Тетрадь VII

Воскресенье, 1 февраля 1981

Кончил книгу о Липмане, которая навела меня на всевозможные размышления и вообще взволновала. У меня чувство, что я как-то «породнился» с ним, ибо в книге шестьсот страниц и я несколько дней как бы жил с нею, и это значит – с Липманом. Автор (Стил) пишет о его смерти: «…never did he speak of prayer, or of God, or of afterlife… To the end he was like a mature man»¹⁴⁰⁵. A между тем чем больше я вчитывался, тем сильнее чувствовал, что драма Липмана (как и каждого человека) – религиозная, что всю жизнь он подменял – бессознательно, инстинктивно – Бога чем-то другим, что его не удовлетворяло. «Людям нужна религия» – это его слова.

Понедельник, 2 февраля 1981

Сретение. Возвращение в семинарию. Литургия.

Вернулись из Балтимора в субботу днем. Льяне плохо, отравление антибиотиками, синус, отвратительное самочувствие. Вчера весь день около нее.

Липман: национализм сильнее и постояннее идеологии. Я думаю, в этом он прав. Далее: его постепенное разочарование в демократии, во всяческом культе «масс"…

Вчера, кончив Липмана, читал в новом номере «Континента» стихи Бродского: «Эклога IV (зимняя)». Не понимаю, не слышу, не чувствую. Ощущаю как набор слов, наверное, с очень тонкой игрой всяческих аллитераций. Но по мне это – утонченность ради утонченности. Его ранние стихи (то есть более ранние) мне очень нравились. «Остановка в пустыне», «Сретение», «На смерть Элиота», «На разрушение греческого храма в Ленинграде» и т.д. Может быть, он – одна из жертв успеха?

Темный дождливый день. Л. лежит наверху. В доме тихо. И ужасно не хочется – после этих двух недель в «нигде» (отель, больница, Балтимор) – возвращаться в «деловую жизнь». Уже сегодня, после Литургии, она ринулась на меня со всех сторон…

Вторник, 17 февраля 1981

Вот и февраль перевалил за половину. Время бежит, и ничего не успеваешь… Три дня в Бостоне – на retreat, очень удачном, но и смертельно утомительном. 132-й номер «Вестника». Tout compte fait¹⁴⁰⁶ – доволен своим «Таинством воспоминания», а также некрологом Н.М. Зернова (по этому поводу получил взволнованно-благодарственное письмо от его жены Милицы).

«Вестник» в общем удачный, но не без «никитизмов» – он открывается акафистами некоего о. Г. Петрова (давно погибшего). Я считаю саму «формулу» акафиста искусственной и неудачной и не очень понимаю причин их опубликования. Письма (двадцатых годов) 3. Гиппиус и Е.Л. Лопатиной. По-моему, давно пора понять легкомыслие всех этих ожиданий «третьего завета», фатальную несерьезность всей «гиппиус-мережковщины».

Среда, 25 февраля 1981

Кризис в Spence. Воспринимаю его почти как Божье указание, чтобы Л. бросила этот каторжный труд. Сам кризис, однако, поражает нас обоих своей бессмысленностью и если что являет, то поразительную незащищенность в Америке того, кто не принадлежит к денежному establishment¹⁴⁰⁷. Жалоба – мелкая, глупая, нестоящая – трех родителей, то есть «клиентов» (из тысячи!), и начинается паника и заодно сведение всех мелких счетов… Чувство отвращения от всего этого и настоящего восхищения мужеством и терпением Л., «избитой» операцией, слабостью, мелочностью друзей и, несмотря на это, остающейся настоящей «ванькой-встанькой». Сегодня – решительное заседание.

В связи со смертью Н.Я. Мандельштам перечитываю ее «Вторую книгу». Удивительный человек, удивительное ясновидение в главном. Как поразительно ее убеждение в том, что духовная «двусмысленность» символизма сделала их [поэтов-символистов] слабыми в распознании большевизма, а духовно трезвый акмеизм Ахматовой, Гумилева и Мандельштама – сделал их стойкими. Думая о Блоке, Белом, Брюсове – прихожу к выводу, что – в основном – анализ этот верный.

Скоропостижная смерть в Париже 12 февраля Репнина. В моей жизни он занимал особое и, я убежден, для других необъяснимое место. Он неотрывен от того таинственного праздника, которым были для меня, я уверен – для нас, пять лет корпуса в Villiers le Bel. 1930–1935, то есть годы между девятым и четырнадцатым годами моей жизни. В корпусе была священная мифология России, служения ей, ее спасения. Корпус был не для нас, не для нашей «подготовки к жизни», не для просто образования, учебы, воспитания. Он был – для России, служение ей. И потому что нам это внушалось денно и нощно нашими воспитателями, потому что вся наша ежедневная жизнь была насквозь пронизана символизмом этого служения, его «священностью», потому что цель и содержание нашей жизни были предельно ясны, но при этом и предельно высоки: служить России и, конечно, умереть за нее («И смерть дорога нам, как крест на груди»¹⁴⁰⁸), потому что, сами того не сознавая, мы жили в некоем грозном, сияющем и безнадежном мире, – эта атмосфера определяла в каком-то подсознании и наши личные отношения, делала их «романтическими». Не то что мы воспринимали дружбу как «служение России», но она – повторяю: подсознательно – делала друга, товарища, «кадета» больше чем «copain»¹⁴⁰⁹. Иными словами, кроме всех обычных мальчишеских, детских измерений эта дружба имела еще и иное, высшее измерение, жила отсветом той высокой дружбы, на которой – так нас учили – держалась Россия, дружбы освященной, скрепленной на полях сражений смертью друг за друга, смертью вместе, дружбы, в которую наша «кадетская дружба» была посвящением. Дружба по самой своей природе не может быть «безличной». Она воплощается во всей полноте своей – в другом, в друге единственном, таком, дружба с которым жаждет какой-то непонятной абсолютности. Таким другом и был для меня в те, в сущности, немногие [годы], но теперь кажущиеся самым длинным, почти вечным периодом моей жизни, Репнин. Потом, вскоре, из моей реальной жизни он выпал, несмотря на его учение в Богословском институте, встречи и т.д. Он не занимал никакого места в этой реальной жизни, как и я в его жизни. Но память об этой дружбе, неистребимая метка ее на душе остались. И вот – эти встречи в каждый приезд в Париж, вчетвером, впятером (Андрей, Петя Чеснаков, Репа, я, в последние годы – Траскин). Ужинали в ресторане, сидели в кафе, провожали друг друга «до метро». Разговаривали о пустяках, общих интересов было так мало. Репнин жил со своей душевнобольной женой на каком-то чердаке на Ilе St. Louis, работал где-то ничтожным gratte-papier¹⁴¹⁰ – и в эту свою «реальную» жизнь нас не пускал, хотя мы уже знали, что эта мелкобуржуазная жизнь на деле светила подлинным героизмом, святостью: ежедневной, ежечасной заботой о больной жене. Встречались и расходились, словно исполнив некий самоочевидный, хотя словами и неопределимый долг. Теперь, однако, я чувствую, что к этим встречам применимы слова любимого мною стихотворения Адамовича:

Но реял над нами

Какой-то таинственный свет,

Какое-то легкое пламя,

Которому имени нет…¹⁴¹¹

Словно по-своему мы совершали таинство «причастия» этой дружбе, уже свободной от всего «житейского», почти – от самой жизни, уже до конца преображенной… И если, как я думаю, о дружбе можно сказать, как и о любви, что настоящая дружба – единственна, как единственна и подлинная любовь, то таким единственным другом – в моей жизни, для меня – был Репнин.

Другая смерть, тоже в Париже, – о. Леонида Могилевского, с которым связаны все [последние] «лекурбские» годы маминой жизни.

Воскресенье, 1 марта 1981

Прочел – из-за любви моей к биографиям и автобиографиям – книгу о последних годах Эдмунда Вильсона (его книги в 50-х годах были для меня «введением» в американскую литературу) (R.H.Costa «Edmund Wilson. Our Neighbor from Talcotville», University of Syracuse, 1980¹⁴¹²). Как и при чтении биографии Липмана, меня поразило в Вильсоне, этом «властителе дум», создателе репутаций и «трендов», шаткость, если не отсутствие, сколько бы целостного мировоззрения и, следовательно, критериев, перспективы, всего того, что необходимо для оценок и понимания. Увлечение коммунизмом, разочарование в коммунизме, дешевая ненависть к американской «системе» (главным образом из-за столкновения с налоговым ведомством). Капризные «любви» и «нелюбви». И, под старость, алкоголь и порнографические фильмы, и, несмотря на это, всеобщее кажденье: «greatness!»¹⁴¹³. Пустота, знающая свою пустоту и на ней, ничтоже сумняшеся, строящая какие-то оценки, принципы и т.д. Вечное круженье вокруг религиозных тем (Пастернак, «Доктор Живаго», свитки Мертвого моря) при нежелании – нежелании, а не невозможности – продумать, прочувствовать… Вечное «заполнение пустоты». Грустно. «Религиозная драма Запада», ее отличие от «религиозной драмы Востока»: это сейчас краеугольная тема.

Запад: не отказ от Бога (как думают обычно), а разделение – внутри религии – «трансцендентного» от «имманентного», от эсхатологической сущности христианства. Отождествление его либо с «неотмирным», либо с миром и историей. Потеря при этом и «неотмирного», и «мирского». Пустота, образовавшаяся от этого разрыва, и «культура» как попытка эту пустоту не преодолеть, а «заговорить» объяснениями ее. В сущности, шизофрения. Новая западная культура – шизофреническая и потому клиническая. Всегда на грани безумия, саморазрушения, самовзрывания… И самое жалкое, самое пустое в ней – именно ее «рационализм», который, потому что он ничего не разрешает, вечно размывается «иррационализмом». Ах, если бы было время всем этим по-настоящему заняться…

Среда, 11 марта 1981

Не пишу, но не потому, что нет времени или нечего писать, а потому что не хочется писать о главной заботе этих дней – о Льяниной трагедии в Spence. Вчера все кончилось – она уходит 1 июля. Но так жаль ее, оскорбленную, обиженную в своих лучших чувствах. И еще – опыт чистого зла, необъяснимого, иррационального. И, наконец, облегчение, ощущение, что сам уход – освобождение от этого страшного, воцарившегося и торжествующего зла.

5–7 марта в Монреале на retreat, устроенном Ваней [Ткачуком]. Эти дни – большая, чистая радость. Прикосновение – на этот раз – к добру, к свету. Масса молодежи. Чудные службы. И все это – в канадском захолустье, хотя и два шага от Монреаля. Тишина, белизна заснеженного монастырского сада. Прогулка по кладбищу, где тесно стоят ряды могил – монашки…

Третий день Великого Поста. Retreat в семинарии. Сегодня, полагая двенадцать поклонов на «Господи и Владыко живота моего», так ясно ощутил, что грешен всеми главными грехами.

Прочел книгу В. Levy «L'ideologie franchise»¹⁴¹⁴, о которой с невероятной страстью спорят во Франции. Прочел с волнением. Сколь бы ни была она заостренной, сама – страстной и в чем-то, возможно, и несправедливой, на глубине своей это книга о главном, о том, о чем обычно мы не «додумываемся».

Март мне всегда кажется непреодолимо длинным «антрактом» между зимой и весной. Какой-то глыбой, через которую никак не перелезть. Вчера и позавчера – совсем весеннее солнце. Сегодня за окном – дождь, мокрый снег, зима, как засидевшийся, надоевший гость.

В такие дни кажется, что все, о чем люди спорят, чем они живут и интересуются, – невероятно скучно.

Пятница, 3 апреля 1981

Подряд – почти летние дни: солнце, жара, начинающие зеленеть деревья. Чувствую страшную усталость от этой зимы – операция Л., драма в Spence, a сейчас – спешная работа над новым уставом семинарии и т.д. Потому ничего и не пишу сюда: жизнь вся из каких-то обрывков…

В прошлый понедельник (30-го) – покушение на президента Рейгана. Несколько часов у телевизора, где снова и снова показывают все подробности. Убийца, или тот, кто хотел убить, – типичный продукт 60-х годов: нечто безвольное, бесцельное, бессмысленное. Неужели никогда не поймут эти поклонники «молодежи», что они с этой молодежью сделали, во что превратили?

Personal impressions¹⁴¹⁵ Исайи Берлина. Воспоминания о встречах с Ахматовой и Пастернаком в 1946 году. Но меня еще больше интересует сам Берлин. Талантливый, блестящий, умный, правдивый – все на месте. Но как может он не верить! Мне все чаще кажется, что настоящий вопрос – не о том, как возможна вера, а о том. как возможно неверие.

Вторник, 7 апреля 1981

Напряжение в Польше, растущее каждый день. Брежнев в Праге. «Предостережение» Рейгана и др. Как все это напоминает мне август 1968 года, день накануне советского вторжения в Чехословакию, когда я сидел в Париже у Вейдле и он, в ответ на мою тревогу, говорил: «Да что Вы, голубчик, да ничего не будет – ведь времена-то другие!..» А на следующее утро при пробуждении – первая весть: «Вторглись!» И потом я гулял по солнечному, августовскому Парижу, и все было спокойно… Запад – это история предательств. В Париже главное – это чтобы «la gauche»¹⁴¹⁶ пришли к власти. В Америке – купюры в бюджете. И если чем взволнована «совесть» западной интеллигенции, так это американской поддержкой хунты в Сальвадоре. Так ясно: если захотят – войдут, если войдут – не остановятся перед кровью. А Запад будет пищать о serious consequences¹⁴¹⁷. Как хотел бы я быть в этом прогнозе – неправым…

Среда, 8 апреля 1981

Думал сегодня – в который раз – о неумирающей левой мечте. Ни западная интеллигенция, ни значительное число диссидентов так-таки и не могут с нею расстаться. Несмотря на Сталина, на ГУЛаг, на провалы социализма везде и всюду – нужно быть левым, голосовать за левых и, главное, ненавидеть по-настоящему только правое. Если же «левый» становится «правым» до конца (как nouvelle droite¹⁴¹⁸ во Франции), он становится расистом, антилибералом, почвенником… Таким образом, два идола. И между двумя этими идолами разделилось и христианство – стало либо левым (с недавних пор), либо же еще более правым, чем было.

Я думал давно уже и продолжаю думать, что христианство (Церковь) одно могло бы «экзорцировать» оба этих идола, и то, что христиане этого не делают, то есть не предают анафеме обоих идолов и не раскрывают сущности их как идолов, – есть указатель «выдыхания» христианства.

Изумительные дни. Ярко-желтые, цветущие форситии повсюду. И такое страстное желание тишины, упорного труда над «Литургией», как бы «безмолвия» жизни. А вместо этого обычная великопостная суета. Завтра еду в Terryville (Коннектикут) (духовенство). В пятницу в Питсбург.

Пятница, 10 апреля 1981

Между поездками. Вчера в Terryville у о. Коблоша, «говение» коннектикутского благочиния. Служил Преждеосвященную – один, и это, после нашей обычной толпы в семинарском алтаре, непривычно. Говорил о горестях и радостях священства. Потом очень дружный ужин и вечер у Коблошей с другими отцами. «Прикосновение» к сущности Церкви…

Ехал туда дождливым, но таким весенним днем. И думал, как я люблю эту Америку старых «поношенных» городов, и о том тоже, сколько с ней связано «кровных» воспоминаний за эти тридцать лет.

Сегодня Похвала Богородицы, на которой я не буду, так как уезжаю на – последний – retreat в Питсбург.

Понедельник, 13 апреля 1981

Вчера все после-обеда сидел над налогами. К вечеру просто обалдел. Вечером, тем не менее, праздновали рожденье Сережи: тридцать шесть лет! Приближается их отъезд в Москву, и становится все грустнее: опять разлука…

В пятницу вечером и в субботу на retreat в Питсбурге. Светлое впечатление от о. М. Мацко, от людей, так очевидно «алчущих» и «жаждущих». И, как всегда, эта необъяснимая радость от соприкосновения с «питсбургной», с этой особой Америкой «иммигрантов», с их храмами – безобразными и трогательными одновременно… Все уродливо – домишки, улицы, здания, и вот чувствую, что «веет над этим какой-то таинственный свет». Тут много страдали и много молились. И несмотря на ограниченность этого Православия, насколько здесь все подлиннее, чем в новых, асептических «suburban»¹⁴¹⁹ приходах.

Разговор вчера с Колей Озеровым о словах. Он пишет какой-то «еретический» синтаксис, но мысли высказывал интересные и мне близкие, ибо применимые к моим размышлениям об «объяснительном» богословии. «Слова, – говорит Коля, – имеют смысл только в определенном контексте». Но то, что он называет контекстом, я, применительно к богословию, называю опытом Церкви. Богословие есть постижение непостижимого (а не его «объяснение»). Постижение же это возможно (и необходимо), потому что «непостижимое» дано и раскрывается в опыте Церкви – он «животворит» слова. Объяснительное же богословие навязывает слова извне.

Я знаю твердо, что до смерти мне нужно кончить мою «Литургию»¹⁴²⁰, ибо в этой книге и нужно сказать все это (об опыте, о богословии, о словах). Но мое горе в том, что погрязаю в «делишках», от которых не имею права отказаться. So it's up to God¹⁴²¹. Если нужно, напишу. А если не нужно и недостоин, то – не напишу. It's as simple as that¹⁴²²…

Вторник, 14 апреля 1981

Крестил вчера внука Юры Степанова, «однокашника» по корпусу. Смотрел на него и думал, что вот все эти пятьдесят лет, прошедшие с тех пор, что мы жили под одной крышей, одной жизнью, он жил – и недалеко, рядом, но совершенно независимо, отдельно от меня. Потом жизнь свела на два часа, года два тому назад, на свадьбе его дочери и теперь еще раз – на крестинах, и это все…

Пятница, 17 апреля 1981

Сегодня утром проводили в Москву (!) Сережу со всей его семьей. Я ставлю восклицательный знак, потому что не могу привыкнуть к тому, что мой сын живет и работает в Москве…

Последний день Великого Поста. «Заутра Христос приходит воскресить умершего брата…»

Страстной понедельник, 20 апреля 1981

Службы Лазаревой субботы и Вербного воскресенья прошли как-то особенно радостно. В Вербное до Литургии крестили маленького Эндрю Дрил-лока. И этот «Апостол всех Апостолов»: «Радуйтесь… и паки реку, радуйтесь…» Действительно – Царство Божие «среди нас», «внутри нас"… Но почему – помимо минутной радости – все это не действует! Сколько кругом, совсем близко – злобы, взаимного мучения, обид, сколько – можно без преувеличения сказать – скрытой violence. Чего человек хочет, жаждет – больше всего, чего не получая – превращается в «злого» и – получая это – оказывается ненасытным? Признания, то есть «славы друг от друга». Быть для другого, для других – чем-то : авторитетом, властью, объектом зависти, то есть именно – признания, вот, мне кажется, главный источник и сущность гордыни. И именно эта гордыня превращает «ближних» – во «врагов», именно она убивает ту радость, к которой призывает нас вчерашний Апостол.

В Церкви – потому что она «микрокосм» и, главное, потому что она призвана являть в «мире сем» новую жизнь, то есть жизнь, источник, сущность которой не гордыня, а любовь (к «врагам»), – все это особенно очевидно. Вне Церкви, в «мире сем», гордыня, как и смерть, как и власть, как и «похоть» – узаконены и для них, так сказать, найдены формы, их как бы «сублимирующие», превращающие в phaenomenon bene fundatum¹⁴²³. Отсюда в наши дни, например, эта возня с «правами» и с «демократией». Главная движущая сила этой возни совсем не «свобода», как это принято думать, а уравнение. Это – страстное отрицание иерархичности жизни, защита совсем не права каждого быть «самим собой», а подсознательное утверждение, что, в сущности, все – то же самое и, значит, нет на самом деле «первых», нет незаменимых, единственных, «призванных». Американские писатели и поэты, например, подрабатывают тем, что преподают в университетах «creative writing»¹⁴²⁴. Тут поразительна – до смешного – сама идея, что любого человека можно научить быть Шекспиром, достаточно только научиться у «эксперта».

И все же в падшем мире, «во зле лежащем», и права эти, и демократия оказываются относительным добром, относительной регуляцией той вражды всех против всех, что является, на глубине, законом мира сего. Зло они только в ту меру, в какую исчезает понимание их «относительности» и они обожествляются. Добро они, иными словами, только по отношению к тому злу, которое они регулируют и, так сказать, «ограничивают» в его всесилии. Так, они – добро в тоталитарном государстве или расовом, но они сами превращаются в зло там, где они побеждают и становятся «самоцелью», то есть идолом. А становятся они идолом всякий раз, что, переставая быть защитой слабых, становятся орудием уравнения и тем самым – духовного расчеловечивания, в конечном итоге «гордыни"…

В том-то и все дело, однако, что к Церкви все это абсолютно неприменимо. Ибо она не знает никакого иного «закона», кроме закона любви или, лучше сказать, кроме самой любви – отрицанием, оскудением которой, отпадом от которой и является гордыня («похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…»¹⁴²⁵). Любви как Божественной жизни. А в этой Божественной жизни нет гордыни. Отец есть всегда Отец, но все отдает Сыну, Сын «не претендует» на «право» быть Отцом и есть вечно Сын, а Дух Святой – сама Жизнь, сама Свобода («дышит где хочет…»¹⁴²⁶) – есть Сама Любовь Отца к Сыну, Сына к Отцу, сама Божественная самоотдача и послушание. Эту любовь дарует, ей приобщает Бог человека, и это приобщение есть Церковь. И потому в ней нет никаких «прав» и с ними связанного уравнения. Нет уравнения, и потому нет «сравнения» – этого главного источника гордыни. Призыв к совершенству, обращенный к каждому человеку, есть призыв найти самого себя, но найти не «по сравнению» и не по «самоанализу» (в чем мой potential¹⁴²⁷) – а в Боге. Отсюда парадокс: найти себя можно только потеряв себя, и это значит – отождествить себя до конца с «призванием», с замыслом Бога о себе, но раскрываемом не в «себе», а в Боге…

Любить Божьей любовью. И себя, и других… Как нужно было бы – в наш век почти полного непонимания любви – поглубже вникнуть в радикальную «особенность» Божьей любви. Мне иногда кажется, что ее первая особенность – это жестокость. Это значит – отсутствие в ней той «сентиментальности», с которой уже давно отождествил ее (и потому – само христианство) «мир сей». В любви Божьей нет обещания «земного счастья», нет и заботы о нем. Или, лучше сказать, оно целиком подчинено обещанию и заботе о Царстве Божьем, то есть о том абсолютном счастье, для которого создал, к которому призвал человека Бог. Отсюда первый, основной конфликт между любовью Божьей и падшей любовью человеческой. Отсечь руку, вырвать глаз, оставить жену и детей, идти узким путем и т.д. – все это так очевидно несовместимо с «житейским счастьем». Именно от всего этого в ужасе отшатнулся «мир сей», этого не захотел, это возненавидел. Но – и это самое важное – отшатнулся тогда, когда в самой Церкви что-то переменилось, что-то «отшатнулось». Что? В этом весь вопрос. Но об этом, как говорят в таких случаях, – в другой раз… Надо идти в церковь, «включаться» в Страстную неделю…

Великий вторник, 21 апреля 1981

Что потеряло христианство, прежде чем «отшатнулся» от него им вскормленный мир и начал свой суд над христианской верой? Оно потеряло радость, но опять-таки не радость «природную» (как и природную любовь), не радость-оптимизм, не радость от земного счастья, а ту Божию радость, о которой Христос сказал, что ее никто не отнимет от нас. Только эта радость знает, что любовь Божия к человеку и миру не жестокая, знает же потому, что сама от того «абсолютного» счастья, для которого создал нас Бог. Христианство (не Церковь в своей мистической глубине) потеряло свое эсхатологическое измерение, обернулось к миру как «закон», «суд», «искупление», «мздовоздаяние», как религия «загробного мира», в пределе – запретило «радость» и осудило «счастье». И тут нет различия между Римом и Кальвином, мир восстал против христианства во имя земного «счастья» – и все его вдохновение, вся его мечта – утопии, идеологии и т.п. – нужно ли доказывать это? – в сущности своей суть «земная эсхатология». Парадокс истории христианства: перестав быть «эсхатологичным», оно сделало «эсхатологичным» – мир! Ибо, horribile dictu¹⁴²⁸, прав Набоков: «мир создан [в день отдыха]»¹⁴²⁹ («и хочется благодарить, да некого»). Мир создан Счастьем и для счастья, и об этом счастье все в нем «вещает», все к нему призывает, все о нем свидетельствует самой своей «хрупкостью». В падшем, утерявшем счастье, но о нем тоскующем, им – несмотря на все – живущем мире христианство открыло и даровало счастье, его во Христе как «радость» исполнило. И потом само же «закрыло». И тогда мир возненавидел христианство (именно – христианский мир) и вернулся к своему «счастью». Но, уже отравленный неслыханным обещанием абсолютного счастья, стал его строить, к нему «прогрессировать», ему – будущему – подчинять настоящее… И вот теперь, замыкая этот круг, само христианство, чтобы завоевать себе обратно свое место в мире и в истории, принимает эту земную эсхатологию, начинает уверять себя и других, что именно к этому земному счастью оно всегда на деле и стремилось и что ни о чем другом не учили ни Христос, ни Церковь.

Оно расколото на «консерваторов» (тоскующих по религии закона и мздовоздаяния, которую они-то и создали) и «прогрессистов» (служащих будущему счастью на земле), но вот что любопытно: и те и другие ничто так не ненавидят, как призыв к радости, как напоминание о той «радости великой», с возвещения и дарования которой начинается Евангелие, которой христианство живет (радуйтесь, радуйтесь о Господе и паки реку – радуйтесь!) и которой (а не награды) оно чает. Одни говорят: «Как можно радоваться, когда миллионы людей страдают! Нужно «служить миру"…« Другие говорят: «Как можно радоваться в этом мире, во зле лежащем?» Не понимают, что если на какую-то минуту (длящуюся, тайно и подспудно, в святых) Церковь победила мир, то победила только Радостью и Счастьем.

Тупик мира со своим «прогрессом». Тупик религии с ее «законом» и терапевтикой. Из обоих этих тупиков вывел нас Христос. И это вечно празднует Церковь, и этого столь же вечно не хотят и потому не слышат люди.

…не ктому в земный Иерусалим,

за еже страдати,

но восхожду ко Отцу Моему

и Отцу вашему,

и Богу Моему,

и Богу вашему,

и совозвышу вас

в горний Иерусалим,

в Царство Небесное…!¹⁴³⁰

Великий четверг, 23 апреля 1981

Христианство прекрасно. Но именно потому, что оно прекрасно, совершенно, полно, истинно, – приятие его и есть прежде всего приятие этой прекрасности, то есть полноты, Божественного совершенства. Между тем сами христиане, в истории, «раздробили» его, стали и сами воспринимать его, и другим предлагать – «по частям», и по частям, часто не отнесенным к целому. Учение о том, о сем, доктрина того, сего… Но в этом раздробленном виде оно теряет главное, ибо только в том, чтобы приобщить нас к главному, – смысл каждой «части».

