Тетрадь III

Labelle, 27 августа 1975

Увлекательная книжечка Maurice Clavel'a (Qui est aliene)⁴⁸⁶, которую два года тому назад я начал и не кончил и которую теперь прочел с огромным интересом (потому что в связи с размышлениями этого лета о «правом» и «левом» и со статьей об «иерархии ценностей»).

28 августа 1975, Успение

Вчера с Л. [в соседней деревушке] La Minerve, на кладбище. Тишина, солнце, вечность…

Успенская всенощная, вся удивительная, ни с чем не сравнимая радость именно этого праздника, смысл которого, конечно, в том, что он светится «зарей таинственного дня».

Сегодня служили втроем – с о. И. Мейендорфом и о. Леонидом Кишковским. После обедни «заседание» вчетвером (с Томом) у Мейендорфов. Впервые за лето, в Labelle, погружение в «церковные дела». Чувствовал почти физически, как от этого «убывает праздник».

Разговор вчера за ужином у Лопухиных о старости (Зишка служит в Nursing Home⁴⁸⁷ на Reed Farm). Ужас этих nursing homes, куда сгоняют стариков и где они в полной власти social workers⁴⁸⁸ с их теориями.

Последние дни Labelle – и уже «отрешенность» от него. Уже он переживается, как прошлое. Ясность и красота этих – здесь уже первых осенних – дней, ярко-красных кленов. Очевидная для меня «одушевленность» природы, только совсем не «пантеистическая», а вся целиком состоящая в откровении именно Лица, Личности. И это так потому как раз, что природы нет «самой по себе». Она «становится» каждый раз, когда из-за нее, в ней, благодаря ей происходит встреча личности с Лицом, совершается «епифания».

Crestwood. Среда, 3 сентября 1975

Вчера весь день под проливным дождем за рулем – вдвоем с И.М.. Возвращение из Labelle домой. И сразу же – шумный, энергичный визит Давида [Дриллока]. Лава проблем, дел, забот – лава, словно уже захлестывающая сознание и жизнь.

Сейчас утро: 8.30. Только что кончил скрипт для радио «Свобода». Впереди семинария, а потом – заседание церковной администрации. Слава Богу, солнечно и прохладно. Тут, в отличие от Labelle, все еще зелено, все по-летнему.

В последние дни в Labelle прочел любопытный роман Michel Tournier «Vendredi ou les limbes du Pacifique»⁴⁸⁹: попытка написать Робинзона Крузо в «перспективе» нашего времени и наших «проблем».

Также четвертый выпуск «Континента»: в нем сто пятьдесят страниц Виктора Некрасова, которого я никогда не читал, – «литература», то есть то, что – говоря парадоксально – с такой силой отсутствует у Солженицына.

9 часов. «Le vent se leve, il faut tenter de vivre…»⁴⁹⁰.

Четверг, 4 сентября 1975

Семинария. Syosset. Все утро вчера в суматохе, всегда предшествующей началу учебного года, привычной и даже радостной.

Пятница, 5 сентября 1975

Вчера в «Свободе» В.Р. слушает мой «скрипт», потом говорит: «Прекрасно, о. А., прекрасно, но почему Вы говорите о «библейских», а не просто «христианских» истоках учения о личности?..» Наши «бытовики» и защитники «истинного Православия» не подозревают о подспудном сопротивлении в нашей Церкви – Ветхому Завету…

Воскресенье, 7 сентября 1975

Два дня в Hartford'e, на втором собрании «хартфордской группы»⁴⁹¹. Сегодня утром месса, которую служит о. Avery Dulles и на которой все (восемнадцать) участников, кроме одного меня, – причащаются, хотя большинство из них – «консервативные» христиане других исповеданий. Но если так, в чем же тогда разделение Церкви и какого единства еще искать? Вообще, несмотря на дружественную атмосферу, сильно чувствовал свое внутреннее «православное» отчуждение от всех этих дебатов, от самого их духа. Православие очень часто в плену у зла и греха. Христианский Запад действительно в плену у ересей – из коих ни одна in the long run⁴⁹² не проходит безнаказанно.

За чтением сильной и увлекательной книги Maurice Clavel «Ce que je crois»⁴⁹³.

Среда, 10 сентября 1975

Начало учебного года. Суматоха. Новые студенты (до сорока!), заседания и – сегодня – первые лекции. И хотя я начинаю тридцатый год преподавания (или даже тридцать первый – с осени 1945 года!), знакомое и радостное чувство подъема, надежды, что из всего этого выйдет что-то хорошее, веяния духовного «присутствия».

Работа (довольно мучительная из-за срочности) над «хартфордской» статьей. Беседы для «Свободы"… уже ни минуты времени, но пока что без уныния и отчаяния от этого пленения «делами».

Четверг, 11 сентября 1975

Вчера вечером у Ани в Wappingers Falls – [ее] именины. Маленькая Александра, ощущение ее теплого тельца на коленях…

Через два дня – пятьдесят четыре года!

Пятница, 12 сентября 1975

Пасмурно, сыро, дождь. Опять осень. Льяна начала работать – и, слава Богу, с успехом – в ее новой должности (dean of the faculty). Опять будильник в 6.30; утреня – в уже полутемном храме. Я всегда любил «порядок» и «ритм», через которые только и можно воспринять «дары, которых мы не ценим за неприглядность их одежд»⁴⁹⁴, то есть в сущности – саму жизнь. «Освобождение от…» совершается только через «приятие"…

Воскресенье, 14 сентября 1975

Вчера – день рождения: пятьдесят четыре года. Разговор по телефону с Андреем. В Париже опять трагедия: гибель в автомобильной катастрофе старшего мальчика Рунге.

Вечером – торжественная, радостная всенощная: Воздвижение Креста. Сегодня – такая же Литургия с огромным числом причастников. Масса исповедников. Проповедовал о Кресте. После обедни у нас – Трубецкие, Алексей Шидловский, Алеша Виноградов, Сережа и Маня с детьми. Изумительный прохладно-солнечный день…

Письмо от Никиты [Струве] с «церковной» статьей А.И.С.[олженицына] – которая, по словам Никиты, «вся рядом, нецерковная и в итоге – бессмысленная…» Много думал об этом и о том, как на это реагировать.

Вторник, 16 сентября 1975

Из-за отъезда в пятницу – в Париж и затем в Финляндию – ужасно суматошные дни в семинарии и дома, где только сегодня, встав в пятьчасов утра, закончил, наконец, несчастную статью о Хартфорде.

Запомнить: в воскресенье вечером с Сережей и Маней на Mulberry Street⁴⁹⁵ на празднике San Gennaro⁴⁹⁶. Лучше чем в Италии! Какой удивительный город Нью-Йорк!

Визит вчера некоего Харитонова – диссидента из России, желающего поступить к нам в семинарию. Очень светлое впечатление. На мое сомнение – не учиться ли ему лучше в Париже, где преподавание хотя бы отчасти по-русски, его ответ: «Да нет, у нас там молва-то о Вашей академии…» Но вот, все впопыхах, ни на что не хватает времени.

Пятница, 19 сентября 1975

За несколько минут до отъезда на аэродром – в Париж и в Финляндию. Весь день впопыхах – лекции, трехчасовой совет профессоров, последние письма, напоминания…

Вчера Алеша В.[иноградов] показал письмо от А.И.[Солженицына]: упреки, что «в телефонном разговоре упомянул Вермонт! – Теперь КГБ все знает и будет там до нас… Надо годами учиться конспирации…» Господи Боже мой! Что это – ребячество или психоз? В обоих случаях за него страшно… Как будто, если он переедет в Вермонт, КГБ не узнает этого, как и мы, грешные, просто из газет!

Новые студенты, новые лица. Всегда тот же вопрос, та же надежда: сколько из них окажутся «настоящими»?

И опять, в который раз, тот же опыт: читаешь лекции самому себе, прежде всего учишь себя – и потому только они и могут быть чем-то…

Париж. Суббота, 20 сентября 1975

Ночной полет через океан, на полупустом аэроплане Finnair. Пересадка в Амстердаме. В десять утра в Париже. Солнце, совсем тепло. Завтрак с мамой, Андреем и всей его семьей. В пять часов дня – чудным, совсем летним вечером – [племянница] Елена подбрасывает меня на St. Germain des Pres – мой вечный парижский «исходный пункт». Тихая двухчасовая прогулка по любимейшим во всем мире местам – Rue de Seine, Pont Royale, Tuileries… Деревья чуть-чуть тронуты ржавчиной осени. Удивительное освещение, словно все блаженствует в этом теплом свете. Удивительное, высокое парижское небо. Perfect bliss⁴⁹⁷.

Потом захожу за Андреем и вместе едем ко всенощной. Вечером ужинаем вдвоем в «Le Colisee» на Champs Elysees⁴⁹⁸ – дружно, близко.

Воскресенье, 21 сентября 1975

Литургия на Olivier de Serres. Кофе на углу в cafe с Никитой Струве, но серьезные разговоры – о «письме в редакцию» Солженицына – откладываем на завтра…

Днем на подворье⁴⁹⁹ свадьба двух братьев Ребиндеров на Соне Лопухиной и Наташе Розеншильд. Первое «свиданье» с подворьем. Все разворочено, растет трехэтажное здание. Но если встать к этому спиной – все тот же дряхлый профессорский домик: окно о. Киприана, окно о. Сергия Булгакова. Чувство совсем такое, как в «Соррентинских фотографиях» Ходасевича: все просвечивает прошлым, для меня – сквозь толпу молодых – реальны наполняющие это место дорогие тени… Одиннадцать лет жизни!

Вечером втроем: мама, Андрей и я – по [нашей улице] Lecourte. И каждый раз мысль: не в последний ли раз?

Понедельник, 22 сентября 1975

Рано утром – в восемь часов утра – прогулка с Андреем и [его дочерью] Наташей по Булонскому лесу. Чудное солнечное утро. И снова тот же свет, в котором я блаженствую весь день. Андрей довозит нас до rue Jacob⁵⁰⁰. Наташа идет на службу. А я начинаю опять свое «приобщение» Парижу, ставшее для меня настоящей потребностью, – погружение в это медленное движение по городу, который каждый раз мне что-то открывает – не внешне, нет, а именно внутренне. Словно встреча с самим собой на глубине.

По rue Bonaparte до Сены и направо по набережной. Все больше и больше разгорается солнечный день. Уже «ритуально», не думая, захожу в Notre Dame⁵⁰¹. Торжественная месса – с органом – какого-то немецкого паломничества. Оттуда – на ile St. Louis⁵⁰² и по Quai de Bourbon до Pont Marie, Quai Henri Quatre – до Gare de Lyon⁵⁰³, где в 10 ч. у меня свидание с Mother Mary из Bussy⁵⁰⁴… В одиннадцать часов, кончив разговор с ней, опять пешком к Сорбонне, где у меня завтрак с Никитой и Машей Струве.

Никита дает мне письмо Солженицына. Гораздо хуже, чем я думал. Долго обсуждаем с Никитой – как быть? Решаем так: он будет ждать ответа на свое письмо, в котором он умоляет Исаича взять письмо обратно. Если не возьмет – писать ответ «начистоту» в том же номере.

Гельсингфорс. Вторник, 23 сентября 1975

Весь день путешествую… Выехал в 7 утра, после кофепития с Андреем. Бесконечное ожидание на Bourget⁵⁰⁵. Затем – полет в Амстердам и там – новое ожидание, полета в Гельсингфорс, с получасовой остановкой в Гамбурге. Но я в сущности люблю эти «пустые» аэропланные дни, это совершенное одиночество в толпе.

Весь день солнце, но в Гельсингфорс спускаемся через тучи и на земле – пасмурно, ветрено, темно. Меня встречают оо. Veikko Purmonen (учившийся у нас в семинарии) и Мстислав Могилянский. «Закуска» у Purmonen'a, с обеими женами. Но я так устал, что, несмотря на чувство дружбы, простоты, чувство «дома», мечтаю остаться один. Везут меня в guesthouse⁵⁰⁶ университета. И, наконец, один… Завтра начало очень загруженной финской недели.

Странное чувство: я сижу на расстоянии получасового полета от места, где я родился: от Ревеля, могилы [сестры] Елены. И так близко от России…

С годами – все труднее, все мучительнее каждая разлука с Льяной.

Еще забыл: посещение вчера St. Etienne de Monts: могилы (вернее, места могил) Паскаля и Расина.

Среда, 24 сентября 1975

Утром – короткая прогулка в одиночку по ближайшим кварталам. Но это новые кварталы – все чисто, все обычного скандинавского типа. Чудная погода, солнечно, но не жарко.

В 10.30 заезжает за мной о. Вейкко Пурмонен, и мы едем в приходской дом. Первая встреча со старым Гельсингфорсом. Желто-белые с колоннами здания, петербургский ампир, памятник Александру II-му. Огромный безвкусный Успенский собор «имперского» стиля, Троицкая церковь (1850-х годов) – все снова кругом того же ампирного стиля. Как будто прикосновение к невиданному мною, «папиному» Петербургу.

Завтрак в ресторане с настоятелем прихода о. Александром Корелиным и о. Вейкко. Их рассказ о своей церкви, о религиозном положении здесь.

Русские кладбища. В три часа дня чай и лекция в лютеранском миссионерском центре. Встреча с переводчицей на финский язык моего «For the Life of the World».

В [газете] «Herald Tribune», купленной на вокзале, – новое покушение на президента Форда!

Сейчас еду в университет – на лекцию.

Завтра – отъезд в Kuopio.

10.30 вечера. После лекции в университете и ужина в необычайно роскошном ресторане с канцлером и тремя профессорами. Некая европейская торжественность, но и море добродушия и благожелательства. Сердечно приглашают сюда на год или на полгода – «visiting lecturer»⁵⁰⁷…

Всегда после такого вечера спрашиваю себя: что есть в Европе, чего определенно нет в Америке, что есть в Америке, чего определенно нет в Европе? Или, по-другому, более лично и экзистенциально: что из Америки меня тянет в Европу, а из Европы – в Америку? Я чувствую, что обычный, ходячий ответ: Европа – это культура, корни, традиции, а Америка – это свобода, но и некультурность, и беспочвенность, и т.д., – неполный, односторонний, упрощенный, а потому, в сущности, и неверный. Я бы сказал – неуверенно! – так: в Америке есть все, что есть в Европе, а в Европе нет почти ничего из того, что есть Америка. И тянет, собственно, не столько в Европу, сколько из Америки, потому что в Европе духовно легче, есть всегда к чему прислониться почти физически, а Америка духовно трудна. Люди веками бегут в Америку для более легкой жизни, не зная, что жизнь там – на глубине – гораздо более трудная. Во-первых, потому, что Америка – это страна великого одиночества. Каждый – наедине со своей судьбой, под огромным небом, среди необъятной страны. Любая «культура», «традиция», «корни» кажутся маленькими, и люди, истерически держась за них, где-то на глубине сознания, подспудно знают их иллюзорность. Во-вторых, потому, что это одиночество требует от каждого экзистенциального ответа на вопрос «to be or not to be»⁵⁰⁸, и это значит – усилия. Отсюда столько личных крушений. Здесь даже падающий падает на какую-то почву, там – летит в бездну. И потому – такой страх, такой Angst⁵⁰⁹…

Но именно это – встреча с личной судьбой – и тянет в Америку. Вкусив этого, уже кажется невозможным быть только «финном» или даже только «французом», быть, иными словами, раз и навсегда детерминированным. Уже совершилось болезненное освобождение от этого. Но и «освободившегося» рано или поздно тянет в иллюзорную устойчивость Европы, в сон и мечтание. И тянет тем более, что сон приходит к концу, что почва распадается, что Европа превращается постепенно в карикатуру Америки (острое чувство этого на аэродромах: Charles de Gaulle, Hamburg, Amsterdam…), никогда не смогущую стать «оригиналом», а тем самым – и карикатурой на саму себя с отречением от своего собственного «оригинала». Ходя по Парижу, чувствую, что Notre Dame, перспектива rue de Seine, place de Vosges, то есть все то, что я так болезненно люблю, – иллюзорно, ненужно, не имеет никакого отношения к Франции Жискара, Миттерана и «Le Monde», то есть к реальной Франции. Она хочет стать Америкой, но так же, как Америка не может стать Францией, так и Европа не может стать Америкой (кроме как карикатурой)… Только вот Америка и не хочет стать Европой, и потому она подлинна, а Европа с каждым днем теряет свою подлинность. И потому, что Америка подлинна, – она есть постепенное рождение традиции. А потому, что Европа отреклась от своей «подлинности», в ней распадается традиция… «Аще не умрет, не оживет»⁵¹⁰. Европа «родила» Америку из своей мечты и в ней умирает как Европа, тогда как Америка из этого умирания и родилась, и развивается…

Kuopio. Четверг, 25 сентября 1975

В университетской «guesthouse», где я прожил эти полтора дня в ожидании отъезда в Куопио. Все эти разговоры о Православии и Западе, о Православии на Западе, разговоры, раздумья, в которых я буквально прожил всю жизнь, неизменно приводят к вопросу, обращенному уже к самому себе: что же за всеми словами, за «незабудками, здесь помещенными для шутки»⁵¹¹, что остается за вычетом всего того, огромного, что так очевидно мешает Православию и его искажает? Что несомненно, вечно и составляет сущность того, о чем, в сущности, я говорю, что проповедую и что защищаю всю жизнь? Иными словами, что не относительно, а абсолютно? И всегда тот же вывод: во-первых, некое видение, опыт Бога, мира и человека – о которых лучшее в православном богословии, но с которыми оно не совпадает просто («Отцы» об этом, но сами «Отцы» превращаются в объект какого-то мелкого, интеллектуального и скучного культа). Богослужение об этом, но опять-таки если оно само не есть предмет нездорового любопытства. Духовная традиция об этом, но только если не делается pars pro toto⁵¹², рецептом для безнадежных искателей «духовности». И, во-вторых, Таинство – в самом глубоком и всеобъемлющем смысле этого слова, ключ и критерий которого в Евхаристии. Все остальное не только относительно, но и по самой своей природе – преходяще. Но любят православные и потому абсолютизируют почти только «преходящее». Отсюда – все растущая православная «шизофрения"… И только пророчество и неизбежно связанное с ним «мученичество» (отвержение, одиночество, осуждение) могут, должны эту шизофрению исцелить. А этого никому (мне, во всяком случае) ужасно не хочется. А надо сказать в сущности приблизительно так: православный «традиционализм» обратно пропорционален сегодня верности Преданию, и это без всякого парадокса и преувеличения. Православие запуталось в прошлом, обожествленном как предание, оно буквально задыхается под его грузом. А так как подлинное, живое и животворящее Предание приходит к нам из прошлого, через него, в нем действительно заключено и потому что «жаждущие и алчущие» находят все время куски хлеба, подлинной пищи в нем, то и задача бесконечно усложняется. И решить ее можно, по-моему, только при полной укорененности в настоящем, тогда как первый соблазн православного – бежать из него, идти обратно. Именно тогда, однако, прошлое, переставая быть Преданием – передачей в настоящее, делается мертвым грузом и умиранием… «Всякий, положивший руку на плуг и озирающийся назад…»⁵¹³ – эти слова можно отнести к эмпирическому православию: все оно – либо ностальгическое и романтическое, либо паническое и истерическое «озирание назад». Все православные какие-то «эмигранты» в современности, какое-то «харьковское землячество», суетящееся в случайной парижской или нью-йоркской зале. Развесили портреты, расставили флаги – ну совсем «уголок России». Так и все православие в современном мире какой-то «уголок"… А вот с кафедры лютеранского университета утверждаешь – искренне! – что без православного видения не исцелить миру своих страшных ран и не выйти из тупика…

Одиннадцать часов вечера, в резиденции архиепископа Павла в Куопио. Весь день – то есть пять с половиной часов – вчетвером в машине. Оо. Пурмонен, Могилянский и Кирилл Гундяев, утром приехавший из Ленинграда. Осенний, ясный, но с облаками день. Сосны, березы, озера, пустынно – необыкновенно похоже на наши [холмы] Laurentides в Квебеке.

Центр Финской Церкви: архиепископия, правление, семинария – ультрамодерная постройка. Все блещет чистотой, все вылизано. Архиепископ Павел, которого я уже знаю по Аляске, – то же светлое впечатление. Ужин с ним и о. К. Гундяевым. Потом всенощная под Иоанна Богослова в семинарской церкви. Классическая «русская» всенощная, только по-фински. Но этот язык, в котором гласные доминируют над согласными, – красив и удивительно хорошо подходит к нашим мелодиям. После всенощной – прием и чаепитие в семинарии, ректор которой «наш» Матти Сидоров, переводчик моих книг… Все очень дружно и трогательно: студент играет на флейте, другой поет. Все красавцы-блондины…

Под конец прогулка по мокрой, пустой улице с о. Кириллом. Разговор о Церкви в России, о диссидентах. Гундяев – «никодимит» (ему двадцать девять лет, и он уже архимандрит и ректор Академии!), то есть умница и «clever»⁵¹⁴. Но то, что он говорит и как, кажется мне и искренним, и правильным.

Пятница, 26 сентября 1975

Утром архиерейская Литургия, чинная, строгая, вся несущая на себе отпечаток архиеп. Павла. Все «тайные молитвы» читает вслух, во всем смысл, продуманность. Чудная служба.

