Ахриды. 3 июня 1865. Четверток.

В дополнение к тому, что говорили мы вчера о Лихниде – Охриде, можем остановиться на множественной форме названия города, употребляемой теперь, так сказать, официально. Митрополит Охридский подписывается теперь: ὁ Ἀχριδῶν καὶ Πρεσπῶν. Где искать основания сему? В топографии, в истории, в капризе языка? Греки древние любили множественную форму имен своих городов. Доказательством тому служат: Фивы, Микены, Афины, Патры и пр. Предположительно, имелись при этом в виду два смежные поселения (б. ч. верхнее и нижнее), которые, по соединении, составляли один город с общим именем множественной формы. Такие имена – обыкновенно женского рода, и были, по-видимому, преимуществом чисто эллинской земли (если таковая где-нибудь когда-нибудь бывала). Когда же дело шло о варварской стране, то, если оказывалась уместною множественная форма имени для того или другого города, она являлась в среднем роде. Может быть и чистая случайность, но замечательно, что целая полоса Македоно-Иллирийских городов в своих именах следует этому закону. Отсюда города: (τὰ) Βοδενὰ, Γρεβενὰ, Σκόπια, Μπιτώλια, Βελέραδα... В число их попала и Охрида – τὰ Ἀχριδὰ. Не виден ли в этом оттенок тенденции эллинизма обозначать словом варварскую непригодность именуемых мест стоять в ряду настоящих городов образованного мира, для которых приурочены имена женского рода, по камертону слова: πόλις? Если была такая тенденция, то ей обязаны своим появлением в истории Сусы, Экватаны, Иеросолимы, Миры, и пр. Даже новые, современные нам, эллины, кажется, непрочь идти по следам предков, и звать напр. даже такой город, как Париж, τά Παρίσια... Любопытная вообще статья – психология языка. Многое темное в истории и жизни она может осветить и уяснить, как ничто другое. Получить какое-нибудь просвещение пожелал я в этом роде от почтенного даскала Охридского, не замедлившего отыскать меня раным-рано в моей квартире и доставить мне обещанные копии других двух надписей, отыскавшихся в городе. Гость оказался, впрочем, новичком и в филологии, и в географии, так что я должен был свести разговор наш на более подручный предмет местного школьного образования. Как в Водене и в Битоле, обучение и здесь идет по-гречески, а, следовательно, и начинается с греческого языка. Старанием немногих родолюбцев недавно открытая „школа Кирилла и Мефодия“ (ехидно зовомая Русскою) есть единственное пока, и весьма слабое, общественное проявление славянства в Охриде. Местная власть (Митрополит) игнорирует ее, и, если прямо не преследует, то, я думаю, единственно из вежливости к нашему Битольскому консульству, помогшему образоваться такому рассаднику ереси в пределах ее ведомства. Право, как не подумать, что истинный взгляд „Великой церкви“ этой, на языке константинопольских газет сердобольной или точнее – „любвелюбивой (φιλόστοργος) матери“ верующих, на славян есть именно как на нечто непотребное – ἀχρεῖον, годное только для Ахриды... Невольно теряешь спокойствие духа, чуть коснешься этого пункта церковной жизни на Востоке. Будет ли конец такому поголовному ополчению греков против здравого смысла? Под влиянием невольного негодования, не хотелось и смотреть на принесенные гостем надписи. Своим безразличным содержанием они, впрочем, способны были восстановить в душе требуемое „равновесие отправлений“. Одна из них, уцелевшая, вероятно, на одну треть, гласила следующее: Величайшаго и божственнейшаго императора, кесаря, Луция Септимия Севера п...³⁵ Очевидно, город хотел ею выразить свою приверженность или признательность самодержцу. На слове: божественнейший он конечно пересолил, но все же благоразумнее поступил, чем Сиро-египетские памятники, величающие своих царей, а за ними и римских императоров, прямо богами – θεούς, вместо θείους ­ divos, как того требовало понятие души, отшедшей к Богу. Конечно, и латинский язык позволял сделать из divus – diissimus или divinissimus, но римский характер durus не позволял такой сделки языка с совестью. Гибкая фразеомания эллинская не задумалась над изобретением прилагательного: θειότατος совершенно равнодушная к тому, какой оттенок понятия должно выражать собою вновь выкованное слово. Теперь она же величает, за неимением другого кого, своих патриархов „божественнейшими“³⁶. В детстве, припоминаю, как меня соблазняло выражение в одном каноне богослужебном: Божественнейший прообрази древле Моисей... Если бы я знал тогда, что есть еще, кроме боговидца Моисея, божественнейший Септимий Север и божественнейшие Иоаким и Кирилл!.. До чего может довести беззастенчивое распоряжение языком! Напрасно искать тут проявление хотя чего-нибудь психологического. Камень с этой надписью найден в развалинах церкви Св. Ахилла в Охриде, и перенесен оттуда поблизости в церковь Бессребренников. Другая надпись, по своей испорченности и необычному составу, труднее для перевода. Видно, что воеводы Махитас (?) Генфиев и Филипп Монтанов возложили Никию ³⁷ (?)... (камень или памятник этот). Первое слово надписи: ἐπιχαδος... мы совсем не решаемся переводить, не зная, собственное ли это имя, или состоит из предлога ἐπὶ и имени χάδος. Тоже самое следует сказать и о следующих 9 буквах. Так-как мы сами не видели надписи, то и не знаем, нельзя ли читать вместо: ΛYΜΑΧΗΤΑΣ, более осмысленное: ΛYΜΑΧΗΣΑΣ. Такое же недоумение встречается и в конце надписи. ΝΙΚΙΑ может быть и собственное имя лица в дательном падеже, и имя упомянутого уже города Никии или Никеи. Затем, могли поставить камень воеводы. Мог и другой кто поставить его воеводам, так-как после слова: ΣΤΡΑΤΗΓΟΙ есть пустое место для стертого или непрочитанного Σ. Камень находится в церкви Богоматери, прозываемой Каллисты (наилучшей). Отысканы, собраны и сберегаются от истребления все эти письменные памятники древности учителем Охридской школы Козмою А. Пасхаловым. Фамильное имя, полагать надобно, переделано из: Пасхалиди... Вот из Ставриди трудно выделать что-нибудь славянское, сказал я на прощание своему старому знакомому. Ответом служила все та же безмолвная улыбка, громко гласившая: что ж я буду делать!

