Лихнид. 2 июня 1865.

Прибытие русских сановитых гостей, разумеется, скоро огласилось в околодке. Последовал наплыв посетителей, донельзя радушных и радостных по случаю приезда нашего. Знакомые приветствия в роде: „како’сте“ и „добре доидосте“ с несчетными другими, долго оглашали длинную и светлую приемную комнату нашу. Но так-как, по старобытному правилу русскому „хорошего по немножку“, то мы и не замедлили положить конец удовольствию слышать ласковую родную речь единоплеменников, по необходимости, впрочем, довольно монотонную, придумавши предлог отдыха, в котором, по правде сказать, мы так и нуждались после вчерашней передряги, гречанского ночлега и сегодняшнего холодного переезда по сырой Равне и по сухой Планине. Компаньоны мои сейчас же и решили воспользоваться открывшейся возможностью наверстать, кому чего недоставало. Я же знал, что ничто заказное у меня не спорится, и потому вместо подушки присел к своей записной тетрадке и вынул кипу подготовленных заметок. Мне хотелось тут на месте, под влиянием всего, что видит глаз, составить хотя какое-нибудь определенное и сколько-нибудь удовлетворяющее понятие о Лигниде – Ахриде – Ведерьяне – Юстиниане – Охриде. Чувствуется что-то неладное и несообразное во всей этой веренице имен. Что Лихнид мог как-нибудь перейти в Ахриды и потом в Охриду, это, так сказать, чутьем понималось. Но откуда пристала к ним Юстиниана, выродившаяся из Ведерьяны, это никак не бралось в толк. Начнем с того, что Страбон, Птолемей и Тит Ливий знают Дассаретский город Лихнид (Λυχνιδὸς ­ Lychnidus), лежавший на Via Egnatia. Под тем же именем он известен и Стефану, помещаемый им в Иллириде. Иродиан историк зовет город Лихнитом. Дорожник Антонинов и Tabula пишут: Lignido. Последняя рисует над ним (значит на южном, а не на северном, берегу озера ставит город) и лубочный очерк озера того же имени. Итак, можно прямо утверждать, что от древнейших времен до V века по P. X. тут стоял и был известен город Лихнид – по греческому, и Лигнит – по латинскому произношению. Первому основой служит идея свечи, второму – дерева. Настоящее же имя города (или прилежащего ему озера) вероятно звучало еще иначе как-нибудь по-дассарийски, или пиерийски (так-как, по одному выражению Страбона¹³, за Пеонией далее к западу следовала Пиерия). Из этого Лихнидского периода города историком Титом Ливием занесены в его сочинение два обстоятельства. Первое относится к 206 г. до P. X. когда город со всею областью принадлежал к Македонской монархии, по смерти Александра В. снова вошедшей в свои тесные пределы Филиппова царства. Державствовал тогда того же памятного имени царь, Филипп V. Подобно отцу Александрову, он тоже долгое время воевал в Греции, которую, видно, считал наследием своих предков. Итак, когда он находился с войсками своими в Ахаии, к нему прибыл курьер из Македонии, доносивший, что некто Ероп (Eropus)¹⁴, разбивши комменданта крепости Лихнидской, взял город, овладел несколькими Дассаретскими деревнями и возмущает Дарданов. Обстоятельство это показалось настолько важным царю, что он немедленно оставил Грецию и направился восвояси. Другой случай относится к 170 г. до Р. X. к царствованию Персея, последнего монарха Македонского, у которого Римляне год-за-год отбирали владения, пока не забрали все царство, после битвы под Пидной. Итак, в сказанном году консул Гостилий отправил в Иллирик Аппия Клавдия с 4000 пехотинцев защищать (?) иллирийцев. Генерал набрал в Верхней Италии еще столько же волонтеров, и прошед через всю ту (какую? omni еа regione) страну, занял Лихнид, где и прославился неудачным походом на соседний город Ускану в Пенестах ¹⁵ . Уже из этих двух случаев становится ясно, что город наш был известен в очень давнее время, и имеет значение центрального пункта области, между прочим, славился (по Страбону) заготовлением соленой (вяленой, копченой, сушеной) рыбы, во множестве доставляемой озером. С тем же значением он перешел и в христианскую историю. Когда он услышал и принял проповедь Евангелия, напрасно было бы доискиваться. Апостол языков доходил со своим благовестием до Иллирика, а Иллирида служила, так сказать, дверью в Иллирик, следовательно, духоносный муж мог быть и здесь. Но неговорливая история тех времен молчит о здешнем крае. В половине IV века мы находим Лихнид епископальным городом. На Сардикийском соборе (347) заседал Дионисий, епископ Лихнидский, а на Эфесском – 449 (так названном – разбойничем) присутствовал Антоний. Из дел Римского престола видно, что в 492 г. Лихнидским епископом был Лаврентий, а в 519 – Феодорит. Затем сведения о Лихнидских архиереях прекращаются и самое имя Лихнида перестает слышаться. В Иерокловом „Синекдиме“, в числе городов империи нет Лихнида совсем¹⁶. Еще он появляется в „Нотиции“ Епархий, приписываемой императору Льву VI Мудрому, где он причислен к епископиям Диррахийской Митрополии, занимая между ними 12 место. Полагать можно, что это в последний раз оглашается имя исчезающего города.

