Тетрадь V

Вторник, 24 мая 1977

Первое «пустое» утро, то есть утро, когда не нужно куда-то бежать, куда-то не опоздать и т.д. И, как всегда, своего рода растерянность – что делать, за что браться? Все эти дни солнце и сырая, нью-йоркская жара, лето, которое здесь приходит внезапно, сразу.

Вчера, придя домой после невероятной суматохи и суеты целодневных торжеств, переживал то, что так очевидно, увы, в православной «эмпирии»: боязнь взглянуть правде в лицо, боязнь «пророческого» слова. Или, вернее, масса «пророческих» слов – о единстве, о призвании Православия в мире и т.д. (вчерашняя речь Патриарха), но слов, так сказать, заведомо «на воздух». Это, может быть, самое страшное в современном Православии: слова ни к чему не обязывают, они часть ритуала. И причина этому простая (я писал о ней в своем афинском докладе): Православие отказалось признать факт крушения и распада православного мира. Решило жить в его иллюзии, больше того – в эту иллюзию превратило Церковь (вчера – это безостановочное: «Патриарх великого града Антиохии и всего Востока»), ее сделало (автоцитата) – существованием несуществующего мира. И у меня все сильнее чувство, что «остаток дней» я должен был бы посвятить на то, чтобы именно эту иллюзию вскрыть.

Письмо Льяне от Али Солженицыной: поздравление со спенсовским триумфом. В конце: «…пусть бытовые перемены будут к лучшему и для о. А. Его присутствие в нашей жизни я постоянно и благодарно ощущаю».

Четверг, 26 мая 1977

Только что (десять часов утра) вернулся из Виннипега, куда летал, чтобы прочесть вчера вечером лекцию на съезде Canadian Liturgical Society⁹⁹⁵. Из главных впечатлений: украинский униатский митрополит Германюк, его священники и монашки. Все чрезвычайно дружелюбны, знают все мои книги (я всегда удивляюсь абсолютно искренне этой моей славе). Поздно вечером – посещение православной украинской семинарии, «коллегии св. Андрея». Два священника-преподавателя, один студент – тоже очень дружные.

Вылетел из Виннипега в четыре часа утра, летел в Нью-Йорк через Торонто.

Суббота, 28 мая 1977

В четверг вечером – «инсталляция»⁹⁹⁶ Л. как начальницы Spence. Garden party⁹⁹⁷. Масса народа. Полтора часа стояли и жали руки. С нами Аня, Маша и Маня. Под самый конец – прямо из Лондона – прилетел и Сережа. Л. произнесла чудное слово. Вообще атмосфера необычайно дружественная. Солнечный, не слишком жаркий майский вечер с высоким-высоким синим-синим небом над нью-йоркскими крышами.

Сегодня Троицкая – родительская – суббота. Литургия в полупустой церкви. Затем – свадьба дочери Юры Степанова, с которым мы учились в корпусе в 1930–1935 годах! С тех пор виделись, может быть, два раза, в последний раз в Нью-Йорке в 1952–1954? – на «корпусном празднике», устроенном покойным ген. Лебедевым. Седой, сгорбленный, но, в сущности, мало изменившийся – за сорок с лишком лет!

Сегодня за свадьбой и вчера вечером – служа панихиду для каких-то мне совершенно не известных людей – особенно сильно ощущал непроницаемую стену между службой и присутствующими. Для американцев, неправославных, это не удивительно. Но такая же стена и в отношении русских, того же Юры Степанова и его дочери. Боюсь, что искание или ощущение какого бы то ни было смысла уже давно-давно выпало из русского Православия. Русские не только не понимают, не только не хотят понимать, но даже и не догадываются, вполне искренне, что можно понять, что есть смысл… Раньше эту стену скрывал быт, как некий плющ, покрывающий камни. Когда распадается быт, то стена становится очевидной. Однако именно быт, убеждение в его достаточности, умиление над ним и есть главная причина этого полного «расцерковления». «Бытовое христианство» – какой это, в сущности, ужас, какая бессмыслица.

После службы уборка, приготовление церкви к Пятидесятнице. Радость, всегдашняя радость от этого. «Предста Царица одесную Тебя, в ризу позлащенну одеяна и преукрашена…» Как, каким «богословием» передать и выразить эту радость?

Вчера утром доклад о. Влад. Боричевского на собрании Orthodox Theological Society⁹⁹⁸. О грехе и таинстве покаяния. Все эти рассуждения о «духовном отце», вся эта возня с исповедью, все то, что, очевидно, так неудержимо тянет к себе «пастырей». Может быть, я в корне ошибаюсь и несправедлив, но во всем этом мне чудится что-то фальшивое, да еще и с оттенком гордыни – руководство, приготовление и прочее. Может быть, я предубежден, но мне кажется, что я никогда не видал плодов этого пастырства и душепопечения, а если и видал – то какие-то нездоровые плоды. Настоящий грешник кается, и ему все равно, кому или перед кем каяться. А духовного руководства ищут непременно какие-то нарцистические неврастеники, и именно они вечно разглагольствуют о том, «понимает» ли их или не понимает «духовный отец», подходит ли им его руководство или нет… Туман рассеивается от солнца, а не от того, что его обсуждают. Церковь и должна быть этим солнечным лучом… Богословы же наши решили продолжать изучение проблемы греха и исповеди. Среди них сидел и Д.Е. – дважды разведенный, разрушивший дважды свою семью, ранивший двух женщин, заставивший одну из них сделать аборт, – но и он научно рассуждает о «духовных проблемах».

Солнечные, совсем летние уже дни. Счет дней до Labelle, куда – если Бог даст! – уезжаем 11 июня.

Перед уходом на всенощную, после трех часов чтения экзаменов: не знаю ничего ужаснее этого занятия!

Троица. Воскресение, 29 мая 1977

Один из любимейших праздников. Чудные службы вчера и сегодня. «Царю Небесный…», «Видехом свет истинный…» Та непередаваемая «гениальность» службы, в которой все раскрывается, все явлено, все то, что богословие, раскладывая по гладким категориям, в сущности, уничтожает.

Масса исповедников. Изумительный, солнечный, прохладный день. Бог, мир, «жизнь преизбыточествующая». Что еще людям нужно? Чего еще можно жаждать? «Видехом свет истинный…» И довлеет нам.

Вторник, 31 мая 1977

Вчера, на Духов день, ездили с Л. в Тихоновский монастырь на традиционный их «отпуст». Литургия с шестью епископами на открытом воздухе, толпы народа, солнечный весенний день во всей своей славе. Стоя во время Литургии в «литургической суматохе» архиерейской – с детства до мелочей знакомой – службы, думал опять и опять о том, что я «дома» в Церкви и это – несмотря на столь частый мучительный разлад с «церковностью». Голубое окно и льющийся из него свет – и сразу прикосновение к «радости и миру в Духе Святом». Как бы ни была Церковь больна, как бы ни огрублялась, ни обмирщалась ее жизнь, сколько бы ни торжествовало в ней «человеческое, слишком человеческое», только через нее просвечивает этот свет Царства Божия. Однако видеть его, «наслаждаться» им можно только в ту меру, в какую внутренне отрешаешься, освобождаешься от «себя» в Церкви, и это значит – от «гордыни», от ее узости и тесноты…

Поездка по залитым солнцем пенсильванским просторам. Заезд к Анюше (сегодня маленькой Александре – три года. И это значит – три года с той памятной Литургии в солженицынском доме в Цюрихе). Вечером – мой сизифов труд: писание скриптов.

Пятница, 3 июня 1977

До предела занятые дни: заседания и разговоры в семинарии – о. П. Лазор в среду, вчера Connie [Tarasar], «приведение в порядок» дел, подготовка будущего года. И всегда чувство чего-то спешного, но недоделанного, и это из всех чувств – самое мучительное, самое утомительное…

379

Письмо вчера от Солженицына: «…душевно хочу, чтобы в это лето Вы сумели бы найти время и для исследований по русской истории. Просто болен я от тех представлений и книг о нашей истории (еще новинка: Walter Sablinsky. The Road to Bloody Sunday. Princeton University Press⁹⁹⁹), какие формируют западное мировоззрение. А опровергать некому: велика русская эмиграция, а сил не видно…»

Тянет написать ему о том, что мне представляется ключевым:

1) О происхождении и значении этого отрицательного, западного русского мифа. О вине в возникновении этого мифа самих русских, вине хотя бы частичной. Наша историография сама «мифотворческая». История каждого народа – трагична. Нужно поэтому прежде всего эту трагедию, так сказать, «сформулировать». Наш трагизм в постоянной и чрезмерной поляризации, приводящей к манихейству. Словно у русских нет общего прошлого, общей судьбы, по отношению к которой нужна прежде всего правдивость, решимость посмотреть правде в глаза. У всех других народов их прошлое, так сказать, «отсеялось», стало «контекстом» размышления и оценок. У нас – нет. Все спорно, все предмет страстных разногласий.

2) О смысле неудержимого левого крена в мире, и это – несмотря на «ГУЛаги», на очевидный и кровавый крах левого эксперимента буквально повсюду. Причина: у «правого» нет мечты, он – пессимизм, недоверие, страсть к status quo, а на деле – логика власти и наживы.

Понедельник, 6 июня 1977

Два дня в Торонто. Лекция в приходе, лекция в англиканском соборе. Общение с о. Н. Болдыревым, милейшим, неглупым и вполне здравомыслящим. Очень хорошая матушка. Радость всегда от «успеха» молодых священников, от сознания, что Бог не оставляет Церкви, острое желание, чтобы успех этот продолжался… Устал зато безмерно.

Ночевал у Г. Игнатьева в Trinity College.

Разговоры в Торонто: с Л. Фабрициусом, издателем «Современника»: вечная просьба о сотрудничестве. С молодым греческим священником из Лондона, Онтарио. С «диссидентом» Ярошевским: решил креститься. С молодым англиканским священником, ставшим православным. И т.д. Обещания всем, которые, подозреваю, не исполню… Моя «планида"…

Летя в Торонто, в аэроплане читал роман Н.И. Ульянова «Сириус», присланный мне автором с «милой» надписью. Читал и думал о том, почему люди пишут. То есть, вернее – почему они пишут, так сказать, «второсортные» или «третьесортные» вещи. И знают ли, пиша, что то, что они пишут, – «второсортно»? Мне кажется, что писать стоит только, если сознаешь, что – хорошо ли, плохо – этого никто другой не напишет и что, пиша, – вкладываешь хоть самый маленький, но абсолютно свой, тебе предназначенный камушек. И, таким образом, все дело, в конце концов, в «лица необщем выраженье»¹⁰⁰⁰. И, конечно, в ту меру, в какую это «необщее выражение» – подлинное, а не надуманное… Однако сказать это по отношению к 99 процентам того, что пишется, – невозможно.

Вчера, когда, около восьми часов вечера, спускались на Kennedy, – потрясающий закат над Нью-Йорком. Красота, «благостность», мир – летнего вечера «dans la lumiere de Fete…»¹⁰⁰¹.

Все эти недели непорядки с желудком. Завтра утром – иду на «тесты». Из-за этого два дня без еды. «Скучное» чувство от всего этого. Еще никогда, ни разу не чувствовал старости, не чувствовал, что «к вечеру приклонился день…»¹⁰⁰². Чувствовал себя даже не средних лет, а молодым. Может быть, первый сигнал?

Еще по поводу Ульянова. Все это неплохо. Но это ничего не прибавляет к русской литературе и ничего не убавляет. Как и в тысяче других книг – романов, стихов, чего угодно, тут нет не только «frisson nouveau»¹⁰⁰³, но и чего-то просто запоминающегося. Введение в портрет Государя – астрологии? Алданов со своим старым евреем в «Девятом термидора» и других романах употреблял эту таинственную нотку куда лучше.

«Обреченность» империи в 1914 году (тема, общая Ульянову и Солженицыну) – откуда, почему она? Надо ли, для истолкования ее, вводить нечто «таинственное» или достаточно фактов? Весь комплекс Государя (личная слабость, императрица, Распутин) – решающий ли это фактор? Если бы, скажем, вместо Николая II был царь типа Александра III, можно ли бы было избежать «обреченности»? Солженицын, думается мне, прав, видя корень этой обреченности в неизмеримо более глубоких «узлах» (хотя толкует он их – например, в том, что касается XVII века, – по-моему, неправильно). Обреченность, прежде всего, – во внутреннем распаде России, в том, что in the moment of truth¹⁰⁰⁴, которым стал «проклятый» 14-й год, была не одна, а много России, и монархия их уже не соединяла, не претворяла в «единство». От любого толчка Россия неизбежно должна была распасться, и ее «единство» сейчас – только голой, тоталитарной властью, не случайно, а закономерно.

К началу XX века Россия, как это ни звучит риторически, потеряла душу, вот причина ее обреченности. И потому смерть вошла в нее. И единственный вопрос: может ли душа эта «возродиться»? Единственный замысел, единственный и по своей страстности, – Солженицына, как раз такое «возрождение души». Отсюда два следующих вопроса: возможно ли это вообще, по существу? Способен ли он на это? Ответ на оба вопроса – сомнителен, для меня во всяком случае.

Среда, 8 июня 1977

Вчера все утро у доктора на омерзительных «тестах». В результате все оказывается благополучным, но вся процедура – когда вдруг оказываешься беспомощным, голым, как бы лишенным «зрака и образа» объектом всевозможных манипуляций – поучительна. Один шаг – и ты отделен от бодрого «человечества» на улице, становишься постыдным «отбросом». Настоящее memento mori¹⁰⁰⁵. Исчезает стыд, уже все равно, что какая-то девчонка с тем же выражением на лице, с каким готовят суп или подметают комнату, равнодушно возится с твоим телом. Каких-то «прав» ты уже лишен и только ждешь «приговора».

Вечером два часа у Литвиновых: отвозил им ответ о. Сергию Желудкову. Неизбежный разговор – о Солженицыне, о России, о «диссидентах» и т.д. С одной стороны – как бы согласие, а с другой – наличие в этом согласии какой-то неопределимой «червоточинки"… Разговор также о православных «неофитах» в России, о разрастающемся там фанатизме.

Четверг, 9 июня 1977

Тучи, дождь, прохладно. Последняя «лавина» дел перед отъездом завтра вечером в Labelle. Вчера весь день в семинарии, в судорожных попытках «ликвидировать» завалы. Вечером ужин в честь о.Кирилла Ставревского в узкой «компании» – Верховские, Дриллоки, Бэзили, Рошаки, я. Очень дружески, очень уютно. Чувство спаянности, дружбы, принадлежности тому же делу…

Сегодня – на «Свободе», потом час в Biltmore с о. Кириллом Фотиевым.

Статья о «Прогулках с Пушкиным» Синявского в «Время и мы» – Натальи Рубинштейн, блестящая – в ответ всей заборной брани со стороны «благомыслящей» нашей эмиграции. В сущности, у русских нет чувства свободы – не в смысле свободы от «запрета» (за этим, слава Богу, следит гнилой Запад, которому куда уж там до нас…), а в смысле допущения другого мнения и, что еще печальнее, его понимания…

Милое письмо от Миши Меерсона.

Labelle. Понедельник, 13 июня 1977

Выехали в пятницу 11-го поздно вечером. Ехали под проливным дождем. Ночевали [по дороге]. В субботу ехали под облачным, серым небом. Остановка у Вани и Маши [Ткачуков], в Монреале. В Labelle приехали около 5.30 вечера. И, как всегда, такое чувство, что только уехали, чувство, с каждым годом усиливающееся. Это мой «Malagar»¹⁰⁰⁶, место, где одновременно осознаешь усиливающийся бег времени и из него как бы выпадаешь.

Вчера первая обедня. Дождь. Аперитив у Хрипуновых. Завтрак у Апраксиных. Начал читать Thierry Maulnier, «Les vaches sacrees»¹⁰⁰⁷. Хочется выписать почти каждую фразу…

Сегодня утром – изумительный «северный» день, прохладный, лучезарный. В Labelle – в банк, на почту. Сейчас сажусь за работу, пишу это, чтобы «разогнать перо"…

Сегодня – двадцать шесть лет со дня нашего приезда в Америку.

Со стены над столом смотрят о. Киприан, Карташев, Афанасьев, о. М. Осоргин, о. Сергий Булгаков, Карпович…

Пятница, 17 июня 1977

Первые дни лабелльского блаженства. Мы совсем одни, и дни эти были солнечными, северными. Мучительное писанье скриптов: вчера послал последние.

Чтение одновременное Betty Friedan «La femme mystifiee»¹⁰⁰⁸, «Les vaches sacrees».

Суббота, 18 июня 1977

Первая неделя в Labelle. Вчера весь день дождь и тучи. Прогулка под дождем, по дороге, до церкви. Писание предисловия к «Church. World. Mission»¹⁰⁰⁹, вечером у нас ужинают Мейендорфы и Ткачуки.

Книга В. Friedan о женщинах. Она начинает с анализа «malaise de la femme»¹⁰¹⁰. Однако все, что я прочитал до сих пор, можно применить и к мужчинам. Вся эта теория: женщина, имеющая [цель] «догнать» мужчину, – мне кажется несерьезной. Ибо важно не «догнать», важно узнать – куда направлен этот «бег». Об этом «феминистки» думать не способны. Это как с «changer de vie»¹⁰¹¹ у «левых»: в чем оно состоит, объяснить не способны.

И объяснение это останется невозможным, пока человечество, сохранив «эсхатологию», будет отрицать Бога. Ибо тут, в этом парадоксе – весь абсурд современной цивилизации, ее внутренний тупик. Она говорит «религиозным языком» и в то же время ненавидит религию. Совершенно бессмысленному – без Бога – миру она возвещает «смысл». Но откуда же ему взяться, этому смыслу? Но настоящая, «демоническая» тайна нашей цивилизации не в искании смысла, а в том, почему она так страстно хочет смысла без Бога. Почему, иными словами, она так глупа метафизически. Эта глупость между тем является, по-моему, главным «доказательством» бытия Божия. Ибо имя этой глупости – «гордыня»: «будете, как боги». Падение Адама и Евы совершается, продолжается, действует всегда, и locus¹⁰¹² этого действия не какая-то отвлеченная «природа», которую-де мы «унаследовали» от Адама, «locus» этот – цивилизаци я. Она и есть «змей-искуситель». Она открывает человеку его возможности (неограниченные!) и скрывает от него тем самым его онтологическую ограниченность, она говорит ему: «будете, как боги». Удивительно: каждый подлинный «творец» – скромен, а созданная этими творцами «цивилизация» – горда. Маленький человечек, вылезая из туристического автобуса, смотрит на картину Микеланджело и говорит: вот на что мы, человечество, способны! Вот что мы создали! То, что смиряло художника (а каждый творец только в ту меру и творец, в какую он «смиряется» перед своим творческим даром), становится источником гордыни для «человечества».

Среда, 22 июня 1977

Серые, прохладные, дождливые дни. Работа над предисловием к «Church, World, Mission», как всегда у меня, бесконечно трудная, как бы сама из себя рождающая все новые и новые трудности, так что от часов писания и переписывания остаются буквально строчки. Писанье это для меня – всегда мученье, и я просто не понимаю, как это другие пишут так быстро, сразу находят, как выразить свою мысль…

Среда, 31 августа 1977

Пишу в Крествуде, после длинного лабелльского перерыва. Там, в Labelle, не то что не о чем писать, а неохота: само чувство жизни, ее глубины – достаточно. Что же? Чудное лето, особенно первая половина его. Те же прогулки, то же постоянное чувство восхищенной благодарности, чувство, с каждым годом усиливающееся. «Le doux royaume de la terre»¹⁰¹³.

Много работал, хотя сделал мало, так мучительно «давалось» – предисловие к книге статей и моя злополучная глава о «единстве веры».

Много читал: во-первых, «les nouveaux philosophies»¹⁰¹⁴: Gliicksmann, B.H. Levy, M. Clavel и их врагов. Затем: A. Malraux, «L'homme precaire et la litterature»; C. Mauriac – очередной том «Le temps immobile», M. Foucault, «Surveiller et punir»¹⁰¹⁵ и т.д.

Поездки в Нью-Йорк. Лекция в школе русского языка Norwich – изумительная поездка туда и оттуда – в Labelle, через Вермонт.

Две недели в гостях у нас племянница Наташа.

Вернулся в воскресенье 28-го, прямо после успенской обедни и хиротонии Алеши Виноградова в Монреале. Льяна приехала раньше. Тут – жара. Суматоха, но в основном – радостная, в семинарии. Устройство нашей «роскошной» квартиры на Park Ave. [в Нью-Йорке]¹⁰¹⁶: сегодня первый раз ночевал там.

Смерти М.М. Корякова, К.Г. Белоусова.

Понедельник, 5 сентября 1977. Labor Day¹⁰¹⁷

Только что вернулись из Easthampton'a, где провели long weekend¹⁰¹⁸ – с пятницы вечером. Изумительные солнечные дни. Синий океан, бесконечный пляж, все бесконечно празднично.

Читаю эти дни – Marina Werner «The Myth and the Cult of the Virgin Mary»¹⁰¹⁹. Демонизм этого стремления «развенчать». И кого?..

Суббота, 10 сентября 1977

Вчера – завтрак с Е.А. Вагиным, очередным «диссидентом», одним из основателей ВСХСОНа¹⁰²⁰ (или что-то в этом роде…). «Неославянофильство», Леонтьев, Гумилев и т.д. Скука и от этого, как и от рассказов о съезде, устроенном о. А. Киселевым в связи с приближающейся годовщиной крещения Руси (! – 1988!). Все это «религиозное возрождение» России, оскомина от этой болтовни, в которой религия преподносится как лекарство, но на деле думают не о ней, а о России…

И, как всегда, – бешеная занятость…

Понедельник, 12 сентября 1977

В субботу одним махом прочел книгу P. Lesourd, «Le jesuite clandestin»¹⁰²¹ – о Mgr. Michel d'Herbigny, зачинщике и исполнителе русского проекта папы Пия XI «Pro Russia», о его опале и двадцатилетнем «прижизненном погребении». Книга безалаберная и поверхностная, но если подумать, что все это происходило всего лишь тридцать – тридцать пять лет тому назад, – становится страшно.

Вчера свадьба Тины Т. и Денниса Р. В церкви хорошо, но затем – мучительная вульгарность «приема», с которого мы просто удрали!

Звонки, звонки, звонки… Письма, ненужные разговоры…

Среда, 14 сентября 1977

Вчера – день рожденья, пятьдесят шесть лет… Весь день в семинарии, на заседаниях, на длинной и торжественной всенощной под Воздвиженье. Звонил Андрею, в Париж.

Начал лекции. И, как всегда, чувство, что в Православии (а значит, и в христианстве) сосуществуют как бы две религии, во многом – с обратными знаками. Религия Христа – так сказать, «исполняющаяся» в Церкви. И религия Церкви, или – проще – «религии». В первой все понимается и измеряется Христом. Во второй – Христос, так сказать, «создается», «определяется», «видится», «слышится» только в ту меру, в какую Он сам изнутри «подчинен» религиозному чувству, церковности и т.д. И люди, студенты например, разделяются по этому признаку. Человек «второго типа» – «религиозно-церковного» – может три года изучать богословие, но «сокровище сердца» его не в истине о Христе, а в чем-то другом. Он «непромокаем».

Вторник, 20 сентября 1977

Дни, без какой бы то ни было передышки, бегут так быстро, что их просто не замечаешь. И все время эта невозможная, мокрая духота.

Живем на два дома – может быть, в будущем это [даст] возможность хотя бы два дня проводить в Нью-Йорке – в «творческом досуге».

В воскресенье в Passaic юбилей о. И. Негребецкого. Бесконечный банкет… Уныние от этого постоянного убийства времени.

Пятница, 23 сентября 1977

В среду в Syosset на встрече недавно принятых англикан. Как вдохновительно их стопроцентное и однако же трезвое принятие Православия…

Понедельник, 26 сентября 1977

Разрыв внутри «la gauche unie» во Франции! Воображаю себе печаль и слезы всевозможных Jean Daniel'eu, во все это веровавших с той глупой «искренностью», на которую, мне кажется, способны только западные «левые», верою действительно превращающие черное в белое и vice versa¹⁰²²…

«Солнце да не зайдет во гневе вашем…»¹⁰²³. Бессмысленная, но почти непреодолимая логика гнева…

День св. Иоанна Богослова. Ранняя Литургия. Апостол: «Совершенная любовь побеждает страх»¹⁰²⁴. Любви противополагается не ненависть, а страх. Как это глубоко и верно… Страх есть, прежде всего, отсутствие любви, или, вернее, то, что, как сорная трава, вырастает там, где нет любви. Поэтому Angst, angoisse, anxiety¹⁰²⁵ – то, что хочет преодолеть всяческая «терапия», – на деле нормальны в «мире сем», суть подлинно его субстанция. Его падение – в отрыве от Бога, Который «любовь есть»¹⁰²⁶, и потому – тень и сень смертная…

Вторник, 27 сентября 1977

Никогда не знаешь, откуда приходит «утешение»... Вчера перед лекцией П.М., студент: «I almost called you late last night… Reading «Of Water and the Spirit, for the first time I understood what the Cross means…»¹⁰²⁷. Значит, что-то самое сокровенное дошло, доходит…

Курс о Божьей Матери в православном богослужении. Недостаточность слов, нищета и даже тщета нашего теперешнего, «научного» богословия нигде не вскрывается с такой очевидностью, как здесь, где все – тайна, все – знание изнутри, а не извне, от «evidence» и «data»¹⁰²⁸. «Да никакоже коснется рука скверных…»

Первое солнечное утро за много дней. Косой утренний луч в моем семинарском кабинете. Напоминание, призыв, радость.

Прием новых студентов, по очереди. Иногда очень сильное чувство, что – действительно – одним дано, а другим не дано. Но как, какими словами, на каком формальном основании сказать тем, кому не дано: «Вы зря здесь, это не для вас, уходите, пока еще есть время и вас не разложило еще это прикосновение к тому, погружение в то, к чему вы не призваны»?

Один из самых безнадежных религиозных типов – тип активиста, одержимого желанием «помогать» людям. Это почти всегда смесь гордыни и сентиментальности…

Пятница, 30 сентября 1977

Вчера ночью, туша электрическую лампу и будучи очень близко от нее, был на секунду как бы ослеплен ею, так что в наступившей тьме ничего не видел – а на деле свет шел из соседних комнат… Подумал: так вот и человек. Он видел Бога, видел Его свет, и именно потому так черна для него тьма, наступившая после разрыва с Богом. И в этой тьме он ощупью ищет, учится понимать, разгадывать непонятный свет, все еще видимый, ощутимый… Это и есть «наука», «культура», «философия». Усилия впотьмах.

Вчера Сережа сказал нам, что его перевод в Южную Африку окончательно решен. Горе Л.

Разговор сегодня утром с Л. о том напряжении, в котором всем нам приходится жить – в школе, в семинарии, повсюду, об утомлении от этого напряжения. Мое убеждение в том, что коренная ошибка здесь – это вера современного человека, что благодаря «технологии» (телефон, xerox и т.д.) он может «уложить» во время гораздо больше, чем раньше, тогда как это невозможно. И вот – он раб собственной своей, в геометрической прогрессии растущей, «занятости». Необходимость ритма, отрешенности, «медленности"… Почему студенты не «воспринимают» то, что им «преподается»? Потому что они не имеют времени «осознать», то есть вернуться к тому, что слышали, дать ему по-настоящему войти. Современный студент «регистрирует» знание, но не принимает его. И потому оно в нем ничего не «производит». Подобно тому как сильный ливень неизмеримо бесполезнее в засуху, чем мелкий «обложной» дождичек… А мы все все время под грохочущим ливнем – «информации», «знаний», «обсуждений» и т.д. И все это обтекает нас, ничуть не задерживаясь, выпираемое сразу же следующей лавиной.

Завтра кошмар Education Day! Два дня, выпадающие из жизни!

Понедельник, 3 октября 1977

Октябрь. Пушкинский месяц. Осень. Особое качество света, воздуха. В субботу – наша ежегодная ярмарка: Education Day. Увы, под конец дня – сильный дождь. Но настроение хорошее, чувство Церкви, особенно когда огромный сборный хор молодежи пел вечерню. Прощание с митрополитом Иринеем, уже, увы, мало что понимающим.

Вчера, после Литургии, еду на 71-ю улицу: панихида по М.М. Корякову и мой доклад о нем. Потом писание скриптов. И поздно – отвожу Льяну на Park Ave. [на нашу городскую квартиру], где и ночую…

387

Вторник, 4 октября 1977

Письмо от Никиты. А.И. прислал, как он пишет, «гневное» письмо, обличая антирусские выступления в отдельных статьях «Вестника». Написал ему – Никите – в ответ, что «русизм» нарастает стихийной волной, «возвращается ветер на круги своя»¹⁰²⁹. Вся «град-Китежевщина», которой питали нас с детства в эмиграции, теперь повторяется там…

A propos, читаю новую биографию Charles Maurras'a. Если бы наши «руситы» знали, что уже в 90-х годах прошлого века, когда Maurras разрабатывал свою «традиционалистическую» идеологию, она была анахронизмом, реакцией, мертворожденной. «Но не хотят, чтобы Я исцелил их…»¹⁰³⁰.

В связи со всем этим думал вчера, и с такой силой: как можно верить в Бога, говорить все то, что мы говорим в Церкви, и вот так легко отдавать себя преходящим кумирам.

Среда, 5 октября 1977

В Нью-Йорке, на Park Ave., в моем «новом кабинете», в нашей подлинно «роскошной квартире». Как легко ко всему привыкаешь, как слаба в нас способность «дивиться» тому, что с нами происходит.

Прогулка сегодня по Lexington Ave. От 42-й до 59-й улицы, солнечным осенним полднем. Любовь к Нью-Йорку, к его единственной в своем роде vitality¹⁰³¹.

В Крествуде читаю биографию Ch. Maurras'a, здесь, в Нью-Йорке, – автобиографию Леонида Плюща. Для понимания духовной путаницы в России книга эта мне кажется важной.

В «Русской мысли» – призыв Солженицына присылать воспоминания в основанную им «Всероссийскую мемуарную библиотеку». Что-то есть в нем от «просвещенства», с его наивной верой в «документы», книгохранилища и т.д. Это же было у Федорова.

Думал – в связи с еврейскими протестами против политики Картера на Ближнем Востоке: всякому национализму обычно присущ антисемитизм. Между тем как еврей являет собою предел, саму сущность всякого национализма – то есть обожествление нации, идеи, что суть религии в служении народу. Наше служение Богу, служение Богу «нашему» – как легко, как незаметно первое переходит во второе, и при сохранении всей христианской «видимости» становится идолопоклонством. «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос»¹⁰³² – эти слова для меня все больше, все сильнее становятся «ключевыми» для всего в жизни.

Среда, 12 октября 1977

Суббота и воскресенье в Campbell, Ohio, на приходском юбилее. В промежутках между «торжествами» закончил чтение книги о Charles Maurras. Поражает сходство «национализмов». Читая о Maurras'e, думал о Солженицыне. То же обожествление совершенно отвлеченной родины: «la deesse France…»¹⁰³³, та же непогрешимость, тот же «априоризм» во всем. Maurras безбожный фанатик католицизма, подчинения религии «национальному служению»: «mon incredulite vous prouve та ferveur et garantit mon devouement» (77). 77: «notre metaphysique interieure determine notre vue d'histoire». 78: «…noble religion du sang des families et des peuples… c'est le fondemont vrai de 1'idee de patrie…». 85: «il existe… un grand systeme de mensonges conventionnels hors desquels il n'est point de vie sociale…»:¹⁰³⁴.

Понедельник и вторник – по горло в лекциях и в семинарской суете. И, как уже несколько недель теперь, – подлинное освобождение во вторник вечером: отъезд в наш нью-йоркский «fete a 1'ecart»¹⁰³⁵.

Октябрьские дни, ясные и прохладные. Тишина залитой солнцем квартиры.

Четверг, 13 октября 1977

Почти весь день за столом – «скрипты» наперед – из-за недельного отсутствия в связи с Собором, подготовка к печати моей «Church. World. Mission». После всех этих лет непрестанной трепки телефонами, свиданьями, разговорами эти пустые дни, этот рабочий досуг – непривычны и к ним надо привыкать.

Перечитывая, исправляя свои статьи, думал: «богословски» я человек одной мысли. Мысль эта – «эсхатологическое» содержание христианства и Церкви как присутствие в «мире сем» – «Царства будущего века», но присутствие это – как именно спасение мира, а не бегство от него. «Загробный мир» нельзя полюбить, его нельзя «чаять», им нельзя жить. Царство Божие, если только хоть немного «вкусить» его, нельзя не полюбить, а полюбя его, не полюбить всей твари, созданной, чтобы являть и предвосхищать его. Только любовь эта уже «отнесенная», и этого-то и не мог понять Розанов в своем «Темном лике». Без Царства Божия как своего и начала и конца мир – страшный и злой абсурд, но без «мира сего» непостижимо, отвлеченно и в каком-то смысле абсурдно Царство Божие. Как это Розанов проглядел главное: «Днесь весна благоухает и новая тварь ликует…»¹⁰³⁶.

Какая, однако, нудная пытка – перечитывать самого себя. Как все написанное кажется ужасным, ненужным, никуда не годным. Может быть, Бог оказывает мне великую милость, не давая времени на писание. Да что говорить о себе… «Бывает такое небо, такая игра лучей»¹⁰³⁷, когда ненужными, абсолютно ненужными кажутся и Пушкин, и Толстой и т.д., когда так ясно чувствуешь – зачем все это?

