Тетрадь VI

Среда, 3 октября 1979

Римский Папа в Нью-Йорке. Вечером смотрели по телевизору мессу на Yankee Stadium¹²⁴⁸. Впечатление смешанное. С одной стороны – несомненно хороший и светлый человек. Чудная улыбка. Нечто подлинное: человек Божий. Но вот, с другой, начинаются «но». Прежде всего, сама месса. Первое впечатление – как «литургически» обнищала Католическая Церковь. В 1965 году я так же смотрел службу папы Павла VI на том же Yankee Stadium. И это, несмотря на все, было присутствием, явлением на земле надземного, вечного. Вчера же все время такое чувство, что главное – в message¹²⁴⁹. A message этот все те же «peace and justice», «human family», «social work»¹²⁵⁰ и т.д. Словно была дана потрясающая возможность сказать миллионам людей о Боге, явить им, что превыше всего им нужен Бог, а тут, наоборот, вся цель как будто только в том и состоит, чтобы доказать, что и Церковь говорит на жаргоне Объединенных Наций. И все «символы» а la аvenant¹²⁵¹: чтение Писания какими-то штатскими в ярких галстуках и т.д. И совершенно ужасающий перевод; я даже и не подозревал, до какой степени перевод может быть ересью. «Благодать» – «abiding love»!¹²⁵² Толпа, ее радость и возбуждение. Подлинные, но вместе с тем так очевидно, что есть тут элемент и массового психоза. «Peoplé's Pope…»¹²⁵³. Что это, собственно, значит? Я не знаю, я не уверен – можно ли, нужно ли служить мессу на Yankee Stadium. А если можно и нужно, то не должна ли она быть, так сказать, «самоочевидно» – предельно надмирной, предельно «отделенной» от секулярного «мира», дабы явить в нем – Царство Божие?

Четверг, 4 октября 1979

«Папские дни» в Нью-Йорке под аккомпанемент невероятных восторгов и возбуждения. Странный мир: в «Нью-Йорк таймс» статья о причинах этой необычайной популярности Папы. Журналист спрашивает об этом – кого? В первую очередь раввинов! И они серьезно, «научно» объясняют… И все же, какие бы ни были эти причины, остается то, что налицо смесь чего-то очень подлинного (тяга к человеку добра) и чего-то столь же очевидно относящегося к самой нашей цивилизации: телевизия, пресса… Единственное, что меня волнует, это вот что: эта популярность падет, как скоро Папа скажет «конкретно», во что он верит… И тут эйфории придет конец… А потом придет черед и «распни Его», и «Не имамы царя токмо Кесаря»¹²⁵⁴ – то есть все той же «современности».

Пятница, 5 октября 1979

Начала исполнения пророчества пришлось ждать недолго. Вчера Папа говорил – в Филадельфии – против аборта, против священства женщин и т.д. И вот сегодня уже совсем другой тон в «Нью-Йорк таймс». А Оля Поливанова по телефону [из Вашингтона] сказала мне, что сегодняшняя [газета] «Washington Post» обрушилась на Папу за то, что он Израиль не назвал по имени… Sic transit gloria mundi¹²⁵⁵.

Суета в семинарии – завтра Education Day. Всегда что-то нависает, всегда «дела».

Вчера – целодневная работа над несколькими строчками «Таинства благодарения».

Суббота, 6 октября 1979

Вашингтон. Прилетел сюда прямо из невероятной, но радостной суматохи Education Day. Чудная Литургия – в огромной палатке. Чудный, прохладный солнечный день. Еще раз – погружение в Церковь и чувство: чем были бы мы, чем был бы я без Церкви? Причащали из четырех чаш… Проповедовал на тему «Не видел того глаз…¹²⁵⁶"

Папа продолжает: вчера выступил против гомосексуализма… Поэтому новый «камертон» прессы: он не понял «плюрализма» Америки. Вот, летя сегодня сюда, на встречу с Папой (завтра утром), думал об этом самом плюрализме, который по самой своей сути отбрасывает (не может не отбрасывать) понятие истины. Плюрализм – это априорное утверждение, что на все существуют разные точки зрения, причем «оперативный» принцип плюрализма в том, что их также априорно не нужно, нельзя «оспаривать». Они – есть, и этим все сказано. Их нужно «уважать» и, по возможности, «share»¹²⁵⁷ (по-русски не скажешь). А бедный Папа этого «не понял». Убийственная глупость всей этой велеречивости…

Католики в Америке – если не все, то многие – с каким-то наивным восторгом бросились в этот плюрализм. И вот интересно, удастся ли Папе «повернуть вспять»? Том говорит, что будет раскол. Не знаю. Знаю только, что «плюрализм» этот – для религии – смерть и разложение. Я для того и приехал, чтобы «физически» почувствовать Папу.

Вторник, 9 октября 1979

Папу – в Catholic University¹²⁵⁸ – пришлось ждать очень долго. Он опаздывал почти на полтора часа. Огромный auditorium¹²⁵⁹ набит до отказа «академиками» – то есть разноцветными докторскими мантиями, и духовенством. Оркестр играет безостановочно какие-то шумные марши, что делает это ожидание мучительным. Папа почти рядом – в Shrine of the Immaculate Conception¹²⁶⁰, где – как потом выяснилось – выступали какие-то протестующие монашки…

Наконец он появился. Пароксизм восторга (я такого нигде и никогда не видел). Не думаю, при этом, что люди, собранные там, были специально «паписты». Нет, скорее – типичные американские интеллектуалы, с изюминкой цинизма. Но и они вопили и свои треугольные чепчики бросали в воздух, и при этом долго. Пока он шел – медленно – через аудиторию, хор и оркестр гремели «Tu es Petrus» Листа… И вот мне «почувствовалось» – и не только в воскресенье утром, в «физическом» присутствии Папы, но и до этого, когда я по телевидению следил за ним, – что люди, толпа, впадающие в этот восторг, впадают в него не потому, что видят в нем Петра или Христа, а наоборот – «веря» в него, уж, так сказать, заодно принимают, без особого интереса, и Петра, и Христа, и вообще христианство. Нужен этой толпе он, Папа, нужен как «манна», как присутствие, физическое, «сверхъестественного». Сопротивляются этому психозу, относительно свободны от него те, кто, как эти несчастные монашки, патологически ищущие священства, уже одержимы чем-то другим… Все та же жажда «священного». И мне делается страшно за «религию».

И также другой соблазн ее, который в эти дни был лишний раз «явлен» мне в разговорах о тех или иных «батюшках», – благочестие. Смотря на иных «батюшек», гулявших по саду на Education Day, можно физически ощутить их обожествление ряс, скуфеечек, всего, что составляет это видимое «благочестие». А потом почти о каждом из них узнаешь, что они осуждают всех других за «недуховность», «неблагочестие» и т.д.

Люди мучают друг друга: ощутил это как суть и тяжесть зла после нескольких разговоров вчера, как мучительную, иррациональную силу его.

Днем вчера встреча с Ю.П. Иваском. Постарел, но все такой же. «Сейчас важен теосис… Почему не пишут о теосисе?» Но человек он светлый и живет светом. И этот свет и меня очищает от всех этих мучительных ощущений…

Среда, 10 октября 1979

Утром в семинарии – прием студентов, вернее – расхлебывание мелких и крупных драм, разыгравшихся в связи с Education Day. И всюду один и тот же двигатель – гордыня, то есть ужасающее, болезненное ощущение своего «я», амбиция, патологическое искание той «деревни», ничтожной и неважной, в которой зато «я» буду первым.

Четверг, 11 октября 1979

Мое несчастье в том, что от меня всегда требуют (и Солженицын, и его противники), так сказать, безоговорочного согласия с их установкой, принятия ее целиком. А это для меня невозможно, ибо, мне кажется, я вижу правду и ложь каждой из них, то есть я понимаю, например, что в «Милюкове» (это почти имя нарицательное) можно видеть и тьму, и свет. Но на это «и… и» русские не способны. Максимализм, присущий русским, распространяется на все области жизни и даже особенно на те, в которых он неизбежно приводит к идолопоклонству. Поэтому русские споры так бесплодны. Борьба всегда идет на уничтожение противника. Упрощенно можно сказать, что если Западу свойственна релятивизация абсолютного, то русским в ту же меру свойственна абсолютизация относительного. И корень этого – в антиисторизме русского сознания, в вечном испуге перед историей, то есть сферой «перемены», сферой относительного. Испуг перед Западом, испуг перед «реформой» – мы так и жили и живем испугом. Власть боится народа, народ боится власти. Все боятся культуры, то есть различения, оценки, анализа, без которых культура невозможна. Отсюда всегда эта пугливая оглядка на прошлое, потребность «возврата», а не движения вперед. Русское сознание ностальгично, ностальгия его по «авторитету», который легче всего найти в прошлом… Не случайно же из всего прошлого – религиозного – России Солженицын выбрал (сердцем, не разумом) старообрядчество, этот апофеоз неподвижности и страха перед историей. И столь же не случайно ненавидит Петра и петровский период – то есть «прививку» России именно истории. Русское сознание «историософское», но не историческое. Все всех зовут куда-то и к чему-то «возвращаться», причем возврат этот – типично «историософская» логика – оказывается, одновременно, и концом, завершением истории посредством апофеоза России. Если будущее умещается в эту схему, то только как конец… И вот потому-то свобода так мало нужна. Она не нужна, если абсолютизируется прошлое, требующее только охранения и для которого свобода – опасна. Она не нужна, если будущее отождествляется с «концом». Свобода нужна для делания, она всегда в настоящем и о настоящем: как поступить сейчас, какую дорогу выбрать на перекрестке. Но если душа и сердце томятся о прошлом или о конце, то свобода решительно не нужна. «Русоненавистники» ошибаются, выводя большевистский тоталитаризм из самой русской истории, из якобы присущего русскому сознанию рабьего духа. Это ничем не оправданная хула. Из русской истории, наоборот, можно было бы вывести почти обратные заключения. В русском сознании силен дух оппозиции, противостояния и даже индивидуализма. Мне даже кажется, что стадное начало сильнее на Западе (порабощенность моде – будто то в одежде, будь то в идеологии). Если русский чему-то «порабощен», то не власти как таковой, а «сокровищу сердца», то есть тому, что – большей частью слепо и потому почти фанатически – любит и чему, потому, поклоняется… Но вот что страшно: из всех объектов его любви наименьшее место занимает истина. Я бы сказал, что если говорить в категориях греха, то грех – это отсутствие любви к Истине. Отсюда то, что я назвал бессмысленностью споров. Ибо спорить можно об Истине, о любви спорить бесцельно (что «красивее» – юг или север, решается не по отношению к Истине, а «любовью» сердца). «Люди более возлюбили тьму, нежели свет»¹²⁶¹. Эти горестные слова Христа как раз об этом. И горесть-то их ведь в том, что любят эти люди тьму не за то, что она тьма, а потому, что для них она свет… Болезнь, присущая русскому Православию, именно здесь. Меня всегда поражает, как совмещается в ином, самом что ни на есть «православном» и «церковном» русском абсолютизм «формы» (панихидки, обычаи) с невероятным релятивизмом по отношению к содержанию, то есть к Истине. Тот же человек, который требует от меня, чтобы я венчал его дочь с магометанином, может яростно осуждать меня за измену Православию, то есть его форме (чтение тайных молитв вслух, например…). Он может говорить, что богословие не нужно, и фанатически держаться за старый стиль и т.д. Но о чем бы он ни спорил, чем бы ни возмущался и ни восхищался – критерием для него никогда не будет Истина… А так как именно Истина и только она – освобождает, русский действительно обычно – раб своей «любви».

Суббота, 13 октября 1979

Полтора дня в Чикаго: встреча с православным духовенством в четверг вечером, лекция в «cluster»¹²⁶² чикагских богословских школ, завтрак и ужин с богословами, все это в необычайно дружеской и братской атмосфере, некий дар радости и счастья. И на фоне любимого мной Чикаго, солнечного, но уже такого осеннего дня. Словно «передышка», ибо впереди, на следующей неделе, – собор епископов, и на душе неспокойно: так мало среди них единства и так много мелочности, страстишек, недоверия. Однако мой, теперь уже длинный, опыт успокаивает: благодать Святого Духа Церкви не оставляет.

В Чикаго вчера утром – длинное интервью с Roy Larson, religion editor¹²⁶³ чикагской [газеты] «Sun Times». Разговор о Папе и о бурных днях его пребывания в Америке. Я говорю: я убежден, что весь этот феноменальный успех не заставит ни одной монахини вернуться к рясе. И почти сразу доказательство: на завтраке пять иезуитов и один францисканец – профессора чикагского Catholic Union¹²⁶⁴. Все как один выделяются подчеркнутой, почти крикливой «штатскостью» своей одежды: яркие галстуки, светлые костюмы, цветные жилетки. И это иезуиты и францисканцы!.. Тут же две монашки (одна помощник декана, другая профессор…) – и тоже не просто в «цивильном», а в очень обдуманном, так сказать, нарочито «светском» цивильном. Я это пишу не в осуждение им, а только как доказательство правоты моего убеждения: повернуть католичество вспять Папе не удастся. И, может быть, потому и не удастся, что стремится он именно к такому повороту вспять, что только в восстановлении монолитности Римской Церкви видит не только спасение ее, а саму ее сущность. Трагический парадокс католичества: без абсолютного послушания Папе, без культа Папы, это послушание обуславливающего, оно неизбежно распадается. А с этим культом и послушанием – заходит в тупик. И вопрос, как я его понимаю, в том, пойдет ли Папа на то, чтобы за восстановление «монолита» заплатить ценой отсечения неизлечимых членов. Как заплатило папство за «непогрешимость» в 1870 году отколом старокатоликов. Но тогда подавляющее большинство богословов было за ультрамонтанизм¹²⁶⁵, и откол прошел почти незамеченным. Сейчас же уже не большинство, а все богословие в целом, вся мысль в католичестве – против монолита, против папства в его «ультрамонтанском» восприятии. Через всего лишь одну неделю после, казалось бы, неслыханного триумфа Папы и папства эти иезуиты и монашки выглядят и ведут себя «как ни в чем не бывало…», точно к ним это не имеет ни малейшего отношения. Такое впечатление, что они даже не сердиты, не огорчены, не обескуражены… Этот триумф, говорит мне Roy Larson, может быть, подействует на молодежь, молодые пойдут в семинарии. Но будут ли это лучшие? А не узкие «религиозники» и «клерикалы»? И я согласен с этим опасением. Вот вчера, на очень дружеском и как-то подлинно «взволнованном» обсуждении моего доклада (о Духе Святом, о Литургии, об эсхатологии), эти самые иезуиты в галстуках спрашивают: да, но мир, где мир, где отношение всего этого к миру? И я отвечаю: да, может быть страшное демоническое восприятие Церкви. Вера в Церковь, заменяющая веру в Бога и просто «исключающая» мир. Тогда как Церковь только потому и нужна, что она не «третий» элемент – между Богом и миром, а новая жизнь (то есть жизнь с Богом и в Боге) самого творения, самого мира. Так вот именно этот «клерикализм» уже не духовенства только, а самого восприятия Церкви составляет всегда, во всяком случае сейчас, главное искушение тех молодых, что «приходят к Церкви». Обожествление Церкви, Церковь – Бог… И не в страхе ли этого искушения, сильнее всего пережитого именно католичеством, почти с ним отождествленного, снимают эти иезуиты рясы и пасторские воротнички и не заслуживает ли этот страх того, чтобы быть понятым, услышанным? Нет, это не просто «либерализм», это также и знание греха, присущего определенному типу «церковности». Не случайно и наши собственные молодые «церковники» с таким пафосом возвращаются к рясам, к камилавкам, ко всему «поповскому обличью». Может быть, я не прав, но мне кажется: если бы они любили «прежде всего» Бога и ближнего, им это не было бы так нужно. Но они любят Церковь-в-себе (an Sich), ее «триумф» (хотя бы символический) есть их триумф. «А Бог? – хочется перефразировать Розанова. – Что же, о Боге можно тоже поговорить… Но разве в Нем дело?»

Так или иначе, но кризис католичества, который, я убежден, не разрешается, а углубляется этим «монолитным» Папой, есть наш общий кризис, в который мы, хотим мы этого или нет, не можем не оказаться «включенными». Если победит Папа – усилится клерикализм у всех христиан. Если не победит – усилится он, во всяком случае, у нас, православных. Ибо мы окажемся последними, уже поистине апокалиптическими, носителями и поклонниками Типикона, канонического права и клерикального триумфализма. Надо молиться о Церкви.

В аэроплане читал книгу Лидии Чуковской «Процесс исключения». Несколько страниц о Солженицыне, по-моему – удивительно удачных: «Будто он в какую-то минуту – я не знаю за что и не знаю когда – сам приговорил себя к заключению в некий исправительно-трудовой лагерь строжайшего режима и неукоснительно следил, чтобы режим выполнялся. Он был сам для себя и каторжник, и конвойный. Слежка его – за самим собой – была, пожалуй, неотступнее, чем та, какую вели за ним деятели КГБ. Урок рассчитан был на богатырские силы, на пожизненную работу без выходных, а главным инструментом труда была полнота и защищенность одиночества». Я прочел это Л., она сказала: «А ты не думаешь все-таки, что С. попадет в рай и что нечего слушать наветы разных Чалидзе?» Насчет рая, конечно, не знаю, величие и единственность его чувствую, так сказать, всем существом. Но… Ах, если бы все это было так просто!

Воскресенье, 14 октября 1979

Девятнадцатый век – Гегель и К° – обожествил Историю. Теперь, разочарованная ею, часть «властителей дум» ее развенчивает. Как развенчивают ее также и «спиритуалисты» всех оттенков. Одни утверждают, таким образом, что только в Истории, только служа ей – ее «смыслу», – человек находит смысл и своей жизни. Другие теперь с той же страстью уверяют, что только в освобождении от «истории» можно найти этот смысл. И христиане приняли это «или – или» и изнутри, в своем сознании, подчинились ему – и в этом трагедия современного христианства. Трагедия потому, что, в последнем счете, вся новизна христианства в том и состояла (состоит), что оно эту поляризацию, этот выбор снимает. И это «снимает» и есть сущность христианства как эсхатологии. Царство Божие есть цель истории, и Царство Божие уже сейчас «посреди нас», «внутри нас» есть… Христианство есть единичное историческое событие, и христианство есть присутствие этого события – в настоящем – как завершение всех событий и самой истории. И чтобы это было так, только для этого нужна, только в этом – Церковь, ее «сущность» и ее «смысл».

Все это, казалось бы, – азбучные истины. Но тогда почему они не действуют? Не потому ли, что христианство стало, с одной стороны, восприниматься («благочестие»), а с другой стороны – интерпретироваться, объясняться («богословие») – «по стихиям мира сего, а не по Христу»?¹²⁶⁶

И тут для меня и заключен весь смысл литургического богословия. Литургия: соединение, явление, актуализация историзма христианства («воспоминание») и его трансцендентности по отношению к этому историзму («днесь, Сыне Божий…»). Соединение начала с концом, но соединение сегодня, днесь…

Отсюда сопряженность Церкви с миром. Она для мира, но как его начало и конец, как утверждение, что мир – для Церкви, ибо Церковь есть присутствие Царства Божьего.

В этом вечная антиномия христианства, и тут суть всех современных споров о нем. Задача богословия – быть верным антиномии, снимаемой в опыте

Церкви как «пасхе»: переходе постоянном, а не только историческом, мира в Царство Божие. Из мира нужно уходить все время и в нем нужно все время пребывать.

Соблазн благочестия – свести все христианство к себе, соблазн богословия – свести его целиком к «истории».

Четверг, 18 октября 1979

Усталость. Не физическая, а какая-то другая. Усталость от всего того, что все время «съедает» отрывки жизни. Сегодня – мой единственный день в Нью-Йорке, вечная мечта – засесть за стол, за «Литургию». Но просыпаешься и вспоминаешь: утром – радио «Свобода», в полдень – панихида по Гартман на 2-й улице, в час – завтрак с К. Лютге, а затем когда-то днем – свидание с Ю. Хлебниковым и его невестой. И вот день заранее «съеден», и на душе – уныние. Уныние – я знаю это – всегда греховно. Но оно и оттого тоже, что, за исключением «Свободы», все остальное перечисленное выше не нужно, то есть я для этого не нужен. О.А. Гартман не ходила в церковь и была одним из вождей движения «гурджиевцев». Хлебников женится и без меня. Лютге тоже «случаен"… Но день убит, и не первый, а тысячный, я неделями ничего, что мне кажется нужным, не делаю… И потому всегдашнее уныние, которое я стараюсь «заговорить» такого рода мыслью: а может быть, не нужно (в очах Божиих) именно «нужное» мне и я должен смириться и, как говорят, «принимать» все это? Л. всегда говорит: «Ты не умеешь говорить «нет». Но это было бы, возможно, добродетелью, если бы это было от любви – от пастернаковского «Я ими всеми побежден, и только в том моя победа»¹²⁶⁷. Однако нет, никакой любви я не чувствую, чувствую, напротив, раздражение. И вот скоро – шестьдесят лет, а я все как-то «петушком, петушком». И еще одно: я совсем не знаю, чем бы я был, если бы Бог дал мне эти, кажущиеся мне вожделенными, «одиночество и свободу». Ceci dit¹²⁶⁸, надо «начинать день», то есть ехать на радио «Свободу».

Купил на вокзале [газету] «Le Monde». Статья Ганса Кюнга «Jean P. IÏ une interrogation»¹²⁶⁹, из каковой interrogation явствует, что Кюнг недоволен Папой со всех точек зрения, ибо Папа – en resume¹²⁷⁰ – «est un defenseur doctrinaire des vieux bastions»¹²⁷¹. Чего Кюнг не сознает и не чувствует – это невозможности для Католической Церкви принять его программу, его богословский метод, его понимание Церкви и т.д. Кюнг – это конец католичества, и у Папы просто нет другого выхода, как звать обратно. Кюнг, в сущности, проповедует и готовит новую реформацию, и этого Папа, ясно, допустить не может. Таков тупик католичества. Единственное, что оно может, – это периодически «выделять» из себя реформацию: в XVI веке – Мартина Лютера, в XIX – Lamennais, затем – старокатоликов, в XX – модернистов, а теперь Кюнгов и К°. Как не понять, что «непогрешимость», то есть абсолютный авторитет ех sese, не ex consensu Ecclesiae¹²⁷², это не случайность, не девиация, а «норма» и, отступая от нее, Римская Церковь начинает распадаться…

Суббота, 20 октября 1979

В связи с лекцией, в следующий понедельник, о Толстом. Он живая и трагическая иллюстрация «отпадения» как неблагодарения… Его искусство было насквозь пронизано благодарением. И когда он перестал «благодарить» (суть гордыни), он ослеп.

Из письма C.S. Lewis'а «…it being the rule of the universe that others can do for us what we cannot do for ourselves and one can paddle every canoe except oné's own. That is why Christ's suffering for us is not a mere theological dodge but the supreme case of the law that governs the whole world; and when they mocked him by saying «He saved others, himself he cannot save,» they were really uttering, little as they knew it, the ultimate law of the spiritual world» (The letters of C.S. Lewis to Arthur Graves. «They Stand Together», ed. Walther Hooper, Macmilbn, 1979, p.514)¹²⁷³.

Понедельник, 22 октября 1979

Крестины в субботу очередного «диссидентского» ребенка (Петр Орлов, десять лет). До этого разговор с П[етром] Винсом, сыном баптистского пастора, высланного из России вместе с Гинзбургом и др. Хорошее, «тихое» лицо, что-то во всем облике светлое…

Вторник, 23 октября 1979

Читаю письма C.S. Lewis'a к его другу, 1917–1918 годы. Революция в России. В письмах – ни одного слова о ней. Только Англия, только английская литература, Оксфорд… Разорванные миры, их самодовлеемость.

Лекции. Они почти всегда дают радость. Вчера вечером – о Толстом. Сегодня – на литургике – о Духе Святом. Почему мне сравнительно легко говорить и, говоря, рождать мысль – и так трудно писать?

Невероятная для этого времени года жара.

Что самое страшное в общественной деятельности, администрации, «власти»? Постепенно разрастающееся равнодушие, некая пассивная жестокость. Чтобы так или иначе удовлетворить всех, нужно «ограничивать» каждого, сводить свое отношение к нему до минимума и до безличия. Ибо каждый требует всего. Тайна Христа: отдача себя целиком каждому…

Среда, 24 октября 1979

В солнечном одиночестве нью-йоркской квартиры. И, как всегда, – так трудно одиночеством воспользоваться, стряхнуть с себя наросшую за предшествовавшие дни суету, погрузиться в работу.

Длинный разговор вчера с нашим студентом-негром из Ганы. О «природном» язычестве африканца, пронизывающем и христианство там. О причинах успеха «пентекостариев»¹²⁷⁴…

Четверг, 25 октября 1979

В «Le Monde» (24.10.79) ответы Кюнгу. На бирже «интеллектуалов» Папа явно падает. Им казалось, что они победили внутри Католической Церкви, и они, бедняги, в бешенстве… Но остается, конечно, и то, что ответить на их разложение иначе как «авторитетом» и «осуждением» Папа не может.

Одна радость: прохладный осенний день и такое глубокое, синее, в праздничных облаках небо над Нью-Йорком.

Вчера – много часов над «Евхаристией».

Понедельник, 29 октября 1979

Пятница и суббота – на епархиальном съезде Канадской епархии в Moose Jaw, Saskatchewan. Бесконечно далеко. Несколько часов полета из Нью-Йорка в Regina, а там еще час на автомобиле. Самое сильное впечатление – сама равнина, амбар Канады. И над нею огромное синее небо.

На самом съезде говорил о Церкви. В Канаде наша Церковь едва-едва теплится. На востоке паника перед обвинениями нас карловчанами в «большевизме». На западе яростная атака украинцев. И отсутствие «leadership»¹²⁷⁵. Но вот, как в свое время и на Аляске, появляются молодые священники, и, Бог даст, пламя разгорится. Глядя на этих молодых, слушая их, думал: действительно, «врата ада» не одолеют. Совсем, казалось бы, умирает огонек – и опять оживает…

Перечитывал в связи с собственной лекцией «Жизнь Тургенева» Зайцева и «Живые мощи» [Тургенева], которые собираюсь показать как пример «тайного света». И чувствую, что не ошибся, выбрав это заглавие к лекции.

Вторник, 30 октября 1979

Вчера на лекции прочел целиком «Живые мощи». Удивительно – даже по-английски доходит. И думал: вот написано это, написаны, созданы тысячи «светоносных» свидетельств. И отрекается от них наша несчастная «современная культура», просто не видит, не слышит, не воспринимает их… Приходят на ум страшные слова Евангелия: «но люди больше возлюбили тьму, нежели свет…» Вот именно – больше возлюбили. Ибо это – не неведение, это выбор, то есть акт любви…

Среда, 31 октября 1979

Мой вопрос, то есть для меня интересный и бесконечно важный: неужели мы ошиблись в Солженицыне, неужели мое «чтение» его (еще на днях некий диссидент, Орлов, говорил мне, что лучше моих статей он о Солженицыне ничего не читал) – просто ошибка? Сейчас начнется гвалт. Но он не снимает вопроса и не разрешает его. В чем солженицынское «сокровище сердца», что такое «Россия», которую он так страстно и безраздельно любит, ненавидя – тоже страстно – почти все «составные» ее «элементы»? Любит старообрядчество, «крестьянских писателей», «народ».

Четверг, 1 ноября 1979

Ноябрь. С детства один из любимых месяцев. И потому, должно быть, чаще, чем другие, подстрекающий меня к воспоминаниям о детстве. Этот месяц в Париже начинался с Toussaint, то есть с одного-двух дней школьных каникул. В самый день 1 ноября мы всей семьей завтракали на гuе St. Lambert у тети Лины и тети Веры и затем ехали на кладбище, на могилу дедушки (а теперь в этой могиле кроме дедушки все три тетушки – тетя Лина, тетя Наташа и тетя Вера – и папа, и дядя Миша Полуэктов!). В 1935 году именно в этот день, после кладбища, у меня случился перитонит, и я почти весь месяц провел в русской больнице. Так хорошо помню мокрые, голые деревья за окном… И это было началом единственного глубокого кризиса, пережитого мною: ужасного до воя страха смерти. Я уверен, что она тогда «прикоснулась» ко мне… В больнице я читал (как? почему?) «Числа»¹²⁷⁶, то есть квинтэссенцию монпарнасской, адамовичевской, парижской «ноты». И что-то от нее во мне навсегда осталось, ее «тональность». С тех пор, то есть с этого двойного кризиса – духовного и более литературного, воспеваемого в «Числах», мир для меня всегда стал в каком-то смысле «прозрачным», двухплановым, таким, что, живя в нем, можно одновременно смотреть на него «со стороны» и обратно – из него видеть «другое» («tout est ailleurs» Жюльена Грина). Поэтому, должно быть, и помню я не столько «события», не то, что происходило, сколько, скажем, «воздух», свет, окрашенность – солнцем, дождем, облаками – тех дней, когда это совершалось, а иногда даже и каких-то совсем «незначительных» дней. Все то, короче говоря, что делает таким близким мне и понятным стихотворение Анненского «Что счастье?»:

В благах, которых мы не ценим

За неприглядность их одежд?