Потом весь день лекции, так что совсем выдохся. За окнами дождь и туман. Атмосфера – очень дружная, не замечаю никаких подводных течений. Духовенство – почти сплошь молодое и чем-то похожее на наше, в его положительном выражении. Нет «игры в православность», надрыва. Они у себя дома, на своей почве, им не нужно себе и друг другу все время что-то доказывать, как в эмиграции и ее беспочвенной тоске по почве. Насколько мне это ближе всякого показного «духопостничества"…

Вечером, после ужина, часовой визит к лютеранскому епископу. Все очень «цирлих-манирлих». Лютеранство тут – массивное присутствие…

Потом финская баня с Владыкой и о. Кириллом. Когда мы втроем сидели голые и парились, я подумал: вот бы снять эту фотографию и послать кому-нибудь. То-то был бы фурор… Удивительно, как такой человек, как арх. Павел, который весь светел, весь светится миром и святостью, продолжает так же светиться и голым. То, что грубо, смешно, неприлично в «плотяном человеке», в «духовном» – преображено! Я был потрясен этим настоящим для себя откровением…

Конец вечера у милейшего о. Матти. Легко и радостно.

Суббота, 27 сентября 1975

А все-таки пресловутая «финляндизация» чувствуется. При слове «Солженицын» наступает мгновенное молчание и переводят разговор. Гундяева явно пригласили для того, чтобы «уравновесить» меня, и это не то что подчеркивается, но очевидно для каждого – «правила игры"… Сам архиепископ очень твердо держит эту линию. Финская Церковь, как и сама Финляндия, мужественно отстояла свою свободу, но и платит за это постоянным «самоограничением».

11.30 вечера. Не знаю, как выдержал! Целый день лекций и дискуссий, разговоров, напряжения. Вечерня в соборе. Чай в приходе – с… моей речью. И, наконец, вечер с православной молодежью в каком-то ресторанном подземелье…

Вечерню служит архиепископ с четырнадцатью священниками в дореволюционных, парчевых, с Валаама вывезенных облачениях! Храм маленький, построенный в начале века для какого-то русского полка, здесь почему-то стоявшего. Русская Империя, русское владычество, о котором стараются делать вид, что его вообще не было! Тщета всех этих потуг.

Вечером молодежь поет карельские песни. Они уже все родились на «чужбине», после исхода 1940 г., – но рана жива и кровоточит… Безумие нашего мира и несмываемый позор для России.

Мне поднесли за чаем – подарок (карельскую скатерть) и наговорили массу милых слов…

Речь сегодня о. Тапани Репо – полуюродивого, двенадцать детей, но с таким удивительным лицом; видно, как он изранен окружающей его духовной грубостью. Явный неудачник. Он говорит, все смеются. А это – единственное живое слово! И талантливое, и тонкое. Как несколько нот Моцарта под шум барабанов. И сразу чувствуешь всю красоту, подлинность – единственную подлинность – такой неудачи.

Завтра: архиерейская служба в соборе, банкет и еще какой-то «экуменический» вечер. Мне нравится Финляндия, мне хорошо в Финской Церкви, но вот уже тянет неудержимо домой…

Воскресенье, 28 сентября 1975

Литургия в Соборе – и опять то же впечатление большой литургической культуры и подлинности, исходящих, очевидно, от арх. Павла. Пение прекрасное – выдержанное, цельное от начала до конца, без «номеров». Без всякого преувеличения: лучшая архиерейская служба, на которой мне довелось быть. В какой-то момент службы – блаженный прорыв вечности: наслаждения «странствием владычным». Белый владыко, возносящий молитву, десять иереев, а за алтарем – золотые, осенние березы. Остановка времени, прикосновение к высшему, вечному, над чем время безвластно.

Потом чай у настоятеля, потом бесконечный, трехчасовой банкет (пятидесятилетие союза священников). Речь архиепископа Павла – о моих лекциях: христоцентричны, пастырски практичны и эсхатологичны. Комплимент от него мне особенно радостен.

Совсем осень: низкие тучи, летящие листья, воскресная пустота улиц и площадей. Близкий моему сердцу север.

Понедельник, 29 сентября 1975

Совсем особенный день. В 7 утра выезжаем с вл. Павлом на Новый Валаам. Погода, бывшая все эти дни дождливой и серой, проясняется: холодное, солнечное утро, пустынная дорога, золото осенних берез и изумительные, высокие сосны. Через полтора часа въезжаем в монастырские ворота, и вот – словно возврат на сто лет назад! Древние, древние монахи. Игумен о. Симфориан(!) – копия преп. Серафима на известной картине, где он изображен маленьким, сгорбленным стариком с посохом. Валаамский монах с 1906 г.! Его рассказ о своей судьбе, его тон, выражения, весь его облик абсолютно непередаваемы. Это явление из другого, безвозвратно ушедшего мира. Молебен перед Коневской иконой Божией Матери. Трапеза с монахами. Осмотр монастыря. Все это вызывает целую бурю мыслей, которых сейчас записывать не буду, ибо в них нужно разобраться.

Потом, все тем же золотым днем, мимо сосен, берез и озер, едем в женскую обитель, а оттуда – в «келлию» вл. Павла, на острове среди озера… Какой удивительный человек!

В 4.30 снова уже в Куопио. Осмотр – быстрый – города с о. Матти. Русские казармы, русская уездная площадь (ампирные одноэтажные дома, «присутственные"…) – вперемежку с американскими department stores⁵¹⁵.

Осмотр с Владыкой церковного музея, совершенно невероятных сокровищ, вывезенных со старого Валаама, от которых пестрит в глазах. Какое же это было чудовищное (во всех смыслах!) богатство…

Опять sauna⁵¹⁶, опять мы втроем голышом – и все тот же свет льется из этого хрупкого, прозрачного, светозарного человека, память о котором останется в сердце такой чистой радостью, таким праздничным подарком!

Но ко всему этому нужно будет вернуться. А сейчас нужно укладываться: завтра отлет в Гельсингфорс, послезавтра – домой… Думая об этих днях, особенно же о вл. Павле, хочется закончить эту запись стереотипной формулой: «Слава Богу за все…»

Crestwood. Четверг, 2 октября 1975

Дома, перед уходом в семинарию. Летел вчера весь день и порядком устал.

Во вторник рано утром вл. Павел отвез нас – о. К.Г.[ундяева] и меня – на аэродром, и уже в 8.30 мы были в Гельсингфорсе. Чудный солнечный день. Утром же заехал в славянский отдел библиотеки университета, где, как и в музее в Куопио, глаза разбегаются от хранящихся в ней богатств. Потом с о. Мстиславом [Могилянским] по городу… В двенадцать часов на молебне (Вере, Надежде, Любви) – в русском приходике, сверхтипично эмигрантском. Завтрак у настоятеля с кучей стареющих русских дам. Затем прогулка, опять с о. Мстиславом, по взморью, по площадям этого маленького Петербурга. В пять часов у В.А. Зайцева – одного из последних в мире «кадровых» семеновцев – по просьбе [брата] Андрея. В шесть часов – всенощная в Успенском соборе, поразившая меня своим имперским великолепием: хором, облачениями и т.д. Но после подлинности служб в Куопио все это кажется уже искусственно сохраняемым, музейным, неоправданным. После всенощной – прием у митр. Иоанна, ужин у Могилянских, и все это приводит меня в состояние уже крайней усталости…

И вот опять дома, и финский опыт уже претворяется в прошлое и требует осмысления, включения в целостное восприятие судьбы Православия. Сейчас, однако, нужно погружаться в свои devoir d'etat⁵¹⁷. Чувствую всегда неслучайность всех этих, на поверхности раздробленных, опытов: эмиграция, Америка, Греция, Солженицын, теперь – Финляндия, неслучайность в том смысле, что все это так или иначе ставит вопрос о «синтезе», о преодолении страшной фрагментарности, раздробленности Православия в пространстве и времени, в уходе его во множество ручейков, в исчезновении общего потока. Чего стоит одно посещение Валаама, это погружение в другой мир! И эта всенощная в Успенском соборе, и т.д. «И лишь порой сквозь это тленье…»⁵¹⁸. Трагедия в том, что каждый фрагмент выдает себя за целое, за православное все и отрицает – страстно! – другие. Каждый только своим опытом, своим видением воспринимает Христа, а не наоборот – в Христе осознает свою ограниченность, свою относительность… И свое призвание я вижу в том, чтобы опрокинуть этот подход, все эти фрагменты соединить и тем самым – претворить из тления в жизнь в «опыте» Христа. Надо без устали повторять себе: «Греми лишь именем Христа, мое восторженное слово…»⁵¹⁹. Я должен – потому что это Истина, и я могу – потому что изнутри и нутром понимаю эти фрагменты и могу себя отождествить буквально с каждым из них.

Пятница, 3 октября 1975

На Валааме, как я уже писал, правит и царствует игумен Симфориан, восемьдесят шесть лет, в монастыре с тринадцатилетнего возраста. Ревностно, почти фанатически и уж во всяком случае героически «хранит предание». Что же это за предание: общий стиль – та мешанина благочестивых, но и безвкусных олеографий, плохих и хороших икон, что присуща русскому православию второй половины XIX в. Семь часов богослужения подряд, начиная в три часа утра с молебна(!). Убежденный «мужицкий стиль». Разговаривая с о. Симфорианом, чувствуешь, что этот стиль для него (как и для десятков тысяч валаамских монахов до него) – органичен, спасителен, что он действительно давал святых. Но столь же очевидно, что продолжать его невозможно, что с исчезновением «последних могикан» он делается искусственным, «реставраторским», какой-то надрывной игрой, – и именно эту трагедию я особенно ясно ощущал на Валааме. Обрыв традиции внешней (революция, иссякновение этого «мужицкого» монашества и т.д.) породил в Православии вот именно этот надрывный, «реставраторский» пафос – им с самого начала была пронизана эмиграция, он – на Валааме, на Афоне, всюду… То, что было органическим стилем, становится стилизацией, духовно бессильной, калечащей людей (самоубийство молодого монаха на Валааме, брак другого…). Тут сейчас главная проблема Православия: его скованность «стилем», неспособность этот стиль пересмотреть. Трагическое отсутствие в Православии самокритики, проверки «преданий старцев» Преданием, в конце концов – любви к Истине. Усиливающееся идолопоклонство.

Понедельник, 6 октября 1975

В субботу – Education Day Огромное скопление народа. Чудная погода, удача. На ногах одиннадцать часов, но зато радостное чувство реальной церковной жизни, единства. Вчера – Литургия в переполненном храме, крестины маленькой А.Д. Днем писал скрипты, а потом занимался уборкой страшных завалов в письменном столе. Вхождение в зимний рабочий ритм, в который, из-за поездки в Финляндию, все еще не удавалось войти.

Острое желание засесть за работу. Особенно после нескольких разговоров на Education Day. Одна молодая женщина, абсолютно мне незнакомая: «Я хотела Вам написать по прочтении Of Water and the Spirit чтобы сказать, что Ваша книга ответила на все мои вопросы…» Это моя мечта – писать для людей, а не для богословов. И когда узнаешь, что это удается, – большая радость.

Сегодня Льяне – пятьдесят два года. Все еще совсем зелено. И стоит прозрачное «бабье лето».

Вторник, 7 октября 1975

Только что получил от Никиты «Письмо из Америки» Солженицына и ответ самого Никиты. Еще раз поражаюсь, прежде всего, ограниченности (отчасти – «толстовской») этого письма. Ответ Никиты очень достойный и спокойный.

Четверг, 9 октября 1975

Вчера почти весь день в Syosset – празднование преп. Сергия, малый синод и т.д. Вечер с о.Кириллом Фотиевым и Л. в ресторане. Утомительный день, когда физически ощущаешь les ravages⁵²⁰ внешней суеты, «деятельности». Разговор по телефону с Никитой о том, как реагировать на «Письмо из Америки» Солженицына. Во мне все время идет «парасознательный» процесс разработки или, вернее, созревания такого ответа – на глубине. Основные (уже созревшие) части этой «симфонии»:

– если бы автором «Письма из Америки» не был автор «ГУЛага» и «Августа 14-го», на это письмо можно было бы вообще не отвечать;

– но автор – Солженицын, и это требует разбора;

– русские писатели и Церковь (Гоголь, Толстой…); Церковь – какой «кризис» их творчества…

– «Православие выше нации"… Да нет, не в этом дело – иноприродно…

– в чем настоящая трагедия старообрядчества… и «украинства».

Пятница, 10 октября 1975

Нобелевская премия мира Сахарову. Вчера вечером лекция о Солж.[еницыне] в Wappingers Falls. Думал, что после его несчастного «Письма из Америки» будет трудно говорить о нем. Но было легко и даже как-то вдохновенно. Много народу. Какие-то старенькие русские.

Вчера днем – прием, одного за другим, новых студентов. Впечатление хорошее, но вместе с тем и чувство огромной ответственности: вся опасность «религии» и «религиозности». Подлинность зова и легкость идолопоклонства, с одной стороны, чистой эмоциональности – с другой…

Вторник, 14 октября 1975

Работа эти дни, урывками, над ответом на письмо Солженицына. Пиша, сомневаюсь – стоит ли? А потом сомневаюсь о сомнениях – не от малодушия ли, даже страха? Нужно ли это, полезно ли? Решил все-таки написать и отправить Никите – пусть он решает…

Прочел присланные мне воспоминания Зинаиды Шаховской. Прочел потому, что тема – литература, Париж 30-х годов – меня всегда интересует. Бунин, Штейгер, Адамович, Ходасевич. Книга, однако, «маленькая» и потому неинтересная

«Новый Журнал» (120): решительно читать нечего, книга валится из рук.

Четверг, 16 октября 1975

Кончина вчера вечером Сони Лопухиной.

Работа над Солженицыным. Удивительно, как, по мере писания, у меня всегда мучительно медленного, углубляется, да и попросту меняется та первоначальная «интуиция», с которой все началось. Казалось, хотел написать одно, а пишешь если не совсем другое, то все же что-то неизмеримо – для себя хотя бы – более глубокое и – опять-таки для себя – удовлетворительное…

Мне [прислали] только что вышедшего солженицынского «Ленина в Цюрихе». Вспоминаю мой разговор с С.[олженицыным] – «Я сам – Ленин…»

Статья, которую я пишу, привела меня к убеждению, что в старообрядчестве или, вернее, в странной одержимости С.[олженицына] старообрядчеством нужно искать ключ если не ко всему его творчеству, то во всяком случае ко многому в нем – и прежде всего к интуиции и восприятию его главного «героя», то есть России.

Но это не просто увлечение «стариной», не романтическое притяжение к «древности». Тут все гораздо глубже и, может быть, даже духовно страшнее. Солженицын, мне кажется, предельно одинокий человек. Каждая связь, каждое сближение его очень быстро начинает тяготить, раздражать, он рвет их с какой-то злой радостью. Он один – с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может быть ничьей. Он выбирает ту, которой в буквальном смысле нет, которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от нее, но которая, поэтому, может быть всецело его, солженицынской Россией, которую он один – без никого – может и должен воскресить. Россия оборвалась в крови и «гарях» старообрядчества и Россия начинается снова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального «антиисторизма» со столь же радикальной верой в собственную «историчность» Толстой переписывал Евангелие, Солженицын «переписывает» Россию.

Пятница, 17 октября 1975

Читаю с захватывающим интересом солженицынского «Ленина в Цюрихе». Напор, ритм, бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке, действительно нельзя оторваться. Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это «изнутри» – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана «близнецом», и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и «ярость» Ленина. Одиночество и «ярость» Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…

Вчера вечером – на панихиде по Соне Лопухиной в Наяке. Может быть, потому, что я всегда чувствую себя не по себе, self-conscious⁵²¹, отчужденно – в карловацкой церкви (священник и диакон даже не кланяются…), но отчуждение чувствую по отношению ко всему типично русскому «уюту» храма, к русскому благочестию, в котором мне всегда чудится какое-то тупое самодовольство, полное отсутствие какого бы то ни было беспокойства, вопрошания, сомнения. И служат, и поют хорошо, ничего не скажешь. Но чувство такое, что так же хорошо, с такой же твердокаменной уверенностью и убежденностью в своей «правоте» пели бы что угодно, только бы было это «традиционно». Вынь одно слово, один жест – и рухнет все, не останется ничего. Русский либо принимает, как раб, либо, как раб же, отвергает. Слепо, тупо и потому «идолопоклоннически». После панихиды священник объявляет: «Завтра вечером – заупокойная вечерня(?), заупокойная утреня(?) и после, конечно, панихида…» Вот поди спроси его – в чем смысл этого нагромождения, чем панихида отличается от «заупокойной» утрени и что такое «заупокойная вечерня», и он не поймет, в чем вопрос, и, главное, в нем увидит сразу же «ниспровержение» устоев. Нет – все должно быть массивно, слепо, «по чину», в этом успокоительное действие религии. Стоишь в каком-то одиночестве с чувством: если бы «раскрылось» в своем смысле хоть одно слово всего этого, «все это» эти же люди с ужасом отвергли бы. Вот почему так боялись старообрядцы «книжной справы»: в сущности, от безверия. В расколе – меньше всего Христа. Чтобы найти Христа, русский человек выходит из Церкви в «секту», но очень скоро и ее превращает в «старообрядчество"… Скажут: но это от неустранимого «социального» характера религии. Конечно – и неустранимого, и в глубине своем и положительного. Однако именно для того, чтобы это «социальное» не утопило в себе религии, в центре Церкви оставлена Евхаристия, весь смысл которой в том, чтобы все время все изнутри взрывать – относя не просто к «трансцендентному», его-то сколько угодно и в «социальном», а ко Христу и Его Царству. А потому не случайно, конечно, и то, что для того, чтобы ее обезвредить, ее сначала свели к личному освящению и подчинили личному благочестию, а потом отделили даже и от этого благочестия.

Понедельник, 20 октября 1975

Кончил в субботу «Ленина в Цюрихе» и не могу отделаться от впечатления, что Солженицын захвачен – не ленинизмом, конечно, а ленинством, то есть целостностью и эффективностью ленинского «метода»...

В пятницу вечером у Трубецких в Syosset'e с Губяками – уютно, семейно и весело.

В субботу – отпевание Сони [Лопухиной]. Мучительная длина службы, мучительная именно «буквоедством» и аритмичностью… Все без исключения «паки и паки», все «выпеванье» и «вычитыванье». Очень светлая проповедь о. Виктора Потапова.

Потом тревога по поводу Миши Бутенева: в госпиталь Lawrence, опасение инфаркта. Но все обходится благополучно.

Вечером в субботу же ужин у Peter'a Berger'a, в Бруклине. Robert Nesbith… Знакомая уже мне атмосфера американской интеллектуальной элиты, только на этот раз – «консервативной».

Вчера весь день дома: скрипты, а потом «антистарообрядческая» статья о солженицынском «Письме из Америки».

Три дня бури, проливных дождей, низкого серого неба.

Washington. Вторник, 21 октября 1975

Пишу в 12 ч. ночи в [гостинице] Shoreham Americana Hotel, после ухода Мити Григорьева. Прилетел в Вашингтон в одиннадцать часов утра и большую часть после обеда провел у Поливановых, с которыми так давно не общался «по-человечески». В них обоих, особенно же, конечно, в Оле, ценю совершенно бескорыстную и потому глубокую, действительно «навеки» – дружбу, основной признак и выражение которой всегда вижу в том, что просто хорошо с людьми, что-то от «добро нам здесь быти»⁵²²… В 5.30 с ними же еду к Григорьевым. Ужин – скорый, ибо нужно ехать на лекцию в греческий собор. Лекция прошла – несмотря на усталость и сильную простуду – очень хорошо, горячая «реакция» (это – о крещении..). Наконец, уже около одиннадцати часов, сюда – в отель с о. Д., дал ему прочитать «Письмо из Америки» Солженицына и свой ответ…

Crestwood. Среда, 22 октября 1975

Breakfast в отеле с о. B.S. – хотел обсудить со мной какие-то личные «проблемы». После breakfast'a B.S. везет меня на аэродром. Изумительное солнечное утро. Деревья все ярко-желтые, ярко-красные – и на фоне них ослепительно белые вашингтонские памятники.

А на глубине сознания, почти в подсознании – непрекращающийся спор с Солженицыным, словно весь смысл того, что с ним происходит, – в нашем с ним «единоборстве», что именно нам – мне и ему – суждено столкнуться на «узкой дорожке». Словно для меня это вопрос «экзистенциальный» – ошибся ли я в том, что я в нем услышал («триединая интуиция», «зрячая любовь"…«), или нет…

Пятница, 24 октября 1975

Сегодня утром – ранняя Литургия, лекции – и опять встречи, разговоры, чужие заботы, чужие дела, груда писем. При этом – дичайшая простуда. И действительно золотая, солнечно застывшая осень кругом.

Понедельник, 27 октября 1975

Вся суббота – в тяжелых беседах: с N., пойманном на наркотиках, с Е., «ненавидящей» своего мужа, и т.д. Уныние от всего этого, от той «постыдной лужи», в которой «Твой День Четвертый отражен»⁵²³… И снова и снова убеждение в страшной, демонической двусмысленности религии и так называемого «религиозного опыта». Мне иногда кажется до ужаса очевидным, что все то в «религии», что не от Христа, не в Нем, не через Него и не к Нему, – все от дьявола. По Евангелию от Иоанна, Дух Святой «егда приидет, известит мир о грехе …"⁵²⁴. Грех же в том, что не веруют во Христа. Поэтому греховно грехом называть что-либо иное: грех – это не «претворить» религию в знание, любовь и жизнь Христовы…

И вдруг – среди этих тяжелых разговоров – утешение: маленькая девочка, 10 лет, из России, которую я крестил вчера после Литургии и которую видел несколько минут в субботу. Прикосновение Святого Духа – Его красоты, чистоты, любви, опыт любви Божьей. Даже как-то страшно стало от этого опыта: словно прикоснулся к чему-то избранному.

