Тетрадь IV

Среда, 5 мая 1976

Неприятности, отравляющие если не жизнь, то поверхность сознания: вызов на 19 мая – проверка налогов; арест Н.О.; суета с постройкой дома в семинарии. Париж, по улицам которого я ехал вчера утром, уходит в даль, будто возвращает себе свое место. Но и – радость от пасхальной утрени, от поразительной красоты мая, солнце, цветущие азалии, легкость воздуха. Как сохранять и охранять эту радость, защищать ее от суеты, слов, дел?

Четверг, 6 мая 1976

Прочел «Journal d'un Innocent»⁷¹⁴ (забыл имя автора) – своего рода исповедь педераста, книгу, которую очень хвалили во французских журналах. Чувство ужаса – не столько от совершенно отвратительного реализма описаний, сколько от своеобразного и страшного «мировоззрения», эту книгу пронизывающего. Преподносить эту унылую душную, абсолютно закрытую в себе одержимость как освобождение, этот зловонный тупик как какое-то торжество жизни – в этом есть что-то зловещее, дьявольское. А вместе с тем эта книга действительно символична – ибо она являет силу, степень одержимости в нашем теперешнем мире. Она пронизана ненавистью, каким-то экстатическим отрицанием.

Перелистывал в поезде два номера «Bulletin de St. Sulpice». В ответ на ту одержимость – серая скука рассуждений о «структурах» пастырского воспитания, невыносимого современного жаргона и полная растерянность, неуверенность, сомнение.

Наконец, вечером – проглядывал «Хранить вечно» Л. Копелева (солженицынского Рубина из «Круга первого»). После трех томов «Архипелага», в которых, кажется, сказано все, почти невозможно заставить себя вчитаться в эти 500 страниц, снова погружаться в этот мир произвола, арестов, искалеченных судеб, какого-то дьявольского, темного, бессмысленного «цирка».

От всего этого – усталость, раздробленность души и сознания, от которой спасаемся с Л. в прогулке по пустому, ночному городу.

Пятница, 7 мая 1976

«Grandparents Day»⁷¹⁵ вчера в детском саду, куда ходит маленькая наша внучка Анюта. Детский мир, радость от погружения в него.

«Прогулки с Пушкиным» Синявского. Книга, вызвавшая страшное возмущение у «старой эмиграции», как, впрочем, и его «В тени Гоголя». В Париже за ужином у Соллогубов только и было разговоров, что о Синявском и его преступном «развенчании» Гоголя и Пушкина. Читаю и думаю – чем вызвана эта бешеная реакция? Н. Струве сказал мне: «Он тронул нашего Гоголя». Теперь он «тронул» нашего Пушкина. Страшная потребность в иконе, в мифе, в незыблемом, окончательном каноне. Синявский ставит под вопрос икону, миф и канон, и это вызывает бешенство. Он очень талантлив и блестящ: но этого тоже не любят. Блеск у нас всегда под подозрением. Мы тяжеловесны и потому несвободны… Честно говоря, есть что-то несомненно ракитинское в Синявском, какая-то усмешка – циническая и самодовольная, какая-то распоясанность и отсутствие глубины…

Письмо от русского бенедиктинца о. Хризостома с восторженной благодарностью за «ответ Солженицыну».

Почти каждый день – исповеди.

Поразившая меня статья о Jimmy Carter:

«The other candidates speak to problems out of context; Carter deals with the context itself. And that context is nothing less than the Christian religion…»⁷¹⁶.

По прочтении этой статьи – чувство: а вдруг?! А вдруг действительно в пустыне секуляризма что-то от Бога? И именно на это люди реагируют? Какая огромная, неожиданная радость, если это правда… На «гнилом» Западе, в «материалистической Америке»...

Воскресенье, 9 мая 1976

Все эти дни – настоящий паралич воли, полная неспособность за что-то взяться и, как спасение, – бегство с Л. в ресторан. Вчера перед Литургией – острое сознание, что все это распущенность, результат все разрастающихся поблажек себе. Как всегда, все время близки мы от такого вот распада, уныния… После обеда заставил себя написать два скрипта, буквально из-под палки. Понял один из источников «уныния» – отсутствие убежденности в том, что нужно писать. Ужас от разницы между что и как (что говорю и пишу и как говорю и пишу). Перечитывал свои главы о Литургии – в сущности то, очень немногое, что мне хотелось сказать, я уже, плохо ли, хорошо ли (скорее, по-видимому, плохо), сказал… A quoi bon⁷¹⁷ повторяться? Я всегда с восхищением и непониманием смотрю на таких людей, как Солженицын, до конца уверенных в том, что они делают абсолютно нужное дело, пишут и т.д. Абсолютное наслаждение от книги Clavel'a «Dieu est Dieu, nom de Dieu»...

Понедельник, 10 мая 1976

Вчера после обеда в Бостоне: торжественная пасхальная вечерня в соборе, потом обычная программа доклад о семинарии.

Наслаждение от Нью-Йорка в весеннем ликовании. Чудесные улички, зашел в книжный магазин] Rizzoli, купил «Русскую мысль», в поезде читал. Читая, вспомнил, как уже лет 8–9-ти, читая в Париже «Возрождение» и «Последние новости», все выходило так, что большевики «висят на ниточке». (Дон Аминадо: «Папа, как это так много большевиков могут висеть на одной ниточке?»). Пятьдесят лет эмигрантского самоутешения: «Так долго продолжаться не может…» Периодически эта надежда обостряется – в 30-е годы Солоневич, в 40-е «власовцы» и СБОНРы⁷¹⁸, теперь Солженицын. А «они все себе существуют» и «продолжаются».

Пятница, 14 мая 1976

Чудовищная суета, беспросветная, этих дней. Почему-то вдруг буквально десяткам людей что-то нужно от меня… В душе и сознании из-за этого какое-то каменное отупение. Чувство такое – только бы дожить до Labelle.

Пятница, 21 мая 1976

Вот уже неделю ничего не писал et pour cause⁷¹⁹… Последняя неделя учебного года. Экзамены, чтение бесчисленных сочинений, заседания и т.д. Для памяти перечислю главное. В субботу 15-го – торжественное празднование американского двухсотлетия в Филадельфии. Два архиерея, пятнадцатьсвященников, моя проповедь. Как всегда – удовольствие от поездки.

В воскресенье 16-го – свадьба [студентов] Кати Томан и Васи Лихваря. Переполненная церковь, чувство действительно «семейного» торжества…

В понедельник 17-го – поездка в Пенсильванию, лекции, ночевка в бенедиктинском монастыре.

Во вторник 18-го – из-за отмененного полета за рулем весь день под грозами.

В четверг 20-го – чтение до беспамятства студенческих сочинений. Прыжок в Нью-Йорк, на радиостанцию…

Четверг, 27 мая 1976

В этой тетрадке я часто жалуюсь на суматоху и раздавленность делами. Но, кажется, ни та, ни другая никогда еще не достигали такой напряженности, как в эти последние дни. Пишу это перед очередным отъездом – на два дня в Бостон, на заседание православного богословского общества… За эту неделю хочу отметить –

В субботу 22-го Commencement⁷²⁰, окончание учебного года. Чудный солнечный день. Две хиротонии за Литургией. Молебен. Акт. Все хорошо и без «затычек»... Сразу же после Акта, в пять часов дня, мы с Л. укатываем на море в Easthampton, где проводим во всех смыслах изумительный weekend. Океан, под ярким, совершенно безоблачным небом. Завтрак в Seaside Restaurant в Sag Harbor. Пляж. Песок. Солнце. Блаженство. Вернулись в понедельник вечером.

Бостон. Пятница, 28 мая 1976

Пишу в доме Олега и Жени Померанцевых. Только что кончили заседание в греческой семинарии.

Ночевал у Померанцевых. Утром – кофе в саду. Само утро – одно сплошное ликование листвы и солнца.

Все эти дни читаю – как отдых, для равновесия – третий том «Les Cahiers de la Petite Dame»⁷²¹.

Суббота, 5 июня 1976

Давно по-настоящему ничего не записывал. Но не потому, что «нечего писать», а потому, что в эти суматошные дни и недели все равно не удалось бы записать по-настоящему мысли, что приходили в голову, ту, никогда во мне, в сущности, не прекращающуюся reverie, в «рекордировании»⁷²² которой единственный смысл этой тетрадки. А теперь, пожалуй, уже не нагнать.

На этой неделе – отдание Пасхи и Вознесение. Оба дня, все службы – прошли чудно, дали полную меру радости. Живу в литургическом раю… И еще раз за эти дни почувствовал, до какой степени это литургическое «инобытие» существенно для простого бытия, дает этому последнему его terms of reference⁷²³.

Кончил третий том Cahiers de la Petite Dame. Все с тем же одновременно и интересом, и раздражением. Эта утонченность, это умение всю жизнь, во всех ее мелочах, претворять в objet d'art⁷²⁴ и вместе с тем поверхностность и всех этих «исканий», «мучений», всей этой, в конце концов, игры.

И то же чувство, хотя и с другим оттенком, при чтении теперь третьего тома «Le Temps Immobile» Claude Mauriac'a («Et comme l'esperance est violente…»)⁷²⁵. «Александрийство». Иногда думаешь, что все это (современная французская литература) – одна сплошная, хотя, возможно, и бессознательная поза. И как легко они все и в себе, и друг у друга находят «la grandeur»⁷²⁶. А именно grandeur-то никакого во всем этом и нет. И, однако, по-человечески рассуждая, насколько же все это «приятнее» читать, чем «Новый Журнал» (вчера получил №122).

Вчера утром в Evanston около Чикаго], где я был Commencement speaker в Seabury Western Seminary⁷²⁷. Прилетел в Чикаго накануне вечером. Ужин с профессорами. Ночь в старомодном Orrington Hotel. Вечером, после ужина, пошел пройтись по местам, памятным с 1954 года. Знакомое, любимое чувство depaysement⁷²⁸ – один, в незнакомом городе, прохладной летней ночью. «В такие вот часы…»⁷²⁹. Ослепительное утро. Церемония в епископальной церкви тоже наполняет меня ностальгией, переносит в Англию 1937–1938 гг., особенно знакомые с тех пор гимны и пение их с органом, всегда меня вдохновляющее. Следя за службой – очень хорошей, «традиционной», торжественной, думал о каком-то коренном, так сказать «безвыходном» благополучии, присущем христианскому Западу, может быть, лучше сказать – неисправимой «буржуазности» западного христианства. Все слова, обряды, молитвы предполагают, являют, дают ощутить какую-то бесконечно высокую трагедию, но именно трагедию (в греческом смысле этого слова). То, что раскрывает Бог людям, – неслыханно, невозможно, и трагедия именно в этой неслыханности, которой уже не уместить без остатка, без некоего раздрания в жизнь. Ибо тут все превышает и потому раздирает жизнь – и радость, которой «никто не отнимет от нас…»⁷³⁰, этот дар. Христианство подлинное не может не «отравить» души этим раздранием, и это и есть «эсхатология». Но, вот, не чувствуешь ее в этих гладких церемониях, где все «на месте», все «правильно», но из всего вынута эта эсхатологическая «запредельность». Может быть, это и есть основное духовное свойство всякой – в том числе и религиозной – буржуазности: закрытость к «трагизму», на который обрекает, так сказать, само существование Бога.

Сначала, глядя на этих чистеньких, благополучных «буржуев», благочестиво, стройными рядами подходивших к причастию, я думал, что не хватает тут «бедных» и «страдающих». Потом почувствовал, что дело не в этом. В византийской Св. Софии, наверное, было в тысячу раз больше и золота, и богатства, и «душевного ожирения». Но вот не была Византия «буржуазной». Всегда оставалось (и в Православии остается) в ней это чувство абсолютной несоизмеримости, это знание о том, что в конце концов – «il n'y a qúune seule tristesse…»⁷³¹, ощущение зова, дуновения, которых не свести ни к «социальным проблемам», ни к «месту Церкви в современном мире», ни к обсуждению «ministry»⁷³²…

И, может быть, действительно «бедность» – центральный символ. Ибо не в экономическом факте «бедности», а в самом подходе к ней, к восприятию ее. Запад решил, что христианство призывает к борьбе с бедностью, то есть к замене ее хотя бы относительным «богатством» или хотя бы «экономическим равенством» и т.д. И на это уходят все силы души… А христианский призыв совсем, совсем другой: к бедности как свободе, к бедности как «знаку», что душа ощутила и восприняла невозможный (и потому для мира – трагический) призыв к Царствию Божьему…

Не знаю. Все это трудно выразить. Но так ясно чувствую, что тут другое восприятие самой жизни и что «буржуазность» во всех ее измерениях (а есть «буржуазность» религиозная, богословская, духовно-благочестивая, культурная и т.д.) слепа к чему-то главному в христианстве. И что об этом, в сущности, все споры, хотя спорящие этого как раз и не знают.

Понедельник, 7 июня 1976

В субботу после обеда звонок от Андрея: скончался в Лозанне дядя Игорь Троянов… Андрей сообщает, что он и Лика приедут в Labelle в июле.

Спокойный weekend: последние четыре скрипта для «Свободы»! Уборка книг. В воскресенье вечером преуютнейший ужин вчетвером – с Сережей и Аней в ресторане La Cremaillere.

Сегодня утром, после радио «Свобода», свидание в кафе] Biltmore с Владимиром Рифом и его женой. Не находят работы, пособие кончилось. Бодрятся, но в глазах паника и мольба. Но что я могу сделать? Жалость к этим «диссидентам», ждавшим столько от Америки!..

В «Русской мысли» разгром Синявского («Прогулки с Пушкиным») Ю.Павловским. Там же некто П.Варсонофьев (не Коряков ли?) лукаво и с какими-то инсинуациями критикует мой «холодно блестящий» и «холодно умозрительный» «Ответ Солженицыну» в Вестнике 117.

В «Нью-Йорк Таймс» (Book Review) – разбор новых книг о Л. Джонсоне, Дж. Кеннеди, Рокфеллерах. Удивление от этого страстного желания развенчания, огрязнения, «спекуляции на понижение"…

Вторник, 8 июня 1976

Сегодня ровно четверть века тому назад, около 12 ч. дня, мы уехали с парижского вокзала Gare St. Lazare в Шербур, погрузились на пароход Queen Mary и отбыли в Америку. Утром сегодня, проснувшись, думал: а почему же, собственно, мы уехали? Удивительно все-таки, как самые важные, самые «судьбоносные» решения принимаются не умом, не путем убедительной, логической аргументации, а каким-то иным путем… Вчера по случайному совпадению читал в радио «Свобода» свой скрипт об откровении, пытался объяснить, что именно произошло, например, с Авраамом. Какой зов он услышал (встань, иди) и как?.. Вся жизнь – на глубине – цепь вот такого рода «откровений». Да, конечно, были «веские» причины: трое детей, невозможность оставаться в разваливавшейся «избе» в L'Etang la Ville под Парижем]… Но ведь и ехали-то мы, в сущности, на почти полную неизвестность! Какой-то таинственный приход в Астории⁷³³… Был «зов» – от Флоровского. Была удушающая атмосфера в Богословском институте. Все это, однако, вряд ли было бы «причиной», если бы не какая-то внутренняя «волна», не выбор, сделанный почти подсознательно, на глубине. Своего рода «встань, иди…»

Вчера после обеда – чтение экзаменов. Уныние от удручающего уровня и, главное, от этого «попугайного», риторического богословия. Формулы, слова, утверждения – за которые ничем не «заплачено», никаким усилием сознания, внутреннего слуха, внутреннего зрения. Православие – это какое-то сплошное «упоение» музыкой форм – богослужебных, словесных, духовных… Я всегда замечал: достаточно то же самое попытаться оторвать от «формы», хотя бы для того, чтобы прорваться к «содержанию», и – ничего не остается. Оказывается, только форма-то и чаровала, и была нужна… Ненависть к вопросу: «Что же все это значит?», испуг перед этим вопросом (и сразу же злобные вопли – ересь! модернизм!). Вот уж действительно – «навеяли сон золотой…»⁷³⁴. В субботу – молодая урожденная американка [не говорящая по-русски], обратившаяся в Православие, которую я когда-то венчал: «Мы ходим на русскую службу, и это нас очень удовлетворяет…» Выходит так: лишь бы как можно более непонятно!

Среда, 9 июня 1976

Вчера начал «разговоры» ровно в девять утра и кончил в четыре дня! Весь день! Потом, конечно, голова идет кругом и ни на что не остается сил…

Вечером у нас ужинают Миша и Анека, Сережа, Коля. До полуночи по телевизии – последний день primaries в Калифорнии, Охайо и Нью-Джерси. Всегдашнее удивление этому всеобщему принятию «правил игры». Бороться на смерть, а в минуту, когда голосование решило все, моментальное «смыкание рядов». Америка: столько раз за один день ругаешь ее и восхищаешься ею!

Жара: началось это тяжелое, мокрое нью-йоркское лето, и мы считаем часы до отъезда в Labelle.

Миша мне о моем «Ответе Солженицыну»: «Ты пойми, ты подходишь к вопросу о старообрядчестве с церковной, а он – с русской точки зрения…» То-то вот оно и есть…

Три религиозные «реальности»:

Религия закона – «нравственных устоев общества».

Религия «помощи» и «священности» – от духовной помощи до терапии.

Религия Царства Божьего.

Последняя может – преображая их – вместить две первые. Эти две, однако, отрицают (бессознательно – из-за общей «терминологии» и «символов») последнюю.

Пятница, 11 июня 1976

Вчера почти целодневное заседание совета профессоров. Несколько «подводных камней», которые удается удачно обойти. Из-за этого – напряжение, усиленное благодаря ужасающей жаре и сырости. Вода буквально висит в воздухе…

Читая «Le Temps Immobile» Claude Mauriac'a⁷³⁵, все спрашиваю себя: что меня так раздражает в его описании своего все усиливающегося перехода в gauchisme⁷³⁶, участия во всевозможных манифестациях, протестах и т.д.? Почему так омерзительно звучит для меня это самобичевание, это умиленное перечисление «des camarades fraternels»⁷³⁷, это возмущение судьбой алжирцев в парижском гетто? В чем столь явственно ощущаемая мною ложь? Стараюсь ответить себе на этот вопрос беспристрастно, не от подсознательной «правизны». Думаю, что первое и главное – это mauvaise foi⁷³⁸ , это – типичное для западного и буржуазного интеллектуала – восторженное оплевание своего «класса», жажда дешевого самоосуждения и покаяния… Затем это какое-то странное принятие «левого» (а может быть, тоже и «правого») догмата, что всякая «проблема» человеческого общества обязательно решается борьбой, и это значит – отождествлением кого-то (власти, класса и т.д.) – безоговорочным и абсолютным – с врагом, то есть отвержение принципа компромисса, который до сих пор один оправдал себя в плоскости общественных проблем (Америки). Это, наконец, – именно сама эта «абсолютизация» проблем, по самой своей природе «относительных», неразрешимых в плане «абсолютизма» (например, проблема тюрьмы, проблема меньшинств в данном обществе и т.д.). Мориак и его «интеллектуальные» менторы – во «власти» и только в ней видят l'ennemi a abattre⁷³⁹ и как будто не замечают, что те пресловутые «массы», от имени которых они будто бы действуют, совершенно не разделяют их нравственного возмущения, да, попросту говоря, интереса к этим проблемам… Но, Боже мой, как зато они нравятся друг другу, умиляются друг другу, с каким детским удовольствием «сопротивляются» полиции и читают о своем геройском сопротивлении в газетах…

Суббота, 12 июня 1976

После двух чудовищно душных и мокрых дней – рай земной! Прохладно, солнечно, легко, светозарно… Утром – один в церкви, готовя ее к Троице, переоблачая престол, жертвенник из белого, пасхального – в зеленое, «пятидесятнее»... Всегда люблю это время в пустой церкви, это «приуготовление»...

Вчера, после дня, целиком проведенного в моем кабинете (десятки последних писем, англиканки из Джорджии, заседание отдела внешних сношений, исповеди и т.п.), ужин с [греческим] архиеп. Иаковосом. Длинный, довольно-таки «отвлеченный» разговор о судьбах Церкви, о Константинополе и т.д. Вечером, в ожидании Л., дочитывание, но уже не только с раздражением, но и со скукой, Мориака.

Labelle. Среда, 16 июня 1976

Вот мы и в Labelle, в который раз? Считаю: двадцать пятое лето! И впечатление такое, что с каждым годом промежуток между отъездом отсюда осенью и приездом летом все короче и короче. Словно вчера уехали. Старость? Не знаю. Знаю только, что с каждым годом – сильнее чувство благодарности за это озеро, за эти березы, тишину, счастье…

Троица прошла чудно, в свете изумительных, по свету и прохладе, дней. В понедельник, на Духов день, суета: до обедни причащал студента Алека Лисенко в больнице Yonkers General. Потом Литургия. За нею – стремглав в Нью-Йорк, наговаривать в «Свободе» последние скрипты. Так что выехали в четвертом часу. Всю дорогу – серенькая, туманная погода. В Монреале, куда приехали в десять часов, страшная жара и духота. Ночевали у Вани и Маши Ткачуков, у которых остались и весь вчерашний день, так как в восемь вечера приход праздновал день именин Вани и награждение его золотым крестом. Утром – в городе. Все та же жара, солнце и духота. На душе, однако, совсем особенное, неприкосновенно-праздничное чувство первого дня каникул, свободы. У Flammarion⁷⁴⁰ покупаю M. Foucault «Les Mots et les Choses»⁷⁴¹. Ничего о нем не знаю, но Клавель приравнивает его к Канту(!), а Клод Мориак влюбленно описывает его – на трехста страницах – в своем третьем «Temps Immobile»... Все то же любопытство: к gauchisme как освобождению от «идеологизма» и, в первую очередь, от Маркса и Фрейда… Новая «антропология»: увидим…

Завтракаем втроем – с маленькой Верушей – в Altitude⁷⁴². Все тот же праздник. Вид на раскаленный, расплавленный город.

Вечером молебен, «трапеза», все «как полагается». Во время молебна, стоя в церкви, слушая хор, молитвы, глядя на иконостас, на вечерние лучи сквозь цветные стекла, думал: Церковь – это, прежде всего, поток, непрерванность потока, звука, мелодии. Можно и нужно восставать против обессмысливания их в восприятии, сознании, благочестии, но – не будь этого потока и этой непрерванности, не было бы того, «во имя чего» можно и нужно восставать… Думал об этом, прочтя днем несколько страничек Foucault, на которых (как, впрочем, и у Morin «Le paradigme perdu»⁷⁴³, и у Levi-Strauss и др. все как будто всегда начинается с какой-то tabula rasa. В том, следовательно, смысл этого «потока» Церкви, что в нем всегда можно найти «образ неизреченной славы», ту трансцендентную реальность, вне которой человек все равно «разваливается», сколько бы Кантов ни появлялось… Пускай этот поток загрязняется – языческим благочестием, приходскими комитетами, узким «богословием», ни истина, ни сила потока от этого не уменьшаются. «Всякий, кто жаждет, да приидет ко Мне и да пиет…»⁷⁴⁴. Чувство благодарности, радости и твердости от этого.

В Labelle приехали уже в первом часу ночи. Все время грозы, духота. Дом чистенький и бесконечно приветливый, каким мы его оставили. Сегодня с утра разложились, я расставил книги, «организовал» ящики стола и вот пишу. Льяна пошла спать в маленький дом. За окнами дождь и все время грохочущий то близко, то далеко гром. Перед глазами на стене: о. Киприан, читающий на фоне солнечной листвы, пасхальное евангелие у Кламарской церкви, о. М. Осоргин, бегущий по [улице] rue de l'Union, Карташев, о. Н. Афанасьев, милый Карпович.

Четверг, 17 июня 1976

С утра – райская, «северная» погода. Чувство огромного счастья просто от того, что здесь. Убирал церковь и, убрав, все как-то не мог уйти… Вот оно, настоящее temps immobile⁷⁴⁵, то есть проблеск вечности…

Вчера читал Сартра (Situations, II, где он говорит о себе). Вдруг ясная мысль: какой это был бы и христианин, и богослов, если бы не parti-pris⁷⁴⁶ против Бога! Как все у него для этого есть, все было ему дано: и щедрость, и равнодушие к благам земным, и сострадание, и жертвенность, и, last but not least⁷⁴⁷, – огромный ум. И все он направил сознательно против Бога. Почему: Вопрос нашей «культуры»...

Суббота, 19 июня 1976

Читаю – с трудом и с увлечением – книгу М. Фуко «Слова и вещи». С трудом, потому что, увы, не привык к этому сложному языку, да и всегда был относительно слаб в отвлеченностях. С увлечением, потому что, читая, чувствую все время, что здесь что-то очень для меня важное, хотя бы часть ответа на центральный для меня вопрос – о символах, знаках, языке и их соотношении с реальностью и с опытом этой реальности. О богословии как языке, речи… О природе этого языка. Все это очень своевременно – в связи с моим] докладом для Афин («Witnessing the Dynamics of Salvation»⁷⁴⁸ – название странное, навязанное, но именно оно-то и направило меня на раздумья о «языке», о самом этом «witnessing»). Богословие предполагает некий общий язык с культурой, внутри которой оно witnesses⁷⁴⁹. Но у современной культуры – и в том, мне кажется, ее особенность – нет общего языка. Все ее языки «идеологизированы» и в меру своей «идеологизации» непроницаемы друг для друга. Единство современной культуры не в языке (как всегда было раньше), а в чем-то другом. В чем? Может быть, можно сказать: в «символах»... Объяснить.

Воскресенье, 20 июня 1976

Первая вечерня, первая Литургия. Серо и душно.

Мексика. Суббота, 21 августа 1976

Пишу это перед окном с видом на главную площадь Мехико. Налево огромный собор барокко, напротив дворец. Восемь часов утра. Дождь.

Прилетел сюда вчера поздно вечером из Labelle. Как всегда, летом ничего не записывал; как всегда, в Labelle главное почти невыразимо и неописуемо – погружение, ежедневное, в лабельский «микрокосм»: озеро, небо, леса, холмы, почти ежедневные прогулки с Л. по любимым дорожкам, в любимые деревушки.

Три недели присутствия Андрея и его жены Лики.

Писание, сначала, доклада для Афин (куда не поехал: вдруг почувствовал, что десять дней на конференции православных богословов – просто невозможно!), потом очередной главы «Литургии».

В общем – чудное лето, несмотря на множество дождливых дней, две поездки в Нью-Йорк и мелкие [трудности].

Сюда приехал на три дня по приглашению вл. Димитрия и епископа Хозе. Что-то вроде «дружеского визита».

9.30 вечера. Длинный день «в Мексике». Утром за мной заехал еп. Хозе, и мы втроем – с еп. Димитрием – поехали сначала пить кофе. Погода серая и мокрая – нет-нет падает дождь. Город наполовину «американский» – и в ту же меру безобразный, наполовину «сам с усам», с европейским налетом. Среди новых, бесцветных зданий то тут, то там старые с выкрутасами здания, балконы, удивительные окна. Но больше всего удивляешься не городу и даже не бесчисленным церквям барокко, а людям, то есть самим мексиканцам…

Воскресенье, 22 августа 1976

Вчера одолела усталость. Сейчас 6.30 вечера, и я только что вернулся в свою гостиницу «Majestic» после длиннейшего дня. Но вернусь сначала ко вчерашнему. Весь день – до «банкета», о котором ниже, – прошел в прогулке по городу с вл. Димитрием. Собор, церкви – с вызолоченной внутренностью, центр города, опера, бульвары. Как всегда, новое место рождает интерес: все то немногое, что знал об истории Мексики и что никогда не волновало, оживает: остатки храма ацтеков и тут же изумительный макет этого грандиозного сооружения, испанское владычество, революция, новая Мексика. Вдруг начинаешь жалеть, что так мало знаешь, ибо, ходя под этим низким небом, в этой толпе, вдруг чувствуешь вес всей этой истории, целого мира… Я плохой «турист» и равнодушен к достопримечательностям, но меня всегда волнует погружение в любой, за минуту до того чужой и чуждый мир, желание понять и «пережить» его.

Город, скажу еще раз, безобразен в своем неряшливом, американском модернизме. Но за этим безобразием чувствуется еще совсем недавно оживлявшая его «душа». И ритм его, толпа, длинные улицы с lampadaires⁷⁵⁰ – не американские.

То, что больше всего «заметилось», удивило и потому осталось: невероятная молодость толпы. Словно 90% населения состоит из двадцатилетних.

Необычайная привлекательность этих людей: красота глаз, у каждого свое лицо, своя повадка, и у всех – благородство. Нет кошмарных стареющих завитых американок, нет чувства «одиночества в толпе», столь сильного в Нью-Йорке. Нет казенного смеха, напускного доброжелательства. Действительно chaleur humaine⁷⁵¹ и прирожденное человеческое достоинство. Чудные, смуглые дети с такими черными глазами! Два дня любовался людьми. На этом фоне – туристы кажутся недопустимым явлением…

В 2.30 едем на «банкет» в честь вл. Димитрия и меня. «Банкет» у очень простых людей, в очень маленькой квартирке. Человек двадцать – все православные мексиканцы. Но такого радушия, такой простоты и всего этого – с таким достоинством и подлинным аристократизмом я даже и представить себе не мог. Тут же гремит «оркестр» из четырех человек, масса еды, масса питья, но все в каком-то удивительном «тоне». Молодой диакон читает поэму об Иисусе Христе, словно поэзия, как и музыка, – органическая часть жизни, а не «культура». Хозяин поет. Какая-то молодая женщина танцует изумительный по целомудрию, соединенному со страстью, мексиканский танец. И во всем подлинная и радость, и бессознательная глубина, и, самое главное, – доброта.

В 7 часов – вечерня в недостроенном соборе. Служат молодой священник и молодой диакон. Волнение от этого «мексиканского Православия», так наивно, по-детски, доверчиво и целостно принятого. Все бедно и все сияет, и всюду – эти черноглазые дети, отдающиеся тебе с какой-то ангельской легкостью и красотой.

Только в десятом часу попадаю обратно в отель, разбитый, но совершенно счастливый.

Сегодня утром – в первый раз солнце и голубое небо. Длинная архиерейская Литургия – с двумя архиереями… Стоя у престола, думал: во всей этой толпе я – единственный православный по рождению. А, смотря на лица старых женщин, прекрасные своей строгостью и человечностью, все мысленно повторял: «Скрыл от мудрых и открыл младенцам…»⁷⁵². Полнота радости.

В 3 часа – снова банкет, на этот раз в огромном «народном» ресторане. Мы прослушали четыре оркестра, игравших для нас… Поразительная атмосфера – толпа, шум, веселье, и ни йоты вульгарности. Опять пошел дождь. Опять прояснело – так что, возвращаясь в отель, видели цепь гор на горизонте, вулканы.

Сейчас сижу у окна с видом на «площадь Конституции» – огромную, строгую. Налево – иллюминированный собор. Огни фонарей расплываются в мокром асфальте. Еще одно прикосновение – к таинственной по своей глубине и божественности жизни…

Понедельник, 23 августа 1976

Начинаю мой третий и последний день в Мехико. Вчера вечером длинный разговор с вл. Димитрием – о Церкви, о Мексике и т.д. С ним легко и хорошо. Потом один – часов в 11 – гулял по площади и прилегающим улицам. Старался «нащупать» своеобразие атмосферы этого города по отношению к США. И тут, и там корни в Европе, а различие разительное. Думаю (tentatively⁷⁵³), что различие это в последнем итоге «вероисповедное». У Мексики – корни католические, у США – протестантские. Это разница в самом подходе к жизни, в ее восприятии и ощущении.

Протестант знает грех, знает, что он изгнан из рая, но рая самого не знает и помнит. Католик (и православный) – знает грех, знает, что он изгнан из рая, но помнит рай. Поэтому протестанту ничего в мире не напоминает рая. Он «строит» полезную, удобную, комфортабельную и т.д. земную жизнь, но которая ни в одном своем «аспекте» не напоминает, не являет, не открывает рая. Он живет в «падшем» мире, но уже и не «отнесенном» к тому первозданному, радостному, божественному. Он связан с миром разумом, знанием, анализом, но не верой, не «сакраментальной» интуицией…

Католик, даже «секуляризированный», – помнит, ощущает. Все эти, даже безвкусные, раззолоченные, разукрашенные, храмы – и тоска по раю, и кусочки рая, радости, «добро зело». И все это продолжает «веять» над их культурой, городами, жизнью…

Коммунизм, утопизм торжествуют или хотя бы привлекают в «кафолических» странах – потому что в них есть «мечта». И он бессилен в протестантских странах потому, что в них никакой мечты нет, а есть прилежный, добротный «реформизм».

Протестантизм есть отрицание Церкви как рая, в этом его грех и ересь. А теперь за ним тянется католицизм со своим нудным «message social» и «servir le monde»⁷⁵⁴.

Жить удобнее в протестантском мире. Только жизнь эта изнутри тяжела – и потому насквозь пронизана «душевными заболеваниями». Человек не может жить без памяти о рае. Он погружается в ужас, в страхование, в тоску. Он теряет себя. Ужас современного мира: поляризация между Швецией (гарантированное земное благополучие без мечты) и коммунизмом.