Сегодня, по дороге из «Свободы», заходил в [универмаги] Bloomingdalé's и Gimbels купить рамку для папиной фотографии. Почти страшно становится от этого изобилия, вакханалии всевозможных товаров, от этой liturgie de la consummation¹⁰³⁸. Зеркала, огни, цветы и толпы женщин. И через пять минут чувство такое, что объелся чего-то тяжелого, и тянет на свежий воздух.

Расставил на полке перед моим столом фотографии: вл. Владимир и о. Киприан в саду кламарской церкви. Папа: наша последняя общая с ним фотография на кладбище Ste. Genevieve около могилы дедушки, в которой теперь лежит и он сам (снято летом 1957 года, мой последний приезд в Париж до его смерти); он же в макинтоше на avenue de Clichy. Мама – еще совсем молодая. «Семейный съезд»: пять сестер папы вокруг него, снято было на [вокзале] Gare de Lyon в 1935–1937? Когда я умру, никто уже не будет знать, какие огромные пласты моей жизни «отражены» в этих фотографиях. Еще: я с Солженицыным на крыльце его цюрихского дома 31 мая 1974 года, в день его исповеди и причастия…

Понедельник, 17 октября 1977

Вчера на четырехчасовом банкете (!) в New Britain: семидесятилетие прихода и проводы о. Павла Лазора. Двести миль за рулем: туда и обратно. И все это для получасового «main address»¹⁰³⁹, и вот – уже два воскресенья подряд… «Свадебный генерал». Но наряду с мучительным чувством траты времени радость о «благостоянии» Церкви – и в Campbell неделю тому назад, и в New Britain.

Утром, за Литургией в семинарии, проповедь о Соборе как даре Божием, а не «правах» и т.д.

В пятницу вечером ужин у нас, на Park Ave., – Drillock'oe, Bazil'oв и Виноградовых. Умиление этими «в доску» своими.

В субботу почти весь день за подготовкой сегодняшней «мариологической» лекции – о Благовещении. Потом долго в душе – «светлый осадок». Иногда краешком души чувствуешь, что да, жизнь вечная – в знании и созерцании Истины и ни в чем другом, ибо знание Истины и есть общение с Богом и единство с Ним.

Среда, 19 октября 1977

Как всегда, два – до зарезу переполненных – семинарских дня, привычные проблемы: первокурсники хотят собираться, чтобы молиться, изучать Евангелие и т.д. Религиозное возбуждение, максимализм и т.д. Старшие студенты изобличают их в «ереси». Все это предельно несерьезно, но об этом нужно «серьезно» говорить, об этом нужно «совещаться»...

Ужин вчера в необыкновенно уютном «River Club» с двумя американскими парами. Адвокат, доктор, жены их – trustees¹⁰⁴⁰ Льяниной школы. Некий образ Америки, специфически американской смеси добродушия, идеализма, материализма, активизма, психологического «keep smiling»¹⁰⁴¹. С ними легко и приятно. Но чувствуешь все время, почему, как только некая поверхностная гармония этой смеси нарушается, происходит страшный обвал («depression»¹⁰⁴²). Потому что нет в ней места, куда «уложить» подлинное горе, трагедию, а может быть, и настоящую радость. Американская одержимость психологической терапевтикой именно отсюда – от необходимости это равновесие поддерживать, от подсознательного страха, что оно нарушится, и тогда сразу – бездна… И суть, «функция» терапевтики в том, что она все объясняет, объясняет, в сущности, что нету, не может быть «горя», «трагедии» и т.д., а бывают только неполадки в механизме. Как гараж, все назначение которого в том, чтобы автомобиль двигался бесперебойно…

В поезде вчера читал «Русскую мысль» и почему-то вспомнилось заключение рассказа Тэффи о русских эмигрантах: «…и еще, – пишет Тэффи, – любили они творог, длинные разговоры по телефону и были страшно злые"¹⁰⁴³. Всегда от чтения этого такое впечатление, что у всех до предела натянуты нервы, что вот-вот разразится неприличный скандал, что каждый чувствует себя окруженным мерзавцами и жуликами…

Чтение новой книги Peter Berger'a о современном кризисе, о «делегитимизации» того согласия, на котором основано было западное общество. Страшно интересно.

Книга о «любовных аферах» J.P. Sartréa и Simone de Beauvoir (Alex Madsen, «Hearts and Minds»¹⁰⁴⁴), о том, как «работало» их согласие жить вместе, но в полной свободе. Какое, в сущности, жалкое впечатление! Прав был Вышеславцев: «трагизм возвышенного и спекуляция на понижение». Сартр всю жизнь провел, стараясь «спекуляцию на понижение» представить как «возвышенное». Но это, в конце концов, формула современной цивилизации в целом и диагноз ее болезни. И это не от «низости душ», а от отсутствия Бога. Религия тоже может быть и часто, слишком часто бывает спекуляцией на понижение. Для цивилизации без Бога и без религии, однако, спекуляция на понижение становится не пороком, не дефектом, а нормой, сущностью. В ней «объяснение свыше» не может не быть заменено «объяснением снизу». В этом смысле прав был тот (кто?), кто определил Сартра как «contemporain capital»¹⁰⁴⁵.

Гомосексуализм. Вопрос, в конце концов, совсем не о том, «естественен» он или «противоестественен», ибо вопрос этот, может быть, вообще неприменим к «падшему естеству», в котором – в том-то и все дело – все извращено, все в каком-то смысле стало «противоестественным». Естественно ли для человека всего себя отдавать – деньгам, или России, или чему угодно? Созданный для отдачи себя Богу, он извращает свою природу, свое «естество» тем, что отдает себя другому, превращает это «другое» в идола. Поэтому речь идет не о «нормализации» гомосексуалов и не об «освобождении» их признанием, что это просто другой «стиль жизни». Речь идет, должна идти, о принятии «гомосексуалом» целостного призыва и призыва к целостности, обращенного Богом к каждому человеку. Гомосексуализм только особенно трагическое проявление того «жала в плоть», которое мучит по-разному, но каждого человека. В падшем мире ничего нельзя «нормализовать», однако все можно спасти. Но нет спасения без огня («спасется, но как бы из огня…»¹⁰⁴⁶).

Четверг, 20 октября 1977

Освобождение немцами заложников в Сомали. Убийство террористами немецкого фабриканта. Убийство или самоубийство в немецкой тюрьме Баадера и его сообщников. Нападения на немецкие фирмы в Италии и в Париже. Читаешь об этом с каким-то холодным бешенством: вот он, плод «радикализмов», идеологического преступного кретинизма нашего века, принципиальной, восторженной «левизны» всемирной интеллигенции. Бог знает, до какой степени я не выношу «правых» кретинов. Но вот живем в мире, «поляризованном» двумя этими преступными идолами – «правым» и «левым». И христиане «обожают» и того и другого…

Вчера «просмотр» нашего семинарского фильма в зале на 55-й улице. Потом очень уютный ужин с Аней, Сережей и Маней, на той же улице в [ресторане] «L'Escargot».

Завтрак в Biltmore с о. К. Ф[отиевым].

Сегодня от всего этого какое-то предельное изнеможение и полная неспособность работать.

Суббота, 22 октября 1977

Crestwood. Солнце. Золото деревьев. Тишина. Только что телефонный разговор с Андреем. Мама в больнице, очень слабая. Книга P.Berger'a. Чудесная глава о Нью-Йорке, как sign of transcendence¹⁰⁴⁷. Приведение всего в порядок до отъезда на неделю в Монреаль, на Собор.

Понедельник, 24 октября 1977

Нью-Йорк – перед отъездом в Монреаль на Собор. Кончил вчера поздно вечером книгу о Sartrée и Simone de Beauvoir. Впечатление чудовищной, трагической ошибки: столько ума, страсти, честности, «идеализма», буквально «сожженных» ложным выбором, вернее – выбором отрицания, протеста, а не утверждения. Это вечная demarche¹⁰⁴⁸ дьявола, и в этом смысле и Сартр и Симона – «одержимые»... Однако горе тому, через кого соблазн приходит. Сколько соблазна! Сколько соблазненных! А остается от всего этого буквально ворох бумаги, неудобоваримой и которая скоро-скоро станет уже китайской азбукой: вечная расплата за желание быть во что бы то ни стало «современным». Заключительная характеристика Сартра автором книги – «…if social concord is to exist one day we must learn to exist entirely for each other…»¹⁰⁴⁹. И когда не узнать, не понять, не почувствовать – откуда это…

После Литургии вчера поездка с Л. «upstate»¹⁰⁵⁰, до Bedford'a и обратно: такой красоты, такого пожара золотой листвы, такого почти мучительного по блаженству торжества как будто не видели никогда…

Наплыв исповедников. Одна женщина: «Я все это принимаю и верю, но как трудно, чтобы все это было живым…"

Теперь – погружение на неделю в суету и треволненья Собора. Только бы не раствориться в них без остатка, не оглохнуть в этом шуме к «гласу хлада тонка» – в нем же Бог¹⁰⁵¹.

Еще о Сартре. Думал вчера, кончив книгу, что все в мире – любая религия, любое самое жалкое и ограниченное чувство трансцендентного – лучше, чем этот страшный, пустой, тусклый мир выбранного свободно атеизма, мир, в котором действительно человек est une passion inutile¹⁰⁵². А вместе с тем страшно думать, что к выбору этому так часто приводит сама «религия» или, лучше сказать, извращение ее людьми.

Суббота. 29 октября 1977

Дома, в Крествуде, после пяти дней Собора в Монреале. Чувство, что с горы спускаешься обратно, в долину, до такой степени сильным было ощущение «присутствия» на Соборе. Церковь, насколько нам дано видеть и опытно переживать ее в «мире сем». Эти удивительные Литургии, каждое утро, с сотнями причастников; «преображение» мирян (только вспомнить Соборы 50-х годов!), чувство стихийной силы жизни. А в редкие минуты, что удавалось выскочить из отеля, лучезарный свет поздней осени, словно благословенье, льющееся свыше. Подробностей описывать не в силах. Но действие Святого Духа мне очевидно, больше всего, в избрании архиереями, вопреки Собору, массивно голосовавшему за еп. Димитрия, еп. Феодосия Мудрость Церкви, мудрость «охранительной», а не профетической¹⁰⁵³ функции архиереев, мудрость «принятия» Церковью. Действительно – живой опыт Церкви… И трудно, поэтому, возвращаться, спускаться, приниматься за «текущие дела».

Понедельник, 31 октября 1977

Back to normal¹⁰⁵⁴… Семинария, лекции, заботы. Но и продолжающееся чувство внутреннего «обновления». Чтение писем К.С. Льюиса – очень мне «созвучных». Вспоминаю, как мимолетно встретился с ним в Abingdon'e летом 1949 года, на съезде Fellowship'a¹⁰⁵⁵.

«Longue suite dejournees radieuses»¹⁰⁵⁶. Тот же свет, то же золото. Вчера днем в Нью-Йорке, совсем особенном, праздничном в этом свете, под этим бездонно голубым небом.

Среда, 2 ноября 1977

В Нью-Йорке после двух предельно переполненных дней в семинарии: девять часов лекций, три заседания, десятки писем, исповеди, прием студентов.

Написал вчера Мортону, прося выключить мое имя из списка honorary canons¹⁰⁵⁷ его собора В этом списке – женщина, раввины и дзэн-буддисты, и мне там не место. Как это отразится на наших отношениях – не знаю, но, по совести, в этой компании быть не могу…

Вчера – собрание со студентами о Соборе. Радость от понимания, интереса, участия. Радость от группы наших «молодых» – Тома, Эриксона, Давида

Звонок в Париж: мама все еще в госпитале, очень слабая, ее на месяц-два перевозят в maison de convalescence¹⁰⁵⁸. Это, может быть, и не конец. Но так ясно – «жизнь кончилась, и начинается житие»¹⁰⁵⁹. Мысль о ней все время на глубине сознания…

Четверг, 3 ноября 1977

Завтрак вчера в городе с о. К.Ф. Жалуется на сердце, артериосклероз, начинающийся диабет. Жаль его, жаль этой как бы «подгнивать» начинающей жизни. Думал опять об этом страшном бремени гомосексуализма: Пруст, Жид, Жюльен Грин и столько людей вокруг говорят: бремя это, травма, невроз – от «отверженности», от неприятия обществом, от необходимости скрываться, лгать и т.д. Отчасти это, наверное, так. Но только отчасти, само «отчасти» это, я уверен, не главное. Жид, например, эту отверженность преодолел и заставил себя «принять». Главное же, я думаю, в подсознательном знании, ощущении тупика, неутолимости, непретворимости тупика этого в жизнь. В конце всегда не только стена, а стена-зеркало… В падшем мире все «половое» – уродливо, искаженно, низменно. Но в «нормальном» человеке есть хотя бы возможность эту «уродливость» преобразить, претворить, подчинить высшему и тем самым «изжить». В гомосексуализме именно этой-то возможности, этого обещания, призыва, этой двери нет. В «нормальном» поле даже самое низменное, самое уродливое что-то отражает, о чем-то другом и свидетельствует, и к нему зовет. Тут – нет. И потому ломать нужно само мироздание, потому лгать нужно о мире (что и делает всю жизнь Жид).

Но если гомосексуализм – «девиация», «извращение», то откуда он берется, как возникает и почему, по-видимому, неизлечим? Я не знаю научных теорий на этот счет, предполагаю, что все они сводят вопрос либо к биологии, либо к обществу, то есть ищут внешней причинности. Мне же кажется, что корень тут все-таки духовный: это – коренная двусмысленность всего в падшем творении, «удобопревратность». Одна «ненормальность» порождает другую в этом мире кривых зеркал. В данном случае – ненормальность, падшесть семьи, падшесть самого образа пола, то есть отношений между мужским и женским. Падшесть далее – материнства, падшесть в конце концов самой любви в телесном и, следовательно, половом ее выражении. На одном уровне гомосексуализм есть смесь страха и гордыни, на другом – эроса и автоэротизма. Не случайно общим у всех гомосексуалистов является эгоцентризм (не обязательно эгоизм), невероятная занятость собою, даже если эгоцентризм совмещается с предельным «любопытством» и видимой открытостью к жизни. «Нормальный» человек может быть и часто бывает «развратником», «распущенным». Недавно появились книги о «половой жизни» Кеннеди, якобы не пропускавшего ни одной секретарши. И все же так очевидно, что не в этом, не в «грехах» – была жизнь Кеннеди. У гомосексуалистов, однако, их гомосексуализм, даже если он и не есть низменный «разврат», так или иначе окрашивает собою все в их жизни: творчество, «служение», решительно все. Окрашивает и, в каком-то смысле, определяет. Где-то, как-то, но несомненно ощущается эта болезненная одержимость – и у Пруста, и у Жида, и у Грина. Это всегда душный мир, из него всегда хочется как бы выйти на свежий воздух. И в нем никогда нет подлинного, несомненного величия, хотя есть подлинная и несомненная тонкость… Однако через нас, «нормальных», нас – «христиан» – не просвечивает Христос. Правые в своем отвержении тупиков, мы бессильны в утверждении и в свидетельстве. На тупик еврейства мы отвечаем антисемитизмом, на тупик гомосексуализма – животной, биологической ненавистью.

Суббота, 5 ноября 1977

В связи с St. Vladimir's Women's Conference¹⁰⁶⁰ разговор с Л. вчера обо всем этом женском вопросе в Церкви. Нет у меня в голове, в уме ясности и убедительности по этому вопросу, а то, что я чувствую, как-то не укладывается в слова, в ясную схему. Чувствую я, однако, что есть, и совсем близко, в Церкви – простая, светлая и поистине – духу, логосу и вере – самоочевидная истина обо всем этом… Но вот как увидеть и как выразить ее?

Кончил Jessica Mittford (автор «The American Way of Death») «The Fine Old Conflict»¹⁰⁶¹, ее воспоминания о членстве в американской коммунистической партии, уходе из нее и т.д. Никакой к ней симпатии не возникло. Все то же «левое» самодовольство: ух как же мы боремся!.. И какая-то во всем разлитая наглость. Скучный, душный, маленький мир. «Догматизм».

Начал Ann Douglas «The Feminization of American Culture»¹⁰⁶². Поначалу очень интересно.

Только что вернулись от Куломзиных с party в честь Сережи и Мани по случаю их отъезда в Южную Африку. Все, все, все, и так мило и дружно… Однако особое удовольствие доставила поездка: темный, серый день, уже полуголые ветки, то пронзительное в осени, ее ржавчине, ее смирении, что так неотразимо на меня всегда действует. Как у Green'ä «il n'y a de vrai…»¹⁰⁶³.

Пишу с утра «Иерархию ценностей» в «спецномер» «Вестника», посвященный России.

Понедельник, 7 ноября 1977

Вчера почти все после-обеда (кроме короткой поездки взад-назад к Ане в Wappmgers, главным образом ради серого ноябрьскою дня, голых деревьев, ржавчины, тишины осенних просторов) и весь вечер за работой над очередной «мариологической» лекцией – в данном случае над Успением. «Утешительность», духовная польза от этой работы, словно в тебя самого входит свет и сила этого праздника. «На безсмертное твое Успение…» Но, Боже мой, какая бедность богословских на эту тему рассуждений.

Вторник, 8 ноября 1977

Второй день – проливной дождь… Сегодня Литургия: арх. Михаила по новому стилю. А по старому – Димитрия Солунского, папины именины. А также день смерти – в 33 или 34 году? – генерала В.В. Римского-Корсакова, директора нашего корпуса, человека, открывшего мне мир поэзии вообще, русской поэзии в частности. Как сейчас помню его рукописные, им самим составленные и написанные тетрадки-антологии русской поэзии. Не встреть я его, когда мне было девять лет, не будь я его «любимцем» (и именно из-за поэзии!) в решающие годы (девять – тринадцать), думаю, что все было бы другим в моей жизни. С поэзии началось «освобождение души», интуиция «иного"… И почему-то больше всего вспоминаю о нем, когда читаю лермонтовское «Когда волнуется желтеющая нива…». Это – одно из «решающих» в моей жизни стихотворений. Думаю, что и объективно оно – одна из вершин русской поэзии. Смерть генерала была также и первой встречей со смертью, ибо смерти сестры Елены почти не помню…

Годовщина Октября – шестьдесят лет! В «Русской мысли» – собрания «верности» и «непримиримости». Еще десять-пятнадцать лет, и «первой эмиграции» не останется. Не будет в «Хронике» оповещений о собраниях «гвардейской конницы» и «союза дворян». Останется и там, и за рубежом – только советская Россия, совсем другая прежде всего по своей тональности. Думаю об этом, и почему-то начинает звучать строчка из адамовического «Когда мы в Россию вернемся» – «…как будто Коль Славен играют в каком-то приморском саду…» Однако возвращаться будет некому и некуда. России эмигрантской – совсем особенной, той, что увидел Ходасевич в своих «Соррентинских фотографиях», – уже не будет. Поймет ли всю ее важность, единственность, незаменимость – для русской памяти – Россия советская? Не знаю. А, может быть, появятся «там» – «специалисты по эмиграции», «эмигрантоведы» с научными журналами и примечаниями. Возникнет, может быть, даже своего рода «культ» эмиграции, мода на нее. Но как поймут и разгадают они этот опыт: французская деревня и русский кадетский корпус; перспектива парижских бульваров как «фон» «Коль Славен» и «приморского сада…»? И т.д. Почему у меня чувство, что их мы понимаем, и даже очень хорошо, а они нас – никак? Может быть, потому, что эмиграция была прошлым в настоящем, и даже в нас, эмигрантских детях, на настоящее смотрела из живого прошлого, тогда как у них только настоящее, ибо никакого «прошлого», кроме этих пустых – хотя и кровавых и страшных – шестидесяти лет, нет…

Четверг, 10 ноября 1977

Завтрак, вчера, с Сережей в ресторане Объединенных Наций. Разношерстная толпа делегатов, но все они как бы исполняют обряд и все – часть этого обряда: и огромные, как храмы, залы, залитые солнцем, и их манера прохаживаться друг с другом, вежливо беседуя, и их разодетость. И я подумал, что, какова бы ни была слабость, «дутость» Объединенных Наций, все это только и полезно, и нужно, и оправдано как именно обряд. Ибо обряд, нами совершаемый, нас в известном смысле определяет, к нам обращен. Обряд воплощает мечту, видение, идеал, все то, чего в «эмпирии», может быть, и нельзя воплотить полностью, он подобен словам, о которых сказано, что «от них оправдаешься и ими осудишься…»¹⁰⁶⁴. Мир без обряда – только игра голой силы.

У входа, на припеке, стояло четверо советчиков – не дипломатов, а, по-видимому, каких-то «нянек», держиморд, агентов. Не знаю. Но, глядя на них, мне стало страшно: страшные скуластые лица, наглые и одновременно мертвые глаза. Система, выращивающая таких «антропоидов», – дьявольская…

И «L'Express», и «Le Nouvel Observateur» этой недели посвящены шестидесятилетию Октября. И конечно, самое поразительное в этой жуткой истории – это то, как долго мир, вопреки всему, страстно и восторженно верил в нее. Я думаю, во всей истории мира не было ничего одновременно более трагического и более смешного, чем эта вера, это решение верить, это напряженное самоослепление. Тут доказательство тому, однако, что в мире сильна и «эффективна» только мечта. И если умирает в человеке мечта Божья, он бросается в мечту дьявольскую. Но поэтому и бороться с дьявольской мечтой, дьявольским обманом можно только мечтой Божьей, возвратом к ней, но именно она-то и выветрилась, обессолилась в историческом христианстве, обратилась в благочестие, быт, испуганное любопытство к «загробной жизни» и т.д. Вырождающийся коммунизм все же продолжает твердить о революции, о «changer de vie»¹⁰⁶⁵. Христианство же предало даже свой «язык», свою сущность как благовестие – приблизилось Царство Божие, ищите прежде всего Царства Божия… Все это банально, устаешь повторять, и, однако, тут, только тут, только в этой измене эсхатологии – причина исторического развала христианства. Мировой пожар, раздутый скучнейшим коммунизмом («массы» и т.д.), – какой это, в сущности, страшный суд над христианством.

Четверг, 17 ноября 1977

Вчера вечером ужин с митр. Феодосией, Губяком и Леней [Кишковским] в ресторане около Syosset. Чувство взаимного доверия – столь, увы, редкое в Церкви, братства, простоты. Дай Бог, чтобы митр. Ф[еодосий] не обманул надежд.

На ужин прилетел из Техаса, где утром читал лекцию chaplain'am¹⁰⁶⁶ на Fort Hood. Прилетел туда во вторник вечером. Отмечаю это главным образом из-за особого впечатления, которое неизменно производит на меня Техас. Этот полет над ярким солнцем залитой, бесконечной равниной. Прикосновение к некоей потаенной Америке.

В аэроплане, туда и обратно, заканчивал книгу Ann Douglas, одну из тех книг, что важна не своим прямым содержанием, а способностью заставлять работать мысль. Но и содержание ее очень интересно: этот союз, в XIX веке, clergy¹⁰⁶⁷ и женщин, создавший современную американскую массовую «потребительскую» культуру… Как говорят здесь – «what do you know…»¹⁰⁶⁸. Особенно интересна глава о «domestication of death»¹⁰⁶⁹

В воскресенье свадьба Миши Меерсона. Погружение – на два часа – в мир «диссидентов»: Литвинов, Шрагин, их жены… После Собора, после этих напряженно церковных недель ощущение – буквально – другого воздуха, другой «длины волны». Зато все, что обычно ощущаешь в чине венчания как чуждое присутствующим: Авраам и Сарра, Иаков и Рахиль, Моисей и Сепфора, – все это удивительное включение брака в историю спасения, в грандиозный и славы исполненный замысел Божий, – все то, что чуждо нашему благочестию, – все это поразительно звучало на этой поистине «иудео-христианской» свадьбе.

Пятница, 18 ноября 1977

Получил сегодня 122-й номер «Вестника»: «умеренный» выпад против меня Солженицына – о том, почему мой ответ на его «Письмо из Америки» его «не удовлетворил» и «огорчил». Не удовлетворил потому, что-де не объяснил автокефалию, огорчил потому, что был не ответом ему, а новым выпадом против старообрядцев. Читая это, не знаешь, что и думать. Ведь он же никакого объяснения автокефалии не просил, а презрительно, с кондачка и поверхностно ее отвергал что же тут объяснять… Что же касается старообрядчества, то опять-таки не я, а он поднял эту тему, причем безоговорочно оправдывая старообрядцев и оплевывая «никониан"… Самое грустное то, что этот выпад меня даже не огорчил.

В том же письме – протесты против «клеветы» на Россию (цитаты из Мишле, Безансона, Леонтьева и т.д.). Что же это за жалкое национальное сознание, которое не может вынести ни слова критики. Толстой ругал и высмеивал французов и немцев, Достоевский тоже, у Тургенева где-то народ «хранцуза топит». Нет меры нашему бахвальству, самовлюбленности, самоумилению, но достаточно одного слова критики – и начинается священное гневное исступление.

Холодно. Ясно. Хорошо.

Понедельник, 21 ноября 1977. Введение во Храм

Дома, после праздничной Литургии.

В субботу вечером по телевизору потрясающая передача из Иерусалима: приезд в Израиль Садата! Чувство, что происходит что-то великое, даже если это кончится неудачей и даже катастрофой. Садат, приветствующий Голду Меир, Моше Даяна! У меня мурашки по спине пробегали.

Вчера, в воскресенье, служил с новым митрополитом в соборе. Потом в подвале – «пельмени Детского общества», погружение на час в русскую эмиграцию, в ее единственный в своем роде дух и стиль. Смесь ностальгии, умиления, удивления и жалости.

Только что получил два номера «Русской мысли». И, как всегда, смешанное чувство. Ибо нигде с такой ясностью, как в эмигрантских изданиях, не вскрывается двусмысленность и, больше того, поверхностность «борьбы». Все объединены на «против» и, конечно, на «правозащитном» принципе. Но достаточно одного шага дальше – и начинается полная разноголосица, и при этом страстная, нетерпимая, узкая. И снова «more of the same»¹⁰⁷⁰: «правые», «левые» и т.д. Ни общей оценки прошлого, ни сколько-нибудь общего взгляда на будущее. Спокойны и слепо самоуверенны только «доживающие» – и уже без всякой связи с историей – РОВС, «белые воины», «донская конница», «гвардейское объединение» и т.д. Им, в каком-то смысле, «тепло на свете». «Кружатся в вальсе загробном на эмигрантском балу». А все остальные – безнадежно разделены и окапываются друг против друга и друг друга боятся.

Иногда такое острое чувство: «проходит образ мира сего»¹⁰⁷¹. Может быть, это – старость?..

Вторник, 6 декабря 1977

За спиной десять дней в Париже: со среды 23 ноября по субботу 3 декабря. Путешествие в Люксембург. Ночная остановка в Исландии… В Люксембурге нас встретил Андрей. Пять часов на автомобиле в Париж, под ливнями и грозами. Потом эти пять часов по полям и через деревушки милой Франции вспоминаешь как беспримесное счастье… Со мной все эти дни Аня (Льяна приехала отдельно и улетела в Нью-Йорк в среду утром), и это, пожалуй, главная радость этих парижских дней… Ходили с ней по всему Парижу, ездили в L'Etang la Ville. Ее ясность, скромность, целостность – умилительные: другого слова не сыщешь.

Среда, 7 декабря 1977

В субботу 26-го и воскресенье 27-го свадебные торжества Елены – племянницы и крестницы. В субботу – гражданская свадьба, в воскресенье – [венчание в соборе] на rue Dam. Прием в Hotel Georges V. Сколько людей, знакомых и друзей, которых я не видел чуть ли не пятьдесят лет! Миша Арцимович, лучший друг лет русской гимназии, его жена, которую я не узнал. И конечно, «племя молодое, незнакомое"… В понедельник 28-го – утром у Андроникова, затем у Никиты [Струве]. Ежедневные посещения мамы и бесконечное flanerie¹⁰⁷² по Парижу. И все девять дней, как на заказ, сухие морозные дни, солнце и поразительное по синеве небо. Кажется, никогда не наслаждался Парижем, физическим общением с ним, как в этот приезд. В среду 30-го (преп. Никона Радонежского, годовщина моей хиротонии тридцать один год тому назад) служил на Подворье, потом – праздничная «трапеза» с о. Алексием Князевым, Ильей Мелиа, Николаем Осоргиным и др. Иногда чувство полного отрыва, а иногда – с необыкновенной силой – «le temps immobile»¹⁰⁷³… В субботу 3-го утром поездом в Люксембург: удовольствие этой поездки по сверкающей инеем равнине Шампани, а потом Арденны и Лотарингия.

В воскресенье и понедельник – визит Никиты, на пути домой, в Париж, из Вермонта. Рассказывал об А.И.[Солженицыне].

Эти два дня – инспекция в семинарии (штатных властей). Точно купаешься в бюрократической ванне. Статистики… Но зато кончились лекции и повсюду, все больше и больше, зажигаются разноцветные огни рождественских украшений. Любимое мною время года. «И на земле мир…»

Пятница, 9 декабря 1977

Лекция вчера в Украинском институте Гарвардского университета. Своего рода поездка Садата в Израиль. Довольно напряженная атмосфера. Говорил об «иерархии ценностей"… Боюсь, однако, что говорил людям, свою иерархию ценностей выбравшим, и выбравшим, так сказать, с надрывом. Солженицын обижен за Россию, эти обижены за Украину и т.д. Но обида плохой советчик, еще худший, чем страх. И все же чувство, что, может быть, что-то сдвинулось. Прием у Шевченко, ужин в Faculty Club были вполне дружественными… Лишний раз убедился в абсолютной правоте слов: «Познаете Истину и Истина освободит вас…»¹⁰⁷⁴. Более пожилые – проф. Пристак просто милые люди… Молодые, как Зимин или Маргоги, – труднее, ибо упиваются, кроме всего прочего, своим «американским статусом», – Украинский институт в Гарварде! Ах, если бы русские, так любящие говорить о величии России, знали или даже просто подозревали, в чем состоит подлинное величие! И грусть, даже трагизм всего этого – что «решение» так близко, так действительно рядом! И оно – как раз в «иерархии ценностей»: в суматохе, в спорах, во всем этом мизерном research¹⁰⁷⁵ и страстном самопревозношении – взглянуть, просто взглянуть на Христа. Но нет… Это невозможно. И вот мир наполняют злые православные, преисполненные гнева, страха, обиды, «узости и тесности». Греки, карловчане, украинцы…

Суббота, 10 декабря 1977

«Бывает такое небо, такая игра лучей…» Сегодня небо – синее-синее, и на всем лучи морозного бледного солнца. И какая-то немощь в душе, ничего не хочется делать, все из рук валится. Может быть, потому, что только что был в Париже, где, как это бывает каждый раз, нахлынуло прошлое, и прошлое не в смысле «событий», а прошлое как еще детский взгляд на жизнь, то ее восприятие, из которого, я знаю, все во мне, но к которому как таковому не вернуться… Вот только что вспомнил наше с Аней посещение лицея Карно – первое с 1938 года! Тот же, абсолютно ни в чем не переменившийся внутренний крытый двор с двумя этажами классов… Сколько я в этом дворе, в этих классах мечтал, какой двойной жизнью жил, как именно тогда чувствовал с небывалой силой, что «tout est ailleurs»... Посещение с Аней, морозным вечером, Palais Royal, с застывшими деревьями, закатом озаренный Тюильри. Париж – это для меня всегда свет тех лет, когда действительно рождалась душа, то есть та последняя глубина моего «я», которой по-настоящему не выразишь, не расскажешь даже самому себе, которая во всем присутствует, но по отношению ко всему другая и другим живущая (чем?). Но только от нее, от ее присутствия и вся грусть (всегдашняя), и все счастье (всегдашнее) жизни… Париж – это, таким образом, первая пленка души и потому как бы первая ее «фотография» (как ходасевичевские «соррентинские фотографии»). И потому я не могу «наглядеться» на него, ибо он – встреча с душой, его запечатлевшей и им «явленной» или «проявленной». «Le Royaume et 1'exil»¹⁰⁷⁶…

А может быть – из-за напряженности, утомительности этой недели, из-за погруженности в «прозу жизни». Так или иначе, ничего не хочется, и усталость.

«Русская мысль» – когда это у русских появился этот тон, или это я впервые стал так мучительно переживать его? Тон, прежде всего, какой-то нескромности, словно у нас какие-то особые права, особенные заслуги. Что-то гоголевское.

Перечитал написанное. Все это выразил Ходасевич, выразил лучше всех – Для меня во всяком случае:

В заботах каждого дня

Живу, – а душа под спудом

Каким-то пламенным чудом

Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю

Иль над книгой лицо склоня,

Вдруг слышу ропот огня –

И глаза закрываю.

Понедельник, 12 декабря 1977

Вся семинария больна: сплошной госпиталь. И, как это всегда бывает, особое чувство спайки, солидарности…

Все после-обеда в Syosset «внешние дела», малый синод. Суетливо, но хорошо.

Мороз, снежинки в воздухе. И уже всюду горят рождественские украшения.

Читал вчера Набокова. «Весна в Фиальте». И раздумывал о месте и значении этого удивительного писателя в русской литературе. Вспоминал давний ужин с ним в Нью-Йорке. «Моя жизнь – сплошное прощание с предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет…» За такие-то вот строчки сразу все ему прощаешь: снобизм, иронию, какую-то «деланость» всего его мира.

