Глава I. Константинополь вообще

Житие Андрея в Суде. – Феофаново слово об изгнании патр. Никифора. – Ж. Иулиана. – Ж. Лазаря. – Ж. Илариона Грузина. – Ж. Феофании. – Слово о главе Предтечи. – Перен. мощей Ферапонтия Кипрского. – Аморийское мученичество. – Мефодиево и иное ж. Феофана Сигрианского.

Житие или Мученичество Андрея «в Суде» (ὁ ἐν τῇ Κρίσει), написанное, по-видимому, во второй половине IX века, мало знает биографических черт и исполнено риторства. Андрей назван здесь – святым славным исповедником и чудотворцем.⁸² Парижская рукопись Жития относится к IX в., позже которого оно стало быть не могло быть написано. Впрочем болландисты полагают, что это Житие не есть все-таки оригинальное произведение, что оно представляет пересказ более раннего несохранившегося сочинения: на это наводит рассмотрение Метафрастовской переделки; однако заключение автора как будто говорит о самостоятельности сочинения. В начале автор говорит о пользе чтения и изучения Св. Писания (§ 1), а равно и житий пророков, апостолов, св. отцов и в особенности мучеников (§ 2). Из лиц, прославившихся мученичеством, особенно известен Андрей, пострадавший за почитание иконы Христа от жестокого и развращенного царя – Константина, «слуги сатаны», «которого благочестивые люди того времени (ἐν τοῖς τότε χρόνοις) заслуженно назвали Копронимом» (§ 3). – Это не точно. Прозвание «Копроним» и «Каваллин» имп. Константин получил лишь во второй половине IX столетия, ранее чего не могло появиться и настоящее житие. – Описываются в общих чертах иконоборческие подвиги императора (§ 4) и его преследования за почитание икон Христа, Богородицы и святых: клирики и монахи убивались, народ изгонялся и осуждался на заключения (§ 5). Андрей жил в так называемой крепости (Κάστρον) Крита; в Житии Андрея Критского быть может она же названа крепостью τοῦ Δριμέως: географы находят близь Кандии Castelpriotisa. Услышав о безбожии царя, он прибыл в Византию (τὴν Βύζαν, очевидно Βύζαντος) и узнал, что Константин живет вне города, во дворце св. Маманта.⁸³ Он явился сюда в то время, когда император производил допросы и суд над иноконопочитателями, которых велел бить до полусмерти, жечь, ослеплять, лишать языка и рук. Видя это, Андрей вознес молитву к Богу (§ 6) и обратился с вопросом: «царь, ты христианин? народ, ты христианин?» Константин взглянул на него, по своему обыкновению, драконски и убийственным взглядом, наклонил голову и велел схватить и представить к нему святого. Слуги царя потянули его, кто за волосы, кто за шею и лоб, кто за спину, причем разорвали на нем одежду (§ 7). Царь поманил его к себе, отослал своих слуг и спросил Андрея: «человек, разве так императорские законы учат противиться государям вселенной, называть их безбожными и чуждыми верных?» Андрей ответил: «царь, никто не ошибается, обличая беззаконного царя; я вижу, что вы ничего не делаете такого, что свойственно истинному христианину: убиваете людей, проповедуете безбожие. Как же мне назвать тебя, царь? христианином? ведь христиане правили престолом человеколюбиво. Константин ответил: человек, мы христиане, делаем все хорошо, по христиански; чтобы показать всем истину веры, наша держава постановила уничтожить (ἐξαφανίζεσθαι) из церквей и других мест телесные изображения, как идолов противных Богу» (§ 8). В дальнейшем разговоре святой назвал царя бешенною собакою, говорящею из вонючего (κοπρόθετος) сердца, и заявил, что почтение иконе переходит на первообраз (§ 9); разгневанный император приказал его бичевать; слуги растянули его и связали ему руки. Константин предлагал ему покориться царским определениям, но Андрей отверг это, заметив: «ты оставил борьбу против варваров и управление государственным строем⁸⁴ и восстал вместо того против христиан; я готов умереть за Христа, делай, что хочешь: убей, сожги, казни, изгони, заключи в тюрьму». По мнению болландистов, Андрей намекал здесь на Болгарский поход имп. Константина 766 года. Царь взглянув на своих служителей и воскликнул: Я презрен моими слугами! вы видите, что он обвиняет вашего государя? (§ 10). Слуги тотчас бросились на святого и одни хотели мечами разрубить Андрея на части, другие побить святого камнями, третьи, подобрав (ἀνακομβοῦνται) свои одежды и засучив рукава, скрежетали зубами и намеревались схватить Андрея. Но царь собственноручно отклонил их от убийства, и велеть двум слугам растянуть святого и бить ремнями по спине, и по груди. Куски мяса отлетали и земля обагрялась кровью (§ 11). Наконец император велел прекратить пытку и призвать к себе святого. Андрей едва двигался. Подойдя к Константину, он сказал: «царь, убедился ли ты в непреклонности моей веры? знаешь ли, что если бы все убийственные орудия твоей жестокости ты приложил к моему телу, то и тогда не мог бы побороть моего твердого духа». Константин велел слугам схватить камни и бить святого по челюстям (σιαγών). Андрей пал на колени и молился (§ 12). Затем он, по приказу царя, был заперт в вонючую темницу (по догадке болландистов, в тюрьму Фиала), где прославлял Бога (§ 13). На другой день император, сидя перед загородным дворцом (ἐπὶ τοῦ πέραν παλατίου), велел опять привести к нему святого перед трибунал и, видя его непреклонность, приказал раздеть его и бить ремнями. Полумертвого он велел тянуть по земле за голову среди бесчисленного народа и затем отправить в Константинополь и там таскать его за веревку по всем дорогам (πλατείαις) и площадям (λεωφόροις). По каменистым и шероховатым местам, по улицам (ῥύμαις) и площадям его, обагренного кровью, притянули «в место так называемого Вола» (εἰς τὸν τόπον τοῦ λεγομένου Βοός, § 14). Один из тамошних мелких рыболовов (τῇ τέχνῃ τῆς ἁλείας ἐνδιατρίβων), принесший на площадь для продажи улов, увидев влекомого человека, полюбопытствовал узнать причину его наказания, и затем схватив топор (τὴν ἀξίνην τοῦ μακέλλου), который обыкновенно употребляют рыболовы, наступил на правую ногу святому и отрубил её, после чего Андрей скончался; это было 20 октября (§ 15), по мнению болландистов, 767 года. Лица, тянувшие мученика, бросили его тело в вонючем месте и объявили убийце, что он заслуживает награды как со стороны их, так и императора. Ночью некоторые православные тайно похитили тело Андрея (по догадке болландистов, с Пелагиева кладбища) и погребли его в месте, называемом «Суд» (Κρίσις, § 16). Монастырь Суда или Розолистный известен из Жития Филарета, где он назван женским монастырем; таковым он оставался и в XIII в., когда его расширяла протовестиарисса Анна Раулена. Агиограф замечает: вот тебе похвала от нас; хотя я и не мог сочинить похвалу (ἐγκώμιον) по достоинству, но любовь моя к тебе заслуживает достоинства похвал (§ 17).

Небольшое слово пресвитера и игумена Феофана об изгнании патриарха Никифора и о перенесении мощей его⁸⁵ не выходит из рамок обычного церковного слова и прямо заканчивается молитвенным обращением к св. Никифору; едва ли эта часть не есть первый опыт службы патриарху. В общем статья исторически малоценная, хотя Ф. И. Успенский придает ей большое значение: в вопросе о торжестве православия этот ученый видит в слове ценность, не уступающую хронистам;⁸⁶ рассказывается в общих чертах, чего нельзя было ожидать от лица близкого по времени к названному патриарху. И в литературном отношении слово это не может служить образцом изложения; так напр. Феофан совершенно не кстати и совсем не на месте говорит о VII вселенском соборе; здесь он кажется обмолвился, имея в виду собор 842 года, что ему и следовало по ходу рассказа; а между тем вследствие обмолвки получается странное представление: через четыре года после Никейского собора⁸⁷ патр. Мефодий убедил царицу Феодору перенести мощи св. Никифора (§ 9). Фактическая сторона слова сводится к немногим данным, и прежде всего для биографии Никифора. Он прожил в ссылке 14 лет, умер 13 марта, тело его хранилось нетленным 19 лет и перенесено через 4 года после собора, 13-го же марта: ясно, что перенесение мощей патриарха состоялось 13 марта 846, кончина 13 марта 827, свержение с престола 814 года. Но обычное мнение, что Никифор удален 20 марта 815 и скончался 13 марта 828 года, как засвидетельствованное Феодором Студитом и другими, все же кажется заслуживает более вероятия. Феофан приводит еще одну дату: он говорит, что иконоборческое зло, очевидно во втором его периоде, продолжалось около 30 лет, и совершенно справедливо: 842–30=812, что близко к июлю 813 года, времени вступления на престол имп. Льва Армянина. Но не столь вероятен рассказ автора, когда он пишет о свержении Никифора, будто патриарх «вышел из церкви унылый, со слезами на глазах, и укреплял народ приличными божественными словами» (§ 4). Феофан, писавший лет 50 спустя, должен уступить в этом отношении диакону Игнатию и Феодору Студиту, как современнику и другу Никифора. Студийский игумен свидетельствует, что патриарх был схвачен ночью, дабы не возбудить народа, и немедленно же перевезен через Босфор. Игнатий, правда, рассказывает, что Никифор молился в церкви, но и он умалчивает о присутствии народа. Если мы ко всему этому прибавим еще, что почин в деле восстановления иконопочитания сделала царица Феодора, что патр. Иоанн действительно воспользовался своеручно (для оскорбления иконы Христа) и за это едва не поплатился жизнью, что наконец в Феодоровский монастырь, который был построен патриархом, в котором он жил и скончался (§ 5), ездил за мощами Никифора лично патр. Мефодий соборне с духовенством (§ 11) и перенес их в храм Апостолов (§ 12), то исчерпаем всю сумму имеющихся в слове фактических данных.

Житие или вернее мученичество Иулиана и дружины, иначе 10 (13) мучеников цареградских, представляет интерес не столько для вопроса о свержении иконы Спаса на Медных воротах, первом иконоборческом распоряжении имп. Льва Исавриянина 726 г.,⁸⁸ сколько для вопроса об обретении мощей их. О жизни святых автор знает очень мало и поименно называет лишь патрикию Марию, главное лицо рассказа, и протоспафария Григория. Что у него интересно, то несамостоятельно; единственное значение мученичества – в рассказе об обретении мощей их в 869 году; здесь автор, по-видимому, современник события, дает нечто новое и показание его любопытно.

Витиевато распространившись о св. Троице (§ 1) и кратко упомянув затем о падении язычества и о построении храмов, автор говорит наконец о безбожном царе Льве, уроженце Германикийской страны (ἐκ τῆς Γερμανικίων χώρας), на самом же деле вышедшего из Исаврийской ереси (ἐκ τῆς τῶν Ἰσαύρων αἱρέσεως). Сведение это взято из Феофана (I. 391), которому он следует, рабски повторяя его текст и только иногда его сокращая или риторически пополняя отрывистые речи, приводимые Феофаном. В первое царствование Юстиниана Ринотмита (τοῦ Ῥινοκοπημένου, 685–695) он с родителями был переведен в Месимврию Фракийскую, а во второе царствование (705–711), когда он шел с Болгарами (очевидно с болгарским князем Тервели), Лев вышел к нему навстречу с даром в 500 овец.⁸⁹ Обрадованный этим, царь сделал его спафарием и близким своим другом и взял его с собою в Византию. Многие потом доносили на Льва, что он стремится к престолу, – Феофан замечает, что наряжено было следствие, результатом которого было посрамление доносчиков; но эту подробность агиограф выпустил. Юстиниан не хотел вредить ему открыто, а послал его «к некоему народу, называемому Аланами (Ἀλανοί), с дарами, чтобы они под благовидным предлогом его погубили»; но божественный суд решил иначе (§ 2). Феофан обстоятельно рассказывает о странствовании Льва по Алании, Лазии, Апсилии и Кавказу и о том, как Лев остался невредимым, – все это нашим автором опущено. Руководясь Феофановою системою хронологии, аноним пишет, что Лев занял престол в 6209 или 709 (то есть 717) году, и сначала казался благосклонным; но вскоре задумал злой умысел, думая многих обмануть убеждением. Потерпев неудачу, он круто изменился. «Предложим небольшой полезный исторический рассказ (τῆς ἱστορίας διήγημα), хотя и придется мне отступить в истории и пояснить её»; – он имеет в виду выдержку из хроники Феофана (I. 401). В 6214 или 714 (то есть 721) году, на 7-м году царствования прибыл один иудей, уроженец Лаодикии, что в приморской Финикии, вошел к Изиду (Ἰζίδ), тогдашнему правителю Сирии (τῆς Συριάτιδος), и объявил ему, что он будет царствовать 40 лет, если уничтожит иконы в церквах во всей его стране (§ 3). Изид послушался его и издал указ против икон, но в том же году умер, и учение его еще не дошло до всех. Лев заразился этою ересью, найдя единомышленника себе в лице некоего Висира (Βησήρ), христианского пленника в Сирии, ренегата, вскоре получившего у арабов свободу; дальнейшая фраза Феофана: «и прибывшего в Ромейское жительство» здесь пропущена. В виду телесной силы и зловерия Лев сделал Висира патрикием: последнее слово есть простая догадка агиографа, ибо у Феофана сказано только: ἐτιμήθη παρὰ τοῦ αὐτοῦ Λέοντος. Висир сделался для царя причиною зла; с ним одинаково мыслил и епископ Наколийский: Феофаново Νακωλείας ὁ ἐπίσκοπος здесь превращено в ὁ δίοπος Νακωλείας. Но царь, замечает наш автор, не узаконил злого совета (§4).

Вслед затем неожиданно и некстати является на сцену дружина святых. Одни побуждали себя к мученичеству, и во главе их стояла благороднейшая красавица Мария, происходившая из царственного рода (βασιλικωτάτου γένους καταγομένη), речь которой приведена автором (§ 5). Все воодушевились и каждый из них молил Бога о даровании им терпения доблестно противостоять безбожному; остальные, объятые страхом, рассеялись по селениям, островам и морским пещерам (§ 6).

