Левкада. 27 июня 1865. Воскресение.

„Спеши медленно“. Остроумный совет этот, выработанный римскою жизнию, не по кличке бы приходился нашему Форвэртсу, но оправдался на нем вполне, к немалому неудовольствию нашему. Чуть мы вчера отплыли от турецкого берега, напутствованные самыми живыми и спешными мыслями шири, воли и свободы, как пароход наш сделал нежданный привал у первого подвернувшегося берега, и не только бросил у него якорь, но и заночевал тут. Берег этот оказался краем острова, известного в современной географии под именем: Санта-Мавра, а когда-то классически звавшегося Левкадой, в переводе бы: белизной. Так скоро мы уже очутились в пределах бывшей Ионической Республики, этого „трагелафа“ (козо- лани), Бог весть зачем, на что и про что выдуманного европейскою дипломатией 1800-х годов, и пущенного в виде пробного шара Греческого освобождения на политический горизонт, носившегося безцельно и бездельно столько лет и, наконец, на днях наших мирно скончавшегося тоже Бог весть отчего и почему. Изо всех семи островов Ионических, Левкада (официально восстановленное Греческим правительством имя) есть приближеннейший к материку и, в свое время, играл рол переходного моста из Турции в Европу, от рабства и изуверства к свету и свободе. Пролив, отделяющий его от Акарнании, в некоторых местах так узок, что можно вплавь достичь с одного берега на другой. Остров, а вероятнее первоначально еще полуостров, известен был уже Омиру, составляя часть владений пресловутого Одиссея. Он считался колонией Коринфа, но имел самостоятельность и бил свою монету. В республиканский период Греции, он волей-неволей принимал участие в войнах Афин со Спартою, Керкирой, Сицилией, Мидами и Персами, и потом вместе со всей Грецией вошел в состав Македонской монархии, от которой за 200 лет до Р. X. перешел к Римскому владычеству. Когда и тень Римской державы, т е. Восточная Империя, близилась к своему концу, островом (вместе с тремя другими соседними) овладели Венециане, сделав из него ленное владение Герцогской фамили Токков. У Венециан отнял его Амурат II вместе со всей Грецией. До конца прошлого столетия он неоднократно переходил от турков к Венецианам и обратно. В 1797 г. им овладели французы, а через год мы – русские, тогдашние союзники турков (тоже своего рода – „козолань“ или: волколань), возвратившие его французам в 1807 г., от которых в 1815 г. он достался англичанам, а от сих, имевших впрочем один протекторат над ним, возвратился, наконец, к праотеческому достоянию, к матерой Греции. Эти перипетии острова достаточно говорят за его долговременную историческую жизнь, ждущую своего специалиста историка. О его религиозной жизни мало что имеем сказать. Первая проповедь Евангельская, огласившая Левкадцев, не знаю – на каком основании, относится ко временам апостольским. Приводится и имя первого епископа Левкадского Сосиона, поставленного апостолом Павлом³⁶¹. Еще недавно остров составлял особую епархию, под номинальною завиоимостию Вселенского патриарха. Теперь, конечно, он вошел в состав Элладской церкви. Все население острова, около 20000 душ, есть православное, размещающееся в 32-х деревнях, из коих одна, по карте Амаксихи, а также и Св. Мавра, титулуется городом. Мы стоим теперь в виду ее, но на таком расстоянии, что глаз почти не разбирает на берегу ничего!