Вторник, 13 декабря 1977

Преп. Германа Аляскинского. Ранняя Литургия, которую служил «соборне» – с Ваней [Ткачуком] и Томом [Хопко] (а Алеша Виноградов, опоздавший к облачению, приобщался у престола). Чувство, нет – не гордости, а благодарной радости…

Раздвоение – в продолжение позавчерашнего («а душа под спудом»). Я всегда чувствую его. То есть всегда, или почти всегда, вижу все и со стороны. Как, например, вчерашнее заседание. Я одновременно в нем и участник, и его созерцатель, почти зритель, причем в созерцании этом я и себя вижу со стороны, извне. И то во мне, что «созерцает», в заседании не участвует. А, например, все время видит окно и за ним голые деревья, зимние сумерки, тишину огромного парка.

Четверг, 15 декабря 1977

Вчера вечером рождественский концерт в Spence. Глядя на этих поющих девочек, думал:

1) что нет некрасивых, когда они отдаются, как в хоре, чему-то высшему и лучшему в себе;

2) что прекрасно, в сущности, каждое человеческое лицо, и каждое «являет», «доказывает» существование Божье;

3) что есть в Америке, у американцев некое, им имманентное добро, желанье, чтобы все вышло хорошо, уменье отдавать себя.

Сегодня в семинарии телефон о. К. Ф[отиева] – о смерти в Париже Галича. Виделся с ним раз в Нью-Йорке вскоре после его выезда из России, в толпе «диссидентов».

После вчерашних бури и ливня сегодня снова солнце и голубое небо. Окончание семестра. А в воскресенье – отъезд в Южную Африку Сережи с семьей.

Пятница, 16 декабря 1977

Какая путаница! Вчера – «на сон грядущий» – прочитал в «Вестнике» (122) старую статью З. Гиппиус о Розанове. Розанов-де остро чувствовал «еврейскую правду о земле», якобы отброшенную христианством («в сладости Христовой мир прогорк"…). Да что они – никогда не читали Евангелия, не были в церкви, не почувствовали «космизма» христианства? И где же эта «еврейская правда о земле»? Нет народа более «городского», оторванного от земли… И все это выдается за «углубление» «проблемы иудаизма в христианстве». А сейчас в [журнале] Newsweek статья о поддержке Израиля, его «божественного права» на Святую Землю со стороны американских фундаменталистов. Все это предельно безответственно, а бумага все терпит. Отвращение от всего этого «богословия с изюминкой», воплей и преувеличений.

Собрание, вчера вечером, Board of Trustees. Как изменилась за эти годы Церковь! Атмосфера служения, доброжелательности, желания действительно помочь семинарии.

Христианство требует, абсолютно требует простоты, требует «светлого ока», «зрячей любви». Оно извращается всюду, где есть надрыв, где «естество на вопль понуждается». А все это, увы, в невозможной мере присуще нашей эпохе, пронизывает собою нашу цивилизацию. Человек потерял способность любованья, и все для него стало «проблемой». Надо уйти, выйти от и из «проблем», и это значит – очистить зрение, очистить душу от всего этого нездорового возбуждения.

Понедельник, 19 декабря 1977

Проводы вчера Сережи и Мани в Южную Африку! Un moment difficile a passer¹⁰⁷⁷, особенно для Л.

Поздно вечером звонок от о. Л. Кишковского: скончался Н.С. Арсеньев. Он звонил мне дня три-четыре тому назад, и я тогда же сказал себе: это в последний раз, так слаб был его голос.

В субботу днем прогулка, в одиночку, по Пятой авеню. Солнце, несусветная толпа, Christmas carols¹⁰⁷⁸, льющиеся отовсюду, праздник, висящий в воздухе: все это доставляет мне огромную радость. И мне совсем не мешает «коммерциализация» Рождества, которую [многие] вечно изобличают. В Средние века торговали мощами. В [книжном магазине] Rizzoli, куда я захожу, гремит какой-то oratorio Баха.

Днем вчера bien au chaud¹⁰⁷⁹ в Крествуде, вдвоем. Снегопад за окном. Серое небо. Черные ветки.

Вторник, 20 декабря 1977

Панихида по Арсеньеву, вчера, в карловацкой церкви в Sea Cliff'e. Нас – «американских» священников – целая группа во главе с митр. Феодосием. Неожиданно для меня, о. Митрофан Зноско попросил меня сказать слово в конце панихиды. Подумать только – это тот же о. М[итрофан], который семь лет тому назад служил демонстративные панихиды по мученикам перед воротами резиденции Syosset! Чьи прихожане начертывали на этих воротах красные серпы и молоты… Вот уж поистине все проходит…

Потом – ужин с митр. Ф[еодосием] у Трубецких, уютный и дружеский.

Суббота, 24 декабря 1977

Сочельник. Только что пришли с длинной службы. Чудный солнечный день. С нами эти дни Ткачуки.

Написал маме, Андрею, Солженицыну (получил от них сегодня поздравления).

Праздничная тишина. Завтра, после елки, уезжаем с Л. в Новый Орлеан на неделю.

Пятница, 30 декабря 1977

Три дня в Новом Орлеане, в Hotel St. Louis, в самом центре Vieux Carre. Сколь бы ни была искусственна «туристическая» жизнь, овладевшая этим кварталом: jazz, кабаки, танцовщицы, – волнение от этих старых улиц с чугунными резными балконами, от прошлого, окрашивающего этот город. Собор, площадь. Поездка по Миссисипи на бывшие плантации. Поездка в Bay St. Louis. Старые кладбища с могилами поверх земли (из-за болота). Уезжая, оставляешь там часть души: словно к чему-то прикоснулся… Два противоречивых опыта в таких городах: бега времени, с одной стороны, le temps immobile – с другой. «Все, кружась, исчезает во мгле…»¹⁰⁸⁰. Но вот тот же переулок около собора, те же удивительные южные (зеленые в декабре) дубы, молчание, присутствие, победа над суетой.

Начал читать «The Meaning of Anxiety» Rollo May¹⁰⁸¹. Желание понять весь этот мир «психотерапии», которым буквально все одержимы в наши дни. Хочу проверить мое инстинктивное к нему отвращение, убеждение в его несовместимости с христианством, с верой. Вспоминаю мой – единственный! – «кризис» 1935–1936 года. Была ли это «anxiety»¹⁰⁸²? И если была, то что ее разрешило? Во всяком случае, не «психотерапия», весь смысл которой в «высказывании», тогда как силой воли, напряжением я ничего тогда (месяцами!) не показывал никому, ни с кем словом не обмолвился. Все было внутри, абсолютно скрыто. И до сих пор чувствую так: Бог оставил, Бог вернулся. И иногда тоже чувствую, что молился я только тогда… А с тех пор не было «кризисов». Вот сегодня – страшный, непонятный «темный» сон: я ем, а за окном три виселицы, и с каждой, по очереди, падают повешенные, и один как-то страшно ползет… Что это? Откуда? Но вот просыпаюсь – и никакой «anxiety». Солнце на крышах, солнце в пустой квартире, и во всем «присутствие», и от него – радость жизни. Иногда (часто) думаю, что, может быть, я очень холодный, равнодушный и поверхностный человек, желающий только «спокойствия». Правильно ли это – «покоя сердце просит»? Правильно ли внутреннее отталкивание от «религиозных разговоров», от «религиозной суеты», от «организации» религиозной жизни? Но, одновременно, отталкиванье от всяческого «спиритуализма», буддизма, ухода из истории? Как хотелось бы честно, просто, ясно изложить, «в чем моя вера», и как это невозможно… Прежде всего потому, что это не ясно моему уму и сознанию. Одно, мне кажется, все-таки «ясно», а именно: что основными «координатами» этой веры являются, с одной стороны, острая любовь к миру во всей его «данности» (природа, город, история, культура), а с другой стороны – столь же острое, столь же очевидное убеждение (или «опыт»), что сама эта любовь направлена на то «другое», что этот мир «являет» и в явлении чего – его сущность, призвание, красота и т.д. Поэтому мне одинаково скучно и тоскливо там, где это «явление» отрицается, то есть и с теми, кто этот мир любит без «отнесенности» к «другому», и с теми, кто это «другое» (религию) просто противополагает миру. Скучно и с законченными «секуляристами», и с законченными «религиозниками». А именно эта поляризация и происходит в наши дни. Тоска «обмирщенности» и тоска «благочестия», ибо и то и другое прежде всего маленькое, унылое, само по себе именно скучное. Однако это именно «координаты», и остается главный и единственный вопрос: что же все-таки делать, как жить в мире – Богом, и в Боге – миром, то есть любовью? В чем присущее человеку творчество! Ибо вместе с Богом он творит свою жизнь и, следовательно, свое Царство Божие…

Суббота, 31 декабря1977

Paul Valery: «Toute vue des choses qui n'est pas etrange est fausse. Si quelque chose est reelle, elle ne peut que perdre de sa realite en devenant familiere. Mediter en philosophic, c'est revenir du familier a 1'etrange et dans 1'etrange affronter le reel»¹⁰⁸³.

Цитировано Жюльеном Грином из «Les choses tues»¹⁰⁸⁴. Но тут, в этих словах, и мое понимание «богословия».

Вчера после обеда с детьми Хопко на крыше World Trade Center. Потрясающий вид на Нью-Йорк, сначала в свете заката, потом в ночных огнях. Очевидная для меня красота этого зрелища. Вспоминаю слова Р. Berger'ä не «деревня», а город – символ, реальность христианской веры («Новый Иерусалим» – «Аще забуду тебе, Иерусалиме…») «Природой» без города занято язычество.

Отец Фома [Хопко] дает мне читать циркулярное рождественское письмо какого-то трапписта из Massachussets. В его монастыре «встречаются» все «традиции» (Запад, Восток, буддизм), все «обряды», все «experiences»¹⁰⁸⁵. Варварство всего этого. Словно «традиции» – какие-то одежды: оделся в буддиста – и уже «experience». Меня тошнит от этой дешевой, мутной волны «spirituality»¹⁰⁸⁶, от этого мелкотравчатого синкретизма, от этих восклицательных знаков «La culture ne s'improvise pas»¹⁰⁸⁷, – замечает Грин. Религию тоже. Невольно вспоминаешь: «…и на строгий Твой рай…»¹⁰⁸⁸. От всего этого возбуждения, в котором приходится жить, буквально опускаются руки. Хочется уйти. Чашка кофе и гамбургер в простом кафе подлиннее, реальнее всей этой религиозной болтовни. Как таинство невозможно без хлеба, вина, воды, так и религия требует «мира», реального и «будничного». Без него она становится неврозом, самообманом и самообольщением.

Последний день года. Как быстро бежит время! Год тому назад сегодня мы завтракали с Сережей и Маней в Hotel Pierre. И словно вчера!

В «Нью-Йорк таймс» рецензия на антологию С.S. Lewis'a «The Joyful Christian»¹⁰⁸⁹ Цитаты: «…what is Anglicanism but a kind of Christianity adapted to the English temperament – cool gentlemanly, at its best in an Oxford College chapel9 Lewis is the ideal persuader for the half convinced, for the good man who would like to be a Christian but finds his intellect getting in the way Lewis will always steady the waverer, convert the soul ready for conversion Yet joy exists, and there has to be a source When we find the source, which is God, we may not need joy anymore Not, that is, till we get down to the serious business of Heaven…»¹⁰⁹⁰

Вторник, 3 января 1978

Новый год встретил нас морозом, снегом, солнцем. Все эти дни дома, в лености и безделии, которые начинают мучить мою совесть.

Читаю книгу покойного М.Н. Эндена «Raspoutme ou la fascination»¹⁰⁹¹, книгу умную, спокойную, доброжелательную, но потому и особенно рельефно являющую весь ужас последних лет Империи. И опять меня больше всего поражает и «сражает» сила этой темной религиозности, власть, так легко получаемая всякими псевдомистиками, шарлатанами, самозванцами, этот якобы «религиозный» подход к миру. Впечатление такое, что ни от чего не отрекается человек так легко, как от ума, рассуждения, подвига проверки, трезвости, «различения духов»¹⁰⁹².

До этого перечитывал (попались под руку) «Опавшие листья» Розанова. В чем-то он меня отталкивает, но как часто и восхищает (страницы о Леонтьеве, Гоголе, Толстом, об «интеллигенции» и т.д.) Чуждо мне в нем все, что касается пола: тут какая-то одержимость.

Также письма С.S. Lewis. Но тут нужны выписки (книга осталась в Крествуде).

Среда, 4 января 1978

С.S. Lewis «Letters of С.S. Lewis»¹⁰⁹³ (Harvest Book, Harcourt Brace lovanovich, 1975)

P.176: «Mark my words you will presently see both a Leftist and a Rightist pseudo-theology developing – the abomination will stand where it ought not…»

P.179: «Lord! How I loathe great issues. How I wish they were all adjourned sine die. «Dynamic» I think is one of the words invented for this age which sums up what it likes and I abominate…»

P.181: «…I think that the sweetly-attractive-human Jesus is a product of 19th -century skepticism, produced by people who were ceasing to believe m His divinity but wanted to keep as much Christianity as they could…» P 195: «…what really worries me is the feeling (often on waking in the morning) that there is really nothing I dislike so much as religion – that it''s all against the gram, and I wonder if I can really outgrow it?.. If our faith is true, then this is just what it ought to feel like until the new man is full grown…»

P.228: «…the subordination of Nature is demanded if only in the interests of Nature itself All the beauty withers when we try to make it an absolute Put first things first, and we get second things thrown in, put second things first and we lose both first and second things…»

P.268: «Well, let''s go on disagreeing but don't let us judge. What does not suit us may suit possible converts of a different type. My model here is the behavior of the congregation at a Russian Orthodox service, where some sit, some he on their faces, some stand, some kneel, some walk about, and no one take\ the slightest notice of what anyone else is doing. That is good sense, good manners, and good Christianity. «Mind oné's own business» is a good rale in religion as in other things…»¹⁰⁹⁴.

Номер «Русской мысли» со статьями о Галиче и Набокове. Об этом последнем: Вейдле, Каннак, Бахрах. Но все как-то случайно, «marginal»¹⁰⁹⁵… Нет сейчас «за рубежом» кого-то, кто сказал бы то, что нужно, на глубине и «с властью"… Что касается статей о Галиче (Максимов, Плющ…), то в них та «тональность», присущая всему, что пишут «третьи», которая все-таки всегда отдает пропагандой, нажатой педалью. Между тем как ясно, что Набоков – явление исключительное во всех смыслах этого слова и что именно исключительность его следовало бы попытаться понять и объяснить – себе в первую очередь.

Кончил Распутина. Благородство, подлинная «порядочность» Эндена. Та доброжелательность ума, соединение ума, совести и правдивости, которые все больше и больше кажутся мне единственным мерилом, и условием, и сущностью «христианского подхода» к чему бы то ни было… С необычайной силой пережил снова ужас обреченности России, ужас «искренней» слепоты Государя, болезни императрицы, мелкотравчатости интеллигенции и т.д. Все это давно известно, но Энден показывает все это необычайно убедительно, ибо изнутри видит правду и неправду каждой из действовавших тогда сил. Один из самых убедительных его выводов, правда русской монархии, неправда «абсолютизма», навязанного ей Петром и ее погубившая. Вот уж действительно – tout se paye¹⁰⁹⁶…

Четверг, 5 января 1978

Первым делом новоизбранного нью-йоркского мэра Коча был «указ», запрещающий городскому управлению какую бы то ни было дискриминацию против гомосексуалистов. Восторг «Нью-Йорк таймс»: «a new climate!»¹⁰⁹⁷. Сейчас, по дороге из Нью-Йорка, слушал радио. Тоже восторг, с придыханием, с похвалами мужеству (!) мэра и с громогласной риторикой о свободе, правах и т.д. Терминология выкристаллизовалась: речь идет о «sexual orientation», «sexual preferences»¹⁰⁹⁸ – и все… Точно о праве предпочитать кофе или чай… Страшно более всего за ту самую «свободу» и «права», во имя которых все это говорится и делается. Мужество! Наоборот: «свободный» мир все больше и больше пропитан страхом, конформизмом, почти террором. Самое страшное то, что уже сейчас каждый, кто выступает против, автоматически воспринимается как идиот, фашист, ихтиозавр… Мне всегда казались скучными преувеличениями все вопли о «закате Запада». Увы, я и сам начинаю думать, что этот закат, это гниение действительно налицо и ускоряются в своих темпах. Когда защита неправды звучит как защита правды, как возвышенная проповедь, когда, иными словами, черное провозглашается белым и наоборот, – совершается грех. И это значит – в саму ткань жизни входит и воцаряется смерть.

Первое письмо от Сережи и Мани из Иоганнесбурга, счастливое и «благополучное».

Среда, 11 января 1978

Кончил книгу вл. Иоанна Шаховского «Биография юности». Удивительная книга, удивительный человек, всю жизнь проживший в каком-то безоблачном, счастливом романе с самим собою, в никогда не дрогнувшем убеждении, что он обо всем судит «духовно». Нестерпимая для меня «литературность» этой духовности. Это почувствовал и хорошо выразил К.В. Мочульский, письмо которого приводит Шаховской (стр.250):

«…Вы скажете, что о некоторых вещах нельзя говорить просто и ясно, – и я Вам отвечу, что в таком случае я предпочту об этом вслух совсем не говорить. Намек и недоговоренность мне не по душе. Усложненность мне всегда кажется произволом, ибо простота – величайшая трудность – и недостаток ее – неудача или ошибка…

Чем больше я вчитываюсь в Ваши письма, тем больше недоумеваю. Откуда у Вас эта сложная, запутанная фразеология, почему Вы с ней не боретесь? Почему Вы как будто любите Ваше, как Вы выражаетесь, «косноязычие»? Символизм необходим как ступень, но останавливаться на ней нельзя. Подлинный мистический опыт никаких символов не знает – ибо он чистейший и полнейший реализм. Двух миров не существует для верующего человека – есть только один мир – в Боге, и это просто и реально. Зачем же говорить загадками, да еще в стиле германской идеалистической философии?»

Милый Константин Васильевич! За эти строчки хочется руки ему целовать. Но его давно нет, и вот, только прочтя это письмо, так ясно вспомнил его – в Богословском институте, в «кружке» матери Марии, маленького, хрупкого, радостного… Где-то у меня должно храниться письмо, написанное им – из больницы уже – к моей свадьбе. Читаешь эти слова – еще неверующего человека – и стыдно становится не только за Шаховского, а за весь поток той мутной, горделивой «духовности», что замутняет собою это «реально и просто».

В прошлое воскресенье у Л.Д. Ржевского. Андрей Седых, художники Голлербах и Шаталов, поэтесса Валентина Синкевич, П.А. Муравьев, жены и какие-то еще «литературные» дамы – среди них сильно постаревшая С.М. Гринберг. Давно-давно не был в этом мире, который тоже живет, суетится, «творит», обсуждает… Мир, в основном, «второй» эмиграции. Чтенье стихов, рассказов. Ржевский – «мэтр», Седых – «генерал». Сидел, разговаривал, думал: так, в сущности, было всегда: «салоны», уют мягкого света, тепла, маленького «микрокосма». И в скольких таких «микрокосмах» я чувствую себя одинаково «своим» и «чужим». Радость от того, что пришел, но и радость от того, что уйду.

Только что звонил во Францию B.C. Варшавскому. Ему 19-го предстоит open heart surgery¹⁰⁹⁹, и, по словам Тани Терентьевой, положение серьезное. Кто знает – может быть, последний мой разговор с одним из самых светлых людей, встреченных мною в жизни… И сразу о – для него – главном: о Буковском, о Максимове, о новом журнале, от участия в котором Варшавский отказался, об испанском короле… Кругом смерти и смерти, а вот так не хочется, чтобы он умер…

Новый «Континент» (14). Скучно, барабанно, митингово. И все кого-то журнал «приветствует» (кардинала Слипого на этот раз!), и что-то все «декларирует», и раздает медали. Примечательны: статья некоего Алексея Лосева о Бродском и, конечно, сам Бродский… Но и то и другое все больше идет в какую-то «заумь», в ту «усложненность», о которой говорит Мочульский. Ни сердце, ни ум не вспыхивают той радостью, что дает чистая поэзия.

Страшный мороз, солнце и ветер.

Четверг, 12 января 1978

Завтрак, вчера в Biltmore, с Виктором Соколовым, «диссидентом», которого я встретил в прошлом году в Калифорнии у о. Г. Бенигсена. Умный, живой, тоже стремится к богословию, к Церкви.

В «Le Monde» интервью Simone de Beauvoir: главная трагедия женщины – ей не дают работать. В этом отношении в СССР лучше – там ей дают работать … Ну что после этого думать об интеллигенции вообще, левой и французской в частности?

Воскресенье, 15 января 1978

Чтение во время week-end'а книги 3. Гиппиус «Живые лица» (I-II). Больше всего поразило, что на протяжении всех этих страниц ни разу не употребила она женской глагольной формы: я «видела» или "думала» и т.д. Что это – manierisme¹¹⁰⁰ или что-то другое. Книга эта мне не кажется замечательной, но иногда отдельные мысли или фразы хочется запомнить, особенно о Вырубовой («Маленький Анин домик»).

«При дворе» (стр.126):

«…своя среда… Мещанская? Не знаю, во всяком случае, потрясающе некультурная, невежественная».

Понедельник, 16 января 1978

Кончил «Живые лица» Гиппиус. Нет, все-таки по-своему замечательная книга. Чтобы остаться в той же, так всегда меня интересующей, атмосфере, перелистывал «Неизданные письма» Цветаевой. Всегда страшная к ней, к ее беззащитности жалость. А вместе с тем сильное отталкивание от всего ее стиля и тона. Мне не по душе вечный ее напролом. А также постоянная игра словами, ее, хотя и действительно потрясающий, но мне как бы подозрительный, «словесный дар», чуть ли не какая-то поэтическая «глоссолалия». Я понимаю теперь, что это же самое меня отталкивает в раннем (да и не только раннем) Пастернаке. Ее искусство не имело в себе смирения, настоящего, Божественного смирения. Она словом «владела», над ним «владычествовала», как именно владычества хочет она и над своими корреспондентами. Она им целиком, без остатка отдается, но с тем, чтобы они не только так же отдались ей, а изнутри ей, ее любви, ее «напролом» подчинились. И, однако, какая во всем этом жалость, как ее бесконечно, безмерно жалко.

Искусство самоутвержденья, искусство – власть над словом, искусство без смирения. В другом «регистре» – это также Набоков. И потому искусство таланта (который все может), а не гения (который «не может не…»). В Набокове, может быть, и был гений, но он предпочел талант, предпочел власть (над словами), предпочел «творчество» – служению. Кривая таланта – от удачи к неудаче («Ада», поздний Набоков, которому так очевидно нечего больше сказать, ибо все возможные – в его таланте – удачи исчерпаны). Гений, даже самый маленький, ибо гений совсем не обязательно «огромен», – от неудачи к удаче (по-настоящему чаще всего – посмертной, ибо требующей отдаления или даже, по «закону» или «пути зерна», – смерти и воскресения…). В Цветаевой гения, пожалуй, и не было. Но был огромный талант, и отсюда – психология всесилия, вызова, требования, самоутверждения (не как человека, а как поэта), бескомпромиссности (утверждения несомненной правды своего искусства при слепоте к «искусству правды»). Цветаева любила в себе свою «стопроцентность», «жертвенность», «безмерность» и, в сущности, не признавала за собою – поскольку абсолютно отождествляла себя, и, наверное, справедливо, с поэтом в себе – никаких недостатков. И потому виноваты (в ее тяжелой жизни, в невозможности из-за этого творить и т.д.) всегда были Другие. В отличие от Блока, от Ахматовой, она – человек без чувства вины или ответственности (кроме как за правду своего искусства, его подлинности, а не «подделки»). Те берут на себя – Россию, мир, революцию, грехи и т.д., Цветаева – нет. Поэтому Блок, Ахматова, даже погибая, побеждают, преображают своим творчеством тьму и хаос. Цветаева гибнет пораженная. В трагедии Блока, Ахматовой, Мандельштама – есть торжество. В гибели Цветаевой – только ужас, только жалость, победа бессмысленной «Елабуги». А Набоков, тот даже не «гибнет». Его гибель – это тот мертвый свет, который навсегда излучает его искусство.

Среда, 18 января 1978

Продолжаю читать письма Цветаевой. И отказываюсь от позавчерашних «рассуждений». Только жалость, только ужас от этой замученной жизни…

Два дня бешеной работы в семинарии: в понедельник 23-го начинается новый семестр. Мелочи, заботы, но тут же и несчастные любви и т.д. Одно расписание лекций стоило нескольких часов… Вчера днем и вечером – снежная буря. Ночевал в Крествуде, «богословствовали» с Томом [Хопко].

Пятница, 20 января 1978

Ужин вчера с Григоренко, генералом, и его женой Зинаидой Михайловной, у сына Андрея. Впечатление: очень хорошие русские люди, светлые, честные, мужественные. Если таких много в России – должна быть надежда. Негодуют на свары среди эмигрантов, но сами бранят «Континент"… Так и не понял за что...

Снежная буря, настоящая вьюга. Вчера поздно вечером ждали с о. К. [Фотиевым] поезда на [надземной] станции метро в Квинсе. И вдруг такое странное чувство, своего рода bliss¹¹⁰¹ – от этого заснеженного города, фонарей, скрипа лопат, очищающих с тротуаров снег.

Все эти дни – работа: «Таинство возношения». И, как всегда, – другое самочувствие, постоянная внутренняя работа мысли.

Суббота, 21 января 1978

Дома, в Нью-Йорке. Город занесен снегом. Вчера не было никакого движения автомобилей, и масса детей на лыжах и в салазках посередине улиц. Праздник в воздухе.

Только что ходил выкапывать нашу машину. Возвращаясь, почти прямо напротив нашего дома вижу полицейские машины, ambulance¹¹⁰², толпу. Оказывается hold-up¹¹⁰³. Выносят старика-владельца всего в крови, с простреленным лицом. И праздник солнечного снежного дня меркнет в этом ужасе бессмыслицы, жестокости, зверства.

Эти два – неожиданных – дня затвора, тишины – провожу в работе («Таинство возношения»). Пишу, как всегда, мучительно, переписывая по десяти раз. Но вот что всегда меня удивляет: сажусь, как будто зная, что я хочу сказать; говорю, однако, всегда другое, не то или, во всяком случае, совсем по-другому. Точно только в писании, в выражении открывается мне то, что я хочу сказать. Так же, но в меньшей мере, и с лекциями.

Разговор с Иоганнесбургом, с Манюшей. Все хорошо.

В письмах Цветаевой. О крестинах ее сына Мура, в Духов день 1925 года о. С. Булгаковым.

Стр. 182: «Чин крещения долгий, весь из заклинания бесов, чувствуется их страшный напор, борьба за власть. И вот церковь, упираясь обеими руками в толщу, в гущу, в живую стену бесовства и колдовства: «Запрещаю – отойди – изыди». – Ратоборство. Замечательно. В одном месте, когда особенно изгоняли, навек запрещали (вроде: «отрекаюсь от ветхия его прелести»), у меня выкатились две огромные слезы – не сахарные! Точно это мне вход заступали, в Мура. Одно Алино замечательное слово накануне крестин: «Мама, а вдруг, когда он скажет «дунь и сплюнь», Вы… исчезнете?» Робко, точно прося не исчезать. Я потом рассказывала о. Сергию, слушал взволнованно, может быть, того же боялся? (На то же, втайне, надеялся?)».

Цветаева отождествляла себя с Романтикой (большая буква – ее, в письме на стр.187: «…от всей Романтики и последнего (в этой стране все – последнее!) глашатая, нет, солдата ее – меня». Но Романтика – это одна сплошная душа, но без Духа, и потому беззащитность души – при всем ее свете – от тьмы и бесовщины. Может быть, именно это она и почувствовала во время крестин сына. Тоже в письмах где-то пишет, что 16-ти лет заставляла икону Николая Чудотворца – портретом Наполеона (!!!). Тяга на дерзание, на пересечение черты: верный признак «тьмы».

Понедельник, 23 января 1978

Сегодня – прием и молебен в Syosset. Во время молебна вдруг поразил солнечным лучом светящийся, горящий позолотой подсвечник. Словно – вещи молча говорят нам, напоминают о чем-то, показывают. И так как время тут ни при чем – всегда это явление – мимолетное – вечности.

Письма Цветаевой к Пастернаку. Как можно так писать и как «стыдно», должно быть, такие письма получать? Сплошной вопль, до предела нажатая педаль. Бедная женщина… При чтении этой книги все время вопрос: почему на долю одних выпадает столько трудностей, такая беспросветно тяжелая жизнь, а другим – нет? Ведь, в сущности, ей так мало нужно было, но вот даже этого мало никогда, ни на день ей не было дано. В чем здесь доля – не «вины» ее – а отсутствия в ней чего-то и, одновременно, присутствия! Отсутствия чувства меры, того приятия жизни – то есть повседневности, которое необходимо для победы над ней, присутствия пафоса, требования, «бескомпромиссности» и потому своего рода мании преследования. Одно дело говорить правду и, если нужно, «страдать» за нее. Другое – «лезть на рожон», «резать правду-матку» (или то, что – в данную минуту – ею считаешь) и видеть в каждом несогласном – врага. А М.Ц. вся во втором варианте. Все так преувеличенно, так громко, так «нарочно», что люди – так мне кажется – поневоле от нее бежали, а она переживала это как одиночество и травлю.

Сегодня в Times постановление какой-то study group¹¹⁰⁴ Пресвитерианской Церкви – рекомендация рукоположения гомосексуалов.

Суматоха в семинарии – регистрация на весенний семестр.

Вторник, 24 января 1978

Цветаева:

Стр. 450: «…замечаю, что ненавижу все, что – любие: самолюбие, честолюбие, властолюбие, сластолюбие, человеколюбие – всякое по-иному, но все равно. Люблю любовь… а не любие. (Даже боголюбия не выношу: сразу религиозно-философские собрания, где все что угодно, кроме Бога и любви)».

Кончил эти письма, и чувство, что редко приходилось читать такую трагическую книгу. История утопающей на глазах у всех… И второе чувство: письма эти устанавливают живую личную связь. Уже в воскресенье – как-то естественно, ненарочито – помянул рабу Божию Марину на проскомидии. Вот уж действительно к ней можно отнести слова молитвы: «покоя, тишины…».

«Мания величия» не у нее, а у ее искусства. Сама говорит – «le divin orgueil»¹¹⁰⁵. В том-то все и дело, однако, что у Бога нет orgueil… И потому и в поэзии ее – самое слабое, как раз, все большое – поэмы: «Перекоп», «Крысолов». А подлинное и хорошее – стихи (лирика), проза и вот письма.

Среда, 25 января 1978

Снег. Дождь. Оттепель. Невероятные лужи, вроде потопа. Ездить по улицам почти невозможно. Всегда удивительно, как просто вот такая погода «ни во что вменяет» наше хрупкое благополучие, всю ту «полированную», по видимости – без сучка и задоринки, жизнь, которую устроили себе люди.

Пятница, 27 января 1978

Хожу смотрю на людей и удивляюсь тому, как много из них не имеют никакого «выражения лица», потому что лицу их абсолютно нечего выражать.

Отец П. Лазор докладывает мне сегодня о катастрофе с С., которой следовало ожидать. Все та же «проблема» гомосексуализма. Выбрасывать на улицу? Пихать в тьму и отчаянье? Длинный разговор с ним сегодня. Решение нужно будет принять в понедельник.

Первая лекция, и сразу чувство, что вернулся к своему делу, к моему «devoir d'etat».

Анализ в [журнале] «Nouvel Observateur» итальянских террористических банд, которым «ничего не остается, кроме ненависти и убийства». Но почему это всеми абсолютно на веру принимается – «ничего не остается»? Что, над ними – солнце не светит, трава не растет, не живут люди, нельзя любить, радоваться, печалиться? Вот плоды преступного кретинизма нашего века – сначала создали этот культ «молодых», потом из них же монстров.

В том же номере большая анкета о Католической Церкви во Франции, то есть на деле – о ее распаде и «выветривании». И не знаешь, что хуже – священник-коммунист или священник-интегрист?

Только что сопровождал митр. Феодосия к [греческому] архиепископу Иакову. В Константинополе, по словам этого последнего, осталось пять-семь тысяч греков! Но и эти постепенно уезжают. Неужели нам суждено быть свидетелями конца «Константинополя»? А православные все [говорят]: «древние восточные патриархии…» Все Православие точно зачаровано поистине вселенским «градом Китежем». Вдруг стало ясно: все ставят на «духовность», но умирает-то то, что для христианства главное: Церковь. Удивительно: именно «духовные» начали расшатывать Церковь. Они отвергли Евхаристию как таинство Церкви («недостойны!»). Они свели Церковь к религии, а религию к себе… И мир остался без Церкви, или, вернее, – с разными ее остатками: «национальными», «этническими», «обрядовыми» и т.д.

Письмо от мамы. Она переезжает в [старческий дом] Cormeille en Parisis.

