Из академической жизни [Июнь 1893 г.]

Миновал еще один учебник год. Наступили теплые солнечные дни Июня, лучшего из всех месяцев года для всех учащих и учащихся, – того Июня, которого тысяча сердец ожидают с трепетным нетерпением, о котором задолго начинают мечтать многие юные головки, вынужденные, несмотря на все прелести ароматного Мая, гнуться целые дни, а иногда и ночи, над учебниками и курсами разных грамматик, геометрий, историй, географий, богословий, прав, анатомий и прочих премудростей. Закончилась страдная пора экзаменов и радостная молодежь, вырвавшись наконец из классов и аудиторий, вздохнула на свободе полной грудью. На всех станциях и полустанках дачных местностей, в разных Кунцевых, Пушкиных, Царицыных и т.п., по рощам и в аллеях замелькали белые студенческие и гимназические кители и фуражки, защебетали звонкие голоса институток и гимназисток, а на изможденных недавними мытарствами и позеленевших лицах пробивается уже яркий румянец молодости. Короткая юная память спешить поскорее забыть свои минувшие труды и тревоги. Всему свое время. Студент подвизается теперь уже не на экзаменической скамье, а на велосипеде; в руках гимназиста вместо учебника – удочка, а институтка, сбросив свою казенную оболочку, в изящном летнем костюме порхает на дачном кругу под веселые звуки «Дунайских волн» или «Невозвратного времени».

Пословица говорит: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. За веселой молодежью потянулась на летний отдых и наша почтенная братия экзаменаторов, суровых инквизиторов, творцов разных двоек, троек и шестерок, причинивших и вечно-причиняющих столько горя. О дети, девицы и юноши, хотя-бы и оставленные на повторный курс, или осужденные на переэкзаменовки! Я уверен, что ваше доброе сердце не позволит вам смотреть на нас с недружественным предубеждением. Вы, конечно, знаете и чувствуете, что каждый из нас является инквизитором malgre lui, что не в нас причина вашей беды и что ваши двойки или шестерки и для нас никак не служат источником радости. Отдыхайте теперь и веселитесь, а вместе с вами отдохнем и мы, после напряженного умственного труда наслаждаясь воскресшей природой и любуясь вашей молодостью.

Как год тому назад так и теперь, снова лежу я на траве в тени сосновой рощи и опять мои мысли, как всегда с удовольствием останавливаются на родной мне академии. Но как много для человека значит настроение! Кажется, так-же ярок блестят лучи июньского солнца, тем-же чудным ароматом дышит смолистый воздух, та-же радость и полнота жизни ключом бьет вокруг меня и в звонких песнях птиц, и в свежей зелени и в бодрых, торопливых движениях каждой букашки, к той-же родной академии стремятся и мысли мои; но все это как будто веселит меня уже не так, как прежде. У каждой медали есть обратная сторона. В прошедшем году под впечатлением случайно припоминавшегося разговора, я размышлял о своей академической жизни, достойно ценя ее лишь с одной, наиболее симпатичной стороны, а теперь события последнего времени невольно побуждают меня взглянуть на эту жизнь с другой точки зрения, – взглянуть и призадуматься.

В конце минувшего учебного года совершился целый ряд перемен в личном составе академической корпорации.

Заслуженный экстраординарный профессор по кафедре истории и разбора западных исповеданий, протоирей Московской, Николаевкой, в Толмачах, церкви и редактор «Душеполезного чтения», Д.О. Касицын подал в Совет академии прощение об увольнении его от академической службы и преемником ему избран советом, согласно прощению, экстр. профессор В.А. Соколов, занимавший доселе кафедру гражданской истории, а на последнюю кафедру, по избранию совета, приглашен и изъявил свое согласие вступить преподаватель Каменец-Подольской духовной семинарии А.А. Спасский. – Проф. Касицын окончил курс в Московской семинарии в 1984-м году. До июля 1867-го года он состоял на службе в Вифанской духовной семинарии, где преподавал сперва патристику и греческий язык, а затем логику, психологию и латинский язык. По переходу покойного профессора Н.К. Соколова на службу в Московский университет, Касицын приглашен преемником ему в Московскую академию бакалавром по кафедре новой церковной истории. На этой кафедре, преобразованной по уставу 1884-го года в «историю и разбор западных вероисповеданий», Д.О. и оставался во все продолжение своей академической службы. 1875 – 1876-й учебный год Д.О. с Высочайшего соизволения по указу Св. Синода провел в заграничной командировке, причем преимущественным местом его научных занятий были Германия и Италия. В августе 1889-го года он определен был священником к Московской, Николаевской, в Толмачах, церкви, оставаясь вместе с тем и на академической службе до конца минувшего учебного года. Тяжкая болезнь, постигшая Д.О. в феврале текущего года и месяца на два привязавшая его к постели, так ослабила его силы, что он не счел уже более возможным продолжать службу родной академии, сопряженную с неизбежными неудобствами и беспокойствами еженедельных, во всякое время года и при всякой погоде путешествий из Москвы в посад, и просил совет академии об увольнении. Академическая корпорация, расставаясь со своим заслуженным сочленом, двадцать-пять лет потрудившимся на пользу академии, выразила ему свои чувства в следующем адресе:

«Совет Московской Духовной Академии, высоко ценя Ваше многолетнее, всегда честное, весьма усердное и плодотворное служение Академии на поприще учено-литературном и при исполнении должностных Ваших обязанностей, по справедливости стяжавшее Вам звание заслуженного профессора, с глубоким сожалением принял изъявленное Вами желание оставить службу при Академии и только во внимание к Вашей болезни не счел себя в праве противиться исполнению этого Вашего желания».

«Воссылая горячие молитвы к Господу сил о исцелении Вас от болезни и о даровании Вами обновления и укрепления сил для продолжение Вашего многоплодного служения церкви, наук и духовному просвещению, Совет Академии, имея в виду в ближайшем будущем связать Ваше имя с именем Академии избрании Вас в почетные члены, питает полную уверенность, что Вы и по оставлении службы при Академии не останетесь чужды ей по духу и будете считать ее себе родной, также как она не перестает и не перестанет считать Вас дорогим для себя и родным своим по духу сочленом». – Адрес этот по поручению академического совета доставлен о. протоирею И.Н. Корсунским. – На освободившуюся с увольнением прот. Касицына вакансию экстраординарного профессора советом академии избран доцент по кафедре догматического богословия А.Д. Беляев, окончивший академический курс в 1896-м году и таким образом уже семнадцать лет находящийся на службе академии.

Указом Св. Синода доцент по кафедре священного писания Нового Завета М.Д. Муретов за свое сочинение «Ветхозаветный храм», согласно удостоению совета Московской и Казанской духовных академий, утвержден в степени доктора богословия. Вследствие этого утверждения, совет академии, в заседании своем 1-го Мая, избрал М.Д. Муретова в звании ординарного профессора на свободную вакансию, имевшую по той группе предметов, к которой относится кафедра Свящ. Писания Нового Завета. После своего избрания в звании ординарного профессора, М.Д. Муретов просил совет академии уволить его от должности лектора французского языка и должность эта была предоставлена советом доценту по кафедре церковной археологии и литургики А.П. Голубцову.

С окончанием минувшего учебного года окончил свою академическую службу доцент по кафедре патристики А.В. Мартынов. по рекомендации бывшего ректора Харьковской духовной академии протоирея И.А. Кратирова, ныне преосв. Амвросия, Архиепископа Харьковского и Ахтырского, А.В. Мартынов назначен Св. Синодом на должность ректора Харьковской духовной семинарии с рукоположением в священный сан и с возведением в достоинство протоирея. Сослуживцы А.А. по академии, напутствуя его после одиннадцатилетней академической службу на новое поприще деятельности, решили поднести ему на прощание изящный альбом, наполненный кабинетными портретами профессоров и должностных лиц академии. На верхней, металлической с украшениями, крышке этого альбома вычеканена следующая надпись: «Высокопочитаемого О. Протоирею Александру Васильевичу Мартынову от сослуживцев по Московской Духовной Академии на добрую память». – на освободившуюся кафедру патристики советом академии избран окончивший курс в 1892-м году и оставленный при академии профессорским стипендиатом, кандидат богословия И.В. Попов, который согласно требованию устава, прочитал 31-го мая, в присутствии совета, преподавателей и студентов, две пробные лекции на темы: «о задачах, методах и плане патрологии» и «характеристика бл. Тертуллиана». Обе лекции совет признал удовлетворительными и потому определил ходатайствовать установленным порядком об утверждении И.В. Попова в звании исправляющего должность доцента по кафедре патристики. _ С переходом в Харьков проит. Мартынова освободилась еще в Московской академии должность лектора английского языка, которую совет предоставил доценту по кафедре пастырского богословия и педагогики А.П. Шостьину.

Говоря о переменах в личном составе Московской академии, нельзя наконец не упомянуть о том, что неоднократно и даже на многолюдных публичных собраниях громко сообщалось известие, что доцент по кафедре Священного писания ветхого завета, А.А. Жданов также оставляет академическую службу.

Итак, на протяжении одного-двух месяцев столько перемен! Что-же означают эти перемены, спросим мы, и не следует-ли призадуматься над ними и поискать их причин? Уходит с академической службы заслуженный профессор, двадцать пять лет потрудившийся для богословской науки. Уходит другой после одиннадцатилетней службы в академии. Стремится наконец уйти и тот, ученая деятельность которого насчитывает всего только шесть лет. Не думайте, чтобы эти переходы совершались также легко, как учитель семинарии или гимназии переходит иногда из одного города в другой, или как чиновник совершает свое обычное восхождение по ступеням административной лестницы. Нет. Всякий, сколько-либо знакомый с жизнью наших высших учебных заведений, хорошо знаете, что в научной деятельности, в условиях корпоративной академической жизни столько высокого и привлекательного, что редко, нам думается, можно встретить такого человека, который способен был-бы оторваться от родной ему академии без жгучего чувства боли. Если он все таки отрывается, то в большинстве случаев вынуждаемый в тому к тому гнетущей необходимостью. Разве легко напр.: человеку, несколько десятков лет вращавшемуся лишь в сфере научных интересов переходить на многотрудное поприще деятельности приходского пастыря церкви и разве пожелал бы он переживать этот тяжелый перелом, если бы впереди ему предстояла светлая будущность хотя-бы скромного но вполне безбедного существования и спокойной, беспечной старости?! Но вот этих-то условий в наличности и не оказывается. При большой семье существовать человеку хотя-бы на две тысячи экстраординарного профессорского оклада становится весьма трудным, когда дети подрастут и когда для одного их приличного образования явится необходимость истратить из этого оклада по меньшей мере половину. В больших городах профессоры духовных академий находят возможность, не оставляя академической службы, улучшить свои средства при помощи каких-либо посторонних занятий, занимают кафедры в университетах, преподают в других учебных заведениях, служат при каких-либо ученых или общественных учреждениях и т.п., но наша посадская академия ставит профессора в такие условия жизни, что он может, кроме своего жалования, добыть что-либо только учебно-литературным трудом, вознаграждающимся, как известно, в нашей духовной прессе далеко не щедро. При таких обстоятельствах, как бы ни больно было человеку расстаться с своею наукой и академией, он волей-неволей вынуждается искать себе какого-либо другого, более благоприятного положения. Да и что у него впереди, если он как-нибудь перетерпит и останется на академической службе? Что обещает ему и его семье будущее, когда силы ослабеют и продолжать ученую службу не будет уже никакой возможности? Восемьсот рублей пенсии, – цифра красноречиво говорящая за себя! А ведь экстраординарный профессор в академическом мире представляет собой еще не последнюю величину. Ниже его стоит меньшая братия доцентов, которым его положение еще кажется завидным и которым не мало приходится потерпеть прежде чем удастся дослужиться до такого положения. Сейчас только мы имели случай указать вам в числе перемен, происшедших в личном составе нашей академии, факт, что на освободившуюся вакансию экстраординарного профессора избран советом человек, послуживший уже семнадцать лет в знании доцента. Это –ли не обратная сторона академической службы?! Человек учится 14 или 16 лет, проходит с блестящим успехом тяжелый путь школы, оканчивает курс во главе списка своих товарищей, пишет кандидатские и магистерские диссертации и после долговременного приготовительного искуса, после многих трудов, наконец достигает венца своих усилий – занимает должность доцента академии и награждается окладом в 1200 рублей с правом просидеть нем лет семнадцать. Не правда-ли, завидная перспектива? И не думайте, что семнадцатилетнее ожидание экстраординарной профессуры представляет собой какое-либо неслыханное исключение. Ничуть не бывало. В настоящее время в нашей академии есть еще доцент, прослуживший уже семнадцать лет и дай только Господи ему сил и крепости терпения, ибо неизвестно еще, когда окончится его пребывание в этом почетном звании. Можно-ли после того удивляться, что находятся люди, которые не считают себя способными и обязанными к такому подвигу и при удобном случае предпочитают, хотя бы и скрепя сердце, оставить службу при академии, потрудившись с честью лет шесть или десять в звании доцента и предвидя скорой возможности улучшения своего положения. Всякий имеет право сказать: homo sum et nihil humanum a me alienum puto.

Почему-же так медленно совершается у нас восхождение по ступеням академической лестницы? Почему людям иногда приходится уходить из академии прежде, чем удастся достигнуть в ней хорошего положения? – Вот вопрос, над разъяснением которого можно и следует призадуматься.

В академии, как и на всякой другом служебном поприще, молодой человек начинает свою службу, конечно, с низших степеней и с меньших окладов. С течением времени, по мере ученых заслуг и лет службы, он повышается на высшие должности, из доцента становится экстраординарным профессором и затем достигает высшего положения профессора ординарного. При нормальном порядке это восхождение должно совершаться и совершается так, чтобы человек не сидел по пятнадцати или семнадцати лет на младшем окладе, чтобы ему не загорожено было навсегда движением вперед и чтобы он не доводился до такого положения, когда у него наконец теряется терпение и он считает себя вынужденным бросить академическую службу. Если подобные явления повторяются, то существующий порядок, по нашему мнению, нужно признать не вполне нормальным и для блага богословской науки и духовного просвещения следует позаботиться об изыскании средств для его возможного исправления.