Великая пятница, 24 апреля 1981

Вчера – в Великий четверг! – между службами длинный, тяжелый, мучительный разговор с Н. Поразительно его полное, абсолютное непонимание себя самого, своего отношения к жизни, к другим. Это не человек, а какая-то лейбницевская «монада», без антенн к внешнему миру, без какого бы то ни было понимания других людей. А это, в сочетании с «максимализмом», и «догматизмом», и «морализмом», превращает все в некое жуткое кривое зеркало. Так как «я все сужу с христианской точки зрения», то «я всегда прав». И вот всякий разговор становится кошмаром – от полной невозможности что-то объяснить, дать почувствовать. Выходит так, что можно всю жизнь отдать на «изучение Бога» (то, что Н. утверждает о себе) и ничего, решительно ничего не понять ни в жизни, ни в людях… И корень тут, конечно, опять в гордыне. В данном случае гордыня – это изначальный выбор своего подхода к Богу и к «изучению» Его, выбор метода. Когда между Богом и человеком стоит метод, то и Бог отражается в кривом зеркале… Метод – это гордыня разума, это навязывание Богу моих категорий. Метод – это идол…

Великая суббота, 25 апреля 1981

Перед уходом в церковь на любимейшую из любимейших служб: крещальную, пасхальную Литургию Василия Великого, когда «спит живот и ад трепещет…»

И пишу только для того, чтобы сказать это. Это день моего «обращения»: не от неверия к вере и не от нецерковности к церковности и т.д., нет, – обращения внутри веры, внутри Церкви к тому, что составляет «сокровище сердца». Несмотря на греховность, лень, равнодушие, на почти постоянное, почти сознательное отпадение от этого сокровища, на небрежение в буквальном смысле этого слова. Не знаю как, не знаю почему, действительно, только по милости Божией, но Великая суббота остается средоточием, светлым знаком, символом, даром всего. «Христос – новая Пасха…» И ей, этой «новой Пасхе», что-то во мне говорит с радостью и верой: Аминь.

Светлый понедельник, 27 апреля 1981

Изумительная Пасха: по радости, по торжественности, по лучезарным весенним дням. И, главное, эта толпа молодых, празднующих Пасху с такой силой, так действительно всем существом. И после длинной субботы и длинной ночи та же толпа и на вечерне, и сегодня на Литургии.

Днем вчера у тети Марины Трубецкой, нашего «последнего из могикан». Вечером – в счастливой и шумной толпе внуков у Хопок. Звонок от Мани и Сережи из Москвы (а сегодня – его статья о Пасхе в Москве в «Нью-Йорк таймс»). Звонок от Маши и Вани [Ткачуков] из Монреаля, восторженный – о Пасхе в их приходе.

Во Франции прошли Жискар и Миттеран (28% и 26%). «Разгром» коммунистов – меньше 16%. Но, увы, сколько раз уже говорили об их разгроме… И все-таки у «левых» почти 50%.

Приближаясь к шестидесяти годам, думал, все время «подумываю» о разных «слагаемых» моей жизни, то есть о тех ее полосах, периодах, «состояниях», которые входят в синтез, если о таковом можно говорить. О том, иными словами, что осталось, что так или иначе сыграло «роль» и так или иначе живет на подспудном уровне, всегда входит в настоящее и действует в нем.

Раннее детство (1921–1929, то есть Эстония, Белград и год Парижа до корпуса) – очень мало. Несколько «мгновений», оставшихся живыми образами. Затем:

Корпус (1929–1935), то есть детство и отрочество. Очень важно, ибо – Россия, зарождение двупланового опыта жизни. И также – Церковь (о. Зосима, о. Савва), литература и поэзия (генерал Римский-Корсаков и его чтения и его «тетрадка» стихов, которые мы должны были зубрить на память).

Париж и Франция (1935–1940). Lycee Carnot. Жизнь на Clichy. И – одновременно – [собор Александра Невского на] rue Daru, прислуживание и т.д.

Богословский институт (1940–1951) и все, что он «соединял». Женитьба. Кламар. Богословие.

Америка, (а) Нью-Йорк: Флоровский и семинария, русский Нью-Йорк («кружок», Карпович, Новицкий, Гагарины, Bridgehampton, Labelle, Денике, Варшавский, ужины у Терентьевых и т.д.); (б) Крествуд, православная Америка, Солженицын…

Настоящее. Книги, мечты и разочарования. Прошлое, будущее… «Синтез».

И вот, если подумать, – жизнь сложилась буквально почти до мелочей так, как «хотелось» и «виделось» («мечталось» в скучные часы за партой в лицее). Сложилась одновременно единой в своей основе (Церковь) и многообразной, многоплановой (карпатороссы в Огайо и… Солженицын… Россия, Франция, Америка). За что особенно благодарить Бога (кроме, конечно, благодарности за сам дар жизни)? За свободу от идолов. За почти всегдашнее ощущение в жизни – другого, главного, что во всем присутствует, но и ни с чем не отождествляется, за радость. В чем особенно каяться? В самосохранении, в бегстве от подвига и связанного с ним страдания, в равнодушии и потому в компромиссе.

Понедельник, 11 мая 1981

Во Франции победил Миттеран (51,8!). Победила усталость от Жискара, победила «левая мечта», победило извечное «они любить умеют только мертвых…»¹⁴³¹. Я никогда не был поклонником Жискара, но он так или иначе воплощал некую традицию, или – по-другому, по-теперешнему – его «дискурс» был традиционным. Теперь к власти пришла прежде всего демагогия, вся гнилая, плоская социалистическая мифология. Эта мифология, эта демагогия размывали уже и жискаровский «дискурс». Теперь он воцарится… Победа Миттерана на глубине есть победа глупости, победа извечной французской консьержки: «ils nous roulent»¹⁴³². Конечно, всякая власть roule¹⁴³³ народ. Но в лице Миттеранов к власти приходит сам обман, обман как таковой. И в этом вся разница…

Сутки в Вермонте у Солженицыных – 6 мая. Литургия утром. Изумительная весна, солнце, горы. Сам С. все больше и больше превращается в подлинного отшельника. Но радостный, спокойный… Длинный разговор с ним о «канонизации» царской семьи.

В четверг утром, забрав Никиту Струве, возвращаемся в Крествуд. Два дня очень радостной, «освежающей» дружбы с ним.

Вчера на торжественном служении в St. John the Divine no случаю приезда в США нового архиепископа Кентерберийского. Пышная служба. Сотни священников. Кардинал. Ладан. Хор, орган, процессии… Но не могу отделаться от впечатления, что все это игра, что вся эта средневековая пышность – игра, что она ничему не соответствует в реальности. И когда архиепископ открывает рот и проповедует – нас заливает все то же подлизывание к «миру сему».

На Фомино воскресенье удрали с Л. в наш любимый Easthampton. Утро на совершенно пустынном пляже, перед синим океаном, под голубым небом. Блаженный опыт «одиночества и свободы».

Я не могу отделаться от убеждения, что Церковь (Православная, хотя и не только она, конечно) съедается «благочестием». Вся эта болтовня о монашестве, об иконах, о духовности – до какой степени все это мелко, фальшиво, есть игра самолюбий… Все эти разговоры для меня стали совершенно невыносимыми. Мы живем в мире подделок.

Среда, 13 мая 1981

Ужин в Syosset: опять патриарх Александрийский. На этот раз он мне показался очень симпатичным старичком – я сидел рядом с ним. Но остается вопрос: для чего нужен патриарх Александрийский? И горе Православия в том, что вопрос этот просто никому не приходит в голову…

Все эти дни в семинарии, в суете последних дней учебного года. И к вечеру спрашиваешь себя: чем люди живы! Все мелочное, неважное, личное, с подоплекой обид или «рвачества». Чувство такое, что ни одного глотка свежего воздуха. Вечно «спертый» воздух. А ведь все о религии, Церкви и – страшно сказать – Боге…

Четверг, 14 мая 1981

Покушение на Папу. Шок во всем мире… И немедленно «философствования», «поспешные выводы» (выражение о. В. Зеньковского). На деле же, мне кажется, все просто. Это нежелание бороться со злом. И нежелание – под давлением тех, кто после каждого покушения глубокомысленно рассуждает о «духе нашей эпохи». Этот турок был приговорен к смерти в Турции за убийство. Он бежал, неизвестно как, из тюрьмы. Он за последние месяцы свободно въезжал в Италию и из нее выезжал. Он еще два года тому назад открыто заявил, что убьет Папу. Можно подумать, что весь мир только и занят что защитой human rights террористов – в Германии, в Ирландии, в Италии. И вот, по Розанову, «мерзавцы разрывают мир…»

Ворчу и даже унываю, ибо смертельно устал от последних дней учебного года, недоразумений с епископами, от всей донельзя мелочной суеты. Нужно было бы «воспарить духом», а на это – ленюсь…

Воскресенье, 17 мая 1981

Этот день – Commencement, который месяцами и неделями кажется недостижимой мечтой, – всегда так-таки приходит! И вдруг после невероятного напряжения, волнения, суматохи, страха, что забудешь что-то, – вот это тихое солнечное утро, блаженное ощущение свободы. И хотя отъезд в Лабель – вторая мечта, вторая «недостижимость» – еще так далек: шесть недель! Хотя еще много дел, и даже неприятных, трудных, на очереди, «главный груз» – присутствие, давление ста студентов – за спиной…

Поразительно, как в такие напряженные дни каждый показывает, являет себя – свои маленькие страстишки и «одержимости». Можно было бы книгу написать…

«Дома», «самим собой» я осознаю себя только когда читаю лекции. Какой бы он ни был, но это, в сущности, мой единственный дар. Все остальное – руководство, «духовная помощь» – все с чужого голоса и потому такое тягостное. Лекции – я всегда с удивлением ощущаю это – я читаю столько же для себя, сколько студентам. В них я не кривлю совестью, и не кривлю потому, что их читает во мне кто-то другой, и часто они просто удивляют меня: вот, оказывается, в чем вера или учение Церкви… Мне иногда хочется встать и громко заявить: «Братья, сестры! Все, что я имею сказать, о чем могу свидетельствовать, – все это в моих лекциях. И больше ничего у меня нет, и потому, пожалуйста, не ищите от меня другого». Ибо во всем другом я не то что лгу, но не чувствую того «помазания» («помазанное слово» старой семинарской гомилетики), которое необходимо, чтобы быть подлинным. Быть может, что-то вроде этого имел в виду апостол Павел, когда говорил, что Бог послал его не крестить, а «благовествовать»¹⁴³⁴.

Все это, чтобы объяснить, почему мне так трудно весь год. Душа моя «прячется» от людей, и все, что я делаю кроме «благовествования» (больше всего личные разговоры, советы), для меня так бесконечно тяжело. Я играю роль, навязанную мне извне и не играть которой не могу, и потому – такую для меня тяжелую…

«Батюшка, научите меня жить духовной жизнью …» Вот тут, с этой «духовности», о которой все безостановочно говорят, и начинаются мои «трудности». Тут я в чем-то слеп и глух. У нас теперь «духовность» вошла в состав богословских дисциплин. Никому не кажется смешным выражение – «Spirituality 101»¹⁴³⁵. Бюллетенчик французского прихода на rue Daru почти целиком состоит из цитат из Добротолюбия. Я знаю людей, которые регулярно летают в Лондон к митрополиту Антонию Блуму исповедоваться, ибо он их «ведет». Одна из наших студенток накатала триста страниц диссертации об «одиночестве в аскетической традиции"… и т.д. Вот тут я упираюсь в какую-то стену. И не потому только, что, по моей интуиции, эта студентка если чем и одержима, то страхом одиночества и страстной тоской по дружбе, любви и т.д. Не потому также, что я никогда еще не видел ощутимых результатов этого духовного «вождизма», а видел, наоборот, немало духовных катастроф, с ним связанных. А потому что мне кажется ошибочным само выделение этой «духовности» в какую-то Ding an Sich¹⁴³⁶, некий – или это мне только кажется – тонкий «нарциссизм», во всем этом разлитый…

«Будьте как дети…»¹⁴³⁷. Но разве дети «духовны»? А с другой стороны – разве не детскостью своей победило христианство мир? Но, создав «нравственное богословие» и «духовность», стало терять его? Ибо «духовность» получить можно и от буддизма, и на худой конец от разных William James'oв¹⁴³⁸, а вот детскую радость христианства…

И чем они больше исповедываются, чем напряженнее изучают (!) «духовность», тем сильнее в них та религиозная «сумасшедшинка», которую я ненавижу…

Понедельник, 18 мая 1981

Вчера бесконечные торжества интронизации епископа Петра (L'Huillier). Двойное чувство: с одной стороны – радость о возрождении народа церковного, Церкви как общины, семьи и т.д., о своеобразной ее «деклерикализации». А с другой – печаль о поверхностности всего этого, о неистребимой «банкетности» этой Церкви. И все-таки радость преобладает…

Вчера же – большая статья Сережи в «Нью-Йорк таймс» о весне в Москве, статья, из которой пахнуло «вечной» Россией, несмотря на все – пушкинской, чеховской, тургеневской…

Теперь только одна мечта – засесть за мою «Литургию», «отряхнуться» от нескольких месяцев суеты, борьбы и вообще – внешнего.

Вторник, 2 июня 1981

В воскресенье с Л. в Lafayette College (Истон, Пенсильвания), где мне давали Doctor Honoris Causa¹⁴³⁹. Старый, по-своему уютный город. Лучезарный день. Праздник, как бы наполняющий собою пространство и время. Речи, socials¹⁴⁴⁰, церемонии.

А вчера на несколько часов в Вашингтоне у Поливановых, справляющих на этой неделе свою серебряную свадьбу. Сереже предстоит летом сердечная операция. На ужине и Григорьевы, другая мною венчанная пара. И чувство: как быстро проходит, как быстро прошла жизнь. Все мы за столом – седые, у всех к вечеру «приклонился есть день», у всех прошлого неизмеримо больше, чем будущего. Но потому, должно быть, так сильна и радость быть вместе, быть в le temps immobile. Обо всем этом думал, летя обратно в Нью-Йорк в полупустом аэроплане.

На прошлой неделе – трагедия аборта Н. Ужас зла, ужас бессмыслицы, так легко воцаряющихся в мире, в жизни, ужас этой легкой сдачи дьяволу.

А до этого, с четверга 21-го по вторник 26-го, – в Лабель. Солнце, озеро и еще ранняя весна! Блаженство и бесконечная благодарность.

«Сегодня дождь идет с утра и сосны мокрые унылы…» Так, я помню, начиналось стихотворение, написанное мною летом 1936 года (!), когда мы с мамой жили в Villiers le Bel «на даче» и я постепенно исцелялся после двух операций, от той «тьмы и сени смертной», что на несколько месяцев сделала мою жизнь настоящим адом (тем более «адским», что о нем никто никогда, кругом меня, даже и не подозревал…). Дальше в этом стихотворении было что-то вроде:

…все говорит мне: невозможно,

Все невозможно: и заря,

Что так сияла накануне…

От писания стихов я исцелился раз и навсегда, прочтя в какое-то вот такое «невозможное» утро начало «Медного всадника» («если это и так написано, писать стихи тоже невозможно»). Вспомнил же эту «пробу пера» сегодня совершенно невольно (лет сорок не вспоминал), потому что именно такое утро: барабанный дождь на крыше и мокрые сосны за окном.

Чтение газет. Разговоры – здесь, там – о русских, американских, польских и т.д. «делах», о кризисе, о всевозможных нужно (нужно, господа, наконец!!! и т.п.). И все, в известной мере, интересно и, пожалуй, нужно. Но за этим всегда – отрешенность, даже удивление, что люди и впрямь считают столько разного «нужным». С годами я все больше, все сильнее чувствую, что Церковь и – в ней – Евхаристия оставлены и пребывают в мире, чтобы была в нем, чтобы могла быть вся эта отрешенность, чтобы на самой последней глубине, нам самим часто неведомой, могла наша жизнь быть «скрытой во Христе с Богом»¹⁴⁴¹.

«Чаях Бога, спасающаго мя от малодушия и от бури…»¹⁴⁴². Вспомнишь эти слова и удивляешься: зачем существуют кроме псалмов еще какие-то другие молитвы?

Среда, 3 июня 1981. Отдание Пасхи

Отдание Пасхи. Я только что вернулся из церкви, с чудной пасхальной службы, и хочу просто подтвердить написанное вчера: да, для этого и в каком-то смысле – только для этого оставлена в мире Церковь. Чтобы снова и снова могли мы сказать: «Хорошо нам здесь быти…»¹⁴⁴³.

На днях визит молодой греческой «матушки», жены бывшего нашего студента. У них «проблемы». Но откуда? Из разговора выясняется, что она начала читать «Добротолюбие», вообще занялась «духовностью». И вот – жалобы на мужа, недостаточно-де «духовного», на прихожан, на жизнь… Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но до сих пор [всегда было так]: как только появляется эта «духовность», моментально возникают «проблемы», и возникают потому, что «духовность» эта в наши дни есть еще одно выражение, форма того патологического «оборота на себя», которым буквально больна современная молодежь, да и не только молодежь… Почему это понимал неверующий Чехов («Убийство») и не понимают наши новоиспеченные «старцы»?

Я все чаще думаю, что священство не должно было бы быть «профессией», то есть что священники должны работать, иметь другое дело. Иначе они саму церковную жизнь превращают в какое-то «дело», или лучше – «деятельность», которой, в сущности, просто не нужно. Создают же они ее просто потому, что им самим нечего «делать», а вместе с тем неудобно получать жалованье за ничегонеделанье… Что «делали» первые христиане в промежутках между «собраниями в Церковь»? Об этом ничего не говорится в дошедших до нас «документах». По-видимому, создавали семьи и старались жить «по-христиански», то есть прежде всего относить все к «единому на потребу», к присутствию Христа среди них, к опыту Царства Божьего… И опять-таки все это очень хорошо показано в чеховском «Архиерее». Радость Церкви и тяжесть, и уныние, и бессмыслица архиерейской «деятельности». Все, что имеет Церковь сказать и явить, все это – в богослужении, в собрании, в «исполнении» Церковью самой себя… Включив же «деятельность», мы докатились до приходских лотерей, а в Америке даже и до приходских «dinner dance»¹⁴⁴⁴, все это, конечно, в виде «заботы» о Церкви… Знаю, что то, что пишу, всем покажется невозможным…

Пятница, 5 июня 1981

Утро в Бостоне, в греческой семинарии на съезде OTS (Orthodox Theological Society¹⁴⁴⁵). Доклад о браке… Увы, этих американских греков ощущаю как людей с какой-то другой планеты. «Греческое» в них как бы съело «опыт Церкви». Зато поездка – рано утром – на аэроплане, потом автомобилем в Бруклайн, и все это ликующим, солнечным, летним днем, – одно сплошное наслаждение.

Завтра утром лечу на пять дней в Санта-Барбару (Калифорния) для встречи с главарями Orthodox Evangelical Church¹⁴⁴⁶. Ощущаю это – в конце учебного года! – как тяжесть, бремя. Пять дней на людях!

Санта-Барбара. Воскресенье, 7 июня 1981

Вчера к вечеру приехал сюда (через Лос-Анджелес, где меня встретил о. Войчик) и сразу же погрузился в мир этих «православных евангеликов», которые серьезно хотят войти в нашу Церковь. Началось с ужина с шестью из их девятнадцати епископов, ужина очень дружного, веселого, простого. Он рассеял мой страх, что все это какие-то двойные фанатики – американского «евангелизма» и… Православия. Нет, слава Богу, ничего подобного. А есть доброкачественная серьезность, желание говорить «начистоту», без дипломатии.

Сегодня утром – на их богослужении. Оно у них двойное: сначала в их центре, то есть в большом зале, – синаксис с молитвой, псалмами, чтением Священного Писания и проповедью. Потом все разъезжаются на Евхаристии, которые совершаются «по домам», в гостиных. Конечно, внешне, так сказать, «непосредственно», все это бесконечно далеко от православного «литургического благочестия», в особенности – Евхаристия. Прежде всего отсутствие храма и потому – какой бы то ни было священности (кроме облачения предстоятеля, кажущегося в этом контексте почти странным…). Но если преодолеть это первое «утробное» впечатление, то за всем этим – та же серьезность и больше того – некое здравое благочестие. В моей голове (а мне предстоит два дня обсуждать все это с их «синодом» девятнадцати епископов) встает вопрос: способна ли Православная Церковь увидеть их православие, православие без «византинизма», без «мистериальности»?

И другой вопрос: чего здесь, у них, определенно не хватает? Сегодня их Пятидесятница. И проповедовал их епископ, и хорошо, – о Святом Духе. Но отсутствовал при этом сам опыт Пятидесятницы, который так изумительно даруется самой службой этого дня.

Санта-Барбара. Вторник, 9 июня 1981

Сегодня окончил мое «дело» здесь. Остался последний ужин и прощальный прием. Много мыслей, интуиции, впечатлений, но пока что хаотических. Главный вопрос остается тоже: способна ли наша Церковь серьезно отнестись к этим православным «евангеликам», распознать подлинность их «жажды» Православия, но не экзотического, «восточного», а тоже подлинного?

Только что с о. Войчиком провели два часа вдвоем в кафе на пляже. Синий океан. Дымкой подернутые горы с их сухой растительностью. Это «роскошество» солнца, синевы, белизны домов, праздничность, разлитая в воздухе… Сидя там, отдышались от напряженного утреннего заседания.

Читал вчера «Русский альманах», тоже необычайно «роскошно» изданный в Париже З. Шаховской, по-видимому назло и как урок «третьим», монополизирующим своим жалким «модернизмом» эмигрантскую литературу. Но, увы, и от этого «памятника» первой эмиграции, ее культурному уровню, ее качеству – отдает именно могильным памятником. Все сплошные fonds de tiroir¹⁴⁴⁷, какие-то оставшиеся по сей день неизданными записочки и письма, библиографии, странички разорванных воспоминаний. Но ведь все уже сказано, все известно, и уж если что и писать и говорить о «золотом веке» нашей эмиграции, то оценочное и целое, а не эти membra disjecta¹⁴⁴⁸, не эта поминальная тризна.

Вчера – с визитом у владыки Иоанна Шаховского. И впечатление светлое. Поистине духовная красота в старости. Я никогда не мог читать ею без раздражения на его вычурность, маньеризм, но человек он светлый и Божий и Христов. Увидимся ли снова?

Четверг, 18 июня 1981

Письмо от Никиты: Аллой подал в отставку (одновременно – письмо и от самого Аллоя, какое-то жалкое). Еще одна парижская «каша», в которую я буду непременно втянут… Далее Никита пишет:

«…как ни странно, но победа Миттерана – это победа старого над новым, мы вернулись на тридцать, пятьдесят, а иногда и сто лет назад. Недаром он пошел поклониться могилам столетней давности, да и вообще в нем что-то «наполеоновское» vu par Tolstoy: «ma pauvre mere»¹⁴⁴⁹ и прочая сентиментальная риторика. Возврат к лаической религии более чем парадоксален в нашем быстро шагающем вперед времени. Следовало бы написать этюд на тему «Le socialisme – une evolution regressive""¹⁴⁵⁰.

Согласен вполне. Все эти дни работа над четырьмя keynote lectures¹⁴⁵¹, которые должен прочитать на следующей неделе в нашем Pastoral and Liturgical Institute. Тема – брак, и, как всегда, только начнешь вдумываться, вглядываться, раскрывается в нашей вере что-то огромное, прекрасное, подлинно животворящее…

Пишу, однако, урывками из-за тысячи забот. Вчера и позавчера – ликвидация нью-йоркской квартиры, возня с перевозчиками и т.д. Суматоха в семинарии – Институт, бюджет, building projects¹⁴⁵². Жаркие, солнечные дни.

Пятница, 26 июня 1981

Сегодня закончили Институт. Было много народа и потому много разговоров, встреч, суматохи. И четыре трудные лекции: по одной в день… Устали мы с Л. невероятно от этого труднейшего года и только и считаем часы до Лабель…

Завтра приезжает Андрей, и, как всегда, радостное ожидание. Лекциями своими о браке я доволен. И доволен, главным образом, потому, что читал их «сам себе», переживая их как «откровение» прежде всего самому себе.

Четверг, 10 сентября 1981

В Лабель тетради этой я с собой не брал. Поэтому начну эту – первую «осеннюю» – запись с летней сводки.

Смерть мамы. Она скончалась в понедельник утром 17 августа, будучи уже несколько недель в полусознании. Мы знали, что она умирает, и весть о ее смерти не была неожиданной. Как это ни странно, весть эта с тех пор как бы растет в душе, словно каждый день заново узнаешь…

Мы с Л. уехали в Париж 18-го вечером, с остановкой на день в Нью-Йорке. В среду 19-го (Преображение) – в три часа дня – было положение во гроб в церкви в Cormeilles. Я так рад, что мы застали маму еще не в гробу, а на постели. На положении во гроб была и [ее сестра] тетя Оля. А утром 20-го я служил там же Литургию – Преображенскую, с освящением яблок, со всей радостью этого праздника… Отпевание на rue Daru, и это значит – в детстве, в самой его сердцевине… Погребение на [русском кладбище] Ste. Genevieve. Тут, как и в день папиных похорон, пошел дождь. Вечером у Андрея на Parent de Rosan – тетя Оля, Тихон с Мариной, Жорж с Тони, Нина и Отар и совсем высохшая, малюсенькая Шура Габрилович.

Мы остались в Париже до девятого дня. Жили одни в квартире Саши Толстой. Стояли чудные, прохладные, солнечные дни.

Может быть, странно, но после ее смерти мама стала мне не только ближе, но как бы снова вошла в мою жизнь, стала присутствием… Все эти годы, особенно с переезда в Cormeilles, ее просто не было. Были эти, жалостью пропитанные, заезды к ней, горечь от созерцания этого разложения, распада жизни. А теперь вся она опять со мной, во мне, в том temps immobile, которое уже собрано для вечности… Смерть матери – это настоящее возвращение в детство, в обладание им, это восстановление – концом – начала…

Масса писем.

Суббота, 12 сентября 1981

Завтра – шестьдесят лет! А это, как ни верти, – старость. Чувствую ли я себя «стариком»? Нет, не чувствую. Чувствую ли, что мне шестьдесят лет? Да, чувствую. Но это совсем не то же самое. Ощутимее стало время: его хрупкость, его драгоценность. Ощутимее стала жизнь – как дар. И, конечно, ощутимее стала смерть, моя смерть, смерть как вопрос, как экзамен, как своего рода зов.

Чудное, длинное – и такое короткое! – лабельское лето. Прогулки каждый день. Три недели с Андреем. Какая-то все возрастающая потребность, необходимость в этом ежедневном причащении «аи doux royaume de la terre»¹⁴⁵³.

И – часы за столом, за мучительно-блаженным писанием «Таинства Святого Духа» (так и не кончил!).

Теперь – десять дней суеты. Семинария, начало года, разрушение старой церкви, проблемы построения новой. Телефоны. Но все это пока что неспособно преодолеть, разрушить накопленной за лето радости, внутреннего мира, спокойствия.

Л. радуется «освобождению» и с уютом «строит» нашу по-новому свободную жизнь вдвоем в Крествуде.

Вторник, 15 сентября 1981

Первая передышка. А то – все торжества. Мое шестидесятилетие (очень веселый и дружеский прием у нас всей семинарской «семьи»). Длинные службы Воздвиженья. Две хиротонии. Заседание совета и т.д. К тому же – отвратительная мокрая духота… Теперь нужно найти ритм. Хотя на носу уже – поездка в Сиракьюс (юбилей о. А. Воронецкого) и на Аляску…

Вчера вечером начал свой курс «Liturgy of Death». Шестьдесят четыре студента! А курс elective¹⁴⁵⁴, то есть необязательный.

Все это на фоне резни в Иране, социализма во Франции, игры с огнем в Польше, голодных забастовок в Ирландии, бешеной атаки «либералов» на Рейгана.

Много писем в связи с маминой смертью. И все очень хорошие, не казенные.

Недели две тому назад в воскресной «Нью-Йорк таймс» лекция Набокова о Достоевском, рекордная, с моей точки зрения, по своему злому легкомыслию. Боюсь, что от Набокова мало что останется, что все в нем исчерпывается его «блеском».