И вдруг, в 877 (или 879) году на Константинопольском соборе, восстановившем в последний раз Фотия в патриаршем достоинстве, читается уже подпись Гавриила Ахридского! Куда девался Лихнид, и откуда взялись Ахриды? Ничего не известно (по крайней мере – нам). Сличение года соборной подписи Гаврииловой с возможным годом составления Нотиции Львовой (886–911) ведет как-бы к заключению, что оба названия города существовали несколько времени вместе, одно при другом, и первое, конечно, по привычке, по уважению к освященному временем титулу, по педантству, наконец, а второе... Чтобы решить вопрос о втором, неизбежно предположить, что в IX веке город или перестал существовать, или отошел к другому народу с другим языком. Весьма могло быть и первое. Мы уже упомянули, что на Певтингеровой карте Лигнид помещен на южном берегу озера, а теперь он находится на Северном. Могло случиться землетрясение, наводнение, вражеское нападение, положившее конец его бытию, и вместе могло возникнуть на тех же берегах озера новое население, перенявшее славу и значение в крае прежнего. Но вероятнее второе предположение. А так-как другой народ заведомо были Болгары (отсюда: „Старая Болгария“), то и остается принять, что новое имя городу дали Славяне, назвав его на основаниях ни исторически, ни филологически нам неизвестных, Охридой, из которого педантство или недоброжелательство греческое сделали Ахриду или точнее Ахриды (мн.ч.)¹⁷. Говорим: недоброжелательство, потому что имя это слишком прямо напоминает слово: ἀχρεῖος – негодный, непотребный, или по-славянски: не ключимый. Если бы не было тут намерения книжников и фарисеев уколоть пришлецев, то одно педантство удовольствовалось бы подысканием ближе подходящего слова: ὠχρός – бледно-желто-зеленый, – цвета охры, вообще: невзрачный, безжизненный.

Как бы то ни было, мы видим, что Лихнид непосредственно, без всякого перерыва сменили Ахриды. Откуда же взялась и, так сказать, втиснулась между ними “Ведериана-Юстиниана“ ? И в какое, при том, время? Самое неподходящее! В тот самый год, как скончался император Феодосий II (к царствованию которого вообще приурочивают составление географической карты Римской империи, известной под именем Таблицы (Tabula) Певтингеровой, с ее озером и городом Лигнидо), т. е. в 450 год по P. X. родился в Ведерианах¹⁸ земледелец или пастух Юстин, будущий император и преемник Цезарей. Что следует из этого? То, что Ведерианы существовали в то самое время, как процветал Лихнид! Дальнейшее заключение: значит, это два различных места. Ибо невозможно допустить, чтобы историк, расказывая о первом, совершенно неизвестном, не упомянул при том о последнем, пользовавшемся большой известностью уже много столетий. Рассмотрим же, кто и как вдвинул в историю никому неведомые Ведерианы. Вот что, слово в слово, рассказывает Прокопий, современник и самовидец и Юстина, и Юстиниана, на показаниях которого, главным образом, основывается все, известное нам о родине двух императоров – дяди и племянника.

„Но мне следует начать с отчизны царя, которой поскольку отдано первенство во всем прочем, следует отдать и начатки слова. Ей одной прилично и надмеваться и веселиться и украшаться, – ей, воспитавшей и давшей римлянам такого царя, которого дела не представишь ни словом, ни письмом. Где-то в Европейских Дарданах, обитающих за пределами Эпидамнийцев, по близости крепости, зовомой Ведерианы, было селение именем Таврисий (Ταυρήσιον). Из него-то и произошел царь Юстиниан, населитель вселенной. (Он), обнесши селение это в короткий срок времени стенами в виде четыреугольника, поставил на каждом углу его по башне, и наименовал его четырехбашенным. При этом-то селении он выстроит великолепнейший город, который наименовал Юстинианою Первою, воздав должное воспитавшему его (месту), хотя всем римлянам следовало бы сообща выполнить этот долг, ибо страна (та) воспитала общего всем спасителя. Там он построит и водопровод, снабдив город, по состраданию, множеством постоянно текущей воды. Много и другого сделал он чрезвычайно важного, приличного основателю города и заслуживающего всякую похвалу, как то: Божии храмы, которых и перечесть трудно, помещения правительственные, не передаваемые словом, величие портиков, красоту площадей, водоемы, улицы, бани, гостиные дворы. Одним словом: вышел (город) большой и многолюдный, во всех отношениях благоденствующий, и, как бы, столица страны... А также и крепость Ведерианы, возобновивши всю, сделал сильнейшею прежнего. Был (тоже) в Дарданах издревле город, называвшийся Улпиана. И его ограду, близкую к падению и совершенно негодную, в наибольшей части ее он исправил, придав и других премножество украшений, и приведши его в нынешнее благосостояние, наименовал его Второю Юстинианою. И еще один, по близости ее, не существовавший прежде, выстроил город, который по имени дяди его был назван Юстинополем. А также и стены Сардики, Найсуполя, а равно и Германы и Панталии, от времени обвалившиеся возобновил, сделав их необоримыми для врагов. Выстроил и три городка (πολίχνια) между ними: Кратискара, Квимедава и Румисяна“...

