Lignido. 3 июня. Вечер.

Tabula, назвавшая озеро этим именем, знала его видно не понаслышке, хотя и укоротила его длины в пользу ширины. Ей это можно простить охотно. Венские топографы, 14 веков спустя, ушли от нее не более как на 14 дней, в точности чертежа. Сам Kiepert, по свидетельству бывшего с нами знатока мест этих, далек в своих показаниях от действительности и оказывается, что картографы вообще имеют нужду в сообщениях таких как мы, неумелых, но досужих наблюдателей... В удовольствии от подобного комплимента я спешу исправить показание Пуквиля, что вода в Лихнидском озере так чиста и прозрачна, что на глубине 14 брассов можно видеть песчаное дно⁵². Такого обстоятельства мне не удалось проверить собственными глазами – может быть ради поздней поры дня, хотя от полного безветрия вода стояла неподвижно и поверхность озера была гладка, как зеркало. Мы держались восточного берега озера, плоского и некрасивого. Западный весь был открыт перед нами, но был слишком далек от нас, чтобы различать на нем что-нибудь. Да, к тому же и склонявшееся к земле солнце обливало его такими яркими лучами, что не было возможности ничего видеть по направлению к нему. Утром, когда я рисовал общий вид озера, над западным берегом, далеко за первыми возвышенностями, были снежные верхи целой кучи гор. Вероятно, это высокий Томор, по древнему Тмор, за которым лежит Албанский Велеград (по-турецки Берат), словопроизводимый не от: велий, как бы можно было ожидать, а от белый, что, вместе с именем другого города Альба-ссан и самым названием области: Албания, довольно характеристично. Белизна имени, впрочем, мало совпадает с чернотою характера обитателей этой страны d’eternelle barbarie, по Пуквилю⁵³, до которой никак не доберется историческая критика, вооруженная лингвистикой и этнографией. Попытки весьма недавней даты, некоторых исследователей отыскать в нынешних Албанцах древних Пеласгов похожи более на игру в жмурки, чем на серьезное занятие. Когда-то и кого-то поймаешь с завязанными глазами! Так и оказались в руках ловящих⁵⁴ вместо Албанцев – можно ли поверить? – Филистимляне! уже скорее согласишься в самом деле дать веру славянофильскому словопроизводству Пеласгов от белой зги или от: Пали-жги, чем отыскивать их в Палестине, и встряхивать удушливую пыль семитизма, из которой никто еще не выходил, не сделавшись жертвою самых детских иллюзий, основанных на звукоподобии и звукоизменении, и словоковании, и – почему не прибавить? – словоболтании.

Медленно подвигаемся вперед. Ширь и гладь дают простор, но не дают пищи уму. Всплеснет направо или налево рыбка, наделав с десяток концентрических кругов на зеркальной поверхности, – наскучивший молчать язык спешит заметить: как разыгралась! – Совсем не разыгралась, – отвечает голос из подушки, – а ищет спасения от своего брата прожорливца. Опять молчание и машинальное протягивание руки к платку с черешнями. – А ведь напрасно мы не побывали в школе Кирилло-Мефодиевской. – Совсем не напрасно, – перерывает тот же голос. – Пойди мы туда всем собором, заговорили бы Бог знает что, еще, пожалуй, и закрыли бы школу... Дух ли это противоречия или простого празднословия подсказывал такие возражения, но очевидно было, что дай только подходящий предмет для беседы, не будет недостатка ни в словах, ни в речениях, ни в праздных ,ни в противных. Слева надвигается высокий зеленый холм, спускающийся довольно крутым скалистым мысом в озеро. Огибая его, мы прощаемся с Охридой и берем направление на целый румб восточнее прежнего. Какая-то, белеющаяся впереди далеко на берегу, точка рекомендуется нам, как цель нашего плавания, с именем Св. Наума. – Ну! значит, мы доедем до туда уже „ночною темнотою“! – износится жалоба. – Что ж, вы не говорите: „совсем нет?