Глава II. Св. София

Игнатьево Ж. патр. Тарасия. – Ж. патр. Никифора. – Ж. Григория Декаполита. – Ж. Евдокима Младого.– Стефаново Ж. Стефана Нового. – Ж. патр. Антония Кавлея. – Ж. патр. Евфимия.

Патриаршая школа при Великой Церкви, существовавшая с давнего времени, при первых иконоборцах пережила острый кризис. Возродилась она вместе с временным церковным успокоением и со вступлением на престол патр. Тарасия. Во втором периоде иконоборчества деятельность школы снова замерла, пока наконец торжество православия 842 г. окончательно не восстановило этой академии риторико-философских и богословских наук. Авторы, вышедшие из этой академии, прошли прекрасную литературную школу и почти все известны нам по именам. А наблюдение над агиографическою письменностью привело нас к заключению, что произведения с именами авторов есть обыкновенно сочинения, отмеченные печатью таланта и литературными достоинствами.

Переходим к обзору литературной деятельности одного из видных писателей IX века, человека хотя и мало писавшего, но усвоившего себе приемы классиков, и выражавшегося на изысканно-чистом языке с примесью языка старого времени. И этот носитель древнеэллинского духа, блестяще образованный, сумевший удачно гармонировать представления древности с библейскими, евангельскими и современными ему понятиями, был диакон и сосудохранитель Софии.

От Игнатия мы прежде всего имеем Житие патр. Тарасия.¹⁵⁹ Автор, имел близкие связи со вселенским патриархом, в молодости своей под его руководством изучал античную поэзию. Заканчивая биографию своего учителя, Игнатий с благодарностью замечает: «не забуду пользы твоего преподанного мне учения и времени моего горячего тебе служения, когда я в цветущую пору юности с наслаждением научался у тебя лучшим урокам о триметрах, тетраметрах, трохеях, анапестах и ироических произведениях, когда я проводил время за беседами, рачительно тобою произносимыми ежедневно к устроению душ и возрастанию всечестной церкви: я записывал их скорописною ставкою и чернилами, отдавал (для переписки) лучшим писцам и заботился о том, чтобы тщательно восстановить твой образ в книгах...; если я забуду тебя, да забудет меня Бог» (р. 29). Игнатий находился у смертного одра своего учителя (806, р. 25) и написал его биографию по смерти Льва Армянина (р. 28), около 820 года; в это время он называет себя просто монахом, но прибавляет, что он удручен старостью и болезнью.¹⁶⁰ Нет никакого сомнения, что лицо, находившееся в столь близких отношениях к патриарху, должно знать многое, что не могло быть известно многим другим; Игнатий знал все тайные побуждения Тарасия и при своей склонности к самостоятельному мышлению не мог не останавливаться на причинах того или другого шага своего учителя. Но в отношениях патриарха к современным деятелям у агиографа кое-что опущено, кое-что объяснено пристрастно. Игнатий, очевидно, не даром допустил легкие урезывания, увидев трудность написать похвальное житие при всех ошибках Тарасия, о которых известно из самого достоверного источника, из переписки студийского игумена Феодора.

Во вступлении к жизнеописанию Игнатий ссылается на свой грубый язык и на неуменье настоящим образом почтить память патриарха; тем не менее приступает к написанию из боязни как бы не зарыть в землю данный ему талант, желает «с чистою истиною вывести на свет кое-что немногое о нем, что я удостоился видеть глазами, что восприял ушами, что я узнал и знаю в своей скромной и убогой памяти...; если бы я стал говорить не по достоинству (κατ’ ἀξίαν), я вследствие этого пропустил бы все». Вслед затем предлагаются сведения о родителях Тарасия. Отец его был судьей, и это обстоятельство дает повод агиографу назвать Георгия более справедливым, нежели Солон и Ликург. Приводимый Игнатием случай из судебной практики Георгия как нельзя более характеристичен и заслуживает внимания. Несколько бедных женщин было привлечено к суду по обвинению их в убийстве грудных детей, которых они будто бы незаметно умертвили, пройдя в щель или чрез закрытые двери домов. Донос был сделан лицами, которые еще верили в басни древних греков о женщине Гелло, невидимой убийце, и которые перенесли классические суеверия и на этот случай. Судья оправдал обвиняемых, ибо не мог по здравой логике допустить, чтобы тело, имеющее длину, ширину и высоту, могло перейти в дух и совершить убийство: ведь и Христос сказал, что истина, дух, не имеет плоти и костей. Царь, прибавляет агиограф, большой поклонник суеверия, узнав об этом, потребовал к себе судию и не смотря на приводимые последним основания правильного решения, жестоко расправился с ним; тем не менее нехотя все же согласился с решением суда и освободил невиновных женщин от обвинений.¹⁶¹ – Если, как полагает проф. Васильевский, действующим лицом в этом деле является имп. Константин Копроним, то очевидно, что процесс должен был вестись по новому, исаврийскому, законодательству и именно по «закону земледельческому», вторая глава которого обнимает уложение о наказаниях. Статья 12-я уголовного кодекса гласит ясно и точно: ὁ τὸ νήπιον φονεύσας τιμωρίᾳ φόνου ὑπόκειται.¹⁶² Без сомнения, истцы имели эту статью в виду и требовали смерти женщин; но они не могли доказать убийства непосредственно, ни фактически, ни строго юридически, и потому суд оправдал обвиняемых. Вероятно, императору не поправилось невнимание представителей закона к новому его законодательству: еще юстиниановское право обязывало судью оберегать законы.¹⁶³ Кажущееся уклонение от точного смысла 12-й статьи привело императора в негодование и побудило его к истязанию судьи; тем не менее оправдательный вердикт остался в силе.

После рассказа о воспитании Тарасия, когда он сделался ипатом и первым секретарем царских таин, подробно излагается беседа патр. Павла с царями Ириною и Константином. Здесь мы узнаем следующие подробности: Павел, не в состоянии остановить иконоборческого движения, серьезно заболел и тайно оставил свою кафедру, затворившись в монастыре Флора. Ирина и Константин, раздраженные своеволием патриарха, прибыли в монастырь и стали упрекать Павла. Патриарх успокоил царей, ссылаясь на свою болезнь, на господство иконоборчества и на потворство ереси на деле и на бумаге, и указал при этом на их первого секретаря Тарасия как на своего преемника. Цари нашли удобным такое преемство, пригласили Тарасия и объявили ему свою волю. Секретарь повиновался, но настаивал на созвании собора. При громадном стечении народа он вошел в Магнаврский дворец, всенародно объявил, что никогда не добивался патриаршего сана и уступил только повелению царей, постригся, переменил одежду, принял помазание и вступил на кафедру. Рассказ этот переплетается разговорами Павла, царей и Тарасия, которые приводятся, судя с первого раза, в подлиннике. Но стоит лишь сличить эти речи с речами, записанными Феофаном, чтобы убедиться, что в передаче обоих авторов нет никакого, разумеется буквального, сходства, и стало быть оба вставили речи по своему соображению, что, конечно, не дозволяет нам смотреть на речи, как на подлинные слова царей и патриарха. При дальнейшем сличении свидетельств двух главных современников открываются все новые и новые разности, иногда довольно существенные. Правда, Ирина с Константином посетили Флорский монастырь, чтобы узнать причину неожиданного удаления патриарха на покой, но сами мало с ним разговаривали, – посредниками между ними были некоторые патрикии, передававшие царям слова Павла. Поведение сего патриарха для нас непонятно: человек, подписавшийся при вступлении своем на престол в приверженности к иконоборчеству, вдруг, пользуясь болезнью, теперь оставляет тайно кафедру и оправдывает свой шаг восклицанием: о, если бы я не патриаршествовал, видя церковь, раздираемую иконоборчеством! И когда царские посланцы возразили ему: зачем же ты в таком случае подписывался при хиротонии? Павел заметил: потому-то я и плачу, потому-то я и сокрылся в монастырь, что хочу покаяться в своих грехах.¹⁶⁴ Ответ этот, впрочем, более остроумный, нежели основательный. Незачем было тайком бежать ему, – он мог всенародно рассказать причину оставления им престола и мог бы с достоинством уйти на покой.¹⁶⁵ Нам кажется, тут действовали иные побуждения. Несомненно, он скрылся без ведома царей,¹⁶⁶ но сомнительно и неясно впечатление Ирины, когда она узнала о таком шаге патриарха: по Игнатию, она пришла в гнев и негодование (θυμοῦ πλησθέντες, ἀγανάκτησις), – по Феофану, она опечалилась (λυπουμένη); но в том и другом случае она не упрашивала его вернуться снова на кафедру. Современники путаются и далее: Игнатий, что естественно ожидать от биографа, утверждает, будто Павел сам назначил себе преемником Тарасия и императрица только дала согласие на такое избрание;¹⁶⁷ между тем по Феофану, царица по смерти Павла созвала народ в Магнавре и предложила народу указать на преемника ему; народ указал на протасикрита Тарасия и царица согласилась с этим выбором. Но было бы слишком наивно верить, чтобы в таком важном деле, как избрание патриарха, могли быть предложения извне и только согласие на них такой политически мудрой царицы, как Ирина; невероятно, чтобы афинянке советовали, да при том такие лица, как иконоборец и народ. Очевидно. что выбор патриарха в лице её секретаря был лично её делом, её инициативою; и если Павел говорил в пользу Тарасия, то под давлением императрицы, равно как и народ избрал протасикрита только потому, что он избран был предварительно самим правительством, на обязанности которого должно было лечь – придать избранию всенародный характер. Византийское правительство действовало единолично, но всегда под формулою закона и обычая, которую едва ли не пропагандировало и которую доверчиво принимали даже современники. В деле избрания Тарасия едва ли не попала к писателям такая формула чисто правительственная, своего рода «камерфурьерский журнал», с тою только разницею, что в правительственном органе записывалось не так, как событие совершалось в действительности, а как оно должно было случиться в интересах государя. Феофан, как сказано, отнимает у Павла всякое руководящее влияние на церковные дела, Игнатий допускает его; но так или иначе, влияние это сводилось к нулю. Наступало новое время для Византии, ветшали иконоборческие пламенные идеалы весьма многих, на место их вступали в свои права идеалы православия, недавнее вытеснялось новым, вечным содержанием, и в такое время руководила этою сменою форм церковной жизни чрезвычайно дальновидная царица – Ирина. От спокойной систематичности её в деле облегчения перехода одной формы в другую зависел и самый успех великого события, и надобно отдать справедливость: афинянка оказалась на высоте своей задачи. Иконоборческий патриарх, хотя уже и забывший свои увлечения, не мог остаться на прежнем месте, как оставивший церковь ἐν ἀγροικικῷ καταστήματι (p. 12), как потерявший в глазах народа ореол святости своею подписью под иконоборческими тенденциями. Павел понимал, что время его прошло, и мог со дня на день ожидать царского посланца с предложением уйти на покой. Тайно сделанный патриархом шаг был, как нам кажется, вызван размышлением о грядущем его бесславном низведении; Павел лишь предупредил событие и, воспользовавшись болезнью, оставил вакантною патриаршую кафедру. Но такой крутой шаг не мог входить в расчеты правительства, которое старалось представить события в их естественном ходе, обосновать их самым законным образом. Правительство пошло навстречу патриарху, но не для того, чтобы вызвать его обратно, а лишь соблюсти известную форму приличия, дабы подданным не показалась вынужденность удаления патриарха. Успех такого дипломатического шага оказался обеспеченным, и даже умные писатели первой половины IX столетия не разглядели в царском путешествии во Флорский монастырь ничего фальшивого. Когда отставка кн. Бисмарка была решена, имп. Вильгельм счел нужным съездить к нему в дом, – знакомая форма – и в крутых мерах стараться обставить дело со всевозможною деликатностью.

В характеристике Тарасия, помимо общих суждений Игнатия, достойны замечания следующие сведения. Патриарх выстроил несколько ксенодохий и строений для бедных иноков, которые около 820 года еще существовали и живо напоминали всем о его заботах; кроме того Тарасий одним беднякам уделял от своего стола, а другим даже выдавал ежемесячно денежное пособие, причем заносил имена пенсионеров в свою папирусную книжку (ἐν πτυκτίοις βυβλίνοις); а на свой наследственный капитал он построил на левом берегу Фракийского Воспора Скит, вскоре населившийся в 30, 60 и 100 раз, из которого вышло много предстоятелей церкви. – Любопытно присоединить сюда некоторые подробности, почерпаемые из жития Георгия Амастридского. Оказывается, что Тарасий, будучи еще в сане царского секретаря, пел на клиросе и по окончании службы раздавал плату певцам (διανεμηθῆναι τὸ μίσθωμα), равно как и народу (λαοὺς ἐκμισθούμενος), и таким образом позднейший обычай его выдавать деньги народу не есть особенность Тарасия как патриарха: делами благотворения он занимался еще и в светском сане.¹⁶⁸

В отношении главнейшего события в жизни Тарасия, присутствования его на седьмом вселенском соборе, следует отметить следующее. По Игнатию, инициатива созвания собора принадлежала патриарху, который «старался привести в исполнение с Богом задуманное и царями одобренное» (συμφωνηθέντα). По распоряжению правительства, весь архиерейский чин империи должен был собраться в столицу. В храме святых Апостолов была уже поставлена кафедра, епископы уже собрались, как началось брожение в войсках бывшего имп. Константина, явившихся ко храму Апостолов с воинственными планами. В то время, когда святые отцы приготовлялись в церкви к великому делу, с паперти доносились до них угрожающие клики солдат, ломившихся в церковь: «что решил Константин прежний, то неизменно (μὴ φορητόν), не допустим уничтожения его догматов и провозглашения слова в пользу существования идолов; а если кто начнет это слово и мы увидим своими глазами упразднение созванного им собора, мы обагрим землю кровью попов». Правительство поняло свою ошибку созвания собора именно в столице, где в войсках все еще живо чувствовались воспоминания об имп. Константине Копрониме, которому военное сословие было всецело предано. Тогда правительство распорядилось, чтобы епископы оставили храм, и с гневом рассуждало о бесчинствах войска, которое наконец удалось обезоружить и раскассировать, и каждый возмутившийся был отправлен на место его родины.¹⁶⁹ Однако, когда снова поднялся вопрос о соборе, местом собрания выбрана была уже не столица, а вифинская Никея, где в день памяти св. Феклы, т. е. 24 сентября (787 г.), и состоялось первое заседание св. отцов. По окончании дел весь сонм иерархов явился в столицу и в Магнаврском дворце прочитал соборный акт, который цари скрепили своею подписью.