Книги (прочитанные «случайно», в минуты отдыха):

П.Б. Струве «Дух и слово». Сборник его газетных статей и застольных «речей». Особенного интереса не возбудила.

Странник (еп. Иоанн Шаховской) «Переписка с Кленовским». Переписка двух удивительных эгоцентриков. Одного – вполне счастливого в этом своем эгоцентризме, другого – отчасти несчастного (потому что недостаточно признанного…).

Письма Мориака («Lettres d'une vie»¹⁴⁵⁵).

О Достоевском:

«…je viens d'achever «Humilies et Offenses» de D. et j'en sors humiliedenotre litterature. Sa qualite essentielle est d'etre superficielle. Le classicisme frangais – c'est Г etude des apparences de 1'homme – que Moliere est done plat!..» (p.69, juin 1914 a R.Vallery-Radot). [Grasset 1981]¹⁴⁵⁶.

О Ницше:

«…et le mystere de Jesus dans Nietzchë qúune certaine negation vaut mieux quecertaines adorations! Que certains refus sont des signes d'un plus profond amour que les adhesions des philistins avares et sournois. Je ramene tout au Christ, malgre moi» (p.277)¹⁴⁵⁷.

Четверг, 17 сентября 1981

Опять уныние от надвигающихся поездок – в Сиракьюс, на Аляску, от этого вечного «сгорания времени», напора дел, мелочей, от опустошения всем этим души, от сознания, что из-за этого напора, наплыва все делаешь впопыхах, неглубоко, поверхностно…

Вчера – завтрак с С.С.В. Полная дружба, полный мир, и меня это страшно радует. Столько лет вместе! Вечером в Syosset у Трубецких.

Безнадежные попытки наладить «ритм» жизни.

Пятница. 18 сентября 1981

Вчера – ужин у нас с о. Д[аниилом] Цубяком]. Разговор до этого – о положении в Syosset, особенно о двух монашках. Они были у меня на прошлой неделе. Впечатление не столько путаницы, сколько своего рода «прелести», в которую, мне кажется, как-то почти автоматически впадают все эти специалисты и специалистки по «духовной жизни».

Суббота, 19 сентября 1981

Я говорю о. Д[аниилу]: что меня поражает больше всего в этих безостановочных «трудностях» – будь то Сайосет, будь то любой из бесчисленных и «скоромимопреходящих» скитов, обителей и т.д. – это неблагодарность. Всем этим монахам – всегда плохо. Их «не понимают», им не дают «монашествовагь», их обижают и т.д. Всегда какой-то «кризис», и всегда, увы, эгоцентризм…

Говорил с о. Д[аниилом] о Церкви, об ее «состоянии». Грустный разговор. Все какие-то интриги, ущемленные самолюбия, амбиции, борьба и – главное и самое страшное – удивительная мелочность интересов и «проблем». И все оттого, мне кажется, что сама Церковь воспринимается как какая-то безостановочная и лихорадочная «активность». Это умножение «департаментов», «комиссий», собраний, заседаний. Этот поток документов, меморандумов, информации. Для этой активности нужны деньги, для добывания денег нужна опять-таки активность. Вечно-порочный круг.

В ее данном состоянии Церковь – карикатура на мир. С тем различием, однако, что в миру все это – и борьба, и «организации» и т.д. – реально, так или иначе относится к «борьбе за существование». В Церкви же все это иллюзорно, ибо не отнесено ни к чему. Для «спасения» суета эта не нужна, для «радости и мира в Духе Святом» тоже не нужна, для «тихого и безмолвного жития» тоже не нужна. И все это сводится к вопросу: для чего нужна Церковь? Вот вопрос, который Церковь должна ставить перед собой всегда, все время – перед началом каждой акции. Церковь – это отнесенность и отнесение всего – ко Христу. А это-то и отсутствует, потому, прежде всего, что считается «самоочевидным». Зачем об этом говорить, давайте прямо начнем с денег или с каких-нибудь организационных задач… Или «юбилея"… И тогда все пронизывается самой ужасной из всех – «клерикальной» – скукой…

Прочел новую книгу Буковского «Cette lancinante douleur de la liberte»¹⁴⁵⁸. Почти вся – о безнадежном непонимании Западом советской опасности. Все книгу хвалят, и все продолжают неудержимо ползти в пасть дракона. Удивительно.

Расставил на своем письменном столе фотографии. Папа в последний год своей жизни, на скамеечке [на кладбище] в Ste. Genevieve – перед могилой, где теперь он лежит. Мама – в Лабель с Аней и Машей, еще подростками. И настольные часы дедушки Николая Эдуардовича, которые помню с самого начала моей жизни. И – «все блаженней дышать прошедшим на земле…»¹⁴⁵⁹.

1 ноября – это сообщено официально – карловчане канонизируют «новомучеников», и среди них царскую семью. Меня все время спрашивают, что я об этом думаю. А думаю я прежде всего, что важно не только кого прославляют, а и – кто прославляет. И вот за теми, кто совершает это прославление, я не признаю права делать это. Не права юридического, а нравственного, духовного. Они, то есть карловчане, делают это не для Церкви и не для России, а для себя. Это акт их самоутверждения, или – на духовном языке – гордыни. И потому это акт ложный.

Воскресенье, 20 сентября 1981

Только что вернулся из Сиракьюс, с празднования тридцатилетия на приходе о. А. Воронецкого. Торжественная архиерейская Литургия, бесконечный банкет – все как всегда. И сильное утомление… А послезавтра – на Аляску!

Никак не могу вернуться к «Таинству Святого Духа». Перечел и – никакой искорки. Все кажется ненужным, вымышленным.

Осень. В Сиракьюс – вся листва уже желтая. И высокое, печальное небо. И воскресная пустота улиц. И, может быть, потому – внутренняя отрешенность, при полном участии в праздничной суете.

Вчера, роясь в столе, нашел записную книжку лета 39 года (когда мы до декабря застряли в Париже). Нужно было бы всю ее переписать, да лень…

Нашел в ней цитату из Достоевского («Подросток»): «Ни на одном европейском языке не пишется так трудно, как на русском».

До чего же это верно! На каком ужасающем языке пишется, например, все газетное, даже когда пишут «интеллигенты». Все как-то рядом, либо же одно сплошное клише. Исчезает, выдыхается мелодия языка. Все как будто переведено с какого-то другого, ужасающе бедного и грубого языка. В русском современном языке разрыв между «высоким» языком и «низким» (явление, общее для всех языков) более резкий, чем в каком-либо другом.

Анкоридж. Вторник, 22 сентября 1981

Весь день в аэроплане – и вот, опоздавши на последний – из Анкориджа в Кадьяк, сижу в отеле в Анкоридже. Тут все золотое (листва), синее (море) и белое (горы). Поразительная красота…

Понедельник, 28 сентября 1981

Четыре дня Аляски – с 22-го по пятницу 25-го сентября. Епархиальное собрание, начало учебного года, пастырский «семинар». И, как всегда, впечатление света, благодатности, радости. Особенно – службы в набитой алеутами церкви. А также незабываемая поездка (спустя одиннадцать лет после первой – в дни канонизации) на Еловый остров. Всегда, все время: «хорошо нам здесь быти…»

Книга некоего George Woodcock о Thomas Merton («Monk and Poet»)¹⁴⁶⁰ дает новую пищу размышлениям – привычным, всегдашним – о «духовности», о месте и значении этого огромного по своему объему монашеского, духовного «сектора» в христианстве. Все это можно свести, мне кажется, к одному основному вопросу: о смысле слов Христовых «если же хочешь быть совершенным, отдай все и следуй за Мной"¹⁴⁶¹. Что значит это следование, в чем тотальность христианской жизни? Куда и как нужно следовать»? И в чем это «раздаяние всего»?

Вторник, 29 сентября 1981

«Упадок душевных сил». От суеты, от съедания по частям моего времени, от мучительной невозможности чем-то заняться, от звонков, требований, проблем… «Le propre du pretre est d'etre mange par les hommes»¹⁴⁶². Кажется, это или что-то вроде этого сказал Мориак. И вот меня «съедают». Только охоты быть съеденным у меня нет, и от этого – упадок сил.

Прием, одного за другим, новых студентов, первое, поверхностное знакомство с ними. Почти все – «конверты»¹⁴⁶³, то есть «максималисты», но без корней, без кровного, будничного опыта Православия. И у них все «полочки»: иконы, «духовная жизнь», догматы… Трудность Православия здесь в том, что Америка живет в непрерывном нервном возбуждении, в какой-то психологической взвинченности. Все время что-то «происходит» или «должно произойти». И этому возбуждению поддается и Церковь – все время какие-то заседания, встречи, завтраки. Все время тебе о чем-то напоминают, что нужно сделать. Голова и сердце засорены, напряжены до предела. И вот я живу под этим напором, при котором ничего по-настоящему сделать, даже с самим собой, как раз и нельзя. Но, может быть, в этом и состоит – «отвержись себе». Может быть, это желание «сделать» что-то – написать, создать, воплотить, – и есть грех: «придавание себе значения». Может быть, прав Пастернак: «Я ими всеми побежден и только в том моя победа»? Не знаю и вот живу на непрекращающемся сквозняке.

Среда, 30 сентября 1981

Все эти дни – искушение мыслью о том, что вот жизнь проходит, а я трачу ее не на то, чтобы делать свое (писать, «оставить после себя» и т.д.), а на других – на поездки, доклады, семинарскую суету и прочее. А сегодня утром ответ в апостольском чтении из Послания к Галатам о том, чтобы не считать себя «чем-то»¹⁴⁶⁴. Не в бровь, а в глаз, и искушение исчезает. Сколько раз в жизни я замечал это: если слушать Священное Писание как личный ответ, личное обращение, оно всегда таковым и оказывается…

Читал, просматривал вчера книгу епископа Игнатия Брянчанинова о смерти. Как можно такие книги писать? Как можно во все это верить! Ад внутри земли… с цитатами из каких-то странных документов. Решительное непонимание этого подхода. Он-то и породил Бультманов. «Фундаментализм», распространенный на все…

Пятница, 2 октября 1981

«Как пишется статья, как сочиняется доклад или «берется слово» в прениях? К сожалению, это почти всегда театр – и оттого настает время, когда это перестает интересовать» (Г. Адамович в сборнике «СМОТР», 1939).

Случайно прочитал эти слова, но прочитал вовремя: мучительно сочиняя доклад для украинско-русского диалога в Hamilton на следующей неделе, затем – доклад, который я должен прочитать в Wilmington послезавтра, и т.д. С каждым годом писать, сочинять все большая пытка. Все кажется, во-первых, не так написанным и, во-вторых, ненужным: либо уже сказанным, либо «несказанным». «Удобнее молчание…»

Вчера – заседание у меня в кабинете, посвященное пересмотру нашей программы. Каждый предлагает что-то, в общем, правильное, полезное. А я думаю о «предварительном» вопросе – о том, что такое «богословие», да еще академическое, и можно ли «преподавать» его буквально так же, как преподается химия. Я так остро чувствую, что богословие – это передача в словах – не других слов, идей, верований, а того опыта, которым живет Церковь, живет сейчас, являет сейчас, приобщает себе сейчас. Но богословие – теперешнее, «преподаваемое» – отчуждило себя от Церкви и от этого опыта, стало самодовлеющим и, главное, хочет быть «наукой». Наукой о Боге, о Христе, о жизни вечной!..

Понедельник, 5 октября 1981

В субботу – целодневный, до одури утомительный Orthodox Education Day. С восьми утра до восьми вечера на ногах, приветствуя, целуясь, разговаривая. И, как всегда, с одной стороны – не только утомление, но и «тяжесть» от всего этого, а с другой – радость праздника, общения и, главное, – бескорыстности всех этих людей, которым просто «хорошо здесь быти».

Вчера в Wilmington. В поезде читал главы о Юго-Западной Руси в «Истории Русской Церкви» Карташева в связи с моей украинской авантюрой в конце этой недели. Какая грусть! Какая ненасытимость в этих преследованиях христианами друг друга! Какая подчиненность всех «своему», только своему! Какое постоянство ненависти! Как безнадежно далека история Церкви от павловского: «Говорите правду друг другу…»¹⁴⁶⁵.

Действительно, пора задать главный, единственный вопрос: где это «Православие», в чем «оно», как выделить его из истории Православной Церкви, прежде всего для того, чтобы историю эту наконец увидеть во всей ее нищете?

Каждый понедельник то же чувство – погружения в какую-то, с головой захлестывающую тебя, волну, направленности всех сил только на то, чтобы держать голову над водой и плыть и не утонуть.

Hamilton, Ontario [Канада]. Четверг, 8 октября 1981

В Гамильтоне на конференции русских и украинцев!

Во вторник утром – как гром! – известие об убийстве Садата. Дьявольская тупость террора. И самое ужасное, самое отвратительное – это ликующая, танцующая толпа в Бейруте, в Триполи. Действительно, на всем этом – печать дьявола…

Сегодня – тут. Несколько знакомых. Доклады (весь день!) и их обсуждение – скучные. Украинцы (они в большинстве) очень милые «хлопцы», гордые своим профессорством. И, однако, все, что они говорят, – даже верное, – a priori испорчено их утробной ненавистью к России. Ненавистью при этом мелочной, исключающей всякое стремление хоть что-то пересмотреть, переоценить, увидеть в России хоть что-нибудь хорошее. Русские (их мало) – вроде как бы офицеров или «бар», которых самотеком судят… Пожалуй, все-таки полезно узнать, что не все на земле любят Россию. Узнать, что говорит другая сторона…

Суббота, 10 октября 1981

Один дома. Льяна – в Лабель. За окнами настоящий золотой пожар. Вчера поздно вечером вернулся из Гамильтона. Может быть, потому, что у меня был «личный успех» (почти овация после моего доклада), от съезда осталось, в конце концов, светлое впечатление. Такое чувство, что присущая всем этим украинским интеллигентам ненависть к России – не такая уж глубокая, не такая «кровная» и что больше всего в ней обиды на непризнание, на то, что русские не принимают, не приняли их и вообще все «украинство» всерьез. Но «горизонтально» – академическими спорами о том, был ли Гоголь русским или украинцем, – трагедии этой не разрешить. И, может быть, и мой «успех» был лишь в том, что я говорил о «вертикальном» измерении, хоть как-то «отнес» всю тему к тому, что над и Россией, и украинством… И, увы, нужно признать, что русское презрение – действительно «гоголевских» размеров.

Воскресенье, 11 октября 1981

Вчера – мучительно-блаженный день за письменным столом, возвращение после более чем двухмесячного перерыва к работе над моей книгой. Начал с того, что перечитал ворох «драфтов», черновиков. И сначала просто не мог понять: о чем это и что я пишу, что так мучительно хочу выразить. Но постепенно мысль заработала. О, если б я мог иметь каждую неделю один такой пустой день!

Вечером, после всенощной, просмотрел-прочитал книгу Martin Malachi «The Decline and Fall of the Roman Church»¹⁴⁶⁶. Книга журналистская, но, увы, убедительная, во многом, несомненно, верная. Римскую Церковь погубил дар земного владычества. Получив власть земную, она постепенно утеряла власть духовную. Схема простая, но Malachi талантливо ее «драматизирует».

Сегодня – наплыв исповедников. Исповедовал до Великого Входа (служил с о. П. Л[азором]). Я иногда думаю, что до бесконечности развившееся чувство «прегрешений» столь же сильно ослабило чувство, понимание, сознание греха. Ослабело евангельское: «Согреших на небо и пред тобою…»¹⁴⁶⁷. Усилилось – «мои недостатки, мои слабости…», то есть всяческая интроспекция. Грех – это прежде всего неверность по отношению к Другому, измена. Но уже давно грех оказался сведенным к морали. А ничто так легко не уводит от Бога, от «жажды Бога», как именно мораль. Достоевский: «Без Бога все позволено…» Можно также сказать, что без Бога «все запрещено», ибо всякая мораль состоит, в первую очередь, из запретов и табу. «Поссорился с женой»: но в ссоре с женой, которую любишь, почти всегда неважно содержание ссоры, то, «из-за чего» она произошла. Важен, мучителен, невыносим разрыв, сколь кратким он ни был. И мирятся муж с женой не потому, что они нашли правого и виноватого, а потому, что они любят друг друга, потому, что сама жизнь каждого из них – в другом. Сведенное к морали, к норме – христианство оказывается «непрактикуемым», ибо ни одна из заповедей Христовых неисполнима без любви ко Христу: «Аще любите Меня, заповеди Мои соблюдете…»¹⁴⁶⁸.

Есть тип морального «чистюли», бегающего исповедоваться потому, что ему невыносимо всякое «пятнышко», как невыносимо оно для всякого разодевшегося франта. Но это не раскаяние, это ближе к чувству «порядочности». Однако про святого не скажешь: «Он был глубоко порядочным человеком». Святой жаждет не порядочности, не чистоты и не «безгрешности», а единства с Богом. И думает он не о себе, и живет не интересом к себе (интроспекция «чистюли»), а Богом…

Мораль – это направленность на себя. В «церковности» ей соответствует «уставничество». Но в ней нет того сокровища, про которое сказано: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше…» Церковь: ее призвание не в «морали», а в явлении и даре сокровища.

Понедельник, 12 октября 1981

Вчера опять целый день за столом. Результат: надо заново начинать «Таинство Святого Духа», по-другому строить и т.д. Моя ошибка была в том, что весь спор об эпиклезе я сводил к спору – уже средневековому – между схоластикой и Византией. Вчера, проверяя всю эту схему, понял, что эпиклеза как «консекрация» (то есть «и сотвори…») появляется не только очень рано (это я знал), а и «понимается», так сказать, «тайносовершительно», то есть как момент (до… после, только хлеб… и т.д.). Иными словами, нужно пересмотреть подход. У меня чувство, что тут «подкачали» и Отцы, и все по той же причине: упадка эсхатологического опыта Литургии. Увидим.

Devoir d'etat. Я люблю это французское определение долга.

Среда, 14 октября 1981

Биография W.H. Auden'a (Humphrey Carpenter)¹⁴⁶⁹. Описание public school¹⁴⁷⁰, потом Оксфорда. Я никогда не перестаю удивляться Англии. Чему-то в ней, что я не могу определить. Такое чувство – может быть, абсолютно неверное, – что, несмотря на подлинную, старую, настоящую культуру, Англия и англичане чем-то и как-то безнадежно ограничены, по-своему «тупы». Прежде всего ограничены сами собой, своей самоуверенностью, абсолютным «эгоцентризмом» Англии. Недаром Англия дала разных Локков, Юмов и Спенсеров – философов как раз тупой самоуверенности, философов без «печали по Богу». Low key¹⁴⁷¹: но не от смирения, а от презрения…

Вчера – лекция о таинстве брака в Little Falls, Нью-Джерси. Вопросы – молодых, старых – все по существу.

Четверг, 15 октября 1981

Получил № 29 «Континента». В нем некий Сергей Сабур, в статье «Всерьез о «Свободе» (то есть о радио «Свобода»), очень подробно разбирает кризис радиостанции и, ссылаясь на высокий тон и содержание ее передач в прошлом, пишет:

«Но, быть может, самым крупным достижением радиостанции стали передачи на религиозные темы. Главная заслуга в этом принадлежит о. Александру Шмеману… Феноменальная особенность выступлений о. А. в том, что они обращены равно как к верующим, так и неверующим или даже убежденным атеистам. Как только этот интеллигентный, словно размышляющий вслух человек произносит первую фразу – ваше внимание приковано: просто нельзя не дослушать до конца. Его Бог – это истинная Любовь, но это еще и мысль, и смелость проникновения в самые глубины сомнений человеческих» (29, 351–352).

Что греха таить – всегда приятно, когда хвалят, хотя и знаешь – в шестьдесят лет! – цену этих «скоромимопреходящих» похвал. Эта цитата, однако, для меня не просто похвала. Читая эти строки, радуюсь, что этот не известный мне Сабур почувствовал то, что я сам хотел от моих «бесед». А это значит, что, хотя бы отчасти, – это удалось…

Вчера вечером лекция о православном опыте Евхаристии в Trinity Church¹⁴⁷² (на Уолл-стрит!). Не знаю, кто эти люди. С виду – «деловые» люди, «уоллстритовские». И потому так приятно поразили их интерес, их воодушевление…

Еженедельное чтение французских журналов. Непреодолимое чувство заката Европы. Бескрылость, безрадостность, мелочность и убожество мысли… Запад умирает от рака крови, и имя этому раку – левизна. Левизна построена на ненависти, она вся без остатка движется рабьей ненавистью, которой диавол возненавидел Бога. И по сравнению с этой дьявольской ненавистью все «эксплуатации», все неравенства, все грехи – ничто.

Все эти дни – мир словно застыл в блаженстве света, золота листвы, бездонного неба.

Пятница, 16 октября 1981

Вчера Л. заставила меня пойти на [фильм] «Москва слезам не верит», и я очень этому рад. Вижу массу недостатков – советский эквивалент «мыльной оперы», много ненужных длиннот, ненужных эпизодов и т.п. И, однако, сквозь все это что-то «пробивается»: теплое, русское, даже смиренное и доброе. Что-то, чего не найдешь на нашем sophisticated¹⁴⁷³ Западе. Особенно сильно чувствую это, читая биографию Одена. Чувствую чуждость этого мира и пустоту его и разложение, прикрываемые снобизмом и блеском. И это невыносимое вездесущие гомосексуализма.

Сегодня на утрене опять то же «чудо». Мысль где-то далеко, в какой-то суете, подозрительности, расчетах, в чем-то, во всяком случае, – низком. И вдруг сквозь этот липкий туман, как бы пронизывая его, доходит одна евангельская фраза, несколько слов Христа – и в них прямой, буквальный ответ, призыв, разрешение всех вопросов. Удивительно.

Бог никогда не оставляет Церкви, но, так сказать, и не «поощряет» ее. Сила Бога в Церкви совершается только в немощи. Поэтому все внешние успехи вредны для нее. Ибо всякий такой «успех» – пища для гордыни и, в пределе, для умирания души.

Я люблю биографии. Но редко читал я биографию человека более несимпатичного, чем Оден. Читаю же я ее потому, во-первых, что ее очень хвалила рецензия в «Нью-Йорк таймс», а во-вторых, потому, что в пятидесятые годы несколько раз встречал, вернее – видел его [в Нью-Йорке]. И все тогда говорили: великий христианский поэт. Не знаю, до христианства его еще не дочитал. Но как человек – неприятный.

Стихи Бродского в «Континенте» («О зимней кампании 1980 года») – не понимаю. То есть все понимаю и все остается непонятным. Что открыто, что даровано в них?

У большинства знакомых мне христиан мне всегда хочется спросить: радуются ли они своей вере?

Воскресенье, 18 октября 1981

Поездка сегодня после Литургии в Wappingers Falls к Алеше и Лизаньке [Виноградовым]. Ярко-красная, желтая, золотая листва на фоне серенького, дождливого дня. Воскресная пустыня. Хорошо.

Проповедовал сегодня на текст [Послания к] Кор[инфянам]: «…доброхотно дающего любит Бог»¹⁴⁷⁴ – и о Петре (в связи с Евангелием: «отойди от Меня…»¹⁴⁷⁵). Щедрость Бога: из воды – вино, двенадцать корзин хлеба после того, как напитались все, столько рыб, что тонуть начинают суда рыболовов. Все – как и сама жизнь – «с избытком».

Вторник, 20 октября 1981

Перед отъездом на синод. Все эти дни телефонные звонки от Губяка, от Кишковского о «заговоре епископов» – против центра, против «богословов», против чего бы то ни было, что якобы ограничивает их власть.

Почти кончил прием новых студентов. Сколько в Церкви доброй воли, желания служить, заботы о «душах».

Сколько мыслей, сколько «откровений» приходит, пока читаешь лекцию. Вчера («Литургия смерти») говорил о «проблеме» спасения, воскресения некрещеных. И вдруг таким ясным становится, что дело не в том, знали они или не знали Христа, поверили ли в Него или нет, были крещены или нет, а в том, что Христос знает их и Себя отдал им и за них. Поэтому и их смерть «поглощена победой», поэтому она и для них встреча со Христом.

Так же и суд. Он не о догматике, а о «сокровище сердца». Суд – это сама их встреча со Христом.

Но тогда, скажут, зачем Церковь, зачем таинства и т.д.? Ее призвание космично и эсхатологично. Она меняет мир своей от него свободой, своим свидетельством о Христе: «яко Ты еси един Господь». Без Церкви мир был бы до конца идолом. По отношению к «миру сему» Церковь pars pro toto. Она всегда «за всех и за вся». Каждая ее молитва, каждое «аминь» – от лица мира. Она «священник», и мир – ее «приход». Только не знают этого сами христиане и все думают, что дело Церкви – «обслуживать их духовные нужды». И если суд неверующих, не знавших Христа, в том, хотели ли они Его, любили ли – даже и не зная Его (в другом, в ближнем), то суд над христианами – это суд об их измене Ему. Но это значит, в конце концов, что если христиане, встретившие Христа, могут быть Его врагами, то и встреча неверующего со Христом в смерти может быть отвержением Его, ненавистью к Нему. Одни «увидят день Его» и возрадуются, другие увидят и возненавидят, ибо ненавистью к Нему, не зная Его, жили уже и здесь…

Победа социализма, во главе с присяжным демагогом Папандреу, в Греции. И опять все то же объяснение: «желание перемены». Объяснили и успокоились: значит, дело не в любви к социализму, а в «усталости» от прошлого. Успокоились и не понимают, что социализму в высшей мере наплевать на то, любят ли его или нет… Что принятие его есть принятие зла, ибо лжи о мире, о человеке и о Боге, о смысле жизни, о смысле буквально всего. Это принятие идола, ложного бога и поклонение ему. В тиране зло являет себя как зло, в самом распознании его как тирана это зло уже и разрушается. Социализм же добр Антихристовым добром, и потому не распознают его люди как зло. Ибо зло его в подмене цели жизни. Социализм, говорят, против «частной собственности», а этому и Христос учил. Но это и есть «фокус» социалистического зла. Ибо Христос учил не тому, что мир есть коллективная собственность, а тому, что он, мир, – Божий. Не говоря уже о том, что понятие «коллективной собственности» абсурдно, ибо противоречиво. Собственность может быть только личной. И откровение Христа в том, что каждому дарует мир в «собственность» и таким образом каждого делает совладетелем мира с Богом. Подлинная собственность – в признании всего Божиим даром, путем к общению с Богом. Обладателем мира, царем его может быть только личность. И всякий коллектив есть всегда, в той или иной мере, кража. Кража у Бога. Кража у человека.

Ну, а капитализм – этот рост денег из самих себя, это страстное «обогащение», что же – христианский? Нет, не «христианский» в ту меру, в какую нет ничего «христианского» в этом падшем и грешном мире. Но сколько бы капитализм ни был уродливым и карикатурным, он есть уродливая карикатура, извращение чего-то, присущего творению Божьему. Ибо Бог дает нам мир именно как капитал – дабы мы дали его в рост и вернули его Богу с «процентами». Сама идея роста, накопления, возрастания есть, если так можно выразиться, «Божья идея», соприсущая Божьему замыслу о мире. Жизнь – это постоянное «капиталовложение». Таковым являются и образование, и культура, и земледелие, и всякое «возделывание», заповеданное человеку. И единственная заповедь Божия только в том, чтобы мы «не в себя, а в Бога богатели», и это значит: богатели бы вместе с Ним, чтобы всякий рост был во славу Божию, был накоплением «нержавеющим». Потому инстинкт «капитализма» правильный, хотя сам капитализм, как и культура, как и все в мире, есть падение подлинного капитализма, подлинного образования, подлинного «роста».