Таким средствами могут быть, нам думается, служить: 1) реформа по вопросу о пенсиях и 2) уничтожение групп.

По вопросу о пенсиях из академической среды давно уже раздавались горькие жалобы, которые не прекращаются до последнего времени и, конечно, не прекратятся до тех пор, пока этот вопрос не получится удовлетворительного решения. Очень недавно напр.: в «Церковном вестнике», в статье, посвященной памяти покойного профессора А.И. Предтеченского, профессор Лопухин назвал этот давний вопрос «серьёзной и глубокой нуждой, которая давно уже настоятельно требует удовлетворения». В существующем академическом порядке относительно пенсий «представляется, по его словам, крайне ненормальная, а вместе с тем и довольно обидная сторона академической жизни». «Когда профессор, говорит он, должен выходить в отставку, он сразу должен с трех-тысячного содержания сойти на пенсию всего в тысячу сто рублей для ординарного и лишь восемьсот рублей для экстраординарного. Перспектива поистине печальная» ... Эта «самая печальная сторона перспективы осталась и доселе, не смотря на то, что в императорских университетах в этом отношении давно уже произведено должное преобразование, которое мало-по малу распространилось и на все другие высшие учебные заведения, за исключением одних только духовных академий, как будто в том предположении, что они доле могут мирится с положение, которое признано заключающим в себе вопиющую несправедливость и уже преобразовано как такое». ¹ Вот это-то обстоятельство, т. е. Крайнее несоответствие пенсий окладами жалования, и отзывается тяжелыми последствиями на всем строе академической жизни. Пока профессорские пенсии остаются в настоящих своих скудных размерах, старец – профессор по необходимости вынуждается не покидать академической службы до самой последней возможности и готов остаться на ней, если двигаются ноги, хотя бы пятьдесят и более лет. Мы не спорим против того, что продолжающая служба такого почтенного профессора иногда приносит великую пользу академии; но нельзя сознаться, что подобные примеры далеко не часты. Да и можно ли в сам деле требовать, чтобы человек, на склоне лет, когда он многими трудами упорного труда приобрел себе полное право на покой и отдых, когда его слабеющие силы в особенности нуждаются в удобствах жизни, добровольно отказался от трехтысячного или двухтысячного профессорского оклада и перешел на пенсию, почти втрое меньшую по размерам. К такому подвигу его может вынудить, конечно, лишь крайняя необходимость, а пока её нет он служит и будет служить до самой последней возможности. А между тем его вынужденная служба загораживает дорогу другим и молодой человек, часто вполне достойный лучшей участи, до седых волос сидит доцентом или бросает академическую службу. При возвышенных пенсионных окладах профессор академии даже и в том случае, если его служебное повышение пойдет не особенно быстро, охотнее помирится с своей судьбой и не поспешит бросать академическую службу преждевременно, ибо будет уверен, что достигнуть все таки рано или поздно высшего служебного положения, он приобретет себе тем спокойную и обеспеченную старость.

Другое, указанное нами, средство к возможному установлению в служебном академическом строе более нормального порядка состоит в уничтожении групп.

В настоящее время все академические кафедры распределены на восемь групп, при чем ординарные профессуры обязательно приурочиваются к этим группам, так что на каждой группе должен быть только один ординарный профессор. Такой порядок, по нашему мнению, не всегда оказывается справедливым и ставит подчас многих членов академической корпорации в совершенно незаслуженное и тяжелое положение. Академический устав требует, чтобы в звание ординарного профессора возводился только ²) тот, кто имеет докторскую степень. Никто, конечно, не станет возражать против этого требования, ибо что может быть естественнее и законнее того, чтобы в ученой корпорации удостаивался высшего служебного положения только тот, кто имеет на то, по трудам и заслугам своим, преимущественное научное право. Профессор академии написавший солидный ученый труд и получившим за него степень доктора, достойно и праведно должен быть вознагражден за это званием ординарного и соединенным с ним высшим академическим окладом; но при существующем распределении предметов по группам такой вполне естественный результат научных усилий человека оказывается иногда еще весьма сомнительным. Представьте себе, что на той группе, к которой отнесена кафедра нового доктора, уже имеется один ординарный профессор. В таком случае новый доктор никакого служебного повышения с приобретением высшей ученой степени не получает, хотя бы имелось в наличности даже несколько праздных ординарных вакансий, приуроченных к другим группам. Вместо естественного движения на служебной академической лестнице, которого модно было бы ожидать при возведении кого-либо в высшую ученую степень, остается прежний застой. Новый доктор, по прежнему, пребывает в звании экстраординарного профессора, а в следующий затем по старшинству и заслугам доцент, которому была-бы предоставлена экстраординарная вакансия, сидит его годы на своем младшем окладе. И все это происходит тогда, когда, повторяю, на других группах имеется несколько праздных ординарных вакансий, за неимением там людей, получивших докторскую степень. Где-же тут справедливость? Человек, вполне заслуживший повышение, без всякого резонансного основания не получает его, а в тоже время несколько высших вакансий остаются праздными и из скудного годового бюджета, ассигнованного на профессорские оклады, отсылается еще излишек обратно в казну. Описываемый случай не измышлен нами, как возможный только, но имеется на лицо и в настоящее время в нашей Московской академии. Уничтожьте не имеющее никакого научного значения распределение академических кафедр и ординатур по группам и такие, очевидно ненормальные явления иметь места не будут, а вместе с тем и правильное восхождение по ступеням служебной академической лестницы не будет встречать в себе лишних беспричинных преград.

Существующее распределение кафедр и ординатур по группам сопровождается и другим, хотя не так заметным, но, думается, по менее вредным последствием в общем ходе академической жизни. Введенное уставом 1884 года распределение это застало, конечно, многих ординарных профессоров уже существующими на академической службе. Само собой разуется, что новый закон не мог меть на них обратного действия и они остались ординарными профессорами на своих кафедрах независимо от того, к какой группе отнесены теперь их кафедры. Результат получился такой, что теперь на некоторых группах имеется по два и даже по три ординарных профессора до тех пор пока, с окончанием почему-либо их службы, мало-по малу положение дел в этих группах не приведено будет к требуемому уставному порядку, т.е. пока их число не сведется к одному. Представьте-же себе положение такого доцента или экстр. Профессора, которого служба посадила на группу, где имеются уже три или два ординарных. При всем своем желании серьезно заниматься наукой и создать какой-либо, может быть капитальный, ученый труд, он невольно опустит руки, когда вполне уверен, что если бы у него было хотя несколько докторских дипломов, он все таки осужден на вечное сидение в звании экстраординарного профессора за неимением на своей группе ординарной вакансии. Понятно, что, под впечатлением постоянно заявляющих о себе насущных потребностей жизни6 он скорее предпочтет писать для журналов легкие статьи, или искать себе каких-либо сторонних заработков, чем трудиться над докторской диссертацией из одной чети получить ученую степень без надежды приобрести вместе с тем какое-либо служебное повышение. Уничтожьте распределение кафедр по группам и тогда всякому, желающему трудиться, путь вперед не будет загорожен совершенно беспричинными преградами.

Вот о чем думается мне теперь в сосновой роще и вот почему думы мои, хотя и сосредоточиваются на той-же академической жизни, оказываются далеко не радужными. Не о том размышляю я на сей раз, что представляется в этой жизни высоким и привлекательным, а о том, что составляет в ней обратную сторону, её печаль и заботу, и что хотелось бы видеть устранённым и исправленным.

При всяком затруднении человеку, как и целому обществу, все естественное, конечно, позаботиться прежде всего о том, чтобы помочь себе собственными силами и теми средствами, какие имеются в его ближайшем непосредственном распоряжении. Одним из видов такой самопомощи следует, мне думается, признать существующий теперь в нашей академии порядок замещений должностей лекторов новых языков. В практике совета Московской академии в последнее время установился похвальный обычай смотреть на лекторскую должность приличное вспомоществование, которое должно быть предоставляемо наиболее нуждающимся членам академической корпорации, а потому при вопросе о замещении вакантной должности лектора совет имеет в виду не только способность того или другого лица к преподаванию известного языка, но вместе с тем наблюдать, чтобы должность эта обязательно представлялась доценту, имеющему за собою старшинство академической службы. Обычай этот пользуется в корпорации таким всеобщим сочувствием и так старательно поддерживается, что всякий доцент, занимавший прежде лекторскую должность, при получении экстраординарной или ординарной профессуры считает своей нравственной обязанностью отказаться от этой должности, которая предоставляется советом кому-либо из доцентов. Так было напр. И при указанных нами последних переменах в личном академическом составе. Лишь только доцент М.Д. Муретов, получивший степень доктора богословия, избран был советом в звание ординарного профессора, он тотчас-же просил уволить его от должности лектора французского языка и эта должность предоставлена доценту А.П. Голубцеву. Освободившаяся с выходом из академии доцента А.В. Мартынова лектура английского языка также предоставлена доценту, А.И. Шостьину.

Говоря о материальных средствах академической корпорации, нельзя не помянуть с чувством глубокой признательности незабвенные имена Высокопреосвященных Митрополитов Московских Филарета и Макария и Преосвященного Епископа Курского Михаила, которые, сами были лучшим украшением богословской науки, и по смерти своей не перестают ежегодно благодетельствовать её служителям. – В минувшем учебном году очередная премия митроп. Филарета предоставлена была правлением академии экстр. профессору Н.Н. Корсунскому (640 руб.), а затем в Мартовском заседании совета происходило обычное присуждение премий митроп. Макария и еп. Михаила. На большую Макарьевскую премию (500 руб.) представлен был совету труд проф. Е.Е. Голубинского «преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра». В отзыве своем об этом труде проф. А.П. Лебедев, между прочим писал: «нет сомнения, что все члены совета благовременно прочли это сочинение и убедились, что оно по своим достоинствам стоит на той-же высоте, на какой стоят и прежние его сочинения, – разумею главным образом двухтомный его труд. «История Русской церкви», создавший громок е ученое имя профессору Голубинскому». «Представляя произведение Е.Е. на премию, я нахожусь в уверенности, что тем самым иду на встречу такому же желанию всех прочих членов Совета». – Само собой разумеется, что уверенность проф. Лебедева не обманула его и совет с особенным удовольствием присудить проф. Голубинскому полную Макарьевскую премию.

Двойную премию преосв. Михаила (422) совет присудил экстр. Орд. Профессору Г.А. Воскресенскому за его труд «Древне-Славянский Апостол. Послания Св. Ап. Павла по основным спискам четырех редакций рукописного славянского Апостольского текста, с разночтениями из пятидесяти одной рукописи Апостола ХII-XVI вв. Выпуск 1-й. Послание к Римлянам». – Доцент М.Д. Муретов в отзыве своем указывал совету такие достоинства этого труда: 1) Самостоятельность исследования не только по рукописным источникам, но и по выводам к которым пришел автор на основании изученного им рукописного материала… 2) Обширность и полнота изучения источников не только по 55 спискам Апостола, имеющим в русских и заграничных книгохранилищах, но и по всем другим памятникам древне-славянской письменности в коих находят чтения апостольского текста. 3) Тщательность издания, представляющая в трудах подобного рода существенное достоинство. 4) Наконец плодотворность труда для научного исследования славянского текста Нового Завета, заключающаяся в том, что труд Г.А. Воскресенского составить твердую основу для всех дальнейших работ по тому-же предмету…»

Такие-же достоинства труда проф. Воскресенского указывал в своем отзыве совету и проф. И.Н. Корсунский , прибавляя, кроме того, что труд имеет важное значение, между прочим, и «в отношении к исправлению славянско-русского перевода Библии, что особенно важно в виду предпринятого ныне Высшей Церковной властью дела пересмотра и исправления русского и славянского перевода Нового Завета».

Малую Макарьевскую премию (300 руб.), специально предназначенную по правилам для магистерских диссертаций, совет присудил инспектору академии, архим. Григорию за его книгу: «Третье благовестническое путешествие Св. Апостола Павла (изъяснение Деян. 18, 22 – 21, 16 – и Галат. 2, 11–12), – опыт историко-экзегетического исследования». В отзыве о своем книге о. Григория доцент М.Д. Муретов указывал такие достоинства: «1) Незаурядную обширность труда, состоящую в изучении многочисленных пособий по критике текста, по толкованию относящихся к данному вопросу отделов Нового Завета, по Апостольской истории, но новозаветной филологии, археологии, географии и пр., – и источников, заключающихся, кроме свящ. текса Нового Завета, в описаниях древних авторов (Геродота, Страбопа, Илиния, Иосифа Флавия и др.). – 2) тщательность работы, обнаруживающуюся как в полной и обширной цитации и в приложенных трех указателях, так и особенно в простом, отчетливом, стройном и, по местами, художественном изложении. 3) Важность и плодотворность труда, долженствующего составить настольную книгу для русских библейских историков, экзегетов, географов и археологов».