После крестин – завтрак у Рожанковских. Старые друзья: Катя Лодыженская, Таня Терентьева – наше «нью-йоркское» прошлое…

Все после-обеда над статьей о Солженицыне, точнее – об его «старообрядческом соблазне».

Чувствую какую-то нехорошую, недобрую усталость. Нехорошую потому, что от уныния, от желания убежать от всех этих страстишек, от всего этого бурления мутной воды, в котором плаваю столько лет. «Давно, усталый раб, замыслил я побег…»⁵²⁵. А от этого замысла, от соблазна и искушения им – усталость…

Вторник, 28 октября 1975

Завтрак сегодня (в испанском ресторане Segovia) с двумя советскими искусствоведами Владимиром и Натальей Тетерятниковыми (она из музея Андрея Рублева в Андрониковском монастыре в Москве). Впечатление очень симпатичное и светлое. С нами завтракал и о. К. Фотиев.

Весь день вчера в мучительном разборе «дела наркотиков» в семинарии. Предельное омерзение и усталость от этих разговоров, не столько от самого «греха» или «преступления», сколько от ханжеской и липкой жижи, которой все это неизменно покрыто в «религиозном» учреждении. Идя сегодня утром на станцию, играл с мыслью написать книгу – «Письма о религии», что значит, конечно, о торжествующей кругом, для меня все более и более невыносимой «псевдорелигии». Вся эта восторженная и пустозвонная возня с «духовностью», «умным деланием», «православием», «паламизмом», вся игра в религию, начиная с самого богословия, – наступает момент, когда все это просто давит унынием. Моя интуиция в «For the Life of the World» правильная – Христа отвергла и распяла именно «религия», которая есть единственный настоящий грех, единственное настоящее зло – «отец ваш дьявол…»⁵²⁶.

Длинный разговор с Тетерятниковым о старообрядчестве, о культуре которого он написал книгу. Замечание его жены: «У нас в Москве все – такие славянофилы!» И все это опять выдается за «религиозное возрождение».

Четверг, 30 октября 1975

Мучительно суетные дни в семинарии. Кризис достиг своего предела. Вчера – двухчасовой разговор с С.М. Что делать с таким отчаянием? И что тут может «академическое богословие»? Я убежден, что глубокая причина нашего кризиса именно тут: в несоответствии между тем, о чем и в чем христианство, и этой гладкой, немецкой, самодовольной «академичностью». Реакция о.И.М.: «Не нужно преувеличивать…» Реакция К.: «Нужно снова завести student council⁵²⁷». И главное, главное – болтать и обсуждать…

Удивительно, однако, то, что – несмотря на этот кризис, возню и разговоры – чувствую спокойствие. Может быть, потому, что такой кризис волей-неволей выбивает из той липкой фальши, в которой большей частью живешь и которая одна по-настоящему и выматывает душу.

Только что пришел Том, принес первое «покаяние». N. пишет: «Да, педераст, да, наркотики, но хочу каяться…»

Утешение: звонок от Алеши Виноградова: «Хочешь, я приеду сидеть, отвечать на телефоны и оберегать твой покой…»

После влажной жары этих дней – ясная, холодная осень.

«И радости вашей никто не отнимет от вас…»⁵²⁸.

Пятница, 31 октября 1975

Вчера весь день почти дома один. Но… с одиннадцати до часу – М.М., а с десяти до часу ночи – С.М. И здесь, и там мучительно длинные разговоры с людьми, единственная трагедия и страдание которых – в их страшной заключенности в себе…

В шесть часов – отвез Л. на [аэропорт] La Guardia, она едет на weekend в Монреаль [к дочери Маше].

Писал статью о Солженицыне и скрипты. Слушал «рапорты» о семинарской буре (Том, Давид, о. К.С.).

Суббота, 1 ноября 1975

Ноябрь, и сразу же другой становится «окраска» зрения, другим – чувство жизни. Эти ощущения месяцев, конечно, из детства. Ноябрь – в парижском детстве – начинается с Toussaint (мое «первое» и чуть ли не единственное стихотворение, написанное за партой Lycee Carnot, было о Toussaint: «Сегодня на кладбище много цветов», дальше, хоть убей, ничего не помню), потом движется к Armistice⁵²⁹ и, наконец, начинает подъем к уже предрождественскому декабрю. Ноябрь я ощущаю черно-серебряным, горестным, тихим. За осенью-праздником (октябрь) – это «поздняя» осень, но со своей совсем особой «тайной радостью», своими дарами – душе.

Пишу это, сидя один за только что и не без труда убранным и разобранным письменным столом. Л. в Монреале, сам я через два часа улетаю в Торонто. А это как бы передышка. Вчера почти весь день в семинарии, где после взрыва среды психологически нужно быстро начинать «реконструкцию». Мучительные, сумасшедшие телефоны от матушки Х. – теперь в ней «воплотилась» Церковь!

«Проблема» М., «проблема» С., «проблема» А., «проблема» С.М., «проблема» матушки Х.: как им дать понять, что никаких «рецептов» и «решений» у меня нет, что это мучительное искание «помощи» есть вид бегства от себя, от жизни, от совести, от решения.

Думая вчера о длиннейшем последнем разговоре с С.М., мне показалось, что, может быть, схему «внутреннего устроения» можно было бы представить в некоей опять-таки «триединой» интуиции, в постоянном хранении даже не сознанием, а именно нутром, душой следующих «отнесенностей»:

«Космическая» – это само чувство жизни hinc et nun⁵³⁰, это хранение душой общения с космосом: природа, «это» время, свет, сам во всем этом. Это обратное – отделению, отчужденности, изоляции. Мир – как постоянно даруемый и постоянно принимаемый дар. Благодарность. Радость. И в этом смысле – сама жизнь как молитва.

«Историческая». Это – внутренняя отнесенность к своему делу, месту, призванию; это послушание, смирение, готовность, знание опасности, искушений, борьбы, «блюдите како опасно ходите»⁵³¹. Тут молитва о помощи, молитва-экзорцизм, молитва-прояснение («дай силу принять…»).

И, наконец, «эсхатологическая». Отнесенность к последнему, к взыскуемому и ожидаемому: «Да приидет Царствие Твое…»

Мне думается, что если суметь действительно жить этим «триединством», то в нем и разрешение «проблем», которые все – либо от выпадения одной из «отнесенностей», либо от их «извращения». Но если вера наша – космична, исторична и эсхатологична, то таковой же должна быть и наша «духовность». Соединяет же эти три в одно Христос, ибо «отнесенность» и есть «узнавание» в каждом из этих даров Христа, «модуса» Его явления нам и пребывания с нами. Все почувствовать, принять и пережить как Его икону (символ, знак). «Удостоверяется» же это все Евхаристией (то есть Церковью).

Все же это возможно потому, что так оно и есть.

Понедельник, 3 ноября 1975

Два дня в Торонто. В гостях у Г.П. Игнатьева, бывшего канадского посланника в ООН (во время «шестидневной войны»). Лекция англиканам, всенощная в нашей церкви, вечер у камина с Игнатьевыми (maximum англо-саксонского, старомодного уюта). Вчера, в воскресенье, – обедня и лекция о патриархе Тихоне. Встречи, разговоры, усталость…

Эти дни читал и кончил Edgar Morin «Journal de Californie»⁵³². Трудно было, ввиду нашего семинарского кризиса, попасть на более revealing book⁵³³. Интеллигент (западный, левый и т.д.) en extase⁵³⁴ перед hippies⁵³⁵, наркотиками, communes⁵³⁶ и т.п. Ужас от этого легкомыслия и вместе с тем – страстной жажды поверить во что-нибудь, отдаться чему-нибудь, а также от этого parti-pris: «все что угодно, но только не христианство».

Страшная усталость от всего этого, от борьбы – с чем? – с какой-то дьявольской мутью, заволакивающей мир и – это страшнее всего – религию.

Вторник, 4 ноября 1975

Длинный, длинный день в семинарии. Но вечером – лекция о чеховском «Архиерее», как какое-то внутреннее освобождение и очищение: поразительная музыка этого рассказа, которую я и пытался дать почувствовать; эти темы – матери и детства, Страстной – на фоне оо. Сысоев и Демьянов Змеевадцев, все это такое высокое, такое чистое искусство, и в нем больше о какой-то внутренней сущности христианства и Православия, чем в богословских триумфалистических определениях. Тайна христианства: красота поражения, освобождение от успеха. «Скрыл сие от премудрых…»⁵³⁷. Все в этом рассказе – поражение, и весь он светится необъяснимой, таинственной победой: «Ныне прославился Сын Человеческий…»⁵³⁸.

Вот почему богословие в отрыве от культуры, которая это (красоту поражения, свет победы в ней) одна может явить – ибо это неопределимо, так часто теряет свою соль и становится пустыми словами…

Плохо спал. Странные сны. Нервная усталость. Но на пути в семинарию рано утром: такое высокое, бледно-бледно-голубое небо. И все становится на свои места.

Среда, 5 ноября 1975

Сегодня приезжает мама. Андрей по телефону сказал вчера, что она в «неважном виде». Как хотелось бы, чтобы ее прощальное пребывание здесь было благополучным и светлым.

Заседание вчера faculty о нашем кризисе. Неожиданная поддержка. Причина, однако, простая: студентам «понравилось» то, что я говорил в прошлую среду, и они это «приняли"… Значит, и я был прав! А вот что было бы, если бы студенты были «недовольны»? Тогда, очевидно, неверным оказалось бы и то, что я говорил. Это и есть либерализм американских «академиков». Критерий – не моральный, критерий – как принимают это студенты! Осадок от всего этого.

Вечером вчера ужин у Кишковских в Sea-Cliff'e с Шуматовой, Трубецкими, К. Фотиевым и Клеонскими – художник из России, написавший, по-моему, довольно замечательный портрет Митрополита. Уже знакомая «тональность» разговора с интеллигентами (евреями) «оттуда». Как правило, женщины мне больше нравятся, чем мужчины. Что-то в них – в женщинах – есть от легендарных «русских женщин», тогда как мужчины все же предельно эгоцентричны, «пыжатся» – драма мира всякий раз, между советским режимом и каждым из них. И каждый об этой драме должен написать свою книгу…

На пути в Sea-Cliff заехал исполнить свой «гражданский долг» – проголосовать.

Четверг, 6 ноября 1975

Приезд вчера мамы. Аэроплан опаздывал, и мы с [дочерью] Анюшей провели часа полтора, гуляя по полупустым просторам Arrivals Building на Kennedy Airport⁵³⁹. Я всегда особенно сильно ощущаю и переживаю эти часы ожидания, часы, которые, с одной стороны, как бы выпадают из жизни и ее ритма («потеря времени»), а с другой стороны – лучше, чем что-либо другое, являющие тайную сущность времени: времени, отмеряемого вперед (ожидание), а не назад, времени, уже озаренного предвосхищением, освещенного спереди…

Весь вечер с мамой, которая приехала, по-моему, в лучшем виде, чем можно было ожидать со слов Андрея. Но, конечно, старость сказывается: забывает слова, повторяется и т.д. Все радуется на действительно изумительную погоду, на золото листвы, блаженствующей в солнечном свете.

Суббота, 8 ноября 1975

Смешно, как эта тетрадка, то есть «общение» с нею, становится постепенно потребностью. Мне, в сущности, нечего записывать сейчас: волнения: болезнь Сережиных детей, привычные и обычные трудности с мамой и с ее характером; семинарские дела, деловой завтрак вчера с Lutge, разговор с влад.[ыкой] Димитрием, все то, что буквально «съело» эти дни, все это записывать не только не стоит, а и невозможно. Поэтому тетрадка на деле есть, конечно, бегство от всего этого, необходимость хоть немного «отрешиться» и прикоснуться к чему-то более глубокому в самом себе. Однако и прикосновение это не опишешь: оно все из «прорывов-прикосновений» – к времени, к тому мимолетному, незаметному, молчаливому, в чем одном по-настоящему и ощущаешь дыхание вечности в «мире сем». Нельзя же каждый день писать о соотношении обнажающихся золотых деревьев с небом, о падающих листьях, обо всем том, что дано нам, я убежден, как призыв к отрешению и как его возможность. «Rien n'est vrai que le balancement des branches noires dans le ciel d'hiver»⁵⁴⁰ – так или почти так это же выразил Julien Green. L'exteriorite des choses operant l'interiorite de la vie⁵⁴¹… Записанное превращается в ненужную и дешевую «лирику». Но речь не о ней и не в ней дело…

Завтра отъезд в Cleveland на Собор. Пугающая перспектива четырех дней напряжения, растворенности в этом огромном, бесформенном теле и ответственности за «форму», за то, чтобы еще раз «удалось».

Набираться глубины, вот этой самой отрешенности, отнесенности, молитвы не словами и поклонами, а вниманием всего существа: зрением, слухом, подспудным знанием присутствия.

Cleveland. Понедельник, 10 ноября 1975

В отеле Sheraton в 7.30 утра, перед открытием Собора. Приехал вчера днем и сразу же попал в привычную атмосферу, которую и определить-то по-настоящему трудно, но которая, в той или иной степени, всегда налицо. Атмосфера, составляющая гегельянский «тезис» моего отношения к Церкви – то есть некое отчаяние. Бездарный, трусливый епископат, чувствующий себя, в сущности, чужим на соборе своей собственной Церкви. Столь же [растерянный] митрополичий совет: уже вчера же вечером я сцепился с его членами, которые дальше «обсуждения финансов» ничего не видят. Я знаю, что это «тезис», что будет «антитезис» и «синтез», но сейчас – за час до открытия Собора – со всей силой ощущаю «тезис».

Вторник, 11 ноября 1975

Второй день чудовищного «соборного» напряжения. Но сегодняшняя Литургия (которую я служил с 6 священниками) была одной сплошной радостью и светом, подлинным «Господи, хорошо нам здесь быти…»⁵⁴². Буквально сотни причастников, весь Собор… Боже мой, как далеки мы от моего первого Собора в 1975 г.: на Литургии присутствовало пять-шесть человек, остальные двести сплетничали в подвале собора на 2-й улице. Какая изумительная перемена!

Только что завтракал с проф. Т. из Сеаттла, нашим guest speaker'ом⁵⁴³ сегодня вечером. Милый, умный и тонкий человек.

Все же твердо решил не баллотироваться в митрополичий совет и сделать un bain d'opposition⁵⁴⁴. Владыки слишком привыкли к тому, что я своего рода rubber stamp⁵⁴⁵ на их решениях…

Среда, 12 ноября 1975

Весь день вчера в заседаниях, разговорах, встречах. Вечером бесконечный банкет с речью в конце (около 11.30!) бедного Т. – очень глубокой и удачной: о призвании Православия в post-Christian America⁵⁴⁶.

Очень уютно живем с Сережей, вполне вошедшим в атмосферу Собора.

Наверное, постарел и помудрел: внутри – невозмутимое спокойствие, тишина и отрешенность. Даже когда «ору».

Прошелся опять по городу: утренняя будничная городская суета. Огромное озеро. Осеннее небо.

Четверг, 13 ноября 1975

Перед «началом конца», то есть последнего заседания Собора. После этих четырех дней непрерывной суматохи – все же радостное чувство жизни и жизненности Церкви и, главное, способности ее от рассуждений почти исключительно о форме (администрация, устав, деньги) перейти – что она и сделала на этом Соборе – к содержанию. Удивительна серьезность, с которой эти люди говорили о «моральных проблемах». Три «мира» внутри Собора – безнадежно отчужденный епископат, безнадежно устаревшая группа «крикунов», разыгрывающая из себя «оппозицию», и творческое и церковное большинство, выражающее – плохо ли, хорошо ли – именно саму Церковь. Никогда не оставляющее меня удивление перед Америкой: вчера в десять минут ex promptu⁵⁴⁷ собрали шестнадцать тысяч долларов! И с каким энтузиазмом!

И все же твердо решил сам переходить в некую оппозицию, то есть уйти и из митрополичьего совета, и из администрации, ибо убежден в спешной необходимости прояснения тупика, в который зашел и все больше заходит наш епископат – в своем недоверии к Церкви. А быть вечной «заплатой» на этой подспудной трагедии я считаю не только ненужным, но и вредным.

Crestwood. Пятница, 14 ноября 1975

Уф! Самому еще не верится – но, действительно, отказался от номинации и – в принципе – свободен! Сначала была даже какая-то грусть от освобождения, о котором я так мечтал, особенно пока вокруг была еще атмосфера

Собора, – так я привык быть «в сферах», «у власти», «в центре». Все это проклинал, а вот вдруг оказаться вне всего этого и ехать домой «рядовым» показалось даже трудным. Но эта грусть (может быть, укол самолюбия – что не удерживали, не просили…) была все же мимолетной. Уже в аэроплане, во время полета в Нью-Йорк, с Давидом Д.[риллоком] и Эриксоном, пришла радость от этого нового, именно «рядового» положения… Вечером звонок от Губяка: на митрополичьем совете забаллотировали в качестве второго представителя в церковной администрации о. И. Сквира… Иными словами – начало того, чего я хотел… Увидим, как все это повернется.

Приехал домой вчера страшно усталым. Рассказы мамы о посещении ею Шишковых. Рассказ Л. о событиях в ее школе: поразителен ее такт, благородство, «правда» того, как она поступает. Вечером в десять часов – из последних сил: общая исповедь…

Сегодня (св. Филиппа, преддверие Рождественского поста) – ранняя Литургия. Мама приобщалась. Служа, урывками думал: в церкви мама, то есть все мое детство, и все заключено в некий круг…

Случайно нашел сегодня в парижском «Круге» (III) стихи Ставрова, которые почему-то так часто «сверлят» мое сознание:

Нет, не о том… стучали поезда,

В дрожащей синеве коростели свистели,

Высоким полднем плавились года⁵⁴⁸

И месяцы скользили, как недели…

Думаю, что вот этот «высокий полдень» и живет в моей памяти, ибо соответствует самому глубокому и невыразимому в моем ощущении жизни, времени, мира.

Там же, в «Круге», цитата из св. Терезы: «…et pourtant l'ame semble reellement dans un etat ou elle ne recoit aucune consolation, ni du ciel qúelle n'habite pas encore, ni de la terre qúelle n'habite plus et d'ou elle ne veut pas en recevoir…»⁵⁴⁹.

Понедельник, 17 ноября 1975

Вчера и в субботу в Монреале: панихида по патр. Тихону и лекция о нем в субботу после всенощной. Две проповеди вчера – на ранней, английской Литургии и на поздней, архиерейской. В Монреале уже снег и мороз. Вернулся домой в 4.30 и весь вечер стучал письмо архиереям, объясняющее мою отставку. Поздно вечером звонок из Виннипега от несчастного митрополита Владимира. Вот и попробуй уйди от всей этой «эмпирии» церковной жизни.

Как всегда, отдохновительные и радостные «пробелы» одиночества – на аэродромах, в аэроплане.

В пятницу днем, сидя с мамой вдвоем дома, ставил ей пластинку Christmas carols: «Joy to the World», «O Little Town of Bethlehem»⁵⁵⁰ и др. Почему всякий раз, что слушаю это, – почти слезы? Сентиментальность, эмоции или же один из тех push buttons⁵⁵¹, через которые совершаются «прикосновения мирам иным»⁵⁵²?

Читаю Malraux, «Hotes de Passage»⁵⁵³. И сколь ни чужд мне этот ключ «героизма», этот культ Истории в истории, эта непрерывно нажатая педаль, читая – как бы очищаюсь от суеты и мелочности «церковных интриг», в которых приходится жить и которым и вольно, и невольно все время уступаешь душу.

Пишу все это в семинарии, в мой обычный «тихий час» – от восьми до девяти утра. И физически ощущаю, как наваливается тяжесть длинной, суетной и мутной недели. Мутной потому, что все дела, которыми придется заниматься, – не совсем ясные, двусмысленные, почти безнадежно неразрешимые…

Вторник, 18 ноября 1975

Как я и предполагал, вышел сумбурный и беспорядочный день, сотрясаемый и разрушаемый телефонами (из Сан-Франциско, из Виннипега, из Монреаля и сколько еще!), встречами, разговорами… Вечером лекция о «Письме» Чехова («наказующие найдутся, ты бы милующих поискал…») – как маленькая отдушина. Страшная от всего этого душевная усталость и «разоренность».

«Tout ce qui se montre est une vision de l'invisible» (Anaxagore)⁵⁵⁴.

«Quand il s'agit de la pensee, constater la betise de la gauche n'est pas une raison pour trouver la droite intelligente». Malraux, p.167⁵⁵⁵.

Понедельник, 24 ноября 1975

Почти неделю не брался за эту тетрадку: присутствие мамы дома создает напряженную атмосферу, которую нужно все время «разряжать», и на это уходит масса душевных сил.

Урывками пишу свою статью о Солженицыне, которой, в основном, доволен. Написал письмо «владыкам». Но все именно урывками, и как-то не знаешь, куда собственно утекает время. Завал неотвеченных писем, еще более мучительный завал планов: «Литургия», к которой не прикасался уже много недель, и т.д. На этой неделе – перерыв Thanksgiving, и уже кажутся бесконечными два оставшихся рабочих дня.