Далее опять следует выписка из Феофана: на 9-м году царствования Лев начал говорить об уничтожении икон. Узнав о том, Григорий, папа старого Рима, воспретил посылать ему подати из Италии и Рима и написал догматическое письмо Льву, говоря, что царю нельзя рассуждать о вере. «Случилось тогда страшное знамение». В час жатвы, 9-го индикта (726 года) из глубины морской между островами Фирою и Фирасиею (в Критском море) как бы из расплавленной печи выступил пар, который, остывая, обращался в камень; дым и воздух пропитались огнем и из под земли в течение многих (у Феофана: τινας) дней вылетали извержения, как камни, по всей Малой Азии, Лесбосу, Авиду и Македонии до моря. Среди огня остров оторванный от материка и ранее не существовавший, соединился с островом «Священным» (Ἱερά, § 7). Но как некогда клокотали Фира и Фирасия, так клокочет и этот (остров Иера) ныне (νῦν), во времена жалкого богоборца Льва. Анонимово νῦν объясняется заимствованием из Феофана, но так как и в устах знаменитого хрониста оно неуместно, то приходится допустить, что Феофан пользовался каким-то современным событию рассказом. Лев воздвиг войну против икон, имея помощником Висира; оба они были грубы и невежественны. И в рассказе о патр. Германе агиограф не освободился от влияния Феофановой хроники, но сочиняет более обстоятельные речи Льва и Германа. По его словам, царь прежде всего призвал во дворец блаженнейшего патр. Германа и сказал ему: «какими преданиями или определениями руководствовались наши предшественники на престоле, узаконив изображения икон? Думаю, что они были идолопоклонники, ибо «ни у одного из древних мы не находим чего либо такого»; посему прошу твою отечность (πατρότης) прекратить поклонение иконам и не отказать изложить это всем. Я не считаю справедливым, чтобы мы, называющиеся христианами, поклонялись идолам и оказывали почтение мертвым костям» (§ 8). Патриарх ответил: «царь, мы, называющиеся народом Христовым, не настолько хромаем в вере, как ты говоришь; мы не язычники, почитающие материю; мы чтим Творца всего; честь иконе, по Василию Великому, переходит к первообразу; мы пишем икону Спаса вещественными красками, но воздвигаем честь не материи, а тому, кто написан материально; изображения царей пишутся золотом, но мы питаем почтение не к золоту, а к царю; прошу тебя, государь, отказаться от такового намерения; мы слышим, что будет уничтожение икон, но только не в твое царствование». Император спросил: при ком же? и получил в ответ: при Кононе. Царь сообщил патриарху, что он именно крещен был под именем Конона (§ 9). Герман останавливал его; по Феофану (I. 407), он напомнил царю о его клятве не волновать церкви, но автор опустил это замечание. Лев хотел поймать в западню Германа и изгнать с престола, имея единомышленника в лице Анастасия, лжеименного,⁹⁰ ученика его; он обещал Анастасию престол, если он сумеет оклеветать патриарха; тот начал (§ 10). Когда Герман вошел во дворец, Анастасий не побоялся попрать ногами его омофор. «Что это? спросил Герман, не спеши в затее, ты уже следуешь в Дииппий» (Διΐππιν Феофана, Διΐππιον автора). – Дииппием называлась местность в Константинополе около храма св. Фоки, иначе Иоанна Богослова, с двумя мраморными или каменными конями. Εἰσελθεῖν εἰς τὸ Διΐππιν значило, по-видимому, «погибнуть»; Анастасий, по словам Феофана, не понял пророчества, но как повторяет и агиограф, оно исполнилось через 15 лет: сын (κέλωρ) Льва (очевидно имп. Константин в 743 году) прибил Анастасия, посадил его на осла задом наперед,⁹¹ провел διὰ τοῦ ἱππίου (у Феофана Διΐππίου) ἐν ἱππικῷ, где народ бросал в него камни, вывел в Кинигий (ἐν τῷ Κυνηγίω) и обезглавил его. Герман вышел из дворца, прибыл в храм, собрал паству и произнес слово о стойкости в вере и о сопротивлении злу (§ 11).

Слыша эти слова, патрикия Мария, опять с замечанием ἐξ αἵματος ἐτύγχανε βασιλικοῦ, вместе с дружиною в доме, припала к ногам патриарха и просила благословения для борьбы с «тираном». Герман благословил их; все вернулись по домам; только сии святые вместе с Марией остались у Германа (§ 12). Эти замечания принадлежат нашему автору и опять мало вероятны, ибо показывают, что Мария с дружиною подготовлялись к подвигу, основание которого было еще неизвестно. В дальнейшем опять пользование Феофаном.

Прошло много (οὐκ ὀλίγων) дней; царь созвал селентий в трибунале 19 акувитов (ἀκουμβίτων, у Феофана: ἀκουβίτων), призвал Германа и потребовал от него отречения от иконопочитания. Патриарх передал свой омофор и сказал: «если я – Иона, бросьте меня в море, но без вселенского собора я не могу вводить новшества в религию». С этими словами он вышел из собрания, прибыл в Платаний, называемый ныне монастырем Хора»,⁹² и нашел здесь покой. Отмеченная разрядкой (курсивом) фраза приведена только в Житии и любопытна вот в каком отношении. Монастырь Хора, по одной версии, построен патр. Киром (706–711) около Сухопутной стены, не далеко от монастыря Предтечи;⁹³ но, по-видимому, старое название местности «Платаний» долго еще было преобладающим и даже в IX в. Феофан все еще держится его; и только во второй половине IX столетия оно отходит на второй план, вытесняясь названием «Хоры».

Тогда царь велел разбить (κατεάξαι) и сжечь икону Христа на Медных воротах (ἐπὶ τῇ χαλκῇ πύλῃ), чтобы в империи его не было ни одной иконы; обнародовано было, что кто будет обличен в иконопочитании, будет обезглавлен. Воины царя пришли к Медным воротам и поставили лестницу для уничтожения иконы, в присутствии Висира (Βεσήρ, § 13). Узнав о сем, Мария прибыла «вместе со святым Григорием протоспафарием» и другими святыми к Медным воротам, разломали (διαρρήξαντες) лестницу, сбросили на землю разрушителя – спафария, повлекли его и умертвили, затем прокляли царя и исповедали себя христианами. Поднялось волнение по всему городу. Сбежавшись к Медным воротам, все были поражены случившимся и воскликнули «Господи помилуй» (§ 14). Царь, узнав о том, послал 500 солдат с мечами схватить и умертвить всех кроме сих святых. Воины умертвили мечами на месте Медных ворот, множество женщин, мужчин, священников, холостых, монахинь, начальников и подчиненных, «их же число и имена ведает один Господь»; избиение случилось 19 января; по болландистам 730, но кажется правильнее полагать 726 года, ибо событие это, на основании жития Стефана Нового, происходило в патриаршество Германа. Тела их, по приказанию царя, были брошены в Кинигии и отчасти в Пелагиеве (ἐν τοῖς Πελαγίοις). Затем Лев призвал Марию с дружиною и сказал: вам, знатным, не следовало смешиваться с толпою необразованною и подымать бунт в городе; если вы дошли до такой смелости, что оказываете сопротивление царям, кланяетесь идолам и полагаете надежду на мертвые кости, как на Бога, то, если вы не отстанете от этого, я велю казнить вас мечем (§ 15). Мария в ответ назвала царя безумным, сатаною и предтечею Антихриста и заметила, что царю воздают почтение, будет ли изображен на печати, воске, или в ином изображении (§ 16). Царь велел разрезать им пояса, бил их по плечам ремнями, а Марию отправил в её дом, «ибо он не мог вредить ей как царской родственнице, почитаемой всем городом». Мучеников били и заперли в тюрьму каждого отдельно, на цепях, и царь велел епарху (τῷ ὑπάρχῳ, ἐπάρχῳ) бичевать их ежедневно по 500 ударов (§ 17). Через восемь месяцев царь, сидя у Медных ворот, велел привести святых перед трибуналом. «Доколе: вы, спросил царь, останетесь идолопоклонниками и будете поклоняться мертвым костям»? Те в ответ назвали его жалким орудием сатаны и сыном дьявола. Лев приказал бить их палками четырем палачам (κουαιστιονάριοι) посменно. Святые уже перестали говорить и только произносили «Господи помилуй». Принесены были раскаленные рожны (σοῦβλαι) и обожжены были им лица, наконец они были обезглавлены в Кинигии, откуда их поволокли в Пелагиево (ἐν τοῖς Πελαγίου). Узнав о том, Мария пришла на место; и она вместе, со святыми скончалась 9 августа (726 года, § 18). Довольно нескладно автор говорит далее, что царь велел обезглавить патрикию Марию с 10 мужами и тела их бросить в Пелагиеве, но Бог не дал телам их погибнуть в том озере (λάκκος). В день кончины святых поднялась буря с молнией; все говорили, что город будет поглощен. Христолюбцы, узнав о подвиге патрикии, прибыли в Пелагиево, спустились в ров, извлекли тела их и принесли в монастырь преподобного чудотворца Анины (τοῦ Ἀνίνα), где обмыли их и погребли в новом гробе «в храме Димитрия (ἐν τῷ ναῷ Δημητρίου), всеславного мученика» (§ 19). – По мнению болландистов, монастырь Анины был посвящен во имя Анина, Анании или Аниана Евфратского; храм Димитрия – очевидно Солунского. – Столько лет они лежат во гробе нетленно, как живые, творят чудеса и исцеляют болезни. С восстановлением иконопочитания (842 года), по кончине Мефодия (842–846), патриархом был избран ψήφῳ θείᾳ Игнатий, «при благополучном царствовании православного и благочестивого Василия» (867–886). – Игнатий правил престолом дважды: с 846 по 857 и с 867 по 877 год; очевидно здесь имеется в виду вторичное его патриаршество. – Случилось тогда столь сильное землетрясение, продолжавшееся 40 дней, какого никогда не бывало; храмы и дома пали; Игнатий денно и нощно служил литию о прекращении гнева Божия (§ 20); разумеется землетрясение 9 января 869 года, о котором говорятся в Житии Игнатия, у продолжателя Георгия и других. Однажды вернувшись с литии в Великую Церковь, он лег в постель, уставши от слабости и старости. Во сне он увидел красивую жену в одежде патрикии с золотым платком и с нею великого мужа с другими девятью, из которых один с двумя детьми был в одежде священнической. Мученица коснулась головы патриарха и сказала: «вынеси тела наши из-под земли; мы убиты за икону Спаса на так называемых Святых Медных воротах» и погребены «близь святого Мокия в монастыре преподобного Анины, – так монастырь называется в патриарших свитках».⁹⁴ – Чтобы помирить это известие с предшествующим, необходимо, как кажется, допустить, что близь св. Мокия стоял монастырь св. Анина с храмом или приделом св. Димитрия. – Игнатий проснулся и не знал, что делать. Святые еще раз явились ему и снова просили о том же, но Игнатий, занятый другими делами, забыл о том (§ 21). Наконец святые явились в третий раз и пригрозили Игнатию: «если ты скоро не исполнишь просьбы нашей, то мы сделаем так, что ты будешь изгнан с престола».⁹⁵ Игнатий проснулся, велел явиться своему архидиакону Льву и спросил его: «правда ли, господин Лев (κύρι Λέον), вблизи тебя есть монастырь τὰ Ἀνίνα, где лежат мученики халкинские (ἐν τῇ Χάλκῇ)? Лев ответил: «владыко, есть монастырь так называемый, но лежат ли там святые, это мне совершенно неизвестно». Обратились с запросами к монахам. Тогда один благочестивый инок Иосиф, скевофилакс св. Софии (который заметим, вероятию тожествен с Иосифом Гимнографом), явился к Игнатию и сообщил: «владыко, я знаю и видел святых там под землею, ибо церковь упала во времена царя Феофила (829–842), и много там совершается чудес, о которых рассказывал мне один из друзей, который брал меня с собою для обозрения монастыря; таким образом я и знаю о том, что мне рассказано, что святые находятся под землею» (§ 22). Игнатий встал с престола, пал лицом на землю, исповедал Бога, обнаружившего чудо в дни его. На другой день он велел собраться ко храму св. Софии всем клирикам церквей и монахам, и отсюда с народом отправился к раке святых. Сильное колебание земли прекратилось и буря утихла. В монастыре Анина каждый почувствовал благоухание когда подняли доску, разлилось благоухание мира (§ 23). Мученики обретены были целыми и невредимыми, в одеждах. Нужно было спуститься в могилу и достать мощи. Все указали при этом на Иосифа (Песнописца), как на достойное для этого лицо. Иосиф спустился и нашел Марию лежащею сверху святых (ὕπερθεν πάντων κειμένην), вблизи же её протоспафария Григория, а внизу их остальных святых с двумя детьми (§ 24). Патриарх велел возложит на мучеников одежды, принесенные из разных церквей, и потом положил мощи в кипарисовой раке 31 января (869? года) – в том виде, в каком они лежали в могиле, «ибо так повелела святая». По совершении здесь службы, Игнатий вернулся на престол (§ 25). – Уже болландисты указали на противоречие в памятях Марии девицы с дружиною и Феодосии девицы с дружиною, пострадавших в одном и том же году (726), в одном и том же месте (у Медных ворот) и по одному и тому же поводу (разрушения иконы Спаса), но не допустили тожества обеих дев. Положим, не легко поддерживать различие этих жен, но тогда является вопрос, Мария ли с течением времени создала себе материальное подобие в лице Феодосии, или наоборот? В 807 году диакон Стефан не знал имени отважной девицы, – имя её было забыто. В 869 году были обретены её мощи, и вот автор 870-х годов называет её Марией, а автор повести о Феодосии – Феодосией. Вероятно, и то, и другое имя есть все-таки настоящее; между женщинами были миряне, и патрикия Мария могла быть в числе их; были инокини, в числе которых могла быть и Феодосия. Различие мощей обеих (Марии ἐν τοῖς Ἀνίνα, как значится в Апостоле Моск. Дух. Академии XI–XIII в., а Феодосии ἐν Δεξιοκράτει) также указывает на различие имен обеих дев.

Жития св. Лазаря иконописца не сохранилось и даже нет прямых указаний на это; но с одной стороны минейно-синаксарные тексты, а с другой литература XI и XII столетий несомненно указывают, что житие существовало. Анастасий Библиотекарь в Жизни папы Венедикта III (855–858) между прочим рассказывает: «Имп. Михаил послал блаж. апостолу Петру в дар евангелие, писанное рукою монаха Лазаря, чрезвычайно искусного в иконописи (pictoriae artis nimie eruditi), родом Хазара»,⁹⁶ и другие вещи. – Папа Николай в 60-х годах IX столетия желал иметь Лазаря (Lazarus presbyter et monachus qui dicitur Cazaris) у себя представителем по делу патр. Игнатия: очевидно Лазарь был недруг Фотия. Мы увидим несколько случаев порчи текстов игнатианами, здесь видим обратное явление – уничтожение памятников фотианами.

Любопытное житие Иллариона Грузина знакомит нас с бытом странствующего монашества и проливает новый свет на монастырскую жизнь и события византийской истории IX века. Оно написано по поручению имп. Василия Македонянина (867–886) учеником святого иноком Василием на греческом языке.⁹⁷ Грузин родом, сын богатого дворянина, Илларион⁹⁸ еще в утробе благочестивой матери был обречен на служение Богу. На основании того, что он умер в 880 году на 53 г. жизни,⁹⁹ следует полагать, что он родился около 827 года. Шести лет от роду (ок. 833 г.) он был отдан к одному иерею для изучения Св. Писания. Отец, посещая своего сына, задумал построить обитель для наставника и ученика и облечь последнего со временем в монашеский образ; скоро он осуществил свою мысль, построив храм и братские кельи, куда собралось 16 иноков и где наставник сделался игуменом; Илларион был пострижен им в монахи. В возрасте 15¹⁰⁰ лет ок. 842 г. Илларион пожелал вести более уединенную жизнь. Братия лавры жила в высеченных в скале кельях, пила дождевую воду и часто нуждалась в хлебе; Илларион поселился в тесной кельи в полугоре, где проводил целые ночи без сна в молитве, питался чечевицею, полевой зеленью и только изредка хлебом. Слух о подвижничестве его распространился по всей Грузии, и многие приходили послушать его наставления. Здесь Илларион прожил 10 лет (до 852 г.). Братия лавры ежедневно открывала ему свои помыслы и многие принимали исцеление от своих душевных недугов; так он утешил и ободрил одного инока, обуреваемого внутреннею борьбой; епископ Руствийский, удостоенный пророческого дара, посетил Гареджийского аскета, устроил престол в его келье, возвел подвижника в диакона, а на другой день за литургией – во священника. Вскоре Илларион избран был братией в настоятели, но оставался не долго. Окрестные жители, лишившись своего епископа, настойчиво просили игумена занять его кафедру, но святой, избегая славы человеческой и поставив вместо себя настоятелем одного из братии, отправился в Палестину на поклонение святым местам.