Каир. Пятница, 10 февраля 1978

Первое утро в Каире. Еще ничего не видел, кроме отеля, о котором ниже… Зато вчера – между аэропланами – пять часов в Риме. После нью-йоркских сугробов – мягкий, прохладный, солнечный, словно в дымке, день… Все подлинно «лучезарно». Приехал около одиннадцати утра на San Pietro и оттуда начал свое бродяжничество. Через Тибр по мосту Am ела на любимейшую piazza Navona, затем по маленьким уличкам на piazza di Spagna… Завтрак в полутемной харчевне. И дальше, все пешком, через весь город, обратно на станцию. Постоял у пустого Foro Trojano. Авентин… Как в сказке: вдруг – из ничего – пять часов в Риме…

Страшное уродство предместий по дороге с аэродрома. Уродство всего, что не прошлое: как это, в конце концов, – страшно. Словно безудержный рост некоего рака, чего-то смертельного. И вдруг среди этого уродства (особенно ужасны «кладбища» старых автомобилей) старая огромная церковь, и она кажется «заплаканной», безнадежно ненужной в своей истлевающей красоте… Так же и люди. На лицах старых или пожилых – печать человечности, присущей человеку печали, заботы. И рядом кошмарная молодежь… На piazza Navona двое таких гомункулов требуют (именно требуют, не просят) сто лир. Не дал.

В десять часов вечера прилет в Каир. Повсюду – полуоборванные, неряшливые солдаты с ручными пулеметами. Смесь тревоги и беспечности в воздухе. Впечатление такое, что, если бы кого-нибудь в толпе вдруг схватили и расстреляли, это было бы «в порядке вещей». В темноте из автомобиля мало что видно. Но то, что видно, напоминает Дамаск. Беспорядок, грязь, какие-то одновременно как будто и новые, и рассыпающиеся здания. Все полунищее, после Америки с ее сплошной тратой… Отель, мебель, простыни… Но арабы, подающие завтрак (в своих арабских костюмах), по-детски приветливы и дружелюбны.

Только что (в девять часов утра), в ожидании моих коптских хозяев, прошелся по кварталу. Как это описать? Прежде всего, снова бросается в глаза чудовищное уродство бесформенных бетонных желто-грязных домов, которыми застроен весь город. Удручающая грязь, пыль, беднота. Половина людей (бегущих куда-то непрерывной волной) – в «бурнусах», другая – в бедном и дешевом «западном» обличье… И как все бедно! Торжество – в витринах – ужасающего «консюмеризма». Жалкий, бездушный, безвкусный «Запад» на нищем «Востоке». Несутся расхлябанные автобусы с грудами людей. Какой-то гигантский Бронкс, но залитый солнцем… В Каире – говорит мне вчера коптский епископ Самуил, встречавший меня, – восемь миллионов жителей. Ясно, что прокормить их может только «западное» (техника и т.п.). Но, кормя, убивает душу, превращает вот в эту бесформенную, кишащую толпу и вдобавок хочет, чтобы была «демократия». Это, пожалуй, мое первое соприкосновение с damnes de la terre¹¹⁰⁶. И страшное чувство, что все это не может, рано или поздно, не броситься крушить «Запад», то есть – обманувшую мечту. Старый «неподвижный» Восток умирает – просто от количества. И заменить его в сознании людей способна только утопия. А она – обман… Страшно…

Что обо всем этом, что всему этому должно было бы сказать христианство?

И какими смешными, после этой всего лишь десятиминутной прогулки по Каиру, кажутся рассуждения американских либералов о «the poor»¹¹⁰⁷ и «the minorities»¹¹⁰⁸ в Америке, а французских левых о невыносимости жизни и необходимости «changer la vie»¹¹⁰⁹…

Быть может, если бы социализм не был верой в самого себя как в Царство Божие, он мог бы быть ответом. Мне кажется, что именно недолжная в нем вера в самого себя, самоуверенность превращает его неизбежно в тоталитаризм. Правда социализма в его ненависти к «наживе» как основному двигателю жизни. Неправда – в идее коллективной наживы, то есть в «материальности» конечной цели, в подчинении ей человека, в отрыве его от вечности …

Суббота, 11 февраля 1978

Погружение – вчера и сегодня – в совсем незнакомый мне мир коптского христианства. И я должен сразу же выразить свое главное впечатление: c'est edifiant и c'est vivant¹¹¹⁰…

Я помню свое ужасное впечатление от посещения в 1971 году Антиохийской Патриархии в Дамаске, а до этого – в 1966 – Иерусалима, Стамбула, Афин… Всегда это унылое чувство пережитка, номинализма, угасания, скованности прошлым, всей этой «церковности» как existence of a non-existent world¹¹¹¹. Безжизненные иерархи. Страх. Ложь, коррупция. «Византинизм».

И вот встреча в прошлом году в Лос-Анджелесе с папой Шенуди III, патриархом Коптской Церкви. Впечатление сразу же подлинности, жизненности, духовности, открытости. А теперь в Каире – встреча с самой коптской peaльностью. Их, коптов, в Египте около семи миллионов! И эта Церковь, несмотря на века гонений (византийских, арабских, турецких), несмотря на окружающее ее море Ислама, на одиночество, на весь духовно-политический хаос Ближнего Востока, – жива и возрождается! Какой урок тоскливым византийцам, всему «греческому раку» на теле Православия!

Утром – длинный прием у Шенуди. Сразу о главном – о Церкви, о путях к единству, о миссии, об Африке, о молодежи… Осмотр грандиозного нового собора, семинарии, типографии, недостроенного «папского дворца». Много безвкусия, но это от веков гетто, которое стихийно преодолевается изнутри…

Вечером нечто поразительное. В битком набитом соборе семь тысяч человек слушают – как и каждую пятницу – патриарха. Перед ним на маленьком столике сотни бумажек с вопросами. Он выбирает пять-шесть и отвечает, поразительно по простоте и вместе с тем глубине (о смысле молитвы «Господи помилуй»; о смерти матери – где она теперь; пятнадцатилетней девочке: можно ли ей идти в монастырь; кому-то, кто обещал, если выдержит экзамен, работать в церковной школе и не исполнил своего обещания, и т.д.). Затем читает лекцию – об искушениях Христа в пустыне, и опять – подлинно, живо, пастырски, питательно… Где в Православии можно увидеть, испытать это: патриарха с народом, в живой беседе?

Днем до этого – пирамиды. Я рад, что поехал, – нельзя побывать в Каире и их не посмотреть. Но внутренне они на меня «не действуют». Умом понимаю их интерес, грандиозность, своеобразную красоту. Но для души – все это мертвое, не мое, прошлое, оторванное, туристическое. Жива, подлинна только пустыня. А пирамиды и сфинкс – мертвый памятник мертвой гордыни.

Сегодня зато день необыкновенный: посещение трех монастырей в этой самой пустыне, с фактически непрерванной традицией от Антония Великого, Макария Великого и т.д. Гробница Ефрема Сирина! Но самое поразительное, конечно, это то, что все это живет. Настоящие монахи! Да я отродясь только и видел, что подражание, игру в монашество, побрякушки, подделку, стилизацию и, главное, безудержную болтовню о монашестве и «духовности». Но вот они – в настоящей пустыне! В настоящем подвиге… И сколько молодых. И никакой рекламы, никаких брошюр о духовности. О них никто ничего не знает, и им это все равно. Все это просто ошеломляет. Тысячи вопросов в голове, но в них придется разбираться постепенно. А сейчас эта поездка в пустыню остается чем-то лучезарным…

Воскресенье, 12 февраля 1978

Утром – старый Каир. Литургия в коптской церкви. Впечатление как бы мутное. С одной стороны – это несомненное «александрийство». Все «под покровом», сквозь покровы… Маленькие Царские врата и там, у престола, священник совершает нечто «потустороннее». Совершает необычайно медленно, под один длинный-длинный, совершенно неподражаемый напев молитвы… А с другой стороны – освежительное отсутствие «византинизма».

Коптский квартал в старом Каире: гетто – почти скрытые входы в храм. За этим – тысячелетняя отверженность, привычка «скрываться», жить в себе; тут, пожалуй, влияние и «пустыни», монашества. Все запущено.

Женский монастырь зато – тихий, солнечный, радостный.

Вокруг – старый Каир, описать который невозможно. Он одновременно и кишащий, бесконечно оживленный, но и как бы в этом кишении застывший, ибо неизменный.

После обеда длинная прогулка по Каиру под почти летним солнцем. Грязь, шум, «нагроможденность» этого города совершенно поразительны. И бедность, страшная бедность. Все чем-то торгуют, но как-то безнадежно, безучастно. Купят так купят, не купят так не купят. Чувство такое, что ни у кого нет никакой «проекции» в будущее (улучшение жизни и т.д.), ибо нет веры в него. Фатализм: привычной бедности? Ислама? Прожить день, посидеть, покурить, побеседовать. Бедность одежды. Повсюду сидят – даже просто на корточках – старые арабы как бы в каком-то столбняке. Но когда спрашиваешь, как пройти, – очень дружественны…

Другой, абсолютно другой мир. И не знаешь, правильно ли, нужно ли тянуть его в западную цивилизацию. Однако ясно, что без нее он просто помрет с голоду…

Все как бы без будущего – и арабы, и копты. Настоящее состоит в том, чтобы выжить. Понятно, почему лучшее уходит в монастырь. Мир – это «выживание». Какой уж тут «космизм», «эсхатология», «действие», «миссия"… В связи с этим – размышления об исламе, о роковом значении его в истории вообще, в истории христианства в частности.

Понедельник, 13 февраля 1978

Вот и последний вечер, последний закат в Каире. И, как всегда, в душе – дымка грусти… Когда приезжаешь – считаешь дни до отъезда. А потом – как если бы все это – город с его непередаваемой атмосферой, люди, освещение – «пропитывает» собою душу… Я не хотел бы здесь жить. Я не люблю «Востока». Здесь с особенной силой чувствую, до какой степени Запад – моя родина, мой воздух. Рим, не говоря уже о Париже, мне духовно ближе, чем Афины, Стамбул, Палестина и, вот теперь, Каир и Египет. Я не верю в «восточную» мудрость, якобы недоступную Западу. И все-таки чувствую здесь прикосновение к чему-то важному и глубокому. Все-таки какая-то «мудрость» есть. Может быть, это сочетание бесконечной древности с детским восприятием сейчас, которого больше совсем нет у западного человека. Здесь есть время, на Западе его, пожалуй, больше нет. Здесь человек порабощен извне – но свободнее изнутри. На Западе он свободен извне, но порабощен всегда давящей его заботой. Здесь – «страшно» политически, но не страшно с людьми. На Западе – политическая security¹¹¹², но люди раздроблены, одиноки и им страшно друг с другом. Все это, возможно, поспешные обобщения. Не знаю, может быть… Но чувство такое, что нищая старуха в черных лохмотьях, просящая на тротуаре милостыню, не отрезана, как на Западе, от других людей. Она остается членом, частью общества. На Западе, где общество не органично (особенно в Америке), каждый все время делает нечеловеческие усилия, чтобы «держаться на поверхности», не утонуть, и это и есть забота. Там нужны деньги или успех. Или вернее – деньги как успех…

Но что будет с этим «Востоком», уже сдающимся, уже сдавшимся – изнутри – Западу? Был в гостях сегодня у «буржуазии» – доктора, профессора… И в них уже неудержимо проглядывает карикатура…

Четверг, 23 февраля 1978

Вернулся в Нью-Йорк в прошлую пятницу – 17-го, после двух с половиной дней в Париже. Мама – в старческом доме. Пронзительная грусть и жалость, хотя «объективно» ей там хорошо…

Общение с Андреем. Наташей. Завтрак с Н. Струве и Машей в Латинском квартале. Прогулка по Парижу. Тюильри под снегом… Привычный, необходимый для меня выход из моей жизни, погружение в некое «инобытие».

Погружение здесь в вечно кипящую «деятельность».

Известие вчера о смерти B.C. Варшавского. См. запись 11 января – мой последний, «предсмертный» разговор с ним по телефону.

Хочу хотя бы только перечислить книги, прочитанные за эти недели: Э. Голлербах о Розанове; J. Lacouture о Leon Blum; J. Guehenno, Maurice Clavel -"Deux siecles chez Lucifer»¹¹¹³, очень замечательная, по-моему; «Самоубийство» Алданова.

Понедельник, 27 февраля 1978

Все эти дни – то есть с прошлой среды – «живу» с Варшавским. Перечел целиком его «Ожидание» и «Незамеченное поколение». Вот и видались мы с ним, после его отъезда в Европу, раз в два года, и почти не переписывались, а смерть его я ощущаю как действительно утрату… Думал вчера, в связи с этим: у меня, в сущности, очень мало друзей, a B.C. был несомненно другом, то есть кем-то, кто действительно стал частью моей жизни… Все обдумываю статью о нем для «Вестника». Перечитывая «Ожидание», думал: это удивительно хорошая книга и «с лица необщим выраженьем»¹¹¹⁴, но как это показать и доказать? Полная и совершенно беззащитная правдивость, «сила, в слабости совершающаяся»¹¹¹⁵. Никакой подделки, никакого вопля, никакого самопревозношения.

Льяна уехала на три дня в Charleston, и сразу чувство одиночества, почти уныния. Весь вечер вчера не мог работать…

Уныние опять и от «мелочности» дел, которыми приходится безостановочно заниматься в семинарии, – ссор, интрижек, жалоб. Вот пели в субботу «На реках Вавилонских» – но кто слышит этот вздох? Всюду «инквизитор», только не великий, как у Достоевского, а маленький, самолюбивый, нервный, завистливый. Какое море недоверия, окапыванье в «своем».

И отсюда постоянный вопрос в душе: мое желанье уйти – что оно? Бегство с «поля брани» или же, напротив, шаг, от которого меня удерживает малодушие?

И вот как хорошо в эти дни мне было с Варшавским.

Пятница, 3 марта 1978

Панихида вчера в храме Христа Спасителя по B.C. Варшавскому. Почти никого в темном храме. Седых с женой, Яновский с Изабеллой, Т.Г. Терентьева, Кондратьева, о. А. Киселев и милый Н.Н. Сусанин. Сказал слово. Потом о. К. Ф[отиев] и Таня Т[ерентьева] у нас на Парк-авеню на блинах. Грустное впечатление от о. К.

Сегодня «Новый журнал». Статья Вейдле о Набокове, правильная, но с «приседаниями».

Опять снегопад. Обычно в конце февраля – начале марта уже чувствуется что-то предвесеннее. В этом году – ничего. Все сковано морозом, грязной белизной многонедельного снега и вот этим снегопадом. И, как сказал бы Андре Жид, «absence de ferveur»¹¹¹⁶.

Воскресенье, 5 марта 1978

Крещение сегодня восьмилетней Лары Литвиновой, дочки Павла и Майи (дочери «Рубина»¹¹¹⁷), внучки наркоминдела Максима Литвинова, в ненависти к которому я был воспитан и который мне в восемь-девять лет представлялся чуть ли не рогатым животным. Лара сама захотела креститься…

Читаю толщенную книгу J. Lacouture о Lion Blum. Все то же стремление – понять, почувствовать квинтэссенцию этой религии левого. Мне было тринадцать лет в год «6 fivrier» (1934), развития [во Франции] «Народного фронта» и т.д. Я был в корпусе, где мы со смехом пели песенку русского «шансонье» Павла Троицкого: «И зачем Леона Блюма родила мамаша Блюм?..» «Правизна» была в крови как нечто самоочевидное. Теперь она мне невыносима, но так же невыносима и «левизна». Между тем деление это, поляризация эта не умирает. Почему? В чем тут дело?

Одно мне ясно: прекрасна в мире только «неудача», только бедность, жалость, сострадание, уязвимость. «Доля бедных, превратность судьбы». И еще беззащитность – дети… Все жирное, самоуверенное, громкое и преуспевающее – ужасно… Думал об этом в связи с рассказом (странным) Вейдле в «Новом журнале» («Белое платье»). Гениальный символ Достоевского: «слезинка ребенка». Это никогда не входит в «музыку правого» и, может быть, породило «музыку левого"… «Правое» несовместимо с сегодняшним Евангелием: «В темнице бех…»¹¹¹⁸. Левое несовместимо с молитвой благодарения: «Велий еси, Господи…».

Вторник, 7 марта 1978

Прочел «залпом» присланную мне на отзыв диссертацию некоего Young о Федорове. Я продолжаю думать, что в его «проекте» воскресения или, может быть, лучше сказать, его захваченности воскресением (которое историческая Церковь действительно как-то «забыла») есть что-то бесконечно важное. Что-то тут было явлено, сказано Церкви, от чего нельзя отделаться иронией и сарказмом (Флоровский). «Мертвых воскрешайте»¹¹¹⁹ – это все-таки что-нибудь да значит! Поэтому дефект и больше чем дефект Федорова не тут, а в его слепоте к эсхатологии, то есть в отсутствии в его видении Царства Божия: «И будет Бог всяческая во всем»¹¹²⁰, «Восстает тело духовное»¹¹²¹: весь вопрос, вся «проблема» (!) в том, что означает тут слово «духовное».

Среда, 8 марта 1978

Федоров. «Воскрешение»... Всегда тот же вопрос: во что мы, собственно, верим, чего «хотением восхотели»? У Федорова так очевидно именно «хотение», чтобы вера двигала горами и воскрешала мертвых. Но почему всякое такое стопроцентное «хотение» как бы разрушает само себя, приводит к reductio ad absurdum?¹¹²²

Четверг, 9 марта 1978

Все эти дни недовольство собой – на глубине. Что я, собственно, «делаю» в жизни? В сущности – саркастически ворчу на всех «непонимающих», всех «делающих» не то. Однако никакого то я сам не делаю. Живу в какой-то постоянной «мечтательности», но пассивной, не активной. Ни молитвы, ни подвига. Искание «покоя». Лень… И когда все это чувствую, как вот в эти дни, и писать не хочется, столь очевидной становится ложь моей жизни. «Восстани, что спиши?..» И ведь действительно – «конец приближается»¹¹²³.

Продолжаю книгу о Блюме. 1936 год – который я так хорошо помню. Тот солнечный июнь, когда я ходил в [лицей] Carnot по ruе Legendre мимо маленькой фабрики, а там шла grive sur le tas¹¹²⁴ и висели красные флаги. И как все кругом меня и, следовательно, я сам животной ненавистью ненавидели Блюма и с восторгом повторяли слова Xavier Vallat: «…се vieux pays gallo-romain gouverne par un juif…»¹¹²⁵. А вот теперь читаю и сравниваю: Maurras (о нем я тоже недавно читал), радикалы, социалисты. И вся щедрость и сострадание были у Блюма, у ему подобных… Conges payes¹¹²⁶, сорокачасовая неделя казались концом мира. Но больше всего ужасает меня – ретроспективно – ненависть, казавшаяся не только оправданной, но и необходимой. И потом те же люди с восторгом приняли Гитлера. Но уже тогда – в сороковых годах – я стал что-то различать. И первое, что возникло в душе, в сознании, – это отвращение к ненависти, ко всяческим «непримиримостям». Я не стал ни на йоту «левым», но почувствовал непреодолимое отталкивание от всего «правого», от правой «ментальности», в сущности пронизанной ненавистью. И так оно продолжается и по сей день.

Как будто какие-то, почти незаметные, намеки на весну. Вчера ехал из Syosset (прием сербского епископа Cattor, заседание с Митрополитом, «дела"…) и смотрел на этот – уже весенний, уже с «обещанием» – закат за голыми, все еще заснеженными деревьями.

Пишу все это, чтобы оттянуть работу: писание скриптов…

Вторник, 14 марта 1978

Второй день Поста и второй день некурения, и, Боже мой, как это мучительно, бесконечно мучительно. Странно сказать, но именно тут ощущаешь со всей силой смысл всего того в молитве, вере, христианстве, что выражено этим непрестанным «Господи, помилуй» в ответ на Христово «без Меня не можете творити ничегоже…»¹¹²⁷. В каком-то смысле, хотя я никогда об этом не писал, курение уже давно составляет своеобразный «фокус» моей жизни, средоточие вопроса, как жить и т.д. Только курящие, и курящие, как я, на протяжении сорока лет, а в последние двадцать лет – по два пакета в день, повторяю – только вот такие курящие поймут, какая эта огромная и мучительная и решающая – нет, не «проблема», а тяжесть и как, на глубине, в подсознании, все с ней так или иначе связано.

Закончил Блюма и все в тех же раздумьях начал Н. Guillemin «L'arriire-pensee de Jauris»¹¹²⁸.

Письмо от Н. Струве. Копия письма к нему О. Клемана. Его – то есть Клемана – отказ выступать со мной на съезде РСХД в мае (из-за моего интервью в «Le Messager») и т.д. Очередная буря в стакане воды (парижском…). Но все же буря знаменательная. Засел за ответ Клеману. А тут надвигается синод – наш – и м[итрополит] Ф[еодосий] хочет «доклада"… И юбилей семинарии, и создание комитета помощи гонимым за веру. И мелкие, но липкие и неотлипающие «проблемки» в семинарии. И потому отчаяние… Зато службы, особенно псалмы! Вот уж действительно – из глубины!

Четверг, 16 марта 1978

Вчера первая Преждеосвященная, до этого три дня исповедей и служб. Но все идет хорошо, и несколько раз подступала к сердцу та вот «полнота», объяснить, изложить которую невозможно, но которая одна только и убеждает…

Сравнительная неудача «левых» во Франции.

Израильское нашествие на Ливан.

Каким безумным все это кажется из глубины молитв, читаемых на Преждеосвященной Литургии! Но вот почему-то «не действуют» эти молитвы, и не действуют прежде всего на тех, кто их «охраняет» в мире. Я особенно сильно чувствую в эти дни, что евангельские выражения – «мир сей», «не от мира сего» – предельно конкретны. Вот я пишу – «не действуют». Но не действуют буквально в ту меру, в какую сама Церковь или христиане живут и действуют по логике «мира сего». Тогда все, сказанное ими в логике «не от мира сего», не действует, совершенно нейтрализовано. И это и в личной жизни, и в истории Церкви. Поскольку Церковь становится одним из «факторов», одной из составных частей «мира сего» (политики, национализма, игры «правого» и «левого», даже «религии») – ее подлинная message¹¹²⁹ не звучит, в лучшем случае, а в худшем – звучит как обман. Что такое «мир сей»: это прежде всего расчет, вера в расчет, и это всегда «логика силы».

Четверг, 23 марта 1978

Целая неделя – и абсолютное отсутствие времени. В воскресенье в Торонто (две проповеди, два доклада, вопросы и ответы…). Затем три дня – поездки в Syosset, на заседания синода. В промежутках лекции, и безнадежный, удручающий завал «дел» в семинарии.

Однако – урывками – чтение. В Торонто (в аэроплане, в кровати): Claude Mauriac «Introduction a une mystique de «enfer», затем H. Guillemm «L'arriere-pensee de Jaures»; наконец Cioran «Utopie et histoire»¹¹³⁰ – все три очень интересные. Записываю, чтобы не забыть…

Понедельник, 10 апреля 1978

«Записываю, чтобы не забыть…» А вот теперь даже не записываю, хотя, казалось бы, и есть что записать. Но – раздробленность времени, в котором живешь, суета, безостановочно накатывающие маленькие дела и делишки, разговоры, заседания, телефоны… Это своего рода Кафка, только без жестокости, без таинственного обвинителя. Но то же чувство без вины виноватого (не успел, не сделал, не поговорил), и потому в промежутках – даже длинных – между этими «делами» бросаешься в какую-то нирвану, и прежде всего в чтение…

Все-таки – для памяти – запишу (записываю только то, что, по-моему, ложится на душу светом и благодарностью).

Два дня с Л. в Палм-Спрингс (29–30 марта). Удивленье, восхищенье цветущей (буквально!) пустыней.

Week-end затем в Калифорнии.

Прошлая суббота – в Вашингтоне, где все расцветает! 150-летие со дня рожденья Толстого, симпозиум в George Washington University.

Чтенье, в связи с Толстым, сборника статей 1912 года «О религии Льва Толстого» (Булгаков, Бердяев, Эрн и т.д.). Замечательно. Пожалуй, лучше не скажешь. Удивительно, однако, что сказанное и доказанное не действуют. Разговоры, обсуждения опять начинаются с азов. Внучка Толстого Вера Ильинична, крайне обиженная моим докладом: «Ведь он же проповедовал добро, верил в Бога, любил… а Вы…» Все просто: чудный, добрый старик, которого не понял «гадкий» Синод.

Горести [оо.] Вани [Ткачука] в Монреале, Алеши [Виноградова] – на 71-й улице, Лени [Кишковского] – в Sea Cliff. Всюду то же самое: животная, иррациональная ненависть русских не только, скажем, к английскому языку, к одному слову по-английски, но буквально к самому факту, что их куда-то зовут, к чему-то призывают, просят осознать… Эта жуткая, демоническая самовлюбленность. Отрицание всякого рассуждения, логоса, анализа.

Дима Григорьев, в Вашингтоне, рассказывает о России, куда он часто ездит. То же самое, животный национализм, животный антисемитизм. Всегда – мы, наше … Или же уж тогда – хула и самооплевание. Но вот и каемся мы «лучше всех». «Духовное возрождение», «очищенье страданием» и т.д. А на деле то, что ползет «оттуда», – непомерно жутко. И иногда, признаюсь, слушая рассказы Вани, Алеши, Лени об их «приходских собраниях», о воплях вроде: «Там, где дело касается национализма, касается нашей русскости, кончаются любовь и терпение…» (verbatim), хочется проститься со всем этим «вечным расставанием».

«А вы терпеньем, любовью, постепенно» (советы владык Ване, Алеше, Лене).

И никакой охоты со всем этим бороться (в «Новом русском слове»?!). Охота подальше уйти. И, мне кажется, не от малодушия, а от сознания невозможности – на этом уровне – даже намекнуть на то, «во имя чего» стоило бы бороться. Намекнуть на тайную, никогда не шумную радость, на тайную, никогда не показную красоту, на смирение, никогда не самовосхваляющее себя, добро. «Приидите ко Мне… и Аз упокою вы…»¹¹³¹. Как это совместить с безостановочно громыхающим: «Мы заявляем, мы требуем, мы протестуем…»

И как результат – слабость, лень, распущенность (во мне) и потому сознанье, что не мне говорить… Что-то «чеховское». Просто какой-то испуг перед «активизмом» (молодых в семинарии), от их жажды «пастырствовать», «руководить». У меня всегда чувство, что все это не нужно. Ибо если увидит человек то, что я называю радостью, или, проще, хоть чуть-чуть полюбит Христа (придет к Нему), то все это действительно ему уже не нужно. Если же нет – то все это ему и не поможет. Все начинается с чуда, не с разговоров. Усталость от той возни, в которую превратилась Церковь, от отсутствия в ней воздуха, тишины, ритма, всего того, что есть в Евангелии. Может быть, именно поэтому я так люблю пустую церковь, когда она говорит самим своим молчаньем. Люблю ее «до» службы и «после» службы. Люблю все то, что людям кажется промежуточным (идти солнечным утром на работу, посмотреть на закат, «посидеть спокойно») и потому неважным, но которое одно, мне кажется, и есть та щель, через которую светит таинственный луч. Только в эти промежутки и чувствую себя живым, обращенным к Богу, только в них биение «совсем иного бытия»¹¹³²… Чувствовал это особенно сильно на днях, стоя в гараже (мне чинили шину) и «созерцая» людей, которые, озаренные закатом, шли домой с работы с покупками в руках. Или еще раньше: мать с двумя мальчиками на Пятой авеню, все трое бедно, но «празднично» одетые. Вывезла показать им Нью-Йорк. Почему это так на меня действует, что мне, самому несентиментальному и равнодушному (Л. dixit¹¹³³) человеку, хочется плакать? Почему я так твердо знаю, что тут я прикасаюсь к «последнему», к тому, о чем – вся радость, вся вера и обо что разбиваются все проблемы!

Вторник, 11 апреля 1978

Семь часов вечера. Пишу после убийственно суетного дня в семинарии и перед – из последних сил – двухчасовой лекцией. «Проблемы», «ссоры» – и все в нашей маленькой, якобы христианской community¹¹³⁴. Что всего сильнее в человеке? Замечаю это только сейчас, почти на старости, а так просто: самоутверждение, вот по Бобчинскому и Добчинскому: «Скажите, дескать, что есть Бобчинский…» А между «самоутвержденьями» – услада великопостных служб с «поклонами"…

Среда, 12 апреля 1978

Начинаю писать, думаю о Варшавском. О «литературных влияниях» и сравнениях. Влияние: два имени сразу же приходят на ум – Толстой и Пруст. От Толстого: нравственная забота о правдивости, «интроспекция». От Пруста: острое чувство времени, поиски его «воскресения». Сравнение: Набоков. У Набокова литература – это как бы защита от пустоты, «наполняющей» мир и грозящей, нарастающей, наползающей отовсюду. Так что есть по-настоящему только то, что создает перо, хотя больше всего являет оно ту пустоту, на фоне которой создается, «есть» создаваемое пером. Кроме этой ослепительно отвлеченной точки, на которую направлено творческое fiat¹¹³⁵ писателя, ничего нет, «безвоздушное пространство». И созидание потому только подчеркивает, усиливает пустоту… У Толстого (и Варшавского) – наоборот. Все описываемое, творимое, напротив, проявляет – хотя бы и в одной точке – жизнь, мир. Набоков «подчеркивает» пустоту. Толстой – в одной «точке» всегда являет связанность всего жизнью…

Толстой, Пруст: творить можно потому, что все есть.

Набоков: творить можно потому, что ничего нет.

Там – любованье, тут – в конце концов – клевета.

Варшавский – это Толстой, «воспринявший» Достоевского (его «вертикаль») и Пруста (его «время», не космическое, как у Толстого, а антикосмическое, ибо – опыт умирания).

Тема – у Варшавского – рассеянности. Рассеянность – в «мире сем» – это ощущение другого присутствия, от занятости этим присутствием, от ожидания, что оно «прольется» в реальность.

У Варшавского – «аристократизм» демократии (отождествляемой псевдоаристократами с «плебейством» и потому «лижущими задницу» у любого диктатора). Варшавский – «рыцарь демократии», потому что для него она прежде всего утверждение личности. По Варшавскому – демократия совсем не однозначна с верой в «народ», не есть продукт «народничества». Она, напротив, от веры в дух и личность. «Формальные свободы» имеют смысл, как и их защита, только при вере в личность. Именно «коллективу» и «соборным личностям» они и не нужны.

Понедельник, 17 апреля 1978

В пятницу вечером – Похвала Богородицы. В субботу – службы, а между службами ежегодный кошмар: налоги… Вчера после Литургии проехались с Л. в Wappingers Falls [к Ане]. Завтракали по дороге в каком-то family restaurant¹¹³⁶. Пожилые пары. Воскресная тишина. За окном – весной светящиеся холмы, деревья. Всегдашняя радость от прикосновения к самой жизни. Может быть, усиленная тем, что в субботу провел некоторое время со студентами других православных семинарий – греческой, украинской, тихоновской. Эти подрясники, бороды, поклоны, вся эта игра в религию чем дальше, тем больше меня отвращают. Подделка, фальшь, да еще пронизанные страхом, неуверенностью… Бедные мальчики. Не в том трагедия христианства, что Христос проповедовал Царство Божие, а явилась Церковь, нет – ибо она для того и «явилась», чтобы возвещать и являть Царство Божие «дондеже приидет», а в том, что она стала самоцелью, перестала быть «явлением», то есть оторвалась от Царства Божия, и сакральность ее перестала быть эсхатологической. Спорят о «штепселях» и «подводке», «проводах», но не о том свете, для которого они только и существуют…

Перечел в эти дни «Жизнь Тургенева» Б. Зайцева. Неискоренимая любовь к XIX веку, как русскому, так и западному. Это эпоха, мне кажется, когда, с одной стороны, в первый раз забрезжил опыт, идея, желанье полноты (плод христианства) и когда, с другой стороны, полнота эта стала трещать по всем швам и распадаться. Наш век живет уже отказом от полноты, бегством каждого в свое – маленькое, ограниченное и потому «негативное», живет, иными словами, редукциями.

Пафос нашей эпохи – борьба со злом – при полном отсутствии идеи или видения того добра, во имя которого борьба эта ведется. Борьба, таким образом, становится самоцелью. А борьба как самоцель неизбежно сама становится злом. Мир полон злых борцов со злом! И какая же это дьявольская карикатура. Неверующие – Тургенев, Чехов – еще знали добро, его свет и силу. Теперь даже верующие, и, может быть, больше всего именно верующие, знают только зло. И не понимают, что террористы всех мастей, о которых каждый день пишут газеты, – это продукт вот такой именно веры, это от провозглашения борьбы – целью и содержанием жизни, от полного отсутствия сколько бы убедительного опыта добра. Террористы с этой точки зрения последовательны. Если все зло, то все и нужно разрушить… Допрыгались.