Прочитавши эту сухую и бесприкрасную реляцию историка, можно ли и на минуту подумать, что все, сообщенное в ней, творилось и происходило здесь, на именитом Лихнидском озере? Какой же мог быть тут Таврисий, если и ранее, и позже императора Юстиниана существовал тут город Лихнид? И на что бы понадобились вновь выстроенной Юстиниане водопроводы, да еще „из сострадания“ воздвигнутые, когда ее чуть не затопляет громадное озеро? Ясно до очевидности, что у Прокопия дело идет о полосе Балканского полуострова, которую „Синекдим“ называет Средиземною Дакией, т. е. о нынешнем Софийском пашалыке включительно с Нишем (Наиссом) и Кестендилем, из коих последний весьма может быть или Первою или Второю Юстинианою. Он зовется также в народе и Джустендиль, в чем очевидно слышится имя: Юстин или Юстиниан. Судя по тому описанию, какое делает Прокопий, Первой Юстинианы с четырехбашенною крепостию, и другою по близости крепостию Ведерианскою, не трудно бы, кажется, отыскать в указанной полосе Болгарии пресловутое место. В ожидании такого открытия, что будем делать с Охридой? Удовольствуемся предположением, что с падением настоящей Первой Юстинианы – Таврисия, последовавшему, как надобно думать, очень быстро и не замеченном историей, важные иерархические права ее одни остались в памяти народной или, точнее, в архивах Константинопольской Курии. Воспользоваться ими было некому, доколе овладевшие страною Болгаре находились в язычестве. Можно бы утвердительно сказать, что они-то и стерли с лица земли забытую всеми после Юстиниана, Юстиниану и, уж конечно, истребляя ее материально, мало думали о ее духовном значении. С обращением их в христианство, центр политический государства их, если и не раз перемещался, то все же не попадал на Юстиниану, чтобы поддержалась память ее прошедшего, да и не скоро устроилась Болгария церковным образом и выразумела какими иepapхическими правами она овладела, завладев Средиземною Дакией с ее императорскими городами. Во все это время „Архиепископ Первой Юстинианы“, думаем, не существовал de facto. Образовавшаяся при втором Болгарском царе-христианине кое-как своя церковь Болгарская, под неизбежным воздействием иерархических понятий, должна была сама додуматься до необходимости высшего, сосредоточенного в одном лице, церковного управления, и воспользовалась готовым титулом Архиепископа 1-й Юстинианы, отысканной в пределах Болгарской Монархии. Было бы слишком смело для нас 29

31 того времени, сшитой, как говорится, на живую нитку и политически и социально и иерархиально. Не диво потому, если окажется, что Св. Климент вовсе не был Охридским архиереем, или если был, то вовсе не имел значения Болгарского Архиепископа, а занимал одну из епископских кафедр Диррахийской Митрополии, и, следовательно, если не de facto, то de scripto принадлежал к Константинопольскому патриархату. По всей вероятности, упомянутый выше Гавриил был последним архиереем в местах этих – по старому порядку вещей, хотя и с новым именованием. После чего упоминается еще Филипп титулуемый „Епископом в Лихниде, называемом теперь Ахридой“. Он приходился бы современником Св. Климента, так что последний должен был жить тут не управляя ничем или сместивши Филиппа, или занявши его кафедру после его смерти. Кончина Св. Климента произошла в 916 г. Время, протекшее от его смерти до возведения (предположительно в 927 г.) в сан „патриарха“ Епископа Доростольского Дамиана, и долго еще потом покрыто мраком неизвестности для Охриды и всего этого края. Недолго держалась и тень церковного единоначалия в Болгарии, добытого патриаршеством. В 972 г. Цимисхий, управлявший Империей от имени Василия и Константина, разрушив царство Болгарское, положил конец и патриаршеству, и всему церковному строю Болгарии, если таковой успел образоваться.

Не знаем верно, но можно считать весьма вероятным, что не ранее, как при царе Самуиле, снова сплотившем Болгарию в одно целокупное владение (за которое он и боролся с Византией всю жизнь), решено было воспользоваться преданием о Первой Юстиниане и положить его в основу церкви Болгарской. Так-как Самуил перенес точку и опору всех своих военных действий к западу, имея резиденцией своей то Охриду, то Преспу, то и верховной кафедре Болгарии суждено было основаться совершенно на новом месте, а именно 32 в освященной уже памятью Св. Климента Охриде. Первого с титулом Архиепископа Болгарии¹⁹ встречаем мы у писателей Византийских некоего Давида, участвовавшего в одном политическом акте, уже по смерти Самуила. Что он проживал здесь при озере, это видно из заметки современников о его преемнике Apxиерее Иоанне, „жившем тоже в Лихниде“. При этом, вероятно, последовало вторичное разрушение Болгарского царства в 1018 году. Старая Болгария вошла опять в общий состав Империи, но Архиепископия Болгарская продолжала существовать и после того. Вслед за Иоанном ставится хронографами Архиепископ Болгарский Лев из греков, бывший перед тем бумагохранителем Великой Церкви. О нем замечено, что выстроил (конечно – в Охриде) нижнюю церковь Св. Софии. Преемником Льву императрица Феодора назначила Феодула монаха, выстроившего верхнюю великую Церковь, при посредстве некоего Иоанна Анчо (Ἂντζω). За ним следовали один за другим два Иоанна, оба также из монахов. Последний из них прозван был “не-винным“ (ἄοινος) оттого, что во всю жизнь свою не вкусил вина. Ему наследовал знаменитый ритор Великой Церкви и писатель Феофилакт, современник императора Алексия I Комнина. Все эти 7 Архиепископов Болгарских не называются более ни Лихнидскими, ни Ахридскими, что и естественно. Но странно, что они не титулуются и Велико-Юстинианскими, по крайней мере, сами себя не величают так в деловых бумагах, между тем как это самое обстоятельство и могло лежать в основании того исключительного, весьма высокого положения, какое занимали они в чинословии Империи. Так мы читаем в известном сочинении императора Константина VII Порфирородного „о церемониях Византийского Двора“ следующий по-

34 о болгарах конечно не больше заботились, чем о тех перьях, коими писали свои греческие сочинения. И что говорить о владыках? Я спросил бы самого Самуила, кто такой он был, на каком языке говорил и какими буквами писал (если умел писать)? Появление здесь в IX веке народных учителей – епископов Климента, Горазда, Наума и др. представляется чем-то до такой степени эпизодическим и изолированным, и бесследно как бы пропавшим, что, если бы не было о том прямых исторических свидетельств, отнес бы его к сказкам. Все эти Лихнидо-Ахридо-болгаро-греческие рассуждения о приютившем нас месте имеют по необходимости хаотическую обстановку. Привыкши не удовлетворяться в истории ничем темным и сбивчивым, я, естественно, не был доволен тем, что знал о Первой Юстиниане, но в своих поисках, как видит читатель, дошел до того, что не только Юстиниану, а и самую Болгарию счел чем-то фиктивным по отношению к местам этим²⁰.