Когда проснулись мои компаньоны, их приветствовал своим ласковым шумом, уже в третий раз закипавший, самовар. Большой поднос черешен украшал собою другой конец стола туземной работы, достойного в свою очередь украшать собою столовую царей Дассаретских. Как начинали свое утро старого времени люди без чаю и без кофе, не могу представить. Чтобы прямо, помолившись Богу, садились за черешени, не „выпивши“ ничего, кажется невероятным. В Константинополе, чуть свет, ходят теперь по улицам и разносят горячий Салеп, т. е. навар салепного корня с сахаром. Что это, как не предшественник нашего чая, как не наш сбитень, родословная которого теряется во мраке неизвестности? Допустить потому можно, что и консул Фламиний и Септимий Север (если заходил в Лихнид), и царь Самуил, а за ним следом Василий Болгаробоец и Алексий I Комнин ³⁸ , и Краль Марко и столько других величий земли, все, вставши утром с постели, пили тут что-нибудь согревающее, после чего и у них проходил кашель, и они с бодрыми силами принимались за текущие дела... Назову я любезными те представления, в которые можно облечь древнюю жизнь того или другого места. Если бы кто мог воскресить и древнюю речь из той или другой эпохи! Можно бы поручиться, что и Эразмы, и Рейхлины, и все классические педанты ученой Европы, послушав ее, убедились бы, что толкли воду, пиша трактаты и диссертации о том, что решить может одно ухо. – Жатва многа ожидает вас сегодня, запасайтесь карандашами и резинками, – сказал мне собеседник-бывалец, когда мы покончили чай. Конечно, это не Константинопольская Св. София, но все другие храмы заветного имени уступят Охридской Св. Софии и по величине, и по величию. – После такого отзыва оставалось только придерживать крылья воображения, хотя у меня был уже прецедент полного разочарования в одной, не в меру превознесенной, Св. Софии, служившей когда-то местом заседания целого Вселенского собора и оказавшейся менее чем замечательною.

На галлерее хана с десяток родолюбцев дают отчет г. Т...у в успехах Кирилло-Мефодиевой школы. Любо смотреть, как юный дипломат чешет по-болгарски, допрашивает, возражает, наставляет. Право, можно было подумать, что идет рассуждение о каком-нибудь его личном деле, в котором приглашаются принять участие старшины места. Честь доброму деятелю. Выходим на улицу, весьма мало оживленную и сегодня, не смотря на утреннюю рабочую пору, и идем по нижнему городу, закрываясь зонтиком от солнца и от любопытства проходящих. Из-за крыш домов высится шестигранный минарет серовато-бурого цвета, видимо старой постройки. Его рекомендуют указателем места Славянской „Великой церкви“, – делом рук если не Симеона, то Самуила. Видом своим он напоминает наши старые деревянные колокольни, высящиеся срубом и оканчивающаеся галлерейкою с пирамидальной или конической крышей. Нейду далее сего сближения. Очень может быть, что минарет построен турками и не видал не только Самуила, но и Краля Марка, и не оглашался никогда христианским звоном. Поворачиваем вправо в один переулок и видим перед собою четыреугольную башню в два яруса с красивыми византийскими окнами. Третий ярус ее образует восьмисторонний тамбур, пробитый столькими же, той же архитектуры, окнами. И уже сверх этого тамбура, очевидно над пробитым сводом, высится сказанный выше минарет, ничего общего не имеющий с башней и очевидно наставленный на нее, по указанию нужды смелой, но неумелой, рукой. Выступаем за линию западной стены башни и вдруг видим великолепную перспективу высокой трехъярусной стены, состоящей из одних колонн, арок и карнизов, стройную и изящную до того, что без преувеличения – можно заглядеться. Это западный фасад Великой церкви. На другом конце его стоит точно такая же башня, только не обезображенная минаретом³⁹. Не ожидал я от Охриды такого изящного памятника древнего искусства. Но, с болью в душе должен прибавить, что на таком прекрасном здании лежит печать полного разрушения. Нижний ряд широких арок, разделяемых колоннами, почти весь засыпан землею. Три широких карниза, опоясывающие фасад на разных высотах, тоже крепко повреждены. Особенно жаль верхнего карниза. Он состоит из кирпичного узора, напоминающего церковь Св. Николая в Вароше. По узору этому идет во всю длину фасада, из тех же кирпичей составленная, надпись, доставившая мне сколько радости, столько же и разочарования. Она, во-первых, греческая, во-вторых, стихотворная, а в-третьих, с хронологией 1317 года! В полноте своей она составляла четырестишие, следующее самому обычному у византийских стихотворов метру – если только дело стоит этого имени, – нанизке 12-ти слогов на строчку, без всякого отношения к длине и высоте их; последние два стиха сохранились вполне. Из первого уцелело десятка полтора начальных букв, от второго остались три конечные буквы. Повреждение оказывается, таким образом, вслед за началом надписи. По счастью, уцелело то, что есть самого дорогого в надписи, – имя автора надписи и, несомненно – ктитора церкви, Григория, и год, в который то и другое совершено. Последний совершенно отчетливо читается Ћωχε т. е. 6825 от сотворения мира, или 1317-й от Р. X. Что можно разобрать и прочесть, содержит в себе следующее: ...