Четверг, 27 ноября 1975

Thanksgiving Day. С утра дождь, темно – и так хорошо дома в тишине. Днем family reunion⁵⁵⁶ у Ани. Индюшка. Потом – по традиции – короткий заезд к Рузвельту, в Hyde Park. Красный закат за черными ветками над огромным Гудзоном.

Pittsfield, Mass. Суббота, 29 ноября 1975

У Бобровских в Питсфильде, куда приехал служить завтра и «беседовать» с заснувшим, полумертвым приходом. Длинная одинокая поездка по зимнему, совсем пустому [шоссе] Taconic Parkway. Уютный ужин, две чудные девочки. Как часто можно любоваться людьми!

Понедельник, 1 декабря 1975

Возвращаясь вчера из Питсфильда, после Литургии и «беседы» с прихожанами, думал о той «псевдоморфозе» Православия, трагическим примером и выражением которой является питсфильдский приход. Основан в 1905 г. – галичанами и карпатороссами. На старых фотографиях – огромные хоры в кокошниках и запястьях, грамоты от архиереев по стенам и т.д. Но при этом всем очевидно, что никто ни разу за эти семьдесят лет не подумал о душах этих людей, о содержании веры. Им говорили и говорили: «Храните и оберегайте». И вот они сохранили: Литургию поют шесть престарелых людей, поют по-славянски, с ужасным выговором, явно не понимая ни слова (но сохранили!). Апостол по-славянски, а вернее – только одно рычание basso profundo до конечного, сотрясающего стекла вопля. Потом на собрании – явление такого потрясающего, убийственного невежества! Пустая форма, верность – чему? Детству, родине, identity⁵⁵⁷ в пустыне американского плюрализма? Какая-то сравнительно молодая женщина яростно, с пеной у рта защищает старый стиль: опять «верность». И Бобровские, умилительно старающиеся что-то сделать в этом стропроцентном одичании. Но вопрос, сверлящий в голове, – что можно сделать? Можно ли в эти старые меха влить новое вино? И все же такое чувство, что не зря стояла семьдесят лет эта беленькая церковь с куполом, что она как бы ждет чего-то… Сколько литургий было отслужено на этом престоле, сколько, пускай и слепой, верности вложено в «сохранение» этого. Словно, сами того не зная, люди сохранили то Таинство, и это значит – Присутствие…

Все это думал, катясь через пустынные «холмы и долы» пасмурным, сухим, печальным воскресным днем. Думал и о том, что вся жизнь в Церкви – одно сплошное «выучивание» в себе веры в благодать, «всегда немощная врачующей и оскудевающая восполняющей…»

Сегодня в семинарии – dean's conference⁵⁵⁸. Отвечая на вопросы, еще раз так ясно осознал две главные опасности: богословие, искушаемое рационализмом, словесностью, гладкими схемами, и благочестие, искушаемое эмоциональностью и сентиментализмом.

Вторник, 2 декабря 1975

Разговор вчера по телефону с Машей Струве. Никита в Цюрихе. Говорим о Ленине, она: «Никита считает, что слишком много списал с себя». Говорит, что Никита будет рад статье, что они оба «съежились» от первого – с апреля – телефона из Цюриха.

Статья вчера в New York Times – Солженицын о Киссинджере и Шлезингере. Все так и все не так… А вот поди объясни…

Письмо от вл. Сильвестра: «Недоразумение… просим Вас продолжать…» Не могу же я ему написать, что главное за всем этим – «покоя сердце просит».

Последние желтые листья. «Мороз и солнце»⁵⁵⁹. Любимый мой серебряно-святочный, праздничный, торжественный декабрь.

Среда, 3 декабря 1975

Вчера после ужина у Сережи и Мани прочел им (и маме) свой ответ Солженицыну. В основном доволен, хотя всегда после такого усилия мелькает – стоило ли?

Сегодня с утра с мамой же, в Нью-Йорке, ясным, солнечным, почти морозным днем. Breakfast – по уже установившемуся обычаю – в [гостинице] Biltmore, где она меня ждет, пока я наговариваю скрипты в «Свободе». Потом в [больницу] Hospital for Special Surgery, где мне делают кардиограмму. Оттуда на такси – на Plaza и затем пешком до [ресторана]. Радость от ее удовольствия от всего этого. Все время мысль – все это в последний раз…

Пятница, 5 декабря 1975

Вчера вечером после крайне утомительного и тяжелого дня в семинарии, тяжелых разговоров и лекций – звонок Н.: нужно меня видеть спешно по поводу одного студента. Приходит. Разговариваем целый час. Мучительный осадок от этого бесконечного копания в грязи, невозможности из нее выбраться. Но главное в этом осадке – это все более пугающая меня двусмыслица той «любви к Церкви» и к «Православию», что приводит всех этих людей в семинарию. Мы действительно любим разные религии, или, вернее, они любят в Православии квинтэссенцию (может быть, последнюю в мире) именно – религии, то есть обряда, типикона, священности во всех ее проявлениях. Тогда как я с годами именно в «религии» вижу главную опасность для веры. Вера в Бога и в Христа – с одной стороны, «в религию» – с другой: совершенно разные опыты; поэтому современное «возвращение к религии» так и пугает меня, а именно оно – в основе наплыва к нам студентов, в двусмысленном «успехе» Православия. И хочется выйти на свежий воздух, увидеть небо и звезды, прикоснуться к живой жизни и в ней почувствовать Бога, а не в наркотической «священности».

Вчера послал Никите статью «Ответ Солженицыну».

Дома – напряжение от присутствия мамы. Не глубокое, не важное, но ввиду постоянной усталости Л. все же ощутимое. Сегодня месяц с ее приезда. Я понимаю и жалею обеих, чувствую, как вообще трудно жить в мире сем.

Ночью мороз. Огромное солнце. Евангелие: «Кто постыдится…»⁵⁶⁰.

Понедельник, 8 декабря 1975

Остался дома – пытаться разобраться в уже нестерпимой куче неотвеченных писем. Сегодня, моя голову, думал: ритм падшего мира – Закон: это то, чем общество ограждает себя от разрушительного хаоса, созданного грехом и падением. В эпоху закона все – и культура, и религия, и политика – в каком-то смысле служит закону и выражает его. Это «стиль» в искусстве, мораль в религии, иерархизм в обществе. Под «законом», таким образом, идет строительство, но потому, что он все-таки в основе своей «оградителен», он неизбежно вызывает противодействие не только «зла» и «греха» (преступления), но и неистребимой в человеке жажды «благодати»: свободы, безграничности, духа… Закон (по ап. Павлу) вызывает неизбежно стремление преодолеть себя… Тогда начинается кризис, опять-таки очевидный, прежде всего в религии, культуре, «политике». Это значит, что те самые силы, что порождены законом как ограда и ограждение от хаоса, они-то и начинают эту ограду отрицать и разрушать во имя того, что выше закона. Однако, потому что мир остается падшим, силам этим не дано ничего «создать», они остаются безблагодатными, двусмысленными и, даже направленные на добро, оказываются разрушительными (социализм, Фрейд, «новое искусство» и т.д.). Поэтому кризис неизбежно приводит к царству нового (а вместе с тем и очень старого) закона, ибо как «закон», так и «противозаконие» при бесконечной изменчивости форм неизменны по существу. В «падшем» мире выхода из этого ритма, сублимации и преодоления его – нет и быть не может. Закон, таким образом, выражает правду «падшести», то есть правду о ней, и этим самым прав. Кризис выражает правду искания, жажды свободы – и в этом его правда. Правда консерватизма (но этого-то как раз и не знают и не чувствуют консерваторы) – грустная, пессимистическая правда. Ибо это – знание греха, его разрушительности, его силы, знание того хаоса, что за всякой оградой. Но к еще большей печали и трагедии приводит «радость» кризиса, ибо это ложная радость, которая принимает за «благодать» и «свободу» – лжеблагодать и лжесвободу. Консерватизм печален и тяжел, «революция» – ужасна и страшна, есть всегда Пятидесятница дьявола. Есть только один кризис – благой и спасительный. Это – Христос, потому что только из этого кризиса льется благодать и свобода. В Нем исполнен Закон, но исполнена и Революция… Однако потому-то и так ужасно, когда само христианство отяжелевает в закон или претворяется в революцию. Ибо в том-то и весь смысл его, что оно выход ввысь из самого этого ритма. Оно есть возможность жить правдой революции внутри закона (то есть «падшего мира») и правдой закона (отражающего в падшем мире строй бытия) внутри революции. Ибо как закон – «во имя» той правды, которой живет революция, так и революция – «во имя» той правды, которой бессильно живет закон… Христианство, таким образом, – их совпадение, coincidentia oppositorum⁵⁶¹, и этот «синтез» закона и революции, исполненность их друг в друге – это и есть Царство Божие, сама правда, сама истина, сама красота, ибо Жизнь и Дух…

Мне кажется, что тут ключ к христианскому восприятию культуры, политики, да, конечно, и самой «религии» – христианского «держания вместе», а потому и свободы от консерватизма и «революционизма». Отсюда – ужас и от «правого» христианина, и от «левого» (в их обособленности друг от друга). А для меня – объяснение того, почему с «правыми» я так остро чувствую себя «левым», а с «левыми» – «правым».

Еще об этом же – в области искусства: в красоте всякого подлинного произведения искусства всегда можно найти закон. Однако рождается оно не от закона, а от «исполнения» его, от благодати; исполняя закон, красота преодолевает его. А когда остается «под законом» и хочет родиться «у закона» (современные иконописцы, все копирующие) – то умирает, становится стилизацией, так что закон оказывается смертью искусства. И не «закон», а красоту мы ищем и воспринимаем в искусстве…

Ненавистная всем революционерам полиция и «икона полицейского» в детективном фильме или романе. Полиция – «закон» и полиция – борьба со злом и торжество уже не «закона», а правды.

Ненависть к государству («левое») и комок в горле при пении национального гимна («правое»). Государство – закон и государство – строй, общность, даже красота.

«Обрядоверие» и опыт обряда как иконы и дара благодати…

«Права человека» (закон) и благодатная, радостная свобода от всяких прав: уничижение Христа…

Вторник, 9 декабря 1975

Опять все утро – с восьми до двенадцати – в семинарии, за разбором и обсуждением «кризиса». Возвращаюсь домой опустошенный и разоренный… Завтракают кроме мамы Том, только что вернувшийся из Найроби (Всемирный Совет Церквей), и Миша Аксенов. Том рассказывает об Африке и о конференции Совета Церквей. Последний вечер с мамой!

Среда, 10 декабря 1975

По возвращении с Kennedy Airport, куда я провожал маму. Эти пять недель с ней были трудными, а вот – в свете расставанья – остается только и именно свет, а также острая жалость к старости, одиночеству, беспомощности. Ехал домой, вспоминал изумительные стихи Baudelairéä «ange plein de bonheur, de joie et de lumieres…»⁵⁶². Что-то есть бесконечно важное в этом убывании жизни и в борьбе – беспомощной и безнадежной – за свое место в ней, за то, чтобы еще быть кем-то и чем-то, а не просто epave⁵⁶³. И становится стыдно, что раздражался, что она «мешала» нашей жизни и т.д. Остается только то, что она дала нам «детство без печали». И что – по сравнению с этим медленным нисхождением в смерть – вся суета, окружающая нас и к этому торжественнейшему из всех возрастов жизни равнодушная? До сих пор – пятьдесят четыре года! – я неизменно жил в мире, в котором у меня была мать. А сегодня утром, когда она уходила от меня в коридорчик, ведущий к аэроплану, я так остро почувствовал, что скоро-скоро будет мир без мамы и что с этого момента начнется и мое собственное «нисхождение».

Четверг, 11 декабря 1975

Объяснение вчера с вл. Сильвестром – «по душам». Я не мог бы быть «политиком», так как мне всегда ясна правота почти каждой точки зрения. Как это у Георгия Иванова: «Чем связаны мы все? Взаимностью непониманья…»⁵⁶⁴. Потом, после разговора, особенно дружный и веселый ужин у Трубецких.

Вчера в [газете] International Herald Tribune разгром Солженицына за его статью в Times о Киссинджере. Громит его крайне правый William Buckley.

Вчера несколько часов над «Литургией» – и сразу хорошо и бодро на душе.

Пятница, 12 декабря 1975

Последний день лекций. Вчерашние заседания прошли благополучно, но измотали в конец. Однако, сидя с этими двадцатью очень простыми людьми, еще раз «умилялся» на Америку. Эта всегдашняя готовность отдать время, работать…

Несколько часов в Нью-Йорке. Темный, холодный, почти морозный и сухой день. И всюду огни елок, всюду предпраздничное возбуждение… Моя неистребимая любовь к городу, к его оживлению. Сейчас уже предвкушаю зимний, декабрьский Париж… Изумительная елка на Rockefeller Center. Когда смотрел на нее, укололо печалью: в прошлую пятницу, ровно неделю тому назад, привез смотреть на нее маму…

Понедельник, 15 декабря 1975

С восьми часов утра в моем кабинете. Сейчас двенадцать часов дня: все эти четыре часа без перерыва разговоры, телефоны, «проблемы»: голова готова лопнуть, хотя и совершенно опустошенная. Чувство такое, что на меня льется какая-то лавина, от которой спасенья нет. Все люди от меня чего-то требуют – и мгновенно…

Вчера Литургия, обед и лекция (о патр. Тихоне) в храме Христа Спасителя на 71-й улице. Погружение, после нескольких лет, в русскую эмиграцию. Слушая хор – такой типично эмигрантский, с уже стареющими голосами, чувствовал, что возвращаюсь в детство. Все «концертное», все до боли знакомое – и потому все это родное и чувство хорошее. Много народу. После Литургии – тоже привычная «благодушная» атмосфера приходских обедов. Лекция. На лекции – Коряков, Слава Завалишин, несколько «диссидентов», приведенным Мишей Аксеновым и о. Кириллом Фотиевым.

В 3 часа едем на благочинническую вечерню. Теперь – погружение в другой мир. Вечер с восемью молодыми священниками.

«Нам внятно все…»⁵⁶⁵. Но сама эта «внятность» становится невыносимым крестом.

Вторник, 16 декабря 1975

Теплынь такая, что, кажется, вернулось лето. Вчера все после-обеда в скучнейшем «оформлении» нового автомобиля, который мы, наконец, получаем.

Четверг, 18 декабря 1975

Часовая встреча, вчера, в Biltmorée с Иваском. Хотя и постарел, но держится: какая-то рубашечка fantaisie и еще что-то вроде бус. Через десять минут становится ясно, что, в сущности, особенно разговаривать нам не о чем – разве что об общих знакомых. Его мировоззрение сложилось, даже, по-моему, окаменело: это все то же «Не люблю Ветхого Завета», «Мандельштама нужно причислить к лику святых», все, что я от него слышал годами. Доброжелателен, ценит дружбу, «приятен во всех отношениях», но «непромокаем» ни к чему, кроме того что уже стало его миром. Что меня всегда пугает в этих людях, это то, что – сознательно или подсознательно – их мировоззрение укоренено в желании «оправдать» себя.

Вчера, во время party у маленького Саши (три года!), с Л. прошлись по Пятой авеню, поглядели на елку у Рокфеллера. Все в огнях, все звучит Christmas carols, все вливает в сердце праздник.

Пятница, 19 декабря 1975

Последний день семестра, большинство студентов уже разъехалось, на утрени сегодня – горсточка. Как всегда, особенно ощущаю и люблю эту атмосферу кануна, предпразднества.

Забыл записать: на днях после одиннадцати вечера звонок от Николы Арсеньева: «Дорогой друг, я только что написал стихотворение и хочу прочитать его…» Самого стихотворения не помню: как всегда у него – воспоминания, небо, вода, солнце. Но остро почувствовал его одиночество, сознание ненужности – и вот этот звонок ночью. Жалость.

Вчера за ужином в [ресторане], где мы праздновали начало ее каникул, Л. меня спросила: «Что ты больше всего любишь в своей профессии?» Я думаю (и сказал): право и обязанность быть свидетелем (плохим, слабым, это уже другой вопрос) – главного («единого на потребу»), того, значит, что не может быть ограничено ни эмиграцией, ни Америкой, ничем. Отсюда мое вечное удивление перед людьми, эту ограниченность даже не чувствующими, внутри ее живущими.

Суббота, 20 декабря 1975

Письмо от Солженицына:

«С Новым Годом! и с Рождеством Христовым!

Я, конечно, живо помню наши с Вами чудесные прогулки по Парижу под прошлый Новый Год и замечательные Ваши объяснения о Париже. Остается жалеть, что их было мало и большая часть осталась нерассказанной и непоказанной.

Благодарю Вас за поздравления и память, хотя сам вижу высшую удачу дня рождения – чтобы он не отличался от рядового, рабочего.

Что Вы читали в амер. прессе по поводу «Из-под глыб»? Если с какой статейки можно снять копию или ее саму – пришлите когда-нибудь.

Хотел бы, чтоб о Киссинджере статья моя повлияла, но есть ли надежда?

Жаль, что моя статья в Вестнике 116 Вас огорчила, но… так я увидел.

Шевелится ли в Вас мой «лабельский» совет: отдаться писанию книг? Ах, как мало русских перьев! Ах, как нужны такие блестящие и сильные, как Ваше!

Обнимаю Вас.

Мы с Н.Д. шлем самые добрые пожелания У.С. и Вам. Ваш А. Солженицын».

Вчера, окончив семинарские дела (каникулы!), изумительным, морозно-солнечным днем – у Ани с [внуками] Сашей и Анютой, подброшенными нам родителями (сами на балу «Петрушка»). Атмосфера Аниного дома. Счастье от маленькой Александры!

Чтение письменных работ. Я не знаю ничего скучнее этого занятия и нечестно увиливаю от него как могу.

Чтение двухтомной биографии Симоны Вайль. Всегда удивляющая меня одержимость мыслью, да и вообще всякая «одержимость». Сознание, жизнь – как бы без воздуха. Конечно, только такие люди выходят, пожалуй, в великие и святые, и я не без некоей печали сознаю свою полнейшую неспособность к этому абсолютизму сознания. Не знаю…

Слова одного из ее (Симоны Вайль) друзей, убитого на войне: «Pour moi, plus je reflechis, dans mes moments de decouragement, et plus je sens que mon ideal n'est qúun moyen pour faire arriver les autres, qui sont ma fin»⁵⁶⁶ (I,111).

Первый настоящий снег. Кончив чтение экзаменов, убрал свой кабинет. За окнами – деревья в снегу. Абсолютная тишина. Тиканье часов. Полное блаженство. И – в свете только что записанного – вопрос: блаженство это, полнота эта, счастье – от Бога («воздух») или же от слабости (лень, farniente⁵⁶⁷…)?

Вторник, 23 декабря 1975

После двух дней снегопада – «мороз и солнце». В воскресенье днем, в ожидании приезда из Монреаля Ткачуков, ездили с Л. в Нью-Йорк «включиться» в праздничную толпу и атмосферу. Толпа в St. Patrick⁵⁶⁸, толпа и музыка у рокфеллеровской елки. Освещенные громады небоскребов.

Вчера – последние четыре скрипта в «Свободе» и заседание департамента внешних сношений: все это уже «из-под палки». Зато и в воскресенье, и вчера – чудные службы предпразднества…

Продолжаю чтение биографии Симоны Вайль, с несомненной духовной пользой.

Вчера же – украшение елки впятером (с маленькой [внучкой] Верой).

Париж. Четверг, 1 января 1976

Как всегда, уехали из Нью-Йорка прямо с елки в день Рождества, наполненные радостью чудных служб (огромный хор, масса людей, полнота!) и радостью семейного сборища. На аэродром нас вез Том [Хопко] в сумерки, падал снег, горели во всех окнах елки. Минуты, которыми потом подлинно живешь. И сразу – пустота и тишина аэродрома… В Париже встречали Наташа и Елена. Радостный завтрак на Parent de Rosan [у брата]. Вечером по традиции зашел за Андреем на службу – подышав Парижем.

Пятница, 2 января 1976

Утром в субботу 27-го кофепитие на pl. St. Sulpice с «девочками»: Маги, Ирина, Буся и Мара…⁵⁶⁹ Затем с Л. через quais⁵⁷⁰ к Андрею. Завтрак с ним в нашем любимом [ресторане] «Boutelle d'Or» с видом на Notre Dame (тут в прошлом году завтракал с Алей Солженицыной). В 2.30 – долгое сидение с Никитой Струве в [кафе] «Balzar». Un vaste tour d'horizon⁵⁷¹. В воскресенье 28-го – служба на Olivier de Serres. Как всегда, чувство, что это мой «дом» в Париже. Кофе у о. Игоря Верника. Днем – свадебный прием в Р.[усской] Консерватории: Маша Струве, вышедшая замуж за молодого, некрещеного еврея.

В понедельник 29-го – dejeuner de cousins⁵⁷². Жорж Доливо представляет свою невесту.

Вторник 30-го – длинная прогулка с Льяной через зимний пустой Jardin des Plantes. Завтрак с И.В. Морозовым в [ресторане] «Mediterannee» на pl. de l'Odeon.

Среда 31-го. Заболевает по обычаю Л. и остается в отеле. Пешком на традиционный предновогодний завтрак с Никитой и Машей Струве. Новогодний молебен на Exelmans с уже совсем стареньким, сгорбленным вл. Александром Семеновым-Тянь-Шанским. Встреча Нового Года у Андрея с Ликой.