Пишу это (восемь часов утра), а за окном масса маленьких чистеньких, светловолосых детей идут в школу. В каком мире им придется жить? Если бы еще их заставляли читать Тургенева и Чехова. Но нет, восторженные монахини научат их «бороться со злом» и укажут врага, которого нужно ненавидеть. Но никто не приобщит их к знанию добра, не даст услышать «звуков небес» лермонтовского Ангела. Того звука, про который Лермонтов сказал, что он «остался без слов, но живой». Звук, который один, в сущности, и дает «глубину» нашим «классикам"…

Четверг, 20 апреля 1978

Неожиданная, уже почти непривычная тишина и одиночество в нью-йоркской квартире… Во вторник вечером поездка в Bethlehem, Pa. Лекция, очень уютный вечер в семье профессора, у которого я ночую. А вместе с тем все разговоры вскрывают глубочайший «malaise»¹¹³⁷ школы, университетов как таковых. Точно перестало быть ясным, для чего они существуют, в чем их цель. Школа была, должна быть, с одной стороны, – включением новых поколений в живое преемство культуры, а с другой, конечно, и одновременно и включением их в свободу, в критическое искание истины. Но, мне кажется, именно этих двух функций теперешняя школа и не выполняет. Она перестала быть «бескорыстной» – бескорыстным вхождением в культуру, бескорыстным исканием истины. В ней все подчинено либо профессии, к которой она якобы готовит, либо же идеологии, которую она насаждает. Она требует очень мало знания и вместе с тем – со стороны студента – постоянного обсуждения того, чего он не знает. Небольшое знание, увенчанное дипломами, делает его претенциозным, обсуждение – самоуверенным, а увлечения и разочарования его неглубокими и фрагментированными. Школа без измерения глубины, готовящая людей, которые убеждены, что они могут взяться за что угодно.

Ужин вчера у Штейнов с милейшим Наумом Коржавиным. Опять раскаленная атмосфера горячих споров, обсуждение «Континента», Синявского и т.д. Слушая их, а до того читая «Русскую мысль», все больше убеждаюсь в «разнородности» России, к которым обращены – «первая» и «третья» эмиграции, а поэтому и в их чуждости друг другу. «Первая» эмиграция как будто ничего другого не делала, как помнила Россию. А вот «к расчету стройся» выходит, что это совсем не та Россия, к которой обращена «третья». И тут ничего не поделать, если только не перерасти всего лишь «обращенности» или «памяти», не отойти от своей России ради более глубокого спора, отнесения ее к тому, что выше, важнее, глубже всякой «России» и даже всех их вместе. Этого, однако, никто не хочет, ибо каждый в своей России и видит «абсолют». Пока люди считают, что можно и должно служить России или Украине или вообще чему угодно в мире сем, они все равно служат идолам, и служенье это – тупик…

Великий понедельник, 24 апреля 1978

Лазарева суббота. Вербное воскресенье. Подъем, радость, чувство прикосновения, причастия к «единому на потребу». И, как особая милость, совсем исключительная лучезарность, солнечность, легкость этих двух дней, цветущих деревьев, пасхально радостных желтых форситий… В субботу после Литургии ездили на кладбище. Лазарева суббота – это больше чем какой-либо другой день, больше чем Пасха, – день для кладбища, потому что это день «общего воскресения уверения…» Вчера, между службами, весь день дома (хотя и с прогулкой вдоль Bronx River). Писал о Варшавском, как всегда, мучительно «рожая» тон, звучанье, ту невыразимую «суть», «выражением невыразимости» которой должна эта статья, или хотя бы я так надеюсь, быть… Вечером первая Страстная утреня. Единственное, что мешает «отдаться», – это чувство ответственности за все мелочи… В эти дни хочется полной безбытности или хотя бы облегчения груза жизни, а вот это-то и невозможно. Понимаю нутром чеховского архиерея, ставшего в предсмертном сне опять Павлушей, свободным ребенком. Но, конечно, соблазн этот не христианский – ибо настоящее христианство состояло бы в «одухотворении» груза, а не в раздраженном желании бегства от него…

Много исповедей в эти дни. Почему люди так неудержимо, так почти систематически, хотя почти всегда подсознательно, портят жизнь друг другу! Между тем это именно так, это – суть «зла», и это так потому, должно быть, что «порча» эта есть изнанка той любви, для которой создан человек. Именно потому, что он создан для любви, человек, выпадая из нее, продолжает быть «связанным» этой неразрушимой связью, только теперь уже не с ближними, а с врагами. Сущность падшего мира: вражда всех ко всем, питаемая жаждой, неизбывностью любви, обреченностью человека на любовь.

Великий вторник, 25 апреля 1978

Пишу это, «отлынивая» от горы неотвеченных писем, на которые решил ответить, да вот – все никак не могу начать. Поехал для этого в семинарию. Не дали: два часа телефонов, разговоров, бесконечных «можно к вам зайти на минуту?» Перелистал, ища в столе эту тетрадку, записи 1974 и следующих годов. Все те же жалобы на заедающую, уничтожающую меня жизнь, суету. Но это действительно страшное бремя моей жизни, и не знаю – как от него освободиться и нужно ли?..

Все эти дни тяжесть от исповедей, от невольного прикосновения к маленьким, но нудным «драмам», которыми, увы, изобилует семинарская жизнь. Есть, действительно есть в Америке какая-то подспудная, но все время прорывающаяся violence¹¹³⁸ наряду с детскостью, простотой и т.д. Страх? Самозащита в соревновании? Не дается тут тишина: «да тихое и безмолвное житие поживем…» Если человек гуляет, то потому, что ему это прописал доктор или он вычитал об этом в газете. В сущности – полное неумение наслаждаться жизнью бескорыстно, останавливать время, чувствовать присутствие в нем вечности… Американец, по-моему, боится довериться жизни: солнцу, небу, покою: он все время должен все это иметь under control¹¹³⁹. Отсюда – эта нервность в воздухе… И тоже эта постоянная направленность внимания на других, какая-то слежка всех за всеми.

Великая среда, 26 апреля 1978

Последняя Преждеосвященная, последние постные поклоны. Трехчасовая служба, но вот, только что, как будто начало «расплавляться» сердце, конец службы и… кабинет и одни за другими – Негребецкий и обсуждение деталей «юбилейного» банкета, коптский священник с женой (хлопочет о коптском студенте), телефоны: от Amnesty International¹¹⁴⁰: просьба подписать что-то в связи с Аргентиной, от Bill Coffm'a (по тому же делу), Митрополит, канцелярия. И уже почти ничего не осталось от ритма, от света службы. В перерывах все пишу письма, а гора неотвеченных как будто не уменьшается… И вот уже четыре часа дня! Так, изнемогая, убегает время.

Письмо от Максимова, в ответ на мое с предложением статьи о Варшавском. Очень дружественное. Моя статья – пишет – привлечет к «Континенту» новых читателей, которых-де у меня в России великое множество…

Великая пятница, 28 апреля 1978

Ожидание и исполнение. Кажется, никогда не кончится пост, не сдвинутся с места эти бесконечные сорок дней… Затем в Лазареву субботу – «несбыточной» кажется Пасха… Но вот всегда приходит и всегда застает врасплох. Вот уж действительно: «Се жених грядет в полунощи…» Чувство такое, что совсем и не ждал и не готовился, что все равно безнадежно вне чертога…

Великий четверг вчера – и всегдашнее чувство, что времени нет. Что это тот же самый Великий четверг, в который в детстве мы с Андреем шли по rue Legendre, а затем под распустившимися платанами Boulevard de Courcelles – на «Dam», или, может быть, еще более ранний… Что это не он к нам приходит, а мы возвращаемся к нему, снова в него погружаемся, что он снова дается, даруется нам. «И Я завещаю вам, как завещал мне Отец, Царство…»¹¹⁴¹. Что вся сила «литургии» Церкви именно в том и состоит, что она дает нам возможность этого возвращения, этого погружения… И, наконец, что «духовная» жизнь в том, чтобы там быть, а не только к «там» иногда, и притом символически, прикасаться… «На горнем месте высокими умы…»

Разговоры, в эти дни, с несчастными. В среду – с Д.Т., которую бросил жених, или, вернее, тот, о котором она думала как о женихе. Вчера с Г.Т. – в острой, страшной депрессии. Чувство полного бессилия, маловерия, невозможности помочь. Слова, теряющие всякий смысл и силу.

Смотрел сегодня на объявление о новом «высотном» здании, нарисованном Дали и воздвигнутом в Париже. Все из каких-то кубов и т.д. И в голову пришла простая мысль. В чем ужас нового искусства, архитектуры, живописи, литературы? Всякое, самое пошлое, самое «викторианское», сусальное, разукрашенное колоннами и амурами здание прошлого – все-таки «символично». Ибо даже пошлость относит к чему-то другому, карикатурой на что она является. Все все-таки, так или иначе, о другом. «Новое» искусство по-настоящему хочет только одного: эту «отнесенность», этот символизм разрушить или, точнее, – разоблачить. Оно как бы говорит: смотрите – за этим ничего нет. Это начал уже сюрреализм, который, хотя он очень много болтал о rive¹¹⁴², на деле являл этот rive либо как абсурд, либо как грязь и бессмыслицу, как какой-то тусклый «зуд». Самый пошленький, самый слащавый романс таит в себе какую-то возможность. От него можно куда-то подняться, он все-таки «человеческий мир». От того, что порождает эти кубические дома, хода нет никуда. И я потому вспомнил об этом в связи с вчерашними разговорами, что тут все связано. Тупик такого рода несчастия – это то, что жертва его в наши дни сама себе все может объяснить, проанализировать при помощи «психотерапевтической» терминологии. Однако именно этот анализ, это мертвое знание о живом страдании и о реальном зле и делает исцеление невозможным. Ибо исцеляться-то «некуда…» А к старым, на самом деле вечным, живым и целительным символам доступ закрыла сама «религия». Страстная неделя стала «дискурсивным рассказом» о том, что две тысячи лет назад произошло со Христом, а не явлением того, что совершается сегодня с нами. Это византийское, риторическое «сведение» счетов с Иудой, с иудеями, наш праведный, «благочестивый» гнев, направленный на них… Как все это звучит жалко после первого Евангелия¹¹⁴³. Великая пятница, день явления зла как зла, но потому и разрушения его и победы над ним, стал днем нашего маленького человеческого смакования собственной порядочности и торжества благочестивой сентиментальности. И мы даже не знаем, что мы, в конце концов, «упраздняем крест Христов».

Светлый понедельник, 1 мая 1978

Пасха. Вчера, после пасхальной вечерни, в Нью-Йорке – у Трубецких и затем у Хлебниковых (из-за Ксаны). Там встречаю о. А. Киселева, который преподносит мне первый номер «Русского возрождения». Читал вечером в пасхальной усталости. Еще хуже, чем я думал. Хуже потому, что журнал пронизан некоей «подлинкой», так сказать, «инсинуацией». Это «анти-Вестник» прежде всего. Не говоря уже об убожестве своего собственного «религиозно-национального» идеала. Подумать только, что все эти «клише» я слышал с десятилетнего возраста и что с тех пор в этом направлении не сделано ни шага вперед.

Такого пасхального дня – по солнечности, прохладе, легкости воздуха – как будто никогда не было…

Разговор с Сережей по телефону.

«Далекое» Б. Зайцева. Перелистывал, читал в Великую субботу.

Светлый четверг, 4 мая 1978

Думал в эти дни о творчестве Набокова – в связи с предложением выступить на симпозиуме, ему посвященном, в июле в Nоorwich'e – у Первушина. В каком-то смысле все его творчество – карикатура на русскую литературу (Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов). Будучи частью ее, он ее не принял. Наибольшее притягивание – к Гоголю, тоже «карикатурному», наибольшее отталкивание – от Достоевского, самого из всех «метафизического». И все же он ими всеми, в том числе, конечно, Достоевским, определен, из мира русской литературы выйти не может. Только там, где у Гоголя – трагедия, у Набокова – сарказм и презрение.

Пятнадцать дней до окончания учебного года: кажутся они вечностью…

Фомино воскресенье, 7 мая 1978

За спиной – юбилей и суета, напряжение, с ним связанные. Слава Богу, не только прошло, но прошло хорошо… Присутствие Флоровского, но тоже «благополучное». Даже молча похристосовались. Хотя бы внешне, для семинарии, эта древняя (в смысле «древнегреческая») трагедия разрешилась, нашла свой «катарсис». «История» запомнит и зарегистрирует только это… Но уже с головой тону в ожидающей меня трагедии в Париже, куда еду послезавтра. Вчера длиннейшее письмо от Игоря Верника, а затем и телефонный с ним разговор. Трагедия по двум линиям: кризис в [издательстве] «YMCA-Press» и кризис с Fraternitй¹¹⁴⁴. И во все это я попадаю как кур во щи, и Никита, втянувший меня во все это, пишет мне, что именно я «bête noire»¹¹⁴⁵. Удивительная судьба, всегда втягивающая меня «амо-же не хощу», не дающая покоя и detachment¹¹⁴⁶, которых одних «хощу».

Большое удовольствие, радость от общения с Kallistos Ware, от его «здоровья», отсутствия фанатизма, серьезности и юмора.

Пишу это, оторвавшись на несколько минут от самого ненавистного занятия – писания писем…

Смерть, в Париже, Пети Ковалевского. Сколько с ним связано в моей церковной жизни. В сущности, большинство людей не знает, наверно, как часто, неведомо для себя, они оказываются решительным толчком в жизни других людей. В моей жизни это, в хронологическом порядке, – генерал Римский-Корсаков, о. Зосима, Петя Ковалевский, о. Савва, о. Киприан, о. Флоровский. Я мог бы, я думаю, довольно точно определить взнос каждого из них в то, что в совокупности стало моим «мироощущением». Между тем между собой они не имели почти ничего общего. Надо еще прибавить Вейдле. В какой-то момент, однако, эти «влияния» прекратились, то есть совершилось их претворение в некий внутренний «синтез», после чего я мог уже в свою очередь «объективно» увидеть и границу и ограниченность каждого из этих влияний. И еще важно то, что каждое из них состояло гораздо больше в некоей «тональности», чем в определенных «идеях». И вот каждый оказался проводником, явлением, даром чего-то бесконечно для меня важного, того, чем я на глубине живу (когда живу). И как странно: я встречался с людьми, пожалуй, более значительными, чем эти, но «дар» именно этих на глубине неизмеримо более «решающий». Быть может, тут есть тайна; один послан к тебе, к другому послан ты, и ни он, ни ты этого не знаете, а Бог именно так «влияет» на нашу духовную судьбу. Одно мне тоже ясно: на меня никогда не «действовали», наоборот – сразу же вызывали во мне сопротивление и отвержение все фанатики, носители «целостных» и «органических» мировоззрений, вожди, духоносцы, старцы, любители интимных духовных «бесед» и «раскрытия» душ и помыслов. Тут сразу же возникало чувство прежде всего какой-то ужасающей неловкости. Пожалуй, «общим» у моих «влиятелен» было то, что все они были людьми «прохладными» в личных отношениях, то есть любители говорить не друг о друге, а о том, что они любили и чем интересовались. У меня до сих пор испуг, когда я слышу: «Мне бы хотелось с вами поговорить наедине…» Я твердо знаю, что этих разговоров или «бесед» я вести не умею и что к ним не «призван». Тут я чувствую правду соловьевской строчки о том, что «сердце к сердцу говорит в немом привете…"¹¹⁴⁷.

Понедельник, 8 мая 1978

Скоропостижная смерть, вчера, О.С. Верховской. Когда я приехал, два городских санитара на полу пытались оживить ее искусственным дыханием. Уродство, безобразие смерти. Это тело, распластанное на полу, и комната со всеми пожитками, неубранными постелями, тряпками, всем, что нужно для жизни и что становится страшным по своей ненужности, бессмысленности при смерти… И затем медленное, победное претворение этого уродства молитвой – ее ритмом, ее силой именно претворять, преображать, так очевидно являть, что последнее слово за Богом, а не за этим злым и бессмысленным прорывом в мир небытия, шеола, зла. Вечером, на панихиде в церкви – переполненная церковь.

Вторник, 16 мая 1978

Вернулся вчера из Парижа, после четырех довольно-таки мучительных дней, посвященных кризису «ИМКА-Пресс». Внешне все окончилось благополучно, но именно внешне. Боюсь, что внутренне, на глубине – все эти ссоры уже не случайны, а проявление начавшегося распада, разложения. Отсутствие не только людей, «лидеров», но и замысла, «проекта», направления. То же и в расхождении Движения и Fraternitй по поводу поместной Церкви…

Длинный разговор в кафе с [епископом] Ходром о Ближнем Востоке, о Православии там. Чувство тупика, поиски выходов, «романтика».

Парижа как такового в этот раз вообще не видел, все ушло на встречи, разговоры, уговоры.

Два раза – у мамы в Cormeilles¹¹⁴⁸. «La vieillesse est un naufrage…»¹¹⁴⁹. И все время дождь, серость, холод…

Воскресенье, 21 мая 1978

Окончание, вчера, учебного года. Commencement: день, к которому направлена вся жизнь, вся надежда. Только когда он наконец наступает, понимаешь, сколько энергии, сколько душевных сил съедает семинария. Суета последней недели – заседания, чтенье сочинений и экзаменов, прием у нас дома, с ужином, выпускного класса. И, как это всегда бывает в Америке, после мокрых, дождливых и прохладных дней сразу наступила жара.

Дружеское письмо от Солженицына с просьбой прочитать текст речи («Расколотые миры»), которую он где-то (секрет!) должен произнести. Речь мне нравится. Зовет приехать в Вермонт, послужить…

Сегодня чудная служба, наплыв радости.

Вторник, 23 мая 1978

Изумительные дни. Радость от поездки вчера сначала за Томом в Wappingers, потом с ним в Бостон.

Желанье, острое желанье покончить с никогда не кончающимися делами, засесть за «Варшавского», «Набокова», «Литургию» и т.д.

Четверг, 25 мая 1978

Безнадежный дождь, туман, серость. Суматоха. Все какие-то заседания, письма, совещания. И от всего этого как-то тускло на душе, точно она спит и действует «сомнамбулически». И все «завалы», всюду на совести что-то обещанное и несделанное…

Письмо от Ирины Альберти (которая работает у Солженицыных и приезжала в семинарию вместе с Алей) – «…хотелось сказать Вам, что встреча и знакомство с Вами были большой радостью и подарком Господним… Творение Ваших рук – семинария – потрясла и растрогала меня до глубины души… Это такая жемчужина духа человеческого и христианского и такой блестящий пример того, что может дать русская мысль и русская культура, когда она перестает…».

Labelle. Четверг, 6 июля 1978

Не писал ничего почти полтора месяца. Сначала был слишком занят, потом забыл тетрадку в Нью-Йорке.

В Labelle с 10-го по 23 июня. 23 и 24 у Солженицыных в Вермонте. С 25 по 29: в семинарии. С 30-го опять в Labelle. 3 июля – приезд Андрея. Все эти недели – с 28 мая нездоровье Льяны, бесконечно усложняющее нашу жизнь. Вот канва.

После «горной встречи» в мае 1974 года – теперь – встреча в Вермонте (хотя и виделся с Солженицыным] между двумя этими встречами несколько раз).

Выехали из Labelle, вдвоем, утром в пятницу 23-го июня. Солнечный день. Красота гористого Вермонта. Приехали часам к шести вечера. Узкая грунтовая дорога через заросли. И вдруг направо – спрятанные кустами железные ворота с целой системой аппаратов: телевизия, что-то вроде телефона и т.д.

Нажали кнопки. Показали свои лица в телевизор. Ворота растворились…

433

Crestwood. Среда, 13 сентября 1978

Пятьдесят семь лет! И как некое memento mori – утром в больнице кардиограмма, просвечиванье легких, и все это на фоне сентябрьского хрустального и лучезарного дня…

Лето кончено. Уже всецело в суете. Но так как тетрадка пролежала во все время Лабеля – в Нью-Йорке, то хотелось бы постепенно вернуться хотя бы к главному, к тому, что стоит отметить. Сейчас – перед крестовоздвиженской всенощной – составлю только «оглавление»:

1. Поездка к Солженицыным в Вермонт (продолжить оборванное выше описание) – и с тех пор переписка с ним.

2. Болезнь Л.

3. Приезд в Нью-Йорк Никиты и Маши Струве.

4. Конференция православных богословов в Бостоне.

5. Поездка с митрополитом Феодосием в Рим, на интронизацию Папы – и смерть митр. Никодима почти на наших глазах.

6. Контакты с Россией – самиздатовский перевод «Водою и Духом» и письма.

Четверг, 5 октября 1978

1088 Park Ave. [нью-йоркская квартира]

С записями этими дело совсем schwach¹¹⁵⁰… Сначала все хотел закончить начатое, а между тем накапливалось новое, и все не удавалось. Потом поездки: Рим, Финляндия, Париж, забывал тетрадку. А записать хочется не для «рассказа», а, как всегда, – для души, то есть только то, что она, душа, ощутила как дар и что годно, следовательно, для «тела духовного»¹¹⁵¹.

Рим. Странно писать и грустно теперь, что этот «папа улыбки» (le pape du sourire) умер. И эти три дня в Риме, с 2-го по 5-е сентября, остаются в памяти особенно пронзительными. Главное – это совсем особый свет того вечера, 3 сентября, когда мы (с митр. Феодосием) были на интронизации. Золотой и такой мягкий свет. Как сон (из-за смерти Папы) вспоминаю это бесконечное шествие кардиналов к Папе, пение – удивительное – латинских гимнов (и как часто Tu es Petrus!¹¹⁵²), затем простоту Литургии. Особенно момент, когда Папа начал причащать свою «деревню», а двести (?), триста (?) священников двинулись с чашами вниз к толпе. И все это уже тогда казалось таким хрупким, несмотря на громаду Св. Петра, на присутствие во всем – веков.

В понедельник 4-го завтрак с митр. Никодимом в Russicum. Ему оставалось жить семнадцать-восемнадцать часов. Но никакого «предчувствия». Хрупкость… Особенно же сильно я почувствовал ее во вторник утром в папском дворце. Сначала – гроза и ливень, темнота этого утра. Никодим, садясь в свой автомобиль: «Ну, увидимся у Папы». А сквозь ливень ничего не видно, нету Рима. И во дворце, несмотря на множество люстр, темно. Ничего от того – позавчерашнего – света. Ждем в огромной зале. Вот пришли за Никодимом. И через пять-десять минут выбегает «оттуда» – о. Лев, молодой спутник Никодима, и бежит по залам куда-то. И сразу екнуло сердце: тут так не бегают. Кто-то говорит мне: «Наверное, митр. Никодим забыл подарок Папе». Я: «Я знаю митр. Никодима. Он ничего никогда не забыл…» Монах бежит обратно с черной сумкой – лекарства. И через пять минут – Mgr. Arrighï «Il est mort»¹¹⁵³… Придворные монсиньоры, руководящие нами, чуть-чуть напряжены. Все должно продолжаться по чину. И вот нас вводят в комнату, где нас ждет Папа. Митр. Феодосии читает приветствие. Я смотрю на Папу и с особой силой чувствую его хрупкость. Гораздо старше, чем на фотографиях… Льется из него мягкость, почти нежность. Отвечая Феодосию, он держит мою руку. Три-четыре минуты. Щелканье фотоаппарата. Общая фотография. И мы уезжаем на аэродром – в Нью-Йорк.

В Нью-Йорке суматоха начала учебного года. Собрания, службы. Праздники: Рождества Богородицы, Воздвиженья.

А 22-го вечером – отлет в Гельсингфорс. Пять дней в Финляндии. В воскресенье 23-го – служба с арх. Павлом на Новом Валааме. Поездка туда и обратно (из Куопио) сквозь уже совсем «багряные» леса. Затем два дня в Куопио, на заседаниях, торжествах. О тамошнем «церковном кризисе» писать не стоит, хотя по-своему он и знаменателен, и важен. Из-за забастовки Air France пришлось всю среду и ночь на четверг 28-го остаться в Гельсингфорсе. Меня отвез на свою «дачу» милый о. Тапани Репо, который «пронзил» меня уже в 1975 году. И это оказалось удивительно радостным. Завтрак с ним и его сыном в старомодном – еще русских времен – ресторане в центре старого – тоже еще русского (желтые здания empire) – Гельсингфорса. Le temps immobile. За окном – серый осенний день. Потом на дачу – озера, сосны, березы. Тишина, благостность. Чудный вечер втроем. Финская баня. Погружение в дружбу, доверие, подлинность. Нежность сына к отцу, у которого рак… Прикосновение к подлинной жизни.

В четверг утром – полет в Париж. Завтрак с Андреем на [аэродроме] Orly. Поездка к маме. У нее за три дня был три раза. Из-за этого и из-за деловых встреч и собраний «встречи с Парижем» на этот раз не было.

Вернулся в Нью-Йорк 1 октября, и с тех пор – засасывающая суматоха моей жизни, «рванье ее на части».

И – last but not least¹¹⁵⁴ – все эти месяцы болезнь Л. Непрекращающийся шум в голове, припадки отчаяния. Болезненная жалость. И такой простой урок о смысле страдания в нашей жизни: например, готовность самому заболеть, страдать, лишь бы ей было лучше. Освобождение – пускай и временное, и частичное – от эгоизма…

Странный, судьбоносный год.

Вторник, 10 октября 1978

Книга J.P. Jossua «Attente et ecoute»¹¹⁵⁵. Своего рода «богословский дневник». Доминиканец, богослов, священник, из кожи лезущий, чтобы доказать, что он хотя и «все это», но «по-другому», ибо «по-старому», конечно, быть нельзя.

Не знаю, кому такая книга может в чем бы то ни было помочь, на что-либо ответить.

Телевизия: разгром христиан в Ливане. И никто не пикнет. Как можно защищать христиан! Защищать можно только сильных. А какие-то марониты!..¹¹⁵⁶

Начал вчера принимать по очереди новых студентов. Написал письма. Проверил присланные мне страницы перевода «Великого Поста». И т.д. И сразу – от этого ритма? от выполнения «devoir d'etat»? – чувствую себя лучше и бодрее. И этому помогают холодные, ясные, солнечные осенние дни.

Радость: все учащающиеся «свидетельства» о том, что мои книги «доходят», оказываются кому-то нужными. Пример: полученный мною из России полный русский перевод «Водою и Духом» и письмо переводчицы-киевлянки. На Orthodox Education Day – какие-то незнакомые люди. Одна молодая женщина-доктор: «Я столько жила с Вашими книгами, что мне трудно поверить, что я Вас вижу живьем». Да, конечно, «приятно». Но не только. Ибо свидетельства эти приходят, я заметил, всегда в минуты или периоды сомнений, ужаса от того, что жизнь почти прошла и ничего не сделано, растрачено время…

Среда, 11 октября 1978

Прием – по очереди – новых студентов. Пришли до сих пор пятнадцать из тридцати. Впечатление хорошее за одним-двумя исключениями.

Завтрак сегодня с некоей Carla Rogers, занимающейся тем, чтобы свести Солженицына с каким-то вождем американских индейцев. Меня не перестает удивлять эта страсть американцев к служению, к утопии. Она твердо верит, что мир спасут Солженицын с индейцами.

«The Breakers»¹¹⁵⁷ . Палм-Бич. Пятница, 13 октября 1978

Огромная, залитая солнцем зала с огромными окнами, выходящими на океан. Флорида, Палм-Бич. Лучший отель. Что я тут делаю? На «grand assembly»¹¹⁵⁸ (!) «Ордена св. Игнатия Антиохийского», созданного, насколько я могу понять, чтобы «качать деньги» в антиохийскую юрисдикцию. Несколько десятков левантинцев и левантинок, жирные сигары, неслыханное «нуворишество». Днем я должен каким-то образом создать более «духовное измерение» для этого сборища. Боюсь, что это так же трудно, как проповедовать «прекрасную даму Бедность» на собрании акционеров Standard Oil¹¹⁵⁹…

И это тем более страшно («это»: благополучие, жир и т.д.), что в эти дни совершается, при полном молчании всего мира, истребление христиан в Ливане. Вчера, летя из Нью-Йорка, читал купленные утром «Le Monde», «Le Nouvel Observateur», «L'Express» и ужасался размером этой кровавой трагедни. Но вот православные арабы предпочитают быть с мусульманами, и их жалкий патриарх, сидящий в Дамаске, заверяет сирийское правительство, что христиане на Ближнем Востоке, если бы не Израиль, были бы вполне счастливы своей судьбой. Вспоминаю длинный разговор в мае этого года в Париже с [епископом] Жоржем Ходром, его разглагольствования об «арабском» выражении христианства в союзе с исламом…

Пятница, 20 октября 1978

Как это так всегда случается со мною, что я, как бы неведомо для себя, оказываюсь «разорванным на части"… Richmond, Burlington, Wichita, Chicago, Parma, Cornell… И это только октябрь и ноябрь… Вчера глупейшая ссора из-за этого с Л., и жизнь кажется «невозможной», ужасной… «Ты не умеешь говорить «нет». Я это слышу вот уже тридцать лет, и, пожалуй, это правда.

За спиной поездка с Л. в прошлый понедельник в Балтимор: целый день в больнице, где Л. делают tests¹¹⁶⁰. Утром, однако, прогулка по «старому» городу.

Вторник и среда: синод в Syosset.

Избрание «польского Папы».

И не заметил, как прошла неделя.

Понедельник, 23 октября 1978

Звонок в пятницу от Андрея: мама в больнице, воспаление легких, уремия… Плохо узнает, бредит. Начало конца.

В субботу в Ричмонде (Виргиния), у милейших Де Трана. Retreat.

Вчера, в воскресенье, два часа у телевизора: интронизация «польского Папы». Восемь недель тому назад я все это – буквально повторяемое теперь – видел своими глазами. Опять это удивительное, всегда на меня так действующее латинское пение – «Adoro te, devote, latens Deitas…», медленное шествие кардиналов и площадь Св. Петра, сплошь забитая людьми. Лица монахинь… Речь Папы мне, в общем, понравилась. «Ты – Христос, Сын Бога живаго…» Без «дружбы народов» и «мира всего мира». Вера. Бог. Христос. Человек. И все же остается неясным, почему избрали именно его и куда двинется теперь Рим. Две-три фразы по-украински! Среди обычного «восточного» сброда – видел вл. Сильвестра и о. Л. Кишковского.

Удивительные золотые дни. Медленно падающие листья.

Только что звонок от Андрея: «Маме лучше…»

Студент, интересующийся Достоевским, Солженицыным, русской историей… Как это редко в нашем «поповском», «клерикальном» мирке, как бесконечно душно в этом «православизме». Нет воздуха. И я не перестаю удивляться: почему православные так упорно не слышат «мелодии» Православия, как раз не душной, радостной, светлой, свободной? «Но люди больше возлюбили тьму» – даже в религии…

Вторник, 24 октября 1978

Семь часов утра. Только что приехал с Park Ave. Перед уходом в семинарию. Как сказал бы Андре Жид, pas de ferveur¹¹⁶¹, особенно в ожидании целого утра лекций. И не от лени, нет, а от внутренних сомнений в «преподавании», да еще научном и академическом того, что ему не поддается, в нем не передается. Как важно было бы все передумать с начала, то есть сам принцип… Жизнь проходит, и как быстро! в какой-то безостановочной суматохе, которую несу со все большим и большим трудом… Разговор с Л. на днях о наших молодых священниках, одержимых приходским «активизмом». Что вообще надо? Иногда такое чувство, что в современной цивилизации все перестает быть серьезным, «для души», все растворяется в каких-то мелочах… Но как трудно поставить правильный диагноз этой страшной болезни – «дешевке»...

Вторник, 31 октября 1978

Поездка в прошлый четверг (26-го) к Солженицыну в Вермонт. Три часа разговора, очень дружеского: чувствую с его стороны и интерес, и любовь и т.д. И все же не могу отделаться и от другого чувства – отчужденности. Мне чуждо то, чем он так страстно занят, во что так целиком погружен, – эта «защита» России от ее хулителей, это сведение счетов с Февралем – Керенским, Милюковым, эсерами, евреями, интеллигенцией… Со многим, да, пожалуй со всем этим, я, в сущности, согласен – и умом, и размышлением и т.д. Но страсти этой во мне нет, и нет потому, должно быть, что я действительно не люблю Россию «больше всего на свете», не в ней мое «сокровище сердца», как у него – так очевидно, так безраздельно.

Вечером в тот же день лекция в St. Michael's College в Burlington. Длинное путешествие в одиночестве туда и обратно, в солнечном пожаре осени.

Вчера – поездка с Томом в New Skete, монахи которого собираются переходить в Православие. Снова целый день солнца, лесов, полей, «индейского лета».

Среда, 1 ноября 1978

Ранняя обедня. Лекции. И – первое ноября. Месяц, который я особенно люблю. Но пока что все тот же солнечный свет, все то же лучезарное торжество осени. Вчера – шесть часов лекций! И исповеди, и общая исповедь, и разговоры со студентами.

Пятница, 3 ноября 1978

Заседание-завтрак вчера в Harvard Club¹¹⁶², «Freedom of Faith»¹¹⁶³, представление новой организации журналистам. И всегда то же самое: «Вы говорите о преследованиях за веру в Советском Союзе! А у нас? А в Америке – вы будете защищать педерастов, аборт и т.д.? И вы уверены в том, что ваша деятельность не пахнет американским империализмом?» Этот парализующий американцев «guilt complex»¹¹⁶⁴.

До этого зашел к Веронике Штейн на ее службу, посочувствовать ее «горестям». Разговор о Солженицыне, о ненависти к нему «третьих»...

В радио «Свобода» мне дают какой-то монархический журнальчик «Нива», где перед яростно-антисолженицынской статьей (агент КГБ!) напечатана фотография его, крестящего лежащего в гробу Сталина (то есть «трюкаж» известной фотографии похорон Твардовского).