Вчера – звонок от Сережи из Иоганнесбурга. Они получили визу и 9 декабря едут в Москву! В Москву, которую для себя я чувствую запретной. А вот Сережа и его семья будут там жить. Москва, Россия будут его «профессией». Как все это странно, как причудлива жизнь. И какой тайный смысл (а он есть) заложен в этих ее причудах?

Вчера же – двухчасовой визит в семинарию некоего греческого митрополита Варнавы. Хорошее, доброе лицо. Хорошая улыбка. Но, Боже мой, до чего это человек с другой планеты, до чего провинция, задворки, примитивизм и пыль… Привез в подарок четыре томища своих писаний – об «уставах» патриархатов, которых на деле, в сущности, нет…

Суббота, 3 ноября 1979

Поездка с Л. – «в осень». По 22-й дороге до Бедфорда. Мокрые черные стволы, уже полупрозрачная золотая листва, белое, почти зимнее, огромное небо. Озера. И на небе – «гусей (вернее – уток) крикливых караван…»¹²⁷⁷. Завтрак в уютном [деревенском ресторане] Village Inn. Хорошо.

Вчера – звонок от Гинзбурга: арестован о. Г. Якунин…

Понедельник, 5 ноября 1979

Вчера вечером, приводя в некое хотя бы подобие порядка книги (дошло до того, что никогда не могу найти нужную), сделал «открытие». Пожалуй, как и все мои «открытия», оно показалось бы всем «наивным». Мне вдруг стало ясно, что той России, которой служит, которую от «хулителей» защищает и к которой обращается Солженицын, – что России этой нет и никогда не было. Он ее выдумывает, в сущности, именно творит. И творит «по своему образу и подобию», сопряжением своего огромного творческого дара и… гордыни. Сейчас начался «толстовский» период или, лучше сказать, кризис его писательского пути. Толстой выдумывал евангелие, Солженицын выдумывает Россию. Биографию Солженицына нужно будет разгадывать и воссоздавать по этому принципу, начинать с вопроса: когда, где, в какой момент жажда пророчества и учительства восторжествовала в нем над «просто» писателем, «гордыня» над «творчеством»? Когда, иными словами, вошло в него убеждение, что он призван спасти Россию, и спасти ее, при этом, своим писательством? Характерно, что в своем «искании спасительной правды» Толстой дошел до самого плоского рационализма (его евангелие) и морализма. Но ведь это чувствуется и у Солженицына: его «фактичность», «архивность», желание, чтобы какой-то штаб «разрабатывал» научно защищаемую им Россию, подводил под нее объективное основание. Сотериологический комплекс русской литературы – Гоголь пишет нравственное руководство «тамбовской губернаторше», Толстой создает религию. И даже Достоевский свое подлинное «пророчество» начинает путать с поучениями и проповедью (включая сюда и Пушкинскую речь, насквозь пропитанную пророческой риторикой). Теперь, по всей видимости, на этот путь вступил и Солженицын. Ходасевич где-то кого-то цитирует, кто в страшные годы военного большевизма писал: «стихам России не спасти, Россия их спасет едва ли» (Муни?)¹²⁷⁸. А стихи-то, пожалуй, имеют – в России, во всяком случае, – большую, чем проза, сотериологическую функцию – Ахматова, Мандельштам, Пастернак…

Четверг, 8 ноября 1979

Унижение Америки фанатиком Хомейни: захват американского посольства и шестьдесят заложников в Тегеране… Я переживаю это как позор белого человека, роющего могилу себе и всей нашей западной цивилизации. Европа молчит – боясь потерять персидскую нефть… А ведь, если отбросить всю современную, идиотскую риторику, – общее действие просто «цивилизованных» стран могло бы прекратить, и быстро, это кошмарное варварство. Но эти «цивилизованные» страны не столько не могут, сколько, прежде всего, не хотят. Они боятся, стоят на коленях и дрожат. И от всего этого тошнит… До чего мы дожили! Америка буквально бессильна защитить шестьдесят американских граждан… в Персии… А ошибки! Сначала безудержная поддержка шаха, потом «левые» восторги по поводу «исламской революции», и теперь – разбитое корыто…

«Спор о России». Этот спор есть, прежде всего, спор о Западе, об отношении России к Западу. С одной стороны, налицо – все более интенсивным становящийся припадок антизападничества. Мы хотим свободы, но не западной, хотим законности, но не западной, хотим «народоправства», но не западного… Все это старо, как мир, – поздние славянофилы, Данилевский, евразийцы, Бердяев и вот теперь – Солженицын. Между всеми этими «антизападниками» масса различий и даже – глубоких. Но одно их всех соединяет: убеждение в разложении, если не смерти, Запада, причем источником этого разложения считается как раз западное понимание свободы. Второе обвинение, предъявляемое Западу, – это его «левизна»: с Запада пришел марксизм… Третье: нечувствие, непонимание русской драмы… Со всеми этими обвинениями можно спорить, но они, так сказать, реальны, то есть обращены на нечто существующее. С ними, опять-таки с оговорками, согласны многие и на Западе. И, в конце концов, нельзя оспаривать того, что Запад действительно переживает глубокий кризис. Гораздо сложнее обстоит дело с положительной программой этого течения: что оно хочет для России, как представляет себе этот, свободный от западного, свой, чисто русский идеал государственного устройства, общества и т.д. Здесь нет ни ясности, ни согласия, ни даже просто убедительного образа. Русская «авторитарная» идея – власти? Но в чем же она реально состоит? Не права, а обязанности? Народ как соборная личность. «Духовные запросы»... Что все это значит? Все это, в ту или иную меру, в довершение всего увенчивается ссылкой на «религиозное» и «христианское» вдохновение этого идеала. Но при этом ни у кого из этих идеологов «христианской» России не замечается никакого интереса к сущности христианства, кроме как пронизанности русского «национального быта» христианскими символами и обычаями. России нужно Православие – но, пожалуйста, не говорите нам об его содержании, нам не нужно богословских умствований… Вот «данные проблемы». В них ничего нового, и в этом, может быть, самое страшное.

Пятница, 9 ноября 1979

Нарастающая агония тегеранских заложников. Вчера почти все семичасовые новости – об этом. На Картере – лица нет… Манифестации по всей Америке. Но что можно сделать? И если бы этот Хомейни был попросту варваром – каким был, например, Иди Амин. Здесь – ужас, дьявольщина религиозного фанатизма… Урок всем сладким проповедникам сближения с Исламом. Будто вся история его не была историей резни – в буквальном смысле этого слова. А жизнь продолжается: лица заложников с завязанными глазами сменяются в телевизоре рекламами бюстгальтеров и апельсинового сока и вечером все стадионы в Америке будут полны.

Бостон. Суббота, 10 ноября 1979

В Бостоне для хиротонии еп. Марка Форсберга, избранного нашими албанцами. Вчера вечером очень торжественное, очень «подлинное» наречение…

Воскресенье, 11 ноября 1979

Хиротония еп. Марка, вчера, в Бостоне. Большая, чистая, беспримесная радость. В своей речи на банкете (в Anthony's Pier 4 – с океаном и чайками за огромными окнами) я перечислил эти «радости»: радость опыта Церкви, проблеска «неба на земле», Пятидесятницы; радость за албанцев и с албанцами; радость о самом Марке; радость за нашу Церковь, за доказательство ее успеха: я сослался на посвящающих епископов: болгарин, румын, техасец, карпаторосс… А посвящали американского финна… Летели обратно с Томом и Губяком и радовались…

Продолжающаяся агония в Тегеране. Зато давно не виданная в Америке картина – молодые на улицах с американским флагом…

Понедельник, 12 ноября 1979

Девятый день тегеранской трагедии, и все тот же тупик. Опять фанатическая речь Хомейни, с осуждением Папы Римского заодно с Картером. Слушая, читая, все больше думаю, что благополучно эта история не кончится, что американцы и вообще Запад не понимают, что они имеют дело с другой, абсолютно другой, «логикой». Вот когда чувствуешь и сознаешь то, что от христианства в мире, пускай едва-едва теплящееся и все-таки живое. Это некий общий язык, которым должны пользоваться даже те, кто на деле не признает не только христианства, но и «ценностей», из него исходящих. Здесь же – стена, абсолютная убежденность в своей правоте. Даже большевики, и те должны держать некий «фасад». В Иране, под Хомейни, – никакого фасада, полная, ледяная искренность. Страшная, непонятная жажда мести, своего рода страданье от чувства неотмщенности. Им духовно нужно повесить умирающего шаха. Пост, молитва и убийство принадлежат одной и той же реальности… А столь многие искренне верят на Западе, что все религии – одно и то же.

Сколько бы ни искажали христианство, оно никогда не перестанет обличать неправду, падшесть, античеловечность толпы, массы (и это значит -религиозного фанатизма, тоталитаризма, фашизма и т.д.) и даже нации как «соборной личности», как носительницы в самой себе высших, чем человек, ценностей. Фанатизм, однако, вписан в мусульманство, мусульманин не фанатик – плохой мусульманин. Обожествление нации вписано в ислам, и сколько бы Коран ни величал Аллаха «милостивым», «понимающим» – сам он полон осуждения и фанатизма… В «природной» религии этому противостоит восточный спиритуализм, другая форма расчеловечивания человека. Христианство – обличение всего этого, прежде всего, внутри самого христианства.

Вторник, 13 ноября 1979

Два длинных-длинных дня. Заседания, разговоры, письма, лекции. Продолжал сегодня «встречи» с новыми студентами. До чего же каждый – единственен, со своими реакциями, трудностями, соблазнами. И как каждому трудно, «по-человечески» просто невозможно услышать другого… Думая о тегеранской трагедии, вдруг пришло в сознание: люди не хотят мира, не хотят мириться, не хотят услышать «другого», поверить ему. Или уж тогда впадают в бессмысленное рабство. Том дал мне письмо от одной из монахинь с жалобами на других. Опять до смешного, до отчаяния – мелочно. Что петь или читать так – православно или нет? И Том хочет целого собрания – со мной и др. – для «уяснения». После такого дня тяжелая, близкая к унынию усталость. Желанье от всего этого «религиозного» копошенья уйти как можно дальше… Мне кажется, я почти убежден, что помочь тут невозможно, «разбираясь» во всем этом. Помочь можно только, если явить ужасающий уровень самих этих «враждований».

Четверг, 15 ноября 1979

Литургия вчера в старческом доме на Staten Island (храмовый праздник – свв. Косьмы и Дамиана). Что-то есть страшное в этом собрании стариков и старух в одном месте, в доме, в котором – из-за требований гигиены – все абсолютно безлично, чисто, сверкает каким-то мертвым блеском. На фоне этой чистоты – зрелище разлагающейся жизни. На Литургии присутствуют и приобщаются – митрополит Ириней, о. Прокопий Поварницын, о. Алексей Павлович и о. Иоанн Скотти – четыре, буквально, развалины… Так вот, если бы я встретился с каждым из этих людей – в прошлом мне, в той или иной мере, близких, частей моей жизни (о. Иоанн Скотти – в семинарии в 1951 году!) – в какой-то другой, житейской, жизнью согретой обстановке, то, я уверен, – не было бы этого ужасного впечатления. Впечатление не только смертной камеры, но именно какой-то дьявольской бессмыслицы этого сборища, приго-воренности каждого «насельника» не только к своему разложению и умиранию, но к тому еще, чтобы, как в зеркале, видеть это разложение кругом себя…

Человек должен умирать дома, не должно быть этой страшной отдаленности, этого помножения каждого умирания, каждого разложения на все другие… Только вот – в том-то и весь вопрос – как осуществить это «на практике» в этом страшном в своей бесчувственности мире, состоящем целиком из «экономических возможностей и невозможностей».

Тегеранская трагедия. Американское правительство огорчено молчанием «союзников». И действительно, не может не ужасать эта страусова слепота «белого мира», эта в плоть и кровь вошедшая подлость. Этот мир буквально поперхнулся той самой нефтью, на которой он построил все свое благополучие, всю свою силу. Вот, значит, и есть в мире «имманентная справедливость». Ужас от того еще, что ничто никого не «учит» – ни опыт прошлого, ни хваленый «рациональный подход», ни Мюнхен, ни Октябрь, ничего. Та же слепота, та же губительная логика самосохранения…

Суббота, 17 ноября 1979

Tulsa, Oklahomä на двухдневный retreat в местном антиохийском приходе…

Воскресенье, 18 ноября 1979

В баре на аэродроме после двух дней невероятной «эксплуатации»: вчера двенадцать часов подряд в церкви: Литургия, лекции, беседы, вечерня, общая исповедь… Но и большая радость: вчера Литургия с тремя бывшими студентами, теперь – приходскими священниками. Радость общения, единства в главном. Несколько студентов из Oral Roberts University (!) – обратившихся в Православие (!!). Несмотря на крайнее утомление – сознание пользы от этих погружений в «реальную» Церковь… И всегда – удивление от этих американских просторов, от этого огромного – по-другому не скажешь – неба.

За эти два дня, вернее – ночи (в постели, в усталости), прочел «Le Rhinoceros» Eugene Ionesco¹²⁷⁹. Пожалуй, лучшее – в литературе, в театре – обличение «духа времени», похвальной сдачи «интеллигенции» духовному тоталитаризму. Но вот написано, сыграно тысячи раз, имело успех, – а читаешь «Le Nouvel Observateur» или «Review of Books» и видишь, что обличение это нисколько не подействовало. Все тот же левый крен…

Тегеранская трагедия продолжается, и выхода из нее не видно. Все то же чувство: бессилие, подлость, низость «белого мира», особенно Европы. Все по ионесковскому носорогу…

Вторник, 20 ноября 1979

Совершенно бешеные дни – по занятости… Вчера, например (и это после трех дней «интенсивной» Оклахомы), – четыре лекции утром (мои и вместе с И.М.), с 2 до 4 – литургическая комиссия, с 5 до 7 – «исполком», с 7 до 9 лекция (трудная, напряженная) о Пастернаке. В 9 – звонок от Наташи Солженицыной – до 10, в 10 – разговор по телефону с Давидом Д. Ночью из-за этого – бессонница. Пилюля. Проспал… И от всего этого – какая-то внутренняя «дрожь», испуг – что дальше, не пропустил ли я кого-нибудь… Я знаю, что значит рвать на части.

Звонок от Наташи Солженицыной… Почти неприкрытая просьба – «защитить» А.И. против Чалидзе, Синявского и tutti quanti, вмешаться, написать… Разговор меня сильно взволновал, не знаю даже, чем специально. Разве что вечно «пронзающей» меня «уязвимостью» и тем, что это пришло от «неуязвимого». Может быть, потому и не спал: все думал – что и как написать, как остаться на том «плане», который один я считаю своим.

Париж. Воскресенье, 25 ноября 1979

Приехал сюда в пятницу 23-го. Заезд с Андреем к маме. В 4 часа прием в издательстве [«ИМКА-Пресс»] с чествованием П.Ф. Андерсона.

Вчера, в субботу, весь день в Монжероне, на совещании РСХД, имеющем целью вытянуть его из ссор и обид. Слава Богу – успешно, хотя до бесконечности утомительно…

В Тегеране все хуже и хуже. Хомейни объявил «священную войну"… Чем все это кончится, может кончиться – ума не приложу…

Париж – серый, сырой, ноябрьский. Но сегодня был просвет – в высокое-высокое серо-голубое небо.

Париж. Понедельник, 26 ноября 1979

Вчера вечером, [в церкви РСХД] на Olivier de Serres, кончили, слава Богу, и кончили, насколько это было возможно, благополучно, движенские дела. Сегодня – несколько часов у мамы, очень уютно и даже весело. Ей с трудом приходят слова, не говоря уже об именах, и разговор с ней походит на игру, состоящую в отгадывании того, что она хочет сказать. У нас даже один раз случился fou rire¹²⁸⁰.

Как всегда в Париже, чувствую себя «загнанной лошадью».

Париж. Среда, 28 ноября 1979

Сегодня – ранний поезд в Cormeilles en Parisis [к маме]. Огромное – в тумане – солнце… Затем обратно в Париж: завтрак с Никитой и Машей Струве. Вдоль Сены мимо залитой солнцем Notre Dame de Paris – в «ИМКА-Пресс».

Crestwood. Суббота, 1 декабря 1979

В четверг, после трехчасовой съемки для телевидения в нижнем храме на rue Dara, поездка вдвоем с Андреем в [женский монастырь] Bussy, где я никогда не был. Удивительный солнечный день. «Есть в осени первоначальной…»¹²⁸¹. Поля, перелески, колокольни – та земля, которую покойный Вейдле называл «крещеной землей Европы». Сам монастырь меня очаровал – и внешностью своей, и радостью монахинь. Страшно постаревшая, больная тетя Тоня [Осоргина] (мать Серафима), Елена (только что постриженная в «Елизавету») Лейхтенбергская, мать Феодосия и другие. Духовные «флюиды» хорошие… Возвращение в Париж в тумане. Вечер кончаем с Андреем, страшно дружно и уютно, в «Доминике».

Вчера утром – все под тем же, несколько туманным, солнцем любимая прогулка по Парижу. Такое чувство, что с каждым годом Париж все прекраснее и прекраснее.

В семь вечера – отлет в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке в девять вечера (три часа утра по парижскому времени). Радость возвращения домой с Л., умеряемая сознанием темного тупика тегеранской трагедии…

Вторник, 4 декабря 1979

Суетные, переполненные делами и заботами дни… Но в воскресенье кончил переписывать «Таинство благодарения» (год!) и отослал в Париж. И, как всегда, когда в последний раз перечитывал, – думал: а может быть, это совсем, совсем плохо… Но, несмотря на сомнения, радуюсь, что отослал…

В воскресенье крестил правнучку Федотова.

После обеда в Сайосет – на заседание предсоборной комиссии. Льяна в Балтиморе – на «check-up». Скоро годовщина ее операции… И вот зажигаются первые рождественские огни.

Вчера кончил свой «русский курс» – с большим облегчением. Устал, но, слава Богу, через неделю – каникулы.

Понедельник, 10 декабря 1979

Все эти дни, в промежутках между бесчисленными делами, пишу мою «апологию» Солженицына. Пишу с увлечением. У меня с С. свои «счеты». Но низкие нападки на него Чалидзе, Синявского, Ольги Карлайл и К° столь именно низменны, что все остальное отходит на задний план. Это желание – упростить, огрубить, эта все пронизывающая инсинуация – отвратительны… И, увы, «эффективны». Потому и пишу.

Вчера на 71-й улице – крестины двух девочек Сони Ширинской. «Высший свет». Но, увы, нигде я так не чувствую себя «шаманом», совершающим какие-то непонятные церемонии, как именно в этой – русской, «образованной» – среде. Вспоминаю слова священника, сказанные другому священнику, запутавшемуся в службе и спрашивавшему в панике: «Что дальше делать?» Тот ответил: «Do something religious…»¹²⁸². Вот мы и делаем «something religious».

Потом зато уютнейший ужин с Трубецкими «у нас» – на Park Avenue.

Книга Cioran'a «L'ecartilement»¹²⁸³. Человек, годами пишущий элегантнейшие, отточенные афоризмы – об абсурде, отчаянии, разумности самоубийства, не может быть серьезным. Говорят, его до неба превозносит Бродский.

Все та же прикованность к телевизору в ожидании новостей из Ирана, новостей одна хуже, возмутительнее, бессмысленнее – другой…

В пятницу Christmas Party в семинарии. Два студента играют длинный отрывок из моцартовского концерта для кларнета… Всегда поражающая меня, буквально до слез, преображенность лиц у исполняющих… И ясной становится ложь, поверхностность наших обычных суждений: он, она – «красивые». На каком-то уровне жизни, в редкие минуты, когда она «жительствует», красавец оказывается оскорбительным уродом, а урод – красивым. И это так, когда люди смотрят внутрь и ввысь и отдаются тому, что видят, что слышат…

Приближение каникул: ждешь их как освобождения.

Может быть, не нужно никогда перечитывать написанного, напечатанного. На этих днях «копнулся», почитал себя и впал в уныние. Чувство – ужасное – такое: стоило ли?

Самая насущная из всех молитв: «Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию». Эта молитва в защиту от ветхого Адама в нас, как гной, просачивающегося в наш «организм» и отравляющего его…

Вторник, 11 декабря 1979

Вчера поздно вечером разговор по телефону с «Вермонтом». Митя попал в тяжелую автомобильную катастрофу, страшно изувечен, Н. с ним в госпитале в Бостоне.

Когда-то, очень давно, мы издевались с о. Киприаном над одним афоризмом вл. Иоанна Шаховского: «Есть люди-клинья и есть люди-звенья». Но вот чем больше живу, тем больше убеждаюсь в правоте и точности этой классификации. Пишу это, думая о вчерашнем дне – целиком проведенном в заседаниях и обсуждениях.

По телевизору передавали вчера церемонию присуждения Нобелевской премии мира матери Терезе. Ее короткое, потрясающее, я бы сказал – светоносное, осуждение аборта. Святые не «разрешают» проблем, они их снимают, делая очевидным, что сама-то «проблема» от диавола.

Кончаю (!?) статью о Солженицыне. Решил назвать ее «На злобу дня». Ибо именно злобой пышет каждое слово и Чалидзе, и Синявского, и Ольги Карлайл. Статьей умеренно доволен.

Четверг, 13 декабря 1979

Преп. Германа. Ранняя Литургия. А по старому стилю – св. Андрея Первозванного, именины Андрея…

Понедельник, 17 декабря 1979

Поездка – на субботу и воскресенье – в Новый Скит. Три с половиной часа по залитым холодным солнцем просторам штата Нью-Йорк. На севере уже снег и мороз. Всегда поражает пение – «доксологическое», так сказать, «великолепное». Я говорю Л.: «Мне кажется, именно это пение одновременно и определяет, и выражает тон этого удивительного монастыря». Тон, в котором отсутствует «оборот на себя», типичный для современного православного монашества, занятость собою, постоянная интроспекция. Действительно – погружение в нечто подлинное…

Четверг, 20 декабря 1979

Вчера – первый целодневный снегопад в Нью-Йорке…

Утром – на коротком рождественском представлении спенсовского детского сада, и это, вместе со снегом, с огнями рождественских украшений сквозь снег, дает тон всему дню. После обеда с Л. в магазинах. Невероятная красота Нью-Йорка: сотен тысяч освещенных окон в снежных сумерках, флагов, музыки… Как это ни странно, но, несмотря на кажущуюся бешеную его «занятость», Нью-Йорк мне всегда кажется «праздничным» городом… Момент блаженства: когда мы сидели с Л. в кафе около катка Рокфеллеровского центра. Горящие всюду елки, всегда радующая меня легкость, «фантастичность» конькобежцев, возбужденная, праздничная толпа.

Осуждение Римом Кюнга. Заявление Кюнга: «Мне стыдно за мою Церковь…» И вопли газет о «репрессивности» Рима, о недемократичности Церкви. Он ничем, решительно ничем, не отличается от либерального протестантизма. Но вот нет, вместо того чтобы признать это, он будет «бороться» (за права! за демократию!) в своей Церкви… Все это было бы смешно, если бы не столь бесконечно грустно, симптомом глупости, воцаряющейся, помимо всего прочего, в мире, трагической «спекуляции на понижение». Повторю, однако, то, что, кажется, уже писал: у Рима нет никакого аргумента, кроме «послушания», и притом слепого.

Кончил, позавчера, и отослал в Париж статью – ответ о Солженицыне. И, как всегда, сомнения, нужно ли было это, и то ли это, что нужно, и так ли, как нужно…

«Тихое и безмолвное житие» – это вершина ума, мудрости, радости и, я бы сказал (не знаю, как сказать лучше), – «интересности». Смирение – это не та пришибленность плюс ханжество, чем она стала в церковном «стиле», это царская и царственная добродетель, ибо подлинное смирение – именно от мудрости, от знания, от прикосновения к «жизни преизбыточествующей"… Я все чаще думаю, что не ученые и елейные книги об «аскетическом богословии» нужны сейчас миру, а некий смиренный, божественный юмор. Если бы мир расхохотался на отовсюду лезущее бородатое лицо Хомейни и на толпу «студентов», вот уже год, потрясая кулаками, вопящих лозунги; если бы понял, до чего глупы и смешны слова «народ», «революция», «история» и т.д., то… Я не знаю, что было бы, но этот смех – и это я знаю – был бы умнее и, по всей вероятности, продуктивнее, чем умопомрачительные в своей серьезности разборы каждого слова, «изреченного» Миттераном и ему подобными… Специфические области глупости: «политика», «религия», «проблематика воспитания», «социология», «психология». Это компресс глупости на человечестве.

Понедельник, 31 декабря 1979

Последний день года, промчавшегося, кажется, еще скорее, чем предыдущие. Три дня в Нью-Йорке за чтением студенческих сочинений. В субботу и вчера заходили в Metropolitan Museum. Радость от соприкосновения с искусством – другой «воздух». Праздничная толпа повсюду… А в мире все то же: иранское безумие, советские войска в Афганистане, растерянность здесь, в Америке… Сегодня Сережа «въезжает» в Россию. Как-то все это будет?

Солнечные, сравнительно теплые дни. Еще один год! Жизнь уже не бежит, а убегает… «Душа моя, восстани, что спиши?»

Вторник, 1 января 1980

Ночная обедня. Потом «разговены» у Лазоров, с Дриллоками и Хопко. А утром то самое странное чувство, которое испытываешь в праздничные дни. Чувство пустоты, какого-то а quoi bon?¹²⁸⁴

Среда, 2 января 1980

Все утро в семинарии, в мелочах – до головной боли… Вчера весь день с детьми, Ваней, Машей, Виноградовыми. Прогулка вокруг озера. Солнце на стволах старых деревьев, на воде – и сразу же радость, знакомое «tout est ailleurs».

События в мире: занятие Советами Афганистана, все тот же Иран. Почти детское любопытство: как все это кончится? Звонили из [агентства новостей] Associated Press: Сережа в Москве, дали номер телефона, но дозвониться до него оказалось невозможным.

Пробежал прошлую тетрадь этих записок. Все вариации на одну и ту же тему, те же жалобы и те же «утешения». Ни в чем, ни в одном из моих «занятий» я не чувствую себя до конца «дома». Странное состояние: вечно ждать, чтобы что-то наконец кончилось: заседание, разговор, встреча. Все «не то». Что это прежде всего от слабости, лени, нелюбви и т.д., я отлично знаю. И все же, думаю, надеюсь, – не только…

Вторник, 8 января 1980

Живем от новостей до новостей, до такой степени сильно ощущение кризиса. Несколько источников возмущения, но главное – бесконечного удивления: – подлость или глупость этого ужасного аятоллы, ни словом не обмолвившегося до сих пор о советском захвате Афганистана;

– подлость (но, увы, не глупость) кандидатов в президенты (Кеннеди, Рейгана и др. республиканцев), осуждающих Картера за то, что он наложил эмбарго на зерно, продаваемое России («от этого пострадают американские фермеры»);

– подлость и глупость Франции, хотящей остаться «верной детанту». Политика не может быть «моральной» (старая истина, но – все-таки – почему?). Но в данном случае аморализм к тому же и глуп… Одно утешение – интервью по телевизору с простыми людьми, с «улицей». Они неизмеримо и умнее, и моральнее «политиканов».

Статья старика Конгара об осуждении Римом Ганса Кюнга. Но до какой степени эта история ребром ставит вопрос о богословии как «науке»! На днях я заметил Н. по этому поводу: «Вот до чего доводит научность». Н. сердито: «Это – не наука!» Но тогда что же наука? Ведь Кюнга весь мир, в том числе и Конгар, прославляет как раз за «научность». Нет, это именно «наука», и казус Кюнга как дважды два четыре доказывает, что в том-то и слабость «науки», возведенной в абсолют, что ею можно доказать все что угодно. Маркс – наука, Фрейд – наука, и Кюнг – в ту же меру – наука. В какую мелкотравчатую эпоху мы живем. Никакого намека на величие… Думал об этом, читая, вернее – пробегая, новый номер нашего «Quarterly»¹²⁸⁵. Неужели это то, что в виде «Православия» предлагаем мы людям? Рекорд: статья какого-то Simmons'a о Православии в Австралии в XIX веке, доказывающая (научно), что Православия в Австралии в XIX веке – не было!