Не довольно ли этих немногих сведений для Сантамавры? Разве сказать еще что-нибудь о ее переименовании из Левкады в святую Мавру? Дело это несколько как-бы с родни нам. Повествуется так. По взятию Турками Константинополя, мать последнего Императора Константина, по странному совпадению, тоже Елена, как и первого Константина, бежала из своих потерянных владений в Италию, и чуть не потонула на море от случившейся бури. Спаслась же на остров Левкаду 3-го числа мая месяца, в день празднования святым мученикам Тимофею и Мавре. В память сего она выстроила тут монастырь во имя св. Мавры, в котором и сама осталась жить и кончила дни свои. От монастыря и близлежащее селение получило имя св. Мавры, а за ним и весь остров стал зваться тем же именем... Как-будто все повествуемое идет в порядке, но оказывается, что Императрица Елена, жена Императора Мануила Палеолога и мать шестерых сынов его, скончалась в Константинополе 13 марта 1450 г. и погребена вместе с мужем в обители Вседержителя. Ясно, что дело идет тут о другой Елене³⁶², которая действительно и отыскивается без труда. Это внучка соименной Императрицы, дочь Деспота Морейского Фомы и сестра (старшая) нашей Великой Княгини Софии Фоминичны. Называться „царицей” т. е. Императрицей она, конечно, не имела права, но, побывши Деспиной Сербии (с 1445 может быть до 1458 г.), она могла слыть тут за Государыню. Оказывается, что Деспот Морейский Фома, брат последних Императоров византийских Иоанна и Константина, в 1460 г. вынужден был бежать из своих владений, и куда, как не в Италию, конечно. Но на перепутьи, он остановился у своего родственника, Деспота Арты, который владел и Левкадой. Сюда он и переселился на время со всем своим семейством. Могло статься при этом, что Елена почему-нибудь прибыла к родным своим позднее, при чем и перенесла ту жестокую бурю, о которой сообщает Сантамаврское предание. Помимо нее, нам представляется при сем случай взглянуть сквозь туман веков на свою суженую Палеологиню, может быть ребенком носившуюся по горным высотам этим, или – что вероятнее – бродившую вскрай моря с сердечною тугою о минувшем и неясным представлением будущего. Замужество сестры с северным владетелем разве не могло обаятельно действовать на воображение честолюбивой деспинопулы, по бабке (из фамилии, очевидно славянской, Драгашей) носившей в своей крови и без того уже осадок Славянщины? Говорят ли наши летописи о возрасте засватанной в Риме великокняжеской невесты, не знаю. Но если она в 1470 г. была уже (или еще?) в поре брачной, то в бытность свою здесь должна быть представляема девицею на возрасте. Пусть ее легкий и светлый образ напутствует нас, ее земляков в двадцатом поколении! Как-то мало и неотчетливо обрисовывается он перед нами историей. Могучая фигура „собирателя земли Русской“ заслоняет его собою. Femina astutissima, по Герберштейну, стушевалась, как говорится, на безграничных степях русского бытописания и подарила России, против ожидания, не Константина какого-нибудь, пропитанного желанием отмстить Магомету за потурчение Царя-Града, а слабого Василия Ивановича, в своем роде Палеолога, не сумевшего в течение 30-летнего правления прибрать к рукам даже такой слабой державы, какова была Казанская, считавшаяся уже при отце его 17 лет как-бы вассальною Москвы, заискивавшего перед Ханом Крымским, и на приглашение Папы громить вместе с Государями запада водворившегося в Византии, „варвара“, отвечавшего вымогательством союза с Султаном!

Фантазировать на счет давно минувшего был мне полный простор. Целое утро с берега к нам никто не показывался, ни от нас на берег никто не ехал. Вышло странное по своему формализму обстоятельство. Наш Vorwärts очутился в карантине. В Александрии Египетской объявилась холера. Вследствие сего, Египет стал для Европы, а, следовательно, и для Греции, на карантинном положении. А так-как он принадлежит политически к Турции, то и вся Турция вошла в одну с ним категорию. Пароход наш шел из Превезы – Турецкого города. Ясное дело, что он не мог войти в соприкосновеше с Левкадой, островом Греческим. Чтоже с нами будет впереди? – тревожно заботливо спросили мы одного из компаньонов своего зачумленного положения, семиостровитянина. – Да, ничего! – отвечал он нам равнодушнейшим тоном. Но в Корфу ведь нас не спустить на берег, или, спустивши, запрут на высидку – продолжали мы. – Зачем? – отвечал невозмутимо опытный человек. – Ведь мы туда придем с Греческого острова Левкады!.. Совершенно резонно. Нам оставалось только развести руками и подивиться недалекости своих соображений. – Для большей верности уж не задеть ли нам своим пароходом за греческий островок Пакс, лежащий по дороге нам в Корфу? Ведь к Левкаде то мы прикасались одним только зрением, – продолжает острословящий кружок. А греческая вода Левкады что делала в течение целой ночи! Разве не омыла нас от Египетской язвы? Но если давать такое значение воде, то ведь и турецкая рыба могла заражать нас целую ночь, толкаясь о пароход... и проч. Вся эта болтовня показывает, с какою легкостию можно относиться под веселый час к такому тяжкому бичу человечества, как холера, пока он еще далеко от спины нашей. А между тем, старая знакомка наша не шутит. Еще в Янине о ее „раваже“ получались с юга самые тревожные известия. Говорили, что она безостановочно движется к северу, и из Африки уже перепрыгнула на Крит или другой какой остров, являясь везде с самым острым характером, поддерживаемым знойным сезоном.