Социализм ничего не возделывает. Он статичен, как статична смерть; он смертоносен. Все раз и навсегда «распределить» между всеми и всех уравнять в этом «счастье». Ни цели, ни риска, ни – в сущности – труда, то есть всего того, что заложено в самой природе человека. Сплошная «гарантия». Нет, это уже не карикатура, не извращение. Это коллективная смерть. Социализм – это принятие падшего мира, неведение его как падшего. Это смертоносная зараза. Это ответ Антихриста – Богу…

Пятница, 23 октября 1981

Все заливающая суматоха в связи с приближающимся днем прославления «новомучеников» и царской семьи. Получил доклад по этому вопросу архиепископа Антония Женевского. Поражает в нем да и в других карловацких документах какой-то тон самозащиты, самооправдания, ответа кому-то, уговаривания. Казалось бы, если ты уверен – то радуйся и восхваляй Бога. А тут все время тайная полемика. На радио «Свобода» меня спрашивают: «Может быть, Вы бы что-нибудь сказали… не за, конечно, а о «за» и «против». Я ответил: «Дайте им всю программу этого дня». Очень быстро согласились. В мире по-настоящему сильны, по-настоящему торжествуют только крайности. Только те, кто орут. Хомейни в Иране за один 1981 год убил больше людей, чем все страны и правительства вместе взятые. Но об этом пишут почти с каким-то потаенным уважением. А про какую-нибудь Чили, где сейчас вообще не убивают, – со скрежетом зубовным…

Вторник, 27 октября 1981

Кончаю биографию Одена (455 страниц мелкого шрифта), кончаю с отвращением. До какой же степени все, что описано в этой книге, то есть наша культура, – прежде всего несерьезно. Я не знаю поэзии Одена: может быть, он и велик, когда его призывает к «священной жертве» Аполлон. Но вся эта сордидность¹⁴⁷⁶ – мальчики, пьянство, увлечение «либретто» для опер с разглагольствованиями, одновременно, о христианстве…

Страшное утомление от всего этого… И такое чувство, что «некому руку подать в минуту душевной невзгоды»¹⁴⁷⁷. Конечно, это от слабости, маловерия, духовной и душевной распущенности. И все-таки мучительно это созерцание зла, которое так легко торжествует и в мире, и в «культуре». «Но люди больше возлюбили тьму»¹⁴⁷⁸. Как это страшно: именно возлюбили, а не просто, по слабости, сдались ей…

Четыре часа дня. Только что вернулся из поездки – с Д[авидом] Дриллоком и Ж. Дворецким в имение этого последнего, которое он хочет подарить семинарии. Изумительное место: озеро, четыреста акров, уютнейшие каменные постройки. Был туман, полное безветрие, совершенная тишина. И все это как некое несомненное утешение. И такое же утешение – Д. Дриллок, его дружба, доверие, щедрость.

Среда, 28 октября 1981

Расстался наконец с Оденом. Последние главы – о старении, о приближении к смерти, о растущем одиночестве. Тайна человеческой жизни. И какими ничтожными и попросту греховными – в свете этой тайны – становятся наши оценки, суждения и приговоры. «Мне отмщение – и Аз воздам»¹⁴⁷⁹. И что-то – да, великое – начинает просвечивать под конец… Наверное, из чувства этой тайны – моя любовь к биографиям. Ибо по-настоящему, духовно, интересен в «мире сем» только человек, только его «единственность» и в ней – «избранность». Только человек всегда, вечно, изначала – «трансцендирует» мир сей, ибо по самой природе своей он – «жилище двух миров». И Евангелие – благовестие – обращено к этому второму (или первому), то есть тайному, трансцендентному человеку, как к нему обращена, для него существует и сама Церковь. Возвращаясь к Одену, можно тогда сказать так: этой «трансцендентной» сущности своей он пребывает – пожалуй, сквозь всю свою жизнь – верным, ей служит своим поэтическим даром. Более верным, чем «моральные» люди, которые в мире сем у себя дома, для которых христианство само без остатка укладывается в «мораль», в «как», а не в «что»...

«Как будто душа о желанном просила…»¹⁴⁸⁰. В этом сущность поэзии, ее тайна, ее единственность, ее призвание. Она знает что-то, свидетельствует о чем-то, чего «научное богословие» не знает, о чем, во всяком случае, не «свидетельствует».

В понедельник, служа раннюю Литургию (св. Димитрий Солунский), вспоминал о смерти в этот день в 1933 году генерала Римского-Корсакова. Это он, пичкая меня – одинадцатилетнего мальчишку – стихами, «привил» мне не просто любовь к поэзии (или к «культуре»), а, сам того не зная, некую «печаль по Богу», которую – это я твердо знаю – я все время предаю и заглушаю в себе, но которая, тем не менее, мне была дана и остается «данной».

Понедельник, 2 ноября 1981

Погружение – молниеносное, на два дня! – в Париж. В пятницу и субботу в Монжероне: заседание совета РСХД, коего председателем я стал в результате всех парижских трагедий. Все прошло мирно и даже, по-своему, конструктивно. И все же в итоге этих двух дней ощущение конца, умирания. И рассуждали мы, в сущности, об «искусственном дыхании». Движение, как и все другие «деятельности», было органической частью так называемой «первой эмиграции». А она-то и «кончается». И потому и заседаем мы, и рассуждаем в безвоздушном пространстве. Тут действует закон, согласно которому организация, «деятельность» переживает то, что она «организует», то дело, ради которого она была организована. Есть что-то в этой «верности» высокое и благородное, но вместе с тем и вредное, ибо она лишает возможности распознать то «дело», что приходит на смену бывшему, распознать саму реальность, ее нужды, ее смысл.

Не замечают православные, что к ним с Запада приходят «любители» этого «старения», ностальгии, духовного романтизма, люди, выключающие себя из ответственности, люди, для которых вся проблематика сводится к проблеме, когда закрывать и когда открывать за Литургией Царские врата… Идея «молодых»: организация паломничества в Константинополь(!?). Это поистине символично: нас всегда тянет туда, где что-то было, но чего больше нет.

В аэроплане, возвращаясь в Нью-Йорк, читал книгу Raymond Aron «Le spectateur engage»¹⁴⁸¹. С каждой строчкой этого неверующего человека я соглашаюсь, соглашается христианин во мне. «L'homme est dans 1'histoire, 1'homme est historique, 1'homme est histoire»¹⁴⁸² (57). Тут все: и связь человека с миром, и свобода его от мира, и цель его жизни… Свобода, ответственность, различение добра и зла… И все – в отличие как от утопистов (Сартр и К°), так и эскапистов («религия») – светлое …

Париж: серый, задумчивый, бесконечно прекрасный. Ничего ему не подходит так, как осень, как это серое небо, через которое нет-нет да и прорываются бледные, слабые лучи солнца – и тогда так ощутимо становится le temps immobile.

Среда, 4 ноября 1981

Тридцать пять лет сегодня с моего дьяконского рукоположения на Сергиевском подворье… Служил утреню. Евангелие о Христе, заснувшем в бурю, о страхе и панике учеников. «Где вера ваша?» (Лк.8:25). Вот так и я – в унынии, в обиде, в гневе все эти дни. Страх за Церковь, за семинарию. Сегодня с утра повторяю себе: «Где вера твоя?»

Расстался вчера с R. Aron – как с другом. И опять, опять чувствую – насколько это ближе к христианству, чем эта все разрастающаяся «псевдодуховность».

Почти весь день вчера и несколько часов сегодня разбор книг, расстановка их на новых полках. Расставлял и думал: сколько написано! Сколько усилий, страсти, времени вложено в каждую из этих книг. И как быстро «проходит образ их», и стоят они на полках, словно на книжном кладбище. Да, несколько сот, может быть, несколько тысяч из них остались так или иначе живы. Но на каждую – сто тысяч безнадежно забытых… А все-таки все вместе они «создавали культуру», каждая, умирая, погружаясь в забвение, оживала и живет в целом. Каждая в чем-то, в ком-то, как-то прибавляла в мире либо света, либо тьмы. Как редко, например, я читаю Блока или даже Пушкина. Но был бы я тем же самым, если бы не прочитал их когда-то? Да что Пушкин и Блок. Даже Мегре с его дождливым Парижем где-то вошел в меня, в мое «мироощущение». Отсюда – страх за теперешнюю молодежь, ничего не читающую, живущую без памяти, вне памяти, но «интересующуюся Церковью». Но чем можно «интересоваться» в Церкви? И потому интерес этот растворяется в клерикализме, в сплетнях о епископах… Скажут, никакой «культурой» Христос не занимался. Неправда. Каждое слово его – о Царстве Божьем, о Давиде, о «древних» – предполагало знание, понимание, память о том, что Он говорил, к чему звал, что обличал. А современному человеку нужно три года богословия, чтобы понять Послание к Галатам.

Отзывы в газетах на прославление «новомучеников»: «Russian sect canonizes Nicholas II…»¹⁴⁸³. Как не понять, не почувствовать, что «прославлять» Государя в Нью-Йорке, да еще с банкетом в Hilton – нельзя!

Суббота, 7 ноября 1981

В английских лекциях Набокова о русской литературе – неожиданная для меня глава о Чехове, о глубине, о человечности его. Неожиданная потому, что я начал эту книгу «кровожадно» – и вдруг…

Вчера вечером в Бостоне: русская вечерня, русская лекция для «третьих». Человек шестьдесят. Удовольствие, радость от «русскости», от той смеси – чего с чем? – которая, как ни верти, единственная в мире. Пожалуй, нужно признать существование этой пресловутой «русской души». Потом ужин у Померанцевых. Продолжение «того же», той же смеси. «Русские разговоры».

Красота Бостона в скупом свете ветреного сумрачного дня. Вечером, в постели, перелистывал старые-старые номера «Современных записок». Стихи Поплавского. Рецензии Ходасевича, Адамовича, Бицилли. Русский Париж в короткую минуту его расцвета… «Невероятно до смешного – был целый мир и нет его…»¹⁴⁸⁴. И как я рад. что хоть краешком юности, мало что понимая, я «вкусил» от этой неповторимой минуты…

Вторник, 10 ноября 1981

Занятость. Мелочи. Разорванное время. И от этого – «заботливость» души, связанность, безжизненность. Урывками читаю американские лекции Набокова о русской литературе. Талантливо, умно и все-таки безнадежно поверхностно. И как много – для «красного словца"…

Отзывы о «канонизации» в «Time». С сарказмом, с иронией, как о каком-то чудачестве. В тоне «такое ли еще бывает в Нью-Йорке…» Иногда хочется куда-нибудь убежать от этого православия ряс и камилавок, бессмысленных церемоний, елейности и лукавства. Быть самим собой, а не играть вечно какую-то роль, искусственную, архаическую и скучную. Одно утешение: Послание к Колоссянам, которое в эти дни читается в церкви¹⁴⁸⁵.

Среда, 11 ноября 1981

В 134-м номере «Вестника» замечательная статья Б. Михайлова об эстетизме и его родстве с социализмом. Против «Синтаксиса», А. Синявского и К°.

Сегодня Armistice, день с детства памятный. Это были первые vacances¹⁴⁸⁶ с начала учебного года и потому особенно радостные. И мне достаточно сказать это слово – armistice, чтобы так живо ощутить мокрый, черно-серый Париж, и уют дома, и блаженное ничегонеделанье.

Пятница, 13 ноября 1981

Отдышался от всех забот вечером за общей исповедью и сегодня – на ранней Литургии (св. Иоанна Златоуста).

В «Русской мысли» две страницы убористого шрифта отведены под письма в редакцию о русско-украинских отношениях. Россия и Украина: эту проблему я ощущаю как пример громадного и трагического недоразумения.

Длинная гряда ослепительно-солнечных дней. Сейчас уезжаю на очередной retreat в Ричмонд. Неделя целиком ушла на мелочи…

Воскресенье, 15 ноября 1981

Поздно вечером, вчера, вернулся из Ричмонда, где в субботу – однодневный retreat (о браке). Уютнейший вечер в пятницу у De Trana, где мне всегда хорошо и приятно. Как всегда, разговоры о Церкви, о трудностях и т.д. Приехал о. Шеллер с группой своих прихожан. Кончили около четырех. Де Трана по пути домой, к ужину, провез меня – по уже установившейся традиции – через старый, исторический Ричмонд – столицу южан во время Гражданской войны.

Плохая полоса – если не уныния, то какого-то окаменения, нежелания, невозможности за что бы то ни было взяться. Знакомое искушение: ощущение, что все кругом – и «религия», и «политика», и пр. – игра в солдатики, что все «истекает клюквенным соком…»¹⁴⁸⁷.

Голые, мокрые ветки на фоне серого неба. Горы тлеющих, гниющих листьев. «Le doux royaume de la terre». Оглушительное карканье ворон. Где-то далеко – воскресный звон колоколов… И груды опостылых папок на столе.

Понедельник, 16 ноября 1981

Вчера, поработав часа три (переписывал русский перевод «Водою и Духом»), читал – с огромным интересом – четвертый выпуск «Памяти». Реакция русской интеллигенции на Октябрь, длящаяся сквозь 20-е годы, «приятие» революции и советской власти, разгром культуры, воспоминания «выживших». Путь интеллигенции: от веры в народ (опрощение, экономика и т.д.) к вере в культуру.

В воскресном «таймс» объявление-призыв на целую страницу: «Religious Coalition for Abortion Rights». Подписанное сотней пасторов, епископов, богословов и раввинов.

Понедельник: «il faut tenter de vivre…» Но, Боже мой, с какой неохотой, с каким «изнеможением» принимаю я это «tenter"…

Вторник, 17 ноября 1981

Письмо от старушки, живущей в Торонто. Ей восемьдесят лет, и всю жизнь – с отъезда из России в 1919 году – она собирала стихи русских поэтов о России. Собирала, чтобы сохранить своих детей и внуков – русскими. Удалось ли ей выполнить эту вторую (или первую) задачу – она не пишет. О самих стихотворениях (их набрала она десять тысяч!) она замечает, что о том, хороши ли они или плохи, она не заботится. Важна лежащая в их основе «идея». Просит издать их в «ИМКА-Пресс». О том, чтобы таким образом заработать (!), не заботится…

Пятница, 20 ноября 1981

Я стал гораздо чувствительнее к тому возбуждению, постоянному, непрекращающемуся, в котором мне приходится жить – и в семинарии, и в Церкви, и вообще. Это, конечно, духовное состояние нашего мира.

Понедельник, 23 ноября 1981

Пятница и суббота – в Спрингфильде (Вермонт). Старый, заброшенный приход с молодым и деятельным священником. Я ему обещал приехать уже несколько раз и всегда обманывал. И как рад, что на этот раз поехал. Есть что-то пронзительное в этих полумертвых и вот все не умирающих «этнических» приходах. И как радуются эти люди, что вот-де – обратили на них внимание… Старый дом-церковь, здесь когда-то был женский монастырь и приют. И все кончилось как-то мрачно и некрасиво. «Память» отравлена. А теперь молодой «конверт» пытается снова влить жизнь в эти руины. Всенощная (под Введение) – два с лишком часа. Малюсенький хор. И постепенно входишь в эту жизнь, то есть прежде всего чувствуешь, что, несмотря на все, – жизнь эта есть… Весь следующий день – в церкви: Литургия, лекции… И расстаемся к вечеру в радости и чувстве, что что-то, по милости Божьей, сделано.

На субботней Литургии и первой лекции – Наташа Солженицына с матерью и двумя сыновьями – Ермолаем и Степаном. Спрингфильд всего в пятнадцати-двадцати милях от Кавендиша. Разговариваем в перерыве между лекциями. «Я, – говорит Н., – не все понимаю по-английски, но достаточно, чтобы почувствовать, что это (то есть моя лекция. – А.Ш.) потрясающе».

А для меня главное – это сама поездка, темноватым ноябрьским днем, по просторному, пустому Вермонту. Закат сквозь тучи. Тишина, прикосновение к temps immobile.

Вчера после Литургии интервью для канадского радио – о моем понимании «экуменизма». Полтора часа – и самому наконец становится более или менее ясным это мое понимание.

После обеда поездка с Л. в Принстон на торжественную панихиду – в университетской часовне – по о. Георгию Флоровскому. Но до этого (мы поехали рано) ужин вдвоем в итальянском ресторанчике, прогулка по Принстону. Морозный вечер, и уже все окна сияют рождественскими огнями, подарками, праздником. До чего я люблю эти «выпады» из жизни, пускай самые мимолетные, но погружения в иное.

Сама панихида была очень торжественной. Митрополит с двумя епископами, тридцать священников, семинарский хор, полная народу огромная готическая chapel¹⁴⁸⁸, «мощное пение» и т.д. Из тридцати священников дай Бог пять прочли хоть несколько строчек Флоровского. И вся служба как будто никакого отношения к нему не имеет, вся выросла из каких-то мелких амбиций, желания покрасоваться не где-либо, а в самом Принстоне! И все расходятся очень довольные, как после удачного спектакля… После службы был какой-то прием, но мы уехали.

Знаю, что ворчу. Знаю, что это во мне самом – тьма, которой я поддался и которая не дает видеть хорошего, положительного, пробиться сквозь всю эту ужасающую дешевку. Но, увы, есть и она.

Вторник, 24 ноября 1981

Вчера весь день в семинарии, два часа лекций, завтрак с Н. (который я откладывал раз шесть). Прием студентов. Один – бешено влюблен и не может учиться… Другая должна рассказать – и этим «экзорцироваться» – об одержимости матушки Б. Третий – уже посвященный – рассказывает о трудностях в приходе… Н.Н. – о своих планах на будущее… Полтора часа дома в обалдении и – с 7.30 до 8.30 вечера – лекция («Литургия смерти») и – в конце концов – деловой разговор с о. П[авлом] Л[азором]. Вот день – не «нетипичный».

Среда, 25 ноября 1981

В двенадцать часов дня – начало первых в учебном году каникул – День благодарения. Я думаю, учителя, профессора любят каникулы, ждут их, радуются им гораздо больше, чем дети или студенты. Сегодня, уйдя в час из семинарии, радовался этой короткой свободе так же, как радовался ей в Париже, уходя из Lycee Carnot в канун Toussaint или Armistice.

В «Nouvel Observateur» – диалог Сартра с Симоной де Бовуар. Сравнительно незадолго до смерти Сартра. Странный человек. Сочетание в нем свободы, очень, по-моему, подлинной, с порабощением (идеям, отвлеченностям), столь же подлинным. А в последних его выступлениях, как вот в этом разговоре, опять-таки истинное смирение… Подумать только, если бы человек с такими дарами был, в наш скорбный век, свидетелем Христа! Но откуда же, откуда эта стена, это «окамененное нечувствие», отдача всей жизни на чепуху. И выходит, что то, что его всемирно прославило, – экзистенциализм, «левизна» и пр., то же будет и причиной его забвения. Не стареет только то, что свидетельствует о вечном, что само причастно вечности. И это совсем не значит «религиозное» в узком смысле этого слова. Не устареет, например, Чехов, то есть те «маленькие люди» под осенним дождичком, которых он описывал. Потому что они – вечны, не как «маленькие», а как люди…

Замечание Сартра о глупости. Она не может быть соприродной человеку. Она всегда – извне, всегда результат «опрессии», то есть – и этого он, конечно, не говорит – порабощения человека дьяволу.

Миттерана я все больше ощущаю как квинтэссенцию амбиции, гордыни. По нутру своему он такой же социалист, как я. Несет, движет им другое – страстная вера в «роль личности в Истории». Он инстинктом понял, что эта роль для него возможна только внутри «социалистической риторики». Правое сейчас «не берет», не зацепляет людей. Но верит он не в эту риторику – это всего лишь средство, а в себя, в «трансцендентность» своей личности по отношению к обществу, толпе, всяческой истории с маленькой буквы. Он – внутри нее – История с большой буквы.

Воскресенье, 29 ноября 1981

Вчера к вечеру вернулись из Сан-Антонио со свадьбы [племянника] Николая Озерова. Depaysement – в незнакомом городе (хотя я и бывал там когда-то, и даже два-три раза, но на конференциях), я это очень люблю. С нами были Аня и Маша, и мы все наслаждались друг другом, [отелем] Hilton, прогулками по городу… Свадьба – в греческой церкви – прошла очень хорошо. А сейчас ездили в Syosset к Трубецким.

Холодный, ветреный день. Синее-синее небо и черные тучи и огромный желтый закат. Непередаваемая прелесть того, что французы так удачно называют arriere-saison¹⁴⁸⁹.

В дорогу (шесть часов аэроплана в каждый конец) брал с собой том «Литературного дневника» Поля Леото, моего постоянного друга. Сегодня впервые подумал, что одна из причин моей (до конца не объяснимой) любви к нему – это отсутствие у него – абсолютное – того, что принято теперь называть «discours» – «идеологического» языка, или языка, подчиненного системе отвлеченных понятий, языка с ключом … Чтение Леото – это изумительное «экзорцирование» такого языка.

Понедельник, 30 ноября 1981

Тридцать пять лет со дня моего рукоположения на Сергиевском подворье в священники. Служил сегодня утром Литургию (Андрея Первозванного по новому стилю, Никона Радонежского по старому).

Все эти дни, в связи с моим «ничегонеделаньем», мысли о том, что я ничего не сделал. Словно до шестидесяти лет все ощущал как еще только будущее, к которому готовишься. И вдруг – совсем новое ощущение: все уже позади и пора подводить итоги… Это не хорошие мысли. Мысли от гордыни. И в ответ сегодня хороший Апостол – о соре, всем миром попираемом…¹⁴⁹⁰

Среда, 2 декабря 1981

«La parti socialiste est partout le naufrage d'un pays»¹⁴⁹¹ (Поль Леото «Литературный дневник», XVII, 160).

Исповеди. Очень часто речь идет о «состояниях», которых я не припомню в моей молодости. Очень часто это состояние страха. Страха самой жизни. Страха не преуспеть, ударить лицом в грязь, что-то вроде этого. Не является ли это состояние результатом современного «культа успеха», который, в свою очередь, выражается в постоянном чувстве соревнования, в безостановочном сравнении? Люди буквально распадаются, раскалываются от этого страха. А другая реакция – это аррогантность, самоутверждение путем смешивания с грязью других. Н.А., студент, которого мы только что попросили «уйти» из семинарии. Наглые реплики в классе смиреннейшего, благожелательного проф. Кесича. «Я все это уже знаю! Все это ниже моего уровня! Я ожидал от семинарии большего!» и т.д. Человеку тридцать лет! А он все хорохорится, все «показывает себя».

Современная молодежь, прежде всего, несчастна. Несчастна потому, что живет в мире, в котором один критерий – успех. Отсюда тоже невероятный разлив всяческого самозванства, учительства… «лидерства». В Церкви это приводит ко все разрастающемуся «младостарчеству».

Я не хочу сказать, что мое поколение было свободным от самопревозношения, хвастовства, присущей молодости хлестаковщины. Мы все, вне всякого сомнения, любили «покрасоваться». Но это не затрагивало глубины жизни. Наедине с собою мы очень хорошо знали, что это хлестаковщина. И потому это не было, как теперь, какой-то душевной болезнью, какой-то мрачной тяжестью страха.

«Власть над душами» – какая это, по-видимому, страшная и ненасытная страсть, как съедает она душу прежде всего самого того, кто ею одержим. На днях мне довелось прочитать письмо одного такого младостарца. Студент, получивший его, дал мне его – сомневаясь в уже не помню каком «поучении» этого тридцатидвухлетнего учителя духовности. Какая поразительная самоуверенность, какое полное абсолютное самоотождествление с истиной. По прочтении письма мне стало просто страшно. И если бы это был единичный случай. Нет, я мог бы, не напрягаясь, назвать десять таких «старцев», безнадежно калечащих души своим псевдомаксимализмом… Как будто они никогда не читали, что «Господь гордым противится, а смиренным дает благодать»¹⁴⁹².

Четверг, 3 декабря 1981

Засел снова за «Таинство Святого Духа». Мне вдруг стало ясно, что я отложил, отказался из-за лени и малодушия. И тоже маловерия. Но почему все-таки с каждым годом писать мне все труднее и труднее? Думаю – и долго! – о каждой фразе. Одна из причин этому – я думаю – в том, что богословие, то есть богословское «писание», «выражение», я с годами тоже все больше ощущаю как «искусство"… И вот на искусство это, пожалуй, не хватает сил и дара.

Вчера, уже уходя на лекцию о таинстве елеосвящения, к которой я даже и не готовился, ибо читал ее несчетное количество раз, вдруг осенило – что все богослужение этого таинства (чтение Апостолов, Евангелий, молитвы и т.д.) раскрывает это исцеление, это сама Церковь как новая жизнь новой твари, в которой претворяется и болезнь, и страдание… Вне Церкви они – поражение, в ней – победа и свидетельство Царства.

Завтракал вчера у нашего студента Н. (из Техаса, с женой – беременной – и тремя детьми). В углу – икона: три «героя Православия» – Палама, Фотий, Марк Ефесский. Икона, иными словами, анти католичества, и при этом воинственного. И Н., и его жена – бывшие католики.

Не удержался и купил сегодня в Нью-Йорке новую толщенную биографию William Carlos Williams…

Пятница, 4 декабря 1981

Вчера, почти внезапно, стала для меня ясной моя ошибка в «Таинстве Святого Духа», тупик, в котором я оказался. Я все сводил, то есть спор об эпиклезе, к конфликту Восток – Запад. Но это неверно и потому – тупик. На деле же нужно рассуждать так: если исчезает или хотя бы слабеет эсхатологическое понимание таинства и это значит – и самой Церкви, то вопросы о моменте и способе преложения Святых Даров становятся необходимыми, логическими, так же как и понятие «пресуществления». А это ослабление эсхатологической сути христианской веры началось очень рано и совсем не только на Западе. Уже Кирилл Иерусалимский, в четвертом веке, – пример этого ослабления… И тогда сразу же Дух Святой и Его действия в Евхаристии начинают пониматься как «инструментальные». Таким образом, я, в общем, зря написал неимоверное количество страниц. Все это объяснял сегодня милейшему о. Ариде. Теперь со страхом и трепетом сажусь за писание нового начала. По такому, приблизительно, плану:

– Спор об эпиклезе как спор бессмысленный.

– Церковь и Дух Святой.

– Дух Святой – в Таинстве Церкви – Евхаристии.

– Евхаристия и время.

– Евхаристия и преложение.

Понедельник, 7 декабря 1981

Этот уик-энд провел с нами Д[митрий] О[боленский], которого я не видел лет пять. Постарел (ему шестьдесят три года), лицо в морщинах. Но все тот же шарм, юмор, «аристократизм» (ему это слово действительно подходит). Только вчера, гуляя со мной, рассказывает во всех подробностях о своих треволнениях: развод с женой, пятилетняя любовь к другой женщине, планы, трудности, сомнения, мучения… Все это в тональности – неподдельной – «о, как на склоне наших лет…»¹⁴⁹³. Жалость к нему, к его – и тут выражение это звучит правильно – вечно разбитой жизни.

Размышления, в связи с этим разговором, о личном счастье. Парадокс: с одной стороны – абсолютная единственность, единичность каждой жизни, а с другой – применимость к каждой одного и того же духовного закона, его внутренняя правда. В случае Д.: его неприятие с самого начала трудного брака. Эмпирически: это тупик. И, однако, выход из этого тупика был бы только один: принять его во всей его «неудачности», вытерпеть, выстрадать, победить. Но для этого, конечно, нужно духовное усилие. Все это звучит как прописи. И, однако, это правда. Христианство: преодоление тупиков. Грех нашей цивилизации: отрицание возможности такого преодоления. Уверенность, что, отбросив тупик, можно по-другому, с другим, с другой – найти счастье. Вечная правда «Анны Карениной»: найти его нельзя…

Два дня невероятной бури и тоже невероятных, удивительных, «патетических» закатов.