Был 5-й час. Отдохнувшая компания была готова обозревать город. Подошедшему с приглашением в этом смысле спутнику я пожаловался на безвыходность Охриды-Юстинианы и на непроглядный мрак, окружающий Архиепископию Болгарскую. Славянофилу показалось чуть не обидой такое признание с моей стороны. – А вот пойдем, поклонимся первому Архиепископу Славянскому, – сказал он, – и весь мрак рассеется в один миг. Пошли на поклонение просветителю. За воротами хана дан был приказ вести нас в „Верхний город“. Город этот казался не только верхним, но и, так сказать, верховным, т. е. одним словом – крепостью с высокими и почерневшими от долголетия стенами. Переступив их, мы помолились в малой церкви Св. Димитрия, не замечательной ничем, и направились к Св. Клименту, т. е. к Митрополии, или по-нашему – Кафедральному Собору Охридскому. Входная дверь в нее украшена совне иконою Св. Климента и другими фресками. Здание – византийского стиля – внушает своим видом и цветом невольное к себе благоговение, но не поражает своим величием. Вступивши внутрь, охватываемся сумраком и сыростью, и „запахом пыли“ не передаваемым словами. Притвор низкий, темный и закопченный, напомнил мне множество подобных, виденных мною на Востоке. Верно над дверями есть ктиторская запись, подумал я, и прежде всего поднял глаза к урочному для нее месту. Я не ошибся. Действительно, заслонивши просвет дверной рукавом, я различил поверх двери несколько рядов греческих букв удлиненного письма. – Ну, вот вам, и Болгария ваша! – сказал я спутнику. – В Охриде, в Митрополии, в церкви Св. Климента – греческая ктиторская надпись! Будьте уверены, – прибавил я, – что Св. Климент, „народный“ учитель и просветитель болгар, учил по-гречески. – Да это ничего не значит, – отвечал товарищ, – надпись могла быть сделана после Св. Климента. Зато, вот вам в ней и ваша „сомнительная“ Первая Юстиниана!... Юстиниана точно рисовалась всеми буквами, но ведь и она, вместе с надписью, могла быть продуктом позднейших понятий охридских юстинианцев. Разобрав и списав надпись, я прочел в ней (в переводе) следующее: Воздвигнут божественный и всечестный храм сей всепресвятыя владычицы нашей Богородицы Перивлепты, поспешеством и издержками господина Прогона Сгура, Великого Этериарха и супруги его, госпожи Евдокии, и зятя державного и святаго нашего самодержца и царя, в царствование благочестивейшаго царя и самодержца Римлян Андроника Палеолога и Ирины, благочестивейшей Августы. При архиерействе Макария, всесвятейшаего Архиепископа Первой Юстинианы и всей Болгарии. В год 6803 (1295), индиктиона 8. Надпись полная и совершенно сохранившаяся. Все в ней просто и ясно, только не достает указания, определяющего время ее начертания. Очень может быть, впрочем, что она современна постройке храма. Андроник разумеется Второй или Старший. Макарий есть тот самый, который обвенчал в Солуне в 1298 г. Сербского Краля Стефана VI Милутина с маловозврастною царевною Симонидою. Что же касается самого ктитора церкви Прогона (!) Сгура, царского зятя и Великого Этериарха, мы не знаем, что сказать о нем. В 1295 г. не было никакой царевны Евдокии замужем за кем-либо из фамилии Сгуров ²¹ . Дальних родственников царствующего дома Палеологов, правда, было множество, но едва-ли кто-нибудь, породнившийся с ними, дерзнул бы назвать себя царским зятем. Церковь оказывается посвященною имени Богоматери, а не Св. Климента, за каковую слывет в народе. Церковь в пределах Турции, просуществовавшая без малого 600 лет с непрекращавшимся богослужением, есть немалая редкость. В Константинополе нет примера в подобном роде, то же и в Солуне. Только на Св. Горе Афонской можно утешаться подобным зрелищем. Как на кого, а на меня это обстоятельство сильно действует. Исторически дышишь легко в таких храмах Божиих, не опозоренных торжеством магометанства. Как будто совсем и не было плачевного факта порабощения христианского Востока! Как будто все, от времен древних, обстояло и обстоит благополучно в Церкви Божией, и, входя в дом молитвы, можешь утешать себя мыслию, что видишь перед собою ХIII-й, как здесь, Х-й, VIII-й и т. д. веки! Припоминаю овладевшее мною умиление в одной из древнейших и великолепнеших церквей Греции, когда мне сказали, что молитва магометанская не слышалась в ней. Было прибавлено к тому еще, что когда начальник турецкого отряда, занявшего раз монастырь, выбрал для ночлега своего алтарь церкви, то выбежал оттуда с воплями, спасаясь от какого-то монаха, бившего его плетью. Не было ли и тут кому-нибудь подобного же явления? Иначе, как объяснить, что церковь, да еще в самой крепости стоящая, древняя и весьма чтимая, осталась неприкосновенной, уберегшись от чести быть мечетью?