Четверг 1 января: темный, дождливый. Толпа в сумрачном Notre Dame. Месса – толпа причастников, почти чужая в толпе туристов (сотни японцев, обвешанных фотографическими аппаратами). Днем – с мамой и Андреем.

В пятницу 2-го – семейная панихида на [кладбище] Ste. Genevieve de Bois, haut lieu⁵⁷³ русской эмиграции. Вечером – ужин у Соллогубов.

В среду 3-го – второе заболевание Льяны. Поездка к Струве.

Воскресенье, 4 января 1976

Обедня на Olivier de Serres. Потом завтрак с мамой, Андреем и Л. в «Taverne Alsacienne» на r.de Vaugirard. Заезжаем проститься с «девочками» на St. Sulpice. Оттуда – прогулка с Л. по r.de Seine, ile St. Louis – до pl. des Vosges.

Понедельник, 5 января 1976

Завтрак у милейшей Шуры Габрилович на St. Sulpice. Вечером в Ste. Marie⁵⁷⁴. Ужин с дюжиной filles de St. Francois⁵⁷⁵. Очень интересный разговор – о Церкви, о месте женщин в ней и т.д. Знакомлюсь с Асей Дуровой, о которой столько слышал все эти годы как о главной «связи» с подпольной Москвой. Говорит о безнадежности тамошнего положения.

Вторник, 6 января 1976

Сочельник по старому стилю. Трудно во второй раз «разогревать» в себе Рождество. Пока Л. у парикмахера, устраиваю себе «pelerinage aux sources»⁵⁷⁶: маленьким поездом из Anteuil на Pont Cardinet. Оттуда – через Square des Batignolles, по rue Brochant (где разрушен старый рынок!) мимо дома, в котором в последний раз видел папу живым (жаркое лето 1975 года), до Av. de Clichy. Вверх по ней мимо нашего дома (1930–1944) и затем на Dautancourt в eglise St. Michel⁵⁷⁷. Идет messe basse⁵⁷⁸: один священник, одна женщина в абсолютно темной церкви, в которой освещен только этот – боковой – алтарь. Темно, накрапывает дождь. По Av. de Clichy – до Pl. Clichy и по rue Amsterdam до [вокзала] St. Lazare, где спускаюсь в метро. Завтрак с Л. в маленьком ресторане. Днем до всенощной – у мамы. Вечером ужин и елка у Андрея.

Среда, 7 января 1976

Рождество по старому стилю. Exelmans. Настроение праздничное, главным образом от Андрея, сияющего и все – в своей церкви – на себе несущего. После завтрака едем с Л. на pl. Vendome. Она абсолютно совершенна в этих пасмурных парижских сумерках – своими фонарями, окнами… Вообще Париж в этот раз ощутил как совершеннейшую симфонию и гармонию окон. Вечер – все вместе – у мамы…

Четверг, 8 января 1976

Последний день в Париже. Завтрак с [моей переводчицей] М.Ф., которая открывает мне, что она… ушла из Церкви! «Exigeance interieure…» – «necessite d'un desert», «authenticite»⁵⁷⁹ и т.д. Что на все это ответить? «Il faut que je suis moi meme»⁵⁸⁰. Все та же гордыня сознания, толкающая человека в одиночество во имя какой-то мифической authenticite.

Днем заседание в Passy нашей «литургической группы» – Бобринский, Андроников, Чеснаков, Максим Ковалевский. Немножко – переливание из пустого в порожнее, как и почти все в призрачной парижской церковной «реальности», в которой реально только – потепенное угасание и исчезновение русской эмиграции. Реальна – всенощная на Lecourte⁵⁸¹, но что ж тут говорить о «литургической» жизни? И все же хорошо среди этих друзей, в этой chaleur humaine⁵⁸²… И как бы в подтверждение сказанному – едем оттуда с Петей Чеснаковым и Максимом в какую-то больницу, где лежит Петя Ковалевский. Старенький, маленький, какой-то «гоголевский старичок». La grande pitie de tout cela⁵⁸³.

Потом – в семь часов – короткое свидание с Репниным, это всегдашнее «прикосновение к детству», своего рода chanson sans parole⁵⁸⁴, ибо говорим, за столиком в кафе, о пустяках, а смысл только в самой этой встрече, ставшей уже почти «ритуальной». Несколько минут – и вот Репа исчезает в темном бульваре, в свою, для меня совершенно неизвестную, жизнь, а я в свою, словно все дело было в том, чтобы прикоснуться друг к другу, внутренне сказать друг другу: «Помнишь?» – «Помню».

И уже из последних сил – «Братство» на Exelmans.

Пятница, 9 января 1976

Отъезд. Ранним утром, еще в полной тьме – кофе с Андреем в отеле. Прощание с ним – всегда веселое и бодрое, а на глубине – мучительный отрыв, ибо близость с ним и для меня, и для него «превосходит всякое разумение». Мама. [Аэродром] Charles de Gaulle. Пронзительная грусть – видеть ее, с высоты уносящего нас «магического ковра», старенькую, несчастную, одинокую, действительно – утопающую в этом распаде, отливе жизни.

И вот – мороз и солнце Америки. Солнце, которого мы не видели четырнадцать дней. Веселый, бодрый Том [Хопко]. Теплый дом. Еще раз – «le vent se leve, il faut tenter de vivre…»

Crestwood. Суббота, 10 января 1976

Все утро – в залитом солнцем доме, bien au chaud⁵⁸⁵, в радости «встречи» со своей жизнью, «остраненной» Парижем, памятью музыкального совершенства pl. Vendome и Tuileries… Днем – у Ани, которой исполнилось сегодня тридцать два года! Невероятно прекрасный красный закат за ветвями черных деревьев.

Вторник, 13 января 1976

Погружение в обычную жизнь, состоящую из безостановочной траты другими моего времени. Но, может быть, это так и нужно. Может быть, в этом, на поверхности, абсурде – «смысл» моей жизни? Тогда я несомненно проваливаюсь на экзамене, ибо все это приводит меня в злобное раздражение.

В воскресенье и вчера – снегопад. Невероятная красота белых садов, заснеженных деревьев…

Читаю биографию abbe Marcel Jousse⁵⁸⁶, основателя «антропологии жеста». Как и в Симоне Вайль, поражает в нем эта «стопроцентность», убежденность в том, что его дело, его открытие, его тема – самые главные, неспособность к компромиссу, релятивизму. Поражает потому, что в себе я этого совсем не нахожу, никакого «мессианского» комплекса. Мне все кажется, что, если бы люди чуть-чуть уступили в своих «идеях» и «убеждениях», было бы лучше, светлее в мире. Однако, пожалуй, не было бы тогда «величия». Я помню, как когда-то на [Сергиевском] подворье мы с о. Киприаном [Керном] издевались над строкой из стихотворения Иоанна Шаховского: «Есть люди – клинья и есть люди – звенья». А, кажется, в этом есть правда.

Мои радости – всегда между делами, почти никогда не в них. Вечное чувство: «tout est ailleurs»⁵⁸⁷.

В Жуссе, однако (после биографии займусь его двумя томами), убеждает основная мысль – в извращении христианства «греко-латинизмом», то есть письменной культурой, в отличие от «словесной» (style orale). Думается, что тут что-то очень важное для литургики. Роднит с ним – подозрительность по отношению к «текстам», этим «богам» богословской «науки». «И Слово стало плотию»⁵⁸⁸. Плотью, а не «текстом» – с примечаниями, разночтениями и аппаратами. По Жуссу, человек ест и пьет слово… Поразительна тайна «явления» нам нужного: нужной книги, нужного человека… Я никогда не слышал о Жуссе. Набрел на него случайно, рассматривая книги в [парижском книжном магазине] Librairie du Divan. Это было в прошлом году. Прочел несколько страниц, оставил. В этом году – его биография и второй том (La Manducation de la Parole⁵⁸⁹). Словно кто-то настойчиво «включает» его в мою жизнь. «Кто верит в случай, не верит в Бога»⁵⁹⁰. Если кто-нибудь когда-нибудь будет «изучать» «источники» моего богословия(!), он вряд ли догадается, что на меня всегда неимоверную тоску нагоняли, например, Кавасила, Дионисий Ареопагит и т.п., а что в «cheminement obscur»⁵⁹¹ моего мироощущения и, следовательно, мысли и убеждений сыграли странную, но несомненную роль: прислуживание в церкви (корпус, rue Daru⁵⁹²), русская и французская поэзия, Андре Жид, дневник Жюльена Грина и дневник же Поля Леото (прочел все восемнадцать томов! – как они оба этому удивились бы!) и бесконечное число самых разнообразных биографий (например, Талейран и Де Голль). Как объяснить самому себе, прежде всего, что я люблю Православие и все больше и больше убежден в его истине и все больше и больше не люблю Византии, Древней Руси, Афона, то есть всего того, что для всех – синоним Православия. Я бы умер со скуки на «конгрессе византинистов». Только самому себе я могу признаться в том, что мой интерес к Православию обратно пропорционален тому, что интересует – и так страстно! – православных.

Среда, 14 января 1976

Ужасная мигрень, «слопавшая» вчера все после-обеда. Проливной дождь, смывший за ночь весь снег. А сегодня – снова солнечно и ветрено. Пишу скрипты под ощущение остатков головной боли.

Кончил вчера биографию Жусса. Читая о его смерти (умирал три года в мучениях), о его сверхчеловеческих усилиях служить мессу, об этой верности, смирении, послушании – прослезился. Всегда чувствую, что тут – самая важная и потому самая трудная тайна христианства: спасительность страдания. Не «искупительность», а именно «спасительность». Единственное, чего «природный» человек хочет на глубине, это – не страдать. Единственное, что христианство ему предлагает, – это страдание. Почему? Потому что в духовной победе над ним, в духовном «претворении» страданья – совершается духовный рост человека, вхожденье его в другое измерение.

Перешел к Philippe Aries «L'histoire de la mort en Occident»⁵⁹³. Странная сосредоточенность современного интереса на смерти (J.Ziegler «Les vivants et la mort», E.Morin «L'homme et la mort»⁵⁹⁴ и т.д.). Словно «мир сей» обращает к нам снова вопрос, ответом на который и было христианство. Когда-то! Ибо теперь оно занято «миром сим» и будущей «российской государственностью» (Солженицын). Вот уж правда: «Если соль потеряет свою силу, чем осолить ее…»⁵⁹⁵.

Пятница, 16 января 1976

Перед отъездом в Тихоновский монастырь на заседание Department of External Affairs⁵⁹⁶… Вчера – двадцатиминутный визит митрополита, умоляющего «от имени всего нашего епископата – вернуться». Вечером – «staff party»⁵⁹⁷ в Bronxville, необычайно уютная и дружеская. Comme quoi il est vrai⁵⁹⁸, что мы сами не знаем (из-за затемненности сознания мелочностью и унынием), как нам хорошо. Почти все участники! Ted Bazil, Миша Рошак, Paul Garrett, Алеша Виноградов и их жены родились в 1946–1975–1975 гг., то есть уже после моего рукоположения! Каким стариком я должен им казаться. Неожиданно хорошее, то есть «положительное» слово Верховского.

Суббота, 17 января 1976

Вчера – почти весь день в Тихоновском монастыре, сегодня все утро – заседание совета профессоров.

Телефон от С. Трубецкого – о кончине в Торонто о. Иоанна Дьячины. Еще в ноябре служил с ним. Уход еще одного из «миссионеров».

Писание статьи для нашего церковного «Ежегодника» о Православии в Америке в свете «bicentennial»⁵⁹⁹.

Сильный мороз, но солнечно и ясно.

Понедельник, 19 января 1976

Письмо от Никиты с просьбой (или вопросительным предложением?) смягчить обличительную часть моего ответа Солженицыну… А также приглашение на съезд 1–2 мая («Обряд и свобода»).

Вчера у Ксаны Хлебниковой в [госпитале]. Сорок шесть лет – и чудовищный рак, внезапно обнаруженный. Ей вырезали прямую кишку и часть кишечника. Лежит бодрая, смеется. Ехал обратно, думал: как бы я вел себя, если бы это случилось со мною или Л.?

Сильный мороз и яркое солнце. Все утро суматоха в семинарии, лава дел, делишек, решений… Плюс – «личные проблемы». Почти радуюсь поэтому отъезду на четыре дня в Техас.

Austin, Texas. Вторник, 20 января 1976

В мотеле, в далеком Техасе, куда приехал на три дня прочесть «интенсивный» курс о «sacramental theology»⁶⁰⁰ в епископальной семинарии.

Длинный полет вчера, во время которого кончил книгу Ариеса о смерти. Очень интересно, особенно то, что он пишет об эволюции восприятия смерти начиная со Средних Веков. Его схема: приятие смерти каждым и обществом – отсюда: «публичное умирание» и «привычка» к покойникам (базары на кладбищах), погребение ad sanctos⁶⁰¹. Отсутствие культа могил (очевидно, что покойники, будучи в Церкви и с Церковью, ощущаются как часть жизни, как с нами…). Затем – «индивидуализация» смерти (15–16 века): личный суд и т.д. Затем в 18-м веке – смерть как rupture⁶⁰², сближение ее с эросом. В 19-м веке – культ могил, идея нации, преемства. И только в 20-м веке полное убрание смерти из жизни (госпиталь и т.д.). Все это нужно будет перечитать и передумать.

Сегодня с утра «социальная» жизнь. Встреча с деканом и другими профессорами. Первая лекция – из пяти, которой я более или менее доволен. Завтрак с одним из профессоров и двумя англиканскими священниками, очень уютный и интересный. В таких разговорах проверяешь, что в Православии нужно всем, а что – пережиток, требующий Entmythologizierung⁶⁰³… Два часа отдыха в мотеле. Начал книгу Hendrick Smith'a (три года корреспондент «Нью-Йорк Таймс» в Москве) «The Russians»⁶⁰⁴. В 4.30 «sherry party»⁶⁰⁵ в семинарии. Неизбежный разговор о посвящении женщин. Везя меня обратно, декан провез меня около знаменитой башни U. of Texas⁶⁰⁶, с которой несколько лет тому назад какой-то параноик, стреляя, убил что-то около 20 людей.

Солнечно. Тепло. Замечательно красивы специально техасские вечнозеленые дубы.

Среда, 21 января 1976

За окном яркое южное солнце и пальмы над swimming pool⁶⁰⁷, а только что звонила Л. из Нью-Йорка, где холод, снег и слякоть. Вчера вечером ужин с тремя профессорами и их женами. Мне всегда кажется, что основная черта американского профессора (и, может быть, богослова особенно) – это боязливость, некий разлитый во всей окружающей их атмосфере страх. Благополучие и разъедающий благополучие страх…

Утром – вторая лекция. Меня больше чем удивляет – поражает интерес и страстное внимание слушателей. «Вы, может быть, не знаете, – сказал мне потом один из них, – что Ваши писания спасли эту семинарию» (она была центром «секуляризма»). Вот уж подлинно – несть пророка в своем отечестве… Завтрак с шестью студентами в ресторане – невероятно дружный и радостный…

Потом – в два часа – при какой-то совершенно райской погоде – осмотр с проф. С. библиотеки-музея президента Джонсона. Очень импозантно. Во всем – техасская безмерность и грандиозность. Три часа одиночества и спокойствия в мотеле, чтение H. Smith. Умно и даже не без глубины. Всегда поражающее меня качество американского журнализма…

Четверг, 22 января 1976

Суматошный день. Вчера – вечерняя лекция, потом вечер у милейшего Perry с Green'ом и Bellamy. Сегодня утром – проповедь и лекция, затем разговор с юношей, перешедшим в Православие. Разговор, вогнавший меня в тоску! Почему обращению в Православие сопутствует немедленно этот мелочный интерес к «карловатству», подозрительность, какая-то мучительная запутанность сознания? Казалось бы – нашел истину, пришел в Отчий Дом…

Пятница, 23 января 1976

Последний день в Техасе. Вчера ужин с деканом и его женой, проф. С. и его женой в уютном и очень «подлинном» ресторане «Old Vienna»⁶⁰⁸. Размышления о западном христианстве, об его «этосе» и о том, что нам – православным – делать… Вчера же, до ужина, провел полтора часа с классом, изучавшим Православие… Все пытаюсь для самого себя «уловить» – в чем разница подхода, основной интуиции. Все все время возвращается к вопросу о посвящении женщин, и тут, при самом большом благожелательстве, при всей «открытости», – полная стена непонимания. In the last count⁶⁰⁹ «Запад» – это, все-таки, смесь гордыни и мазохизма («guilt complex»⁶¹⁰). Посвящая женщин, он что-то «исправляет», в чем-то «кается». Но он горделив и в своем раскаянии. Поняв свой грех, он сам моментально должен «репарировать» с такой же самоуверенностью, с какой «грешил». Каждая стадия ему кажется окончательной. Мы же плохо отвечаем, потому что, в сущности, мы не знаем, в чем невозможность женского священства. Мы только чувствуем. Когда же мы, лепеча, пытаемся объяснить, выходит так, что «гордые» – мы, а не они! А так как при этом православные в основном (не Православие!) действительно горды («православием») и дешево триумфалистичны (сами-то хороши!) – то получается несусветная тройная путаница… Все это мучительно, все это – чувствую – требует какого-то радикального внутреннего прояснения.

Crestwood. Понедельник, 26 января 1976

Сегодня – начало регистрации на второй семестр. Масса шумных семинаристов, объятия и поцелуи. Чувствую себя среди всего этого бурления стариком. Страстное желание одиночества, уже застаревшая усталость от толпы.

Оттепель. Туман. Грязный снег.

После книги Смита, после разговора в субботу с Андреем О., после лекции вчера в Wilmington'e – вопрос в голове: что такое подлинная свобода? Как быть свободным?

Среда, 28 января 1976

Два дня ливня, смывшего весь снег, а сегодня снова солнечно, морозно, ветрено. С утра в Нью-Йорке: скрипт в «Свободе», визит к Веронике Штейн, завтрак с о. Кириллом Фотиевым. Впечатление от разговора с В.Ш. грустное: маразм и свары в «диссидентской» среде. В сущности ничего подлинно нового они с собою не привезли, но старую эмигрантскую традицию – ссориться и лично, и «принципиально» – восприняли и даже оживили. О Солженицыне она говорит: он бунтует, всегда бунтует – также и против Бога…

Получил 6-ю книгу «Континента». Общее впечатление, прежде всего, – скуки, отсутствия настоящего дара, искры. Эти последние только в удивительной поэме Бродского. Во всем остальном – какая-то органическая пришибленность. Теперь, говорит Вероника, должен выйти сборник Литвинова-Шрагина-Аксенова… Посмотрим. Но что-то не чувствую священного нетерпения.

Вчера вечером – у Дриллоков – помолвка Кати Т. с Васей Л. Чувствовал себя старым-старым, прожившим целое столетие, но и благодарным за разнообразие моей жизни, сделавшее меня хоть в какой-то мере свободным, давшее то detachment⁶¹¹, которое я всегда в себе радостно ощущаю.

Четверг, 29 января 1976

Сегодня – начал чтение лекций. Удивительно, но и после тридцати лет – испытываешь это чувство новизны. Думаю, это верный признак, что тут, более чем в чем-либо ином, мое подлинное призвание. Ибо все остальное (кроме, конечно, служения) – всегда как-то из-под палки, особенно же «духовные» разговоры.

Перед отосланием Никите своего ответа Солж.[еницыну] дал прочитать корректуру Мише Аксенову. Нашел на столе его «ремарки»:

«Статья блестящая и является, вероятно, наиболее умным и глубоким ответом из возможных. Совершенно справедливо разговор переведен на подлинный уровень: уведен от юрисдикционных трений и клевет на уровень мировоззренческий и церковный. Очень хорошо сказано о пороке «интеллигентского» подхода к Церкви. И совершенно правильно увидено все значение «старообрядческого прельщения», не как случайного эстетического элемента, а именно как глубинного внеисторизма, желание выпасть из истории, уйти самому и увести за собой и всю Россию в «отстойник» русской нации, то есть в отстойник от самой истории… Очень хорошо сказано о пороке «идеологизма», начавшегося со старообрядчества. Ваша статья, вероятно, самая серьезная и глубинная критика его позиции, которая на сегодняшний день существует… По отношению же к самому С. это, пожалуй, наиболее резкая и обличающая статья и должна задеть его за живое, ибо трогает в нем самом его главное. Но я думаю, что пастырски это тактичная статья, и если он христианин, то поймет, что, написав ее, как она есть, Вы просто выполнили пастырский долг перед ним же. В общем она очень современна и актуальна и должна войти клином в тот спор о Церкви, который начался и ведется в России».

Пятница, 30 января 1976

«Трех Святителей». Чудная ранняя Литургия, а потом – освящение академических помещений и комнат студентов. В семинарии и на лекциях чувствую себя бодро, а дома меня одолевает какая-то лень и неспособность к работе. Сажусь за стол, но через полчаса все буквально «валится из рук». И это без всякого уныния или плохого настроения. Скорее – «упадок творчества».

Все утро – в деловых разговорах, кроме полутарочасовой лекции. Дома же после завтрака – заснул! Может быть, и это – признак старости или хотя бы старения?

Почти весенняя теплынь на дворе.

Понедельник, 2 февраля 1976

Сретение. Вчера служил второй раз на 71-й улице, потом «угощение» и моя лекция. Разговор за завтраком с М.М. Коряковым и Вяч. Завалишиным. На лекции («О русской религиозной мысли за рубежом») довольно много народа. Все четыре Штейна, с которыми, после лекции, мы идем в кафе на полчаса. Юра рассказывает со страстью о диссидентских сварах, взаимных проклятиях, интригах. Как все это грустно!