В пределах Палестины на него напали Арабы и уже обнажили мечи, но, волею Божией, поднятые на святого руки немедленно окаменели. Злодеи пали ему в ноги, прося избавления от приключившейся беды; святой помолился, приложил руку к пораженным членам и исцелил их. Благодарные Арабы предложили ему хлеба и фиников, а один из них даже обещался быть ему проводником на гору Фавор. Поклонившись месту Преображения Господня, Илларион отправился в Иерусалим, поклонился на Голгофе Гробу Господню и другим святым местам; оттуда отправился в Вифлеем, где видел «подобную небу пещеру, где родился Господь наш»; далее он посетил Иордан и омылся его святою водою; побывал во всех монастырях святых пустынь; а затем (чрез Юдоль Плачевную) пошел в лавру св. Савы, в пустыню Иорданскую и жил некоторое время в пещере прор. Илии.¹⁰¹ Получив в сонном видении откровение о близости кончины своего родного отца и повеление идти на родину, Илларион покинул берега Иордана и через Иерусалим отправился в Грузию.

На родине святой устроил из родного дома монастырь, в котором постриг мать и сестру в монашество, и оставался при нем до кончины матери. Затем часть оставшегося имущества он отдал Давидогареджийскому монастырю, другую же роздал нищей братии; кроме женского монастыря Илларион основал также монастырь мужской, в котором поселил 76 иноков и который также наделил имениями. В Гареджийском монастыре он на собственные средства расширил пещерную келью св. Давида и обратил её в храм. В Житии св. Давида (I. 136) об этом замечено: «потом преподобный и богоносный отец Илларион расширил и украсил церковь для богослужения, и в ней с южной стороны устроил раку, где ныне почивают мощи св. Давида». Дядя его по матери, военный человек, вознегодовал, что имение отдано не ему, а монастырю, напал со своими единомысленниками на обитель и разграбил её. Братия горько жаловалась Иллариону на обиду его дяди, но святой просил их молиться. Между тем с грабителем случилась падучая болезнь. Больной покаялся и просил у племянника прощения; святой изобразил на нем крестное знамение, помолился и исцелил его; тогда дядя пожертвовал все свое имущество Гареджийскому монастырю и сам облегся в монашескую рясу. Слава об Илларионе распространилась по всей Кахетии; из дальних стран к нему приходили больные и святой не оставлял никого своими поучениями и милостынею. По смерти епископа, поставившего его во священника, царь со всем народом желали возвести на кафедру (по мнению Сабинина: Ниноцминдскую)¹⁰² Иллариона; святой, считая себя недостойным такого сана, пожалел, что оставил Иорданскую пустыню; поставил настоятелем Гареджийского монастыря одного инока, а сам, простившись с братией и взяв с собою двух самых близких лиц, отправился для обозрения монастырей, «построенных им еще до путешествия в Иерусалим», а равно монастыря, поставленного для его матери. Так как мать святого умерла, Илларион направился в столицу греческой империи – Константинополь, «во времена верного царя Михаила, царствовавшего после отца своего Феофила» (842–867). Он прибыл сначала на г. Олимп. Сабинин ошибочно полагал, что святой прибыл на Олимп Фессалийский, – здесь имеется в виду Олимп Вифинский. Однако Илларион в лавру не вошел, а посетил лежавшую близь её маленькую церковь. Это было в субботу масленицы и святой с учениками пожелал провести здесь в безмолвии весь великий пост. В субботу вечером из лавры пришел в церковь монах, зажигатель лампад в лавре, для приготовления и здесь к воскресению. Увидев незнакомых ему странников без пищи, он принес им из лавры несколько сухарей и моченых бобов; через неделю он снова пришел сюда и удивился, что сухари у странников были целы: они питались одними бобами. Илларион попросил у монаха только просфор и вина для служения литургии, что и было исполнено. Игумен лавры, узнав о пришельцах, рассердился, что странники, не знающие греческого языка, осмелились служить литургию в малой церкви, и приказал эконому выпроводить их оттуда. Илларион, умевший несколько говорить по-гречески, просил эконома позволить им провести в церкви еще одну ночь, обещая на другой день отправиться в дальнейший путь. В эту ночь настоятель увидел сон: будто ему предстали два страшных видом мужа, которые начали влачить его по земле и втащили в храм, на престоле которого сидела Богородица. Пресв. Дева спросила игумена: зачем ты поступил так грубо с этими странниками? Ты думаешь, что один только греческий язык приятен Богу? Или не знаешь, что любезны Господу все, любящие и славящие Его? Испуганный настоятель утром отправился в малую церковь, припал к ногам Иллариона и со слезами просил у него прощения, предлагая ему остаться при церкви. Святой согласился и стал ежедневно получать от игумена хлеб и все нужное, а потом попросил у него для каждого воскресенья просфор и вина. Племянник настоятеля, приносивший Иллариону припасы, страдал сухоткой правой половины тела и руки, кроме того по временам у него гноился правый глаз и правое ухо. Однажды он упал и сильно расшибся. Илларион, видя страдания юноши, взял масла из лампады, крестообразно помазал им больные части, помолился и исцелил его, прося никому не говорить о том. Однако чудо не осталось тайною. Множество народа из разных мест потянулось ко святому; даже из Константинополя приезжали к нему для духовной беседы и благословения; дары, приносимые ему, не принимались, но зато лица, желавшие иноческой жизни, постригались Илларионом охотно. Через пять лет иноческой жизни на Олимпе (ок. 845–850 гг.) святой пред праздником Воздвижения Креста простился с братией, покинул гору и прибыл с учеником своим Исааком в Константинополь, где 14 сентября поклонился честному и животворящему Древу Креста. – Личность этого Исаака очень примечательна: он сопутствовал святому в Византию, Солунь, Рим и снова в Солунь; после кончины учителя Исаак вернулся в Константинополь, где и сообщил биографические сведения о святом агиографу Василию.

Из Цареграда Илларион собрался в Рим для поклонения гробам ап. Петра и Павла и дорогою заехал в Солунь. Здесь перед дверями одного виноградника увидел он сторожа и попросил у него кисть винограда; но сторож 13 лет страдал сухоткой ног и едва двигался, а потому просил странника самому войти и сорвать виноград. Илларион, тронутый его болезнью, сотворил крест и именем Господа велел ему встать, идти в сад и принести винограду. Калека исцелился, с радостно побежал в сад, выбрать лучшую кисть, но вернувшись к дверям, уже не нашел своего исцелителя. С кистью винограда в руке он побежал по городу и расспрашивал прохожих, не видал ли кто человека, наружность которого он описывал. Между тем святой отправился в Рим. Здесь первым долгом он поклонился гробам ап. Петра и Павла, затем всем другим святыням города и прожил здесь два года (851–853).¹⁰³ Затем он отправился снова в Константинополь.

На пути в столицу он опять остановился в Солуни. Не имея пристанища, Илларион сел перед дверьми претории солунского правителя, единственный сын которого Прокопий страдал сухоткой правой руки и ноги и был покрыт струпьями. Нянька, ходившая за больным, вынесла его на крыльцо на солнце. Святой, сжалившись над юношей, попросил у няньки воды и, когда та ушла, помолился, осенил крестным знамением отрока и исцелил его. Выздоровевший молодой человек побежал к матери в дом, а Илларион поспешил скрыться. Отец Прокопиев немедленно велел своим слугам запереть городские ворота и не выпускать человека, приметы которого он им сообщил. Блаженного нашли в восточной стороне крепости у ворот Апостольских, построенных в память ап. Павла, и доставили его к градоначальнику. Муж с женой и исцеленный отрок вышли к нему на встречу, бросились ему в ноги, прося молитв и благословений. Вельможа просил его, между прочим, осмотреть город и выбрать себе место для всегдашнего жительства, обещая построить для него обитель. Илларион выбрал местечко на восточной стороне города, где стояла запущенная келья недавно умершего пустынника, и просил градоначальника не трудиться часто навещать его, а только по временам присылать ему сухого хлеба и моченых бобов. Люди разного сословия приходили к нему и постригались в ангельский образ. Один благочестивый диакон церкви св. Димитрия отправился однажды за город для обозрения своих пашен и, пройдя довольное расстояние от города, вдруг был захвачен Скифами и уведен ими в плен. Варвары повели его в свою страну, предварительно связав ему руки и взвалив на него довольно большую тяжесть; дорогою не щадили бедного пленника и страшно его терзали. В третью ночь, по взятии его в плен, он вспомнил об Илларионе и помянул его в молитве. Во сне ему предстал святой и просил беспрепятственно идти домой. Диакон, проснувшись, увидел, что руки и ноги его разрешены от оков и Скифы вокруг него спали крепким сном; он потихоньку встал и без вреда достиг Солуня, где рассказал гражданам обо всем случившемся. Через три года своей жизни в Солуни Илларион почувствовал приближение смерти. За 40 дней он пригласил к себе градоначальника, передал ему наставление, просил не оскорблять пришельцев, ненавидеть взяточничество, не присваивать чужой доли и достояния; потом дал наставление своей братии, приобщился и скончался через три дня, 19 ноября, в субботу, в пять часов дня, на 53-м году от рода. – По Сабинину, Илларион умер на 78 г. жизни в 882 г., но 19 ноября падало на субботу в 880 году. – Погребение совершал солунский архиепископ (вероятно Павел) при громадном стечении людей из города и окрестностей. Тело его опущено было в каменный склеп в кельи, в которой он подвизался. Через 40 дней по кончине святого у градоначальникова сына Прокопия открылась водянка, которой не могли излечить врачи. Тогда отец принес сына и положил его на гроб Иллариона. Ночью Прокопий увидел старца, который беспокоился о погибели его души и велел ему вести жизнь нравственную; больной обещался, и тогда Илларион положил руку на чрево юноши и исцелил его.

Слух о чудесах святого дошел до столицы. Имп. Василий пожелал подробно и обстоятельно знать об этом. Архипастырь Солунский, по его приглашению, лично явился в Константинополь и рассказал ему подробно о чуде святого. «Чтобы подробно узнать о жизни и подвигах блаженного, государь пригласил в свою палату настоятелей обителей, расположенных вокруг Константинополя; призван был также настоятель Олимпийской лавры». Последний рассказал царю о чудесном исцелении своего племянника и о всех подвигах пришедшего из Грузии незнакомого им человека. Императору угодно было знать, есть-ли еще кто-нибудь в живых из учеников святого, – оказалось в живых только трое старцев. Император принял их как небесных ангелов и просил их остаться в столице и построить себе кельи по близости царских палат; послал их для представления патр. Фотию. – В списке о. Августина сказано: «святому патриарху Игнатию», но Игнатий умер еще в 877 году. – Но иноки не пожелали жить в многомятежном городе и просили государя иметь жилища за городом в пустынном месте. Василий отправил с ними одного протоспафария для отыскания удобного места; таким местом оказалось Романово ущелье, в котором из-под небольшого холма струился родник холодной воды. Приготовлены были материалы к постройке; сам император пожаловал туда и положил первый камень в основание храма, который был окончен через семь месяцев и освящен в честь Апостолов. В это время в Константинополе проживал отставленный от должности правитель Солуни, саном анфипат. Имп. Василий пожаловал ему прежнюю должность и послал его в Солунь с приказанием немедленно перенести в столицу мощи св. Иллариона. Солуняне подняли бунт, но были усмирены правителем, который ночью вынул из склепа благоухающие мощи и перевез их в Константинополь, – по Сабинину, в конце 882 года. Корабль бросил якорь на Босфоре; Царь и граждане с честью встретили мощи святого; на вопрос императора, что значит распространившееся по городу благоухание, царедворцы ответили, что благоухание исходит от мощей Иллариона. Василий хотел было поместить раку в царских палатах, но святой явился царю в сонном видении и велел поставить мощи в новоустроенном храме св. Апостолов. Рано на заре 9 ноября император с патр. Фотием,¹⁰⁴ с царедворцами, градоначальником и со множеством знатных мужей, сели в лодки и с фимиамом и псалмопением приняли мощи с корабля и перенесли их пока в храм Архангела Михаила в Сосфении; затем, когда все было приготовлено в новом храме Апостолов, из храма Архангела они подняли мощи на себя и по Романовому ущелью внесли их в новый храм, поставили на середине собора и с великим торжеством отслужили всенощное бдение. – Сабинин отожествлял Романово ущелье с воротами св. Романа (I. 136), но кажется ошибочно: ворота Романа находились собственно в Константинополе, тогда как Романово ущелье, по-видимому, – за Золотым Рогом, в Пере. На другой день патр. Фотий освятил новоустроенный храм и заложил в престол часть мощей апостолов. После освящения император приступил к раке, открыл её вместе с сыновьями Львом и Александром, поклонился честному телу. После того, как все присутствующие воздали поклонение святому, царь собственноручно закрыл раку и запечатал её своею печатью; затем мощи были положены в склепе, нарочно устроенном под алтарем, «где почивают и до ныне». Император велел повесить тут же, при себе, над могилою три неугасимые лампады, а шесть других велел повесить пред иконостасом, и на освещение этих лампад велел ежегодно выдавать 12 драхам (18 рублей) из царских палат, а также просфор для литургии; в день храмового праздника велел отпускать обители на одежду для монастырской братии по два литра золота, а для материальной поддержки братии пожертвовал монастырю часть винных сборов в столице и близь лежащий лес.

Слух о чудесах Иллариона достиг Грузии. Иверская церковь отправила в Константинополь избранных лиц для удостоверения этих слухов. Послы легко убедились в действительности чудес и, заручившись верными свидетельствами, вернулись и передали всей Иверии виденное и слышанное о святом в Цареграде, после чего и Грузинская церковь причислила Иллариона к лику святых с установлением празднества 19 ноября.

По истечении некоторого времени, один грузинский затворник Евфимий написал имп. Василию послание, в котором изложил свое сновидение: будто он видел раскаленную печь, откуда слышались рыдания, и отрок в светлых одеждах объяснил, что это пламя возжег имп. Василий своими грехами, но что он имеет теперь предстателя пред Богом в лице Иллариона; будто после того явился старец и водою из сосуда залил огромное пламя, осталось лишь несколько тлеющих углей; «возрадуйся, христолюбивый царь, писал Евфимий, и преуспевай в добродетельной жизни, чтобы погасли и остальные угли души твоей». Император воспрянул духом и с того времени все чаще и чаще ходил на поклонение мощам Иллариона; он велел даже построить себе келью близь обители и часто приходил сюда для уединенной молитвы.