Григорий... скинию воздвигши, богописаному закону народы Мисов обучает всемудро. Года 6825⁴⁰. Вторично, таким образом, мы встречаемся с именем Григория, в обоих случаях ктитора церкви. Время, протекшее между тем и другим (48 лет) слишком велико для того, что видеть в них одно и тоже лицо. По той же причине не может быть этот Григорий и Архиепископом Первой Юстинианы, при котором выстроен придел к церкви Богородице Перивлепты. Да и вообще в надписи не говорится прямо, что он был архиерей, хотя гадать о сем можно. Но, кто бы ни был этот ктитор Григорий, ХIV-й век, в котором он жил, ставит нас в немалое затруднение. Мы уже встретились с утверждением (Oriens Christianus t. II. pag. 291), что нижний храм в Охриде Св. Софии выстроен Архиепископом Львом, жившим, по меньшей мере, лет за 100 до Григория. Предположить, что каждый из них выстроил по церкви одного и того же имени или что выстроенная первым развалилась, а на ее месте воздвигнута вторым другая, или что – наконец – выдаваемая теперь за Св. Софию, не есть этого имени, не позволяет историческая совесть. Что бы там ни было, но очевидно, что о Славянской Св. Софии тут не может быть и речи и что все, с чем мы встретимся в храме, окажется продуктом греческого гения. Хорошо и то, была бы лишь пожива археологическая. Скопировав надпись, я сделал на память слабый очерк великолепного портала церкви с противоположной стороны улицы, в древности, вероятно, бывшей площадью, с которой, конечно, и входили в храм. Теперь ничего, похожего на входную дверь, не оказывается. Конечно, он был устроен в нижней галлерее портала в одной из семи арок его, теперь то заложенных камнями, то засыпанных землею. А еще вероятнее, все арки были открыты и служили одним крыльцом церковным.

Святилище обращено в мечеть – с каких времен? Оно одно только знает. Чтобы попасть в теперешнюю мечеть, нужно войти со двора, примыкающего к зданию с северной стороны. Двор порос травою и совершенно пуст. При первом взгляде на совокупность всей постройки, сейчас же последовала разгадка ктиторской путаницы. Оказываются два здания, пристроенные одно к другому под прямым углом, различной архитектуры и разного времени. Портал новее и изящнее, самая же церковь с первого раза обещает быть копией никейской Св. Софии, о которой я уже упомянул мимоходом. Таким образом ясно, что у одной части целого был один, у другой – другой ктитор. Вдоль северной стены церкви тянется галлерея самой простой постройки, из которой и входят в храм дверьми, по-видимому, после пробитыми. Вступив во внутренность бывшей церкви, я испытал предчувствованное и ожиданное разочарование. Впечатление было не только печальное, но как будто ужасное. Целое представляет из себя длинный подвал, накрытый полуцилиндрическим сводом, утверждающимся на толстых стенах с широкими, неравных размеров пролетами, выводящими в боковые галлереи, узкие и темные. Почти весь свет идет в храм из трех окон бывшего алтаря, по магометанскому обычаю ничем не отгороженного. Ни малейшего нигде украшения! И по стенам, и по своду простая штукатурка, пожелтевшая от времени, с черными пятнами и грязными потёками, потрескавшаяся, облупившаяся, отдувшаяся, и – ничего более. Вообще, вид целого самый безотрадный. Сырость и затхлый запах с пылью и висящей паутиной довершают тяжесть подавляющего чувства. Поспешно взяв размеры здания шагами, как бы ненамеренно делаемыми, мы заглянули уже в совершенно темный притвор, из которого тоже по темной лестнице поднялись вверх на галлерею портала, сообщающуюся с церковью тройным окном и выходящую на улицу открытой колоннадой. Если внутри церкви царствует запустение, то здесь уже прямое разрушение. Но, что было поистине неожиданностью, так это – уцелевшая на стене, по обеим сторонам окна, открытого в церковь, иконопись, едва различаемая из-под пыли и грязи, и, разумеется, насколько можно, искаженная изуверством магометанским. Надписи у изображений все славянские, в роде следующей: Фараон жє скаӡа ИѴ21;сифɤ сновидениє. ИѴ21;сиф жє… Зная, что эти произведения Славянской кисти не относятся к глубокой древности, я не занялся подробным рассмотрением их. Да и мешал делу сквозной ветер, пронизывавший потную спину. Мы заглянули в минаретную башню. Никому не пришло охоты подняться вверх на минарет, чтобы оттуда полюбоваться панорамой города и великого озера. Только, смотря на ведущую в него лестницу, усердно пожелали ему... нет, не упасть немедленно (по уходе нашем), а напротив стоять и держаться прямо до скончания язык, охраняя христианский памятник от конечного разорения. Что делать? Живя на Востоке, иногда вынужден бываешь желать того, о чем противно и подумать на Севере, – долголетия Магомету!