Мы поспешили видеть самый замечательный предмет церкви – гробницу Св. Климента. Она находится в притворе, налево от входа при стене, разделяющей притвор с церковью, имеет самый простой вид, напоминая собою нашу русскую лежанку, только повыше ее несколько. Сверху накрыта она целокаменною плитою, белого, но потемневшего от времени цвета, на которой вырезана большими славянскими буквами трехстрочная надпись, состоящая всего из четырех слов: престаише-сть климент ωхритьски. Выше этой надписи, как-бы отдельную, к ней относящуюся строку, начертанную малыми и неправильными буквами, составляют слова: Въ лето sɤкд (6424) месеца їɤлия. В летосчислении пропущена вторая, сотенная буква, и поставлена сверху того места, где бы должна была стоять. Итак, вот она – та древнейшая кирилица начала X столетия, о которой мне говорили в Битоле! Письмо действительно очень старое, неровное и некрасивое, чтобы не сказать прямо: худое. Объяснять это обстоятельство можно и древностью, и трудностью вырезки на твердом камне. Но, что не может допустить двух объяснений, так это форма букв и, в частности, букв а и л. Обе эти буквы имеют вверху слева горизонтальную черту, которая появилась в греческой каллиграфии никак не ранее времени Палеологов, т. е. ХIII-го столетия. Это обстоятельство, по мне не подлежащее сомнению, выносит время начертания надписи на много-много лет по кончине Св. Климента. Очень может быть, что она современна постройке храма, происходившей в конце XIII века. Видно, что к тому времени от монастыря Св. Климента, им построенного, не оставалось уже ничего, и даже всю эту гробницу мог поставить заново сам ктитор церкви, Сгур. Ибо если и допустить, что первоначальное братство монастыря погребло своего учителя, игумена и епископа внутри церкви, то невероятно, чтобы поверх помоста церковного вывели его гробницу и особенно невероятно, чтобы тут-же и назвали его в надписи Святым. Все это могло происходить спустя довольно времени по его кончине. Но, что еще более убеждает нас в позднейшем появлении надгробной надписи, так это – следующее за нею прибавление в виде пятой строки, которое есть не что иное, как повторение первой строки, верное до мелочей, и оканчивающееся словами, насколько можно было разобрать их: Прох ωр месяца ιɤл(ια). Эта приписка есть просто помарка, какие сплошь и рядом встречаются в древних книгах и особенно рукописных, перешедших через руки многих владельцев „пробовавших почерк“ своего письма на свободном пространстве листа повторением попавшейся под глаза строчки. Начертавший ее Прохор открыл путь и другим, буквы ведущим, упражняться в каллиграфии еще ниже Прохора на священном памятнике. Ибо надгробная плита немилосердно исчерчена разными помарками, разбирать которые мне казалось делом не стоящим труда. Вообще же, смотря на главную надпись, невольно убеждаешься, что она сделана случайно, совсем не так, как пишутся подобного рода преднамеренные и обдуманные надгробия, не занимая при том собою ни всей плиты, ни средины ее. Что это делали первоучные славяне, с которых многого требовать нельзя, это отчасти справедливо, но тот, кому пришла в голову мысль начертать памятную заметку на гробе Св. Климента, вероятно, руководствовался уже готовыми примерами, и, следовательно, знал, как подобное дело делается. Совсем другое дело – позднейшего времени памятописец, которому и неудобно было подмоститься к плите, уже утвержденной на гробнице, и совестно было поместиться на ней, бывшей уже предметом народного поклонения. Он должен был довольствоваться тем, что так или сяк требующееся сведение передавалось памяти потомства. Верно то, что заметка писана ранее конца XV столетия, т. е. ранее Прохора, с которым мы сейчас познакомимся.

Другой любопытный памятник древности, тоже с печатию славянства, в церкви есть Архиерейская кафедра, поставленная по общему обычаю Востока на правой стороне храма лицом на Север, неподалеку от иконостаса. Она деревянная, резная, совершенно потемневшая от времени. На спинке ее вырезана правильными красивыми буквами надпись: Прохор, милостию Божиею Первые Иустиниании пр. учини сии фрон в лето

, месяца маиа, индиктиона а. Выйдет год от Р. X. 1528-й. Можно не сомневаться, что это тот самый Прохор²², который оставил память своего умения писать (вероятно еще из юношеского периода его жизни) на надгробной плите Св. Климента. Видно, что он был славянин по языку и по крови, и не хотел носить даром титул болгарского Архиепископа. Но странность! Он-то, настоящий Болгарин, и не зовет себя “Архиепископом Болгарии“, довольствуясь титулом „Первые Иустиниании”, тогда как Феофилакты, Макарии и прочие эллиннейшие (ἑλληνιχώτατοι) греки чуть не тычут в глаза своим болгарством, как и недавний наш знакомый, Бенедикт Попович. В глубине кафедры, по восточному обычаю, изображен Великий Архиерей Иисус Христос, седящий на кафедре и благословляющий. Икона кругом обведена изящно инкрустированным карнизом. При ней тоже есть заметка усердствовавшего боголюбца, написанная греческим четверостишием, гласящая: От Димитрия пастыреначальника Булгарии – украшение (это). Украситель мира, Спасе! Ты – украшение. Ты и народа (созданнаго) по твоему образу, украшая безобразный срам, от сладострастий моих очистивш²³. Хронологии при надписи не имеется, но полагать можно, что это тот Димитрий, по фамилии Хоматин, который на правах самостоятельности²⁴ своего престола венчал в Солуне в 1222 г. Эпирского Деспота Феодора Ангела – Комнина императорским венцом, о чем мы уже имели случай говорить. Святитель этот известен и как писатель – законоведец. Икона Спасителя, которую украсил Димитрий, не представляется, однако же, такою древнею, чтобы ей приписать 600 с лишком лет существовавния. Может быть она была потом уже не раз подновлена. Мне показалась она даже новее Прохорова „Фрона“.

В алтаре также есть замечательная по древности вещь – большая разная по дереву икона Св. Климента в архиерейском облачении, совсем почерневшая от времени и лоснящаяся. По местам еще сохранилась бархатовидная материя, которою когда-то была обита доска кругом изображения. Икона поставлена вверху сзади иконостаса, по южную сторону царских врат. От этого обстоятельства рассмотреть хорошо мне ее не удалось. А любопытно бы иметь с нее рисунок. В старину верно она занимала другое место, может быть спереди иконостаса, если только не стояла над гробом угодника Божия. Может и на ней также есть с задней стороны историческая заметка, но досмотреться ее было нельзя.