Существовали современные описания чудес св. Феофании, но они ныне неизвестны. Уже близкий современник событий, агиограф патриарха Евфимия, указывает, что Лев и Феофания имели отношение к загородному храму Богородицы «Живоносного Источника» (р. 21 и 10); какие это были связи – обнаруживается в позднейших рассказах, о которых скажем ниже.

Итак основное Житие Феофании погибло; описания чудес её сохранились в поздних, подвергшихся уже наслоениям, пересказах. В каком же виде представляется биография царицы под пером другого, тоже современного агиографа?¹⁰⁵ Сведения, сообщаемые им, все-таки довольно скудны, да и освещены иногда ложным светом. Автор вообще мало знает о внешней жизни царицы и предпочитает заполнить пробел рассказами собственно о её супруге. Обещая говорить о святой правду, он, однако, обо многом умалчивает, иногда является наивно незнакомым с делом. В общем биография его, заключая в себе несколько живых подробностей о родителях автора и о родителях царицы, все-таки не оправдывает тех ожиданий, которые мы возлагали на современное Житие Феофании.

Несомненно, существовало анонимное Житие Феофании первой редакции, второпях написанное современником её по просьбе дяди св. царицы, Мартина; оно хотя и не сохранилось в первоначальном своем виде, но следы его остались во второй редакции.

Два канона в честь Феофании, составленные тем же анонимом и по просьбе того же Мартина. В них должно было находиться выражение ὁδηγήσαντα πάλαι θεοφανείας λαμπτῆρα φωτοειδῆ ἔθετο τῇ ἐκκλησίᾳ σε Χριστός. Ныне они, по-видимому, утрачены.

Анонимное Житие Феофании второй редакции. Содержание его следующее:

Многие, говорит агиограф, писали о чудесах царицы, – одни как очевидцы, другие со слов посторонних,¹⁰⁶ но жизни её не касались; поэтому, называя себя ничтожнейшим и недостойным всякого слова, автор и решился написать её биографию. Современник Михаила Влахернита, он, конечно, не знал, что в это же время живописец написал и собственно Житие царицы; он, очевидно, читал только рассказы о чудесах её, об исцелении царя Льва и её самой, но, как увидим ниже, ими не воспользовался. Будучи другом отца Феофании (πάτριος αὐτῆς φίλος τυγχάνων), автор обещает рассказать о ней правду и просит верить его словам (§ 1). Родиною её был Константинополь. Она происходила будто бы из царского рода некогда знаменитых Мартинакиев,¹⁰⁷ от отца Константина, иллустрия и потом патрикия, и матери Анны, уроженки Востока (ἐκ τῶν ἀφ’ ἡλίου ἀνατολῶν). Род Мартинакиев, как ранее Константинакиев и позже Феодотакиев и Василакиев, был коренным византийским и отличался именитостью. Известен Анастасий Мартинакий, один из ближайших сановников императора Льва Армянина, иконоборец, который в 816 году ездил по поручению царя в Малую Азию для наказания томившегося в ссылке Феодора Студита.¹⁰⁸ Затем известен Ингер (Ἴγγερ) Мартинакий, быть может, сын Анастасия, игравший при дворе императора Феофила очень видную роль и имевший такое влияние в государстве, что предсказательница-сарацинка в 842 году прочила его даже в преемники Феофилову сыну Михаилу. Царь, конечно, вооружился против своего вельможи и, чтобы отнять у него возможность к престолонаследию, постриг его в монахи. Таким образом Ингер считался лишь кандидатом на престол, и то неизвестно, насколько добровольным, а потому сказать, что потомки его были царского происхождения, как это делает агиограф, – очень наивно.

У Ингера было два сына – Константин (родился 838?) и Мартин (родился 839?) и одна дочь – Евдокия Ингерина (родилась 841?). Невиновные в замыслах отца, они продолжали занимать видное место при дворе. Молодой и распутный царь Михаил III (родился в 839 г.) обратил внимание на Евдокию и вступил с нею в незаконную связь, а потом, пресытившись, в 865 г. передал свою молодую любовницу своему любимцу, 53-х летнему Василию, от которого будто бы та родила Льва (родился в 866 г.). Братья Евдокии, конечно, пошли в гору: Константин получил сан иллустрия, потом патрикия. Мартин также занял выдающееся положение в чиновной бюрократии. Выйдя в люди через позор своей сестры, они, казалось, не должны были отличаться высокими нравственными качествами. Чувствуя силу во всемогущем Василии Армянине и, очевидно, заискивая у него, Константин женился, по всей вероятности, на армянке.¹⁰⁹ Разумеется, агиограф тщательно скрывает все, что так или иначе могло бы бросить тень на его приятеля.

Константин довольно долго не имел детей. Со своею супругою он часто ходил в Васский храм Богоматери и молился о разрешении неплодия, прося детища для продолжения рода и наследования жизни (§ 2). Однажды ночью они увидели во сне старца, который предрек им рождение дочери. Роды Анны были очень трудные, она сильно страдала и стояла на краю смерти. Константин отправился в Васский храм, взял оттуда пояс с одной из колонн и велел положить его на бедро беременной. Боли утихли, и Анна разрешилась от бремени дочерью, которая, как говорят (ὥς φασι), сладко улыбалась (октябрь 867?).¹¹⁰ В этот момент появился орел, коснулся кровли дома и пытался влететь в него (§ 3). – Последняя подробность, как показал г. Куртц, ведет начало из классической древности. Орел появился при рождении Александра Македонского, орел защищал своими крыльями от солнечного зноя малолетнего Василия (Македонянина); появление его должно было означать, что рожденный сделается обладателем царства.¹¹¹

Вскормив Феофанию своим молоком, Анна скоро умерла. Константин хотел было кормит дочь молоком от другой, но ребенок не пожелал этого, а привык к сосцу одной из служанок (§ 4). Отнятая от груди, она по достижении шестилетнего возраста (октябрь 871 г.) была отдана отцом для изучения св. писания и вскоре изучила псалтирь, вечерние и утренние песнопения. Константин, видя особенную красоту дочери, распорядился не выпускать её из дому, а когда и отпускал её утром или вечером, то непременно в сопровождении многочисленной прислуги (§ 5). Однажды под вечер Феофанию на дороге около ворот Васского храма застиг необычайный дождь. Она вбежала в церковь, приблизилась к стоящей направо иконе Богоматери и поцеловала её. Вздремнув перед образом, она услышала, что икона Богородицы повелела другой иконе взять из лампады масло и помазать голову и все тело девочки, после чего Феофания заблистала каким-то особенным светом. Вернувшись домой вместе со служанками, она рассказала обо всем отцу (§ 6). С достижением возраста, она развилась телесно и духовно; возлюбила постничество, чистоту и девство, раздавала милостыню, обращалась с прислугою как с братьями.

Но вот настала пора выдать Феофанию замуж, ибо ей исполнилось 15 лет (880 г.). Много знатных лиц сваталось за неё, но они не имели успеха (§ 7). Вскоре после того, в царствование «нашего великого и славного Василия самодержца царя», происходило «искание красивых и славных добродетелью девиц для избрания из них одной в сочетание Льву, мудрому царю, первому сыну Василия и его помощнику». – Г. Куртц подробно останавливается на вопросе о детях Михаила и собственно Василия. Константин царевич, которого житие не называет, был, несомненно, сыном Михаила; есть несколько исторических свидетельств, утверждающих, что и Лев был сыном собственно Михаила; он родился месяца через два или три после того, как Михаил, бросив Евдокию, передал её Василию. Лев считается сыном Василия специально; но ясно, что до половины XI столетия на византийском престоле сидели цари и царицы аморийской, а не армянско-македонской династии, как принято думать. – Император Василий, продолжает агиограф, разослал «начальников, сатрапов и экзархов тайной палаты (τοῦ μυστικοῦ κουβουκλίου) в каждый город и в каждое наместничество искать девушки, достойной красавца Льва-царя, и каждый из них привез отовсюду в столицу девушек – одну другой краше (§ 8). Августа Евдокия желала выбрать для своего сына в невесты девицу из её собственного отечества (то есть, из Константинополя). В числе таковых находилась и Феофания. Из всех приглашенных невест было выбрано лишь двенадцать, которых должен был посмотреть царь. Свидание происходило во дворце Магнавре (Μαναύρας). Одна из невест, родом афинянка, предложила своим подругам не смотреть на царевича Льва, а потупить глаза долу, и это было принято всеми. На следующий день Василий и Августа Евдокия вышли в дворцовую залу для обозрения невест. Феофания первая поклонилась царственной чете (§ 9). Евдокия, заметив её, тотчас подошла к ней и начала расспрашивать её о роде и родине; узнав, что она – от царского корня, Августа отослала всех других девушек, наградив их подарками, а Феофанию с упомянутою афинянкой и дочерью одного трибуна повела к императору Василию. Затем, видя все-таки превосходство Феофании перед двумя её подругами, Евдокия одела на неё царские одежды, привела к Василию и провозгласила её невестою Льва. Император вынул из-за пазухи кольцо с ямшовым камнем и надел его на руку Феофании (§ 10). – Таким образом выбор невесты совершился помимо самого Льва; присутствие жениха было, по-видимому, не обязательно. Мы знаем несколько случаев избрания невест, знаем, что формальность соблюдалась: вывозились невесты отовсюду, но при дворе всегда существовали интриги и протекция, причем главное влияние на выбор имела царица-мать жениха. Афинянка Ирина, у которой была родня в Пафлагонии, устроила так, что Ставракий выбрал царевичу в невесты пафлагонянку; брак, заключенный по постороннему расчету, был несчастлив, и Константин позже развелся с Мариею. Царица Ефросиния наметила для Феофила Икасию, но царевич, лично смотревший невест, подал яблоко пафлагонянке Феодоре; это был брак по любви. Евдокия провозгласила женою своего сына свою племянницу; брак, между двоюродными братом и сестрою, также был не из счастливых. – Агиограф и здесь обошел молчанием близкое родство брачующихся, наивно рассказывая, что Евдокия не знала совсем Феофании и расспрашивала её о роде и происхождении. Вскоре состоялось бракосочетание Льва и Феофании, сопровождавшееся пиршествами, раздачею подарков, устройством стола для бедных, помилованием осужденных и пленников; дети столицы с венками на голове пели песни царю. – Известно, что Лев, жалуясь впоследствии Евфимию на свое житье-бытье, между прочим сказал: «все сенаторы знают, что я женился на ней (Феофании) не по своему желанию, а потому, что боялся отца, совсем удрученного»;¹¹² агиограф опять скрыл эту подробность. Вскоре после женитьбы сына (882 г.)¹¹³ Августа Евдокия скончалась, будучи оплакана царем Василием, Львом и его молодою женою Феофаниею (§ 11).

Далее рассказывается, что монах Феодор Сантаварин (уроженец Фригийского города Сантавариса) втерся в доверие царя Василия и оклеветал Льва, будто этот покушается на жизнь своего отца. Василий немедленно арестовал Льва и заключил его в одном из дворцовых покоев, запретив, чтобы кто-либо имел с ним сношения, кроме жены с ребенком (§ 12). – Известно, что дочь Льва от Феофании называлась Евдокией, без сомнения, в честь своей бабки и в утешение вдовому императору. – Молодая царица всячески старалась утешить своего супруга (§ 13): речь её занимает самую большую главу в Житии (§ 14). Однажды ночью им предстал некий юноша в воинском одеянии, с копьем в правой и щитом в левой руке и объявил, что они заставили его явиться к ним из Солуни (делается намек на св. Димитрия Солунского); успокоил царевича и утешил, что он сделается наследником царской власти. Вскоре Феодор Сантаварин, воспользовавшись болезнью Василия, покинул столицу и прибыл на свою родину. Тогдашний протоспафарий и этериарх Стилиан Зауца, бывший вместе с тем и телохранителем царя, очень горевал и казался неутешным (§ 16). На вопрос Василия о причине горя Стилиан начал делать какие-то намеки, которых царь не понял (§ 17); наконец сообщил, что все в государстве недовольны поведением царя, заключившего невинно царевича, по ложному доносу монаха Феодора (§ 18). С наступлением Ильинского праздника (20-го июля) царь Василий решился показаться перед народом со своим сыном Львом. В драгоценных одеждах оба императора в сопровождении Стилиана выехали в храм св. Илии и в храм Бесплотных, к общей радости всего населения, после чего Лев получил снова власть вместе со своим отцом (§ 19). – Вскоре Василий захворал, призвал трех сыновей: Льва, Александра и Стефана и, сделав им наставление, поставил на царство Льва вместе с Александром (§ 20).

Феофания, к которой возвращается теперь агиограф, вместе с мужем и Александром стала правит царством; Стилиан получил титул василеопатора. Супруга Льва презрела житейскую роскошь, проводила время в молитвах, подавала милостыню, под царскими одеждами носила власяницу, вкушала лишь хлеб и овощи, раздавала деньги и одежды бедным, заботилась о вдовах и сиротах, обогащала монастыри, заботилась о слугах как о братьях, никого не называла простым именем, а всегда с прибавлением κῦρ, никогда не сердилась, не завидовала, никого не презирала, не говорила неправды (§ 21). Днем постель Феофании была покрыта златоткаными коврами, а на ночь царица расстилала, на пол власяные циновки, на которых и спала, причем с часу на час вставала и молилась. – Близкие современники свидетельствуют, что сластолюбивый царь подчас тяготился своею святою и скучною супругою и изменял ей. Автор Жития Евфимия рассказывает, что Лев передавал Евфимию, сколько горя он перенес чрез Феофанию: последняя однажды явилась к Василию и «возвела на меня клевету, будто я сошелся с дочерью Зауцы Зоею, за что отец выдрал меня за волосы и избил до крови». Тот же автор прибавляет, что, когда Лев подружился с Зауцею, Феофания покинула дворец и поселилась во Влахернской церкви, потом посетила храм в Пиги; со слезами она умоляла Евфимия явиться во дворец спасти душу императора и позаботиться об обидимых. Во дворце Феофания рассказала Евфимию о своем несчастии, что она, лишившись дочери, решила навсегда покинуть дворец и избрать местопребыванием Влахернский храм; я, прибавляла она, готова дать разводную, лишь бы добиться желаемого. Евфимий едва уговорил её не делать этого, говоря, что это было бы причиною прелюбодейства для обоих.¹¹⁴ Итак Феофания ревновала и требовала развода. – Агиограф, разумеется, опять обходит все это молчанием. Таким образом Феофания изнурила свое тело и впала в болезнь (§ 22). Она предвидела свою кончину, велела поцеловать всех, пригласила к себе мужа, целовала со слезами ему щеки и руки, просила его за своих родственников, друзей и слуг и, скрестив на груди руки, скончалась (894 г., § 23). Автор Жития Евфимия рассказывает, что перед смертью она совсем больная явилась во Влахерны, где её утешал Евфимий, и что по слухам Феофания умерла не своею смертью, а отравлена Зоею, дочерью Зауцы (р. 24); – агиограф обо всем этом умалчивает.