Начал писать в восемь утра, кончаю в десять вечера. Утром поездка на индейские пирамиды, 50 км от города. Очень сильное впечатление от этого грандиозного – «космического» – замысла: пирамида солнца, пирамида луны, храм – и всюду были человеческие жертвы. Под этим впечатлением купил даже в лавочке историю Мексики по-английски.

На обратном пути «портик трех культур», на месте, где 13 августа 1521 года были разбиты Кортесом последние ацтеки. Удивительная надпись:

«No tu triumfo ni derrota

Fue el doloroso nacimento

Del pueblo mestizo qui es

El Mexico de hoy"⁷⁵⁵.

И страстная «лекция» – в автомобиле – молодого диакона-мексиканца об испанском завоевании, о росте Мексики…

Завтрак – на совсем другом конце города – с еп. Хозе (еп. Димитрий уехал рано утром), двумя его диаконами и милейшим Петром Микуляком, весь день бывшим моим переводчиком.

Днем отдых в отеле – уже чувствую усталость от всех этих поездок, разговоров, напряжения. Поздняя прогулка по городу, кишащему народом, с П. Микуляком. Завтра рано утром – отлет в Нью-Йорк.

Crestwood. Вторник, 7 сентября 1976

Последний день лета! Завтра начинаем учебный год. Вернулись из Labelle неделю тому назад, и все эти дни – приведение в порядок дел, планы курсов, заседания в семинарии. Погода, слава Богу, изумительная – легкая, солнечная, прохладная…

Чтение за эти недели: «История Мексики» (Parkes, History of Mexico), и Albert Moutin «L'Americanisme»⁷⁵⁶ (1904). Размышления, в связи с обеими книгами, об ужасе христианской истории…

Радостное ожидание лекций, семинарской «рутины» – в июне все это казалось страшным…

Только бы сохранить мир на глубине, в душе, не дать победы суете…

Пятница, 10 сентября 1976

Смерть Мао. Реальная возможность, что Л. предложат место headmistress⁷⁵⁷ в школе Spence. Письмо от Никиты. Суматоха и собрания в семинарии.

Смерть Мао. Несколько страниц в «Нью-Йорк Таймс». И, несмотря на весь этот поток информации, оценок, гаданий, – чувство: как трудно все понять по-настоящему, в каких потемках мы живем, какая на деле тайна – «история». Меня поразила одна подробность: John Service, знавший Мао в сороковых годах, пишет об оценке его успеха китайцами. Один ответ: «He saw far…»⁷⁵⁸. Иными словами, побеждает тот, кто смотрит вдаль, не дает себе «раствориться» в «актуальности».

Местопребывание Солженицына в Вермонте «раскрыто» американской прессой. В «Нью-Йорк Таймс», однако, ни слова. Неужели они ему мстят? В своем письме Никита защищает «засекреченность» С. (которую как таковую я и не осуждаю, а только высказывал сожаление о его подозрительности).

Суббота, 11 сентября 1976

Прохладный солнечный день. Утром Литургия. Вчера почти весь день встречи, по очереди, с новыми студентами. Почти все на вопрос о религиозных «корнях», то есть о семье, родителях, говорят: никаких. Родители – вне религии… Религиозная «беспочвенность» современной Америки. Тем удивительнее эта cheminement de la grace⁷⁵⁹ в молодых.

Два – из русских эмигрантских семей. Страшное свидетельство о том, как старшее эмигрантское поколение в Церкви видело только что-то «для себя».

Из этих разговоров можно было бы сделать целую книгу.

Вчера, после бесконечного дня в семинарии, ужин с Сережей и Маней в ресторане Le Biarritz. Удовольствие от общения с ними.

Читаю «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. Утомляет эта все время нажатая педаль, нескончаемый восторг…

Среда, 15 сентября 1976

Вся неделя прошла в суете, и суете «аритмической», так что мечтаю пусть и о занятых, но буднях…

В воскресенье в Syosset, на серебряной свадьбе Губяков. Служил молебен, говорил слово. Вечером ужинали в Нью-Йорке с Таней Варшавской. В понедельник первые лекции, затем опять – прием новых студентов, вечером длинная архиерейская всенощная с выносом креста. Вчера, во вторник, Литургия с посвящением в дьяконы Васи Лихваря, а в три часа дня – первый совет профессоров. Постепенно «погружаюсь», иногда такое чувство: с головой – в это безостановочное напряжение, напор тысячи дел и делишек. Вечером – открытие вечерних курсов и заседание.

Погода жаркая и сырая.

Пятница, 17 сентября 1976

Перед отъездом в St. Louis и Kansas City (лекции). Вчера Епископальная конвенция приняла «канон» о допущении женщин к священству. Епископы голосовали 2/3 за и 1/3 против, духовенство и миряне: немного больше 51% за, остальные против. Звонок вечером от Rayburn'ä зовет на какой-то протест в Миннеаполис в понедельник вечером. Я должен был лететь в Миннесоту в воскресенье из Канзаса. Но вчера решил, что этого не нужно. Это огромная, в сущности – мистическая трагедия, и было бы отвратительно ее «эксплуатировать».

Если бы выразить все это одним словом, то я сказал бы: торжество чего-то, прежде всего, пошлого. Низкопробной уравниловки, страха перед «современностью». Ничего глубокого и подлинного. И сам факт, что об этом голосовали! Однако противники этого «канона» кажутся мне столь же мелкотравчатыми, и почему я не хочу ехать… «Блажен муж…»⁷⁶⁰.

Вчера долго на малом синоде. Потом час у Арсеньева, который в воскресенье ложится на операцию. La vieillesse est une defaite (ou un debacle?)⁷⁶¹. Кто это сказал? Де Голль? La grande pitie de tout cela⁷⁶²: этого запущенного дома, одиночества, этой почти истерии, с которой он объясняет десятки портретов – прабабушка, прадедушка… «Был целый мир, и нет его», только один несчастный старик, судорожно цепляющийся за обломки…

Мелочи церковной, мелочи архиерейской, мелочи семинарской жизни, сколько их… Пришел сегодня с лекции и два часа в этих мелочах, телефонах, суете. А когда на минуту выкарабкиваешься из них, нужно писать скрипты. Где тут – «прилежати о души ваши безсмертней…»?

Изнуряющая мокрая духота.

Понедельник, 20 сентября 1976

Длинная и довольно-таки изнурительная поездка на средний Запад. Пятница вечером и суббота – в Сент-Луис: retreat. Лекции, разговоры, вечерня в греческой церкви. Весь день на людях. В субботу вечером на автомобиле с о. Леко в Канзас-Сити, на торжество маленького нового прихода, составленного из бывших англикан. О. Джозеф Хирш. Боялся обращенческого «максимализма» и восторгов, но был радостно удивлен твердостью и спокойствием всего этого предприятия. Вообще, несмотря на усталость, радостное чувство – вот в этой дали, in the center of nowhere⁷⁶³, несколько молодых священников наши бывшие студенты – о. Хомяк (Сент-Луис), о. Леко (Мэдисон), о. Мэдисон (Канзас), о. Форсберг (Сент-Луис) и теперь о. Хирш – борются, работают, и что-то начинает расти, зеленеть. Чудная обедня в маленьком, накануне построенном храме св. Феодора Тарситского… И как фон всего этого – ширь, размах Америки, полей, огромных рек, огромного неба.

В пятницу ночью разговор по телефону с другом в Миннеаполисе, на Епископальной конвенции. Чувство такое, что, несмотря на шок, большинство так или иначе «примирится». Во всяком случае размеры кризиса значительные. Я рад, что мне не пришлось погружаться в эту атмосферу.

Среда, 22 сентября 1976

Вчера, в первый раз после многих недель, несколько часов за письменным столом: переписывая, заканчивая мою главу «Литургии» для Вестника. И сразу совсем другое настроение, чувство внутренней «упорядоченности».

Пятница, 24 сентября 1976

Вчера вечером – дебат по телевизору между Картером и Фордом. Дебат не слишком интересный, хотя и хорошо вскрывающий сущность современной поляризации: Форд – за частную инициативу, Картер – за общественную «заботу». Правда – относительная – каждой из установок, неправда каждой – в полной изоляции от другой. Всегдашнее восхищение американской системой.

До этого утром в Нью-Йорке, в «Свободе», которая трещит по швам от интриг и превратилась в «корзинку с крабами»... Любимая пробежка по Пятой авеню до книжного магазина] Rizzoli. Купил биографию L.F. Celine. В поезде на обратном пути чтение французских еженедельников] L'Express и Le Nouvel Observateur.

В семинарии все, слава Богу, благополучно. Почти кончил личные встречи с новыми студентами (до сорока!). Удивительно: в 1950-е и даже 1960-е годы к нам поступали сыновья из «церковных семей». Теперь почти сплошь на вопрос о религии родителей ответ: никакой. Дети «потерянного поколения», ушедшего от всего во имя «американского успеха», махровым цветом расцветшего после войны.

Чудные прохладные, солнечные дни. Вчера шел от вечерни домой среди торжествующей красоты блестящих на солнце деревьев и думал: сколько незаслуженного счастья дал нам Бог.

Сегодня за утреней сказал маленькое слово о «hardening of heart»⁷⁶⁴ (евангелие об учениках, удивлявшихся Христу, идущему по воде) – «ибо не вразумились чудом над хлебами, потому что сердце их было окаменено» (Мк. 6:52). Основной грех, основное препятствие на пути к Богу именно это «окаменение сердца».

Суббота, 25 сентября 1976

Преп. Сергея Радонежского по новому стилю. Обедня в семинарии. За проскомидией поминая – вспоминал – в который раз! – одиннадцать лет моих на Сергиевском подворье. Вспоминал с радостью и благодарностью.

Письмо от мамы вчера – с волнением и беспокойством о том, что будет, если она уйдет со службы (денежно). Мучительная жалость к этой затравленности современной старости. Написал сегодня ей и Андрею о планах, как все устроить.

Хорошая полоса работы, и от этого бодро и светло на душе. Разочарование в Картере. Чем-то пахнуло дешевым и демагогическим. Начал биографию Сelinéa.

Понедельник, 27 сентября 1976

После обеда вчера организационное собрание «кружка РСХД», устроенного о. Кириллом Фотиевым из «третьей» молодежи. Человек восемь – от семнадцати до двадцати шести-двадцати семи лет. Впечатление очень хорошее. Что-то подлинное. Читал вводный доклад об истории и «воздухе» Движения, после чего – долгая беседа. Увидим, что из этого выйдет, но уезжал домой радостный и вдохновленный.

На исповеди вчера Н.Н. говорит, что сделала аборт. Как обухом по голове! Чувство такое, что вдруг – сквозь болтовню о религии, о Церкви, сквозь все это поверхностное возбуждение – наталкиваешься на царство диавола, на всю его силу. И только тут ощущаешь всю меру нашего бессилия, нашей теплохладности.

Среда, 29 сентября 1976

Ошибся тетрадью и перечитал несколько страниц из тетради 1973 года. «Горная встреча» с Солженицыным, тогдашние чтения и волнения. А на глубине – «все об одном»... О том, что просвечивает в жизни, в мире все время, что одновременно и печаль (печаль по Боге), и радость, в их единственно чистом виде и потому – слиянии…

Много работал, писал эти дни, и, хотя из работы этой пока что ничего не вышло, сам факт ее – радостен и успокоителен.

Ужин вчера у президента Union Theological Seminary⁷⁶⁵ с деканами нью-йоркских богословских школ. Еще немного, и мы все заснули бы от мертвящей скуки всего того, что обсуждалось. Зато приятно было мимолетное погружение, в свете нью-йоркского заката, в квартал, где мы прожили одиннадцать лет.

Четверг, 30 сентября 1976

Разговор вчера перед вечерней лекцией с Андрюшей и Галей Трегубовыми, двадцати шести и двадцати семи лет, недавно из Москвы. Он еще даже не крещеный, но уже ходит на все наши вечерние лекции. Жадность к Церкви, знанию, истине, свету.

Читал книгу W. Stringfellow and A. Towne «The Death and Life of Bishop Pike»⁷⁶⁶ и ужасался… Я знал (немного) Пайка, когда он был в Колумбии⁷⁶⁷ и St. John the Divine⁷⁶⁸. Страшная жизнь: два развода, самоубийство сына, самоубийство любовницы, алкоголизм, уход из Церкви – и все это в книге представлено как какой-то подвиг, свидетельство… Дело не в осуждении – один Бог судит; дело в какой-то патологической искривленности современного сознания, в трагическом выборе и утверждении черного как белого и белого как черного… И все это во имя какого-то «self-fulfillment»⁷⁶⁹, в ужасающей по своей слепоте ненависти ко всем «ценностям»...

Вторник, 5 октября 1976

В пятницу – ранняя Литургия (Покров). Полдня на аэродроме] Kennedy, встречая архиеп. Василия Кривошеина, «гостя» семинарии на три недели. В субботу – Education Day с привычной суматохой и напряжением: архиерейской

Литургией и целодневным погружением в толпу… В 2.30 несусь в Нью-Йорк на 57-ю улицу: доклад на конференции Конгресса русских американцев («Русское Православие в Америке»). В 5.30 уже обратно в семинарию: вечерня и «благодарности…». В семь вечера – доклад о Православии на конференции «экуменистов». Дома в одиннадцать часов вечера (Льяна на weekend в Монреале). В воскресенье – в 6.30 утра пишу два скрипта. Литургия в храме Христа Спасителя. И там же в два часа доклад! Уф! Записываю все это, как пример… Чего?..

Продолжаю с волнением чтение книги о Пайке. Наряду все с тем же ужасом и раздражением на все это «духовное чтение» – некое восхищение верностью и любовью авторов. В конце концов Пайк перестает быть «символом», «носителем зла», становится объектом жалости. И еще чувство: «Блюдите, како опасно ходите…»⁷⁷⁰. Как много в мире расставлено демонических, черных мышеловок, разложено сетей. И стоит только прикоснуться, заглянуть, «заинтересоваться» – и вот сразу же начинает затягивать… Признак этих черных пиров: тусклость. В них все может казаться нормальным, но в них не проникает свет. Как комната, в которой наглухо закрыты ставни и задернуты непроницаемые шторы в солнечный день. Узость и теснота. Страх и страхование. И все непроницаемо свету… Между тем как «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы»⁷⁷¹.

Разговор с Томом Хопко вчера о молитве, вернее о современной одержимости «проблемой молитвы». Я убежден, что и эта «современная» молитва – все та же гордыня, что в ней нет главного, то есть потери себя в Боге. Такой «молитвенник» и в молитве утверждает себя, ищет себя, любуется собой, доказывает себе что-то. И потому «интересуется» молитвой и все изучает ее «технику».

Среда, 6 октября 1976

Сегодня Льяне пятьдесят три года! Как, куда «ухнули» все эти годы с той всенощной под преп. Сергия Радонежского на Подворье, в октябре 1940 г., когда мы по-настоящему встретились (до этого едва были знакомы, кроме разве солнечного дня в Сорбонне в июле 1939 г.) и на следующий день вечером я сказал кому-то: «Я встретил мою будущую жену»?

Ужин, вчера, с Тихоном и Мариной Трояновыми. Как всегда, разговоры о Церкви, об их общине francophone⁷⁷² в Женеве. Вечный вопрос: может ли что бы то ни было пробиться, «зазеленеть» сквозь мертвый пласт – этнического, языческого, номинального Православия? Думаю об этом, работая над предисловием к сборнику статей, на издании которого настоял Давид Дриллок. И другой «вечный» вопрос – о соотношении «пророчества», то есть обличения, «разрыва», – с Православием⁷⁷³. С одной стороны, мне так очевидно, что новое вино просто не вливается в ветхие мехи. С другой же – только через это ветхое, и даже – обветшавшее, дошло до нас то, о чем, во имя чего – нужно до зарезу «пророчество».

Кончил вчера книгу о Пайке. Вот он выбрал «пророчество» и кончил трагическим обвалом, распадом, тьмой. Не легко, ибо личной тайны, тайны личного пути нам знать не дано. А церковно: уход из Церкви, уход из священства, в тупики спиритизма и поисков «исторического Иисуса».

В воскресенье на 71-й улице вл. Никон с пеной у рта говорит мне об о. П. нашем бывшем студенте: он не умеет служить, отсебятина, открывает, когда не положено, царские врата и т.д. А я так хорошо помню, как в 1936–1937 году того же Никона, тогда молодого иеромонаха, перевели в Париж] на rue Daru из Братиславы и два наших «дореволюционных», «посольских» старца – о.Николай Сахаров и о.Иаков Смирнов – целый год не разговаривали с ним за его попытки «оживить» приход. Теперь же – в восемьдесят три года – та же ненависть ко всему живому, сведение всего прихода к панихидкам и «вкусной, дешевой и обильной трапезе», приготовленной «нашими дамами».

Сегодня вечером – второй дебат между Фордом и Картером.

Четверг, 7 октября 1976

Дебат Форда и Картера. Снова – очевидность относительной правоты и неправоты каждого, замутненная необходимостью для каждого отвергать как раз «относительность»: «Я прав, ты не прав во всем…» Комментаторы после дебата хвалят: «This time he was more aggressive…»⁷⁷⁴, как если бы это было главным качеством. Система, в которой каждый все время должен хвалить и рекламировать самого себя… Конечно, все это лучше, чем что бы то ни было остальное в мире, и все же – печаль «падшести» даже лучшего, от отсутствия в нем подлинности, вздоха, глубины. «Похоть очей, похоть плоти и гордость житейская»⁷⁷⁵ – именно в лучшем, а не в худшем раскрывается глубина «первородного греха». Вышеславцев: «Трагизм возвышенного и спекуляция на понижение».

Письмо от мамы: сама признает ускоряющийся темп старения, слабости, невозможности помнить, сосредотачиваться и т.д.

Пятница, 8 октября 1976

На приеме «Worldview» вчера днем. Еще раз – всегда удивляющая меня атмосфера «партийности». Тот, кто за Форда, уже на все 100% против Картера и vice versa⁷⁷⁶… И то же всегда это, непонятное для меня, ожидание «новой эры», эта вера в политику как силу, способную «спасать», «возрождать», «обновлять»...

Интервью Андрея Амальрика в «Русской Мысли» и в «L'Express». Его несогласие с Солженицыным: С. сохранил марксистскую веру в «идеологию», только теперь, по мнению А.А., «романтически-православную» и славянофильскую.

Суббота, 9 октября 1976

Спокойное утро дома – при буре за окном! И, как часто бывает со мной, – почти полная невозможность сесть за работу. Все валится из рук, кажется ненужным. Чтобы «разогнаться», написал письмо Никите, теперь вот пишу это…

Ужин вчера у Трубецких в Syosset. До этого заседание департамента внешних сношений. Утром – длинная череда студентов, каждый со своей «проблемой». Может быть, именно поэтому, когда «отпускает», – ни на что не оказываешься способным.

«Религиозный опыт». Слушая других, стараясь их понять, убеждаешься в том, насколько этот «опыт» многообразен, насколько один отличен от другого – и это внутри одной и той же «веры», одного и того же «православия». Что же говорить о других религиях!

Понедельник, 11 октября 1976

Мучительный разговор в субботу с Н.Н. о совершенном ею аборте. Что говорить? Ужас от непоправимости случившегося. Прикосновение к бездонной печали греха.

Чудная служба вчера. После обеда ездили к Ане – в апофеозе солнечного света и яркой осенней листвы.

Вторник, 12 октября 1976

Встречи, разговоры, звонки. Мне надоело жаловаться самому себе, но факт остается фактом. В этой постоянной спешке, в этом, сто раз в день, повторяемом вопросе секретарши: «Father, when can you see…?»⁷⁷⁷ – никакая работа невозможна. А все попытки найти выход – бесплодны. That's the way it is⁷⁷⁸. Евангелие сегодня (Мученикам): «Терпением вашим спасайте души ваши»⁷⁷⁹.

Ясные, лучезарные, холодные осенние дни.

Начало «ложной религии» – неумение радоваться, вернее – отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней – правильны, подлинны, плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости – они легко становятся «демоническими», извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Религия псевдосмирения. Религия вины: все это соблазны, все это «прелесть». Но до чего же она сильна не только в мире, но и внутри Церкви… И почему-то у «религиозных» людей радость всегда под подозрением. Первое, главное, источник всего: «Да возрадуется душа моя о Господе…»⁷⁸⁰. Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает.

Чувство вины, морализм не «освобождают» от мира и его соблазнов. Радость – основа свободы, в которой мы призваны «стоять»⁷⁸¹. Где, как, когда извратилась, замутилась эта «тональность» христианства или, лучше сказать, где, как и почему стали христиане «глохнуть» к ней? Как, когда и почему вместо того, чтобы отпускать измученных на свободу, Церковь стала садистически их запугивать и стращать?

И вот идут и идут за советом (сегодня – с 7.30 утра, а сейчас десять: исповедь, разговор, разговор, разговор – итого четыре человека с проблемами, не считая просьб о встречах на будущее). И какая-то слабость или ложный стыд мешают сказать каждому: «Никаких советов у меня нет. Есть только слабая, колеблющаяся, но для меня несомненная радость. Хотите?» Не хотят. Хотят разговоров о «проблемах» и болтовни о том, как их «разрешать». Нет, не было большей победы диавола в мире, чем эта «психологизация религии». Доказательство: все что угодно есть в психологии, одно в ней абсолютно невозможно, немыслимо и недопустимо: радость.

Среда, 13 октября 1976

Собрание профессоров с докладами наших «делегатов» – и архиеп. Василия Брюссельского – об афинской конференции православных богословов. Слушал и думал: какая странная эпоха, сколько «выдуманного» – редукция всего в Православии к «Отцам» и «духовности». Из них сделали каких-то идолов, какую-то панацею от всех зол. Торжество в наши дни сектантского только. Только Отцы, только «Добротолюбие», только Типикон… Убожество и какая-то глубочайшая несерьезность и бездарность всего этого.

Сегодня, идя к утрени, думал о глупости. Думал, что она, в сущности, является несомненным и самым страшным плодом «первородного греха» и даже, еще раньше, падения «Денницы». Диавол умен – говорят всегда. Нет, в том-то и все дело, что диавол бездонно глуп и что именно в глупости источник и содержание его силы. Если он был бы умен, то он не был бы диаволом, он бы давно «во вретище и в пепле» покаялся бы. Ибо восставать против Бога – это, прежде всего, страшно глупо. В каком-то из своих романов Сименон устами Мегре замечает, что совершает преступления, убивает только глупый: до чего же это верно… Все то, что составляет сущность зла: гордыня, зависть, ненависть, желание «свободы» («будете, как боги»⁷⁸²) – все от глупости. Сталин – глуп, Ленин – глуп, Мао – глуп. Ибо, действительно, только метафизический дурак может быть так стопроцентно одержим будь то одной идей, будь то одной страстью. Только вот глупость, потому что она – упрощение, потому и сильна, «голь на выдумки хитра». Весь «падший мир» – это «глупость, хитрая на выдумки». Глупость – это самообман и обман. Диавол «лжец есть искони»⁷⁸³. Он извечно врет и себе, и другим. И это упоенное вранье кажется умным, потому, прежде всего, что оно быстро «удовлетворяет». Глупость всегда самодовольна, а самодовольство импонирует. Что, в конце концов, смешнее сейчас, чем идиотское казенное самодовольство коммунизма? Но ведь, вот, действует. Можно сказать, что в падшем мире преуспевает глупость, раз и навсегда самодовольно и нагло заявившая, что она умна, одевшаяся в «ум»... И именно потому и христианство, и Евангелие начинаются с «metanoia»⁷⁸⁴, «обращения», «транспозиции» ума, с поумнения в буквальном смысле этого слова. И потому, наконец, так страшно, когда «религия», возрожденная Христом, наполнившаяся снова «светом разума» и ставшая «словесной службой», снова и снова выбирает глупость. В современной религии самое страшное – новое восстание против Логоса. Потому так много в ней – на руку диаволу.

Ум может «поглупеть». Глупость поумнеть не может. Ей нужен ум, но от ума она берет только его «механизм», его «хитрость», уменье (ведь даже застрелить человека нельзя без уменья). Этой роли, собственно, и подчинился современный ум, в этом его поглупение и падение. Он принял от глупости, что роль его только в как и никогда не в что, убедил себя сам в этом и стал с восторгом служить глупости. Стал ее «умом», ее «мотором», ее «успехом». Ум снабжает всякую глупость alibi, ибо он всегда готов, всегда умеет одеть ее в умное обличие. Он даже умеет (ибо в том-то и дело, что он все умеет) подлинное умное представить «глупым».

Сущность веры не в отрицании «ума» (который-де от диавола). Отрицание ума есть высшая и последняя победа диавола, торжество глупости в чистом виде, ибо с «отрицания ума» начинается сам Диавол. Сущность веры в исцелении ума, в освобождении его от покорившей его себе глупости. Но если трагедия и грех ума состоят в его порабощении глупостью, то трагедия и грех религии в том, что только в ней и через нее сохранились и сохраняются, если так можно выразиться, чистые дураки, то есть те, кто со страху отождествляют диавола именно с умом и для того, чтобы отделаться от диавола и бороться с ним, начинают с того, что отказываются от ума, изгоняют его из веры. Бессознательно, конечно, но думают они, в сущности, так: если диавол умен, то вера должна быть глупа. А так как диавол глуп, то в этой глупой вере снова торжествует он. Подлинно торжество зла есть торжество глупости во всем: и в «уме», и в «религии». Как опытный шулер так смешал карты, что действительно «сам черт не разберет» – где ум, где глупость. Разум с восторгом отдает себя оправданию любой глупости, и, так сказать, «глупости как таковой», признает и санкционирует все, кроме веры, раз и навсегда отождествленной с «глупостью». Религия столь же восторженно соглашается на противопоставление веры и разума, упивается собственной «иррациональностью», чувствует себя хорошо где угодно, только не в «разуме» (и гордится и хвастается этим и со сладострастием повторяет: «Это понять нельзя, в это можно только верить…»). И вот в мире и над миром царствует «князь мира сего», а в переводе на более простой язык: Дурак, Лгун и Мошенник. Не пора ли ему это сказать открыто и перестать верить в то, чего у него нет : в его ум?

Четверг, 14 октября 1976

Разговор вчера, перед моей лекцией, с Виктором Осташковым, молодым «диссидентом», недавно из Москвы. Его привез ко мне Андрюша Трегубов, другой диссидент, уже слушающий в семинарии лекции. Осташков склоняется к буддизму. Короткий спор, восторженная реакция на лекцию (о крещении)… Удивительное – у обоих – горение, занятость главным, «единым на потребу».

Разговор с матерью Н.Н. (аборт). Что бы сказал Христос? «Иди и больше не согрешай»⁷⁸⁵? Почему нам все так сложно? От малой любви, малой веры?

Понедельник, 18 октября 1976

Два дня в Ричмонде штат Виргиния. В субботу retreat в новом «миссионерском» приходе. О. Де Трана. Присутствует много англикан, и в центре споров – вопрос о священстве женщин. Постепенно, очень постепенно начинаю «чувствовать» контуры подлинного ответа. О. Георгий и Мэри Энн Де Трана показывают мне город, когда-то столицу южан. Я уже был в Ричмонде и раньше. Но любуюсь снова осенью, садами, колоннами и пропорциями капитолия, построенного Джефферсоном.

Вчера вечером, почти сразу после возвращения с аэродрома, собрание – прием у нас семинарских девочек. Все тот же вопрос: Церковь «должна» найти для нас дело. Мы должны перевоспитать Церковь. Безнадежность, плоскость этого подхода. Слава Богу, многие из них это чувствуют… Но живут они в эпоху, где все определяется «борьбой». И это извращает всякую перспективу.

Читал в аэроплане и в своей комнате, вечером, в Ричмонде Eric Sevareid'a («Not So Wild a Dream»)⁷⁸⁶. Думал: вот если бы Солженицын прочел несколько таких книг, прежде чем читать мораль «Западу» вообще и Америке в частности! Как все легко и просто издалека, с высоты птичьего полета.

Разгар действительно золотой, действительно багряной американской осени…

Вторник, 19 октября 1976

Ужин у нас вчера вечером с архиеп. Василием Кривошеиным. Несомненно порядочный человек, открытый, терпимый и т.д. Но странное чувство: вот он провел не то пятнадцать, не то двадцать лет на Афоне, простым монахом, но, в сущности, ужинал с нами вполне светский человек, живущий хотя и прилично, но «церковной кашей», ограниченной всей этой смутой, современной церковной перспективой и ситуацией. В этом нет ничего плохого, ничего низкого, напротив – он кажется почти идеалом «образованного архиерея». Мои мысли не о нем, а о том, в чем последний смысл этих ученых копаний в мистическом опыте Максима Исповедника или Симеона Нового Богослова.

Сегодня утром – мороз, неподвижность, в прозрачном воздухе, золотых деревьев. И в этом свете, в этой красоте – банальные новости и объявления по радио кажутся хулой, безобразием, дьявольщиной…

Среда, 20 октября 1976

Вчера вечером лекция о «молитве и богослужении». Лекция в конце концов против псевдорелигии, псевдодуховности, разлив которых меня ужасает. «Глазами своими будете смотреть и не увидите, ушами – слушать и не услышите… И не обратитесь»⁷⁸⁷. Это относится с абсолютной точностью к современным православным: подавляющее большинство их хочет другое, видит другое, слышит другое. Другое по отношению к тому, что Церковь дает видеть, дает слышать, призывает любить. Особенно ясно видно это в наших студентах, в этой молодежи, зачарованной именно «религией».

Пятница, 22 октября 1976

Письмо от Никиты. В ответ на мои размышления об упадке православного богословия он пишет:

«…боюсь, что причины богословского упадка очень глубокие (и отчасти общие для всех религий). Большое творческое богословие как будто рождается от столкновения веры с крупными философскими сдвигами, так родилась (Ориген) и продолжалась патристика; возродилось богословие от встречи с немецкой философией, либо отталкиваясь от нее (славянофилы), либо претворяя ее (Булгаков). Сейчас нет оплодотворяющей системы. Господствующие течения – марксизм, фрейдизм, структурализм – все откровенно безбожны, а в итоге, как всякое безбожие, – бесчеловечны. Они только разъедают богословие. Отсюда те неизбежные редукции, о которых Вы так правильно пишете… Меня часто охватывает головокружение перед бездной между замыслом Бога о Православии и его малым значением в мире…»

Завтрак вчера с Сережей в ресторане напротив ООН. Всегдашнее удовольствие от общения с ним, любованье его умом, скромностью, добротой. И, вместе с тем, «уязвимостью».

Поездка в среду в Yale Divinity School⁷⁸⁸. Удовольствие от общения с умными людьми – после утомления дешевым триумфализмом, свойственным большинству наших студентов.

Маленький фон уныния в душе, и, как всегда, поразительный, «в самую точку» ответ на него Апостола и Евангелия.

Суббота, 23 октября 1976

Первое – за много недель! – спокойное утро дома и даже некая растерянность от этого спокойствия. Привожу в порядок денежные дела. Только что позвонили Андрею в Париж. Радость от контакта с ним.

Среда, 27 октября 1976

Вечер у Трубецких с вл. Сильвестром. Чтение вечером в кровати «Современных записок» (1929–1930 гг.). Как далек от нас этот золотой век эмиграции! Несколько строчек Г. Адамовича: так, в этом тоне никто не пишет. Violence⁷⁸⁹ и мелочность во всем, торжествующая в наши дни.

Четверг, 28 октября 1976

Отождествление веры, христианства, Церкви с «благочестием», с какой-то одновременно сентиментальной и фанатической «религиозностью» – как все это утомительно, так же как разговоры об «уставе», о «духовности», весь этот испуг, рабство. «Жизнь с избытком»⁷⁹⁰, Царство Божие – низведенные на степень благочестия. И за всем этим – этот страстный интерес к самому себе, к своей «духовности». Всегда занимающий меня вопрос – почему все это столь многих людей так неудержимо привлекает?

«Зато слова: цветок, ребенок, зверь…» (Ходасевич)⁷⁹¹. Думаю об этих словах, смотря на золотые, пронизанные послеобеденным солнцем деревья за окном, на кошку, на идущих из школы детей. Это меня в сто раз больше обращает к Богу, чем все богословские и религиозные разговоры вместе взятые. И еще приходит в голову: «Qui vous a dit que l'homme avait quelque chose a faire sur cette terre…»⁷⁹². Это эпиграф к книге H. de Montherlant «Le Service Inutile»⁷⁹³, которую я прочел лет тринадцати-четырнадцати и которая навсегда поразила меня.

По Евангелию так ясно: Бога любят святые и грешники. Его не любят и, когда могут, распинают «религиозные» люди.

Сегодня в радио «Свобода» перед лифтом В.Ф.Р. неожиданно мне: «Признаюсь Вам, как священнику, – под старость все больше боюсь смерти…»

Полтора часа в городе сегодня. Радио. Покупки. Нью-Йорк под ярко синим холодным небом. Человеческие лица: почти все озабоченные.

Пятница, 29 октября 1976

Вечером вчера у Алеши и Лизаньки В.[иноградовых] с Алей Солженицыной.