В субботу – тридцать три года со дня свадьбы! Чудный тихий день дома, а под вечер – у Ани.

Вчера – три исповеди, две – утром, одна – после всенощной. Реальность несчастья, в смысле «не-счастья», то есть отсутствия счастья, того, чего хочешь, невозможность им обладать. Пожалуй, только сейчас, под старость, начинаю это понимать – не умом, а нутром. Не понимал потому, что сам всю жизнь был очень счастлив, опять-таки в смысле имения того, что хотелось. Мне даже страшно как-то становится при мысли, что Бог никогда меня не «лишал». Ничего, ни капельки от судьбы Иова. Может быть, это так потому, что Он знает степень моей слабости. Но как же трудно тогда других «учить» быть сильными, призывать к этому.

Ледяная метель на дворе.

Вторник, 3 февраля 1976

Провел вчера около шести часов на [аэродромах] La Guardia и Kennedy в тщетной попытке улететь в Колорадо, куда я должен был ехать на три дня. Из-за погоды (чудовищная гололедица) так и не удалось…

За эти часы делал наблюдения над американской толпой и все не могу их в самом себе «сформулировать». Пожалуй, главное впечатление – или ощущение? – это чего-то «безличного». Конечно, толпа, «средний человек» всегда и всюду безличны, но в Европе за каждым человеком чувствуется «тайна», она как бы просвечивает в выражении его лица, в походке, во всем. И вот именно этой тайны не чувствуется в американце. Мне кажется, что он ее панически боится, не хочет ее, убивает в себе. И что вся американская цивилизация направлена на то, чтобы помочь человеку в этом. Она вся построена и действует так, чтобы человек никогда, по возможности, с этой тайной не встретился лицом к лицу. Это совсем не значит, что американец «стаден». Напротив, та же цивилизация построена на индивидуализме. Она как бы обращена к каждому, но каждому она говорит: смотри, как тебе хорошо и удобно, как все сделано для тебя. И каждый ее принимает индивидуально, для себя, хотя принимает совершенно то же самое, что предлагается любому другому «каждому». Это цивилизация a l'echelle humaine⁶¹², только l'humain⁶¹³-то тут «асептическое». И вот, ведомо или неведомо для себя, каждый репрессирует в себе тайну, и от этой репрессии – американский невроз. Успех психологии, психоанализа в Америке – от страстного желания «тайну» свести к закону природы, к таблице умножения, классифицировать и тем самым «разрядить» ее. Он, американец, ее «научно выбалтывает». Науке он благодарен, прежде всего, за то, что она дает ему готовое объяснение, освобождение от искания (которое и есть в человеке выражение его соотношения с заключенной, живущей в нем «тайной»). Неверно говорить: американец «не глубок». Он так же глубок, как и все люди, только, в отличие от других, он не хочет глубины, боится ее и ненавидит ее. Настоящий вопрос: почему? Где, в чем корни этого отказа от «тайны», глубины, от «личного»? Не знаю, прав ли я, но мне сдается, что это оттого, что в Америке повторился опыт «примитивного» человека: встреча с чуждостью, громадностью, таинственностью природы, страх перед нею и желание страх этот преодолеть – «обрядом», повторяемостью, закономерностью… Религия родилась из страха – говорят нам, и это, в основном, верно. И Америка родилась из того же страха. Религия страха преодолевает страх обрядом, то есть такой сакральной символизацией мира, природы, жизни, которая «снимает» тайну, «разряжает» ее, освобождает ее от того, что самое страшное и невыносимое для человека: единственность и неповторимость всего. Обряд, священность – это сведение всего к «архетипу», к закономерности. В этом смысле и как это ни покажется странным, но Америка предельно сакральна и религиозна (а совсем не «секулярна», если под секуляризмом понимать отвержение сакрального, свободу от него). Именно «обрядность» американской жизни я почувствовал с особой силой, приехав из Европы. Во всем, решительно во всем американец хочет reassurance⁶¹⁴ обряда: в еде, в том, что он ест и как он ест, в том, как он одевается, ходит, смеется, чистит зубы. Иначе – все страшно. Между собою и «тайной» жизни, то есть единственным и неповторимым, он полагает обряд; так, например, «восстания» молодежи в 60-х годах, отказ от «конформизма», провозглашение права каждого на oné's own thing⁶¹⁵ – вылилось моментально в до мелочей разработанный обряд: одежды, поведения, языка.

Все это совсем не противоречит тому, что обычно воспринимается как квинтэссенция американизма: культ новизны, перемены, рекламы, целиком построенной на принципе «it's different…»⁶¹⁶, культ, казалось бы, открытости, экспериментации и т.д. Не противоречит потому, что сам этот культ является частью обряда, может быть, даже его питательной силой. Ибо в том как раз и функция этой почти френетической⁶¹⁷ «новизны», постоянного обновления, что оно защищает человека от встречи с тайной жизни, с самим собой, с сущностью. Эта встреча возможна только при остановке жизни, при освобождении внутреннего внимания, освобождении его от внешнего, что и возможно в традиционных цивилизациях, выросших как бы вокруг «тайны"… Я всегда себя спрашивал – почему всякая американская фирма должна не только все время изменять свою продукцию, но и видоизменять саму себя – перестановкой мебели, изменением внешнего вида своих контор, формы своих служащих и т.д. А теперь мне ясно, что эта «изменяемость» и есть основной обряд, суть которого всегда в повторяемости неповторяемого. Изменение, новизна страшны, пока они «тайна» и сущность тайны («что день грядущий мне готовит?»). Поэтому единственный способ сделать их «не страшными» – это ввести их в обряд, сделать их «повторяемостью»: все все время «ново» и все – то же самое, ибо на то же самое направленное: на пользу, на приятность и удобство и т.д.

Француз постепенно, медленно открыл, что сыр, запиваемый красным вином, – вкусно. И, открыв, ест сыр, запивая вином, и наслаждается. Тут – никакого обряда, а сама «правда жизни». Американец едет во Францию, «узнает», что французы едят сыр с красным вином, и по возвращении в Америку устанавливает новый обряд: «wine and cheese party»⁶¹⁸. И в этом вся – огромная! – разница. Но француз, которому – вкусно, делает это совершенно так же, как делал это его предок при Людовиках, ибо тогда было вкусно и теперь – вкусно. А американец, потому что ищет он не вкуса, а исполняет обряд, обязательно введет в этот обряд какую-нибудь новизну: положит на сыр кусок груши или изюм или еще что-нибудь. Почему? Потому что обряд требует постоянного обновления, потому что и сыр с вином он привез в Америку как свидетельство о том, что все все время в жизни улучшается. «То же самое», предлагаемое всегда как «новое» и «улучшенное», удовлетворяет его потребности не встретиться с самой тайной жизни…

Странно, но так: американская цивилизация, американская жизнь насквозь религиозны, но только это совсем не post-Christian world⁶¹⁹, как они любят говорить, а, в очень глубоком смысле, pre-Christian world⁶²⁰, то есть мир, не освобожденный от природной «сакральности» (противоположной христианскому «сакраментализму»). Ибо сакральность – это совсем не ощущение божественности мира, а наоборот – его демоничности, не радости, а страха, не приятия, а бегства. Это система «табу», при помощи которой человек полагает между собой и жизнью (и это значит – между собой и своей «тайной») некую непроницаемую преграду, фильтр, фильтрующий жизнь и не допускающий «тайну». И в этом смысле – пуританское прошлое Америки и ее антипуританское настоящее на глубине – явления того же порядка. Отвержение, снятие одного «табу» есть всего лишь замена его другим «табу».

Перечитал за эти два-три дня два толщенных топа Paul Leautaud (Journal Litteraire, X, XI)⁶²¹. И вот мне кажется, что этого «воинствующего» (на словах) атеиста Бог, так сказать, не может не любить. Именно за правдивость, за беспощадность в изображении, пересказе самого себя, за «смирение» без какого бы то ни было знания о нем… Не знаю, не знаю: слова все эти как-то не подходят, однако я читаю Леото всегда именно с духовной пользой, с какой, увы, почти никогда не читаю так называемой «духовной литературы». Он обличает во мне всякую духовную дешевку, ненужное возбуждение, пристрастие к красивым словам, как-то внутренне освобождает. И 18 томов дневника этого человека без биографии оказываются нужнее, чем все рассказы о ростах, кризисах, распутьях, озарениях…

Среда, 4 февраля 1976

Книга Богдана Худоба «Of Light…»⁶²². Беспорядочная, но интересная: о времени. Мне очень близко его основное утверждение о времени как о «модусе» человеческого восхождения к Богу. Лишний пример того, как книги приходят «вовремя». Эта, например, стояла у меня на столе целый год.

Вчера – весь день дома и, так как все думают, что я в Колорадо, без телефонных звонков. Блаженство. Я думаю, что, если бы я имел два таких дня в неделю, моя жизнь была бы совсем другой, не «раздробленной».

Попытки писать главу о Символе веры в «Литургии». Всегда то же самое: сначала – до того, что начал писать, кажется, что уж этот параграф – пустяки. Затем начинаешь писать – почти сразу же чувствуешь – не то, тупик. Бросаешь, думая, что «не в настроении». Однако скоро ясным становится, что и тупик был нужен, ибо он развенчивает первоначальную ошибку – чувство «пустяка» – и ставит настоящий вопрос: что такое единство веры? Дойдя до этого, уже знаешь, что нужно начинать сначала, то есть удивиться этому как бы самоочевидному понятию, открыть его для себя заново. И пустяковая глава превращается в многонедельное мучение: вынашивание, раздумье, беременность, роды…

Понедельник, 9 февраля 1976

Читая Леото, я вдруг понял, что – помимо всего прочего или, может быть, до всего прочего – правдивость его и укоренена, и выражается в языке. Он – последний французский писатель, болезненно чувствовавший фальшь и ложь того языка, что постепенно изнутри разлагал французский язык, соотношение в нем слова, предложения со смыслом, торжество в нем исподволь отвлеченности, «идеологизма». Он пишет «les jeunes»⁶²³ в кавычках, потому что это слово стало означать что-то новое, какую-то собирательную «молодежь», что-то – и в этом все дело – чего в действительности нет. «Non, vraiment, – пишет он, – la langue francaise, c'est ne pas cela. Tout peut s'exprimer clairement, et ne pas savoir etre clair est une inferiorite ou s'appliquer a ne pas l'etre ou s'en faire un merite, est pure sottise…»⁶²⁴ (XII, 86). Однако так теперь пишут все, и не только по-французски. Наша эпоха создала постепенно не только новый язык, но новое «чувство языка». Причина этого двойная: идеологизм (утверждение как конкретного, реального того, чего на деле нет: «les jeunes», «рабочий класс», «История», «l'humain»⁶²⁵ и т.д.) и, более банально, отрыв культуры от жизни, превращение ее в нечто самодостаточное: творчество из ничего, но потому из «ничего» и состоящее, безответственная игра «форм» и «структур».

Все эти дни по телевизии – зимние Олимпийские игры в Иннсбруке. Невозможно оторваться. Изумительная красота человеческого тела, претворяемого в усилие, движение, на глазах становящегося невесомым, «воплощенным духом», освобождающего собственную свою тяжесть, эмпиричность, утилитарность («органы»). Нет, не «темница души», а ее жизнь, порыв, свобода и красота. Конечно, в спорте победа эта в глубочайшем смысле слова – символична. Эти тела состарятся, отяжелеют. Это – только прорыв и потому символ. Но сущность символа в том, что он являет и к чему, поэтому, зовет … Христос ходил по воде не потому, что был бестелесным, а потому, что тело Его было до конца Им, Его свободой, Его жизнью… Все в спорте – аскеза, целеустремленность, присущее ему целомудрие, органическая, а не искусственная красота, являемая в нем – все указывает, доказывает, являет возможность преображения. Это не значит, наверное, что все должны заниматься спортом. Это раскрывает, однако, как нужно относиться к телу, раскрывает и являет само тело. Предел спорта – не удовольствие, а радость, и в этом вся разница.

Вчера – девяностолетие(!) А.А. Боголепова. Удивительная – по ясности, краткости, внутренней дисциплине – ответная речь его. Другое «явление» – той же победы. Человек без распущенности.

Вторник, 10 февраля 1976

Разговор вчера с Л., а сегодня, втроем, с Томом [Хопко] о «counseling»⁶²⁶. С Л. в связи с [двумя молодыми людьми], с Томом – по поводу англиканского священника-психотерапевта, желающего перейти в Православие и «помочь» нам в «терапевтике». Надо было бы сесть и хорошенько продумать мое инстинктивное отвращение ко всей этой области, превращающейся постепенно в настоящую одержимость. Что стоит за всем этим? Что привлекает к этому? Tentatively⁶²⁷ (но вдруг я не прав), мне кажется, что вся эта «терапевтика» несовместима с христианством, потому что она основана на чудовищном эгоцентризме, на занятости собою, есть предельное выражение и плод «яйности», то есть как раз того греха, от которого нужно быть спасенным. Тогда как «терапевтика» усиливает эту «яйность», исходит из нее как из своего основоположного принципа. Поэтому эта «психотерапия», проникая в религиозное сознание, изнутри извращает его. Плод этого извращения – современные поиски «духовности» как какой-то особой эссенции. Слова остаются те же, но «коэффициент» их и «контекст» радикально меняются. Отсюда – темнота, узость всех этих современных «духоносцев», отсюда смешение учительства, пастырства, «душепопечения» – с чудовищным «психологизмом». Принципу «спасает, возрождает, исцеляет Христос» здесь противопоставляется: спасает и исцеляет «самопонимание». «Увидеть себя в свете Божием и раскаяться» – заменено другим: «понять себя и исцелиться…»

Среда, 11 февраля 1976

Почему женщина не может быть священником? Длинный разговор об этом вчера с Томом, на которого, за его статью в последнем Quarterly⁶²⁸, восстают, по слухам, и православные женщины. С тех пор, что началась эта буря (в связи с англиканами), меня все больше удивляет не сама тема спора, а то, что в нем раскрывается о богословии. Невозможность найти решающие аргументы ни за, ни против – решающие в смысле объективной убедительности их для обеих сторон. Каждый оказывается правым для себя, то есть внутри своей перспективы, «причинной связи» своей аргументации. «Наша» сторона порой напоминает мне обличения о. Иоанном Кронштадтским Льва Толстого: «О неистовый граф! Как же не веришь ты св. апостолам…» Однако не в том-то ли и все дело, что все началось – у Л.[ьва] Т.[олстого] – с «неверия» св. апостолам. Поэтому аргументация ex traditione⁶²⁹ просто бьет мимо цели. «Ересь» всегда нечто очень цельное, не надуманное, она действительно прежде всего выбор на глубине, а не поправимая ошибка в частностях. Отсюда – безнадежность всех «богословских диалогов», как если бы речь всегда шла о «диалектике», об аргументах. Все аргументы в богословии post factum, все укоренены в опыте; если же опыт другой, то они и не применимы, что и становится – в который раз! – очевидным в этом споре о «священстве женщин». Том: «Как объяснить, например, что женщина может быть президентом США и не может быть священником?» Мне кажется, – отвечаю я, – что она не должна бы быть и президентом США. Но этого-то как раз сейчас никто и не говорит, и сказать это означало бы немедленно вызвать обиду. А обижать тоже нельзя, и вот мы внутри порочного круга. Этот порочный круг неизбежен, если нарушен некий органический, изначальный и вечный опыт. Между тем, наша культура, в основном, и состоит в его отвержении и нарушении, так что сама ее суть, собственно, из этого отвержения и состоит, оно составляет ее опыт. Это опыт только негативности, восстания, протеста, и само понятие «освобождения» (liberation) тоже всецело негативно. На наше сознание, на наш «изначальный» опыт современная культура набрасывает аркан принципов, которые, хотя они кажутся «положительными», на деле отрицательны, ни из какого опыта не вытекают. «Все люди равны»: вот один из корней, самая ложная из всех apriori. Все люди свободны. Любовь всегда положительна (отсюда, например, оправдание гомосексуализма и т.д.). Всякое ограничение – опрессивно⁶³⁰ . Пока сами христиане признают все эти «принципы», пока они, иными словами, признают культуру, на этих принципах построенную, никакие рассуждения о невозможности для женщин быть священниками просто не звучат, отдают, в сущности, и лицемерием, и самообманом. Короче говоря, если мы начинаем с какого-то отвлеченного, несуществующего, навязанного природе равенства между мужчинами и женщинами, то никакая аргументация невозможна. А это значит, что начинать нужно с разоблачения самих этих принципов как ложных – свободы, равенства и т.д., ложных именно своей отвлеченностью, «выдуманностью». Нужно отвергнуть всю современную культуру в ее духовных – ложных, даже демонических – предпосылках. Глубочайшая ложность принципа «сравнения», лежащего в основе пафоса равенства. Сравнением никогда и ничего не достигается, оно источник зла, то есть зависти (почему я не как он), далее – злобы и, наконец, восстания и разделения. Но это и есть точная генеалогия дьявола. Тут ни в одном пункте, ни в одной стадии – нет положительного, все отрицательно от начала до конца. И в этом смысле наша культура «демонична», ибо в основе ее лежит сравнение. А так как сравнение всегда, математически приводит к опыту, знанию неравенства, то оно всегда приводит и к протесту. Равенство утверждается как недолжность никаких различий, а поскольку они есть – к борьбе с ними, то есть к насильственному уравнению и, что еще страшнее, к отрицанию их как самой сущности жизни; та «личность», мужская или женская, неважно, – которая жаждет равенства, уже, в сущности, опустошена и безлична, ибо «личное» в ней составляло как раз то, что «отлично» от всех других и что не подчинено абсурдному закону «равенства».

Демоническому принципу «сравнения» христианство противопоставляет любовь, вся сущность которой как раз в полном отсутствии в ней и как «источника», и как «сущности» – сравнения. Потому в мире и нет, и не может быть равенства, что он создан любовью, а не принципами. И жаждет мир любви, а не равенства, и ничто – мы знаем это – не убивает так любви, не заменяет ее так ненавистью, как именно это постоянно навязываемое миру как цель и «ценность» равенство.

А именно в любви, и ни в чем другом, укоренена двойственность человека как мужчины и женщины. Это не ошибка, которую человечество исправит «равенством», не изъян, не случайность – это первое и самое онтологическое выражение самой сущности жизни. Тут исполнение личности осуществляется в самоотдаче, тут преодолевается «закон», тут умирает самоутверждение мужчины как мужчины и женщины как женщины и т.д.

Но все это и означает как раз, что никакого равенства нет, а есть онтологическое различие, делающее возможным любовь, то есть единство, а не «равенство». Равенство всегда предполагает множественность «равных», никогда не претворяемую в единство, потому что вся суть равенства в его ревнивом оберегании. В единстве различие не уничтожается, а само становится единством, жизнью, творчеством…

«Мужское» и «женское» начала соприродны миру, но только человек претворяет их в семью. Ненависть нашей культуры к семье за то, что эта последняя обличает зло «равенства».

Пятница, 13 февраля 1976

Два дня лекций и интенсивной работы в семинарии – письма, свидания, разговоры. Сегодня завтрак с [о.] Ив.[аном] Мейенд.[орфом] и о. Леонидом Кишковским: обсуждение вопроса о приеме англикан. Всегдашняя оскомина от разговоров о Церкви и ее «эмпирической ситуации». Внутренняя отчужденность от всего, эту ситуацию составляющего. Всегда то же самое: я люблю Православие, я не люблю, не могу любить Православной Церкви, торжествующих в ней номинализма, инерции, триумфализма, властолюбия, обожествления прошлого, псевдодуховности и бабьего благочестия.

Получил сегодня сборник о Хартфорде: Against the World for the World⁶³¹. В общем доволен своей статьей.

Все эти дни – наслаждение от зимних Олимпийских игр в Иннсбруке по телевизии. Пропорциональное отвращение от commercials⁶³² и новостей.

В связи с написанным выше (11 февраля) мысли о культуре грешной и культуре еретической. Мы живем в культуре (или цивилизации) именно еретической. Думать, развить это во второй серии скриптов для «Свободы», обещанных мне в начале лета. Внести туда все размышления о «правом» и «левом», об утопизме и т.д. О современной «духовности» как реакции, то есть об определенности ее тем, на что она реагирует…

Странное состояние: масса мыслей и потому – увиливание от работы…

Суббота, 14 февраля 1976

Пакет от Андрея: оставленные мною в Париже книги и детские наши письма, отданные мне мамой. Первые открытки из [корпуса] Villiers le Bel: ноябрь 1930 года! Из лагерей, из Англии (1937–1938 гг.) и т.д. За в сущности совершенно неинтересным содержанием («как вы поживаете, мы хорошо») одно: какая у нас была счастливая семья! Думая об этом, перечитывая эти письма, – вся «драма» [многих молодых] только тут, только в том, что чего-то не хватало, недоставало, недостает в семье. Дело именно в «недостаче» чего-то, а не в «трагедиях». Трагедий у нас было сколько угодно: смерть [сестры] Еленушки, всегдашняя (и по письмам вижу – острая) бедность, папино питье и т.д. Но была реальность семьи, дома – именно то, чего не хватает моим теперешним «клиентам». Семья «трансцендирует» «взаимоотношения», она – ее реальность – к ним не сводится. Наоборот, пожалуй, «взаимоотношения» в ней укоренены и ею определяются. Семья – не цель, а источник, питающий жизнь, и сила жизни. Семья распадается, когда она становится целью (то есть опять-таки идолом).