Крещенские службы, их космическое вдохновение… Как все это далеко не только от «внешних», но и от самих христиан… И как понятно, что та «полнота времени», в которую пришел Христос, – до мира газет, интеллектуалов и «науки».

Я не верю ни в какое «возрождение ислама», о котором так много и глубокомысленно болтают все. Ислам – невозможен в мире пулеметов и кинематографа. Всюду и везде борьба «своего» против «чужого». А пулеметы – те же.

Я говорил выше – подлость, глупость. Еще сильнее – какая-то просто невообразимая слепота.

Парадоксы: итальянская коммунистическая партия осуждает большевиков за Афганистан, а французское правительство требует «времени», ибо ему «еще не ясны» мотивы Москвы… И все это пишется, говорится, читается mine de rien. Чувство омерзения. Но вот каждое утро жадно бросаешься на «Таймс», а вечером – к телевизору, чтобы в это омерзение погрузиться. «Чем связаны мы все? Взаимностью непониманья» (Г.Иванов).

Среда, 9 января 1980

В связи с шумихой вокруг Кюнга думал о методе, в сущности отсутствующем у православного богословия. Запад, говоря упрощенно, отождествил богословие с «наукой», то есть прежде всего с определенным методом. Этот метод не мог не привести к современному кризису (как раньше – к кризису «модернизма» и т.д.). Кризис заложен в самой его природе. Спасало от него только искусственное, априорное подчинение богословия авторитету, то есть именно некоему «априори». С той минуты, что богословие «научно» занялось самим этим авторитетом, то есть фактически отвергло «априори», кризис стал неминуемым. Кюнг – вполне справедливо со своей «научной» точки зрения – утверждает, что наука не может не быть свободной, то есть беспредпосылочной, иначе ее просто нет. Рим в ответ твердит, что богословие хотя и наука, но подчинено «авторитету» Церкви. Это разговор глухих. В лице теперешнего Папы, с одной стороны, Кюнга – с другой, два этих утверждения нашли себе достаточно «целостных» и убежденных защитников. Но ни тот, ни другой не понимают, что оба они не правы, и не правы по существу, что сама эта схема – наука и авторитет – и есть западный тупик, только преодолев который можно серьезно «диалогировать»... Папа прав потому, что сведенное к науке богословие перестает быть богословием, изложением веры Церкви, оно распадается на всевозможные догадки, теории и т.д. и, главное, что бы оно ни говорило об объективности, все равно подчиняет себя изнутри тому или иному авторитету (предпосылкам, методу). Не прав Папа глубже: в том, что верит в возможность формально послушного богословия, то есть в саму дихотомию науки и авторитета. Это знает Кюнг, и в этом его формальная правда. Не прав он лишь в том, что называет свою науку богословием, которое, по сути своей, неотрываемо от Церкви. Но он давно уже пришел к выводу (научно не оригинальному), что никакой Церкви Христос не создавал, ибо «верил в близкий конец мира». А так как и создатели Церкви верили в близость конца, то и создание их было временным – и из него мало что можно вывести для современности….

Таким образом, главный предварительный вопрос для богословия – это вопрос о самой его сущности, то есть о связи его с Церковью. Православное богословие этого вопроса не ставит. Оно тоже «петушком, петушком» бежит за «научностью», оговаривая, однако, что наукой этой они говорят только то, чему учит Церковь. Но где, как Церковь учит? Тут – весь вопрос, и было бы хорошо, если бы православные богословы им занялись. Но он никого не интересует.

Четверг, 10 января 1980

«Раб греха». Это рабство иногда чувствуешь – с такой очевидностью! – как некую внешнюю, но изнутри и целиком опутывающую силу.

Проснувшись сегодня, подумал с каким-то холодным бешенством. Почему вот уже шестьдесят лет царствует в России эта кошмарная власть и не удивляется, не «ахает» этому мир? Вот сегодня в «Нью-Йорк таймс» опять статейка о том, что если, дескать, СССР не чувствовал бы себя окруженным, под угрозой, то, может быть, «напряженность» ослабла бы и т.д. Пол-Европы, пол-Азии, часть Африки – и все, оказывается, комплекс «самозащиты»!

Болтовня о «пробуждении» Востока, Африки и т.д. Какая чепуха! Ни одной своей идеи. Все сплошь – западные. И эти западные идеи не становятся восточными, самобытными, да попросту – другими оттого, что на них извне нахлобучивают ислам.

499

Пятница, 11 января 1980

Вчера по телефону истерические вопли Майи Литвиновой: как это, мол, я принимаю участие в защите Солженицына, который «хуже Сталина», «абсолютно дискредитирован в России», «лгун» и т.д. По-видимому, он и впрямь наступил нашим диссидентам на чувствительную мозоль, если все, что касается его, вызывает такой вопль злобы и нетерпимости. И удивительно, до какой степени эти западники и защитники демократии неспособны на простой спор. Все сразу «принципиально» и «хуже Сталина». Я долго не мог очухаться от этого удивительного взрыва…

Вышла моя книга «Church. World. Mission». Перелистывал со страхом… Но, как всегда бывает, я ее не чувствую «своей». По существу же, пожалуй, ничего, то есть могу под сказанным в ней подписаться.

Газеты полны гаданий о событиях (Афганистан, Иран…). «Эксперты считают, эксперты думают, эксперты предвидят…» Мне кажется, можно было бы научно доказать, что эксперты всегда ошибались, всегда думали не то и никогда ничего не предвидели. Но эта эмпирическая истина ни на йоту не ослабляет почти анекдотической веры американцев в «экспертов». В Европе царствует «идеологическая предпосылка»: так, в «Le Nouvel Observateur» для того, чтобы осудить советчиков за вторжение в Афганистан, Жан Даниэль должен сначала долго ругать американцев… И все же, по сравнению с французской прессой («Le Monde», который меня бесконечно раздражает), американская наивна…

Удивительна эта всеобщая ненависть к Америке. Она действительно иррациональна. И именно с анализа ее, с попытки понять ее иррациональность, думается мне, и нужно было бы начать объяснение «современного мира». Я убежден, что неправильно думать, что вызывает эту ненависть сила и богатство Америки. На глубине и именно в иррациональном своем источнике эта ненависть вызвана тем, что Америка другая – по отношению ко всему остальному в мире, и потому что другая – есть угроза. Одним своим «прикосновением» Америка меняет и, в каком-то смысле, разлагает любое восприятие, любой уклад жизни. И не в том только суть этой угрозы, что Америка несет с собою другой метод, предлагает перемену, всегда вызывающую сопротивление, а в том, что она «перемену» предлагает как метод жизни. Все все время под вопросом, все перестает быть устойчивым, самоочевидным и потому «успокоительным». Парадоксально то, что американцы совсем не говорят о «революции», тогда как европейцы, а теперь и третий мир сделали это слово основой всех своих «дискурсов». Но это так потому, что европейцы и «революцию» понимают как замену одной системы другой системой, иными словами – начинают с системы, с «идеи». Но американец прежде всего не верит ни в какую систему, и потому он, при отвращении от революции «идейной», есть революционер по самой своей природе. Даже сама американская конституция в конечном итоге есть не что иное, как перманентная революция. Не случайно главное занятие судов в Америке – это «испытывать» законность самих законов, и это значит – любой системы. Постоянная революция, обеспеченная конституцией…

И вот этого-то и не могут ни понять, ни принять все другие – будь они богаты или бедны, цивилизованны или нет. Как, в свою очередь, этих «других» не могут понять и американцы, ибо американец воспринимает саму жизнь как постоянную перемену (и стремится к ней даже тогда, когда она и не нужна, – ср. постоянную одержимость педагогикой и всякими curricula¹²⁸⁶). Европеец воспринимает ее как что-то радикальное, грандиозное, всеобъемлющее, страшное, даже если и желанное, – это его «Революция"…

И потому смешно, что самое «неконсервативное», самое – по самой природе своей – «революционное» общество в мире – Америку – ненавидят как общество «консервативное» и «антиреволюционное».

Среда, 16 января 1980

Чудное вчера письмо от Сережи – первое из Москвы. О рождественской службе в Елоховском соборе, где они все причащались. О его реакциях на людей, о том, как он чувствует себя там – русским.

Продолжающийся пароксизм безумия в мире. Чувство полного бессилия Запада, поразительной слепоты и страха. Страшное «удивление» перед поведением советчиков и т.д.

В прошлую субботу хиротония во епископа Василия Родзянко в Вашингтоне. Его речь на наречении – о видениях, старцах, чудесах. Лирика и нарциссизм. Явно – он хороший, горячий человек. Но до чего невыносим мне этот сладостно-духовный говорок, присущий православным. Почему этот сладкий тон в христианстве?

Пятница, 18 января 1980

Известие об аресте о. Дмитрия Дудко в Москве. Говорил об этом на радио «Свобода». Должен признаться, что меня больше удивляет, что его не арестовали до сих пор…

Все то же напряжение в мире. В газетах водопад анализов, прогнозов, оценок, объяснений. Впечатление, однако, такое, что Запад больше размахивает руками, чем готовится к «решительному отпору». Европа явно не желает ссориться с Москвой, Япония тоже, третий мир продолжает видеть в Америке врага номер один. Вот уж действительно – «кругом трусость, измена, глупость…»¹²⁸⁷. Но, читая и американские, и европейские газеты и журналы, я могу понять раздражение на Америку. То она всех принуждает к детанту, то требует моментальной поддержки против советчиков. То отнимает оружие, то почти навязывает его. Впечатление – полного отсутствия плана, а все так только – рефлексы и реакции. А там – знают, что делают.

Все размышляю о «духовности». Упрощая, скажу так: меня поражает эгоцентризм этой «духовности», выпячивающее из нее «я». Мой опыт за тридцать с лишком лет: студенты с потугами на «духовность» почти всегда – неприятные, troublemakers¹²⁸⁸. «Я буду писать сочинение об аскетическом богословии» – и сразу, автоматически, душок гордыни (смотрите, какой я!), то есть самого смертельного врага духовности. Священники, ратующие за службы «без сокращений», – почти всегда неважные пастыри. И т.д. Я иногда думаю, что такого рода «духовность» есть самое настоящее искушение, гордыня, самоутверждение. Не знаю. Я знаю, что я человек «не духовный». Знаю точно, что в этой области я чего-то не чувствую (то есть не испытываю никакой тяги к Феофану Затворнику и Игнатию Брянчанинову), что тут что-то меня отталкивает. Но не знаю, ошибаюсь ли я в этом отталкивании. Может быть, чего-то не вижу, не слышу…

Понедельник, 21 января 1980

Уик-энд в Вашингтоне. Преуютный ужин у Григорьевых, где я ночую. С годами все больше и больше ценю «бескорыстную» дружбу – то есть такую, которая основана не на «делах» или «идеях», а на «хорошо быть вместе». Утром в воскресенье служил позднюю – славянскую – Литургию в соборе. Днем – лекция о «Солженицыне под обвинением» в Литфонде. Много народу. Хлопали, благодарили. Но сам я не очень доволен, даже не совсем ясно зная почему.

Сегодня же – погружение в семинарию: весенний семестр.

Четверг, 24 января 1980

Вчера – воинственная речь Картера. Но все-таки, все-таки – как можно было так легкомысленно насаждать детант, лишать себя армии, разведки, всему верить? Вся иностранная политика США основана на wishful thinking¹²⁸⁹. Как мало они по-настоящему знают и по-настоящему думают, как – почти всегда – неглубок их «анализ». И все же чувство такое, что, может быть, они пробуждаются от своего сладкого сна…

Арест Сахарова, вернее – высылка… Что вообще нужно, чтобы Запад понял, что Советы всегда во всем лгут и, еще проще, не могут не лгать? Но эта простая истина развенчана западной интеллигенцией как «примитивный антикоммунизм».

Эти дни путешествовал: в воскресенье в Вашингтоне (доклад о Солженицыне), в понедельник и вторник в Ричмонде (Виргиния) – в пресвитерианской семинарии, в среду в Форт-Уэйне (Индиана) у «болгар"… Привычный и по-своему даже любимый мир аэродромов, одиночества в толпе, какого-то «перерыва». И эти просторы, эти американские города, «Америка» – в ее таинственной сущности, более неопределимой, чем сущность любого другого народа. Где – все «дома» и никто – не «дома», где за вполне искренней togetherness¹²⁹⁰, легкостью смеха, общения, сближения – всегда просвечивает, всегда звенит (как звон в ушах) одиночество. Где потому так все «громко» (голоса, рекламы, музыка), что все время нужно перекричать, заглушить тишину этого одиночества и страх ее…

В Ричмонде у Де Трана прочел (и записал) поразившее меня стихотворение C.C. Cummings'а¹²⁹¹, этот «звон» передающее:

anyone lived in a pretty how town

(with up so floating many bells down)

spring summer autumn winter

he sang his didn't, he danced his did

women and men (both little and small)

cared for anyone not at all

they sowed their isn't they reaped their same

sun moon stars rain

children guessed (but only a few

and down they forgot as up they grew

autumn winter spring summer)

that none loved him more by more

when by now and tree by leaf

she laughed his joy she cried his grief

bird by snow and stir by still

anyoné's any was all for her

someones married their everyones

laughed their cryings and did their dance

(sleep wake hope and then) they

said their nevers they slept their dream

stars rain sun moon

(and only the snow can begin to explain

how children are apt to forget to remember

with up so floating many bells down)

one day anyone died i guess

(and noone stooped to kiss his face)

busy folk buried them side by side

little by little and was by was

all by all and deep by deep

and more by more they dream their sleep

noone and anyone earth by april

wish by spirit and if by yes

women and men (both dong and ding)

summer autumn winter spring

reaped their sowing and went their came

sun moon stars rain¹²⁹².

Какая щемящая грусть, а вместе с тем – легкость счастья, глубина страсти, любви, верности. Необычность всего: «anyone» и «noone» (он и она) – личности, a «someones» и «everyones» – безличности. И эти колокола, снег, earth by april. Жизнь, смерть. Таких поистине магических стихов я, по-моему, никогда не читал. И это – именно «сущность» Америки, сущность, ей самой неизвестная… «И только снегу дано объяснить…» Поразительно.

Семинария (с 9 утра по 5 вечера). За весь день ни одной «положительной ноты», словно барахтаешься в какой-то серой, беспросветной жиже. И все это с упоением говорит о духовности, о миссии, спорит о вечернях и утренях, о том, что православно и что нет… Мне кажется иногда, что я все меньше и меньше понимаю «религию», или, может быть, лучше сказать – «религиозных людей». Чего в человеке – такая религия – проекция? Во всем этом есть что-то клиническое, больное, извращенное и, главное, ненужное – ни Богу, ни человеку. Ибо где тут «радость и мир о Духе Святом»?

Пятница, 25 января 1980

Старость? Я замечаю, как постепенно растет некое «отчуждение» от меня наших «молодых». Не вражда, Боже упаси, нет, и в «трудные минуты» я им нужен, и времени у меня меньше, чем когда бы то ни было. А просто подсознательное сознание, что теперь их час, их kairos¹²⁹³. И это правильно, так должно быть, нет ничего ужаснее, чем цепляние за «участие», «влияние», «власть». Положительность этого закона должна была бы быть в таком же освобождении меня для работы над главным (сколь бы оно ни было маленьким), то есть над тем, что мне дано и задано сказать. Плохо, когда остаешься ни там ни сям, entre deux chaises¹²⁹⁴. А именно в этом «ни там ни сям» – трудность, безалаберность моей жизни. Я им одновременно и мешаю, и нужен. Думаю об этом, то есть о том, как из этого выйти, часто, но этого как не нахожу. Отсюда – уныние, раздражение, рассеянность всей жизни.

Суббота, 26 января 1980

Удивительная зима. Неделя за неделей солнце! Вчера начал было падать снег, но сегодня утром – опять тот же свет, та же ясность… Все утро за приведением в порядок денежных дел. Вчера все после-обеда и вечер – за разбором семинарских дел. А на столе еще – гора неотвеченных писем… Из-за всего этого живу с какой-то душевной «изжогой».

Четверг, 31 января 1980

В газетах безостановочный поток статей и писем о том, как поступать с «русскими», объяснений того, как и почему поступают «русские», и т.д. Афганистан, увы, является для всех без исключения пишущих, правых и левых, подтверждением отождествления СССР с Россией. Вчера длинная статья, очень научная, о среднеазиатской, бесспорно, очевидно – «империалистической» политике России в Средней Азии в XIX веке, особенно при Александре II. Хива, Коканд – все то, о чем в корпусе мы слушали, разинув рты (помню, нам читали вслух книгу об этих завоеваниях под названием «Храм Славы»). Но, читая все это, я спрашиваю себя не о верности этого отождествления, а о самой сути империализма. Сейчас это – бранное слово, преступление, грех. Но так ли это? Или, вернее, только ли это? В чем, если так можно выразиться, «ценность» афганской независимости, которую тут же все рисуют как что-то дикое, фанатичное и на 60% безграмотное? Иран, третий мир, все эти кишащие народы Азии – Камбоджа и т.д. Что всем им принесла эта злополучная «независимость», кроме хаоса, голода, крови и катастрофического «регресса», кроме Иди Амина, Бокассы и т.д.? Что противополагается этому западному империализму? Ислам! Ни одной идеи, никакого видения, и, наконец, снова зависимость. Одни не могут «пикнуть» против Советского Союза, другие – против Америки. Сами же ничего сделать, создать, построить не могут. «Независимость» – это еще одна отвлеченность, притом – западная, это сведение всего к государству, к этатизму. Ведь ясно, что если что спасает Африку от кровавого потопа, то это «держание» всех этих новых государств за колониальные границы, не имеющие ни малейшего отношения к реальным народам. Рок Запада в том, что он все время рождает идеи, кое-как применимые к нему самому, ибо его собственная устойчивость укоренена не в этих идеях, а в органически созданной им цивилизации (которая построена, как и геометрия, на неких недоказуемых постулатах: личность, свобода слова и т.д.). Но эти идеи вне сферы самой этой цивилизации – не только не действуют, но обращаются в силы разрушения; неужели так трудно понять, что народы могли быть независимы (да и то!) только до машин и оружия… А в сущности, история только и двигалась что «империализмом«… Иногда такое чувство, что мы живем в эпоху сюрреалистическую…

Вчера – общее собрание студентов. Призывал их преодолевать мелочность, клерикализм и т.д. Чувство, что что-то «доходит». Но как трудно, как двусмысленна, опасна, страшна – «религия»…

Сегодня тридцать семь лет со дня нашей свадьбы.

Понедельник, 4 февраля 1980

Читаю (вернее – только начал читать) курс о «литургической перемене», the problem of change¹²⁹⁵. И сразу стал ясным невероятный объем проблемы…

Вторник, 5 февраля 1980

Читаю воспоминания И.В. Гессена (переизданные «Имкой»). Эмиграция двадцатых и тридцатых годов в Берлине и Париже. Несмотря на все спокойствие и доброжелательство автора, картина получается страшная: споры, злоба, подсиживание, провокация… А нам-то казалось, что на фоне «третьей» наша «первая» эмиграция… И какая близорукость у всех, какой wishful thinking, какая плененность почти всех своей идеологией, своими идолами.

Со все возрастающим восхищением слежу за Сахаровым. И какая разница с Дудко! Никакой риторики. Никаких «я иду на Голгофу». Спокойно, мужественно, твердо, ясно. Читая Дудко, я всегда «ежусь», читая Сахарова – действительно «вдохновляюсь"…

Среда, 6 февраля 1980

Газеты, журналы – и все то же чувство: бессилия, «тонкой кишки» Запада. Несмотря ни на что, неумирающая вера, что с большевиками можно договориться, все уладить и т.д. Западная интеллигенция запуталась – как это, оказывается, что не все в мире можно объяснить «классовой борьбой"… Отвращение от гниющей Европы. Крушение идолов, которого идолопоклонники не видят! Не хотят, не могут увидеть…

Четверг, 7 февраля 1980

У арх. Иакова с о. Joseph O'Hare (мой со-президент в «Freedom of Faith») – с просьбой о помощи нашему комитету. Я давно его не видел: он постарел… Но сразу же обещает помочь.

В «Le Monde» – выступление арх. Питирима (зав. отделом изданий при [Московской] Патриархии), защищающее арест о. Дудко и Сахарова. Как удар по лицу…

Вчера в Spence торжество вручения Л. инсигний Palmes Academiques¹²⁹⁶. Очень трогательно, выдержанно, «стильно». Невероятная овация Л.

Серая, промозглая – парижская! – погода.

Пятница, 8 февраля 1980

Длинный разговор с Л. сегодня утром о Н. и об его «духовной возне» с монашками. Меня занимает вот что: то, что мне кажется самым трудным, скажу прямо – скучным и бесполезным, все эти «личные» беседы, всякая духовная (!) «интимность», – для Н. его, так сказать, любимая стихия, и он отдается ей с какой-то страстью. Я вполне допускаю, больше того – я убежден, что моя нелюбовь к «духовным разговорам», отталкивание от них – в большой мере от греховного эгоизма, равнодушия к людям, лени и т.д. За вычетом всего этого, однако, остается все-таки вопрос…

Понедельник, 11 февраля 1980

В пятницу вечером – блины у о. К. Фотиева с Штейнами и Бобышевыми; он – поэт, о котором мне много говорил Ю.П. Иваск. Подарил мне свою книгу «Зиянья» – я еще не открыл ее… Тихий, милый. Читал после блинов свою «защиту Солженицына». Реакция очень положительная, даже восторженная.

Второе письмо от Сережи – замечательное по глубине восприятия, по сочетанию отчаяния и надежды.

Среда, 13 февраля 1980

Чтение газет. В «Нью-Йорк таймс» фотография студенческого митинга в Принстоне – против регистрации. Плакаты с надписью «There is nothing worth dying for»¹²⁹⁷. Единогласная резолюция Международного олимпийского комитета, осуждающая всякую акцию против Игр в Москве… Сюсюканье французов, немцев, Индиры Ганди и т.д. о необходимости спасать детант от американцев, от их overreaction¹²⁹⁸. Письма в редакцию – против всякой «акции"… Трусость, открытое исповедание животного эгоизма, фарисейство (нужно не войну готовить, а заниматься «the poor», «the aged» and «the minorities»¹²⁹⁹). Действительно – трусость, подлость, измена. За маленькой вспышкой морального негодования немедленно массовое стремление развенчать его. Все то же чувство – конец, закат Запада. Отказ что бы то ни было защищать, за что бы то ни было «умирать», то есть отказ от какого бы то ни было идеала прочно вошел в сам идеал жизни. Полная пустота. Все выдохлось. На днях – мне говорил Юра Штейн – выступит Солженицын. И никто его все равно не послушает. «Если соль потеряет силу…»¹³⁰⁰. Это о том, что случилось с западной цивилизацией.

Вчера вечером «спенсовская» party в нашей «роскошной» квартире. Удивительно: шестьдесят человек три часа подряд стоят со стаканами в руках и, видимо, находят в этом искреннее удовольствие. Я думал, что умру от скуки, и устал так, как не устал бы, пробежав десять миль…

А за всем тем все так и идут, один за другим, ослепительные солнечные морозные дни.

Четверг, 14 февраля 1980

Длинный разговор вчера с Н.Н. «Я пришла, чтобы ты мне помог…» От чего? От – неизменно – того же самого. Приходит личное несчастье, драма, и вот: «Где же Бог?», «Где Его человеколюбие?», «Я полгода не могу и не хочу приобщаться…». И хуление того счастья, которое «разрушилось». «Значит – все было обманом…» Удивительно, как мало в такие минуты «помогает» все прочитанное, казавшееся усвоенным, частью «мировоззрения». Как от всего – коренным образом – отлична вера, та вера, что не от искания «помощи», «смысла» и т.д.

До этого фактически весь день читал и прочел книгу Geoffrey Wainwright «Eucharist and Eschatology»¹³⁰¹, очень хорошую, очень мне «близкую» (да и читал-то ее в связи с главой «Таинство воспоминания»). Но, читая, спрашивал себя: для кого эта книга написана, к какому читателю обращена? Очевидно, для «богословов», для ученых. Эти попытки доказать, это постоянное расшаркивание перед десятками «критиков». Между тем его же, автора, обзор трудов этих критиков несомненно доказывает, что не из своей «научной» экзегезы черпали они свои «выводы», а к выводам, пускай даже и бессознательно, направляли экзегезу. Почему – столетиями – читая те же тексты, никто – ни на Западе (католики и протестанты), ни на Востоке (православные) – не видел, не слышал столь очевидного эсхатологического содержания Евхаристии? И можно с достоверностью предсказать, что и этой книги, в сущности «азбучной», не услышат, не увидят богословы другого «направления». Думал о том, что нужно будет моей книге предпослать prolegomena¹³⁰² (из «чего» пишу). Об опыте Церкви как единственном «источнике» и «критерии» богословия.

Умирает Тито! Вспоминаю дни смерти Сталина, и особенно почему-то врезавшийся в память огромный, во всю страницу, заголовок в «Daily News»: «Stalin Sinking…»¹³⁰³. Именно – утопает, погружается. Так вот теперь и Тито. И окажется, что он ничего не «создал», что все эти сорок лет – «не дым, а только тень, бегущая от дыма…»

Вчера вечером на channel 13¹³⁰⁴ разговоры со студентами в связи с восстанавливаемой – не воинской повинностью, а всего лишь – регистрацией. Апломб, всезнайство, пророческий тон. Я всю жизнь провел со студентами и, главное, сам был студентом. И когда я думаю о своих студенческих годах, мне обычно прежде всего делается стыдно – за глупости, которые я говорил, за самолюбованье, за обличение своих же учителей (Зеньковского!), за самоуверенность… К счастью для мира, никакое правительство, никакие радиостанции не приглашали меня «судить и рядить». А теперь нет более важного источника мудрости, чем студенты. Все та же категория – капитуляции. Капитуляция белого человека. Капитуляция «взрослых». Капитуляция родителей. Капитуляция писателей. Капитуляция христианства. Мы живем «под окриком» и трясемся… Вот «находят» эсхатологию. Быть может, «найдут», наконец, и диавола, и именно как «князя мира сего». И у ученых богословов сделается истерика…

Закрывал тетрадь, когда – только что – позвонила Н.Н.: «Спасибо». А что я, собственно, сказал?

Вторник, 19 февраля 1980

Великий Пост. Вчера почти весь день в церкви.

В субботу в Бостоне на молении о гонимых. Дочь, вернее, падчерица Сахарова. Ночевал с пятницы на субботу у Померанцевых. Собрание с церковным комитетом. Вопрос о сопротивлении «стариков» переменам: причастие, пение и т.д. Все та же ситуация – как в Монреале, как в Си-Клифе. Русские органически не принимают этого «ключа». Их православие «алогично» – в смысле отсутствия Логоса, «смысла» в буквальном понимании этого слова. Для них «священное» разлагается логосом…

Статья Солженицына в «Time». Ясная, «очевидная», беспощадная – к Западу. И все равно – услышана не будет. И не будет из-за той внутренней капитуляции, о которой я уже писал и которую чувствую почти физически. Вчера по телевизору, между двумя сообщениями о предвыборной кампании, заявление Сахарова, что его и жену били в полицейском участке, ее – по глазам! Били!.. Но какой-нибудь эксперт объяснит и это «комплексом страха» советского правительства. Вот если бы меньше говорили о диссидентах, то, возможно, этот комплекс рассеялся бы. И т.д. – до тошноты. Запад находится в эпохе подлости.

Абсолютная исключительность христианства. Его вызов всем «мировоззрениям», всем «мироощущениям». Его требование обратиться, то есть буквально – перевернуть, поставить вверх дном все «привычное», и в первую очередь, конечно, религию… И его «история» как история компромисса с «миром сим», с его «логиками» и «требованиями». Об этом думал все эти дни, читая «технические» работы по истории богослужения. В чем компромисс? Суть его ясна тогда, когда христианство ощущается как нужное, но перестает мешать жить. Суть, назначение Церкви только в одном: чтобы «мешать», то есть сохранять в мире «огонь» христианства. Однако именно Церковь и стала тем компромиссом, что делает христианство одновременно нужным и «немешающим».

Все то же морозное солнце… Вчера шел в церковь на закате. Ярко освещенные стены домов, верхушки деревьев. И мимолетно – ощущение, со страшной силой, что тут, рядом, внутри нашей – идет или, вернее, присутствует другая жизнь, вся суть которой в ее отнесенности к чему-то «другому», в – одновременно – свидетельстве и ожидании… То же чувство в субботу, в Бостоне, где шел густой снег, точно рассказ, которого никто не слушает. Удивительно – в природе, в мире все движется. Но в этом движении (падающего снега, солнцем освещенной ветки, луга) каждый момент его являет блаженную неподвижность, полноту, есть «икона» вечности как жизни, и «жизни с избытком».