8 часов. Снимаемся с якоря и поворачиваем носом к северу, хотя прямой путь лежал бы нам прямо на юг в, так называемый Коринфский или Лепантский залив, до которого от Левкады, как говорится, рукой подать. Но судьба благосклонно дарила нам случай взглянуть и на окончательно отреченные Ионические острова со второю столицею Греции, будто-бы вступившею уже в соперничество с преславными Афинами. Левкада уходит вдаль, открывая нам мало-помалу все протяжение своего западного берега. Напрягаю зрение, чтобы отыскать на нем, конечно гадательно, пресловутый белый мыс, Левкату или (мужской род) Левктас, когда-то имевший силу укрощать страстную любовь и прославившийся бедственною кончиною поэтессы Сапфо, привлеченной на него именно надеждою избавиться от страсти³⁶³. Любопытный исторический факт. У нас не безызвестны в народе разные способы приворочения, присушивания и т. п., но о приемах разлюбления мне никогда не удавалось слышать. Такая психиатрия выходит из ряда вон, говоря по-нашему, по-человечески. За тоже и выходит она началом своим в высшую, блаженную область богов, как видно, в свое время, срадавших не менее страстного рода нашего. По мифологии, первая лечилась тут от любовного недуга Афродита (Венера), не могшая утешиться по смерти Адониса и по совету Аполлона, первая сделавшая Левкатский сальтомортале и, притом, с успехом. После этого уже не диво, что к чудодейственной скале прибегали за помощию и цари Кефалы и царицы Артемисии, и воины, и поэты, и старые, и малые, только, вероятно, не жрецы местного божества Аполлова, первого открывшего таинственную силу целебную, в глыбе ли земли, в воде ли морской или, наконец, в самом процессе летения от первой к последней, про то он один знает.

Левкада слилась в одну синеватую массу, уже трудно различаемую³⁶⁴ под лучами солнца. Впереди нас на севере обрисовывается над поверхностию моря уже другая масса угловатых очертаний, сравнительно невысокая и невзрачная. Это остров Пакс (Παξὸς) или, точнее, Паксы (мн. ч.), так-как, по примеру многих других островов архипелага, при главном острове есть еще и другой меньший, который Эллинский usus loquendi обыкновенно отличает от первого прибавкою к нему частицы ἀντὶ (против, вместо, за, vice)... Этим способом вышла кличка островов: Парос и Антипарос, Мило и Антимило... Здесь мы имеем Паксос и Антипаксос. К их купе принадлежит еще третий, самый меньший, Дидаскалион, проще: Даскалье. Около полудня мы поравнялись с наибольшим из них и остановились в пристани его на полчаса. На берегу видится небольшой городок, белейший до ослепления под прямыми и жгучими лучами солнца. Имя ему Гай (Γάης). Скорее это – простое село, исправляющее должность города. Зачем мы остановились тут, для меня остается загадкой. Может быть тоже исправляли только должность настоящей остановки с выгрузкою и нагрузкою. По карантинному положению, мы не могли иметь сообщения с землей и, действительно, не имели. Зато было нам время высмотреть землицу, как говорится, вдоль и поперек. Островок гористый и оживленный небольшою растительности. Был ли он чем или кем известен и славен в древности, надобно доискиваться. Есть предание, что он составлял некогда одно целое с Керкирой. Если это не было физически, то политически несомненно было и даже есть до сего дня. Плиний знает его под именем Эрикузы. Когда пристало ему теперешнее имя, неизвестно. Тоже самое надобно сказать и о городе Гае, по которому и пристань зовется у моряков: Порто-гай ³⁶⁵ . Вероятнее всего, слово это – Итальянское: gaio – веселый, радостный, приданное порту за его действительно веселый вид и, уже от порта, перешедшее на город. Говорит это предположительно, припоминая уже встреченные нами на пути: Порто-Лаго, Порто-Парадизо и, пресловутый некогда, Порто-Драко (Пирей). Не смотря на свое веселое имя, затишный порт этот был еще не в давние времена страшилищем мирных мореплавателей, от укрывавшихся в нем пиратов, наводивших ужас на купеческие суда, а еще более на самих островитян. По „Хронографии“, жителей на обоих островах насчитывается 5000. Зависят они и граждански и церковно от корфиотских властей.