В минувшем учебном году в Московской академии учреждена и еще одна премия со специальным, по мысли учредителя, назначением Преосвященный Николай (Зиоров), Епископ Алеутский и Аляскинский, воспитанник Московской академии 30-го выпуска, 1895-го года, с искреннею признательностью и благоговением чтя память незабвенного о. ректора, протоирея Александра Васильевича Горского, под руководством которого проходил он все годы своего академического курса, прислал в академию триста (300) рублей «с тем, чтобы Совет выдал оные лицу, из наставников или студентов Академии,– в виде премии, кто составит обстоятельную биографию покойного Ректора Моск. Дух. Академии, Прот. Александра Васильевича Горского». «Лично для меня», писал далее Преосвященный в своем письме к о. ректору, Архим. Антонию, «было бы желательно, чтобы составитель биографии остановился вниманием своим не столько на научной оценке трудов почившего, сколько на изображении его высоконравственной личности. Отношения покойного А.В. Горского к своим Архипастырям (Филарету и Иннокентию), к своим родственникам, особенно-же к матери, к наставникам и студентам Академии настолько поучительны, что, думаю, не без пользы прочитаются всяким, особенно–же учащеюся молодежью. Впрочем, прибавлял преосвященный, все это я высказываю только как свое pium desiderium; составитель биографии, согласно указаниям совета, может и не стесняться помеченными мною рамками». – все питомцы Московской области, а в особенности те, которые имели счастье воспитываться под отеческим руководством, незабвенного Александра Васильевича, конечно, отнесутся к мысли и к доброму делу Преосвященного Николая не иначе: как с полным сочувствием и благодарностью. Многие годы академической деятельности Александра Васильевича составляют собой такие драгоценные страницы в истории Московской академии, что всякий её питомец искренно пожелает, чтобы они нашли себе вполне достойное изображение. Нельзя, конечно не сознаться, что будущему составителю «обстоятельной биографии» предстоит весьма не легкая задача. Не легкая она прежде всего потому, что имеется почти целый архив мелких – бисерным почерком собственноручно исписанных бумаг Александра Васильевича, заключающих в себе его научные труды и заметки, проповеди, деловую, ученую и родственную переписку и т.д. чтобы разобраться в этих бумагах нужно крепкое зрение и не мало труда, облегчающегося впрочем несколько благодаря уже существующим в печати многими заметками, характеристиками и воспоминаниями, разъясненным в разных духовных и светских периодических изданиях. Но главная трудность, предстоящая будущему биографу Александра Васильевича, состоит, конечно в величии самого предмета. Не малый нужен талант, чтобы величественный образ глубоко религиозного, искренно и горячо верующего, высоко-учёного и неутомимого в труде, отечески-нежного и любвеобильного, детски-чистого и в мыслях и в жизни, пасторски строгого и вместе бесконечно-незлобивого «папаши», как звали его все в академии, изобразить сколько-либо достойными его чертами. Личное влияние почившего о. ректора на окружающих оставляло всегда такой глубокий и неизгладимый след, что, нам думается, и биографом его с некоторою надеждою на успех может быть только то, кто имел счастье воспитываться под его руководством и стоять с ним в более или менее близких отношениях. Такой человек менее способен будет устрашаться и трудностей предстоящей ему задачи, ибо он несомненно так и будет проникнут любовью к своему предмету, что станет работать с увлечением и самые трудности преодолевать с наслаждением. Дай Бог нам поскорее увидеть предначертанное Преосвященным Николаем доброе дело в руках вполне достойного исполнителя!

Предоставляемое доцентами академии преподавание новых языков и две-три ежегодных премии представляют собой весь запас тех средств, какие имеются в распоряжении академической корпорации для того, чтобы по возможности улучшить материальное положение своих сочленов. Конечно, эти средства оказывают свое благотворное действие, но первое из них касается лишь немногих, а второе, по самому существу своему, не всегда выпадает на долю людей, наиболее нуждающихся, или обиженных в движении по службе. Эти средства помогают, следовательно, только иногда и отчасти, а для более широкого улучшения существующего порядка нужны, очевидно, и такие средства, которые имели бы более широкое применение. Изыскание и осуществление подобных общего характера срдеств стоит уже за пределами компетенции академической корпорации, которой в этом случае остается лишь высказывать свои желания и по мере сил остается лишь высказывать свои желания и по мере сил ходатайствовать об их исполнении. Такой именно путь и указан был в минувшем учебном году Московской академии одном из посетивших её с Российских первоиерархов, Высокопр. Иоанникием, Митрополитом Киевским и Галицким.

Бывший глава и покровитель Московской Духовной Академии, 17 Марта текущего года, в Среду на 6 седмице великого поста, проездом из Петербурга в Киев, еще раз удостоил ее своим посещением. Прибыв в Сергиев Посад накануне с вечерним поездом и встреченный на железно-дорожной станции, старшею монастырскою братией, начальствующими лицами академии и большой толпой студентов, Его Высокопреосвященство остановился в лаврских покоях. На другой день, по действующему академическому уставу, в домовой церкви академии совершилась литургия Преждеосвященных даров, за которою Высокопр. Владыка, отстояв заутреню в Лавре, пожелал присутствовать. К десяти часам утра Его Высокопреосвященство прибыв в академическую церковь, куда уже собрались все профессора, должностные лица и студенты академии, и после торжественной встречи, сняв мантию, остался в алтаре на все время богослужения часов и литургии. По окончании божественной службы Владыка вышел на амвон и обратился к студентам со следующими немногими милостивыми словами: «Благодарю вас за добрую память обо мне, которую, не смотря на мое не достоинство, вы выражаете теперь и выразили вчера, встретив меня в вечерний час и в неблагоприятную погоду. Лично каждому из вас я, конечно, не сделал ничего хорошего, но о благе студентов не только Московской академии, но и всех академий вообще всегда заботился, по мере своих сил, и в некоторых отношениях, по милости Божьей, заботы мои не остались бесплодными. Благословение Господне да будет со всеми вами!» – преподав затем благословение всем учащим и учащимся, каждому в отдельности, Владыка проследовал в квартиру о. ректора, где в продолжении двадцати минут беседовал с окружившею его академической корпорацией. Во время этой беседы Архипастырь пожелал, между прочим, получить объяснение, почему один из доцентов намеревался оставить службу при академии. В ответ на это, о. ректор указал на ограниченность материального обеспечения служащих в академии и на крайнюю трудность семейному человеку продолжать академическую службу, оставаясь много лет при младшем, доцентском окладе. Когда при этом о. ректор заметил, что для устранения чрезмерной медленности в служебных повышениях лиц преподавательского персонала желательны были-бы в существующем академическом порядке некоторые изменения, Владыка изволил подать надежду, что такие желательные и полезные изменения могут быть и будут произведены высшей властью, если совет академии возбудит о том ходатайство установленным порядком и если таковое ходатайство признано будет основательным. – Беседа в квартире о. ректора не могла быть продолжительною, так как Его Высокопреосвященство поспешал на поезд и потому простившись с корпорацией, сопровождаемый пением «из полла эти деспота» собравшихся на лестнице и у поезда студентов, выбыл из академии.

Московская академия, встречая Высокопр. Владыку Киевского и беседуя с ним о потребности ходатайства перед высшей властью относительно своих нужд и желаний, ни на минуту не забывала и не могла забыть о том, кто составляет её естественную надежду и опору о Высокопреосвященнейщем Владыке Московском, своем от Бога данном ходатае, главе и покровителе. Еще очень не много времени прошло с той поры, как Высокопр. Леонтий вступил в управление Московскою митрополией, а и в это короткое время академия успела увидеть с его стороны столько к себе милостивого расположения, сколько крупных и ощутительных законов этого расположения, выражающегося не словами только, а самим делом, что имя его чтится и навсегда останется глубоко чтимым, как имя истинного покровителя академии. Не может она никогда забыть того сердечного радушия, той отеческой ласки, с какими, при своих посещениях академии, Владыка относился всегда к профессорской корпорации и студентам; видела и видит она, с каким сочувствием и готовностью к содействию внимает Владыка её нуждами и благими желаниями; высоко и признательно ценит она те немалые материальные жертвы, какие щедрый Архипастырь не задумался принести на пользу своей академии и духовного просвещения, которому служит она, в особенности при перестройке академического храма и при осуществлении задуманного академией и теперь уже благополучно исполненного предприятия юбилейных изданий к торжественному дню пятисотлетия памяти Препод. Сергия. Понятно после этого с какой сердечной грустью встретила академия печальную весть о болезни своего покровителя, как горячо молилась и молится³ она об его исцелении, с какой радостью спешила приветствовать Владыку при первом слухе о поправлении его здоровья, с каким удовольствием читала и перечитывала тот милостивый ответ, который Его Высокопреосвященству угодно было прислать академии на её приветствие и который его раз свидетельствовал о неизменном расположении Владыки ко всей академии⁴. – Лишенная радости личных свиданий со своим Покровителем, Московская академия пользуется теперь всяким случаем, чтобы хотя письменно вступить с ним в общение. Двадцать третьего мая, в день тезоименитства Высокопр. Владыки, в академическом храме, в присутствии всех профессоров, должностных лиц и студентов академии, о. инспектором архим. Григорием, соборне, совершена была божественная литургия и после оной молебствие, а о. архимандрит Антоний заблаговременно отправился в Москву и от лица и за подписью всей академии представил Его Высокопреосвященству следующее приветствие: «Ваше Высокопреосвященство, Высокопреосвященнийший Владыко, Милостивый Архипастырь и Отец! – Московская Духовная Академия, всегда исполненная поучительнейшей любовью к Вашему Высокопреосвященству, благопочтительнейше приветствует Вас по прежнему обычаю с днем Ангела и усугубляет в сей день свои молитвы об окончательном возвращении Вашему Высокопреосвященству от Господа полного здоровья и крепости сил на радость и пользу Академии и Епархии». – Через два дня после этого, академия удостоилась получить от Его Высокопреосвященства следующий ответ:

«В Совет Московской Духовной Академии.

Получив через о. Ректора от Профессоров и служащих в Академии приветствие в день Ангела, долгом считаю поблагодарить за поздравление и высказанные благопожелания. Со своей стороны желаю всем в наступающее каникулярное время приятно отдохнуть от трудов, чтобы с обновленными силами начать новый учебный год.»

Подписано: «Леонтий, Митрополит Московский»

С искренней признательностью прочитали мы эти отечески-благожелательные строки и нередко вспоминаем их теперь, когда время отдыха действительно уже наступило. Всякий знает, как драгоценен этот отдых для всякого трудящегося человека, и какую высокую цену имеет он в частности для того, кто живет нервно-напряженною жизнью умственного труда. Тем драгоценней нам теперь этот отдых, что не от труда только приходится многим из нас искать себе успокоения, но и от тех мрачных, удручающих впечатлений, которые жестоко преследовали нас в минувшем году. Этот, печальной памяти, год был просто ужасным для Московской Духовной Академии и неслыханным в её летописях за всех почти восьмидесятилетний период существования. У всех еще свежо воспоминание, как недавно трепетала Русь под страхом надвигавшейся, а во многих местах уже свирепствовавшей холеры. От этой ужасной беды сохранил нас Господь, но Его карающая и вразумляющая десница все так грозно простерлась над Московской академией и ангел смерти не миновал ее. В первые-же месяцы минувшего учебного года две свежие студенческие могилы уже появились на нашем кладбище⁵, но, увы, это было лишь начало болезни. –

В воскресенье 24-го Января в академическом храме снова раздались печальные звуки: «со святыми упокой», – то была получена весть о кончине студента 4-го курса Геннадия Ильича Спасского, последовавшей в г. Вологде 18-го Января. – сын священника Гаврилло-Архангельской церкви г. Вологды, Геннадий Ильич, по окончании курса в Вологодской семинарии, поступил в академию в Августе 1888-го года. Во все время пребывания своего в академии он шел в числе лучших студентов курса и среди своих товарищей выделялся необыкновенною любознательностью, неутомимым прилежанием и образцовой аккуратностью в исполнении своих обязанностей. Его товарищи по курсу почти не помнят, чтобы когда-нибудь он тратил время в праздности или проводил его в веселых компаниях. Почти всегда можно было видеть его или за книгой, или в глубоком раздумье прохаживающимся по аллеям академического сад, или, наконец, в шумных и оживленных спорах по разным научным или общественным вопросам, спорам, до которых Г.И. был большой охотник и благодаря которым он часто собирал подле себя большой товарищеский кружок. Аккуратно посещая академические лекции, он даже и в промежутках между ними не оставался праздным, но тот-час-же разгибал какую-нибудь французскую или немецкую книжку. Его товарищеские беседы во время, после обеденных или вечерних прогулок большей частью имели серьёзный характер и посвящались различным вопросам научной и общественной жизни, что впрочем не препятствовало ему быть живым и веселым, иногда очень шутливым собеседником. Это был чрезвычайно симпатичный тип истого студента, всею душой преданного интересам мысли и науки, всегда прилежного и аккуратного, но не сухого и педантичного, а напротив живого и отзывчивого на все текущие житейские интересы и вопросы и курс потерял в его лице несомненно одного из лучших своих представителей. Его открытый, честный и благородный характер, выражавшийся в спокойных смелых и беспристрастных суждениях, его скромность, постоянная готовность на товарищеские услуги, прямодушное, спокойное и приветливое со всеми обращение и нравственная безупречность членов общежития и приобрели ему всеобщее уважение и расположение товарищей. К искреннему и глубокому сожалению всех знавших и полюбивших его. Провидение однако не судило этому прекрасному в многих отношениях человеку долгой жизни. Зародыши болезни издавна таились в его организме, а полученная на родине простуда, вызвавшая воспалением легким, окончательно подломила его. К началу 1891–1892 учебного года Г.И. так уже расхворался, что не мог явится в академии и весь этот год провел дома, оставшись затем на четвертом своем академическом курсе на подготовительный год, которым впрочем ему уже не пришлось воспользоваться. Попытался был он снова приехать для занятий в академию, но не надолго. Силы были его уже так слабы, что вскоре он вынужден был возвратиться домой, со слезами на глазах говоря при прощании своим товарищам, что ему «не нужны уже никакие учения степени», а на их «до свидания» с рыданием отвечал «уже не на земле». Не много времени с той поры догорал он, угасая быстро и заметно с каждым днем и 18-го Января мирно отошел в вечность.⁶

Прошло около месяца. Наступил великий пост и в первую же литургию преждеосвященных даров среди академического храма снова появился гроб и к покаянным песням св. четыредесятницы присоединились песни погребальные. От среды питомцев академии Господь судил еще взять студента 4-го курса, Аркадия Федоровича Азбукина. А пока удрученная глубоким горем академическая семья окружала этот четвертый гроб, в одной из палат академической больницы почти уже в предсмертной агонии оканчивал предсмертные часы юной жизни совей еще питомец 4-го курса академии, Иван Иванович Лавров, и в пятницу той же первой седмицы великого поста и его проводили в могилу. Ужасную, изгладимую память оставила по себе это неделя, когда за каждой литургией, и в Среду и в Пятницу возвышался среди храма гроб, слышался плач родных и друзей, неслись раздирающие душу напевы погребальных песнопений и сквозь слезы звучали голоса осиротевших товарищей, в надгробных речах изливавших любовь и скорбь свою. Еще двоих не стало в нашей академической семье! Учились, учились юноши, готовились, готовились к предстоящему им жизненному подвигу, и вот теперь, вместо юных деятелей, еще так недавно полных сил и надежд, много обещавших, и ко многому стремившихся, остались нам лишь две свежие могилки, да два белых креста!