Вышедши опять на зеленеющий двор мечети и смотря на здания церковные с разных точек, я с большим против прежнего запасом смелости решил, что Архиепископ Лев, согласно с тем, что о нем говорится, действительно мог выстроить осмотренную нами Софийскую церковь, а Григорий – кто бы он ни был – пристроить к ней через несколько веков портик, затмивший ее своим величием и изяществом. Говорим: „несколько“ веков, а могли бы и прямо сказать: „много“. Стиль церкви напоминает древнюю базилику римскую, предшествовавшую вычурной фантазии визатийской, наделившей церковную архитектуру куполами, арками, карнизами. – Связывает нас на этом пути предположений имя Льва. Что с ним делать? Уже из жития Св. Климента⁴¹ видно, что в его время существовала в городе большая Соборная (Καφολιχή) церковь, далеко превосходившая обширностью построенные Климентом церкви, но уступавшая им в красоте. Кажется, нельзя сомневаться, что дело идет о теперешней церкви-мечети Св. Софии. Эту церковь не мог строить Лев, живший не только после Климента, но и после писателя жития его, Феофилакта (1050–1070 гг.) Архиепископа Болгарского, который верно бы не преминул при этом сказать слово и о вновь построенной в Охриде Софийской церкви. Надобно разобрать свидетельство о Льве – ктиторе нижней церкви Св. Софии. Известие об этом сообщает Oriens Christianus (t. II. р. 291), следовательно, авторитет, показаний которого нельзя оставить без внимания. Многоученый автор этого, единственного в своем роде, творения предъявляет отдельные списки apxиереев Лихнидских и Архиепископов Болгарских (Ахридских и Первой Юстинианы – тоже). В последнем списке он руководствовался, как сам говорит, найденною им in Codice Regio № 1004, древнею греческою заметкою об Архиепископах Болгарии, которую он называет: Index⁴², содержащий при каждом имени и некоторые сведения о лицах. Из нее-то мы и осведомляемся, что 3-й в ряду Архиепископов Лев выстроил в Охриде нижнюю церковь Св. Софии. Кто автор Index’a, когда жил, где собирал или мог собрать сведения, и каким доверием может пользоваться, не сказано. Нам же кажется, достаточно прочитать в нем 5–6 строк, чтобы убедиться, что тут скорее сшивок, чем список, надлежащим образом составленный, имеется перед глазами⁴³. Так, например, первым в ряду Болгарских Архиепископов, указывается в нем Протоген, присутствовавший на Первом Вселенском Соборе в Никее и подписавшийся под актами Епископом Сардикийским. С таким отдаленным началом Болгарской церкви можно бы поздравить всех „родолюбцев“ и весь Славянский мир, но как решиться поверить, что в начале IV столетия существовала уже „Болгария“? Следующий за ним указывается Мефодий (брат Кирилла), святительствовавший в Паннонии, а не в Болгарии, и отделяемый от предшественника пятью столетиями! Третьим втиснут Дамиан Доростольский, которому Краль Симеон достал в Византии титул Патриарший. Четвертый есть наш Св. Климент. Между ним и 18-м Феофилактом Index помещает целых 8 Aрхиепископов, преемствовавших друг другу, тогда как сей последний в своем житии Св. Климента называет себя учеником его. Из этих-то восьми и строили один нижнюю, а другой – верхнюю церковь в Охриде. Видно, что составитель заметки задался мыслью перечесть всех известных ему архиереев, живших в пределах Болгарии. Включительно до семи все они и являются потому у него с разными епархиальными именованиями. 7-й и 8-й зовутся Лихнидскими и Ахридскими⁴⁴. И только с 9-го, именно нашего Льва ктитора, начинается уже прямой ряд „Архиепископов Болгарских“, т. е., как и полагается вообще, что с разрушением царства Болгарского, (второго), пришло в голову победителю (императору Василию Болгаробойце) мысль учредить самостоятельную Болгарскую Apxиепископию⁴⁵, воспользовавшись историческими правами на то Первой Юстинианы. После всего вышесказанного можно бы заключить, что и свидетельство Индекса о Льве, относящееся к нашему предмету, может быть принимаемо еще со знаком вопроса. Ктитором церкви точно мог быть Лев (так-как об этом, вероятно, существовало в церкви живое предание), но другой какой-нибудь гораздо древнейший указываемого заметкой, которого имя не занесено в истории. Если бы можно было доказать, что Охрида занимает место древнего Лихнида, то самое естественное заключение, что такой древний епископальный город не мог обходиться без церквей и дожидаться XI века, чтобы Архиепископ Лев выстроил в нем кафедральную церковь. Для нас достаточно того факта, что в начале X века существовала уже в Охриде „Великая“ церковь и место, значит, было старожитное. Упомянутые камни с древними надписями могли быть найдены тут на месте, могли быть и принесены от инуда. Но вот несомненный признак, что Охрида жила политическою жизнью в начале VII века. Обходя еще раз притвор церкви, я увидел вделанный в стену камень с латинской трехстрочной надписью, гласящей: Господину нашему Ера(клию) Констан(тину), Благороднейшему цезарю⁴⁶. Как и зачем оказалась тут подобная, можно сказать, совсем неожиданная, посвятительная надпись? Что мог сделать здесь Ираклий-Константин такого, чтобы заслужить признательную память у жителей? Он вообще не оставил по себе никакого следа в истории, не имея к тому ни времени, ни случая, закрываемый широкой и славной личностью отца. Остается предположить, что, за неимением другого чего, строил здесь эту самую Св. Софию. Тогда, может быть, жил и епископ города Лев.