О памяти: в этих письмах я пишу о людях, событиях, встречах, которых в моей памяти абсолютно нет.

Сегодня в первый раз – дуновение весны.

Письмо от мамы, бодрое, с ответом на мое – du bon usage de la vieillesse⁶³³…

Месяц годовщин: смерти папы, Сергея Михайловича [Осоргина], о. Киприана, тети Лины. Иногда чувствуешь, как «жизнь» кусками отрывается в смерть, как песочная крепость, построенная детьми на пляже, постепенно, кусками смывается приливом.

Тоже в письмах: каким я был «церковником»! Все о батюшках да говениях. С какой неудержимой силой все это меня притягивало. И как трудно в этом притягивании теперь разобраться.

У Леото я нахожу слово, которое, пожалуй, точнее всего определяет мое основное состояние: reverie⁶³⁴. И этой reverie мешают «дела» и «обязательства». И, может быть, только поэтому я так и люблю Леото, только из-за общности этого опыта: reverie, которой все время все мешает…

Все нужно для того, чтобы ничего не было нужным.

Понедельник, 16 февраля 1976

Детские письма – мои, Андрея, которые мы с Л. читаем с наслаждением. Одно из них, как раз не очень детское, меня поразило. Из Англии – тете Лине и тете Вере в июле 1937 г., то есть когда мне было пятнадцать лет! Впечатления от первой англо-православной конференции (Fellowship of St. Alban and St. Sergius), на которую я попал в то лето. Вот эта часть письма:

«На конференции было очень интересно, и я очень рад, что попал на нее, но во многом я никак не могу согласиться ни с русскими, участвующими в этом «ecumenical movement»⁶³⁵, ни с англичанами. Писать было бы очень бесконечно об этом; в двух словах – русские невольно поддаются «американизации и социализации» Православия, англичане все – «социалисты-христиане», соединение мне ужасно неприятное и непонятное. Американизация Церкви состоит в том, что люди начинают бегать и суетиться, устраивать бесконечные конференции, митинги, поездки, начинают больше говорить о христианстве, и все это пахнет какой-то нездоровой возбужденностью. Вы себе не можете представить, сколько в Англии всяких комитетов, обществ, лиг и партий, сколько конференций, журналов – все «христианские"… Вспоминаешь Серафима Саровского или Тихона Задонского и никак не можешь согласовать то «тихое и безмолвное» христианство с этим. Не знаю, хорошо ли я написал все это, но у меня это чувство очень сильно – чувство какого-то разрыва – между нашим Православием и этим новым Православием дешевых брошюр, популярных толкований и т.д. Люди столько говорят о Церкви, о Литургии, о христианстве, что для меня снижает как будто, обедняет все это…»

Такое чувство, что mutatis mutandis я мог бы это написать сейчас. И все же, я думаю, не будь тогдашней поездки, встречи с мыслью, спором, с людьми прежде всего: о. С. Булгаков, о. Г. Флоровский, Г.П. Федотов и др., остался бы я в отношении Церкви на позициях «национально мыслящей» русской эмиграции.

Окончание вчера вечером зимней Олимпиады в Иннсбруке. Я думаю, что за эту неделю мы провели у телевизора не менее двенадцати-четырнадцати часов, в восхищении этой красотой, легкостью, чистотой и силой духа.

Вторник, 17 февраля 1976

Мучительная, духовно изнурительная работа над передней главой «Литургии» («Таинство единства»). Мучительная потому, что весь смысл ее только в том, чтобы прежде всего самому открыть то, что хочешь написать… Мучительные поиски оправданности каждого слова.

Мучительная и потому еще, что всегда на фоне суеты и дел и ими «размываемая».

Совсем весенний, лучезарный, теплый день.

Среда, 18 февраля 1976

После вчерашнего – солнечного – дня сегодня – мокрый, серенький, промозглый. Но то же дуновение весны в воздухе. Работа – до обалдения – над своей главой. Головная боль от курения. Странная, таинственная вещь – работа мысли, точно прислушивание в себе к кому-то, чему-то другому, узнавание, а потом – попытка это сказать, выразить адекватно. Но всегда ощущение какой-то подспудной работы, совершающейся помимо меня. То, что говоришь, – не от себя, от себя лишь то, как говоришь. И все творчество, в конце концов, только в том, чтобы как соответствовало что. Не будет как, не выраженным, не явленным останется что. Таково «сотрудничество» человека с Богом, тайна человеческой свободы.

Спал сегодня в одной комнате с маленькой Александрой. Рано утром она проснулась и в полной темноте минут десять пела. Поразительно: настоящее «творчество».

Писал о вере (в отличие от «религиозного чувства»). Писал с вдохновением, радостью. А в сущности – суд над собою.

Вопрос Христа: когда Он придет, найдет ли Он веру на земле? В одном, однако, можно быть уверенным: Он найдет сколько угодно «религии» и «религиозных чувств». Страшный суд: суд, прежде всего, над религией.

«От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься»⁶³⁶. Язык дан человеку, чтобы исповедовать, хвалить, свидетельствовать, молиться. Не для «разговоров». Все, что так или иначе не входит в эти категории, – не только не нужно, но страшно вредно.

Написал все это, «отдыхая» от работы перед тем, как приступить к последнему «воплощению».

Пятница, 20 февраля 1976

Настоящая весна. Два дня бесконечной занятости: лекции, appointments⁶³⁷ со студентами и т.д.

Чикаго. Понедельник, 23 февраля 1976

Пишу поздно вечером в Чикаго, куда прилетел на шесть дней читать лекции в лютеранской семинарии (богословие таинств). Всегда грусть перед долгой разлукой с Л., внутреннее обещание не принимать таких приглашений… Завтра начнется работа, станет легче.

Вчера после обедни поездка в Sea Cliff (крестины маленького Сережи Бутенева), потом – в госпиталь к Т. Лехман, у которой рак… Наслаждались красотой парков и деревьев.

В аэроплане начал книгу R. Kaisera «Russia»⁶³⁸. Увы, все то же, что и в книге Хендрика Смита.

Вторник, 24 февраля 1976

С восьми до двух часов в лютеранской семинарии: лекции (три каждый день: немножко множко…), завтрак с тремя православными священниками: русским (о. С. Гарклавс), сербом (Велемир Ковачевич) и молодым, очень милым греком. Shop talk⁶³⁹ о «церковных делах». Меня всегда поражает, как в такого рода разговорах все, оказывается, во всем согласны: о кризисе Православия, об этницизме⁶⁴⁰ и т.д. При этом так ясно, однако, что никто «пальцем не двинет». Тут бытие не определяет сознание, а они просто сосуществуют. Страшный, уже в плоть и кровь вошедший номинализм Православия…

Днем заснул и спал почти два часа! А вечером в ABC⁶⁴¹, где – получасовое интервью о Православии. Невероятно ясный вечер, совершенно удивительная панорама Чикаго. До студии – ужин в уютном немецком ресторанчике с [англиканами] Jack London и Bob Tobias. У обоих очень искренний интерес к Православию, но, увы, с прослойкой все той же экзотики.

Такое чувство, что, несмотря на занятость, отдохну здесь от семинарской суеты.

Старомодный клуб. Старомодный комфорт. У меня – две комнаты, с почтенными массивными дверями, с деревянными ставнями; спальня и гостиная и даже камин. Англосаксонское добротное удобство. Клуб в самом сердце университета, так что из окон видны главным образом всевозможные псевдоготические башни. Размах, богатство – которые мы еще застали в Америке в благословенные «Fifties»⁶⁴². Только теперь все это пронизано смесью страха (университет окружен черным гетто) и печали: что-то треснуло в этом западном благополучии, в этой устойчивости. Что-то изнутри их грызет…

Среда, 25 февраля 1976

Снова совсем весенний день. Сейчас – в пять часов дня – сидел читал, а за окном гриновские ветки на фоне заката («tout est ailleurs…») и приглушенные звуки музыки откуда-то. Тот же «прорыв» в какое-то нестерпимое блаженство, в присутствие во всем тайного знания, света.

Разговоры – за столом в перерывах между лекциями – с протестантами. Поражает степень их, пожалуй, бессознательного следования за модой, потребность в успехе. Они, как Стива Облонский, надевают на себя то, что все носят, почти уже не сознавая этого. Так и в богословии…

Я давно знаю профессора Т., знаю «урывками». И вот удивительно: сейчас он – в мои годы! – одет, как «пижон». Какие-то клетчатые панталоны, необозримые яркие галстуки. Откуда, как это «прорвалось» в них?

На фоне этого – завтрак с православными. Говорили, как могли бы говорить и, наверное, говорили в 1975 г. и будем в 1985-м. Там, у западных, перемена – самоочевидная суть и форма жизни. Здесь – абсолютный иммобилизм⁶⁴³. И то, и другое приводит меня в некое уныние.

Вечером – в 5.30 – за мной заезжает о. George Scoulas c женой. Ужин в греческом ресторане – необычайно «подлинном». Лекция в греческой церкви. Человек десять греческих священников. Большая толпа. Такого сердечного приема, такой овации я давно не встречал. Добрых полчаса подписывал книги… Вот уж, действительно, «несть пророка в своем отечестве». Молчание, равнодушие «своих», русских…

Четверг, 26 февраля 1976

Поездка в Valparaiso, Indiana, где я читал заключительный доклад на Liturgical Institute⁶⁴⁴. Чудная поездка с о. С. Гарклавсом, чудным весенним утром: выехали в 7.30 утра. Минуем страшный мир сталелитейных заводов. Грандиозное апокалиптическое зрелище. А потом скромная, деревенская Индиана с маленькими городками и селами. Огромная толпа в Valparaiso. Речь удалась («Евхаристия и молитва»), судя по длиннейшей овации. Завтракали с о. С. в стареньком отеле, где я когда-то ночевал (участвовал в таком же «институте»). Всегда действующий на меня шарм этой провинциальной Америки, этих городков. О. С. Гарклавс – милейший, скромнейший, подлинный. С ним легко и хорошо: сияние подлинного Православия – светлого, смиренного, любовного, открытого – необычайно отдохновительного после типичного для Америки напряженного «ортодоксализма», в котором мне приходится жить. Радость от всего этого усиливается благодаря действительно удивительной погоде (даже статья о ней в New York Times), апофеозу солнца, прозрачности, света… Однако ужасно хочется домой. По нескольку раз в день считаю на пальцах дни…

Понедельник, 1 марта 1976

Америка: вчера – в воскресенье – я встал в Portland, Oregon, в шесть часов утра; в десять часов я начал Литургию в Seattle, Washington; в восемь часов вечера я – на блины в Сан-Франциско; в 5.38 утра я был в Чикаго… Все вместе – меньше чем за двадцать три часа!

Бесконечно напряженный week-end. В пятницу в 6.30 вечера вылетел из Чикаго в Портленд. На пути на аэродром (меня вез греческий священник о. Скулас) – в который раз – поражался количеству громадных церквей в Чикаго. Буквально в каждом квартале! Барокко, готика, все что угодно… Все это было, очевидно, построено в конце прошлого – начале нынешнего века всевозможными «иммигрантами». И сколько в это строительство вложено было жертвенности, «религиозного чувства» и еще чего-то, что трудно определить, но что осталось доминирующим в американском «воздухе»: почти патологическая религиозность при почти полной секуляризации сознания. И какие церкви, с какими выкрутасами, башенками, узорами! Своего рода status symbol⁶⁴⁵ – перед самим собой, другими «иммигрантами» (такими же бедными и потому чувствительными к этим символам), Америкой…

Пятичасовой полет в Портленд. На аэродроме: Сима Гизетти, Anthony Scott, Elias Stephanopoulos – с «матушками». Ночевка у Гизетти. Бедность дома. Но и серьезность, горение – в «служении». Все это так меня всегда трогает: неумирание в мире «огня».

В субботу 28-го весь день в докладах – до хрипоты. Удивительное внимание этих греков, русских, арабов – годами, по-видимому, заброшенных. Ночевка у Скоттов. Весь день дождь, тут – холод, после чикагской весны.

В 6 утра выезжаем, вернее – вылетаем в Сиэтл. Литургия в Спиридоновском храме. Погружение в «русское благочестие» (хор, ритм, атмосфера) – в благочестие моего детства и потому всегда меня волнующее.

После Литургии, под храмом – «трапеза» и наши доклады. Как и в Портленде, просто удивительное отношение, радость – так что еще немного и я начну верить в собственную знаменитость!

Два часа у Дерюгиных – в доме с поразительным видом на залив. Нечто вроде «rap session»⁶⁴⁶ – с молодежью, взрослыми… Все время чувство: «жатвы много»⁶⁴⁷…

В 5.30 – аэропланом в Сан-Франциско, где ждут Чекины и Глаголевы. Вскоре приезжает и Том [Хопко] из Нью-Йорка. Блины у Чекиных в их brand-new⁶⁴⁸ доме. Чувство близости, братства, единства.

Оттуда – обратно на аэродром и в двенадцать часов ночи – полет в Чикаго, куда прилетаю еще совсем ночью (5.30 утра). Оставил его в пятницу весенним, с весенним закатом на крышах, с чем-то неуловимо весенним в освещении, в воздухе. Возвращаюсь – в зиму, ветер, слякоть. Такси везет меня грязным рассветом через весь город. И в этом грязном свете, дожде, тусклом снеге – Чикаго страшен. Такое чувство, что это западня для миллионов людей…

После этого свою уютную двухкомнатную «сиюту»⁶⁴⁹ [в клубе] ощущаю как дом! Тепло, убрано, тихо. Как скоро мы вживаемся, как быстро на все ложится «мое дыхание, мое тепло»⁶⁵⁰… Два часа сна – после бессонной ночи – и в семинарию на лекции, до трех часов дня…

В три уже из последних сил возвращаюсь с твердым намерением больше никуда не вылезать, благо на дворе дождь и холод. И в этих снова зимних сумерках делается так уютно! За окном на сером небе – переплет черных, мокрых веток. Почему-то долго-долго, часами перезванивают колокола. Тепло. Уютно. Телефон Льяны из Нью-Йорка – все благополучно, и потому становится еще уютней. В семь ужинаю в клубе же. Профессора, «интеллектуалы» с женами. Вспомнился колумбийский Faculty Club⁶⁵¹, куда мы часто ходили с Л. ужинать, когда жили в Нью-Йорке.

После двух дней непрерывного разговора, общения, лекций – блаженные часы, когда «приходишь в себя» в самом буквальном смысле этих слов.

Остается еще три дня Чикаго. Все это время считал часы до возвращения домой. Но знаю, что, как всегда, потом и эти дни, и вот этот вечер – останутся в памяти, войдут в нее навсегда – светом…

Вторник, 2 марта 1976

Говорят об интервью Солженицына в Лондоне, но в сегодняшней «Нью-Йорк Таймс» – ни слова. Будто бы он снова «обличил» Запад и предсказал его «конец». Задержал⁶⁵² себе место на аэроплане в четверг. Еще одна страница…

Среда, 3 марта 1976

Канун [отъезда]. И, как всегда, порядок, ритм, установившиеся за эту – всего лишь! – неделю, начинают как бы растворяться, слабеть, просвечивать своим собственным концом и присущей всякому концу печалью. Встреча, разлука. Начало, конец. Невозможность в «мире сем» чего бы то ни было окончательного, исполнения того обещания, что заложено во всем, но никогда в полноте не исполняющегося… Только что эти двадцать человек, которым я прочел за эту чикагскую неделю столько лекций, перестали быть анонимами, только что стала проясняться подлинная встреча, осознание единственности каждого, как вот уже – разлука. Именно потому сказано: «Крепка, как смерть, любовь»⁶⁵³. Обо всем этом думал, возвращаясь белым ветреным днем по ставшей уже «своей» улице. Я страшно устал от этих лекций, я давно уже считаю часы до возвращения, даже до отъезда на аэродром, но вот и эта печаль – разлуки, все тот же опыт непоправимой раздробленности жизни…

Западный Ash Wednesday⁶⁵⁴. В десять часов утра короткая служба в семинарской chapel⁶⁵⁵. Все в этой службе хорошо: много молодых, пение, умная проповедь (о молитве как «Авва», «Аминь» и «Аллилуйя»). Слова молитв доходят и гимны (я всегда любил западные гимны – с первой поездки в Англию в 1937 г.). А все же вопрос: почему же все-таки все это наше христианство оборачивается такой слабостью, таким бессилием и жизнь идет кругом нас так, как если бы никогда никакого христианства не было?

Вчера вечером ужин у Гарклавсов. Радостный опыт семьи, ее реальности, ее красоты, ее «доброты». Ни о чем важном и серьезном не говорили. Шутили. Дети играли на рояле. А вот всем хорошо. И это «хорошо» совершенно бескорыстно. Семья не имеет «цели», она не «прагматична». Она источник, она – та жизнь, из которой вырастают цели. Возвращаешься домой после такого вечера – как бы омытый этой радостью, этим «хорошо».

Взял у Гарклавсов советский альбом, посвященный Блоку. Фотографии – от рождения до смерти и похорон – его, его жены, друзей, домов и т.д. Все это в свою очередь «иллюстрировано» его стихами. Я давно не возвращался к Блоку. Пожалуй, с острого увлечения им в шестнадцать-восемнадцать лет (мечтал даже книгу о Блоке писать тогда: читал о нем доклады!). И вот, вглядываясь в эти фотографии, перечитывая эти стихи, которые знаю наизусть, чувствую, чего не чувствовал тогда: присущую Блоку «пошлинку». Ее нет или, может быть, она преодолена в его «взлетах», но она присуща всему, что не «взлет». Все эти «королевы ночных фиалок», увлечение декламацией(!), тон писем, дневников, статей – заставляют постоянно внутренне морщиться. Этой «пошлинки» абсолютно нет у Мандельштама, у Ахматовой. Но она есть у Пастернака и в еще большей степени у Блока. И это, мне кажется, неслучайно. Это – тайный, духовный порок «символизма», его органическая неполноценность, червоточинка в нем. Интеллигент, приобщившийся «эстетике», но не освободившийся от «интеллигентщины». Это не умаляет ни великого дара Блока, ни его «правдивости», ни даже исключительного места его в русской поэзии. Остается и то, что все прощаешь Блоку, когда доходишь до:

«Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!»⁶⁵⁶

« Тайную свободу » подчеркнуто в рукописи, воспроизведенной в альбоме. Этот призыв, это рукопожатье – обращенные к Пушкину перед уходом в ночную тьму – это возносит Блока, делает его слова – словами гибнущей России (об этом хорошо писал Ходасевич в «Некрополе»).

Только что под мелким дождем и низким небом – прогулка по университетскому campus'у⁶⁵⁷. Готика, простор, великолепие. И куда ни посмотришь – шпили церквей, башни, готические окна храмов. Все, буквально все создано богатой, уверенной в себе, торжествующей религией. И это же все от нее отреклось, ее отбросило и насаждает и разрабатывает под сводами этих cloisters⁶⁵⁸, в тени этих храмов, в лучах, отраженных этими витражами, – культуру, весь пафос которой, сознательно или бессознательно, направлен против христианского видения мира.

Вечерня в Троицком соборе. После вечерни – лекция… Я уже как в тумане их читаю, словно не я, а кто-то другой. Много народу, почти все духовенство Чикаго во главе с влад. Иоанном.

После этого – ужин у молодого греческого архимандрита, необыкновенно умного и открытого (о. Феохарис Хронис).

Crestwood. Пятница, 5 марта 1976

Вчера бесконечно трогательный финал в Чикаго. Даже приводить всех похвал и хороших слов не хочу. За ними, однако, – радостный опыт встречи.

Вечер с Л. – в ресторане, потом дома. Радость, но и страх от завтрашнего (то есть сегодняшнего) погружения в эту все более и более невыносимую суету.

Дома нашел: третий том «Архипелага» – еще толще, чем первые два… А сегодня получил «с приветом от автора» книжечку Вейдле «Зимнее солнце»: о его детстве. За завтраком начал читать. Книга вся в тональности счастья и благодарности и этим сразу – близкая мне…

Понедельник, 8 марта 1976

Великий Пост. И, как всегда в эти дни, – в памяти длинная, в самое детство уходящая гряда «прощеных воскресений».

Эти дни, в субботу и воскресенье, читал по очереди и вперемежку – третий том «Архипелага» и «Зимнее солнце» Вейдле. «Архипелаг» снова потрясает силой, объемом, каким-то «половодьем» солженицынского таланта. Поражает буквально каждая страница. Точность и гибкость языка, богатство интонации, напор «воплощения». Казалось – после двух томов пресыщение, невозможность снова погружаться в тот кошмарный мир. Но вот – так же захватывает, так же несет эта могучая волна…

А из книги Вейдле льется, другого слова не сыщешь, свет. Это книга о свете, собирание жизни, памяти – светом. Та «тональность», которую я больше всего люблю и в которой больше всего нуждаюсь – как в воздухе и пище.

Вторник, 9 марта 1976

Вчера – почти весь день в церкви: пять служб! Погружение в великопостную стихию. Как-то по-новому слушал и слышал псалмы, поразительное столкновение в них человеческого отчаяния и веры. Ничто с такой силой не доказывает условность, призрачность всех «эволюций» человека. Вот он – на поверхности. Все основное – вечно и потому по-настоящему «современно». Устарел – хотя бы отчасти – «византинизм». Чувствую это, читая канон Андрея Критского. Но не псалмы, на тысячелетия опередившие «византинизм».