Плывем далее, направляясь все к Северу. От нечего делать рассматриваю в трубу берег Эпирского материка. Белеющая у самого моря точка должна быть историческая Парга, разделявшая, в свое время, славу геройской защиты от вековых притеснителей с пресловутым Сули. Хронография посвящает ей особую большую статью. Мне припоминается даже целая книга о ней и о ее славных деяниях, преимущественно же из времени эпирского сатрапа Али. Впереди нас начинает открываться, в неясных пока очертаниях, сглаживаемых густо реющим воздухом, приниженная полоса земли значительного протяжения, которая, по мере приближения нашего к ней, раскрываясь мало- помалу, образует тоже берег, параллельный берегу материка, и дает морю вид пролива, в который мы и входим, держась ближе к левому берегу. Это уже остров Керкира или Корфу, по наиболее ходячей номенклатуре, т. е. южная его оконечность, так много напоминающая хвост рыбы своими географическими очертаниями; пролив скоро расступился перед нами громадною бухтою за мысом Алевкимо (по-древнему: Левкимни), северный конец которой тоже завершался мысом высоким, темным и дымным. Там – самый город, столица бывшей Ионической республики, одноименный с островом. Туда и направился наш Эмброс (Греческий перевод слова Vorwärts, которое считал грехом произносить упомянутый патриот семиостровитянин). Потребовалось довольно времени, чтобы доплыть до намеченной точки, рисовавшейся не то усеченной пирамидой, не то бочкою, поставленною дном к верху. Род щетины окружал ее у подошвы; по мере приближения нашего к ней, она обращалась в камыш, в частокол, в обгорелый лес и, наконец, сделалась, действительно, лесом... мачт, коих число умножил собою и наш трехмачтовик. Завернув за гигантскую бочку, оказавшуюся горою, увенчанною крепостью, мы очутились перед широко раскинувшимся городом, который и приветствовали оглушительным ревом выпускаемого из машины пара. Ему аккомпанировал гром бросаемого в море якоря. Не доставало третьего типического шума, крика голосов человеческих с окружающих пароход лодок. Напрасно я ждал устремления их с берега и натиска на судно, по примеру всех торговых пристаней морских. Ни одна не подходила. Зловещий желтый значок, развевавшийся на одной из мачт Форвэртса, отдалял от него всех. Теперь только я заметил этот фатальный знак, полученный нами совсем неожиданно и незаслуженно от неведомого начальства. Одна только смелая барка, вижу, отделилась от других у берега и направляется к нам. Она имела на себе карантинного врача. Вполне солидный и спокойный чиновник, без напускной важности выслушал показания капитана, пересмотрел всех пассажиров одного по одному, держась на приличном расстоянии от каждого, без всякого спроса или переговора. Когда эта процедура кончилась, г. Иатрос (медик) приветливо поклонился всем, снял шляпу, поздравил с приездом и стал пожимать руки знакомым. Судно получило „практику“. В одну минуту окружили нас лодки, готовые высадить нас на свободную землю. По старой памяти мы позволили себе торговаться с варкарадами (баркаролами). Нам заметили, что тут не Турция, что есть положенная такса за перевоз – по шиллингу с души, и когда не хочешь платить, можешь оставаться на своем месте, по русской поговорке: хош – так хош, а не хош – как хош! Каким-то нежданным холодом пахнуло на нас от этих сухих и строгих речей. Еще слово с нашей стороны: да ведь тут всего 10 шагов до берега... Ну, и шагай, – ответил презрительно лодочник. Разумеется, селинии (шиллинги – на Греческий лад) были уплачены, и мы поплыли на не Турецкую землю. Видно, что во взоре моем, устремленном на далекий Турецкий берег, не