Следующая затем глава биографии посвящена обзору деятельности Тарасия до громкого процесса имп. Константина V. Восстановляя иконопочитание и находя время для толкования Псалтири, патриарх, по словам Игнатия, отличался необыкновенным заступничеством за угнетаемых; при этом биограф спешит привести случай из жизни своего учителя. Один знатный и богатый человек, военный (по Феофану, это был протоспафарий Иоанн),¹⁷⁰ за растрату казенных денег был посажен в тюрьму. Воспользовавшись удобным случаем, он бежал из под ареста и приютился в алтаре храма. Стража, испуганная бегством его, отыскала беглеца и решила взять его посредством голода. Но тут вступился Тарасий за неприкосновенность алтаря церковного и дабы удержать преследуемого во храме, ежедневно сам носил пищу ему чрез правые врата и сам заботился о естественных его нуждах. Военный отряд придумал хитрость, перенеся клозет из священной двери в дверь людскую, где беглец мог уже быть взят. Хитрость удалась и беглец был отведен в царский дворец. Тогда патриарх отправился в Елевфериев дворец, где жила тогда имп. Ирина; солдаты пропустили его, но Тарасий ничего не добился. Тогда патриарх произнес епитимью на всех, и это средство оказалось столь действительным, что пленник формальным образом был признан невиновным и освобожден.

По делу Константина мы знакомимся со следующими подробностями. Сделавшись единодержавным государем и сохраняя православие, Константин возомнил себя выше и справедливее всяких законов и, уверенный в своей власти, задумал развод с своею супругою. Сверженная им царица первая приняла будто бы участие в заговоре на его жизнь: решено было отравить императора. Но заговор был открыт. Константин прежде всего велел рассмотреть состав пития, а затем разыскать злоумышленников. Он обращался даже с речью к народу,¹⁷¹ однако слова его не убедили никого, кроме лиц, угождавших императору. Слух об этом скоро достиг до Тарасия и поверг его в крайне затруднительное положение в смысле средств борьбы с Константином. Выручил его чиновник, посланный царем сообщить Тарасию о заговоре (ἀνεμοσκευωρία). С необыкновенною юридическою точностью и авторитетом он изложил все дело патриарху и просил его санкции для вступления императора во второй брак. Патриарх отклонил; если, сказал он, государь решился на такой шаг, то как он перенесет позор от народов? как он устроит нравственность подданных, раз он сам окажется прелюбодеем? не уступим твоим словам, скорее претерпим смерть и страшные муки(!), нежели изъявим согласие на это. Константин нашел сопротивление Тарасия тверже дуба (στερροτέραν δρυός) и велел прийти к нему, решившись склонить патриарха силою своей власти. Тарасий явился во дворец не один; с ним прибыл также старец Иоанн, заместитель на соборе восточного патриарха. Император, назвав Тарасия своим отцом, начал прежде всего с заговора. По точному смыслу закона, сказал он, супруга должна быть предана смерти или, человеколюбивее, может жить, но под вечным наказанием; она покусилась на мужа и на царя, она лишается всякого слова и защиты и должна быть удалена. Существенное место в ответной речи патриарха читается таким образом: «мы знаем (твою) страсть, обращенную от хронического воспаления к той развратной женщине, но поставляем известным пред лицом Бога твоей всечестной порфире то, что в священных стенах бескровной трапезы, где со страхом приносится жертва великого иерея Христа, мы не попустим ступать с нами вашей власти». Старец Иоанн говорил в том же смысле, но солдаты и патрикии дворца ударили его и пригрозили еще мечем. Царь подал знак Тарасию и Иоанну удалиться. Отказавшись венчать незаконный брак, патриарх, по словам Игнатия, подвергся притеснениям; окружен был шпионами под видом синкеллов, весьма далеких от благочестия, и почти был отрезан от сообщения с людьми; лица, близкие к патриарху, преследовались жестоко и были даже истязаемы и ссылаемы.

Затем следует риторическая характеристика Тарасия (стр. 19–23), из которой мы знакомимся с литературным его трудом, не сохранившимся теперь в целости: патриарх написал книгу похвальных слов святым и украсил церкви их иконами.¹⁷² Как необходимая часть хрии, идет затем характеристика при посредстве евангельско-библейских сравнений (стр. 23–25): с Филиппом, Фомою, Зеведеем, Андреем, Павлом, Петром и Иоанном, с Моисеем, Давидом, Иаковом, Аароном, Иовом и Авраамом. Уже дряхлый и удручаемый болезнью, он, говорит Игнатий, не думал о недуге и продолжал совершать молитвы, опираясь грудью на деревянный четвероножник, стоявший перед солеей. Окруженный своими учениками и между прочим Игнатием, Тарасий готовился отойти в иной мир; язык у него отнялся, но он мог еще шевелить губами, владеть рукою и кивать; он скончался в полном сознании 18 февраля 806 года, оплакиваемый столицею и особенно имп. Никифором, который будто бы припал грудью к мертвому, покрыл его своею порфирою и рыдая называл Тарасия отцом и пособником царства. Погребение патриарха состоялось 25 февраля в построенном им монастыре близь Византийского Воспора.¹⁷³ С того времени стали твориться чудеса: масло из лампады над его гробом оказывало помощь женщинам при кровотечении, при болезни глаз, при параличе руки, когда она беспрерывно тряслась, при сумасшествиях, немоте и глухоте. Масло развозилось и исцелялись многие недужные вдали от его гробницы. Иное чудо содеялось с имп. Львом Армянином перед его смертью (819): он увидел во сне патр. Тарасия, который повелел некоему при нем Михаилу пронзить императора мечем. Лев долго и тщетно отыскивал в Тарасиевом монастыре иноков, носящих имя Михаила, многих сослал и заключил в темницы; но чудо совершилось и имп. Лев был убит Михаилом Травлом. – Благодарным воспоминанием и в молитвенном настроении заканчивает Игнатий биографию патр. Тарасия.

В литературном отношении большую аналогию с рассмотренным житием представляет житие патр. Никифора, написанное тем же диаконом Игнатием: тот же классический стиль, те же витиеватые литературные приемы изложения, которые в этом житии как будто даже еще более усилены.

Но житие Никифора сходно с житием Тарасия и в существе дела, в одинаково приподнятом тоне и взгляде на личность Никифора. Тарасий, как мы видели, в деле пресвитера Иосифа не проявил строгой определенности, колебался, приспособлялся к обстоятельствам, являлся (говоря современным языком) оппортунистом – и Игнатий умолчал об этой слабости патриарха. Патр. Никифор проявил еще больше слабости в этом отношении, – и Игнатии опять умолчал об этом (хотя и мог бы употребить свой термин: ἅτε ἄνθρωπος, ἡττήθη). Очевидно, оба патриарха смотрели на каноническую строгость относительно и применительно, не так, как напр. св. Феодор Студит, о чем скажем ниже.

Но при всем том заслуживает внимания то обстоятельство, что в Тарасии Игнатий видит отца и благодетеля, возродившего его в области литературы и красноречия, о котором благодарный ученик вспоминает горячо и восторженно, между тем как в Никифоре видит только благочестивого продолжателя церковной политики Тарасия. Никифор и сам Игнатий почти сверстники и оба одинаково могли быть учениками Тарасия, поэтому особого какого либо сыновнего пиетета не могло быть у агиографа к патр. Никифору.

В житии Никифора подражание Игнатия классическому стилю доведено можно сказать до совершенства. Во введении агиограф обращается не к богомольцам, не к благочестивому собранию, как мы ожидали бы, а к «мужам», в духе Ксенофонта: ὦ ἄνδρες. Прибавьте: ὦ ἄνδρες ἀθηναῖοι, и вы получите чтение из Анабазиса.

Житие написано было тотчас или вскоре после кончины Никифopa († 829).¹⁷⁴ Игнатий не говорит о посмертных чудесах Никифора, как он говорит о чудесах Тарасия, и это потому, что оба лица отделены были друг от друга расстоянием, и потому, что житие писалось в такое время, когда слух о чудесах патриарха еще не получил литературного выражения.

Οἱ τῶν ἔξωθεν νόμοι (под которыми разумеются образцы древних грамматиков и риторов), говорит агиограф, требуют от него говорить о роде и обстановке жизни, об отечестве и достатке святого. Родиною Никифора был царствующий град Константинополь. Родители его Феодор и Евдокия. Рассказ начинается с царствования имп. Константина, – разумеется Копронима, но Игнатий не называет так иконоборца: обидное это прозвание явилось лишь во второй половине IX столетия, как увидим ниже. Мы застаем Феодора в каппадокийской крепости Πημόλισσα (на р. Галисе), откуда он с женою переведен был в вифинскую Никею; позже Феодор получил должность протасикрита царских таин и переехал в столицу, где у него и родился сын Никифор. Царь Константин любил Феодора и держал его в фаворе «как Филипп ритора Пеаниея». Мимоходом Игнатий говорит, что этот царь собрал в Византии фарисейский синедрион, – разумеется иконоборческий собор 754 года. По смерти царя (очевидно Константинова преемника – Льва Хазара) воцарилась царица Ирина с сыном Константином. Говоря в самых общих чертах, агиограф сообщает, что имп. Ирина собрала собор из православных епископов в вифинской митрополии Никее для поражения заразной болезни, то есть иконоборства, причем председательствовал Тарасий,¹⁷⁵ а от папы Адриана, Политиана александрийского, Феодорита антиохийского и Илии иерусалимского были представители. В заседаниях собора, говорит Игнатий, принимал участие и Никифор, по царскому поручению (р. 146). Уверовав в неописуемость Христа по божеству и описуемость его по человечеству, Никифор однако продолжал служить в придворной должности; и только позже, оставив столицу, ушел на холм против Фракийского Воспора и, надев вретище, начал подвижничество. Далее агиограф отдается личным воспоминаниям о школьных занятиях, как они были поставлены при патр. Тарасии. «Но так как я вспомнил о науках, то считаю приятным припомнить о точности и высоте постановки их»: одни занимались грамматикою и её составными частями (напр. правописанием), причем при занятиях у учеников улучшался греческий литературный язык и гармонировалось основание стихов (метров); другие упражнялись в риторском искусстве, третьи в софистике; что касается до познания математического квадривиума (ή μαθηματικὴ τετρακτύς), то есть астрономии, геометрии, музыки и арифметики, то Тарасий достиг огромных результатов. Все эти четыре науки есть только служительницы более высшего знания – философии, объем которой Игнатий кстати тут же и приводит.

В царствование имп. Никифора, по смерти Тарасия, преемником его был поставлен (однако против воли) Никифор. Иконоборство снова подняло голову, начались снова преследования монахов. В общем разладе жизни попиралась нравственность, и один из таврических наместников даже развелся со своею женою,¹⁷⁶ – что для начала IX в. было крайним соблазном; на это обстоятельство указывал также и св. Феодор Студит. – Видя надвигающуюся беду, патр. Никифор счел нужным послать римскому папе Льву III (795–816) послание о вере и единении. Почему он снесся с папою, понятно: папа был единственным автокефальным епископом, который был независим от власти византийского императора и который мог беспристрастно высказаться по поводу начинающейся ереси. К нему ранее обращался патр. Герман, хотя в то время зависимость папы от Византии была несколько большею; к нему же, как увидим, обращался и Феодор Студит и патр. Игнатий. Таким образом мало-помалу римский епископ приобретал значение верховного судьи соборной церкви.

По поводу воцарения Льва Армянина агиограф сообщает, что Лев сначала состоял δημαγωγός первого разряда военной фаланги «так называемых фем» (τῶν λεγομένων θεμάτων). – Из последних слов позволительно усматривать, что фемы, как военные области, обязаны были своим именем сравнительно недавнему прошлому, что название это появилось не ранее конца VIII или начала IX века: в X и XI вв., когда это название уже привилось, в литературе θέμα употребляется уже без τὸ λεγόμενον. – Царь Михаил Рангавей объявил Болгарам (οἱ ἐπὶ Θρᾴκην Οὖννοι) войну, в которой Лев, этот τῆς ἥττης πρωτεργάτης, позорно бежал со всем войском, подкупил народ и – облекся в царское достоинство, и Михаилу с женою и детьми ничего не оставалось лучшего, как постричься в монастыре. Видя, что от Льва нечего ждать хорошего, патр. Никифор через архиереев вручил царю «обычное» послание о вере, на которое тот впрочем ответил, что займется этим вопросом после коронации. При короновании Льва во св. Софии, когда нужно было патриарху взять венец и надеть его на голову царя, Никифор будто бы ощущал в руке колючее терние. На другой день после коронования духовенство должно было подписаться под иконоборною бумагою царя. Никифор отказался. Произнеся в собрании своих епископов речь, он со всеми отправился во дворец. Лев встретил его холодно. Излагаемый при этом разговор царя и патриарха не есть однако подлинный разговор, он сочинен и написан в той Тарасиевой школе, в которой вопрос о православии и ереси иконоборства разбирался со всеми тонкостями риторики и витийства и в которой найдено было изречение св. Василия Великого: ἡ τῆς εἰκόνος τιμὴ ἐπὶ τὸ πρωτότυπον διαβαίνει. В уста Никифору вложены между прочим такие слова: Рим – первозванное (πρωτόκλητον) седалище апостолов, Александрия – честное святилище евангелиста Марка, Антиохия – великоименный престол верховного Петра, Иерусалим – знатное пребывалище Иакова брата Божия. В речи к царю епископов сказано: создание священных икон почитается от солнца до Гадир и Геркулесовых столпов, то есть по всему миру, по всей вселенной, – но любопытно, что здесь нет намека на легенды об иконах – ни ап. Луки, ни Авгаря, ни патр. Германа; между тем в житии Стефана 807 г., с которым мы вскоре встретимся (стр. 122), все эти легенды имеются. – Не в состоянии поколебать упорства иконоборца, Никифор пробует действовать на царя другим путем: он пишет письмо супруге Льва (τῇ συνεύνῳ ἅτε γυναικί), казначею, первому секретарю Евтихиану, но все напрасно: отставка патриарха была в принципе решена. Имп. Лев сначала лишает Никифора скевофилакии, передав заведование церковною утварью одному из патрикиев, затем посылает родственника царицы Феофана вызвать Никифора на иконоборное собрание, которое пишет послание (τόμον) патриарху. Никифор было не хотел идти туда, но был приведен почти насильно. В этом собрании он произнес речь, в которой между прочим сказал: если папа меня зовет на суд, я повинуюсь; если Александрийский патриарх, патриарх Антиохийский или Иерусалимский зовет меня, я иду; но если волки восстают на пастуха, кто пойдет видеть их? вы и Тарасия предали анафеме (р. 196). Видя неминуемость своего низведения с престола, Никифор пытался было добровольно уйти на покой. В послании к императору он писал: меня прокляли, что впрочем для меня честь; но меня грозят и убить, и потому я должен оставит патриаршество. Однако царь не пожелал такого исхода конфликта, наоборот, он хотел решительно отстранить Никифора. Фрурарх-патрикий получил от него приказание выгнать его из патриархии ночью, вероятно для избежания огласки. Никифор ночью во время молитвы во св. Софии между прочим говорил: я вступил на престол не без насилия.