“ – запрашивают охотника до возражений. – Именно, совсем нет, – отвечает он. – Вот, по захождении солнца, поднимется ветер и тогда придем к Св. Науму еще засветло, только не сегодня, а завтра... Проходит с час времени. Солнце готово сесть за Багорой ⁵⁵ . Жалеем, что не выехали из Охриды раньше. Высматриваем на берегу Терпка с лошадьми. Разглядываем Св. Наума в трубку... Все это служит кое-каким развлечением аргонавтам, не имеющим среди себя Геркулеса, который, от нечего делать, хотя ломал бы что-нибудь, ни Орфея, который воспевал бы такие безмерные подвиги товарища. Впрочем, к великому моему удовольствию, и к нам присоседился, наконец, напевающий и убаюкивающий эпос, в виде урывочных рассказов о разных похождениях местных деятелей, вроде упомянутой выше Деспинской истории. Для памяти потомства сообщаю один из них, наиболее выдающийся. Жил-был тут не так давно один Деспотис, по имени Д. Как водится в пределах Турции, он управлял своим ведомством через Протосинкелла М. Курию владычнюю составляли еще два иеродиакона А. и Г. Последний, вместе с тем – и племянник Деспота. В течение 7 лет сей Г. участвует во всей администрации дяди и знает потому дела Протосинкелла, как свои пять пальцев. Один по своему официально-властному положению, другой по своему родственному значению при начальнике, постоянно сталкиваются в делах, и ссорятся до того, что Г. объявляет наконец дяде, что он не может более служить с М, ищет увольнения себе, и просит уплаты денег за семилетнюю службу. Дядя вместо денег дает ему в управление один монастырь, с припискою к нему шести селений, в которых он должен состоять приходским священником (припомним монастыри Слепченский и Варошский), конечно – с рукоположением его в высшую степень. В резиденции Д живет еще и другой родственник его мирянин, семейный человек, в экономических делах которого М принимает (из угождения начальнику?) живое участие. Новопоставленный игумен получает приказ от Протосинкелла снабдевать своего городского родственника разными съестными припасами, обещает и не шлет, вследствие чего обвиняется перед начальством в ослушании, вызывается на суд, и объявляет, что по слову Д готов исполнять все, но с М не будет иметь никакого дела. Тем временем Протосинкелл, подделавшись совсем под Деспота, достает от него себе сан епископа-помощника и сейчас же ведет под него подкоп в столице, с целью занять его место. Мина оказывается сильнее, чем расчитывал подводивший ее. Оба владыки вместе выбрасываются в другую епархию. Расчитанное место достается третьему лицу. Но через 9 месяцев это третье лицо, волею Божиею, умирает. Епархиоты требуют себе в Деспоты известного И, но М предвосхищает место способом, о котором излишне говорить. Возвратившись на свое старое гнездо, новый Деспотис прежде всего берется за дерзновенного игумена, которому предлагает условие sine qua non примирения, – ежегодный денежный взнос в 2000 пиастров. Последний отказывается от уплаты, ссылаясь на то, что он купил у бывшего начальства епархиального (следовательно, и у самого М) монастырь в посмертное владение, взамен следующих ему за службу денег. – Гм! Хорошо, – сказал ему новый начальник, иди с Богом! – Немного спустя вышел случай. Часах в двух (10 верст) от монастыря игумена Г на кого-то напали разбойники и убили его. На монастырь пало подозрение в укрывательстве убийц. Местная власть схватила игумена и засадила в тюрьму. Улик нет, но Деспотис не хочет дать требуемого законом ручательства за своего клирика, и немедленно назначает на место его другого игумена (с 2 000 пиастров?). Несчастный Г. сидит в заключении восемь лет! Изъевши и износивши и издаривши в тюрьме все, что было запасено им в краткое владение монастырем, он обратился наконец к местным властям с просьбою истребовать от епархиального начальства издержанные им на поправку монастыря и прикупку к нему угодий деньги. Власти обещают хлопотать под условием, чтобы он принял Магометанство. Г колеблется. Деспоту доносят, что так и так. Архипастырь отвечает: это его, а не мое дело. Г, наконец, изъявляет согласие. Собирается экстренный меджлис в областном городе Б, на который приглашаются свидетелями и Владыки, как местный городской, так и М. Вводится Г. В при сутствии всех, снимает с себя камилавку, и бросает ее в лицо М, обвиняя его в своем отступничестве. М, как говорится, и глазом не моргает. Тоже и отличный товарищ его и сосед по епархии! Что далее? Разумеется, экс-игумен освободился из тюрьмы, принял обрезание, переименовался Ибрагимом-Эфенди, получил в собственность прикупленные им монастырю угодья, женился (на своей невестке, жене упомянутого мирянина городского), получает 500 пиастров ежемесячного жалованья, и служит в губернской полиции чиновником... Поэма оканчивается на этой фазе похождения. Значит – не более ни менее – повторилось древнее Омировское:

Мщение пой мне, богиня, Пелеева сына Ахилла.