До этого на заключительном банкете епархиального съезда. Чувство как бы «уюта»: столько уже своих! Чувство моей, нашей Церкви…

Сегодня после лекции студенты. Какие разные! Явно две тенденции: «охранительная» и «либеральная». Может быть, еще одна: серьезная… Исповеди.

Вторник, 2 ноября 1976

Election Day⁷⁹⁴. Спрашиваю себя: почему я буду голосовать за Форда, а не Картера, за консерватора Бакли, а не либерала Мойнихена, за какого-то Капуто (консерватора), а не за Мейера и т.д.? Все те, за кого я буду голосовать, вне всякого сомнения глупее, в каком-то смысле уже и, возможно, «несимпатичнее» тех, за кого я не буду голосовать. И, тем не менее, мой «инстинкт» и даже совесть говорят: голосуй за тех, а не за этих. Доказать другому (например Тому Хопко, с которым мы дружески спорили на эту тему в прошлую пятницу) я, в сущности, не могу: в споре я почти всегда теряю, и «инстинкт», и «совесть» трудно выразимы. И все же…

Всегда то же самое, самое трудное: «Испытывайте духов, от Бога ли они…»⁷⁹⁵, «Берегите себя от идолов»⁷⁹⁶, «Стойте в свободе»⁷⁹⁷. Слова, тексты – игнорируемые подавляющим большинством «религиозных» людей…

Среда, 3 ноября 1976

Победа Картера. Весь вечер и полночи перед телевизором.

После часов, проведенных у телевизора, – восхищение этой системой, «вынимающей» из политики то, что делает ее злом: ненависть. Чудо Америки.

Это чудо Америки, а ложь, неправда, «первородный грех» ее в по-настоящему антихристианском культе богатства и отрицании бедности. Точнее: в утверждении, что счастье без богатства невозможно, в отождествлении счастья с благополучием. Поэтому, что бы ни говорила «риторика», – бедного Америка «не уважает», он для нее явление постыдное, страшное. Ее первым, основным мифом, поэтому, была вера в то, что каждый бедный может богатства достичь, «сделать себя богатым». Теперь, когда этот миф лопнул, его сменил другой: общество должно сделать бедных богатыми, «обеспечить» их, и спор республиканцев с демократами только в том, в сущности, как это сделать.

«Левые» всегда нападают на «собственность», в ней видят корень всех зол. Не понимая, что именно чувство собственности ограждает – одно! – людей от абсолютной, диавольской власти денег. Ибо в том-то и все дело, что деньги (в капитализме) не суть собственность. Не люди ими владеют, а они владеют людьми. На жаргоне американской way of life⁷⁹⁸, дом не есть мой дом, то есть моя жизнь, «мое дыхание, мое тепло»⁷⁹⁹. Он есть отвлеченная ценность, «investment»⁸⁰⁰. Если он поднимется в цене, его нужно продать, глупо не продать, как глупо и даже преступно не пускать денег в рост… Собственность – это «ближние» в мире материальных ценностей, это то, что можно любить. А любовь есть всегда и самоотдача, но и обладание (собственность). Человек отдает, чтобы больше и большим обладать: «Мы ничего не имеем и всем обладаем»⁸⁰¹. Но потому только тот, кто имеет «собственность», может постичь и глубину и силу «отдачи». Любовь дарит. А подарить можно только то, что мне принадлежит, мою собственность. И подарок не уничтожает собственности, а ее безмерно, в сто крат увеличивает. Все это, однако, в равной мере чуждо и капитализму (уравнявшему собственность с деньгами, лишившему ее «ипостаси», ее одухотворенности своей принадлежностью мне как моей жизни), и социализму, все превращающему в ничье, в безличное и мертвое… Может быть, именно поэтому и сами деньги раньше были золотом и серебром, то есть чем-то, чем можно любоваться, что можно любить, а не только использовать, чем можно было действительно одарить человека.

Люди, и в том числе христиане, всего этого не видят, не чувствуют, потому что во всем видят «проблему», которую нужно решить. И это значит – не чувствуют попросту самой «реальности», еще проще – жизни. Бог, творя мир, не «решал проблем» и не «ставил» их, а творил то, о чем мог сказать: «Добро зело». Вне этого ничего не понять, не увидеть, не почувствовать и не «разрешить». Бог сотворил мир, а диавол превратил и его – мир, и человека, и жизнь в «проблему». И миллион (лучше же сказать, «легион имя им»⁸⁰²) «специалистов» ее решают. И только потому в мире так темно, так холодно, так «безотрадно».

Четверг, 4 ноября 1976

После почти морозных дней по-летнему тепло. Сегодня – по старому стилю праздник Казанской иконы Божией Матери: тридцатьлет со дня моего посвящения в диаконы на rue Daru митрополитом Владимиром. Теперь все это помню как в тумане, отрывками. Помню, что накануне был в каком-то каменном отчаянии, так не хотел, что уехали со всенощной [домой] в L'Etang la Ville до конца. Ни молитвы, ни радости, ничего, действительно пустота. Посвящение было в рабочий день, в церкви не слишком много народу. Самой Литургии, себя за ней совсем не помню: знаю, что вокруг престола водил меня о. Тихомиров, что служили с митрополитом о. Н. Сахаров, о. Киприан, о. Савва. Помню только, что до хиротонии стоял в углу, за столами со священническими облачениями, и снова был в каком-то внутреннем отчуждении. Чувство такое, что что-то случалось, происходило со мною, но в чем «я» оставался пассивным. Хиротонии не помню совсем. После Литургии мы сразу же уехали в L'Etang la Ville, и я помню, что спал несколько часов, а вечером поехал служить вечерню на Сергиевское подворье.

И вот сегодня в «Свободе» встретил случайно в коридоре человека, которого никогда не вижу и который был тогда студентом и присутствовал…

Думая обо всем этом, спрашиваю себя: не происходит ли все главное, Божественное с нами, нет – не помимо нас, а вот тогда, когда мы просто отдаемся, почти что умираем на время.

Чтение в поезде «Нью-Йорк Таймс». С какой важностью и глубиной, с почти мистико-философским вдохновением разбирает газета «смысл» победы Картера. Она что-то являет, что-то завершает, чему-то открывает дверь. Как если бы не было того простого факта, что, голосуй один незначительный штат по-другому, и победил бы Форд, и снова пришлось бы объяснять глубокий, «историософский» смысл этой победы. В мире какой беспардонной болтовни мы живем!.. Ибо уж если на то пошло, то, прибавив к тридцати восьмимиллионам людей, голосовавших за Картера, всех не голосовавших (а голосовало 53%), то очевидно необходимо признать: большинство не хотело Картера. Как и многие другие президенты до него, он избран меньшинством, случайно оказавшимся большинством. Я не говорю, что нарушены правила игры. Он избран совершенно законно, и дай ему Бог всяческого успеха… Но «историософия» тут абсолютно не причем, и остается вопрос, почему в стране, в которой огромное большинство жителей – демократы, Форд чуть не победил… И именно через два года после Watergate, вьетнамского краха и всего того, что «висит» на шее у республиканцев… Но вот «они» анализируют, и все с благоговением их слушают, как если бы никто ничего без этого анализа и приговора не смог понять…

Суббота, 6 ноября 1976

Проглотил новую книгу Andre Fossard «Il y a un autre monde»⁸⁰³. Как и первая («Dieu existe, je l'ai vu»⁸⁰⁴), эта книга в той духовной тональности, которая одна мне близка, нужна и вне которой все в «религии» мне чуждо.

«…convaincu enfin qúil n'etait en ce monde de tache plus digne, plus douce, plus necessaire et plus urgente que de louer Dieu, de le louer d'etre et d'etre ce qúil est…» (24).

«L'amour c'est ce qui fait exister l'autre» (82).

«L'Eglise a ceci de commun avec l'armee que les talents ne l'impressionnent pas» (91).

L'Eucharistie «qui, depuis le premier partage du pain, le jeudi saint agit sur notre histoire et la modifie dans une mesure impossible a determiner. L'ignorance ou nous sommes de ce que nous devons a l'Eucharistie qui n'a tout de meme pas ete delivree a tant d'hommes, sous tant de cieux, devrait maintenir tout esprit en suspens devant elle…» (99).

Religion – «celle des recommencements radieux, par le bapteme, la confession, l'Eucharistie, le tournoiement lent des fetes de l'Esprit, qui faisait passer sur eux la lumiere du premier matin… Pouvoir leur etait confere de renaitre sans cesse par la reiteration des sacraments…» (103).

«La philosophie a rompu avec le reel, pour ne pas l'entendre lui parler de Dieu…» (116).

«Ces petits faits divers don't personne n'ecrira l'histoire et par ou s'entrevoitun instant la mysterieuse tendresse qui est au dela des choses…» (191)⁸⁰⁵.

Staten Island. Вторник, 9 ноября 1976

Пишу это в иезуитском retreat house⁸⁰⁶ на Staten Islan⁸⁰⁷, где в течение трех дней читаю лекции по богословию таинств мелькитскому⁸⁰⁸ духовенству. Сейчас двухчасовой перерыв – я поспал полчаса, теперь сижу в тишине и одиночестве и наслаждаюсь, ибо вылезаю из трудных, смутных и суетных дней.

Смутных потому, что как-то особенно ощущаю с начала этого учебного года страшную запутанность «религиозного положения». С одной стороны – книга Фоссара, «кружок» в прошлое воскресенье, Литургия – все как глотки воды живой, дающей внутреннюю радость и удовлетворение. А с другой – дурацкий конфликт в семинарии, обличения одних студентов другими в «ересях» (не целуют каждый раз всех икон!) и недостаточном благочестии, еще более дурацкие казусы – студента, жаждущего «экзорцировать» другого, и т.д. Эта мутная волна фальшивой псевдорелигиозности, пронизанность всей атмосферы демоническими самоутверждениями, «духовной враждой» – все это давит на психику… У всех «проблемы», все как-то «распалено», искажено, карикатурно, и во все тянут и впихивают «Бога» и «Православие». Чувство такое, что ни одного счастливого человека кругом, счастливого тем счастьем, которое, казалось бы, должно было бы источаться из богослужения, молитвы, богословия и т.д. Как если бы про религию нужно было бы сказать словами Толстого: «Все смешалось в доме Облонских…»⁸⁰⁹. Мы все твердим себе и другим: «Человек несчастен без Бога». Но почему же тогда он так несчастен «с Богом»? Почему эта «религия» «амплифицирует»⁸¹⁰ все мелкое и паршивое в человеке: гордыню, самопревозношение, страх? Вопросы, которые задаю себе годами. Как будто не осталось в мире спокойного, смиренного, радостного и свободного стояния перед Богом, «хождения перед Ним», как будто нигде нет: «Работайте Господеви со страхом и радуйтесь Ему с трепетом…». Вот и радуешься каждому часу одиночества, осеннего солнца на золотой листве, полного «затишья» и анонимата жизни.

Четверг, 11 ноября 1976

Три дня commuting⁸¹¹ на Staten Island, лекций моим мелкитам и бесед с ними. А по вечерам лекции в семинарии. Так что устал бешено. Пишу это в маленькой пиццерии (заехал оставить машину Льяне). Во время этих поездок особенно любовался Нью-Йорком. Громады небоскребов под солнечным, холодным, ветреным светом. Просторы, и эти удивительные мосты.

Воскресенье, 14 ноября 1976

В субботу – крещение за Литургией Андрея Трегубова. Радостное чувство победы благодати, света, реальности Церкви, несмотря на ее «эмпирии». Вчера же – у митрополита Иринея в больнице, где его завтра будут оперировать. Жалость. Удовольствие от поездки с Л., от этого осеннего света, красоты de l'arriere-saison⁸¹², уже зимнего, холодного, желтого заката. Вечером Н.Н. рассказывает о «подоплеке» солженицынской жизни в Вермонте. Грусть и жалость. Когда думаю о нем, на ум приходит строчка: «и от судеб защиты нет…»⁸¹³. Как со стороны – все ясно, все видно, а изнутри – невидно, неясно, мучительно. И так почти в каждой жизни. А ведь именно он написал эти удивительные слова – о кусочке вечности, зароненном в каждом человеке. И о жизни как отображении, «актуализации» этого кусочка.

Среда, 17 ноября 1976

Снова на Staten Island, на этот раз в другом retreat house, на съезде лютеранских пасторов, с теми же лекциями о «сакраментальном принципе». Но какая разница в атмосфере! С мелкитами на прошлой неделе я, несмотря на все (главным образом на интерес многих из них к внешнему, клерикальному, ориентальному и т.д.), все же чувствовал себя дома, в воздухе Церкви. Здесь теперь именно этой атмосферы нет, и это несмотря на то, что люди-то, возможно, глубже, чем те… Поэтому говоришь, как в вату, без резонанса.

В понедельник – поездка в Charlottesville, лекция в University of Virginia⁸¹⁴, ужин с «русским департаментом» в ресторане, остаток вечера и ночевка у Озеровых. Прелесть Виргинии, осенних полей, гор на горизонте. Прелесть университета, о котором так хорошо писал Жюльен Грин (эта avalanche de colonnes⁸¹⁵…). Лекция – «The Three Solzhenitzyns»⁸¹⁶ – мне самому понравилась, но вряд ли «дошла», ибо разжевывать, объяснять не было времени…

За ужином – знакомая атмосфера Slavic Departments⁸¹⁷, казенное благодушие, восторженные рассказы о том, кто больше и на дольше ездил в Россию, хвастовство, шпильки друг другу и страх…

Четверг, 18 ноября 1976

Только что (12.30) вернулся со Staten Island. Вчера вечером «беседа развязалась». И снова и снова убеждаешься в том, какие «шансы» были бы у Православия на Западе, если бы не сами православные, не их уровень, не их восприятие и переживание Православия. И словно в подтверждение этому нахожу дома в почтовом ящике «Православный Вестник» – журнальчик, время от времени получаемый мною из Австралии… Все та же безнадежная мешанина – «национально-мыслящего», и «пасхальной ночи», «не могущей не тронуть сердца…», и каких-то мелких писем в редакцию, и праведного гнева, и торжествующего невежества.

Чтение, в эти дни, сборника «Les deux visages de la theologie de la secularisation»⁸¹⁸, в сущности – история современного богословского «вопрошания» о мире. Читаю с пользой, хотя думал, что буду читать только с отвращением.

Смертельная опасность «клерикализма».

Завтра отъезд на Аляску.

Пятница, 19 ноября 1976

Суматошное утро в семинарии – особенно из-за отъезда. Исповеди, разговоры, лекции, письма, звонки… Открываю эту тетрадь буквально как зеркало – чтобы убедиться, что я еще есть.

Seattle Airport Hilton⁸¹⁹. Суббота, 20 ноября 1976

Bain de solitude⁸²⁰. Вчера – шестичасовой полет из Нью-Йорка. Фильм «The President's Men»⁸²¹ – о том, как два молодых журналиста «сокрушили» президента Никсона. Лучше, чем я думал (не желал смотреть его, когда все о нем говорили…). Нет сомнения, что эта законная борьба с законной властью, впадшей в беззаконие, войдет в американскую «легенду». В аэроплане – большая группа старообрядцев, по-видимому из Орегона. Солженицын в одном прав: облик их, то есть лицо, выраженье глаз, «поступь», ни на что не похожи, кроме как на «сборный образ» русского мужика – у Тургенева, Толстого и т.д. Мужчины – с огромными бородами лопатой, женщины в платочках, и, хотя они (главное – мужчины) – в западной одежде, этой последней как бы не видно, она выглядит как армяки, зипуны и т.д. Держатся вместе, никто ничего не читает (шесть часов полета), да и разговаривают как будто мало. Извне впечатление такое, что все это – аэродром, американская толпа, ждущая отлета, сам полет и вообще все окружающее их – не имеет к ним ни малейшего отношения. Точно люди с луны, но без всякого интереса, без какой бы то ни было обращенности к земле. Вне времени и пространства. Они смотрят на все невидящими, светлыми, абсолютно равнодушными глазами. И то, на что они смотрят, – их не касается. Однако, следя за ними, заметил: кольцо с каким-то огромным красным камнем, часы на позолоченном браслете. Ясно – они «довлеют себе», они знают – не умом, а всем сознанием и еще глубже безличным подсознанием, что, оборви они в любой точке это кольцо равнодушия, отчужденности, будь то простым человеческим любопытством, и они – кончены. Это уже даже не секта, поскольку сектанты хотя бы хотят других обращать в свою секту, тем самым спасая их от гибели. В ту меру, в какую сектант ненавидит мир или главенствующую Церковь и т.д., в нем все же есть интерес к ним. Тут же уже нет и интереса. Они «вышли», «ушли», и то, откуда они ушли, их уже просто не интересует. Я убежден, однако (да и история старообрядчества тому доказательство), что они отлично пользуются этим, их не интересующим, не занимающим, миром, его, так сказать, «эксплуатируют». Я убежден, что и ненависти к этому миру у них нет, как нет ненависти у человека, убивающего к обеду курицу. Убежден, наконец, что они ничего не ждут и ничего не хотят, ибо атрофировано у них само – бесконечно христианское! – чувство времени. Смотря на них, следя за ними – думал об основной правоте моего ответа Солженицыну. Всякий выход из «мира сего» без полноты эсхатологической веры извращает что-то самое основное в христианстве. И ничего не меняет тот факт, что на фоне расфуфыренной, суетной, шумной толпы они – словно видение «иного мира».

Чтение в аэроплане «Les deux visages de la theologie de la secularisation». Удивительно и страшно: эти «богословы», в подавляющем большинстве своем – священники, доминиканцы, доктора и профессора богословия, – рассуждают о христианстве и Церкви, ни разу не упомянув Бога. «Константиновская Церковь», «после-Константиновская Церковь»... И за всеми этими умными, тонкими и – внутри собственной своей логики и перспективы – верными рассуждениями просвечивает какое-то страшное, иррациональное желание – добить христианство, без остатка растворить его в «l'emancipation de l'humain»⁸²². Словно нигде и никогда нет и не может быть вертикали, одна сплошная горизонталь… Читаю и спрашиваю себя – откуда это, где корень этой настоящей ненависти к Церкви, ее истории, ее сущности? Думаю: не в боли ли, не в отчаянии и разочаровании ли обманутого любовника, сделавшего из объекта своей любви – идола, отождествившего «Церковь» с Богом, а теперь этого идола разрушающего и ненавидящего? То, что они называют «Константиновской Церковью» (ибо вернее говорить о западном христианстве), отождествило свое присутствие в мире и свою миссию – c властью над миром, строением земного христианского града. И когда эта власть лопнула, больше того – как всякая власть, оказалась порченной, ложной, страшной, все те, кто больше всего верил в нее, больше всех возненавидели ее. И, однако, нет у них другой перспективы как власти, то есть как «строение мира». И потому так же как раньше христианство должно было притязать на всю власть, теперь оно так же должно отречься от всякой власти, в пределе же от самого себя, ибо постольку, поскольку есть Церковь, есть вера, истина и т.д., остается «власть». Нет, власть нужно передать миру или точнее – мир увидеть как власть над христианством, над самой его сущностью. Христианство остается только в ту меру, в какую можно доказать, что – «на глубине» – оно говорило раньше, говорит и теперь то, что говорит или чего хочет мир: «l'emancipation de l'humain». Оно даже не имеет права утверждать (как утверждают «богословы секуляризации»), что в нем, то есть в христианстве, – источник de l'humain et de son emancipation⁸²³. Ибо это уже – «власть», уже – самоутверждение.

Писал это в отеле в Сиэтле, до отлета на Аляску. Теперь пишу в Ситке, старой столице русской Аляски, в доме епископа Григория. Три часа полета. В аэроплане оказываюсь рядом с католическим архиепископом из Anchorage, тоже едущим на ситкинские торжества. Спуск к Ситке. Снежные горы, низкое небо, ветер, и всюду – водные просторы. Встречает вл. Григорий. Еще ничего не видел, кроме нового Собора. Служил длинную всенощную. Масса народа. Много священников. Чувство большого подъема. Дети-индейцы прелестны – и мальчики, и девочки.

Уже устал от объятий, разговоров, привычного, но всегда утомляющего меня поповского «общения». Поет огромный хор – все молодежь…

Ситка. Воскресенье, 21 ноября 1976

Какой длинный и полный день! Встал в семь тридцать, вышел в церковь в восемь утра: еще черная ночь, дождь, пустые улицы. Прохожу мимо старого русского кладбища. Вниз по улице и Собор. К нему со всех сторон стекается народ. Служба начинается процессией духовенства – три архиерея, шестнадцать священников, среди них: алеуты, индейцы, эскимосы. Длится четыре с половиной часа! Иногда, особенно во время первой части – освящения храма и престола, всегда поражающей меня своей какой-то нарочитой сложностью, чувствовал раздражение: для чего все это, все эти бесчисленные малые ектении, сложности с обвязыванием престола веревкой, поливанием розовой водой и т.д.? А потом созерцал и думал: раздражение это от утери основного чувства времени. Куда торопиться? Не тут ли – в этом медленном, торжественном, несомненном исполнении всех этих деталей, этого действительно «священнодействия» какая-то удивительная победа над раздробленным, пустым временем, наполнение его до края «главным»? Это не значит, что служба эта – построение, создание, выявление «неба на земле» удачна. Дело не в этом. Дело в самой сути священнодействия, в участии в нем всего человека… И под конец, после четырех часов, смиряется ветхий Адам и принимает и радуется. Был удивительный момент: после освящения церкви, когда вот-вот начиналась Литургия, вдруг в окна ударило яркое солнце – сквозь, казалось бы, безнадежные тучи.

После Литургии – пятичасовой банкет. А за окнами – пролив и за ним – снежные горы. И эта малюсенькая рыбачья деревня, бывшая когда-то самой восточной границей Российской Империи. И, наконец, вечером – бесконечный, все еще длящийся open house⁸²⁴ у еп. Григория. Сейчас, пока я это пишу в комнате епископа, рядом в гостиной молодежь поет: тут и «Калинка», и «Да исправится молитва моя», и американская «Irene». Поют плохо, но с увлечением. В суматохе длинный разговор с B. Smith, профессором русской истории в Анкоридже. И сразу – о «главном"… Все куда-то тянется, все «жаждет».

Ситка. Понедельник, 22 ноября 1976

Дождь, дождь, бесконечный дождь. Утром в половине десятого еще почти совсем темно. Идем пить кофе с Михаилом Михаликом, бывшим моим студентом. В собор – где служит свою первую Литургию вчера посвященный индеец. Поют студенты – алеуты и эскимосы. Длинный разговор с еп. Григорием. Радостное чувство от этой очевидности жизни Церкви…

Сейчас отъезд в столицу Аляски Анкоридж.

Пишу это поздно ночью, в постели, в Анкоридже. Только что вернулся с лекции в University of Alaska⁸²⁵ (о Солженицыне!). Остановился в доме милейшего о. Николая Харриса (чудная матушка, шесть детей, два сенбернара!). Полет из Ситки. Остановка в Джуно. Здесь, в Анкоридже, мороз и снег… До отъезда из Ситки сегодня поездка с влад. Григорием в старую Ситку, на террасу Баранова и т.д. Очень «впечатлительно».

‹›Crestwood. Среда, 24 ноября 1976

Дома после длинной ночи, проведенной в аэроплане: Кадьяк – Анкоридж – Сиэтл – Чикаго – Нью-Йорк! Вчера, во вторник, на острове Кадьяк у о.Креты. Мощи преп. Германа. Осмотр пастырской школы преп. Германа и т.д. Эти четыре дня уже сейчас переживаю и ощущаю как «баню благодати»! Радость о Церкви «николиже стареющей, но вечно юнеющей…»

Теперь -Thanksgiving⁸²⁶ и три дня каникул.

Понедельник, 29 ноября 1976

Перед возвращением в семинарию и в «будни» после чудного четырехдневного «прорыва». В четверг 25-го – Thanksgiving. Провели этот день в Wappingers Falls у дочери Ани, начиная с Литургии. По традиции после Литургии совершили обычное «паломничество» – сначала на могилу Teilhard de Chardin, а потом – в Hyde Park, имение Рузвельта. Снова светлый, холодный ноябрьский день, последние золотые листья и эти ряды иезуитских, совершенно одинаковых могил. Как армия, как militia Christi⁸²⁷. Нашел также могилу о. Николая Бок, который приезжал ко мне в 50-е годы в Нью-Йорк. Бывший русский дипломат в Японии, в семьдесятлет ставший иезуитом. Все та же «дворянская аллея» в Hyde Park. Потом обед, дети, совсем особенная радость этого дня.

В пятницу утром вдвоем уехали в Бостон «инкогнито». Два с половиной дня самого подлинного счастья. Жили в гостинице Ritz Carlton. Гуляли по Beacon Hill, по историческому Бостону. Солнечные, почти летние дни. Непередаваемый шарм этих тихих улочек с красными кирпичными домами, такими же тротуарами. Аристократический пласт Америки. Поездка в Кембридж, прогулка по Гарварду. Вернулись вчера вечером, и вот надвигается неделя заседаний, встреч, поездок. Тяжесть суеты, в которой я всегда живу и которую ощущаю все сильнее… Все большая трудность возвращений, как сейчас – после недели перерыва, сначала на Аляске, потом в Бостоне. И самое трудное – это желанье «собраться с мыслями», которые толпятся в голове как бы в ожидании этого…

Путешествие из Бостона вчера: повсюду начинают зажигаться елки. Любимейшая мною пора в Америке: нарождение, нарастание праздника.

Вторник, 30 ноября 1976

Тридцать лет со дня рукоположения в священники митрополитом Владимиром, на Сергиевском подворье, в «братский» праздник преп. Никона Радонежского. Служил раннюю Литургию (Андрей Первозванный – по новому стилю) с И. Мейендорфом и Фомой Хопко. Все та же мысль: как быстро проходит, как быстро прошла жизнь.

Вчера вечером у Мортонов. Несколько англиканских священников. Беседа о Солженицыне. Как трудно говорить о России, какое полное незнание ее и нечувствие… Но гости уходят в восторге: «What a lovely evening…»⁸²⁸.

Решающий день у Л.: interview с «Search Committee»⁸²⁹.

Среда, 1 декабря 1976

Сегодня утром А.В. сказал мне, что Солженицын хочет меня видеть завтра после утрени. «Каково будет целование сие?»

Утро в семинарии: Шнейрла, затем Мейендорф, Верховской, Дриллок, Лазор… Пешком на вокзал: чудный, солнечный мороз. Радио «Свобода». И вот уже темно за окнами, а через два часа – двухчасовая лекция в семинарии.

Четверг, 2 декабря 1976

Только что отвез Солженицына на станцию, проведя с ним, следовательно, немногим больше часа. Как и было решено, он приехал с Алешей Виноградовым к утрени. Стоял в притворе, все в том же костюме, высокий, статный, благообразный. В конце утрени я сначала сказал студентам, что с нами сегодня молился Солженицын и т.д., потом приветствовал его самого. Потом мы провели с ним час дома. Два впечатления: очевидное желание быть очень милым со мной, почти нежным(!?), и столь же очевидный факт, что, в сущности, все это – семинария, я и пр. – его не интересует. Он весь, целиком в себе, в своих планах, в своем «деле», видит только его, одержим им… Хочет издавать ИНРИ – «Исследования по новейшей русской истории» (серию).

«…без Вас, конечно, ее не мыслю… Напишите книгу о Серебряном веке…»

«В Россию, конечно, скоро поедем… Мои мальчишки только этого и ждут…»

«Ведь американской школы вообще нет, одна скорлупа…»

«Практик». Вот, может быть, слово более подходящее, чем «активист». Ему нужно «спорить», «созидать». И при этом абсолютный одиночка. Люди ему, в сущности, в тягость. Он несет в себе до предела наполненный и безостановочно кипящий, бурлящий, дымящий сосуд. Его мир, его Россия, его собственное дело. Может быть, сродни Бальзаку. Он мог бы, как Бальзак, сказать кому-то, кто сообщил о смерти близкого: «Ну а теперь вернемся к жизни», – и заговорить о собственном романе. Но только мне все больше кажется, что настоящих «антенн» у него нет. Он пишет «изнутри», описывает мир, что постоянно живет внутри его самого, и потому все в его творчестве в каком-то смысле «автобиографично».

Итак, четвертая встреча: Цюрих, май 1974; Париж, декабрь 1974; Канада, май 1975; Crestwood, декабрь 1976.

Пятница, 3 декабря 1976

Завтрак вчера с Б.С. (фамилию не запомнил), бывшим редактором «Науки и религии», «философом, религиозником и гуманитарием», как он сам себя рекомендует. Ужасно не понравился. Я не маниак «заговоров» и «провокаций», но, слушая слащавые речи этого человека, я невольно думал: не «посылают» ли таких? «Вся эта третья эмиграция, – сказал мне вчера Солженицын, – подозрительная и ненадежная». В этом, увы, есть доля правды.

Оттуда на такси еду на 42-ю улицу в City College⁸³⁰ на «этническую» русскую конференцию, в связи с Bicentennial⁸³¹, где я volens-nolens⁸³² согласился читать короткий доклад о семинарии. Думая, что ошибся зданием, опять на такси, в жутком движении, еду в Hunter⁸³³. Потом опять на 42-ю. Падает мокрый снег. Огни города. Наконец попадаю на эту конференцию. Когда кончится это эмигрантское убожество, самовосхваление, доклады на английском языке (а в зале тридцать пять человек – русских стариков и старух, не считая десяти-двенадцати «ораторов», вынужденных слушать друг друга) о наших «contributions»⁸³⁴ Америке? Я слышал (кроме своего) только один доклад – некоего Лукьянова – о школах Зарубежной Церкви в Америке. Убожество и глупость этого доклада не поддаются никакому описанию («Для того, чтобы сделать нашу русскую contribution Америке, мы должны оставаться русскими… Ибо, если бы не остались русскими, мы не могли бы сделать нашей contribution»). Остается неясным только одно: в чем состоит эта «contribution»? Все это давит своей ничтожностью, пустотой, ненужностью. «Кружимся в вальсе загробном на эмигрантском балу»⁸³⁵. Да, в сущности, и бала никакого нет (был раньше!), а есть один огромный старческий дом, в котором живут и «молодые» вроде Лукьянова и в котором читают друг другу никому не нужные доклады о собственной миссии…Уходя оттуда, я подумал: «Вот так день! Утром – Солженицын, в завтрак – бывший редактор «Науки и религии» и едва ли не чекист, днем – эмигрантщина a l'etat pur⁸³⁶…«

Сегодня утром: утреня, исповеди, лекции, снова исповеди, «appointments»⁸³⁷. По-моему, все простит Бог кроме «безрадостности», которая состоит в забвении того, что Бог сотворил мир и спас его… Радость эта – не одна из «составных частей» христианства, это его «тональность», пронизывающая собой все – и веру, и «мироощущение». Там, где нет радости, христианство, как и религия, становится «страхом» и потому – мучением. Но ведь даже о падшести мира (срединный член моей «триединой интуиции»: Творение – Падшесть – Спасение) мы знаем только из знания его сотворенности и его «спасенности» Христом. И плач о падшести не убивает радости, вымогающей в «мире сем» – всегда, все время -»светлую печаль».

«Мир сей» – веселится, но он как раз безрадостен, ибо радость (в отличие от того, что американцы называют fun⁸³⁸) может быть только от Бога, только – свыше. Но потому и христианство вошло в мир как радость. Не только радость о спасении, но спасение как радость. Только подумать – мы каждое воскресенье «трапезуем» со Христом, «за Его трапезой, в Его Царствии», а потом погружаемся в свои «проблемы», в страх и мученье… Бог спас мир радостью, «но печаль ваша в радость будет», «и радости вашей никто не отнимет от вас…»⁸³⁹.

Понедельник, 6 декабря 1976

Св. Николая, а по старому стилю – св. Александра Невского, день моих именин. В этот день почему-то всегда вспоминаются два «6 декабря» – одно давно-давно в корпусе: это был «корпусной» праздник, а другое – на rue Daru, храмовый праздник, и посвящение покойного о. Сергия Мусина-Пушкина…

В субботу вечером – у Трубецких, в Сайоссете, на семидесятилетии Сережи. Вчера – весь день дома с Аней и пятью «Хопками». Невероятно уютно. Писал скрипты и статью об Аляске для русских газет. Начинается последняя неделя лекций, на следующей – экзамены, и потом каникулы!

Среда, 8 декабря 1976

Вчера кончил и послал статью об Аляске («Праздник на Аляске»). Писал ее как «противоядие» суете, в которой живу. Через девять дней – каникулы! Повторяю это себе ежечасно.

Четверг, 9 декабря 1976

Вчера в городе купил, наконец, «La Chute Finale» Emmanuel Todd⁸⁴⁰ – о грядущем развале СССР. Умно, остроумно, проницательно, удивительно – но вот, поди же ты, – стоит этот кошмарный, бессмысленный и идиотский режим 60 лет! Боюсь, что чего-то не хватает в этом насладительно-картезианском доказательстве.

Вчера же под вечер – коптские епископ и диакон из Египта, проездом на какую-то конференцию о Ближнем Востоке. Удивляюсь, как «нас» хорошо знают «издалека». Диакон: «Я сам переводил Ваши книги на арабский язык». А я об этом ничего не знал.