По морю он был перевезен в созданный им монастырь «Благого Христа», откуда переведен в монастырь великомученика Феодора, который, как оказывается, построен был также Никифором на о. Проконнисе, близ Цареграда. Для конвоя его был назначен ближайший родственник императора Варда, которому Никифор предсказал злой конец, что и оправдалось через четыре года. – В виду того, что патриарх был свержен в 815 г., смерть Варды должна быть отнесена к 819 году. – Преемником Никифора был иконоборческий патриарх Феодор Касситер, но его агиограф не называет по имени, замечая лишь, что он говорил варварски и с солецизмами. Феодот созвал собрание иконоборных епископов, на котором был утвержден Копронимов синод во Влахернах 754 г., на нем однако не было представителей от апостольских престолов.

Говоря о мрачных сторонах царствования Льва Армянина, агиограф счел нужным присовокупить: о договоре, который он заключил с соседними Болгарами (Οὖννοι), столь постыдно и бесчестно выполненном, кто горячо не восплачет? Лев пользовался болгарскими обычаями, а Болгары нашими и таким образом укрепляли взаимное соглашение. При этом надо было видеть ромейского царя, как он выливал воду из бокала на землю, собственноручно выворачивал конские седла, брался за тройные кожаные ремни, подымал на высоту фураж и – гордился всем этим; а Болгары касались наших божественных символов нечистыми руками и клялись силою их (символов). Разве это не результат грубости? Разве не явное бешенство на Христа? и т. д. – Отмеченный мирный договор между Византией и Болгарами имел место в 817 году.¹⁷⁷ – Делая последнее замечание об Армянине-иконоборце, агиограф говорит, что Лев погиб не на чужбине, а у себя в столице, в храме в день Рождества Христова (24 декабря 820 года). Когда вступил на престол Михаил Травл, бывший до того узник, ех-патр. Никифор отправил к нему послание о православии; но царь ответил посланцам: в каком положении мы застали царство, в таком виде и сохраним его; не должны считаться соборы ни Тарасиев 788, ни Копронимов 754, ни Льва V (Феодотов) 815 года; по вопросу о почитании икон должно быть молчание. – Проводя сравнение Никифора с ветхозаветными и новозаветными святыми, агиограф заключает житие сообщением, что патр. Никифор низведен с престола на девятом году своего патриаршества (без одного месяца) и пробыл в изгнании четырнадцать лет.¹⁷⁸ – Если Никифор вступил на престол в апреле 806, а свержен в марте 815 г., то действительно он патриаршествовать девять лет без одного месяца; и если он изгнан в марте 815 и скончался в июне 829 г., то действительно он пробыл в изгнании 14 лет и 3 месяца.

Житие Григория Декаполита, приписываемое Игнатию, диакону Великой Церкви, до нас, как кажется, не сохранилось, хотя в некоторых рукописях и стоит его имя,¹⁷⁹ а то, что издано, есть (вероятно легкая по обыкновению) переделка Жития, принадлежащая перу св. Метафраста, о которой во второй части этого сочинения.

Более или менее современное, но анонимное Житие св. Евдокима, отысканное нами в Афонском монастыре Дионисиате,¹⁸⁰ очень бедно историческим содержанием, из которого невозможно определить даже времени, когда этот святой жил; и только из минейных памятей, о которых ниже, можно видеть, что Евдоким процветал при имп. Феофиле. Агиограф писал в Константинополе;¹⁸¹ «с детства был предан словесным наукам, учился у великих и многочисленных преподавателей словесных искусств, многое претерпел при изучении их, перенес много очень тяжелого».¹⁸² Изучив науки, он приступил к литературе, посвятив свою деятельность Богу и его угодникам; первым трудом его и было, по-видимому, Житие Евдокима,¹⁸³ имеющее вид скорее Похвального слова, по выражению акад. Васильевского. «Оно написано (повторим свои слова) в духе классических традиций, которые мы привыкли читать в сочинениях диакона Великой Церкви Игнатия. Обилие красисов и энклитик (γε, πῃ, πως), в том числе энклитического местоимения (οἱ τῳ), конечное ι в οὗτος (ταυτησί), форма предлога ἐς, упоминание классических имен (Ахиллес, Хирон, Платея, Одиссей, Афродита), – все это заставляет думать, что если мы имеем здесь перо не Игнатия, то, без сомнения, стиль той Тарасиевой школы, которая находилась при храме св. Софии.

Во введении он говорит, что если бы он был живописцем, он стал бы писать иконы святых; но так как он посвятил себя писательству, то намерен говорить об угодниках и прежде всего об Евдокиме, как страже и защитнике столицы, и просит других писателей быть снисходительными к его недостаткам (§ 1). Родиною Евдокима была Каппадокия (ἤνεγκε Εὐδόκιμον ἡ τῶν Καππαδοκῶν), место подвигов Василия Великого, Григория Богослова, Георгия великомученика;¹⁸⁴ родители его, патрикии саном, Василий и Евдокия были в чести у императоров, занимая у них почти первое место (§ 2). В детстве он отдан был в учение,¹⁸⁵ обогатил ум словесными науками и изучил божественные технические словеса (§ 3). С раннего утра и до глубокой ночи он проводил время в церквах. Затем он был вызван царскою властью (ἐπὶ τοῦ βασιλείου κράτους μεταπεμφθείς, очевидно в Константинополь) и идя во дворец, читал псалмы Давида. Любимый государями, он удостоился почестей (§ 4). Соблюдая полное целомудрие, Евдоким избегал женского общества и только одной матери был возможен доступ к нему (§ 5). Он пользовался большою властью у царей¹⁸⁶ и посвятил себя на служение людям: расточал милостыню, давал добрые советы, облегчал тяжелое положение обращавшихся к нему и был общим для всех утешением; «но коснемся его мирской и царской службы» (§ 6). Евдоким был назначен царем на должность стратопедарха не малой области – Каппадокии, в качестве правителя двух-трех, даже десятитысячного населения,¹⁸⁷ которым управлял в духе справедливости. – Любопытно, что агиограф умолчал имя императора, назначившего Евдокима на должность командира Каппадокийского баталиона. Это обстоятельство показывает, что биограф не был поклонником Феофила; да и трудно было в то время сочувствовать императору, иконоборные увлечения которого сделали его ненавистным в глазах подданных. Интересно сравнить с этим Житие Григория Декаполита, имеющее какое-то отношение к диакону Игнатию: в нем также тщательно скрыты имена царей, при которых жил Григорий; но это только говорит о школе, а не о личности. – Евдоким будто бы воевал и одержал победы;¹⁸⁸ был посредником между Богом и людьми и был вместе как бы священником или архиереем и военачальником или царем; помогал бедным, вдовам, заботился о заблудших душах, – так он проводил время своего стратопедаршества; получил у императора власть «предстоятельства» (προστασία, § 7). Он скончался на 33 году возраста, и эта цифра дает повод агиографу говорить о её происхождении (сочетание совершенного десятка с начальнейшею тройкой); горевал перед смертью о том, что умирает на чужбине (ἐπ’ ἀλλοδαπῆς ἐτελεύτα), вдали от родителей, которые были живы. Пригласив знакомых, он просил похоронить его в одеянии; выслал всех из комнаты, запер двери и, сотворив молитву, которую слышали посторонние через щель, скончался. Из сопоставления разных догадок и гипотез можно допустить, что Евдоким родился ок. 807-го, поступил на службу ок. 829-го и скончался ок. 840 года.¹⁸⁹ Тело его Бог прославил чудесами. Невежественно истолковав его последнюю волю, лица похоронили его в одеянии и в обуви, которые он носил (§ 8). Но последнее едва ли не домысел агиографа; вероятно, сам Евдоким пожелал быть похороненным вместе с атрибутами власти, которою пользовался, то есть в красных сапогах, с мечем и копьем и в парадных одеждах. Трудно понять истинный смысл последней воли Евдокима, если только не помнить характеристики каппадокийца, написанной Константином Порфирородным, что жители необыкновенно чувствительны ко всякого рода отличиям. Со знаками власти, которою святой пользовался при жизни, он не хотел, по-видимому, расставаться и по смерти. Биограф записал восемь посмертных чудес его, из которых пять совершились на месте его кончины, а остальные три – при перенесении тела его в Константинополь, вероятно в Малой же Азии. Некий Илия, страдавший сумасшествием (τούτῳ ὁ ἀρχέκακος ἐνεσκήνωσε), по словам одного очевидца, исцелился у гроба Евдокима (§ 9); одна вдова явилась с ребенком, страдавшим параличом рук (παρελύθη τὰς χεῖρας), вытерла ему больные места маслом из лампады святого, и ребенок выздоровел (§ 10); другая женщина принесла ребенка с параличом ног (τοὺς πόδας παρεῖτό τε καὶ ἐξήρθρωτο), и он также выздоровел после обтирания их маслом из лампады (§ 11); одна сумасшедшая женщина (ὁ πονηρὸς ἐνοικίζεται), бросавшаяся в воду и изнемогавшая до полусмерти, нашла исцеление при гробе (§ 12); другая, испытывавшая телесную немощь (τὸ σῶμα καχεκτοῦσα), выздоровела чрез прикладывание к больному месту земли от гроба, смоченной её слезами (§ 13). Весть об этом разнеслась повсюду, и земля от гроба Евдокима стала рассылаться по разным местам (§ 14). Затем идет рассказ о перенесении мощей из Каппадокии в Константинополь. Тело праведника лежало в Харсиане.¹⁹⁰ Родители, пережившие смерть сына, слыша о чудесах его, желали иметь сокровище у себя (§ 15). Сам Василий не мог приехать в Каппадокию, ибо был занят государственными заботами, ради которых он, кажется, и переехал в столицу;¹⁹¹ но Евдокия, пройдя моря, горы и равнины, прибыла ко гробу; увидев чудеса, она заплакала об утрате сына (§ 16). Подняв камень, она открыла гроб и увидела нетленность мощей: тело, лежавшее в земле полтора года (ἀνυσθέντος ἐνιαυτοῦ καὶ μεσοῦντος ἤδη τοῦ δευτέρου), не испытало никакой порчи (§ 17). – Отсюда видно, что если Евдоким умер 31 июля 840-го, то Евдокия прибыла в Харсиан в январе 842 года. – Она пожелала унести мощи в столицу, но из-за тела произошла распря: местные жители не хотели отдавать Евдокимова тела. Тогда она, поручив монаху Иосифу (быть может Песнописцу) украсть их, уехала в Константинополь; Иосиф взялся ночью унести мощи в столицу и выполнил поручение (§ 18). Дорогою встретилась одна женщина, страдавшая умопомешательством (συνταραχθεῖσα τῷ κατέχοντι πνεύματι), и исцелилась у гроба; выздоровела и другая женщина, которую оставил демон (βασανιστὴς πολέμιος, § 19). Монахиня Мантинейского монастыря (Μαντίναιον), когда несли гроб мимо обители, явилась к мощам и получила исцеление от своей болезни (πάθει δεινῷ κατετρύχετο καὶ τὸ πάθος εἶχεν ἀπόρρητον, § 20). – Где находился Мантинейский монастырь, с точностью неизвестно. Преосв. Филарет находил его в Элладе, архим. Сергий ближе к истине – в Пафлагонии. Мы в свое время высказали догадку, что он стоял около Ликаонского озера Татта. По Кедрину (II, 497), он находился в Вукелларии, то есть в области на границе Вифинии и Галатии;¹⁹² озеро же Татта принадлежало столько же древней Ликаонии, сколько и средневековой Галатии, и потому можно с некоторою определенностью теперь сказать, что Мантинейская обитель лежала на границе Галатии и Вифинии. – Житие оканчивается теплым молитвенным обращением агиографа к святому; здесь между прочим говорится о пособлении «благочестиво царствующим над нами», сенату, военачальникам и воинам при охране столицы (§ 21).¹⁹³

Житие Стефана Нового († 765), написанное диаконом Великой Церкви Стефаном¹⁹⁴ в 807 году, полно самого глубокого интереса, представляя правдивую летопись из времени царствования имп. Константина Копронима, основанную на рассказах современников того и другого лагеря – иконопочитателей и иконоборцев. Автор, по-видимому, живал когда-то на месте подвигов святого – на Авксентиевом холме, который знает во всех подробностях, как отчетливо представляет и топографию Константинополя, где он жил по долгу служения. Поводом к написанию Жития была просьба подвижника упомянутого холма, Епифания, преемника Стефанова. Хорошо образованный, усвоивший образцы Кирилла Скифопольского и мало посвященный в тайны риторского искусства, диакон Стефан стоит всего более на почве фактов, не прибегая к туманным фразам, которыми другие хотели скрыть бедноту житийного содержания, и в изложении часто прибегает к латинским словам в византийской форме, заимствовав эту манеру вероятно из современно действовавшего Юстинианова законодательства. Он естественный враг иконоборцев, которых называет иконосжигателями (εἰκονοκαῦσται), видит иудейско-сарацинское, вообще восточное, начало в иконоборчестве, стратигов царя называет не без злости восточным термином сатрапов; и если где высказывает свои личные соображения, то разве в отношении мыслей действующих лиц: для оживления рассказа он приводит много речей святого, царя, народа, но они очевидно сочинены автором и изредка как будто пересолены.

В предисловии агиограф рассуждает на ту тему, что полезно всегда видеть в иконных изображениях подвиги святых, как богоугодное дело, и рассказывать о них в письменных книгах, ибо то и другое поощряет нас ко рвению: икона созерцается, письменное слово выслушивается. Автор, объявляя себя не причастным ни к тому, ни к другому, осмеливается однако взяться за перо для прославления преподобномученика Стефана: не откажусь говорит, насколько могу; восхвалять не по достоинству и не по силам – предосудительно (§ 1). Писал он по поручению (προτραπείς) лица, которого не смел ослушаться (т. е. Епифания), и не зарывал в землю таланта; писал с тою целью, чтобы подвиги святого не были забыты, и писал через 42 года после кончины святого;¹⁹⁵ он намерен рассказать жизнь его с пеленок до старости, привести достоверные рассказы о нем его учеников, которые он собрал разъезжая по разным местам, уподобляя себя пчеле, собирающей мед с цветов (§ 2), причем приведены целые фразы, буквально сходные с фразами из жития Евфимия Палестинского, который в свою очередь мог пользоваться Лавсаиком Палладия.¹⁹⁶ Приготовляясь к рассказу, автор просить молитвенной помощи у своих читателей и внимания (§ 3).