Жду, жду свободного времени. А вот когда, как вчера, выдается полдня и вечер полной свободы в полном одиночестве (Л. на конференции) – ничего не выходит. Читал французские журналы, смотрел новости по телевизии…

Понедельник, 6 ноября 1978

Читаю – медленно – «Зияющие высоты» Александра Зиновьева. Книга замечательная, бесконечно умная, граничащая с каким-то ясновидением. Что-то от свифтовского «Гулливера» – беспощадность, неумолимость, логичность…

Три дня медленной, мучительной в своей медленности, работы над «Таинством благодарения». И все же сразу чувствуешь себя иначе.

Сегодня – прогулка по Бродвею от 96-й до 120-й улицы. Сколько воспоминаний!

Мучительная жалость к Л. как теперь уже постоянный фон нашей жизни. Но зато как болезнь очищает все, мне иногда кажется, что я никогда не был с нею счастливее, чем в эти четыре месяца.

Вторник 7 ноября 1978

Служил утреню. После вчерашнего дня в солнечном одиночестве Park Ave., после вдумывания, вживания в «благодарение» особенно чувствовал сегодня именно благодарственный характер нашего богослужения.

Книга Зиновьева. Скрытая, но все же очевидная полемика с Солженицыным. Солженицын для него все-таки порождение «Ибанска», остающееся потому как бы внутри «ибанской» системы, «менталитета». Прочел только половину (кошмарный микроскопический шрифт, 500 страниц!). Когда читаешь, точно тебя засасывает какая-то безнадежная, и все же fascinant¹¹⁶⁵, трясина…

Исповеди, телефоны, разговоры. Как ясно, что в Церкви безостановочно работает дьявол. И как ясно для меня, что эта столь ощутимая работа дьявола есть лучшее доказательство Божественности Церкви. И вот почему так опасна «психологизация» всего, заливающая и Церковь. Она скрывает дьявола, мешает распознать его, назвать его и тем успешнее делает его работу.

Среда, 8 ноября 1978

Михаила Архангела. Ранняя Литургия. Сегодня – 45 лет тому назад! – смерть [в корпусе] ген. Римского-Корсакова, первая «осознанная» мною смерть, впервые пережитое мною чувство непоправимого, необъяснимого отсутствия, пустоты и, следовательно, разрушения, ею производимого.

Четверг, 9 ноября 1978

Вчера в лавке, куда мы зашли с Л., оглушительные звуки радио. Какой-то мужской голос на непонятном языке – греческом? испанском? – повторяет все одну и ту же фразу под ритм, бешено-настойчивый, оркестра. Я спрашиваю Л., входит ли этот повторный вопль и этот ритм в область и понятие музыки. И мы долго говорим об этом. Мне думается так. Входит, если под музыкой разуметь всякий звук, исполняемый ритмически, и не входит, если разобраться в природе и ритма, и музыки, и, шире, искусства. Вот эта современная музыка, вся сведенная к ритму – в вопле, в оркестре и т.д., мне кажется, [стремится] (и это мечта современного искусства) выразить, выкричать, «вы – что угодно» – тот животный ритм, ту «пульсацию», которая «пульсирует» – животно, бессознательно – в мире и во всей жизни, все то, что внизу и снизу и что темно, не в моральном, а в «биологическом» смысле слова. Мы с братом Андреем когда-то, на Сеняке, под Белградом, в жаркий день палками перевернули дохлую собаку, лежавшую, самоочевидно, неподвижной. Но с «той» стороны она вся оказалась кишеньем миллионов червей. И я на всю жизнь запомнил эту страшную «пульсацию» разложения, это червивое гниение, к тому же ослепительно сверкавшее под солнцем… Пульсация разложения, пульсация пола, пульсация – безостановочная – всего «органического». И мне кажется, что именно эту пульсацию, не зная, что она – тление, думая, напротив, что она-то и есть «жизнь», хочет выразить эта «современная музыка», этот страшный ритмический крик и вопль в микрофон… Тогда как делом искусства всегда, изначала была победа над ним – тем, что в человеке сверху, а не снизу. И это относится, по-моему, не только к музыке, но и ко всему современному искусству.

Понедельник, 13 ноября 1978

Только что раскрыл «Русскую мысль»: умер Ваня Морозов! Целый кусок жизни. Подворье в голодные и холодные немецкие годы, Движение и под конец все собою отравившая, несчастная склока в «ИМКА-Пресс»...

Три дня странствий: в субботу 11-го в Чикаго на хиротонии о.Бориса Гижа в епископы. Очень подлинное, очень полное и светлое торжество. Своя паства, свой собор. Это громогласное народное «Аксиос». Жива Церковь… Вчера, в воскресенье 12-го, на юбилее прихода в Парме, у о. В. Берзонского. И снова радость о росте, о подлинности…

Ранняя обедня (св. Иоанна Златоуста), которую служил соборне с восемью священниками!

440

По дороге в Sea Cliff: последние листья, все прозрачно, за всем далекое серое небо. Как я люблю это время года, таинственное «свидетельство» этих «сквозящих» деревьев, этого медленного погружения всего в холод и темноту, в которых вот-вот зажгутся рождественские огни…

Воскресенье, 19 ноября 1978

Только что с [аэропорта] La Guardia после трех дней в Wichita (Канзас). Retreat, интервью, службы, лекции – устал бесконечно, но и радость от внимания, интереса, с которым слушали, от этого погружения в «народ Божий». Всегда глубокое впечатление от американской равнины, от огромности этой страны, от «душераздирающих» закатов, от этого огромного неба. И странное, радостное чувство – это моя страна… America the Beautiful…

Все эти дни под темным грузом страшной новости о В. Морозове. Он повесился! Ваня Морозов повесился! Эти слова до того невозможны в этом сочетании, что – каждый раз – ударяют своей бессмыслицей, своим ужасом… Прикосновение к самому «князю мира сего».

Кончил в аэроплане – наконец! – «Зияющие высоты». Какая безнадежно грустная книга и какая талантливая! Солженицын в «Архипелаге» пишет ужасы, вводит в страшный мир – но мир все-таки, по сравнению с зиновьевским, человеческий. Эта книга о полном расчеловечении, действительно – о крысах. У Платонова в «Чевенгуре» есть хотя бы «гротеск», это кошмар, который должен, не может не кончиться. Здесь – одна дурная бесконечность, бесконечное, неизбежное превращение всего мира, всей жизни, всей действительности в ад.

Длинный разговор вчера с [друзьями] о Церкви, о национализме. И вот – бурное рожденье, толкотня, суматоха идей в голове.

Понедельник, 27 ноября 1978

Всю неделю под впечатлением страшной трагедии в Джонстауне (Гайана): «религиозное» самоубийство 900 человек по приказу главы секты Джима Джонса. Как тонка, как хрупка наша рациональная, «комфортабельная», потребительская и т.д. цивилизация. Смотрю на лица спасшихся от этой добровольной бойни – такие же лица, как на улице – у каждого. Те же чистые рубашки, blue jeans, тот же стиль. Почему же тысяча человек бросает все и следует в джунгли за человеком, утверждающим, что он «воплощение», одновременно, Христа и Ленина! И когда он приказывает им стать в очередь и пить яд – становятся и пьют? А «охранники» с ружьями убивают сопротивлявшихся, прежде чем убить себя? Ужас в том, что все это не вне нашей цивилизации, а внутри ее, хотя и протест против нее. Это она изнутри живет утопией, верой в рецепты окончательного счастья, отрицанием, игнорированьем страдания, смерти, всякого «discomfort»¹¹⁶⁶. И потому – изнутри порождает страх, insecurity¹¹⁶⁷, жажду еще более «тотальной» утопии. Это, таким образом, не выпадение из нее, а ее порождение, договариванье до конца того, что в ней заложено, чем она живет. И это также плод разложения христианства, поляризации его между «социальным утопизмом» и «филантропией», с одной стороны, черным апокалиптизмом, с другой… Иными словами, все та же трагическая двусмыслица «религии», плата за ликвидацию «богословия» в глубоком смысле этого слова. Люди, не спрашивающие больше, «кто Иисус и что?», а называющие «Иисусом» то, во что они верят. И чувство такое, что все это цветочки, а ягоды еще впереди…

В субботу и вчера – в Монреале на первом храмовом празднике «миссии». Страшный мороз и солнце. Заснеженные улицы. В субботу, по приезде, прошелся по центру города, уже елочному, праздничному, все-таки, несмотря на все, – живому и жаждущему радости.

«Се que je crois» Frangoise Giroud¹¹⁶⁸. Умственная нищета атеизма, особенно поразительная у несомненно умной, несомненно широкой и щедрой женщины. И страшная ответственность за эту нищету самой Католической Церкви, то есть той схоластики, юридизма и культизма, к которому официальное христианство было «сведено» на протяжении веков…

Четверг, 30 ноября 1978

Тридцать два года со дня рукоположения в священники.

В связи с книгой F. Giroud, в связи с тем, что пишут о трагедии в Гайане (вчера – «Нью-Йорк таймс» – выдержки из писем членов секты к Джиму Джонсу, а в «Nouvel Observateur» – всяческие «выводы»), думаю, в чем роковая ошибка христианской истории: не в том ли, что «логически», «методологически» – христианство выводят из религии, как «частное» из «общего», и это значит – сводят его к религии даже тогда, когда утверждают его как «исполнение», «завершение» и т.д. религии. Тогда как, по существу и на глубине, оно есть не столько «исполнение», сколько отрицание и разрушение «религии», откровение о ней как о падении, как о результате и, должно быть, главном проявлении «первородного греха». Наше время есть время возвращения к религии, но никак не к христианству – и вот уже «цветочки»: Гайана, Мун и т.д. Мне могут сказать: не есть ли это отрицание религии, то есть, прежде всего, «священности» и «медиации», – квинтэссенция Реформации – от Лютера и Кальвина до Карла Барта? Нет – и доказательством этого «нет» служит то, что радикальные секты, вроде джонсовской, рождаются неизменно внутри и из недр как раз протестантизма. Почему? Потому, думается мне, что протестантизм, думая, что он очищает христианство от языческой заразы, на деле был уничтожением эсхатологии христианства. Как смерть и страдание Христос не уничтожил, а «попрал», то есть изнутри радикально изменил, из поражения сделал победой, претворил, так и религию он «претворил», а не разрушил. Претворил, не только наполнив ее эсхатологическим содержанием, но и саму ее явив, сделав таинством Царства Божьего. Ибо грех религии, точнее, религия как грех не в чувстве и опыте «священного», а в имманентизации этого священного, в отождествлении священного с тварным. Мир сотворен как общение с Богом, как восхождение к Богу, сотворен для одухотворения, но он не есть «бог» и потому и одухотворение есть всегда также и преодоление мира, освобождение от него. Мир, таким образом, есть «таинство». Роковая ошибка протестантизма в том, что, справедливо восстав против «имманентизации» христианства в средневековом католичестве, он отверг «таинство», не только религию как грех и падение, но и «религиозность» самого творения. Церковь есть совокупность «спасенных», но спасенных «индивидуально» (я спасен!), так что их спасение ничего не означает для мира, ничего в нем не «творит», не есть спасение мира, совершающееся в спасении каждого человека. Церковь, иными словами, становится сектой. Сектой одержимых «спасением», спасением, так сказать, «в себе», без отнесенности как к «миру», так и к «Царству Божьему». Отрекшись от космологии, протестантство отрекается тем самым и от эсхатологии, ибо у человека нет иного «символа», иного «таинства», то есть знания Царства Божьего, кроме «мира», так что спасение его есть всегда и спасение мира, знание Церкви как присутствие «новой твари». Но этот опыт «спасенности», поскольку он, в сущности, не имеет никакого содержания кроме этой «спасенности», неизбежно начинает наполняться, можно сказать, почти любым содержанием. «Спасенный» должен «спасать». Секта всегда активна и всегда максималистична, она живет надрывом спасенности и спасания. Поскольку у спасения и спасания этого нет никакого ни космического, ни эсхатологического горизонта, нет духовной глубины, нет духовного знания ни мира, ни Царства Божьего, объектом его становится прежде всего то зло или тот грех, от которого нужно спасать, в «уничтожении» которого состоит спасенность. Это может быть алкоголь и табак, это может быть капитализм и коммунизм, это может быть буквально что угодно. На этом уровне секта приводит к морализму, «социальному евангелию», к устройству «prayer breakfast»¹¹⁶⁹ для банкиров, которые, если они ощутят себя «спасенными», будут лучшими банкирами, лучшими капиталистами и т.д. «The Cause!»¹¹⁷⁰. В пределе – на этом уровне – секта превращается в «agency»¹¹⁷¹ (the churches, the synagogues and other agencies¹¹⁷²) – филантропическую, гуманитарную, антирасистскую и т.д. Но даже и на этом уровне в секте обязательно заложен микроб радикализма. Заложен потому, что, отождествляя зло с чем-то конкретным, ощутимым и обычно действительно злом, абсолютизируя это конкретное зло, секта легко мобилизует, ибо мобилизует против, а не за. Уже сам опыт спасенности, проводя ясную черту между спасенными, то есть хорошими, и не спасенными, то есть злыми, делает жизнь секты, так сказать, «негативной», направленной на осуждение и обличение. Даже безостановочное «биение себя в грудь», характерное для современного протестантизма, безостановочное и публичное покаяние, приносимое «третьему миру», minorities¹¹⁷³, «бедным» и т.д., порождается, в сущности, потребностью иметь «чистую совесть», то есть основной признак «спасенности». Обличая – не себя, а «Церковь», или «белое общество», или что другое, – «спасенный» чувствует себя «хорошим».

Но вот на «низком» уровне этот радикализм и пробивается наружу и оказывается логическим завершением секты. Ибо если протестантизм, с одной стороны, спасенность индивидуализирует, в том смысле, что делает ее «личным» спасением, он, с другой стороны, опустошая спасенность от всякого «космического» и «эсхатологического» содержания, делает человека предельно одиноким, оторванным, отъединенным от мира, от истории, от Царства Божия. И вот секта оказывается, парадоксальным образом, спасением от одиночества, но ценой полного растворения личности в «секте», в «культе». Секта объединяется вокруг спасителя, вокруг лидера, его сила укоренена в ее слабости. Он определяет the Cause, он руководит борьбой, он знает, отдайте свою волю ему. И вот в до конца «секуляризованном», это значит – до конца «десакраментализированном», до конца «деэсхатологизированном», мире являются спасители: Мун, Джонс, кто угодно. И девятьсот человек послушно выстраиваются у бочки с цианистым калием, чтобы умереть… Все связано, все ведет ко всему. «Блюдите, како опасно ходите…»¹¹⁷⁴.

Балтимор. Четверг, 14 декабря 1978

Канун Льяниной операции. Вот уже почти десять дней, что мы здесь – она в [больнице] John Hopkins Hospital, я – напротив, через улицу, в [гостинице] Sheraton Inn. Тьму и свет этих дней нельзя описывать. Знаю только, что равных или даже подобных им у меня не было в жизни.

Балтимор. Понедельник, 18 декабря 1978

Третий день после операции¹¹⁷⁵. Не забыть, как мы сидели с Аней, думая, что нам предстоит просидеть в этом напряжении четыре-пять часов, и вдруг появление [хирурга] Dr. Nager'a и радостное известие. И как сразу меняется тон жизни, восприятие синего неба, сверкающих вдали на солнце небоскребов, человеческих лиц на улице… И вместе с тем, по мере того как отдаляется, уходит это время ожидания, постоянного внутреннего усилия к sursum corda¹¹⁷⁶, как бы «банализируется» жизнь. Как будто постигаешь, почему, зачем посылает Бог такие испытания…

Чтение биографии Менкена (Charles A. Fecher «Mencken. A Study of His Thought»¹¹⁷⁷, 1978). Как нужно нам, христианам, читать таких врагов. То есть не Марксов и К°, а людей, бичующих не христианство, а христиан за то, что они сделали из христианства. В моей жизни: Леото, Менкен, а «выше» – Ницше.

«Признание» Америкой Китая. Специальный номер «Le Point» о стихийном росте ислама в мире. Статья в «L'Express» о катастрофическом падении рождаемости в «белом» мире, особенно в Европе. Кошмар Джонстауна и идиотские объяснения… Чувство надвигающегося кризиса… И ничтожество во всем этом христианского «писка» (два номера иезуитской «America», в которых авторы из кожи лезут, чтобы доказать, что они, в сущности, совсем не религиозны, а все дело в social concern¹¹⁷⁸). Я знаю, что «упрощаю», но не могу отрешиться от убеждения, созревшего во мне, в сущности, очень рано, почти в детстве, что суть христианства – эсхатологическая и что всякое отступление от нее, а оно началось очень рано, изнутри подменяет христианство, есть «апостазия». Эсхатологическое значит, что христианство направлено одновременно и целиком на сейчас и на Царство будущего века, причем «знание» и опыт второго всецело зависят от первого. Это с особой силой чувствуешь в госпитале, по которому я брожу вот уже две недели, воздух, ритм которого стал на время моей жизнью. Наше расхождение с «миром сим»: он занят завтра, занят со страстью, и это значит, занят тем как раз, чего нет. Христианство же занято или, вернее, должно быть занято сегодня, через которое одно дается нам опыт Царства… Означает ли это «выход из истории», равнодушие к «деланию» (праксис!), к ответственности, к involvement?¹¹⁷⁹ Нет, поскольку для каждого из нас все это входит в наше «сегодня», в наш devoir d'etat. Но это дело христиан, не Церкви как таковой. Церковь же для того, чтобы ни одно из дел «мира сего», ни одно «завтра» не стало идолом и самоцелью.

Письмо от Никиты [Струве] с его объяснением смерти Вани Морозова. Письмо умное и, мне кажется, верное. Надо будет переписать его здесь.

Волна любви, внимания, молитвы, которую с такой силой ощущали мы эти дни. Все то же Царство…

Еще о госпитале: это «микрокосм», в тысячу раз более реальный, чем «нормальный» и здоровый мир, окружающий его. Тут все заняты «главным», и это главное – сейчас, и это главное – в свете конца, вечности. И потому что все – каждая мелочь – так важно, нет ни дешевых эмоций, ни риторики, ни болтовни. Каждое слово «важно». Нет места для фасада, рекламы, демагогии. И, идя по улице, знаешь, что «грозит» каждому из улыбающихся профессиональной, оптимистической, казенной улыбкой здоровяков…

Балтимор. Вторник, 19 декабря 1978

Чтение газет… Помню, Эммануэль Мунье когда-то где-то писал, что газет читать не нужно. Но это неверно. Для меня чтение газет (особенно тут, в вынужденном безделье) всегда источник размышлений, «контакт» с реальностью, в которой мы живем, та необходимая «поправка на реальность», вне которой все «идеи» и «решения проблем» отвлеченны, беспочвенны. Чем живет человек сейчас, сегодня? И «как дошел он до жизни такой»? И почему? Для размышлений над этими вопросами газета – сущий клад, хотя и страшный…

Ужин вчера у местного священника. Чудный, чистый молодой человек, прелестная матушка. Но вот что меня поражает: он уже пять лет в Балтиморе и ничего не знает об этом городе. Я знаю, знал о нем еще до приезда сюда в сто раз больше. Никакого интереса к прошлому, откуда, как все это возникло. Его интересует только его приход, и больше ничего. Беспочвенность подавляющего большинства американцев меня всегда удивляет.

Балтимор. Среда, 20 декабря 1978

Читал вчера вечером в «Нью-Йорк таймс», в научном отделе, статьи (двух женщин) о состоянии в современной науке вопроса о различиях мужчины и женщины. Все довольно сбивчиво, неясно и с «поспешными обобщениями». Но главное – это предвзятое желание доказать, что разница случайна «биологически» и детерминирована «социально». Чудовищная глупость и одержимость всякого «эгалитаризма». Под каким «прессом» такого рода мы живем! Одно утешение – что этого беснования небольшого числа женщин подавляющее большинство их просто не замечает.

Сегодня уезжаю из Балтимора. Эти две недели, я знаю, одни из самых решительных в нашей с Л. жизни.

Крествуд. Пятница, 22 декабря 1978

В среду вечером вернулся из Балтимора, сегодня съездил туда и обратно на автомобиле. По госпиталю иду, как по своему дому, но уже этот мир, такой особый, мучительный, тяжелый, но и светлый, мир, в котором провели мы эти недели, отрывается и уплывает, хотя Л. еще и там. Но вот «все позади», и так быстро привыкаешь к тому, что на деле – чудо и милость Божия. И, однако, все еще «нормальный» и «здоровый» мир кажется нереальным, и все еще ясно – что настоящая борьба, настоящие победы и поражения только вот в этом – необъяснимом, но таком реальном – страдании.

Жизнь за эти недели вышла из колеи, не знаю, за что взяться. В среду вечером служил первое повечерие предпразднества с трипеснцем. Вчера – в городе, в квартире, в банке. Днем – пытался хотя бы разобрать хаос и кипы писем на столе у себя в семинарии. Но такое чувство, что сил нет, что нужно снова «привыкать» жить.

Суббота, 23 декабря 1978

Один дома. Солнце. Холодно. Пишу, чтобы «втянуться». Утром Литургия «субботы перед Рождеством»: с этой службой и с повечериями начинаю чувствовать нарастание праздника.

Понедельник, 25 декабря 1978. Рождество

Службы прошли чудно, чувство такое – что лучше, чем когда бы то ни было. Три дня исповедей. Все время в контакте с Л. Но под боком – Анюша, и это очень уютно.

446

Понедельник, 5 февраля 1979

Eric Hoffer «Before the Sabbath»¹¹⁸⁰. Согласие почти с каждой строчкой этой книги. Все растущее отвращение к риторике – «social environment», the «poor»¹¹⁸¹ и т.д. Согласие с анализом 60-х годов. До этого читал Theodore White «Search for History»¹¹⁸² – с огромным интересом… За всем этим последний вопрос: есть ли еще у «Запада», у «белого человека» духовные и нравственные силы или их до конца съело – прежде всего – то Антихристово псевдодобро, которым проникнута вся цивилизация, психиатрия и нарциссизм. Смотря все эти дни по телевизии беснование толпы на улицах Тегерана, это поразительное обожествление аятоллы Хомейни – чувствую, что Запад обанкротился, и это – несмотря на все технократии. Ему не к чему звать «пробуждающийся» третий, четвертый или какой еще угодно «мир». Причина этому, думается мне, простая: у «белого» мира ничего, в сущности, не было как «мечты», кроме христианства, может быть, даже лучше сказать – кроме Христа. Только вокруг Христа как средоточия приобретали свой смысл и свобода, и культура, и технократия и т.д. Но Запад отказался от Христа и христианства, отказался во имя – им же, то есть христианством, посеянных «свободы» и т.д. Маркс, Энгельс, Фрейд – этапы этого отказа. И отказ этот – потеря души. Все стало гнить, во все вошла «смерть». Отказ от христианства, от его «видения», и прежде всего отказ от него самих христиан. И вот миллионы людей вопят о таинственной Islamic Republic!¹¹⁸³

Единственность христианства – это «имманентность трансцендентального» и, обратно, «трансцендентность имманентного». Христос не для политической свободы, не для культуры, не для творчества, Он трансцендентен по отношению к ним, но, так сказать, изнутри и потому их самих делает путем к трансцендентному. Ислам – это возврат к дихотомии «трансцендентности» и «имманентного», это прежде всего отказ от Богочеловечества. Закон, награда, наказание. Статика.

Поразительная ненависть всего мира к Америке.

Папа Иоанн Павел II в Мексике. Удастся ли ему то, что мне представляется парадоксом его программы: вернуть Церковь к духовности, продолжать ее служение «бедным»? Есть ли у христианства какой-нибудь ответ на «проблему бедности», кроме личного призыва к «богатому» – «отдай все, что имеешь, и следуй за Мной»?¹¹⁸⁴ Ибо «проблема» эта, и в том-то и все дело, – духовная, а уж только потом – экономическая.

Мучительно медленное писание «Литургии». Писание, разъедаемое сомнениями – нужно ли это писать? и писать так? Для богословов – это не «богословие», ибо не «наука». Для просто «религиозных» людей, любящих богослужение, это, наверное, чуждо, ибо направлено против «религиозности». И наконец, имею ли я право это писать и писать так! Чувство мучительного «недостоинства»: «да никакоже коснется…» А между тем все остальное (и «богословие», и «религиозность») кажутся мне не только ненужными, но и вредными…

Четверг, 8 февраля 1979

Вчера весь день снегопад, сегодня заснеженный Нью-Йорк под ярким солнцем. Уют нашей нью-йоркской квартиры, вечером с Л. дома.

Чтение Aries «L'homme devant la mort»¹¹⁸⁵, сокращенное resume¹¹⁸⁶ которого я уже читал. Читая такие книги, читая газеты, следя за событиями (главное – почти необъяснимое, страстное желание «провала» Хомейни в Иране), чувствую нарастающую потребность в «синтезе» – в ясности «христианского ответа» на все, на весь наш кризис. Христианство все еще остается безнадежно «константиновским», отсюда его постыдная слабость. Его единственный «шанс» – эсхатология. Об этом я безостановочно думаю, и именно эта эсхатология христианства содержит в себе объяснение всего – и жизни, и смерти, и ужаса в Гайане, и гниения «белого» мира, и жуткого возрождения ислама, и корней обостренной донельзя Израилем «еврейской проблемы», и «тайны России», и экологии, и «психологии», решительно всего. И этот эсхатологический «синтез» могло бы явить одно только Православие, но именно этого не видят и не хотят сами православные, от богословов и «духоносцев» – до благочестивых старушек…

Пятница, 9 февраля 1979

Пишу в аэроплане, на пути в Калифорнию.

Цитата в «Тайм» из немецкого математика C.F. Ganss: «The meaningless precision in numerical studies»¹¹⁸⁷. Это объясняет мне мою всегдашнюю ненависть ко всякого рода «статистикам», опросам и т.д.

В одном и том же номере «Time» фотографии человеческих толп, встречающих – в Тегеране Хомейни, в Мексике папу Иоанна Павла. Вот – в конце XX века – сила религии! Кто еще мог бы мобилизовать столько людей (миллионы!), вызвать такое ожидание, такой восторг? Сила и вместе с тем двусмысленность Хомейни: ни одного слова о любви, о примирении, о «трансцендировании» в Боге всех, в конце концов, ничтожных разделений. И угроза – «святой войной». Папа: в каком-то смысле только о любви. Страшный лик ислама… И потому ничего, в конце концов, этот Хомейни не даст своему народу (так радующемуся ему!), кроме горя, ненависти и страдания. А от посещения Папы – только радость, только надежда. Даже если ничего не «получится».

Лечу над огромной, заснеженной, белой Америкой.

Встреча на прошлой неделе с Эрнстом Неизвестным в его студии. Очень милый, очень душевный разговор. Студия полна каких-то грандиозных беспокойных скульптур (одна запомнилась – чудовищная по размерам человеческая ступня с расставленными пальцами, обращенная кверху). Неизвестный объясняет мне замысел какого-то грандиозного символа – космического, религиозного и т.д., чего-то, что должно человечеству что-то явить и объяснить. Не знаю… Знаю только, что я абсолютно слеп и глух к этому искусству, буквально ничего не вижу и ничего не понимаю. Отсюда – мучительная неловкость, ибо он обращает на меня волну ожидания…

Люди всегда болтали столько же, сколько и сегодня, но по необходимости писали в миллион раз меньше. Мысль при чтении «Нью-Йорк таймс»: больше ста страниц «новостей» ежедневно. Какой это, в сущности, ужас…

Сан-Франциско. Воскресенье, 11 февраля 1979

Восемь часов утра. Перед отъездом на обедню в собор. Сан-Франциско на этот раз серый, туманный, без того ощущения праздника, которое он во мне всегда вызывает. Торжества, обеды вчера. И прекрасная всенощная в полупустой церкви. Все те же привычные разговоры на «церковные темы», о «церковных делах».

Читаю, в промежутках, книгу о ранних годах Т.С. Элиота – о его пути к религии. Элиот тем для меня интересен, что в своем религиозном «искании» ищет он не собственного удовлетворения, не личного «религиозного опыта», а восстановления реальности мира и жизни, то есть Церкви, кафоличности. Он, таким образом, a centre courant¹¹⁸⁸ современной нарцистической и потому разрушительной духовности. «Опыт Церкви» – вот что требует «богословского уяснения» и вот что очень трудно, ибо научное богословие начинается, так сказать, с его не то что отрицания, а игнорирования. Когда это научное богословие говорит (в учебниках): «Церковь верит», то эта вера отчуждена в авторитет внешних «догматов», само слово «вера», иными словами, тут не включает в себя понятия и реальности «опыта». И потому слово «опыт» звучит как чуть ли не какие-то субъективные настроения, эмоции и чувства.

Четверг, 15 февраля 1979

Все тот же мороз, все та же застывшая в ледяном холоде жизнь.

Вчера несколько часов над ответом [на письмо о. Игоря Верника из Парижа]. Как легко рушится и исчезает понимание друг друга, когда совершается что-то страшное, из ряда вон выходящее – как смерть Вани [Морозова]. Люди, буквально проведшие всю свою жизнь в общении, знающие друг друга чуть ли не с детства, оказываются по отношению друг к другу слепыми и глухими лейбницевскими монадами. Половина из них – священники, все – «живут Церковью». И куда девается все то, что годами так хорошо, так красноречиво объясняется в лекциях, на съездах, в проповедях? Ненависть во имя «правды» и «справедливости» – самая из всех страшная.

Среда, 21 февраля 1979

Тоска и отвращение от новостей. В Персии – расстрелы, в Китае – война, в Африке – терроризм, в Балтиморе – толпа, воспользовавшись снегом, громит лавки. Чувство какого-то полного разложения всего, самой ткани жизни. «Мир во зле лежит»¹¹⁸⁹, и всему этому можно не удивляться. И тоска моя не от этого – а от страшной слабости, низменности «белого» и, это значит, христианского, хотя бы по истокам своим, мира. Все, что этот мир знает, это – продавать свою «технологию» и «advanced weaponry»¹¹⁹⁰, западный стиль жизни, то есть с «appliances»¹¹⁹¹ и небоскребами. Когда же «желудок» небелых народов перестает переваривать эту «технологию», все рушится, все падает, и вот – только тысячи этих орущих людей и поднятых кулаков. Кровь. «Революция». Говорят: ислам и его возрождение. Но я не верю в это «возрождение». Недаром тот же «аятолла», хотя и произносит слово «ислам» каждую минуту, преуспел-то не в исламе и не исламом, а «революцией». И революция слопает и его, и ислам, а она не от ислама – а от все того же «демонизма» Запада. «Праведник», «аскет», руководящий «революцией"… Страшный обман. И идиоты в «Нью-Йорк таймс» страшно огорчаются, что пока что единственное, что праведник этот сделал, это – расстрелял двадцать тысяч генералов, открыл страшные клапаны мести, крови и разрушения.

В Китае – обратный процесс. От обожествления «праведника» – к «технологии» и «appliances». Восторг американских газет: китаянкам позволено [завивать волосы], а китайцам – пить кока-колу! Торжество свободы и демократии!

И ведь что грустно и презренно. Не будь у этого «ислама» в Аравии, в Персии – нефти, то никто бы и внимания не обратил на них и не было бы никакого «возрождения». Но нефть – это и Немезида этих народов. Ею-то они и захлебнутся.

Письма из России – от о. Г. Якунина. Он читает мое «Введение [в литургическое богословие]» и требует немедленных «реформ» – Церкви, богослужения… Поскорее, сразу!..

От всего этого ухожу – урывками – в писание «Литургии». Пока пишу – радость. Потом – сомнения. Ни в одном из своих писаний я так не сомневался, ни одно не писал с таким трудом: шестнадцать страниц с лета!

Четверг, 22 февраля 1979

Все тот же – действительно страстный – интерес к событиям в Иране. Газеты полны войной между Китаем и Вьетнамом, а я как будто заворожен вот только одним этим «аятоллой». Конечно, я знаю почему… Из-за «религии», из-за того, что в Иране сейчас фокус того, что происходит с христианством: его обессиливания, его «отмирания» как силы в истории. Сегодня где-то на задворках «Нью-Йорк таймс», петитом: «Папа высказался за social justice…¹¹⁹²».

Big deal¹¹⁹³, как говорят американцы. Но даже у себя дома, в Италии, он бессилен – против аборта, против террора, против разврата. Остаются прописи, да еще – прописи «с расчетом». А в Иране сила ислама вспыхнула в этом старике… Другое дело, что ее победит и раздавит тот же «Запад» другой своей «силой»: страшной мистикой «революции», «масс», «марксизма-ленинизма«… Но Запад как христианство умирает. И это ставит столько глубочайших вопросов о сущности христианства. Ведь даже ислам, в конечном итоге, есть антихристианство. Итак, выходит как будто, что:

– Запад – секулярный, гедонистический, технологический и т.д. – живет своим отречением от христианства, подчеркиваю – не равнодушием к нему, а именно отречением («счастье», «экономика», «пол», «аборт»…);

– Запад «революционный» живет своей борьбой с христианством, с «христианским человеком», homo christianus;

– Восток разделен между западным «отречением» (Япония, теперь, может быть, Китай, их мечта «модернизироваться») и – борьбой с ним под знаменем будь то «революции», будь то ислама.

