I. Жизнь А. М. Гренкова (о. Амвросия) до поступления в монастырь (1812–1839)

Мирское имя иеросхимонаха Амвросия было Александр Михайлович Гренков. Родился он в селе Большой Липовице, Тамбовской губернии и уезда⁵⁹ в 1812 году, в ноябре месяце. Самого дня рождения не помнил и сам старец. «В какое число было моё рождение, – говорил покойный, – не помнила и сама моя матушка, потому что в тот день, как я родился, к деду в дом, где тогда жила моя мать, съехалось столько гостей (дед мой был благочинным), что мать мою должны были выпроводить вон, и она в этой суматохе и запамятовала: в какое именно число я родился. Должно полагать, что это было около 23-го ноября»⁶⁰.

Отец Александра Михайловича был дьячок села Большой Липовицы Михаил Гренков. Семья их была большая; всех – братьев и сестёр – было восемь человек⁶¹; вместе с ними жили и дед, и бабушка.

Если вспомнить старые, двадцатые и тридцатые годы, когда даже и сами священники ходили в лаптях и как обыкновенные крестьяне, своими руками обрабатывали свою кормилицу – землю, то легко себе представить всю неприглядность той бедной домашней жизни многосемейного деревенского дьячка, в которой прошли дошкольные годы мальчика Саши. Самая суровая нужда и тяжёлое горе, вероятно, хорошо были знакомы будущему сопечальнику всех печальных с самого раннего детства. Быть может, именно тут-то и зародилось в нежной душе ребёнка то чувство сострадания и любви к несчастным, которым заметно отличался Александр Михайлович, ещё с самого своего учительства. Старец любил иногда вспомнить про свою давнюю жизнь и порассказать о ней своим близким. Бывало, поведёт он в свою хибарку двух-трёх собеседников и начнёт им повествовать о своём детстве, о поступлении в монастырь. Многие эти рассказы слушатели тщательно записывали. У нас в настоящее время находится под руками несколько таких записей. Изучая эти записи, поражаешься одним следующим замечательным обстоятельством. В глубоко поэтической душе старца из обычно счастливой поры детства, по-видимому, не сохранилось никаких отрадных воспоминаний. Напротив, он вспоминал о своём детстве, как о тяжёлой поре, когда он рос нелюбимым сыном в семье. Даже мать и бабка не любили Александра; они свои нежные чувства всецело отдавали его младшему брату. Мальчик прекрасно понимал своё положение, как нелюбимого ребёнка и, очевидно, тяготился им. Он уже потерял всякую надежду стать любимым сыном, и его детская душа иногда только могла находить греховное утешение в злорадстве. «Покаюсь вам, – рассказывал однажды старец, – в одном своём ещё детском грехе. В своей родной семье я был не особенно любим. А мать моя и бабка особенно любили моего меньшего брата. Раз мне уж очень на это досадно стало. И вот я, зная, что дед мой не любит шума и что, если мы, дети, расшумимся, бывало, то он всех без разбора, и правого и виноватого, отдерёт за чуб, задумал позлорадствовать над своим соперником – братом. И вот, чтобы подвести своего братца под тяжёлую руку деда, взял и раздразнил братишку. Он закричал, разумеется, и дед, не разбирая, отодрал и меня и братишку. А последнего-то мне и надо было. Впрочем, мне, помимо деда, за это досталось порядком и от матери и от бабки»⁶². Тяжело, конечно, было положение в бедной семье нелюбимого мальчика. Должно быть, не раз приходилось ему выносить на себе вины своего брата и страдать от неразборчивой руки строгого деда.