Вторник, 8 декабря 1981

Вчера вечером кончил курс о «литургии смерти». Теперь надо бы заняться приведением его в порядок… Но когда?

Думал о Д.О. – уже с некоторой «дистанции». Кроме всего прочего, налицо здесь невероятный «оборот на себя». «Мы полюбили друг друга…» Хочется грубовато спросить: «Ну и что?» Здесь вопрос «планов». Это «мы любим друг друга», в сущности, на другом плане по отношению к браку. Это несоизмеримо… Его отец – три брака, мать – два, один брат – три, другой – два. И если отождествлять каждое «мы полюбили друг друга» с браком, то нет основания останавливаться… Но брак – это любовь одновременно данная и заданная. А «мы полюбили друг друга» – это любовь, так сказать, «свалившаяся на голову». Брак требует усилия и подвига. «Мы полюбили друг друга» – требует капитуляции. Я знаю, что все это легко говорить… Но как бы в подтверждение моей мысли – вчера же трагическое письмо от [бывшего студента] Н.

Пятница, 11 декабря 1981

Сегодня получил от «ИМКИ», из Парижа, первые девять томов общего собрания сочинений Солженицына. Расставляя их на полке, подумал: вот бы написать теперь статью «Девять томов»... Не уравновешивает ли один Солженицын всю русскую эмиграцию? Не грандиозны ли эти девять томов? Но чтобы написать – нужно перечитать. Когда?

Вчера полуторачасовой разговор с какой-то молодой канадкой, собирающейся крутить фильм о Русской Церкви. Разговор вскрывает ее абсолютное незнание – России, Церкви, советской жизни. Все, что я и о. Л. К[ишковский] ей говорим, она судорожно записывает в записную книжку, восклицая при этом: «How formidable!»¹⁴⁹⁴ или «How lovely!»¹⁴⁹⁵. Непонятно, как люди идут и соглашаются на такие вещи. Пример западной самоуверенности, объясняющей, в свою очередь, хроническое непонимание чего бы то ни было касающегося России…

Вчера же годовое собрание наших директоров. Все, затаив дыхание, слушают объяснение банкиров, ведающих нашими, то есть семинарскими, денежными делами. Признаюсь, что не понял ни одного слова, ни одной фразы. Боюсь, что именно так же – катастрофически! – ничего не понимают современные люди в языке богословском.

Суббота, 12 декабря 1981

Впервые за много недель спокойное, солнечное утро дома, за письменным столом… Вчера ужин у нас с Кесичем и Эриксоном и их женами. Очень весело и дружно… Все та же мучительная работа над «Таинством Святого Духа», работа также по преодолению в себе какого-то духовного паралича, лености, ничегонеделанья…

Среда, 16 декабря 1981

Счастливые два дня в Балтиморе. В понедельник приехали в наш, теперь уже такой знакомый, [отель] Sheraton, где я ждал результатов Льяниных операций два раза… На этот раз все в порядке. Чувство огромной благодарности.

Для меня навсегда [больница] John Hopkins останется местом благодатным. Не случайно в ротонде – эта статуя Христа.

Вечером в понедельник ужин с Алешей Б[утеневым] и его невестой. В старом портовом ресторанчике. Во вторник утром – короткий прощальный визит к хирургу. Завтракаем в порту, в греческом ресторане. Дождь, серое небо, залив в тумане. И чувство bliss'a. И, наконец, прощальное: хор девочек поет Christmas carols. Почти все – черные. Все в красных платьях. И это остается таким праздничным светом в душе.

Вечером прямо с [вокзала] Penn Station, под все тем же дождем, в Syosset на празднование семидесятипятилетия Сережи Трубецкого. Сегодня – погружение в исповеди, экзамены, приготовления к концу семестра.

Восторг [сына] Сережи – по телефону – от двухнедельной поездки в Сибирь.

Четверг, 17 декабря 1981

События в Польше. И усилия Запада – ne pas aggraver la situation¹⁴⁹⁶… Вчера получил «Русскую мысль». Объявление ревнителей памяти Государя – о панихиде 19 декабря на rue Daru.

Четверг, 31 декабря 1981

Последний день года. Серый, холодный, с надвигающимся снегопадом. В гостиной елка. И, как всегда в этот день, ощущение времени, сущности, опыта его как конца и как начала.

На этой неделе два дня (по несколько часов) на съезде ассоциации славистов. Много знакомых и незнакомых. Подходят, представляются: «Я так давно мечтаю с Вами познакомиться…» Чувствую себя маленькой «знаменитостью».

Вторник, 5 января 1982. Навечерие Богоявления

Вчера, после двух недель с нами, уехала в Париж [племянница] Наташа. Кончились также «бурные» дни: елка со родичами и внуками, Новый год. Л. сегодня поехала в школу. В общем, праздники прошли хорошо, дружно, счастливо. Мы с Л., кажется, никогда так не ценили наш «уют», как в этом году.

Одно плохо – работа. Бывает такая полоса: «не идет». И, главное, в голове не только масса мыслей, но и более или менее ясно, что сказать. Не выходит только «как». И это мучительно.

Старость: забываю имена, не всегда сразу приходят слова.

Польша. Россия. Церковь.

«Вот тот мир…»¹⁴⁹⁷.

К 31 марта мне нужно написать статью (или главу) в двенадцать тысяч слов (!) о современной православной «духовности» (коллективный труд англо-американский). Проснулся сегодня и думал (с ужасом) о том, что сказать, о чем писать.

Предварительные думы:

1. Может быть, отличие «современной» духовности в том, что она как раз выделена, стала какой-то Ding an Sich¹⁴⁹⁸. Причины этому: огрыв Церкви от современного мира. Духовность – одна из «алиенации»¹⁴⁹⁹. Не только путь к Богу, но и бегство от «современности» (не от мира, следовательно, а в другой – прошлый – мир…).

2. Раздробленность, плюрализм этой «духовности».

3. Один тип – «ученая» духовность (молодая монахиня: «Я не могу быть монахиней, не изучив досконально Оригена…»).

4. "Старец».

5. Hеевхаристичность.

6. Форма и содержание.

7. Западные влияния. «Зои»¹⁵⁰⁰ в Греции, харизматизм.

8. «Возрождение»: Афон.

9. "Снобизм».

10. Положительное и отрицательное.

11. Двусмысленность.

12. «Пути…» (куда? что надо? и т.д.).

Суббота, 23 января 1982

Hotel Rodenway. Боулдер, Колорадо.

Семь часов утра, и за окном буквально вспыхивают розовой зарей Скалистые горы. Пишу это перед отъездом на аэродром. А сюда – в университет Колорадо- приехал вчера читать лекцию о Солженицыне… До этого -два с половиной дня в Лос-Анджелесе, pastoral institute¹⁵⁰¹, до этого – целая неделя, ухлопанная на конференцию – в семинарии – «Синдесмоса», посвященную богословским школам. Так что январь вышел невероятно занятым, беспорядочным, разорванным. К тому же еще – ледяным, снежным и потому трудным. В понедельник – новый семестр, и это значит – напряжение до конца мая!

Понедельник, 1 февраля 1982

Только вчера уехал от нас Д. Оболенский, только вчера, таким образом, пришла к концу полоса суеты, невозможности работать. А потом был Синдесмос, поездка в Лос-Анджелес и Колорадо и – наконец – Оболенский, милый, жалкий, как бы затравленный обстоятельствами своей жизни… На все это ушла куча душевной энергии. А сегодня, сейчас – иду читать первую лекцию второго семестра. Итак, нужно восстанавливать «ритм» жизни, что в моей жизни и, Бог знает, не по моей воле – самое трудное, самое безнадежное.

Если что-нибудь «прояснилась» во мне за этот месяц суеты, то это, мне кажется, сознание, что время того вечного «компромисса», в котором я жил в Церкви, кончилось. Кончилось, так сказать, не по моей вине. Ибо кончилась, прежде всего, длинная-предлинная эпоха моей «деятельности» в Церкви как советника, влияния на архиереев, на «церковные дела», всего того, что само собою сложилось в правление митрополита Иринея. Попервоначалу мне это было – чего греха таить – обидным, «несправедливым», непризнанием моих «заслуг» и пр. Теперь, в итоге этого месяца не то что борьбы с собою, то есть с поставлением в центре всего – самого себя (на глубине я знаю, что «власти» я не люблю), а с грустью, путаницей в душе и т.д., я почувствовал своего рода освобождение. Раньше, то есть с 1956 года, – я всегда чувствовал свою ответственность за все в нашей Церкви. И вот словно кто-то ответственность эту с меня взял и снял. Попервоначалу трудно было не давать советов, не вмешиваться. А теперь легко… Еще остается, увы, ответственность за семинарию, но это особая статья…

Другой «компромисс», пришедший к концу, – это компромисс богословский и, можно даже сказать, компромисс евхаристический . Мне вдруг стало ясно, что на последней глубине дьявольская борьба внутри Церкви идет с Евхаристией и что это, конечно, не случайно. Без поставления ее во главу угла Церковь – «религиозный феномен», но не Церковь Христова, «столп и утверждение Истины…»¹⁵⁰². Вся история Церкви отмечена поэтому «благочестивыми» попытками «редуцировать» Евхаристию, сделать ее «безопасной» и для этого растворить ее в благочестии, свести ее к «говению», оторвать ее от Церкви (экклезиология), от мира (космология, история), от Царства (эсхатология). И ясным стало, что если есть у меня «призвание», то оно тут, в борьбе за Евхаристию, против этой редукции, против расцерковления Церкви – путем ее «клерикализации», с одной стороны, ее «обмирщения» – с другой.

Вторник, 2 февраля 1982. Сретение

Клерикализм вбирает, всасывает в себя всю священность Церкви: власть как «священную власть» – управлять, вести, администрировать и т.д., власть совершать таинства, вообще всякую власть как «власть, мне данную…» Клерикализм, далее, всю священность отделяет от мирян: иконостас, причастие (только по разрешению…), богословие… Короче говоря, клерикализм де-факто отрицает Церковь как Тело Христово, ибо в теле – все органы однородны и разнятся друг от друга по функции, а не по «естеству»... И чем больше клерикализм – «клерикализируется» (традиционный образ епископа, священника – подчеркиваемый одеждой, волосами и пр.; ср. епископа во всей его внешней славе…), тем больше сама Церковь «деклерикализируется», обмирщается, духовно подчиняет себя «миру сему». В этой связи характерна параллельная с духовенством клерикализация монашества: изначально мирянского движения par excellence. В Новом Завете «духовенство» представлено как, так сказать идеальное мирянство. А затем почти сразу начинается его все более и более радикальное отделение от мирян, и не отделение только, а противопоставление мирянам.

И опять-таки очевиднее всего это – в отделении мирян от причастия как исполнения ими своего членства в Теле Христовом. Вместо «образ буди верным» возникает образ отделенного от верных священного властителя, раздаятеля «благодати» по своему усмотрению.

Вот откуда – борьба духовенства против причастия, ограждение его исповедью, «разрешением» – «мне данной властью» и т.д. Борьба, так очевидно усиливающаяся сейчас под влиянием одержимых своей властью, своей священностью молодых епископов. Ничто не угрожает так этой их власти, как возвращение Евхаристии – Церкви, возрождение ее как Таинства Церкви, а не «одного из средств освящения…»

Трагедия «богословского образования» в том, что молодые, «ищущие священства», сознательно или подсознательно именно этого отделения, власти, возвышения над мирянами и жаждут, и ищут, и эгу жажду в них усиливает, ее буквально порождает вся система богословского образования, a priori присущий ей клерикализм. Как в этой системе могут они понять, не умом только, а всем существом, что от власти, всякой власти нужно бежать, что она всегда соблазн, всегда – от диавола. Что от нее освободил нас Христос словами: «дадеся Ми всякая власть»¹⁵⁰³ и явлением власти – светом власти как власти любви, власти жертвенного самоприношения… Что дал Он Церкви не «власть», а Духа Святого: «Приимите Дух Свят…»¹⁵⁰⁴. Во Христе власть вернулась к Богу, была исцелена от «властвования» («а среди вас да не будет так»¹⁵⁰⁵).

На шестьдесят первом году жизни вдруг спрашиваешь себя: как могло все это оказаться столь извращенным? И становится просто страшно.

Среда, 3 февраля 1982

Возня бедного Т. с монашками. Одна из них (учащаяся в семинарии, женщина средних лет) утверждает, что у нее дар слез, мешающий ей слушать лекции… Т. предлагает ей поговорить с монашкой Е. Гневный ответ: «Never!»¹⁵⁰⁶. Полное отрицание, ненависть… Откуда эта страсть, это странное извращение, присущее всем этим «духовным»? Их постоянные кризисы, поиски новых помещений, конфликты? Казалось бы, человек получил от Бога «дар слез». Радуйся! Нет, и этот дар оказывается «проблемой». Какой-то темный, злой мир этой «духовности», отрицания друг друга, бесконечные споры о «monasticism»¹⁵⁰⁷… Вспоминаю свой собственный страшный (иначе не скажешь) опыт с матушкой С. в пятидесятые годы: ее вечные звонки, искушения, падения, отрицания, подозрения – и все, все время, с магическим словом «духовная жизнь»...

А вчера вечером ужин у о. В. Сарказмы о приходе, очевидная, хотя и затаенная, нелюбовь к прихожанам, не желающим просто подчиниться…

Кто-то, тоже вчера, рассказывает мне о Н.Н., чистом американце, ставшем сначала «мелхитом», потом перешедшем в Православие, учившемся несколько месяцев у нас, получившем приход, затем – с треском и проклятиями к нам – ушедшем к карловчанам, а теперь – в сане «архимандрита» – возглавляющем во Флориде какую-то старостильную греческую секту! Вопрос: почему это неудержимое стремление – у молодого, нормального американца – к этим крайностям, к этим постоянным обличениям и проклятиям, к столь очевидно сектантскому духу? Да, конечно, Америка – страна сект, но то же самое происходит и в Европе. Почему? Не знаю. Знаю только, что не без дьявола, знаю, что религия – столько же от Бога, сколько и от дьявола. И что нету ничего страшнее жажды власти над душами. Это жажда Антихриста…

Воскресенье, 7 февраля 1982

Вчера целый день в Орландо, во Флориде, в приходе «западного обряда» (антиохийского). Нужно ли это? Важно ли это? Так и не пришел к окончательному выводу. Одно ясно: какой бы ни был обряд – он нуждается в «ключе», то есть в богословском, духовном контексте. Наш хваленый византийский не помешал глубочайшему перерождению литургического чувства и восприятия, развитию «культов», «храмового» благочестия, буквально обратного опыту раннего lex orandi¹⁵⁰⁸…

Странно из заледенелого Нью-Йорка попасть – за два часа – в жаркую (тридцать градусов) летнюю погоду, в заросли апельсиновых деревьев и в толпы едва одетых людей. Но, Боже мой, какое жуткое уродство – этот мелкобуржуазный рай, разрастающийся не по дням, а по часам во Флориде.

Кончил (в аэроплане читанную) толстую книгу J. Le Goff «Histoire du Purgatoire»¹⁵⁰⁹. Необычайно интересно, но приводит к горестным раздумьям о богословии в Церкви.

Мне кажется, что первым и решающим плодом знания Бога, знания Истины не может не быть некое блаженное смирение. Смирение не «волевое», не самоуничижение, а смирение благодатное, смирение как «радость и мир в Духе Святом», как освобождение от мучительного, присущего падшей личности владычества над собою – себя, своей самости, самоутверждения, некоей постоянной мучительной лихорадки (желание Петра Ивановича Бобчинского, чтобы «высокое лицо» в Петербурге знало о его существовании).

Понедельник, 8 февраля 1982

Вот уже несколько – недель? месяцев? – у меня чувство, что я разучился писать, что не могу написать самой простой, короткой фразы…

Понедельник, 15 февраля 1982

Утомление. Вчера весь день – «общее собрание» Св.-Владимирского богословского фонда. Длиннейшая архиерейская служба… Завтрак… Бесконечное заседание и наконец столь же бесконечный ужин. Утомление от стиля всего этого и тоже – от безнадежно растрачиваемого времени.

Среда, 17 февраля 1982

Случайно попался в руки бюллетень [бывших учеников школы св. Марии в Париже], и в нем письма к кому-то Поля Клоделя: «Surtout penetrez vous de 1'importance des devoirsd'etat sur lesquels mon premier confesseur ne cessait d'insister». «Le Christ est mort – me disait il, en accomplissant ses devoirs d'etat». «La cause de touts les maux physiques et moraux, c'est de se regarder soi-meme»¹⁵¹⁰.

Кенозиз Церкви в истории… Как если бы Бог спасал Церковь от внешних успехов. Ибо при внешнем успехе она есть только этот успех: земной, человеческий, преходящий и, главное, придающий «гордыню». «Преуспевающая» Церковь служит Антихристу.

Свидание вчера с Сашей Дорманом (мужем Лены Штейн). Просит крестить и его, и жену. Так очевидно, что желание это порождено не внешним успехом Церкви. Успех Церкви – это вот эта «тайная передача» – Церковью, в Церкви – знания Христа, желания . И она происходит все время. Но тут сразу начинают «определять» это как «духовное возрождение», «объективировать», анализировать степень «возрождения», и вот уже расцветает махровым цветом – гордыня.

Очередная «Русская мысль». Кажется, понял, что раздражает меня в ее тоне. Это газета только и исключительно анти (антибольшевистская). Поскольку, однако, все ее читатели тоже анти, то все эти еженедельные доказательства зла советского режима утомительны и однообразны и, главное, не нужны. Порочный круг: эмиграция в ту меру эмиграция, в какую она анти. «Анти» это, однако, в ту меру, в какую оно становится ритуальной, словесной риторикой, эмиграцию эту как бы «иммобилизирует»¹⁵¹¹. Все тот же однообразный, безжизненный, привычный крик. А крик, когда он становится привычкой, мучительно надоедает. Я, например, крик этот слышу шестьдесят лет! И без малейшего признака, что им что-либо осуществляется… Получается что-то вроде той «возни с Болгарией» Инсарова, о которой со скукой говорит один из героев «Накануне» [Тургенева].

В «Вестнике» замечательная глава Солженицына – о последних неделях Думы. Читая, подписываешься под каждым словом.

Пишу все это, чтобы «включиться», чтобы хоть как-нибудь преодолеть овладевшую мной lassitudé¹⁵¹², безблагодатность, опустошающую душу.

Вчера целый день дома, за письменным столом. И сразу другое настроение… Вечером Л. убеждает меня не поддаваться – в связи с церковными делами – раздражению, ворчанию, негативизму, горечи. Она права – самое ужасное было бы спуститься на тот уровень, на котором все эти дела «делаются». И лучшее средство от этого – работа, «воплощение» тех нескольких «видений», что составляют мое мироощущение.

Соблазн активизма в Церкви. Том рассказывает вчера об одном из нами «сформированных» молодых священников. У него всего двадцать прихожан. Но он неустанно рассылает им какие-то циркуляры, формуляры, опросные листы, требует, чтобы они на все это реагировали тоже в письменной форме, и т.д. В теперешнем мире, особенно же в Америке, Церковь воспринимается как «предприятие», как «деятельность». Священник все время тормошит людей, чтобы они что-то делали для Церкви. А это дело, в свою очередь, измеряется, так сказать, количественным критерием: сколько заседаний, сколько долларов, сколько «дела"… И все это, несомненно, нужно. Опасна не сама эта деятельность, а редукция к ней Церкви, отождествление с ней церковной жизни. Между тем как «идея» Церкви, сакраментальный принцип ее жизни в том, что, с одной стороны, она как раз уводит нас от «дел» (отложим попечение), дает нам приобщиться «новой жизни», вечности, Царству, с другой же – требует от нас, чтобы этот опыт новой жизни мы вводили в мир. Чтобы «мир сей» мы очищали, просвещали «неотмирностью» опыта Церкви. А выходит наоборот: на деле мы «деловитость», в конечном итоге – суету мира сего вводим в Церковь, ей подчиняем, ею отравляем жизнь Церкви. И получается порочный круг, и таинство «повисает в воздухе». Получается не воцерковление жизни, а обмирщение Церкви.

Пятница, 19 февраля 1982

В «Orientalia Christiana Periodica» (vol.47/2, 1981) рецензия неизвестного мне G.Nedungatt, S.J. о моей «Church. World. Mission». Выписываю заключение:

«Schmemann's is one of the most powerful voices of Orthodoxy today, which ought to be heard. He is provocative, prophetic and paradoxical. («There is no real freedom outside the Church,» he writes on p. 184. Before objecting – «if so, equally, extra ecclesia nulla damnatio», go and read the whole essay on «Freedom in the Church» and try to see what he means to say.) His theology is an antidote to the shining stone that is often proffered as living bread to a consumeristic society by a commercialized theology»¹⁵¹³.

П[етр] М[икуляк] рассказывает мне сегодня о церковном «пожаре» в Пенсильвании в связи с декретом наших владык о новом стиле. Сто лет этих несчастных карпатороссов и галичан не учили ничему, кроме «старого стиля», в нем учили их видеть сущность Православия. И вдруг – опять-таки без всякой подготовки – переходить на новый стиль!

Исповедь, сегодня после утрени, одной из наших «семинаристок». Американская болезнь: патологическая боязнь не быть популярной, выпасть из круговой поруки того социального микроорганизма, к которому принадлежишь. Сколько в Америке «держится» на этой псевдодружбе, псевдоинтересе друг к другу, на своего рода «ритуальном» или «символическом» единстве. И все это из-за боязни, столь же патологической, остаться, хоть и на короткое время, в одиночестве. У американцев предельно неразвита внутренняя жизнь. Ее сознательно заглушают, заговаривают этой вот «круговой порукой». И когда она – внутренняя жизнь – пробивается через все это, человек впадает в самую настоящую панику и бежит к психиатру излечиваться от нее… Это же относится и к американскому браку. Он либо распадается, либо же муж и жена живут в какой-то мучительной, тоже «панической» зависимости друг от друга. И это так потому, должно быть, что американца со дня рождения учат adjustment to life¹⁵¹⁴. Учат и в семье, и в детском саду, и в школе, и в университете. Поэтому всякое выпадение из социума американец переживает и воспринимает как угрожающий симптом maladjustment¹⁵¹⁵, требующий моментального лечения. Я часто спрашиваю себя и даже писал об этом: почему в семинарии такое напряжение? Ответ прост. Потому что все живут только «по отношению» к другим, ко всем, им все время «дело» до других… Они думают, что это христианская любовь. Но это совсем не христианская и не любовь. Это все время на деле предельно эгоистическая забота, страх о себе, боязнь не иметь в других свидетельства, удостоверения своего собственного существования. Высшая похвала: «Не relates well to people…»¹⁵¹⁶.

Среда, 24 февраля 1982

Вчера – в Балтиморе. Лекция в Loyola College. Лучезарный – первый подлинно весенний – день! Я приехал заранее и с вокзала пошел пешком – километра четыре, если не все пять. Наслаждение от солнца, от утренней городской жизни, от одиночества, как бы всему, что видишь, – благодарно открытого. «Удачная» лекция. Уютный завтрак с профессорами, разговор живой, но серьезный и подлинный и о подлинном с людьми, задающими себе вопросы о Церкви, о мире, о людях, а не просто разводящими свой елейный и – одновременно – садистский триумфализм, не играющими в «духовность«…

»Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас…» (Мф.23:15).

Четверг, 25 февраля 1982

Вчера за блинами у Юры и Вероники Штейн разговор о «захвате» «Нового русского слова» какими-то диссидентскими, «третьеэмигрантскими» жуликами, об изгнании Виктора Соколова (у которого мы ужинали в прошлое воскресенье) и т.д. Ускоряется процесс гниения эмиграции, и от него нужно держаться как можно дальше… Эмиграция, всякая эмиграция – болезнь, ибо – состояние ненормальное. Но она осмыслена, она совершает свою «миссию», пока она преодолевает себя как «болезнь», претворяет себя в какое бы то ни было, но служение. Этим держалась первая эмиграция, обреченная на «служение» уже хотя бы тем, что никто на Западе – ни правительства, ни литература, ни политика – ею не интересовался, денег ей не платил и на службу к себе не пускал. Все было «героизмом» – и школы, и газеты, и издательства, и «политика». Все это начало меняться уже со второй волной, попавшей на Запад в эпоху холодной войны и в нее включившейся, но уже по заказу (см. радио «Свобода»). С появлением же третьей волны произошла радикальная метаморфоза, потому что 95% ее и эмигрировали-то не для того, чтобы «служить» – России, свободе и т.д., а для себя, для возможности делать то, чего «там» они делать не могли. Они эмигрировали во имя своего личного, житейского успеха… Поскольку, однако, успех этот зависит, в большинстве случаев, от их «представительности», от признания их Западом как «представителей» порабощенного Советского Союза, то создалась и не могла не создаться атмосфера самозванства, главное же – рвачества во всех его видах, формах и степенях. И все стало фальшиво. В первой эмиграции многое было ненужным. Но не было – в теперешнем размере ее – фальши. Люди верили в то, что они как эмигранты делали, даже если то, во что они верили, каким «ценностям» служили, было ошибочным или ненужным… Да, и тогда эмигранты писали друг на друга доносы, но писали их «бескорыстно», ибо донос не мог привести к службе, пенсии, мягкому редакторскому креслу. И, наконец, морально ни доносы, ни рвачество не оправдывались. На самом высоком уровне эмиграции, там, где «давался ей тон», идеал эмигранта был идеал «рыцарский». Конечно, по-настоящему жили этим идеалом и воплощали его. как всегда и всюду, немногие. Важно то, однако, что и не воплощавшие его должны были по нему равняться. А теперь этого идеала нет, и, потому что его нет, все «идеалы» стали фальшивками. И в этой атмосфере жить нельзя и не нужно.

Бурный, неистовый роман между Н. и Н.Н., в который я почему-то оказываюсь вовлеченным. Слушая их «излияния», думаю о том, что как история никогда никого ничему не учит, так же непередаваем и личный опыт, никакая другими накопленная мудрость. Каждый в минуту жизненной бури – один, вне достижимости, и ему ничего не говорит, ни в чем не убеждает чужая мудрость, чужой опыт. Как если бы каждый человек должен пройти через все стадии «человеческой истории».

Понедельник, 1 марта 1982. Великий Пост

Вчера – Прощеное воскресенье. Соответствующие службы, соответствующие проповеди. Но как трудно сквозь привычные слова пробиться к подлинной сущности, например, прощения. Прощения как «события» Божественно-

го, творческого. Что значит: «Бог простит…»? В Церкви все время к чему-то главному, «последнему» прикасаешься или, вернее, это главное тебя «объемлет». Но тут же, увы, и выключаешься…

Понял вчера, вдруг, [первую ошибку] моей главы о таинстве Святого Духа. Я все хотел православное приятие «тайносовершительного момента» вывести из западных влияний. И вот нет, должен признать – из самой Византии-матушки, из мистериологии и символизма, а в конце концов все из того же «краха» эсхатологии. Переписывать! В который раз?