Стефан был родом из Константинополя.¹⁹⁷ Во времена имп. Артемия или Анастасия в 6222 (713) г. жил в Цареграде некий муж в достатке, живший трудами рук. Он жиль у наклонной части царской улицы (πρὸς τὸ τῆς βασιλικῆς δημοσίας λεωφόρον πρανές), где стояло здание Ставрион, названием которого она обозначалась. От этого места до наклонной части стояли обширные дома, называемые τὰ Κῶνστα. Здесь жил муж с женою и 2 дочерями, которые обучались грамоте и благочестию. – Здесь проф. Васильевский говорит, что школьное образование не умирало и в иконоборческий период, что существовали и в это время низшие школы даже для девочек, и ссылается при этом на греческий женский монастырь в Италии, где монахини в половине VIII в. устроили при обители женскую школу. – Мать, по имени Анна, горевала, что не имеет сына, ходила по церквам Богородицы и особенно во Влахерны, где созерцала икону Девы с Младенцем.¹⁹⁸ Во сне ей предстала Богоматерь и обрадовала Анну, которая и зачала (§ 4). – Год 715 следует считать годом рождения святого.

В это время (715 г.) на патриарший престол был возведен Кизический митрополит Герман. Бесчисленное множество народа собралось у св. Софии видеть интронизацию нового владыки. Анна, видя страшную давку и помня о своем положении, хотела было вернуться домой, но муж её, человек сильный, обещал оградить её от толчков, прося её держаться сзади за его бока. С большим трудом они протискались в паперть (προαύλια) св. Софии, а отсюда легко уже достигли портика перед колоннами храма (ἐν τῇ πρὸ τῶν τοῦ νεὼ πυλώνων στοᾷ), где ожидали входа Германа со скамьи. При появлении патриарха Анна, как она сама рассказывала лицам, со слов которых писал агиограф, воскликнула: «благослови, всесвятой, во чреве сына моего». Герман взглянул на неё и произнес: «по вере твоей, жена, да благословит Господь плод чрева твоего, молитвами Богородицы и первомученика Стефана». Анна с благоговением приняла имя Стефана, которое решилась дать своему будущему сыну (§ 5). – Родители Евфимия, молившиеся о даровании им сына, услышали в видении слова: εὐθυμεῖτε, и увидели в этом знамение, что надо назвать зачатого Евфимием. – Через несколько дней сын родился, на восьмой день был принесен в церковь и крещен под именем Стефана; на 40-й день Анна с мужем принесла его в храм Влахернской Богоматери и, воздав благодарение перед её иконою, протянула руки кверху и приложила младенца к стопам её изображения на иконе (τοῖς ποσί τῆς ἁγίας ἐκείνης εἰκόνος), поручив и посвятив ей своего сына (§ 6). С наступлением Пасхи, в великую субботу, родители принесли ребенка в крестильницу (φωτιστήριον) св. Софии, где крестил и миропомазал его сам Герман (§ 7). Вскормленный материнским молоком и украшенный душевными качествами (§ 8), Стефан по достижении шести лет (стало быть ок. 720 г.) был отдан в грамоту¹⁹⁹ или, как полагает проф. Васильевский, в обучение чтению по псалтири, каковой обычай практиковался в XI веке. Он скоро опередил своих товарищей в науках и добродетели; с матерью он ходил в церковь и во время положенного сидения стоял перед «священною решеткой» (ἱερὰ κιγκλίς), внимательно слушал чтеца и быстро запоминал прослушанное, в особенности слова Златоустого, которые любил всего более. «Сотрапезник (σύσκηνος) всехвального Тимофея, он следовал во всем руководству общего учителя» (τῷ κοινῷ διδασκάλῳ). – Проф. Васильевский понимает это место так, что Стефан и Тимофей (кстати сказать, совершенно неизвестная личность) «не только ходили в школу, по-видимому находившуюся при монастыре, но и жили при ней»; но κοινός не значит общий (как для Стефана, так и для Тимофея): из Жития Феодора Едесского видно, что κοινὸς διδάσκαλος или παιδευτής было техническим термином для обозначения преподавателя общего знания (trivium наук); о товариществе, как нам кажется, здесь нет речи; Стефан мог жить вместе с Тимофеем или у Тимофея, который мог быть его руководителем. Κοινοὶ παιδευταί были по-видимому видными лицами: Тимофей – πανεύφημος, Софроний – σοφιστής. – Изучив св. Писание, Стефан захотел подражать святым мужам, о которых оно говорило (§ 9). – Большинство выражений о школьном образовании взято из Жития Евфимия.

В это время восстал против имп. Феодосия Лев ὁ συρογενής, уроженец Востока. Царь, не желая проливать христианской крови в борьбе с бунтовщиком, предоставил ему пользоваться властью. «Тиран» вошел во дворец «как пес во святая, как свинья на бисер». Он сначала притворился благочестивым, но через 10 лет вздумал ввести Манихейскую ересь, близкую к ереси Афтортодокитов. Подобно огню и сере из горы Этны он (так называемым селентием) изрыгнул собранному подвластному ему народу (ὁ ὑπ’ αὐτοῦ λαός, ἐκκλησιάσας) следующее: «так как изготовление икон есть дело идольское, то не следует им поклоняться». Но заметив возмущение народа, он тотчас перешел на другую тему (§ 10). Патриарх Герман исповедал перед царем иконопочитание, упомянул, что со времени жизни Христа на земле и апостольского учения до ныне (ἕως τῆς νυνὶ) протекло 736 лет, сослался на Едесский образ и на икону Луки, и заключил свою речь фразою: «кто бесчестит икону, тот бесчестит изображенного на ней». Раздраженный Лев послал в патриарший дом ξιφήρεις σατράπας выгнать оттуда Германа. Патриарх, провожаемый плачем народа, избрал монастырскую жизнь (§ 11). – О сходном отчасти чуде при свержении иконы рассказывается в Житии Симеона Дивногорца (VI в.).²⁰⁰ Место его занял Анастасий «при помощи военной силы» (στρατιωτικῶς), а не θεοῦ ψήφῳ, как Герман. Новый патриарх перенес все церковные имущества во дворец. Царь, действуя теперь властно и свободно, «тотчас пытается снять и предать огню святую Владычню икону Христа Бога нашего, водруженную над царскими вратами (ὕπερθεν τῶν βασιλικῶν πυλῶν) и называвшуюся по изображению ἡ ἁγία Χαλκῆ, что он и сделал». Но во время снятия иконы явились честные жены, отдернули лестницу и спафарий, отбивавший образ, разбился до смерти. Жены двинулись к патриаршему дворцу и бросали камни в Анастасия. Патриарх бежал к царю и убедил его казнить женщин, что тот и сделал (§ 12). – Об этом селентии 726 г. говорит Феофан (I, 408) и Константин Тийский. «Главная ошибка такого повествования, замечает проф. Васильевский, заключается в анахронизме относительно патриархов Германа и Анастасия; все, что рассказано нами вслед за автором жития, действительно совершилось в десятый год царствования Льва Исавра 726 (свидетельство папы Григория, Кедрина и Зонары), но только ни патр. Герман в этом году не был низложен, ни Анастасий не занимал его места». Разрушение Халкопратийской иконы, первый шаг императора в его активной иконоборческой деятельности, могло иметь место в 726 году, но свержение Германа и возведение на его место Анастасия случилось только в 730 году. Спутанность автора усвоена и в недошедшем до нас в подлиннике Житии Феодосии девицы, где также говорится об изгнании Германа, умерщвлении спафария и об оскорблении, нанесенном Анастасию, – в выражениях близких. По словам папы Григория, «когда короли запада узнали и до них дошли слухи, что ты (Лев) посылал Иовина (Ἰουβῖνος) спафарокандидата в Халкопратии для сокрушения и уничтожения (καταλῦσαι καὶ μετακλάσαι) Спасителя, прозываемого Антифонитом (которого он успел три раза ударить секирою по лицу и зато был сброшен женами спафарокандидатов), – тогда они бросили на землю и потоптали ногами твои изображения».²⁰¹

Константинополь впадал в ересь. Православные с горечью покидали отечество и целыми массами переселялись в православные селения (κωμοπόλεις), – ниже увидим: в Италию, Тавриду и Ликию. – Родители Стефана, не желая оставлять сына в столичном монастыре, достигли морем до Халкидонской пристани и отсюда прибыли на гору св. Авксентия (§13). – «Это был, по замечанию проф. Васильевского, один из более высоких холмов, возвышавшихся на северной стороне Никомидийского залива, находившийся в Вифинии, в 10 милях от Халкидона, носивший первоначально название Острого» (Ὀξεία). – По житию, он был холодный, сухой, достигал так сказать неба и мог бы быть назван Горою Божией, Хоривом, Кармилом, Синаем, Фавором, Ливаном, или Святым Градом. Со времен Авксентия (V в.) здесь подвизались: Сергий, ученик его, Вендимиан, Григорий и, современник описываемого времени, Иоанн, отличавшийся даром прозорливости. Григорий и Анна привели к нему своего сына и просили принять его в монастырь. Старец похвалил Стефана за то, что он не хотел жить в городе еретиков, преподал ему монашеское наставление, взял из рук его ножницы (ψαλίδιον) и постриг его. Это было на 16-м году возраста Стефанова (то есть в 730 году). Родители его вернулись в Византию (τὰ οἰκεῖα, § 14). – Иоанн сказал Стефану совершенно те же слова, что епископ Отрей Евфимию Палестинскому. Трехлетнего мальчика епископ назвал μειράκιον, – это понятно, но Иоанн называет 16-тилетнего Стефана μειράκιον, – это уже не удачное подражание. – Стефан совсем жаром предался иноческим подвигам и особенно воздержанию от пищи, так что даже духовный отец его Иоанн предостерегал его от излишнего увлечения, ссылаясь на суровость климата, резкость ветров и на труды его нового положения. Стефан носил ему воду издалека, но едва проходимой тропинке, из-под горы с южной стороны, где находилась усыпальница св. Авксентия и построенный последним женский монастырь Τριχιναρέας, названный так по неприступности места (§ 15). Старец Иоанн был такой мудрый, что когда он называл четвероногих животных по имени, они исполняли его поручения.²⁰² Во время отсутствия Стефана, когда случалось приходили к нему монахи с окрестных гор («а на тех горах было много монастырей, которые тиранически уничтожил безбожный новый Вавилоний-Константин Копроним, из страсти к псовой охоте»), Иоанн звал по имени собаку, привязывал ей на шею записку (πιττάκιον) и посылал её со словами: «иди вниз в монастырь и принеси эту грамоту (γραμματεῖον) игуменье и скорее возвращайся». Пес прибегал к келье игуменьи и подымал лай; записку брали и передавали настоятельнице, которая и исполняла поручение согласно с письмом (§ 16). Однажды Стефан застал Иоанна в горьких слезах, с опущенною головою на дверцы пещеры, и узнал от него, что как при Стефане место это возвеличится, так при нем же и будет уничтожено от современной иконоборческой ереси, причем старец предсказал ему будущую судьбу (§ 17).

В это время умер отец Стефанов Григорий. Сын съездил в город, похоронил отца, распродал имущество в Константинополе и с матерью и сестрою (другая сестра его постриглась в Цареградском монастыре) удалился на Авксентиеву гору, где старец Иоанн постриг их в женском монастыре (очевидно Τριχιναρέας). Украшенный схимою, сын сделался духовным отцом своей матери и сестры (§ 18). Затем умирает старец Иоанн. Стефан ударил в било (τὸ κροῦμα δέδωκε), и вот с окрестных гор, холмов, полей и лесов потянулась на Авксентиеву гору толпа (χορός) монахов для погребения тела в усыпальнице отцов (§ 19). Стефан был истинным преемником добродетелей Иоанна и шестым после Авксентия знаменитым подвижником горы. Подобно тому как моряки держатся известного направления, руководствуясь положением звезд, и путешественники по суше идут не безызвестными тропинками, где могут попасть в руки разбойников, а торными дорогами (ταῖς λεωφόροις), так и Стефан в жизни своей всегда помышлял о вышнем Иерусалиме и имел перед собою образы великих отцов Авксентиевой горы. На тридцать первом году жизни (стало быть, около 745 года) он заключился в подземной пещере подобно пчеле в своем улье и, чтобы не быть никому в тягость, снискивал пропитание трудами своих рук: занимался плетением рыболовных сетей (τῶν δικτύων συρραφὴν καὶ σύμπλεξιν τῆς ἁλιευτικῆς τέχνης) и перепиской книг, ибо считался каллиграфом (§ 20). Прославившись своим подвижничеством, он невольно привлекал к себе посетителей, которые желали подражать ему в жизни. Стефан охотно принимал их и вскоре образовал около себя кружок из 12 братьев-монахов, между которыми были: Марин, Иоанн, Захария, Христофор, Сергий и Стефан; была построена и киновия во имя св. Авксентия с усыпальницею, которая (позже) была разрушена «безбожным тираном» (Константином Копронимом) и с тех пор стала называться «холмом Авксентия» (§ 21). Когда братии собралось 20 человек, Стефан поставил Марина экономом и наместником киновии, а сам на 42 году жизни (в 756 г.) удалился на самый верх Авксентиевой горы и поселился в пещере, образовавшейся в южной её части, за скалою, защищавшею пещеру от холодного северного и западного ветра; здесь он построил келью в 1½ локтя ширины и 2 длины; в восточной части устроил местечко в виде раковины для молитвы, в котором едва можно было поместиться согбенному человеку и которое походило скорее на гроб (§ 22). Удаление Стефана совершилось в тайне. Утром ученики пришли к его прежнему жилищу и к удивлению своему не нашли его. На склоне холма святой услышал их слезы и успокоил их. И в зной и в холод он носил одну и ту же одежду – кожаный хитон, клобук, украшенную крестами опояску и наплечья, под которыми носил железные вериги крест-накрест; спал подобно старцу Иоанну, своему учителю, на тростниковой циновке (§ 23). Слава о Стефане разнеслась повсюду, имя его стало известным и в Константинополе. Много людей приезжало к нему на холм и удостаивалось его благословения. Между прочим прибыла одна знатная вдова, жаловалась на свое вдовство и бездетность и желала поступления в монастырь. Святой с радостью поощрял её к исполнению этого обета. Через Халкидонскую пристань (ναύσταθμος) она приехала в столицу, распродала свое имущество, раздала деньги бедным и, покинув родителей, родню и друзей, выехала из Константинополя и через Пропонтиду²⁰³ достигла вероятно той же Халкидонской пристани, откуда прибыла на дивную (но не Дивную) гору (πρὸς τὸ θαυμαστὸν ὄρος). Часть оставшихся денег она принесла святому для раздачи, но Стефан препроводил её вместе с Марином, чтобы она собственноручно раздала деньги по соседним селениям. Затем он облек её в схиму, наименовал Анною и поселил в подгорном женском монастыре, где игуменьей была его родная мать (§ 24).