Письмо от митр. Игнатия (Хазим). Антиохийской Церкви поручено Всеправославным Совещанием (только что кончившемся в Женеве) представить доклад о диаспоре, а он просит моих соображений. А вдруг что-нибудь двинется…

Пятница, 10 декабря 1976

Между суетой утренней (лекции, заседания и письма) и вечерней (Совет директоров) несколько часов вчера спокойствия дома. Солнечный, морозный день. Чудесное отсутствие телефонных звонков.

Среда, 15 декабря 1976

Получил из Парижа и все эти дни читаю «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской. Сначала чувствовал – каюсь – некоторое раздражение, трудно объяснимое даже самому себе. Думал: в чем разница между, скажем, Пушкиным, с одной стороны, и «серебряными», с другой? В том (пришло очень в голову), что Пушкин жил в реальном мире, реальном обществе: его средой были гвардейские офицеры, «свет», в Михайловском – няня и «народ». «Серебряные» же живут и дышат, окруженные «литературоведами» и «литераторами», «специалистами» – кто по голландской живописи, кто – по запятым у Пушкина и т.д. Отсюда – впечатление искусственного мира, искусственного воздуха. Отсюда тоже – это оцеживанье комара, одержимость «вариантами», тем, «что кто сказал» и «написал» и т.д. Было что-то от блоковского балаганчика во всем этом Серебряном веке («истекало клюквенным соком»). Однако по мере чтения раздражение это исчезало. Исчезало из-за удивительного образа самой Ахматовой, царственного, как бы «трансцендентного» по отношению ко всему и ко всем, всего наполненного «служением»... Чувство прикосновения к чему-то высокому и прекрасному. И также ужас: что это был за ад!

Вчера на лекции Амальрика в Колумбии. От самого Амальрика впечатление скорее «светлое». Симпатичный, открытый, с юмором даже по отношению к себе. Не корчит из себя Мессию… Доклад его, однако, ниже всякой критики. Марксизм и «русская национальная традиция» (то есть, по мнению Амальрика, теория третьего Рима, обернувшаяся экспансией и верой в силу). Что произошло? Из-за этой «национальной традиции» в России было принято «худшее» в марксизме – то есть тоже пафос насилия. «Марксизм в России попал, так сказать, на благодатную почву… и в каждом русском сидит империалист…» «Неосталинизм – тоска по хозяину, вера в силу…» «Нужна новая идеология, но такая, которая не превращалась бы во всеобъемлющую религию, ответ на все...» «Из споров и ссор диссидентов, может быть, и родится если не новая идеология, то новая программа…»

В понедельник – невероятно морозным, невероятно ветреным, солнечным днем – проехались с Л. по Нью-Йорку. Вид на него из Бруклина (подъезд к Brooklyn Tunnel⁸⁴¹) совершенно изумительный. На Пятой авеню все в рождественских огнях…

Уже много недель, как фактически не садился за свой стол. Все время утекает на заседания, разговоры, встречи, дела…

Вчера утром у старенькой матушки Телеп. Восемьдесят шесть лет. Родилась в Пенсильвании, всю жизнь на пенсильванских карпаторосских] приходах. Радостная. Умная. Хорошо говорит по-русски. Думал о том презрении, с которым относится русская эмиграция к этим «казнокрадам» и «дезертирам», как называет она «наших людей».

Завтрак у митр. Филиппа. Только что вернулся из России. Потрясен службами там, народом, верой…

Четверг, 16 декабря 1976

Разговор вчера с о. Павлом Лазором о «религиозной ситуации» (в связи с обретшимся у нас в семинарии студентом-экзорцистом(!)). Поляризация этой «религии» между терапевтикой и самоисполнением. В обоих случаях это нарциссизм, гордыня, поразительная сосредоточенность на самом себе. И потому – очень слабое чувство Церкви (в отличие от внешней «церковности», выбираемой каждым себе по своим «вкусам»).

Пятница, 17 декабря 1976

Конец первого семестра! Вчера, читая пришедшую из Парижа «Русскую мысль», вдруг почувствовал (а может быть, оно уже давно подспудно нарастало) странное раздражение. Россия, эмиграция, все эти высокомерные рассуждения, риторика, болтовня – на фоне панихид, дешевых поездок в СССР, кабака «Распутин», ищущего «опытных балаганников»... Все это вдруг опротивело, как противным становится вид еды после обеда. Все это показалось мне убожеством, фальшью, самообманом и, главное, чем-то безнадежно мелким (доклад о. А.К. об «идеях Св. Руси в современной советской литературе»!). Но такое же раздражение я испытываю часто – слишком часто! – в семинарии, в «церковных делах», во всей «религиозной суете», в которой я прожил фактически всю мою жизнь. И вот, идя вчера к вечерне, я думал: а чего же я хочу? В чем же моя -то жизнь? Если все это суетливо и ненужно, то что же – сидеть дома в комфорте, с деньгами, пописывать и смотреть телевизию? А ведь я уже на пути к этому. Возвращаешься из семинарии «оглушенный» делишками, телефонами, вечными проблемами – и вот, как мертвое тело, сидишь и смотришь какую-нибудь Carol Burnett… Надо было бы спросить себя: чего хочет от меня Христос? И делаю ли я хотя бы отчасти то, чего Он хочет? «Qui vous a dit que l'homme avait quelque chose a faire sur cette terre?» – кроме того, что сохранить «образ вечности, зароненный каждому»?

Среда, 22 декабря 1976

Для памяти:

– В субботу 18-го Литургия и крестины еще одного «диссидента» – Толи Бинштока и его годовалого сына Давида. Подъем и радость.

– В воскресенье 19-го ужин в Бруклине у Peter Berger с Norman Podhoretz («Commentary») и Richard Milhaus. Ушли после 12-ти. Интересный разговор, но все то же всегдашнее удивление от этого почти беспримесного «индивидуализма», от удивительного дара говорить о политике, как если бы это была сфера платоновских идей. «Запад»! И, Боже мой, какое значение придается в этой среде двум сотням «интеллектуалов», ведущих эти споры…

– В понедельник 20-го – почти весь день в Syosset, на церковных заседаниях. Прием болгарского епископа Кирилла и его приходов в нашу Церковь… Вечером party⁸⁴² у нас с Льяниными друзьями из Spence, учительницами и их мужьями.

– Вчера, во вторник, новый (119) номер «Вестника». Читал его со смешанным чувством. Чувство, что в мире слишком много произносится и печатается ничем не оправданных, ненужных слов. Все разбавлено, расслаблено привкусом болтовни, тем более мучительной, что она о Боге, религии, Церкви. Читая, спрашиваешь себя: что из всего этого способно подействовать, что останется и будет жить? И чувствуешь: почти ничего… Там на Западе, по отношению к воскресным разговорам у Бергеров – оттачивание понятий, начинающих жить своей жизнью… Тут – «пророчество», даже когда говорят о простых вещах. Там – все о словах, о семантике. Здесь – безразличие к слову, которое поэтому окрашено эмоционально и субъективно. Русские не понимают друг друга, потому что не договариваются о словах. Западные всю цель видят в clarification of terms⁸⁴³, которые в итоге этого «прояснения» перестают означать что бы то ни было реальное. И те, и другие, однако, вполне довольны собой, презирают «других» и придают своим разговорам «исключительное» значение… После всего этого украшение елки с маленькой Верой, морозное солнце за окном и тишина дома кажутся прикосновением к подлинному, к «единому на потребу"…

Четверг, 23 декабря 1976

Службы, исповеди, предпраздничная суета дома. Но в этом году почему-то мало «предпраздничного» чувства, и причиной этому неудовлетворение положением в семинарии, еще точнее – чувство, что «не так», «не туда», что что-то не так мы делаем. Сегодня – длинное, трехчасовое заседание Совета, говорили как раз об этом, но и тут нет согласия ни в оценке этого положения, ни в средствах к его улучшению. Упрощая, моя точка зрения в том, что добрая половина наших студентов просто опасна для Церкви – по своей психологии, настроенности, какой-то даже «одержимости» чем-то. Православие преломляется в них как-то уродливо, чего-то главного они не чувствуют и не принимают, а то, что чувствуют и к чему – сознательно или бессознательно – тянутся, есть Православие извращенное, надрывное, узкое и, в конечном итоге, – псевдоправославие. И вот этот разлив какого-то чужого православия, и не только в семинарии, но и повсюду, я ощущаю очень остро и очень мучительно. Его вижу и в России («Вестник»), и в Церкви at large⁸⁴⁴… Всюду какое-то беспокойство, надрыв, неуравновешенность искания, как если бы не было радости Божьего присутствия, радости о вере. Отсутствует именно «радость и мир в Духе Святом», и все внимание занято чем-то другим. Точно все, все время на краю какого-то распада, отчаяния. И вместе с тем невероятное самоутверждение, гордыня, желание «спасать» и «поучать», полное отсутствие смирения.

Воскресенье, 26 декабря 1976

Рождество. Полная мера радости. Службы, елка со всеми внуками, а сегодня вдобавок – проснулись занесенные снегом, но светит яркое солнце, сияет небо и на душе – праздник…

Исповеди, «беседы». Сила греха не в соблазне очевидного зла, а в скованности души всякой мелочью, страстишками, в невозможности для нее, души, «невозбранно дышать небом…»⁸⁴⁵. Но чтобы бороться с этим – недостаточно просто призывать к церковности и молитве. И церковность может быть, и часто бывает, мелочной, и молитва – эгоцентрической. Всегда все тот же вопрос: о «сокровище сердца». О том, в чем – радость… Без радости и церковность, и молитва как-то безблагодатны, ибо их сила – в радости. Религия стала синонимом «серьезности», несовместимой с радостью. И потому она так слаба. От нее хотят ответов, мира, смысла, а она только в радости. Это ее ответ, включающий в себя все ответы.

Понедельник, 27 декабря 1976

Сильнейший мороз и яркое солнце. Только что вернулись от Ани, куда отвозили Машу. Сплошное восхищение! Вчера весь день преуютно дома с Л. и Машей. Писал скрипты и письма. Длинное – Мише Аксенову в Иерусалим, и еще более длинное – Мелитине Фабр, ушедшей из Церкви в силу «elan interieur essentiel»⁸⁴⁶. Увы, многое из того, что она пишет, – о словах «uses jusqúa la corde par la non-creativite repetetrice»⁸⁴⁷, о фальше «духовности», о триумфализме церковников – горькая правда. Но как не увидеть за этим, за всеми «Византиями» того «tout est ailleurs», в котором вся сущность Церкви, та ее радость, которую «никто не отнимет от нас»? Попытался именно об этом написать ей.

Читаю – с ленцой – биографию Достоевского Henri Troyat⁸⁴⁸. Мне интересно, как «подаст» его средней руки писатель для средней руки читателя. Пока что дошел только до Инженерного замка, и впечатление такое, что это средней руки компиляция. Но буду продолжать…

Четверг, 30 декабря 1976

С понедельника до среды полдня – college student retreat⁸⁴⁹ в семинарии. Свыше пятидесяти мальчиков и девочек. И весьма утешительное и радостное впечатление! Подумать только: на рождественских каникулах два дня слушать о молитве, присутствовать на службах и т.д. Вспоминаю себя в этом возрасте (шестнадцать-девятнадцать лет): я «обожал» Церковь, но ни за что бы не поехал ни на какой retreat, не оторвался бы от «светского» рождественского сезона – вечеринок на rue de la Faisanderie, разных «витязьских» и «сокольских» елок и т.п. И при этом все очень здоровые, веселые, неистерические дети… Ах, Господи, только бы не вовлекли их в «религиозную экзальтацию», в какую-нибудь «духовность»...

Сегодня – утро в «Свободе». Сильнейший мороз и солнце. Читаю в «L'Express» и в «Русской мысли» интервью с Владимиром Буковским в Цюрихе.

Пятница, 31 декабря 1976

Последний день года. Все те же мороз и солнце. В эти праздничные дни особенно сильное ощущение жалости ко всем одиноким, «оставленным за бортом» жизнью, барахтающимся в своем одиночестве. И сколько их кругом! Мы давно, с 1968 г., не были на Новый Год в Нью-Йорке, всегда в Париже. Потому особенно сильная радость от чувства дома, от этой солнцем пронизанной тишины, в которой сижу и пишу свои вечные скрипты. И также – от того, что будет ночная Литургия, что Новый Год встретим во «времени Господнем».

[На этой странице – с.320 – в книге размещена ФОТОГРАФИЯ РУКОПИСИ нижеприведенного письма.]

Письмо о. Александра из больницы. (текст – с фотографического изображения рукописи письма)

«Дорогие братья и сестры, члены семинарской семьи!

Я благодарю вас от всего сердца за ваши любовь, молитвы и заботу. Никакие слова не могут выразить той радости, какую испытал я, почувствовав, как та теплая волна подхватывает меня и уносит в самое средоточие нашей веры, любви, надежды, всего того, что мы называем жизнью во Христе, Церковью. Я скучаю по вас и в духе я всегда с вами. Эти дни ожидания освещены ярким светом. И большей частью этого света я обязан вам.

Отец Александр Шмеман.

P.S. Особая благодарность – Дону Шадиду и всем тем, кто помогал в создании шедевра года. Мне, как ректору, необходимо было знать, как семинария выглядит без меня. Что же касается того, как выгляжу я без семинарии…

Нью-Йоркский госпиталь. 30 сентября 1982».

Париж. Вторник, 11 января 1977

Прилетел в Париж в субботу 8-го утром из Монреаля, где на «русское» Рождество было посвящение в диаконы Алеши Виноградова. В Монреале весь день падал снег и под вечер, когда Ваня⁸⁵⁰ вез меня на аэродром, было необычайно красиво – та радостная сказочность, которую создает снег…

Серые, промозглые, но такие знакомые парижские дни. В субботу же вечером с Андреем на всенощной, на rue Daru. Чудное пение хора Евеца. Чувство погружения в детство: на скольких таких всенощных в этом храме мы с Андреем прислуживали… Потом ужин вдвоем в новом ресторане на крыше Tour Montparnasse⁸⁵¹.

В воскресенье Литургия на Olivier de Serres, кофепитие у о. Игоря Верника. Днем – в дождливых, серых полусумерках – «семейная» панихида на [русском кладбище] Ste. Genevieve. Черные, неподвижные ветки в сером небе. Ужин у Физов с Варшавскими. Разговоры, конечно, о «новых», о Солженицыне, Синявском, Амальрике. Варшавский – верный рыцарь «Нового Града».

В понедельник с утра в Кламаре: Литургия и отпевание Саши Львова. Служба, вдруг подумал: ведь вот – прослужил у этого престола целых пять лет, а никакого чувства, никакого «удара в сердце», как на rue Daru. Завтрак с мамой в маленьком restaurant d'habituis⁸⁵² на rue Lecourbe. Заканчиваю день обычной моей прогулкой: Sиvres – Babylone – St.Sulpice – rue Bonaparte – St.Germain des Pres – Bergruen…

Сегодня утром – у вл. Александра Тян-Шанского, чудовищно постаревшего, но все еще бодрого. Потом завтрак в Villebon у Никиты и Маши Струве. Un vaste tour d'horizon⁸⁵³. На первом месте, конечно, Солженицын. Никита удручен его планами: ничего не печатать три года, начинать в собственной типографии (!) свое полное собрание сочинений с тем, чтобы продолжать его следующим томом серий («Октябрь шестнадцатого»). Все то же метание в безвоздушном пространстве… О безнадежном «провинциализме» Православия. Полное понимание и единодушие. Мне хорошо у них и с ними.

Вечером – чудесный «кадетский» ужин в Консерватории: Чеснаков, Репнин, Траскин, Андрей. Как всегда, отвозим Репу на lie St. Louis и еще сидим в brasserie⁸⁵⁴, так не хочется расставаться…

Среда, 12 января 1977

Чудный вечер в очаровательной семье (семь детей!) Кирилла Ельчанинова в Issy les Moulineaux. И сам он – светлый, простой, не-мелочный, «горний» – без истерики, псевдодуховности и самолюбования.

Четверг, 13 января 1977

На Сергиевском подворье, куда все эти годы не ездил, но куда поехал в связи с новым домом, а то была бы обида. Очень теплый прием: о. А. Князев fait les honneurs de la maison⁸⁵⁵. Атмосфера как будто немного лучше.

Завтрак у Андроникова, несчастного, полубольного, полного frustrations⁸⁵⁶. Помочь ему трудно, ибо он один из тех людей, которые как-то безнадежно неспособны понять того, что «происходит», и это несмотря на то, что все читают, за всем «следят» – рядом с настоящим вопросом (а потому и ответом), рядом с настоящим методом, рядом с настоящим «делом». От этого – страдает, но и понять, «в чем дело», – не может, и объяснить ему этого невозможно. От своей эпохи, своего времени можно страдать, и всякий мало-мальски подлинный христианин не может не страдать. Но свое время все равно нужно принимать, ибо другого нам Бог не дал, и только это принятие делает возможным, во-первых, понимание, то есть «различение духов», и, во-вторых, пресловутую «праксис», то есть церковное и богословское «делание». После Андроникова – Вейдле. Он с большим «аппетитом» говорит о себе – о своем здоровье, об «эротическом» рассказе, который написал – неожиданно для самого себя («Четыре дня» в «Новом журнале»). Но все это так мило, так дружески и светло, что, сидя у него, наслаждаюсь. Как будто снова один из тех вечеров – 1945–1946 годов, когда ходил к нему ужинать.

Пятница, 14 января 1977

Все хочу записать: когда летел сюда, видел в аэроплане фильм «La fete sauvage»⁸⁵⁷: о животных. Фильм удивительный, ибо, с одной стороны, весь пронизанный красотой (природы, движений животных и т.д.), а с другой – ужасом борьбы, погони, взаимного убийства и пожиранья. Можно было бы назвать: «Убийство в раю», ибо абсолютно очевидны и рай, отражаемый все еще миром животных, и смерть, страшная и жестокая, и, главное, in luctable⁸⁵⁸, в этом раю воцарившаяся. Но особенно поразила одна сцена: погоня – длинная-длинная – какого-то большого животного (волка? пантеры? не помню) за зайцем. И музыка и песня, аккомпанирующие эту с самого начала безнадежную погоню, этот полет к смерти и крови… Не музыка даже, а какой-то нарастающий речитатив, со все время повторяющимся воплем: «…le refuge c'est toi.. .»⁸⁵⁹. Это было прекрасно и страшно, и с тех пор все время звучит в памяти. Завтрак на службе у Пети Чеснакова с ним, о. Борисом Бобринским и Аником Чеканом. Они берут мое интервью для [журнала] – все о том же: о судьбе Православия в «современном мире». Длинная, трехчасовая всенощная на rue Lecourbe. Храмовый праздник – преп. Серафим. Акафист.

Вечером – Синявский [по телевизору]. Впечатление псевдоглубины…

Суббота, 15 января 1977

Литургия – праздничная и радостная – на гuе Lecourbe. И тоже праздничный завтрак на Parent de Rosan [у Андрея] – с девочками и бабушками.

Последняя прогулка по Парижу: place Vendфme, Tuileries. Мокрая grisaille⁸⁶⁰ парижской зимы, но так подходящая Парижу. Когда шел по Tuileries, выглянуло солнце – и вот за пустыми ветками единственная в мире перспектива гае Rivoli… А потом вид на Citй с его башнями с [моста] Pont des Saints Pиres. Прекраснее этого ничего в мире нету.

Воскресенье, 16 января 1977

Литургия на Exelmans. Потом преуютные два часа с мамой. Всегда подсознательный вопрос: не в последний ли раз? И сразу сжимается сердце…

Crestwood. Вторник, 18 января 1977

Вчера прилетел в Нью-Йорк в три часа дня. Совершенно чудовищный мороз – минус 25°! Праздничная, белая Америка с аэроплана. Наслаждение от возвращения, уюта, дома. Уютнейший вечер с Л. Сейчас иду в семинарию – еще один «антракт» кончился, еще раз мой «Париж» претворяется в память.

Среда, 19 января 1977

В Париже читал, а в аэроплане кончил новый том дневника Жюльена Грина, «La bouteille а la mer»⁸⁶¹, 1972–1976; с меньшим интересом и удовольствием, чем обычно. Как-то не совсем убеждает это «стопроцентное» христианство, да еще мистическое, одновременно требующее, чтобы жизнь была удобной, красивой, спокойной, утонченной, чтобы Церковь была такой, какой «я ее полюбил в пятнадцать лет», чтобы можно было все время ездить то в Вену, то в Италию, то в Швецию любоваться позолоченными украшениями и т.д. Бог знает, что меня не меньше, чем Грина, раздражает «левое» христианство и весь окружающий нас балаган… Но этот «нарциссизм» утомляет, при всем совершенстве языка.

Начал Franchise Levy «Karl Marx, Thistoire d'un bourgeois allemand»⁸⁶². Занимательно следить за этим восстанием «gauchisméa»⁸⁶³ против Маркса. Со страстью, доказывающей, что перед нами – религиозный кризис, падение «бога».

Все тот же чудовищный мороз. И паника, разводимая по телевизору.

Вчера – утро в семинарии. Погружение в дела-делишки. После обеда – попытка засесть за «Литургию», «включить» ритм работы, сравнительно неудачная, из-за волны еще не успевшего «осесть» парижского возбуждения, праздничной суетности.

Мой «Праздник на Аляске» напечатан и в «Русской мысли», и в «Новом русском слове».

Новый – 10-й – номер «Континента». Чем определяется тот безошибочно советский стиль, что насквозь пронизывает его? Это действительно другой язык, совсем другое «звучание» фразы. Но хотелось бы более точно определить, как, где, почему начинается это «другое». Потому что оно не только у выходцев «оттуда», но, например, и у солидаристов⁸⁶⁴. Было бы интересно проанализировать эти языки – «эмигрантский», «советский» и т.д. И не только языки. Об этом думал, слушая в Париже советские песни (в фильме о Синявском), имеющие такой успех в эмиграции. В чем разница между «На сопках Маньчжурии» и «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк» – и «Когда я вернусь» Галича? Но в том, что разница есть, я не сомневаюсь. Я ее слышу, но не могу определить.

Laberthonniere когда-то написал нашумевшую (и запрещенную) книгу: «L'idealisme grec et le realisme Chretien»⁸⁶⁵. Мне думается, что можно и нужно было бы написать книгу: «О реализме Православия и романтизме (нет, не идеализме) православных». Думаю об этом, вспоминая службы в Париже – на rue Daru, на Lecourbe, на Olivier de Serres, на Exelmans. Абсолютный (я не преувеличиваю) разрыв между содержанием (что читается, поется, «совершается») и его восприятием молящимися. Бессознательный, лучше – подсознательный испуг от мысли, что вдруг «станет понятным». Но все, слава Богу, густо покрыто лаком славянского языка, закрыто иконостасом и завесами, разбавлено и обезврежено обычаями и традициями, сознанием и гордостью, что мы все это (что?) – «храним», «сохранили». И в «это» (что?) обращаются и иноверцы, и молодежь «там», и нарастает уже романтизм, так сказать, «второй степени» – «охранение охранения». И все преподносится Западу как le sens du mystere. le mystere de la vie theandrique⁸⁶⁶, и tutti quanti⁸⁶⁷. И иногда понимаешь иконоборческий пафос, вдохновляющий других христиан, задыхающихся в этом парчовом романтическом номинализме. И выходит так, что не жизнь, служение и учение Христа (включая «и начал ужасаться и тосковать»⁸⁶⁸) мы «актуализируем» в нашем богослужении, а, напротив, им превращаем трагедию этой и жизни, и служения – в некую прекрасную и гладкую «литургическую мистерию».

Четверг, 20 января 1977

Два часа перед телевизором: inauguration⁸⁶⁹ президента Картера. Как всегда – а это «мой» шестой президент – восхищение Америкой, подлинная радость. Простота всей этой церемонии – и потому, что отсутствует всякая «церемониальность» и «символизм», она по-настоящему символична. В ней вся Америка, все то невыразимое, что делает ее действительно великой. Но, конечно, главное, что меня восхищает, это передача власти, передача, в которой сгорает всякая вражда, партийность, соотношение победитель – побежденный… Овация [бывшему президенту] Форду и простые слова Картера, благодарящего его от «себя и от имени всей нации». Флаг. Солнце. Молитва. Гимн. Все это грандиозно и предельно просто. Сейчас, пока я пишу, Картер с женой, неожиданно для всех, пошли пешком от Капитолия до Белого дома. Радость толпы. Я убежден, что в памяти останется это шествие президента за руку с женой… Речь его, однако, мне показалась слабой, да и сам он мне не очень симпатичен. Он все время улыбается, но глаза его остаются холодными. Нет, восхищает меня Америка, ее глубокая сущность, Америка, нашедшая – одна во всем мире! – какую-то формулу, почти чудесную, государства и общества, не превращающихся в идолов, сочетающую живую традицию («принцип») с жизнью… И опять думал о Солженицыне: вот что ему надо бы смотреть, во что вникать, чему смиренно учиться. Но куда там… Учить можем только мы из-под наших развалин, которые ничему никогда нас не учат…

Вчера на лекции James Billington'a (автора [книги] «Топор и икона») – о «роли религии в русской культуре». Крайне поверхностно. Сидящий рядом со мною Peter Berger – того же мнения… Это все на западный лад переделанное тютчевское: «У ней особенная стать…»⁸⁷⁰.

Известие о смерти Жука Оболенского, которого когда-то на ruе Daru я учил прислуживать вместе с Иваном Мейендорфом и Игорем Кобцевым…

Из-за всего этого все никак ни разу не удается засесть за работу, а точнее – увиливаю от нее…

Суббота, 22 января 1977

Сегодня в 5 утра у Мани родилась дочь – Наташа. Девятый внук… Все утро из-за этого в радостной телефонной суматохе, под которую я – из-под палки! – пишу скрипты. Вчера после обеда [у Ани] в Wappingers Falls, наслаждаюсь маленькой Александрой. Красота зимних заснеженных просторов.

Продолжаю книгу о Марксе. Какое падение был девятнадцатый век. Падение перспективы, уровня и объекта интереса, внимания. В каком духовном болоте прожил всю свою жизнь Маркс и как этим болотом заразил весь мир, все сознание человеческое. Парадокс этой эпохи: одновременно и редукция человека (Фейербах), и страстное желание его освобождения. Христианская эпоха (антропологический максимализм) возводит человека на небо, но мирится с его порабощением на земле. Антихристианская эпоха антропологически минималистична, но хочет «служить человеку». Все это звучит гладко, однако по-настоящему до сих пор не объяснено, остается именно парадоксом.

Понедельник, 24 января 1977

Мучительные раздумья о Церкви, о судьбах Православия. В сущности, только две установки. Одна – ясная: рецидив старообрядчества. Хранить, охранять, оберегать не только от «зла», но и от мира как такового, от современности. Никакого пересмотра, все – всякая «стихира на стиховне» – одинаково важно… Другая – наша. Но в чем же она, в конце концов, состоит? Чего на практике, в жизни требует от нас тот смысл, что мы находим за формой! Что делать? В той установке мир включен в Церковь, не наш, не современный мир, а «прошлый» – но включен (обычаи, быт и т д.). В нашей – нет, потому что мы хотим реального. Но как же в этом реальном мире действовать? Относительный успех всякого «старообрядчества» – у «конвертов»⁸⁷¹, например, – в том, что они предлагают готовую формулу: принимай и подчиняйся. Всем своим существом я знаю, что формула эта ложная, но что же предлагаем мы, говоря: вот изумительный замысел Божий о мире, о человеке, о жизни. Идите и живите им! Но как же им жить? И вот Православие становится постепенно «неврастеническим», люди внутренне мечутся в поисках ответа, а ответа нет или он столь общий, что люди не знают, как применить его к своей жизни… Вот мучительный «фон», почти всегда присутствующий на глубине моего сознания.

Вторник, 25 января 1977

Снова снегопад. Вчера после обеда лекция о Солженицыне в Колумбийском University Seminar⁸⁷².

Разговор вчера в семинарии с [студентом] Н.Н., которого мы выгнали за тайные «экзорцизмы». Принес мне нотариально заверенный affidavit⁸⁷³, что у него «пророческий дар» (!!!), который вскоре будет доказан аэропланной катастрофой в Хартфорде. И все это совершенно спокойным, разумным голосом. Ужас от этого рода «религии». Тяжесть надвигающегося семестра, когда нужно будет во все это все время погружаться…

«Нью-Йорк таймс» позавчера подтверждает создание Солженицыным в Вермонте издательства и типографии.

Смерть в Калифорнии о. А. Ионова. Это известие всколыхнуло в памяти всю «автокефальную» бурю 1970 года.

Очень хорошее письмо из Парижа от М.Б. Я виделся с нею и ее теперешним женихом в воскресенье 16-го, накануне отъезда в Нью-Йорк, а на следующий день она решила оставаться и выходить замуж… За это решение и благодарит меня. Странно, но это письмо я ощутил как своего рода ответ на «вопрошания», мучившие меня вчера утром и которые я записал выше. Хотя, пожалуй, того, в чем ответ этот состоит, выразить бы не мог. Может быть, в том как раз, что христианство не дает «программы действия». На «что делать?» оно отвечает: «Жить». «Что делать» – предполагает «хронос»⁸⁷⁴, «жить» укоренено в «кайрос»⁸⁷⁵… Что-то вроде этого, то есть в претворении «хроноса» в «кайрос», в наполнении жизни жизнью… В этом смысл эпиграфа к монгерлановскому «Le service inutile»: «Qui vous a dit que 1'homme avail quelque chose а faire sur cette terre?»⁸⁷⁶, эпиграфа, который всегда помнит мое подсознание.

Среда, 26 января 1977

Ужин вчера у Шрагиных. Милые, уютные люди, типичные «интеллигенты». Он пишет о «Вехах». Она – антрополог, изучает генезис гражданских обрядов в Советской России. Но, как истинные интеллигенты, полны «абсолютов»: «Солженицын сбрендил…», «Максимов – пошляк и к тому же жулик…» Все это, как принято теперь говорить, «бесперспективно». Наташа [Шрагина] читает письма в редакцию 20-х годов – о попытках создать вместо церковных – гражданские обряды. Совершеннейший Зощенко.

Сегодня – начало второго семестра. Такое чувство, что с каждым годом все труднее пихать в гору тяжелый воз…

Четверг, 27 января 1977

Все те же солнце, снег и мороз. Каждое утро – торжествующий восход солнца… Вчера весь день в невероятной суматохе (съемка фильма в семинарии). Отец Леонид Кишковский рассказывает мне о своем «подсчете» – сколько взрослых детей его прихожан безнадежно «исчезли», испарились из церковной жизни. Подавляющее большинство. Однако их родители в приходе невозмутимо твердят о своем «русском православии». То же самое в Париже. «Знать не знаем…» Вся Православная Церковь, во всем мире, похожа на страуса, спрятавшего под крыло голову, чтобы не видеть «реальности».

Вчера по телевизору интервью с А. Рубинштейном по случаю его девяностолетия. Он играет концерт Грига (в восемьдесят девять лет!). Как прекрасна такая старость, можно без конца любоваться этим лицом, через которое уже почти целиком просвечивает дух.

Рубинштейн говорит о единственности, неповторимости каждого дара. Величие только в том, чтобы до конца и всецело быть самим собой. Но почему все верное, освобождающее и потому – подлинно христианское говорится в наши дни только извне, а изнутри христианства – только немощное, избитое и, главное, почти всегда «недоброжелательное»? Впечатление такое, что, когда их выгнали из «истории», христиане начали с противоположного тротуара потрясать кулаками, заодно ссорясь между собою. И показывать друг другу фотографии: кто – Св. Софии, кто – Василия Блаженного, кто – афонских монастырей. А также репродукции православных икон…

Пятница, 28 января 1977

Все после-обеда вчера в Syosset. Завтрак в ресторане с вл. Сильвестром и о. Даниилом [Губяком] (мучительный вопрос о Митрополите), потом заседание и ужин Архивного и исторического департамента. Отец Дмитрий Григорьев рассказывает о действительно трагической смерти Жука Оболенского. По дороге в Syosset и обратно рассказы Connie Tfarasar о ее поездке в Лондон. От всего этого вечером – усталость и обалдение. Льяна взяла назад свою кандидатуру в Spence [на пост директора школы], с мученьем, но и облегчением… Очень жалко ее, но я уверен, что это правильный шаг. Наша жизнь, и без того уже вся «затурканная», стала бы просто невозможной…

Сегодня утром на радио «Свобода», наговорил сразу четыре скрипта… Потом несусь в семинарию: заседание Scholarship Committee⁸⁷⁷, а затем прием студентов все по тому же несчастному делу [«экзорциста»] Н.Н. Сейчас (шестой час), придя домой, пишу все это просто чтобы «отдышаться» и отдалить момент чтения (мучительного для меня) груды сочинений…

Понедельник, 31 января 1977

Тридцать четыре года со дня свадьбы! Как хорошо помню серый, ветреный парижский день и как мы втроем – папа, мама и я – шли пешком на rue Daru. И тоже канун этого дня, когда под вечер, с Льяниным чемоданом, я долго ждал автобуса на углу rue de Sivres. Благодарность Богу.