На прощание с замечательным памятником христианской древности, нельзя было не пожелать (как это было и в Солунской Св. Софии), чтобы архитекторы наши воспроизвели где-нибудь на бесконечном пространстве родной земли портал Охридской Св. Софии. Дело стоит того. Если открытая галлерея не совсем по климату нашему, то ведь и четырехколонные портики, столь часто некстати являющиеся у храмов наших, выставляются открыто на мороз, не доставляя никому ни защиты, ни удовольствия! Казенный фронтон, казенный архитрав, увенчанный карнизом „с сухарями“, казенные цвета белый с желтым, казенная, ежегодно облупающаяся, штукатурка... и все вместе, приставленное к какой-нибудь выпятившейся полукругом стене – вот наши порталы! Не лучше ли бы было поискать для них образцов там, откуда мы научились мало-мало архитектурить в период крещения нашего в вере и искусстве? Разве – мы поджидаем того счастливого момента, когда все Святые Софии – мечети возвратятся своему первоначальному назначению, и тогда мы уже зараз изучим все их, и начнем перенимать их античные красоты, осуществляя в своих будущих соборах своих будущих городов?... Да будет и так! Только к ожиданиям надобно прибавить и молитв немножко, да и еще кое-чего... По дороге мы зашли в бывший дворец паши, из зал которого полюбовались видом на светлое, безграничное по прямому направлению, озеро. Сам дворец очень незавиден и мог бы совершенно безобидно называться простым ханом. Зная ленивый ход восточной жизни, вращающейся между Маш-аллах и Аллах-керим, можно бы думать, что Охридский Серай есть преемник не только по власти, но и по месту нахождения, старой правительственной резиденции, и самого Краля Самуила, тут, может быть, сидевшего и возбуждавшегося видом широкой воды к походам на синее море... Но, некогда мечтать. Спутники торопятся идти далее. На широком зеленеющем дворе конака мне указали и древность в виде большого кубического камня, предназначенного как-бы служить пьедесталом какой-нибудь статуе. Основание его врыто в землю; и есть полная вероятность думать, что камень от времени постановки его тут находится недвижимо на своем месте. На лицевой стороне его читается греческая четырехстрочная надпись, передающая дальнейшим родам потомков, что некая Артемидора при жизни себе и (своему) мужу Никанору и...⁴⁷ еще кому-то, чье имя (женское) не сохранилось, поставила этот памятник. История, таким образом, обогащается двумя именами, до которых никому нет дела. А сколько нужных и дорогих имен и дел, славных для Охриды, из древнего периода ее пропали бесследно! Так, например, за 14 без малого веков перед этим произошло тут блестящее военное дело, о котором ни один Охридец, конечно, ничего не знает потому, что ничего не слыхал. Тогдашнего времени немцы (Готфы) под предводительством Февдериха и брата его Февдимунда сделали нападение на этот отдаленный край империи и осадили Охриду (т. е. конечно еще под именем Лихнида). Но храбрые горожане такой дали отпор под стенами своего города незваным гостям, что они спасая спасали свою душу бегством и уже больше не показывались. Победителям достались в руки 5 000 человек пленными и 2 000 повозок. Героем дня был полководец Сабиниан⁴⁸. Вот бы кого, вместо Артемидоры с ее мужем Никанором, записать Охриде на вечную память потомства, поименовавши и всех, кто отличился в деле, прописав и случай, и повод к нему, и время события, и последствия его, и пр.

Спускаемся и выходим на озеро. На самом берегу его видится совершено одиноко малая, но весьма изящная, церковь в чистом Византийском стиле с высоким куполом и трехгранной алтарной абсидой, пробитой окнами. Мне назвали ее Богословом, т. е. посвященною Св. Апостолу и Евангелисту Иоанну Богослову. Наружность ее остается почти не тронутой, как вышла из рук архитектора, но внутренность вся забелена известью, исключая купол, в котором видны в междуоконных простенках изображения пророков сравнительно хорошего письма, на самом же своде купола изображены Ангелы, а в центре его, по древнему обычаю Востока, видится поясное изображение „Вседержителя“, т. е. Иисуса Христа, в размерах, больших естественной величины. Так-как в сиянии кругом главы Его нет известных букв ὁ ὤν, то время расписания церкви можно выносить в ХIII, и много ХIV-й век. Каких-либо ктиторских или иных исторических заметок в церкви мы не отыскали. Для кого или на что она выстроена на скалистом берегу у самого озера, угадать трудно. Место никогда не могло быть пристанью городской. Признаков бывшего тут когда-нибудь монастыря никаких в окрестности нет. Несколько Архиереев Охридских носили имя Иоанна. Очень может быть, что который-нибудь из них праздновал тезоименному Евангелисту, так умилительно описавшему свое приснопамятное рыболовство на море Тивериадском, и под влиянием представлений евангельского события выстроил тут храм рыбарю-богословцу тоже на озере, широком, как море и тоже „при брезе“. Можно бы дополнить это предположение, принявши за верное, что тут рыбаки старого времени сушили, починяли, забрасывали и опоражнивали свои мрежи, и что в числе их был и некто Иоанн, которому всякий раз приходила на мысль пленяющая своею простотой и тишиной и несказанной благодатию, утренняя встреча Евангельская, описанная Богословом. Кто-то с берега опрашивает рыбарей: „Дети! еда что снедно имате? отвещаша ему: ни” т. е. за всю ночь не наловили ничего. Им указывается способ, как наловить. Делают, и... не чувствуют себя от радости! Господь есть! спешит объявить Петру Иоанн. Замечательное сердечным прозрением обстоятельство! Последовавшие затем решительность и вера Петровы как-бы ставят в тень Иоанна с его чутким сердцем. Петр, видимо, становится первой личностью на богоустроенном учительном зрелище. Ничто, конечно, как это, добытое его верою и справедливо