А.О. Азбукин⁷ – сын диакона села Пеньшина, Орловской губернии, Ливенского уезда, и воспитанник Орловской духовной семинарии. Жизнь особенно улыбалась ему, причиной чему было с ранней поры слабое здоровье и ощутительная скудость материальных средств родной семьи. К этому присоединялась еще природная повышенная чувствительность, принадлежность всех натур тонкого, незаурядного сложения,-которая даже при наличности всех других здоровых условий обычно разрушительно действует на благосостояние организма, а через него – и на расположение духа … «Погруженный постоянно в себя, он был образцовым хозяином своего внутреннего мира, не сваливалось в беспорядочную кучу, а ложилось в порядке, на своих местах, все перерабатывалось так старательно и оригинально, что выгладывало собственностью и отличалось прочностью»… «воззрения, которые он высказывал, всегда были его воззрениями, выношенные, выстраданные и оттого твердые и последовательные. Это весьма ясно проявлялось в двух особенностях, которыми он заметно всегда выделялся среди своих товарищей. Он никогда не был человеком только «прекрасных слов», никогда не рвался в облака; он даже недолюбливал заводить речь о своих падежах и планах, что так обычно в юности. Разуется его светлые взгляды все таки постоянно невольно пробивались наружу, и эта ненамеренность в их обнаружении сообщала им характер необыкновенной скромности и симпатичности. Вместе с тем отсутствие наносных, искусственно привитых, заоблачных порываний и стремлений и печаль усиленной собственной работы над своими воззрениями придавали последним особую силу и власть. При знакомстве с этими воззрениями чувствовалось, что в их образовании вместе с умом участвовало и сердце, верилось что они не останутся только воззрениями, а целиком перельются в жизнь и воплотятся в ней. Никогда ни одной фальшивой ноты не звучало в его разговорах. Эти разговоры всегда действовали на окружающих отрезвляюще» …Это был человек «необыкновенно симпатичный, добрый и отзывчивый»… «Всякий кто близко подходил к нему, выносил впечатление необыкновенной детской нравственной чистоты и опрятности, непреклонной правдивости и не по летам серьезного взгляда на жизнь»… «Всякое легкомыслие, всякое проявление самолюбия, в каком бы наряде они не выступали, краснели перед его в душу смотрящим взглядом»… «Он как будто рожден был не для деятельности на земле, а для жизни на небе. Он был не от мира сего… Его поэтическая душа забывала временную обстановку и искала чего-то высшего, небесного. В нем не было заметно призвания к кипучей деятельности, жизнь его сосредотачивалась в тайниках его собственного сердца и проявлялась в мирных и спокойных переливах высоко-настроенного чувства. Почти всегда молчаливый, скромный, невозмутимый, уступчивый, нежно-почтительный в обращении, он казалось был идеальным воплощением короткости и миролюбия. Его как будто ничто не могло встревожить, или взволновать: так его душа была полна внутреннего мира и неземного блаженства. Он не любил интересоваться общественными вопросами, занимавшими его товарищей; гораздо более он углублялся внутрь себя самого, созерцал и усугублял идеальное содержание собственного духа»… «Лучшим же украшением его духовного образа была высота религиозного чувства, которое, может быть, более всего и отражалось в его тихой, меланхолической и созерцательной настроенности… Очи сердца его устремлялись к горнему. Его душа жаждала Бога и небесных радостей, и он находил для нее утешение в святилище веры и христианских упований»… – не таков был товарищ Аркадия Федоровича, последовавший за ним в могилу, Иван Иванович Лавров. «Еще недавно живой и бодрый, он излагал в товарищеском кружке свои планы относительно открывавшегося ему вместе с тем окончанием курса широкого поля жизни и деятельности». Сын протоирея города Томска, он «все свои мечты, все сови желания сосредотачивал на том далеком крае, из которого прибыл. Он скорбел о том, что просвещение мало распространенно среди этого края, что сами жители терпят иногда крайнюю нужду, не имея возможности при недостаточности просвещения пользоваться богатствами своей страны. С большими надеждами умственные взоры его устремились к вновь основанному в его родном городе университету, в котором он видел рассадник просвещения для всей Сибири. С радостью он принял известие о проектированной через всю Сибирь железной дорогой и с понятным нетерпением следил за её постройкой. Свои личные силы, все свой запас знаний, всю свою энергию, словом, – всего себя он хотел посвятить на просветительскую деятельность для этой страны, хотел работать для неё и, настолько это возможно для личных сил, способствовать развитию её обителей»… Вдали от дорогой родины, «не имея здесь, ни родных, ни знакомых», только в научных занятиях «находил себе утешение»: «книги были его друзьями и знакомыми, чтение и научная работа составляли обычное времяпрепровождение. Часто в глубокий час полночи оставался он вести тихую беседу с своими друзьями – книгами. Твердая воля, неустанная энергия, высокие дарования ума поддерживали и укрепляли это дружество. Человек дела – он мало знал отдых. Пылкий, молодой дух его не хотел знать оков немощной плоти. Цветущее здоровье вводило его в обольщение: он рассуждал – vita brevis, ars longa – коротко пребывание мое здесь, в этой сокровищнице богословской науки, нужно воспользоваться этим коротких временем, чтобы сколь возможно лучше обеспечить дальнейшие занятия»… Но «он не прилеплялся к земной жизни, не полагал в ней целей своего бытия; он смотрел на нее трезвым оком христианского разумения, как на временное проявление своих духовных сокровищ. Он ратовал за просвещение, за гуманитарный прогресс, и в тоже время в глубине души всегда оставался истинным христианином; сквозь добродушное лицо его всегда просвечивался сокровенный образ внутреннего человека, который он очень умело скрывал, по своей скромности, от постороннего взора. Его благодушие, отзывчивость ко всякого рода благодеяниям, искренность в обращении с другими, правдивость слов и поступков и нелицемерное отношение к храму и богослужению – вот плоды его духа, скрывавшегося под покровом скромной, симпатичной наружности. Он не имел затаенной злобы и, по свойствам своей души, никогда не мог иметь ее: всякое неприятное чувство, возникавшее в нем к другому, как то не гармонировало с общим складом его души, тяжело сдавливало его дух, и немедленно просилось наружу, немедленно побуждало его изрекать хотя горькие, но правдивые слова. Но за эту-то особенность его характера все именно и любили его, как одного из откровенных товарищей»… Широким планам Ивана Ивановича однако не суждено было осуществиться. Цветущее здоровье не в силах было спасти его от преждевременной смерти и выпала ему на долю та-же участь, какая постигла его с детства слабого сотоварища. Оба они стали

Жертвою одного и того-же лютого недуга – чахотки и могила уравняла и слабого и сильного. «Здоровье Аркадия Федоровича с самого начала академической жизни постоянно шло на убыль. Только благодаря чрезвычайной умеренности и правильности в распределении времени ему удалось дотянуть до начала нынешнего года. На третьем курсе особенно заметно стали сказываться признаки приближающейся развязки. После каникул он уже не в состоянии был явиться в академию». «Когда, после целого года, проведенного дома, он снова приехал в академию в начале минувшего учебного года, товарищи, хотя и не ожидали ничего доброго, ужаснулись происшедшей в нем перемене: смерть явно начала свою страшную работу. Все надежды разлетелись, как дым… и 9 февраля его не стало»… Та-же чахотка свела в могилу и крепкого, цветущего здоровьем Ивана Ивановича. Заболел он около половины ноября месяца и первоначально совсем не подозревал опасность своего недуга; но страшная болезнь, усилившись благодаря некоторым осложнениям, пошла с чрезвычайной быстротой и скоро привела к роковому концу. До святок больной был еще похож на себя, ходил и даже работал над кандидатским сочинением; но с января месяца стал заметно ослабевать и 11-го февраля последовал за своим сотоварищем, только на два дня упредившим его на пути в могиле.

Эти две преждевременные кончины еще не исполнили чашу тех испытаний, каких суждено было вынести в минувшем учебном году нашей академической семье. Прошло два месяца и в двадцатых числах апреля она опять собрала в своем храме молитвенно оплакивать еще новую жертву того-же страшного недуга. Из Ялты получена печальная весть о последовавшей 24-апреля кончине студента 4-го курса Николая Федоровича Суперанского. Сын бывшего священника Олопецкой епархии, ныне иеромонаха Виленского Свято-Духова монастыря, Н.О. обучался сперва в С.– Петербургской духовной Академии и затем перешел в Московскую, поступив в ней на третий курс. Заболел он осенью минувшего 1892 года и уже зимой решено было отправить его к весне в Ялту в надежде излечения. Не питал он впрочем по-видимому, большой уверенности в возможности своего поправлении и в феврале, когда хоронили его товарищей, не редко говаривал, что скоро настанет и его очередь. Особенно грустил он в конце великого поста, сокрушаясь о невозможности присутствовать при богослужениях страстной и пасхальной недели. Приобщившись св. Тайн дважды в продолжении поста, в начале страстной недели он отправился в Ялту и поместился там в общине сестер милосердия; но увы, не на долго, – 24-го апреля его уже не стало.

Итак шесть свежих студенческих могил в продолжении одного только учебного года! Что-же это, Господи, доколе? Изчезохом гневом Твоим и смутихомся. Сердце обливается кровью, когда в академическом храме за каждой литургией целый ряд имен на заупокойной эктении постоянно напоминает о тяжком бедствии, постигшем Московскую академию в этот ужасный минувший год. Очами веры взирая на эти печальные события, мы, конечно, утешаем себя мыслью, что с точки зрения личного блага почивших они не требуют сожаления, ибо добрые свойства души их, мирная христианская кончина и постоянная за них горячая молитва любящих и друзей вселять их, по милости Божьей, в лучшие обители, чем настоящая юдоль плача и воздыханий. Они разрешились от уз плоти, чтобы быть с Христом, не доцвели здесь, чтобы пышно расцвести в жизни будущей. «Бессмертный цветок», вспоминается нам одно стихотворение, часто являющееся перед глазами при прогулках по лавре, «недоцветший в юдоли земной»,

«В раю расцвести, орошаем Господней росой».⁸

Но, живя в мире, не можем мы вполне отрешиться и от интересов мира. Глубоко сожалеем мы о безвременно погибших юных силах, которые могли бы и готовы были послужить на благо ближних и, окончив трудный многолетний путь приготовление к жизненной деятельности, принесли-бы, несомненно, Церкви Православной и отечеству своему не малую пользу. Сожалеем и … невольно приходим в раздумье. Поражает нас тот горестный факт, что из шести преждевременно погибших юношей пятеро были жертвою одного и того-же страшного недуга – чахотки. Неужели это только случайность? Не имеет-ли, напротив, это явление каких-либо осязательных причин и не следует-ли потому обратить самое серьезное внимание на их исследование и устранение, чтобы предотвратить тем всякую возможность дальнейших заболеваний? Не нам, конечно, решать этот вопрос; но мы считаем своим нравственным долгом указать на настойчивую необходимость подвергнуть надлежащему исследованию те гигиенические условия, в которых поставлена жизнь студентов нашей академии. Нам думается, что теснота академических зданий, вызывающая чрезмерную скученность студенческого населения, в особенности должна неблагоприятно действовать на состояние его здоровья. Это обстоятельство обратило уже на себя внимание академического начальства, которое выработало проект необходимого расширения зданий академии и установленным порядком вошло с ходатайством к высшей власти об ассигновании для того потребных сумм. Дай Бог, чтобы это предприятие осуществилось как можно шире и скорее, чтобы Московская Духовная академия, если уже ей, к сожалению, суждено оставаться в посаде, приведена была по крайней мере в такой вид, который наиболее соответствовал-бы её назначению.

Кроме тяжелых для сердца погребальных церемоний, академический храм наш в минувшем учебном году многократно был свидетелем и таких отрадных явлений, которые доставляли всякому верующему часы высокого духовного наслаждения. Широкие размеры обновленного храма позволяют теперь большому количеству молящихся постоянно посещать академическое богослужение; но никогда еще доселе храм этот не видел в стенах своих такого громадного стечения народа, какое было в нем в день Светлого Христова Воскресенья. Утреня и литургия в этот великий день совершены были с необычайной торжественностью, при чем особенно сильное впечатление на молящихся произвело чтение за литургией Св. Евангелия на одиннадцати разных языках. В алтаре у святого престола читали Евангелие: о. ректор академии и шесть служивших ему иеромонахов и священников на языках: греческом, русском, еврейском, латинском, немецком, итальянском и осетинском; а в храме – четыре иеродиакона на языках: славянском, французском, английском и болгарском. Первенствовавший из иеродиаконов читал на обычном месте на амвоне, а остальные – среди храма на тех аналоях, обратившись лицом на юг, север и запад.