«Смерть» христианства. Это звучит страшно. Но так ли это? Мне все время «кажется» (и это какой-то внутренний свет и радость), что «смерть христианства» нужна, чтобы воскрес Христос. Ибо смертельная слабость христианства только в одном – в забвении им, в вынесении им «за скобки» Христа. Но вот в Евангелии Христос говорит всегда: Я. Говорит о Себе, что Он вернется со славою, Он будет царствовать, Его нужно любить, ждать, Ему и о Нем радоваться. Когда от христианства – как уже сейчас – «ничего не останется», видным снова станет только Христос, а с Ним «ничего не поделать» ни революции, ни исламу, ни гедонизму, ни феминизму… Вот время для молитвы: «Ей! Гряди, Господи Иисусе…»

New Skete. Cambridge, N.Y. Пятница, 23 февраля 1979

Перед чином принятия Нового Скита в Православие. Прилетел сюда вчера с Митрополитом. Это уже мое третье посещение – и все то же впечатление света, простоты, радости. Ничего надуманного, показного… Кругом заснеженные горы… Мороз. Сильная простуда.

Понедельник, 26 февраля 1979

В пятницу вечером, после возвращения из Нового Скита и всей радости, там испытанной, ужин у К.Б. Рассказ А. о ссорах и конфликтах в Наяке. Совершеннейшая гоголевщина, но лишний раз заставляющая задуматься об эмиграции. Как всякий живой организм, эмиграция жила и живет в первую очередь инстинктом самосохранения. А для самосохранения ссоры, например, не менее нужны, чем «чувство локтя», «единомыслие» и т.д. И поэтому довольно странным, но, в сущности, вполне объяснимым становится тот факт, что в ссорах этих менее всего важна причина спора, то, о чем ссорятся. Эти причины, как правило, очень быстро превращаются в «миф», в нечто почти неуловимое. Ибо функция ссоры в том, что она позволяет людям ощутить себя «принципиальными», «служащими делу» и, значит, – живыми. И это так потому, что главная ссора, «конститутивный признак» эмиграции – «большевики» – отвлеченна, в повседневной жизни «невоплотима», ею не проживешь. А ссорой можно наполнить все «свободное» время. Закон эмигрантского существования: те, кто не любит ссориться, устраивают балы и тоже могут найти занятие – бесконечное – в примирении ссорящихся. Те, кто любит ссориться, – ссорятся… Но функцию и то, и другое исполняют ту же самую.

Вчера после обеда в госпитале у Тани Лопухиной, попавшей в автомобильную катастрофу. Радость [родителей] Миши и Зишки: «Слава Богу, могло быть настолько хуже». И в свете этой радости, этого прикосновения к самой жизни – ужас от суеты, от поверхностности «повседневности».

Письмо от Иваска – о статье о Варшавском в «Континенте»: «А Вы всех и все понимаете – и Исаича, и Варшавского…» Полное разочарование в «третьих» – это «маразм, мародеры и ненависть к России…» Он занят теперь «четвертыми» – в Москве.

Вторник, 27 февраля 1979

Чтение вчера книги R.Bornert о византийских литургических комментариях (в связи с лекцией для Dumbarton Oaks¹¹⁹⁴). Лишний раз убеждаюсь в своей отчужденности от Византии, если не в некоей даже враждебности к ней. В Библии – «масса воздуха», в Византии какой-то вечно «спертый воздух». Все тяжеловесно, и все как-то изнутри неподвижно, окаменело. И, как только спускаешься с «высот» – Палама и др., немножко глупо. Комментарии к Литургии Германа Константинопольского – это какое-то духовное убожество… Нагромождение символов, пустых объяснений, липкого «благочестия». Дьяконы – ангелы; пресвитеры – – Авраам, Исаак и Иаков и т.д. Зачем все это нужно… Удивительно, однако, что «византийская» Литургия в основном все это выдержала и пережила, не допустила этого в само «святое святых"… А у нас все «воскрешают» Византию, в ней чего-то «ищут».

Моя «интуиция» все та же: «переложение» опыта Церкви с эсхатологического на «мистериалъный» ключ. Тут Платон оказался сильнее Библии, Платон и христианская империя, «христианский мир». Чего, мне кажется, не понимают: эсхатология «интересуется» миром, тогда как «мистериология» к нему равнодушна. Полное равнодушие Византии к миру поразительно. Драма Православия: у нас не было ренессанса, не было пускай даже греховного, но освобождения от «сакральности». Вот мы и живем потому в несуществующих мирах – в Византии, в святой Руси, где угодно, только не в своем времени.

Дождь. Мокрый снег. Какие-то грязные сумерки с утра за окном. И заранее – утомление от надвигающегося Поста, что значит: поездок, лекций, дополнительного напряжения…

Пятница, 2 марта 1979

Я не знаю, сколько людей чувствуют безмерность «человеческой комедии», разыгрывающейся сейчас в мире, которую мы можем преудобно созерцать каждый вечер по телевидению. Если бы не было повсюду гибели людей, умирающих неизвестно за что, нужно было бы только хохотать, то есть решительно отказываться принимать всерьез эту низкопробную, грубую игру и клоунов с таким чувством собственной «миссии» ее играющих. Вчера вечером опять этот трагикомический Хомейни, опять эти безумные толпы и вещания об «Исламской республике». Опять улыбающиеся Картер и Бегин. Опять эти несчастные азиаты, быстро-быстро стреляющие из пулеметов друг в друга. А Запад – это одна сплошная «забастовка». И если вдуматься глубже, то смысл происходящего раскрывается, мне кажется, прежде всего во всеобщем отказе от той экономической «редукции», к которой принудили современного человека обе идеологии – и «левая», и «правая».

«Прогресс» довел человека до желания жить, но не сказал и не может сказать ему, в чем и для чего жизнь. Отсюда безумное принятие людьми «идей», эрзаца смысла жизни, борьбы – неизвестно за что, но полезной тем, что можно не думать, не углубляться…

Вторник, 6 марта 1979

Великий Пост. Вчера и сегодня – длинные, «уставные» службы. В промежутках – одни дома, работа над докладом для Dumbarton Oaks («Symbols and Symbolism in the Byzantine Liturgy»¹¹⁹⁵). Начинал, как всегда, с неохотой. Но, как это бывает почти всегда, в процессе работы, сначала как бы слепой (я сначала «слышу» отдельные фразы, вижу очень неясный «облик», но еще неизвестно чего), приходит своего рода «откровение»: вот что произошло, вот что было…

Три «слоя» символизма. Символизм «изобразительный», то есть последний, теперешний (хотя начавшийся, конечно, уже в Византии), оторванный и от богословия, и от благочестия. Под ним символизм духовный («мистериологический»): Дионисий, Максим. Созерцание, гнозис… А еще – под ним – символизм эсхатологический, Царство – «мир сей«… И тогда остается только – с мучением – все это «проявлять»…

Четверг, 8 марта 1979

Французские еженедельники. Удивительная пустота! Пустота страны, от которой ничего в мире больше не зависит. Также в «National Review» анализ разложения Англии. От всего этого – очень сильное чувство конца белого мира, последнего носителя уже не христианской, но где-то, как-то христианством отмеченной культуры.

Забыл отметить двухчасовую беседу на прошлой неделе с о. Г. Граббе. Беседа мирная (нас «свела» Катя Небольсина) и даже доброжелательная, но удивительная: о том, как где-то в каком-то подвале в Иерусалиме выращивают сейчас Мессию, то есть Антихриста… О каких-то «знамениях». И все какие-то «страхования». Эта всегда меня удивляющая локализация зла, «темных сил», вера в какую-то «эзотерическую» историю, при полном непонимании просто истории. Душный, тусклый мир, без радости, без света…

В «Нью-Йорк таймс» сегодня фотография: расстрел в Тегеране восьми гомосексуалов. Вот оно – моральное оздоровление Ирана при помощи ислама… В [книжном магазине] Librairie de France полки густо забиты книгами о магии, о масонстве, об астрологии. Русская продавщица мне говорит: масса на это любителей, особенно черных с Гаити… В воздухе какая-то тяга к экстремизму, к иррациональному. Может быть, потому, что «рациональное» являет себя столь жалким… «Если свет, который в вас, – тьма…»¹¹⁹⁶.

Vancouver, British Columbia. Четверг, 15 марта 1979

Пишу это рано утром, в Ванкувере, куда приехал для прочтения двух лекций в University of British Columbia¹¹⁹⁷. Окно с видом на залив и остров. Пасмурно, но все кусты в цвету…

Неделя бурная. В прошлое воскресенье – в Монреале, на «торжестве Православия». Понедельник: заседание по делам церковного архива в Сайосете. Вечером – ужин у П. Татищева, с длинным и трудным разговором об их трагедии (она – еврейка – не хочет крестин дочери…). Вторник: весь день в семинарии, лекции, разговоры, студенты. Вчера – бесконечный полет через всю Америку…

В аэроплане читал религиозные журналы, которых обычно не читаю за недостатком времени: английский католический «The Tablet», американский «The Oxford Review», орган епископальных «отщепенцев», то есть крайне «правых». Неприятие обеих позиций – и «правой», и «левой». Правая удручает своей поверхностностью, несерьезностью. Все с кондачка, с дешевой иронией и, главное, с утомительной «клерикальностью». Левая – столь же утомительной «социальностью» (что-то вроде «богословия забастовок»).

Читал также карловацкий «The Orthodox Monitor» (о. В. Потапов, Киселев и т.д.) – созданный для защиты гонимых православных. И, читая, спрашивал себя: в чем столь явно ощутимая фальшь, пронизывающая буквально все, что в этом журнале напечатано? Статья грека Пантелеймона (из Бостона) о том, как в своем монастыре они молятся всем русским чудотворным иконам Божией Матери… Только ли этот тон – елейно-риторический – раздражает меня или что-то другое, более глубокое? Нет, во всем этом я чувствую какое-то самолюбование, самооправдание, отнесенность к себе. Гонения, мученики и т.д. как подтверждение своей правоты, своей высоты. И это совершенно нестерпимо. Эксплуатация мучеников. Примитивизм подхода: не реальность, а миф, и притом – ложный миф.

Доклад в Hillsdale (апрель): о внешней политике. О морали в ней. Ее, то есть целостной внешней политики, у Америки нет потому, что нет идеи. Приятие политики «идеологической»: мы построим Царство Божие на земле, мир во всем мире, justice¹¹⁹⁸ и т.д. Ложность этой идеи, общей теперь всем. Путаница со свободой (отрыв ее от религии). Образ Америки для других. Невозможность звать к жертве… Путаница с экономикой. С третьим миром. И, наконец, просто с правдой. Все это «переварить».

Утром поездка вокруг Ванкувера. Город удивительно красив, чист, праздничен. Вода залива, водные просторы, снежные горы. Затем две лекции в университете, завтрак со славянским департаментом. Вечером лекция – в приходе, погружение в теплое русское гостеприимство. Всюду тот же двойной опыт: немощи, удручающей немощи Православия и его силы… Завтра рано утром отлет в Нью-Йорк…

Пятница, 16 марта 1979

Vancouver. Перед отлетом в Нью-Йорк. Чаепитие вчера у батюшки. Добрые люди. Мои «чичероне» – грек Кономос, дьякон Сомов с женой. Наличие таких добрых людей, такого добра всюду. Но о нем никто не знает, и мир выглядит «адом».

Вторник, 27 марта 1979

Не писал давно, из-за занятости, спешки, какой-то основной «неустроенности», неритмичности моей жизни…

Хиротония в субботу 24 марта, в Sea Cliff'e, о. А. Трегубова. Чудное Благовещенье вместе с Крестопоклонной…

Отъезд сегодня Льяны в Балтимор для «тестов».

Интервью Солженицына в ВВС. Как и всегда, одновременно и замечательное, и, в отдельных частях, раздражительное. Выпад против Петра и Империи. Гимн «крестьянской» литературе, якобы необычайно расцветающей в России. А наряду с этим огромная правда, выраженная с огромной силой.

Четверг, 29 марта 1979

Прошлую запись прервал, чтобы написать Солженицыну по поводу его главы из «Октября шестнадцатого» (о заседании Государственной Думы с знаменитым «глупость или измена» Милюкова), напечатанной в «Вестнике» (127). Глава, по-моему, изумительная. Пишу С., что именно чтение ее объяснило, почему меня всегда не удовлетворяли эмигрантские «разносы» Февраля: они все «разносили» его не на том уровне, на котором он «исполнял» себя, и потому били мимо его сущности. Сущность же его – пошлость, «онтологическая» пошлость, и вот ее-то и являет, по-моему – гениально, Солженицын… Февраль – пошл и в пошлости своей «безличен», не есть дело рук «личностей»; не будь Керенского, Милюкова, Родзянко, были бы точно такие же, как они, статисты. Но, и об этом я тоже пишу С., – Октябрь тем и отличается от Февраля, что он целиком – дело личностей, и в первую очередь, конечно, Ленина. Ленин не «пошляк». А сила его – тайная, но подлинная – в личной ненависти к Богу (как у Маркса, а до него – у Гегеля). Поэтому Октябрь по отношению к Февралю – на другом уровне…

Поездка вчера весенним солнечным днем в Schenectady и обратно. Un bain de solitude et de paix…¹¹⁹⁹ В особенности как «противовес» разыгравшимся в семинарии личным страстям, конфликтам и страстишкам.

Прочел присланную мне автором John Le Boutillier книгу «Harvard Hates America»¹²⁰⁰, всю насквозь пронизанную почти трогательным идеализмом… И, однако, как далеко еще все от мечты, идеала, видения, которые можно было бы противопоставить почти безраздельно царящей в мире – левой мечте…

Подписание в понедельник 26 марта мира между Египтом и Израилем. James Reston вчера в «Нью-Йорк таймс» подчеркивает религиозное «измерение», присущее всем трем «творцам» этого мира: Картеру, Садату и Бегину. «Вера в веру», – замечает он… Даже если тут и есть доля правды, то главное все-таки, мне кажется, не в ней. Слишком сильна доля именно расчета, неверия, недоверия, всевозможных «ментальных резерваций»¹²⁰¹. В политике вряд ли может быть по-иному. Но именно поэтому опасной представляется мне «религиозная интерпретация» этого события и главных его протагонистов. Не будь безнадежной зависимости Запада от нефти, не будь новоявленной «мощи» арабского мира, не будь зависимости США от местных евреев, не будь страха перед СССР, не будь – и т.д., и т.д., и т.д., то, боюсь, немного осталось бы и от этого «религиозного вдохновения».

Воскресенье, 1 апреля 1979

Путешествия, лекции, проповеди. Как всегда, Пост оказывается временем не тишины и сосредоточенности, а какой-то безудержной активности, возможно – благой, но беспокойной… Через два часа – отлет в Сан-Франциско, на один день! Письмо от Солженицына все с тем же грозным «увещанием» – бросить все и засесть за писание…

Первые теплые дни, но уже предвозвещающие жару, сырость, эту вечную дымку зноя.

Los Gatos Motel. Понедельник, 2 апреля 1979

Вчера в аэроплане прочел сборник рассказов Войновича «Путем взаимной переписки». Читая, забывал иногда, что читаю «советского» автора, а не, скажем, Чехова. Чеховские люди, чеховские ситуации. Та же маленькая жизнь, глупость, страх, но и – доброта. Казенщина и маленькие – изнутри – «праздники». Еще один образ России. После солженицынского, после «Зияющих высот», после «Чевенгура». И все, очевидно, по-своему правы, и ни один не прав в отдельности от других… И опять чувство глубокого разрыва между «народом» и «интеллигенцией». Зиновьев – крайний «интеллигентский» полюс. Войнович – из «народа». У интеллигента не только все заострено, но потому и упрощено. У Войновича нет – схемы, а жизнь показана в ее еже-дневности, будничности, и, странное дело, такой она кажется менее безнадежной. Читая Войновича, я понял лучше ненависть Солженицына к «интеллигенции», к ее эгоцентризму, занятости собою…

Вечером, в мотеле, читал данные мне о. Г. Бенигсеном письма о. Д. Дудко: «Письмо с Русской Голгофы» и «Письмо к митрополиту Филарету». Очень сильные и правдивые и, по существу, верные. Только – на мой взгляд – слишком нажата педаль, слишком много эмоциональной риторики, той атмосферы, внутри которой даже правда звучит как преувеличение и потому рождает как бы недоверие. И потом эта раздача аттестаций…

Все эти дни газеты полны известиями о серьезных неполадках термоядерного реактора в Пенсильвании. И сразу – та коллективная, прессой и телевидением раздуваемая истерика, без которой, очевидно, Америка долго жить не может. Те же толпы бородатых студентов с плакатами, те же вопли «властителей дум», что мы видели против войны во Вьетнаме, против Уотергейта… Эта удивительная потребность в священном гневе, в создании Врага, а за этим – чудовищное чувство собственной праведности, «самолюбование».

В Иране провозглашена Исламская республика. За нее высказалось 99% голосующих. Голосовали открыто, на виду у всех, в атмосфере «энтузиазма». Как все это до омерзения знакомо! Как отвратительно глупа – всегда и всюду – толпа… Никто не знает, никто никому не сказал, в чем будет сущность этой Исламской республики. Все «на веру». И это, может быть, и есть самое существенное для понимания «нашего времени». Резкий поворот от политики в обычном смысле к массовой жажде харизматического вождя. Люди верят не в то, что этот вождь говорит, а верят ему. Он говорит: «Исламская республика», и никто, кроме «гнилых» и «озападненных» людей, не спрашивает, что это такое. Действительно, люди только и ищут того, кому они бы могли отдать ненавистную им, невыносимую свободу.

Но разве Христос не тоже – «харизматический вождь», разве вера Ему, вера в Него не предшествуют приятию Его заповедей? В чем тут коренная разница, которую все меньше и меньше чувствуют и сознают современные люди? Не в том ли, прежде всего, что Христос как раз и не хочет и не ищет никакой власти над людьми, отвергает все время соблазн претворения людей в толпу, в коллектив, в слепое послушание? Не в отказе ли, далее, от отождествления Своего дела с каким бы то ни было земным «проектом», не в утверждении ли постоянном трансцендентности этого дела – призыва к Небесному, к Царству не от мира сего? Только два полюса: конкретная любовь к ближнему сейчас и здесь (исцеление, насыщение и т.д.) и искание Царства Божия и жизни вечной. Полное равнодушие к «текущим проблемам», как бы презрение к ним – «отдайте кесарево кесарю…» Ваше служение миру, – говорит Христос, – в полной свободе от него, и в этой свободе – ваша над миром победа…

Поэтому во всяком харизматическом лидере есть, не может не быть что-то Антихристово. И падение их всегда бывает «великое».

457

Среда, 4 апреля 1979

Стихийная жажда одиночества, тишины, собранности.

Вчера – нежданная радость: сербское издание моей «For the Life of the World» («За живот света»). Книга очень хорошо издана, а в предисловии к ней о. Амфилохий записал меня в преемники сразу – и Булгакова, и Бердяева, и Шестова, и еще кого-то… Не совсем понятный для меня успех этой книги…

Как всегда по вторникам, вчера – appointments¹²⁰² со студентами. Как нужно было бы с каждым из них возиться, лепить, «формировать». Но на это нет у меня ни таланта, ни времени. А может быть – лень?..

Пятница, 6 апреля 1979

Письмо вчера от Л.О., которая жалуется на то, что священник запретил ей принимать участие в группе студенток-христианок в [католическом университете] Manhattanville College (молитва, Bible study¹²⁰³…). «Он сказал мне, что это грех, я там молюсь иному богу, а не настоящему Богу… Протестантский Христос не тот же Христос, что православный…» Боже мой, какая путаница, какое убожество – наше эмпирическое Православие… Ответил ей как мог, но не знаю, «дойдет» ли до нее то, что я пытаюсь сказать…

Вчера утром Андрееве Стояние, сегодня Похвала… И яркое-яркое, холодное солнце… Заходил в [книжный магазин] Librairie Franchise. [Продавщица] говорит, что они ящиками продают книги о магии, о масонстве и т.д. У меня впечатление, что никто в мире не хочет дышать свежим воздухом – свободно, радостно, любовно. Только вот нью-йоркские старые рабочие, торговцы, которые одни радостно здороваются (как сегодня на [вокзале] Grand Central): «Hi, Father…»¹²⁰⁴. И так очевидно, что им приятно, хорошо видеть священника, что вообще им открыто что-то хорошее в жизни… Также старая негритянка-продавщица в [кафе] Chuck Full óNuts, где я ел egg sandwich¹²⁰⁵. Она даже назвала меня «darling»¹²⁰⁶. Скрыто от премудрых, открыто смиренным. И потому они счастливы… Но это счастье «шокирует» всех премудрых, всех «специалистов по религии». Все у них «проблемы», «трудности». В семинарии священники переутомлены от безостановочных разговоров со студентами об их «проблемах». И в семинарию-то идет такое количество мучительных людей, мучительных для самих себя, тяжелых, одержимых каким-то «максимализмом». Об этом думаешь, ожидая сегодняшнего, любимого: «Радости приятелище!», «Радуйся, еюже радость воссияет». Только бы не дать радости этой заглохнуть в душе…

Среда, 11 апреля 1979

В субботу и воскресенье – в Торонто. В двух церквах – нашей и антиохийской, две лекции, две проповеди, общая исповедь, разговоры со священником. В воскресенье вечером перед отъездом – снежная буря… В понедельник – завтрак «Freedom of Faith», затем двухчасовой разговор с о. В. Родзянко… Вчера – весь день в семинарии…

Сегодня проснулся очень рано (один в Крествуде). Прочел два рассказа Бунина, которые знаю наизусть. Страх смерти в ликующем – солнцем, зеленью, запахами – мире…

Поток писем из Парижа. Чувство такое, что прорвана плотина, что все заливает какая-то волна безумия, ненависти, распада. Пишу в ответ – но, в сущности, не знаю, что делать, как быть…

Расстрелы в Иране. Признаки начинающихся притеснений христиан в Индии. Ненависть арабов – к Садату. Как может мир, распираемый этими темными страстями, – не лопнуть?

Подтверждение Папой целибата священников. «Нью-Йорк таймс» пишет, что ежегодно уходят из священства три тысячи человек! Nervous breakdown¹²⁰⁷ христианства, полная растерянность. Церковь буквально не знает, что ей в мире делать, то есть и с миром, и с собою… Может быть, расплата за многовековую подмену Христа – «христианством»?

Пятница, 13 апреля 1979

Канун Лазаревой субботы. «Заутра Христос приходит…» Сегодня в почте – книжечка Солженицына «Сквозь чад». Выведение им «на чистую воду» всяких клеветников.

Великий понедельник, 16 апреля 1979

«Сквозь чад» Солженицына. Как всегда – сильно. Сильно, прежде всего, неудержимостью порыва, стихийностью… Читая, задаю себе мучительный вопрос: будут ли еще Солженицына читать? Для меня несомненно, что он трудный писатель, и это значит – не для современного читателя, особенно русского. Не окажется ли он, не оказался ли уже в некоей пустыне? О нем всегда говорят в прошлом, словно «дело» его уже сделано, а многотомный роман из истории России – вроде как блажь… Не знаю… А может быть, снова все преодолеет эта сила, эта стихия…

Длинное, тихое Вербное воскресенье после изумительных по подъему, по радости служб начиная с Лазаревой субботы. «И паки реку – радуйтесь…» Перед закатом вчера прогулка с Льяной. Очень холодный весенний вечер. Тучи, но ясно, тихо, неподвижно. Вечером: «Се Жених…»

Великая среда. 18 апреля 1979

Ждешь, ждешь этих дней, и все кажется, что время не двигается. А когда приходят – чувство, действительно, что как «Жених в полунощи» и так и не удалось хоть сколько-нибудь быть «бдящим"… И вот уже «странствия вла-дычня и бессмертная трапеза».

В этом году впервые – чувство старения. Никогда его не было. Все казалось – главное еще впереди. И вдруг заметил, как слабеет память – пока что только на имена. И теперь присутствие в подсознании этого «и приклонился есть день…»¹²⁰⁸.

Великая пятница. 20 апреля 1979

Le temps immobile… Трехчасовое стояние, вчера, перед Распятием: чтение двенадцати Евангелий. И так – каждый год, «всегда, ныне и присно…». Слушая (нас было шесть священников), думал, что вот, пожалуй, это пятьдесят первый или второй раз – без пропуска! Как и утром – «красная» Литургия Великого четверга. Опять скажу: не Страстная возвращается, мы возвращаемся в нее, прикасаемся, приобщаемся… А «там» все это уже вечность. И как милость и благодать – ослепительные дни…

Парижский «Bulletin de la Crypte» (rue Daru). Почему меня всегда так не то что раздражает, а «разочаровывает» чтение чисто религиозных журналов? Может быть, из-за отсутствия в них мира. Это благочестивый разговор благочестивых людей о собственном благочестии. В Евангелии нет «благочестия», оно все обращено к миру, к людям, оно есть весть, призыв к новой жизни, а не к благочестию, понимаемому как «духовная жизнь». Не знаю, трудно выразить, звучит не «так», но всегда с той же неловкостью читаю все эти журналы о «духовности»... Удобнее молчание.

Среда, 2 мая 1979

Пасха – радостная и светлая, как, кажется, никогда…

Затем – вечером в день Пасхи – отъезд в Париж. Трехчасовая прогулка по Люксембургу. Затем четыре часа в поезде, в почти пустом вагоне. «Одиночество и свобода» после напряжения и алтарной суеты Страстной.

[Вокзал] Gare de 1'Est. Андрей. Всегда столь же острая радость встречи с ним.

Шесть дней Парижа. Шесть дней дождя, промозглости. Каждый день посещение мамы. И почти все остальное время – напряженное, мучительное искание путей к примирению в буквально распавшемся и ненавистью живущем мире Движения. Чередования уныния и надежды… В Фомино воскресенье – французская служба и проповедь [в соборе] на rue Daru.

Четверг, 3 мая 1979

Очередной, ежегодный, давно уже привычный «кризис» в семинарии. Всегда тот же вопрос: почему, откуда эта напряженность, эти бурлящие страсти, эти дикие расхождения – там, где религия! Как если бы «профессиональная» религиозность создавала иммунитет против ее же основных требований, выражений: любовь, милосердие, терпение и т.д. Достаточно поступить в семинарию, чтобы тлеющие, «естественные» страсти вспыхнули ярким пламенем, точно в них влили горючего…

Книги – «Отчаяние» Набокова, «Le temps des ruptures» Jean Daniel¹²⁰⁹ и теперь – «Le testament de Dieu» B.H. Levy¹²¹⁰.

У Набокова запомнить о сне – в конце коридора – пустая и пустотой своей страшная комната.

Чтение в Париже «Синтаксиса», журнальчика Синявских.

Вашингтон. Четверг, 10 мая 1979

Полтора дня в Оклахоме с антиохийскими священниками. Сырая жара с сильнейшим теплым, ужасно беспокойным и неприятным ветром. Целодневные дебаты, разговоры, «экклезиастика». Сегодня с утра в Вашингтоне на симпозиуме, посвященном византийской Литургии. Мне уже давно оскомину набил «византинизм», наука для снобов и неудачников. То, что я слышал пока, подтверждает это мнение.

Летя в понедельник днем из Хартфорда (Коннектикут) (где мы хоронили бедного Кюнета) в Оклахому, прочел целиком «Подвиг», один из ранних романов Набокова, читанный мною очень давно. То же впечатление – самый «человечный» из его романов, еще не съеденный изнутри мертвящей иронией, как «Отчаяние».

Зато – вдохновляющее чтение B.H. Levy «Le testament de Dieu». Чувство, что вот что-то очищается, возносится над путаницей и мелочностью жизни. Леви с каким-то радостным – уже религиозным – вдохновением славословит еврейский монотеизм. Это далеко еще от христианства, но это уже Бог Авраама, Исаака и Иакова, а не «гегельянство». Через всю книгу звучит «заповедей Твоих взысках…».

Набокова читаю, словно у меня какие-то личные счеты с ним. Может быть, в том смысле, что я всегда читал его с наслаждением как бы физиологического свойства. Бесконечно «вкусно». Но чтение это почти как соучастие в каком-то нехорошем деле, и отсюда потребность «катарсиса», выяснения, что же тут «нехорошо». По отношению к другим писателям у меня никогда этого чувства не было (русским). Набоков всегда упирается в пустоту. «Отчаяние»: это отчаяние творца, убедившегося, что все его творчество было заранее, неизбежно, очевидно для всех – кроме него – провалом (но сколько усилий, сколько деталей, чтобы убить этого Феликса, совершить «совершенное преступление»!). Почему уходит в Россию Мартын? Только для того, чтобы что-то доказать себе, навязать себе подвиг, абсолютно бессмысленный и ненужный.

Пятница, 11 мая 1979

Продолжающаяся жара. Читал сегодня свой доклад («Symbols and Symbolism in the Byzantine Liturgy»). Вышло что-то вроде спора, оживившего ужасную – для меня – скуку такого рода симпозиумов. Подавляющее большинство – «искусствоведы» византийского извода. Они могут рассуждать часами об иконах, и завесах, и храмах, и нартексах, так никогда и не заинтересовавшись тем одним, что могло бы всему этому придать хоть какой-то интерес. Но все это происходит в необычайно «шикарном» Dumbarton Oaks, с хорошими обедами и коктейлями, и потому терпимо.

Разговоры о «символах». Я, пожалуй, не знаю более «беспредметных» разговоров… На последней глубине своей они подмена «жизни с избытком»¹²¹¹.

Понедельник, 14 мая 1979

Последняя неделя, которую начинаю почти с испугом перед этим необходимым, но почти что невозможным усилием. Вчера – крещение маленькой Сони Куломзиной, чудная служба – особенно после недели отсутствия. Затем – все Хопки у нас (Mother's Day!¹²¹²). Жара, мокрота. Читал переписку Набокова с Е. Wilson'oм. Все то же «любопытство» к Набокову, к его «случаю».

По мере отдаления симпозиума растет и мое удивление, как можно всем «этим» заниматься и в чем смысл этих занятий, вот такой вот «византологии». Какое падение «знания» и приобщения к нему. И, главное, этот все разъедающий «историзм», дающий историку иллюзию, что он все знает и понимает…

Среда, 16 мая 1979

Переписка Набокова с Эдмундом Вильсоном (изданная С. Карлинским). В сущности – неинтересная, поверхностная. Одержимость «литературой», но как-то «безотносительно». Mutatis mutandis к Набокову приложимо брюсовское: «…все в жизни есть средство для ярко-певучих стихов…»¹²¹³, для «сочетания слов»¹²¹⁴.

Чтение эти дни бесчисленных сочинений и диссертаций. Думал о своем «влиянии», которое все-таки есть, так или иначе отражается почти во всех этих сочинениях и относится не столько к «идеям», сколько к некоему «переживанию», ощущению Церкви.

Пятница, 18 мая 1979

Добрый человек. Добродетельный человек. Между ними – огромная разница. Добрый человек тем и добр, что он «принимает» людей какими они есть, «покрывает» своей добротой. Доброта – прекрасна, самое прекрасное на земле. Добродетельные люди – активисты, одержимые стремлением навязывать людям принципы и «добро» и так легко осуждающие, громящие, ненавидящие. Тургенев, Чехов – добрые люди, Толстой – добродетельный человек. В мире – много добродетели и так мало добра.

Продолжаю, заканчиваю переписку Набоков – Вильсон. «Шаманство» как определение литературы Набоковым.

Пишу это во время чудовищной суеты: Аня и Наташа Лазор готовят ужин для оканчивающих студентов: тридцать два человека (с женами). Дождь. Холодно. И завтра весь день – торжества и заседания…

Среда, 23 мая 1979

День у Солженицына. Приехал туда, выехав в 5 утра, около 10 часов утра. Сначала кофе (без Солженицына, он уже в своем «затворе» на пруде внизу) – с Алей и Катей, Никитой и – первое знакомство – с А. Гинзбургом. Потом часовой разговор с Солженицыным, затем – втроем – с Никитой. Общее впечатление (подтвержденное в дальнейшем и Никитой)…

Пятница, 25 мая 1979

…Общее впечатление от «самого» – что он, так сказать, «устоялся», устоялся, во всяком случае, на «данном этапе» своей жизни, что он знает, что он хочет написать и сделать, «овладел» темой и т.д. Отсюда – вежливое равнодушие к другим мнениям, отсутствие интереса, любопытства. Он отвел мне время для личного – с глазу на глаз – разговора. Но разговор был «ни о чем». Дружелюбный, но ему, очевидно, ненужный. Он уже нашел свою линию («наша линия»), свои – и вопрос (о революции, о России), и ответ. Этот ответ он разрабатывает в романе, а другие должны «подтверждать» его «исследованиями» (ИНРИ¹²¹⁵). Элементы этого ответа, как я вижу: Россия не приняла большевизма и сопротивлялась ему (пересмотр всех объяснений Гражданской войны). Она была им «завоевана» извне, но осталась в «ядре» своем здоровой (ср. крестьянские писатели, их «подъем» сейчас). Победе большевизма помогли отошедшие от «сути» России – власть (Петр Великий, Петербург, Империя) и интеллигенция: «Милюковы» и «керенские», главная вина которых тоже в их «западничестве». Большевизм был заговором против русского народа. Никакие западные идеи и «ценности» («права», «свобода», «демократия» и т.д.) к России не подходят и неприменимы. Западное «добро» – не русское добро: в непонимании этого преступление безродных «диссидентов». Таким образом, он пишет – в страшном, сверхчеловеческом напряжении… И весь вопрос в том, кто кого «победит» – он тезис (как Толстой в «Войне и мире», романе тоже ведь с тезисом) или тезис – его. В том-то, однако, и все дело, что «тезис» ему абсолютно необходим, ибо им живет его писательский подвиг, а вместе с тем опасен для «писателя» в нем. Это – вечная «gamble»¹²¹⁶ русской литературы. Без «тезиса» ее просто не было бы, но она есть как удача, как литература, лишь в ту меру, в какую она этот «тезис» или, вернее, полную от него зависимость – преодолевает… (Мимоходом: это приложимо и к Набокову: его «тезис» – в страстном отрицании «тезиса», в защите искусства как «шаманства», его выражение в письме к Вильсону. И, однако, именно этот антитезисный тезис мешает ему стать великим русским писателем, делает все его творчество своего рода карикатурой на русскую литературу…) По-видимому, свободен от этого конфликта «писатель – тезис» один лишь Пушкин. И также – во всех своих взлетах – русская поэзия.

