Свети Наум. 4 июня. Пятница.

Каждое утро встречаешь в новом месте. Говорят, можно привыкнуть к переменчивому ночлегу. О наших „долгих“ извозчиках рассказывают, что их одолевает бессонница, когда они вынуждены бывают ночевать по нескольку дней на одних и тех же палатях. Пока я не имею основания поверить этому. Какой может быть сон, когда все кругом от малого до великого новое и непривычное, и в глазах, и в ушах, и под боком, и под головой, и... в голове? Особенно не давал мне покоя шум волновавшегося целую ночь озера. Хорошо, что мы успели вчера еще вовремя добраться до тихого пристанища. На рассвете, когда только что начал охватывать настоящий глубокий сон, раздался звон колокола, приглашающий на божественную службу. „Пустынным непрестанное божественное желание бывает“... повторяю я про себя, и нехотя иду в Церковь. Дом Божий оказался очень древним, хорошей византийской архитектуры, но очень малых размеров. Внутри вся церковь расписана кистью, сходною с академической только в свободе рисунка. Как та напяливает древним святителям греческим русские митры на головы, обрамив последние длинными по плечи волосами и пр., так эта расставляет глаза угодника Божия на такое пространство, что между ними еще может поместиться пара глаз. Одна делает по неведению, другая – по неумению. Насколько это одно и то же, пусть решают специалисты. Из памятной заметки видно, что расписал церковь (т. е. окончил свою работу) 6 сентября 1806 г. некто Константин из Корицы (Гюрдже – по-турецки и Горча – по-албански. А по-славянски?). Производилась же работа при Митрополите преспском (а не охридском?) Каллинике и Игумене Стефане из Филиппополя, „новом ктиторе». Заметка сделана по-гречески. Выражение: новый ктитор могло бы означать, что монастырь стоял до Игумена Стефана в запустении. Стефан, конечно, был грек. Оттого в монастыре все теперь носит на себе печать эллинства. Славянское остается только имя монастыря, да и то ученый и наблюдательный Пуквиль передает с оттенком не славянским, так-как Св. Наума считает известным пророком Наумом. Вероятно, так передавали ему тогда (1805–25) „новые ктиторы“ обители⁵⁶. Кроме стенной иконописи, обращает на себя внимание еще икона Богоматери, писанная на дереве и иминуемая Фринодуса (рыдающая), писанная, как видно из заметки на ней, в 1827 г. анагностом (чтецом) Михаилом, при Игумене Данииле – от Востока. По какому поводу дано это название иконе или самой Богоматери, не у кого было спросить. Из притвора направо есть выход в малую квадратную комнату накрытую куполом, в коей указывается гроб Св. Наума. И здесь, в наиболее подходящем к чему-нибудь славянскому, месте я не досмотрелся ничего, что могло бы напомнить о древнейших временах обители. Все это я рассматривал, так сказать, по неволе, бродя по церкви и переодолевая поминутную дремоту. Служба правилась по-гречески, конечно. Владыка не присутствовал. Игумен показывался неоднократно. Братства никакого я не заметил. Вероятно, и эта обитель, несмотря на свою древность и громкую известность, находится на общем положении румелийских монастырей, т. е. как арендных статей архиерейской кафедры. Ибо где взять, в самом деле, монахов для стольких обителей? Да, если бы и нашлись любители одиночества и подвига, какая польза от них кафедре? Весь доход с угодий монастырских пошел-бы на них самих. Додуматься же до пользы монашества вообще, помимо материальных выгод кого бы то ни было на свете, нелегко как будто в наше время – не только на берегах Охридского озера, но и далеко за синими морями.