Мы зашли в придел Св. Григория Богослова, пристроенный к храму с северной стороны. И там умный ктитор утешил нас историческою заметкою о своем деле. Над входною дверью, с внутренней стороны, читается во всем подобная приведенной нами выше Сгуровой надпись, тоже греческая следующего содержания: Воздвигнут и росписан божественный и всечестный храм во святых отца нашего Архиепископа Константинопольскаго Григория Богослова, поспешеством и издержками преосвященнейшаго Епископа Давольскаго или Селасфорскаго Григория, в царствование Стефана Уреси, при архиерействе преосвященнейшаго Архиепископа Первой Юстинианы Григория, в лето 6873 (1365), инд. 13 ²⁵ . Слово индиктион означено сокращенно каким-то крючком, которому, по всей вероятности, должно принадлежать и подобие йоты, стоящей перед γ (гамма), и образующей вместе с ним цифру 13 (ιγ). При этом предположении индиктион прочтется третий, что и согласно с хронологическими таблицами. В списке Епископов Деабольских у Лекеня (t. III. р. 91) не помечен Григорий, ктитор сего придела. Что же касается Архиепископа Первой Юстинианы Григория, то о нем упоминает император Иоанн Кантакузин в своей истории (том I. стр. 226. Боннск. изд.), называя его мужем „мудрым в слове и чудным смысленностию“. И он известен как писатель-законовед, писавший, между прочим, о степенях родства, возбраняющих брак, целое послание к Епископу Пелагонийскому Феодосию. Царствовавший в то время Стефан Уреси т. е. Урош, есть пятый в ряду Урошей и девятый в ряду Стефанов, – сын Стефана Душана, правивший Сербией (почти что номинально) с 1356 по 1366-й год, и убитый Вукашином. Зачем понадобилось заметке имя этого слабого и несчастного государя Сербского? Разве в 1365 г. Охрида политически была под Сербией, а не под Империей? Или делалось это в уважение того, что Охрида, как резиденция болгарского Архиепископа, в церковном отношении все-таки должна была держаться за болгарского государя, которым тогда был монарх Сербии, овладевший болгарской землей? В Империи державствовал тогда слабый Иоанн V Палеолог, у которого не доставало ни времени, ни духа покончить с затеянною Душаном противо-империей, и очень могло быть, что места эти не только в 1365 г., но и до самого фатального 1389 года не возвращались уже болеее грекам. Любопытен факт, что дальше половины XIV века в Охриде, как видно, господствовал все еще греческий язык, несмотря даже на „царствование Стефана Уреси“ и на 500-летнее уже существование изобретенных для славян письмен. Возражением против сего служит надгробная плита Св. Климента, перед которой мы еще раз остановились, выходя из церкви. Что сказать о ней на прощание? Право, не придумаю. Кажется, место ей в пределах ХII – ХIII века, несмотря на все усиленное желание наше видеть в ней древнейший образчик кирилицы²⁶ нашей, сохранившейся в поучение и утешение нам там, где его всего естественнее искать, на гробе ученика Кириллова.

Мы уже выходили из церкви, как кто-то напомнил, что еще не видели „Библиотеки Св. Климента“. Мы повернули направо в самый угол церковного притвора. Там мы увидели старый шкаф с четырьмя полочками полными старых рукописей, чуть не исключительно богослужебного содержания. Их всех мы насчитали 120 (33 – 36 – 24 – 27). Надписания на корешках все виделись греческие. Извлекши наугад два-три фолианта, я действительно нашел в них греческий текст, который уже едва можно было различать от наступивших сумерек. Увидав, впрочем, на одном переплете надпись; Σύνοψις ἱστοριῶν... Ἰωάννου τοῦ κουροπαλάτου, я в чаянии отыскать какого-нибудь нового неизвестного историка, выписал в записную книжку начальные слова текста: τὴν ἐπιτομὴν τῆς ἱστορίας... Последняя же страница заканчивается словами: τῶν τρεχόντων στρατὸν ἀξιόχρεων… αὐτῷ σπατιωτικόν. Раскрывши книгу посредине, прочел конец статьи: διάδοχον αὐτοῦ καταλιπὼν ἐτελείωσεν. Заголовок следующей статьи: Αλέξανδρος, ὁ ἀδελφὸς Λέοντος. Начало ее: Αλέξανδρος, ὁ τοῦ Λέοντος ἀδελφός²⁷... Все это я разбирал в церковных дверях. Компания моя уже гуляла по двору церковному. Пожаловавшись ей на ее равнодушие к книжнице Св. Климента, я услышал в свое успокоение, что книгам всем составлен каталог, который хранится у митрополита, что мы его выпросим и с ним удобнее пересмотрим воображаемые сокровища, что уже наступает ночь, что на сей день сделали довольно (!), и т. д. Но и без этих доводов ясно было для меня, что „Библиотека Св. Климента“ есть такой же отвод глаз, как и славянские ктиторские записи „Поповичей-Византийцев“. Славянским Климентом и не пахнет в „Вивлиофике“ его имени. А жаль! Где же и надеяться найти что-нибудь самодревнейшее Славянское, как не в Охриде²⁸. Разве когда-нибудь, совершенно случайно, откопают где-нибудь в земле затерянное чье-нибудь самоутешительное признание:

... в виде Прохоровой помарки, с датою Климентова времени. Мало надежды. По всему видно, что харатейная мудрость трудно усваивалась предками и что большей частью, дело ограничивалось признанием, что

. Чего же вам еще более? Небось, говорил какой-нибудь византийский „даскал“, – зело земля – вы, а вот себе живете, и, како люди, мыслите, отцы ваши – червь, не видите разве. Ну, и рцы себе слово твердо; Наш он (Владыка с его письмом и книгами) покой. – И в намеке, и в напраслине на почтенных даскалов старого времени мы просим прощения у читателя. Думается, что духовные приставники новопросвещенного народа скоро спохватились и повели войну против письмен „варварских“, и что из буквы выродилось народное страшилище бука… Иначе, опять таки, чем объяснить полнейшее отсутствие памятников письменности Славянской из первого христанского тысячелетия? Мы видали образчики славянских (болгарских) писем греческими буквами вчерашней, так сказать, даты, писанные по указанию, конечно, даскальскому. Как им было не процветать в те времена, когда ничего не стоило „владыке“ объявить христоненавистною ересью какую-то, неслыханную дотоле, „азбучку“?