Другая «странная» мысль: весь мир живет одновременно, у него всего-только вот эта минута. Все же остальное – отвлеченные цифры на календаре.

Среда, 20 февраля 1980

Думал о глупости американской внешней политики. США – великая страна, но не великая держава. Трагедия ее прежде всего в почти удивительном незнании мира и в равнодушии к нему. Америка живет собою не в том смысле, в каком каждая страна – Франция, Англия и пр. – живет собою, а в смысле какого-то блаженного неведения всего остального мира и потому радикального его непонимания. У нее нет с миром никакого общего языка, она всегда и со всеми говорит по-американски. Даже тысячи ее «экспертов» по международным делам заняты только «редукцией» всего происходящего в мире к американским априорным схемам, которые – и в этом все дело -американцы считают универсальными и, в сущности, единственными. Но это-то и приводит к тому, что в мировых делах американцы никогда и ничего не понимают. Отсюда всеобщая ненависть к Америке, ненависть, смешанная с презрением.

Четверг, 21 февраля 1980

Продолжаю вчерашнее. В США более чем где бы то ни было внешняя политика подчинена внутренней. Все говорится, все делается с оборотом на то теперь фактически перманентное «предвыборное» состояние, в котором всегда находится страна. Картер наложил свое эмбарго на зерно для Советов в момент пресловутых caucus'oe¹³⁰⁵ в Айове, штате на 99% земледельческом. Этого было достаточно, чтобы почти все республиканские кандидаты немедленно высказались против этой меры. Также с регистрацией молодежи и т.д. Поражает бесстыдство этого процесса и его, в сущности, безоговорочное принятие всеми.

Грубость. Америка меняет свою политику и просто навязывает ее всем. Так она навязала миру Ялту, то есть попросту капитуляцию Сталину (Рузвельт). Потом навязала холодную войну (Трумэн), потом, начиная с Эйзенхауэра, – знаменитый детант. Смешение морали с «делами». И абсолютное презрение к миру, ибо «что хорошо для Америки, то хорошо для всех».

Картер – почти совершенное воплощение этого «американизма». Радикальная некомпетентность (его «огорчил» Брежнев своим вторжением в Афганистан). Безостановочные зигзаги. «Рекламный», «предвыборный» характер всех мероприятий. Морализм без морали и без принципов.

Все это – mutatis mutandis – применимо и к американской интеллигенции, и к прессе. Все пронизано «политикой» – то есть мотивом успеха, признания, соревнования. И вот судьба мира находится в руках, в сущности, малоосведомленных, некомпетентных, психологически «провинциальных» людей, соединенных одним: религией успеха, быстрого, моментального и связанного, в довершение всего, с материальным его выражением. В этой обстановке речь Солженицына, например, просто не звучит.

Первая Преждеосвященная вчера, а до нее, так же как и накануне, бесконечные исповеди. И, как всегда, чувство неясности: в чем смысл исповеди, такой, какой существует и практикуется она сейчас? Понятна мне исповедь католическая («нарушение закона»), но не понятна православная – ни, так сказать, «догматически» (таинство покаяния), ни духовно. В ней очевиднее всего метаморфоза христианства, Церкви. Церковь родилась как реальность, противостоящая и внешне, видимо, и еще больше – внутренне, невидимо, – миру сему. Метаморфоза же ее заключается в том, что она стала постепенно, а теперь уже и окончательно – религиозным «обслуживанием» мира. Изначально таинство покаяния было целиком сосредоточено на одном: на измене Церкви, то есть воплощаемой и являемой ею реальности. Грех осознавался прежде всего как измена «новой жизни», выпадение из нее. Он был разрывом, отпадением, предательством, так же как святость понималась не как «нравственное совершенство», а как «онтологически» верность Христу и Его Царству. Нравственное учение Евангелия – эсхатологично, а не «этично». Сущность греха – не просто нарушение «закона», а отпадение от Бога и от жизни, от подлинного «вожделения». И, во-вторых, сущность его для христиан как измены Христу, отпадения от Него и от Церкви как Им данной жизни. Таким образом, таинство покаяния – это возврат, это возвращение, путем раскаяния, в «новую жизнь», уже данную, уже явленную… Современная исповедь обращена, однако, не на то, не в этом суть ее, а в некоем «моральном» регулировании жизни в «мире сем», регулировании его собственных «законов». Иными словами, таинство покаяния было вначале отнесено не к нравственному закону, а к вере и к греху как отпадению от веры («верующий в Него не грешит»¹³⁰⁶) (см. все первое послание Иоанна). Теперешняя исповедь есть разговор о нарушениях «нравственного закона», о слабостях и греховности, но без «отнесенности» к вере. И ответ в нем – не о Христе, а что-то вроде «старайтесь побольше молиться…», «боритесь с искушениями…». Как и все в христианстве, таинство покаяния – эсхатологично. Оно есть возврат человека в вожделенное Царство, в «жизнь будущего века». А чем стало оно – я просто не знаю, и как, в каких «категориях» понимать и объяснять это «разрешение грехов» после трехминутного разговора о «слабостях» – тоже не знаю.

Пятница, 22 февраля 1980

Очередной номер «Русской мысли». И опять тот же вопрос: что меня так раздражает в эмигрантской прессе? Часть ответа – язык. Мне кажется, что русский язык – самый трудный в мире. Не грамматически (хотя он и грамматически трудный), а по какой-то легкости, доступности в нем фальши, подделки, инфляции. Он – как разбитое, ненастроенное пианино. На нем легко «бренчать». И потому подлинный писатель должен все время его выверять, настраивать, очищать от легкости и «приблизительности». Быть может, это так потому, что создан он был элитой, но очень скоро попал в руки «неэлиты», того, что Солженицын называет «образованщиной». А тут этот, по Тургеневу, «великий, могучий и свободный» язык моментально «расстраивается», становится той же жижей, подделкой с нажатой педалью, что звучит, например, в стихах Надсона да даже – что греха таить – иногда у Блока. Эта опасность существует, конечно, во всех языках, но в большинстве из них она опознается, ибо им присуща иерархичность, организованность. С русским же языком плохо то, что подавляющее большинство русских распознать этой подделки, пошлости, инфляции не способны, ибо сами говорят на такой вот «жиже». Точность, собранность, дисциплина, «выверение» – не русские качества, и это отражается и в языке. Поэтому всякая русская газета (по природе своей «спешная») – мучение для читателя. Всякий «естество свое на вопль понуждает», и не только на вопль, но и на декламацию, риторику. Поэтому, при полной искренности (ох уж эта русская искренность!), все звучит фальшиво… Вот из о. Дудко (героя, исповедника, все что угодно, но, Боже мой, до чего плохого «писаки»!): «Господи, помоги всем коснувшимся или прислушивающимся к невыносимому стону русских мучеников – быть стойкими, как они…» Не говоря уже о том, что ни на одном языке нельзя себе представить такой грамматической «приблизительности» (если «коснувшимся» – то стона, а не «к стону», и т.д.), все в этой фразе «шокирует»: «невыносимый стон мучеников», «касание его», это «журнальное» обращение к Господу и т.д. Но главное – это безостановочно нажатая педаль, сплошная «лирика». «Тысячелетие крещения на Руси (?) должно же значить (?), что не напрасно (?) святой апостол Андрей Первозванный водрузил на киевских горах крест – символ будущего воскресения (?)». «Еще немного осталось, совсем немного (?), когда во всеуслышанье и по слову праведника – преп. Серафима Саровского – запоют на Руси Пасху – Христос воскресе!»

Все это было бы недостойной придиркой к человеку, к людям, у которых – и я пишу это вполне искренне – недостоин развязать ремней обуви, если бы не глубокое убеждение, что слова, слово – не только бесконечно важны, но и являют глубокую, прикровенную сущность. Вот такими, приблизительно, «громогласными» словами всегда говорили и говорят, например, карловчане, и именно в них, в этих словах, раскрывается, как это ни странно, их ложь. «Мы – с Церковью мучеников» и т.д. В них уже – осуждение всех других, которые «не с мучениками». В них гордыня избранничества, особого пути, максимализма и т.д.

Как только молчавшая столько десятилетий Россия начинает говорить, она захлебывается в декламации. И это – и о. Дудко с о. Глебом [Якуниным], и диссиденты (в том же номере длинная статья какого-то новоприбывшего о журнале «Гнозис»: «…рассказ… «Приход» открывает неизведанные области психологической несовместимости душевных пространств, заставляя задуматься над нашей тайной, раскрывая (приоткрывая) нам самих себя в период, когда мы находимся как бы во «взвешенном» состоянии…»), и «талантливая литературная молодежь в поисках своего творческого поля» (из той же статьи).

Но декламация – и в том-то и все дело – всегда плохой признак, дурной симптом. Она всегда прикрывает, «заговаривает» отсутствие чего-то: подлинной глубины, подлинного опыта. Вспоминаются слова Лермонтова в «Герое нашего времени»: «…не русская это храбрость…» Самая же опасная из всех «декламаций» – религиозная. А потому и проверка языка должна была бы стоять на первом месте. Увы, даже и это звучит «декламацией"…

Суббота, 23 февраля 1980

Первая субботняя Литургия, с детства как-то особенно любимая. И уже такое чувство весны в сыром, мягком воздухе, в черных, оттаивающих от вчерашнего снега стволах.

Вчера вечером по телевидению – зимняя Олимпиада в Lake Placid. Американская победа над непобедимой русской командой hockey¹³⁰⁷. Невероятный восторг во всей Америке. Следили с Л. с замирающими сердцами. Меня всегда восхищает эта победа человека над «плотью». Спорт – это последняя реальность homo ludens¹³⁰⁸ . Как и в 1976 году, это ежевечернее любование конькобежцами, лыжниками и т.д. По-настоящему очищает. И еще более страшными, низкими кажутся все время вкрапливаемые в фильм рекламы.

Воскресенье, 24 февраля 1980

Один дома. Л. уехала на три дня, по делам школы, в Колорадо. За окнами уже почти совсем весенний день, и из-за этой мягкости, сырости, робкого солнца – одолевает лень, между тем как на столе несусветная куча начатых и всегда спешных работ…

Сегодня утром разговор с Л. о наших – «респективных»¹³⁰⁹ – школах. При всем различии между ними и в одной, и в другой – всегдашнее напряжение, дела, заседания, проекты, так что все сталкиваются, спешат, не успевают – и профессора, и студенты. Это – Америка. Вспоминаю мой [французский лицей] Lycee Carnot. В нем царила всегда какая-то непобедимая неподвижность, рутина, отсутствовал всякий «активизм». Было ли это плохо в сравнении с американской школой, всегда расплавленной, с постоянными events и projects¹³¹⁰, с беспрерывными обсуждениями, совещаниями, с навязчивым общением? В том, что касается меня, то я совсем в этом не уверен. Если целью и единственным назначением школы считать ученье, образование, то мой лицей это делал очень хорошо и, главное, без всякой лишней суеты. Не было этой постоянной «проблематики» – как «подходить к детям», к «молодежи». Школа не претендовала быть «всем» и не волновалась, главное, доволен ли я, счастлив ли и т.д. Не вторгалась в мою личную жизнь, не звала меня никуда, не выдавала себя за жизнь. Да, в ней царила, несомненно, некая доброкачественная скука, казенщина, равнодушие. Но вот главное – она делала свое дело и требовала от меня, чтобы я делал свое. В семинарии, да и в Spence все время какие-то драмы, проблемы, словно все время нажата педаль. Все всё время болезненно «отнесены» друг к другу, все всё время заняты всем. И ученики «с жиру бесятся» и придают себе, каждому своему настроению невероятное значение. Хотел бы я увидеть себя приходящим к Mr. Jarno обсудить мой «potential»¹³¹¹ и мои «frustrations»¹³¹²… А теперь я вспоминаю и эту скуку, и тусклые классы, желтые стены, не залепленные, как здесь, promising¹³¹³ мазней учеников, и этот холодок, а вместе с тем признание за каждым его жизни, вспоминаю все это с благодарностью. Все было серьезно, без болтовни и без риторики, без того инфантилизма, которым пронизана любая американская школа. «Это похоже на тюрьму». Нет, это похоже на школу, в которой никто не обсуждает «проблемы» – нужно ли учить Корнеля и Расина, историю и географию… Здесь я ставлю пятерку с минусом, и студент приходит «to find out»¹³¹⁴, в чем дело. Там, получив за сочинение какие-нибудь 13% из 20, мы испытывали гордость, знали, что «недаром».

Но, может быть, все это мое чувство. Может быть, другим не было так хорошо в этом «холодке», в этой скуке, не мешавшей быть занятым своей «мечтой», сохранявшей неприкосновенной внутреннюю жизнь, не навязывавшей мне совершенно ненужных волнений. Зато сколько маленьких и, однако, на всю жизнь запомнившихся праздников, минут блаженства, каждый день! Выйти из лицея в четыре часа дня – будь то осенью, зимой или весной, будь то в дождливый парижский день или на весеннее солнце, идти по rue Legendre домой, в уличной суматохе, глядеть на все те же парижские крыши, всем существом ощущать свободу, молодость, буквально «отдаваться» им… Какое это было блаженное и счастливое время. И у меня чувство, что этого блаженства просто как-то не способна испытывать современная молодежь, и не способна потому как раз, что не знала она с детского сада рутины, формы, ритма, не знала никакого «закала».

Только что смотрел по телевизии награждение победителей hockey, американцев, медалями. Неописуемый восторг толпы – словно победили в мировой войне… Американский гимн поет вся толпа… Простые, «жалкие» лица русских: их никто никогда еще не побеждал…

Вторник, 26 февраля 1980

Понедельник и вторник – два моих «семинарских» дня, переполненных до отказа. Сквозь них нужно, так сказать, пройти «сжав зубы». Одно утешение – лекции, где могу говорить не только даже о главном, а об «едином на потребу».

Пятница, 29 февраля 1980

Я чувствую иногда (сегодня, например) страшную душевную усталость. И я хотел бы разобраться в ней, потому что усталость эта так очевидно связана с «церковью», с «религией». Что это – то уныние, та духовная опустошенность, которая связана с недостатком (точнее – почти полным отсутствием) молитвы, с ленью, с распущенностью? Или же, вдобавок ко всему этому, также и что-то другое? Сегодня, например, причиной очередного припадка такого уныния оказался какой-то случайный очередной православный журнальчик с неизбежными статейками о «духовности». Мне стало мучительно сидеть в своем кабинете в семинарии, быть свидетелем и участником какой-то церковно-религиозной каши, в которой – так мне, во всяком случае, ощущается – приходится жить… Мне все кажется, что все заняты не тем, говорят не о том, интересуются и живут ненужным, неважным. Однако что нужно – я не могу сказать даже сам себе, не знаю. Я хотел бы знать, что делали в будни, ежедневно, с утра до вечера первые христиане, не имевшие еще «церковных дел», «богословия», устава, споров о древних иконах и напевах и многотомной литературы о «духовности». Что значило для них и в их жизни – жить верой? Я стал священником в двадцать пять лет, потому что мне было очевидно (без всякого раздумья и углубления и проверки), что ничего интереснее на свете нету. Я об этом мечтал, именно мечтал на парте лицея, на танцульках, почти всегда это было для меня «инобытием», тайным сокровищем сердца. А теперь я чувствую себя – и как часто! – как тот чеховский герой, который во имя какого-то «высокого дела» (революции, борьбы за свободу) поступил в лакеи, чтобы за кем-то следить, что-то узнавать, одним словом – служить, и вот постепенно не то что разочаровался в этом «служении», а как-то выпал из него. Ощутил его как ненужное, как не то. Его потянуло на простую жизнь, на просто жизнь. И вот у меня такое чувство, что я живу в безостановочной «риторике», в искусственности… Что всем этим прикрывается, в сущности, все та же мелочность, самолюбие и т.д. и где все это тем более сильно, что все время выдается как раз за служение… Иногда такое чувство, что тот детский и «мечтательный» опыт инобытия, который привел меня к служению, теперь этим самым служением больше всего и затемняется.

В среду полуторачасовая встреча в кафе на [вокзале] Grand Central Station с некими Чудновскими, отцом и сыном. Евреи, диссиденты, друзья Сахарова, ученые (сын – математик в Колумбийском университете). Просят меня «упросить» Солженицына выступить в защиту Сахарова. Впечатление об обоих – такое светлое и чистое, что потом долго хорошо на душе. Встреча – с людьми…

Случайно прочел в номере 129-м «Вестника» отрывки из дневника о. С. Булгакова. Эвакуация из России, первые «беженские» недели в Константинополе. В центре всего – его «соблазн Римом», решение стать католиком. Убийственная характеристика восточного Православия. Немножко коробит эмоциональность тона…

Во вторник вечером почти пять часов в Нью-Йорке с митрополитом Феодосием. Удовольствие от его простоты. Ничего из себя не корчит. По-детски радуется жизни и своему «митрополитству». Но именно по-детски. Может быть, именно евангельского «будьте как дети» больше всего не хватает современному христианству и Православию. Все в нем так тяжеловесно, все обросло «проблемами», по всем поводам нужно цитировать «авторитеты».

Суббота, 1 марта 1980

Март: «весенний, грустный, ранний» (откуда? не знаю). А у нас «мороз и солнце»¹³¹⁵ и дикий холод.

Америка все глубже погружается в свою предвыборную одержимость. Какую непонятную, стихийную силу порождает политика и, особенно, демократия. Во Франции вот уже два года, как все – в политике – подчинено президентским выборам, до которых еще целый год! В Америке, где срок президента всего четыре года, два уходит опять-таки на выборы, на «кампанию». По-видимому, похоть власти действительно обладает огромной – и для меня совершенно непонятной – силой.

Письмо от Мани из Москвы – о Сереже, который после периода возбуждения от новизны находится в состоянии бешенства на все «советское». Л. и Аня получили визы и едут в Москву 15 марта…

Сегодня в газете внушительный перечень турецких дипломатов, убитых в последнее время армянскими террористами. А также список четырнадцати посольств, занятых – с заложниками – всевозможными guerillas¹³¹⁶. Все в мире заняты все больше и больше только своим. И все во имя своего убивают, убивают и убивают. И всюду – «освобождение», «справедливость» и «месть». Мир впадает в какое-то племенное состояние. А ученые историки с марксистским уклоном преспокойно применяют ко всему в мире свои «законы исторического развития». В мире рушится и распадается постепенно все то, что так или иначе соединяет людей, кроме одного – национализма: кровного, слепого, дикого. Православные ливанцы вдруг с невероятной силой осознали себя «арабами» и т.д. Из христианства, из Православия во всяком случае, исчезают последние «приметы» вселенскости. Левая интеллигенция – в Америке, в Европе – служит последнему своему «богу» – третьему миру, не видя, не желая видеть, что и он движим исключительно своим первобытным национализмом, то есть опять своим, только своим. Мой вопрос: возможно ли еще говорить о вселенскости Православия? И если говорить, то кому? Une cause perdue¹³¹⁷. А вместе с тем без своего «сверхнационализма», то есть без чувства несводимости Церкви к «национальному», христианство уже не христианство… Неужели никто не видит безумия, заливающего мир?

Воскресенье, 2 марта 1980

Сегодня – Литургия с крещением маленькой Димитры М. Всю службу – радость и подъем…

В общем же немножко смешно: Солженицын – мне: «Да порвите же наконец с Максимовым…» Максимов – мне: «Да объясните же наконец Солженицыну…» Литвинов, Чалидзе и К° – мне: «Как Вы можете – с Максимовым и Солженицыным…» Но что же делать, если этого рода целостность – партийная, лагерная – мне не дана и противна. Абсолютная верность нужна, необходима – только по отношению ко Христу. Это свобода не от мира, а в мире…

Понедельник, 3 марта 1980

Из Сережиного письма о поездке в Троице-Сергиеву Лавру: «…I must say that the бабы are a bit vexing. They are an incredibly primitive and barbaric species, somewhat reminiscent of Zulu women, but unfortunately closely involved with our much suffering Church here. They are all over, muttering, haggling with each other, pushing, shoving and squealing in inhuman voices. But all this is un-Christian…»¹³¹⁸. Однако именно в этих «бабах» многие, если не все, видят «залог религиозного возрождения» в России и России, опору и критерий Православия. И в том, пожалуй, и трагедия, что они – действительно опора и действительно критерий… Даже наши «интеллигенты» если обращаются, то обращаются обычно именно в это Православие, в загадочно привлекательную «ферапонтовщину"…

Среда, 5 марта 1980

Кругом только и слышишь, что о молениях о духовном возрождении России и об исповедниках веры, о готовящейся голодовке перед Объединенными Нациями и т.д. И я все стараюсь понять, почему все это меня внутренне отталкивает. Чувствую (хотя и сам себе не могу чувства этого уяснить), что все это «не к лицу христианам», «по стихиям мира сего, а не по Христу». А может быть, это мой скепсис: что значит «молиться о духовном возрождении России»? На что именно направлена такая молитва? Что в словосочетании этом подразумевается под словом «Россия»? Кратко – о чем нам молиться? И почему голодовка? Не знаю, но все это мутно, неясно, духовно двусмысленно. И мученики могут стать предметом болтовни и, главное, самодовольства…

Уж раз разыгралась желчь… Как мучителен этот «церковный» язык, на котором нужно говорить в Церкви, тон, стиль, повадка. Все условно, полное отсутствие простого, человеческого языка. С каким вздохом облегчения уезжаешь из этого мира ряс, чмоканья рук и церковных сплетен. Только отъехал – и вдруг видишь: мокрые, голые ветки, туман, в котором исчезают поля, деревья, дома. Небо. Наступающие сумерки. И все это говорит какую-то невероятно простую правду.

На днях мне кто-то кого-то процитировал: «Мистика и аскетизм несовместимы» (или что-то в этом роде, но именно это), и я несколько раз задумывался об этом. Тут что-то есть, о чем можно задуматься. «Аскет» – и, может быть, дело как раз в этом – вот той правды, о которой я только что писал (неба, мокрых веток, туманных сумерек и т.д.), не видит или, вернее, не хочет видеть, отталкивает от себя как нечто «чувственное». Аскет прежде всего закрывает глаза, слух, то есть все чувства, и борется с ними… «Мистик» – это тот, кто это видит, для которого все чувства – общение с Богом (в идеале). Что христианство – «аскетично» или «мистично»? Евангелие: «Смотрите на полевые лилии… (которые) Бог так одевает…»¹³¹⁹. Церковь. Таинства. Слава. Благолепие. И т.д. Выходит так, что мистично. А Крест («крестом я распят для мира и мир для меня»)? Но «распят» не значит отвергнут… И т.д. Все это очень сложно, ибо, с одной стороны, мистицизм требует очищения и проверки (аскетизм), а аскет «аскетствует» для Бога, чтобы прорваться к Нему сквозь плоть. И все же тут возможны, очевидны два различных ударения … Где-то аскетизм перестает быть христианским (именно люди этого направления не «чувствуют» таинств, Церкви, их тянет на ригоризм). Где-то, конечно, и мистицизм – двусмыслен, становится именно «чувственным». Но из христианства все же не выкинуть «чувств» (в смысле «пяти чувств»), как не выкинуть из него аскетизма, то есть, попросту говоря, борьбы с собой.

Четверг, 6 марта 1980

Все та же тусклая, греховно-низкая полоса. «Без божества, без вдохновенья…»¹³²⁰. И ничего не хочется делать, и все откладываешь… Чувствую в себе полное отсутствие подвига, усилия, собранности, не говоря уже о молитве.

Разговор сегодня по телефону с Андреем. Маме хуже, она совсем плохо видит, плохо соображает, с трудом говорит. Боже мой, как это грустно… Не смерть, а это угасание жизни, заживо – тление…

Пишу скрипты. Пишу умом. И ум согласен. Но как часто несогласно сердце. «Lе coeur a ses raisons que la raison ne connait pas»¹³²¹. Мне иногда кажется, что у меня наоборот. Верит, и радуется вере, и согласен с верой мой ум.

Пятница, 7 марта 1980

Биография Е.Е. Cummings'a. Читаю и спрашиваю себя, как когда-то спрашивал себя, читая книги о сюрреалистах, дадаистах, футуристах и всяческих «модернистах»: в чем их «движущая сила»? Вот Каммингс пишет своей сестре и исповедует свое кредо: разрушение (то есть искусство для него – прежде всего разрушение «прежнего») и дальше утверждение: «всё – секс» (удар по голове Фрейдом). Насколько я себя помню, никогда не чувствовал я этой жажды – во что бы то ни стало разрыва с прошлым, обязательного, радикального противостояния ему, хотя всегда – и очень рано – чувствовал его давление, и это значит – необходимость переоценок, освобождения от идолопоклонства прошлого, чувствовал наличие конфликта. Непонятен мне, таким образом, радикализм, желание, и страстное, все поставить «вверх дном». Тут очевидна – глупость. И всегда получается новое порабощение – Фрейду, Марксу… Один из друзей Каммингса бросает все, переезжает в Вену, чтобы быть «ближе к Фрейду"… И вот – разрушенные жизни, кабацкое «освобождение» и сплошная душевная «изжога». Приходит тяжелая пора, и читают люди не Хлебникова и не Крученых, а Ахматову, Пастернака. Модернизм – это, однако, явление духовное, то есть укоренено в каком-то глубоком духовном искривлении… Недаром ключом к искусству (словесному) Каммингс считал глагол, то есть то, что выражает движение, жизнь, то, что он называл «is»¹³²². Это восстание против «статики», но восстание внутренне пустое, ибо «is» без отнесенности к, с одной стороны, кто (who is…), а с другой – к что (is what…) остается пустым. В пределе, как слово, оно (is) призвано исчезнуть, как в арамейском и отчасти в русском языках. «Сие – Тело Мое» (а богословы веками толкуют о слове («есть»), которого Христос, по всей вероятности, не произнес). Но исчезает «есть» (is) потому, что входит как жизнь, как самораскрытие, как исполнение и в кто или что (кто есть, что есть?), и в что второе: что (кто) – есть что (кто). Модернизм, таким образом, есть только «есть», и даже больше – отрицание и субъекта (кто), и предиката (что). В пределе – бессмыслица и – что хуже – разложение самого есть. Можно сказать еще и так: в консерватизме есть ничего не являет и не исполняет, не «животворит». В модернизме есть разлагает то, что призвано оно «являть», ибо являет только само себя: «движение движения…» Бог есть предельное, абсолютное совпадение кто (Аз), есть (Есмь), что (Сущий). Судья – и консерватизма, и модернизма, и одновременно – ответ на заключенный в них, их вечно порождающий вопрос.

Воскресенье, 9 марта 1980

Субботу провел в Луисвилле, Кентукки, с целодневными лекциями и вопросами-ответами. Литургия с нашими alumni¹³²³, разговоры. Устал очень, но и доволен днем: сознание, что делаю то, к чему призван…

Комедия в Иране продолжается. Студенты (!) опять отказались передать заложников правительству. Аятолла молчит, все остальные кричат. Мир «надеется». Так ясно, что правительство бессильно и что вся эта «исламская революция» – кровавый балаган и чепуха.

Крестопоклонная. Торжественная Литургия в семинарии. Изумительный весенний день.

Понедельник, 10 марта 1980

Вчера целый день «ничегонеделанья», dolce faraiente. Чтение воскресной «Нью-Йорк таймс», «созерцание мира» – его суеты, страстей, путаницы. Путаницы, не рассеиваемой, а углубляемой бесконечными объяснениями и анализами всевозможных «экспертов» и «специалистов». Все эти объяснения потому ничего и не объясняют, что в них отсутствует главное или, вернее, ссылка на отсутствие в мире главного: общего, единого ощущения, понимания самого мира, самой жизни. Соловьев шутил: «Все в этом мире – только связь трансцендентальных предпосылок…»¹³²⁴. Однако шутка эта есть совершеннейшая правда. В современном мире этой связи нет. Его от нее «освободили». Освободили якобы для того, чтобы сделать человека наконец хозяином собственной судьбы («никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и ни герой…»¹³²⁵). Но этот освобожденный человек никакой «судьбы» не знает, ни своей, ни чужой, и оказывается еще большим рабом. Рабом прежде всего всевозможных эгоизмов: личного, национального, расового… Зачем корсиканцам или баскам независимость? Чтобы быть собой. Но что значит быть собой? Вот этого-то никто, абсолютно никто не знает. Поэтому никто и не становится «собой», а, «освободившись», немедленно порабощает себя чему-то другому -социализму, национализму и т.д. Одни еще «борются за существование», и к их услугам марксизм. Другие – американцы и вообще «белые» – борются за право на порнографию, и к их услугам либерализм, борьба за «права личности», причем саму-то личность уж никто давно не может определить. Все идет под знаком борьбы за что-то, имеющее быть осуществимым, но никогда не осуществляемое, ибо неизвестное и неопределимое («быть собой»). Потеряв Бога, отвергнув Его – человечество и в целом, и в «личности» живет одним всеобъемлющим оборотом на себя: эгоизмом в буквальном смысле этого слова. А так как жить собой невозможно, есть reductio ad absurdum¹³²⁶ жизни, которая только потому и жизнь, что живет другим, то эгоизму приходится все время выдумывать опасности за себя и себе, «другое» отождествлять с врагом, а жизнь с борьбой.