В неделю св. жен мироносиц, 11 апреля, совершена была, по обычаю, о. ректором соборно литургия на греческом языке, при чем часы пред литургией читал студент-араб П. Жузе, Апостол – студент-грек Н. Христодуло, Евангелие – студент-грек иеродиакон Каллист, а символ веры – студент-араб Хабиб-Ханания. С удовольствием можем заметить при этом, что наш академический обычай совершать в один из воскресных дней после пасхи литургию на греческом языке начинает получать распространение за пределами академии. В газетах были известия, что такая литургии совершены были в Московской духовной семинарии и в одной из провинциальных.

Во все продолжение года академических храм привлекал еще значительное количество посетителей беседами, происходившими в нем каждый воскресный день в 3 часа пополудни. Предметом бесед в минувшем году избрана была евангельская история в её полном объёме, начиная с Рождества Пресв. Богородицы и оканчивая Вознесением Господним и Сошествием Св. Духа на апостолов. События евангельской истории и излагались в последовательном порядке на всех беседах с 1-го ноября по 22-е августа по заранее составленной программе. Труд составления и произнесения бесед несли на себе: более всех о. ректор академии, а затем о. инспектор и одиннадцать студентов разных курсов. Общепонятный и назидательный характер бесед, приспособленных к потребностям и понимаю слушателей, производил на них столь благоприятное впечатление, что почти с каждым разом число их прогрессивно увеличивалось. Minimum посетителей в минувшем году было – 230, maximum-же 1300, а среднее число приблизительно равняется 500. По окончании беседы производилась обыкновенно бесплатная раздача всем присутствующим Троицких листков. Во второй половине учебного года по инициативе и усердию о. Инспектора при воскресных беседах заведено было общее пение. На первых порах весь собравшийся на беседу народ принимал участие в пении лишь нескольких песней перед началом и по окончании беседы, а затем попытка оказалась настолько успешной и дело так подвинулось вперед, что явилась возможность даже и не большие богослужения совершать при общем пении всего народа. По окончании беседы, кто-либо из священно-служителей обыкновенно начинал вечерню, которая совершалась при общенародном пении под управлением о. инспектора. При участии канонарха из священнослужителей даже стихиры исполнялись народом без всякого затруднения. Нередко, вместо вечерни, совершались после бесед молебствия Пресв. Богородице или преподобному Сергию Радонежскому с чтением акафиста, причем и тропари и все другие песнопения исполнялись также народом. Не знаю, какое впечатление выносили от этих общенародных богослужений другие, но я откровенно должен признаться, что, при всей моей любви к хорошей музыке вокальной и инструментальной, даже от образованных московских певческих хоров редко получал такое высокое духовное наслаждение, как от этого бесхитростного исполнения всем народом самых простых церковных напевов. Конечно, когда во время богослужения слушаешь в храме превосходное исполнение лучших произведений наших церковных композиторов, даже дух, как говорится, замирает от наслаждения чарующей гармонией чудных звуков; но беда, мне кажется, в том, что в этом случае наслаждение эстетическое выступает на первый план, царит над душой человека и часто не только способствует пробуждению в ней возвышенного религиозного настроения, а скорее заглушает и подавляет его. Слова и значение церковных песней и обрядов нередко отступают назад, внимание всецело приковывается к голосам и звукам и в смысле молитвы ничего. Не то при пении общенародном. Здесь так мало искусства, что оно, как и должно быть, занимает второстепенное место и служит лишь средством для высоких богослужебных целей. Оно не царит, не увлекает, а только возбуждает и содействует в душе человека молитвенному настроению. Каждый молящийся является не слушателем только, а живым и сознательным участником богослужением. Масса голосов, мужчин и женщин и детей, могущую волной разносящаяся по сводам храма, невольно захватывает каждого в общем молитвенном порыве и вселяет в душе отрадное чувство братского единения пред Богом в славословии Его единеньем со всеми уста и единым сердцем. Дай Бог, чтобы общее пение, вводимое в последнее время уже во многих столичных и городских церквах, нашло себе применение в особенности в церквах сельских. Смело можно быть уверенным, что во многих православных людях оно возбудит усиленную ревность и особенное усердие к Божьему храму, многих предохранит от гибельного увлечения сектантством и в руках пастырей церкви послужит могущественным средством для религиозного воспитания народа.

В день Св. Духа после божественной литургии, по случаю окончания экзаменов, совершено было в академическом храме благодарственное Господу Богу молебствие с возглашением установленных многолетий, а за литургией о. Ректора академии произнес следующее слово:

«Ибо, где двое или трое собраны во имя

Мое, там Я посреди их» (Мф. 18,20)

Эти священные слова братии, слышанные нами в завершительный день учебного года Академии, побуждают нас спросить себя по внутреннему человеку: были-ли и мы, т.е. наша академическая семья, собрана во имя Христово, был-ли между нами Христов? Если был, то благословенное лето сие нашей жизни, со светлой надеждою соединимся мы вновь после предстоящего отдыха на лето будущее и с утешением расстанемся с теми братьями нашими, коим окончилось время учения, ком предстоит идти и учить других.

Был-ли между нами Христос? Светил-ли нам облик Его? Вдохновляла-ли Его любовь? Освещала-ли Его истина? Если это вопрос каждый направит по отношению к своей личной жизни и начнет исследовать достойно-ли он возжигал дар богопознания и добродетели, то конечно много укоров себе он услышит: вспомнит он, сколько раз заглушал терниями страстей семя слова Божия, как отдавал его на съедение птицам и потоптание прохожим. Не похвала себе, а смиренное покаяние да будет плодом такого исследования. Но если обратим его к жизни всего нашего ученого и учащегося общества, то и здесь конечно, как и во всяком человеческом обществе, найдем не мало ошибок, грехов, небрежения и не чувствия.–

Однако не на эту сторону жизни хочу устремить взор возлюбленные братья, в сей прощальный праздник. Хочу напомнить вам о тех лучших сторонах нашей общественной жизни и о тех святых днях её, когда сквозь греховный туман обычной жизни проникал свет высшей правды и любви и являлся среди нас облик Христов. Вспоминаю ваши бескорыстные труды и созерцание истин Божьих, ваши общие и иногда столь усердные молитвенные подвиги при гробах почивших учителей и товарищей, вашу общую искренность и бесхитростное чистосердечие при всяком запросе, обращенном к личной совести и общую любовь к Академии, наук и вере, как в учащих, так и в учащихся. Правда было бы помыслом неразумной гордости утверждать, будто мы всегда пользовались всеми средствами для возвышения в боговедении и добродетели: но отрицать присутствие в нашей жизни освящающей благодати Христовой и ощущаемости такой высшей духовной связи, объединявшей нас друг с другом и сообщим нашим священным назначением – это значило-бы пренебрежительно отвращать умственный взор от ниспосланного свыше Божественного дара. Да будет-же благодарение Подателю благих и Обновителю жизни нашей! Господь посылал в нашу ученую семью семена жизни. Но приняли-ли мы их настолько глубоко в нашу душевную ниву, чтобы не заглохли «во время напасти и от печали, богатства и сластей житейских» ? (Лук. 8,14). Этот тревожный вопрос и наполняет наши души при взгляде на покидающих нас друзей, завершивших ныне свое подготовительное к жизни попроще.

Пришел час их удаления от нас, должен исполнить закон жизни, требующий сего разлучения, закон грустный, но неизбежный ни для семейств, ни для обществ: таков удел земнородных. Велико утешение, когда разлука сия сопровождается светлой надеждой о непреоборимом тождестве жизненного содержания у расстающихся, об общей непоколебимой верности Христовой истины: тогда-бы лишение личного общения смягчалось ясным сознанием общего единства в Христа и Церкви, – как Апостолы, развивающие по миру, но «связуемые союзом любви», мы бы утешались обетованием Спасителя: «иже будет во Мне и Азь в нем. Этой сотворить плодов мног» (Io. 15, 5). – Христос был среди нас, но воспринят-ли Он нами так, как было принято семя тою доброй землею, где творился «плод в терпении» (Лук. 8,15)? Поставлен-ли дом нашей духовной жизни на твердом камени, которому не страшны «дожди, реки и ветры» (Матф. 7, 25)? Достанется-ли елея у исшедших в сретении коснящаго Жениха (Матф.25, 5)?– Подобные опасения понуждают нас со смирением удалить взор от картин жизни апостольской, от «огненных язык и дыханий бурна». (Деян. 2, 2–3) и уподобить сей день расставания с совершенно иной скромною картиной, часто изображаемой мирскими поэтами, – с картиной напутствования матерью покидающего ее сына, идущего на подвиг ратный. С заботой и страхом даст ему мать последние наставления ободряет себя мыслью о его будущих успехах, но тут-же уязвляет свою душу картинами нравственных надений, потери сыном всякого великодушия и честности опасения полного забвения им её родительской любви. Что может оградить вас братья от всех этих напастей искусительной жизни? Идеализм- ли юности? Приняли построение философской нравственности? Самя-ли богословская образованность, облагораживающая дух? Конечно все это прекрасные начала, все они в жизни далеко не бесплодны, но увы, как бессильны они, чтобы противопоставить искушениям, чтобы одушевить человека деятельным самоотвержением, отвратить от гнусного разврата, пролить в его душу нежную любовь к меньшей братии, сблизить его духовно со всякой порученной ему душой, научить примирять скорбящих с их тяжелым жребием, быти всем вся (1Кор.9, 22), как это требуется от достойного питомца Академии. Хороши эти начала, это естественное юношеским годам благородное одушевление, по почему оно в дальнейшей жизни так редко является деятельной силы и так часто лишь предметом нежным, но невозвратимых к действительности и бесплодных воспоминаний? Ведь тем и хороши стремления юности, что предмет их – деятельное служение добру и истине: почему-же по наступлении времени этого служения люди начинают прежние годы стремлений считать лучшей, поэтичнейшею эпохой своей жизни и лишь в воспоминаниях о ней ищут нравственного отдохновения? А все потому, что они естественно благих порывов своих не очистили и не укрепили благодатным светом общения Христова и молитвы, пренебрегали обликом Христовым, открывавшимся для них в сравнительно невинное время юности, свободное от искусительной борьбы с нуждой и домогательств внешних успехов и преимуществ.

«Да не будет этого с вами все, проходящим путем» нашей дорогой Академии (Плач.1,12)! Пусть ваши воспоминания о года студенческих будут подобны не воспоминания о годах студенческих будут подобны не воспоминаниям прародителей о потерянном рае, ни плененного Израиля о Иерусалиме, по воспоминаниям как-бы вдохновенных подвижников о первых шагах своего духовного возрождения или ученых мудрецов о своих ученических полудетских сочинениях с первыми проблесками светлой мысли. – вместе с сокровищницей мудрости и образованности возьмите с собой из этих священных стен некрадомое сокровище облика Христова,– этой единственной твердой опоры для добродетели, открывавшей вам в пережитых священных минутах общения с Христом в молитве и в чистом братолюбии; охраняйте его от жизненного рассеяния и им освящайте добрые задатки юношеских лет. С таки заветом благословляет вас в путь жизни Академия, как мать сынов своих, благословляет вас памятью всего доброго и святого, пережитого нами вместе в этих стенах. Возвращайте его и не забывайте своей матери Академии: «послушайте мене преподобные сынове и прозябните, яко щипки, произрастающие при помощи сельном: и яко же Ливан дадите благовоние, и процветите цвет, яко кринь: преподадите воню и воспойте песнь: благословите Господа и во всех делах Его» (Сир.39, 16–19). Если будете носить в себе Христа, обогащенные познанием и опытом жизни, сокровищем мудрости и боговедения, то не себя только сохраните неврежденными, но и явитесь участниками в великом обетовании о проповедниках истины Божьей: «се дах тя в завет рода, во свет языком, еже быти тень во спасение даже до последних земли» (Ис.49, 6). Аминь.

В воскресенье 6-го июня, после божественной литургии, состоялось последнее за этот учебный год заседание совета и затем, в квартире о. ректора, для всей академической корпорации братская трапеза, за которой в одушевленных тостах и речах все радостно встретили наступившую вакацию, кто в надежде отдохнуть от усиленного труда, а кто в расчёте отдохнуть от усиленного труда, а кто в расчёте воспользоваться свободным от обязательного дела временем для новых учебных работ.

Свой обычный праздник первого Октября в минувшем году Московская академия скромно праздновала лишь через несколько дней после того великого торжества, которое сосредоточило на себе благоговейное внимание все й православной России. Под живым впечатлением близкого соседства этих двух торжеств, столько различных по размерам и значению, в одной из застольных речей после академического акта оратор, между прочим, говорил: «Наш нынешний праздник, при всей своей обычной торжественности, невольно кажется несколько бледным. И нельзя ему было не побледнеть, как пришлось стать рядом с другим, высоко знаменательным и всенародным торжеством, когда пришлось стать рядом с другим, высоко знаменательным и всенародным торжеством, когда и в самых академических залах мы только что были свидетелями такого глубокого по содержанию и блестящего по внешней форме собрания, подобного которому едва ли наша академия когда-либо видела в своих стенах 7 роскошный газовый фонарь, как-бы не ярко ни блестел своим обычным светом, неизбежно покажется тусклым, когда после него вдруг вспыхнет электрическое солнце». Эти слова и впечатления снова приходят мне на память теперь, когда я берусь за перо, чтобы сообщить читателю что-нибудь о последних события академической жизни. Как бледны, как мелки эти события сравнительно с тем, что еще так недавно переживала академия вместе с тем с лаврой и со всей Россией! Стоит-ли думается мне, даже и говорить о них? Но, всему свое время и своя доля внимания. Не из одних великих событий слагается история и самое великое от малого зарождается, из многих мелочей составляется и неизбежно ими обусловливается. Древней русский летописец, повествуя о таких выдающихся событиях как греческие походы и договоры Олега и Игоря, или крещение Руси напр., в то же время заботливо отмечается: «родился Ярославу 4-й сын», «бе мор в коних», «явися звезда с хвостом», «пострижеся Еупракси, Всеволожа дщи», «заложена быть церквы святого Михаила» и т. под. явления, совсем, повидимому, неважные для истории его народа. Утешаясь его примером, зачем-же и мне, академическому летописцу, смущаться сравнительно незначительностью тех событий, о которых приходится повествовать? Зажгу и я, как он «свою лампаду» и пусть

«минувшее проходить предо мною»…

Ведь и не особенно важное по существ часто способно возбудить интерес и вызвать на немаловажные размышления.