С этого времени для Стефана наступает особого рода подвижничество. Приступая к описанию его, агиограф снова говорит о своем бессилии достойным образом передать рассказ о мучениях святого и снова напоминает, что приступил к написанию по поручению.²⁰⁴ Начиная говорить о ереси иконоборческой, автор говорит сначала о еретиках вообще, начиная с Симона, Менандра и Кердоны, кончая папою Гонорием (625–638) и Магометом (§ 25). Дьявол, не переставая бороться с созданным по образу Бога человеком, нашел орудие для своих деяний в лице сирийского мага, соименного льву зверя, и возбудил его против поклонения иконам; и хотя он умер, но ересь унаследовал сын его Константин, для которого агиограф не находит достаточно бранных слов. Этот царь стал портить, уничтожать и сжигать иконы и вооружился против монашеского сословия, называл схиму – схимою мрака, а самих монахов – недостойными упоминания (ἀμνημόνευτοι) и идолопоклонниками. Созвав весь подвластный ему народ²⁰⁵ (очевидно на селентий), он заставил его поклясться перед Телом и Кровью Христовою, перед честным крестом (τῶν ἀχράντων ξύλων, ἐν οἱς Χριστὸς – χεῖρας ἐξέτεινεν) и евангелием, что не будет поклоняться иконе, будет называть её идолом, не будет иметь общения с монахами и говорить им «здравствуй»; будет при встрече мраколюбца ругать и бросать в него камнями. Для выполнения своей программы он назначил на патриарший престол не избранием (ψήφῳ) Божиим и иерейским, но собственною властью (πανουργίᾳ), Константина, с которым он восшел на амвон, вручил омофор и произнес сам ἄξιος этому не патриарху, а скорее фатриарху. Ничего подобного, говорит автор, не случалось и при языческих служениях (§ 26). Затем царь и патриарх разослали по всем епархиям грамоты (προγράμματα) с приглашением областных начальников (ἀρχισατράπαι) и епископов в столицу на собор против иконопочитания.²⁰⁶ Среди повсеместного плача православных безбожные попирали священное, присваивали себе сосуды, разрушали и посыпали пеплом церкви, потому что в них находились иконы; иконы Христа, Богородицы и святых сжигались, разрушались, заштукатуривались (ἀναχρίσει παρεδίδοντο); где же находились растения, деревья, птицы, животные, верховая езда, псовая охота, зрелища и конские скачки (ἱπποδρόμια), там эти картины почитались и тщательно оберегались. Автор высказывает при этом свой взгляд на почитание икон и цитирует слова Василия Великого, что честь иконе относится к прототипу (§ 27). Толпы монахов, покинув европейские области Византии, самую столицу, Финию и Вифинию, а равно пещерники Прусиадской области собрались на Авксентиевой горе ко св. Стефану, которого застали в великой печали. Подвижник, изобразив весь ужас церкви, убеждал иноков твердо стоять в вере (§ 28). Утешая их, он подал им следующий совет: «есть три области, которые не приняли участия в этой нечестивой ереси: там вы должны искать себе убежища», и на вопрос: «где именно находятся эти области?» ответил: во-первых северные склоны берегов Евксинского Понта,²⁰⁷ побережные его области, лежащие по направлению к Закхийской епархии и пространства от Воспора (Керчи), Херсона, Никопсиса по направлению к Готфии Низменной;²⁰⁸ во-вторых, области, лежащие по Парфенийскому (Средиземному) морю,²⁰⁹ там, где простирается Южный залив (Адриатическое море), именно: митрополия Никопольская, насупротив старого Рима, Неаполь и отсюда пространство до реки Тибра; в-третьих, нижние части Ликийской провинции, от Силея (Συλέου) и Сики (Συκῆς), далее на самом море²¹⁰ остров Кипр и противоположный берег до Триполиса, Тира и Иоппии. По словам св. Стефана, предстоятели церквей Римской, Антиохийской, Иерусалимской и Александрийской анафематствовали иконоборческую ересь и в писаниях своих (ἐπιστολαῖς στηλιτευτικαῖς) называли царя отступником и ересиархом; «пресвитер Иоанн Дамаскин, которого этот тиран²¹¹ называл Мансуром, а мы его называем преподобным и богоносным, не переставал писать ему и называть его «ересеустным» (αἰρεσχελῆ) и Мамефом; епископов его называл мракобесами (ἐπισκότους), подлыми рабами (κοιλιοδούλους) и забулдыгами (γαστρόφρονας), особенно (разумея при этом) любителей конских скачек и зрелищ Пастилу и Трикакава, Николаита и друга бесовского Аципия» (Ἀτζύπιος). Выслушав Стефана, иноки последовали его совету: один отплыл в Понт Евксинский, другой на Кипр, третий в Рим. Покинув свои монастыри, они стали странниками (ξένοι) и пресельниками (πάροικοι); Византия лишалась монашеского сословия (§ 20).²¹² Между тем имп. Константин разрушил Влахернский храм, украшенный прежде стенами с изображениями – начиная от пришествия на землю Господа до разных чудес Его, до Его вознесения и до схождения (не Сошествия) Святого Духа чрез иконное изображение.²¹³ – Последняя фраза нуждается в пояснении. Анна Комнина (1120 г.) в довольно неясных словах говорит об «обычном чуде», совершавшемся во Влахернской церкви (II, 175); Антоний Новгородский (1200 г.) пишет: «к Лахерне Святой Дух Святый сходит» (96 С, 21 Л); Аноним 1204 г.: «в Влахерне Святый Дух схожаше на вся пятнице»;²¹⁴ папа в 1207 г. писал (по-видимому, об иконе Одигитрии): «хотя мы не разделяем мнения некоторых Греков, будто на этой иконе почивает Дух блаженной Марии, однако не считаем это суеверием»;²¹⁵ средневековой писатель Belethi рассказывает: «был некогда в Константинополе в одной церкви образ Святой Девы, пред которым висел покров, совершенно закрывающий его; но в пятницу на вечерне этот покров без всякого содействия ниспадал сам собою и божественным чудом как бы поднимался к нему, так что все это могли ясно и вполне видеть; а в субботу покров нисходил на прежнее место и оставался до следующей пятницы».²¹⁶ – Уничтожив все Христовы тайны, император обратил церковь в овощную лавку (ὀπωροφυλάκιον) и птичник (ὀρνεοσκοπεῖον), изобразив мозаикою: деревья, разных птиц, зверей, и все это посреди листьев плюща, журавлей, воронов и павлинов; «а если кто вздумает обвинить меня за эту мысль, пишет агиограф, то пусть он отправится в этот храм, и тогда поверит, что это правда». – Отсюда проф. Васильевский делает заключение, что все эти арабески и фигуры сохранялись во Влахернском храме и после Константина и Ирины, когда он писал свое Житие, прибавим: кажется, сохранялись до второй половины IX столетия, о чем можно заключить из жития Феодора Студита. – В этом храме царь и патриарх созвали собор (σύνοδον) из подлых рабов своих, епископов, и назвали иконы идольскими подобиями (ἀγαλματικὰ εἴδωλα); анафематствовали патр. Германа, назвав его древопоклонником, и с воздетыми кверху руками произнесли: «ныне спасение миру, яко ты, царю, свободил ны от идолов». Агиограф, восставая против решения императора присвоить себе наименование «тринадцатого апостола», обращается к иконоборцам с такими словами: вы креститесь не в Троицу, но во имя Пастилы, Трикакава и Кавала, наставников его (§ 30). – В виду кратких и «не совсем точных сведений» агиографа о соборе 754 года, проф. Васильевский изложил подробно обстановку и деяния собора – по Феофану и нашему Житию. Местом заседания был сначала дворец Иерия, между Халкидоном и Хрисополем, а потом Влахерны, число участников 338.

Когда деяния этого собора были скреплены подписями, царь узнал о деяниях Стефана. Пригласив к себе образованнейшего из вельмож, способного и поговорить и выслушать, патрикия Каллиста, царь поручил этому еретику отправиться на Авксентиев холм и убедить Стефана подписаться под актами, именем царей Константина и Льва, и в случае успеха дать монаху фиников и миндалю, чем тот обыкновенно питался. Однако патрикий потерпел неудачу: Стефан назвал собор лжесобранием (ψευδοσύλλογος), определения его – еретическим мнением, царя – ересиархом; сжав пальцы в кулак, святой сказал, что пока у него течет в жилах кровь, она прольется за икону Христову; пища и масло были отвергнуты. Царь сильно разгневался, выслушав своего патрикия, и немедленно отправил опять его же вместе с «архисатрапами» и щитоносцами – перевести Стефана из кельи в подгорный монастырь и там стеречь его в ожидании суда; те так и сделали. В виду того, что святой от воздержания совсем истощал, ослабел и не мог ходить, щитоносцы перенесли его на плечах в усыпальницу Авксентия, куда заключили и других, находившихся с ним, монахов. Стража, карауля двери заключения, в продолжении шести дней оставалась без пищи, дивясь святости узника; на седьмой день явился из Константинополя новый начальник и именем царя велел водворить Стефана в его прежнем жилище: причиною этому была война царя со Скифами²¹⁷ (§ 31). – По мнению проф. Васильевского, это была война с Болгарами, 759 года. – Между тем Каллист подкупил одного из учеников святого, Сергия, и обещал ему и другое кое-что, лишь бы он сделал донос на своего учителя. Воины, сторожившие Стефана, испросив его молитв, вернулись в столицу и отправились в поход против Скифов в провинцию Европу; а Сергий, оставив монастырь, ушел к Авликаламу, сборщику податей в Никомидийском заливе (ὁ ἀρχιτελωνῶν κόλπου τῆς Νικομηδείας φορολόγος), и оба они написали донос на Стефана, что он называет царя еретиком, сироуроженцем (συρογενῆ) и Виталием (Βιτάλην), что, сидя на горе, он копает ему яму, что он постриг одну благородную женщину в подгорном монастыре и по ночам навещает её. Служанку Анны они подкупили обещанием свободы и выдачи замуж за придворного человека, лишь бы она показала против своей госпожи. Записку (γραμματεῖον) свою они послали со скороходом (διὰ ταχυδρόμου) в собственные руки царя, находившегося уже среди Скифов. Константин, прочтя письмо, немедленно отправил с курьером (βερίδης) послание в Константинополь к патрикию Анфу (Ἄνθης), остававшемуся тогда наместником (ὁ ἀντ’ αὐτοῦ τὴν πόλιν κρατῶν), с требованием схватить в подгорном монастыре Авксентиева холма Анну, одну из тамошних блудниц, и прислать её к нему с теми же курьерами. Анф с толпою воинов, варварским образом, явился в монастырь (§ 32). В это время в обители шла служба третьего часа. Воины с обнаженными мечами бросились внутрь храма. Произошло смятение; служба была прервана; монахини в испуге то бежали внутрь алтаря, то скрывались под престолом, то бежали на гору. Игуменья, находившаяся у себя в келье, вышла к воинам и усовещивала их; но те требовали именем царя выдать им подругу (φίλη) Стефанову Анну для доставления её в лагерь (φοσσάτον) императора. Настоятельница вызвала Анну и с нею другую, именем Феофанию, которым и велела идти к царю. Надев наплечники (ἐπωμίδας) и испросив благословения, эти две монахини были отведены в лагерь к царю (§ 33). Первым делом царя было разлучить монахинь. Затем призвав духовную дочь Стефанову, Константин сказал: знаю, что о тебе передано мне справедливо, знаю изменчивость женской души; скажи же, как тебя этот чародей (γόης) убедил покинуть родных и нарядиться в эту помраченную одежду? Или он желал блудить с тобою? Какою же красотою он увлек тебя? На это Анна ответила: «царь, я принадлежу тебе телом: казни, убивай, делай со мною, что хочешь, но от Анны ты ничего другого не услышишь кроме правды: я не знаю человека, о котором ты говоришь, а знаю праведного и душеполезного учителя, руководителя моего спасения». Царь не нашелся, что сказать на это, начал кусать ногти на одной руке, а другою, по своему обыкновению, махал по воздуху, свистел и хмурился сидя; потом распорядился взять её под стражу, а Феофанию, против желания, отправил обратно в монастырь, где она подробно рассказала о допросе Анны игуменье и сестрам, а на холме и самому Стефану (§ 34).

Возвратившись из похода в столицу, царь приказал заключить Анну в мрачную тюрьму Фиала (τῆς Φιάλης), со связанными руками, с намерением на другой день произвести снова допрос. Вечером он послал к ней одного евнуха – кувикулария для убеждения, пощадить себя, рассказал правду о Стефане, переменить одежду и жить пышно с царицею; вот, говорит он, и твоя служанка обличает правду; если ты будешь упорствовать, то на глазах твоих рассеку на части твое тело; в противном случае, сознавшись в прелюбодеянии, ты будешь одарена и почестями и подарками. Однако Анна выпроводила от себя евнуха (§ 35). На другой день царь, собрав народ перед городским фиалом (πρὸ τοῦ ἄστεος τῆς φιάλης), велел вывести Анну нагою, положил перед нею воловьи жилы (βούνευρα) и пригрозил употребить их в дело, если она не сознается в преступной связи со Стефаном. Анна молчала. Царь назвал её прелюбодейкою и велел бить. Восемь человек растянули её на воздухе и начали бить по животу и по спине. Женщина только приговаривала: «не знаю человека, о котором ты говоришь», да «Господи помилуй». Затем император велел привести её прислугу и рассказать перед всеми о преступности её госпожи. Та поклялась и лишь только протянула руки к Анне, как последняя плюнула ей в лицо. Видя, что страдалица лишилась языка, царь велел бросить её в один из монастырей столицы, а сам удалился во дворец, обдумывая план, как бы погубить Стефана (§ 36). На другой день он призвал к себе своего молодого любимца Георгия Синклитика (τὸ ἐπίκλην Συγκλητῶν) и имел с ним разговор, сообщенный потом самим Георгием, рассказчиком нашего автора: Как ты меня любишь? спросил царь. – Безгранично. – И легко умер бы за меня? – С полною готовностью, ответил тот сложив руки на своей груди. – Нет, не умирать за меня прошу, ты не потеряешь ни одного из своих членов, но вот в чем просьба: иди на Авксентиев холм, притворно сделайся там амнимоневтом и потом скорее возвращайся ко мне. Георгий с радостью согласился исполнить поручение: отправился на гору, скрылся в чаще, с наступлением ночи стал стучаться в монастырь: он будто бы заблудился, боится попасть в пасть зверям, или свергнуться с утеса. Стефан велел Марину впустить путника и с удивлением заметил, что прибывший имеет лицо и бороду, гладко выбритые. Автор замечает: «Бог заповедал Моисею сообщить всему народу: не стригите головы вашей и не порти края бороды твоей», а новый Иевусей и Амаликитянин (Константин) распорядился наоборот: начиная от старца до молодого, брить свои бороды наголо до самой кожи; «и доныне, замечает биограф, некоторые из нас – не наши: по виду наши, а по образу жизни чужие; они и в 70 лет бреются». Стефан спросил Георгия: ты ведь из дворца? На что Синклитик ответил: да, отче, но по беззаконию нечестивого царя все мы предались иудейству; я с трудом избег такой жизни и прибыл сюда с намерением облачиться в рясу. Стефан не соглашался постричь его, зная о запрещении императора, но когда Георгий заметил: слово воздашь Богу, если не пострижешь меня, – Стефан переменил на нем мирскую одежду на монашескую. Новый монах оставался в монастыре три дня (§ 37). А царь между тем собрал народ на цирковое зрелище (τὸ θέατρον τοῦ ἱπποδρομίου) и поднявшись на ступеньки в отделении Русиев (ἀναβαθμούς, ἔνθα ἐπιλέγεται τὰ τοῦ ῥουτίου), провозгласил: «нет мне житья от проклятой шайки амнимоневтов». Народ закричал: «владыко, да нет и следа их одежды во граде твоем». – Я не могу перенести их козней: они увлекли у меня моих близких и одели в помраченные одежды; вот и любезного мне Георгия Синклитика они отняли у меня и сделали аввою. Народ сочувственно отнесся к его положению (§ 38). Между тем, через три дня Стефан облачил Георгия в схиму, но новый инок только этого и добивался. Едва прошло еще три дня, как он бежал с холма во дворец. Царь принял его с распростертыми объятиями, найдя теперь будто бы предлог к умерщвлению святого. Через некоторое время он созвал опять весь народ и даже будто бы новорожденных младенцев, на цирковое зрелище, на селентий (σελεντίου ἀγομένου, царская речь перед народом). При страшной давке народа царь опять поднялся на те же ступени и произнес: «наша взяла (ἐνίκησέν μου ἡ τύχη): Господь услышал мои молитвы». Народ воскликнул: «когда же тебя Бог и не послушает»? Царь повеселел, захохотал и произнес: «Господь открыл искомого мною, и если вы желаете, я открою вам его». – «Казни его, убей, сожги, как ослушавшегося твоего повеления». Царь тогда велел вывести Георгия в монашеской рясе. Увидев царского любимца в рясе, народ возопил: злому и злой конец! смерть ему! смерть ему!²¹⁸ По повелению царя с Георгия сняли наплечники и клобук и бросили их в толпу, которая попрала их ногами. Взяв в руки его опояску с крестами, царь недоумевал, что с нею делать, но один из его вельмож (ἀρχόντων), «имя которое я охотно пройду молчанием (прозвание его – драконтово»),²¹⁹ воскликнул: царь, брось под ноги и эту веревку с сатанинскою петлею. Четыре человека бросили Георгия на землю и потащили (ἀνακομβοῦσιν) его за одежды, сорвали их и оставили его нагим. Принеся кадь с водою, они облили его с ног до головы в виде нового крещения, затем облачили его в головной убор и в военные одежды; царь собственноручно повесил при бедре ему меч, поднялся на ступень и возвел его в должность стратора (конюшего). Народ, вооруженный мечами, потребовал идти на Авксентиев холм, явился сюда, рассеял учеников святого, сжег монастырь и церковь до основания, извлек Стефана из пещеры и привел его к морскому склону (§ 39).