Но вот прошли ранние детские годы Александра. Пришло время отдать его учиться, и он был помещён в Тамбовское духовное училище. Тут пробыл он до июля 1830 года. Курс наук, преподававшихся тогда в духовных училищах, исчерпывался следующим: священная история, пространный катехизис, церковный устав, российская грамматика, славянская грамматика, латинский язык, греческий язык, география, арифметика, чистописание и нотное пение⁶³. Нельзя думать, чтобы жизнь мальчика с внешней стороны шла в училище лучше, чем дома. Тогдашние духовные школы были местами, где маленькие дети терпели ужасные мучения. Старики, воспитанники того времени, обычно с чувством неподдельного ужаса рассказывают о своей школьной жизни⁶⁴. Постоянная проголодь, заставлявшая ребятишек добывать себе лишний кусок хлеба воровством, грязь и теснота помещений, бедность в одежде, грубейший деспотизм и начальства, и своего брата – старших, постоянно прибегавших к розгам и телесным истязаниям – вот главные черты внешней жизни тогдашних учеников. Что касается собственно обучения и воспитания, то первое, основывавшееся на зубрении учебников, было мучением юных голов, а второе – едва ли и было оно. Подробнее неизвестно, как проводил свои училищные годы Александр Гренков. Нужно думать, впрочем, что это время – было временем чёрствой жизни, в которую пробивалось мало светлых лучей. Ребёнок рос в нищете и труде и мало видел ласки. По крайней мере, покойный сохранил из той жизни воспоминание о том, что ему очень льстила ласка какого-то училищного портного, делавшего мальчикам платье. «Когда я был мальчиком и учился, – рассказывал о себе старец, – то был у нас общий портной; я был высоконький, и он меня всё Сашей звал, а других моих сверстников не называл так. И признаюсь, меня это очень затрагивало»⁶⁵.

Наконец, училищная жизнь окончилась, и 1-го сентября 1830 года Александр Гренков поступил для продолжения своего образования в Тамбовскую духовную семинарию, где и проучился шесть лет. Судя по тому, что он переходил из класса в класс без всяких остановок и задержек и мог окончить курс весьма хорошо, можно думать, что он был прилежным и смышлёным мальчиком, успевавшим хорошо и при плохих условиях тогдашнего семинарского обучения. От природы поэтическая, восприимчивая душа с живым воображением развитого мальчика, несомненно, много находила для себя хорошей, здоровой и душеполезной пищи в преподававшихся тогда науках. Он в старости вспоминал, что ещё смолоду «любил хорошее внятное чтение; сам читывал и других учил»⁶⁶.

Слушая словесные науки, мальчик настраивался на поэтический тон, и попытка самому писать стихи, о которой старец однажды говорил, вероятно, имела место именно в эту юную пору. Он со свойственною ему простотою и неподдельным юмором рассказывал однажды: «Признаюсь вам: пробовал я раз писать стихи, полагая, что это легко. Выбрал хорошее местечко, где были долины, горы и расположился там писать. Долго, долго сидел я и думал, что и как писать. Да так ничего и не написал. А если бы, пожалуй, что и написал, то вышло бы не лучше того, как рассказывают про одного Троице-Лаврского монаха, на которого, вероятно, сочинили академики⁶⁷, что он, пробуя также написать стихи, только и написал, что:

Тече и тече Днепр тихий.

Писал сии стихи монах Исихий⁶⁸.

Не подлежит сомнению, что собственно богословские науки, духовно-нравственное чтение, служба Божия были особенно дороги сердцу даровитого и благочестивого юноши. Конечно, здесь и в это именно время положены были основные зачатки того глубокого и широкого изучения Слова Божия и святоотеческих творений, которым так отличался покойный старец в своей последующей жизни.

В 1836 году, в июле месяце, после выпускных испытаний, А. М. Гренков окончил курс семинарского образования и был удостоен звания студента. Вот аттестат студента А. Гренкова.

«Объявитель сего, студент Александр Гренков, Тамбовской епархии и округа села Большой Липовицы дьячка Михаила сын, имеющий от роду 22 года; обучался с низших классов в Тамбовских духовных училищах чистописанию, российской грамматике, пространному катехизису, Священной истории, географии, арифметике, славянской грамматике, церковному уставу, нотному пению, языкам латинскому и греческому. Поступил в семинарию 1830 года, сентября 1-го дня и совершил в оной учебный курс при способностях очень хороших, при прилежании постоянном, при поведении очень добром. На окончательном испытании оказался успевшим: по классу чтения Священного Писания похвально, в науках: богословских весьма хорошо, церковно-исторических весьма хорошо, философских очень хорошо, физико-математических изрядно, словесных похвально, гражданской истории похвально. В языках: еврейском изрядно, греческом изрядно, французском хорошо, татарском хорошо. Принадлежит к первому разряду учеников. Сего 1886 года, июля 12 дня семинарским правлением с утверждения его преосвященства, преосвященнейшего Арсения, епископа Тамбовского и Шацкого и кавалера возведён на степень студента, имеющего право Университетского студента, на основании § 62 Начертания правил об образовании духовных училищ Высочайше утверждённого. Падучей болезни не имеет. Ныне он, Гренков, уволен в Тамбовское епархиальное ведомство. Во свидетельство чего от правления Тамбовской семинарии и дан ему сей аттестат за нижеследующим подписанием и с приложением казённой печати. Июля 15 дня 1836 года. Семинарии ректор, архимандрит Адриан. Семинарии инспектор, архимандрит Лаврентий. Секретарь Александр Новосельский. Письмоводитель Павел Гавриловский. N 378»⁶⁹.