Десятого Октября исполнилась годовщина со дня кончины известного Оптинского старца, о. Амвросия, долгие годы служившего высоким руководителем для многих православных людей, которые отовсюду стекались к нему, ища духовно-нравственного наставления и вразумления. Не без ого влияния совершилось то, чему в этот день Московская академия была свидетельницей в своем обновленном храме. На всенощном бдении этого дня, после великого славословия. Снова послышались звуки торжественной песни: «объятия Отча отвезти ми потщися» и пред алтарем академического храма предстали два бывших ученика покойного Оптинского старца, недавно поступившее в число вольнослушателе академии и искавшее теперь иноческого пострижения. Первым из постригаемых был дворянин С.-Петербургской губернии, Михаил Федорович Алексеев, 41 года. Образование получил он в одной из петербургских гимназий и затем в морском училище. По окончании курса, в 1872 г., он поступил на военно-морскую службу, на которой и оставался в течение восемнадцати лет. Находясь на морской службе он совершил два кругосветных плаванья, употребив на них, в сложности около восьми лет и наконец, в 1890 г., вышел в отставку в чине капитана первого ранга. Религиозное настроение Михаила Федоровича, особенно усилившееся под влиянием близкого знакомства с Кронштадтским протоиреем, о. Ионном Сергеевым, привело его, по окончании службы, в Оптину пустынь, где он и стал проходить приготовительные подвиги монашеского послушания, под руководством отца Амвросия. Кончина старца-наставника застала Михаила Федоровича еще в приготовлениях к иноческому пострижению, которого он сподобился лишь десятого Октября минувшего года в храм Московской духовной академии, куда поступил теперь для приобретения высшего богословского образования. Обряд пострижений совершал о. ректор академии архим. Антоний, при чем новому иноку наречено было имя Михея, мощи которого почитают в небольшом храме его имени, подле трапезной церкви.

Вторым из постригаемых был дворянин Курской губернии, Владимир Михайлович Машкин, 38 лет. По окончании курса Морского училища он слушал лекции в С.-Петербургском университете и затем, в 1874г. Поступил на службу в морское ведомство. Через два года Владимир Михайлович, по домашним обстоятельствам, вышел в отставку, в чине мичмана, и с той поры жизнь его получила совершенно иное направление. Тяжело заболев, он дал обещание, в случае выздоровления, послужить Богу в одном из афонских монастырей; а потому, когда болезнь миновала, поступил, исполняя обещание, послушником в Пантелеймонов монастырь, где и подвизался в течение пяти лет, под руководством известного афонского старца, о. Макария. Возвратившись в Россию, Владимир Михайлович пожелал получить высшее богословское образование и поступил в число вольнослушателей Московской дух. академии, где принял иноческое пострижение, при чем ему наречено было имя Серапиона, в честь Новгородского Святителя, мощи которого почитают в палатке лаврского Троицкого собора.

Не прошло и двух месяцев со времени пострижения иноков Михея и Серапиона, как за всенощным бдением 2-го Декабря молившиеся в храме Московской академии снова увидели одного из её питомцев ищущим ангельского жития. Это был вольнослушатель академии Николай Николаевич Безсонов, дворянин, сын инспектора Горы-Горецкого земледельческого училища, 24-х лет, окончивший курс учения в Московском Константиновском межевом институте. Пр пострижении в монашество ему было наречено имя Никона, в честь нетленно почивавшего в той-же Троицкой лавре ученика и преемника Преп. Сергия.

Итак, на пространстве двух месяцев – три новых монаха, а если припомнить пострижения, бывшие в Феврале и в Мае, то нудно будет сказать, что в течение минувшего года пять новых иноков дала русскому обществу одна русскому обществу одна только Московская академия из числа своих питомцев. Что-же значит и не есть-ли это какое-либо знамение времени? История свидетельствует, что процветание монашества обыкновенно служить показателем возбуждения в обществе религиозного сознания, а потому не в праве-ли мы подумать, что увеличение количества монахов в академии служить показателем возбуждения в обществе религиозного сознания, а потому не в праве мы подумать, что увеличение количества монахов в академии служит некоторым отображением современного общественного настроение? Чтобы прийти к какому либо выводу в этом случае, нужно еще предварительно решить вопрос о том, действительно –ли указанное число иноков составляет для академии явление необычное. Ведь никто не удивляется тому, что с медицинского факультета каждый год выходит много врачей, или из технологического института – техников. Может быть нет ничего необычного и в том, что «духовная» академия воспитывает многих монахов. Решить этот вопрос, конечно, не трудно: – стоит лишь обратиться за указанием к модной в настоящее время статистике, к которой теперь всегда стараются прибегнуть, ища разрешения всякого рода недоумений. Попробуем и мы сделать экскурсию в эту область; может быть и для нас найдется в ней что-то поучительное.

Просматривая списки воспитанников, окончивших курс в Московской академии за все время её существования и отыскивая в этих списках имена монашествующих, нельзя не заметить, что первое пятидесятилетие, т.е. время с 1884 по 1864-й год, резко разнится в этом отношении от лет последующих. Общий итог всех монашествующих, вышедших из Московской академии за первое её пятидесятилетие, выражается в цифре 139. За все это время не оказывается ни одного курса, в списках которого не было-бы монахов, а в число их на каждом курсе в отдельности выражается, по хронологическому порядку академических выпусков, в следующих выпусков, в следующих цифрах⁹: 10,10, 4, 6, 3, 10, 5, 6, 7, 6, 10, 7, 10, 8, 5, 4, 6, 2, 4, 5, 3, 1, 6 и 1. Сравнивая первое десятилетие Московской академии с последующим временем, до 1891-года, мы находим между этими периодами весьма существенное различие. За все время с 1866-го по 1890-й год Московская академия имеет в своих списках только 26 монахов да и это число еще должно быть несколько уменьшено. Нужно заметить, что в числе монашествующих воспитанников духовных академий бывают иногда разные иностранцы, в особенности – греки, болгары и др., приезжающие в Россию и поступавшие в академию уже в монашеском чине. Такие академические монахи не имеют, конечно никакого отношения к вопросу о религиозном настроении нашего русского общества и не должны, в сущности, входит в расчёт при наших вычислениях Московской академии в её списках было 3, а в следующем затем двадцатилетии – 6, а потому, вычитая эти цифры из общей суммы итогов, мы получим за первое десятилетие академии число вышедших из неё русских монахов – 136, за следующее-же двадцати пятилетие – 20. В хронологическом порядке академических выпусков эти 26 монахов второго периода, считая вместе с иностранцами, распределяют по курсам таким образом: 3 (из коих один иностранец), 0, 2, 7 (4 иностранца), 0, 1, 2, 0, 1, 1, 2, 1, 1, 1, 1, 1, 1, 0, 0, 1 (иностранец), и 0. Приведенные цифры, очевидно, не могут выдержать никакого сравнения с теми, которые представляются исследователю за первое пятидесятилетие Московской академии, и невольно бросается в глаза тот факт, что на двадцатипятилетнем пространстве второго периода можно встретить шесть выпусков, в списках которых совсем нет монахов, тогда как за первые пятьдесят лет ни одного такого выпуска не имеется. Что-же говорят нам приведенные цифры? Если процветание монашества служит показателем пробуждения в обществе религиозного сознания, то второй из рассматриваемых периодов акаедмической жизни, опираясь на указанные цифры, мы должны, очевидно, признать в религиозном отношении для русского общества временем сравнительно упадка и застоя. Против такого вывода, мне думается, едва-ли кто станет спорить, если припомнить, что начало этого периода совпадает с концом шестидесятых годов, когда, по недавнему выражению Вл. Соловьёва, исповедовать благочестивые взгляды значило возбуждать против себя лишь недоумения, насмешки и поношения. Справка с цифрами за то двадцати пятилетие, которое окончилось 1890-м годом, ясно таким образом показывает, что такое явление, какое пострижение в монашество пяти воспитанников академии в течение одного года, должно быть признано необычным. Наша академическая статистика по вопросу о монашестве начинает уже, очевидно, показывать нечто совсем иное, нежели что мы привыкли видеть в её показаниях за последние десятки лет. С 1891-го года, судя по цифрам, в господствовавшем дотоле направлении как будто уже замечается начало некоторого изменения. В этом году, в списке окончивших курс Московской академии мы встречаем троих монахов, а в 1892-м году – еще двух, все эти пять питомцев академии приняли иноческое пострижение во время своего академического курса. В среде наличных воспитанников академии насчитывается теперь уже шесть монахов, из коих два иностранца и четыре русских. Таким образом в эти последние годы Московская академия воспитала и воспитывает 11 монахов, т.е. почти половину того, что дало в этом отношении целое, недавно минувшее, двадцати пятилетие. Не говорят-ли эти новые цифры о том, что по сравнению с недавним прошлых, в религиозном настроении современного общества совершается некоторая перемена? Не составляют-ли он некоторое подтверждение той мысли, что настоящее время, как недавно замечено и в одном из советских журналов, есть время особенного оживления религиозного чувства в образованном обществе?

Затронутая нами статистика дает основание еще для одного интересного наблюдения. Из 136-ти русских монахов за первое академическое пятидесятилетие мы можем отметить только одного такого, который, по своему происхождению, не принадлежал к духовному сословию, – это всем известный лейтенант Лев, в монашестве Леонид, Краснопевков, скончавшийся впоследствии в сане архиепископа Ярославского. Что-же касается русских академических монахов следующего двадцати пятилетия, то из общего их числа, 20-ти, _ 6 не принадлежат к сословию духовному и четверо из этих шести получили предварительное образование в классических гимназиях или университете. Притом инословных в составе академического монашества начинается с восьмидесятых годов, так что в списках курсов 1882, 1884, 1885 и 1886 годов все имеющиеся монахи не принадлежат по своему происхождению к сословию духовному. Из числа тех шести монахов, которые в настоящее время обучаются в академии – 2 иностранца и остальные 4 дворянского происхождения. Это опять знамение времени. В светском образованном обществе теперь всеми замечено сильное религиозное возбуждение м на поступление людей этого общества в ряды духовенства, преимущественно монашествующего, не раз уже указывали в литературе как на один из ясных признаков этого возбуждения¹⁰. Наша академическая статистика еще раз следовательно подтверждает то, о чем теперь можно слышать повсюду. – Проявляющееся в этом случае религиозное движение светского образованного общества у многих, как известно, возбуждает некоторое опасение, причину и сущность которого с достаточною полнотой выяснить напр.: Г.Л. Тихомиров в статье своей «Духовенство и общество в современном религиозном движении».¹¹ Он называет это движение скорее «брожением, результат которого еще очень и очень подлежит сомнению». Оно часто «не только не ищет руководства церкви, но страстно критикует ее и открыто выражает стремление сверху до низу ее переделать»; в нем замечается по меньшей мере «недостаточная нравственная связь с церковью, работа духа самодовольная, самочинная»… «В этом движении, продолжает он, крайне мало религиозного элемента, оно по преимуществу есть движение умственное»,… «в нем менее всего главного – веры, бескорыстной, самоотверженной»… «Что ни вольный пророк, то новая вера. Всякий смеет себе представлять Бога, как вздумается, словно будто в самом деле Бог Сам Себя не показывает с начала жизни рода человеческого»… Вывод, к которому приходит автор после такой характеристики движения, выражается у него следующим образом: «для восстановления правильного развития нашему обществу необходимо воспитание чувства веры, и, стало быть, отрешение от умствований, от глубокой-ошибочной привычки рассудком «самочинно» искать религиозной истины. Первый акт стремления к культуре чувства веры есть скромное обращение за научением туда, где Богу угодно было Самому показать Себя, то есть в Церковь, к духовенству, которому вверено научение. Этот первый шаг еще лежит пред нашим «религиозным» движением, и люди общества могут его сделать только самостоятельным усилием, добровольно… Скромное, бесхитростное подчинение авторитету церкви есть для общества первый шаг, может быть самый трудный». – Становясь на точку зрения Г. Тихомирова, мы с искренним сочувствием встречаем приток в число питомцев нашей академии людей светского образованного общества, ибо надеемся видеть в них не самозваных реформаторов, увлекающихся самовольно и самочинно работой духа, а искренно-религиозных людей, в скромной и бесхитростной вере обращающихся за научением туда, где воспитываются пастыри церкви, которым Самим Богом вверено это учение.

21-го Октября исполнилось сорок лет учебной службы старейшего из наличных преподавателей Московской академии, заслуженного ординарного профессора по кафедре истории и обличения русского раскола, доктора богословия и известного в России деятеля по борьбе с расколом, Николая Ивановича Субботина. По случаю пребывания юбиляра в Москве, академическая корпорация не имела возможности лично принести ему свои поздравления, но сочла своим долгом и в академии чем-либо ознаменовать день его юбилея. В академической церкви, пред началом лекций, совершена божественная литургия и благодарственное молебствие с присоединением на эктении молитвенных прощений за юбиляра и возглашением ему обычного многолетия. Между тем в Москву ко дню юбилея отправился секретарь совета и правления академии М.К. Казанский и от имени академической корпорации передал юбиляру в дар икону Покрова Пресвятой Богородицы в серебряной-вызолоченной ризе.