Вторник, 11 марта 1980

Мое главное и постоянное ощущение – это ощущение жизни. В словах это очень трудно выразить. Может быть, ближе всего к этому ощущению слово «удивление», восприятие каждого момента и каждого состояния как некоего дара (в отличие от «само собою разумеющегося», «самоочевидного»). Все всегда ново, все всегда есть не просто жизнь, а встреча с жизнью и потому как бы откровение… Пишу и сознаю, что это не те слова, но других не нахожу. Знаю только, что этот дар, что это откровение требуют внимания, ответа. Что жизнь, иными словами, есть постоянное «приятие» дара жизни… Может быть, все так чувствуют. Но мне иногда кажется, что нет. Что масса людей, может, даже – подавляющее большинство, живут, не замечая жизни. Она для них как бы нейтральная, безличная «рама» их самих, «субстрат», но не встреча, не дар. Они ее не видят, как не видим мы зеркало, когда глядимся на себя в нем. Как в зеркале мы видим себя, но не зеркало, так и в жизни можно (и даже очень легко) не увидеть жизни. Или по-другому: она – прозрачный мешок, наполняемый мною: моей деятельностью, заботами, интересами и т.д. Иногда наполнение это дает ощущение «жизни» («жизнь бьет ключом»), иногда – в минуты ясновидения – почти отчаяния («дар случайный, дар напрасный…»¹³²⁷). Думал об этом, читая вчера «на сон грядущий» биографию Каммингса и в ней его стихотворение:

wherelings whenlings

(daughters of if but offsprings of hopefear)

(sons of unless and children of almost)

never shall guess the dimension of

him whose

each

foot likes the

here of this earth

whose both

eyes

love

this now of the sky¹³²⁸.

Это как раз о «жизни». И это, по-моему, неизмеримо ближе к тому, о чем вера, религия, чем богословские книги, которыми завален мой стол (подготовка к лекции о «чинах хиротонии» (!).

Среда. 12 марта 1980

Если продолжить вчерашнее размышление, то не приводит ли оно к восприятию и смерти как дара, то есть опять-таки как встречи, как последней, решающей встречи с тем, что одно, в конечном счете, «животворило» жизнь, открывалось в ней, делало ее даром. «Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение»¹³²⁹, – говорит апостол Павел. Да, если жизнь становится, и в ту меру, в какую она становится, – Христом, если Он есть тот дар, в который все время претворяется жизнь, то тогда смерть есть приобретение, благословенное условие того лицом к лицу, жажда которого и есть жизнь в «мире сем». Страх, ужас смерти, думается мне, сосредоточен на одном: «Все будет продолжаться, а меня не будет… Так же будет светить солнце, так же будут бежать люди по своим делам, а меня не будет». «Вкушая вкусих мало меда… и се, аз умираю…»¹³³⁰. Именно это чувство порождает страх и ужас, и именно ему не помогает «вера в загробный мир». Уж тогда – так думает, так ощущает человек – лучше, чтоб ничего … И ему не помогают, его не «утешают» сладкие строки о «блаженстве безгрешных духов»¹³³¹. Он хочет только того блаженства, которое он знает, а оно только тут, в опыте этой жизни. Свою вечность мы находим только тут. И христианство утверждает, что находим мы ее во Христе. Он для того пришел к нам, в эту жизнь, чтобы она стала встречей с Ним и в этой встрече заложенной жаждой последнего исполнения, последней встречи с Ним – в смерти. Она становится «приобретением"… Отсюда – самоочевидность условия: «Если любите Меня…»¹³³². Любить же нельзя ни «учения», ни «заповедей», ни «обещаний». Любить можно, только если есть встреча, если Христос стал «даром» всего в жизни.

Пятница, 14 марта 1980

Снежная буря над Нью-Йорком, и, как всегда, первые часы ее необыкновенно красивы. Легкость, красота падающего снега, торжественная неподвижность уже упавшего.

Воскресенье, 16 марта 1980

В пятницу вечером проводил Л. и Аню в Москву! Необычность одиночества. Я буквально не знаю, что с собою делать. Сильное чувство отсутствия, его бремени. Вот уж действительно «нехорошо быть человеку одному…»¹³³³.

Вчера поездка в Филадельфию, сегодня в Вилмингтон.

Мой главный грех: я ни в чем себе не отказываю. Может быть, по сравнению с другими, мне не так уж много хочется (в отличие от нравственного, волевого – «я хочу»). Но зато этому «хочется» я совсем не оказываю никакого сопротивления. И когда я это осознаю, мне становится страшно: полное отсутствие борьбы, той «невидимой брани», о которой столько говорится в духовной литературе… Страшно же становится потому, что одновременно осознаешь силу присущего мне самообмана. Я убедил себя, что я не только хочу, но и мне хочется неизменно светлого, хорошего, радостного (все-де по принципу: «где сокровище ваше, там и сердце ваше»). И этим как бы «снял» конфликт между хочу и хочется. А это конфликт, приводивший в отчаяние даже апостола Павла: «…потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю…‹…› …знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. ‹…› Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?»¹³³⁴

Среда, 19 марта 1980

Странное, непривычное сочетание эти дни двойного опыта – страшной занятости и одиночества. Вот уж правда: «un seul etre vous manque, et tout est depeuple»¹³³⁵.

Пятница, 21 марта 1980

В аэроплане над Америкой, на пути в Сиэтл и затем завтра – на Аляску…

В среду читал – с волнением – второй диалог Сартра в «Nouvel Observateur» – об его отречении от марксизма, от «левацкого», его настойчивые повторения: первично в жизни братство и т.д. А вчера, ужиная у Connie Tarasar, узнал по телевидению, что он при смерти, в Париже. Мало кто во французской «интеллигенции» меня так раздражал, как Сартр. Но есть своеобразное величие в этом (иначе не назовешь) раскаянии: «Нет, я так больше не думаю», «Я ошибался».

Американская предвыборная кампания. Победы, все время, Картера и Рейгана. Ужас «Нью-Йорк таймс»: такие, казалось бы, ничтожества, примитивы… А вот, думается мне, голосуя за них, люди голосуют за что-то твердое, неизменное, вечное – что оба эти «ничтожества» представляют, в отличие от «блеска» и, главное, «современности». На наших глазах разоблачается дешевка «либерализма», «новизны», «риторики», сочетаемых неизменно с оппортунизмом. Из-за нечувствия этого садятся в калошу «эксперты"… В Картере и Рейгане, сколько ни были бы они «ничтожны», «провинциальны» и т.д., что-то «просвечивает». В Андерсоне, Буше, Кеннеди ничего, кроме самодовольства: «Смотрите, какой я умный и честный». И этот «инстинкт» людей примиряет (относительно) с демократией.

Как раздражительно фальшива вся современная тема «молодежи» как носительницы спасения. Пишу это и думаю: а не старческое ли это уже брюзжание? Но нет, потому что ни о чем не вспоминаю я с таким – буквально – стыдом, как о том времени, когда я сам числился в «молодежи». Стыд за всезнайство, за душевное нахальство, за недостаток уважения – список можно было бы продолжить. А ведь по сравнению с теперешними длинноволосыми, с их надрывным «обличением» – мы были воплощением смирения! В «молодежи» – как этого не замечают психологи? – масса рабства, идолопоклонничества, подчинения моде. И даже действительно присущий ей идеализм неотрываем от ее нарциссизма. Думаю об этом, прочитав в «Time» эссе об ageism (современное презрение к старости).

Воскресенье, 23 марта 1980

Анкоридж (Аляска). В пятницу бурное после-обеда в Сиэтле, у Дерюгиных. Сначала визит молодого слависта, пишущего диссертацию о Шестове: по-моему – умного и проницательного (Шестов – не религиозный мыслитель). Потом – акафист (Похвала Богородицы) в Св.-Спиридоновском соборе. Был рад не пропустить этой любимой с детства службы, хотя бы и в почти пустом храме. Вечерний луч на иконостасе – и минутное ощущение полноты… Потом бесконечный, изнурительный вечер у Дерюгиных: человек двадцать «новообращенных» в Православие с присущей им взвинченностью, максимализмом, «требованиями», обращенными к Православию, – быть «совершенным» (что одно уже выдает непереваренное западничество). Короткий контакт (в подвале) с милейшим и умнейшим профессором Treadgold'oм. Лег – по нью-йоркскому времени – в три часа утра!

Утром в субботу, в восемь часов утра (!), скучнейший завтрак с американскими родителями одного из наших студентов. В одиннадцать утра – отлет на Аляску. В аэроплане начал читать сборник статей Исайи Берлина «Against the Current»¹³³⁶. Умно и «питательно».

В Анкоридже на аэродроме – владыка Григорий, оо. Н[иколай] Харрис, М[айкл] Олекса и толпа алеутов с детьми. Тут же в толпе – поют кондак преп. Герману, подходят под благословение. Неожиданность, непривычность всего этого. Длинные разговоры с духовенством. Вечером чудная всенощная в переполненной церкви. Опять – умиление алеутскими детьми (их масса!), чувство чего-то подлинного, глубоко отличного от американской «религиозности», даже православной…

Сегодня утром такая же – радостная, полная – Литургия. Проповедовал вчера и сегодня. Потом трапеза, подарки, детскость этих людей, бесконечно трогательная.

После обеда ездили в индейский православный поселок за тридцать миль. Солнце. Снежные горы. Тающий среди берез и сосен снег. И эта древняя часовня…

Понедельник, 24 марта 1980

Кадьяк. Третий приезд сюда. С аэродрома поехали прямо к раке мощей преп. Германа. Приветственные речи владыки Григория и о. И[осифа] Креты. Радостные объятия: Боб и Сюзи Арида, Пост ван Россам, о. Иннокентий Фринцко… В воздухе, однако, волнение, ибо школа, очевидно, в кризисе и мой приезд для Креты и его партии нечто вроде «пренеприятного известия» из гоголевского «Ревизора». С епископом Григорием я имел длинный разговор в Анкоридже. Увидим… Все ждут чего-то от меня. Итак – увидим. Помолился преп. Герману о помощи в этой «дипломатии».

Сегодня утром – полет на маленьком, четырехместном аэроплане в горы. На горизонте ослепительно белая гора МакКинли. Летим над ледником – поразительно голубым. Величие этой природы… Потом снизились (аэроплан на лыжах) на маленьком озере, где у нашего пилота домик. Там нас ждал чудный завтрак. Тишина, заснеженные сосны, далекое серо-голубое небо. Совсем другой мир.

Вторник, 25 марта 1980

Кадьяк. Утром разговор с епископом Григорием и о. И. Кретой о сотрудничестве семинарий. Что-то уж слишком быстро со всем соглашаются… Двухчасовая лекция о Страстной седмице. Завтрак. Интервью с местным журналистом. Поездка с Бобом [Арида] и его женой [Сьюзен], о. М[айклом] Олексой и Иостом [ван Россамом] по острову. Грандиозный, великолепный, «славословный» вид на море, совершенно белые горы и Spruce Island… «Исполнь славы Твоея…» Поразительно. Опять разговор с епископом и Кретой. Ужин у Арид – как в семье. Иду на вечерню, а потом вторая двухчасовая лекция – о Евхаристии… Начинаю чувствовать усталость…

После вечерни, но до лекции. Стоял в церкви – слушал те же напевы, что в детстве слушал на гае Dam, на Подворье, в Кламаре, потом в семинарии, а вот теперь здесь, то есть на Кадьяке, то есть Бог знает где! Молодые священники произносят – и так же, тем же напевом – те же слова. Вечность и радость Церкви. Неиссякаемый источник. Присутствие… Ведь вот казалось – кончилась православная Аляска. И оживает! Двадцать священников. Молодежь, поющая в хоре. «Не оставлю вас сиры. Приду к вам…»¹³³⁷. Да, конечно, и те же интрижки, та же поповщина. Но что это все по сравнению с чудом этого «николиже стареет, но вечно юнеется…»?

Через пять дней – возвращение Л. Кажется, никогда так долго не шли дни…

В сущности, это мы, люди, мешаем друг другу быть «хорошими», то есть жить тем «добро зело», которое заложено в каждом. Мешаем недоверием, равнодушием, быстрым и злорадным установлением «дурного», судом и расправой. Но тут недостаточно одного «благожелательства», то есть все того же равнодушия. Нужна встреча, пускай даже внешне ни в чем не выраженная… Итак – на лекцию…

Среда, 26 марта 1980

Кадьяк. Ослепительное утро. Синие главы церкви на фоне снежных гор. Синее взморье… Вчера вечером – лекция о Евхаристии. Полный зал. Католики, протестанты… Вечером сиденье с владыкой и другими. Как быстро «сживаешься» с людьми, начинаешь чувствовать их жизнь. И сразу же спадает та «самозащита», которой почти всегда все обращены ко всем… «Сияющие» личности: милый, старый уже, Фринцко, теперь – архимандрит Иннокентий… Старенький алеут о. Харитон [Кайакоконок], ростом с десятилетнего мальчика (сунувший мне в руку двести долларов – «на покрытие расходов»!). Алеутские дети.

Двухчасовая беседа со священниками (их – двенадцать). Потом исповедь. Преждеосвященная Литургия. Приходская, прощальная трапеза. До этого прошелся по городу, по порту. Почти мороз, но ясно. Огромные чайки, а иногда – столь же огромные орлы. Лес мачт рыболовных судов. А рядом, и также на горизонте, снежные горы. Почему я так люблю эти погружения в чужие города, почти страстный интерес к витринам, к окнам: «вот тут живут – годами, поколениями – люди…» Меня как-то радостно волнует жизнь, сам факт жизни. И волнение усиливается сознанием кратковременности, мимолетности этого погружения, вплетенного в него чувства разлуки, прощания, всего того, что выражено в любимом стихотворении Малларме: «…je sens que les oiseaux sont ivres»¹³³⁸ и т.д. Жизнь есть прежде всего отрицание смерти, и жизнь пронизана смертью…

Во время службы не могу оторвать глаз от алеутских детей – с толстыми щеками и узкими черными раскосыми глазами. В особенности одна девочка – не больше трех лет, вся круглая, миниатюрная, бодро поднимающаяся по ступенькам к чаше. Смирение и добро, излучаемые алеутами. Точно я всю жизнь прожил с ними. На них живая печать чего-то самого главного, «уникального» в Православии. Как они сохранили это? Иногда я ощущаю жизнь как какой-то поток подарков.

Лазарева суббота, 29 марта 1980

Наконец дома! Вернулся вчера поздно вечером после бесконечного полета. От Аляски осталось чувство счастья, света, братства. С Кадьяка вылетели – и опять в солнечную, радостную погоду, в четверг в 4:30. В Анкоридже вечером ужин с владыкой Григорием. В час ночи – отлет в Сиэтл, куда (из-за разницы во времени) прилетел в шесть часов утра. В 12 отлет в Нью-Йорк, в 8 вечера – в Нью-Йорке! Сегодня чудная Лазарева служба в переполненной семинарской церкви. Серенький день, мелкий дождик. И счастье – быть дома, в тишине… Теперь начался countdown¹³³⁹ до возвращения Льяны – в понедельник!!! Сейчас буду ей звонить в Париж.

Вербное воскресенье, 30 марта 1980

Вчера – потрясающая всенощная, иначе не скажешь. Удивительный подъем, радость, торжественность – праздник в глубочайшем смысле этого слова. Так же и Литургия сегодня. Любимейший мой Апостол: «Радуйтесь, и паки реку – радуйтесь…» Удивительный праздник. Им – с детства – освещена вся жизнь…

Великий понедельник, 31 марта 1980

Последний день марта: мокрый снег, слякоть. Смогу ли доехать до [аэродрома] Kennedy, куда в три часа прилетают Л. и Аня? Вчера – последний день моего одиночества – оказался очень «светским»: breakfast с К. Кухарчик в Bronxville, чай у Бутеневых в Scarsdale, потом час у Эриксонов, ужин, наконец, у Мейендорфов. Вечером – утреня с «Се Жених…» в до отказа переполненной церкви. Чудное пение.

В «New York Magazine» статья A. Schlezinger Jr. о либерализме и консерватизме, очень умная и, по-моему, в основном правильная. Смена их – своего рода биологический цикл: эпоха «активизма» сменяется эпохой «усталости». Но и то и другое – необходимо.

Другая статья – об аборте. С 1973, когда Верховный суд США «узаконил» аборт, в стране было произведено девять миллионов легальных абортов! Тут – суд над современностью и над ее «гуманизмом», верный указатель некоего мистического разложения.

Продолжаю читать номер «Вестника» об о. С. Булгакове. Все-таки это – «капризное» богословие, очень личное и в каком-то смысле «эмоциональное». И потому – вряд ли «останется». И это можно, мне кажется, распространить на почти всю «русскую религиозную мысль» – на Бердяева, Флоренского, не говоря уже о Розанове. Булгаков употребляет (как и Флоренский) сугубо православную терминологию, все у них какое-то «парчовое». А вместе с тем романтическое, почти субъективное. «Мое богословие…» Вот возьму и навяжу Православию «Софию», покажу всем, во что они на самом деле верят. И вот никому не навязали. И не потому, что «темные» люди, а потому, что это – не нужно. Как не нужна и бердяевская свобода. И потому на всем этом легкий оттенок «epater la galerie»¹³⁴⁰. Тут все дело в изначальном, может быть, даже бессознательном, выборе1, темы, тональности, зрения. Всякая «ересь» от такого выбора есть всегда навязывание Церкви – своего выбора. В булгаковском богословии нету смирения. Чего бы он ни касался, он должен немедленно переделать это на свой лад, перекроить, объяснить по-своему. Он как бы никогда не «сливается» с Церковью, всегда чувствует себя – не только в ней, но и по отношению к ней. Он ей, Церкви, объясняет ее, говорит ей, что ей нужно… И потому успех его богословия только у горсточки «интеллигентов», ибо интеллигент – это прежде всего гипертрофия Я. Интеллигент может быть либо «булгаковцем» (мое богословие), либо же «типиконщиком», который a priori в восторге и умилении от всякой стихиры, даже самой что ни на есть бездарной и многословно-риторической. Интеллигент – идолопоклонник. И если он перестает поклоняться Марксу, он обязательно находит нового идола, новый и абсолютный «ключ» ко всему. Как ни страшно это сказать, но булгаковское софианство – это марксизм наизнанку, это все тот же ключ, открывающий все двери…

Понедельник, 14 апреля 1980

За спиной – Страстная и Пасха: чудные, незаслуженно радостные, полные, «утоляющие"… Сегодня рано утром прилетели с Л. из Вермонта, где провели у Солженицыных два дня. Пожалуй, лучшая встреча из всех бывших. Как будто исчезли всякая напряженность, настороженность, «броня». Просто, дружески, семейно… Он сразу загрузил меня работой: читать рукопись В.Н. Тростникова (очень интересную, но, увы, еретическую…), свои главы из «Узлов». Бесконечные разговоры с Наташей и «бабулей». А в субботу вечером – в нашу честь – «концерт-подарок» трех мальчиков. Обедня – радостная, быстрая. От всего этого в душе остался свет, и тоже – чувство, несмотря на все, его величия…

С утомлением – заранее! – погрузился в семинарию. Еще пять недель, а чувство такое, что пять столетий. Как «выдыхаешься» за год!

Среда, 16 апреля 1980

Известие о смерти Сартра, «человека-эпонима» нашего времени. Этот страстный радикализм, эта путаница мыслей, этот культ «масс», «революций», «левого» – все это, в сущности и прежде всего, ужасно маленькое. Всю свою жизнь Сартр был рабом каких-то априорных идей и также совершенно несусветным болтуном. Но страшен не он сам по себе, а то, что такого человека наша эпоха сделала «властителем дум». Под конец (см. выше) он как будто начинал что-то понимать… Но и тут с какими-то оговорками. Какое самомнение, какая ненависть к Богу, какая ужасающая слепота во всем…

Величие Солженицына: он дает масштаб, и, проведя с ним один день, снова начинаешь ужасаться торжеству маленького в мире, слепоте, предвзятости и т.д.

Четверг, 17 апреля 1980

Вчера – сугубо «поповский» день. В полдень, после «Свободы», завтрак с епископом Петром (L'Huillier). Вечером ужин с митрополитом Феодосием, Губяком и Кишковским. «Церковные дела», «тактика» с греками и арабами и т.д.

В «Time» на прошлой неделе – статья о новой атаке «сексологов», на этот раз на последнее «taboo»¹³⁴¹ – incest (кровосмешение). Ничего-де нет плохого, если в семье происходят «сексуальные» сближения, прикосновения и пр. Наоборот, это нужно приветствовать как еще одно «освобождение», как дальнейшее расширение «прав» («прав» прежде всего детей, которых в этих «правах» нужно во всем уравнять с взрослыми…). «Time» пишет с напускным негодованием, но именно и явно напускным… Устал повторять: разложение, и притом зловонное, нашей цивилизации. За абортом, гомосексуализмом и пр. теперь – кровосмешение… Эта цивилизация не может выжить… Но все то, что так или иначе противостоит этому разложению, буквально поднимается на смех. В том же номере «Time» гневная, презрительная статья о протестантских организациях, «вмешивающихся» в политику, поднимая вопрос об отношении того или иного кандидата к «моральным вопросам».

Воскресенье, 20 апреля 1980

Два с половиной дня в Канзас-Сити. В четверг вечером лекция в университете в Lawrence – о Солженицыне. В пятницу лекция (о том же) в Канзас-Сити. Потом завтрак с «отцами». Чудная весенняя погода, все купается в праздничном солнце, retreat с всегдашней, в результате, потерей голоса. И опять чувство умиления от этих молодых священников, в трудных, маленьких, полумертвых приходах, загубленных духовенством страшного безвременья, длившегося в Америке два-три десятилетия. Сегодня – передышка дома перед грандиозным наплывом семинарских дел – завтра и всю неделю…

В аэроплане прочитал статью Солженицына в «Foreign Affairs». До слез – правильно… А «для души» – дневник Ж.Грина.

Понедельник, 21 апреля 1980

Глупость Запада. Вчера в «New York Times Magazine» длинная статья W. Craig об Афганистане. И выходит так, что советская власть всегда действует из «страха» и «недоверия». Полмира завоевали только потому, что «боятся«… Вывод: надо их «успокоить»… Автор прямо этого не говорит, но вывод напрашивается сам собою. Как я понимаю бешенство Солженицына!

Вчера перечитывал свои лекции о «liturgy of death»¹³⁴². Сегодня – готовил лекцию о «тайных молитвах». Увы, я не могу сомневаться в том, что в нашем богослужении произошло скольжение…

Вторник, 22 апреля 1980

Faculty Seminar. Богословские разговоры. Библейская критика, отношение к ней православного богословия и т.д. Слушая все это, думал и чувствовал, что все это рядом, не то. Но как выразить то?

Изумительные весенние дни. «И зелень рощ сквозила…»¹³⁴³.

«Крестом я распят для мира и мир для меня…»¹³⁴⁴. Говорил об этом вчера вечером на лекции о крестных праздниках: Воздвижении и т.д. О том, что крест – это принятие «невозможного призыва» Божьего к человеку, Его замысла… Что крестом исключены религии «эскапизма», с одной стороны, «терапевтики» – с другой. Читал лекцию – очень остро сознавая это – прежде всего себе самому.

Среда, 23 апреля 1980

Сборник «Память» (3). Осколки, фрагменты, запятые – от шестидесяти с лишком лет большевизма в России, то есть не только жестокости, тоталитаризма, подлости, но и страшной, безмерной скуки, серости, пошлости. Скука же эта не от людей, а от того «мирочувствия», из которого родилось и выросло все остальное…

Пятница, 25 апреля 1980

Уныние, отвращение от чтения газет, от новостей, от всего, что извергается на нас извне… Во французских журналах – обожествление Сартра… Всюду, все время восхваляются разложение, разрушение, восстание, развенчание, какое-то стихийное, ненависти и страсти исполненное «против». В чем «гений» Сартра? Ведь он всегда, во всем ошибался. Да, говорят, но он искал, он ненавидел буржуазию, он был носителем надежды. Это человек, сознательно оправдывавший сталинский террор во имя проклятой «Истории"… И спорить невозможно, можно только удивляться и спрашивать себя: как стало возможным это прославление гнили во всех ее проявлениях и измерениях?

Сегодня – сенсация. Американцы сделали неудачную попытку освободить тегеранских заложников силой, попытка провалилась из-за… столкновения американских же аэропланов. Это звучит как скверная шутка.

Пятница, 2 мая 1980

На этой неделе сутки в Новом Скиту. Чувство и радости, но и некоей тревоги за них. Их чувствительность к тому, как к ним относятся, к их «роли» в Церкви, к «их» богослужению… Короче говоря: «оборот на себя».

В понедельник – о. Каллист (Уэр) в семинарии. Его лекция, разговоры. «Филокалия» и ее терминология. Это какая-то «академическая» духовность. В нашей Церкви все размножаются «специалисты по духовности».

В «Le Nouvel Observateur» вчера передовица Даниэля, страшно взволнованного разговорами о каком-то «религиозном» сдвиге Сартра перед смертью (я писал об этом раньше, прочтя его беседы). «Нет, нет, он остался верен атеизму!» Как это показательно: ибо, конечно, то, что объединяет все противоречивое, мятущееся творчество Сартра, объединяет на глубине, – это богоборчество. Но оно-то, по всей вероятности, и «дрогнуло» в нем в конце его жизни… И даже признать эту дрожь – уже измена… Страшно.

«Мир во зле лежит». И вместе с тем опять «блаженство мая»¹³⁴⁵…

Вчера, после долгого перерыва, получил два выпуска бюллетеня, издаваемого Граббе. Как можно жить, дышать, работать на этом уровне, да еще, пожалуй, с убеждением, что служишь Богу и Православию. Это кропотливое выискиванье всех «опасностей», «предательств», «отпадений». Прочтя эти страницы, хочется вымыть руки…

Воскресенье, 4 мая 1980

Вчера весь день – за чтением сборника «Метрополь». К. Фотиев уговорил меня принять участие в «круглом столе» 9 мая. Согласившись, по слабости характера, теперь читаю эти почти семьсот страниц!

Понедельник, 5 мая 1980

Обалдел от «Метрополя», но прочел… Что же я скажу о нем? Впечатление у меня от него бледное. Это очень «литература», показуха, забота о «стиле», прущая из всех пор. И, в сущности, ничем, кроме этого, не объединенная. Все концы – трагические, смерть, провал, поражение. Но как-то без причины.

Скорее оттого, что нужно как-то кончить, ибо ничего примечательного в дальнейшем не произойдет. Какая-то лирика, беспредметная, любующаяся сама собою…

Суббота, 10 мая 1980

Все то же «цветущее блаженство мая», все цветет, все изнывает в радости еще не жаркого солнца…

Утром у Н.Н. в психиатрической больнице. Приобщал ее, потом получасовой разговор. Тьма, тяжесть этой депрессии. Хрупкость нашего психодуховного организма…

Вчера, в пятницу, «круглый стол» о «Метрополе». Человек сорок – сорок пять «третьих». Участники обсуждения: некто [Юз] Алешковский, один из авторов альманаха, Наум Коржавин, Е[катерина] Брейтбарт (сестра В. Максимова), я и о. К. Фотиев. Обсуждение, как полагается, сумбурное, но без особой страсти. Не ясно, почему оно вообще понадобилось…

Пятница, 16 мая 1980

Не успеваю не то что писать, а ногти постричь! Такое впечатление, что я попал под какой-то горный обвал и только и успеваю, что как-то прикрыться от очередного камня… Бесконечное чтение студенческих сочинений. Многие из них утешительные: что-то увидели, ощутили, поняли… Вчера очередной прием у нас выпускного класса. Всего – вместе с женами и невестами и гостями (митрополит Феодосии, архиепископ Павел Финляндский) – до сорока человек! И тоже атмосфера по-настоящему семейная, любовная, «братская». Утром – Вознесенская Литургия (архиепископ Павел) – чудная, светлая, сама по себе тебя «несущая"…

Письмо от Сережи: о встречах с Войновичем и Окуджавой и о «диссидентах». Эти последние изолированы, не имеют базы, ибо советская власть, по мнению Сережи, для народа все-таки – «наша». Она, как и народ, «любит дачи, джинсы, автомобили и терпеть не может евреев…»

Воскресенье, 8 июня 1980

Длинный перерыв в записях. Сначала суета конца года, а потом, с 22 мая по 2 июня, десять чудных дней с Сережей в Париже. Жили в отеле «Рекамье», с видом на площадь и церковь St. Sulpice…

Понедельник, 9 июня 1980

Наслаждение от общения с Сережей, от его ума, такта, остроумия и совестливости, делающей его постоянно уязвимым. Рассказы его о России, о мучительной тяжести всего в ней.