заслуженное „преимение“ (как переводят наши богослужебные книги греческое слово: ὑπεροχή), временное в обществе будущих „ловцов человеков», может быть в избытке высказанное им перед Господом, и побудило Учителя (да простит нам наше слово Первоверховный Апостол!), так сказать, озадачить ученика. Симоне Ионин! любиши ли мя паче сих? услышал он, по всей вероятности, совсем неожиданно и не приготовленно. Кого: сих? нет сомнения, что, прежде всего, – Иоанна, который как будто остался обиженным в многознаменательной истории этой... Достаточно какому-нибудь бывшему рыбаку, достигшему степени Архиепископа, раз и два и три перевести в мысли случившееся на море Тивериадском, чтобы захотеть ублажить на время как-бы забытого ученика, его же любляше Иисус, почтив его глубочайшее смирение и тишайшую преданность Господу, прекрасным, как его душа, храмом. Что это было именно так, никто конечно не поручится, но что оно могло быть так, и ручаться не нужно. Но, если a posse ad esse consequentia non valet, то ab esse ad debere – ей полное место. Ведь дан же раз урок всемирного значения Святому Апостолу не брать на себя заботы о всем мире. Добрый и от сердечной любви конечно исходивший, вопрос его: сей-же что? не нашел одобрения у Божественного Учителя. Исключительное представительство в царстве Божием, столько свойственное царствам человеческим, оказалось, таким образом, непригодным и неподходящим к строю и уложению высшего жительства. „Пусть ты действительно любишь меня паче сих, пусть упасешь добре моих овец и агнцев и умрешь за меня, пусть ты подвигом своей веры заслужил того, что теперь идешь вместе со мною, но из этого не следует, чтобы у меня, кроме тебя никого уже и не было другого, и чтобы вместо меня уже ты заботился о других“. Как-бы так говорил Господь паче других ревностному ученику, давая знать, что тот, кто шел поодаль, был столько же, если не более, в сердце у Него, сколько и беседовавший с Ним. Эти краткие вопрос и ответ: сей же что? и что к тебе? следует церкви Христовой написать на всех своих входах и выходах. Не простой, бездельный намек в словах моих. Простирая взор свой от церкви Богослова на далекий западный берег озера и на кроющуюся за ним Албанию, я как-бы вижу там носящимся в воздухе это сей же что? Вместо того, чтобы из-за моря благословлять небольшое влияние, оказываемое на диких албанцев местною православною церковью, воображающий себя преемником Апостола Петра, самозванный всемирный попечитель шлет неустанно легионы своих ангелов в Албанию мешать делу христианства. Что наталкивает его на такое противоевангельское дело? Развитое Латинством знамя со словами: сей же что. Римский епископ, пришивший себя к памяти Апостола Петра, забыв и благостную, истинно божественную, укоризну Учителя ученику и оскорбление последнего, восчувствовавшего справедливый упрек, держит в уме только Петрово спутствование Христу. „Сей же что“ стало для него уже не только словом заботы, а как бы заявлением долга или даже права. Целые века папство втирается во все дыры Востока, не давая покоя ни другим, ни себе, и все гоняясь за евангельским: сим. Уже не кроткие божественные уста тихо вещают ему: что к тебе? Ты по мне гряди. Оглушительный гром брани и поголовное ополчение совокупленных овец и агнцев против пастыря говорят ему: позаботься о себе, выполняй приказ владычний: по мне гряди и оставь других в покое – нет, все напрасно! Vicarius Dei in terris стоит на своем, будучи убежден, что ему до всего есть дело, а до Востока и подавно. Сей не сходит у него с языка, а и того хуже, остается на языке, не проходя через горнило мысли, и не разрешая загадочного: что. Чем объяснить такое извращенное суждение у людей, которые воображают себя беседующими со Христом? Тем, что они уже давно-давно не грядут по нем. Читатель простит мне это отступление от дела; кто знает, что дельнее в этом хаосе дел, проделок, безделиц и прямого бездельничества, который зовется Востоком? Да не подумает он, что есть на Востоке хотя одна пядь земли, освященная Верою Христовою, куда бы не были устремлены непрошенные взоры пресловутой Курии Римской. Отчего пала автокефальность Охридского Престола? Оттого, что „Великая церковь“ убедилась в совершенном бессилии пустоименного „Архиепископа Первой Юстинианы и всей Болгарии“ отразить от ограды Церковной обступивших ее волков, неустанно насылаемых на страну Римом. Так, по крайней мере, говорилось и верилось в то время, как 15 января 1767 года Патриарх Вселенский Самуил с находящимся при нем Синодом, на основании Императорского указа (Неары) Султана Мустафы⁴⁹, Самостоятельные Архиепископии Пекийскую и Ахридскую присоединил к константинопольскому патриархату – на общем положении митрополий Вселенского престола. По присоединении, насколько центральная власть церковная старалась противодействовать здесь пропаганде, мы не имеем сведений. Думаем, что не больше, чем и сам Султан Мустафа. Оттого латинство тут не только не сократилось, но развилось и усилилось в последние сто лет. Не дремлет и теперь, зорко наблюдая за Албанским побережьем, око Курии. Считая дело свое, так сказать, уже упроченным в Албании, она заглядывает и глубже в Болгарский мир, носясь все с тем же отреченным вопросом: сей же что? Ответим ей: сей пока – ничто, но надеемся, отселе и впредь Риму уже не будет случая похвалиться, что целых трое Ахридских архиерея (какие-то Порфирий, Афанасий и Авраамий), прибывши в Рим, вошли в общение с „Апостольским седалищем“ (Oriens Chr. t. II. р. 800). Апостольских седалищ и без Рима немало на Востоке. Если упомянутые перевертни и взыскали действительно общения с Римом, то думали при этом именно только о „седалище“, т. е. спокойном месте, а вовсе не об Апостоле и ни о чем Апостольском, как и проговорился сам Oriens⁵⁰.