Длинный разговор в субботу перед всенощной с Н. Еще раз убеждаюсь в том, как далек le discours¹⁵¹⁷ Церкви от «воспринимательных категорий» современного человека, даже родившегося и выросшего в Церкви. Например, исчезли совершенно, без остатка, категории гибели и спасения. Исчезли вместе с категорией «мздовоздаяния». И исчезли в ту меру, в какую в Церкви эта категория – мздовоздаяния – воцарилась, превратилась в некое самодовлеющее целое. Ибо на деле современный человек имеет опыт гибели – распада, убывания, разложения жизни – и также если не опыт, то жажду спасения. Но если за помощью, за спасением от гибели он обращается не к Церкви, а к психотерапии, то потому, что Церковь, христианское учение он воспринимает как систему каких-то непонятных, а потому и бессмысленных можно и нельзя. Христианство спасает светом и радостью пришествия в мир Христа. Он есть спасение. И только это знание объясняет, осмысливает все «можно» и все «нельзя», ибо все они – по отношению ко Христу, по отношению к единственному выбору во Христе или вне Христа…

Мучительное «раздражение», с которым «церковные» христиане, и в первую очередь духовенство, относятся к миру. Он им так очевидно мешает, и они решительно не знают, что с ним делать. Если бы его не было, как упоительно можно было бы погрузиться в «церковные дела» – то есть в то, что единственно и интересует по-настоящему «владык» и прочих «церковных» деятелей... Миряне в Церкви нужны только как оправдание «церковных дел»... Сами-то церковные дела эти не имеют к мирянам ни малейшего отношения. И потому в Православие на Западе обращаются либо «клерикалы», то есть любители «церковных дел», либо же «мистики» – то есть любители смаковать тонкости церковного учения об «обожении» и т.д. Каноны и духовность…

Вторник, 2 марта 1982

Первый день Поста. Длинная, «уставная» утреня. И, как всегда, восхищение силой, красотой, каким-то удивительным, потрясающим порывом псалмов и, далее, ветхозаветных песен. Вчера пели первую – песнь Моисея. И как почти жалки вкрапленные в нее тропари Триоди. Там – живой Бог, здесь – пускай и высокая, но риторика. Там – тот «я», который «вопиет всем сердцем к щедрому Богу», живой человек, весь человек, все в нем. Здесь – «благочестивый» человек, говорящий благочестивыми «словесами». Там – в хвалу, в борьбу, в отчаяние, в радость вовлечен весь мир. Здесь – шепот «души».

Вечером – канон Андрея Критского. Лишний раз – убеждение в том, что все это абсолютно «непереводимо» и для современного человека чуждо. В этом смысле восточное Православие остается – и не может не остаться – чужим тому «Западу», который покрывает собой сейчас весь мир. Встреча с Западом, обращение Запада могут произойти только на почве Библии и Евхаристии, но никак не на почве византийской «мистериологии».

Днем – несколько часов мучительного раздумья над эпиклезой, над всей «проблемой» ее. Для меня все более и более очевидным становится, что корень того «зла», о котором я пишу (отрыв Евхаристии от ее эсхатологического, но потому и космического и исторического смысла), не на Западе, а в самой Византии, в непереваренном ею платонизме, в платонической ереси о времени.

В почте вчера – воззвание гарвардских богословов: бороться с nuclear arms¹⁵¹⁸, за разоружение и т.д. Это – утверждают они об атомной войне – противно воле Божьей. Догадались! Исповедали? Как будто все это происходит в мире, в котором еще только ставится вопрос, обзаводиться ли атомной бомбой или нет, как будто речь идет о двух абсолютно тождественных забияках – СССР и США, как будто в первый раз в истории мира происходит что-то, не угодное Богу… И какое в документе этом самодовольство, какая препарация рекламы… Все та же «интеллигентщина», рецепт которой: во-первых, страстное желание быть виноватой, во-вторых – ненависть к себе и своему (в данном случае – к Америке), в-третьих – самодовольство (сознанием вот этой «вины» и «ненависти»). И, в-четвертых, нечестность (они ведь знают, что СССР ни на какое разоружение не пойдет и что призыв их поэтому есть на деле призыв к капитуляции, к уже давнишнему better red than dead¹⁵¹⁹, но вот пишут и рассуждают так, что нет, это возможно…).

В «Нью-Йорк таймс» почти каждый день статьи Сережи. Откуда в нем это непобедимое духовное здоровье, это умение быть действительно объективным, правдивым, честным?

Среда, 3 марта 1982

Холодные дни, даже с морозом, но уже весеннее солнце. Начал – в который раз? – «Таинство Святого Духа», до такой степени стало мне очевидно, что я шел до сих пор по неверному пути. Может быть, антитеза Восток – Запад («западная ересь», подход, категории), посредством которой я так часто, чтобы не сказать – всегда, оперирую, не имеет, не может и не должна иметь такого рода универсальной «оперативности». Во всяком случае, в том, что касается меня лично, то с каждым годом я все сильнее ощущаю свое собственное «западничество» – не в «метафизике», не в «догматах», а в том смысле, что на «Западе» я чувствую себя дома. Тогда как «Восток» я так часто ощущаю мучительным, в самом деле безнадежно запутавшимся. А иногда вдруг простая, глубокая, светлая мысль – как ветерок в жаркий и изнурительный день.

Православный не скажет, не признает, что Православие может быть упадочным, что огромная часть увесистых томов «Минеи месячной» состоит из подражательной и часто пустозвонной риторики. Он само раздумье об этом обличит как еретическое и греховное. И выходит так, что человек, приблизившийся к Церкви, ставший «церковным», все время напяливает на себя узкий кафтан, не на него сшитый, и уверяет себя, что тут – в этом безоговорочном принятии всего – спасение. Отсюда его воинственность, фанатизм, постоянное обличение всех и вся. Это не спокойная, ясная и счастливая уверенность, рождающаяся из подлинного опыта. Нет, это он себя бичует, самого себя уверяет в своей правоте и потому заранее ненавидит всякого, кто еще даже и не задал «вопроса», но может поставить его… Но потому же такой человек и так легко «сжигает то, чему поклонялся», уходит, бросает… Вот несколько лет тому назад на карловацком соборе в Нью-Йорке был такой фанатический [новообращенный]. Он только и делал, что вопил, обличал, анафематствовал всех во имя стопроцентного Православия. И вдруг, в один прекрасный день, исчез и где-то оказался католиком.

Исповеди. Хорошие мальчики, хорошие девочки. Но как чувствуется в них эта постоянно нажатая педаль, неспособность к зрячей простоте, придавание всему в себе огромного значения. Они говорят, в сущности, не о грехах, а о failures – о неудачах: слово, которое в американском его звучании насквозь пронизано гордыней, ибо противопоставляется внешнему успеху, то есть своему успеху, а не успеху Божьему в себе. Студент пишет плохое сочинение и получает неважную отметку. И это сразу травма, проблема. Эта отметка подрывает его «веру в себя», приводит к «негативизму», грозит «цинизмом» – превращает его в «failure»¹⁵²⁰.

Четверг, 4 марта 1982

Снова снег, зима, холод…

Я определенно начинаю чувствовать себя «пророком». Ср. письмо Georges N. Nahas, председателя «Синдесмоса»: «…се que je tiens a vous affirmer, mon Pere, c'est 1'immense plaisir que j'ai eu a vous connaitre personellement apres vous avoir lu maintes fois… L'aspect, oserais-je dire, prophetique de la plupart de vos interventions dans nos reunions, ainsi que le sens profond de 1'importance de Favenir immediat de 1'Orthodoxie que j'ai entrevue dans votre keynote…»¹⁵²¹ и т.д. (лень дальше писать).

Если так, однако, то «пророку» нет места в своем отечестве и, следовательно, то, что происходит со мной в ОСА, – вполне закономерно. Et voila, le tour est joue. II faut ce qúil faut…¹⁵²²

Decidement¹⁵²³, мы живем в эпоху «религиозного возрождения». После ислама, после всевозможных «востоков» – статья сегодня в «Нью-Йорк таймс» об «уходе» в религию, в самый фанатический, средневековый иудаизм – израильской молодежи.

Суббота, 6 марта 1982

Пишу, вернувшись с первой великопостной субботней Литургии. Всегда в этот день думаю о бабушке Елене Александровне и о маме: это они говорили об особенной радости этих суббот и мне ее передали.

"Утешения»:

– Вчера письмо из Израиля, от совершенно незнакомой мне женщины: «Only a few lines to thank you for what you share with all of us in your writings. Íve read already several books of yours and have no other words to express my gratitude as to say a very heartfelt thank you … I might never meet you personally, but I can form myself in Chist's spirit and yours through the reading of your words. May God keep you and give you long life and good health to continue his work… »¹⁵²⁴ (Maria Zehenmayz. Box 41, 16100 Nazareth).

– Сегодня звонок от старой знакомой по собору, благодарность за главу «Великого Поста», напечатанную в прошлое воскресенье в «Новом русском слове», и просьба прислать саму книгу.

Воскресенье, 7 марта 1982

«Торжество Православия». Нужно ехать в Нью-Джерси и повторять то, что повторял уже тридцать лет и что, кроме минутного энтузиазма, никогда ни к чему не привело…

Вчера получил толстый пакет из Syosset. Доклады собору епископов от всевозможных департаментов, комитетов, казначеев и т.д. С. а у est!¹⁵²⁵ Мы «достигли» наконец того, о чем, по всей вероятности, тайно мечтали. Достигли редукции Церкви к бюрократии, администрации, бумажному водопаду и прежде всего – к скуке. Теперь у нас царит салон Бергов: все как у всех, все как в приличных домах. Бюрократия стоит дорого (совещания, дорожные расходы, секретарские расходы). Потому она прежде всего весь свой пафос направляет на финансовую сторону дела. Но финансовая «техника» требует людей, специалистов по воззваниям и т.д. Следовательно, нужно больше денег… Получается тот вечный cercle vicieux¹⁵²⁶, а на языке Макса Вебера «бюрократизация харизмы"… После своего рода «гласа хладна тонка»¹⁵²⁷ повеявшего на нашу Церковь, началась «нормализация». И, просматривая все эти доклады, резолюции, протоколы, вспоминаю Владимира Соловьева: «Скучно, как в консистории».

У каждой нации есть свой тотем, своя система символов, архетипов, символического языка и свой, так сказать, «специфический» центр. Во Франции этот тотем – политический, политическая стихия и музыка (не обязательно – идеи…). В Америке та же музыка льется из слова «бизнес». Для американца это совсем не проза, не будни, а, наоборот, романтика, эстетика, «сокровище сердца». В приемной Brown Brothers (нашего investment bank¹⁵²⁸) на столе лежит роскошно изданная история этого банка. И написана она в ключе mysterium tremens, как была в Европе написана история крестовых походов или ордена траппистов. Слово «бизнес» – сакраментального порядка и тональности. Но поэтому и превращение Церкви в «бизнес» американец не ощущает как профанацию. Это единственный «сакральный» язык, который он знает: «Money makes money»¹⁵²⁹ – чем не таинство? Все это я пишу без всякой иронии. Ибо деньги и впрямь имеют сакраментальный характер и в них действительно нуждается Церковь. Весь вопрос в том только, как они делаются и для чего, или, по-другому, что с ними самими «совершается» внутри Церкви. А сейчас мы видим, что происходит с Церковью, когда она свой язык и тем самым свою сущность «подчиняет» деньгам…

Среда, 10 марта 1982

Разговор вчера с нашим студентом из Техаса, только что вернувшимся из шестимесячного пребывания в Греции. Конечно, Афон, конечно, увлечение им. «What we need here is monasticism…»¹⁵³⁰. Умный, хороший мальчик, и лишнее свидетельство – о путанице в нашем американском Православии… Все мечта о каких-то варягах, стремление новое вино влить в ветхие мехи. Становится понятной американская тяга к «экспатриированию»... Вспоминаю какого-то американского аббатика, запрашивавшего меня письменно, продаются ли у нас четки, освященные каким-нибудь «старцем».

Ктстати, о «мехах». Читал вчера «Церковную иерархию» Псевдо-Дионисия Ареопагита. Что может все это значить в современном мире? А также – что могло все это значить в мире, в котором все это было написано? Что означает успех этого «corpus'а» в Византии? Если применять к такого рода истолкованию христианства основной евангельский принцип – «по плодам их узнаете их», то плодами его в истории христианского мира была редукция Церкви к «мистериальному» благочестию, отмирание эсхатологической ее сущности и миссии и, в конце концов, дехристианизация этого мира и его секуляризация. Но вот зовут нас обратно именно к этому «наследию»...

Пора признаться самому себе – я ощущаю своим именно этот «секуляризованный» мир и ощущаю чуждым и враждебным себе гот мир, который сам себя называл «христианским». Ибо этот секулярный мир – единственно реальный. В него пришел, ему говорил Христос, в нем и для него оставлена Церковь. Если говорить парадоксами, то можно сказать, что всякий «религиозный мир», в том числе и «христианский», легко обходится без Бога, но зато минуты прожить не может без «богов», то есть идолов. Такими идолами становятся понемногу и Церковь, и благочестие, и быт, и сама вера… Секуляризованный мир самим своим отречением вопит о Боге. Но, зачарованные своей «священностью», мы этого вопля не слышим. Зачарованные своим «благочестием», мы этот мир презираем, отделываемся от него поповскими шуточками и лицемерно «жалеем» людей, не знающих прелестей нашей церковности. И не замечаем, что сами провалились и проваливаемся на всех экзаменах – и духовности, и благочестия, и церковности. И выходит, что ничто в этом «секуляризованном» мире так не подчинено ему изнутри, как сама Церковь…

Пятница, 12 марта 1982

Только что отвез Л. и Машу на [аэродром] Kennedy: завтра после обеда они будут в Москве!

Вчера на лекции католикам. Всегда, несмотря ни на что, чувство близости к ним.

Суббота, 13 марта 1982

Литургия с очередной хиротонией. Каждый раз, что участвую в рукоположении и пока стоит посвящаемый на коленях у престола, и голова его покрыта омофором, и лежат на ней руки епископа, думаю, спрашиваю себя: что происходит, что совершается? С одной стороны, потрясающая сила и глубина этого, никогда не прерываемого, преемства – на протяжении двух тысяч лет! А с другой – и слабость этого «преемства», человеческая ограниченность – в истолковании, в опыте, в «реализации».

Только что звонил в Москву. Л. и М. только что приехали. Благополучно. Садятся – «за горячий борщ». Странно подумать – вот они в той самой России, которую я никогда не видел и которой, тем не менее, так или иначе определенной оказалась вся моя жизнь. С волнения – в детстве – когда слушал избитый романс Плевицкой «Замело тебя снегом, Россия» или при чтении стихов парижского поэта:

Это звон бубенцов издалека,

Это тройки размашистой бег,

Это – черная музыка Блока

На сверкающий падает снег…¹⁵³¹

И вот – туризм, борщ… Может быть, потому мне и не хочется ехать в Россию туристом, что подсознательно боюсь потерять ту Россию, вся сладость которой и была в ее недостижимости, занесенности снегом и т.д.

За литией сегодня (родительская суббота) так живо вспомнил – и как-то сразу, в один и тот же момент – так много лиц, ликов: о. Киприана (под мелким парижским дождем на пути к метро), о. Савву, о. Зосиму, Василия Абрамовича (сторожа на rue Dam) и других. И вспомнил их не «абстрактно», а каждого в какой-то реальный миг реального дня… Как если бы вспомнить этот миг, заново «воплотить» и «пережить» его потому и можно, что он реален, есть, и все вместе, если по-настоящему помнить и переживать их, они и составляют мое «тело воскресения». Церковь – это память и поминовение, но в свете уже – воскресения.

Воскресенье, 14 марта 1982

Сегодня за Литургией: «…да убо не един пребуду кроме Тебя Живодавца, дыхания моего, радования моего, спасения мира…» «…Ты бо еси истинное Желание… любящих Тя…»

В раздумье все о той же «тайносовершительной формуле». Не то «удивительно», что Дары прелагаются. Это уже совершил Христос и не этого «ищет Евхаристия», а исполнения всего в Духе Святом и самого Духа Святого. Вот подлинный смысл эпиклезы. Соединение – Духом Святым – со Христом, и в этом соединении со Христом – дар Духа Святого.

Можно ли, нужно ли распущенность, лень, сластолюбие и грех преодолевать и побеждать радостью о Господе? Мне кажется – да.

Понедельник, 15 марта 1982

В субботу и вчера писал предисловие к «Родословной большевизма» Варшавского. Думая, вспоминая о нем, пришло в голову, что не плохо было бы написать – не просто «воспоминания» («автобиографию») – это звучит помпезно, а как бы некий отчет, свидетельство о том, что так щедро, всю мою жизнь, давал мне Бог, о том луче света, который я почти всегда чувствовал, видел…

В поезде, вчера вечером, из Wilmington разговор с негритянкой, милой скромной матерью пяти детей. Ездила в Трентон, где сегодня оперируют ее дочь. В который уже раз – удивление природному аристократизму черных. По сравнению с этой женщиной жирные, преуспевшие белые suburbanites¹⁵³² – настоящая, вульгарная чернь.

В Wilmington до лекции («Faith and Doubt in Dostoevsky»¹⁵³³) традиционный ужин с Томом Кларком. На этот раз он пригласил молодого (сравнительно) судью с женой. И тоже удивление – как мало они все знают, просто знают о мире, о Европе, о России, о всем том, что вне их «профессиональной» и «социальной» жизни. То же самое, конечно, можно сказать и о французах, и о других народах… И все-таки я всегда поражаюсь тому, до какой степени современный мир – провинциален. И это – несмотря на поток информации, льющейся из газет, телевизора и т.д.

С каким трудом, с каким усилием я начинаю, каждый раз, новую неделю! Включаюсь в суету, в разговоры и «напряженность» жизни… Каждый раз цитирую себе Валери: «Le vent se leve, il faut tenter de vivre…»

Вашингтон. Четверг, 18 марта 1982

В Вашингтоне на два дня: две проповеди у епископалов, вечер в Николаевском соборе. Вчера поздно вечером звонок от о. Д. Г[убяка]. Синод принял документ, по существу лишающий Митрополита всякой власти, и не только власти, но и просто возможности «направлять», вести Церковь… Что делать? Думал об этом вчера, думал сегодня – в аэроплане. Бороться? Но как? Свидетельствовать? Но как… И что все это означает для семинарии, ибо у меня нет никаких сомнений в том, что борьба сосредоточится на ней. Унываю? Нет, не унываю, но не знаю, не хуже ли уныния то отвращение, которое я испытываю. Ибо с унынием можно бороться, а как бороться с отвращением?

«Имиже веси судьбами…» Повторяю в себе эти слова молитвы. Не «равнодушен» Бог к судьбам Церкви. И потому и этот черный и смрадный тоннель нужно «принять». Только тогда и свидетельство (пока неведомо мне какое) будет свидетельством, а не борьбой, не спусканием на тот уровень, которым тоннель этот порожден.

Суббота, 20 марта 1982

Сегодня утром вернулся из Вашингтона. Вчера вечером – служил Преждеосвященную Литургию в Св.-Николаевском соборе и читал лекцию. Много молодежи, «утешительная» служба… Потом – далеко за полночь – вечер у Григорьевых. Днем успел забежать на час в National Gallery¹⁵³⁴, посмотреть на Рембрандтов… В Вашингтоне уже совсем весна и как бы праздник в воздухе.

Всюду – и у епископалов, и в нашем соборе – подписываю, «автографирую» свои книги. И это каждый раз радость: кто-то прочел, полюбил книгу, она «принесла пользу». И, пожалуй, во мне эта радость почти совсем без тщеславия, пишу «почти», потому что, наверное, оно где-нибудь и есть. Но первый порыв этой радости – чистый.

Первый день весны…

Понедельник, 22 марта 1982

Устал от телефонов, от суеты, от одиночества. «Покоя сердце просит». Но, может быть, и усталость эта – греховная, от лени, пустоты, постоянной капитуляции страстишкам.

Вчера Том передал мне переплетенный перевод на румынский язык моего «Водою и Духом». Удивительно!

Телефон – длинный – от о. Д. Г[убяка]. «Postmortem»¹⁵³⁵ синода.

Уютный ужин вчера у Анюши.

Телефон из Москвы: Л. перед отъездом на три дня в Петербург.

Вынос Креста, чудные, полные смысла службы.

И, last but not least, весна…

Среда, 24 марта 1982

Только что звонок от Л. из Москвы, после трехдневной поездки в Петербург. Полный восторг!

Ужин вчера у Н. До этого разговор с A.Z., еще раньше исповедь и разговор с Н.Н. У всех «трудности», все в какой-то депрессии или delusion¹⁵³⁶. Как все-таки трудно живется людям в «мире сем». Сколько кругом одиночества, уныния, безрадостности.

Четверг, 25 марта 1982. Благовещение

Жду возвращения Л. со все большим нетерпением. В тягость мне не одиночество, а ее отсутствие, и тут огромная разница. Одиночество, то есть выключение из суматохи, человеческих «контактов», я очень люблю, и мне его не хватает. Сегодня, идя со службы из solarium¹⁵³⁷, в котором мы служим, пока строится церковь, – в мой кабинет, я был остановлен шесть-семь раз, и это на протяжении пятнадцати шагов. А вот отсутствие Л. – это «изъян», это ненормальность, ущерб жизни.

Вчера вечером Лариса Волохонская со своим новым мужем – очень симпатичным и красивым. Поэт. Говорили о Бродском, Набокове, Одене – обо всем том, о чем в семинарии никогда не говорят. Как все сильнее я чувствую, что богословие без культуры – фактически невозможно и даже при формальной «правильности» звучит иначе, не так, как нужно…

Воскресенье, 28 марта 1982

С Аней и [ее сыном] Джонни убрали и пропылесосили дом к возвращению Л. Яркий, холодный день.

Ваня Ткачук прислал мне «кассеты» с голосами Толстого, Блока, Пастернака и т.д. У Толстого – высокий тенор! (Я это знал, но все равно удивляет…) Блок читает свой «Синий плащ». Хотя и неважно слышно, но, слушая, понял Вейдле, который говорил, что никто не читал свои стихи так, как читал свои Блок. Пастернак: «В больнице», но ужасный «советский» акцент, или, может быть, советский только для нас.

Грех – только – в отрыве от Бога, в измене Христу. Эту измену Иоанн Богослов называет «похотью плоти, похотью очей и гордостью житейской»¹⁵³⁸. И, Боже мой, до чего это точно и исчерпывающе… «Светлое око» – око без похоти. Вообще вся тема зрения в христианстве.

Понедельник, 29 марта 1982

Волнуемся о Л. и Маше, которые никак не могут улететь из Парижа: не то забастовка, не то mechanical troubles¹⁵³⁹. Страшно подумать, как они устали сидеть на [аэродроме] Charles de Gaulle…

Пятница, 2 апреля 1982

«Малодушие и буря"… Увы, я не могу иначе назвать состояние моей души, когда я думаю о нашей Церкви, о «делах», но также и о семинарии. Христа убила и Христа убивает религия. Религия же – это тот «орган» в нас, который, как это ни странно, одновременно бесконечно усиливает и скрывает от нас наши самые глубокие страсти и грехи: гордыню, фарисейство, самодовольство, самолюбование и т.д. Религия есть постоянное наше самооправдание перед Богом, замазывание для самих себя наших грехов и искушений.

Том рассказал мне, что произошло с Williams, протестантом, который принял Православие и был дьяконом в Тулсе (Оклахома), где я его и встретил года два-три тому назад. Оказывается, с тех пор он бросил свою жену и детей и живет в каком-то карловацком «скиту» и пишет в их журнальчиках рецензии на, скажем, Каллиста Уэра с обвинениями его в недостаточном «православии». И я спрашиваю себя: почему, как это могло случиться? Почему чем больше он соприкасался с Православием, тем сильнее его тянуло к этому темному, страшному «фанатизму», к обличениям и проклятиям? И если бы он был один… Реакция на «минимализм» Церкви, приходов и т.д.? Да, наверное, так. Но все-таки кто же мешает им да и каждому из нас внутри этой «минималистической» Церкви жить светом и радостью веры во Христа? В том-то и все дело, что в какой-то момент они начинают ненавидеть именно свет и радость этой веры, и это-то и страшно…

Ну, хорошо, мы живем в страшном мире. Но ведь не страшнее же он, чем тогда, когда распинал он Христа? Что можно прибавить к этому ужасу, к этой «страшности»? И не для того ли отдал Христос Себя на распятие, чтобы могли мы ходить в обновленной жизни? Жизни, а не религии – от страха, законничества, власти которой «свободи нас Спасова смерть». Что делали они в промежутках между «исполнениями» Церкви – за трапезой Христовой, в Его Царстве? Жили, каждый – той жизнью и теми devoirs d'etat, которые дал каждому человеку Бог. Да, скажет какой-нибудь Williams, но Христос сказал, что если мы хотим быть совершенными, то мы должны бросить все и следовать за Ним. И вот я бросаю мою семью и следую за Ним… На это хочется ответить: pas si simple!¹⁵⁴⁰ Ибо что значит – следовать за Ним? Значит ли это, как теперь многие думают, становиться священником, монахом, богословом? Означает ли это, иными словами, какую-то «институционную» перемену? Думаю, что значит это – в контексте всего Евангелия – как раз обратное. Ибо Тот, за Кем мы следуем, не уходит, а приходит. И приходит, чтобы мы имели жизнь, и жизнь с избытком… То, что – для следования за Христом – нужно «бросить», Христос отождествляет с имуществом и семьей. И действительно, в падшем мире это те две тяжести, которые мешают человеку, связывают его, являются препятствиями следованию за Христом. Ибо они стали «идолами». Но потому-то и говорит Христос о них, что именно в извращении двух этих основных «координат» жизни раскрывается вся глубина падения человека и мира, отпадения их от Бога. Ибо в том-то и все дело, что и имущество, и семья – от Бога. При сотворении мира Бог дает его во владение человеку («яко царя твари…»), [делает] его – человека – имуществом. И при сотворении человека создает Бог жену, ибо нехорошо быть человеку одному. Но тогда в том и состоит падение (первородный грех), что мир как «имущество» захотел человек для себя, а не для Бога, для жизни в Нем, и жену сделал объектом любви, оторванной от любви Божией, опять «для себя». Но вот Сам Христос отдает, бросает жизнь – но для того, чтобы воскресить ее, освободить от смерти, чтобы перестала она быть сама источником смерти, чтобы она, жизнь, воцарилась и была «поглощена смерть победой». Значит ли это, что Он зовет нас к самоубийству? «Бросить» мир, раздать «имущество», «оставить» семью – все это значит тогда не отождествление их со злом, которое нужно «отбросить», а значит освобождение и преображение их в то, чем и для чего создал их Бог. Как «раздающий» свое имение по-настоящему богатеет, ибо снова мир – раздаваемый, отдаваемый – делает Божьим, так и «оставление» семьи есть ее воскресение, очищение, преображение, а не «уничтожение». Ибо как могла бы Церковь совершать таинство брака, если бы брак был «злом»? Но брак потому и таинство, что в нем совершается отдача его Богу, Христу, Духу Святому… Тут все свети, как и в призыве Христа – раздай, оставь… Все положительно, все свет – а не тьма и разрушение.

Суббота, 3 апреля 1982. Похвала Богородицы

«Le retour de Dieu»¹⁵⁴¹… О нем, этом retour, пишут все больше и больше и повсюду. «Религиозное возрождение…» и т.д. Казалось бы, можно и нужно только радоваться. Но во мне нет радости. Вчера я писал о случае Williams'a. Но это совсем не единичный случай. «Retour», который я вижу, это какая-то эмоциональная волна, псевдомистика, фанатизм, в пределе – ненависть. Ненависть к миру, ненависть к тем, кто думает иначе, сектантство, псевдостарчество, кликуши… А вне христианства – бегство в буддизм и тоже в какую-то тусклую мистику.