Сан-Франциско Четверг, 3 февраля 1977

В мотеле в Saratoga. Прилетел вчера в три часа дня в Сан-Франциско. Почти пустой аэроплан. Прочел в связи с субботней лекцией «Сердце смятенное» М. Курдюмова (о Чехове). Встречали о. Г. Бенигсен и о. Сергий Глаголев, с которыми сидели час, обсуждая здешнее церковное положение. Едем через Сан-Франциско, залитый послеобеденным солнцем, бесконечно красивый и праздничный. Ужин у Оли Раевской, разговоры, как всегда, о литературе, о «третьих» и т.д. В восемь часов лекция в Graduate Theological Union, много народу, старые знакомые…

В семинарии два последних дня исключительно суетные заседания с владыками и т.д. Твердо решил по возвращении обсудить свое положение: дальше в такой суматохе жить невозможно… Недели за неделями без возможности работать. Опять пропускаю очередной «Вестник"…

Саратога. Пятница, 4 февраля 1977

Целый день в Саратоге у Бенигсенов. Вечером лекция «Spirituality: an Orthodox Perspective»⁸⁷⁸, около восьмидесяти человек! Как всегда, радостно видеть «своих»: о. Войчик, о. Прокурат, о. Глаголев, о. Гизетти… Ужин с «диссидентами»: [новоприезжий] Виктор Соколов и его жена [американка]. Очень интересные рассказы. И все же, слушая его, думал: как трудно узнать и почувствовать всю картину того, что делается «там»...

Днем в мотеле читал Michel Foucault, первый том его «Histoire de la sexualitй»⁸⁷⁹. To же чувство, что и при чтении [его] «Mots et choses»⁸⁸⁰: бесконечно умно, блестяще и, по всей вероятности, частично верно. Но как-то ненужно, рядом, не о том… Автор блестяще анализирует и «разоблачает». Но неизвестно, во имя чего он это делает или, проще, для чего? Что-то предельно безблагодатное и потому безрадостное, подавляющее… Все та же игра ума. Слепая игра в мире, в жизни – власти и отказа. Ни та, ни другой при этом тоже не знают, во имя чего и для чего они действуют…

Сейчас едем в Сан-Франциско: к вл. Иоанну Шаховскому и на заседание Епархиального совета.

Солнце, тепло, благословенная Калифорния.

Сан-Франциско. Суббота, 5 февраля 1977

Перед отъездом в Русский центр на лекцию. Вчера – целое после-обеда на заседании Епархиального совета. До этого – час у вл. Иоанна. Знакомые «церковные дела», но внутреннее умиление при виде всех этих молодых священников (и мирян), «в малом верных»⁸⁸¹… Вечером длинное «поповское» сидение у о. Глаголева.

Сегодня утром проезд с о. С. и его женой по San Francisco Fisherman's Wharf, пересекаем Golden Gate Bridge, потом по старому городу с его крутыми холмами. Это, несомненно, самый красивый город Америки, и я всегда с удовольствием «погружаюсь» в его непередаваемый шарм.

Завтра – возвращение домой, и уже – радостно отсчитываю часы.

Crestwood. Вторник, 8 февраля 1977

В субботу в Сан-Франциско лекция о Чехове: человек сто шестьдесят (это, по-моему, успех). Потом всенощная. Очень хороший, молитвенный английский хор. Ночевал у друзей, но сначала – длинное действие. Литургию – с двумя проповедями – служил в соборе, очень намоленном, в котором хорошо «служится». В 4.30 отлет в Нью-Йорк. Дорогой дочитывал Фуко. Все то, да не то, но в чем «не то», определить трудно. Пожалуй, просто в неверии. Он развенчивает мифы, теории, упрощения, и все это как будто верно. В целом, однако, впечатление такое, что вообще ничего нет, кроме совершенно бессмысленного копошения людей, выдумывающих все время новые discours⁸⁸²… Никакого воздуха, ничего, о чем можно было бы порадоваться или о чем попечалиться…

Все тот же лютый мороз, от которого начинаем порядком уставать. Вчера днем в Goshen на похоронах [Льяниной подруги по Spence] Kit Wallace. Cypoвая пресвитерианская служба. Два прекрасных гимна (один из них «Just as I am»⁸⁸³). Голые стены, никакого «богослужения», «литургии». Но по-своему это очень сильно – своим полным dinuement⁸⁸⁴. У нас отпевание – все в заботе о загробной судьбе: помилуй, прости, приими… Здесь – все в полном доверии, в вере в обещание Божие, в вере не только в Бога, но и Богу. Эта строгая религия веками создавала удивительный тип людей – скромных, волевых, во всем, включая религию, – «подтянутых». И все это отражает и сам [город] Goshen (как и Бостон). Красота этих маленьких домов, площади, обсаженной деревьями, и красота тоже, когда едем обратно, – морозного заката в снежных полях.

В Сан-Франциско исповедовал о. Н.Н. Он мне говорит: «Я так волновался, что с Вами что-то случится и Вы не долетите, что, пока Вы летели, пошел и отслужил молебен…»

В субботу утром «проезд» по Сан-Франциско – через Golden Gate Bridge и потом по городу. После многонедельного нью-йоркского мороза поражаешься этой солнечной благодати, льющейся с неба.

Самое страшное в современном закате культуры – это иссякание вместе с культурой скромности, чувства иерархичности, знания пропорций. Торжество дешевой гордыни во всем, включая Церковь, почти полная невозможность, неспособность разгадать подделку (в литературе, в искусстве…). Словно каждый залез на крышу и оттуда вопит. И потому что он сидит на крыше, все слушают.

Среда, 9 февраля 1977

Исповедь сегодня утром [одной] нашей «семинаристки». Говорит о том, как ее изнутри, на глубине «шокирует» преувеличение, тональность многого в нашей «мариологии» – «девственную осветил еси утробу» и т.д. В ответ говорю ей о бесплодности восстаний, протестов и т.д., всего того, что извращает «женское движение», делает его, в сущности, карикатурой того «мужского мира», против которого движение это якобы восстает… Гибельность, слепота, низость всякого «в борьбе обретешь ты право свое…»⁸⁸⁵. Искать нужно только истину, а она не открывается бунтующему уму и сердцу. Вряд ли можно со мневаться, что «женская тема» рано или поздно докатится и до Православия.

Вчера целый день заседаний. Вдруг удивился тому, как близко под кожей у каждого – агрессивность, как легко человек показывает когти, так же легко, как и зверь. Только в отличие от зверя – это человек, да еще христианин…

Четверг, 10 февраля 1977

Общее собрание студентов вчера вечером. Говорил им то, что от всей души считаю правильным и нужным. Доходит ли? Не знаю. Так «забронированы» они в свои подрясники, в уверенность в том, что все знают и все могут, в свою молодую самоуверенность. Я давным-давно пришел к выводу, что сам институт «семинарии» есть институт в каком-то смысле порочный, в чем-то в корне неверный. Мы, православные, унаследовали его (как и многое другое, в том числе «научное богословие») от Запада, от посттридентского католичества, а теперь убеждены, что это часть нашего Предания. Однако именно семинарии и «клерикализуют» Церковь и богословие, не говоря уже о невозможности двадцатилетних парней учить «пресвитерству». Увы, даже самая лучшая семинария в какой-то степени не может не портить студентов. Она их замыкает в искусственную жизнь, учит отвлеченному максимализму, наполняет комплексами «вождизма», «духовного руководства», «авторитета», отрывает от жизни. Я не очень знаю, чем заменить этот институт, в котором прошла вся моя жизнь, но знаю, что в настоящем своем виде он далек от того, к чему он призван. Доказательством этому является тот почти постоянный «невроз», что пропитывает собою всю семинарскую жизнь.

Hillsdale College, Hillsdale, Michigan Понедельник, 14 февраля 1977

«Наедине с тобою, друг…»⁸⁸⁶ Сам себе цитировал этот стих, обращаясь, из суматохи этих последних дней, к этой тетрадке. Пишу в 10.30 вечера, в Hillsdale College – два часа от Детройтского аэродрома, в южном Мичигане. Приехал прочитать две лекции сегодня вечером и завтра утром. Сейчас кончил первую, был на reception⁸⁸⁷ и теперь прихожу в себя. Хочу записать:

В пятницу 11-го вечером лекция студенческим женам о «женщине». Долго думал и готовился. Хотел сказать как можно проще и правдивее то, что, во-первых, чувствую и, во-вторых (именно во-вторых и потому не до конца ясно, avec un decalage par rapport au «чувствую»⁸⁸⁸), думаю… После лекции С.К.: «Почему я этого никогда не слышала?..»

В субботу 12-го – Родительская суббота (мясопустная). Служил Литургию, и как-то действительно «удалось» поминовение. Все больше чувствую его силу, его важность и, главное, радость.

В воскресенье 13-го весь день в семинарии – годовое заседание Foundation⁸⁸⁹, потом освящение дома у Аси. Устал бесконечно, а поздно вечером приехал о. Н. и рассказывал о всех своих горестях в [своем очень русском приходе]. Снова и снова – ложь, подделка, дешевка этого самодовольного, тупого, сентиментального «русского Православия». Удушенье всего живого. Когда раскаемся мы в этом не иссякающем русском бахвальстве во всех областях, в том числе и религиозной?

Думал о том, как я бесконечно духовно устал от всего этого «православизма», от всей этой возни с Византией, Россией, бытом, духовностью, Церковью, церковностью, благочестием. Все это буквально заслоняет Христа. Может быть, все это во мне от гордыни? Не знаю. Мне кажется, что нет. Внутренне мне все это представляется несоизмеримым со Христом и Его заповедью: «Ищите прежде всего Царства Божия…»⁸⁹⁰. Нет, выходит не то, не так, нет слов, чтобы выразить главное, то, чем – одним, но и всеобъемлющим – звучит для меня христианство, его замысел, дар и вызов.

Февраль: месяц смерти папы, [отца Льяны] Сергея Михайловича, о. Киприана [Керна], тети Лины. Наш «месяц мертвых». Но удивительно, что, думая о них, соединяя их в своем «поминовении», я открываю у них что-то общее, что делает память о них радостной. И это общее в связи с тем, что я только что написал. Может быть, это – свобода внутри религии, Православия, России…

Вторник, 15 февраля 1977

Дома – после лекции утром в Hillsdale, завтрака, длинного путешествия (110 миль) в Детройт, оттуда аэропланом… Больше всего радости доставили две эти автомобильные поездки по южному Мичигану. Бледный солнечный свет, снег, деревья и такая ширь, такое внутреннее «приволье"…

Занимательный опыт в Hillsdale – сознательно консервативного колледжа, основанного на культе Адама Смита: free enterprise and free market⁸⁹¹. Но все – и студенты, и профессора – ходят и говорят с лицами миссионеров, спасающих мир… Хорошие люди. Я чувствую себя заодно с ними в их отрицаниях, но не могу почувствовать такого же единства в их утверждениях, главным образом из-за [моего] полного непонимания экономики.

Длинный разговор вчера в Hillsdale с о. Недельковым, болгарским священником из Fort Wayne. Indiana, где я когда-то был и служил. О «болгарской каше» в Америке – точной копии «русской» и, я убежден, всех других. И люди этим живут, дышат, грезят…

Разговор с молодым американским студентом. Хочет стать православным, потому что что-то слышал о «старцах»...

Четверг, 17 февраля 1977

Вчерашнее утро на заседании предсоборной комиссии. Самая приятная часть – это длинное, «объездное», путешествие через весь Нью-Йорк при ярком морозном солнце. Днем в «Свободе» – в ожидании студии слушал программу Би-би-си и в ней проповедь о. Д[митрия] Дудко. Некое уныние от того «примитивизма», что, по всей вероятности, навязан самой ситуацией. Затем у Сережи и Мани: Сережа рассказывал о своем путешествии в Африку с A. Young. Очень интересно. И наконец ужин с Л. в [ресторане] «Pont Neuf».

Масса дел и делишек, но внутри – detachment⁸⁹², так что все эти дела как бы скользят по поверхности, не затрагивая нутра. «Tout est ailleurs...»⁸⁹³, как почти всегда…

Пятница, 18 февраля 1977

Письмо Картера Сахарову. Чувство, что произошло нечто очень значительное. Какой-то прорыв сквозь тину дипломатии и расчета. Радость об этом. Вчера в «Nouvel Observateur» читал статью о женском «движении освобождения». Там же фотография: какие подлинно страшные лица, какая злоба, вызов, а одна почему-то по пояс голая! Какая ужасная путаница должна быть в сознании, чтобы это называть, это восхвалять как «освобождение». Уродство этого мира, той жизни, того образа человека, что противопоставляют теперешнему, по-ихнему – «нестерпимому»...

Долгий разговор сегодня с проф. Вышнеградом – правоверным евреем, специалистом по «еврейско-христианским отношениям». Очень искренний, очень симпатичный, но как за всем этим чувствуется тупик, религиозно-метафизический тупик иудейства.

Суббота, 19 февраля 1977

Разговор с Л. о таланте и уме. Я сравниваю ум с желчным пузырем, вся функция которого в «регулировании». Редкий, наиболее счастливый случай – это полное соответствие ума и таланта. Пример – Пушкин, который, мне кажется, никогда не сказал ни одной глупости. По этой шкале можно распределять и классифицировать: Толстой – гениальный и неумный и т.д. Увы, Солженицын – той же категории, его ум не только не служит его таланту, а «подрывает» его. Может быть, русские вообще как целое талантливы, но не очень умны.

Цитата из Бальзака: «Invente, et tu mourras persicuti comme un criminel; copie, et tu vivras heureux comme un sot»⁸⁹⁴.

Чистый понедельник, 21 февраля 1977

Великий Пост. Вчера, из-за снежной бури, остались ночевать у Ани в Wappingers, где я, заменяя Тома, служил утром. Пропустил прощеную вечерню в семинарии. Служил ее в пустом храме – с Аней, Льяной (маленькой) и Александрой, но все по чину. Когда Аня одна – так чисто, так просто – пела прокимен «Не отврати лица Твоего…», почувствовал всю пронзительность, полноту, блаженство, что иногда дается испытать… Закончили пасхальными стихирами – «дуэтом». А сегодня утром возвращались с Л. лучезарным солнечным днем среди сказочного, снегом разукрашенного мира. Два чудных дня – с Аней и внуками…

Письмо в субботу от Никиты [Струве]: «Слушали Буковского, который едет в Америку, он изнурен и как-то уклоняется от принципиальных ответов (как политических, так и мировоззренческих). Доступа к нему нет: он окружен солидным тылом третьей эмиграции, которая к нам его не подпускает. Он и не марксист, и не христианин: очевидно, можно жить и действовать без мировоззрения, меня это всегда удивляет»

Ответил ему сегодня:

«…то, что Вы пишете о Буковском, я уже думал в связи и с ним, и с Амальриком, и другими. Но, с другой стороны, как трудно сейчас «мировоззрение», особенно религиозное, особенно православное! Читая, по необходимости, но с отвращением, о православной «возне» – с Собором, диаспорой… ощущаю не просто мизерность всего этого, а что-то в корне ложное. Может быть, проще всего сказать так: эмпирическое Православие насквозь проникнуто идолопоклонством, причем главный идол – оно само... Идолопоклонством, а также страхом, триумфализмом, нарциссизмом… Оно какой-то сплав, из которого уже почти невозможно выделить сущности. Оно говорит на каком-то искусственном языке, без какого бы то ни было отношения к реальности, в нем нет ни любви, ни свободы, и в каком-то смысле наиболее адекватно его выражают карловчане. О чем бы ни говорили «православные», они неизменно говорят каким-то приподнято-фальшивым тоном и при этом безответственно в смысле «семантики» (ср. Осипов в «Русской мысли»: «…если мир – вертеп, то Россия – ясли, в которых надлежит родиться Христу…» Что это, собственно, значит?). И выходит сплошное: «Он плачет, а мы все рыдаем» – но неизвестно о чем. И вот получается так, что некий «мировоззренческий максимализм» плюс нравственный максимализм (то есть Сахаров, Буковский et alii⁸⁹⁵) больше отдают чем-то христианским, чем риторика Якуниных, Хайбулиных… Заметьте, я не говорил бы всего этого, если бы не был убежден, и чем дальше, тем больше, тем, так сказать, «очевиднее», что в Православии – вся Истина, все ответы, действительно – спасение. Именно поэтому мне претит в его «эмпирии» элемент какого-то кокетства, самодовольной удовлетворенности самих православных – «византинизмом», «древностью», всевозможными стилями, афонами и т.д. Все это видишь особенно ясно, когда смотришь, как отражается это наше Православие в «конвертах», которыми здесь, в Америке, нас изобильно благословил Господь. 90% из них – настоящая карикатура на Православие, по-моему – более убийственная для него, чем все «цезаропапизмы» вместе взятые. Ну, довольно ворчать, тем более что мне было бы бесконечно трудно определить, почему же, собственно, тоскует моя собственная душа…»

Как страстно хочется тишины, сосредоточенности, внутреннего мира. Это был бы Пост. Но за три часа, что прошло с нашего возвращения, было уже около десяти телефонных звонков. И скоро – идти в семинарию, погружаться во всегдашнюю суматоху моей жизни. Самое страшное в этой суматохе то, что от нее никуда нельзя уйти, спрятаться. Я живу под harassment⁸⁹⁶ – русского слова не нахожу для этого состояния постоянного ожидания следующего звонка, вопроса, требования, просьбы…

Вторник, 22 февраля 1977

Утро в одиночестве дома. Писал скрипты. Потом перечитывал записи, сделанные ровно год тому назад – в феврале 1976. Чикаго. Читаю Великий Пост. Пасхальная неделя в Париже. Радует невольное «единство тона». Ужасает полная непроизводительность: оказывается, год назад я «работал» над тем же «Единством веры», которого не могу кончить сейчас, в эти дни…

Вчера – первая великопостная вечерня, повечерие с каноном Андрея Критского. Нарастающая волна исповедников. Снег. Мороз.

Все усиливающееся с годами ощущение времени, его «течения», его «претворения». Так, например, эти полтора дня, у Ани, в уюте, свете ее семьи, ее дома. Уже в сами эти дни я начинаю их «вспоминать», то есть претворять в то счастье, которое в них и через них дается как абсолютно даровая, но и необходимая пища. «Блага, которых мы не ценим за неприглядность их одежд», и все же – единственно подлинные блага ici bas⁸⁹⁷… Как после прощеной вечерни мы шли через сугробы домой. Все вместе: снег, освещенный редкими фонарями, освещенные окна дома, маленькая Александра, как шарик, на этом снегу. Все это – осколки, фрагменты, «штрихи» будущей вечности. Все это подарки Божии и потому «теоцентричны». Ничто из этого не Бог, все это от Него и потому о Нем.

Трудность всякого начала: например, Великого Поста. «Не хочется». Отсюда, необходимость сначала и во всем – терпения. «Терпением спасайте душу вашу»⁸⁹⁸. Терпение – это приятие сквозь «не хочется», это заглушение этого «не хочется» – не насильным «хочется», оно невозможно и фальшиво, а просто приятием, подчинением себя, то есть послушанием. И терпение рано или поздно превращается в «хочется». И наконец то, чего «не хотелось», оборачивается счастьем, полнотой, даром. И уже заранее печалишься, что и оно уйдет…

Слушаю молитвы, стихиры и т.д. И снова – совершенно очевидное, не сравнимое превосходство псалмов и вообще Писания над всяческой гимнографией.

Среда, 23 февраля 1977

Чехов (письмо к А.С. Суворину. 24.2.1893):

«…Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю – физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины и день мой бывает испорчен. Мне просто больно… Ведь это не критика, не мировоззрение, а ненависть, животная, ненасытная злоба… Зачем этот тон, точно судят они не о художниках и писателях, а об арестантах? Я не могу и не могу».

Слушал сегодня ветхозаветные чтения. Пророки (Исайя) – о «маленьком»: судьбе царств, народов и т.д. – говорили великие, божественные вещи. В наши же дни о «великом» говорят маленькие вещи. Те все «относили» к главному. Мы главное «относим» к третьестепенному. Словно все хотят «маленького».

Из мира уходит, «выветривается» великое, трагическое в главном и основном смысле этого слова. Так, de facto, бесшумно, при полном равнодушии исчез, растворился «ад», возможность гибели, а вместе с ним и спасение. Вошедшее в мир как «благовестие», как неслыханная весть о Царстве Божием, христианство постепенно превратилось в «духовное обслуживание», в – надо признаться – малоудачную терапевтику.

Четверг, 24 февраля 1977

Первая Преждеосвященная – с подъемом и радостью… В промежутках между службами – дома за писанием «Единства веры», как будто наконец «кристаллизующегося». Солнце и оттепель.

На сон грядущий читал письма Чехова 1898–1899–1900-х годов, то есть последнего периода его жизни. Я всегда любил и все больше люблю человека Чехова, а не только писателя. Качество его выдержки, сдержанности и вместе с тем глубокой, тайной доброты. Из всех наших «великих» он ближе всех к христианству по своей трезвости, отсутствию дешевой «душевности», которой у нас столько углов «сглажено». Но какая печальная, трагическая жизнь с этим туберкулезом в тридцать лет!

Пятница, 25 февраля 1977

Чехов об иконах (письмо к Н.П. Кондакову от 2.3.1901): «Да, народные силы бесконечно велики и разнообразны, но им не поднять того, что умерло. Вы называете иконопись мастерством, она и дает, как мастерство, кустарное производство; она мало-помалу переходит в фабрику Жако и Бонакера, и если Вы закроете последних, то явятся новые фабриканты, которые будут фабриковать на досках, по закону, но Холуй и Палех уже не воскреснут. Иконопись жила и была крепка, пока она была искусством, а не мастерством, когда во главе дела стояли талантливые люди; когда же в России появилась «живопись» и стали художников учить, выводить в дворяне, то появились Васнецовы, Ивановы, и в Холуе и Палехе остались только одни мастера, и иконопись стала мастерством…

Кстати сказать, в избах мужицких нет почти никаких икон; какие старые образа были, те погорели, а новые – совершенно случайны, то на бумаге, то на фольге».

Он же – о религиозном возрождении (С.П. Дягилеву от 30.12.1902): «Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию, и главным образом от нечего делать».

Странно, как то, над чем работаешь, и иногда, по видимости, бесплодно, начинает само подспудно «работать» в тебе. Точно действительно – «я сплю, а сердце мое бодрствует»⁸⁹⁹. Так вот и с моим злосчастным «Единством веры». Впотьмах, впотьмах и вдруг – словно озарение… Удивительно также то, как можно всю жизнь прожить, повторяя, как свои, – чужие слова, и как все по-другому, когда то, о чем говорил всю жизнь, становится вдруг «своим».

Вчера – последнее чтение Канона. Толпа священников. Греческий епископ Сила, которого потом нужно поить чаем. Теперь, надеюсь, Пост «полегчает», то есть станет тем, к чему он «призывает» – к тому, чтобы, на сколько возможно, стать легким, свободным от греховного «отяжеления» души.

Читая письма Чехова, лишний раз убеждаешься, какая стена отделяла – за двадцать лет до революции – интеллигенцию, «общество» – от власти, какой абсолютной мертвечиной власть эта была для интеллигенции. Свидетельство Чехова тем более ценно, что он не идеализирует интеллигенцию, ее «порывов» и т.д. И еще впечатление, что писатели, близкие к «народу», сильнее всего свидетельствуют о распаде «народа» – до революции. Чехов в общине видит корень повального алкоголизма. Русское «пророчество», если его брать в целом, страшно, а совсем не радостно… Ошибка славянофилов не в теории. Ошибка их в том, что они не увидели анахроничности России по отношению к своей собственной теории (народ, община как носители правды, замутненной Петром, и т.д.). Эта «правда» – во всяком случае во второй половине XIX века – просто выветривалась, разлагалась. И разлагалась потому, что не произошло «синтеза» ее с культурой, созданной, скажем, Пушкиным. Эта «пушкинская культура» создавала возможность для такого синтеза, была, в глубине своей, к нему направлена. Но он был задавлен властью, пытавшейся придушить и культуру, и народ. Отсюда «невроз» культуры, с одной стороны, распад, разложение «народа» – с другой, все более нараставшая ненормальность, почти истеричность их взаимоотношений. Толстой отождествляет «народ» с Платоном Каратаевым. «Народ» распадается, разбегается – в секты, в «просвещение». «Культура» жертвует собой ради «народа», которому, однако, нужна не жертва, а культура. В результате, после пушкинского «взлета», нарождается то по самой сущности своей некультурное общество, причем именно «не культурность» в каком-то смысле объединяет его собою, ибо пронизывает все его слои. Отсюда – и надрыв, двусмысленность Серебряного века. Он уже сродни «внутренней эмиграции», уже почти «иноприроден» России, той ее сущности, что «оформляется» ко времени Александра III. И Достоевский, и Толстой исключения, подтверждающие правило: оба «всемирны» в ту меру, в какую свободны от России, и «ограничены» в ту меру, в какую направляют себя к «России» как к теме…

Воскресенье, 27 февраля 1977

«Торжество Православия». Почти весенняя погода, солнце, тепло. Вчера – почти весь день в «совещаниях» с англиканами.

Кончил письма Чехова и потом просмотрел книгу Зайцева о нем. Просматривал же ее потому, что просто не хотелось расставаться с Чеховым: как с близким человеком…

Звонили Андрею. Умер [его друг] Лека Геринг: это целая полоса в жизни Андрея. Утренние прогулки в Bois de Boulogne⁹⁰⁰. «Военная быль». Я же вспоминаю, как присутствовал на встрече его с Солженицыным, в январе 1976 года! И слова Солженицына ему.

Как всегда в начале Поста – острое чувство прошлого, детства, всего, что буквально «кануло в вечность». Все кажется, как важно помнить – даже какой-то случайно запомнившийся вечер на St. Lambert [у тетушек], и закат, и листву в садике внизу…

Почти весь день за столом – в борьбе со словами, в самой мучительной из всех работ: найти как по отношению к что, которое чувствуешь, и чувствуешь, кажется, так ясно, а вот воплотить, выразить не можешь. Именно в этой работе я осознаю силу лени в себе.

В «Nouvel Observateur» интервью с Буковским. Он им говорит все то же, что говорят и Сахаров, и Солженицын, и все, без исключения, свидетели оттуда. Но эти все допытываются. И это допытыванье напоминает, как исцеленного Христом слепорожденного расспрашивали фарисеи. Да как Он мог!.. Так вот и тут: невозможность, неспособность расстаться со страстной верой в левое. Каково же должно быть отталкивание от «правого», если ничто не может этой «левой веры» поколебать…

Понедельник, 28 февраля 1977

Все утро в семинарии. Лекция об анафоре (благодарение, Свят, воспоминание). Завал писем. Теперь дома и пишу это для «разгона», прежде чем засесть за свою главу о «единстве веры».

Получил от Андрея книжки, оставленные в Париже, и среди них «Le christianisme iclati»⁹⁰¹, прочитанное мною сразу же в январе: диалог между Michel de Certeau et J.M. Domenachl⁹⁰². Вчера вечером кончал в кровати Маркса Franchise Livy. Записываю это потому, что, пиша «Единство веры» (и об единстве tout court⁹⁰³), ощущаю феноменальную раздробленность современного сознания. То, что читаешь, написано как будто на совершенно разных планетах. Только если помнить это и все время сознавать, писание «Единства» состоит в попытке это ужасающее разделение преодолеть.

Вторник, 1 марта 1977

Читаю A. Blanche! «Henri Brernond»⁹⁰⁴. Читаю с огромным интересом и спрашиваю себя: откуда во мне этот всегдашний интерес к людям этого типа – Бремон, Луази, Лабертоньер, ко всему этому кризису, причем не в доктринальном, а личном его аспекте, как внутренняя и именно религиозная драма этих людей? Думаю – от некоего внутреннего же mutatis mutandis родства с ними. Всецелая принадлежность Церкви, самоочевидная, как воздух, как жизнь, и одновременно внутренняя свобода внутри нее. Меня бесконечно тяготит то повальное внутреннее порабощение себя чему-то или кому-то, что я вижу вокруг себя, «идолопоклонство», так часто торжествующее в Церкви. И мне так же чуждо какое бы то ни было, всегда дешевое, восстание против нее, бунтарство, духовное сектантство… Меня буквально с детства, с корпусных лет отталкивало «карловатство» – с его ложным пафосом, елейностью, самодовольством, узостью. Я в одиннадцать лет терпеть его не мог. Но вот могу по совести сказать, что сама Церковь всегда стояла для меня выше всего как невидный, бесспорный, несомненный – нет, не авторитет, а свет, в свете которого все живет, все светится. Церковь в сущности своей, в этой светоносности своей должна не сужать, а расширять, не подчинять, а освобождать. Но это только если жить ее сущностью как раз, тем, что светит, тогда как для большинства она обратное… Отсюда неизбежная трагедия. Церковные люди – как бы это сказать? – не любят верности Церкви, они хотят, чтобы Церковь была верна им, тому, что они от нее хотят. И потому всякий, кто любит Церковь в ее сущности, обязательно страдает от «церкви». Поэтому в жизни «модернистов» (или, позднее, Teilhard de Chardin'a) интересен не уход. Уход есть измена, он плосок, он «духовное плебейство», а верность, самоочевидность этой верности, верность как крест: страдание и победа… Страдание от непонимания, одиночества, чувства «стены». Победа от постепенно, изнутри растущей очевидности, что это и есть христианство. Вот почему эти книги о давно умерших, а сейчас и забытых людях меня так волнуют. «И тогда все, бросив Его, бежали…»⁹⁰⁵ – мне кажется, что каждый, поверивший в Христа, должен через это пройти, это «проверка» его свидетельства.

Март. И хотя идешь рано утром в церковь по морозу, свет солнца, цвет неба, легкость воздуха – весенние.

Среда, 2 марта 1977

Не успел написать всего вчерашнего, как несправедливое, злое письмо повергло в уныние, раздражение, отравило душу. И от красивых слов – моих – ничего не осталось. Что, в сущности, подтверждает правило. А я-то думал, что хотя бы в этой плоскости достиг некоей «отрешенности».

Книга о Br'emond. Верил ли он? Страницы о невозможности молиться, о молчании Бога («…tous ceux que je vois et que j'interroge me disent sans hйsiter que, a quelques belles heures de leur vie, ils vous ont recontrй. A tous vous avez dit quelque chose. Tous, а un certain moment, ont йtй dans l'impossibilitй de douter de votre prйsence et de votre amour… Et moi, jamais, jamais!..» p. 782⁹⁰⁶). Что это – неверие или же провал определенной, почти технически разработанной «духовности» («Упражнения» св. Игнатия [Лойолы] и их развитие иезуитскими духовниками)? Что такое молитва? И этот западный выбор – или – или. Или чистая «трансцендентность», или же чистая «имманентность» (гуманизм и т.д.). Не в этом ли ложном выборе – причина трагедии Brimond'a и столь многих других? Молиться Богу, «детерминированному», определенному философами… Стремление Brimond к «религиозному чувству», то есть к опыту. Но и «опыт», оказывается, точно описан, определен, классифицирован. Весь Запад в этом, в этих ложных и абсолютных дилеммах и дихотомиях…

Вторник – мой длиннейший рабочий день… Четыре часа лекций, два утром и два вечером, заседания, свидания, исповеди, телефоны. Вернулся в 11 с головной болью.

Волнения Тома [Хопко]: изгнание из англиканского монастыря Sister Edith⁹⁰⁷ за сопротивление гниению. Она ночует у них.

Возвращение к нам после родов нашей «служанки» Флоры с новорожденной Эсперанцей! Прикосновение к «подлинному», к жизни в ее божественной простоте и глубине.

После обеда. Кончил Brimond.

Хочу выписать это из письма Blondel (230):

«…il n'est pas mauvais non plus, pour triompher des tentations d'indйpendance ou d'intransigeance, non il n'est pas mauvais de considerer la responsabilite qúon a vis-и-vis de tant d'autres esprits qui comptent pour nous, de songer и ne point fournir le moindre prйtexte, la moindre justification aux suspicions dont nous pouvons кtre 1'objet. Que de fois il m'a semble1 voir, avec une clartй percante, que le spectacle et la souffrance des injustices ecclesiastiques, des miseres officielles, etaient pour nous la ranc.on d'autres graces et d'autres lumieres…"⁹⁰⁸.

Кончил с волнением, потому что читаешь такие книги с внутренним pro domo sua⁹⁰⁹: относишь к трагической запутанности современного Православия, его «плененности» самим собою, чудовищному его провинциализму. Относишь к вопросу: как быть, что делать, к той постоянной неудовлетворенности, в которой проходит жизнь. А это поднимает последний, вечный вопрос: что Церковь и в чем верность ей, и в чем ее жизнь, и где начинается измена. И как различить боязнь «пострадать» от боязни «соблазнить»!.. Но есть в таких книгах, для меня во всяком случае, и нечто целительное: вот, казалось бы, совсем недавно бушевали эти страсти, а все прошло, все стало «историей». И таким образом – это призыв к тому, чтобы и наши бури переживать, так сказать, «в перспективе»...