Чуть я возвратился в келью, неутомимый о. Игумен пришел поздравить меня с добрым утром. Я немедленно отнесся к нему с вопросом о монастырской библотеке. Почтенный отец затруднился поначалу понять о чем идет дело и отвечал, что книги все находятся в церкви, где по ним служат. Когда же я объяснил, что дело идет о старых рукописях, то он отвечал, что ничего не застал в монастыре и не слыхал, были ли когда. – Возможно ли, – возразил я, – чтобы такая древняя обитель не имела их целые сотни? Вон в Св. Клименте их целый шкаф стоит, а в Трекавце набит ими подвал. Последнюю гиперболу я употребил с намерением, давая знать почтенному отцу, что нам известны все входы и исходы книжные, а с другой стороны, – что если и в его обители где-нибудь свален в подземелии догнивающий книжный хлам, то мы и его зачисляем в ряд книг. – Может быть когда и были, как и в других монастырях, такие книги, да их рыбы поели, – отвечал он со всею искренностью человека, который не имеет к подобному старью ни почтения, ни презрения, а слыхал, что мемвранами действительно ловят рыбу или, по крайней мере, рыболовов... Дело, конечно, статочное. От рыбы кроме пропитания и доход есть. А от рукописи, да еще особенно болгарской, какой прибыток? Только место занимает. – Нет ли, по крайней мере, поминальных записей или таксидиотских книг прежних времен в монастыре? – допрашивал я хозяина, вместо книг угощавшего меня вареньем и водой. – Не попадалось в руки ничего в этом роде. Да и кто будет беречь таксидиотское маранье? – отвечал он, видимо не сочувствуя предмету беседы. – Так откуда же мне узнать что-нибудь о Св. Науме? Нет ли хотя рукописного жития его при Церкви? В ответ на это, Игумен мигом слетал куда-то, и принес мне печатную книжицу на Греческом языке, содержащую: Последование во святых отца нашего Климента и проч., напечатанную в 1741–42 годах в Мосхополе⁵⁷. Но в ней о Св. Науме было сказано не более, сколько я знал или, точнее – не знал. Итак, золотая мечта моя напасть в Старой Болгарии на живые и ясные, так сказать, говорящие следы только что просвещенного христианством славянства, одна за другою обращаются в pia disideria! Теперь вся надежда на Преспу, любимую резидениюю царя Самуила. Если он был болгарин и если... умел писать, то ужели утерпел, чтобы во всю свою бродячую жизнь, не начертить где-нибудь на камне или на церковной стене своего имени?

Ставим с Терпком самовар в ожидании, когда проснется компания. Первым делом северных славян было искупаться в южно-славянском озере, в ожидании, пока появится где-нибудь южно-славянское море. Юг, впрочем, не имел тут приурочиваемого ему значения теплого края. Озеро было холодно также, как наш северный Ильмень. Таким, по крайней мере, показалось оно одному из купавшихся, несмотря на июль месяц и на девятый час дня. Если правда, что поверхность его возвышена над уровнем океана на 2120 футов, то такой высоты у нас не найдешь, прошедши всю Россию по меридиану от Одессы до Колы и не встретивши в настоящее время нигде ни снежинки, тогда как в горной рамке Охридского озера верно не одна найдется снежная залеж, спускающая в озеро студеную воду в течение целого лета. За чаем составляли программу дневных передвижек. Не имея в виду более никакой археологической поживы на месте, я был того мнения, чтобы, не замедляя, отправиться дальше, куда нам путь лежит. Возражения на это не последовало, но и особенного сочувствия проекту заявлено не было. Не купавшийся компаньон объяснил эту сдержанность по-своему, говоря, что, повидавшись с рыбою в озере, остальные члены компании условились встретиться с нею еще раз за столом... Я уже хотел, от нечего делать, прочесть в назидание временным братиям обители синаксарь из службы Св. Клименту, как Владыка прислал из своих покоев сказать нам, что он намерен посетить нас. Это сочтено было всеми за тонкий намек, что пора нам отдать ему визит. Сейчас же всем обществом мы и отправились к нему. Встретили друг друга несчетными извинениями невесь в каких проступках. Но, так живо завязавшаяся беседа наша, после двух-трех, совершенно пустых осведомлений о здоровье, об озере и о черешнях, вдруг оборвалась общей и глубокой паузой. Поддержать ее, конечно, была возможность, но, к удивлению, язык, как говорится, не поворачивался. На меня стала нападать утренняя дремота. Я предложил тихонько соседу поддержать репутацию опозоренной „толстой головы“ славянской, и пуститься в болтовню. Вместо того, слышу, он отвечает мне в полголоса про себя: а ведь как он похож на вчерашнего деспота М! – А вы, позвольте спросить, – отвечаю