Защита диссертации Андрониковым на Сергиевском подворье (вторник, 27 мая). Кроме меня – два католических оппонента: вечный pere Dalmais и милый pire Triacca, из Рима. Но Подворье само уже больше не «чувствую"…

Совет РСХД в Монжероне, на Троицу (25 мая). Мало народа и как-то беспредметно.

Зато Париж все эти дни был at its best¹³⁴⁶. Солнце, прохлада, и еще праздничное убранство из-за визита Папы.

Мама в [старческом доме] Cormeilles, уже почти совсем «отсутствующая». Разрушение жизни. Много думал об этом.

А вернувшись сюда в понедельник 2 июня, погрузился с головой в наши «проблемы». Я не помню, когда я в последний раз работал!

Ужасные неприятности и у Л. в школе: попытка самоубийства двенадцатилетней девочки. И сразу – отравленная атмосфера в школе: обвинения, обиды… Страшно мне жалко Л., которая все это переживает мучительно. Неужели все-таки удастся уехать в Лабель в четверг?

Чья-то умная статья об иранской «революции». Запад не понял религиозного измерения событий, все думал, что «все образуется»: демократия, социализм, «человеческое лицо» и т.д. На деле же корень – ислам во всем его тоталитаризме и даже «клерикализме». Теократия. И в этом все дело. Западный либерализм отвергает конфликт, потому что он прежде всего отвергает и отрицает Истину, саму возможность истины. Обо всем можно «договориться» и «понять друг друга». Но в мире сталкиваются «теократии», абсолюты, и трагическая ошибка Запада прежде всего в ощущении свободы как свободы от абсолюта. Парадокс (христианской) свободы: она от Истины. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными»¹³⁴⁷. Человек не желает уравнивать истину и ложь, а именно этому учит его Запад. И потому Запад «гниет» и ложь побеждает.

Среда, 25 июня 1980

«Раскаяние» о. Д. Дудко… И сразу со всех сторон: «Что Вы об этом думаете?..» Мое впечатление от этой печальной истории: мне всегда казалось, что о.Дмитрий нуждается в восторженной поддержке своей паствы, что его несла некая волна энтузиазма и что в этой волне он черпал нравственную силу. Он не одиночка, как Солженицын, которому никакая волна не нужна для того, чтобы быть сильным. А о. Дмитрий вне этой среды, поддержки да, конечно, и успеха (всемирного!) – уязвим. Что с ним делали пять месяцев в тюрьме, мы не знаем… Но в пятьдесят девять лет – после всего этого успеха – идти на десять лет лагеря… Этого он не выдержал. А, может быть, «развенчав» его, сделав «спорным», «они» его просто вышлют за границу.

С воскресенья в Нью-Йорке, вернее – в семинарии после десяти чудесных дней в Лабель. Liturgical and Pastoral Institute¹³⁴⁸: толпа, встречи, разговоры, лекции, службы – и все это при нью-йоркской жаре и сырости. В пятницу, Бог даст, возвращаемся в Лабель.

Вторник, 8 июля 1980

Сегодня в Нью-Йорке на два дня: заседания, скрипты и т.д.

Слушая, читая реакции на «самоотречение» о. Дудко, думаю: эмиграция – это самообман…

Письмо – умное – от Никиты С[труве]. Без «самообмана». И в него вложено – длиннейшее [письмо] В. Тростникова из Москвы. Ответ на мое, посланное по прочтении в апреле у А.И. Солженицына] его книги. Очень показательное.

Среда, 10 сентября 1980

С 28 августа в Нью-Йорке после длинного лабельского лета. В этом году оно было «чудесным летом» (название книги Саши Черного, которую мы очень любили в детстве), спокойным, несмотря на четыре поездки в США, рабочим (написал главу «Таинство воспоминания» и почти кончил «Liturgy of Death») и «отдохновительным» – все те же прогулки, тот же особенный, только лабельский мир и покой, то же канадское небо, озеро, сосны, березы. Целый месяц провели с нами Маня с детьми.

Затем десять дней семинарской суеты, новые студенты, «ориентации», «регистрации» и т.д. Все же удалось три раза съездить с Л. на Jones Beach, на океан. Для меня этот огромный пляж, синева океана, люди под разноцветными зонтиками – совсем особый опыт «праздника», того «солнечного и неподвижного полдня», который я всегда очень сильно ощущаю…

Сегодня – первый день в нашей нью-йоркской квартире, с ее тишиной… Первый «перерыв» перед окончательным погружением в семинарскую и церковную жизнь.

Последние недели прошли под знаком польских событий, за которыми мы следили буквально с замирающим сердцем. Каждый раз – все та же надежда, что что-то «лопнет» в кошмарном советском организме, что что-то начнется.

Смерти: тети Любы Оболенской, А.А. Боголепова.

Споры, разговоры об о. Дудко. Мучительный – для меня – тон русской прессы. Углубляющееся отчуждение от «третьих», от их советской тональности. Вчера вечером просматривал, перелистывал новый «Континент». И чувство именно чуждости, как если бы было априори ясно, что для меня во всей этой «ключом бьющей» деятельности словесного потока – места нет…

Вообще «отчуждение» не уменьшается, а если что, то усиливается. Я сносно играю все свои «роли» – семинарскую, богословскую, церковную, русско-эмигрантскую, но все это именно «роли». И я не знаю, как это «отчуждение» оценить, в чем его суть. Может быть, просто лень, может быть – что-то глубже. По совести – не знаю. Знаю только, что это отчуждение не делает меня «несчастным». Я, в сущности, доволен моей судьбой и другой не хотел бы. По-своему я каждую из этих ролей, каждый из этих миров – люблю и, наверное, скучал бы по ним, если бы был их лишен. Но и полного отождествления с ними нет. Я думаю, приблизительно, так: у меня есть «внутренняя жизнь», но «духовная» в страшном загоне. Да, есть вера, но при полном отсутствии личного, жизненного «максимализма», так очевидно требуемого Евангелием.

С другой же стороны – все, что я читаю об этой «духовной» жизни, все, что я вижу в людях, ею якобы живущих, – чем-то меня «раздражает». Что это – самозащита? Зависть к тем, кто ею живет, и потому желание denigrer?¹³⁴⁹ Но вот где-то, случайно, читаю цитату из Симеона Нового Богослова о необходимости ненавидеть тело – и сразу чувствую, что не только «худшее» во мне, а и что-то другое с этим не соглашается, этого не приемлет…

Простой вопрос о простом земном, человеческом счастье. О радости, преодолевающей страх смерти. О жизни, к которой призвал нас Бог. О том, для чего – «о чем» – сияет солнце, для чего и о чем – эти наши лабельские горизонты, эти мягкие горы, покрытые лесом, это огромное небо, этот блеск лучей…

Почему – в другом ключе – привела эта «духовная линия» к тому, что и самой Церкви, Евхаристии, благодарения, радости как-то не чувствуют, не хотят верующие, а хотят – страха, печали, какого-то почти злорадного отвержения всего этого?

Монастырь Жига, Кральево [Сербия]. Понедельник, 22 сентября 1980

Давно ничего не записывал, но не потому, что ничего не случалось и не о чем было писать, а, напротив, – от нагромождения дел, событий, встреч и т.д.

Начну с конца: пишу это, сидя в огромной трапезной сербского монастыря Жига, на заседании одной из «консультаций» православных богословов. Я, разумеется, в жизни бы не поехал на это собрание, если бы не было оно созвано в Сербии. Итак, во вторник 16-го вечером выехал из Нью-Йорка в Париж, где провел три дня.

С аэродрома Roissy мы поехали с Андреем в Буживаль, где ему очень хотелось показать мне отель, в котором состоялся в июле Общекадетский съезд. Отель стоит на краю имения, где умер Тургенев. После завтрака в отеле мы поднялись по запущенному саду к домам Виардо и Тургенева. Радость Андрея от успеха своего съезда, я не представлял себе, как много все это значит для него… И я долго об этом эти дни думал: что это за «сокровище», что так притягивает к себе? Детство? Бегство из бессмысленной жизни? Радуюсь, во всяком случае, его радости.

Оттуда поехали к маме в Cormeilles. С мамой [ее сестра] тетя Оля, которую всегда так радостно видеть. Мама совсем ничего не понимает, путается в том, кто – кто, но явно довольна и меня узнает.

В 11 часов звоню в Крествуд Льяне: у ее брата Мишки случился в пятницу ночью массивный удар, и он в критическом состоянии.

Четверг, 25 сентября 1980. Патриархия, Белград

Десять часов вечера, в огромной комнате в Патриархии. Приехал в Белград из Жиги сегодня в 12.30 дня. Хочу по порядку хотя бы отметить эти дни, напоминающие сон.

Итак, в субботу утром (20-го) выехал из Парижа. Три часа на венском аэродроме. Увы, в Вену, где я никогда не был, заехать – хотя бы на часок – не удалось. В три часа – в Белграде. Встреча – очень гостеприимная: профессор и какой-то тучный протопоп. Сначала проехали какой-то жуткий «новый Белград», весь из стали, бетона и стекла. Зато потом – вид на старый, знакомый – несмотря на прошедшие сорок лет (лето 1939 года)! Те же желтые, вросшие в землю одноэтажные балканские домики, те же дома, окрашенные в охру… Патриархия. Поцелуи, знакомые…

В шестом часу выезжаем на автобусе в Кральево. Три мучительных, безвоздушных часа. Гостиница-санатория в деревне Манатурска Банья. На всем отпечаток социализма, то есть какая-то почти «трансцендентальная» серость, уродство, подделка, казенность.

Зато следующий день – воскресенье 21 сентября – весь от начала до конца незабываемый, лучезарный… В 6.45 выезжаем в деревушку, в которой патриарх будет освящать церковь. Больше часа по проселочным дорогам среди холмов, тополей, полей, засаженных кукурузой. По дороге идут престарелые сербы в своих войлочных шароварах-галифе, женщины в черном. Все это пребывание в Югославии пройдет под сильным впечатлением от лиц, бесконечно человеческих, печальных, по-своему красивых…

Патриаршая служба длится четыре часа, в мучительной жаре. И, однако, постепенно погружаешься в это торжество, в удивительное, вдохновенное и вместе с тем легкое пение огромного хора священников, в тысячную толпу простых людей, даже существование которых удивляет. Монашки – тоже простые, смиренные, не то что наши «духоносицы» с проблемами… Потом три часа трапезы в абсолютном пекле огромной палатки. Речи, оглушительная музыка деревенского духового оркестра.

На обратном пути останавливаемся на час в женском монастыре «Любовь-стани». Монашки, какой-то прозрачный сад, аллеи, прохлада средневековой церкви. Пение хора монашек… Сплошное «инобытие». Церковь – это не то и не то и не то (определение, богословие), а это, имя чему – благодать. Простота, очевидность, радость этой благодати.

H.L. Mencken: определение пуританизма: «a haunting fear that someone somewhere may be happy…»¹³⁵⁰.

О самой конференции даже писать не хочется. Это все та же «Женева», какая-то игра, номинальная, ненужная и бесплодная («Preaching and Teaching Christian Faith Today»¹³⁵¹). Человек тридцать: половина – женевские «профессионалы», которым все равно, о чем говорить, которые в совершенстве усвоили технику такого рода «consultations»¹³⁵² и отбывают номер, который позволит им продолжить свои «должности». Другая половина – епископы, священники из всевозможных «гетто», для которых вырваться на такую конференцию – это отдушина в их безрадостном и бесперспективном существовании (епископ из Польши, священники из России, Чехии, Болгарии, Румынии), какие-то вечные греческие архимандриты из Греции, Иерусалима, Кипра и вечный контингент эфиопов, коптов, армян – свято ничего не понимающих, но очень гордых своим пребыванием на Олимпе … Я возглавлял «группу», писал «драфты», заслужил похвалу своему «уменью», не очень, надо сказать, трудному в этакой компании.

Но все это в монастыре, чудном, подлинном, под осенним солнцем, с видом на поля, с тенью тополей, с монашескими службами – все в той же непередаваемой, необъяснимой благодати…

Во вторник вечером торжественный – на двести человек – прием у Кральевского епископа. Тут, как и в воскресенье за трапезой, чувствуешь унижение Церкви. Два раза речь произносит «председник» государственной комиссии по религии, то есть чекист, контролирующий Церковь. Горилла, удивительно похожая на Брежнева, разъевшийся хам. Дьявольская по скуке и какой-то темной слабости речь («Слобода и мир, мир и слобода в социалистичной Югославии»). Но, Боже мой, как с этой гориллой носятся, как перед ней расшаркиваются и как сладко, почти восторженно ее благодарят. Он сидит на главном месте, между двумя епископами, пускает им в бороды табачный дым, и ему подносит копт какую-то медаль св. Марка («за слободу и мир…»). Тошнотворно. Но зато как поет хор! Не знаю, случайно ли, но сразу после речи чекиста (с соответствующим громом аплодисментов) они поют изумительный, горестный кондак Канона Андрея Критского «Душе моя, душе моя, восстани: что спиши…» А потом тоже потрясающий по своей скорбности призыв к Божьей Матери: «Радуйся, заступнице и спасительнице рода сербского благославного, крестоносного…» И монашки снуют между столами, и так ясно, что вся эта дьявольская гнусь и тьма к «благодати» отношения не имеют, отскакивают от нее, как горох от стены…

А сегодня Белград. После завтрака с епископом Данилой (Крстичем) пошел по той части города, которую помню с 1939 года. Дошел до Теразии, потом по «Кралю Милану» до «Милоша Великого». Тут налево по Таковской – русская церковь, св. Марк и дальше – до Руварчевой брой едан, где жили бабушка и дедушка и где мы проводили с ними то далекое, бесконечно далекое лето. Новые ужасные «социалистические» дома (уже облезлые, грязные, осыпающиеся) и вперемежку с ними – те же желтые хибарки, мимо которых я шел каждый день с дедушкой к обедне… Все это как во сне. Дом на Руварчевой, рядом желтый павильон, где мы жили с Андреем. Все это как во сне, без волнения, без сердцебиения, невероятно спокойно и трезво и одновременно – с чувством какой-то бесконечно важной и решительной встречи с детством, молодостью, с тем temps immobile, что преодолевает «мимолетность», «скоропреходящесть» жизни. Для вечности все претворено – в одно вечное, медленное шествие с дедушкой, под руку с ним, высоким, сухим, молчаливым. Сколько событий забылось, а это «несобытие» (ибо само по себе ничем не замечательное и повторявшееся много раз) оказывается неразрушимой частью души. Серый, душный день. Суматоха огромного города. Но «иллюзия» они, а не Таковская.

Возвращаясь, прошел по Косовской, где в маленькой «кафане» в морозные, ветреные ночи осени 1939 года мы с братом Андреем несколько раз слушали Сергея Франка («и больше всех любил я в те ночи темные золотые, ночные фонари…»). Стоит кафана. Та ли? Не та ли?

Скука, страшная, мертвящая, безжизненная скука всего, порожденного социализмом. Абсолютно достоверное доказательство его дьявольщины. Белград пронизан этой скукой (которую я почувствовал уже при первом соприкосновении с социалистической Югославией в нью-йоркском консульстве, получая визу).

Вечер – неожиданный по своей радостности и уюту – у двоюродного брата Зорана М[илковича]. Пишу это, а через улицу в доме богословского общежития богословы поют свои сербские песни. Только Церковь, только то, что хоть как-то связано с ней, – свободно от этой дьявольской скуки, звучит, пахнет, светится «благодатью».

Звонил Л. и так остро почувствовал, как мне ее не хватает. Мишке плохо… Завтра – последний день в Сербии.

Белград. Пятница, 26 сентября 1980

Сегодня с утра поездка по окрестностям Белграда. Сначала на Авалу: памятник неизвестному солдату. Потом в монастырь Раковица. На Авале десятки автобусов со всех концов Югославии. Надписи вроде «Путь Тито, наш путь…» Создание постепенно этого унылого коммунистического [серого культа]…

Антипод: женский монастырь. С нами молодая игуменья Евгения. Все «классично». Опущенные глаза, походка, тихий голос… Но в душу закрадываются сомнения. Не о ней, конечно. Она, по-видимому, безупречна в этой классике. А обо всем этом стиле. Нагромождение икон, в большинстве своем – ужасных, в церкви. Твердокаменная верность форме, этому абсолютному единообразию типа… Уход не столько от мира, сколько от этого мира, во имя другого, прежнего мира с его архаичностью, непромокаемостью, отсутствием всякого «проблематизма"… Не знаю, не знаю. С одной стороны, восхищение этим всесильным – для этих монахинь и им подобных – «антиподом» дьявольскому уродству и серости социализма. А с другой – чувство, что антипод этот – в этом виде – бессилен, обречен. Разрушь форму – и ничего, пожалуй, не останется…

После обеда визит к о. Василию Тарасьеву, сыну о. Виталия, моего первого в жизни «законоучителя» (в 1929 году). В красном подряснике, заросший, хромой… Ужасающий беспорядок эмигрантской квартиры. Седая мать с гниющими ногами. Больная матушка. Сын, так очевидно обрекший себя на то же «напрасное служение» (service inutile Montherlant'a), на которое обрек себя отец… Все это патетично. Ни одного вопроса, только поток напряженного рассказа об этом служении, об этой атмосфере тонущего корабля с капитаном, остающимся до конца на мостике. Все – из романа Достоевского, все как-то раскалено, напряжено и так очевидно – безнадежно… Тут верность и России, и золотому сну «белого» героического Белграда. И отцу, и этому одиночеству и обреченности… Поехали в церковь. Боже мой, в каком ужасающем она виде, облупленная, грязная, так ясно вся – пережиток, в этом новом социалистическом Белграде. Уезжаю с чувством жалости и неловкости: точно прикоснулся к какой-то трагедии, помочь которой нельзя, но которая требует чего-то… Когда о. Василий, хромой, тучный, вел к автомобилю под руку свою едва двигающуюся мать, покрикивая на нее – и вместе с тем с такой любовью, хотелось плакать. Духовная красота этой, по-человечески рассуждая, неудачи.

Вечером – под Воздвиженье – всенощная в женском же монастыре Введения, в Топчидере. Патриарх, хороший хор. Но служба беспорядочная, как бы поверхностная. Мало народа в церкви. Патриарх простился со мной очень ласково. Потом трапеза – опять с молчаливыми, с потупленными взорами, монашками.

Завтра рано утром – отлет в Нью-Йорк, через Лондон. Хочется домой, но и, как всегда, печаль разлуки с чужой, ставшей на минуту своей, жизнью. С Белградом, который для меня просвечивает детством и молодостью и который, как черной пылью, покрыт бездонной печалью и скукой своего пакостного социализма.

Вот уеду, и из этих десяти дней вырастет что-то одно и единое, и они претворятся в еще один пласт, образ, неистребимую пометку на памяти – как Галилея и Фавор, Финляндия, Венеция, Рим, Аляска. Может быть, бесконечная, бездонная тишина садов этих женских монастырей. Может быть, больные мать и сын, слитые в ставшем для них всей жизнью безнадежном подвиге, может быть, еще что-нибудь – последние слова сегодняшнего Евангелия: «Доколе свет с вами, веруйте в свет да будете сынами света…»¹³⁵³.

Нью-Йорк. Среда, 1 октября 1980

В первый раз с начала лета один в нашей нью-йоркской квартире. Из Белграда вернулся поздно вечером в субботу 27-го. Погрузился в семинарские дела, лекции. Вчера, как всегда, бесконечный прием студентов. Телефоны. Вчера вечером обалделые, с головной болью, проводим с Л. вечер у телевизора, смотря комедии…

Война между Ираном и Ираком. Нехорошее, злорадное чувство: удовольствие от этого взаиморазрушения. Как все это – прежде всего – глупо!

Читаю воспоминания Мирча Элиаде («Les promesses de 1'equinoxe»¹³⁵⁴, 1907–1987). Детство и студенческие годы в Бухаресте entre des guerres¹³⁵⁵. Интеллектуальная жажда, поиски смысла жизни, история религии, все это с каким-то неслыханным «нажатьем педали», пафосом, «запоем"… Но вот что поражает: тут и мистерии, и орфизм, и отъезд на три года в Индию для изучения йоги, тут все – кроме Православия. О нем ни одного слова, как будто его нет, как будто оно не имеет, не может иметь никакого отношения к этим исканиям. Когда-то, при встрече, Элиаде сказал мне, что его вера – это вера «румынского крестьянина», что богословия он не знает… И вот всю жизнь пишет о богословии других религий, создал целую школу, в свое понимание религии вгоняет – de facto – и христианство, знает все о малейшей индусской секте, а богословие его «веры» остается вне поля интереса … Не знаю – пока что прочел полкниги, может быть, дальше он что-либо и скажет о своей вере. До сих пор – ни слова…

Четверг, 2 октября 1980

Перед отъездом в Syosset на малый синод. Вчера вечером лекция о храме и «храмовом благочестии». В связи с этим – мысли о судьбе Православия. Торжество сейчас – в богословии и в благочестии – монашеской линии. В Сербии все, что возрождается, связано с покойным о. Иустином Поповичем и его двумя молодыми учениками – о. Амфилохием и о. Афанасием. Повсюду – патристика. Меня беспокоит отождествление этой линии с Православием. Это уже не pars pro toto¹³⁵⁶, а выдавание ее за само «toto»¹³⁵⁷. В Америке – редукция Православия к иконам, всяческому «древнему» пению и все к тем же «афонским» книгам – о духовной жизни. Торжествует «византинизм», но без присущего ему космического охвата. Я не могу отделаться от чувства, что все это прежде всего своего рода романтизм. Любовь к этому образу Православия, и любовь потому как раз, что этот образ так радикально отличен от образа современного мира… Бегство, уход, сведение Православия к себе, защита его всевозможными «рогатками».

Для меня крайне знаменательно то, что повсюду, где эта линия торжествует, как-то выпадает Евхаристия, причастие. И это значит – чувство, опыт Церкви, и опыт ее, который сейчас нужнее всего. «Евхаристическая» Церковь сама себя опознает как «в мире и не от мира». Монашеская линия Церковь – приход, соборность и т.д. – «отдает» миру сему, только личное противостояние ему и уход из него (внутренний) являет как «православный» ответ и путь. Монашеская линия, как это ни звучит странно, «обмирщает» Церковь, так что уходить надо не только из «мира», но и из нее…

Молодые богословы в Сербии строчат диссертации – и все, почти без исключения, о паламизме, о спорах XIV века, о всяких dii minores¹³⁵⁸ этого движения. Словно ничего другого в Православии нет. Иосиф Вриенний или – из ранних – Евлогий Александрийский и вечный Максим. Не Церковь, не ее жизнь и не вызов этой жизнью – миру, а только вот этот духовный гнозис… Еще шаг – и психологически, если не догматически, мы в дуализме, манихействе.

Карташев когда-то в каком-то отзыве о кандидатской работе писал: «…где Христос, где апостолы, где Церковь? Все затмила собой огромная тень Старца…» И, конечно, не случайно и то, что эта линия легко, как бы натурально, сочетается с романтикой национальной – «Святая Русь» и т.д., то есть с прошлым, с его «образом» и «стилем».

Как-то, в минуту откровенности, Иван Мейендорф сказал мне, что он совсем не понимает, почему люди занимаются «Отцами». Я боюсь, что притягивает к себе людей не мысль Отцов, не содержание их писаний, а стиль их. Это сродни православному отношению к богослужению: «любить» его, не понимая, и в ту меру, в какую «не понимаешь», то есть не обязан делать никаких выводов. Сидим в своей раковине, очарованные ее «мелодией», и не замечаем, что разлагается Церковь и давно уже ушла с поля битвы.

Воскресенье, 5 октября 1980

Вчера напряжение Education Day. Торжественная Литургия в огромной палатке. Четыре епископа, двенадцать священников. Несметная толпа. Потом хоры, танцы, сплошные объятия, поцелуи, короткие разговоры. Все под бледным, совсем уже осенним солнцем. И, как всегда, радость и подъем от этого «погружения» в Церковь, от «благоволения», которым пронизан этот день. К вечеру, однако, страшная усталость.

Накануне, в субботу, в больнице у Миши. Все продолжает стоять вопрос: вернется ли он к полному сознанию, к разуму. Сам он очевидно мучается этой внутренней борьбой. Л. говорит – и как это верно, точно: «…в М. есть что-то драгоценное…» Вот приходит такое, и все на своем месте, в вечном порядке: жена, дети, весь глубокий, единственно подлинный пласт жизни.

Сегодня – в чудовищно переполненной церкви – крещение сына Боба Ариды. А сейчас наконец воскресная тишина. Л. спит. За окном желтеющие деревья. Я правлю корректуру «Таинства воспоминания». И все время, хотя и подсознательно, помню, что мне пошел шестидесятый год!..

Понедельник, 6 октября 1980

Воспоминания Мирча Элиаде. Он проводит три года в Индии, изучая всяческую индусскую премудрость, йогу, тантру и т.д. Полгода сидит в келий в «ашраме». Но нигде, ни разу в этой длиннейшей книге не говорится о Боге. О религии – да, но не о Боге. Это поиски моего пути. Это мучительный выбор – «святость» или «творчество», это безостановочный анализ разных типов «духовности», но без Бога. Как это далеко от Евангелия с его «если любите Меня…»¹³⁵⁹.

Во всех этих религиозных «структурах» главное то, что нечего и некого любить, кроме какого-то отвлеченного совершенства («la quete de 1'absolu»¹³⁶⁰). В них невозможно представить себе обращение разбойника на кресте, Заккея, мытаря… Все нужно «изучать» (молитву, совершенство), все время быть обращенным на себя… На меня от всего этого (от всяческой «Индии») веет какой-то метафизической скукой.

А в Иране и Ираке умирают люди ради какого-то арабизма, ислама… Слепое подчинение двум сумасшедшим – Хомейни и Хуссейну. И весь мир трясется. Бегин на библейских основах и обещаниях строит секулярный Израиль. В Париже взрываются бомбы в синагогах. Два совершенно случайных человека – Картер и Рейган – борются между собой за президентство… Чем, кем нужно быть в этих условиях, или – еще проще – в чем же смысл жизни здесь, на земле? Понятными, правдивыми остаются только слова Ходасевича: «Зато слова – ребенок, зверь, цветок…»¹³⁶¹. Но и ребенка, и зверя, и цветы нужно поить, кормить, возделывать, образовывать. И вот – мы в истории, в «поте лица», в «творчестве», а не в неподвижном «ашраме». Остается только и всегда devoir d'etat¹³⁶², предсмертные слова матроса в бунинском рассказе: «Я думаю, что был неплохим матросом…»¹³⁶³. Все же, что свыше этого (а тут чеховское «Убийство»), – от лукавого… Онтологическая скромность христианства, красота Божьего смирения. Без них – все, включая «la quete de 1'absolu», – обман, самообман, фальшь, дьявольщина. Сегодня Л. – пятьдесят семь лет.

Среда, 8 октября 1980

Два дня как болен. Вчера валялся весь день в Крествуде, а сегодня здесь, в Нью-Йорке. Голова трещит, температура, и ни за что не взяться, все, как говорится, валится из рук… Отделываюсь от этого безделья чтением газет и журналов.

Большая статья о Марине Цветаевой как о самом русском поэте (эмоция, крайность, «до конца») в русской литературе. Пожалуй, верно.

В связи со своей книжечкой «Liturgy of Death» думаю и почитываю о смерти, точнее – о подходе к ней в христианском богословии.

Четверг, 9 октября 1980

Сегодня в «Нью-Йорк таймс» короткая заметка о Капитанчуке: вслед за о. Д. Дудко, Регельсоном – «раскололся» и он.

Весь день, лежа на постели, просматриваю старые номера «Нового журнала». Переписка Цветаевой с Ходасевичем, все того же Бунина. Отрывок из дневника З. Гиппиус. Лев Шестов… Может быть, отсюда и уныние. Как все это жило и казалось важным, решающим. А потом становится уделом «академических червей», с восторгом строчащих свои комментарии и примечания.

Зато тихая и веселая радость от антологии Генри Менкена. Это мой американский Поль Леото.

Пятница, 10 октября 1980

Четвертый день болезни, лежания на кровати, выпадения из привычной жизни. Как быстро превращаешься в vegetable¹³⁶⁴, привыкаешь к безделью как «нормальному» состоянию. И уже только мысль, что нужно возвращаться в жизнь, приводит в некую панику…

В газете («Нью-Йорк таймс»): Нобелевская премия польскому поэту Милошу. Статья о нем Бродского: «…он понял необходимость трагической интонации» и т.д. Самого Милоша показывали по телевизору: хорошее, человеческое лицо. Он переводит Библию на польский язык.