Дорогою святого секли по бокам розгами (βέργαις), толкали (ἔπρωθον) его в пропасть, били шиповником по членам, плевали ему в лицо, били палками по голове и надрывались при этом от смеха; до самого моря его ругали отступником, амнимоневтом, мракоодеянным; посадили его на судно (ἐν ἀκατίῳ) и, переплыв море, достигли Филиппикова монастыря, лежащего у моря, около города Хрисополя,²²⁰ заключили здесь узника и донесли о том царю. Константин, узнав о разорении монастыря, издал указ (πρόσταγμα): «если кто будет схвачен подымающимся на Авксентиев холм, тот подвергается казни мечем». Затем он созвал своих «ересиархов», «помраченных», Феодосия епископа Ефесского, Константина Никомидийского, новатора, Константина Наколийского с Сисиннием Пастилою и Василием Трикакавом, а также придворных лиц: Каллиста, статс-секретаря (ἀντιγραφεύς) Комбоконона (Κομβοκόνων) и сарациномудренного Масару (Μασαρᾶν, Μυσαρᾶν), и послал их к патриарху Константину для того, чтобы всем вместе отправиться в Хрисопольский монастырь. Однако патриарх отказался ехать к Стефану, будто бы заметив: «Константину со Стефаном беседовать – большая разница: у меня слово и только, а у него со словом и сила божественного духа; смотрите, что от него услышите» (§ 40). С определением собора 754 года, епископы прибыли в монастырь, вошли в церковь и крещальню (ὁ λουτήρ) и, поднявшись на ступеньки, велели позвать Стефана. Не в силах ходить от изнеможения и железных кандалов на ногах, святой был приведен двумя людьми. Посланцы заплакали. Феодосий сказал: «скажи нам, человек Божий, почему ты возводишь на нас подозрение в ереси и относишься с презрением к царям, архипастырям, епископам и всем христианам? Не можем же все мы хлопотать о погибели душ наших»! Стефан начал словами прор. Илии к Ахаву: «не я развращаю, но ты и дом отца твоего», не я развратил, а вы, церковные новаторы; цари земные и князие вместе с пастырями и «изменниками паствы» собрались за одно против Христовой церкви, задумав пустое и тщетное. Константин Никомидийский, всего 30-ти лет от роду, хотел было ударить по лицу сидевшего на земле святого; один из копьеносцев ударил ногою Стефана по животу и заставил его подняться. Святой не только не уклонился от удара, но подставил и другую щеку. Члены «синклита», находившиеся при Каллисте и Комбокононе, укротили Константина, но объявили Стефану: или покориться и подписать соборный акт, или поплатиться жизнью «за возражение против закона от Бога наученных отцов и царей». На это Стефан ответил: «послушай, господин патрикий (κυριοπατρίκιος): мне жизнь – Христос и смерть за святую его икону – польза и слава»; впрочем он попросил прочесть ему синодальный акт (§ 41). Константин Наколийский, раскрыв книгу (τὴν δέλτον), прочел заглавие: «определение святого вселенного седьмого собора». Стефан сделал рукою знак к молчанию и произнес длинную речь, в которой между прочим говорит: почему собор назван святым, если он осквернил все святое: попрал диск божественных таин, иконы Христа, Богородицы и Предтечи, отнял наименование «святость» у святых, праведных, апостолов и мучеников? Если на вопрос: куда идешь? вы постановили говорить: к Апостолам (εἰς τοὺς Ἀποστόλους, вместо: в церковь святых Апостолов), а на вопрос: откуда идешь? – Из Сорока мучеников (ἐκ τῶν Τεσσαράκοντα μαρτύρων, вместо: из церкви святых 40 мучеников), куда? К мученику Феодору, к мученику Акакию, и т. д.? «Почему собор назван вселенским, на который не соизволил (εὐδόκησεν) ни Римский папа (ὁ Ῥώμης) (хотя канон предписывает, что церковные дела не должны быть утверждаемы без папы Римского),²²¹ ни Александрийский, чтобы сказать правду, ни Антиохийский, ни Иерусалимский? Где книги (λίβελλοι) их, в которых бы ваше лжесоборище именовалось вселенским собором»? Почему он седьмой, если он не следует шести соборам? Трикакав спросил: что же мы уничтожили из святых шести соборов? И получил в ответ: а разве святые шесть соборов собирались не в священных храмах (первый во св. Софии Никейской, второй во св. Ирине цареградской, третий в храме св. Иоанна Богослова в Ефесе, четвертый в нашей Халкидонской (Καλχηδοναίων) митрополии во всехвальном храме (св. Евфимии), пятый опять в Цареграде и шестой во св. Софии и во священном дворце (ὁ Τροῦλλος или Ὠάτον)? Не стояли ли в них иконные изображения, не поклонялись ли им св. отцы? Епископ сознался, что это правда, и тогда Стефан произнес: «кто не поклоняется Христу, писанному на иконе по человечеству, да будет анафема». Посрамленные епископы, заключив снова Стефана, вернулись во дворец, но хотели скрыть свою неудачу; однако свита Каллиста рассказала царю о победе Стефана. Император немедленно подписал указ о ссылке (γράφει τὴν ἐξορίαν) Стефана «на хребет (νῶτα) Еллеспонта – в Приконис» (§ 42). В течении 17 дней, проведенных в Хрисопольском монастыре, Стефан оставался без пищи; хотя царь и посылал ему провизию, но она отсылалась святым обратно. В это время заболел лихорадкой или тифом (τῷ διακαιεῖ τοῦ πυρετοῦ νοσήματι) игумен монастыря настолько серьезно, что врачи отчаялись в его выздоровлении; тогда он отправил ко святому выдающихся монастырских послов с приглашением навестить его и помолиться. Сил его хватило только до 9-го часа. Стефан явился, помолился, и лихорадка (ὁ πυρετός) тотчас оставила игумена. Святой спросил: не хочешь ли чистого вина? И когда игумен ответил утвердительно, Стефан подал ему свой бокал (βαυκάλιον) с несмешанным вином. Больной выпил, сильно пропотел (ἱδρῶτι πολοστῷ κστασχεθείς) и выздоровел. Святой просил игумена молиться о нем и в случае посещения им холма вспомнить о нем.

По прибытии на Приконис, проходя по пустынным местам, Стефан пришел в скалистую страшную местность около моря, и поселился на гребне скалы в одной пещерке, называвшейся Киссудою (Κισσοῦδα), где стоял храм во имя праматери Анны; пищей ему служили травы (§ 43).²²² Рассеянные из Авксентиевой горы монахи – ученики святого, узнав о пребывании его на Приконисе, толпами направились на остров; из них не оказалось только двух, переменивших монашескую одежду на мирскую, именно Сергия, написавшего доносное письмо (χάρτην) на святого и пославшего его к императору в лагерь, и Стефана, принявшего от святого схиму и бывшего пресвитером монастыря, но потом сделавшегося служителем (λειτουργός) Каллиста; вместе с Сергием он снял с себя схиму, был облачен императором в мирскую одежду, сделан служителем во дворце Σοφιαναί, в котором исполнял гнусные торжества царя, и назван был «попом веселья» (τῆς χαρᾶς παπᾶν). Все остальные монахи собрались на лицо и составили монастырь на Приконисе. Мать святого с дочерью, покинув монастырь Трихинарейский, также прибыла на остров. Стефан на 49-м году (то есть в 763–764 г.) избрал столпническое житие (§ 44).

Бог прославил Стефана даром чудес над змеями, скорпионами и в разных болезнях. Один совершенно слепой²²³ от рождения явился на остров ко святому и молил исцелить его; после некоторого колебания святой спросил, верует ли он в иконы святых, и, получив утвердительный ответ, исцелил юношу; это было первое чудо святого на Приконисе (§ 45). Одна знатная женщина из Кизика, имея 9-тилетнего сумасшедшего (δαιμονιζόμενον) ребенка, явилась с ним на остров; при виде столпа мальчик страдал страшно: его подбрасывало на воздух и снова он падал на землю. Несчастная мать обратилась с ходатайством к матери святого. Стефан велел одному монаху перекрестить ребенка и дать ему поцеловать икону, после чего мальчик выздоровел (§ 46). Одна знатная женщина, жившая в Ираклии Фракийской, около моря,²²⁴ с 7-летнего возраста страдала кровотечением, чахла и мучилась. Прибыв на остров, она была исцелена Стефаном через возложение печати во Христе и поклонение Его иконе (§ 47). Святой укрощал также бурю морскую и в особенно опасных случаях сам являлся на судне и правил рулем (§ 48). На второй год Приконисского изгнания святого (ок. 765 г.) родная мать его скончалась, а через семь дней умерла и её дочь Феодота (§ 49). В то время явился на остров из европейских частей некий Стефан, солдат армянского происхождения,²²⁵ страдавший сухоткой (ἡμίξηρος) и ходивший совершенно наклоненным к земле. Святой поставил перед ним иконы Христа и Богородицы, помолился, велел поцеловать образа и исцелил больного. По возвращении его в отряд товарищи дивились его выздоровлению, и когда Стефан сообщил, что его излечил Приконисский монах, заставив поцеловать иконы Христа и Богородицы,²²⁶ солдаты подняли его на смех и назвали идолопоклонником. Архисатрап Фракии, узнав о том, препроводил исцеленного солдата к императору. Зная о ненависти царя к амнимоневтам и иконам, Стефан отрекся от святого изгнанника и даже анафематствовал его, за что император возвел его в должность сотника (κεντυρίων). Возвращаясь однажды верхом из дворца домой, этот сотник упал с лошади, сломал обе ноги, стал жертвою лошади и умер. Император видя, что Приконисский изгнанник не перестает учить народ «идолослужению», решился перевести его (§ 50).

Со связанными руками он был брошен в мрачную столичную тюрьму Фиала; ноги его были также в колодках (ἐν τῷ ξύλφ). Через несколько дней, когда царь сидел на террасе Фара²²⁷ между двумя сановниками (ἄρχοντες) и творил с ними суд (ἐποιεῖτο τὴν ἐρώτησιν), к нему был приведен узник Стефан, запасшийся предварительно монетою, которую спрятал в клобуке. При виде монаха Константин воскликнул: «о, насилие! и какой амнимоневт вооружается (καταμαρτυρεῖται) против моего царства»? Стефан промолчал и стоял в наклонном положении. Царь вспыхнул, глаза его налились кровью, он замотал рукою по воздуху, зашипел по змеиному и воскликнул: «мне ли не отвечаешь, препоганая голова»? Святой сказал: «царь, если ты хочешь осудить меня, то казни меня, а если хочешь спрашивать, то мягкость да умерит твой гнев, ибо законы повелевают судьям судить именно таким образом». Из разговора, в котором постоянно слышались слова «иконы», «идолослужение», обнаружилось, что иконоборцы называли икону Христа Аполлоном, икону Богородицы – Артемидою. Разгоряченный Стефан вынул из клобука монету с изображением императоров (Константина и Льва) и спросил: чье это изображение? Свита сказала: образ и имя непобедимых царей. Тогда со словами: если попирающие монету подвергаются суровому наказанию, то какому же наказанию подлежат попирающие икону? – бросил монету на пол и начал топтать её. Свита бросилась было на святого с намерением сбросить его с илиака вниз, но сам царь запретил им это; связанного Стефана за шею и по рукам сзади царь велел отправить в общественную (δημοσίαν) тюрьму столицы, называвшуюся «священным преторием» (πραιτώριον, § 51). В тюрьме Стефан нашел 342 заключенных иноков, набранных из разных мест, кого с урезанным носом, кого ослепленным, кого с отрубленными руками, за отказ подписаться против иконопочитания, кого без ушей, кого с тяжелыми ранами, кого остриженным и обритым иконосжигателями, кого с обмазанною смолою и выженною бородою. Стефан пожалел, что сохранил все члены тела за исповедание иконопочитания. Преторий скоро обратился в монастырь, в котором аккуратно совершалось монашеское правило. Жена тюремного надзирателя (καπικλάριος), тайная иконопочитательница, называла святого даже земным ангелом; она тайно от мужа пришла к святому, принесла ему провизии и просила молитв. Святой отказался от пищи и не благословил её, полагая, что она еретичка; но когда она исповедала иконопочитание, открыла свой кивот с тремя иконами Богородицы, держащей на руках Младенца, Петра и Павла, и поклонилась им, святой благословил её и принял от неё в субботу и воскресенье шесть унциев (οὐγκίας) хлеба и три бокала воды, что ему хватило на все 11 месяцев, которые он провел в претории (§ 52).