Тело её царь с сенатом перенес в храм Св. Апостолов. Несмотря на зимнее время, когда тело из дворца Халки появилось на открытом воздухе, заблистало солнце и сделалось так тепло, что носильщики даже вспотели; но когда тело было положено в храме, наступил прежний зимний туманный день. Через 40 дней после её погребения «во всем мире творились её чудеса». Многие получили исцеления и явились свидетелями её чудес; «из них, продолжает агиограф, и я несчастный (ὁ τάλας), получив исцеления от честной её раки, почел несправедливым предать забвению её необычайные чудеса» (§ 24). Мой отец, говорит он далее, страдал ногами; это было в июле месяце, когда празднуется память св. Илии. По обычаю, из наиболее видных церквей собирали драгоценные ризы для покрова св. пророку; этим занялся теперь кандидат Мирон, скорописец моего отца. Взяв ризы с мафорием Феофании, он отнес их в храм св. Илии и верхом вернулся к моему отцу. Одна женщина, страдавшая злым духом и жившая в местности Вона (к северу от храма Апостолов), начала дорогою поносить его разными непристойными словами. Тогда Мирон ударил её по голове мафорием Феофании, – та упала и немедленно выздоровела; от этого мафория исцелился и мой отец (§ 25). Вскоре моя мать Ирина, содержавшая убежище для бедных в Арматиях, упала в эпилепсии и казалась бездыханною. Тогда мой отец призвал священника своей церкви и велел ему принести из храма Апостолов кольцо св. Феофании; кольцо он положил в воду и затем дал выпить этой воды Ирине, после чего моя мать выздоровела (§ 26). Через два года после смерти моей матери отец вышел в отставку и, чувствуя себя нездоровым, поручил ведение хозяйства своему сыну, моему брату протоспафарию Михаилу. Отец велел Михаилу сделать какое-то нужное дело, тот в свою очередь поручил его своему слуге; сам Михаил забыл, а слуга не исполнил поручения. Мой отец сделал выговор Михаилу; последний в совершенном раздражении так толкнул слугу, что сам упал и лишился сознания. Отец испугался, рвал на себе волосы и, почитая его мертвым, стал уже думать о похоронах (§ 27). Врачи ничего не могли сделать для приведения юноши (παῖς) в чувство. Пока мой отец отправился в церковь, Михаил вдруг поднялся с постели, разорвал на себе одежды и, подойдя к церковным дверям, торжественно заявил народу об исцелении его Богородицею и св. Феофаниею (§ 28), которые явились ему во сне вместе с его матерью: последняя умолила их, и те исцелили Михаила (§ 29). Сам я было не верил в чудеса Феофании, говорит автор. Однажды во сне явился мне дядя Феофании, Мартин артоклин (чиновник для приглашенных к столу гостей), мой друг, и просил меня прославить святую песнопениями и составить в честь её канон. Я возразил, что Феофания не есть ни подвижница, ни мученица, ни чудотворица. Но Мартин велел мне взять перо и бумагу и писать то, что он будет диктовать. Выслушав от него фразу: ποίησον πρὸς τὸ Ὁδηγήσαντα πάλαι θεοφανείας λαμπτῆρα φωτοειδῆ ἔθετο τῇ ἐκκλησίᾳ σε Χριστός, я проснулся, сел за стол и быстро написал её житие, а равно составил и два канона, на 4-й тон (§ 30). Потом я снова впал в неверие, подвергся изнурительной болезни (образованию камня в почках) и страдал 27 дней. Врачи были бессильны, тысячи лекарств оказались бесполезными. Наконец брат Михаил посоветовал мне взять воды из храма и от мощей Апостолов, помазать гроб «преподобного отца нашего Мефодия» и раку Феофании, взять масла из лампад и выпить его. Я так и сделал. Боли прекратились, и камень вышел (§ 31). Последний параграф заканчивается прославлением и молением агиографа к св. Феофании.

В виду того, что автор Жития с одной стороны называет себя ὁ ἐλάχιστος καὶ παντὸς λόγου ἀμοιρῶν, а с другой сообщает, что отец его по выходе в отставку поручил ведение хозяйства не ему, а более младшему сыну Михаилу, г. Куртц склонен к догадке, что агиограф был монахом. Но на эти два соображения можно представить два других, которые как будто не позволяют считать автора иноком. Агиограф не раз называет сановников Константина и Мартина своими друзьями, – но монах так не выразился бы.¹¹⁵ Затем он заявляет, что он дважды подвергался неверию насчет святости Феофании, – но от монаха нельзя было ожидать такого признания; напротив, все указывает на близость между собою обоих братьев. Для разъяснения загадки следует иметь в виду заявление автора, что он написал Житие с двумя канонами в честь Феофании тотчас после явления ему Мартина; после того агиограф снова впал в неверие и снова получил исцеление от святой. Из этого следует, что наш автор писал Житие дважды, и что мы имеем в руках вторую редакцию Жития. Возможно, однако, предположить, что в изданном тексте мы имеем соединение обеих редакций вместе: следы первой, при написании которой автор был мирянином, сказываются в выражениях: мой друг Мартин, я не верил в чудеса, юноша Михаил; следы второй, при написании которой агиограф был уже монахом, видны из выражений: я самый последний, ведение хозяйства поручено моему брату протоспафарию Михаилу, и пр.

Последняя часть агиографической трилогии о главе Предтечи, производящая впечатление современного памятника,¹¹⁶ рассказывает, что святыня эта долгое время хранилась в Емесе и источала чудеса приходящим с верою; но когда «руками варваров были взяты местности в Емесе и самая Емеса», то один благочестивый унес главу в Команы (Κόμανα, § 167). Однако граждане не знали, когда она унесена от них, и «никто и нам о том не передал»; да и в Команах не знали, что здесь хранится глава Предтечи. С появлением иконоборчества почитанию мощей не было места, ибо иконоборцы жгли их, и глава все время оставалась неизвестною (§ 168). По восстановлении православия и гибели иконоборчества Предтеча объявил свою главу и благоволил быть ей в Цареграде. В то время царствовали имп. Михаил и Феодора, а патриархом после Мефодия был Игнатий; ими и перенесена глава в Константинополь. Это третье обретение произошло следующим образом (§ 169). Однажды ночью этому святителю,¹¹⁷ молившемуся Богу, явилось видение, что глава Предтечи, скрытая в серебряной раке в священном месте, находится в городе Команах, что прилично перенести её в Византию. Архиерей объявил о том императору. Наряжено было посольство за святынею. Прибыв в Команы и узнав, по описанию архиерея, где лежала глава, посланцы взяли и принесли её в Константинополь. Царь, патриарх, придворные, иереи и монахи вышли из города с миром и лампадами; воины-копьеносцы образовали аллею, по которой процессия вошла в город; глаза и сердца всех устремлены были к святыне (§ 170). Дрожащими руками архиерей взял главу¹¹⁸ и положил её в дворцовом храме (τῷ ἐν βασιλείῳ ναῷ); установлен был 25 мая праздник третьего обретения или положения главы, а вернее того и другого вместе (§ 171). Распространившись о значении цифры трех (§ 172), агиограф оканчивает Слово молением к Предтече о сохранении жителей (§ 172 sic).¹¹⁹

Жития св. Ферапонтия еп. Кипрского, священномученика времен Диоклитиана и Максимилиана, до нас не сохранилось, да едва ли оно и существовало, хотя иконы его уже в X в. считались древними, но о Житии его и тогда не было известно. Для нас важен другого рода памятник, написанный неизвестным лицом IX века по поводу перенесения мощей Ферапонтия с о. Кипра в Константинополь: это рассказ о чудесах святого, совершившихся по перенесении мощей его.¹²⁰ Рассказчик, усвоивший классическое образование по крайней мере в объеме тогдашних школ, имевший понятие о Панафинеях, Герах, Фесмофориях, Елевсинских, Артемисийских и Олимпийских празднествах, был человек наблюдательный и чутко отзывался на красоты природы. Что он списывал чудеса едва ли не с книги для записей, явствует из того, что он тщательно отмечает, сколько дней каждый из них перед тем страдал. Основания к приурочению перенесения мощей Ферапонтия к IX веку сводятся к следующему: агиограф свидетельствует, что это случилось в то время, когда Агаряне τὴν ἑῴαν πᾶσαν καὶ Αἴγυπτον τῷ τόξῳ καὶ τῇ ῥομφαίᾳ ἐληίζετο..., ἠπείλει δὲ καὶ τὰς νήσους ταχῶς ἐπέρχεσθαι. – Нечто подобное мы можем указать из времени имп. Ираклия: в 634 г. Сарацины заняли Египет, а в 648 г. напали на Кипр;¹²¹ затем в 691 г. император Юстиниан порвал перемирие с Арабами, и о. Кипр оказался открытым для нападения.¹²² – Ὡς δὲ τὸ δεύτερον, продолжает агиограф, εἰς τὴν Κύπρον ὁ τῶν ἀθέων στόλος ἀνήγετο, то островитяне спросили святого, и он повелел им перенести его мощи в Константинополь. Это второе нашествие Арабов на Кипр может быть приурочено и к 790 и к 806 году: адмирал Аарон с флотом напал тогда на Кипр, разрушил его церкви и рассеял островитян.¹²³ К этому вероятно времени и может быть отнесено перенесение мощей Ферапонтия из Кипра в Константинополь. Событие это было очень незначительно: при встрече мощей не присутствовало ни патриарха, ни императора, ни сколько-нибудь видных сановников, по крайней мере агиограф не упоминает о них совершенно. – Мощи св. Ферапонтия были по мешены в храме Богородицы: τουτονὶ τὸν τῆς θεοτόκου νεὼν ἐκλεξάμενος (p. 685), замечание, которое указывает, что слово о чудесах св. Ферапонтия произнесено было в этом самом храме. В дальнейшем, как кажется, на тот же храм делается указание в следующих выражениях: πρὸς τὸν εὐκτήριον οἶκον τῆς θεομήτορος εἴτω, ὅστις τῆς Ἐλαίας προσονομάζεται (p. 686). – Где находилась местность Елея (Олива), доселе не знали: Дюканж, отметивший 49 церквей Богородицы в Константинополе, не знает этого молитвенного дома. Ἐλαῖα, иначе называлось Συκαί, Περαῖα, то есть Пера, за Золотым Рогом, по выражению Сократа, καταντικρὺ τῆς πόλεως; впрочем Συκαὶ относилось также и к Галате.¹²⁴ Из других более или менее любопытных черт слова можно указать на следующие: в военном ведомстве существовали должности декарха (р. 687: δέκαρχος), экскувитора (р. 689: ἐξκουβήτωρ τὸ στράταγμα) и схолария (689); солдаты подчас занимались общественными работами и буйствовали; так однажды некоторые из них (τῶν δημοσίων ἐπιταγμάτων ἐργοδιῶκται καὶ ἐπιστάται τῶν ἔργων) избили палками одного старика до полусмерти (р. 690); около 806 г. в Константинополе стоял военный армянский отряд (р. 688: τὸ στῖφος τῶν Ἀρμενίων). Из топографических названий упоминается Влахернская стена (τείχιον) и местечко или город Виксия (Βιξύη); последнее имя нигде более не встречается; не есть ли оно искажение имени города Визы (Βιζύη)? Болезни, исцеленные заступничеством св. Ферапонтия, суть следующие: помешательство тихое и буйное (р. 686, 689), сухотка (р. 687, 683), паралич простой и с отнятием языка (р. 687, 689), рак (р. 688), кровотечение (р. 688), лихорадка (р. 689), водянка (ὑδροπικήτις р. 689), нарывы (р. 689), проказа (ὁ λεπρός р. 689), боли желудка (р. 689).

До сих пор мы видели можно сказать необыкновенную простоту в разборе и в оценке агиографической письменности: о том или другом святом имелся только один современный житийный текст – нужно было контролировать только его одного. Но теперь перед нами несколько агиографических памятников, посвященных одному событию, современных и написанных все приблизительно в одно время: разумеем мученичество 42 Аморийских мучеников.

Здесь надобно идти уже не только путем историческим, но и литературным, то есть устанавливать связь и взаимоотношение между всеми этими сказаниями.

Падение в августе 838 г. фригийского города Амория, родины царствующей Аморийской династии, произвело большое впечатление на умы современников. Не говоря уже о хронистах, которые все отметили это событие, – даже агиографы, писавшие совсем посторонние сюжеты, не редко упоминали о взятии Амория: разумеем жития Иоанникия Вифинского и царицы Феодоры, в которых также об этом говорится. Впечатление это усиливалось особенно тем, что падение города сопровождалось мученичеством многих людей и в особенности 42 именитых военачальников, из которых некоторые находились в свойстве с самим императором.

Если угодно, в мученичествах VIII и IX веков не было недостатка: в 789 г. пострадал савваит Христофор, в 796 г. погибло 20 мучеников саввинских, в 811 г. пострадали мученики Болгарские и т. д.; но только о втором мученичестве мы имеем агиографический текст, об остальных имеются лишь одни минейные памяти. Спрашивается, чем особенно прославились мученики Аморийские, так дружно привлекшие современную духовную письменность? По ознакомлении со всеми ими мы выносим очень неопределенное впечатление: ничем особенно они не прославились, – таков ответ на этот не исторический вопрос. Другое дело, если мы спросим себя: какие условия благоприятствовали появлению такого множества сказаний? С VIII-го до половины IX века в Византии царило иконоборство, когда подавлялась всякая духовная мысль, преследовались всякие литературные труды монастырской братии. Агиографическое дело, находившееся в тисках, не могло развиваться, современники за этот период оставались безучастными зрителями подвигов замечательных лиц, не смея взяться за перо. С 842 г., с окончательным восстановлением православия, повеяло новым духом» – духом свободы в области слова, проповеди и литературы. Агиография расцвела. Великое множество исповедников иконоборческого периода постепенно вышло на свет и обнаружилось в их житиях. Но с 842 г. не было еще мученичеств, этого любимого рода византийской письменности. Событие 845 г. в глубине Азии было первым, в котором современники усмотрели мученичество, и вот они облюбовали эту тему, пересказывая её на разные лады. А Β Г Δ E Z – вот сколько версий только дошло до нашего времени, но несомненно, что в свое время их было несравненно более.

Изучение этих сказаний потребовало бы много времени, если бы они не появились в превосходном издании П. В. Никитина,¹²⁵ который отнесся к замыслу В. Гр. Васильевского с такою любовью, эрудицией и тщательностью, что оно должно служить русским византинистам образцом и идеалом ученого издания. Акад. Никитин так много сделал для вопроса об Аморийском мученичестве, что работа исследователей облегчилась теперь в высокой степени. О, если бы и другие этиологические памятники когда-нибудь на русской почве появились в подобной же обстановке!

В таком множестве памятников, первым делом исследователя было бы – разобраться в авторах, сказаний; однако это сопряжено с необоримыми трудностями. В самом деле, два анонима – два лица, ничего нам не говорящие; Михаил Синкелл хотя и хорошо известная личность, но агиографом рассматриваемого мученичества был не он, а может быть какой то другой Михаил Синкелл; Софроний Кипрский – личность совершенно неизвестная; инок Еводий равным образом неизвестная величина, для раскрытия которой ученые делают впрочем вероятное сближение с другим Еводием.