Совершенно изумительный, торжествующий, светоносный день.

Четверг, 3 марта 1977

Та же торжествующая весна… Сегодня утром в [школе Л.] Spence, где наша маленькая [внучка] Анюша выступала в детском спектакле. Все время – 20 минут! – пока входили девочки, потом играли, я держал [брата Анюши] Сашу на коленях: клубок слез в горле – от этого радостного совершенства детства…

Читая вчера вторую книгу о Bremond («L'histoire d'une mise a Pindex»⁹¹⁰ того же А. Бланше), впал в привычное уныние: откуда столько ненависти в религии, в Церкви, столько фанатизма… Сколько отравленных, разрушенных жизней – и все во имя Христа! Звучит банально, но, когда вдруг осознаешь, действительно содрогаешься.

По обычаю в поезде – чтение французских журналов. Буковский. Амальрик. И впечатление такое, что их свидетельство начинает «действовать» – даже на безнадежную европейскую «левизну».

Вчера много часов в полном одиночестве за письменным столом. Вечером – дружный ужин с Л. в ресторане. Особенно радуюсь этому ввиду надвигающихся трудных, «разъездных» недель.

Пятница, 4 марта 1977

Разговор вчера после вечерни с Д.М. (двадцать три года), которую я знал все эти годы как церковную «активистку». Говорит, что вдруг поняла, что все это «не она», фальшиво, искусственно и т.д., и хочет «уйти из Церкви». Увы, многое в том, что она говорит, – правда. Все это то, как раз, о чем я писал за час до этого разговора: «уйти от религии, чтобы найти наконец Бога…» Как все запутано!

Длинный разговор сегодня утром с Андрюшей Трегубовым.

Начал вчера «J'ai cm au matin» (Pierre Daix⁹¹¹, французский коммунист-диссидент). Я не знаю ничего поразительнее в XX веке, чем эта тотальная, безоговорочная отдача себя целым поколением – «Партии», эта фанатическая – до смерти – вера в нее.

В «Нью-Йорк таймс» сегодня сообщение: в Париже «традиционалисты», требующие латинской мессы, заняли церковь и до полусмерти избили священника. Какой ужас, и опять, опять – «вера», «религия»...

«Взявшие меч…»⁹¹². Но почему «вера» почти всегда приводит к «взятию меча» – к фанатизму, ненависти, какой-то психологической оголтелости!

Суббота, 5 марта 1977

Субботняя Литургия, которую я люблю с детства. Такой ясный ответ на все уныния и сомнения этих дней: «Мужайтесь!» Церковь – это, превыше всего, «за Моей Трапезой, в Моем Царстве»⁹¹³. Это – Евхаристия… Как можно этого не видеть, с этим спорить?.. Сейчас еду в Sea Cliff – говорить на эту как раз тему. Тепло, солнечно, весенне…

Понедельник, 7 марта 1977

В субботу – лекция в Sea Cliff. До этого заехал на час к Н.С. Арсеньеву, который целую неделю просил, требовал, угрожал (в разговорах с Л.). На деле, конечно, не только не было ничего спешного, но и вообще ничего, никакой, так сказать, причины для встречи, кроме одиночества, кроме этого ужасного погружения живым в смерть. Показывает какие-то семейные альбомы: сентябрь 1910 года, имение, эти удивительные «липовые аллеи», весь его – «арсеньевский» – мир. И за него чувствуешь всю силу этой памяти. Ему кажется, должно быть, что если бы все поняли, как он, как красив, прекрасен, глубок был этот мир, – они поняли бы, где спасение. И вот все – и стихи, и книги, и сама религия – только безнадежная попытка «воскресить». Приехал к нему раздраженный (тоном его телефонных разговоров), уехал не только примиренный, но с острым чувством жалости и раскаяния…

Лекция – о причастии, о приходе и Евхаристии – кучке русских людей, которых старается хоть как-нибудь «пронять» о. Леонид Кишковский. Слушают, благодарят, но насчет «пронимания"… «А потом что? А потом пили чай…» (старуха мать в чеховском «Архиерее»).

М.М. Коряков дарит мне свою книгу «Живая история» (1917–1975).

Кончил Дэкса. Только читая такие книги – автобиографические, можно понять, до какой степени коммунизм сродни вере, религии. Это сказано было тысячу раз – но, следя за тем, как человек на протяжении тридцати лет смотрел и не видел, слушал и не слышал, как все – включая то, что буквально резало глаза, – немедленно истолковывала, обезвреживала вера (то есть не доктрина сама по себе и не «партия» сама по себе, а их органическое сочетание, которое и делает их верой…), понимаешь, почему действительно вера горами движет.

Вечером: звонок от о. Джорджа Де Грана о «харизматике», разговор по телефону с о. Ваней Ткачуком о его «общем собрании» в Монреале, звонок от К.К. Чекина из Сан-Франциско о тамошних церковных делах. И все какие-то «скандальчики», что-то бесконечно мелкое, липкое, абсолютно ненужное, если только раз подумать о Церкви, о молитве Василия Великого, которую читал утром: «Царское священство, народ святый…» Но в том-то и дело, что молитвы этой, даже если бы и хотели, не слышали, она стала «тайной», «секретом"… Как же учить: «Братья, будьте тем, что вы есть…»? А ведь в этом вся проповедь христианства. Только в этом.

Теплые, почти жаркие дни. Как всегда в Америке: прямо из морозов в жару.

Пишу это рано утром, до ухода на лекции, главное, чтобы справиться с унынием, всегда одолевающим меня в понедельник утром – когда я почти физически чувствую, как наваливается на меня тяжесть новой недели.

Вторник, 8 марта 1977

Сегодня и вчера – лекции, читая которые, и как бы я ни тяготился «нагрузкой», я всегда чувствую, что делаю свое дело, исполняю свое призвание. Вчера об эпиклезе, сегодня о Великом Посте…

Две исповеди сегодня утром, обе «светлые» и потому наполняющие светом, «утешительные» (в смысле Духа Утешителя).

Нагромождение за эти два-три дня зловещих признаков и плодов так называемого «духовного возрождения»:

– рассказ о. Де Грана о своем «харизматике», о тьме, льющейся из него и закончившейся обмороком и госпиталем;

– рассказ о. П. Лазора об обращенной им в Православие девушке, хотевшей монашества и ведущей дьявольскую, разрушительную работу в его приходе;

– письмо от нашего, нами изгнанного, семинарского «духоносца» и «экзорписта», прнизанное такой злобой и угрожающее судебными преследованиями;

– рассказ по телефону, вчера вечером, о. Фаддея Войчика о [его] приходе в Калифорнии, ставшем «мирским монастырем», о соблазнах и разрушительности этого псевдодуховного псевдомаксимализма;

– рассказ Sister Edith, англиканской монашки, принявшей у Тома Православие, о том, как это пресловутое «revival»⁹¹⁴ разрушило духовно их монастырь да и Англиканскую Церковь.

Все это – от ложной, губительной предпосылки, что религия должна выражаться в чем-то «религиозном», в какой-то религиозной «деятельности», тогда как единственное подлинное выражение ее – «праведность, мир и радость в Духе Св.»⁹¹⁵. И ничего другого не надо даже искать, ибо одно это и выражает, и являет, и действует.

У Церкви только две задачи: быть причастием Духу Святому и являемому и даруемому Им Царству будущего века, свидетельствовать об этом перед «миром сим». А большинство верующих не принимают ни того, ни другого, и вот остается «церковная деятельность».

Четверг. 10 марта 1977

A propos «церковной деятельности»: заявление вчера на синоде митрополита Иринея об его уходе на покой. Было три часа дня, и я уже собирался ехать домой, так как синод приступал к последнему «действию»: наградам… [Секретарь Митрополита С. Трубецкой говорит мне: «Мне кажется, что Митрополит согласился бы уйти, он все эти дни об этом говорит. Поговори с ним». Я пошел. «Владыка, Вы больше не можете, Вы устали, о Вас будет проявлена вся забота». И он – согласился. Я в десять минут одним пальцем настукал заявление, он его подписал… Отставка войдет в силу в октябре, на Соборе, который и выберет преемника… Sic transit gloria mundi⁹¹⁶: ехал домой, вез мексиканского епископа и думал об этом. Как в какой-то момент невозможное становится возможным. Как в последней своей глубине нам непонятны события, в которых мы не только участвуем, но которые как будто вызываем. Размышления сродни толстовским: «о роли личности в истории"… Вечером написал послание Церкви арх. Сильвестра. И «мы вступили в новую эпоху».

Я спрашиваю себя (и делаю это после каждого Собора): в чем незаменимость, я бы даже сказал – необходимость епископов? Почему, будучи почти всегда просто вредными на уровне «текущих дел», они нужны и полезны на каком-то другом, неизмеримо более глубоком уровне, который один, в сущности, важен, делает Церковь Церковью? Я знаю, всегда знаю, что это именно так, но как «выразить» это знание?

Когда думал об этом сегодня, идя домой со станции, вдруг в сознании явственно прозвучали слова: «на недвижимом камени». Епископы – «недвижимый камень» в двух возможных смыслах этого выражения. В отрицательном: именно камень – мертвого авторитета, страха, самоуверенности и т.д., и отсюда, как я говорю, – вред их на уровне повседневных «дел». Но и в положительном. Вот вчера они временно забраковали кандидатуру во епископы о. Б.Г., при том одной из причин, как мне говорили, было то, что он «инноватор»⁹¹⁷. Сначала меня это взбесило: что, мол, де было бы с нашей Церковью без нашего «инноваторства», то есть, по-нашему, – возвращения к подлинному Преданию и т.д. А потом, поостыв, подумал: так, да не так. Пускай они туги на принятие хорошего, но зато и плохого «инноваторства» не пропустят. Хорошее, если оно подлинно, церковно, истинно, – все-таки рано или поздно пробьется, процветет даже и сквозь епископскую обструкцию (укорененную, главным образом, в чеховском «как бы чего не вышло…»). А плохое будет задержано. И еще: чтобы процвело хорошее, достаточно иногда одного «хорошего» епископа; чтобы задержать плохое – нужны они все, нужны как именно камень. Епископы по самой своей функции – носители в Церкви консерватизма в самом глубоком смысле этого понятия, веры в то, что на глубине Церковь не меняется, ибо она сама есть «не движимый камень». Но так как в Церкви, больше, чем где-либо, «веет Дух», но и «духи», этот консерватизм абсолютно необходим, хотя он неизбежно и все время вырождается в консерватизм тупой. С епископами в Церкви почти всегда трудно, мучительно, но в лучшие минуты знаешь, что в Церкви должно быть «трудно», что «многими скорбями…» И потому, проведя с этим «трудно» и «мучительно» всю жизнь, я, несмотря на все, верю в епископство той же верой, которой, несмотря ни на что, верю в Церковь.

Любят русские люди поговорить о «религии». Сегодня на радио «Свобода» вопрос: «Батюшка, правда ли, что если кто будет крестным отцом, а вскоре после крестин ребенок умрет, он уже больше не может быть восприемником?» Подобных вопросов я слышу десятки, сотни. И почти никогда вопросов по существу. Всегда вот такие: «можно?», «нельзя?»; я готов думать, что все эти люди просто никогда не слышали о христианстве и что их религия к христианству не имеет отношения. И никто никогда им этого не говорит.

Пятница, 11 марта 1977

Перед отъездом в Чикаго и Миннеаполис. Два дня в ожидании конца кризиса в Вашингтоне: занятия какими-то фанатиками «мусульманами» трех зданий с сотней заложников. Только что по радио сообщили о благополучном разрешении. Самое страшное, что почти уже перестаешь удивляться…

Вчера все после-обеда в писании писем. Думал ликвидировать весь «завал», а не ликвидировал даже половины.

А утром – сплошные appointments⁹¹⁸ в семинарии и телефоны.

Получил из Парижа [журнал] SOP с моим интервью, которое я давал А. Чекану и о. Борису Бобринскому в январе. Слава Богу, ничего не переврано…

Телефон от Майи Литвиновой о письме о. Сергия Желудкова. Поеду к ним в понедельник вечером.

…И каждый занят всецело своим, и только то, что он делает, кажется ему важным. Поэтому так безнадежно трудна жизнь тех (как я), которых каждый втягивает в свое свое. У них для своего не хватает ни времени, ни сил. Иллюстрация as of today⁹¹⁹: а) девочки, просящие устроить конференцию о «женщине»; б) А. Трегубов – о съезде «русского» кружка; в) Верховской о «квартирном конфликте»; г) Давид [Дриллок] – об издательстве и проблемах с [библиотекарем]; д) Иван Мейендорф с приездом Патриарха Антиохийского и о том, что «нужно» поговорить с [митрополитом Антиохийской Церкви в Америке] Филиппом; е) Том [Хопко] с англиканами; ж) о. Дмитрий Григорьев с «южной епархией»; з) Майя Литвинова с положением в России; и) А.З. со своими ссорами. И это только сегодня между восемью и десятью утра, и это – не считая отдельных студентов и их «проблем»...

Чикаго. Отель «Хилтон». Суббота, 12 марта 1977

Восемь утра. Из окна – огромный вид на самый большой в мире аэродром. Каждую минуту прямо перед отелем взвивается аэроплан. Вчера вечером – Литургия Преждеосвященных Даров в Троицком соборе, затем – собрание Foundation в Миннеаполисе, вечером домой… Мне всегда не хочется уезжать из дома, но я по-своему люблю это отельное одиночество, эту внезапную тишину, остановку в моей шумной и бурной жизни.

В церкви опять то же самое: молодежь тянется, хочет, старшие безнадежны. Исповедовал молодого А.Г., с которым познакомился в прошлом году, когда целую неделю сидел в Чикаго. Чудная служба, чудное пение – по-английски, молодых. И молчаливая вражда ко всему этому старшего духовенства.

На сон грядущий читал Andri Frossard «La France en gйnиral»⁹²⁰ (о генерале де Голле): «…il avait re Јu la seule ricompense qúil meritat et qui fut digne de luï I ingratitude» (p.251)⁹²¹.

Понедельник, 14 марта 1977

Болен, без голоса, с кашлем и потому – дома. Поездка в Миннеаполис «доконала» меня: две лекции, вопросы на протяжении трех с половиной часов. Уже вчера служил через силу. Днем крестили у нас маленькую [внучку] Наташу.

Только что кончил Фроссара. Книга не из замечательных или исключительных по своему «удельному весу», но всегда освежительно прикоснуться к исключительной судьбе, подышать воздухом чего-то большего, чем наш, ужасно маленький и мелочный, мир. А это как раз то, пожалуй, что Фроссар лучше всего передает: 1'absence de commune mesure⁹²² между ним и людишками, с которыми он имел дело. Одиночество, свобода от партий, от избитых «лагерей» и идей…

Один из тех дней, когда я твердо знаю, что ничего не сделаю, никакой работы не выйдет. Возможно, это – от «перетянутой струны» трех последних дней и тоже от недомогания, и все валится из рук.

По первым сведениям, вчерашним, правда, во Франции на первом туре муниципальных выборов «ведут» левые, la gauche unie⁹²³. И выходит: что осталось от де Голля? Есть ли, как утверждает Фроссар, «аi plus intime de la conscience nationale… se forme de maniere du reste incomprehensible 1'unite d'un peuple et Íirreductible noyau de volonte qúil oppose aux forces de dissociation qui viennent 1'assaillir…» (p.13)⁹²⁴? Иными словами, есть ли это, почти мистическое национальное чувство – нация как «трансцендентальная личность»? Библия как будто говорит: да: «возлюбленный сын мой Израиль» и т.д. Но остается ли «да» это в силе после Христа? После явления Церкви? Де Голль, во всяком случае, никогда не различал нации и государства (1'Etat), последнее для него было воплощением, жизнью «нации». А это-то и кажется мне questionable⁹²⁵ с христианской точки зрения. Под вопросом, потому что ничто, ничто так не повредило христианству и Церкви, как слияние христианства с национализмом, как выведение Церкви из «природного» или, напротив, сведение ее к природному.

«L'Etat»: французы официально, «общепринято» не любят ни одного режима, существовавшего в их истории: ни монархии, ни революции, ни империи, ни четвертой, ни пятой республики. Что это значит? На что это указывает?

Только что долгий звонок от о. П. Кусинды. Как я и думал: началось – кого выбирать в митрополиты, как выбирать и т.д. И длиться это будет семь месяцев! Они не могут поверить, что мне решительно все равно, и совсем не от «цинизма», а от веры и знания, что безошибочная и немного страшная логика христианства, Церкви – в том, что поражение в ней претворяется в победу, а победа в поражение. Это Божественная логика, и против нее бессильны все наши расчеты и интриги…

Вторник, 15 марта 1977

Валяясь вчера весь день на кровати, прочел «Ревизора» и «Женитьбу». Поражен «Женитьбой» – почему это хорошо? Ведь это, в сущности, абсолютно ничтожно, именно ничтожно, и, читая, спрашивал себя: почему Гоголь это вообще написал? Читал же из-за статьи какого-то М. Дубинина в «Русской мысли» – о Гоголе и Оптиной Пустыни, о приезде его туда в июне 1851 года, то есть меньше чем за год до смерти. Он был подавлен, мертвый – по свидетельству Киреевских. Объяснение Дубинина: монах Парфений укорял его за карикатурность его творчества, Гоголь испугался «революционных» выводов, делавшихся из его писаний, атмосферы 1848 года и т.д. Выходит, в сущности, что струсил… Впечатление на него от письма Белинского. Удивительно, как с Гоголем все куски puzzléa⁹²⁶ всегда остаются проблематичными. Одно мне кажется несомненным: что-то страшное, темное, «чертовское» (в той же статье Дубинина ужас его перед числом ссылок на «черта» в его писаниях) было в нем самом, какая-то бездонная гордыня и из-за нее – неуверенность в себе…

В той же «Русской мысли» выпад – первый по такой резкости – Зинаиды Шаховской против «третьих». Выпад оправданный (во всяком случае, судя по отрывкам и цитатам, приводимым [в статье]), но, я уверен, и бесплодный. Обрыв культуры совершился, ров, пожалуй, незасыпаем… Читал также «Живую историю» М.М. Корякова. Это книга, в отличие от почти всего, что пишут сейчас, – доброжелательная, в этом ее редкая тональность, но и какая-то бескостная и мелкотравчатая.

Интервью Амальрика, Буковского… More of the same⁹²⁷. Все верно, все на месте. Но чувство такое, что права-то личности все очевиднее становятся в нашем мире какой-то отвлеченностью, они ни из чего не вытекают, ни на чем не основаны.

В воскресенье в «Нью-Йорк таймс» статья о резком падении посещаемости церквей и упадке «верований» в смысле принятия догматов, той или иной доктрины. Заявление молодого католика: «Я не вижу, что принятие того или иного догмата Церкви изменило бы в моем подходе к жизни». Думал об этом сегодня и «координировал» в мысли с успехом всяческой субъективной «религиозности». Убывает вера, усиливается религия. Боюсь, однако, что вера-то, в сущности, давно стала убывать, что «держались» Церкви в последние века не верой, а той же религией, и держались ею, пока она «социально» соответствовала чему-то в культуре, обществе и т.д., соответствовала, может быть, в ту меру, в какую «свобода» и «секуляризм» не проникали в толщу сознания и цивилизации. Но теперь это совершилось, и вот первой жертвой является Церковь. Протестантизм был «расцерковлением» христианства или, во всяком случае, началом такого расцерковления. И не случайно «постватиканская» Церковь протестантизируется (отказ от авторитета, от понятия «ереси», от тональности «объективности»). Потому и Православие держится только держанием за Церковь как за природное общество – этническое, национальное и т.д. Но в основе Церкви как уникально христианского явления лежит вера. Вера вечно рождает и исполняет Церковь, и только вере Церковь и нужна как «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»⁹²⁸. И нужна только в меру эсхатологизма христианской веры, то есть как таинство «будущего века». Религии, да и то далеко не всякой, нужна не Церковь, а нужен храм. Храм – «религиозного» происхождения (отсюда евангельское: «разрушьте храм сей…»⁹²⁹), а Церковь – христианского. Однако Церковь – наша, во всяком случае, – давно уже отождествила себя с «храмом», растворила себя в «храме», и это значит – вернулась к языческому храму как «фокусу»⁹³⁰ природной жизни, как к ее религиозной санкции. Протестантизм был попыткой спасти веру, очистить ее от ее религиозной редукции и метаморфозы. Но он это сделал ценой отказа от эсхатологии, замены ее «спасением» предельно личным, индивидуальным. И потому – в сущности – отказом от Церкви… В плане «природного» наибольшим анахронизмом было, пожалуй, католичество. Ибо оно «возможно» было только пока можно было отрицать или ограничивать свободу личности, то есть основной «догмат» Нового времени. Попытавшись переменить рельсы, соединить себя со свободой, оно просто рухнуло, и я не вижу, как возможно его возрождение (разве что при «фашизации» человечества, при новом отказе его – вполне возможном – от взрывчатого синтеза свободы и личности). Что же касается Православия и протестантизма, то они гибче. На глубине Православие, мне кажется, давно уже «протестантизируется»: «верит» в нем каждый по-своему, но соединены все «религией», то есть храмом и обрядом. Отсюда двойное движение: если от религии к «вере», то к расцерковлению, к уходу в личную религию; если от «веры» к религии – то к православию, Типикону, кадилу и иконам. Оба движения «неполноценны»: в одном торжествует индивидуализм (отрицание Церкви), в другом – «религия» (редукция Церкви) и, в сущности, тоже индивидуализм.

Люди, слушающие нас, совершенно искренне не понимают, чего мы от них хотим. На последней глубине мы (кучка) хотим Церкви, но в христианстве давным-давно уже нету опыта Церкви, он заменен опытом храма плюс индивидуальной религии, изнутри лишенной всякой веры в смысле «осуществления ожидаемого и уверенности в невидимом»... Ожидаемое что? Невидимое что? Что-то «божественное» in se⁹³¹, трансцендентное, загробное, неотмирное, что-то, что «помогает жить». Но все это, modus⁹³² переживания всего этого, в конце концов, – дело вкуса (индивидуального выбора, привычки и т.д.). A de gustibus non est disputandum. Quod erat demonstrandum!⁹³³

Перечитал написанное и хочу уточнить – о вере, Церкви и свободе. Говорят: «Свобода каждому верить по-своему…» и т.п. Чудно. Пускай: религиозное «насилие над совестью» – худшее из всех. Говорят: «принимать веру Церкви» (авторитет Церкви и т.д.). Но все это не о том, не так и не то… Когда я говорю, что вера рождает Церковь, я говорю, так сказать, об онтологии самой веры. Ибо вера и Церковь не две разные «реальности», причем одна из них, так сказать, «сохраняет» или «охраняет» другую. Нет. Вера есть обладание Царством (осуществление ожидаемого – Царства – и уверенность в невидимом – Царстве). Это обладание и есть Церковь как таинство, как единство, как новая жизнь и т.д. Церковь – это «присутствие» ожидаемого и невидимого. Поэтому говорить о какой-то «свободе веры» внутри Церкви так же бессмысленно, как говорить о свободе внутри таблицы умножения. Принятие Царства есть плод свободы, ее «исполнение» и увенчание, и в этом смысле – будучи постоянным, все время возобновляемым принятием – вера есть свобода, единственно подлинная свобода, каковой должна быть и Церковь как исполнение веры.

Среда, 16 марта 1977

Ужасное известие об опухоли – возможно, раковой – у маленького (пятинедельного!) Ивана, сына Павла Мейендорфа. Сегодня операция. Утром после утрени – молились о нем в семинарской церкви…

Решительный день у Льяны, в Spence.

Вчера днем у Литвиновых, передающих мне три письма от о. Сергия Желудкова (переписываю их дальше). Сидел у них полтора часа с большой радостью. Милые, простые и – главное! – доброжелательные люди.

Утро сегодня на радио «Свобода».

Восторженные статьи о победе de la gauche⁹³⁴ в «Le Monde» и «Le Nouvel Observateur». Изумительная по ясности, по лучезарности погода.

Письмо о. Сергия Желудкова

31 января 1977

«Глубокоуважаемый о. Александр! Дело, с которым я на этот раз обращаюсь к Вам, имеет для нас чрезвычайную важность.

Говорю «для нас» – имея в виду вместе с собою тех русских христиан, которые давно уже испытывают хроническое страданье от ужасающего «кенозиса» святого Христианства в так называемых «религиозных программах» на русском языке всего мира. Единственное (да, единственное) исключение – Ваши выступления. Примите от нас горячую благодарность. Недавно у меня появился магнитофон, и мне удалось сделать отрывочные записи некоторых Ваших бесед. Привез я ленту в Москву – и здесь Ваши речи произвели, по словам одного из слушателей, прямо-таки ошеломляющее впечатление по сравнению с тем, что нам приходится с привычной уже болью в душе выслушивать по «Голосу [Америки]», ВВС, «Немецкой волне» и из Ватикана (откуда, в частности, как выразился этот слушатель, любящий католичество, – «поразительно бездушные» передачи). При этом важно, что чувства личного уважения к «священнику о. Александру», восхищение его талантом, его культурой испытывают не только «церковные слушатели», но и другие духовно очень ценные люди – наши агностики доброй воли. Живо вспоминаю в этой связи взволнованные отзывы о Ваших выступлениях моих незабвенных друзей П.М. Литвинова и его жены.

Почему понадобилось мне везти ленту из провинции в Москву? Потому что здесь, как и во всех крупных городах, «Вашу» радиостанцию не слышно. Говорю «Вашу» радиостанцию заведомо условно, потому что руководители ее совершенно не ценят Ваших выступлений по их действительному достоинству, отводят им самое заурядное место где-то, что называется, на задворках политической программы. Поэтому даже и в провинции часто бывает так, что именно Ваше время закрыто глушением.

Вот положение: единственная (да, единственная) заслуживающая такого наименования проповедь святого Христианства находится в столь неблагоприятных условиях. Совершенно необходимо по возможности их изменить. Какие это возможности? Самое естественное дело было бы – копировать лучшие из Ваших бесед в «религиозных программах» других радиостанций, не подвергающихся глушению. Обращались мы к ним: безрезультатно. Боюсь, что причина, увы, самая обыкновенная зависть (приходится с печалью подумать это о церковных витиях из Лондона и Вашингтона). Если наберусь храбрости, напишу еще в Ватикан, в Кельн – но как-то заранее не уверен в успехе.

Между тем есть одна еще не использованная, хорошая возможность».

(Дальше о магнитофонных записях и о том, как их осуществить.)

«Такова наша к Вам покорнейшая, настоятельная просьба. Мне очень хочется исполнить это священное дело до смерти. Умоляю Вас – поспешите, помогите откопать Ваши десять талантов, сделать их достоянием Церкви в более широком круге благодарных слушателей».

Четверг, 17 марта 1977

Сегодня утром позвонили и сообщили Л., что она избрана headmistress of Spence School⁹³⁵… Подумал: а все-таки «американский миф» все еще действителен, осуществляется. Ведь только подумать: в 1951 году, когда мы приехали, Л. не говорила ни слова по-английски и ее учила гр. Панина. А теперь – во главе одной из двух-трех лучших в Америке школ.

Чудная Преждеосвященная вчера. Несколько «светлых» исповедей – и вчера, и сегодня… Сейчас уезжаю в Little Rock, Арканзас.

Продолжаю писать уже в Little Rock, [в гостинице] Camelot Inn. Летел долго, с остановками в Вашингтоне и Мемфисе (Теннесси). Сейчас сижу у окна на девятом этаже отеля. Огромный вид на реку Арканзас и далеко-далеко за ней. Пасмурно и серо, но деревья все уже зеленеют. Юг. Это город, с которого в 1955 году началось «возрождение» негров. Сюда Эйзенхауэр ввел войска, когда белые отказались «интегрировать» школу…

В аэроплане читал Morris Dickstein «Gates of Eden. American Culture in the Sixties»⁹³⁶. Интересно вообще, в частности же как наглядная попытка создавать «мифы»: эта игра в Fifties, Sixties, Seventies…⁹³⁷ – немного раздражает. Анализы «культурных перемен» сосредоточены на «скоромимопреходящей» интеллигенции, которая, действительно, только и делает, что меняет «богов», сжигает то, чему поклонялась, и кланяется тому, что сожгла. А чуть-чуть глубже – и перемены, напротив, бесконечно медленны, ср., например, «православную ментальность» в Америке. Поэтому читаю я всю эту sophistication⁹³⁸ cum grano salis⁹³⁹.

Монреаль. Суббота, 19 марта 1977

Пишу поздно вечером в Монреале, у Вани и Маши [Ткачуков]. Прилетел рано утром. Весь день retreat: две мои лекции – о Кресте и о Богоматери. Много народа, и говорил – для себя – удовлетворительно. То, что думаю и как думаю… Английская вечерня. Снова умиление от этих молодых голосов, от молодежи в Церкви. И страх за них – лишь бы не «свихнулись»...

Летя из Арканзаса вчера полдня, дочитывал «Gates of Eden». Пришел к вы воду, что одна из особенностей нашей эпохи – придавать необычайное значение незначительному. Сотни страниц, посвященных анализу всеми забытых статей и романов, «трендов»⁹⁴⁰, и все бесконечно глубокомысленно, как если бы речь шла о мировых событиях. В свое время о Толстом и Достоевском не писали так, как этот Дикстейн пишет о Мейлере, Апдайке и т.д. И о каких-то журнальчиках. Все сейчас мелкое и направлено на «мелкое».

Вчера в Нью-Йорке опять снег, зима, холодно.

Понедельник, 21 марта 1977

Два дня в Монреале: три лекции, две проповеди, и все это почти без голоса!

Вторник, 22 марта 1977

Утром вчера – лекции, суета и заботы в семинарии, днем поездка с маленькой Верой (которую я привез из Монреаля в воскресенье), втроем, в Wappingers [к дочери Ане]. После воскресной снежной бури – опять солнце, опять весна.

В воскресенье в Монреале, стоя во время английской Литургии в церкви, я думал: неужели когда-нибудь поймут наконец «православные», что служить, петь, стоять в церкви нужно именно так и только так? После этого архиерейская обедня (в которой участвую) кажется настоящим падением. Эти нахальные иподиаконы, разбрасывающие орлецы, «номера» хора, рычание Апостола, все это – привычное с детства! – ударяет по нервам, как предательство… Вот в этом-то как раз и упрекает меня о. Сергий Желудков: в том, что я все это «замалчиваю». От страха ли? Нет, пожалуй, скорее от «реализма», от отвращения к «бунтам» в Церкви, от чувства, что частичные исправления не помогут, если не будет сначала обращения к другому видению Церкви, к другому «переживанию» богослужения.

Среда, 23 марта 1977

Удручающая суета в семинарской жизни. Удручающий уровень интересов студентов, уровень того, что называется «церковностью».

Четверг, 24 марта 1977

Рано утром – длинная служба, Мариино стояние с каноном Андрея Критского. Потом – в Нью-Йорке, в «Свободе». Холодно, ясно и сильный ветер: я не могу оторваться от колыханья веток перед моим окном: точно они страстно, настойчиво твердят что-то.

Вчера – уютнейший, счастливейший вечер с двумя нашими «матушками» – [дочерьми] Аней и Машей. Любование их духовным здоровьем, светом, прозрачностью.

Пишу это перед благовещенской всенощной: «Архангельский глас…»

Пятница, 25 марта 1977

Благовещение – любимейший из любимейших праздников. Стоя вчера за всенощной в алтаре, слушая эти ликующие песнопения, все на тему: «Благовествуй, земля, радость велию, пойте, небеса, Божию славу…», – думал: какие могут быть «проблемы»? Не состоит ли вся жизнь в принятии и усвоении этой радости свыше, причем усвоение состоит в том, чтобы все в этой радости увидеть и по-новому принять?

Много исповедей, и – как бы по милости Божией – в этот день «положительных».

А вечером сегодня другая радость: Похвала Богородицы.

Суббота, 26 марта 1977

Акафист вчера, а сегодня утром – тихая «голубая» Литургия «Похвалы». Чистая, беспримесная радость этого дня с юношества, когда, сидя в Lycie Carnot и скучая, говорил себе: «Сегодня вечером – Похвала…» Каштаны на Bd. Malesherbes.

Думал сегодня о спорах – «о месте Богородицы» в нашем спасении, об определении и т.д. О нищете и бессилии «богословия», так понимаемого. Ибо ничего нельзя понять, не приняв сначала всего этого: «Радуйся, еюже радость возсияет…», не прикоснувшись с изумлением, с благодарностью к этому «пре чистому» образу. И как все это определить на том языке, который выбрало себе «богословие» за то, что он «научный»?

Во всем «женском», даже самом «профанированном», – осколки того образа. В ней они собраны в целостности.

Отсутствие «отрицательных» женских образов в Новом Завете (как Иуда, фарисеи и т.д.). Христос обличает фарисеев, но прощает блудницу, разговаривает с самарянкой.

«Определение», то есть сущность: Мать, Дева, Невеста, Жена, облеченная в солнце, Царица.

Женщина «соблазняет» своей красотой. Но соблазн не в ней, а в мужчине. Он, соблазняясь, разрушает образ. Соблазн: желание проникнуть в тайну: «раздеванье». В мужчине нет тайны. Она есть в ребенке и в женщине. Соблазн: желанье разбить целостность и так добраться до «тайны». Вместо этого получается растление, то есть убийство тайны.