Точно в ответ на мои сетования и нарекания, слышу, высказываются искренние сожаления чьи-то, что мы ведь и забыли про Остоеву большую надпись... Сейчас допросы: где, как и что? Решено немедленно возвратиться в церковь. В том же притворе, возле самого шкафа книжного, есть углубление в западной стене в виде ниши, сведенное вверху полукругом. В глубине его есть древнее изображение Богоматери, весьма чтимое в Охриде. По сторонам его видятся с одной стороны обыкновенные монограммы ΜΡ ΘY, а с другой: Ἡ ΠΕΡΙΒΛΕΠΤΟС (до слова значащая: обглядная или понятнее, ненаглядная). Перед Богоматерью изображен в молитвенном положении молодой человек с распущенными волосами. Кто это? Сам Климент, когда еще был народным учителем? Ктитор Сгур? Или еще иной кто? В Константинополе славен был храм Богородицы Перивлепты, стоявший на высоком и прекрасном месте. На память его, может быть, и Св. Климент тоже, на самом видном месте, избранном им для монастыря, воздвиг свой храм Перивлепты и поставил в нем честную икону Владычицы²⁹. За 400 лет время могло разрушить Климентову постройку и подать Сгуру мысль возвести на месте ее новую церковь в тоже имя Богоматери, оставив неприкосновенной святочтимую икону ее. Могло быть и то и другое, а вернее, что было что-нибудь третье. Если не заглядением, то долговременным разглядыванием, мы воздали долг святочтимому месту. С помощью зажженных свечей мы разобрали начертанную по окраине нишевой арки большими и красивыми, но слитыми в некоторых местах и не в меру кудрявыми буквами надпись, шестую уже на этот счастливый день, гласящую следующее: Престависе рабь Божий Ѵ20;стоя Раяковинь погоусломь оугарчикь и съродникь Краля Марка. Зеть Жупана Гр ωпе. Летω (6888­1380)... месяца октωвриа αι, инд. г. Вась же молю братия моя любимая прочитающе простите... а рабь... яко вы можете быти како я... а я, како вы, николиже³⁰. Трогательная своей грустной философией, заметка эта свела на душу давно потребное умиление. Умеем мы – славяне – своим простодушием задеть за сердце другого, но – вот беда наша! – любим и из-за гроба похвалиться, что мы не простые смертные, а Кральские родственники и зятья безвестного Жупана! Впрочем, оставим в покое кости доброго предка. Если бы он не считал делом важным свое родство с великими мира сего, может быть и не счел бы нужным заявить о себе потомству, и мы вовсе не знали бы, что он существовал. Мы уже видели, как язычник Фронтон хвалится в соседней Пелагонии тем, что он заменит на должности некоего сына некоего базарного досмотрщика. Правда, что там дело шло хотя о ничтожной, но собственной деятельности человека, а здесь идет – о чужом величии, но вспомним, что здесь зато сам Марко Кралевич, воспетый витязь славянства, является перед нами! В частности же для нас, он стоил целых десятков Фронтонов уже тем одним, что доставил нам случай узнать, что в 1380 г., следовательно, почти накануне Коссопольской катастрофы, Охрида славянствовала, что Марко в то время был кралем, что в крае был (может быть) свой Жупан, которого зять был погуслом (?) угарчик (??) и пр. Все же, что-нибудь пришлось узнать новое. Осталось только неизвестным – зачем эта надгробная заметка начертана поверх иконы Божией Матери. Самое вероятное объяснение есть то, что Остоя тут и похоронен под церковным помостом. Очень может быть, что он и изображен на иконе молящимся. Мир ему! Щадя наше чувство, он говорит, что и мы можем быть как и он. Увы! Мало, что можем, а несомненно будем, а тем, что – теперь уже не будем николиже!