играло веселие, что спутник, подливая в огонь масло, проворчал: еще им шиллинги – шалыганам! Уж просили бы свои лепты мизерные. Переезд быль минутный. От лодки прямо нас провели в таможню. Напрасно озлобленные, мы готовились встретить здесь вместо шиллингов гинеи или целые фунты, но дело обошлось без всяких приключений. Костюм наш и Греческая речь сейчас же дали нам свободный пропуск в чуть памятный мне город. С первого шага мы почувствовали, что тут уже „не Турция“. Подвернулся лон-лакей с карточкой и отрекомендовал нам сперва по-Итальянски, потом по-Гречески „лучшую“ в городе гостинницу: La bella Venezia. Одного имени: Венеция без приставки: прекрасная, достаточно было, чтобы мы не искали ничего другого и пошли следом за вожатым. Город высматривает настоящим европейским и частное – итальянским. Столько знакомый мне регулятор греческой жизни: Дембирази (δὲν πιράζει), вроде нашего: ничего, если и успел уже втереться в быт освобожденного от тирании Европы элинского уголка, то он прячется где-нибудь внутри домов, а на улицах все дышет правильности, стройностию и, даже изредка, изяществом. К „отелю“ нужно было подниматься, но не долго. Нам отвели довольно просторный и удобный 16-й номер, не из лучших конечно, извиняясь тем, что по случаю пребывания в городе Его Величества, другие номера все заняты.

Еще проходя улицами к гостиннице, я имел случай заметить, что с 1852 года, когда я на несколько часов оставался в городе, он настолько изменился в своем обличии, что можно было считать истинно сюрпризом то, что видели глаза. Еще разительнейший сюрприз ожидал меня внутри „ксенодохия“ (гостинницы). Приветствовавшая нас содержательница его, после нескольких фраз греческих, вдруг заговорила по-русски, но с такими странными ошибками, каких нельзя ожидать от гречанки, научившейся говорить по-русски. Занявшись и потупившись, она призналась, что не диво ей начать лепетать как ребенку, что она уже 25 лет живет в Корфу, а есть настоящая русская, случаем вышла замуж за грека, научилась болтать по-гречески и перезабыла многое из родного языка. Не многим мы могли порадовать нежданную землячку на ее распросы о родной губернии, потому что и сами уже немало лет живем за границей. Из осведомлений наших о городе и его обычаях, мы узнали от нее, что „до вечерен“ еще есть добрый час времени, в который мы можем не только обойти городок, но и побывать в крепости, а потом еще застать службу Божию у св. Спиридона. Так мы, не теряя напрасно времени, и сделали. Обойти „городок“ мы не имели охоты, а направились прямо к бывшему дворцу Великого Настройщика (Μεγάλου Ἁρμοστοῦ), как официально звали в Греции верховного правителя Семиостровия, назначаемого Англией, и оттуда на пресловутую Спьянату, т. е. площадь, единственное место гуляния горожан. Затем, по мосту через глубокий ров перешли в крепость, выдавшуюся в море округленным островком. Тут все еще напоминает недавних властителей места, казарменных бивачников, терпеливо выносивших свою запертую, бездейственную и, естественно, гулливую жизнь. Такою же казармою высматривает и бывшая церковь гарнизонная, с которою теперешние хозяева места не знают, что делать. Зато вид, открывающийся с крепости во все стороны, вознаграждает зрителя за все. Долго с ласкою и как-бы с тоскою смотрел я на далекий гористый берег Эпира, который ждет не дождется и себе участи отделившихся от него в доисторические времена клочков земли, не знать зачем названной тупыми дипломатами Ионическою. И там есть свой, уже действительно великий, ἁρμοστὴς или, точнее: δυςαρμοστὴς (расстройщик), которого дворцам пора бы остаться без хозяина.