Пред двадцатидвухлетним юношей, вышедшим из семинарии, открывалось несколько жизненных дорог. Ему были открыты и двери высшей духовной школы – Академии, он мог отдаться и пастырской деятельности; он, наконец, мог бы, если бы только пожелал, пойти в университет, куда в то время шло много народа из семинарий. Но юноша не пошел ни в Академию, ни в университет, ни во священники, а поступил учителем Липецкого духовного училища. Это место было таким, с которого всегда можно было решительным образом определить себя к такой или иной жизни. Юноша, быть может, не надеясь на свои силы, затруднялся окончательно решить вопрос о своей судьбе и потому-то и избрал именно такое место. В должности учителя Александр Михайлович был три года, до 1839 года. Ещё теперь живы некоторые товарищи и близкие старца, которые помнят его учителем Липецкого училища и, как на особенную черту его тогдашней жизни, указывают на то, что он в ту эпоху грубости и деспотизма начальства и учащихся был единственным исключением. Для учеников – ребятишек Александр Михайлович был ласковым, добрым и нежным отцом; за всякого-то он, бывало, заступится, всякого утешит; никто не помнит, чтобы он прибегал когда-либо к розгам, которые тогда были самым первым педагогическим средством в руках даже самых умных учителей. Александр Михайлович от природы был наделён общительностью, весёлым нравом. Он был не прочь побеседовать с друзьями и товарищами; был словоохотлив. А безобидный юмор и умение кстати рассказать подходящий анекдот сохранились у старца до самого последнего времени. Часто любил говаривать про себя покойный: «Как ни тяжёл бывает у всякого человека крест, который несёт он в жизни, а всё же дерево, из которого он сделан, всегда вырастает на почве его сердца. Вот я, например, всегда был болтуном, любил с людьми поговорить, поразвлечься; вот мне и пришлось всю жизнь свою толковать с народом»⁷⁰. Несомненно, это самообличение старца в словоохотливости более всего относилось именно к описываемой эпохе его учительства. Все, конечно, считали благочестивого и доброго Александра Михайловича за хорошего, религиозного человека, но вообще о нём не думали, чтобы он пошёл в монастырь. Прежде всего, этого не задумывал серьёзно и сам он. «В монастырь, – говорил покойный, – я и не думал никогда идти, впрочем, другие – я и не знаю почему – предрекали мне, что я буду в монастыре. Но вот я раз сделался сильно болен. Надежды на выздоровление было очень мало. Почти все отчаялись в моём выздоровлении; мало надеялся на него и сам я. И вот я дал обещание Господу, что, если Он меня воздвигнет здравым от одра болезни, то я непременно пойду в монастырь»⁷¹.