При таком неутешительном состоянии сведений об агиографах приходится искать некоторой точки опоры в самих памятниках – в их указаниях на личность автора. Но и этот путь не обещает нам особенной удачи. Все эти мученичества, как сказано, производят впечатление современных, но и только. Написаны они в разных стилях – начиная с простого, делового изложения, кончая пустою риторикой, – и это обстоятельство мало говорит для пользы дела. Немного помогают и другие данные сказаний, присутствующие в одних и отсутствующие в других. Таким образом исследователь сразу же становится в затруднение при разборе этих мученичеств. Кроме всего этого, ученые, рассматривавшие сложный вопрос о взаимоотношении между разными текстами, пришли к печальному выводу, что первоначальной редакции сказания до нашего времени не сохранилось, что мы имеем, сведения уже только из вторых или даже из третьих рук. Конечно возможно, что весть о катастрофе 845 года дошла до Византии в нескольких рассказах, несколько отличных друг от друга, как и всегда бывает со всякими крупными событиями.

По нашему мнению, Васильевский совершенно правильно понял, что изучение этого комплекса мученичеств должно начинаться с ред. Δ,¹²⁶ то есть с той, в которой содержание изложено в простой, деловой форме. Труд этот оригинальный и вполне независимый (стр. 103). В самом деле, 42 военачальника 6 марта 845 г. были казнены на берегу Тигра. Весть о мученичестве могла достигнуть до Византии от тамошних христиан только в простой форме, в сообщении самого факта: это мы и видим в Δ; когда же сведение это было получено в Византии, разные сочинители старались пересказать его каждый на свой лад – простую форму рассказа облекли в риторические красоты; это уже последующая стадия развития.

В греческом и древнеславянском переводе Супрасльской рукописи¹²⁷ мученичество это анонимно, но в Макариевской минее четии оно приписано перу св. Софрония, архиеп. Кипрского. Действительно, Софроний, архиеп. Кипрского города Константии, существовал, он был преемником Дамиана, но время жизни обоих было совершенно неизвестно. Le Quien относил обоих примерно к VI веку, но без всякого видимого основания; если бы он знал, что в славянском Софронию приписано Аморийское мученичество, он отнес бы его к IX веку.¹²⁸ Как кажется, Δ написано в Константинополе в начале 70-х годов IX в. аморийским уроженцем Софронием и представляет из себя по-видимому ученическое сочинение, прочитанное автором для получения одного из ученых титулов. Позже Софроний был архиепископом Кипрским и прославился святостью.

В отношении содержания Софрониева редакция Δ составлена из следующих источников: 1) из официальной хронологической записи о походах имп. Феофила против агарян; 2) из сведений аморийского происхождения о взятии Амория и об отводе 42 военачальников в Персию, и 3) из рассказа персидских христиан о мученической их кончине. При этом в виде побочного источника на изложение ред. Δ оказало влияние содержание мученичества Негранских мучеников (Арефы и др.); что же касается до литературной формы, Δ носить на себе следы влияния языка Василия Великого, Григория Нисского и пр., – на все это указано акад. Никитиным. Δ переведено было в старое время и на славянский язык, но вовсе не потому, что переводчик также находил, что оно наиболее основное; нет, для переводчиков важнейшим вопросом был язык и стиль греческого автора: чем он был проще, тем менее предвиделось трудностей в переводе, и наоборот, то есть мы хотим сказать, что переведено было именно Δ как наиболее легкое для перевода.

«Автор этого сказания, говорит акад. Никитин (стр. 274 сл.), был ли он Софроний Кипрский, или кто другой, располагал значительным запасом надежных сведений. Та их часть, которая касается военных дел, подтверждается арабскими известиями; та, что относится собственно к мучению и его героям, сама в своей незамысловатой точности носит признаки достоверности. Недоставало ли автору уменья и таланта, или он вынужден был слишком спешить своей работой, но ему не удалось совладать с набранной им пестрой мозаикой фактов и готовых выражений и привести к сколько-нибудь гармоническому единству. Его изложение, то чрезмерно изысканное, то до наивности бесформенное, часто по той или по другой причине оказывается бессильным ясно выразить мысль автора». Любопытно отметить, что некоторые списки одной из редакций этого сказания находятся уже под влиянием ред. Z, то есть здесь замечается та литературная контаминация, которая известна и в других литературах, когда первоначальная редакция подвергается влиянию последующих.

Предисловие, обнимающее собою первые пять абзацев в академическом издании (стр. 38–40), говорит о новоявленных (νεοφανῶν ἀρτίως) мучениках, рассказ о которых агиограф и хочет предложить христолюбивой «аудитории» (ἀκροατήριον, auditorium), под которой едва ли разумеется собрание в церкви, как предполагал Васильевский (стр. 104), и конечно не «православное христианство» (как думал Б. Μ. Мелиоранский: Георг. Кипрян., 28),¹²⁹ а скорее можно думать, что это было собрание в зале для духовных собеседований, где напр. читалось и житие св. Евдокима.

В главной части агиограф говорит: «Царь наш Феофил, отправившись походом, пошел на скверную агарянскую страну; и выйдя, он достиг того, чего желал, и разрушив замечательные агарянские города, где жил род тогдашнего измаильского правителя, он вернулся в свой царствующий град, принеся победные знаки: золото, серебро и великое множество связанных агарян. Узнав о том, что он пострадал, амерумн (ἀμιρμαννῆς, эмир, халиф), исполнившись ярости и гнева, а кроме того не перенося стыда поражения, в следующем году отправившись походом, вышел на возлюбленный (τῆς ἠγαπημένης) город Аморий; и был возлюбленный и славный город (настолько), что после царствующего града он был вторым. Вышеупомянутый царь, услышав о деле, сам отправившись походом, повелел войти в названный город ромейским воеводам для укрепления и утверждения его. Немного дней спустя явился к городу безбожный со всем своим всеоружием, в самом начале августа, первого индикта, и тотчас начал осаждать (город)». – Известие это представляет несомненно чисто хронографическое извлечение, хотя мы и не можем сказать, откуда оно взято. Подробность и точность известия (напр. о прибытии халифа 1 августа) свидетельствуют, что источником его были сведения, исходившие от самих аморийцев. Арабский историк Масуди (у Васильева, I, 74) также писал: «и это (Аморий) был самый большой из греческих городов после Константинополя», а Табари (там же, стр. 30) преувеличено говорил об Амории: «она – глаз христианства и его основание; у них (греков) она почетнее Константинополя». – Среди защитников города нашелся один изменник, который вошел в тайные переговоры с халифом и прельстившись почестями, ему обещанными, убедил греков не оберегать особенно опасной башни.¹³⁰ Воспользовавшись этим, халиф ворвался в многолюдный (μυρίανδρος) город и произвел жестокую бойню.¹³¹ Насытившись убийствами, агаряне добрались до новоявленных, схватили, связали им руки и ноги и вместе с бесчисленным множеством греков ввергли в тюрьму. «Ныне завоеванный город стал для меня другой Эфиопией», заметил агиограф, выражая этим весь ужас погибели города и быть может находясь под влиянием Негранского мученичества. – Сопоставляя в связь с этим предыдущее замечание о «возлюбленном» городе, мы могли бы пожалуй думать, что Аморий был родиною агиографа.

Казалось бы, пленники были посажены в аморийскую тюрьму, но нет: в дальнейшем автор пишет, что связанные шли по назначенному пути. В Παγκάλλια (обширной равнине, к востоку от Амория¹³² халиф велел обезглавить одних, отдать своим вельможам других, а всех остальных вместе с 42 военачальниками запереть в темницу. Но вот наконец пленники прибыли в обманчивую (ἀπατηλή) Сирию и здесь опять были заключены под стражу.

По прошествии семи лет (ἑπταετοῦς δὲ χρόνου διεληλυθότος) халиф потребовал, чтобы пленники или покорились ему, приняв ислам, или были казнены. Воеводы отвергли первое предложение. Разгневанный халиф приказал отвести их на р. Тигр, где они опять были заперты ἔν τινι καταλύματι. Прибыв сам к ним на судне и на коне, он произвел допрос. Один из 42 воевод был по имени Феодор, по прозванию ὁ Καρτερός, протоспафарий саном и евнух по природе. Не только отказавшись от принятия ислама, но обозвав халифа лютым псом, Феодор выслушал следующий приговор: «сего, не повинующегося моим словам и противящегося моим повелениям, приказываю обезглавить мечем». Феодор был казнен, остальные сидели в тюрьме, утешая и обадривая себя. Между ними был именитый родом Βασσόης, который особенно ободрял союзников; он был прежде участником конских ристалищ и быть может получал венки от народа, но теперь он просил венцов от Бога за стойкость в вере. Вслед за Феодором был казнен патрикий Константин,¹³³ далее протоспафарий Феофил и спафарий Каллист, по прозванию Мелиссин; за ними был обезглавлен Вассой и остальные 37 человек. Над мучениками воссиял свет, и по этому свету оставшиеся в живых узнали, что 42-е скончались. Один из 42 заключенных впрочем оказался ренегатом: он отрекся от христианства и готов был принять ислам. Халиф сначала обрадовался этому, но затем по совету своих приближенных велел казнить и его. «Скончались же святые 42 мученика 6 марта 8 индикта 6353 года, в царствование ромейского императора Михаила, Феодоры и Феклы, христианнейших и православных великих царей». – О совместном царствовании и Феклы (матери, сына и дочери) упоминается и в надписи (С. I. G., IV 8683).

Тела казненных были брошены в р. Тигр. Тело ренегата тотчас же погрузилось на дно, тогда как тела 41-го виднелись на речной поверхности в виде как бы судов, причем каждая голова пристала к своему туловищу. Они проплыли довольно миль и остановились в одном речном заливе. Здесь они были взяты христолюбцами и положены в одном замеченном месте (ἐν τόπῳ ἐπισήμῳ) – обычное выражение мученичеств.

Оканчивая статью, агиограф обращается к слушателям с молением к «ныне утвердившимся в царстве небесном» святым об отвращении землетрясений и варварских нашествий. – Судя потому, что о σεισμοί говорится на первом месте, можно думать, что мученичество было написано в начале 70-х годов IX столетия когда греки находились под свежим впечатлением пережитых, трусов 860, 865 и 869 годов. Выражение τοὺς βασιλεῖς ἡμῶν κρατύνατε конечно не должно означать непременно совместность двух императоров, хотя в указанный период имп. Василий царствовал вместе с Константином († 880 г.).

На втором месте полагаем анонимную ред. В.¹³⁴ Мы видели, что Δ, написанное простым языком, только рассказывает о мученичестве, но не прославляет воителей. По мере того, как память о них завоевывала себе все большую и большую известность, а еще вернее, по мере того, как являлся спрос на большую изящность литературной отделки сочинения, и агиографический памятник должен был являться в приукрашенном виде, с цветами риторики и красноречия. Такая риторизованная Ἄθλησις и появилась в ред. В. Вообще можно сказать, что этот агиограф пользовался предыдущими рассказами и не дал ничего существенно нового для вопроса о мучениках. Имен столько же, только в несколько ином порядке, время их кончины помечено почти так же (царствование Михаила и Феодоры); но в рассказе об Амории есть кое-что такое, что как будто свидетельствует о знании агиографом города: ὑπτίῳ δὲ αὕτη ἐν πεδίῳ κειμένη καὶ οὐδαμοῦ ὀχυρώματι φυσικῷ τινι περιφραττομένη ἢ τῷ τειχίσματι μόνῳ (стр. 11). И действительно, по описанию Гамильтона, нынешние развалины Амория лежат в долине, а по средине её, у соединения двух малых долин, подымается отдельный имеющий около полумили в окружности холм, на котором можно еще признать часть стен акрополя. Холм, по словам А. А. Васильева, вообще не высок и в одном месте очень отлогим скатом сливается с долиной.¹³⁵

Характерною особенностью редакции является благосклонное отношение агиографа к имп. Феофилу, последнему иконоборцу. Из жития Георгия, Давида и Симеона Митилинских и из жития царицы Феодоры видно, что тотчас по смерти Феофила, под влиянием императрицы поднят был вопрос об отпущении грехов еретику, после некоторой борьбы решенный в положительном смысле. С этого времени в известных кругах император стал прославляться; ему стали приписываться разнообразные добродетели: мужество, справедливость ко всем людям и даже благосклонность к монахам. Воспитанный на этой литературе, агиограф также проникся уважением к памяти иконоборца и выразился о нем так: «величайший самодержец Феофил, муж благородный во всех отношениях и очень деятельный». Софроний говорил о семилетнем заключении аморийцев, – ред. В дает цифру 6 (ἑξαετῆ γὰρ χρόνου, стр. 13); ни то, ни другое сведение не точно, правда лежит по средине – 6½ лет (август 838 – март 845). Выше мы видели, что Софроний определенно говорит, что Аморий взят сарацинами благодаря измене одного грека; В определенно не говорит об этом, но все же дает понять, что предательство ему известно (стр. 12). Равным образом по Δ один из 42 аморийцев оказался ренегатом; так как он должен был потерять небесную награду и земную почесть, Софроний, причтя его к лику 42-х, все-таки лишает его дара чудес. Аноним В, как более осторожный, не говорит о ренегатстве, чтобы не впасть в коллизию, хотя и замечает в конце (стр. 21): ἑνός τινος ἀπολείψαντος, то есть не столь резко и на этот раз говорит об отступничестве. Упомянув в заглавии имена пяти мучеников (Константина, Феодора, Феофила, Каллиста и Вассоя), агиограф в самом тексте говорит только о втором и последнем. Это и понятно. По Δ только Феодор и Вассой произносят монологи; наш агиограф, чувствующий большую склонность к пересказу именно чужих речей, назвал только этих лиц как говоривших, вложив им по своему соображению пространные монологи – бледные и не характерные. О присутствии на месте казни христиан, которых прямо не называет Софроний (однако τινες φιλόχριστοι, стр. 54), В упоминает не раз; ὁ ἐσμὸς (ὄχλος) τῶν καθ’ ἡμῶν (ἡμᾶς), стр. 16, 20. Существенною особенностью В сравнительно с Δ является конечное замечание агиографа: по Δ тела скрыты христолюбцами ἐν τόπῳ έπισήμῳ, здесь они обнаруживались ночным светом над водою и обретены «божественным оным игуменом (ποιμνιάρχης) монастыря», который положил их в раках (стр. 21). Агиограф, сверх ожидания, допустил прибавку, исходя очевидно из того соображения, что если в Персии было много христиан, то там были церкви и монастыри. Но он не подумал о том, что если христианство там пользовалось свободою, то почему же именно пленные принуждались к принятию ислама? Ред. Δ как будто говорит о том, что христианство было здесь тайным, – В делает его явным.

На третьем месте мы ставим ред. Ζ с именем монаха Еводия.¹³⁶ Дюканж относил время жизни Еводия приблизительно к 850 году, быть может исходя из § 35: γυνὴ (Феодора) γὰρ τῆς Ῥωμανίας σήμερον βασιλεύει, ошибочно им, как и А. А. Васильевым понятого. Современные ученые отодвигают его к несколько более позднему времени – к царствованию имп. Василия I (867–886).¹³⁷ Исходя из той мысли, что Иосиф Песнописец († 883) написал канон Аморийским мученикам и что Еводий написал канон Иосифу, акад. Никитин (стр. 259, 279) высказал в высшей степени вероятную догадку, что Еводий и Иосиф писали свои агиографические труды в одно время и по одному поводу, именно по случаю освящения храма, построенного Василием в честь Аморийских мучеников – стратилатов. Еводий – писатель – полемист и апологет, избравший своею специальностью защиту евангелия перед кораном, борьбу православия с исламом. Его «Опровержение Магомета» (Ἀπάντησις πρὸς Μωάμετ) отмечено Миллером в одной из рукописей Эскуриальской библиотеки (№ 459); выписки из его трактата против магометанства (ἐκ τῶν τοῦ ἁγίου Εὐοδίου) приведены писателем XI–XII в. Евфимием Зигавином в его Паноплии.¹³⁸ В виду того, что и мученичество Аморийских мучеников представляло собою борьбу православия с исламом, Еводий, как надо думать, с удовольствием взялся за тему и изобразил подвиги их по преимуществу как богословскую борьбу воевод с сарацинами о вере. Исторические подробности здесь отходили на второй план, для Еводия на первом месте стояла диалектическая борьба; и надо ли говорить о том, что мученики победили мусульман в догматах веры силою своей диалектики?