Английская комедия вчера [по телевизору] («Faulty Towers»¹³⁶⁵). Как свежий воздух – умно, смешно, быстро и т.д. Затем интервью главного актера-режиссера. Наслаждение от его «манеры». Подумал – англичанину не нужно быть умным. «Умна» цивилизация, в которой он живет. В Америке все и обязательно отмечено «оборотом» на американские табу (негры, евреи, женщины, религия, политика). Чуть-чуть не то сказал – и шум, адвокаты, equal time¹³⁶⁶. В Англии функцию «сглаживания углов» исполняет юмор. В «мире сем» – это огромное достижение, я бы сказал – почти духовного порядка.

Капитанчуку в Москве вынесли условный приговор.

Обычная схема: человек отдает себя какому-то делу, отдает себя служению тому, в важность чего верит. Затем, почти неизбежно и обычно неведомо для него самого, происходит превращение этого «дела» и «служения» в самоцель, фактический отрыв их от того, чему они служат. И тогда от других требуется, чтобы они начали служить служащему… Эта схема применима почти ко всему: к «спасению России», «возрождениям» всех видов и оттенков и т.д.

Христианство условием всего ставит отречение от себя. И это в христианстве самое трудное.

Разгром, падение церковного «диссидентства» в России – о. Дудко, Регельсон, Капитанчук и др. – остро ставит вопрос, нужно ли, возможно ли такое диссидентство в Церкви. Трагедия русского диссидентства в целом в том, что оно не имело и не имеет фактически никаких корней, никакой поддержки в народе, поддержки, которую в Польше имеет Католическая Церковь. Это обрекло русских диссидентов искать свою «базу» на Западе, что сразу же превращает их в преступников политических, а кроме того – в, так сказать, «присяжных болтунов и крикунов». До чего мучительны были письма и о. Дудко, и о. Якунина, и до чего нереальны.

Суббота, 11 октября 1980

В Крествуде. Первый серый, сырой, «нахохлившийся», по-настоящему осенний день… Продолжаю бороться со своим омерзительным гриппом.

Разговор с Л. сегодня утром о женщинах в Церкви (она пошла на собрание, устроенное в семинарии Томом [Хопко] для подготовки женской конференции в Кливленде, перед Всеамериканским Собором). Мои «тезисы» (ad hoc¹³⁶⁷):

– Нужно весь этот «дебат» освободить от «клерикалыцины», «церковности» в плохом смысле этого слова (оборот Церкви на себя) – от вопросов о «правах» женщины в Церкви, о том, что она может «делать», каково ее служение в церковных, то есть клерикальных, структурах. Все это тупики, все это продолжает быть изнутри подчиненным категории «прав», «борьбы» и т.д.

– Само сведение жизни исключительно к «структурам», безличным и «объективным», и есть основной грех мужского мира, мужского восприятия жизни (Маркс, Фрейд…). L'esprit de geometric¹³⁶⁸. Отсюда – главная ошибка современного феминизма: принятие им этого «структурального» подхода, борьба за место в «структурах» (мира, Церкви, государства и т.д.).

– Тогда как подлинная «миссия» женщин – это явить недостаточность, односторонность и потому страшный вред и зло этого сведения жизни к «структурам».

– Женщина – жизнь, а не – о жизни. Потому ее миссия – вернуть человека от формы к содержанию жизни. Ее категории те, которым априори нет места в структуральных, «мужских» редукциях: красота, глубина, вера, интуиция. Всему этому нет и, что еще важнее, не может быть места в «марксизмах», «фрейдизмах» и «социологиях».

– Мужчина ищет «правила», женщина знает «исключение». Но жизнь – это одно сплошное исключение из правил, созданных путем «исключения исключений». Всюду, где подлинная жизнь, – царит не правило, а исключение. Мужчина: борьба за «правило». Женщина: живой опыт «исключения».

– Но «исключение» это и есть глубина христианства как жизни. В жизни, созданной и дарованной Богом, – все «исключение», ибо все – единственность, неповторимость, из глубины бьющий ключ.

– Секс – правило, любовь – исключение. Но правда о жизни и правда жизни – любовь, а не секс.

– Человек призван не к осуществлению правил, а к чуду жизни. Семья: чудо. Творчество: чудо. Царство Божие: чудо.

– Смирение женщины не «перед мужчиной», а перед жизнью и ее тайной. Это смирение самой жизни, и оно оказывается единственным путем к полноте обладания ею – ср. Божия Матерь.

– Божия Матерь не «укладывается» ни в какие правила. Но в ней, а не в «канонах», – правда о Церкви.

– В ту меру, в какую мужчина – только мужчина, он прежде всего скучен: «принципиален», «мужественен», «порядочен», «логичен», «хладнокровен», «полезен»; интересным он становится только тогда, когда хоть немного «перерастает» это свое, в последнем счете юмористическое, «мужество». (Даже слово «мужчина» чуть-чуть смешное, во мне оно всегда вызывает образ, запечатленный на фотографиях начала века, – этакий усач в котелке, «покоритель» женщин, наводняющий мир своей звонкой и пустой риторикой.) В мужчине интересен мальчик и старик и почти страшен (на глубине) «взрослый» – тот, кто во «всеоружии» своей мужской «силы"…

– Мужская святость и мужское творчество – это прежде всего отказ от мужской «специфичности». Ни одно великое произведение искусства не воспевает сорокалетнего «мущину». Оно вскрывает его как «неудачника», как падение «мальчика» или как – обманщика, узурпатора и садиста.

– В святости – мужчина меньше всего «мужчина».

– Христос не «мужчина» (поскольку «мужчина» есть имя падшего человека). Он «Отрок Мой» (мальчик), «Сын Единородный», «Сын Марии». В нем нет главного «ударения» и главного «идола» мужчины – «автономии» («я сам – с усам»). Икона Христа-младенца на руках у Марии – это не просто икона Боговоплощения. Это прежде всего икона сущности Христа.

– Все это нужно знать и чувствовать, говоря о «женском вопросе» в Церкви. Церковь отвергает «мужчину» в его самодостаточности, силе, самоутверждении. Мужчине она говорит: «Сила Христова в немощи совершается…»¹³⁶⁹.

– Человек как образ и подобие Божие – это в равной мере и мужчина, и женщина. Образ же «мужчины» в спасении – III: Отрок, Сын, Брат, все что угодно, но не «мужчина».

Четверг, 16 октября 1980

Встречи с [епископом] Г.Ходром во вторник в семинарии, а вчера на его чествовании в Антиохийской архиепископии. Сам он очень милый, тонкий, дружественный. Но вот вчерашняя многочасовая болтовня о Ближнем Востоке: «исламизме», «арабизме»! Болтовня не Ходра, а двух посланников – Ливана и Арабской Лиги – в ООН. Безудержная риторика, мифология, самообман при помощи красивых фраз… Слушая посланников, приходишь к заключению, что Ливан каким-то образом спасет мир. И длилось все это шесть часов кряду!

Понедельник, 20 октября 1980

В пятницу утром – в семь часов – телефон от Сережи из Франкфурта: он вылетает в Нью-Йорк. В шесть часов вечера он с нами в Крествуде! Длинные разговоры, обсуждения… По его мнению, диссидентство кончено, раздавлено, ликвидировано. Ликвидировано потому, что с самого начала у него не было никакой базы, никаких корней в народе. Фактическая солидарность народа с властью – например, в вопросе о захвате Афганистана. Все боятся войны и желание ее видят не у советской власти, а на Западе. Своеобразное «благополучие», основанное прежде всего на опыте неслыханных перемен, происшедших со времен Сталина. Настолько легче жить! Шизофрения «аппарата» (глава ТАСС, признающийся Сереже, что слушает мои передачи). Неуспех правозащитников объясняется полным отсутствием опыта прав, отсутствием их издревле… Сережа считает, что западные корреспонденты фактически свободнее советских журналистов здесь. Полное непонимание России на Западе.

Россия Солженицына, Россия Зиновьева («Зияющие высоты»), Россия русских эмигрантов. Все это «формулы» и «редукции». И всем этим Сережа безостановочно мучается, стараясь пробиться к «объективной» правде сквозь мифы, преувеличения и т.д. Меня больше всего и поражает, и радует в нем это постоянное напряжение совести, нежелание голословно обвинять даже советский режим…

Все эти дни продолжал побаливать. Пенициллин, ватные ноги, язвы на пальцах. И главное – нежелание за что бы то ни было взяться, засесть. Сразу кажется: не то; затем, нет ни в чем никакой уверенности. Страх, ужас при одной мысли о погружении в «дела» – семинарские, церковные… Чувство такое, что кругом все знают, что делать, и как, и зачем, а вот я только притворяюсь – привычно, рутинно, что знаю, а на деле – не знаю ничего, не уверен ни в чем, себя и других обманываю. Не обманываю только – когда служу Литургию, но ведь я сам всю жизнь пишу, что из Литургии вытекает, с ней связана вся жизнь… Упадок душевных сил, о «духовных» и говорить не приходится. Mutatis mutandis, и не без юмора, – хочется, как Толстому, уйти из Ясной Поляны…

Четверг, 23 октября 1980

Вчера вечером Сережа показывал нам свои русские slides¹³⁷⁰: Суздаль, Москва, Владимир… Слов нет: да, все эти церкви, сияющие куполами сквозь березы и закаты, сильно «действуют». Внутренне соглашаешься с Тютчевым: «…что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной»¹³⁷¹. А с другой стороны – какой-то почти испуг: для чего, из чего – в сознании и в подсознании – это нагромождение церквей, иначе не скажешь? Нагромождение – внутри – иконостасов, икон, украшений, золота. Какая-то вакханалия священного! И рядом с ней грязь, убожество, нищета. Завороженность «храмом» соответствует какому-то духовному, религиозному опыту, какой-то очевидной нужде. Какой? Прежде всего (и об этом где-то когда-то очень умно писал Вейдле) тут все подчинено внешнему впечатлению. Храм извне, как видение, присутствие, как призыв, что-то в этом роде… Во-вторых – соответственно – несоответствие внутреннего внешнему. Теснота, загроможденность внутри. Такое впечатление, что если извне храм как бы организует, фиксирует собою пространство, становится центром и смыслом ничем не ограниченной, бесформенной равнины, то внутри вообще никакого пространства нет, так все мало и тесно, если же не мало, то обязательно загромождено. На эти храмы хочется смотреть, но в них как-то «не хочется» войти. Они умиляют, утешают, вдохновляют сами собою, но не тем, что в них происходит и совершается… Я не устану спрашивать: почему храмовое благочестие так ослабило в Церкви евхаристическое сознание, удалило Евхаристию? Ибо именно этот вопрос, я уверен, центральный сейчас. О чем бы ни спорили, спорят об этом, сами того не сознавая.

Пятница, 24 октября 1980

В двенадцать часов дня звонок от Сережи: он принят в «Нью-Йорк таймс». Размышлял в связи с этим об Америке. Сережу приняли исключительно on merits¹³⁷², ибо я не знаю человека более скромного, чуждого интригам, не способного ни на какое подлизывание, партийность и т.д. И вот – в тридцать пять лет – на «вершине»... Значит, не все в Америке – политиканство, связи, деньги…

Начал писать главу «Таинство Святого Духа» – после почти двухмесячного – с Лабель – перерыва в работе. И сразу чувствую себя лучше, чувствую своего рода духовное «исцеление».

Понедельник, 27 октября 1980

В связи с «Таинством Святого Духа» читаю, перечитываю написанное об эпиклезе, об освящении Даров и т.д. (о. Киприана [Керна], G. Dix, Atchley, Карабинова и т.д.). Какая разноголосица и какая путаница! Лучше, умнее всех – Dix, но и он, мне кажется, чего-то не видит, не чувствует. Я думаю, мало примеров в истории Церкви такого разрыва между самой Литургией и ее богословским истолкованием.

Сначала возникает вопрос: когда и как освящаются Святые Дары. Dix относит это к четвертому веку, больше всего к Кириллу Иерусалимскому. И здесь начинается путаница (Дух, Троица, Христос). Ранняя Церковь, по Диксу: Христос приносит, Христос освящает, Христос причащает (поэтому слово Дух у ранних учителей означает «Христос»). Что делает Кирилл? «Применяет» к Литургии троичное богословие, в котором освящение – это всегда Дух. Тут из начала активного (освящающего, ибо приносящего) Христос становится «пассивным». Дух Святой освящает и претворяет хлеб и вино в Его Тело и Кровь. Так, на Востоке, в истолкование Литургии входит двойственность: Литургия – приношение Сына (и Церкви, Его – Отцу), но претворяемое в Тело и Кровь Его Духом, посылаемым Отцом. Отсюда система: учение об эпиклезе Дамаскина, Кавасилы и т.д. Запад же остается чуждым… Все это, по мнению Дикса, от вопроса, возникающего в четвертом веке: когда ("момент»).

Все это, мне кажется, богословский крах. И причина его для меня очевидна. Евхаристия может быть правильно истолкована только в категориях эсхатологических. Совершаемая во времени (нет, не вне времени), она во времени являет, предвосхищает и дарует Царство будущего века. Поэтому таинство Евхаристии, хотя и состоит оно из последовательности актов, есть одно и неразделимое таинство. Если в целом она отнесена ко времени, то внутри нее категории времени («момент») неприменимы, ибо суть ее в выхождении из падшего времени (раздробленного) во время, восстановленное во всей полноте своей. В этом смысле она вся – в Духе. Христос присутствует, собирает, приносит и раздает Духом Святым, как и на Тайной Вечере. На Тайной Вечере не было «эпиклезы», и она являет «прославление» Сына Отцом в Духе. Поэтому различение в Евхаристии «действий» трех Лиц Святой Троицы неправильно и приводит к тупикам. Каждое Лицо Святой Троицы действует троично.

Отсутствие во всех этих «тупиках» главного вопроса – что такое освящение. Если оно – в «сотворении» святых «реальностей» (Тела и Крови Христа, например), создание «святого», то тогда естественно «освятительную» функцию приписывать Духу Святому. Но если оно – явление, показание, дарование Царства Божьего, Троичной Жизни, то тогда освящение есть всегда причастие этому Царству как благодати Сына, любви Отца, причастия Духу… Отец являет Сына, Который являет Отца, Который посылает Духа как само это знание, общение, причастие.

В Евхаристии все это (Царство Отца, Сына и Святого Духа) совершает Сын, все это являет Дух Святой.

Благодарение возвело нас, Церковь, на небо, к небесному престолу. На небе – нет иной Пищи, иного Пития, как Бог, даровавший нам как нашу жизнь Сына Своего. Поэтому хлеб и вино претворяются этим восхождением нас, в Сыне, к Отцу. И Дух Святой являет нам его как совершенное, исполненное, завершенное – дарованное нам как причастие («якоже быти причащающимся», «нас же всех от единого хлеба и чаши причащающихся…»).

Цель творения исполнена и явлена… Что происходит с хлебом? Он исполнен: сие есть самое честное Тело… Что это значит? То, что его назначение – предвечное, Божие – исполнено. Он приобщает нас – во Христе – Богу, делает нас тем, для чего мы созданы. Это значит, что в «мире сем», в его категориях с ним – хлебом – ничего «не происходит», ибо то, что происходит, духовно, в Духе. Тут «плоть не пользует нимало», и все разговоры о субстанции ничего не разъясняют, как не разъясняют ничего и разговоры о «моменте». Но зато «блаженны вы, что видите…» Нельзя Царство Божие объективно «вставить» в рамки, законы, связи «мира сего». Потому и Христа ученики не узнавали «объективно», но знали, что это Он, – духовно.

Ранняя Церковь поэтому никогда не говорит о Евхаристии в отрыве от Церкви, собрания. Объяснить Евхаристию в отрыве от того, что совершается в ней прежде всего с самой Церковью, – невозможно. И потому как только такое объяснение началось, оно неизбежно привело к тупику.

Но как все это сказать в моей главе? Чувствую, реально чувствую – бессилие слов. Тут нужно тоже «в Духе», иначе же «удобнее молчание». А между тем я убежден, что все это бесконечно важно именно сейчас, что от этого все зависит в самой Церкви.

Вчера днем – поездка с Л. в Найяк, в госпиталь к Мише. Осеннее солнце, золотые холмы за Гудзоном, водная ширь. Как я люблю эту печалью и смирением, но и каким-то таинственным торжеством пронизанную красоту осени.

Денвер, Колорадо. Суббота, 1 ноября 1980

В Денвере на очередном retreat. Все эти дни, в связи с «церковными» делами, размышления о том, что в каком-то разговоре я назвал «романтическим Православием"… Мне кажется, что это определение удачно тем, что оно обнимает собою многие как будто и не связанные друг с другом «проявления» и «тенденции» современного Православия:

– «номинализм» (все эти «Антиохии», «Александрии» и пр.);

– литургический слепой консервагизм;

– культ «прошлого»;

– богословская возня почти исключительно с Отцами;

– апокалиптизм;

– ненависть к современному миру (а не к «миру сему»);

– эмоционализм;

– культ «внешнего» (бород, ряс, «стиля»).

Все то, что, иными словами, делает Православие бессильным, не только внешним, но и внутренним гетто (а не вызовом, борьбой, ответом, жизнью).

«Романтизм» – это прежде всего – и в жизни, и в культуре – мечтание, примат «чувства», «сердца» над «различением», истиной и т.д. Это отталкивание от реальности во имя мнимой реальности, это вера в иллюзию.

Среда, 19 ноября 1980

Вся прошлая неделя (с 9 по 15 ноября) в Детройте, на Всеамериканском Соборе. Первые три дня с Льяной. Комната на двадцать восьмом этаже, с огромным видом на реку и на канадскую равнину за рекой, на небоскребы, улицы… И все время, все эти дни, все залито солнцем… Обычная суматоха, заседания, кулуарные и ресторанные разговоры, интервью. Но каждое утро – Литургия с огромным – в сотни голосов – хором, а каждый вечер – вечерня, и все время, несмотря на отель и на суету, чувство Церкви. Все прошло хорошо и гладко. Но противное чувство осталось от маленькой, но агрессивной группы «правых» фанатиков, от их криков в микрофон, от их совершенно идиотского «максимализма». Вечный, отвратительный полюс «религии» – фанатизм, страх, слепота, самолюбованье. И, ко всему этому вдобавок, – бетонная глупость и узость. Но, повторяю, это маленькая группа, а большинство Собора здоровое.

Новые наши звезды: епископ Василий (Родзянко) – «лирический тенор», но и тенором этим, и, главное, видом (борода, волосы до пояса, деревянный посох и т.д.) чарующий наших ортодоксов. Епископ Петр (L'Huillier) – знающий наизусть все номера всех канонов… Все это удовлетворяет вечную жажду демократической Америки – жажду «вождей», «моделей». Увы, оба этих новых наших владыки – боюсь – неисправимые нарциссы, однако хотя бы добрые, культурные и кровно любящие «церковность». Quod erat demonstrandum¹³⁷³.

В пятницу, после конца Собора, переезд в другой отель. Наречение и хиротония нового румынского епископа – Нафанаила. Все прошло хорошо, и не только внешне, а и на глубине…

Четверг, 20 ноября 1980

Купил вчера Набокова «Lectures on Literature» (Austen, Flaubert, Kafka, Joyce. Proust)¹³⁷⁴. Пока что пробежал две-три страницы посередине книги. Все тот же блеск и какая-то странная навязчивая защита литературы от самого понятия «содержания». Это как бы кулинарный подход к литературе. От хорошего завтрака в первоклассном отеле ничего не требуется кроме того, чтобы был он вкусным. Отсюда великое французское искусство соусов и всяческих «заправок». Но ресторанное искусство, действительно, и не требует «оправдания», отнесения себя к чему-то «высшему» (разве что с аскетической точки зрения, с которой требует оно не оправдания, а осуждения). А литература, слова и ими воплощаемое видение мира? Мне ясно теперь, что моя вечная любовь к Набокову, вернее – к чтению Набокова, – того же порядка, что любовь к хорошему ужину. Но если так, то не применима ли и здесь «аскетика»? То, что так сильно мучило Толстого, – не мучит Набокова. Или, может быть, сама его ненависть к истолкованиям и оценкам литературы по отношению не к «кухне» и «ресторану», а вот к тому, ненавистному ему «свыше» – и объясняется таким «подавленным» мучением? Не знаю, нужно будет вернуться ко всему этому по прочтении книги.

Понедельник, 24 ноября 1980

Два тихих, спокойных дня дома. Написал очередной скрипт для «Свободы». Прогулка – вчера – по Крествуду темным ноябрьским днем. Вечером – [о.] Иоанн М[ейендорф] и Том с Аней ([мои] именины). Все те же, как всегда, разговоры – о только что уехавших московских архиереях (епископ Хризостом), о наших епископах, обо всей церковной «эмпирии» со всеми ее мелкими и крупными страстишками. Раньше все это меня волновало, раздражало, мучило. Теперь чувствую все большую «отрешенность». Человеческий анализ к Церкви не то что неприменим, он заведомо частичный и уж, во всяком случае, не решающий. По-человечески рассуждая, все наше «православие» hasn't got a chance¹³⁷⁵: если Папе не «справиться», то куда уж нам… Поэтому беспокойство за Церковь, не желающую так очевидно быть «спасаемой» по нашим рецептам, в конечном итоге – греховно, от гордыни… Ибо «ничего не значащее избрал Бог»¹³⁷⁶…

Двусмысленность ума («надмение») и его главной функции – анализа. В этом умном анализе обычно все верно, в целом же он почти неизбежно темный, разрушительный и плоский. Ум знает только одно измерение. И потому его анализ в конечном итоге, и как это ни страшно, совпадает с анализом дьявола. Все верно и все ложь. По отношению к этому уму не только поэзия, но и богословие, и все остальное должны быть глуповаты, ибо ум и есть носитель и рассадник гордыни в человеке, то есть того, что привело к падению. В этом я убеждаюсь каждое воскресенье, читая Book Review Section¹³⁷⁷ в воскресной «Нью-Йорк таймс». Как вчера в отзыве о последней книге Сьюзен Зонтаг: «Модернизм призван, прежде всего, разрушать…» Так разрушает Божий мир и человеческий ум, пока не станет «глуповатым о Боге».

Завтра на пять дней в Париж – на съезд Движения, на «прояснение» этой второй моей «эмпирии» – парижских «трудностей» (все как одна от все той же гордыни).

Означает ли написанное выше «апологию глупости»? Нет, ибо глупость в нашем падшем мире тоже от диавола и тоже – гордыня. Больше того – в пределе своем она как бы совпадает с умом. Не случайно в нашем мире глупые преуспевают ничуть не хуже умных, а часто и лучше. И это так потому, что то, что мы называем глупостью, есть на самом деле разновидность того же самого падшего ума. На деле ум только кажется «умным». Его глупость замазана, замаскирована «анализом», то есть умением приводить, так сказать, в порядок мысли, идеи, факты, представлять глупое как умное. Что, Маркс, Фрейд, Гитлер, Сталин – были людьми «умными» или «глупыми»? А также – Набоков, Гарнак, Валери, Андре Жид, Хемингуэй и т.д.? В пределе, по отношению к главному – очевидно глупыми. По отношению к неглавному – умными. В падшем мире ум – это грандиозная и, повторю, демоническая операция по маскированию основной и «существенной» глупости, то есть гордыни, сущность которой в том, что, будучи глупостью – слепотой, самообманом, низостью, она «хитроумно» выдает себя за ум.

Это значит, что в мире противостоят друг другу не ум и глупость (они «вместе», предполагают друг друга, укоренены друг в друге), а ум-глупость – то есть гордыня – смирению. Смирение – Божественно и потому одно преодолевает и побеждает ум-гордыню и глупость-гордыню.

Среда, 3 декабря 1980

В понедельник 1-го вернулся из Парижа, где провел пять дней. Из них два с половиной в Монжероне на общем съезде РСХД. И если все, по выражению Стивы Облонского, в конце концов «образовалось» (принятие нового устава, избежание «уходов с треском» и резкостей), то общее впечатление все же грустное.

Два раза был у мамы. Очень грустно. Она похудела, мало кого узнает, и бывают у нее какие-то припадки галлюцинаций. Уезжал от нее с тяжелым чувством бессильной жалости.

В Париже было холодно, промозгло. Единственная радость – ужин с Андреем в «Доминике». Нам всегда так хорошо вместе.

Читаю второй том книги Л. Чуковской об А. Ахматовой.

В семинарии – заседание за заседанием: вчера Building Committee¹³⁷⁸, завтра – Board of Trustees… Но после Парижа – как свежий воздух.

Сегодня был на «Свободе». Нью-Йорк: яркое солнце, синее небо и ледяной, с ног валящий ветер.

Пятница, 5 декабря 1980

Не могу оторваться от книги Чуковской, от этой поразительной «записи» живой Ахматовой, от всего этого ужаса, позора, страдания. И все же все время как бы спрашиваю себя: да как все-таки мог этот ужас длиться так долго? Откуда столько подлости, страха, ненависти? Откуда это «палачество»? До – во время – и после Сталина. Вот что, между прочим, меня поражает: отрыв всей этой до предела утонченной элиты от «народа». 99% русского народа не имели – и, наверное, не имеют и сейчас – никакого отношения к ней. Необычайная хрупкость, оранжерейность русской культуры. Писатели в России гибли и гибнут, как птенцы, выпавшие из теплого гнезда. Когда читаешь о французских писателях, например, чувствуешь их защищенность – не «народом», конечно, а самой культурой. У меня впечатление такое, что в России всегда много отличных писателей, поэтов и т.д., но при этом нет «культуры» как элемента, в котором они могут жить и дышать. Выкорчевывая, уничтожая писателей, власть – любая власть – делает это не потому, что боится их, – ну чем был опасен Мандельштам для Сталина? – а потому, что чувствует их абсолютную инородность и за нее их ненавидит. Но то же самое и в эмиграции, и в Церкви. Все и всюду мерится по «низу», это какая-то утробная ненависть к «высшему». Выносят только штампы: священника, поэта (общедоступного, «своего»). Отойди от штампа, и ты – враг… На культуру, на качество очень мало «клиентов». Нет спроса, и предложение поэтому оказывается отвергнутым…

Вот читаешь об Ахматовой, как годами исправляла, оттачивала она – несмотря на все ужасы – свою «Поэму без героя». И с каким отвращением думаешь о своей «работе», обо всем написанном, всегда в спешке, всегда приблизительно, всегда на «фру-фру», и становится бесконечно грустно. Все случайно – и именно грустно думать об этом в шестьдесят лет…

Всякий «микрокосм» (например, семинария) соткан из тех же страстишек, амбиций, зависти, страха, что и «макрокосм» – то есть человеческое общество в целом. Во всяком есть – потенциально – и аятолла Хомейни, и Сталин, и Смердяков и т.д. «Развитие» их ограничено только одним: отсутствием у них власти . Страшна в мире, страшна для человека только власть. И в ограничении ее, в сущности, единственная заслуга, а также и призвание скучнейшей во всех других отношениях демократии.

Ахматова:

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти все готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней – царственное слово.

Боже мой, до чего это прекрасно!

Трудность, поистине уникальность христианства в том, что оно обращено к личности, но дарует ей как ее исполнение – Церковь. Личность, не принимающая Церкви, извращает христианство, претворяя его в духовный нарциссизм и эгоизм. Церковь, не принимающая личности, извращает христианство, снижая его до «толпы», до «массовой религии». В такой Церкви личность заменена благочестивым штампом («церковный человек»), а в такой личности Церковь, в лучшем случае, воспринимается как раздаятельница «духовного питания». Эта путаница, соблазн, искушение и обман – вечные, но в наши дни они особенно ясны. С одной стороны – поиски «личной духовности», а с другой – какой-то «церковной активности», Церкви как активности, как «коллектива». Отражение двух сопряженных одна с другой современных болезней: индивидуализма и коллективизма. Тайна христианства: «внутри себя собор со всеми держать». Но именно внутри себя, а не в религиозном коллективизме.

Нужно всегда помнить, что в категориях «мира сего» христианство не может не быть парадоксальным, и там, где этого парадокса нет, оно в чем-то ущерблено и подменено. Сочетание личности и Церкви – один из таких основоположных парадоксов.

Суббота, 6 декабря 1980

Вчера за ужином разговор с Томом [Хопко] о западных богословах (большинстве), которые провозглашают как нечто самоочевидное, что – ввиду «cultural mutation»¹³⁷⁹ нашей эпохи – нужно радикально перестраивать все богословие и всю жизнь Церкви. Богословие должно, так сказать, сделать выводы из того, что произошло, что есть… Мой вопрос: но что же именно произошло, в чем содержание этой «мутации»? Мне кажется, что, прежде чем делать выводы и самим «перестраиваться», богословы должны были бы заняться именно этим вопросом. Я вижу, однако, только две реакции – на Западе, Православие не в счет, ибо оно еще просто «не в курсе», не знает ничего о какой бы то ни было «мутации». Это – либо принятие, безоговорочное и безо всякого предварительного анализа, этой самой «мутации», либо же – ее столь же безоговорочное отвержение.