После тонкой, но резкой струи славянства, повеявшей на нас трикратно внутри храма, нас охватило полное эллинство за стенами его. По примеру больших городов Эллады и Турко-Греции, и в Охриде есть греческая школа взаимного обучения и даже Эллинское училище. Мы прошли возле того и другого заведения. По позднему времени, оба были заперты. На училищном дворе мы увидали несколько древних камней с греческими надписями языческой эпохи. Не теряя ни секунды, я принялся списывать их, немало порадовавшись тому, что встретился в них и с давними хозяевами места Дассарейцами. Между тем я никак не ожидал, что нахожусь под иаблюдением теперешнего хозяина места. Подошедший ко мне молодой человек отрекомендовался мне (по-гречески) учителем Эллинского училища, и не замедлил прибавить, что знает меня давно и хорошо, ибо учился в Афинском Университете... Имя его мне напомнило целую историю, в своем роде очень любопытную, но непригодную для воспоминаний. Я не знал что сделать, притвориться ли неузнавшим почтенного даскала, или завесть с ним волей-неволей речь о днях, давно минувших? Спасибо, он сам вывел меня из затруднения, сказав мне с улыбкой, что он тот самый студент-стихотворец, который жаловался в газете на лишние строгости в русской церкви в Афинах, под влиянием сделанной ему обиды. Я поспешил, тоже не без улыбки конечно, назвать случай недоразумением, и обратил внимание его на списываемую надпись, гласившую в переводе: Добросчастно! Дассаритяне Дрианта Карпиопова покровителя, ходатайствовавшего (перед) господином императором... Антин...³¹ Последняя строка должна содержать имя или главного хлопотуна посвящения камня благотворителю или резчика надписи. Дело идет о какой-нибудь льготе городу или краю по рыбному промыслу, дарованной императором, старатель Дрианта. Учитель указал мне на другой камень, приваленный к стене училища, задней стороной наружу, тоже с надписью подобного же вероятно содержания, также начинающегося обращением к Доброму Счастью. Камень разбит вдоль по высоте своей и уцелела только левая сторона его с началом шести строчек, не дающая оттого никакого смысла³². Третий камень, наибольший из трех, с надписью в 10 строк, к сожалению, во многих местах поврежденных, урывочно содержит в себе следующее: Никле... величайшему... П. Квинтиана Лисимахова П. С. Юлий Помпей... начальник возложил³³. Конечно тоже в благодарность за какую-нибудь милость царскую или и просто так, benevolentiae capiendae gratia, сделал „возложение“ заведывавший чем-то Помпей (сын) Квинтиана Лисимахова. Учителем списаны и еще две греческие языческой эпохи надписи, хранящиеся теперь в городских церквах, копии с которых он обещался доставить нам завтра надом. С обязательною готовностью наш старый знакомый (и некстати антагонист) провел нас через старую, развалившуюся мечеть с громадным в ней деревом из... плюща. Вероятно, и это была когда-нибудь церковь. Разрушение на разрушении! Настанут ли тут когда дни восстановления с восстановлением? Мы вышли к „големым“ (большим) воротам крепости с едва заметными остатками фресок по стенам. На прощанье я спросил своего чичероне, где бы мог находиться в древности дворец царя Самуила? – Какой мог быть дворец у бездомного непоседы? – Вижу, что вы не очень благоволите к пресловутому воителю, – отвечал я на неожиданно строгий отзыв Македонца. – Сочувственнее разве должна вам казаться личность соперника его, тоже непоседы, прозванного „болгаробойцем“? – Друг друга стоили, – заметил он равнодушно. – А я так стою за Василия, – продолжал я, – и действую при этом совершенно последовательно. Он был нам родственник. Сестра его была за нашим Великим князем... Насколько мрак позволял мне различить черты лица собеседника, на нем играла лукавая улыбка. Человек видимо стоял все еще на тех сказочных „разстанях“, где доброму молодцу предстоят две дороги: поедет по одной – будет сам сыт, а конь голоден, поедет по другой – будет конь сыт, а сам голоден... Оставлю его выбирать путь и расскажу, что произошло у нас с ним в славных Афинах. В столице Греции у нас есть своя Русская Посольская церковь, которой ничто не мешает называться царской, придворной или еще иначе как, и держать у себя порядки вполне русские и притом – с апломбом высшего общества. Нет ничего потому странного, что во время богослужения, обыкновенно виделась у самых дверей церкви высокая фигура так называемого „портьера“ посольства, наблюдавшего за входившими и выходившими и специально смотревшего за тем, чтобы местные посетители дома Божия не вступали в него в каком бы то ни было головном уборе, фесе, картузе, шляпе, который нередкость было видеть в прочих церквах Афинских. Раз случилось, что вошел в церковь молодой человек, по-европейски одетый и с фесом на голове. Зоркий портьер, не говоря ни слова, схватил фес с головы франта и отдал его в руки хозяину, заметив, что в церкви принято стоять с открытой головой. Молодой человек обиделся, нашумел и вышел из церкви. По-видимому, не столько сам шапошный афронт, сколько преподанное притом внушение затронули потомка Платонов и Аристотелей. Прошло несколько дней после незамеченного никем случая, в одной из Афинских газет появились довольно хорошо сложенные стихи, слегка коснувшиеся самого обстоятельства и ожесточенно напавшие на русские порядки. Были выдвинуты на сцену и наше варварство, и наше фарисейство, и даже наше неумение говорить хорошо по-гречески.³⁴ Столько сразу обвинительных пунктов! Заинтересованные в деле люди не оставили случая без исследования, навели справки о писателе и узнали, что это студент университета из Македонии, и родом Болгарин! Дивиться, впрочем, тут было нечему. В положении славянина, попавшего в водоворот панэллинских идей, ничто так не естественно, как перепрыжка в крайность. Юному поэту, разумеется, рукоплескали патриоты-товарищи. Скандал был полный, с аттической солью в избытке. Но не прошло и недели, как в другой газете Афинской появился ответ стихотворцу тоже в стихах за подписью одного из профессоров университета, славного своими поэтическими произведениями. Бедного Македонца и с его родом, и с его историей, и с его фесом, только по милости России носимым им, вместо отцовского „каука“, вывели в стихах на такую чистую воду, что он не знал куда деться после того. А главное, перепугался от мысли, что сцепился со своим профессором, который может повредить ему при выпуске... Это, вполне славянское малодушие еще более уронило юношу в глазах своих и чужих. Вещь, в самом деле, выходила престранная. В Афинах печатно славянин напал на Россию, а грек стал за Россию! По возвращении поэта с учительским дипломом в свою темную отчизну, дух племенства видимо свеял с него эллинское ультрамонтанство. Человек и рад бы теперь сделать что-нибудь для своих единокровных, но ничего не сможет, потому что вся его ученая подготовка была греческая. Думаю, что он даже читать по-славянски не умеет. Полагать можно, что изверившись перед своими и чужими, он оставит ученое поприще и, подобно стольким другим, займется торговлей, где не представится ему в такой резкости столкновение интересов крови и науки. Наступала уже темная ночь, когда мы возвратились из археологической прогулки в свой хан. Наш обед-ужин состоял, главным образом, из рыбных приготовлений. В море-озере отыскалась для нас рыба невиданной величины, которой хватило на уху, на холодное и на жаркое. О целой „горе“ ягод и говорить ненужно. Взаимная передача впечатлений сократила остававшиеся часы вечерние.