Источником для Еводия служили рассмотренные выше редакции, пособием был труд Никиты Византийского «Опровержение Магомета», на общее содержание мученичества оказало влияние мученичество 40 Севастийских мучеников. Любопытно, что последнее написано было также Еводием, но только епископом Кесарийским. После указанных Никитиным (стр. 119–120) дефектов, характеризующих литературную его манеру, надобно признать, что ред. Z есть может быть одно из ранних произведений Еводия, когда автор не был еще ни изящным стилистом, ни точным передатчиком мыслей, ни вообще литературным талантом.

Оценка ред. Ζ сопряжена с большими затруднениями. Ученые (А. Ehrhard, о. H. Delehaye, П. В. Никитин) полагают даже, что в том виде, в каком она издана, она уже не принадлежит Еводию, а написана Метафрастом. Мы не разделяем такой точки зрения и в след за учителем более склонны к усвоению того положения, что Еводиева ред. Z и принадлежит Еводию; но что касается до ред. А, рассмотрение которой предлагается во второй части сочинения, она не может быть приписана Метафрасту, представляя только дальнейшую стадию в развитии мученической легенды.

На первый взгляд выходит, что ред. А произошла из ред. Z, но Никитин предостерегает от увлечения. «Текст А, говорит он (стр. 121), нельзя без некоторых натяжек выводить из текста Z, приходится предполагать, что оба они произошли из некоторого третьего». Этот третий текст, по мнению русского классика и византиниста, и был первоначальным текстом Еводия: Метафраст, слегка переработав его изложение и, может быть, изменив заключительную часть эпилога, создал текст Z, а неизвестный эпитоматор, сильно сократив текст Еводия и кое-где заменив его выражения своими, дал то, что мы называем текстом А. Таким образом выходит, что подлинного сочинения Еводия или не существует, или он еще не отыскан, что редакцию Z надобно считать произведением Метафраста, как редакцию А – произведением неизвестного.

Против первого положения можно и должно выставить следующие соображения. Все три московские рукописи 377, 379 и 384, XI века, называют автором Еводия и только две – мюнхенская и напечатанная болландистами анонимны: выводить отсюда, что ред. Z принадлежит Метафрасту – в высшей степени рискованно. Во-вторых, агиограф Z, человек сравнительно близкий ко времени мучения, находившийся все еще под впечатлением события,¹³⁹ при всем своем спокойствии все-таки не выдерживает тона и по временам восклицает: οἴμοι (§ 2), ὢ άπὸ τῆς ἀπιστίας (§ 18), ὦ θυσία, ὦ θύματα (§ 43): от Метафраста, жившего полутороми столетиями позже события, мы не ожидали бы таких выражений. В третьих, замечание личного свойства: ὡς οἷοί τέ ἐσμεν, συντομώτερον ἱστορήσωμεν (§ 3), уместное в устах Еводия, предпринявшего самостоятельный труд по обличению мусульманства, не может принадлежать Метафрасту, как «только пересказавшему Еводия», так как никакого труда в этом отношении ему не предстояло. Наконец в-четвертых, неточность, даже бессмыслица выражений, замечаемая в μαρτύριον᾿е,¹⁴⁰ опять говорит, что эта редакция не могла выйти из-под пера Метафраста. Таким образом, рассматривая Z сам по себе, мы не находим достаточных оснований отнести его к числу произведений знаменитого пересказчика.

Но почему же все-таки говорят здесь об участии Метафраста? Потревожена тень его по поводу рассмотрения ред. А, представляющей из себя сокращенный пересказ ред. Z. А, как заметил Ehrhard, представляя собою тип миней-четиих или минологиев, находится в зависимости от Метафрастовского свода; если А есть минологий этого свода, то первоисточник его, ред. Z, и есть произведение Метафраста: если же Z связан с именем Еводия, то это свидетельствует только о том, что Метафраст слегка пересказал ред. именно Еводия.

Текст А, вопреки П. В. Никитину, выводится из текста Z; существенные отличия его, если мы не ошибаемся, следующие: 1) в заглавии А пять имен мучеников, в Z ни одного. Но агиографическое заглавие – вещь крайне не надежная: ред. А, не встретив имен в ред. Z, мог выписать их из современной минейной памяти, что признает и сам Никитин (стр. 117). Вообще надо отказаться от мысли, что эпитоматоры были люди совсем близорукие; близорукость мы охотно допускаем у копистов, у переписчиков, но нельзя же думать, чтобы и литераторы, хотя бы и не из важных, дальше своего носа не видели. 2) В А про Аморий сказано (§ 2): πόλις δὲ αὕτη τῶν πρὸς ἀνίσχοντα ἥλιον κειμένων, чего нет в Z; но эта ничтожная прибавка свидетельствует только, что агиограф имел понятие об Амории как о городе, лежащем к востоку от Византии; для этого ему не было надобности выписывать это сведение из чужих книг. 3) В А χρόνος παρῆλθεν οὐχὶ συχνός (§ 5)–в Z χρόνος παρῆλθε (§ 22). Опять разница слишком несущественная и ничтожная, чтобы на ней останавливаться: в пересказах она не имеет никакого значения.¹⁴¹ 4) Наконец в А нотарий Константин назван ὁ καλός (§ 7), в Z ὁ ἡγιασμένος, замена, правда для нас непонятная, но едва ли также говорящая о пользовании ред. А непременно агиографическим текстом, отличным от Z. Итак мы полагаем, что ред. А пользовался ред. Z и ничем более.

Не достаточно обоснованное приурочение анонимной ред. Z, изданной болландистами еще в XVIII в., перу Метафраста, если угодно, и доселе еще находит себе защитников в науке, но если бы издан был сначала Z с именем именно Еводия, судьба вопроса была бы другая.

Нам нет особой надобности пересказывать ред. Z, тем более, что она почти точно изложена акад. Васильевским (стр. 96–101); ограничимся лишь дополнением некоторых исторических подробностей в виду сокращенности их передачи. Еводий говорит о мучениках Феодоре Кратере (вм. Картере), Васое и двух Константинах – патрикии и нотарии и место кончины их приурочивает не к Тигру, а к Евфрату и г. Самаре: таковы главные особенности этой редакции.

Бессмысленную, более того – христоотреченную (ἀρνησίχριστος) ересь, уничтожавшую образ Христова воплощения, эту звероименную ящерицу вызвала к жизни Исаврийская область¹⁴² (намек на имп. Льва III Исавриянина): «появились божественные ужасы и средства защиты, столкновения небесных светил и падения их на землю, беспрестанные землетрясения, уничтожающие все лучшее, что было в царствующем граде, вследствие этого гибель огромного числа людей, преждевременная смерть по всему царству, а в особенности в столице; уничтожение границ, отделяющих Ромеев и Измаильтян, гибель всего ромейского воеводства в Киликии и овладение ромейскою территорией до самой Каппадокии; ко всему этому до самой столицы достигает флот не только измаильтян, но и Аваров и других языков, наполнив собою всю Пропонтиду и все бухты внутри Авидоса, – и они осаждали столицу в течение целых семи лет» (§§ 8–9). К оценке нарисованной здесь агиографом картины опустошения Романии при имп. Льве III мы обращаемся в третьей части этого сочинения.

Но и соименный оному безбожнику (Лев V Армянин) и единонравный, обратившийся на его блевотину и приобщившийся к нечистоте той же ереси, изгоняет всех православных иерархов, сжигает божественные драгоценные сосуды и священные одежды на площадях (κατὰ τὰς λεωφόρους). Но вот против него выступает нашествие оного тирана Фомы, губящее внутреннею войною ромейские господства,¹⁴³ и сам он (Лев) горьким концом погубив душу при самом алтаре (βῆμα), всаживает в христианское жительство христоненавистное свое безумие. Когда принял власть лжеименно названный Феофил, ересь еще более увеличилась. Сколько военных поражений вынес он от измаильтян, сколько стран, городов и островов, через гордость по отношению к Христовой иконе, обратились в пустыню, – не возможно нам описать» (§ 11).

О взятии Амория сказано очень кратко: «При нем (Феофиле) протосимвулом (халифом) измаильского народа был оный Ависак (Ἀβησάκ = Абу–Исхак = Мутасим, 833–842). С тяжелою силою он выступил против славного города Амория, в течении 13 дней разрушил стены стенобитными орудиями, опустошил город, взял в плен вождей семи военных отрядов (τοὺς δὲ τῶν ἑπτὰ θεμάτων καθηγεμόνας) и распорядился умертвить мечом подчиненные им легионы вместе с жителями города и бежавшими оттуда людьми. Вернувшись в свою страну, он заключает в тюрьму названных начальников войск (§ 12). – По греческим известиям, арабы подошли к Аморию в четверг 1 августа 838 г.; по Табари, Ашнас во главе одной колонны прибыл в четверг, стало быть 1-го августа, а на другой день, в пятницу 2 августа 838 г. явился и сам халиф Мутасим. По греческим известиям, город пал во вторник 13 августа, по Якуби – в понедельник 12 августа. Разница в один день несущественна: если город пал в ночь с понедельника на вторник, то одни могли говорить о падении в понедельник 12-го, другие – во вторник 13-го, смотря по тому, кто как считал конец суток.¹⁴⁴ Акад. Никитин в чрезвычайно содержательном и ценном экскурсе о семи военных отрядах (стр. 244–247) предполагает, что в защите Амория участвовали одни только заморские фемы (τὰ περατικὰ θέματα) и думает, что это были фемы: фракисийская, армениакская, вукелларская, пафлагонская, анатолийская, опсикийская и каппадокийская. Тогда как для фем στρατηγοί были официальным титулом, καθηγεμόνες (или ἀρχηγοί) было названием общим как для стратигов, так и для других более низших рангов – протоспафариев, спафариев и т. д.; отсюда и понятно, что из семи фем могло выйти 42 мученика.

Во время бесед пленников с мусульманами выяснилось, что среди греков были родственники императора (οὐ συγγενεῖς βασιλέων); что более 70,000 взятых ромеев передано халифу (§ 18). – Известие это, вложенное агиографом в уста мусульманам, очень преувеличено. По Масуди, в Амории было убито 30.000 человек: «в это число, говорит Никитин (стр. 250), могут, по-видимому, входить и солдаты и граждане, а пожалуй – и те, которые были сперва взяты в плен, а потом на походе от Амория (в Панкаллии) перебиты. Число 70,000 явилось у Еводия, может, быть, потому, что такова именно была в те времена, как свидетельствует Кудама, списочная численность регулярных войск всех азиатских провинций империи; но действительная численность могла быть гораздо меньше. В 863 г. в армии Петроны, находившейся в полном составе (все азиатские фемы, две клисуры, две фемы европейские, четыре гвардейских полка), было всего 50,000 человек».

В течении целых семи лет (ἑπτὰ μὲν οὖν ὅλοις ἔτεσιν) пленники находились в тюрьме, ведя беседы о религии с мусульманами, которых они победили силою своей диалектики (§ 27). – Известие это здесь неточно: с августа 838 до марта 845 г. прошло только 6½ лет; ниже (§ 41) тот же агиограф поправился, сказав: σχεδὸν τῶν ἑπτά που ἐτῶν.

В это время на престоле арабов произошла смена халифов (ὁ κατ’ ἀξίαν διάδοχος, § 30), то есть Мутасиму в 842 г. наследовал его 30-летний сын Гарун-аль-Васик (842–847).

Вечером 5 марта 845 г. ко дверям темницы подошел некий Воод (Βοώδης), который некогда был начальником в греческом войске, но затем, говорят (φασι), сделался предателем великого города Амория, ренегатом и осаракинившимся. Он вызвал нотария Константина и наедине сказал ему, что завтра 6 марта предстоит казнь его принципала, патрикия Константина; для предотвращения её он советовал обоим Константинам потурчиться хотя бы только для вида. Предложение было отвергнуто (§§ 28–29). – По арабским известиям более точным, нежели греческие, выходит, что измен было две, одна не серьезная, другая решающая. Имена обоих изменников известны, будучи сохранены хроникою Симеона Логофета: παρεδόθη γὰρ ὑπό τε τοῦ λεγομένου Βοϊδίτζη καὶ τοῦ Μανικοφάγου (–άνου). Имя первого по-арабски Венду (= бык), (подлинная греческая форма Βοϊδίτζης (Theoph. Contin.) или Βουδίτζης Sym. Mag.), в переделке на древне-греческий лад Βοώδης у Еводия. Рассказ о третьем изменнике, ученике Льва Философа – басня.¹⁴⁵ – Пленникам, горевавшим о своих семействах, мусульмане говорили: потурчитесь, и наш великий халиф повелит вашему жалкому царю (Михаилу III) прислать к вам ваших родных, и женщина (Феодора), правящая ныне Романией, не в состоянии будет противиться нашему халифу; подать с Египта только за один год – и та в состоянии обеспечить ваших потомков до десятого колена (§ 35). Когда и это предложение было отвергнуто, их повлекли на место казни. Сбежалась масса сарацин и христиан. Около Евфрата в великом городе Самаре Феодору Кратеру было сказано: «ты некогда был клириком и у христиан священником, а теперь ты взял копье, вооружился и сделался человекоубийцею», на что Феодор ответил, что именно поэтому он и обязав пролить кровь за Христа, чтобы обрести искупление своих прегрешений (§ 36).¹⁴⁶ В то время, как палачи-эфиопы точили мечи и размахивали ими, Феодор, боясь за мужество патрикия (Константина), предложил ему первому принять венец мученичества, но патрикий эту честь уступил Феодору. Святые, соответственно своим чинам, как будто за царскою трапезою, уступая один другому очередь, все без страха предали себя на смерть (§§ 37–38). Далее Еводий сравнивает 42 аморийцев с 40 севастийцами, скончавшимися (9 марта 320 г.) также в четыредесятницу (§ 40). – Заключение Еводия не достаточно хорошо подогнано к житию и кажется более общим, отвлеченным и пустым.

Из всех житий святых IX века ни одно не читалось с большим интересом, как житие Феофана Сигрианского. Удивительная жизнь этого человека в мире, величие литературных трудов в монашестве, обильный дар чудотворений по смерти – все привлекало писателей и читателей к этому имени. Тотчас по его смерти Феодор Студит сообщил в общих чертах его биографические сведения в письме к жене его, инокине Мегало. Не прошло и 30 лет со времени его смерти, как взялся за житие его патр. Мефодий († 847), далее агиограф Сава, Влахернский скевофилакс Никифор, протасикрит Феодор, два анонима, наконец Метафраст; при этом мы не говорим уже об эпитомах и памятях святого, которых также значительное количество.