я в свою очередь, – где видели вчерашнего-то М? – Вот еще! Разве непременно нужно видеть, чтобы заметить сходство, – паралогирует мой чудной наблюдатель. Переговор наш замечается обществом; чтобы не дать повода к превратным толкованиям его со стороны хозяина, один из дипломатов наших, вспомнив про тезоименного ему героя Македонского, рассекшего нерешимый узел мечем, вынул часы, посмотрел и сказал нам: – Да! И в самом деле (!), ведь уже пора нам подумыват об отъезде. Маневр конечно не отличался оригинальностью, но спасибо и за то, что кончил благовидно наше фатальное молчание. Мы встали и раскланялись с преемником Блаженнейших Архиепископов Первой Юстинианы. По всей видимости, он и не именуясь Архиепископом (а только митрополитом, т. е. епископом областного города), тем не менее считает себя блаженным до того, что не имеет нужды в превосходной степени своего блаженства, и разве останавливается помыслом иногда на сравнительной, соображая насколько он блаженнее соседа своего к западу Велеградского, и насколько его блаженнее Восточный сосед его Пелагонийский, у которого уже целый миллион лежит в банке.

Оставаясь верными своему слову, мы, вышедши от Владыки, позвали Терпка и заботливо спросили, не пора ли нам ехать, так-как время идет уже к полудню? Хитрый старик, посмотрев одним глазом к солнцу, ответил: – Как прикажете. Только не будет ли очень жарко ехать, особенно, когда поднимемся на гору и подъедем к самому солнцу? Решили потому дождаться спадения жара, а тем временем заняться отдыхом. Я просил, чтобы отворили церковь, и еще раз при свете дня осмотрел ее всю, но не отыскал в ней ни малейшего признака ни древнего, ни даже позднейшего славянства, Только на одной из двух мраморных колоннок, отделяющих притвор от самой церкви, прочел начерченные гвоздем или ножичком, старописного пошиба слова: списа и ноне, образующие вторую и четвертую строчку заметки. Первая дает невразумительное чтение Св. Маханец, а третья вся состоит из каракуль, похожих несколько на глаголическое письмо. В начале заметки поставлен крест. В другом месте на колонне начертан крест больших размеров, по сторонам которого видятся тоже по три буквы, не дающие смысла. Вот все, что удалось мне усмотреть, свидетельствующего о славянской эпохе монастыря. Но и это свидетельство очень шатко. Надпись мог нацарапать какой-нибудь пришлый посетитель монастыря, сельский священник Ив(ан) Маханец, сравнительно в недавнее время. Неутешенный археологическими поисками, я вышел за стены монастыря, побродить в монастырский садик, прошелся по набережной до моста, переброшенного через Мокру, и полюбовался на нежданно встреченный предмет, принадлежащий к области изящного искусства, хотя и не изящно выполненный, а именно – камень с рельефным изображением волка и вола, впряженных в соху под одно ярмо. Им передается памяти потомства местное предание о том, как Св. Наум заставил волка, задушившего монастырского вола, нести его службу в обители.

Когда я сидел в тени и прохладе на крытой галлерее стены, обращенной к горам, и вносил замечания в свою записную тетрадку, было доложено, что „уже все готово“, т. е, готово к отъезду. На дорогу о. Игумен снабдил нас провизией от даров земли, воды и воздуха, за что мы отблагодарили его добрым словом, низким поклоном и пожертвованием „на масло“, заключавшимся в Турецкой лире. Бакшиши повару, конюху и малым детям не превысили и четверти этого количества. Видно, что славянская земля и люди довольны немногим. Было 2 часа по полудни. Ради приличия мы спросили, дома ли Владыка, чтобы принять от него напутственное благословение. Посол возвратился с ответом, что Деспотис почивает. Чуть мы тронулись с места, раздался звон. Я обратился с укором к почтенному настоятелю, говоря, зачем он это делает? Ведь разбудит Владыку... Пустынножитель весело улыбнулся, кивнув головой в ту сторону, где, предполагалось, спал Преосвященный. Жест этот означал: не таков он, чтобы спать в такой торжественный момент. Прощаемся и едем. Звон провожает нас до самого мостика, где его заглушает топот лошадиных копыт. Вол и волк – под одним ярмом вызывают в бродячем уме немилосердую остроту над оставшимися в обители возделывателями нивы Божией. Съел же вчерашний М вчерашнего Г. А сегодняшние вот мирно пасутся один возле другого, впряженные в один монастырский порядок жизни! А не шире ли смысл знаменательного факта? Вол очевидно есть работящий Славянин. Волком, потому, остается быть Греку. Затем, само собою ясно становится, кто такой тот На-ум, который на обоих их наложил ярмо неволи...