Стихотворный финал этот был самым благосклонным приговором рассказанной истории. Другие отзывы выражались резче, крепче и даже как-бы вещественнее. Я видел, как соседний кулак то сжимался, то разжимался, то дрожал судорожно, обещая кому-то не то потасовку, не то зуботычину, в течении всего рассказа. – Вот так нравы! – возгласил один из слушателей. – Нравы? – возразил ему vis-à-vis. – Ни одного тут нрава нет, даже нашего, дикого, но невинного ндрава нет тут! Тут – одни деньги. Даже страсти нет, которой еще, если не извиняется, то объясняется многое. Тут какая-то травля зверей двуногих людьми четвероногими! Присмотритесь: кто кого лучше? Об М и говорить нечего. Но самый пострадавший Г купил себе, говорит, монастырь... у кого? у дяди конечно, который, вместо того, чтобы дать ему заслуженные деньги, отписывает ему на прокорм 6 приходов. Хорош пастырь, хорош и архипастырь! А верховная-то власть церковная чего смотрела и куда глядела в течение восми лет? Смотрела в карман М и глядела в карман Г. Вот и все ее управление! – Рассказчик хотел выгородить личности, и прибавил внушительно: – так-то бывало кое-где в старые времена! – но маневр его не удался. Он сам проговорился прежде, сказав, что новоявленный Ибрагим-Эфенди получает жалованье и служит. Из вежливости мы согласились, что много кой-чего бывало в „старые“ времена. Но и наш маневр имел не более удачи. – А вот, когда хотите, я раскажу вам и про современный нам случай в подобном же роде, – присовокупил тот же рапсодист. Мы, конечно, приготовились слушать. – По положениям Турецкой церкви, – начал он, – Как? Турецкой церкви? – возразили мы в один голос. – Ну, все равно, – поправился он, – в Турции, значит Турецкая, дела брачные решает Владыка. Итак, один Владыка М, вмешавшись в тяжбу разведшихся мужа и жены, отказывал невинно пострадавшей стороне, т. е. жене, в определенной по закону пенсии от мужа. Не знаем, он ли сам развел их или уже застал в разводе, прибывши на епархию. Жена с горя помешалась. За нее заступился один из местных чорбаджей (старшин). Владыка, не терпя такого вмешательства, отлучил его от церкви. Чорбаджи, несмотря на то, в первый праздничный день пришел в церковь на обедню. Архиерей, готовившийся служить, прикладывался в ту минуту к иконам. Увидав отлученного, он кинулся на него с жезлом, ударил и сломал жезл. Чорбаджи не замедлил отправиться в Константинополь с жалобою кому следует. В „кому-следует“, по обычаю, стали водить его за нос, кормя обещаниями: сегодня да завтра. Тем временем, ревностный по вере владыка подкупил других чорбаджей места, которые возвели вину на товарища своего в том, что он должен в городскую казну 20 000 пиастров. Должника, конечно, вытребовали из столицы домой и засадили в тюрьму (упомянутый кулак задвигался при этом по ковру неистово...) в областном городе Б., где он прохлаждается и до сего времени... Слышно, что обещают выпустить „ябедника“ из тюрьмы, затерши самое дело о взыске тысяч, если только он прекратит свою тяжбу со владыкой. Можно не сомневаться, что дело кончится этим. Отлученный от церкви возвратится на лоно „Чадолюбивой Матери“, но за жезл владыке все-таки заплатит... Все же прочее останется в statu quo ante... Если бы кто заметил при этом, что бедняк издержался, ездивши в столицу, и пр., то ведь и владыка издержался (да еще как!), и подкупая чарбаджей, и делая взносы „кому следует“… – Какова эта современная история? – заключил вопросительно рассказчик. – Уступает предыдущей в эффекте, – отвечал я, и хотел еще что-то прибавить, как сосед перебил меня, заметив аксюматически: – да все они таковы! Один хуже другого! Все варились в том же „караказане!