Вторник, 29 марта 1977

В воскресенье вечером в Филадельфии на «миссии», а затем на собрании о семинарии. На вечерне полная церковь, десять священников.

В понедельник, вчера, – очередное собрание с англиканами, «интересующимися» Православием. Балаган и трата времени, какая-то низкопробная торговля об «обрядах». Что-то предельно несерьезное во всем этом подходе…

Весь день вчера теплый, весенний дождь, все уже зеленеет, «сквозит», не сегодня завтра расцветут форситии.

Суббота, 2 апреля 1977. Лазарева

Со среды до пятницы утром – в Вашингтоне, два чудных, солнечных, «праздничных» дня. Барский старомодный отель Madison. Совершенно изумительные, солнечные дни. Вашингтон весь в совсем еще прозрачной зелени, а также в цветущих вишневых деревьях. В среду после обеда (утром я читал лекцию в Wesley Theological Seminary) – прогулка с Л. по чудесным уличкам Georgetown'а⁹⁴¹. Ужин во французском ресторане. В четверг – Jefferson Memorial, Capitol и National Gallery⁹⁴². Этот музей просто потрясает: в комнате Рембрандта (ап. Павел!) почти физически чувствуешь, в чем «смысл» искусства: в очищении, в возношении, в прикосновении к чистой, беспримесной радости… Начали с поздних французов – Моне, Мане, Писсарро, Сезанн, потом великие – Клод Лоррен… И, в конце, как climax⁹⁴³, – Рембрандт. Праздник…

После обеда – Arlington Cemetery, Lincoln Memorial⁹⁴⁴ и снова Georgetown, уютное, пустое французское кафе. Два дня отдыха, радости и свободы.

Великий понедельник. 4 апреля 1977

Только что вернулся из Детройта, где вчера вечером служил «Пассию» и читал лекцию. До этого «полнота» Лазаревой субботы и Вербного воскресенья, самого «эсхатологического» из всех праздников. «Радуйтесь и паки реку: радуйтесь…»⁹⁴⁵.

В аэроплане – летя вчера в Детройт – дочитывал «Dilivrance»⁹⁴⁶, запись бесед по радио Филиппа Соллера и М. Клавеля. Книга, вызвавшая массу мыслей все о том же: о религии, о «трансцендентности», о вере, о христианстве. Радикальное обличение Клавелем марксизма и фрейдизма как отрыжек XIX века, как последнего и страшного тупика, «вопиющего» к трансцендентности.

Maurice Clavel (p.115): «Pourquoi est се que je m'entends si bien avec les athees -j'entends les athees a la pensee rigoureuse – et si mal avec les Chretiens vaguement ideologues? En bien, excusez de me citer encore, с'est que pour des athees, les vrais et les grands athees, Dieu c'est Dieu. Les athees me disent: «si j'avais lafoi, j'aurais la votre» et je les comprends fort bien. Lafoi est un vecu dont ils respectent chez moi la presence et dont je respecte chez eux 1'absence. D'autre part, la Foi – c'est la que je reprends Kant et Saint Paul, la Foi est radicalement differente de la raison, a telles enseignes que j'ai pu dire que la raison, du point de vue ontologique, ne pouvait pas trouver Dieu, ne pouvait pas meme chercher Dieu, parceqúelle etait elle meme dans le peche une aversion et une fuite de Dieu! Par consequent les Chretiens qui essaient de trouver Dieu par la raison ou de faire bon menage a Dieu et a la raison sonten quelque sorte des anes charges dereliques…»⁹⁴⁷.

Вечерня в огромном, новеньком сербском соборе св. Лазаря, с двенадцатью священниками и при пятистах присутствующих. После вечерни – пятьсот человек на лекции! «Овцы, не имеющие пастыря»⁹⁴⁸, но, значит, все-таки жаждущие чего-то – «живого слова». Конечно, помогла тема: «Женщина в Православной Церкви». Своей лекцией – относительно доволен, ибо если не сказал всего, что я думаю или, вернее, чувствую, то сказал все-таки приблизительно так, как надо, в согласии с «видением», которое чувствую больше, чем «разумею». Это значит – не искал внешнего успеха, а это всегда самое трудное, ибо люди так хотят услышать то, что они уже думают, а не подниматься на следующий этаж.

До лекции заезжал к Павлу Мейендорфу. Острая жалость к их ребенку, которому предстоит целый год жить между жизнью и смертью, или, вернее, к ним; сознание трагедии, вскрывающей, до какой степени хрупки, обречены все наши «счастья». «Почему Бог допускает это?» Вечный вопрос без ответа. Вижу только один, наверное неполный: своим страданьем человек «приносит пользу» другим, нам: разбивает хотя бы на время бетон эгоизма, самодовольства, «жира», отделяющего нас от Бога больше, чем любые «прегрешения» и «помыслы». Это и есть, по всей вероятности, спасительный смысл страданий. Но «мир сей» ненавидит страдания и, если бы мог, просто «ликвидировал» бы всех страждущих.

Книга H.F. Peters «Zarathustrá's Sister»⁹⁴⁹. О сестре Ницше, завладевшей его «наследием» и исказившей его. Всегдашний интерес к Ницше как к одному из тех прорывов, которые одни, в сущности, интересны и важны. Как это ни звучит банально, но ницшеанское восстание против христианства для христианства неизмеримо важно и, по-своему, ценно.

Великий вторник, 5 апреля 1977

Кончил книгу Петерса. Вторая часть – о том, как сестра Ницше «эксплуатировала» его наследие и докатилась до Гитлера, – меня мало заинтересовала. Интересен только сам Ницше, его «безумие», его страсть, его отрицание. Отрицание прежде всего XIX века, сквозь тональность которого «расслышать» христианство было нелегко.

Великая среда, 6 апреля 1977

Кончил Dickstein'a «Gates of Eden»⁹⁵⁰ и думал, что наряду с популярными в Америке курсами вроде «The Great Western Ideas»⁹⁵¹ нужно было бы прочитать курс о «The Great Western Errors»⁹⁵² no такому, приблизительному, плану: Руссо, или «Природа» с большой буквы, Просвещение, или «Разум» с большой буквы, Гегель, или «История» с большой буквы, Маркс, или «Революция» с большой буквы и, наконец, Фрейд, или «Пол» с большой буквы; причем главной общей ошибкой нужно признать именно «большую букву», превратившую каждое из этих слов в идол, в трагическую «pars pro toto»⁹⁵³. Показать также все это как рассыпавшееся христианство и страшную вину христианства в этом «рассыпании». Вину не только «идейную», но, прежде всего, духовную («духовность») и, так сказать, «практическую» (слияние с миром, принятие функций естественной религии, отказ от эсхатологии, с одной стороны, от hic et nunc⁹⁵⁴ – с другой).

Мне чужд, невыносим, кажется фальшивым в первую очередь теперешний христианский «discours»⁹⁵⁵. He то, что говорят, но как говорят и потому, пожалуй, чувствуют. И также – растворение Греха в мелочной сосредоточенности на мелочах, непонимание того, что мелочность – даже «нравственная» – и есть сам Грех, то «a-version de Dieu» 8, про которую говорит Клавель, не-хотение Бога, потому что «мелочность» – легче, «религия» – легче.

Все растущее убеждение, что ничего, абсолютно ничего не достигается и не разрешается путем «дискуссий», споров и обсуждений, что все это аберрация нашего времени. Невозможно представить себе Толстого, Рембрандта,

Шекспира на каком-нибудь «коллоквиуме», посвященном «путям современного искусства». Все, что убеждает, обращает других, вырастает в одиночестве, в творческой тишине, никогда не в болтовне. Это не значит, что творец не должен «держать внутри себя собора», вернее – он не может не держать его. Страшная ошибка нашего времени – вера в слова, приводящая к их полной девальвации. Мне скажут: а диалоги Платона? Но они как раз подтверждают то, что я говорю. Это не запись реально имевшего место «обсуждения», а явление идеального, то есть такого как раз, в котором, во-первых, каждое слово имеет свой полный вес и, во-вторых, все построено на слышании того, что говорит другой. Ни того, ни другого нет в современных дискуссиях.

Настоящие дискуссии стали невозможны еще потому, что случайными, произвольными, ничем на глубине не оправданными стали их темы. Подлинный «разговор» предполагает оправданность, почти «необходимость» темы и только этой темой и оправдывается и определяется. Она объективна, и потому, что она объективна, – все вокруг нее организуется, так сказать, органически. Современные дискуссии прежде всего произвольны и потому искусственны и бесплодны. Они потому не о реальном, а о словах, и ничего из них не выходит, и ничего от них не остается, кроме отвратительного «вкуса во рту». И в конце концов все сводится к тому же самому: все в мире сем, что не «отнесено» и не «относится» постоянно к главному, к «единому на потребу», – пусто, ненужно, вредно. Христово «ищите прежде всего Царства Божия…»⁹⁵⁶ есть основной методологический принцип, единственная возможность…

Но остается, в сущности, неразрешенный (неразрешимый?) вопрос: к чему «звать», чему «учить»? Думал также сегодня, что начинать нужно было бы с тела: в нем все дано для общения, познания, причастия. Чувства: глаза – чтобы видеть (на что смотреть, что видеть?), уши – чтобы слушать и слышать (что?) и т.д. Ошибка в том, что все свелось либо к «разуму», либо к «эмоциям». Разум мешает видеть и слышать, ибо превращает «другое» – даруемое, видимое, говорящее – в «объект» размышления. «Эмоции» же все обращают на «себя», все превращают в нарциссизм. И тут и там – замена, одиночество, грех. И главное, конечно, в том, что слышать и видеть – это и есть hic et mine, это то, что сейчас являет «вечность». Это реализация «Царство Божие внутрь вас есть…»⁹⁵⁷.

Великий четверг, 7 апреля 1977

Перед уходом в церковь. Очень солнечно. Очень холодно – почти мороз, но «Искушения» Страстной: во вторник – налоги. Вчера разбирательство «дела» М.Р. и – бомба! – отставка К.С. после письма, в котором я спрашивал, почему он, ничего не сказав, не явился на заседание финансового комитета. Действительно, «образ мира сего» – в Церкви – «Сеченное сечеся…», внизу – возбужденный спор о каких-то 100 долларах, главное же – об обидах: «Почему он, а не я?» и т.д. Никогда не проходящее удивление от того, как все это преспокойно уживается, как две «логики» просто не соприкасаются одна с другой, и это несмотря на то, что все христианство, все в христианстве, особенно же в его «фокусе» – Страстной неделе, как раз об этом – о двух «логиках», приведшей одна – к «странствию владычню», а другая – к «шед удавися»... Но вот кончается служба, и все без всякого труда возвращается в ту жизнь, судом над которой эта служба будет, пока ее будут служить…

Великая пятница, 8 апреля 1977

Все как нужно, все как всегда в эти «высокие дни». В лучшие минуты – пронзает внезапно, что, собственно, мы вспоминаем и празднуем. Невозможность, неслыханность – если вдуматься… В средине – воспоминания детства, точно Страстная «собирает» всю жизнь. В худшие – суета, заботы, раздражения: на диаконов, прислужников, беспорядок и т.д. Одно ясно: эти дни, особенно пятница, – это беспощадный суд над всем, это явление Греха и Зла в чистом виде. И Иуда, который «не восхоте разумети», – это я, это все мы, это весь мир. И, конечно, прежде всего – суд над религией. «Пронзение от гроба возсия» – да, но только в ту меру, в какую мы осознаем всем существом беспощадность Великой пятницы…

Светлый понедельник, 11 апреля 1977

Еще одна Пасха. И всегда мысль – а вдруг последняя? Еще раз – белая тишина Великой субботы, прорыв пасхальной ночи, солнечная пустота воскресного дня. И опять – «il faut tenter de vivre…» Писать обо всем этом нельзя и не нужно. Только острое чувство: все это, действительно и только, по милости Божией, это разрушение смерти в нас. Ибо, конечно, смысл Пасхи, а значит и Церкви – в разрушении смерти. Продолжающееся сошествие во ад – Жизни. И дар нетленной жизни. Поэтому и все настойчивые «воскресни», «возстани» – это не «инсценировка» прошлого, не «символизм», а мольба о том, чтобы все это совершилось и совершалось в нас и с нами, в Церкви, в мире. «Смерти Царство разрушаеши…» Пасха – это передавание нам содержания веры как силы, как радости, как реальности, как Царства. Только от нас зависит «воистину воскресе» – от нашей веры, от степени нашего самоотождествления с «Царством смерти», в которое снизошла Жизнь, чтобы его разрушить.

В пятницу получил и вчера, отдыхая, читал книгу А. Краснова-Левитина «Лихие годы». Странный человек и странная книга. Какая-то каша: и исступленная церковность, и тяга на разных старцев, и обновленчество, и Соловьев, и театр, и все это страстно, эмоционально, душевно без меры… Страшное сомнение по мере чтения: да «очищалось» ли и «возрождалось» ли Православие в эти лихие годы? Сколько раздоров, расколов, ненависти, фанатизма! Духовный крах «обновленчества», духовный крах «иосифлянства», духовный крах «официальной» Сергиевской Церкви. Не есть ли это прежде всего крах самой нашей «церковности»? Церковности, внутри самой себя утерявшей способность искать и находить то, что «делает» Церковь – Церковью, вечно претворяет ее в саму себя. Революция была обвалом России и также обвалом Церкви. И вот впечатление такое (впечатление извне и потому неизбежно поверхностное и, возможно, ложное), что из этого обвала никаких выводов сделано не было или, вернее, он только укрепил каждую установку – кто в чем увидел спасение, но каждый в чем-то «прошлом»: в уставе, во власти, в «юродивых», в «иконе», в «духовности», в «старообрядчестве»... Да, сотни, десятки тысяч мучеников, вдохновляющее мужество – и опять впечатление такое, что это ничего не изменило в «самосознании» Церкви. И все искали – кому бы, какой «власти» – церковной или иной – подчиниться и из нее все выводить… И вот шестьдесят лет спустя все та же формула: «благообразие» и «кликушество». Изумительные иподиаконы и рядом – всевозможные апокалиптики а la Якунин и Хайбулин… Либо рабы, либо бунтари. Рабы не только «власти», но и «церковности», «благолепия», камилавок, бунтари против всего… Одно то, как будто, нет в историческом Православии: свободы поклонения «в Духе и Истине»⁹⁵⁸. А только в этой свободе может наступить прояснение, можно понять относительную правду и Антонина Грановского, и иосифлян, и «официальной» Церкви, можно возвыситься до подлинного уровня, на котором только и можно поставить правильный диагноз всем этим болезням и искать их исцеления.

Все всегда нужно начинать сначала и относить к концу. И христианство – это прежде всего возможность этого двойного восхождения – к началу и к концу, в свете которых, по отношению к которым только и становится понятным все.

Светлая среда, 13 апреля 1977

В понедельник вечером у нас – обе англиканские монашки, ставшие православными: Sister Edith Raphael и Sister Veronika Joy. Очень хорошее впечатление. Полное отсутствие даже намека на кликушество, «духовность», кривлянье, игру в монашество.

Кончил Краснова-Левитина. При некоторой «легкости в мыслях необыкновенной» все-таки подкупает это свободолюбие, это «против течения», способность взглянуть на «Православие» и на «церковность» широко, щедро и не триумфально. Есть что-то в этой книге подкупающее. И он сам хорошо об этом пишет, по поводу чтения им в 18–19 лет Владимира Соловьева. Точно после удушья в комнате, насквозь пропахшей лампадным маслом, открыли форточку на свежий воздух… Также и мысли о построении Царства Божия на земле. Насколько же эта мечта выше этого псевдоаскетического «нам до всего этого дела нет». Насколько же тут больше настоящего аскетизма: строить, зная, что на земле не построишь, не достроишь, но зная также, что только от этого усилия зависит вхождение наше в «невечерний день» Царства Божия…

Письмо от Н. Солженицыной:

«…уже четвертая Пасха не дома – и можно уже сказать, что привыканье наше не состоялось…»

Вчера – после пасхальной Литургии и крестного хода при ликующем солнце – весь день у нас в доме внуки и Виноградовы. Страшная жара – до 90°… Сереже – 32 года!

В понедельник – звонок от Андрея из Парижа.

Часовой разговор вечером с И.М.: дела, делишки, суета, скука. Рассказывал Тому и Ане о семинарских «драмах» – М.Р., о. К.С. Том: «How can you take all that?!»⁹⁵⁹.

Светлый четверг, 14 апреля 1977

Необыкновенно жаркие дни. Вчера похороны Магу Ruzila в Парамусе. Архиерейская служба. Четырнадцать священников. Проповедовал. Днем – о. К. Ф[отиев] и Трегубовы. Умилительный, но и утомительный «активизм».

Светлая пятница, 15 апреля 1977

Семинария. Церковь. Завтрак вчера в Biltmore с о. Д. Г[убяком], обсуждение «дел». Все упирается – и в Церкви, и в семинарии – в то же самое: маленькие интересы, страстишки. И все это в глубочайшем смысле слова неважно, но вот отравляет, затемняет жизнь… Но зато – сколько радости от таких людей, как о. Даниил! Людей, про которых действительно можно сказать, что у них «anima naturahter christiana est»⁹⁶⁰.

На радио «Свобода» длинный разговор с двумя боссами о религиозных радиопередачах. Страшно вежливые, но, в сущности, с презрением к религии, внушенным самими «религиозниками». Что им нужно? И если бы я сказал: «звон колоколов» и т.д., то они совсем не удивились бы. Кризис религии! Изношенное выражение, но отражающее глубочайшую реальность…

Вечер с Дмитрием Оболенским – дома и в [ресторане] L'Argenteuil. Встречи с ним каждые десять лет! Начиная с первой – в заснеженном Кембридже в феврале 1947 года. Работает над «Киприаном Киевским», а тогда «работал над богомилами». Иногда у меня такое чувство, что такого рода «работа» тоже своеобразное бегство от жизни. Человек он, однако, очаровательный. Читали друг другу наизусть Мандельштама и «Поэму без героя» [Ахматовой]. Тут зато полный унисон.

Мой «богословский» вопрос: почему видение, опыт, передаваемые, раскрываемые в богослужении Церкви (например, Страстная седмица), давно уже не «формируют», не определяют собою ни богословия, ни благочестия? Думаю об этом каждый день, стоя на светозарных, пасхальных Литургиях этой недели. Люди, православные, с одной стороны, – «любят» все это, а с другой – не живут этим. Почему? Богословие – потому, мне кажется, что оно не знает, что делать с «опытом», «радостью», «прозрачностью», то есть таинством в подлинном, эсхатологическом смысле и содержании этого слова. А «благочестие» – потому, думается, что оно насквозь пропитано религиозным эгоцентризмом. «О Тебе радуется, благодатная, всякая тварь» – тут все дело в радовании о другом, в любовании другим, и это значит – в «онтологическом» смирении, которое одно делает это радование, это любование возможными, а вот этой-то обращенности на другого, на другое – на Бога, человека, мир – и нет в «религиозности». Христианство дарует свободу и требует от человека свободы: свободы прежде всего от порабощенности собою, свободы зрения, слуха, обращенности ума и сердца. Ибо только в этой свободе загорается «радость о…», любованье, только в ней все становится прозрачным и восстанавливается утраченная в «первородном грехе» целостность . Историческое благочестие – это, по сути дела, «узость и теснота». И оно отравляет «церковность» больше, чем что-либо другое… Все в мире «скучно», пока не коснется его луч Духа, радости, свободы… Пока луч этот не сделает всего «прозрачным», и тогда душа «поет»: «О Тебе радуется…»

Вторник, 19 апреля 1977

Суматошные дни. В Светлую субботу двое крестин – сына Кабачников и сына М. Оболенского. Накануне, в пятницу, приезд Никиты Струве. Вечером в Sea Cliffе – открытие съезда РСХД. Езда с Никитой туда и обратно, утомление от разговоров и «общения». Вчера – начало лекций в семинарии. И простуда, кашель, хрипота… Жизнь изматывает этим непрекращающимся нажимом, водопадом мелких, отрывочных дел, безостановочным «засорением». И как это мучительно!

Продолжаю в 4.30 после двухчасовой лекции, приема десяти студентов и трехчасового заседания факультета. Уф! В голове пусто, хоть шаром покати, и она еще, в дополнение ко всему, трещит…

Все эти дни много времени с Никитой, который завтра едет в Вермонт к Солженицыну. С Никитой мне всегда просто и хорошо, хотя есть в нем какая-то микроскопическая капля «интеллигентщины» – одновременно русской и французской. Разумею под этим, во-первых, некую parti-pris, во-вторых, опять-таки ничтожную, но скованность «мифами», в-третьих, снобизм «культурности». Все это, однако, мелочи, и человек он умный, зрячий, открытый и «служащий», и это делает общение с ним – радостью…

В воскресенье, после съезда, под вечер – заезжали с ним к Литвиновым. Кончилось своеобразным скандалом: Майя (жена Литвинова, вообще-то милая и симпатичная) стала орать, что «Солженицын – нуль», ничто, «наполненное», вытянутое из ничто ими – московскими и ленинградскими «интеллигентами». Думал в связи с этим: что, при всей симпатии к их широте, культурности, терпимости, идеализму и т.д., – отделяет, отчуждает меня от Литвинова, Чалидзе и иже с ними? И понял: их, в сущности, нелюбовь к России. Я никак не националист, русский «ультрапатриотизм» отвратителен, от эмиграции – первой, второй, третьей, какой угодно, – меня часто мутит. А вот эта очевидная нелюбовь к России мне чужда и меня отчуждает. В России они любят только «интеллигенцию» и все то, что так или иначе можно к этому понятию пристегнуть. Революционеры, Ленин и пр. видели в России, в русском народе «плацдарм» мировой революции. Эти видят ее как потенциально «правовое государство». И тут, и там Россия идея, материал, объект какой-то мечты, идеологии, но самой ее нет, она абстракция. Может быть, еще и то, что подсознательно они знают, что Россия реальная их никогда не «примет», как, в сущности, никогда не принимала «интеллигенции». Знают, что им до смерти суждено жить внутри «интеллигенции», в отчуждении от русской реальности. И потому что их родина и не Россия, и не Израиль, и ничто, кроме вот этого «интеллигентского мира» (в котором, между прочим, по-своему и хорошо, и уютно, и дружески и т.д.), они все-таки безмерно одиноки и безмерно уязвимы, и мне жаль их… И впечатление иногда такое, что и за «права человека» они борются потому, во-первых, что им не за что иное бороться, и, во-вторых, как [за] подсознательную защиту от «погрома». Россия – это погром. И в этом, конечно, есть своя правда, то есть не в погроме, а в таком ощущении России. Но это не вся правда, не вся Россия – а другой они не знают, потому что они не знают единственного, что противостоит «погромности» русского сознания и что так трудно определить. Это не «Церковь» (ибо в эмпирии своей русская Церковь не чужда «погромности»), но все то, что, несмотря на все, только от Церкви, от христианства, от Православия в «русскости». Носительницей «хорошего» в России они считают только «интеллигенцию», в ней видят источник «просвещения» и даже спасения. Но это не так, и не в том смысле, что интеллигенция «плоха», а в том, что она больше всего на свете боится какой бы то ни было почвы под ногами (Федотов: «идейность» и «беспочвенность»), боится – не борьбы и жертвы, их она «любит» и вообще мужественная и героическая, а выхода из своей заключенности в самой себе, нарушения своего «сектантства», свежего воздуха. Даже обращаясь в Церковь, интеллигент остается интеллигентом. Он «несет знамя» своей «церковности», он «обожает поститься», он с надрывом принимает Типикон и, главное, все время клеймит «интеллигенцию». Таким типичным «интеллигентом» в обличий фанатического, максималистического «церковника» был, конечно, о. Константин Зайцев: он ни одной строчки со времени своего обращения не написал без надрыва… В Церкви «интеллигент» моментально начинает «суетиться» – он чего-то от нее ждет, к чему-то ее призывает, кого-то от имени ее обличает и, главное, все время что-то объясняет. У него из веры обязательно вырастает «программа». Страшная судьба.

Среда, 20 апреля 1977

«Континент» 11. Статья С. Рафальского о национализме, сепаратизме, поляках, евреях и т.д. Все, в сущности, правда и все здравый смысл. Но вот редакция должна «оговорить», что не согласна с положениями автора и печатает только в силу «демократизма». Удивительно, что правду говорить нельзя, а если можно, то только с оговорками. Это же касается и интервью (испанского) с Солженицыным в том же номере. Солженицына, в сущности, «разлюбили» только потому, что он говорил простейшую, элементарную правду. Можно доказать теорему: «интеллигенция» всех народов не выносит правды. И потому не выносит, что считает себя носительницей «правды» в каждый данный момент, в каждой «ситуации». Это относится и к русской интеллигенции (vide supra⁹⁶¹), и к Западу. Интеллигенция прежде всего возводит свои идеи и чувства в «правду», а потом в свете этой своей «правды» отказывается признавать любую простую правду – правдой… И этому процессу и служит, его и «оформляет» интеллект («интеллигенция»). Но остается вопрос: кто любит правду и ищет ее? Кто стремится к тому, чтобы «око его просто было»?

Никита рассказывает вчера, со слов Вероники Штейн, о звериной ненависти к Солженицыну Литвинова, Шрагина, Чалидзе и К°.

Чтение лекций… Иду почти всегда (особенно по вторникам, когда четыре часа [лекций]!) нехотя, и всегда – подъем, всегда – вдохновение. Всегда сам удивляешься – благодарно и радостно – тому, что открывается … И потому так скучны рассуждения – вчера на Faculty – о том, что нужно меньше лекций, а побольше «сочинений» и quiz'oв⁹⁶². Как будто лекция – это только «передача» каких-то знаний…

Глубочайшее убеждение в необходимости «деклерикализировать» богословие. Отнять «ключ разумения» от тех, кто захватил его, но – на деле – совершенно равнодушен, если не враждебен всякому «разумению».

Солнце. Длинная череда несказанно лучезарных дней!

Арсеньев на днях мне по телефону: «На лекции в Holy Cross⁹⁶³ два года тому назад молодой греческий богослов тридцать девять раз произнес «божественные энергии» и только один – имя Христа». Грустная, страшная правда – о богословии… Мне сдается иногда, что богословы, в сущности, ne comprennent rien а rien⁹⁶⁴… У них просят хлеба, они подают камень (науки!).

«И всем казалось, что радость будет…»⁹⁶⁵. Theology takes good care of this⁹⁶⁶, исключая радость как нечто явно ненаучное…

Четверг, 21 апреля 1977

Проснулся сегодня ночью и, как это часто бывает, долго не мог заснуть от мысли, показавшейся ужасной: что жизнь прошла, и ничего не сделано, и все уходит на мелкие делишки, семинарские драмы, скрипты и т.д. Утром – только воспоминание, но ночью это казалось абсолютным ужасом… И все же остается, действительно, мучительный вопрос: нужна ли эта полная «растрата» жизни? Нужно ли писать? Нужно ли что-то менять? Нужна ли эта отдача всего «мелочам» или в принятии вот «этой» жизни – христианский смысл ее?

Чтение вчера (как всегда после поездки в Нью-Йорк) газет и журналов. Сего дня утром говорил Л.: переход из одной «риторики» в другую. Риторика французской «левой», риторика русской эмиграции, риторика диссидентов, риторика «Православия». И самое ужасное, мучительное в каждой из них – это их «заключенность» в себе, самодостаточность, самодовлеемость. Каждая закрыта и не видит того, что она, в меру своей закрытости, убога. Душевная усталость от всего этого, страстное желание ухода от всех риторик… Но что же нужно?

Пятница, 22 апреля 1977

«Кризис» в семинарии: уход о. К.С., «драма» с [двумя студентами] и т.д. Смешно, как такого рода кризис, вместо того чтобы повергать меня в уныние, – напротив, по-своему бодрит меня. Именно уныние исчезает, и внутри появляется какая-то «сталь».

Вчера полдня в Syosset – сначала предсоборная комиссия, а затем прием нового «московского» архиерея Иринея. Поразительно – точно их всех делают по одному штампу. И совершенно уникальная «казенность». С ним о. X. – от этого уж очевидно «пахнет».

Письмо в «Вестник» от А.В. (одного из авторов «Из-под глыб»):

«…особо хочется сказать о дискуссии, происходящей на страницах Вашего журнала между А.И. Солженицыным и о. Александром Шмеманом. Целиком разделяю ту высокую оценку, которую дает о. А.Ш. нашему великому писателю, которого он очень точно назвал экзорцистом русской души. Действительно, служение А.И.С. несомненно пророческое. Его жизнь – редкое чудо. Человек, который столько раз находился на краю гибели – на фронте, в концлагере, в больнице, от рака, – храним Богом, чтобы стать едва ли не самым известным проповедником правды во второй половине двадцатого века. У нас нередко приходится слышать упреки в адрес А.И.С. в том, что он слишком резок, слог его странен и т.п. И это даже со стороны людей, в общем ему сочувствующих. На все это можно с уверенностью ответить лишь одно: все это не имеет значения в оценке человека, который первый заставил мир услышать правду о Советском Союзе с его тайной полицией, его лагерями, услышать правду о многих миллионах невинно замученных людей, о всей его античеловеческой сущности. «Сила правоты» А.И.С. в его бескомпромиссном стремлении к правде, и его призыв «жить не по лжи», обращенный ко всему человечеству, услышан уже многими и приводит к заметному изменению политического климата.

В то же время, как мы знаем, каждый пророк все-таки всего лишь человек и, как человек, может, увлекаясь, в чем-то заблуждаться. Эти увлечения есть и у А.И., в том числе и в его «Письме из Америки» («Вестник» 116), и отрадно видеть, с какой блестящей эрудицией и с каким тактом снимаются эти человеческие увлечения в данном случае в статье о. А. «Ответ Солженицыну» («Вестник» 117). Здесь, как, впрочем, и в большинстве других статей, мнение о. А. для многих из нас есть своего рода эталон в оценке тех или других мнений и явлений. Его разумная, жизненно-церковная позиция на страницах Вашего журнала блестяще дополняет и корректирует страстные призывы А.И. …»

Среда, 27 апреля 1977

Впервые за много дней – наедине с собою. В пятницу, в последней степени усталости и обалдения, мы удрали с Л. в наш любимый Easthampton. Тот же мотель, те же изумительные деревья, чудные дома. В субботу с утра – на Montauk Point. Пасмурно, ветрено, холодно, но и несмотря на это – красота океана, для меня всегда – образа вечности. Всегда в движенье и жизни, и всегда тот же, и всегда новый, и всегда живой, свободный, полный своей полнотой. Полный отдых, тишина, ужины и завтраки в маленьких уютных ресторанах. Вернулись в воскресенье вечером.

В понедельник лекции, вся – уже почти невыносимая – семинарская суета, страсти. Встреча с очередными англиканами. После обеда на радио «Свобода».

Вчера, во вторник, поездка втроем – с о. Даниилом Губяком и о. Леонидом Кишковским – в Тихоновский монастырь, на заседание «департамента внешних дел» и парадный обед у вл. Киприана. Вечером – лекции, заседание Фонда.

Сегодня в Syosset. Малый собор. Молебен по случаю двадцатипятилетия архиерейской хиротонии вл. Сильвестра. Заседание. Солнце, дождь, всюду «сквозящая» зелень весны. Хлопоты, заботы в связи с уходом о. К.С. Считание, судорожное, дней до конца учебного года, отъезда в Labelle.

В Easthampton'e читал данные мне П. Литвиновым номера русско-израильского журнала «Время и мы» – крайне расхваленного Литвиновым и его женой. Журнал евреев – русских интеллигентов, сидящих в Израиле и, так сказать, «осмысливающих» свою судьбу. Очень сильное и очень странное впечатление. Прежде всего от безысходного надрыва, пронизывающего все их писания. Все это действительно русские люди, русские интеллигенты, для которых русская культура, русский язык – свои. И, вместе с тем, кровно обиженные Россией, и не столько «советчиной» как таковой, а утробным русским антисемитизмом. Обиженные, раненные этим отвержением и не могущие оторваться от русской темы, несмотря на свой отъезд, «репатриацию» в Израиль и все свое, со страстью культивируемое, еврейство. Тон, в сущности, такой: мы ее (Россию) любили, она нас никогда не любила и своими не признавала. Надо «размежевываться», но и это не удается, потому что и для размежевания нужно взаимное признание, взаимное принятие, а его нет, нет, во всяком случае, с одной стороны – русской. Тупик, настоящая трагедия. Читая, снова думаю, что еврейство являет ужас всякого национализма (составная часть, движущая сила которого почти неизбежно в антисемитизме), но, являя, как бы не понимает, что само-то оно националистично по самой сути своей, есть в каком-то смысле субстрат национализма, религиозно не только окрашенного, но детерминированного. Именно потому что их религия целиком направлена на самих себя, на «народ», на собственное избранничество и т.д., на свою особую миссию, на свою обособленность, они и есть источник и внутреннее мерило всякого национализма. И мне опять ясно, что «снимается» эта проблема только во Христе, но это сказать легко… Парадокс еврейства: оно требует, чтобы все отказались от своего национализма, но признали, что единственный законный национализм – это их, еврейский… Чтобы никто не смел говорить о «народности» и «самобытности» кроме них. И то, что они обличают и осуждают, – достойно осуждения и обличения, но, однако, то, во имя чего они осуждают, равнозначно тому, что они осуждают. Порочный круг. Их единственное, царственное величие было бы в полном самоотречении, и это и совершилось во Христе, а они живут самоутверждением, в котором нет, никогда нет величия и правды. И потому что еврейство не захотело, умря для себя, ожить и «получить все обетования» в христианстве, христианство оказалось отравленным псевдоеврейством: самоутверждением и мессианством «христианских наций», национализмом и т.д. На глубине ясно одно: все еврейство о Христе, а евреи думают, что им удастся убедить нас, что христианство – это только для христиан… И как ошибаются те христиане, которые – от «жалости», чувства вины и т.д. – считают, что евреи правы, что у них свой, отличный от нашего завет с Богом… Все подлинное в христианстве – от еврейства, все христианство – «слава людей Твоих Израиля…»⁹⁶⁷, а они требуют от нас признания, что их все это не «касается». Какой ужас и какая слепота! И отсюда страшный еврейский невроз, которым пронизан и этот, в сущности такой русско-интеллигентский, журнал.