Причина этого «возвращения Бога», конечно, – крах рационализма во всех его видах, крах того дурацкого оптимизма и утопий, к которым он привел. И вот – «бегут в горы…» Бегут к любому credo, quia absurdum¹⁵⁴², к любому типикону или талмуду, к любой «духовности». И характерно – чем образованней человек, чем больше он вкусил «позитивизма» и «рационализма», тем более «глупую» религиозность он выбирает. В Америке как грибы растут какие-то подозрительные «скиты» и все разрастается совершенно бессмысленная «харизматика». И все это сразу обличает друг друга, старается переплюнуть друг друга. То же самое среди неофитов в России. Ставка на Православие, то есть на кликуш вроде Льяниной няни, которая ездила отдыхать «на лоне Авраама природы».

Все это не только не радостно, все это страшно. Все это сродни «Темному лику» Розанова – та же атмосфера, тот же страшный накал, безрадостная, паническая апокалиптика.

И вот чего не понимают все эти «неорелигиозники»: да, рационализм, позитивизм, оптимизм – провалились, и провалились ни больше ни меньше как в служение диаволу. И, однако, в сущности своей они были порождены христианством. Христианство без разума, без «света» разума – уже не христианство, а антихристианство. Отцы Церкви никогда не были против разума, и ни с чем христианство, Церковь не боролись так упорно, как с ложной мистикой, с псевдомаксимализмом: докетизм, манихейство, монтанизм, донатизм и т.д. Христианство – если сказать просто и точно – боролось с «религией», с «религиозностью в себе» и потеряло эту битву тогда, когда само себя – в Средние века – превратило в «религию» (см. книгу Ле Гоффа о Чистилище). И именно этa крайность привела к крайности обратной – к «рационализму» и чаду его – «гуманизму». Эту правду о себе христианство еще не раскрыло, ее, так сказать, не приняло. И вот теперь радостно приветствует «религиозное возрождение».

И как на фоне всего этого, на фоне этой тоски – удивительно, радостно, «экзортически» звучал вчера акафист Похвалы: «Радуйся еюже радость воссияет…» Как мало радости этой сияет над миром и как непрерывно мы сами изменяем ей.

Четверг, 8 апреля 1982

Во вторник – неслыханная, для апреля, снежная буря. И все до сих пор занесено, все белое, и стоит сильнейший мороз!..

Вчера утром – телефонный звонок из Чикаго, от Brace Rigdon, который в 1963 году «подбил» меня написать «For the Life of the World». Теперь он высокий чин и в экуменизме, и в американском пресвитерианстве. Пресвитериане сейчас пересматривают – по его словам – свое учение о таинствах, особенно о крещении, и основное пособие их в этом пересмотре – моя «Of Water and the Spirit». Просит приехать в октябре на конференцию, на которой пересмотр этот будет обсуждаться «на высоком уровне». Говорит, что постоянно перечитывает мои книги, что они переменили, определили его богословское сознание и т.д. Такие «утешения» – вот что странно – приходят ко мне, когда сам я, как в эти дни, недели – в унынии. В унынии от слухов, сплетен о моем якобы уходе из семинарии, чуть ли не отъезде в Париж… Я знаю, что все это вздор, но вот – нагоняет уныние, предчувствие какого-то (какого?) надвигающегося краха. Умом я знаю и понимаю, что все это даже хорошо, перст Божий, сбивающий гордыню, привычку «быть важным», если не «единственным», и даже чувствую своего рода «освобождение». Но вот «ветхий Адам» во мне – огорчается и унывает. И тогда Бог «утешает» – смотри, мол, не совсем зря ты жил, вот и пресвитериане…

Мученье, настоящее мученье над «Евхаристией». Как будто ясно мне то, что я хочу сказать, ясен образ. Но как только дело доходит до как – какие-то сплошные тупики. Может быть, это на уровне – «да никакоже коснется рука скверных…»

Нарастающее столкновение между Англией и Аргентиной. Как в сказке из прошлого: великобританский флот движется по направлению к Фолклендским островам, захваченным Аргентиной. Аргентина «оскорбила честь» Англии, Англия борется за свою честь. Глупо сказать, но я испытываю радость. Когда в последний раз мы слышали о чести!.. А не о торговле и нефти. Словно вместо Фрейда и прочих психопатов читаешь старый, добротный «авантюрный» роман. Все во мне – за Англию… И только боязнь: хватит ли у нее нервов?

Рассказы Л. о России, о Москве, Ленинграде, прогулках, поездках, церквах… И то самое – и у нее, и у меня – чувство. Близость, кровная близость России нам и, одновременно, ужас от нее…

Читаю книгу Н. Струве об Осипе Мандельштаме. Подлинно человек этот – свет во тьме. В «Континенте» (36) рассказ некоего Козловского «Красная площадь». Интересно. Хорошо написано и т.д. Но все время чувство, что это «под кого-то» (даже смутно чувствуешь, под кого, только не знаешь имени), что все это какое-то странное «эпигонство». У новой русской литературы – или это я так, предвзято чувствую – нет темы. И потому все – «а lа»... То же самое я чувствовал, читая «Метрополь», Битова и других.

Пятница, 9 апреля 1982

Конец Поста. Лазарь.

Ища сегодня одну цитату в Евангелии от Иоанна, прочел в прощальной беседе все утешения Христа. Они не увидят Христа и потому «исполнися печали сердца ваши». Но «Я не оставлю вас сиротами, Я приду к вам…» и т.д.¹⁵⁴³. И как бы мгновенная молния: все в христианстве зависит от любви ко Христу. Смерть – встреча с Ним и потому вся – радость… Но, Боже мой, как мы далеки от такой любви. Любви, которой Он победил смерть, любви, которая в нас побеждает смерть…

Великий понедельник, 12 апреля 1982

Вербное воскресенье – праздник Царства, праздник воцарения. Так ясно, празднуя его, ч го вся Страстная – это явление Царства. Вход Господень в Иерусалим: явление Царя. Тайная Вечеря – явление Царства. Крест – воцарение, победа Царя. Пасха – начало вечной Пасхи, вхождение на небо… «И отверз еси нам райские двери…»

Все труднее, все болезненнее – соприкосновение с людьми в неизбежно «суетном» измерении жизни: решения, разговоры, планы. Все сильнее жажда du temps immobile… Из нашего временного алтаря, с того места, где я стою, когда не служу, видно высокое, высокое, еще по-зимнему обнаженное дерево. И если долго смотреть на него, начинаешь чувствовать его таинственное присутствие, как если бы оно – это присутствие – совершало для меня, для нас что-то важное, чего в суете мы не замечаем… Вот сейчас, пока пишу, за окном залитая солнцем тишина пустого Крествуда. И где-то медленно звучит колокол… Можно сказать так: вся природа, все «естественное» – океан, закатные лучи и тени, прогулки в Лабель, – все «обличает» нашу порабощенность «суете», которая, в сущности, и есть «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», из них, во всяком случае, родившаяся. Тварь, поработившая себя тлению, – суета и есть «тление жизни», бегущее по ней, как по нитке, пламя.

Великий вторник, 13 апреля 1982

Купил вчера в Нью-Йорке и одним махом прочел книжечку J.F. Revel «La grace de 1'etat»¹⁵⁴⁴, выпущенную им вскоре после победы социалистов во Франции. Читая, думаешь: почему не видят люди самоочевидности всего этого, не видят страшного зла социализма и т.д.? Потому что социализм – это Антихристово добро и проповедует и привлекает к нему сам дьявол. Ni plus ni moins¹⁵⁴⁵. Ревель бьет логикой, рационализмом, всем своим французским картезианством. Увы, все это бьет безошибочно, но не «действует».

Социализм – это освобождение от эгоизма (выгоды, «профита»¹⁵⁴⁶ и т.д.), но путем убийства личности. Личность должна богатеть, если она жива, но богатеть в Бога. Однако если она отпала от этого «богатения в Боге», то не спасет ее «социалистическое ее убийство"… Святой занят собою, но обогащает мир… Социализм занят миром – и всюду от него тление, страх, ненависть, порабощение.

Великая среда, 14 апреля 1982

Aller-retour¹⁵⁴⁷ в Чикаго, на отпевание владыки Иоанна (Гарклавса). Вчера очень длинная, очень благолепная служба в соборе. Я проповедовал. Потом трапеза. Объятия с давно не виденными знакомыми, батюшками и т.д.

Над всем этим – как фон, как радость – изумительный, действительно первый весенний день. Я всегда радуюсь, проезжая через Чикаго, через все эти бесчисленные кварталы маленьких рабочих домиков, мимо столь же бесчисленных, с потугами на роскошь церквей.

Погружение также – вчера вечером и сегодня утром, перед отъездом – в удивительное семейство Гарклавсов, излучающее добро, жизнь, радость жизни. Вечером – опять расспросы про Париж, про поэтов, про «цветение» русской эмиграции.

Великая пятница, 16 апреля 1982

Двенадцать Евангелий. До этого – Литургия Тайной Вечери: «Не бо врагом Твоим тайну повем…» Сегодня – еще впереди – Плащаница и погружение в «сия есть благословенная суббота"… Который раз в жизни? Но вот всегда в эти дни память воскрешает то время – момент? год? не знаю, – когда все это было явлено в моей жизни, стало любимым, «абсолютно желанным» и хотя бы подспудно – живет в душе как решающее событие: rue Daru, весна, avenue de Clichy, юность, счастье. Тогда дарован был «ключ» ко всему. Как священник, как «богослов», как «автор» и «лектор» – я, в сущности говоря, только об этом и «свидетельствую». Я почти совсем не молюсь, моя «духовная жизнь» – в смысле «подвига», «правила», всякого там «умного делания», всего того, о чем все всё время говорят кругом меня, – ноль, и если есть, то есть «наличествует», то только в виде какого-то созерцания, подсознательного чувства, что «tout est ailleurs…» С другой стороны, однако, я только этим и живу, на глубине, или, может быть, «это» живет во мне. По Достоевскому? «Наберет человек эти воспоминания и спасен…» (или что-то вроде этого)…¹⁵⁴⁸

Простые вопросы:

Чего хочет от нас Бог?

Чтобы мы Его любили, чтобы приняли Его как источник, смысл и цель жизни: «душа души Моей и Царь…»

Как «можно» полюбить Бога, где locus этой любви?

В Его самораскрытии, самооткровении нам в мире и в жизни.

Вершина и полнота этого самооткровения – Христос.

Все – «отнесено» к Нему. Для этого воплощение, вхождение в мир природы, времени, истории.

Следовательно, любовь к Богу – Христос.

Радость о Нем.

Любовь к Нему.

«Отнесение» всего к Нему.

Собирание всего в Нем.

Жизнь Им, узнаванием Его во всем Духом Святым.

Церковь: возможность и дар этой любви и жизни.

Аминь.

Светлый понедельник, 19 апреля 1982

Чудная Пасха. Лучезарная весна.

Жениховство В. и Е. и моя «вовлеченность» в него. Днем вчера – почти сразу после официального провозглашения их женихом и невестой – он бьется в истерике в моем кабинете. Больше всего меня поражает во всей этой истории то, что, когда подходишь вплотную к любой человеческой драме, она оказывается «уникальной», несводимой ни к каким прецедентам, не укладывающейся ни в какую «накопленную мудрость». Как помочь и чем? На глубине – я «не верю» в это жениховство, мне кажется, что это ошибка… Но достаточно ли этого моего – «субъективного» – неверия, чтобы пытаться разрушать этот «роман»? Как «распознать» тут волю Божию? Чувство бремени… А тут еще – в доме проводит Пасху с нами Д[митрий] О[боленский], и тоже со своей драмой…

И, как бы в противовес бремени, – чудный вечер в Аниной семье.

Светлый вторник, 20 апреля 1982

Письмо из Оксфорда от некоего Dr. Nicholas Dewey, новообращенного православного: «…thus… I came… to read «Of Water and the Spirit,» «The Great Lent» and «The World as Sacrament.» Your historical sense and deep understanding of the liturgical origins, and the marvelous way that your knowledge is related to the present needs of the Church – and indeed, of the world…"¹⁵⁴⁹. Вот эта последняя фраза и радует меня. И тоже огорчает, ибо кругом себя я вижу повальную «регрессию» в узкое, самодовольное Православие или же в «теплый уголок» с болтовней о византинизме и облачениях.

Иван М[ейендорф] все огорчается, что в письмах из России защищают и превозносят канонизацию царской семьи. А мне это кажется нормальным, во всяком случае – для «кающейся интеллигенции». У нас всегда так – или «апостазия», или же тогда истерический «максимализм». Не дается, не дается русским «свет разума».

Странно, до какой степени за последний год я чувствую себя отрешенным от этих страстей, от той возни – духовной, канонической, литургической, – что так видна в современной православной «эмпирии».

Пасхальная открытка от Солженицына. Читал в [журнале] «National Review» его критику «Голоса Америки» и радио «Свобода». В пункте о религии – надо матерям помочь в том, как учить детей, и т.д. Все это звучит в тональности народных церковных школ, приглаженного сусального Православия нашего детства. Солженицын не знает, конечно, что за ужас был так называемый «Закон Божий», сколько детей именно он навсегда отвратил от Церкви… Вспоминаю протодиакона Тихомирова: раз в год, в нижней церкви rue Daru, он читал доклад «О превосходстве христианства над прочими религиями». Читал двадцати старушкам, которые ни о каких других религиях никогда ничего не слышали.

Британский флот приближается к этим несчастным Фолклендским островам… Аргентина бряцает оружием и грозит союзом с СССР… Израиль бомбардирует южный Ливан… Арабы дрожат перед усилением Ирана и его пропагандой исламской революции. В Тегеране не сегодня завтра расстреляют Годзабе – несчастного министра иностранных дел, которого каждый вечер мы и видели в телевизии во время кризиса заложников. В Польше – никакого просвета… В Америке – улюлюканье Рейгана… Во всем мире возрастающий шум и гам длинноволосых студентов, защищающих мир… Ни у кого – во всяком случае в «свободном мире» – ни одной идеи, никакого плана. Маленькие люди, маленький мир, до зубов вооруженный атомными бомбами.

Понедельник, 26 апреля 1982

Вчера – свадьба Алеши Б[утенева] в Балтиморе. Выехали туда в субботу после последней пасхальной обедни. Чудесная поездка: все вдруг зазеленело – «и зелень рощ сквозила…»¹⁵⁵⁰. Чудесные весенние дни. После свадьбы (в греческом соборе), когда подходили, один за другим, неправославные гости, искренне «зачарованные» нашей службой (а свадьба «действует» безотказно), думал лишний раз о нашем собственном упадке, нерадении, угасании… Утром длинный разговор на эту тему с Алешей Виноградовым. Я говорю: первое, что нужно было бы выяснить, это – почему Православие перестало «действовать» на самих православных. Будь то у русских, будь то у карпатороссов, греков, албанцев, но у всех между ними и Православием, то есть собственной верой, стоит какая-то стена, которой не разрушить никакими проповедями, книгами, никакой «религиозно-просветительской» деятельностью. И это так потому, что стена эта и есть, в сущности, их – уже существующее, и веками! – восприятие Церкви, богослужения, «духовности», самой веры. Тут не просто пустота, отсутствие знания, интереса и т.д. Нет, тут своего рода полнота, наполненность до краев, не позволяющая проникновения в сознание ничего «нового». Можно, да и нужно, было бы составить своего рода «типологию» этих стен, ибо «русская» разнится от «греческой» и т.д. Единство их, однако, в подспудном, глубоком, можно сказать – органическом отвержении смысла, безотчетной боязни его: «Чур меня!» Православие в этом восприятии сведено до конца к чувству, чувство же, в свою очередь, определено, создано самыми разнообразными причинами, но не «знанием» и не «верой». Так, например, чин бракосочетания воспринимается абсолютно безотносительно «смысла», «веры», «учения», его создавших, можно было бы сказать – без Христа… Но так же воспринимается почти все остальное, включая Пасху, Литургию, погребение и т.д. Ставши религией, христианство стало – неудержимо – «естественной» религией. И потому – tout est fausse¹⁵⁵¹…

В пятницу 23-го вечером выступал с докладом у очень страшного сборища. Попал туда по рекомендации sister Cora Brady, которую знаю давно… Это не больше не меньше как школа «старчества», то есть духовного руководства. Человек тридцать, в большинстве женщины… И, Боже мой, какую ахинею они несут и какой ахинеи, по-видимому, ждали от меня… Я уже давно понял, что распознание лжедуховности просто: ей сопутствует странная скука, скука, от которой, выражаясь русской пословицей, «уши вянут». И так ясна в этой ахинее страсть к «духовной власти», к руководству душами… Едва досидел два часа и удрал, предварительно и инстинктивно поговорив как раз о «демонической» духовности. Не знаю, думаю, что ничего не поняли, ибо пребывают в самой настоящей «прелести».

Четверг, 29 апреля 1982

Некто Карл Pop, тридцать семь лет, – просит меня подготовить его к присоединению к Православию. Образованный, объехал весь мир, был на Афоне, в Индии, в Джорданвилле, в Новом Скиту и т.д. Зарабатывает как шофер такси. И такое из него изливается спокойствие, такая радость и мир… Ждал его со скукой, провожал как близкого человека.

Телефон от некоего Н. Женится на лютеранке. Сам – хотя и крещен в Православии – представляет себя как «confirmed Episcopalian»¹⁵⁵², хотя в церковь почти не ходит. Нужна ему – главным образом для родителей, по-видимому, – «русская свадьба». Культурная семья, все на месте, но вот оно – отношение к Церкви. Исполняй мои желания… и поскорее!

Англичане начали высадку. Почему это меня так волнует, почему с таким интересом бросаюсь на газеты, к телевизору? Боюсь или, вернее, знаю: не из христианских чувств, которые должны быть миролюбивыми… А от отвращения, ненависти к тому хамству, что торжествует в мире, к этим цирковым «нациям», как Аргентина и прочие «банановые республики». Помню, как в 40-м году, когда немцы заняли Париж и казалось – ничего не могло их остановить, предотвратить высадку в Англии, я тревожился за Англию. Много у этого народа грехов. Но есть что-то в нем, что только в нем, и мне казалось исчезновение этого «что-то», разгром его грубой и механической немецкой армией – непоправимо, означает гибель мира, в котором можно жить и дышать. И вот теперь мне страстно хочется, чтобы старый, потрепанный, облезлый лев проучил этих брюнетов с усиками, этих варваров и пошляков… А ведь вот-вот прольется кровь. Из-за чего? Из-за Фолклендских островов!

В «L'Express» статья Солженицына. Все о том же: о непонимании Западом России, сущности коммунизма и т.д. О нравственном падении, об извращении свободы… Все абсолютная правда, все верно. Но можно заранее сказать, что не подействует. И не только не подействует, а окажется counterproductive¹⁵⁵³. Почему? Да потому, что все в этой статье пронизано нелюбовью к Западу, к Америке, почти нескрываемым презрением ко всему «западному». И это не может не почувствовать читатель. А вот в России все серьезно, все на глубине, все «настоящее». И в семидесятилетнем владычестве большевиков повинны все – кроме России и русских…

В Америке, в «диаспоре» Православие, впервые за много веков, получило свободу. Свободу от империй, от государственной власти, от земледельческого гетто, от этнического гетто и т.д. И вот, попробовав этой свободы, стихийно ринулось назад, в гетто, и предпочитает жить так, как жило под турецким игом, под петровской реформой, во всех видах рабства. Закройте все двери и окна! Из них дует! И постепенно закрывают. И молодые американцы с восторгом устремляются в это гетто, в мракобесие, обсуждение «канонов», облачений и где можно купить настоящий афонский ладан…

Пятница, 30 апреля 1982

Что это – старость? Ахматовское «маразм крепчал»? Я сижу часами над маленькой статьей, переписываю все тот же первый параграф первой страницы и… ни с места. То же самое с главой «Таинство Духа», с моей keynote address¹⁵⁵⁴ на «Синдесмосе» и т.д. Или же это потому, что я достиг возраста, когда хочется либо «настоящего», либо ничего… Не знаю, но проходят дни за днями, и как будто все растет этот паралич. Вот и сейчас я взялся за эту тетрадку, чтобы «оттянуть» момент очередной встречи с постылой первой страницей.

Вчера – старый приход [в Коннектикуте]. В нем долго служил о. П[авел] Л[азор]. И все равно все то же самое: петиции прихожан (не говорящих по-русски) увеличить число чтений и пения на церковно-славянском языке, те же сплетни, та же бессмысленная борьба со священником, короче говоря – то же «гетто», о котором я писал вчера. Какой-то абсурдный мир. Стена, которую ничто не пробивает. С другой же стороны – приходы, в которых как будто стена «пробита», где, внешне хотя бы, все в порядке. И тут тоже какой-то тупик. Не потому ли это, что вне органического «православного мира» Церковь воплотилась, да и не могла не воплотиться, – в приход, и это значит – в организацию, с точно определенным членством, необходимостью заботиться об «имуществе», с властью, административными заботами и т.д.? Церковь стала организацией среди организаций, активностью среди активностей. Но она этим никогда не была. В первохристианский период, в эпоху отвержения ее миром она была эсхатологической «реальностью» и никакой специфической «мирской», то есть в мире, «активности» не имела да и не могла иметь. Средоточием ее жизни была Евхаристия – таинство претворения не только хлеба и вина в «небесную пищу», но и самого мира, самой жизни в нем – в предвосхищение, предвкушение грядущего Царства Божьего. Поэтому Евхаристия была таинством Церкви – Церкви как общины (синаксис), Церкви как любви (милосердие, агапи), Церкви как знания (Слово Божье), Церкви как «исполнения» всего во Христе.

Затем наступила «христианская эпоха». Все в данном народе стали христианами, возникло «мирянство» как новая форма христианской жизни. «Мирянин» – это не тот, кто вне Церкви (как в раннем христианстве), а тот, кто, в отличие от «клира», живет жизнью мира, его, так сказать, «освящает» верой, знанием, молитвой и т.д. Освящение мира неотмирной верой, времени – эсхатологией, земли – небом. Церковь освящает мирянина – причащая его Царству Божьему, но тем самым освящая и его жизнь в миру, указывая ему – хотя бы в идеале – смысл жизни: «Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Да, Церковь стала храмом, культом, «прикасанием мирам иным», но этот храм и этот культ – это «касание», эта эсхатология – были отнесены к миру как откровение, дар, возможность «новой жизни», знания самой жизни как нового творения.

Этот христианский мир, мир, Церковью «сопряженный» с чаянием Царства Божия, на наших глазах пал. Но парадокс и трагедия этого падения, этого распада в том, что распался он как раз в ту самую меру, в какую сама Церковь отказалась от своей эсхатологической функции в нем, приняла участие в его «активности», отождествила себя с этой активностью, стала буквально частью мира, его организации и деятельности.

«Секуляризация» мира началась как освобождение от «Церкви» – не от веры, от «клерикализма» – не от «мирянства». Но Церковь-то в том и виновата, что она в каком-то смысле уничтожила «мирянство». Уничтожила, с одной стороны, превратив их в «клиентов» клира, а клир в жрецов, обслуживающих их «духовные нужды», с другой же – потребовавши от них «религиозной» деятельности, сделав их «обслуживанием» нужд Церкви, членами «церковной организации».

Вот, следовательно, два полюса мирянской психологии, особенно очевидные в диаспоре, то есть там, где отсутствуют даже «развалины» органического христианского мира.

(а) Это, во-первых, психология «клиента», самого решающего, что ему от Церкви нужно и в каком виде. Он может хотеть и того, чтобы «Церковь» была его связью с родиной, детством и т.д., и того, наоборот, чтобы она была, скажем, «стопроцентно американской». Он хочет либо «русской» – полуночной Пасхи, либо «карпаторосской» – с обедней в пасхальное утро и т.д. ad infmitum¹⁵⁵⁵. А так как он «клиент», за все платящий и содержащий на свои средства «обслуживающий» его клир, то всякое сопротивление клира, ссылки на какие-го непонятные и никому не нужные «правила» и на «дисциплину» кажутся ему, клиенту, абсолютно ненужными, злой волей священника, проявлением его «властолюбия».

(б) Это, во-вторых, психология «церковного активиста» – «помогающего» Церкви, активного члена организации. Это Церковь ему сказала, что суть его мирянства – в «обслуживании» им нужд Церкви, что он должен «помогать» Церкви. Вот он и помогает. Поскольку, однако, «работа» эта главным образом «административная», «хозяйственная», «финансовая» – он не понимает, почему «клир» должен руководить ею…

Целью Церкви стала сама Церковь, ее организация, ее «благосостояние», ее «успех».

Суббота, 1 мая 1982

Продолжение. Западная Церковь участие в жизни «мира» поняла как «клерикальную власть» над миром, когда же «мир» власть эту отверг – она прибегла к прямому участию в политике: сначала «правой», потом «левой». Но это участие обрекает христианский Запад на своего рода шизофрению. Ибо та «политика», в которой Церковь принимает участие, так сказать, a part entiere¹⁵⁵⁶ горизонтом своим имеет – и не может не иметь – только «мир сей». Эсхатология тут сведена к утопии, но утопия с христианской точки зрения есть не только ошибка, но и ересь, подлинная ересь нашего времени. Ересь тем, что ударение в ней перенесено с личности, с человека на «структуры» – общественные, идеологические и т.д. Не случайно те христиане, что всецело отдаются утопии и борьбе за нее, принимают марксизм, «исходят» в своем поведении из «классовой борьбы», одним словом – целиком принимают идейно-эмоциональную сущность «утопизма». Подлинная христианская эсхатология здесь не только замалчивается, но и отвергается, но и обличается как постыдное пятно на исторической Церкви. Эсхатологическая сущность и функция Церкви («в мире сем, но не от мира сего») замалчивается, и Церковь постепенно отождествляется с одним из средств в борьбе за «свободу, равенство и братство», за защиту «третьего мира», за любую «утопию», написанную на тех или иных «знаменах».

Православным этот уход в «борьбу» и в «утопию» остается чуждым. Но опять-таки не потому, что они остались верными эсхатологической антиномии христианства, а из-за постепенного перерождения Православия либо в клерикальную, ритуальную и магическую «религию», либо же в мироотвергающую «духовность». Под «клерикализмом» я разумею здесь не власть клира над мирянами (этой власти клир давно уже не имеет), а ту сосредоточенность на «церкви» и «церковности», на «администрации» и пр., о которой я писал вчера. Целью христианской общины становится она сама. И не случайно так модно сейчас дебатировать вопрос о «lay ministries»¹⁵⁵⁷, о мирянах как своего рода разбавленном, разведенном «клире». Чем занимаются церковные «центры»: синоды, департаменты и т.д.? «Церковными делами»: дипломатией, финансами, назначением и переводом клириков и т.д. Откуда бездонная скука и нищета церковной «прессы»: из сведения «содержания» церковной жизни к торжествам, юбилеям, собраниям и т.д.

Мой вечный вывод: если не вернутся богословие, церковность, духовность и т.д. – к подлинному христианскому эсхатологизму (а признаков возвращения этого я не вижу нигде), то суждено нам не только оставаться гетто, но и претворять себя, Церковь и все ими заключаемое в духовное гетто… Начинается же – и это мой второй вечный вывод – возвращение это с подлинного разумения Евхаристии – таинства Церкви, таинства новой твари, таинства Царства Божьего. Здесь альфа и омега христианства.