Однажды в темнице между узниками зашла речь о мучениках, пострадавших в разных областях от правителей царя Константина. Выступил Антоний с острова Крита и рассказал о страдании Критского инока Павла. Последний был схвачен архимандритом острова Феофаном Лардотиром и приведен для следствия в преторий Ираклия (τοῦ Ἠρακλείου). Перед ним положили на пол икону Христа и орудия пытки, называвшиеся у древних Греков (Ἕλληνες) καταπέλται. Стратиг предложил Павлу или попрать икону, или подвергнуться наказанию; но тот вместо попрания наклонился и облобызал образ. За это он был обнажен, положен на катапелты, пригвожден от шеи до ног к двум доскам, поднят вверх ногами и сожжен на подложенном под ним костре (§ 53). Затем пресвитер и старец Пелекитского монастыря Феостирикт, у которого иконосжигатели отрезали нос и опалили бороду, предварительно вымазав её смолою, рассказал о жестокости начальника (ἄρχων) Азийской земли Лаханодракона (это уже известный нам претор Михаил Лаханодракон, которого агиограф сначала не хотел назвать по фамилии). По прошествии четыредесятницы, перед Пасхою, в пятницу на Страстной неделе, во время службы, этот архисатрап по царскому повелению напал на монастырь со множеством воинов, прервал служение, схватил монахов (числом 39), заколотил им руки и шеи в колодки, остальных кого растерзал, кого сжег, у кого, как напр. у меня, отрезал нос и выжег бороду, обмазав её предварительно смолою, и отослал (в Константинополь); мало того, он сжег самый монастырь, начиная от конюшни (ἱπποφορβεῖον), кончая церквами. Забрав всех 38 монахов, он заключил их на границах Ефеса под сводами старой бани, засыпал вход, подкопал гору, которая своим падением заживо похоронила иноков (§ 54). Сам Стефан рассказал братии о двух страдальцах: Петре, затворнике Влахернском (ὁ ἐν Βλαχέρναις ἐγκεκλεισμένος), которого в присутствии царя били воловьими жилами за почитание им иконы Христовой и который, назвав царя Датианом (Δατιανός)²²⁸ и Отступником (Иулианом), скончался со словами «Благодарю тя, Господи», и Иоанне, игумене монастыря Монагрийского (τῆς Μοναγρίας), который, отвергнув попрание иконы Христа и Богородицы, был зашить в мешок и с большим камнем был брошен в море; «и кто сумеет передать происки и жестокие пытки во всех областях со стороны страшных правителей (ἄρχοντες) тирана и врагов истины»? (§ 55). – Феофан (I, 432) под 761 годом рассказывает не о Петре, а об Андрее, каливите Влахернском (καλυβίτης ἐν Βλαχέρναις), который назвал царя Валентом и Иулианом и был мучен бичами (διὰ μαστίγων); а о Петре Столпнике говорит гораздо позже, после мучения самого Стефана, который таким образом не мог знать о его кончине. «В настоящее время, говорит проф. Васильевский, можно считать вполне доказанным, что не диакон Стефан, писатель Жития, а именно автор хроники допустил ошибку, которая, впрочем состоит только в том, что он перемешал имена двух святых: то, что у Феофана говорится об Андрее, должно быть относимо к Петру, и то, что (под 767 годом) говорится о Петре, должно быть относимо к Андрею Стилиту, то есть, к тому святому, который в греческих Прологах называется св. Андреем иже в Крисе (по месту погребения), а в славянских – иже в Крите (по месту происхождения)». Мученичество Павла Критского, иноков Пелекитских, Петра Влахернского († 16 мая 761 г.) и Иоанна Монагрийского относится, по мнению этого ученого, к периоду 761–765 годов, по болландистам 761–767.

Приступая к рассказу о последних днях святого, автор еще раз говорит о своем недостоинстве и слабости речи. Стефан предсказал время своей кончины за 40 дней. Пригласив жену тюремного надзирателя, он просил её более не приносить ему пищи и пития; он готовился к смерти, постился и облачал в монашескую рясу приходивших к нему в темницу мирян. Через 38 дней он опять пригласил надзирательницу, благодарил её за оказанные услуги, взял икону Спаса и Петра и Павла и возвратил её собственнице, прибавив, что на другой день он отойдет в иной мир. Жена взяла иконы и спрятала их в полотенце (ἐγχειρίδιον). Святой всю ночь провел с братией в песнопении (§ 56). Царь, совершая языческие возлияния (ἑλληνικὴν σπονδήν), праздновал в то время демонический праздник Брумалий (Βρουμάλιον, на котором чествовались Дионис и Брум, как покровители семян и вина.²²⁹ – На основании Пасхальной Хроники проф. Васильевский описал это празднество, состоявшее в угощении царем вельмож, вельможами – простого народа, но не всех одновременно, а в алфавитном порядке их имен: сначала угощались лица, имена которых начинались с А, потом шла буква В, Г и т. д. – Сидя утром с приглашенными в портике гвардейских отрядов (ἐπὶ τὰς τῶν σχολῶν στοάς), царь совершал возлияние, на которое пришлась 5-я буква алфавита, соответствовавшая начальной букве имени его третьей жены Евдокии. В это время ему донесли, что глава амнимоневтов «Стефан Авксентиев» (ὁ τοῦ Αὐξεντίου) обратил преторий в монастырь и все горожане (πάντες οἱ ἐν τῇ πόλει) идут к нему в темницу. Константин. призвал меченосца, состоявшего в должности «ближнего человека» (τῇ τοῦ προξίμου ἀξίᾳ καταλεγόμενος), и велел ему вывести Стефана за город, где стояла церковь св. Мавры,²³⁰ им разрушенная до основания и обращенная в место казни (φονευτήριον) с наименованием его «Мавриным» (Μαῦρα). Здесь, говорит автор, царь заключил договор с демонами, о чем свидетельствует принесение в жертву Суфламиева детеныша (τοῦ Σουφλαμίου παιδάριον): по словам проф. Васильевского, «намек на какую-то темную историю, распущенную, конечно, врагами императора». – Вместе с предписанием об умерщвлении Стефана сделано было распоряжение о производстве розысков в столице; и кто имел в числе знакомых монаха или просто человека в темных одеждах, подвергался изгнанию; враги радовались, выдавая своих недругов, рабы доносили на своих господ (§ 57). «Ближний человек», заколотив шею и руки Стефана в колодки, повел его на место казни. Между тем император вышел из дворца и по главной общественной улице (ἐπὶ τὸ τῆς λεωφόρου δημόσιον) направился на площадь Милий (τὸ Μήλιον). Здесь на мильном столбе с давних времен изображены были шесть вселенских соборов, напоминавшие неграмотным, пришельцам, да и самим гражданам о православной вере, но Константин замазал эти изображении, а на место их велел нарисовать конский бег и своего любимого возницу, которого прозвал «ураниаком» («небесным»). Когда народ восторженно встретил императора на площади, царь произнес: «нет утешения душе моей от зачумленных амнимоневтов». На это один ему заметил: как, владыко?

и следа их не видно ни в городе, ни в других областях, все они погублены, и главный враг «Стефан Авксентиев», которого мы сегодня встретили, и тот уведен на казнь. Но царь сказал: Стефан не боится смерти, он только её и ждет; так нет же, он умрет не такою смертью, а более жестокою; кроме того и царица пожалеет, что сегодняшний день празднества её Брумалия омрачится убийством. И с этими словами он велел вернуть Стефана обратно в тюрьму (§ 58). Вечером среди пиршества он призвал двух родных братьев – чиновников, красавцев (которых потом из зависти умертвил), и велел им идти в преторий и передать Стефану, что царь спас его от смерти, чтобы он покорился императору; в противном случае велел бить его по рту и по спине до смерти. Братья, тайно почитая страдальца, не только не били его, но лобызали его ноги, и вернувшись донесли царю, что в виду упорства Стефана, они били его до того, что он лишился языка и едва ли доживет до завтра (§ 59). Утром Стефан снял с себя наплечники, опояску и ремень, снял и клобук; братия не советовала ему снимать клобука, но святой не хотел, чтобы разъяренная толпа народа попирала ногами эту схиму; он оставался в одном меховом хитоне (§ 60). Ночью, будто бы от демонов, царь узнал, что братья его обманули. Встав около второго часа (по нашему около восьми часов), он вышел в передние покои дворца (τὰ βασιλικὰ προαύλια) и закричал: «насилие! нет у меня помощников! что мне и амнимоневтам!» и обратившись к собравшимся к нему на пиршество, спросил: «куда вы? чего хотите»? Те ответили, что явились к нему, царю своему, на праздник царицы. «Я вам не царь», воскликнул Константин, «у вас другой царь, у ног которого вы ползаете, следы которого вы целуете, молитв которого вы просите; нет у меня единомысленника, который бы убил его и дал покой моей жизни». – Генрих II Плантагенет очевидно находился в таком же положении в 1170 году, когда, выведенный из себя архиепископом Фомою Бекетом, воскликнул: «как! человек оскорбляет весь королевский дом, и ни один из этих малодушных слуг, которых я кормлю за своим столом, не отомстит тому, кто наносит мне такую обиду»!²³¹ – На вопрос гостей, кто этот враг императора, царь назвал Стефана Авксентиева. Гости заволновались, бросились в преторий и потребовали у тюремных надзирателей «Стефана Авксентиева». Святой сам вышел к ним. Толпа вытащила его на улицу (ἐπὶ τὴν δημοσίαν) и била его по голове и по всему телу камнями и палками. Когда он был вытащен за первые ворота претория (τὴν πρώτην πύλην τοῦ πραιτορίου) к преддверью (εἰς τὰ πρόθυρα) тамошнего храма (εὐκτήριον) св. великомуч. Феодора и в последний раз помолился здесь, один из толпы, по имени Филомат (Φιλομάτιος), выхватил у одного из пожарных (ὑδροστάτης τῶν ἐμπρησμῶν), иначе «сифонов» (σίφονες), большую дубину, называемую ἀντίον, и ударив ею по голове, прекратил мучения Стефана; тут же он сам сошел с ума и остался в таком положении до самой смерти (§ 61). И бездыханный труп страдальца не был оставлен в покое: в него бросали камни, тащили по камням, отрубили руки, отсекали пальцы с ногтями, рассекали по частям его члены; кровь лилась по дороге. Один камнем рассек живот его на две части; такой смерти, замечает автор, не бывало и у Эллинов. Тут, оставив свои занятия, «по повелению тирана», одинаково усердно упражнялись мужчины, женщины и дети, поражая труп камнями и палками. На Воловьей площади (ὁ τοῦ Βοὸς τόπος) произошла новая сцена. Мастеровой (κάπηλος), жаривший на сковороде (τήγανον) рыбу, видя тело, влекомое по улице, выхватил из огня головню, ударил ею по голове покойника и отсадил ему пол черепа,²³² так что мозг вывалился на землю. Один из почитателей святого, Феодор, следовавший за трупом, подбирал его части, которые прятал в полотенце и под одеждою. Труп притащили к монастырю Монокиония (τοῦ Μονοκιονίου), где жила сестра Стефана; хотели, чтобы и она бросила камень в тело, но та скрылась в мрачном гробе и избегла черни. Наконец труп бросили в яму «язычников и осужденных», где прежде стоял храм мученика Пелагия, обращенный Константином со времени его падения в кладбище осужденных, τὰ Πελαγίου. Толпа вернулась и донесла царю об убиении Стефана; царь будто бы расхохотался при этой вести (§ 62). – Описывая кончину св. Стефана, мы невольно припоминаем кончину св. Андрея в Суде (стр. 45–46) и казнь имп. Андроника Комнина. Прошло 420 лет, а толпа все так же, если не более, как прежде благоговела, так теперь издевалась над страдальцем. На шею Андроника наложили две цепи, ноги заковали в кандалы, осыпали его руганью, били по щекам, толкали пинками, выщипывали бороду и волосы, вырывали зубы, били кулаками по лицу даже женщины; отрубили ему правую руку, выкололи левый глаз; колбасники, кожевники и мастеровые (οἱ ἐν τοῖς καπηλείοις), проводившие целый день на улице, сбежались на это зрелище, били недавнего царя по голове палками, пачкали ему ноздри пометом и выжимали на лицо скотские и человеческие извержения, кололи рожнами в бока, лили на лицо ему горячую воду, «словом не было никого, кто бы не злодействовал над Андроником»; вешали его за ноги и рвали его детородные члены; один злодей вонзил ему длинный меч в горло до самых внутренностей, другие пробовали на нем остроту своих мечей; наконец тело его бросили в одном из сводов на ипподроме, откуда оно было перенесено к Ефорову монастырю.²³³