Тем не менее при чтении этих житий невольно поражаешься тем обстоятельством, что биография Феофана не достаточно нам известна. Сам святой, как надо думать, не рассказывал о себе своим ученикам, поэтому кое-что в его жизни осталось не выясненным, и агиографы IX–X веков прибегали в таких случаях к слухам и преданиям. Напр. одни говорили, что святой родился в Константинополе и был человек очень богатый; другие рассказывали, что он был уроженец островов Эгейского моря, третьи, что он был уроженец Скифии, человек крепостной, – и такая разноголосица является уже в. IX веке. Мы бессильны выйти из этой разноголосицы, не можем отвергнуть все известия ради одного, главным образом потому, что не знаем основного рассказа – сочинения патр. Мефодия и даже не имеем под руками его непосредственного пересказа (cod. Mosq. № 390). Мы читали только пересказ пересказа Мефодиевского «Жития» в издании г. Гедеона, но заключать из него о содержании подлинного жития положительно не возможно. Тем не менее все таки мы должны коснуться подлинника.

Древнейшим житием Феофана Сигрианского должно считаться житие, написанное патр. Мефодием (842–847).¹⁴⁷ В издании г. Гедеона оно состоит из 8 небольших параграфов, между тем по cod. Mosq. № 390 (Владимир, 587) оно занимает 114–126 листов рукописи листового формата и русский агиолог выразился о нем, как об очень многословном.¹⁴⁸ Поэтому мы думаем, что текст у Гедеона очень сокращен, что это особая редакция Мефодиевского сочинения. Было бы очень желательно сличить издание с означенною рукописью, но в настоящее время мы к сожалению сделать и этого уже не можем.

Язык Мефодиева жития Феофана изящный и простой, чуждый риторики. Есть основание предполагать, что в свое непродолжительное патриаршество Мефодий был очень занят вопросом канонизации исповедников, и тут ему было много дела: нужно было предварительно сообщить биографические сведения о том или другом канонизуемом, быть может составить и службу каждому. Тут было не до риторики, требовалась только фактическая сторона жития. Мефодий торопился. Несомненно спешностью его работы объясняется наличность некоторых неясностей в изложении, неясностей, которые последующие агиографы разрешали в разных смыслах.

«Так как, говорит автор, со многими другими ныне предлежит и треблаженнейший Феофан..., то нужно и о нем рассказать добролюбцам» (§ 1). Родители его были богаты (πολλά τε κεκτημένοι) и сановны (οὐ μικρὰ δυνάμενοι), по имени Исаакий и Феодота. Через три года после рождения Феофана (на Эгейском море) Исаакий, бывший начальником островов Эгейского моря (τὴν ἀρχὴν τηνικαῦτα διέπων τὴν τοῦ Αἰγαίου πελάγους), откуда была родом и Феодота, умер. Вдова дала сыну хорошее воспитание. По достижении мужеского возраста (εἰς ἀνδρὸς ἡλικίαν ἥκοντα)¹⁴⁹ мать приискала ему в лице Мегало (Μεγαλώ) невесту, блиставшую великими преимуществами, знатную родом и богатую. Феофан не ослушался воли матери и, не смотря на увещания своего друга Прандия (Πράνδιος),¹⁵⁰ по смерти матери женился, но от брачных дел совершенно воздерживался,¹⁵¹ имея в виду удаление из мира и посвящение себя подвижничеству. Тесть его противился иночеству Феофана,¹⁵² равно как и имп. Лев (Хазар, 775–780), иконоборец, который грозил святому ослеплением и смертью в случае ухода его в монастырь. – Таким образом отсюда совершенно ясно, что Феофан женился по воле матери, понятно и нежелание тестя видеть свою замужнюю дочь без мужа. Ниже мы увидим, как эта подробность основного жития в последующих пересказах была искажена, – но Феофан укрепился в своей мысли благодаря одному из великих старцев и аскетов Сигрианской горы, престарелому Григорию, который предсказал скорую смерть его тестя и царя Льва, высказав это одному из сверстников Феофана – юноше Стефану (§ 2). – Здесь заслуживает внимания то обстоятельство, что даже при жизни тестя Феофан уже имел связи с Сигрианскою горою; если он позже ушел для подвигов именно сюда, то едва ли это было случайным делом, как то выводится из пересказов жития. – Феофан уже исполнял устав монашеской жизни и убеждал и свою жену также идти в монастырь. Все свое богатство они роздали бедным, за исключением немногого, что у них осталось.

Когда царь Лев и тесть Феофанов умерли, святой остаток имущества роздал также бедным, освободил на волю своих крепостных,¹⁵³ дав им грамоты (λεγάτα), и велел им идти, куда хотят; жену свою он поместил в женской обители на о. Принца (ὁ ἐν Πριγκήπῳ παρθενών), где и облек её в монашескую рясу; здесь они расстались и уже более не виделись друг с другом. – В виду возможности одновременного удаления супругов в монастыри выражение τὸ μοναδικὸν αὐτῇ σχῆμα περιβαλών надобно понимать относительно: не он, а игуменья обители облекла Мегало в рясу. – Новая инокиня осталась в обители на о. Принца под именем Ирины, где и отошла ко Христу, а Феофан ушел к Сигрианской горе и поселился в монастыре Полихнии (Πολίχνιον «Городок», § 3). Здесь он заключился в своей кельи, занимался каллиграфией и всегда был готов на помощь другим. Несколько лет спустя он отправился на один из Принцевых островов, Калоним (Καλώνυμος), и поставил здесь монастырь. – Каким образом инок, когда-то богатый, а теперь неимущий, воздвиг обитель, неясно; ниже мы увидим, как пересказчики интерпретировали это неясное место. – По возвращении на Сигрианскую гору Феофан поставил здесь игуменом мужа разумного и добродетельного, а сам предпочел повиноваться нежели повелевать (§ 4). Он присутствовал на седьмом вселенском соборе в Никее (787 г.), где особенно отличался перед отцами, защищавшими правый догмат.¹⁵⁴ – Опять неясно, чем отличался Феофан; поэтому последующие пересказчики опять приводили разные соображения.

После собора Феофан вернулся в свой монастырь и приступил к своим обычным занятиям. Отец зла причинял ему много искушений. Когда святой однажды ночью спал, демоны схватили его за руку и укусили ему палец. Собралась братия, помазала освященною водою, и он выздоровел, хотя следы укусов много дней виднелись на пальце. С тех пор одним призыванием имени Христова он прогонял врагов (§ 5). Однажды окрестную страну постиг голод, грозила людям жалкая смерть. Многие приходили к монастырю преподобного, и Феофан не отказывал голодным. Казначей донес ему, что хлеба у монастыря, рассчитанного на год, не достанет и на полгода. Феофан заметил ему: о, маловерный! поди, сосчитай количество оставшегося хлеба, и ты увидишь неизмеримость даров Божиих. Тот пошел, рассмотрел и увидел, что из амбара не убыло ни модия хлеба. Некий брат в преддверии монастыря просил милостыни. Доложено было об этом Феофану. Последний сказал докладчику: иди, открой ларец, возьми столько то монет и отдай просящему. Посланец пошел и, найдя множество денег, снова пришел к Феофану, с изумлением говоря, что денег там столько, сколько он и вообразить себе не мог. Святой велел ему дать просившему назначенную сумму.

На 50-м году своей жизни Феофан заболел нефритом, болезнью почек; истечение мочи было затруднено; камни так мучили святого, что он лежал без движения. Вступивший на престол иконоборец Лев Армянин со многими другими вызвал в столицу и Феофана. Хотя последний и был недвижим, но он окреп ревностью ко Христу. Царь грозил ему удушением в случае неявки. Феофан ответил, что он не боится из любви ко Христу даже и огня. Тогда царь велел некоему Янну (Ἰαννής), великому диалектику, магу и еретику, вступить с ним в спор. – И имя, и атрибуты, и современность – все заставляет думать, что под Янном здесь по всей вероятности может подразумеваться известный Янн Грамматик, бывший потом последним иконоборческим патриархом (832–842), непосредственным предшественником агиографа Мефодия. Авторитетность разбираемого здесь жития ручается за то, что Иоанн получил в устах православных презрительное название Янна задолго до своего патриаршества. – Однако Феофан присущею ему мудростью и здравым смыслом обличил «диалектика из медвежьего угла».¹⁵⁵ Поэтому святой был осужден на житье в мрачном и удушливом помещении, в котором прожил два года среди всяческих мучений. Отсюда (из столицы) он был сослан на о. Самофраку; но здесь он прожил только 23 дня и умер 12 марта, прославившись чудесами (§ 7).

Вскоре (οὐ πολὺ τὸ μέσον) царь Лев погиб горькою смертью (820 г.), и для всех людей восходит хотя и не чистейшее солнце, но – вместо великой тьмы – осияние света. Престол перешел к убийце Льва Михаилу. Тогда ученики Феофана берут его многострадальное тело из места его изгнания и отвозят в храм муч. Прокопия, отстоявший от монастыря его в 12 милях (8 верстах), где и погребают, его. Вследствие множества чудес, когда прикосновение ко гробу и помазание истекающим из него миром творили чудеса, «благочестивый царь наш (Михаил III) находит по желанию все: трофеи над варварами и силу над всеми врагами» (§ 8).

Таково содержание жития Феофана. Мефодий, как мы видели, коснулся личности Мегало только мимоходом: он сосредоточен мыслью на одном Феофане; поэтому, упомянув о его супруге, он тут же сообщил и о её смерти. На самом же деле Мегало-Ирина пережила Феофана, о смерти которого писала Феодору Студиту. Последний из своего изгнания ответил ей и её родственнице Марии утешительным письмом.

Вслед за Мефодиевым сочинением мы должны поместить старейшую редакцию Ὁ μέγας ούτος.¹⁵⁶ Она составлена не ранее как в царствование имп. Михаила III на основании более подробного жития святого, что Крумбахер считает очень вероятным. Конечно, известие в § 12 (§ 396) о чудесах Феофана от времени царицы Ирины до времени Михаила верного имеет смысл определенный, то есть Феофан чудодействовал до 811 г., до времен имп. Михаила I, православного царя; но в конце агиограф молит святого о предстательстве его перед Богом за «царя православного и во всем полезного», что, в связи с тем фактом, что в основе настоящего пересказа лежит все-таки Мефодиевское сочинение, говорит уже о царе Михаиле III.

Ничего определенного нельзя сказать и относительно места появления этого пересказа. Быть может, пересказанный здесь оригинал, судя по подробностям местного, сигрианского происхождения, и можно бы было отнести к Сигрианской обители, но настоящая ἐπιτομή не даст уже никаких указаний на счет места её появления; и если бы все-таки необходимо было на чем-либо остановиться, мы скорее могли бы думать, что она явилась уже в Константинополе, где по-видимому и составлялись эти βίοι ἐν ἐπιτόμῳ.

Агиограф – строгий иконопочитатель, особенно сурово относившийся к иконоборческим императорам. Напр. Льва Хазара он называет θὴρ καὶ οὐκ ἄνθρωπος (§ 3), не менее строго отзывается и о Льве Армянине.

Пересказ этот любопытен во первых обилием хронологических дат. В возрасте трех лет Феофан потерял отца, в возрасте 10 лет он был помолвлен с 8-ми летнею Мегало, женился 18 лет от роду (§ 2); в монастыре он занимался καλλιγραφῶν шесть лет (§ 4); заболел на 50-м году жизни, то есть в 809 году (§ 12), на 53-м году (в 813 г.) был вызван царем Львом в столицу. Мощи его с Самофраки перенесены в Иерию в праздник Рождества Христова и положены в монастыре в Пасху (§ 13).

Во вторых это анонимное житие богато точнейшими указаниями для биографии святого. Мефодий точно не обозначил родину Феофана, но как будто видно, что таковою была Византия. Напротив того агиограф пишет: χώρας μὲν ἐξέφυ τοῦ Αἰγαίου Πελάγους, ὃ καὶ Παρθένιον οἱ πολλοὶ λέγουσι Κόλπον. Но Эгейским морем¹⁵⁷ или вернее островами его начальствовал Феофанов отец Исаакий, и мать его Феодота была уроженка этих островов, а потому известие нашего агиографа о рождении здесь Феофана есть только результат осмысления прежних образцов: если родители жили здесь, значит и сын их здесь родился. Курьезное известие мы читаем далее, что Феофан был назван Исаакием – имп. Львом Хазаром (§ 1). Это свидетельство можно понимать разве только так, что царь был восприемным отцом мальчика у своего личного друга Исаака и из любви к отцу пожелал дать и ребенку его тоже имя Исаакий – Исааку-сыну сосватала невесту мать Феодота; друг его, уговоривший его отказаться от мира и названный Мефодием Πράνδιος, здесь назван Πραδίων. Исаак-сын женился на Μεγαλώ уже по смерти матери; в утешение его по этому случаю царь Лев назначил Исаака-сына на должность стратора (§ 2). Лев не желал видеть Исаака в монашестве и будто бы грозил ему даже ослеплением в случае ухода его в монастырь, того же мнения был и тесть его. Провидец Григорий, предсказавший скорую смерть паря Льва и тестя, передал посторонним лицам, что Исаак пострадает за Христа (§ 3). С воцарением Ирины святой освободил крепостных (τοὺς οἰκέτας). Монастырь Полихний принадлежал прежде Исааку-отцу. Расставаясь с супругою, Исаак-сын условился с нею уже более не видеться друг с другом. Спустя много лет Феофан отдал Сигрианский монастырь духовному отцу Стратигию, а сам переехал на о. Калоним, где на отцовской земле он воздвиг монастырь и населил его иноками из монастыря Феодора Монохира (Μονόχειρ, Однорукий) и где занимался καλλιγραφῶν шесть лет. По возвращении в Сигрианскую гору он поселился в монастыре Христофора (§ 4). По возвращении с Никейского собора Феофан расширил монастырь и увеличил число братии, так что Сигрианский монастырь превосходил теперь численностью обители Вифинии и Геллеспонта (§ 5). Диспут Феофана с магом Яннисом происходил в монастыре Сергия и Вакха; в отчете о нем царю Ян сказал: царь, легче смягчить железо, нежели одолеть этого человека. Тогда Лев Армянин посадил святого εἰς τὰ Ἐλευθερίου ἀνάκτορα,¹⁵⁸ где в мрачном помещении Феофан содержался два года. Инок, бывший при святом, говорил ему: может быть царь сжалится над тобою и отпустит тебя умереть в своем монастыре, но Феофан на это будто бы сказал: нет, дитя, он пошлет меня на σκληράν καὶ ἀπαραμύθητον остров, где приютит нас некий старец и где я и умру. Предсказание это сбылось, Феофан был сослан на о. Самофраку, где и умер 12 марта, прожив здесь только 23 дня. По вступлении на престол имп. Михаила II преследование иконопочитателей немного прекратилось, хотя и не совершенно; ученики святого, взяв тело его с о. Самофраки, принесли в монастырскую усадьбу Ἱερεῖα в день Рождества Христова, в самый монастырь положили его в Пасху; еще позже перенесли остатки его в созданный им монастырь «Село» (Ἀγρός) и положили их на правую сторону храма в гробнице, которую он сам построил.