Среда, 5 мая 1982

Война между Англией и Аргентиной. Настоящая война. Уже сотни погибших… Опускаются на дно величественные, сказочные крейсеры… Все в этой войне как-то нереально, словно страшный сон…

Если взглянуть на нашу, весной цветущую, планету, выходит так: кровь и мрак в Иране, кровь и мрак в Афганистане, кровь в Ливане, кровь в Палестине, террор в Польше, большевизм в России, сумасшедший Каддафи в Ливии, война в Сахаре, война в Южном Атлантическом океане, террор в Центральной Америке. И спокойные, рациональные советы обо всем этом в передовицах «Нью-Йорк таймс»: сядем и поговорим в духе компромисса, и все образуется… Ах да, забыл еще армянское подполье, решившее перебить всех турецких посланников в мире.

Что реально? Все перечисленное выше или же вот этот момент? Пустой, залитый солнцем дом, деревья в цвету за окном, далекие белые тучки, плывущие по «лазури», тишина моего кабинета, безмолвного присутствия – дружеского, радостного – книг на полках.

Четверг, 6 мая 1982

По телевизии уже несколько дней передают зрелище польских манифестаций, сотен тысяч людей, не желающих быть рабами… Казалось бы, так все ясно и просто. Но вот те же западные социалисты будут твердить, что и там – спасение в социализме. Неужели не очевидно, что при первом же реальном соприкосновении с ним его «изблевывает» сама природа человека, что его можно навязывать только силой? Что самая «падшая» собственность ближе к замыслу Божьему о человеке, чем злостное равенство? Собственность – это то, что дал мне Бог (и чем я обычно очень плохо, себялюбиво и греховно пользуюсь), а «равенство» – это то, что дает мне «правительство», «общество» и т.д. И дает из того, что им не принадлежит. Равенство – от диавола, ибо оно все, сплошь, целиком – от зависти, а это и есть сущность диавола… Что такое «право на равенство»? И никто с такой яростью не борется за чины, титулы, отдельные кабинеты и т.д., как поборники равенства. Неужели и это не видно, не очевидно?

Воскресенье, 9 мая 1982

Два дня в Кентукки, в лесном отеле, на retreat, организованном приходами этой области. Прикосновение, хотя бы краткое, к «глубинной» Америке, к ее «холмам» и «лесам». В ней, или, может быть, мне это кажется, нет того напряжения, чего-то почти истерического, что я всегда ощущаю здесь и от чего устает душа. Физически устал: сплошные лекции и дебаты, но «нервами» – отдохнул.

В Кентукки почти все священники «конверты». И меня лишний раз поражает их «погруженность» во все – для меня – «темные» стороны церковной жизни: интриги и пропаганда карловчан, сплетни об архиереях и т.д. Какой это душный, безрадостный мир – Церковь, сведенная к «церковности» и клерикализму.

Понедельник, 10 мая 1982

Я не успел вернуться из Кентукки, как был погружен в мучительные перипетии «жениховства» В. и Е. Бесконечные телефонные разговоры, визит ее в субботу поздно вечером… Вот уж действительно – «житейское море, воздвигаемое зря"…

А вчера вечером, за ужином у Хопко, рассказ Тома о его богословских спорах с В. Тоже что-то трагически безнадежное, бессмысленное и, главное, злое. Это обличение, этот тон возмущения, непримиримости – и о чем? О том, является ли Дух Святой «ипостазированной» жизнью или же жизнь – это Сын… Пример такого богословия: «Все атрибуты, о которых нет явного свидетельства Писания – к какому Лицу Троицы они относятся, должны быть автоматически отнесены к Отцу…» Богословская гоголевщина.

Но, одновременно со всем этим, – все чаще странное чувство отрешенности, на глубине – свободы от всего этого «напряжения». Словно уже не касается оно меня, словно я уже по ту сторону какого-то гребня, не до конца – участник этих бурь. Еще совсем недавно они были моей жизнью, и я мучительно ощущал их как долг, как ответственность. И вот это бремя как бы тает, превращается в объект скорее – созерцания, но извне, не изнутри… Гордыней было бы сказать по-ходасевичевски: «…и небом невозбранно дышит почти свободная душа». Нет, увы, не небом еще, но уже и не суетой житейской, не муравьиной борьбой, не ее приливами и отливами… Что это – старость? Если да, то я иногда чувствую своего рода прикосновение ее «блаженности».

Гордыня, плоть, леность: триединый источник греха, три основных измерения падшести мира и жизни. И разрушаются они только Божественной любовью, изливаемой в сердца людей: любовь – смирение, любовь – чистота, любовь – делание. «Аще любите Меня…»¹⁵⁵⁸.

«Сами себя и друг друга и всю нашу жизнь [Христу Богу предадим]…»

Среда, 12 мая 1982. Преполовение

Вчера опять целый день волнений о Е. Вечером длинный разговор с ней, слава Богу, как будто удачный… В связи с этим думал о пресловутом «pastoral counseling»¹⁵⁵⁹, о котором все болтают, не очень зная, в чем оно, собственно, заключается… И вот я думаю: может быть, лишь в одном – в борьбе за сеет, а не за «разрешение трудностей», за изменение уровня души. Ибо в том-то и все дело, что на том уровне, на котором возникают эти пресловутые «трудности» или даже «трагедии», они как раз и неразрешимы Для того чтобы их разрешить, нужно подняться, и дело «counseling» – помочь в этом «подъеме», а не копаться во всевозможных «миазмах» падшего мира.

Заседание committee on instruction. Доклад о новых студентах, разбор их прошений. И всегда от этого – некое уныние. Когда видишь, что интересует студентов или – во всяком случае – значительную часть их в религии вообще и в Православии в частности, то страшно делается за Церковь…

Читал вчера письма Б.К. Зайцева к Бунину, 1943–1944 годы («Новый журнал»). Как хорошо я помню парижскую атмосферу тех лет. Беспрерывные воздушные тревоги, страх, очереди, слухи и т.д. И то тоже, как легко все это было для нас, молодых, в отличие от «старших» (Зайцева, Бунина…). Январь 43 года – свадьба, 44 год – рождение Ани… Почти совсем не помню голода, хотя помню, какую дрянь мы ели. Помню, как много мы танцевали, веселились и как мало думали о происходящем, в каком пребывали твердокаменном оптимизме – во «все образуется» Стивы Облонского.

Четверг, 13 мая1982

Вчера заехала Е. «I don't know what is it that you said to me yesterday, but it worked…»¹⁵⁶⁰. А я и сам не знаю, но все сильнее чувствую: свет против тьмы, при этом почти «физически».

Вчера тоже разговор по телефону с Виктором Красиным, приславшим мне свою рукопись обо всех учиненных им предательствах. Говорил о полном своем одиночестве, отверженности всеми… Назначил свидание с ним на 2 июня.

Первые волны жары. Сегодня прошел двадцать блоков¹⁵⁶¹ по Нью-Йорку и здесь – с вокзала домой и этим как бы отряхнул от себя чудовищную суету этих дней.

Понедельник, 17 мая 1982

В субботу – пасхальная панихида на кладбище в Roslyn¹⁵⁶². Солнце. Dogwoods'¹⁵⁶³ в цвету… Мимолетное прикосновение к душе вечности…

Бесконечное, утомительное чтение кандидатских сочинений. Удивительно, как много можно «говорить» и «писать» о вере, о Церкви, о религии, в какой словесный поток их можно превратить. Но когда я погружаюсь в это чтение, я всегда, рано или поздно, спрашиваю себя: а нужно ли это? Не происходит ли здесь своего рода «растление»?.. В субботу вечером, не в состоянии продолжать читать, взял томики Jousse («Anthropologie du geste», «Le style oral»)¹⁵⁶⁴ – отстаивающего «онтологический» примат устного над написанным… Можно приобщиться произносимому слову, нельзя приобщиться «письменному». Что-то Жусс увидел, услышал … Думаю об этом также в связи с моими четырьмя keynote addresses на нашем «институте» в июне.

Вечером вчера лекция в греческой церкви в Glen Cove, «Between Pascha and Pentecoast»¹⁵⁶⁵.

Затем, поздно-поздно, бесконечный звонок Е. Отчаяние, безнадежность…

Вторник, 18 мая 1982

Длинное письмо от о. С. Костова:

«…I would like to at least – though superficially – let you know how absolutely important my three years of study under your guidance and in your presence were to me both intellectually and spiritually. I eagerly absorbed or attempted to do so to the fullness of my capacity, that vision of the Church and simply of life itself, which you presented to us at all times in the chapel and classroom… For me personally – and Deborah has expressed the same feelings – this was an encounter with an authentic vision, thereby making it not only inwardly convincing, but also lasting and «influential»¹⁵⁶⁶.

Из предисловия к кандидатскому сочинению о. А. Гарклавса:

«...particular credit must go to our advisor Fr. Alexander Schmemann. Not only did he provide the topic and incentive but the whole study is permeated with his vision of the Church. We would like to think that in a small way this work will corroborate the importance of his continuing efforts to redirect our broken lines to the fullness of new life in the Church»¹⁵⁶⁷.

Выписываю это потому, что «свидетельства» такого рода помогают бороться с самым ужасным из всех сомнений: да не зря ли все? Как может что-нибудь «пробиться» сквозь эти стены, эту глухоту и слепоту (епископы, приходы, вся кошмарная «эмпирия» нашей «церковности»)? И вот в минуту таких сомнений – эти свидетельства, как глоток холодной воды в аду.

Вчера вечером праздновали докторат Тома [Хопко]. Только самые «верные» – Дриллок, Лазор, Бэзил с женами. Радостное чувство единства, близости, настоящей семьи.

Четверг, 20 мая 1982

Суматоха. Сегодня прием – ужин на сорок человек: кончающие, их женихи, невесты, жены. Завтра бесконечный совет профессоров. В субботу, наконец, «торжество» – с девяти утра до пяти дня… А все эти дни чтение, чтение, чтение – сочинений, экзаменов, диссертаций. А также подготовка собраний и самого commencement. Три дня терпения. И ужасная усталость от этой хотя и знакомой, но всегда заново переживаемой суматохи. В субботу вечером в Оксфорд, в Англию…

Маленькие чудеса: сегодня утром в Нью-Йорке (читал «впрок» мои скрипты на радио) не успел я отдать в починку мой древний серебряный Parker¹⁵⁶⁸, как какой-то господин подарил мне опять-таки двухсотдолларовый (он утверждает) Parker, пока нам обоим чистили башмаки. Удивительно!

Вчера вечером опять Е. Ей как будто «лучше»...

Понедельник, 24 мая 1982. 8 Canterbury Rd., Oxford

В Оксфорде у Феннелов. Прилетел в Лондон вчера утром после трех смертельно утомительных дней: четверга (прием студентов), пятницы (четыре часа faculty meeting) и субботы (архиерейская Литургия, завтрак с директорами, заседание, commencement exercises, аэроплан в 8.30 вечера). Вчера – Лондон. Бродил по городу, в котором не был с 1949 года! То дождь, то солнце. Как всегда – Англия производит впечатление чего-то «центрального» в нашей современной культуре, не знаю, как это объяснить. Но, Боже мой, сколько разного рода «инородцев». Похоже на Нью-Йорк…

Оксфорд. Вторник, 25 мая 1982

Вчера – длинная прогулка по Оксфорду, посещение Bodleian Library¹⁵⁶⁹. Прохладно, но солнечно…

В пять визит о. Каллиста Уэра. Его рукополагают во епископы на Троицу. По-моему, он страшно доволен. А мне всегда страшно: страшно от того необъяснимого «перерождения», что происходит с человеком, когда он становится епископом. Двусмысленность и соблазн «священной власти».

В шесть часов прием в St. Gregory House. Местные прихожане. Знакомая атмосфера «конвертов». «Les transfigures»¹⁵⁷⁰, по слову о. А. Князева. Почти все благодарят меня за мои книги… В семь часов ужин вчетвером у М.В. Зерновой: она, о. Каллист, о. Василий (Осборн) и я. «Поповские разговоры», но на сравнительно высоком уровне. Оба – очень милы, очень дружественны.

Война с Аргентиной. Самая настоящая война. Читаю со страстью лондонский «таймс». Чувствую, сознаю все безумие этой войны. И вот не могу да, в сущности, и не хочу преодолеть в себе не только интереса к ней, но и столь же страстного желания победы Англии как ответа на наглость, хамство, грубую силу.

Среда, 26 мая 1982. Hotel Russel, London

Сегодня поздно вечером вернулся в Лондон после трех хотя и занятых и утомительных, но и приятных дней. Жил у Феннелов – крайне родственных. В понедельник утром поработал над своим докладом. Прогулка с Идей Оболенской по Оксфорду. Все цветет, в воздухе праздник (в чужом городе всегда праздник). В пять часов пришел о. Каллист (Уэр). Его на Троицу посвящают во епископы, и, мне кажется, он страшно этому рад. Обговорили – по часам, если не по минутам – всю мою программу. Он очень умный, приятный человек, и с ним легко и приятно. В шесть часов вечера – «sherry»¹⁵⁷¹ в мою честь в St. Gregory House, устроенный приходом. Великое множество «конвертов». Все читали мои книги – и эта моя, для меня самого удивительная и неожиданная, «известность» здесь, в Англии, все три дня приятно щекотала мое тщеславие.

Во вторник – завтрак с Джоном в его колледже (New College). Ни с чем не сравнимый уют этих гостиных, столовых со столетними каминами, со стариками, читающими газеты. Прогулка по садам колледжа. Великолепие этих садов, деревьев, на фоне всех этих бесконечных зданий с колокольнями, каменными стенами…

В пять часов едем на мою лекцию. Полный зал: человек двести! Два греческих архиерея, много клириков, профессоров, студентов, местных православных. Мне казалось, что лекция была «хуже» задуманной. Но оказалось, что все в порядке. Громовые аплодисменты, некий «восторг» и «подъем» в зале. Как гора с плеч! До этого все время немного кололо волнение: удастся ли? Слава Богу, как будто «удалось». После лекции опять «sherry» – для гостей и «академиков». Встретил здесь – неожиданно! – Edward Every, у которого в 1937 году я жил и так тосковал по дому… Он все такой же жадный болтун, из тех англикан, что на протяжении пятидесяти лет непрерывно «сближаются» с Православием.

Вечером лекция о Православии в Америке. Опять толпа, опять успех…

Сегодня утром – служил с о. Каллистом и о. Василием Литургию, отдание Пасхи. Последняя прогулка по Оксфорду с Идей, жалкой, милой, хорошей… Вечером со всенощной – приложившись к иконе Вознесения – на вокзал, в Лондон. Завтра – служба с митр. Антонием (Блумом) в его соборе… Чувствую усталость, но впереди – еще два полных дня…

Лондон. Четверг, 27 мая 1982. Вознесение

Перед отъездом в собор. Дождь.

«Православный Оксфорд». Чем больше я думаю о моем трехдневном пребывании в нем, тем больше чувствую «парадокс», «трудности» – не знаю, как определить, – лежащие в основе православной диаспоры на Западе.

Вторник, 1 июня 1982

Из Англии вернулся в субботу 29 мая после обеда. Последняя запись оборвана, но к этой теме, над которой я раздумывал все эти дни, я еще вернусь. А из лондонских впечатлений – отмечу еще Литургию с владыкой Антонием в его соборе и день, проведенный в бесконечной прогулке по Лондону с Никитой Струве. Закончилось все в пятницу вечером поездкой куда-то за город на их епархиальное собрание, где я читал доклад. Вообще поездка эта дала мне много радости, хотя бы уж тем, что на неделю «выудила» меня из всех здешних хлопот, трудностей, мелочей. В памяти остались праздничный, майский Оксфорд с его башнями, садами, цветами и Лондон, которого я не видел с 1949–1950 годов и который поэтому тоже был своего рода погружением в прошлое, в молодость, в «начало».

Вчера на Memorial Day мы с Л. поехали на «паломничество» в Тихоновский монастырь. Ночевали в [гостинице] Sheraton. Утром – торжественная Литургия, шесть архиереев, толпы народа – правда, «сокращенные» из-за ужасной погоды. Да и сегодня душная, тяжелая сырость, висящая в воздухе и напоминающая мне мое первое впечатление от Америки – в июне 1951 года именно в такой темный, мокрый день мы высаживались из [парохода] «Queen Mary» в нью-йоркском порту.

Среда, 2 июня 1982

Вчера Иван Мейендорф рассказывает мне о письмах, полученных им из России в связи с «канонизацией» [царской семьи]. О страшной беспоповской «катакомбной» церкви, о каких-то «чернецах», совершающих крещение и бракосочетание, об антисемитизме, о «карловацких» настроениях части самой патриаршей Церкви и т.д. Вечером, по телевидению, рассказ о женщине, задушившей своего ребенка, потому что в нем был «демон». Все это после Англии, где мне много рассказывали о «расколах» и «скандалах» в среде неофитов, все ищущих «идеальной» и «чистой» Церкви. Спрашиваю себя: что это? Нечто типичное для нашего времени или же нечто постоянное? Ведь с самого начала в Церкви все время возникают эти темные, одержимые максимализмы: монтанизм, донатизм, всякие там павликиане, богомилы, хилиасты, староверы, с самого начала и до наших дней – апокалиптика, страхование, «ферапонты» всех мастей и оттенков. Это, по-видимому, соприродно христианству (а может быть, и «религии» вообще).

И, конечно, причина здесь в двусмысленности христианства. Ибо христианство двусмысленно par definition¹⁵⁷²: «Так возлюбил Бог мир…»¹⁵⁷³ – с одной стороны, «не любите мира, ни того, что в мире…»¹⁵⁷⁴ – с другой. И вот эту-то основную антиномию «историческое» и самое что ни на есть «правоверное» христианство (Отцы, Церковь и т.д.) не только не претворило в экзистенциальный опыт – понимание жизни, идеал жизни, а, напротив, – от нее, так сказать, отказалось. Церковь устроилась в мире, обложила золотом и серебром кресты, митры, саккосы, больше того – стала «бытом», но – и в этом весь парадокс – неустанно призывая «не любить мира, ни того, что в мире», так сказать, игнорируя любовь Самого Бога к миру («так возлюбил Бог мир…»). Ибо ключ к этому распознанию – я буду повторять это до моего смертного часа – в эсхатологической сущности христианства, и это значит, как раз, в распознании здесь и сейчас – «посреди нас» – грядущего Царства в радости о Христе, воснесшемся на небо и «никакоже отлучающагося, а пребывающаго неизменно…», а в ней и через нее «тайнообразующего» преображение мира и твари. Ересь всех этих максимализмов в отвержении «любви, побеждающей страх». Ибо все это раскрыто, все это дается только любящим: «И вопиял еси к любящим Тя: аз семь с вами и никтоже на вы…»

Отсюда два тупика современного христианства: любовь к «миру сему» (то есть без «не любите мира…») и ненависть к «миру сему» (то есть без «так возлюбил Бог мир…»). Два тупика, два отступничества.

Четверг, 3 июня 1982

Разговоры вчера:

1. С В.А. Красиным, тем самым, что в советской тюрьме «раскололся» с Якиром и выдал и предал и т.д. Несколько недель тому назад он прислал мне рукопись своей книги обо всей этой трагедии. Я прочел ее, и мне показалась она искренней, подлинно «покаянной». Красин находится в полном одиночестве, диссиденты игнорируют его, и он в полном духовном унынии. Иными словами, ко мне обратился за «духовной помощью». Сидел полтора часа, рассказывал свою жизнь. Показался мне человеком привлекательным.

2. С С.С. Куломзиной о ее «сомнениях» о Евхаристии. Удивительно то, что она пришла ко мне как раз, когда я пытаюсь обличить источник – богословский – этих сомнений, всю ту ужасающую «редукцию» Евхаристии, что началась – опять, опять – с обрыва эсхатологического восприятия Церкви и таинств.

3. В Нью-Йорке с Катей Львовой о «кризисе» ее RBRV¹⁵⁷⁵ (посылки книг в Россию). Лишний раз убедился в том, как во всякий добрый порыв немедленно «вмешивается» злая сила, претворяя его в самолюбие, самолюбование (мое дело) и, конечно, в муку…

Решительные дни на Фолклендских островах. Как ни проверяю свою совесть, свою «эмоциональную» реакцию на эту странную войну, свою страстную проанглиискую «позицию», все так же чувствую – нутром – ее правоту. Нет, в «мире сем» – правота не на стороне всяких шумных пацифистов, сторонников разоружения, детанта и т.д. Смотрю по телевидению на эти толпы молодежи, бушующие «за мир» в Европе, здесь, и чувствую всем существом, сколько во всем этом «Антихристова добра». Сущность этого Антихристова добра в том, что оно вдохновлено изнутри тем как раз, что изобличал Христос: «Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?»¹⁵⁷⁶ На днях читал (еще в Лондоне) в «таймс» письмо в редакцию какого-то английского парламентария – в ответ на безостановочные призывы Папы (во время его посещения Англии) – к «миру». Он, то есть англичанин, пишет приблизительно так: «…it may be very peaceful indeed to live under dictatorship, but for a free man it is intolerable...»¹⁵⁷⁷. И этим, в сущности, все сказано, и изобличен также и Папа – во всяком случае, в его «мирской» установке. За что умер британский офицер, пошедший в лоб пулеметному гнезду? Этот вопрос предполагает принятие основной «аксиомы» Антихристова добра: что жизнь всегда, при всех условиях – лучше смерти. А это, в свою очередь, снимает другой, более важный, более «основной» вопрос: «за что» стоит жить? Сколь ни «труден» христианский ответ, он абсолютно ясен: жизнь «жительствует» по-настоящему только тогда, когда человек готов «положить ее за други своя…»

Суббота, 5 июня 1982

Вчера вечером – graduation Johnny Hopko в Fordham Prep School¹⁵⁷⁸. Речь президента университета – пожилого иезуита. Вся в подлизывании к молодежи: вы-де, мол, отбросили наши устаревшие идеологии, вы за жизнь, не за смерть, вы – независимы… И все в том же тоне. Так что даже текст из Второзакония о выборе между путем жизни и смерти оказывается оправданием современных «пацифистов». И все это так плоско. Ни одного призыва к «горе имеем сердца», к внутренней борьбе, к свидетельству о Христе. Повсюду все та же желатиновая, сахаринная «любовь», все заливающая, как приторный соус. А вначале другой иезуит обратился к Отцу Небесному, объясняя Ему, какой это замечательный класс…

Сегодня родительская суббота, Литургия. Для меня все более осмысленным, все более радостным становится поминовение усопших за проскомидией. Чувство реального единства с ними, а по мере того, как я поминаю их, – детство, корпус, гимназия, Богословский институт, Париж, Америка – словно «собирается» и моя жизнь, оживает ее «реальность».

Вчера в «Русской мысли» оповещение о смерти Сергея Клепацкого, с которым когда-то в корпусе мы составляли «клуб поэтов». Шестьдесят лет: точный ровесник…

Понедельник, 7 июня 1982. Духов день

Тянем уже из последних сил… Вчера – Троицын день. Много исповедников, хорошая служба.

Начал вчера немножко обдумывать свои четыре лекции для нашего «института». И, как всегда в таких случаях, первое чувство – что ничего в этом вопросе («Proclaiming the Word of God»¹⁵⁷⁹) не смыслю, самого вопроса не понимаю и совсем не знаю, что, собственно, можно и нужно сказать. Стал перелистывать книги – не находя в них ничего ясного, «последнего"… Каждый раз – мучительная встреча с чем-то огромным, решающим, насущным, и каждый раз – такое чувство, что все нужно – себе – открывать с азов… Что такое «Слово Божие», что значит – «и Бог бе Слово»? Ведь на тему эту написаны буквально тысячи книг – и все равно непонятно. А ведь речь идет не о каком-то «техническом» богословском вопросе, не о вторичном, а о самой сути веры. А суть должна быть проста: ведь не ученым и не богословам открывал ее Бог…

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины.

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков¹⁵⁸⁰.

Среда, 9 июня 1982

Завтра – отъезд в Лабель (правда, пока что на десять дней, но все-таки – отъезд). Я совершенно изнемогаю. Вот уже три дня – головная боль, кошмары.

Война – на этот раз на Ближнем Востоке. Израильтяне в шестнадцати километрах от Бейрута. Сбитые сирийские аэропланы, весь мир в абсолютно бессильной панике… Война Англии с Аргентиной. Война Ирана с Ираком. И еще какие-то маленькие войны (где, наверное, режут еще больше, еще лучше). Чад в Африке… И всюду – в столицах – взрываются бомбы, убивают дипломатов. Армяне – турок, другие «без подписи"… Но тут же телевидение показывает баскетбольные финалы, новые автомобили, и всех зовут путешествовать и наслаждаться жизнью. «Хлеба и зрелищ!» La vie continue¹⁵⁸¹. И именно этот контраст – более чем что-либо другое – придает всему привкус «сумасшедшинки».

Собрание Orthodox Theological Society в семинарии. Был – через силу – на двух докладах в понедельник, епископа Петра и проф. Христу из Фессалоник. В связи с этим: думал вчера о том, что богословие (слова о Боге, вживание в сущность веры) предполагает как свое непременное условие – либо подлинную культурность, либо же святость, в смысле простоты, смирения и т.д. Культурность, однако, это не просто знание, это приобщенность к внутренней жизни мира, к «трагедии» (в греческом смысле) человеческой истории, человеческого рода. Ибо богословие есть всегда ответ или, лучше сказать, – благовестие в ответ, благовестие как ответ. Не случайно в нашем Orthodox Theological Society богословие превратилось в своего рода толкование «административных» текстов – канонических в первую очередь (о смешанных браках, об их числе и т.д.). И сидят молодые священники и судорожно записывают «рецепты» (а потом ими будут бить по голове несчастных, запутавшихся людей, на их спинах являть и доказывать свое православие…). Одна мелодия никогда не звучит в этого типа «административном богословии»: «Я пришел отпустить измученных на свободу…» Собрание богословов – собрание «сердитых людей», отстаивающих свои «точки зрения». В нем нет никакого воздуха, никакого желания приобщить людей – к жизни, к радости, к реальности Церкви. Все построено по типу – полицейского участка («протокол о преступлении»), больницы («психологические копанья в зловонных подсознаниях»), суда и приговоров… Бог «интересуется» миром и человеком. Мы интересуемся «проблемами» Церкви и ее администрации. И все это безнадежно мертво и скучно…

Думал об этом также вчера на отпевании Н.А. Спиридовича. Кучка русских, «хорошего общества», в общем – «церковных». Но, Боже мой, какое «отчуждение» от самой службы, слов, обрядов. Все они твердокаменно верят, что все это «нужно», что нужно соблюсти все, что «полагается». Но что нужно и почему – об этом ни мысли… В таких случаях я всегда чувствую себя «жрецом» de la tribu¹⁵⁸², знающим, но хранящим от профанов сложные «манипуляции» – будь то крещение, будь то брак, будь то похороны…

Четверг, 10 июня 1982

Ужин вчера у Halbert'oe, с генералом, командующим французской армией. С ним другой генерал, его помощник, и молодой aide de camp¹⁵⁸³. Все три довольно открыто ругают социалистов, хотя те и не тронули вооруженных сил. Все три необыкновенно симпатичные, умные и веселые люди. Очень высоко отзываются об американской армии.

Сейчас уложились. Льяна уехала на заключительные церемонии в своей школе. Тихо, прохладно, солнечно. Еще несколько часов – и, Бог даст, будем катить в Лабель. Еще один учебный год за спиной – тридцать второй в Америке, тридцать восьмой вместе с Институтом…

В мире тревожно. Согласно «трафарету» – над ним «сгущаются тучи». Но на днях Д.Г. подарила мне фотостат первой страницы «Herald Tribune» от вторника 13 сентября 1921 года – дня моего рождения в «мир сей прелюбодейный и грешный». И вот тогда тоже «сгущались тучи» – и большие, и малые, и с тех пор прошло шестьдесят лет!