Весело едем вдоль ровного берега озера по ровной и мягкой дороге, насматриваясь на всю безграничную ширь воды, на которой не движется ни одна лодка, не белеет ни один парус. Попадись такая масса воды в руки настоящей, а не значащейся только на карте, Европы, и присоседься к какой-нибудь новой, лучше проложенной, via Egnatia (да простит мне некто, если я изменю слово в Ignatia), как бы тут все оживилось! Века через два-три, когда тесно будет роду человеческому на земле, кругом озера будут несчетные города и села. „Быстропловы“ (к тому времени, конечно, будут обходиться без дорогого пара и грязного дыма и оттого не будут называться “пароходами“) заснуют по всем направлениям древнего Лихнида ⁵⁸ , от Охриды к Трапезице, от Наумова к Гораздову, от Василополя к Самуилраду и т. д. Утешится тогда мореходный дух и моего компаньона, вижу – с какою тоскою посылающего взор свой по озеру и, несомненно, рисующего воображением свою Босфорскую лодочку с косым парусом... Не все нам одним делать, родолюбче! Надобно оставить что-нибудь сделать и потомкам. Покидаем влеве Охридскую дорогу и направляемся к северо-востоку прямо к горам, быстро поднимаясь над уровнем озера почти с каждым шагом. Масса водная тоже поднимается вместе с горизонтом, и отдаленный западный берег начинает выказывать верхи скрывающихся за ним гор Албании (от albi montes). По указанию Пуквиля, высматриваю местность древнего города Лихнида. В его время стояли там еще городские стены с бастионами и зубцами, и несколькими остатками церквей, а в отдельной башне помещался военный карауль. Видится действительно внизу, над самым берегом, что-то геометрически исчерченное. Верно, это те самые развалины и есть, которые признаются за Лихнидские. Не знал я, что место так близко к монастырю Св. Наума. Можно бы было часом пораньше выехать оттуда и, по дороге, завернуть к ним. Насколько можно приурочивать к ним местность древнего Лихнида, это остается вопросом. Развалины одни сами по себе ничего не доказывают, ни находимые в соседстве с ними, древние македонские, римские и византийские монеты. Городов в этом краю, по свидетельству древних историков, было не мало. Древним чем-то отзывается и сохранившееся доселе название соседнего урочища: Трапезица⁵⁹, тоже стерегущего кое-какие остатки древности. Да, наконец, есть ли какая-нибудь крайность еще искать Лихнида вне Охриды? И там, как мы видели, есть тоже остатки старой и сильной крепости, отыскиваются камни с древними языческими надписями, а что для нас и того решительнее, есть посвящение сыну Имп. Ираклия, которое могли сделать Лихнидцы, а не Ахридцы, тогда еще неизвестные под этим именем⁶⁰. Счастливые потомки наши, конечно, дороются чего-нибудь в книгах или в земле, что решит для них вопрос Лихнидо-Ахридо-Юстинианский окончательно. Им поможет свидетельство о Лихниде историка Георгия Кедрина⁶¹ с топографическими указаниями. По нему, это был „город, лежавший на высоком холме, сходивший к озеру и внутри полный источников“. Такова и есть теперешняя Охрида. Остается высмотреть другие, отмеченные остатками древности, приозерные места. Для этого достаточно двухдневной ученой поездки кругом озера.