Но тут возникает еще предварительный вопрос: о сущности прежде всего самого богословия. В том-то и все дело, мне кажется, что на Западе богословие с самого своего возникновения как «науки» (то есть с появления схоластики) поставило себя в зависимость от «мира сего» – от его категорий, слов, понятий, «философии» в широком смысле этого слова. Отсюда постоянная необходимость в «адаптации», в проверке – не «мира сего» христианским благовестием и опытом, а самого этого благовестия и опыта – «миром сим» и его «мутациями». На этот раз мутация касается как раз самой веры, и потому паника от «несоответствия» веры – миру и его мудрости – особенно интенсивная. И ведет она к двум ориентациям, к двум выборам. Либо к растворению веры в этой «мутации» (как, например, theology of liberation¹³⁸⁰), к утверждению, что сама эта мутация – на глубине своей – соответствует христианству (которое-де, мол, тоже заботится прежде всего, скажем, о «свободе, равенстве и братстве», или о здоровье и счастье, или о «земном рае» и т.д.). Либо же к духовному эскапизму, к освобождению христианства, раз и навсегда, от какого бы то ни было интереса к каким бы то ни было «мутациям» или, попросту, – к миру и к судьбе человека в нем. Первый выбор «реализует» себя при помощи перетолкования веры (которая, если ее правильно понять, должна оправдать «секс», «аборт», «эвтаназию» и «революцию»), а второй – сведением всего христианского предания, скажем, к «Добротолюбию».

Обращается ли христианство к миру – благовестием или богословием? Продолжить.

Понедельник, 8 декабря 1980

Вчера днем на заседании вновь образованного «Консультативного комитета» правозащитных организаций, заседании, на которое, неожиданно для себя, мы получили приглашение. Все «тузы» – Чалидзе, Гинзбурги, Н. Горбаневская, Л. Алексеева, А. Вольпин, К. Любарский и т.д. Общее впечатление – это все-таки и несмотря на все чистое дело, ибо движимо оно состраданием, жалостью, обращенной к лицу заключенного…

После этого ужин с Л. на 107-м этаже Trade Center¹³⁸¹. Поразительный, сногсшибательный вид на Нью-Йорк.

Благовестие или богословие (см. выше). Благовестием я называю не «библеизм» сектантов всех оттенков, а свидетельство об опыте Церкви, о вере как не просто изложении того, «во что верит Церковь», а о том также, чему она радуется, чем живет и что знает как спасение всего в Боге. Например, победа над смертью, воскресение во плоти и т.д. Ведь примечательно, что «научное» богословие именно эти главные темы оставляет как бы в тени…

Вторник, 9 декабря 1980

Л. Чуковская о Набокове: «Не по душе мне та душа, которая создает набоковские книги…» («Записки об Анне Ахматовой», II, 382).

«Нью-Йорк таймс» полна тревожных известий о движении советских войск на польской границе. Снова тот же вопрос (как в 1968 году с Чехословакией): войдут или не войдут? В том же номере газеты известие об убийстве вчера на Манхэттене Джона Леннона, одной из звезд Beatles. Половина первой страницы и целая страница внутри! Я помню беснование миллионов при одном виде этих длинноволосых пророков и возвестителей – чего? Мне всегда казалось, что rock является наиболее очевидным выражением коллективной одержимости, бесовщины в самом сердце нашей больной цивилизации.

Вчера вечером кончил второй том «Записок» Л. Чуковской об Анне Ахматовой. Книга замечательная по своей правдивости. Но вместе с тем по мере чтения я все сильнее чувствовал пронизанность ее какой-то гордыней. Я знаю, и А.А., и Л.Ч. жили в аду, в ужасе сталинщины, мучаясь за близких, и что ад этот ни с чем не сравнишь… И все же эта постоянная занятость собой, каждой строчкой, каждым отзывом… А также презрение, постоянный гнев… Не знаю. Судить невозможно. Величие – несомненно. Но несомненен также своеобразный нарциссизм, знание о величии и его, так сказать, создание… «Литературность» жизни.

Страницы о первой встрече с Солженицыным: «Он – све-то-носен». Много о России, но как-то «развоплощенно». Судьба России, отождествляемая – или так это кажется – с судьбой «Поэмы без героя» и «Реквиема». Русского народа, живых людей нет. Есть только преломление России в стихах. Но – читал и не мог оторваться…

Среда, 10 декабря 1980

Телевизия показывает толпы плачущих людей около дома, где жил Леннон. Л. говорит, что в Spence девочки не могут от горя держать экзамены! Я мало что знаю о нем как человеке. Но я думаю, что всегда применим принцип – «по плодам их узнаете их…»¹³⁸². Каковы же плоды этих «шестидесятых годов», эпонимом которых был Леннон? Именно тогда началось разложение Америки, рождение «молодежи» как судьи всех «традиционных ценностей». Тогда черное стало белым и наоборот, и все во имя какого-то «счастья», какой-то «жизни». Трагедия Вьетнама, наркотики, «половая революция», самоуверенность и самодовольство «молодежи», вся дешевка этих лет… И вот об этой «мечте», об этих «обманутых надеждах» теперь плачут, и «взрослый мир» страшно этим умилен. Польша, Афганистан – все бледнеет перед этим горем…

Завтрак сегодня с Б[орисом] и И[раидой] Пушкаревыми в индусском ресторане на Восьмой авеню. Разговаривая с ними, очень дружески, так ясно почувствовал, до какой степени люди живут не разными «идеями» и «убеждениями» – эти последние могут быть теми же самыми, а разными тональностями, разными восприятиями, прежде всего, самой жизни.

Четверг, 11 декабря 1980

«Changer la vie», «projet de societe»¹³⁸³… Невозможность, невыносимость жизни, построенной по ритму «dodo, metro, boulot»¹³⁸⁴. Неделя за неделей, год за годом – все те же причитания и обличения, все те же требования, обращенные к политике, – коренным образом изменить жизнь, изменить отношения между людьми, освободить женщину, освободить детей, освободить любовь, и вера в возможность такого «освобождения» при помощи политики, экономики и т.д. «Так больше жить нельзя!» При этом половина журналов, безостановочно вопиющих о таком «освобождении», отведена под программы концертов, выставок, представлений, телевизии, кинематографа, спортивных состязаний и т.д. И «хлеба», и «зрелищ» – какое-то невероятное изобилие. Но все – от мала до велика – ненавидят это «общество», ненавидят свои школы, работы, профессии, и все ждут какого-то чудесного «освобождения», заря, предчувствие которого вспыхнули в пресловутые майские дни 1968 года. И, однако, положительного содержания этой vita nuova¹³⁸⁵ никто не описывает, не определяет… Напротив, все те, кто якобы «освободился», – тонут в отчаянии и скуке. Или, по уже какой-то совершенно непонятной слепоте, обожествляют – то Советский Союз (вся западная интеллигенция в 20-е и 30-е годы), то Мао Цзедуна и Китай, то еще какую-нибудь «революцию», при ближайшем рассмотрении оказывающуюся смрадной кровавой кашей. Часть христианства на это, так сказать, «согласилась», другая часть – «правая» – рассматривает и отбрасывает сам мир как непоправимый и любую мечту об его улучшении как греховную и дьявольскую…

Как найти слова, чтобы в этой запутанности, в этой страшной лжи – с обеих сторон, и «правой и «левой», – сказать правду? Правда же эта, как всякая правда, одновременно и проста, и сложна, так что при изложении ее нужно всячески бороться как с ненужным усложнением (одно искажение и искушение), так и с ненужным упрощением (другое искушение). Правда о жизни проста в своей сущности и сложна в своем применении к каждой конкретной жизни…

Пятница, 12 декабря 1980

Первый тезис:

Христианство есть счастье и создает, рождает счастливого человека. Определить это счастье («радость, которой никто не отнимет от нас…»¹³⁸⁶). Знание Бога во Христе, Христа. Дух Святой. Знание «смысла жизни». Знание победы Христовой. Знание вечной жизни: «поглощена смерть победой…» «Как будто» противоречит этому счастью:

– слабость, грех и т.д.,

– знание о страданиях людей,

– о зле, в котором «мир лежит». Разъяснение этого противоречия.

Четверг, 18 декабря 1980

А вот и «разъяснение» – но от жизни, от Бога, не от «умствований». В прошлый понедельник в [госпитале] John Hopkins доктора, осмотрев Л., пришли к выводу, что опухоль на pituitary gland¹³⁸⁷ выросла, и теперь решают – резать или нет… И вот снова эта всю жизнь разъедающая жалость, припадки отчаяния у Л., это присутствие, невидимое, но такое явственное – печали… Все переменилось, исчезает «животная радость жизни». И начинается внутренняя борьба – за свет, за приятие, за очищение души от уныния и сомнений… И все это как бы «омывает» и, омывая, являет во всей своей – удивительной, чудотворной, радостной – силе: любовь… А вот это и есть «разъяснение».

Пишу все это в маленькой студенческой комнате в Св.-Тихоновской семинарии. Погребаем владыку Киприана (†14 декабря). Вчера вечером – отпевание… Три часа. Чудное пение. Десять архиереев. Радостность, «очевидность» этой службы. А сегодня утром – солнечный мороз. Перед службой говорил краткое слово. Только сейчас со всей силой ощутил, что вот – раздражались мы на владыку Киприана, а был он частью нашей жизни, и было в нем Божие, доброе, светлое, в самом лучшем смысле этого слова – церковное.

В субботу 13-го декабря приехали и водворились у нас на Парк-авеню Сережа и Маня с детьми. Сережины рассказы о Москве и вообще России я могу слушать до бесконечности и всегда, больше всего, с удивлением: как все это возможно?

Понедельник, 5 января 1981

Эти недели без записей прошли под тройным знаком:

– Льяниной болезни: за три-четыре часа до Нового года – звонок из Балтимора: доктор Nager: опухоль выросла, нужно резать. С тех пор – это присутствие тяжести, рока… Л. удивительно мужественно себя держит. Но – вдруг – припадки страха, горя! И тогда такая жалость, такое желание, чтобы со мной – но только не с ней! – случилось что угодно… И от этого над всей жизнью дымка печали, но – и чего-то высокого, очищающего.

– Праздников – предпразднеств, всенощных, литургий. Все знакомое, с детства любимое, но вот из нашего «горя» все звучит, очищает, возносит по-новому… «Приближается Христос!»

– Писания «Таинства Святого Духа», с внутренним подъемом и муками, как всегда, невозможности выразить всего того, что «очевидно» – уму, душе, сердцу…

Присутствие Сережи и его семьи. Четырехдневное пребывание с нами Вани, Маши и Веры [Ткачуков]. Елка. Новый год. Снег. Мороз… Невероятное чувство борьбы между жизнью смертной и «жизнью жительствующей». Знания ее и одновременно слабости, трагической слабости, почти невозможности жить ею.

Сегодня – Литургия Василия Великого, водосвятие в залитом зимнем солнцем храме. Радость этого, не исключающая, а всасывающая в себя тревогу, жалость, сострадание…

Пятница, 9 января 1981

Трудные дни. Присутствие в самом воздухе, все время, этой грядущей операции, как надвигающейся тучи…

Со вторника в Нью-Йорке и почти все время за столом – за писанием моей главы. Боже мой, как медленно она подвигается, как почти невозможно находить нужные слова и фразы – и это при ясном знании того, что хочешь сказать. Иногда хочется все бросить, освободиться от висящего на шее камня. И нужно усилие, чтобы вернуться к столу, засесть, опять погрузиться в мучительное искание…

Суббота, 10 января 1981

Е. Замятин «Лица». Чеховское издательство, Нью-Йорк, 1955 («Федор Сологуб»):

Стр.34: «Всегда говорят о бессмертии великих людей, героев – это, конечно, ошибка: герой неразрывно связан с трагедией, со смертью, неистребимо живуч, бессмертен – мещанин. …За цветами нужно ухаживать, чтобы они росли; плесень растет всюду сама. Мещанин – как плесень. Одно мгновение казалось, что он дотла сожжен революцией, но вот он уже снова, ухмыляясь, вылезает из-под теплого еще пепла – трусливый, ограниченный, тупой, самоуверенный, всезнающий…» (написано в 1924 году).

Mutatis mutandis, это можно применить и к религии, к определенному, массивному типу «церковности». Тип «церковного мещанина».

Четверг, 15 января 1981

Прощальная речь президента Картера вчера вечером по TV. Сдержанная, возвышенная, об идеалах Америки, «…не Америка создала human rights¹³⁸⁸… Верно обратное: human rights создали Америку». Все это тоже отчасти риторика, но это не ложь. И как ни верти, а все-таки ключ один: личность. Не ставя ее во главу угла, ничего не выходит…

Понедельник, 19 января 1981

Вся Америка прикована к радио и телевизору в ожидании освобождения заложников… Удивительная страна: она уже готова все простить и завтра начать помогать Ирану.

Вчера длинный разговор о политике с Сережей. Приходим к простому и страшному выводу: никогда в истории мира не было угрозы, подобной советской… И ахаем! Как много людей – на Западе – этого свято не понимают… Не понимают, что дестабилизация – везде и повсюду – нужна советской власти по внутренним, а не внешним причинам и именно потому так и страшна…

Мучительные переписывания и передумывания моей главы.

С избранием Рейгана начался, впервые за десятилетия, серьезный спор о «правом» и «левом», или – в американской терминологии – между консерватизмом и либерализмом. Спор если не идеологический, то, во всяком случае, «мировоззренческий». Лет пятьдесят подряд – с Ленина и, позднее, Гитлера – все «правое» только «защищалось», инициатива, монополия идей, планов и т.д. безраздельно принадлежали «левому». И вот вдруг мир как бы ахнул, внезапно увидев плоды «либерализма»: политические, экономические, моральные, духовные. Плоды, которые можно определить одним словом: гниение. Всеобъемлющее гниение. Плюс – лицемерие, самодовольство, фарисейство. «Левому» удалось отождествить все правое с «неприличием», глупостью и злом. И вот приходит пробуждение. Увы, нет, конечно, никаких гарантий, что это воскресение «правого» принесет хорошие плоды. Пока что побеждают не правые идеи и принципы, а все возрастающее отвращение от «левого». Не ясно, есть ли у «правых» идеи и принципы, кроме старого «enrichissez-vous…»¹³⁸⁹, ставки на спасительный эгоизм. Иными словами, неизвестно – «реакция» ли это или же действительно пробуждение… Но само изживание либерализма, его ереси – уже само по себе как свежий воздух.

Если бы «правые» поняли, что сила их должна быть не в триумфализме, а в смирении. В смирении перед – на последней глубине – Божиим законом, в отвержении – духовном – утопизма, прометейства, греховного «оптимизма» во всех их проявлениях, в отвержении дьявольского «мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Увы, до сих пор правая риторика была не лучше левой.

В одном американский консерватизм лучше европейского. В нем нет обожествления государства, как, скажем, у де Голля (с каким смаком он произносил «L'Etat!»¹³⁹⁰). В нем нет якобинской традиции. Но нет также и идиотской идеи «отмирания государства», этого «рикошета» якобинства. Государство должно быть на своем месте, не больше и не меньше. Это место – что очень важно – не исключает обязанности государства не только «администрировать», но и вдохновлять («leadership»¹³⁹¹): не случаен своего рода «харизматизм» президентской функции. Президент в Америке не есть государство (как в деГодлевской конституции), он не «l'etat c'est moi»¹³⁹². Он – вождь в хорошем, не гитлеровском, не тоталитарном значении этого слова. Во Франции президент действительно либо ничто (Третья республика), либо все (Пятая). В Америке – ни самый слабый, ни самый сильный президент не может стать ни «ничем», ни «всем».

Над Рейганом издеваются: он играл в фильмах ковбоев. Но ковбой – это неизмеримо больше символ, мироощущение, восприятие жизни, чем ученый социолог из Гарварда. Ковбой включает в себя мораль, то есть различение добра и зла, природу (животные, лошадь, прерии…), красоту и уродство, помощь, справедливость, веру в силу добра и т.д. – то есть все то, над чем Гарвард издевается и, в общем, ненавидит (все это мешает «научному анализу» общества).

Картер тоже не был «Гарвардом». Но он, в известном смысле, был даже хуже (не в личном или моральном смысле). Он воплощал в себе другую американскую традицию – пуританизм. Не случайно столько ведущих либералов в Америке – сыновья пасторов (ср. МакГоверн), то есть носителей жестокого, «законнического» добра… Для них добро – не присутствие, а отсутствие: отсутствие греха. Они верят – в не куренье, не питье, не блуд, и это свое скучнейшее добро навязывают миру как его спасение. Не случайно именно при Картере американский пафос регулирования всей жизни по отношению к здоровью, понимаемому как не, достигло своей высшей, идиотской точки. Эти сотни бегающих по улицам людей! Эти бесконечные разговоры о том, что «полезно» и что «нет», и бессилие пойти дальше. Им докажут, что аборт полезен, и они будут насаждать его как евангелие и не понимать, что они служат злу больше, чем проститутки и пьянчужки… Картер – это отрыжка Америки «сухого режима», пришедшая к власти только из-за Никсона, из-за Уотергейта.

Рейган-"ковбой» сочетает в своем image¹³⁹³ веру в добро с возможностью какого-то праздника (реальности, абсолютно непонятной пуританизму). Это было уже и у Кеннеди, но лично. Идеологически он все-таки был «Гарвардом», то есть человеком, научно проповедующим «уравниловку», но с Олимпа, то есть в полном сознании, что он-то сам никакой «уравниловке» не подлежит, ибо принадлежит к «элите».

В Рейгане нет ничего от «Гарварда» и ничего от «пуританизма», и я убежден, что именно за это его и полюбили, именно полюбили. Кеннеди полюбили за гибель, но не погибни он смертью юного героя, то, думается мне, он мало чего бы достиг. Никсона и Джонсона просто не полюбили, ибо сами они чересчур любили власть и только власть, голую власть. Картера готовы были полюбить (его триумфальное шествие в день инаугурации по Пенсильвания-авеню…), но потому, что не знали его и «думали», что он – Рейган.

Рейгана полюбили. Но то ли он сам, что любят в его «образе» (image), остается тайной. Эта тайна начнет раскрываться завтра.

Вторник, 20 января 1981

Вчера весь день suspense¹³⁹⁴ в эпилоге дела заложников. Выпустят их или не выпустят до инаугурации Рейгана? Отвращение от Ирана, от варварства всей этой истории, в которую все эти кошмарные бородачи вмешивают Бога.

Две монашки ушли из монастыря А (восемь монахинь), приехали в общину Б и отправились дальше, чтобы пытаться создать общину В. И так все время. Всюду «скиты Преображения», и скоро в каждом из них будет по одному монашествующему лицу, а этих последних будет ровно столько, сколько «скитов». Мне все чаще кажется, что «возродить» монашество (о котором все с упоением говорят) или хотя бы пытаться возрождать его можно, только предварительно ликвидировав монашеский «институт», то есть весь этот водевиль клобуков, мантий, стилизаций и т.д. Если бы я был «старцем», то я бы сказал кандидату, [кандидат]ке, «взыскующим иночества», примерно следующее:

– поступи на службу, по возможности самую простую, без «творчества» (в банк к окошечку, например);

– работая, молись и «стяжай» внутренний мир, не злобствуй, не «ищи своего» (прав, справедливости и т.д.). Воспринимай каждого (сослуживца, клиента) как посланных, молись за них;

– за вычетом платы за самую скромную квартиру и самую скромную пищу – отдавай свои деньги бедным, но именно бедным, личностям, а не «фондам помощи»;

– ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой» – ср. преп. Серафим Саровский). Этого служения держись и будь – церковно – в полном послушании у настоятеля;

– на служенье не напрашивайся, не печалься о том, что не «использованы твои таланты», помогай, служи в том, что нужно, а не там, где ты считаешь нужным;

– читай и учись в меру сил – но читай не только «монашескую литературу», а шире (этот пункт требует уточнения);

– если друзья и знакомые зовут в гости, потому что они близки тебе, иди – но с «рассуждением», и не часто. Нигде не оставайся больше полутора, двух часов. После этого самая дружеская атмосфера – вредна;

– одевайся абсолютно как все, но скромно. И без «видимых» знаков обособления в «духовную жизнь»;

– будь всегда прост, светел, весел. Не учи. Избегай как огня «духовных разговоров» и всяческой религиозной и церковной болтовни. Если так будешь поступать – все окажется на пользу…

– не ищи себе «духовного старца» или «руководителя». Если он нужен, его пошлет Бог, и пошлет, когда нужно;

– прослужив и проработав таким образом десять лет – никак не меньше, спроси у Бога, продолжать ли так жить или нужна какая-нибудь перемена. И жди ответа: он придет – и признаками его будут «радость и мир в Духе Святом».

Только что смотрел по TV инаугурацию нового президента. Как всегда – чувство подлинного величия Америки, являемого в этой – очень, в сущности, простой и скромной – церемонии. Это величие – от согласия в главном, в том, что по ту сторону идеологий и политики, от безоговорочного приятия всеми «правил игры», от живого чувства преемственности, традиции…

Речь Рейгана – посредственная, но сила ее в отсутствии «педали». Это то, что и как он чувствует и верит.

А заложники, как будто, – летят…

Завтра на заре – в Балтимор, на операцию…

Балтимор. Суббота, 24 января 1981

Длинные, мучительные дни в госпитале и напротив – в отеле. Всю среду и четверг Льяну мучили всевозможными осмотрами. Ее напряжение, «держанье себя в руках», мужество делают минутные послабления особенно жалкими, невыносимыми. Вчера – совершенно как два года тому назад – операция. Длилась она четыре с половиной часа. Наше с Аней сидение, как тогда, в waiting lounge¹³⁹⁵. Недвигающиеся часы. И вокруг у всех то же мучительное ожидание. Наконец – хирург, улыбающийся и довольный: все прошло хорошо… Через полтора часа второй – хорошо… Еще два часа, и нас пускают в Intensive Care¹³⁹⁶. Бедная моя Ляля – вся в перевязках на лице, с тюбиками, торчащими из окровавленного носа, с поднятой и завязанной губой. Но – живая, даже с юмором… С тех пор – по три раза в день десятиминутные визиты. Боже, как жаль ее, как лечение мучительно. И все время – маленькие волнения, в ту минуту не кажущиеся маленькими, а космическими, по сравнению с которыми весь мир ничто…

Только что проводил Аню на вокзал. В такие дни все грустно – грустно и это расставание с Аней, ибо мучительно отельное одиночество. Проводя ее, пошел по Charles Street до downtown'а¹³⁹⁷, где взял такси. Ветреный солнечный день, с далеким бело-голубым небом. Пустые улицы. И всюду – с горы – шпили церквей. И на минуту чувство вечности, благодарности, ощущение близости того, что одно важно и куда поднимает, возносит все – и острая жалость к Л., и «держанье» ее все время всем существом, и вечная боль расставания, даже как будто безболезненного, и это небо, и, главное, эти шпили, весь смысл которых, что они вверх, горе…

Типично американская и, увы, по-американски идиотская возня с заложниками. Их держат в Висбадене, как в тюрьме, и с ними проделывают всякие опыты – психиатры! И люди, которым нужно только одного – дома, семьи, жены, детей, начинают впадать в депрессии, звереют, осуждают, и все это тут же раздувается сотнями журналов… Психиатры, эксперты и журналисты – это сущность «американского идиотизма». Говорю это, зная, что мой сын достиг вершины – «Нью-Йорк таймс».

А в [газете] «Baltimore Sun» сегодня на первой странице (!) – четыре (!) фотографии Картера, падающего во время jogging¹³⁹⁸. Зачем эта жестокость (лишь бы news!¹³⁹⁹)? От всего этого, от «американизации» человеческой драмы – заложников, Картера, – мутит душу…

Сообщение о разводе Эдварда Кеннеди. Печальный, недостойный эпилог кеннедианской саги. Но пресса серьезно обсуждает, повредит ли это его кандидатуре в 1984 году! Что еще нужно, чтобы ей повредить?

«На сон грядущий» читаю (главное, чтобы победить бессонницу) монументальную биографию Уолтера Липмана (Roland Steel. «Walter Lippmann and the American Century»¹⁴⁰⁰). Прочел пока что первые главы (детство, Гарвард, социализм, радикализм…) и думаю: до чего – mutatis mutandis – судьбы и дух американской интеллигенции схожи с судьбами интеллигенции русской. Та же беспочвенность, то же бросанье в крайности, тот же оптимизм и, прибавлю, на глубине – та же как бы «дешевка». Дешевка от утери религиозного измерения, отрыва от Бога, хотя бы как «идеи». Тогда вместо Бога появляются «массы».

Балтимор. Понедельник, 26 января 1981

Шестой день, четвертый после операции. Des hauls et des bas¹⁴⁰¹, но не медицинские, ибо, слава Богу, медицински все как будто идет хорошо, а в настроении. Неудачная комната, шум телевизора у соседки, музыка. От Льяниных отчаяний сердце разрывается от жалости. Но все время благодарность Богу за главное…

Только что телефонные разговоры с Spence, с семинарией. Мне самому странно, до какой степени мне не только не трудно мое вынужденное «detachment»¹⁴⁰² от «моего» мира, попросту «приятно». Уже страх, что скоро нужно опять погружаться в него и в его заботы, которые с годами я выношу не лучше, а хуже… Здесь, в воскресной, солнечной пустыне госпиталя, незнакомых улиц, в одиночестве отеля – то «ailleurs», о котором говорит Жюльен Грин: «tout est ailleurs…» По природе je suis un flaneur¹⁴⁰³. He «мечтатель», а именно flaneur. Мечтатель «не замечает» окружающего его мира, он живет в своей «мечте». Но у меня никакой мечты нет, она мне не нужна. Напротив, я все замечаю – дома, окна, оттенок света, луч, падающий на крышу. Flaneur – это тот, кто сильнее всего ощущает le temps immobile.

Книга о Липмане. Близость его, молодого, к Вильсону. Страстная вера в «мир всего мира», интеллигентская идейная суета, вера в себя как в «администратора» мира и в нем человеческого счастья. Иллюзорный мир, вечная вера, что мы накануне какого-то решительного «разрешения всех проблем"… Но сколько крови с тех пор – и, в значительной мере, как раз от этих мечтаний, от этой веры в иллюзию. Так ясно, что в них – корни и Ленина, и Сталина, и Гитлера, и трагедии «третьего мира», всей той каши, в которой мы теперь барахтаемся. Но этого не признают, в этом не сознаются. И сейчас так же суетятся новые липманы и новые вильсоны.

Как ни раздражительна возня с заложниками своей сентиментальностью, неизбежным претворением в «big show», в зрелище для толпы, остается во всех смыслах замечательный факт: никто из них не сдался, не вел себя недостойно. И это свидетельствует о какой-то подспудной силе homo americanus.

Вторник, 27 января 1981

Думал о том, почему мне так трудно дается богословское «изложение», почему с мученьем рождается каждая фраза. Понял: потому что язык богословия по самой природе своей есть язык символический. От этого языка отреклось «научное» богословие в убеждении, что символ можно – и не можно, а должно – разъяснить при помощи несимволического, дискурсивного языка. В этом сущность и первая ошибка всяческой схоластики. На деле, однако, этот язык не может этого сделать и потому it explains the symbol away¹⁴⁰⁴. Объяснение не объясняет, а подменяет вопрос, чтобы затем ответить на него при помощи логических категорий. Утверждение «Аз есмь хлеб сошедый с небеси» при таком объяснении становится «метафорой»: «здесь-де Христос уподобляет Себя…» и т.д. Современное богословие есть прежде всего искание языка. И это не случайно. Но в том ошибка или тупик этого искания, что оно оторвано от той реальности, которую язык должен передать, объяснить, но прежде всего – явить. Получается дурная бесконечность – искание языка для объяснения языка, а не реальности, хранимой верой, укорененной в Церкви.

Вчера ночью буквально с ужасом читал главы о Версальском мире в книге о Липмане. Почему в XX веке Европа взяла да и покончила самоубийством? И сделала это при помощи Америки (Вильсон). Вильсон привез с собой в Париж делегацию в 1200 человек! И все дружно сели в лужу. Ни одного мудрого решения. С одной стороны, жажда мести и просто жадность (Англия и Франция), а с другой – интеллигентская слепота американских «идеалистов». Потом подождали двадцать лет – и снова сели в лужу. И, однако, миром правят люди все того же типа, с той же безнадежной неспособностью понимать.