В церковь патрона города, св. Спиридона мы пришли как раз вовремя. Только что начиналось вечернее богослужение. Удивило меня здешнее пение, о котором немало рассказывали мне семиостровитяне в разные времена, но верного понятия я составить не мог. Знакомый по Афинам и по Византии с общеизвестными Греческими церковными³⁶⁶ напевами, я, по истине, с изумлением слушал корфиотское пение. Знал я, что оно не похоже на „уставное“, так сказать (а, по мнению зилотов, чуть ли даже не „каноническое“), но думал, что дело идет только о приемах или манере пения, а выходит, что тут совсем другие ноты условливают собою разность пения, т. е. слышатся совсем особенные сочетания их для образования того или другого гласа или самогласна. Особенно же занимательным казалось мне прпевание одного клироса другому в конце поемого стиха. Не остаток ли это антифона, в древнейшем значении сего слова? Вот же, значит, сама Греческая церковь, если не признает, то терпит отступление от установившихся форм своей „церковной музыки“, считаемых сложением самого св. Иоанна Дамаскина! После службы мы просили позволения поклониться св. мощам угодника Божия, почивающего, как известно, в алтаре, в южном отделе его. От прежнего (1852) поклонения моего святыне у меня не удержалось в памяти почти ничего. От того все впечатления теперь казались мне новыми. Тело святителя целокупное. Лицо совершенно открытое, безбородное, зеленовато-оливкового цвета. Голова склонена не много на бок, рот полуоткрытый, в котором видится и оконечность языка. Кожа на левой руке, положенной окрещенно поверх правой, несколько повреждена. Все конечно высохшее и как-бы вытертое, но сохранившееся вполне. Одежда ветхая, не похожая на архиерейское облачение, холщовая, неопределенного цвета. Прикладывались мы по обычаю к стопам святителя, одетым в бархатные сандалии, часто переменяемые. Присутствовал при нашем поклонении и главный из священников храма, он же и собственник его и самых мощей вместе со всем родством своим. Я спросил его, справедливо ли, что тело святого эластично, как все рассказывают о нем? Досточтимый отец, пожилой и весьма солидный человек, обнажил тут же часть правой ноги угодника, и подавил мягкоть плоти пальцем. На месте том сейчас же оказалась яминка, которая, по удалении пальца, немедленно сгладилась, точно как бывает с живым телом. Я изумился и перекрестился. Священник сказал мне, чтобы я сам сделал тоже самое. И я – сделал. Плоть мягкая и, конечно, холодная, как вообще у умершего человека, подалась и снова стала, как была. Факт эластичности мощей св. Спиридона, таким образом, для меня вне всякого сомнения. Легко поверить потому и рассказываемому, что когда бывает праздник Святителя (12 Декабря), и тело его обносят по городу в процессии, держимое стоймя в раке под стеклом, то от удара о стекло выдающиеся части лица сплюскиваются и потом опять отходят. Затем, уже ничем не остановишь всеобщей веры народа в то, что иногда, при отверстии раки, находили приставшие к стопам его ракушки, свидетельствующие о том, что он выходил на берег морской, по призыву бедствующих мореплавателей, спасая их. Мое дивление и смущение в виду такого необычайного и необъяснимого зрелища как-будто удивило, в свою очередь, старца. До такой степени и он и весь город свыклись и сжились со странным и неслыханным явлением (мета) физическим! В самом деле, чему тут дивиться, что угодник и по смерти жив? Разве не это самое говорит нам св. вера наша? Поражает мысль, что он жив и телом, положительно безжизненным? Но уже самое сохранение сего тела в целостном составе его о чем свидетельствует, как не об остатках жизни – вне всех жизненных условий и помимо всех установившихся и не отрицаемых о ней понятий? – Прочитайте, – мне сказал на прощанье о. Георгий, – что говорится в книжке: Οὐρανοῦ κρίσις (небесный суд) о случае, когда святого видели ходившим по берегу моря, разговаривавшим и прямо назвавшим себя Спиридоном. – Подавленные впечатлениями вышли мы из храма человека Божия. – Что же такое там пишется в Урано-кризисе, – спрашивал я провожавшего нас псалта? – А то, – отвечал он, – что когда пришел раз турок со своей армадой к Керкире³⁶⁷, и готовился истребить не сдававшийся город, ночью видели какого-то монаха, который все ходил по берегу, а потом пошел и по морю с огнем в руке, что видели не христиане только, а и самые Турки. Их флот сгорел в ту же ночь. Вот что³⁶⁸. Было мне о чем подумать и погадать в остававшийся вечер.