“ – Ну, а чорбаджи-то тоже – они разве? – заметили озлобленному антикараказанисту. Не сказать ли лучше, что „по Сеньке и шапка?“ Виноваты тут не они – те или другие, а он, т. е. Турок или, еще общее, – Магомет, потешающийся явлением М-ов и Н-ов в христианском обществе! – Хорошая вещь, – заключил я уже сам про себя, неограниченная свобода в Церкви Христовой, но – в Церкви, а не в Караказане. Если бы такой, как приведенный в рассказах М, по несчастию был Архиепископом Первой Юстинианы или Нового Рима, то где найти необходимое veto на его действия, будет ли он Славянин или Грек – все равно?

С закатом солнца действительно посвежело в воздухе. Стали бояться, как-бы не поднялся ветер. Сумерки наступали быстро. Гребцы наши прибавили силы и усердия. Монастырь перестал различаться на темном берегу. Зато скоро забегали на месте его огоньки, это значило, что Терпко с лошадьми уже приспел туда. Повеяло сыростью и почти прямо холодом, напомнившим, что мы находимся на двух слишком тысячах футов над уровнем океана. Все слилось в один непроницаемый мрак и о близости берега можно было судить только по отражению звезд в воде, прекращавшемуся на известной линии. Близкий лай собак дал знать, наконец, что и мы уже достигаем своей цели. Еще мало и на берегу раздался звон колоколов унылый и нестройный, но, как можно было заметить, усердный. Мы благополучно пристали к берегу. Живо двигавшаяся с фонарем над самою водою фигура приветствовала нас и по-гречески, и по-болгарски с приездом, указывала нам дорогу, распоряжалась нашими вещами, переговаривалась с лодочниками, одним словом, поспевала всюду, несмотря на свою недюжинную плотность. Это был сам почтенный игумен обители Св. Наума, древнейшей, если не самой первой, из всех славянских, известных истории. Нас поместили в архондарике, окружили всяким удобством и немедленно угостили прохладительным или, на тот час, согревательным т. е. мастикой с вареньем и кофе. Чуть мы успокоились, как нам доложили, что нас хочет посетить его преосвященство, Митрополит Ахридский и Преспский Мелетий, гостящий в монастыре. Он действительно не замедлил явиться. Это – хорошо сложенный человек средних лет, общего, столько известного на Востоке типа Деспотов, важный и вместе ласковый, со смелым взором и словом, нараспашку одетый, простой в обращении, сидящий на диване с поджатыми ногами с оттопырившимся запазухой носовым платком и с длинным чубуком в зубах. Мы – гости – все, так сказать, тутошние, присмотревшиеся ко всему восточному, далеки были от того, чтобы смущаться чем бы то ни было, а всего менее беззастенчивостью беседы высоких сановников Востока, которых кто-то из наших охарактеризовал всех вообще, не исключая и самого Падишаха, именем „халатников“. После часового отдыха, о. Игумен пригласил нас к столу вечернему. Рыба и здесь, конечно, занимает первое место, и предложена в таком количестве, что ужин кто-то, с общего одобрения, нарек „громадным“, достойным громадных размеров послужившего ему озера, громадной славы престола Первой Юстинианы и обители Св. Наума, громадного радушия хозяина и, прибавим, почти тоже громадного аппетита гостей. После трапезы не оставалось места ничему, кроме сна.