Четверг, 28 апреля 1977

В связи с очередным «семинарским кризисом» думаю: почему так часто люди так очевидно разрушают свою собственную жизнь, вредят себе, словно ими владеет какой-то amor fati? Казалось бы, простой эгоизм и инстинкт самосохранения должен был бы предостеречь их от этого, но нет, даже инстинкт этот перестает действовать. Действительно, налицо какая-то одержимость, реальная разрушительность страсти. Страсть же эта – «Я», то есть гордыня. Она «ангела света» превратила в диавола, она и сейчас, в сущности, одна, имеет власть губить людей. Поэтому все, что так или иначе, хоть в микроскопической дозе, причастно гордыне, причастно в ту же меру и диаволу и диавольщине. Поэтому и религия есть нарочитое поле действия диавольских сил. Все, абсолютно все в религии двусмысленно, и эту двусмысленность прояснить может только смирение, и потому на стяжание смирения направлена или должна быть направлена вся «духовная жизнь». Признаки смирения: радость. Гордыня исключает радость. Далее: простота, то есть отсутствие «оборота на себя». И, наконец, доверие – как основная установка в жизни, по отношению ко всему (это – «чистота сердца», в которой человек «узрит Бога»⁹⁶⁸). Признаки гордыни, соответственно, – безрадостность, сложность и страх… Все это можно проверить ежедневно, ежечасно – и следя за собой, и вглядываясь в окружающую нас жизнь.

И страшно думать, что в каком-то смысле гордыней по-настоящему живет и Церковь: «права Церквей», «права Вселенского Престола», «достоинство» Русской Церкви и т.д. и разлив безрадостной, усложненной и страхом пронизанной «духовности». И вот это постоянное «саморазрушение». Мы все защищаем какую-то «истину», все боремся с чем-то и за что-то, не понимая, что Истина является и побеждает только там, где живет: «Смири себя, зрак раба приим…»⁹⁶⁹, где есть освобождающие радость и простота, где сияет Божественной красотой смирение, в котором являет нам Себя Бог: и в творении, и в спасении…

Как этим самому жить? Как в этом других убедить?

Пятница, 29 апреля 1977

Лекция сегодня о воскресеньях «после Пасхи» (Фома, Жены Мироносицы, Расслабленный, Самарянка, Слепой), о смысле этих евангельских чтений и всего этого времени Пятидесятницы как ответа на вопрос: в чем та новая жизнь новой твари, которую получили мы в крещальном «спогребении Христу» на Пасху? С одной стороны, это время радости, причастия новой, воскресшей жизни, невечернему дню (каждое воскресенье, «длящееся» литургически всю неделю). С другой – раскрытия того, как этой жизнью жить в «мире сем» и в его ветхом времени… Доходит ли этот «message» до кого-нибудь?.. Не уверен.

Вчера длинный разговор с о. П. Лазором, которого я уговариваю принять место Dean of Students⁹⁷⁰. Этим человеком можно действительно любоваться… Только бы вышло!

Продолжаю вчерашнее – о гордыне, о «самости» как источнике греха, как о содержании греха и его разрушительной, смертоносной силе. Думал сего дня о связи гордыни с плотью и похотью. Похоть – это, в сущности, та же «самость», та же гордыня, обращение тела на себя, на свое самоутверждение и самоуслаждение. Поэтому и подлинное смирение невозможно без победы над плотью и состоит, в конце концов, в одухотворении тела. Важна, однако, именно эта связь: «борьба с плотью» может стать, легко становится сама – гордыней и источником гордыни, если не укоренена она в стяжании смирения и не направлена на него. Аскетика может быть «блажением в себя, а не в Бога». И тут те же признаки: аскетика светлая – радостная, простая и доверчивая. Аскетика ложная обязательно «живет» гнушением плотью, миром, жизнью, питается «презрением», причастна дьявольской хуле на творение. Такому аскету во всем чудится грех, соблазн, опасность, тогда как победа над плотью никогда не превращается в отвращение, всегда приводит к «простому оку» – «Аще око твое просто будет и все тело твое светло будет…»⁹⁷¹.

Понедельник, 2 мая 1977

Май месяц как дуновение, как обещание свободы…

В субботу в Вашингтоне на заседании Мариологического общества. Потом с о. Д. Григорьевым на вечерне в соборе, потом ужин у них (годовщина свадьбы) с Поливановыми и обратно на аэродром, в Нью-Йорк… Несколько мгновений в почти пустой церкви за вечерней, лучи солнца на стене, радость и полнота.

Вчера после Литургии – в Wappingers, девять лет [внучке] Кате. Погружение в блаженный детский мир, из унылой суеты, в которой живу все эти недели…

Все эти дни – изумительная весенняя погода, а сегодня – серо, душно, мокро. Утопание в семинарских делах. Звонок за звонком. Разговор за разговором. Вот пока писал эти несколько строчек – было три звонка! (Один от «ежедневного» Н.С. Арсеньева…) Мне иногда кажется, что по какой-то странной случайности я попал в какой-то тайфун и бессильно кручусь вместе с ним… Разговор сегодня с архим. Иоанном Маллурисом, греком-киприотом, который когда-то учился у нас года два. Об ужасающем церковном положении на Кипре и в Греции. О степени «гниения» Православия. Но это не мешает православным – старым и молодым – пребывать в полнейшем самодовольстве и триумфализме.

Среда, 4 мая 1977

Преполовение Пятидесятницы. Ранняя Литургия, которую служим втроем: я, Fr. D. Wessel, Fr. L. Papazian и Алеша Виноградов. Утро – за писанием писем и приемом студентов в семинарии…

Leautaud: «Tout peut s'exprimer clairement, et ne pas savoir etre clair est une inferiorite, ou s'appliquer a ne pas 1'etre ou s'en faire un merite, est pure sottise» (XII, 86)⁹⁷².

Письма – от греческого архимандрита из монастыря Пендели с просьбой разрешить перевод моего «Great Lent»⁹⁷³ на греческий язык; от некоей Irene Hoening из Мюнхена с той же просьбой, но на немецкий язык. Она пишет:

«.. .your books, concise, «simple» in the beautiful way of being represented by a person who knows his matter so well that he is able to offer it so clearly that it sounds simple and not complicated – your books would fill the vast gap which is felt here…»⁹⁷⁴.

Что греха таить – всегда приятно, когда хвалят. Но в данном случае меня радует, за что меня хвалят: вот эта самая «simplicity»⁹⁷⁵. Меня радует, что мои книги доходят до «простых верующих», даже если этих последних мало.

К чему я «призван»? Читать лекции, проповедовать, может быть, писать – как продолжение лекций и проповеди (не «research»⁹⁷⁶).

К чему я не призван? К «духовному руководству». К «научному руководству». К «духовным разговорам». К «воспитанию», к «обсуждениям».

По отношению к «не» – вопрос: не призван или же убегаю от чего-то – по равнодушию, по лени, по отсутствию усилия? Думаю, думаю, и вот мне кажется – может быть, только кажется! – что нет, не по равнодушию к людям. Напротив, меня скорее интересует «личность» в ее единственности и неповторимости, во всяком случае, гораздо больше, чем в социальном выражении. Значит, скорее, по недоверию ко всей этой области – «руководства», по неуверенности, что она вообще нужна, оправдана, полезна. По отношению к себе, к своей жизни я твердо знаю, что никогда не был никем «руководим» в этом специфическом смысле. Это совсем не значит, что не испытал влияний. Напротив, я так хорошо знаю, сколь многим я обязан, и всю степень благодарности им: о. Савва Шимкевич еще в корпусные годы, о. Киприан [Керн] да и почти все профессора Института, Вейдле, ген. Римский-Корсаков, митрополит Евлогий – и еще сколько бы имен я мог назвать. Но никогда, ни разу за всю мою жизнь я не испытал ни малейшей потребности с кем бы то ни было «поговорить» о себе, о своих «проблемах», попросить «духовного руководства», «заняться мною». А если такие попытки делались извне, то я от них с ужасом убегал. Все те, кто повлиял на меня и кому я действительно и до бесконечности благодарен, повлияли тем, что давали мне, вольно или невольно, свое, тем, что я изнутри любовался ими. И чем больше любовался, тем менее испытывал потребность в каком-то специфически «личном» общении, личном «руководстве». Та истина, то видение, тот образ доброты, что я получал от них, и были их руководством, их влиянием, помощью и т.д., и это уж было моим делом применить все это к моей жизни, к моим «проблемам»... Мне всегда казалось, что спасение не в обращенности на себя, а в освобождении от себя через обращенность к реальному, к Богу, миру и т.д. И по правде сказать, и вокруг себя я никогда не видел убедительных примеров успеха всех этих духовных руководств. Я видел массу кликуш обоего пола, ненасытных в самоизлияниях всевозможным старцам и «духовникам», но не видел их улучшения. Напротив. Да и в самом христианстве, и прежде всего в образе Христа, я не вижу базы для «душепопечения» в том смысле, в каком слово это смакуют любители «духовного руководства». Не знаю. Может быть, я не вижу чего-то, очевидного другим, не вижу и не чувствую. Зато иногда с особой силой чувствую, что то, что других привлекает в Церкви, в христианстве и т.д., мне чуждо, а то, что меня интересует, захватывает, радует и убеждает, – то чуждо столь многим вокруг меня.

Четверг, 5 мая 1977

Утром сегодня в школе нашего маленького Саши: Grandparents' Day⁹⁷⁷. Всегдашняя радость от соприкосновения с детьми.

Завтрак с двумя организаторами какого-то грандиозного сборища в следующем году в Лос-Анджелесе, на которое они мечтают «достать» Солженицына (и Президента и т.д.). Удивление от этого несокрушимого активизма, планирования, веры в пользу от такого рода предприятий. Сидя с такими людьми, я чувствую себя совершеннейшим, законченным лентяем…

Разговор в радио «Свобода» с некоей К.Т., готовящей какую-то работу о Солженицыне. Спрашивала, почему Запад «отвернулся» от Солженицына. Ответ: потому что он не входит ни в какую «категорию», а этого Запад не допускает. Потому что он разрушает западную «левую мечту», левый миф. Потому тоже, что и он не понимает и не знает Запада, особенно Америки.

Пятница, 6 мая 1977

Нарастающий кризис во Франции. Нет иного пути, как голосовать, твердо зная, что это означает «victoire de la gauche»⁹⁷⁸. И все тот же вопрос: откуда, почему это безудержное стремление к «левому», к «социализму», несмотря на все, что раскрылось о них за последние годы? Нацизма, фашизма оказалось достаточно, чтобы на куски разбить «правый» миф, но ни Ленина, ни Сталина, ни «Архипелага ГУЛаг» недостаточно, чтобы даже под вопрос поставить левую «мечту». Вчера [по телевизору] на [канале] CBS [журналист] Eric Sevareid говорил об этом: о связи между самым высоким уровнем жизни, достигнутым сейчас в Западной Европе, и повальным уходом молодежи в «левое»: «Для этой молодежи, – сказал Sevareid, – их воображение реальнее действительности…» Верно. В том-то и дело, однако, что мир, общество, культура, от которых эта молодежь отталкивается во имя «воображаемого», сами – и в этом их падение – отказались от воображения, от мечты, все свели к «действительности», будто бы ведомой им. Тут, я убежден, корень всего. Была «христианская мечта»: во имя ее все лучшее уходило в «служение». Этой мечты – признаем это – больше нет. Но природа не терпит пустоты: и вот возникает на развалинах одной другая мечта. Христианская мечта умерла, ставши «буржуазной», ибо духовная сущность буржуазии – это именно отказ от мечты. Бороться с «левым» во имя «правого» так же бессмысленно, как бороться с наступлением осени или весны. Поэтому самое страшное в современном мире – это бессилие христианства, его собственная «саморедукция» – к правому, левому, религиозному, его «романтизм» и inferiority complex⁹⁷⁹. Страшное, но, пожалуй, и неизбежное, ибо пока оно не «изживет» в себе всех этих редукций – не воскреснет…

Суббота, 7 мая 1977

Все утро за писанием guidelines⁹⁸⁰ для избрания митрополита! Отчаяние от этой окаянной, беспросветной занятости, которую при этом даже не могу ни контролировать, ни организовывать, ибо она все время зависит от телефонного звонка, письма, сотни непредвиденных обстоятельств…

Эти дни все те же раздумья – в связи с французским нарастающим кризисом – о «путях» христианства в мире, о единственном настоящем кризисе и источнике всех других кризисов – а именно о самом христианстве. Но что надо!

Вчера, когда ехали к Сереже и Мане ужинать, проехали по северной части Lexington Ave. Душный, послегрозовой вечер и это гашение получерных пуэрториканцев. Совсем другой мир, живущий своей, совсем особой жизнью рядом с нами.

Бюллетень Spence School с фотографией Л. на обложке и репродукцией ее заметок для speech of acceptancë the joy of living (gratitude), of learning (discovery), of being together (community)⁹⁸¹. Что-то есть невыразимо вдохновительное в ее – таком светлом, беспримесном – успехе.

Опять подумал о «кризисе» и «пророчестве». Пророчество это должно быть о Христе. Не о «Иисусе», не о «религиозном возрождении», не о «молитве» и «духовности», а о Христе, каким Он явлен в подлинно кафолической, подлинно православной вере. И это значит, конечно, раскрытие этой веры. Не возврат к Отцам или эллинизму, а, в каком-то смысле, «преодоление» всего этого, «оболочки» традиции – раскрытие самой Истины, самой Жизни, дарованных во Христе. Нельзя больше разглагольствовать о преображении и обожении в каком-то древнем византийском или афонском или еще каком-либо ключе.

Понедельник, 9 мая 1977

Вчера во время Литургии (неделя о Самарянке) – такое светлое, твердое чувство – присутствия, истины, света. Тут, в этой Литургии – все, те «Дух и Истина», что рождают истинных поклонников Отцу. Тут реальность Церкви, и отсюда нужно начинать пророчество ее в мире.

Вечером – в Монреале – на юбилее вл. Сильвестра. Летел туда и обратно с о. Даниилом Г[убяком]. Замечательный человек. И я вдруг с радостью ощутил, какая крепкая нас связывает дружба.

Письмо от Никиты. Впечатления от посещения Вермонта.

«…Сам А.И. [Солженицын] – «затворником» больше, чем когда-либо, ради непомерного замысла, пожалуй, впервые за много-много лет и, разумеется, со всеми трудностями аскезы…»

В Монреале на аэродроме купил «квебековские» газеты. Вечером, вернувшись, просматривал. Еще одно очевидное безумие – эта «независимость» [Квебека от Канады]. Так ясно, что никому от этого лучше не будет, и вот, как какой-то рок. «Quos vult perdere…»⁹⁸².

Лекция сегодня (заключительная в этом году) – о Евхаристии и эсхатологии. Вся душа – там.

Получил – с надписями – «Сириус» Н.И. Ульянова, «Странную историю» Е. Терновского. Надо благодарить, но читать ужасно не хочется. Устал от псевдоглубины всех этих писаний. Нет, ничему не «научила» русская трагедия русских писак, никого не просветила и не облагородила. И все эти бесконечные книжки, журналы, сборники падают, как ржавые осенние листья. Осень России. Осень русской культуры. Смертельная рана не заживает.

Вторник, 10 мая 1977

Ужин вчера вечером у Осоргиных в Наяке. Рассказы Анеки о жизни Солженицыных, о детях [которыми она занималась]. Во время возвращения с прогулки Анека говорит им (старшему, Ермолаю, семь лет): «А вот уже и ваша земля…» Он, в ответ: «Это не наша земля, наша земля – Россия!..»

Длинный разговор с [двумя мальчиками] А. и С., длинноволосыми, вегетарианцами и до бесконечности самовлюбленными. Зачем ходить в церковь. О каких-то «levels of consciousness»⁹⁸³. И т.д. Ни йоты скромности у этого поколения, никаких вопросов. Только утверждения. Презрение ко всему, что их прямо не касается. Жаль их ужасно, жаль за эту бедность содержания, ограниченность кругозора. А. – художник. Дом забит его картинами, беспомощными, вызывающими, бесконечно ненужными. Ни дипломы, ни заработки их не интересуют. И всегдашний вопрос: What went wrong? And where?⁹⁸⁴ Эти два мальчика тем интересны, что неоригинальны и потому верно отражают tout се qui est dans Fair⁹⁸⁵. По ним можно было бы составить своего рода клинический диагноз de l'enfant du siecle⁹⁸⁶. Думаю, что в него вошли бы, помимо всего прочего, следующие основные элементы:

– Непомерный «нарциссизм», занятость собою, своим «я», приписыванье необычайной важности каждой своей мысли.

– Уверенность, что этот эгоцентризм совпадает с «любовью», которой-де лишены все остальные, что она как-то необъяснимо и есть подлинная «религия».

– Отрицание, при почти полном их незнании, традиции, культуры, преемственности, принадлежности, ответственности и т.д. Отрицание a priori, основанное на презрении. Полное нежелание даже постараться узнать, что отрицаешь… Отрицание, укорененное в подсознательном знании, что такое «узнаванье» ограничит «свободу», то есть нарциссизм.

– Самолюбование и для этого выбирание псевдоабсолютов: вегетарианство, отрицание дипломов, самой идеи работы для заработка, «морализование» по отношению ко всем, кто этих псевдоабсолютов не признает. Или, по-другому, чувство превосходства a peu de frais⁹⁸⁷…

– Выбирание в виде «авторитетов» чего-то обязательно «побочного» (marginal) по отношению к основной традиции будь то культуры, будь то религии; каких-то «замечательных книжек» (вернее, «книжки», ибо на большее энергии не хватит), замечательных тем, что обещают «сокращенку» (short cut) к Истине, совершенству, знанию и счастью…

– Чувство «миссии» по отношению к родителям, всего этого «не понимающим», при полном нечувствии – жалости, любованья, сочувствия и т.д. Мы их хотим «спасти» – значит, «любим».

– Полная уверенность, что им обеспечен «успех», что их признают как художников, мыслителей, носителей спасения.

– Употребление слов и выражений, якобы объясняющих и оправдывающих все это, каких-то непереваренных обломков психологии: «levels of consciousness» и т.п.

И вот все это создает нечто непроницаемое, непроницаемое, во всяком случае, для христианства, для его основной «триединой интуиции» – творения, падения, спасения, для его основоположного «историзма». На деле это, конечно, антихристианство, причем «анти» остается скрытым из-за безостановочного употребления слова «любовь».

Теперь же, если описание это перевести на язык «здравого смысла» (в сущности, совпадающий с «духовной» оценкой), то получается – лень, гордыня, самообман, самооправдание, эгоизм. As simple as that⁹⁸⁸. Но наша «культура», и в этом все дело, этого языка не признает, бежит от него, как «черт от ладана». И потому ведет к гибели душ человеческих.

Среда, 11 мая 1977

Вчера кончил читать лекции – по моему подсчету, в тридцать первый раз!

Звонок сегодня утром от какого-то таинственного пенсильванца, того самого, который года три тому назад звонил мне в три часа утра, обещая меня убить. Сегодня – просил прощения. Сказал: «Вы сказали мне тогда, что Бог сильнее диавола… Я об этом с тех пор думаю, и мне это помогло…» Однако: вся логика нашего времени, в том числе и «антибольшевиков», пронизана подсознательным убеждением, что диавол сильнее Бога, что разрушить зло можно только злом, даже если его назвать «антизлом». Тут корень того уныния, что одолевает меня при чтении русских газет, журналов, книг. Что так больно ранило меня при чтении вчера в «Русской мысли» даже пасхального приветствия о.Д.Дудко, подписанного им так: «Русский солдат, священник Д.Д.» И все только: «фронт, обстрел, перестрелка…» И каким понятным, нужным становится молчание Христа о всем том, что так страстно интересует нас: о государстве, о религии, об истории, даже о морали. Он всегда говорит мне и обо мне, только это Его «интересует». Но во мне для Него – весь мир, вся жизнь, вся история. И потому Он спасает меня – не Россию, не государственный строй и ничто иное. И потому всякая борьба, кроме внутренней, всякое «анти» – всегда имеет, несет в себе начала самого страшного – «духовного» – поражения… NB: «секта» тоже обращена ко «мне», но «я» для нее не включает мира, жизни, истории – и в этом разница… Христос спасает во мне – мир. Секта говорит, что Он спасает меня от мира. Там «радуется всякая тварь». Здесь – узость, гордыня, чувство превосходства и, наконец, духовный тупик…

Христос и «я» человеческое: «Я видел тебя под смоковницей»⁹⁸⁹. Об этом никто ничего не знает, но только тут все решается.

Четверг, 12 мая 1977

Перечитывал, перелистывал эту тетрадку. Впечатление такое, что в нее «стекает» все то, чем я по-настоящему – «изнутри» – занят, но чем не занимаюсь «вовне». Кто это – Бергсон? – говорил, что у каждого философа по-настоящему только одна идея (прозрение? интуиция?) и только ею он и занят по-настоящему. Видит Бог, я не считаю себя философом. Но если применить к себе эту кличку только в самом общем ее смысле – применимом ко всякому, кто хоть сколько-нибудь «размышляет», – то моей идеей, моим «вопросом», я думаю, нужно признать идею отнесенности. Отнесенности всего к Царству

Божьему как откровению и содержанию христианства. «Новая жизнь» начинается с этой отнесенности и в ней исполняется. Грех христиан – это ограниченность кругозора, это нарушение, пресечение отнесенности, пресечение ее идолами и идолопоклонством. Причем глубина и «новизна» этого греха в том, что идолом тут становится нечто, в сущности своей выросшее из и для «отнесенности»: Церковь, богослужение, богословие, благочестие, сама, так сказать, «религия». Это звучит дешевым парадоксом, но Церкви больше всего мешает, вредит сама «Церковь», Православию – «православие», христианской жизни – «благочестие» и т.д. Когда Христос говорит о том, чтобы мы никого не называли бы на земле «отцом» или «учителем», Он говорит (мне кажется) именно об этом. Церковь есть «отнесенность»; только для того, чтобы мы знали, к чему все отнесено, что являет истину обо всем, чем мы по-настоящему живем, она и существует. И как только она становится одной из составных частей мира (Церковь, государство, культура, этика et tutti quanti), как только перестает «относить», и это значит – являть, этим явлением судить, обращать и претворять, она сама становится идолом. С этого начинается и к этому должно приводить любое «учение о Церкви». К ней ко всей обращено: «Образ буди…» Однако она давно стала жить сама собою, стала «в себя», а не в Бога богатеть, стала «копаться в себе», спорить о своей «миссии», обсуждать свое «дело» и «назначение» и всем этим отражать «мир сей», а не относить, тем самым спасая его, все в нем к Царству Божьему. Трудность: мы от Церкви узнаем Царство Божье, мы Церковь узнаем этим знанием, от нее, только от нее полученным. Это и есть сущность понимания Церкви как таинства. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что всего этого никто не слышит.

Los Angeles. Суббота, 14 мая 1977

В Los Angeles, у о. Д[митрия] Гизетти. Прилетели вчера втроем с Томом и Cfonnie Tfarasar для трехдневного «Orthodox Institute»⁹⁹⁰. Вечером вчера – лекция – по-русски – здесь, в русском приходе. До и после длинный разговор с о. Д. и [его женой] Маригой – о Церкви, о приходе, об эмиграции и т.д. Разговор привычный, я бы сказал, непрекращающийся, где бы я ни был – в Монреале, в Сан-Франциско, в Детройте или в Париже, многолетний и многотрудный разговор.

Что в первую очередь очевидно из этого разговора – это печальный факт неудачи, и, я думаю, неудачи окончательной, всех попыток соединить в одной жизни, тем паче же – в одной молитве, в одном богослужении – «русское» и «американское», или, вернее, – русских и американцев. Ни те, ни другие «не приемлют». В семинарии [некоторые студенты] впадают в истерику от одного песнопения по-русски, в Монреале, здесь, повсюду – русские с еще большим раздражением реагируют на любое слово по-английски. И тут оказываются бессильными любые призывы, увещания, объяснения. Не желаем, и баста! Глубина, утробность понимания Церкви как «своей», «нашей», непонимания ее как любви, готовности не только «уступить», но и пострадать во имя и для другого. Эгоизм религии, эмоциональность и узость церковности…

Поздно вечером, уже в кровати, читал, вернее – листал валаамский сборник о молитве Иисусовой. Странное чувство – словно о какой-то другой религии читаю. И слова как будто те же, и общая цель – общение с Богом, Царство, радость, а вместе с тем как будто о чем-то другом, и даже на глубине. То же чувство испытывал, я помню, читая книгу Никиты [Струве] об о. А. Мечеве. Надо – именно на глубине – будет выяснить, что во мне «отталкивается» от этого. Испуг перед «максимализмом» этого призыва или же какой-то оправданный вопрос? Вот думал: сказано – «будьте как дети!» Но именно дети-то и не знают того абсолютного различия между «внешним» и «внутренним», на котором построен этот весь призыв, весь этот «механизм» (Феофан Затворник). Постоянная память о Боге. Да, в этом и содержание, и цель всего, в этом жизнь. Но не состоит ли, не исполняется ли эта память как раз в той «отнесенности», о которой я только что писал? И это так не потому ли, что и «мир"-то, то есть «внешнее», даны нам как возможность этой памяти, как претворение всего в общение с Богом. Пишут, что этот «механизм» невозможен без любви – и без исполнения всех других заповедей Христовых. Но это звучит почти как «отговорка». Ибо любовь-то разве не есть выход из себя, отдача себя, а не самозатворение в «клеть»? Не знаю. Всегда хочу найти время и до конца все это продумать, продумать «изнутри», с помощью Божией. И всегда откладываю. Исходный пункт, согласие в нем для меня очевидны – «непрестанно молитесь». Но далее, в понимании, в осуществлении именно этого непрестанно – что-то запутывается…

Вторник, 17 мая 1977

Три переполненных дня – суббота, воскресенье, понедельник – в Лос-Анджелесе. Службы, лекции, обеды, разговоры, радио. Устал очень, а тут – в семинарии – надвинулась самая занятая, переполненная неделя всего учебного года.

Хочу, для памяти, отметить – встречу в Лос-Анджелесе, в воскресенье, с коптским папой и патриархом Шенуди III. Удивительное впечатление – подлинности, глубины, «радости и мира в Духе Святом». Приглашение на январь в Каир.

Радостное впечатление от «наших»: о. Фаддея Войчика, о. Гавриила Аши и др. в Лос-Анджелесе.

Калифорнию в этот раз почти не видел. Серые, прохладные дни, и этот бесформенный, нигде не кончающийся, надо сказать – ужасный город.

Задача, призванье нашей Церкви: неуклонно стремиться к тому, чтобы изгнать всякую «игру» из религии, все те безделушки, что повисли на ней и многим, большинству, кажутся чуть ли не сущностью Православия.

Мое состояние на этой неделе: сжавши зубы, прожить до конца, не быть безнадежно раздавленным ужасающей ее суматохой.

Среда, 18 мая 1977

Отдание Пасхи. Вчера вечерня, сегодня Литургия по пасхальному чину. Евангелие: «Столько чудес сотворил Он… и они не веровали в Него…»⁹⁹¹. Все утро в суматохе конца учебного года. Вл. Димитрий… Просмотр фильма о семинарии – до чего я выгляжу старым!

В «Русской мысли» сегодня очередная статья о. Д[митрия] Дудко. Все верно, ничего не скажешь, но – на мой слух – оттенок некоей декламации. Помимо этого да еще отзыва К. Померанцева о книге Краснова-Левитина («Лихие годы»), читать в этой газете решительно нечего. Что не мешает какому-то читателю утверждать, что без «Русской мысли» Западная Европа немыслима…

Leautaud: «…j'ai une egale horreur des musees et des bibliotheques. J'aime mieux la rue, 1'actuel, le reel, le vivant…»⁹⁹² (XII, 296).

Тяжелая, серая жара: провозвестница нью-йоркского лета.

Четверг, 19 мая 1977

Вознесение. Лучшие из всех кондаков: «Еже о нас исполнив смотрение…» Все христианство, в сущности, об этом – «и еже на земли соединив небесным…». Говорил проповедь об этом: что все решается, так сказать, по отношению к Воскресению. Христианство может быть «вниз» и может быть «вверх». Те же слова, те же обряды, а «сокровища сердца» – разные.

Вчера вечером, после всенощной, визит с о. Иоанном М[ейендорфом] к митрополиту Дамаскину, главе [церкви] в Швейцарии. «Главное – не вызывать кризисов, волнений…» «Восточное Православие» подобно чеховскому человеку в футляре: «как бы чего-нибудь не вышло…» Полный паралич. Тем поразительнее кажется весь образ коптского Патриарха… И опять по Писанию: из камней делает Бог детей Авраама⁹⁹³…

Чтение сочинений (выпускных). Приходят на ум слова Леото: «Il ne faut rien lire sauf de tres belles choses…»⁹⁹⁴.

На исповеди студент, почти мальчик, пресерьезно рассуждает о своей «духовной жизни». Где, когда, с чего началась в Церкви эта повальная «спекуляция на понижение»? Из подспудных влияний, оказанных на христианство современной «культурой», самое решающее и глубокое, по-моему, – это почти всецелое искоренение смирения. А при отсутствии этого, краеугольного в христианстве, смирения нет ничего опаснее, чем вся эта возня с духовной жизнью, чем даже чтение так называемой духовной литературы. Она вся укоренена в смирении, это ее фон, контекст, тональность. Но, поэтому, при отрыве ее от этой «тональности» она становится сама, как это ни странно, проводником «гордыни».

Суббота, 21 мая 1977

В «Le Monde» статья о сорока студентах в Гренобле, терроризирующих месяцами девятьсот студентов какой-то студенческой резиденции. И никто ничего против этого не может сделать… Я думаю, что главное зло в «левом», зло, так сказать, онтологическое, прежде всего в отрицании им какой бы то ни было иерархии и иерархичности. Все должно быть всегда снизу. А это уже не ошибка, а именно зло, извращение истины, правды, строя жизни, восстание против добра. И это неизбежно приводит «левое» (всегда, как будто, более идеалистическое, щедрое, человечное и т.д., чем правое) к террору и к тоталитаризму. Но кто в XX веке дерзнет сказать, что снизу никогда и ничего не бывает, а бывает только сверху?..

Совет профессоров вчера. Усталость и раздражение. Раздражение на всю эту академическую игру, на неспособность понять, что она не имеет никакого отношения к тому, что мы должны были бы делать. Радость зато от согласия о. Павла Лазора [принять место проректора]. Может быть, новая эпоха? Я убежден, что пора «сдавать» семинарию следующему поколению – ведь им всем уже под сорок лет!

Все утро, сегодня, в семинарии: подготовка Commencement Day (понедельник), вечером надо ехать на прием Патриарха Антиохийского в Englewood. Завтра – свадьба дочери о. Д. Губяка, армянский банкет в семинарии. В понедельник… Чувство почти какой-то «затравленности».

Понедельник, 23 мая 1977

Восемь вечера. Только что вернулся – совершенно разбитый усталостью – с Commencement! Все прошло, слава Богу, хорошо, но сколько подробностей, сколько деталей, сколько «дипломатии». Патриарх Антиохийский, двенадцать архиереев, масса народа. Утром Литургия, в 12 часов Board of Trustees, в 3.30 процессия и т.д.

В субботу прием в Антиохийской Архиепископии в Englewood. Богатые левантинцы. Все застилает дым от сигар. Словно сборище мафии. Среди всего этого Патриарх говорит мне о необходимости бедности для Церкви…

Вчера, в воскресенье, – крестины сына Рошака, Литургия, панихида по Соне Лопухиной (сороковой день), потом несемся в Sea Cliff – огромная свадьба дочери о. Даниила Губяка. Оттуда на армянское собрание в семинарии. Вечером – Аня и Апраксины. А сегодня – с 7.45 в церкви

Еще один год.