Господь внял обетным мольбам юноши, он встал с одра болезни. Но враг помешал прямо же исполниться обещанию выздоровевшего. Он не сознавал всей важности данного обета и по-прежнему продолжал жить в мирe. Но с этого времени началась уже тревожная пора жизни. Мысль о монастыре ему приходила на ум всё чаще и чаще; бдительность над духовной жизнью стала строже и постояннее. Юноша чаще и чаще принуждал себя к воздержанию. «После выздоровления своего, – говорил старец, – я целых четыре года всё жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать знакомых и не оставлял своей словоохотливости. Бывало, думаешь про себя: ну вот отныне буду молчать, не буду рассеиваться. А тут глядишь – зазовёт кто-нибудь к себе; ну, разумеется, не выдержу и увлекусь разговорами. Но придёшь домой – и на душе опять непокойно; и подумаешь: ну, теперь уже всё кончено навсегда, и совсем перестану болтать. Смотришь – опять позвали в гости, опять наболтаешь. И так вот я мучился целых четыре года»⁷². Очевидно, эти четыре года были временем, когда Александр Михайлович серьёзно приготовлялся к монашеству. Наконец, его решимость посвятить себя вполне Богу и оставить мир достигла той степени, когда он уже почувствовал в себе силу расстаться со своим образом жизни и уйти из Липецка в монастырь. Но, не надеясь на твёрдость этой решимости и силу своего характера, он побоялся объявлять об этом своим знаемым и присным и, не сказав никому ни слова, не взяв даже у своего начальства увольнения от службы, ушёл из Липецка с тем, чтобы больше уже не возвратиться в мир.

Ещё с 1824 года в селе Троекурове, Лебедянского уезда Тамбовской губернии поселился в уединённой келье известный в том краю благочестивый старец Иларион (Мефодиевич Фокин)⁷³. Это был замечательный подвижник того времени. Святостью своей жизни, большую часть которой он проводил в бденных молитвенных подвигах, он достиг особенного дара духовного разумения, прозорливости и врачевания недугов телесных. У его бедной кельи постоянно толпились люди разных званий и положений, стекавшиеся к нему из близких и дальних мест за советами и наставлениями. И он давал поразительно благоразумные советы; многим предсказывал будущее; часто исцелял недужных. Слава об этом затворнике распространялась всё более и более. И вот Александр Михайлович и пожелал, прежде всего, о своей решимости оставить миp посоветоваться с благочестивым старцем Иларионом и вместе с одним из своих товарищей отправился к нему. Священник села Губина (недалеко от Троекурова), о. Никандр Андреев, товарищ по семинарии Александра Михайловича, весьма часто навещавший старца, встретился у него с Александром Михайловичем, когда он в тот раз приходил к нему. Отец Никандр рассказывал про это, что «однажды, выходя от старца, он увидел невдалеке от его кельи двух молодых людей, сидящих на брёвнах. Подойдя ближе, в одном из них о. Никандр узнал своего товарища по семинарии Александра Михайловича Гренкова. После взаимных приветствий и расспросов Александр Михайлович объяснил причину своего прихода к о. Илариону. Молодой человек был учителем в Липецком духовном училище и сознавался, что надоела ему мирская, суетливая жизнь, что душа его жаждет уединения, и что он собственно пришёл затем, чтобы просить благословения старца для поступления в монастырь и совета – в какой именно. Это было в 1839 году.

– Что же, вы видели старца? – спросил о. Никаидр.

– Видел, – отвечал Александр Михайлович. Старец сказал мне: «Иди прямо в Оптин». И прибавил: «Можно бы поступить и в Саровскую пустынь, но там уже нет таких мудрых старцев, какие были прежде, а в Оптиной пустыни старчество процветает».

Как метко,– добавляет от себя составитель жития старца-прозорливца, – о. Иларион назначал добрый и полезный путь просящим его духовного совета! Не ошибся прозорливый старец, посылая Александра Михайловича в Оптину пустынь, именно потому, что там старчество процветает; он провидел, что Александр Михайлович будет достойным преемником великих старцев Оптинских»⁷⁴.

Во всяком случае, благословение старца идти Александру Михайловичу именно в Оптину пустынь, именно ради процветающего там старчества должно было иметь для последнего громадное значение руководящего правила на первых порах его монастырской жизни. Послушание Оптинским старцам – вот смысл его ближайшей будущей жизни. Такие авторитетные советы чтимых благочестивых лиц особенно важны для натур нерешительных, для людей слабохарактерных; эти советы кладут своё запрещение на всякие сомнения и колебания; они уравновешивают внутреннюю жизнь и удивительно воспитывают волю. Ясный и определённый ответ старца, несомненно, весьма успокоительно повлиял на колебавшегося Александра Михайловича и он, теперь уже не обращаясь вспять, отправился прямо в Оптину пустынь.