Стефан скончался на 50-м или 53-ем году возраста (то есть в 765 г.) ноября 28-го (у Васильевского по опечатке: 22-го), когда праздновалась брумалистами буква ε. – Из двух рукописных дат упомянутый ученый принимает первую, так как и Феофан помещает кончину святого под 2527 годом 4-м индиктом (=765). – Из чудес, совершившихся после кончины святого, автор упоминает следующие: когда труп влекли на смерть, заблистали солнечные лучи и облако в восточной части Константинополя над вершиною горы, откуда святой приходил, сделалось огненным, потом оно перешло на крайние части города и потемнело; поднялась буря над городом и многие боялись быть ею увлеченными; не мало пострадали в городе зеленеющие пашни; благочестивый народ молил Бога о миновании опасности, и Он внял их молению (§ 63). Благочестивый Феодор, взяв часть главы Стефана, спрятал её под пазухою, пришел в монастырь Дия (μονὴ τοῦ ὁσίου πατρὸς ἡμῶν Δίου) и тайно сообщил его игумену о событии дня. Игумен привел Феодора в правый придел (εὐκτήριον) монастыря, посвященный имени первомученика Стефана, и, открыв раку, положил в неё мощи св. мученика, в присутствии некоего «монастырского детеныша» Стефанита,²³⁴ и потом перенес их в алтарь (τοῦ θυσιαστηρίου ἔσω καὶ τῶν ἱερών περιβόλων). Скоро Феодор был оклеветан перед царем в почитании икон и сослан с женою и детьми на остров Сицилию; вернулся на родину лишь спустя много лет (§ 64). Именно, «монастырский детеныш» Стефанит, выросши, просил поставления у своего игумена во диакона; но настоятель заметил, что он еще молод и воспитан с молодых лет на его руках; тогда Стефанит, грозя игумену, украл ковчежец (λαρνακίδιον) с мощами, принес во дворец и сообщил царю, что игумен Диева монастыря чтит кости врагов императора и называет последнего Иулианом, подобно изгнанному в Сицилию Феодору из Далмата.²³⁵ Игумен был арестован, Феодор привезен из Сицилии. Царь с тремя судьями обвинили обоих, но те отвергли обвинение. Тогда Константин велел Стефаниту принести ковчежец, который он должен был стеречь, но ковчежец исчез без следа, «не обретается и ныне», замечает автор. Боясь, как бы чудо не распространилось среди византийцев, царь наказал плетьми Стефанита и сослал его в другую область; игумен же и Феодор были освобождены от обвинения (§ 65). – С любопытным явлением монастырской жизни – монастырскими детенышами – мы встречаемся также в Житии Николая Студита (§ 10); но к сожалению, этих данных все-таки очень недостаточно для составления себе надлежащего понятия об этом институте. Детеныши жили вне монастырей, в монастырских домах (для того, чтобы не беспокоить самих монахов); они посещали церковь, сызмала привыкали к порядку богослужения, исполняли при этом мелкие поручения игумена и вообще готовились с юности к монашеской жизни; детские игры им не возбранялись; они жили на счет своих монастырей, изучали грамоту и различные науки и с достижением возраста могли быть поставляемы в диаконов; молодые люди могли приходить из других частей империи и поступать в монастырские дома в качестве детенышей в ожидании совершеннолетия, когда им будет позволено вступить в обитель монахами. Для лучшего уразумения этой группы монастырского населения не безынтересно будет привести параллель из старой русской жизни. Памятники XVI и XVII вв. говорят нам, что монастырские «детеныши» (детины, дети) жили в монастырских особых дворах и занимались главным образом монастырской пашней и сенокосом; они также могли быть кожевниками, конюхами, пастухами, мельниками, мукомолами, поварами, трапезными служками и т. д.; это были, по-видимому, круглые сироты, дети умерших или погибших монастырских крестьян-трудников (старинные), которые сохраняли свое название и по достижении совершеннолетия, даже будучи отцами семейства; детенышами могли быть обедневшие крестьяне и бобыли, иноземцы, выходцы из «польских» городов; они получали корм от монастырей, но иногда были нанимаемы обителями за деньги для помощи старинным детенышам (наймиты).²³⁶ Тогда как в Византии дома детенышей были рассадниками монашества, на Руси они были скорее приютом для монастырских трудников; там более заботились о духовно-религиозном воспитании юношей, здесь преобладала практическая сторона жизни.

Служанка, оклеветавшая свою госпожу Анну, по смерти уже последней, равно как и св. Стефана, не получив ничего из обещанного, то есть ни свободы, ни замужества за придворного, явилась к Каллисту и сборщику податей Авликаламу и будто бы пригрозила, что если они не исполнят обещания, она посреди города обличить их деяния. Те выдали её замуж за секретаря (νοτάριος) никомидийского сборщика, то есть за секретаря Авликаламова. От него она родила близнецов, овдовела и, кормя однажды ночью грудями, погибла: близнецы откусили сосцы у матери и вместе с нею умерли и сами (§ 66).

Автор заявляет, что повести (διηγήματα) его – правдивы, ибо основаны на рассказах близких ко святому лиц, его знакомых, его сподвижников и учеников, а также приспешников «тирана». Обращаясь к Епифанию, наследнику Авксентиева холма и Стефановой пещеры, побудившему автора написать житие святого,²³⁷ агиограф просит его принять от многого немногое (§ 67) и заканчивает свой труд молитвенным обращением ко святому (§ 68).

Патр. Игнатий был последним лицом в IX веке, житие которого носило название βίος τοῦ ἐν ἁγίοις πατρὸς ἡμῶν. И это не даром. Преемник Игнатиев св. Фотий, муж, украшенный разнообразными добродетелями, необычайной ученостью и стойкостью в вере, не смотря на то, что имя его не редко встречается в памятной литературе и мимоходом в нескольких житиях святых в качестве преподобного, блаженного и святого Фотия, однако не был почтен особым житием: над ним тяготело проклятие Рима и отчужденность многих византийцев. Преемник его св. Стефан, брат имп. Льва Мудрого, признаваемый святым как греческою, так и римскою церквами, опять не был похвален составлением жития его: жизнь его, как святого мальчика, не укладывалась в рамки агиографической схемы. Да и Стефанов преемник св. Антоний Кавлей (893–901)²³⁸ имеет не βίον τοῦ ἐν ἁγίοις πατρὸς ἡμῶν, как напр. в отношении Феофана Сигрианского, а βίον εἰς τὸν μέγαν ἐν ἀρχιερεῦσιν θεοῦ καὶ θαυμαστὸν ἐν πατριάρχαις. Разница судя по заглавию огромная: там определенная святость, здесь – только приближение к ней, нерешительность в определении. Отчужденность между Константинополем и Римом наложила известный отпечаток на агиографическое дело Византии и, чтобы быть в согласии с Римом, заставила агиографов на первых порах быть крайне осторожными в употреблении слов ὁ ἐν ἁγίοις πατὴρ ἡμῶν.

Автором жития Антония был ритор и философ Никифор, ученик Фотия, поклонник царя Льва Мудрого, прошедший высшую патриаршую школу, защитивший там одну диссертацию на степень ритора и другую на степень философа византийской словесности. Из писем Фотия видно, что патриарх поправлял ученические сочинения своего ученика, что Никифор по окончании патриаршей школы ревностно занимался риторикою и философией.²³⁹ Жизнь и патриаршество Антония были не богаты событиями, поэтому для написания его жития требовался особый риторический талант. Удачно справившись со своею задачею, Никифор тем не менее обнаружил и в этом периоде своей жизни недостатки среднего образования, хромая грамматикой.²⁴⁰

Судя по заглавию (ἐπιτάφιος ἤτοι βίος)²⁴¹ можно бы думать, что это житие было прочитано или сказано в виде надгробного слова сейчас после смерти патриарха, стало быть в средине февраля 901 года. К этой мысли приходил Ламбек,²⁴² затем Керамевс, который впрочем почему-то думал, что житие написано «спустя год» по кончине Антония. Едва ли не первым, усомнившимся в современности жития, был английский критик XVII в. Кев,²⁴³ и действительно подозрение вполне основательное: агиограф не знает определенно ни родины Антония, ни имен его родителей, ни подробностей его жизни до патриаршества; не дает никакого указания на свою современность к патриарху или по крайней мере ко времени его смерти; и если бы не связь его с Фотием, мы могли бы даже думать, что жизнеописатель жил гораздо позже. Отсюда видно, что самое слово ἐπιτάφιος очевидно уже теряло свое первоначальное значение надгробного слова, а употреблялось, как теперь и у нас употребляется в литературе выражение «эпитафия», в смысле характеристики деятеля, хотя бы уже и не современного. Подобную эпитафию мы встретим и при разборе жития св. Афанасия Мефонскаго.

В предисловии Никифор рисуется перед нами практическим философом, искавшим реализации знания и достижения его путем практическим; он сторонник активной философии, выражающейся на самом деле и на фактах; основное положение его: слова по самой природе незначительнее, нежели дела (§ 1).²⁴⁴ После таких выспренних рассуждений автор переходит к самой биографии Антония, но сообщает мало биографических сведений о нем. О родине патриарха он не может определенно сказать, была ли это Азия (Фригия), Европа (Фракия), или Византия; он знает только, что отец Антония был родом из Фригии, где состоял на военной службе, но потом переехал на житье в столицу, где женился; от этого брака и родился Антоний (§ 2). С матерью последний жил в её имении не далеко от столицы. На пятом году возраста он стал учиться; подражал священнослужителям, совершающим службу: говорил, пел, предлагал хлеб (артос), держал кадило. По смерти матери он изучал псалтирь под руководством отца. На 12-м году возраста Антоний возгорелся желанием отшельнической жизни (§ 3). Приведенный к настоятелю монастыря, он приступил к изучению τὴν ἐγκύκλιον παίδευσιν (§ 4). Дойдя в рассказе до высшего знания, Никифор снова пускается в философию, говоря, что Антоний не занимался ни Демосфеном, ни Гермогеном; автор не прочь осудить и учение Сократа, и Платоновские законы, и законодательство Солона, и жречество Епименида, как отвлеченные теории, облеченные в вымышленную форму: Антоний будто бы искал реального знания (§ 5), – но мы уже видели, что такого направления держался сам агиограф, который вероятно приписал это направление и своему герою.

По достижении мужеского возраста (τοῦ χρόνου προβάντος εἰς ἄνδρας)²⁴⁵ он приступил к практической философии и получил сан пресвитера (§ 6), после чего отец его по плоти ушел в монастырь (§ 7). Благодеяния Антония простирались не на одну столицу, но также и на скифов, фракийцев, мисийцев и аскетов Олимпа,²⁴⁶ которым он раздавал деньги на нужды. И вот однажды совершилось чудо: невидимая рука дала ему много денег со словами: «возьми на расходы тем, о которых ты заботишься», и исчезла. С этим, замечает Никифор, не может сравниться ни сказание о лидийце Крезе и золотых кирпичах, ни миф о Мидасе,²⁴⁷ – но может сравниться чудо в житии Иоанна Милостивого: «и внезапно встретил меня некий в белых ризах, дал мне в узле 100 монет, говоря: «возьми это, брат, и устрой так, как хочешь».²⁴⁸ – Щедроты Антония воспевались во многих городах, в селах, на горах, в пещерах, в языках (§ 8).

Когда наступило время, он был возведен на патриарший престол. «Видя это, великий царь, всюду обращая мысленный взор, способный измерить прошедшее, рассмотреть настоящее и при посредстве того и другого наверняка предвидеть будущее»,²⁴⁹ вызвал Антония с Олимпа и поставил его патриархом столицы (§ 9). – Итак Антоний проходил иноческое житие на Олимпе. – Видя его добродетели, великий царь радовался. Действительно, Антоний «имел в виду заживить старую церковную рану, то есть схизму, сводил воедино восточное и западное, радостным лицом и смеющимися глазами разрешал соблазны и соединял разности» (§ 10).²⁵⁰ Царь, этот человек Божий, еще в юности (ἐξ ἔτι παιδός) кормился молоком справедливости и предпочитал философию всему прекрасному (§ 11).

Антоний захворал лихорадкой (? πυρετόν), которая расслабила его крепкие силы. Одна бедная женщина, доставлявшая²⁵¹ ему ежедневно пищу, заболела ногами и не могла ходить; чудом Антония она стала ходить беспрепятственно (§ 12). Другая женщина, страдавшая кровотечением, также исцелилась; «какой Асклипий, какой Хирон, восклицает Никифор, смешал такое лекарство»? (§ 13). Заведующий царским шелковым производством²⁵² заболел плевритом. Жена и дети его плакали. Больной прибег к Антонию, помазал маслом и, взяв его немного с собою, исцелился, явился к раке его и исповедал чудо (§ 14). На восьмой день после блаженной кончины Антония (20 февраля), когда могилу его исправляли, разнеслось благоухание (§ 15); на девятый день совершилось чудо в благодеяние бедных, им питаемых (§ 16). Патрикий Лев, инспектор воинских полков,²⁵³ страдавший астмою и с трудом дышавший, исцелился (§ 17). Таковы чудеса после смерти. А вот что известно из времен юности Антония. В монастыре мученика Феодора, стоящем над кладбищем (πολυάνδριον), куда бросались тела осужденных и казненных,²⁵⁴ Антоний увидел двух безобразных людей, которые говорили: уйдем отсюда: нам не вынести настоящего юноши, и мгновенно скрылись (§ 18). Одна знатная женщина, ехавшая верхом на коне в сопровождении женской свиты, упала с лошади, чуть не была раздавлена и ругалась; спутницы её (оἱ συμπορευόμενοι!) были не в состоянии подать ей помощь; но юноша Антоний, неожиданно выскочивший из ворот, сказал: не ругайся, madame: при посредстве моих рук ты очутишься в прежнем положении, и с этими словами снова посадил её на лошадь. Антоний потом забыл об этом случае, но женщина рассказывала о нем (§ 19). – Остальные §§ 20–22 представляют личный σύγκρισιν и моление агиографа.

То, что сказано об Антонии, вполне применимо и к одному из его преемников, св. патр. Евфимию; и Евфимий не называется ὁ ἐν ἁγίοις πατὴρ ἡμῶν, а только ὁ μέγας ἐν ἀρχιερεῦσι θεοῦ.

Что патр. Евфимий (907–912), сойдя со сцепы, оставил хорошую память среди современников за свою политику умиротворения церкви как внутри, так и по отношению к Риму, доказывается тем обстоятельством, что ученик Фотия, архиепископ Кесарии Каппадокийской Арефа, образованнейший человек X столетия, также почтил Евфимия «надгробием» (т. е. надгробным словом) в буквальном смысле этого слова.²⁵⁵ Как кажется, Арефа знал Vitam Euthymii,²⁵⁶ но не пользовался ею, ибо ему и не для чего было извлекать нужные сведения: архиепископ, как современник, сам знал фактическую сторону биографии ни чуть не менее анонимного писателя. Во время кончины Евфимия (5 августа 917 г.), архиепископ Арефа находился в Византии и при погребении патриарха произнес вдохновенное слово в похвалу и честь Евфимия,²⁵⁷ в котором не трудно заметить литературные приемы и стиль сочинений Фотия. «Что это, священное сословие, освященный клир, божественный народ? Зачем общее ваше стечение и неожиданный сей праздник? Что за удар? Эту скорбь возбудил в вас великий архиерей Божий Евфимий, отторгнутый от престола, ныне (τανῦν) подлежащий смерти, преданный видимому (ὁρωμένῳ) гробу» (§ 1). – Так начал Арефа свое надгробное слово. – Родиною Евфимия была Селевкия (Σελεύκεια), именно Исаврийский Декаполь, родина Григория Декаполита, которого незадолго перед нашим поколение ублажило как другого чудотворца.²⁵⁸ Сначала Евфимий подвизался на вифинском Олимпе, этом лучшем прибежище философии по Богу, потом в монастыре Астакинского залива (τῷ Άστακηνῷ κόλπῳ, § 2), – то есть в той же Вифинии. «И сей (αὕτη) царствующий град считал его прекрасным и отличным деятелем». Царь любил Евфимия, патриарх (Стефан, или Антоний?) сделал его своим σύσκηνος (т. е. синкеллом)... Дальнейшее содержание Арефина надгробия Евфимию уже входит в X столетие, поэтому мы и ограничиваемся только этими данными, прибавив однако, что в заключение Арефа в личном σύγκρισις᾿е сравнивает Евфимия как с Иоанном Златоустом, так и: μετὰ Νικηφόρου καὶ Φωτίου τῶν ἀοιδίμων τοῖς διωγμοῖς καὶ θανάτοις συνδεξαζόμενε.