Укрываясь от полуденного зноя, мы посетили дом одного из водивших нас по городу. Тут же мы встретились с одною личностию, наделавшею в последнее время немало шума в городе. Упомянутое выше мимоходом „ничто“ раскрылось этою прискорбною историей, как нельзя более полно и торжественно. Яснее я не могу высказаться, да и нет нужды. – Так вот она,– говорил как-бы не веря своим глазам, мой спутник!– Из-за чего же тут вышло столько слова и дела? – Я думаю из того, что одно стало на месте другого. Делу следовало ограничиться словами, а слову следовало исходить из фактов. Но – довольно о сем. Много речей было с хозяином о делах народных и церковных. Имя Владыки (отсутствующего, подобно Воденскому и Битольскому) продергивалось поминутно, и – признаться – ни разу не окружалось ореолом славы его предшественников, – ни Святого Климента, ни ученого Феофилакта, ни „мудрого в словах и дивного в разуме“ Григория, ни – наконец – ἀοίνου Иоанна. Еще в Константинополе я слышал невероятные истории о здешней церковной администрации. Теперь пришлось услышать подтверждение им из уст самовидцев и даже, так сказать, самотерпцев. При подобном порядке вещей, существующею во граде (положим) Юстиниана, и истекающем из града Константина, удивительно, что не возникают ежедневно “Деспинские“ истории... Случившийся между собеседниками священник местный утешил нас известием, что он, не смотря ни на что, вводит в свою церковь славянское богослужение и что питомцы Кирилло-Мефодевой школы“ поют и читают при том малко-добро по нашим печатным книгам. Заря занимается, значит и волкам указывается дорога в лес. Так и думают в простоте сердца словесные овцы Охридской паствы. Но, я знаю, совсем иное убеждение у их пастыря. Греческое духовенство не на шутку думает, что как только Болгаре выбьются из-под его власти, так и кинутся – кто в латинство, кто в протестанство. А между тем само не способно не только побороть, но и отразить ловкого пропагандиста, вооруженного мало-мальски логикой и историей. В числе самых сильных возражений своему противнику у наших апостолов непременно фигурируют Платон и Аристотель, Василий и Златоуст, греческий подлинник новозаветных книг с самым именем Христа – греческим, цивилизационная миссия эллинства, и пр. Люди никак понять не могут неуместной „аргументации от эллинства“ в деле веры. Укажите нам, столько раз говорили мне в самоублажении патриоты, когда и где изменяли греки православию? Начнешь указывать на Ефесский „разбойничий“ Собор и на иконоборческий „вселенский“ Собор (754 и 786 г.), и на флорентинский Собор, и на Векка, и на нового Каире, и на существование четырех латинских епархий на чисто эллинских островах Греции... Ничем не урезонивается человек, и распевает старую песню о Русском расколе, о Кукушской Унии, и пресловутом папском Делегате и Архиепископе Болгарском“ (Иосифе Сокольском), и из прежних времен – о неоднократных отпадениях в латинство кралей Болгарских (а Палеологи?..), даже о давно минувшем богомильстве и о самом факте потурчения стольких Босняков и Герцеговинцев... Что говорить? Не хорошие все это, конечно, знамения. Но кто причиной их? Те же папские тенденции “Деспотов“, укоряющих папу в узком латинстве и абсолютизме, то же ослепление самолюбия, в котором им мечтается, что все на свете им принадлежат и для них существует, и без их навязчивого опекунства пропадет на веки! Фанатизм всегда встречается упорством и в нем одном, наибольшей частью, надобно искать поводов к отпадению людей от единства веры.

Возвращаясь домой, мы зашли по дороге еще в одну большую мечеть, выстроенную на месте церкви св. Великомученика Димитрия. После св. Софии, тут совсем нечего было смотреть, да и внимание было уже не в меру утомлено. Хотелось просто походить по городу, так сказать, насмотреться на него, но палящее солнце и этого не позволяло, а гнало нас прямо в хан, где, по-вчерашнему, нас ожидал уже богатый, по преимуществу рыбный, стол. Сидя за ним, мы обсуждали вопрос, каким путем добраться нам из Охриды до намеченного еще в Битоле пункта, т. е. до города Янины, – нынешней столицы исторического Эпира. Кроме музы Клио, туда нас звала и десятая муза – признательность к нашему любезному и великодушному предводителю каравана, заставлявшая нас, так сказать, отдать визит ему. Признаться, забравшись так далеко в Европейскую Турцию, хотелось бы уже побывать и в Албании, взглянуть на знакомых мне по Греции Арванитов в родной, как бы, земле их. Но страх не давал хода этому желанию. – Ведь у них каждый мужчина, даже мальчик, ходит с ружьем. А убить человека албанцу легче, чем закурить трубку, ибо не надо ни набивать табак, ни зажигать. Паф! и – кончено! – Слушая такой аргумент ab horribili, я естественно пячусь от запада к востоку, где и греки и болгаре, как быть должно, – люди и, притом, люди свои, да и турки совсем не так страшны, как их малюют, по пословице. В поощрение такому решению, мне обещают на дороге в Янину и без того случай насмотреться на албанцев с одним и даже с двумя ружьями, да еще и несколькими ножами за поясом. Удовольствие, значит, полное! Оставалось решить вопрос о направлении, какое избрать в Янине. Есть туда путь, так сказать, прямой и краткий по восточному берегу озера на Корицу и Коницу, но нам представили его и трудным, и незнакомым. Все предпочитают ему большую товарную дорогу на Касторию, бывшую резиденцию Краля Марка, с 70-ю (еще раз цифра 70!) древними церквами... очевидно было, что нам не миновать сей последней дороги. Но и еще двоились помышления наши. Прямая дорога на Касторию идет пустыми местами и отчасти болотами, в теперешнее