В двадцатых числах Октября разнеслась по всей России весть о состоявшемся Высочайшем назначением Высокопреосвященнейшего Экзарха Грузии, архиепископа Карталинского и Кахетинского, Палладия митрополитом С.-Петербургским и Ладожским, Свято-Троицкой Александро-Невской лавры священно-архимандритом и Первенствующим Членом Святейшего Синода. Лишь только весть эта достигла до посада, Московская духовная академия, еще в 1885-м году избравшая Высокопреосвященного Палладия, тогда архиепископа Казанского и Свяжского, во уважение его многоплодной и благотворной архипастырской деятельности, своим почетным членом, поспешила теперь принести ему свое поздравление. Посланная с этой целью в Тифлис ректором академии, ахр. Антонием телеграмма гласила: «Московская духовная академия радостно приветствует Ваше Высокопреосвященство, как своего почетного члена, с высоким саном и званием Российского Первоиерарха». Октября 27-го Высокопреосвященный Владыка почтил академию ответной телеграммой на имя о. Ректора: «Искренне признателен Вам и Академической корпорации за поздравление». Три недели спустя, все учащие и учащиеся в Московской академии удостоились лично принять благословление от нового Русского Первосвятителя. Проезжая из Грузии в С.-Петербург, Высокопреосвященный Владыка не преминул побывать в Троицкой лавре и поклониться святым мощам Преподобного Сергия, при чем, несмотря на кратковременность своего здесь пребывания, нашел возможность и в Московской академии оказать свое внимание. В день памяти Преподобного Никона 17-го Ноября, к двенадцати часам дня в академической церкви собрались все профессоры, должностные лица и студенты академии. Высокопреосвященный Палладий, прибывший из Москвы утром этого дня, слушал божественную литургию в Троиком соборе и затем, в 12 ч. 20 м. Дня, в сопровождении Высокопр. Экзарха Грузии Владимира и д. с. с. А.А. Арапова, посетил Московскую академию. Встреченный при входе ректором и инспектором академии, Владыка, при пении студенческим хором тропаря Покрова Пресв. Богородицы, вступил в академический храм, в дверях которого, его ожидали, по чиноположению, священнослужители в полной облачении с животворящим крестом и святой водой. Облачившись в мантию, Владыка проследовал в алтарь и стоя у св. Престола выслушал краткое молитвословие. В конце этого молитвословия провозглашено было многолетие Высокопреосвященным митрополитам Палладию и Леонтию и экзарху Владимиру и затем, по выраженному Владыкой желанию, учащим и учащихся в академии. По окончании богослужения Высокопреосв. Митрополит стал на амвоне и обратился к собравшимся с следующими кратким словам: «Молитвенно призываю Боже споспешествующее благословление на сию обитель высшего богословского знания».

«Имел я и прежде утешение молится здесь в Вашем академическом храме и утешаюсь теперь, видя этот храм обновленным, расширенным и украшенным. Как старый студент, я люблю академию и всеми желаниями желаю ей блага и преуспеяния на пользу Святой Православной Церкви и отечества».

«Вы – свет мира; Вы – соль земли. Да просветится-же свет ваш пред человеки. Не забывайте никогда той высокой задачи, которая предстоит вам, и которой вы служите и будете служить, как здесь, так и во всех кругах и на всех поприщах жизни, где Господь вас поставит».

«Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога и Отца и причастие Святого Духа буди со всеми вами».

Когда Владыка сошел в амвона и приветливо обратился к академической корпорации, выражая свое удовольствие по поводу свидания с академией, о. ректор представил ему всех профессоров и служащих, при чем Его Высокопреосвященство, благословляя каждого, с некоторыми из них, почему-то ему известными, любезно вступал в беседу. Благословил затем и всех студентов академии, Владыка, вместе с Высокопр. Владимиром, сопровождаемый всею академической корпорацией, проследовал в квартиру о. ректора, где около получаса незаметно для всех пролетело в оживительной беседе. Высокопр. Митрополит вспоминал, между прочим, о своих прежних посещениях Московской академии и о тех приятных впечатлениях, какие он вынес тогда в особенности от свидания с некоторыми, теперь уже почившими деятелями академии, стоявшими в то время во главе её и составляющими её лучшее украшение. По поводу недавно праздновавшегося юбилея Казанской Духовной академии, Владыка с удовольствием вспоминал о годах своего служения в Казани, о том, что он старался сделать и сделал для своей родной академии и о тех близких, сердечных отношениях, в каких он стоял тогда к её служащих. Живые воспоминания Владыки ясно свидетельствовали о его сыновней привязанности и вместе отеческом расположении к той академии, которая его воспитала и стояла затем под его руководством. По поводу того-же юбилея Высокопр. Митрополит выразил свое искреннее сочувствие высказанной на страницах «Богословского Вестника» мысли о деятельности более живой связи и более тесного общения между всеми нашими духовными академиями в виду той несомнительной пользы, какая должна от того последовать для дела православной церкви и духовного просвещения. Владыка находил, что в частности и мысль о летних съездах профессоров духовных академий вполне заслуживает сочувствия и выразил ей свое пожелание возможно скорейшего осуществления. Такое сочувствие и благожелание в устах Первосвятителя Российской иерархии имеет, конечно, особенное значение и дает некоторое основание питать надежду, что, может быть, не далеко то время, когда эта мысль получить возможность осуществиться на деле. – В своей задушевной беседе с профессорами Владыка коснулся наконец и еще одного вопроса, составляющего, так сказать, больное место Московской академии, а именно вопроса о том, не желателен-ли перевод её из Сергиева посада в Москву? Было время когда с различных точек зрения не мало писано было в газетах и журналах по этому вопросу, но, к сожалению, из всей тогдашней литературной борьбы вышло все таки совсем не то, чего-бы нам хотелось. Мы совсем не думаем, конечно, останавливаться теперь со всею подробностью и основательностью на рассмотрение этого вопроса, но не можем удержаться, чтобы не указать на некоторые факты, далеко не говорящие в пользу сторонников пребывания академии в посаде. Как часто и доселе приходится слышать и читать горькие сетования и даже упреки по адресу нашей академии, что живет она слишком изолированно и замкнуто, что не сближается в достаточной степени с светской наукой столицы, не оживляется и не освежается от соприкосновения с нею и, с своей стороны не оказывает на нее должного благотворного влияния. Сетует Московское духовенство, что в своей духовно-просветительной деятельности оно лишено возможности научно и нравственно подкреплять себя непосредственным общением с воспитавшей его высшей богословской школой, пользоваться при случае её ученым содействием и руководством. Жалуются иногда духовно-просветительские общества и учреждения, что ученые деятели академии гораздо менее принимают участие в их трудах, чем столько было-бы желательно в интересах дела. При всяком удобном случае всюду говорят, что Московская духовная академия и в нравственном смысле стоит как будто совсем в стороне от столицы, не принимая почти никакого участия в ее духовной жизни. Все это, конечно, говорилось и прежде, когда в литературе поднят был вопрос о переводе академии в Москву; но тогда, по-видимому, не обратили на это серьезное внимание. С Той поры прошло уже слишком двадцать лет, а упреки и сетования не только не ослабевают, но даже становятся все более и более настойчивыми. Жизнь идет вперёд; религиозные запросы общества в последнее время, по милости Божьей, заявляют о себе всё с большей и большей силой, а потому тем более является оснований сожалеть о том, что духовная академия стоит далеко в стороне от московской общественной жизни. А где причина всех этих упреков и сожалений? – Единственно в том, что десятки верст отделяют академических деятелей от столицы и лишают их физической возможности жить с ней общей жизнью. Мы не говорим уже о тех постоянных затруднениях и неудобствах, какие приходится терпеть профессорам академии в их научных занятиях, благодаря роковому разобщению с учеными сокровищами, библиотеками и архивами, первопрестольной столицы. Не случайно следует, конечно, признать то явление, что в последние годы все более и более увеличивается количество таких профессоров академии, которые поселяются на постоянное жительство в Москве, еженедельно путешествуя оттуда в посад для исполнения своих обязанностей в аудитории или в совете. Не думаем, чтобы такие поездки, сопряженные с необходимостью во всякую погоду поспешать на ранний поезд, отправляющийся из Москвы в 7 часов утра, и вести бивуачную жизнь с ночевками в гостинице, могли доставлять кому-либо особенное удовольствие. Лишь насущная потребность, думается там, может заставить людей устроить жизнь свою на таких условиях¹². А между тем, в настоящее время из числа всех, 28-ми, преподавателей академии уже пятеро живут в Москве. В их числе есть и люди почтенные, прослужившие в академии и прожившие в посаде по нескольку десятков лет, и такие, которые проходят лишь первые годы своей академической службы. И старцами, и зрелыми, и юными, и стало-быть, с одинаковой силой чувствуется иногда настойчивая научная потребность более близкого общения с столицей. Были и есть в академической среде еще и такие, которые, не имея возможности совсем переселиться в Москву, вынуждены для своих ученых занятий постоянно проводить в ней по нескольку дней в неделю, что, конечно, весьма тяжело отзывается на правильном строе жизни и в особенности на скромном профессорском бюджете. Не прекратятся эти неудобства и затруднения, не замолкнут упреки и сожаления по поводу разобщения духовной академии с религиозно-нравственною жизнью столицы до тех пор, пока снова не поднят будет и не разрешится в благоприятном смысле старый вопрос о том, чтобы Московскую академию сделать действительно Московской. Помнится, что одним из сильных аргументов против перевода академии в Москву выставлялись, между прочим, те большие денежные затраты, которые являлись неизбежными при приобретении и приспособлении в Москве потребного для академии здания. Но как странно звучит этот аргумент теперь, когда, оглядываясь на минувшие годы, мы имеем возможность припомнить, что на расширение и улучшение существующих в лавре академических зданий истрачено с той поры гораздо более, чем сколько потребовалось-бы для перевода академии в Москву. Уже не одна сотня тысяч положена с того времени на академические здания; но если бы истрачено было и еще столько-же, наша академия, разбросанная по нескольким отдельным постройкам, все таки не получила-бы и никогда не получить такого удобного, цельного и представительного вида, какой она имела-бы, поместившись, может быть даже с меньшими затратами, в одном из тех зданий, какие в свое время указывались для неё в Москве. Вступив в близкое духовное общение с столицей наша академия и по внешности своей получила-бы столичный вид; но. Увы, ей суждено и доселе еще оставаться посадской, сохраняя в значительной степени и посадскую наружность. –Да простит мне читатель это невольное отступление; он, конечно, понимает, что бывают вопросы, так близко касающиеся наших давних мыслей и чувствований, что слишком трудно пройти мимо их в равнодушном и важном молчании.¹³

В начале второго часа Высокопр. Палладий простился с Московской академией и в половине третьего, в тот-же день, выехал обратно в Москву.

В последние годы наша академия была особенно счастлива архипастырскими посещениями. В минувшем 1892-м году двадцать семь иерархов видела она в своих странах, а именно ее посетили: Высокопреосвященные- митрополиты: Московский – Леонтий и С.-Петербургский –Палладий, и Архиепископы: Тверской – Савва, Владимирский – Феогност¹⁴, Экзарх Грузии – Владимир, Ярославский – Ионофон, Рязанский – Феоктист, Казанский – Владимир и Владимирский – Сергий. Первосвящ. Епископы: Калужский – Виталий, Рижский –Арсений, Воронежский – Анастасий, Пермский – Петр, Енисейский – Александр, Самарский – Гурий, б. Смоленский – Нестор, Сухумский – Агафодор, Дмитровский – Александр, Можайский – Тихон, б. Волоколамский – Христофор,¹⁵ Углический – Амфилохий, Уманский – Иаков, Новгородский – Сергий, Ковенский – Григорий,¹⁶ Старицкий – Гавриил, Острогожский – Владимир и Люблинский –Гедеон. В предшествовавшем 1891-м году, кроме некоторых из числа поименованных архипастырей, Московскую академию посещали: Владыка митрополит Иоанникий и Преосв. Епископы: Уфимский – Дионисий, Выборгский – Антоний,¹⁷ Старорусский – Антоний, Костромской – Виссарион и Аулетский – Николай7 некоторые из этих архипастырей, а именно: Высокопреосвященные Леонтий и Савва и Преосвященные Виссарион, Николай, Христофор и Тихон, совершали богослужение в академической церкви. Таким образом в минувшие два года Московская духовная академия удостоилась принять у себя всех троих русских Митрополитов, семь Архиепископов и двадцать три Епископа. Конечно, это обстоятельство в значительной степени обусловливалось тем, что в истекшем году всенародное торжество пятисотлетия со дня блаженной кончины Препод. Сергия привлекло в стены его святой обители особенно многочисленный сонм Российских иерархов; но, как-бы то ни-было, Московская духовная академия высоко ценит внимание к себе преосвященных архипастырей, надеясь видеть в нем некоторое выражение сочувствия к своим посильным трудам на пользу св. православной Церкви.

Оглядываться часто назад не всегда значит замедлять свое движение вперед. Напротив, часто обращаться напр. к урокам прошедшего, признательно помнить и чтить, хотя-бы и давно почивших выдающихся общественных деятелей, вдохновляться их идеями и поступками и находить себе в них достойные образцы для подражания, – значит сильно преуспевать в своем прогрессивном развитии. Не даром-же ведь чем культурнее народ или век, тем внимательнее он к своей истории, тем дороже ценит заслуги предков и тем заботливее хранит о них признательную память. В последнее время столетние и всякие другие юбилеи почивших деятелей так обычны и так размножились, что нередко даже приходится слышать по этому поводу и нападки и глумления. Правда, в подобных случаях не всегда обходится без которых увлечений и преувеличений, невольно вызывающих улыбку, но, при всем том, нам думается, что такое сознательное и почтительное отношение к своей истории составляет все таки одну из наиболее симпатичных сторон нашей современной общественной жизни. Каждое учреждение выражает, конечно, это господствующее общественное настроение с своих, ему свойственных, формах. Городские думы устрояют в память великих людей школы и читальни, называют их именем улицы и учреждают стипендии; журналы и газеты и чтят их память статьями; члены ученых корпораций читают публичные лекции; театры дают юбилейные спектакли; консерватории и музыкальные сообщества устраивают концерты. Такое общественное настроение отразила на себе в большой или меньшей степени и Московская духовная академия. В конце минувшего года она справила ученую тризну по двум таким деятелям, которые навсегда оставили глубокий след в её истории, и справила, конечно, в форме, наиболее соответствующей её задачам.