Вторник, 29 мая 1979

Длинный week-end: Memorial Day. Работал над «Church, World, Mission», со страшной скукой, ибо нет большей пытки, чем эта работа со своими давно написанными, давно забытыми опусами. Эти последние кажутся совершенно ненужными и скучными. Писал также скрипты.

В воскресенье ездили в Wappingers. Служил.

Завтра – отдание Пасхи и завтрак с Максимовым и Эрнстом Неизвестным.

Усталость от этого длинного и трудного года. Хочется в Labelle… Еще десять дней.

Пятница, 1 июня 1979

В среду завтрак с Максимовым и Неизвестным в маленьком ресторанчике. На этот раз Максимов мне очень понравился.

Отдание Пасхи, Вознесение… Все «ответы» тут, но не слышат их, прежде всего, сами церковники. Доказательством тому два длиннейших разговора вчера, один с J.E. об отвратительной по мелочности вражде между двумя «женами»: Н.Е. и N.L. Второй с Верховским, «обличающим» меня за то, что я якобы отрицаю богословие – «доктрину», по его выражению, – во имя «радости».

Вчера на ужине [директоров] Spence School. Пятая авеню, и все как один из финансового мира – банкиры, investors, tax lawyers¹²¹⁷. Но как люди они мне симпатичнее византологов и вообще академиков. Эти живут самоутверждением, страхом, табелью о рангах. А финансисты по-человечески – скромнее, ничего из себя не корчат. Их успехи – осязательны и потому без неврастении и, главное, без мук самолюбия.

Воскресенье, 3 июня 1979

Верховской обвиняет меня в том, что я проповедую не «доктрину», а «радость и мир». Но я не знаю, искренне не знаю, чем, кроме радости – о Боге, о Христе, о вознесении на небо (все эти дни кондак, любимейший из всех: «…никакоже отлучался, но пребывая неотступный, и вопия любящим Тя: Аз семь с вами и никтоже на вы») – перешибить, преодолеть, победить эту дьявольскую мелочность и «болотце» жизни…

Папа в Польше… Нет, с религиозным национализмом не так просто, как кажется, обстоит дело…

Протесты против религиозной диктатуры в Иране. На что они рассчитывали? На демократию под исламом? Чтобы Ислам гарантировал свободу? Миром владеют страсти. Это не очень оригинальное открытие, но, когда почувствуешь силу и иррациональность этих страстей, делается по-новому страшно.

Остаются несомненные радости: старый попугай у Осоргиных, доверчиво склоняющий голову, чтобы я ему хорошенько почесал «загривок».

Вторник, 5 июня 1979

Усталость, отвращение, уныние после целодневного – вчера – обсуждения и разбирательства семейных дрязг в семинарии. И все это среди людей, все время говорящих о Православии, о «community» и убежденных, что они служат Богу… Проснулся сегодня от ужаса: сейчас, сегодня предстоит во все это снова погружаться… (пишу это до ухода в семинарию).

Папа в Польше. Замечательная проповедь в день Пятидесятницы. Радость за него и за Польшу. Но мысль: будет ли это началом чего-то внутри католичества или эмоциональным взрывом без продолжения?

Среда, 6 июня 1979

Последние дни до отъезда в Labelle (на Троицу после службы). И, как всегда в эти дни, любое дело становится чудовищно трудным, непосильным.

Тридцать пять лет сегодня со дня высадки в Нормандии в 1944 году. Два лета – 1940 и 1944 – незабываемы по своей солнечности, лучезарности. И как мы были беспечны.

Суббота, 23 июня 1979

Одиннадцать чудных, «благодатных» дней в Labelle. Прогулки по любимым дорогам через любимые поля и леса. Лабель – с каждым годом – все большая радость. Работал, как не работал всю зиму. Написал целых шестьдесят страниц (!) – лекции к предстоящему в семинарии, на следующей неделе, «институту», посвященному смерти.

Беспокойство с Л. – в понедельник она едет на check-up¹²¹⁸ в Балтимор.

Сегодня вернулись в Нью-Йорк. Слава Богу, прохладно, хотя и солнечно.

Четверг, 28 июня 1979

Всю неделю – семинар о смерти, погребении и т.д. Читаешь лекции (с вдохновением, от души, убежденно), слушаешь, обсуждаешь – и все сильнее внутренний вопрос: ну, а ты сам? А твоя смерть? Как обстоят с нею дела?

Медицинский осмотр Л.: слава Богу, все в порядке, все хорошо. Последние две недели жили под этой «сенью».

Вчера завтрак с о. К. Фотиевым [в Нью-Йорке]. Ослепительный солнечный день, несусветные толпы туристов. Несмотря на все (отсутствие бензина, кризис за кризисом), живучесть этого «праздника жизни».

Кончил Berger'a «The Heretical Imperative»¹²¹⁹. Тоже требует раздумья. Особенно его утверждение, что для христианского богословия тема сейчас – не встреча христианства с modernity¹²²⁰, а встреча с другими религиозными установками, и в первую очередь с Индией, с религией не встречи с Богом как Другим к Личным, а как «глубиной внутреннего"… Не знаю. Надо подумать. Подумать, прежде всего, над тем, что значит, что может означать такая встреча.

Понедельник, 13 августа 1979

В Крествуде, куда приехал (выехав из Лабель в четыре часа утра) на… похороны Флоровского! Сегодня вечером, в Трентоне (Нью-Джерси). Без года двадцать пять лет прошло с нашего разрыва в 1955 году. С тех пор видел его – именно и только видел – раза три, не больше. В последний раз в прошлом году на сорокалетнем юбилее семинарии: мы молча, «по-поповски», то есть «в плечико», – облобызались… В какой-то из его юбилеев – семидесятипятилетие в 1968 году? – писал ему, призывая все забыть dans la douce pitie de Dieu¹²²¹. Ответа не получил. По слухам, он остался «непримирим» до конца. Правя сегодня, сквозь ночь и туман, из Лабель на аэродром, пытался восстановить в памяти всю эту трагедию. Но бросил. Знаю только, что сыграл он в моей жизни большую – и положительную, и отрицательную – роль. Но это все «частное» и «личное». А о месте его в истории Православия говорить и писать еще рано…

В тот же день, в субботу, узнал о смерти В.В. Вейдле. Теперь, значит, нет у меня в мире этом ни одного из учивших меня. И, как я писал вчера Никите, наше поколение, по слову Тютчева, «на роковой стоит очереди…»¹²²².

Изумительное лето. Две недели с Андреем. Потом – три недели пребывания в Лабель Сережи с семьей: это была огромная радость…

Работал: сначала над смертью («The Celebration of Death»¹²²³), потом – над переводом моего «Great Lent»¹²²⁴ (все равно плохо, не то, не мой русский язык, но, слава Богу, кончил, а то висело на совести). Потом статью о Движении – «На перепутье», которой доволен. А в эти последние дни засел наконец снова за «Литургию». Каждый день прогулки – со все большей, почти болезненной радостью о полях, небе, лесах, о Божьем мире… И почти все время – солнце, тепло.

Чтение «И возвращается ветер…» В. Буковского. Книга, очень мне понравившаяся. Мужество в чистом виде, без самолюбования и самовосхваления.

Альбер Камю, огромнейшая биография Лотмана. Скорее разочарование. В поверхностности всего этого французского блеска. Альбер Камю не выходит в этой биографии «великим человеком», хотя именно таким хотел бы его представить автор.

Заметил: когда работаю («творю»!), то не только меньше читаю, но как-то не хочется читать «серьезное». Может быть, чтобы не помешать внутри, подспудно идущей работе мысли, «созерцания"…

Все тот же интерес к феномену Хомейни в Иране, а также и к «падению» Картера, точнее – его неслыханному «провалу». Соединяю два этих имени, потому что и тут и там замешана «религия». И тут и там она – один из главных факторов «провала», распада, трагического…

Понедельник, 27 августа 1979

Крествуд. Вчера вечером приехали с Л. из Вермонта, где провели сутки у Солженицыных. Литургия: все (то есть пятеро Солженицыных, теща и А. Гинзбург) причащаются. А.И. больше чем когда-либо – отсутствующий, хотя и ласковый. Весь в своих «узлах» – с одной стороны: заканчивает сразу первую редакцию трех (!) «Мартов». А с другой стороны – все время: «наше направление», «наши люди"… Насколько я могу понять, враги – это все те, кто сомневается в стихийном «возрождении» России. Солженицыну нужна «партия» ленинского типа. Поразительно упрощенные осуждения все того же злосчастного Запада.

В субботу вечером дети, то есть три мальчика, устраивают «показной вечер»: читают стихи (Пушкин, Блок, Цветаева), Игнат играет на рояле. Никакого кривляния…

Последняя запись была о похоронах Флоровского. Грустные похороны. Десять довольно-таки случайных священников. Без хора. Беспорядочная служба… Отец И. Туркевич говорил в начале, я – перед «Вечной памятью». Среди молящихся – несколько «верных», а также – Бродский (?).

В Лабель – в эти последние десять дней – писал статью-некролог о В.В. Вейдле. Читал письма – удивительные – Фланнери O'Коннор. А также роман А. Битова «Пушкинский дом» – непонятный, с претензией…

Вторник, 28 августа 1979. Успение

Первое погружение, вчера, в семинарию. В который раз! Все на месте, все привычно, все свое. Но именно привычка эта и пугает. Знаю, что ничто так не съедает – незаметно, но стопроцентно – времени, как она…

Забыл отметить: длинные разговоры в Вермонте с А. Гинзбургом. Хороший человек, герой и т.д. Все это ясно. Но в который раз поражает это абсолютное, подчеркиваю – абсолютное отсутствие интереса к нам, к нашей жизни. Эта абсолютная закованность в себе.

Известие вчера – о назначении Сережи в Москву.

Четверг, 30 августа 1979

Сегодня ночью – сон об о. Г. Флоровском. Со мной он добр, почти нежен. Я говорю ему: «Отец Г., несколько лет тому назад я написал Вам письмо, ведь Вы получили его?» Он закрывает глаза и говорит: «Да, получил».

Вторник, 4 сентября 1979

С четверга по субботу на океане. Блаженное погружение в некий солнечный праздник.

Labor Day¹²²⁵ дома, уборка стола, книг. На прошлой неделе проделал то же самое в своем кабинете в семинарии. Удовольствие, как после бани. Сколько писем, документов, еще два года тому назад бывших «важными на час», – и вот их нет, как нет и того, о чем они. Что остается от жизни? Так мало. Вот недавно думал о том – с удивлением, почти ужасом, что три года ходил в Париже в лицей и не могу вспомнить ни одного ухода из дома, ни одного утра: как вставал, как это было, как происходило каждый день. Как будто этого, этих трех лет просто не было… А люди пишут историю, восстанавливают тысячелетнее прошлое!

На прошлой неделе два интервью: в «Nouvel Observateur» – с покойным Морисом Клавелем, а в «L'Express» – с Мирча Элиаде. Этот последний все время, и с вдохновением, говорит о sacré¹²²⁶, о «священном», о «космическом времени», «священной истории» и т.д. Но ни разу, кажется, не произносит слова «Бог». Клавель же, со своей стороны, с яростью отбрасывает, как дьявольское наваждение, spiritualité sans Dieu¹²²⁷ в которой видит новую и страшную подмену веры… Действительно, «оптимизм» Элиаде как будто подтверждается. Нас захватывает, захлестывает эта мутная волна «спиритуализма», самой высшей, а потому и самой страшной формы гордыни.

Чтение все эти дни писем Фланнери O'Коннор, удивительных по трезвости, глубине, отсутствию всяческих «подделок».

В Доминиканской Республике ураган Давид снес церковь, в которой искали убежище четыреста человек. Все погибли. Какой страшный символ. Ужас этой гибели в церкви. «Если не покаетесь, все так же погибнете…»¹²²⁸.

Рассказы Тома [Хопко] о поездке в Европу. О Taizé¹²²⁹. Тысячи юношей и девушек. О съезде Синдесмоса¹²³⁰ в Монжероне, о Bussy¹²³¹ и т.д. Впечатление, что Церковь и христианство как-то суетятся, но без руля и без ветрил. Все обсуждают да обсуждают, и некогда передохнуть.

Размышления в связи с «Литургией» о причастии, о странном, таинственном отталкивании от него в Церкви (на Афоне – «не приобщаются», у нас в Церкви – подозрительность к ищущим «частого причащения»). Мистически – это центральный вопрос. Превращение причастия в «священное», в табу и тем самым парадоксальная его «натурализация» (как «страшного», требующего «очищений» и пр.). Неслышание абсолютной простоты – «приимите, ядите…», простоты и смирения, которые одни «соответствуют» абсолютной же трансцендентности Евхаристии.

Пятница, 7 сентября 1979

Прочитал книжицу англиканского епископа Paul Moore – его «апология» по делу посвящения им в священство лесбиянки. По-своему поразительная книга, поразительная как свидетельство о радикальной подмене христианской любви чем-то совсем другим, буквально противоположным. Автор не видит, не понимает, что, если бы христианская любовь была бы тем, чем он ее делает, все христианское учение, все Евангелие было бы, прежде всего, полнейшей бессмыслицей. Ибо речь все время идет, в сущности, о земном счастье человека, то есть не об отвержении им себя («да отвержется себе…») во имя «новой жизни», а, наоборот, – о христианстве как методе «принятия себя». Но этого не видят и враги епископа Мура. Для них есть «хороший» пол и «плохой» (гомосексуализм). Они не понимают, что в «половой» сфере мы имеем дело с падшим миром. И потому выходит так, что Мур защищает любовь от моралистов и фарисеев… А те его «кроют» последними словами. Непонимание того, что благодать освобождает нас, прежде всего, от самих себя, от нашей порабощенности «плоти и крови» («и уже не я живу, но живет во мне Христос»¹²³²). Христианство здесь – как утверждение «натурального» человека, то есть со всей его «похотью». Поразительно, что люди типа Мура, образованные, богословы, просто не видят радикальной подмены…

Воскресенье, 9 сентября 1979

Всю неделю – «начало учебного года». Приезд студентов, старых и новых, знакомство, регистрация и наконец увенчание всего этого праздником Рождества Богородицы. Чувство радостного подъема, за которое испытываю глубокую благодарность. Действительно: благодать …

Кончил Фланнери О́Коннор, и тоже с благодарностью. За чистоту, ясность, простоту ее «свидетельства». Почти в самом конце, за год до смерти, она пишет:

«…I do pray for you but in my own fashion which is not a very good one. I am not a good prayer. I don't have a gift for it. My type of spirituality is almost completely shut-mouth. I really dislike books on piety most of all. They do nothing for me and they corrupt most peoplé's ear if nothing else…»¹²³³(стр.572).

Вчера – почти весь день в размышлениях о курсе, который я должен читать в этом семестре: «The Church in Russian Thought and Literature»¹²³⁴. Тема или, вернее, перспектива для меня – это христианская культура и ее распад. Значение русской литературы в этой перспективе в том, что она есть, одновременно, и свидетельство, можно даже сказать – пророчество об этом распаде, и последнее, может быть, самое яркое, ее «воплощение». Только вот не знаю, как все это «скомпоновать».

Христианство не о культуре, но оно не может не «рождать» культуру, поскольку оно есть целостное видение Бога, человека и мира. Отрываясь от «культуры», оно либо «клерикализируется» (религия, а не жизнь), либо же изменяет себе, «сдается» культуре. Убожество понятия «Церкви» в наши дни – либо «приходские делишки», либо же всяческий секулярный «активизм», эрзац…

Понедельник, 10 сентября 1979

Первый день лекций. Читал пять часов: три утром и два вечером. На лекции о России масса народа. Прошло, по-моему, удачно. «Пробегал» сегодня, готовясь к лекции, давно уже читанные книги: о Гоголе – Набокова и Сечкарева. О русской культуре – Биллингтона («The Icon and the Axe»¹²³⁵). Удивительное желание объяснить все не то что ad malem partem, но «снизу». Какое-то глухое сопротивление всему, что «свыше». Отрицание дара.

На лекции – группа «диссидентов»: Лиля Штейн с бородатым женихом, Лариса Волохонская, Трегубое.

Лишний раз убедился сегодня, что лекция обращена и ко мне, что я из нее «многое узнаю». Своего рода «соборность» – только говоря другим, понимаешь и принимаешь то, что говоришь.

Пятница, 14 сентября 1979. Воздвижение Креста

Вчера на всенощной, очень торжественной, воздвижение Креста совершает Митрополит. Масса народа. Студенты чудно поют. И на какую-то долю секунды всем сердцем ощущаю правду этого обряда. Крест опускается, словно пропадает… И вот снова возносится – победно, радостно. Словно ответ на своего рода уныние всех последних дней – от чувства развала мира, торжества в нем зла и бессмыслицы.

А жизнь «забила ключом». Вот уже три недели, что мы уехали из Лабель, и, в сущности, ни разу не удалось сесть за стол, писать, думать.

Понедельник, 17 сентября 1979

Статья Ольги Карлайл (дочери Вадима, внучки Леонида Андреева, с которой я несколько лет тому назад познакомился у Нины Федотовой). О «новой правой» в России, о скольжении диссидентов направо – к Православию (!), русскому национализму и, конечно, антисемитизму. Статья гнусная, другого слова не найти. Вся она сплошная инсинуация, преподносимая ничего о России не знающему американцу (ибо напечатана в «New York Times Magazine»). Цель – создать недоверие, возбудить против … Марксизм с его интернационализмом и эгалитаризмом куда лучше…

Вчера утром передача по телевизии беседы с А. Гинзбургом (которую я переводил) в моем кабинете в семинарии. Тут, в отличие от подлости, что пронизывает статью О. Карлайл, – подлинный свет.

Спокойный, «рабочий» week-end с чудной солнечно-прохладной погодой за окнами. Бился, если так можно выразиться, над «Таинством покаяния», над его историческими, богословскими, психологическими «метаморфозами». Всегда то же удивление: оказывается, «богословие» попросту ничего путного по этому вопросу не сказало. Как, почему из таинства примирения с Церковью превратилось оно в нашу современную трехминутную исповедь? Как, почему все миряне превратились в «отлученных»? На все это ответов нет, никто этим не занимался, а между тем для Церкви, для ее, так сказать, «повседневной жизни» нет проблемы более насущной. Что такое «разрешение грехов»? В чем состоит власть «вязать и решить»? И так далее. Выходит так, что, за что ни возьмешься – реальное жизненное, – всегда оказываешься перед «целиной» и нужно все начинать сначала, причем и само это «начало» неясно…

Я не сомневаюсь, что, несмотря на все «метаморфозы», в таинстве покаяния есть преемство, есть какое-то основное, глубокое подлежащее, то есть сама реальность, сама сущность покаяния, неотделимое от сущности христианства. Христианство есть покаяние, и потому Церковь есть таинство покаяния, и потому в Церкви есть таинство покаяния. Но уразуметь, вскрыть подлинный смысл и содержание этого тройного есть нелегко. Ибо тут-то и начинает все двоиться, становиться двусмысленностью. Покаяние – тоска не по «праведности», а по Богу: «Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…»¹²³⁶. В отрыве же от этого своего «теоцентризма» оно становится «антропоцентрическим» и неизбежно скользит либо к юридизму, либо к психологизму… Но как «реставрировать» это таинство, если сами верующие принимают эту редукцию, ибо ею пронизана вся наша культура?

Начал также «набрасывать» главу «Таинство воспоминания» и сразу же вижу, как это будет трудно…

Вторник, 18 сентября 1979

Письмо от мамы, все в повтореньях, в каракулях…

Несколько спокойных часов вчера и постепенное погружение в «Таинство воспоминания». И, как всегда, только начав писать, узнаю, что я хочу или, вернее, что надо написать. А удастся ли, это совсем другое дело.

Статья Флоровского в старом номере «Вестника» (108–110) «Три учителя» – о Гоголе, Достоевском, Толстом. Защищает подлинность религиозной драмы Гоголя и, так сказать, «неподлинность» ее у Толстого.

Четверг, 20 сентября 1979

Вчера весь вечер с А. Гинзбургом, который ночует у нас перед выступлением сегодня на [собрании] «Freedom of Faith». Хорошее, светлое, но вместе с тем и как бы мучительное впечатление. Мучительное из-за все время «нажатой педали», возбуждения, раскаленности. Или это говорит во мне западная успокоенность, нежелание все время с кем-то «сострадать», о ком-то волноваться? Так сказать, реакция эгоизма?

Моя вечная попытка понять «идейное» положение там. Я спрашиваю его об «удельном весе» разных течений. Группа Литвинова, Шрагина, «Самопознание»: устарело, не действует, не соответствует. «Континент»: была масса надежд, но журнал оказался не «тамошним», заграничным, голосом добровольно уехавших. Оценки, близкие к солженицынским, но без злобы и презрения. Главное – надо все время быть там («…я на Америку решил смотреть в полглаза, боюсь увлечься и забыть…»). Хотел бы личного, человеческого мира, несмотря на разногласия. Вообще все в мире оценивается с точки зрения положения там, все остальное абсолютно вне поля зрения, не представляет решительно никакого интереса. У него нет отталкивания от Запада, наоборот, но Запад, Америка – «не модель». Их диссидентство «там», жизнь в борьбе, в напряжении – это как бы потерянный рай, вне которого они чувствуют себя, как рыба на суше… Не знаю, но после такого вечера чувствуешь огромную усталость и, что еще хуже, внутреннее отчуждение, и это несмотря на симпатию, на то, что человек притягивает к себе.

Вчера же – до Гинзбурга – завтрак с С.М. Опыт другого «солипсизма»: весь мир есть только вопрос, будет ли он или не будет рисовать. И тоже впечатление от человека самого – светлое.

После радио «Свободы» – короткая встреча с Владимиром Рифом. Этот уже пробивается, на пути к удаче, если не к успеху.

Вот так за один день погружение в три предельно «личных мира». Если этих трех людей посадить вместе, они решительно не знали бы, о чем друг с другом говорить, поскольку каждый абсолютно занят если не собой (Гинзбург), то своим. И каждый, наверное, считал бы, что мир и забота других неинтересные, не заслуживающие внимания, потеря времени… Моя же, мною никак не выбранная и всегда меня тяготящая, роль – их слушать. И пока я слушаю, во мне действительно, непонятным для меня самого образом, живет интерес к тому, о чем они говорят, или, точнее, к ним. Но кончается разговор, и как бы ничего не остается. И я опять спрашиваю себя: что это – самозащита, нежелание to get involved?¹²³⁷ Равнодушие? И значит – грех? Да, наверное, и это. Но не только это. А и что-то отдаленно сродни фетовскому – «…жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем». Просиял, сияет – в каждом из них, но как-то попусту (так мне кажется) тратится. Гинзбург говорит, что разделяет солженицынское осуждение, отбрасыванье пустых разговоров, «траты времени», так сказать – «наслаждения Парижем» (мы говорим о его возможной поездке на съезд РСХД в ноябре). Все должно быть «на пользу» делу. И, пожалуй, именно в этой точке я мгновенно, инстинктивно, целостно «отчуждаюсь» от них. За «делом"-то – самым важным, самым положительным – так часто и не остается времени не просто для жизни, а для встречи с жизнью или, по-другому, для опытного восприятия того, ради чего – все «дела». Опять мой Жюльен Грин: «Tout est ailleurs…» He знаю, может быть, я «нечестиво» ошибаюсь, но что-то именно такое (груз «дела») мне слышится в словах Христа: «Доколе буду с вами, доколе буду терпеть вас?»¹²³⁸. И это совсем не противоречит Его всецелой любви и самоотдаче этим «вам». Эта скорбь от того, что не видят они «главное», которое уже не есть и «дело», а претворение, увенчание его в жизни, и в жизни с избытком. В мире сем всякое «дело» в каком-то смысле проклято и «спасается» только, когда – ради жизни, ради приобщения к ней. Без этой отнесенности оно становится «идолом» и мукой. Что для любого «дела» может значить: «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом»¹²³⁹ или какая польза от того «дивного сна», в который погружает нас «студеный ключ, играя по оврагу…»?¹²⁴⁰ А между тем все, почти все в нашей жизни зависит от этих «прорывов», ибо в них дается нам опыт жизни.

Суббота, 22 сентября 1979

Распрощавшись вчера, после его выступления в семинарии, с Гинзбургом и длинных с ним разговоров, продолжаю думать о «поляризации» среди диссидентов: о ненависти Синявских к Солженицыну (и vice versa) и т.д. Гинзбург «солженицынец», но хочет остаться в дружбе и мире и с Синявскими. «Моя формула, – говорит он, – это: Солженицын ужасен, но он прав…» В связи с этим читал сегодня утром три номера журнала Синявского «Синтаксис» (купленные мною еще в мае, в Париже, но скорее просмотренные, чем прочитанные). И вот вывод: я не могу до конца принять ни одной из сторон и в их стопроцентном отвержении одна другой вижу ужасающую ошибку. Вот опять – поляризация русского сознания, это несчастное «или-или». Солженицын и вслед за ним Гинзбург хотят, чтобы было так, как они «переживают». Хотят существования, несмотря на все, на всю тьму, – неразложимой, невинной России, к которой можно, а потому и нужнo вернуться. Если ее нет, если всего лишь усомниться в том, что она есть, – падает, без остатка рушится все их видение, но также и вся их работа. Поэтому они (но главное, конечно, Солженицын) должны отвергать таких людей, как Синявский или Амальрик и т.д., отвергать их право на любовь к России. А они ее любят, и их оскорбляет, да и бесит, это отрицание у них любви: любви, направленной не на какую-то нетленную, почти трансцендентную «сущность» России, а на Россию «эмпирическую», на родину («да, и такой, моя Россия…»¹²⁴¹). В замысле я мог бы принять обе установки. Но на практике Солженицын во имя «своей» России выкидывает из нее половину ее исторической плоти (Петербург, XIX век, Пастернака и т.д.), предпочитает ей, в качестве идеала, – Аввакума и раскольников, а «Синявские» все-таки как-никак презирают всякую ее «плоть», остаются безнадежными «культурными элитистами». Разговор между ними невозможен не из-за аргументов или идей, а из-за тональности, присущей каждой установке. Солженицыну невыносим утонченный, культурный «говорок» Синявского, его «культурность», ибо не «культуру» любит он в России, а что-то совсем другое. Какую-то присущую ей «правду», определить которую он, в сущности, не способен, во всяком случае в категориях отвлеченных, в мысли, но по отношению к которой всякая «культура», особенно же русская, кажется ему мелкотравчатой. В своей «антикультурности» он, конечно, толстовец. Синявскому же ненавистна всякая «утробность» и из нее рождающиеся утопизм, максимализм, преувеличение. В истории, на земле возможно только культурное «возделывание», но не «преображение» земли в небо. Условие культуры – свобода, терпимость, принципиальный «плюрализм», моральная чистоплотность, «уважение к личности».

Понедельник, 24 сентября 1979

Увидеть правду о прошлом можно действительно только «в Боге». А если этого нет, хотя бы в желании, в расположении сердца, в смирении перед Правдой, каждый, во-первых, видит это прошлое в свете своего «сокровища сердца», а во-вторых – путем «прошлого» навязывает всем свое «настоящее».

Кто в русской истории видел и говорил правду о России? Пожалуй, Пушкин, а все остальные, включая даже Достоевского, только «отчасти», только до тех пор, пока не овладевала ими слепота страсти, требующей из России сделать либо идола, либо чудовище.

Нужно «пророчество» (любовь, смирение и ненависть к идолам). Однако пророчество не помогло (!) еврейству, хотя составляет и составляло органическую его часть.

«И на строгий твой рай силы сердцу подай»¹²⁴².

Пятница, 28 сентября 1979

В среду в Вашингтоне – на Сахаровских слушаниях. Своего рода hit parade¹²⁴³: налицо все диссидентские ведетты – Гинзбург, Буковский, Амальрик, Синявский, Григоренко, Ходорович, Чалидзе, Литвинов, belle-fille¹²⁴⁴ Сахарова и великое множество категории «dii minores»¹²⁴⁵. Атмосфера праздника: поцелуи, объятия, здоровый хаос. Для каждого нового – медовый месяц, для многих – уже печальный опыт превращения из «звезды» в назойливого «приставалу», до которого Западу в целом и больной Америке, в сущности, нет дела, ибо своих печалей вполне достаточно. И все-таки думаю, что, если бы создали они одну группу, выступали бы единым фронтом, что-то было бы возможно. Но они безнадежные индивидуалисты. Их солидарность – очень-очень подлинная – действует только в атмосфере и реальности преследований. На свободе – chacun pour soi¹²⁴⁶.

Перечитываю (в связи с курсом) книгу Синявского о Гоголе. То же впечатление: лучшая о нем написанная.

Звонок на днях от Иваска. «Может быть, это нехорошо – так говорить, но мне кажется, что Варшавский жил только для Вашего некролога…» – «Однако, – говорю я ему, – и некролога ведь не было бы, не живи Варшавский и не будь тем, чем он был…»

Чтение газет. Я говорю Тому [Хопко]: их надо читать, чтобы каждый день узнавать, что христианство есть религия спасения…

Воскресенье, 30 сентября 1979

На епархиальном собрании Питсбургской епархии. Вчера говорил на банкете. Чудная вечерня. Масса молодежи. Сплошь молодое духовенство – насчитал до двадцати «своих». Вспоминаю свой первый приезд в Питсбург – в феврале 1952 года. Какая огромная разница!

Понедельник, 1 октября 1979

Покров. За ранней Литургией проповедовал об отвержении нашим миром, современным человеком – страдания. Символ нашей эпохи – pain killer¹²⁴⁷. Все направлено на то, чтобы «не страдать». Поэтому и религию воспринимают как pain killer. Отличие этого, поистине демонического, подхода от того, что выражен, явлен в празднике Покрова, во всем образе Богоматери. Да, тут тоже – помоги, но со знанием глубины жизни и страдания как неизбывной судьбы человека в «мире сем». Стоять у Креста – одно, а «пикетировать» Пилата было бы совсем другое.

Все еще под впечатлением поездки в Питсбург, вчерашней Литургии, общения с духовенством, несомненного и радостного опыта Церкви.

Чтение «Гоголя» Синявского.

Стр. 165 о смехе:

«…если возможен на земле, влачащей в достаточной мере мнимое, злое существование, смех, исполненный святости и благодарности к Богу за дарованное счастье, смеясь, к нему воспарять, – то я осмелюсь сослаться прежде всего на смех «Ревизора». Этот смех, как молитва, воодушевлен добром и любовью уже не только к жалким козявкам, копошащимся где-то на сцене, но к чему-то более истинному, чем Городничий, Добчинский, Бобчинский… Разве это действительность? Мимо, мимо!

Как-то так получилось, что смех в религиозном значении потерялся и не звучит уже в мире…»

Да, смех – любовь, смех – благодарность. Но потому и обличение. Сравни, например, «Чонкина». Обличение не просто зла, ужаса, кошмара, «советчины», но – сначала – ее бездонной, дьявольской пошлости. Пошлость же по-настоящему обличается, разится только смехом.

Падший, греховный смех. Синявский пишет (стр. 165): «Или в самом деле Дьявол сошел на землю и взял в свои руки смех, и запасники ада пусты, оттого что все его воинство ходит между нами и покатывается от хохота?..»

Статьи вчера в «Нью-Йорк таймс» в связи с завтрашним приездом в Америку Папы. Смысл этих статей: опасение, что Папа не понимает современного мира, особенно же Америки с ее «плюрализмом». Не понимает глубины и величия «сексуальной революции», аборта, отвержения «догматизма» и т.д. Авторам ни на секунду не приходит в голову подумать о том, что все это можно оценивать по-другому, изнутри самой веры. Хорошо, правильно это, и тем хуже для Папы, если он этого не понимает. Тут же, однако, пишут, что главные религии – «либеральные» и «умеренные»: пресвитериане, методисты, лютеране, католики – теряют людей за счет «консерваторов». И это, конечно, ужасно: нарушается связь с «культурой». А культура – это аборт, адогматизм и т.д. Сказка про белого бычка. Мне иногда кажется, что нет ужаснее категории людей, чем «интеллектуалы». «Слепые вожди слепых» – это сказано в первую очередь о них…

Вторник, 2 октября 1979

Собрание у меня вчера «профессорского семинара» с докладом N. о пастырском богословии. Очень учено, с греческими и психологическими терминами и диаграммами. И все это может быть формально «правильным». Но вот знание этих правил ничему не поможет, никак и никогда не создаст пастырства… Этого не понимают, не видят «ученые богословы». Сумма изложенных научно истин и не открывает, не являет Истины. Сумма знаний о Боге не дает знания Бога… Что-то есть жалкое в этих дебатах, согласиях, несогласиях, поправках и уточнениях. И я с особой силой чувствую это сейчас, час спустя после мучительного изгнания одного из студентов. Всегда то же самое, абсолютное: «без Меня не можете творити ничегоже…».