половодье непроходимыми. Суждено было из всех путей выбрать потому самый долгий, околичный, но зато нам предстояло удовольствие увидеть Преспу, вторую резиденцию царя Самуила, как говорят, замечательную своими развалинами. Итак, недолго думая, решили собираться в дорогу, ту самую, которою прибыли в Охриду, в полной уверенности, что найдем ночлег в Ресне. Кстати, лучше присмотримся и к Петрино (Ведрино ­­ Ведерьяна) и к Ормани (Германи), и своим личным наблюдением решим, истоком или потоком следует назвать несущуюся с горы воду, о которой мы упомянули вчера. Кто-то, на прощанье с Охридой, пожалел, что пришлось „быть в Риме и не видеть Папы“, т. е. не увидеть преемника Блаженнейших Архиепископов Первой Юстинианы, и -вдруг... от копеечной свечки Москва загорелась! Все наши планы остались непричем. Владыка, нам сказали, гостит в монастыре Св. Наума. Нет ничего легче повидать его, да, кстати, повидать и древнейший монастырь „Славянский“, – место подвигов сверстника и соученика и друга Св. Климента. – Еще бы пропустить такой дорогой случай! Дороги оказалось всего три часа. Идет она ровным берегом... Итак, оставалось, как говорится, поворотить оглобли. Но, уж пошло на неожиданности. – Зачем вам трудить себя и ехать верхом? – говорит кто-то из туземцев. Вы переплывете озеро в лодке, и подплывете к самому монастырю. – Мысль эта приветствована была рукоплесканиями. Прокатиться по всему озеру в лодке, да это просто вдохновение на кого-то нашло! Так сказано было в заключение. – А из Св. Наума куда же мы отправимся? – осмелился было я спросить. – Прямо на Преспу, – отвечали мне, не извольте беспокоиться. От монастыря туда – рукой подать! – Когда так, то что лучше? Оказано – сделано. Сейчас отдан был приказ Терпку укладывать вещи и потихоньку отправляться берегом на Свети Наум, а ханьджи поручено было отыскать для нас благонадежную лодку. Убаюкиваемые беспечальным представлением ожидающего нас удовольствия сидеть или лежать в тени паруса, под веянием зефиров, между водой и небом, мы, по острословному выражению спутника, взяли предварительный урок такого положения, короче говоря, прилегли и заснули.

Было 4 часа, когда мы оставили гостеприимный, но не по всем статьям гостеприятный кров, уплативши за удовольствие пробыть в нем около суток, 119 пиастров. Немало родолюбцев собралось провожать нас до берега. Каик договорен был за 55 пиастров и рекомендован нам, как „первый сорт“ в своем роде. В обществе нашем был, надобно заметить, специалист лодочного дела, имевший на светлых водах Босфора свою собственную „варку“ и искусство ставить парус, и управлять рулем знавший в совершенстве. Спускаясь по тесному переулку к берегу, он, так сказать, потирал уже руки при мысли, что примет под свою команду Охридский Арго и понесет нас „прима» или ловкими „вольтами» в новую Колхиду. Не могу передать грустносмешного разочарования морехода и отчасти всех нас. Лодка, ожидавшая нас, была такого первобытного устройства, что весь запас теории и практики в постановке парусов и комбинации рулевых операций оказался излишним и совершенно неприложимым к нашему судну. На воде покачивалась скорее водопойная колода, чем лодка, с расширенною срединою и плоским дном, напоминавшая мне баты моей родины, только в больших размерах. И двигалась, и направлялась, и уравновешивалась она одними веслами. Сверху поперек ее положено было несколько досок, далеко выходивпшх концами за пределы ее, накрытых коврами и устланных подушками. Мы улеглись на них, как могли. – Если бы я мог представить такое корыто, я бы поехал с Терпком, – ворчал мой глубокообиженный сосед по подушке. Коренастые рыболовы – гребцы взмахнули двухсаженными веслами – лопатами, и мы отделились от твердой земли. Прощай тень Первой Юстинианы, не успевшей очертиться передо мною ни в каком определенном облике. Ее период до-Болгарский ускользает от всякого исторического воображения. Кто были ее Архиепископы от Юстиниана В. до – положим – Василия II, восстановившего Архиепископию с именем Болгарской, остается (для меня – по крайней мере) совершенно неизвестным. Мы знаем, что долгое время Иллирик и Македония с Ахаией (т. е. Грецией) находились в ведомстве Римского престола, которого делегатом считался Митрополит Фессалоникский и который, как видно из спора Папы Николая с Патр. Фотием, несмотря на политическую перемежовку областных границ империи, еще и в IX веке считал их своими. Знаем в тоже время, что и престол Константинопольский имел на них свое притязание. Где же был и что делал во все это время престол Первой Юстинианы? Мне припоминается, что года за три перед этим, эллино-помешанный „един православный христианин“⁵¹ в своей книжке: Глас-т на истина-та, осмелился Юстинианов указ об Архиепископии Первой Юстинианы назвать ложным и подметным и утверждать, что Церковь Болгарская никогда не была самоглавною и независимою, что Болгар в этих местах вовсе нет и, что говорящие по-болгарски тут все греки.. Справедливо наши предки заметили, что „язык без костей, гнется и не ломится“. Уломать его может только одна „яже вещей истина“. Когда добьются сиромахи, что покажут себя народом, тогда только угомонится изворотливый софист. Но когда настанет этот момент, вероятно другие возникнут и будут преобладать политико-географические понятия, и укажутся новые, более и лучше проверенные, народные центры, и, верно слово, что Охрида ни в качестве Первой Юстинианы, ни в значении резиденции Архиепископа Болгарии, не выплывет более на поверхность истории, а будет также тихо и сонливо отражаться в летописях минувшего, как теперь рисуется в своем родном озере.