В истории Московской академии нельзя указать другого лица, по своему могучему влиянию на жизнь её, могло-бы равняться с святителем Филаретом, митрополитом Московским. Много более половины своей, прожитой доселе, жизни академия стояла под его постоянным, близким надзором и руководством; он указывал ей путь и давала направление ее деятельности; он воспитал тех вождей, которые и по смерти его стояли во главе академии и до последних лет руководили её судьбами. В минувшем Ноябре исполнилось двадцать пять лет со дня кончины приснопамятного иерарха и Московская академия признательно почтила его память. – В шесть часов вечера 26-го Ноября, т.е. в тот самый день и почти в тот самый час, когда двадцать пять лет назад, Троице-Сергиева лавра печально-торжественной процессий встречала останки почившего святителя, в большой академической аудитории, наполненной профессорами, студентами и посторонними посетителями и посетительницами, состоялась публичная лекция проф. И.Н. Корсунского, посвятившего доселе едва-ли не большую часть своих ученых трудов исследованию личности и эпохи великого Московского архипастыря. В настоящем случае лекция проф. Корсунского имела своим предметом характеристику митрополита Филарета главным образом в его отношениях к людях, в проявления у него чувства любви, дружбы и благожелательной снисходительности, и поставила своею задачей раскрытием этих свойств его характера устранить те обвинения в чёрствости и бессердечности, которые высказывались против великого святителя и доселе иногда высказываются в печати и в общественном мнении. Лекция закончилась общим пением студентов молитвенной песни: «со святыми упокой»¹⁸.

Третьего Декабря исполнилась первая годовщина со дня кончины незабвенного профессора Моск. Академией В.Д. Кудрявцева-Платонова. Утром этого дня в академической церкви, в присутствии профессоров, студентов и родственников почившего, о. Ректоров, архим. Антонием с многочисленным собором духовенства совершена была заупокойная литургия и панихида, по окончании которых панихида была на могиле покойного, на Вознесенском кладбище. За литургией, во время приобщения священнослужителей, студент 4-го П. Тихомиров произнес с большим чувством написанное слово, в котором охарактеризовал покойного, как достойный подражания высокий образец человека, со все продолжение своей жизни служившего идеям истины и добра. – Вечером того-же дня в академической аудитории, при большом количестве собравшихся слушателей, состоялась посвященная памяти Виктора Дмитриевича публичная лекция преемника его по кафедре метафизики, доцента А.И. Введенского. Пред началом лекции, студент 4-го курса Н. Успенский умело и одушевленно произнес следующее, составленное им, стихотворение:

Промчался целый год от той поры, как он –

Наш друг, учитель наш, «философ-христианин»,

Окончив путь земной, вкусив могильный сон

Возлег на смертный одр и нем, и бездыханен.

Уже год прошел, как он от дел земных почил

И, плоть свою отдав во власть земного тления,

Бессмертною душей незримо воспарил

Под кущи райские в небесные селения…

Он долго нам святил и ярко озарял

Сияньем разума начал мирских основы;

По мудрости земной глаголы он сверял

С глаголом вечного Божественного слова;

Но в дальней области холодного ума,

В искании истины и мудрости бесстрастной

Им вера чиста была сохранена,

И пламень чувств живых души своей прекрасной

Средь тьмы земных страстей сумел он уберечь.

Он – высшей мудрости глашатай благодатный,–

Доступен был для всех, его живая речь

Была так искренна и всем понятной…

И вот промчался год, как замер вещий глас,

Горячие уста, сомкнувшись, замолчали,–

Он – пламень истины, он – светоч наш погас,

Повергнув нас во мрак томительной печали.–

Но он не позабыт в покое гробовом,

Изгладить не могли тревоги дней текущих

Признательной любви и памяти о нем

В сердцах у всех у нас, его глубоко чтущих.

Он умер, – но живут еще его дела,

Он смолк, – но в нас звучит его живое слово,

И сорною травой тропа не заросла

К могиле нашего философа родного.

И вот нас собрала теперь сюда любовь

Усопшего почтить хвалой нелицемерной,

Но нет таких речей, таких у нас нет слов.

Чтоб быть вполне могли ему оценкой верной,

Чтоб выразить могли, сумели передать

Значенье дел его и личности, и знаний. –

Да будет же и мне позволено сказать

В замену слов хвалы слова лишь пожеланий:

Дай Бог, чтобы в сердцах у нас не умирал

Его приветный лик и образ величавый,

Чтоб яркой звездой во веки он сиял

В немеркнущих лучах неугасимой славы!

Дай Бог, чтоб семена его благих идей,

Посеянные им при жизни, не пропали,

Заглохнув в терниях сомнений и страстей,

Но чтоб они взошли и плод обильный дали!

Дай Бог и нам его заветов не забыть

И, памятуя жизнь учителя благого,

Свой труд неленостно и свято совершить

На ниве благостной учения Христова!

Затем вступил на кафедру А.И. Введенский и в живой прочувствованной речи представил слушателям характеристику нравственной личности почившего незабвенного наставника, заключив ее пожеланием, чтобы дорогое имя Виктора Дмитриевича навсегда осталось в числе тех, которыми справедливо гордится Московская духовная академия.¹⁹

В промежутке между этими двумя публичными чтениями, посвященными памяти почивших деятелей, в той-же аудитории и при столь-же многочисленном собрании слушателей, 1-го Декабря, состоялось еще третье чтение профессора П.И. Горского-Платонова. Начав с своих личных воспоминаний о тех, предпринимавшихся некогда в семинариях, мероприятиях, при помощи которых личных хотели сделать священников и землемерами, и агрономами, и врачами, лектор, и в современном положении пастырей церкви указал одну сторону, которая представляет собою тяжелое для них бремя, не имеющее при том ничего общего с их прямыми пастырскими задачами, а именно – массу канцелярских, статических и т.п.д. обязанностей, которые подавляют современного священника, отнимая у него и труд и время7 в виду того, что первое число Декабря было днем памяти митрополита Филарета, как день его тезоименитства, профессор заключил свою лекцию воспоминанием, что почивший святитель всегда относился не сочувственно к попыткам навязать священникам обязанности, не имеющие близкого отношения к существу их пастырского служения.

К крайнему прискорбию, не одни только тризны по прежде-почившим деятелям пришлось справлять нашей академии в конце минувшего года; но и две свежие могилы Господу было угодно воздвигнуть на её кладбище. Двадцать шестого Октября в день своего ангела скончался студент 3-го академического курса Д.А. Казанский, а в ночь на 15-е Декабря студент 4-го курса ив. А. Малинин. Нельзя было без глубокого волнения, а иногда и без невольной слезы, видеть эти товарищеские похороны безвременно-погибшей юной жизни. Горько, но вместе и отрадно становилось на душе при виде той нежной заботливости, какою окружали добрые юноши гроб своих товарищей, – при виде этого неусыпного, денно и нощно продолжавшегося чтения псалтыри, этих постоянных панихид, этих величаво-торжественных выпосов, заупокойных литургий и отпеваний, совершавшихся о. ректором, или о. инспектором академии в сослужении многочисленного сонма товарищей-священнослужителей, при трогательном пении студенческого хора; этих венков и гирлянд, украшавших гробы; этого обильного, волнующегося потока слов и речей, в котором порывисто стремилось вылиться горячее чувство юной дружбы. Искренно можно было порадоваться за живых, когда таким прекрасным порывом в них выражалось все то, что есть лучшего и наиболее возвышенного в душе человека; но нельзя было и не скорбеть глубоко о тех, кто так преждевременно покончил свои, едва лишь начавшиеся, счеты с жизнью. Эта скорбь, всегда вполне понятная и естественная при гробе юноши, которые еще так недавно были сильны и телом и духом, выделялись из ряда других своим здоровьем и крепостью, а аза душевные качества свои пользовались всеобщим расположением. Вот как отзывались напр. Товарищи в своих словах и речах о Д.А. Казанском: «Казалось, он более, чем кто-либо другой, был создан для жизни, казалось, ни малейшей силы, ни малейшего значения не могли иметь для него гибельные для других болезни и немощи человеческие». Это был юноша, «телесной крепости которого мы все удивлялись», «сильный духом и телом», «закаленный, казалось, против всяких стихийных влияний»,… такой, «которому предлежала, по нашему человеческому разумению долгая и благополучная жизнь»… Но все эти надежды не оправдались, заболев тифом в начале Сентября, тот час по приезде своем в академию после летних вакаций, Д.А. успел настолько поправиться, что его предстоящее полное выздоровление уже признано было несомненным, как вдруг неожиданное осложнение болезни, разрешившееся гангреною легких, уничтожило все надежды и быстро привело его к могиле. – Еще более неожиданной была кончина И.А. Малинина, «мощное тело» которого «дышало избытком сил и энергии». За неделю до рокового дня, он чувствовал некоторую боль в желудке, но, не придавая ей серьезного значения, продолжал, по прежнему свои обычные занятия. В воскресенье, 13-го Декабря, желудочные боли усилились до такой степени, что с больным сделался обморок и его отнесли в академическую больницу. Ход болезни не предвещал, по-видимому ничего опасного, но в понедельник обморок опять повторился и чрез несколько времени, при быстро усиливавшемся упадке сил и сознания, больной неожиданно скончался. В виде непонятности такого внезапного исхода болезни на другой день комиссией их трех врачей тело почившего было вскрыто, при чем обнаружилось, что смерть последовала о разрыва двенадцатиперстной кишки, обусловленная острым воспалением её и образовавшейся на ней язвой. И в полтора дня здорового, сильного юноши не стало! – привлекательные душевные качества обоих почивших были причиной всеобщего кк ним расположения. «Как человек и товарищ, Д.А. Казанский, по свидетельству его сотоварищей, оставил по себе самую хорошую память. Его прямой и открытый, его кроткое и незлобивое сердце, никогда не забудет его. Он именно обладал той открытой и бесхитростной душей, которая бывает особенно привлекательна для окружающих его и неоценима в товариществе. Проведшие с ним два года на академической скамье хорошо его знают с этой стороны, и, нисколько не преувеличивая, можно сказать, что уживчивость его характера и непритязательность по отношению к другим могут быть высоким, достойным подражания образцом нашим. Он не только не подавал никогда повода к каким либо ссорам и неудовольствиям, а, наоборот, всюду вносил с собою простоту и искренность отношений, какое-то особое благодушное настроение, при воспоминании о нем вызывающее теплое чувство довольства и приятного»… «Пред самой своей кончиной, когда почти каждый умирающий начинает с непонятным для нас равнодушием относиться у окружающему, он сказал: я ухожу от вас, но вы не горюйте, – меня закопают, но близкие будут ходить около меня и мне будет хорошо». Мы видим, что даже и по смерти своей он не желает лишиться товарищеского общения, а, стало-быть, оно было в глазах его первым и важнейшим условием счастливой и покойной жизни». – Об И.А. Малинине его товарищ говорил: «Это был один из тех людей, «которые, войдя членом в любое общество, в любую среду, сразу привлекают к себе сочувствие и симпатию, сразу вносят с собою что-то удивительно сердечное, удивительно мягкое, задушевное. Везде они желанные, дорогие сочлены; везде с их появлением вносится какое-то примиряющее, благодушное начало. Одинаково чуждые и заносчивости и неискреннего смирения, – они, не ратуя за свои права, не стремясь к усиленной охране собственного достоинства, встречают со стороны окружающих и искреннюю любовь и полное уважением»… «Всегда ровное, радостное настроение у него тесно связано с замечательно бодрым , здоровым взглядом на жизнь»… «Труд и разумные развлечения, – вот те две основные стихии, из которых стремился слагать свою жизнь почивший, и достигал он осуществления этих стремлений своих с успехом завидным»… «В среде товарищей он был из числа людей очень трудолюбивых; работал всегда усердно и с большим интересом к делу»… далеко не безучастным оставался и к явлениям жизни общественной; любил оживленную беседу о тех вечных вопросах, которые так часто вызывают шумные споры в пылком кругу молодежи»… «но, трудясь, покойный умел находить от трудов и такой отдых, такие развлечения, какие делали великую честь его вкусам и склонностям. Все свободные минуты он посвящал музыке и пению,– искусство было любимым его делом»²⁰…

Мир вашему праху отцветшие, не успевши расцвести!

Да не посетует на меня читатель за то, что я свою, первую в нвом году, с ним беседу заключаю таким печальным предметом. Неожиданная кончина юношей, полных сил и надежд, только еще начинавших жизнь свою, не представляет-ли нам собою самый лучший урок при начале нового учебного года? Быть может и они мечтали в кругу близких и любящих радостно встретить этот год, но иначе судил Господь. Зачем-же и нам отгонять от себя эту грозную мыль о возможности каждый день и каждый час встретиться с роковым исходом?! «Поминай последние твоя», говорит Премудрый, «и во веки не согрешиши». (Сир. 7, 39). Чем чаще ты будешь помнить это, тем будешь лучше и чище, ибо мысль о предстоящем тебе конечном расчёте с жизнью и самого легкомысленного человека способна заставить призадуматься над своим нравственным строем. Поминай последние твоя, когда, при встрече нового года, бьет двенадцать часов, когда вокруг тебя наряды и веселье, когда оркестр гремит и бокалы искрятся вином. В потоке общего веселья, поднимая бокал своей «поминай последние твоя» и ты наверное воздержишься от много дурного.