Кончил «Зимнее солнце» Вейдле. «Религия без искусства немеет», – пишет он. Книга, родившаяся из радости. «Ныне отпущаеши», снова повторенное. Собираюсь писать ему.

Вчитываюсь в третий том «Архипелага», который начал с конца, а теперь читаю с начала. Поразительная – не просто сила, а именно «силища».

Разговор вчера – с Томом и Л. – о гомосексуализме. (в связи с рассказом Тома о P.H., о его защите гомосексуализма и расхождении с женой. Почему так слабы тут (в безоговорочном осуждении гомосексуализма, осуждении для меня самоочевидном, как, скажем, и невозможность рукоположения женщин) – все «доказательства»? Не потому ли, что все самоочевидное (религиозно) не доказуемо? Ибо самоочевидность укоренена в «светлом знании», в причастии «уму Христову». А доказательства, чтобы быть доказательствами, должны развертываться в темном знании, в логике «мира сего». А в этой логике «мир сей» всегда сильнее, ибо он и логику-то эту изобрел для самооправдания. Христос извещает нас о грехе. Без Христа грех есть всего лишь «проблема», и ее с упоением решает мир сей, причем решение это всегда «либерально», «терпимо», «любовно», «положительно». Ужас современного христианства поэтому только в том и состоит, что оно эту логику приняло и ею измеряет и судит веру… И получается, что «свет, который в нас, – тьма»⁶⁵⁹…

Среда, 10 марта 1976

Вчера после обеда весь вечер и всю ночь – снежная буря. А сегодня утром – яркое солнце и ослепительная белизна.

Разговор с Л. о Мортоне, о том, в чем бы я мог (и, по мнению многих, должен) его «обличить»; три пункта, общих, увы, в разных степенях всей нашей и особенно американской – культуре:

1) в отвержении самой возможности аксиологических суждений, наличия в мире «черного» и «белого», не только Бога, но и дьявола. Отсюда – одержимость «встречами», «диалогами», взаимными «углублениями», отсюда – глубочайший релятивизм;

2) в типичном для Америки, особенно для американских либералов, дешевом самоотождествлении со «страждущими». Дешевый культ Шавеза, индейцев, мексиканцев. Поза «праведного гнева», направленного всегда, догматически, априорно, «направо», никогда – «налево». Зуд «самобичевания»;

3) в смешении «религиозности» с «верой». Псевдодуховность, псевдомистика, псевдоаскетизм. Присущее всякой «религиозности» – идолопоклонство.

Исповедь вчера Н. Совершенно счастлив, благополучен. «Что мне «делать»? Христос, может быть, ответил бы: «Отдай все…» Но я не могу. У меня, в сущности, то же счастье и то же благополучие, только «прикрываемое», «оправдываемое» церковной «деятельностью» (которую я тут же постоянно проклинаю и которой тягочусь). Я сам ничего не «отдал». Я сказал: будь счастлив, благодари за это счастье Бога и, главное, стой перед Ним, так чтобы услышать Его, когда Он позовет…

Исповеди студентов – вечный «sex»... Я начинаю думать, что этот грех «полезен» – иначе все они возомнили бы себя святыми и бросились бы в «старчество»! Они и так в этом наполовину убеждены. Отсюда – спасительность этого «жала в плоть». Оно одно, пожалуй, не даем нам погибнуть в гордыне, cuts us down to size⁶⁶⁰…

Канон Андрея Критского: ужасающая мертвенность его в английском переводе. Исчезло то, что «оправдывает» его, – рыдание души. Остался какой-то суконный, безжизненный, искусственный аллегоризм.

Вчера до двенадцати часов ночи следил по телевидению за результатами primaries⁶⁶¹ во Флориде. Победа Форда над Рейганом, Картера – над Уоллесом и Джексоном. Пустяки как будто. Что же меня, в сущности, так в этом занимает? Думаю – ненависть к демагогии, которую так ощущаю у людей типа Рейгана и почти у всех демократов. И потому желание, чтобы им «намазали на бутерброд». Ужас от всех этих «спасителей». Форд – говорят – «прозаичен». Но государство должно быть прозаично, иначе оно становится идолом и рано или поздно «тоталитаризируется». Демократия – необычайно скучная вещь, но в принятии «скуки», «правил игры», в отталкивании от всякого «вождизма» – ее единственное величие. «Величие» мотора – когда можно о нем не думать, когда, будучи необходимым, он освобождает нас от себя…

Четверг, 11 марта 1976

Все утро вчера писал письма, главным образом отказы от всевозможных предложений и приглашений. Только одно писал с радостью – Вейдле, благодарность за его «Зимнее солнце». Все это время мне бы писать свою «Литургию»...

С трех до пяти исповеди, потом первая Преждеосвященная.

В 6.30 ужин с Philipp Potter, главным секретарем Всемирного Совета Церквей, которого я знаю с 1975 г., с Амстердама. Сделал «экуменическую карьеру». Весь разговор – о «дипломатических ходах» (М.[осковская] Патриархия, греки, Константинополь и т.д.). Так что с радостью возвращаюсь к восьми в церковь на канон Андрея Критского.

Очередной кризис в Spence⁶⁶², в обсуждении которого проводим поздний вечер. Радость от полного, моментального, самоочевидного согласия – поступать по совести, не задумываясь о последствиях…

«Архипелаг» IIÏ удивительно! Потрясающая книга.

Пятница, 12 марта 1976

Вчера закончили Великий Канон, литургическую «массивность» первых дней Поста, и он вступил в то, что – внутри себя – я называю его «легкостью» и в чем вижу и чувствую его главное и содержание, и цель. Сегодня утром – вот именно такая «облегченная» утреня, вся как бы в полутонах, вся светящаяся и звучащая «светлой печалью».

В Нью-Йорке вчера, в «Свободе». Опять солнце, и, хотя и холодно, все наполнено обещанием весны. Двадцать блоков пешком, в пять часов дня. Всегдашнее удовольствие от этой городской суматохи (все бегут домой!), от оживления, от жизни – и от всего этого в ярких лучах вечернего солнца.

Понедельник, 15 марта 1976

Длинное воскресенье! Утром служил в храме Христа Спасителя на 71-й улице, потом – трапеза, потом – лекция. Это последний кусок, лучше – лоскуток «русской эмиграции» первой волны. На нем можно проверить тот закон ее, о котором я не раз думал: закон ее вневременности и иммобилизма. Это даже удивляет! Прежде всего – сама Литургия. Отвыкнув от этого русского эмигрантского стиля, сильнее замечаешь то, что не замечал в детстве. А именно тот «закон», согласно которому в служении тщательно скрыто все то, что могло бы дойти до сознания верующих, всякое подобие смысла, не говоря уже о молитвах, полная бессмысленность пения (сплошь «концертного»), чтения – абсолютно невнятного, включая Евангелие, и т.д. Но по этому же закону все зато «разукрашено», завешано всяческой «душевностью» и «сентиментальностью». На сугубой ектении – имена хористов! На заупокойной – просто поток уже не только имен (Государя и т.д.), но и всяких категорий – «за веру, царя и Отечество убиенных». Перед причастием мирян (два человека в первое воскресенье Великого Поста!) старенький дьякон, очевидная душа и «хранитель преданий» этого прихода, минут десять делает объявления: тут и концерт какой-то «одаренной пианистки», и призыв оказать «моральную поддержку» приходу, записавшись в него и внося 1 доллар в месяц(!), целая «устная газета». И чувствуется, что для этих десяти минут задушевных оповещений и живет этот дьякон. Можно сказать так: бессознательно, подсознательно, но стиль этот скрывает, замазывает смысл Литургии, Церкви, веры и заменяет его неким общим «чувством». От вас ничего, так сказать, не требуется, кроме вот этого общего «переживания», которое действительно, наверное, «помогает жить». Подлинно «rite de la tribu»⁶⁶³. Но сколько это объясняет в сложных взаимоотношениях Православия и «русской души». И какая во всем этом разлита тонкая гордыня – собою, «русскостью», душевностью, сердечностью, как не подвержено никакому сомнению! Вот «мы сохранили» и «мы сохраняем». Нас мало, но мы все такие же… Даже десятки изумительных «постных пирогов», о которых дьякон извещает (перед причастием), что они «к нашим услугам после Б.[ожественной] Литургии», даже они становятся героизмом, исповедничеством, свидетельством. И ужас перед намеком на какое-нибудь изменение. Я убежден, что тронь что-нибудь – и они просто уйдут. Это будет уже не тем, к чему они «привыкли», и потому им совершенно ненужным. Панический, хотя и бессознательный страх перед смыслом.

Оттуда – солнечным, весенним днем – еду к Н.С. Арсеньеву. Другой «шок»: восемьдесят семь лет! Один! Почти слепой! В этом полуразваливающемся доме, сплошь завешанном какими-то «дагерротипами», заставленном книгами, в грязи… Полтора часа слушаю – что? Поток судорожно изливающегося на меня тонущего мира, того, который один признает Н.С. Не понимая, что он его так любит потому, что это его мир: эта идеализированная, утонченная дворянская усадьба его дедов и прадедов! И как и на 71-й улице – никаких антенн, ни малейшего интереса, внимания к другим мирам, да и просто к реальности. Ее не существует. «Только зеркало зеркалу снится…»⁶⁶⁴. Уезжаю с чувством болезненной жалости – дядя Никола провожает меня до автомобиля: несчастный, слепой, неуклюжий старичок, зачарованный своим «градом Китежем». Уезжая, цитирую себе: «…но жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идет, и плачет, уходя…»⁶⁶⁵.

Ужин у Трубецких в Syossete. От них заезжаю к Месснерам. Еще один «мирок», но уже сил не хватает в него вживаться. И так за один день путешествие по целым континентам, герметически друг от друга изолированным и, что гораздо для меня страшнее, – хотящим этой изоляции, живущих только собою, своим, превращенным в «единое на потребу».

Иногда такое чувство, что большинство людей действительно, хотя и неведомо для себя, живут скрываньем от себя – реальности (не только смерти) и что именно в этом скрывании – основная для них функция религии. «В его дремоте не тревожь…»⁶⁶⁶. Именно такая «дремота», навевание ее – вся эта Литургия, да и вся эта церковь, в которой среди непонятно сладких слышатся иногда «душевно нужные» слова – «за веру, Царя и Отечество», «не откладывайте говения до конца Поста»... Слышу, чувствую возражение (слышал его с шестнадцати лет): что же в этом плохого? Ведь вот, действительно, помогает жить… Отвечаю: плохо то, что эта «дремота» так страшно легко оборачивается ненавистью и кровью. Ирландия, Ливан…

Отсюда, мне кажется, и внутренняя раздробленность Солженицына. Страшная «реальность», увиденная им и так беспощадно выраженная («Архипелаг»!), – внутренне, утробно исцеления ищет от хоть какой-нибудь «дремоты»: пусть Аввакум, староверы, «русское нутро». И не видит, что это «нутро» соткано из дремоты и оборачивается припадком ненависти всякий раз, что кто-нибудь прикасается к ней…

Что это мне все сегодня лезут в голову стихи? Перечитал написанное и отчетливо «услышал»:

«Простой душе невыносим

Дар тайнослышанья тяжелый.

Психея падает под ним…»⁶⁶⁷.

Вторник, 16 марта 1976

Дома с желудочным заболеванием, которым, в сущности, воспользовался, чтобы не ехать в Syosset (синод) и не идти в семинарию. Мокрый снег. Л. лежит наверху. Уютно. Только что звонок от Андрея из Парижа: о здоровье Л. Рассказывает о встрече с Солженицыным, о его похвалах Наташе. Работается с трудом: все не удается, как хотелось бы, «единство веры». Знакомое мне с детства – состояние внутреннего оцепенения…

Среда, 17 марта 1976

Очередной «церковный кризис», мною же и вызванный, то есть письмом моим вл. Сильвестру в связи с назначением меня «консультантом» св. синода, письмом, в котором я «излил душу» о власти – из власти в Церкви все время превращающейся во власть над Церковью, в «начальствование», о недоверии, подозрительности и т.д., о невозможности в этой атмосфере работать. Вл. С. возьми да и прочти его вчера синоду! Сегодня меня вызвали. «Благорастворение воздухов». Приказали сниматься с владыками. О. Д. Губяк говорит, что хоть немного, но «подействовало». Все это мне бесконечно тягостно и вгоняет в уныние, и все же, проверяя свою совесть, я думаю, что эти мои периодические «вопли» оправданы, ибо другого способа нет, ибо иначе со дна поднимается «тьма египетская», в которой задыхается наша Церковь…

Голландский перевод моего «Великого Поста». И еще письма – простые и благодарные: от какой-то католической монашки в Филадельфии, от какой-то беременной женщины из [штата] Мэн. Радость от этих свидетельств – «доходит». Мне всегда казались ненужными богословские книги для богословов. Критерий богословия: написать без упрощения и, однако, так, чтобы дошло до обыкновенного верующего (или неверующего).

Один из тех дней, когда, несмотря на мороз (вчера падал снег), все ликует весной… Ехал из Syosset вдоль залива. Вода синяя-синяя и далеко голубая дымка берега. И праздничные, торжествующие облака. И неистребимая, несмотря ни на что, joie de vivre⁶⁶⁸…

Пятница, 19 марта 1976

Вчера – письмо от Никиты: «Ваша статья А.И. кольнула, но он ее перенес…» Ответил ему длинным письмом.

Понедельник, 22 марта 1976

Воскресенье в Campbell, Ohio, в приходе о. Иоанна Псинки. Торжественная Литургия, чудный хор, банкет с лекцией, вечером – вторая лекция. В промежутках – бесконечные разговоры о Церкви, о епископах, ужин в лесном ресторане. Все привычно, знакомо до мельчайших подробностей, так что словно по нотам разыгрываешь! Ведь двадцать пять лет всего этого… Едешь с неохотой, как лямку тянуть, но вот всегда в результате – и подбодрение, и радость. Когда поворачиваешься от престола и видишь еще одну толпу, и молодежь, и массу детей, оживает вера и в Церковь, и в Православие, и в осмысленность всех этих усилий.

Вылетели сегодня утром в 6 часов, в темноте, под падающим снегом. Когда приземлились в Питтсбурге – весна и солнце. В 9.30 – дома. Маша и Вера⁶⁶⁹.

Вторник, 23 марта 1976

Вчера писал скрипты для «Свободы» – о Вербном Воскресенье. В сущности хотелось бы до смерти написать: «Страстная. Пасха. Пятидесятница». «Богородица», «Литургия смерти», «Рождество и Богоявление». Так был бы обнят, покрыт весь круг. Я знаю цену писаниям, но знаю и то, что мой подход к литургическому преданию сейчас, во всяком случае, только мой и, следовательно, я должен «исповедать» его.

Вопрос всякой жизни: как с достоверностью разобраться, что в ней – от Бога, как послушание Ему («чего хочет от меня Бог…») и что – от «мира сего» (и того, кто за ним). Вопрос о призвании. Моя жизнь сложилась как жизнь «церковного деятеля». Но именно этой жизнью я всегда бесконечно тяготился и с каждым годом тягочусь все больше. От слабости это или же от того, что подлинное «призвание» мое в другом? Только в постоянном присутствии во мне этого вопроса – мое мучение. Я живу действительно двойной жизнью, причем одна как бы все время съедает другую. Так вот – хочет ли этого Бог? В этом ли «условия» моего спасения? Всякий раз, что я ставлю себе этот вопрос, – ответ не приходит. И это на 55-м году жизни!

Среда, 24 марта 1976

Вчера поездка в [колледж] Bryn Mawr: лекция о Достоевском. Ослепительный весенний день – радость от этих, уже готовых к весне, но еще прозрачных перелесков, от прикосновения к миру Божиему. Сто тридцать миль в каждую сторону, а возвращаюсь поздно ночью не усталым, а отдохнувшим.

Сегодня все утро в Нью-Йорке: «Свобода», потом в passport bureau⁶⁷⁰. Чтение L'Express и L'Observateur, всегда с тем же удивлением от идеологизации решительно всей жизни. Я всегда думаю при этом чтении: как хорошо, что мы уехали в Америку. Как часто она меня раздражает, злит, даже бесит – и все же нет в ней «идеологии» (есть моды, увлечения, снобизм, глупость, но не «идеология») и потому в чем-то главном не искривлено сознание…

Пятница, 26 марта 1976

Утром вчера в St. John the Divine⁶⁷¹, на дебате о рукоположении женщин. Масса народа – англиканских женщин, священников, мирян. Некоторые женщины в collars⁶⁷². Для меня – тяжелая атмосфера, ибо мне очевидно, что в плане доказательств как раз ничего и не доказуемо. Так и сказал: тут две «музыки», и выбор совершается не умом, а сердцем и уже потом под этот выбор подгоняются доказательства…

В двенадцать часов благовещенская вечерня и Литургия, особенно насущная и вдохновительная после глупости, упрощения и полной неразберихи утреннего заседания.

Больше всего удивил меня гнев в ответ на мое замечание, что Христос был мужчиной! Это лишний раз подтверждает мое убеждение, что слово «Христос» употребляется в наши дни как символическое имя того, что мы считаем главным, «ценностью»...

Днем – многочасовая разборка писем 1975–1976 гг. Перечитывал письма Никиты Струве, Солженицына, Варшавского, Иваска и т.д. Буря автокефалии. Как быстро минуют все эти бури, как действительно «проходит образ мира сего».

Суббота, 27 марта 1976

Письмо от В.В. Вейдле: «Дорогой отец Александр и Саша, юный мой друг, о котором я всегда думаю с любовью. Очень Вы меня тронули откликом Вашим милым на мою книгу и более чем тронули глубиной восприятия ее. Вероятно, никто кроме Вас и не увидит ту благодарность, что в ней сквозит и которую действительно можно, да и следует назвать религиозной. Ни о чем я этом не думал ни когда замышлял ее, ни когда писал, совсем простодушно писал, без малейшей «задней мысли», но с Вашим впечатлением соглашаюсь. Церковного христианина во мне только о. Сергий [Булгаков] пробудил, а потом он уснул во мне опять. Но все же я внутренне всегда в христианстве жил и продолжаю жить, с ужасом взирая на то, как мир и даже «исповедальный» церковный мир не только багателлизирует христианскую веру, но и расстается с христианской совестью. Может быть, Вы захотите написать о «Зимнем солнце» в Вестнике? Буду этому очень, очень рад, но отнюдь Вас к этому – даже любовно – не понуждаю. Ваше письмо мне дороже любых отзывов и нашу дружбу хранит Тот, Кто не читает даже православнейших журналов. Обнимаю Вас, дорогой друг. Ваш В. Вейдле».

Сегодня все утро писал письма, лежавшие у меня камнем на совести. Писал предисловие к брошюре о Великой cубботе для Connie [Tarasar]… Сейчас три часа – иду в семинарию. Всенощная.

Завтра после обедни – отъезд с Л. в Homestead, Va., куда мы «спасаемся» на три дня.

Смерть в Роттердаме епископа Дионисия (Лукина) – лежал с ним (молодой иеромонах) в одной комнате[в госпитале] летом 1936 г. Смерть Ю.С. Сречинского: встречался с ним в Париже в 1941–1942 гг., во время немецкой оккупации.

Четверг, 1 апреля 1976

Три дня с Л. в The Homestead, старом, огромном, «аристократическом» отеле в Hot Springs, Virginia. Отель почти пустой, и мы бесконечно наслаждаемся его салонами, залами, всем этим остатком и пережитком старой жизни. Уехали в воскресенье, после Литургии, вернулись вчера к вечеру.

Пятница, 2 апреля 1976

Два предельно «суматошных» дня – главным образом из-за трудностей с City Hall⁶⁷³ (новая семинарская постройка) и завтрашней поездки на два дня в Вашингтон.

Сегодня (конечно, тайно от всех и вся) переезжает в Америку Солженицын! «Каково будет целование сие?». Эта страна никого не оставляет таким, каким он приехал сюда. Какова будет «химическая реакция»: Увидит ли он за деревьями (раздражительный «американизм») – лес, то есть саму Америку?

Письма от Андроникова, Вани Морозова, какой-то женщины, читающей Кавасилу. Почему я органически не способен отвечать на письма понемногу, а должен ждать, чтобы их набралась гора, чтобы с отчаянием ухлопать на ответы целый день? Потому, наверное, что каждое письмо требует частицы сердца, а на это все мы скупы.

Размышления все эти дни – в связи с новой серией скриптов для «Свободы» – об идеологии, религии, вере. Ошибка – при всех заслугах – Мирча Элиаде и всей этой школы в том, что они и христианство сводят к религии, так же как другие (И.А. Ильин, книжечку о котором Н.П. Полторацкого я только что просматривал) видят в нем если не идеологию, то хотя бы основу идеологии. Христианство «разлагается» и в религии («священность»), и в идеологии. Религия и идеология совместимы. Христианство (вера) несовместимо ни с той, ни с другой.

Религия и идеология порабощают. Освобождает только вера. Религия и идеология говорят о «свободе». Вера говорит о послушании. Но только в ней свобода (послушание Богу есть единственная в этом мире свобода и источник свободы).

«Мир во зле лежит». Но сколько в этом злом мире добрых людей! Думал об этом, разговаривая сегодня с о. Марком Стивенсом и его женой и внутренне любуясь ими.

Понедельник, 5 апреля 1976

Два дня в Вашингтоне. В субботу – retreat в церкви св. Марка, до этого – Литургия. Целый день лекций, вопросов и ответов, исповедей; несмотря на усталость, радостное чувство, что делается все-таки что-то нужное, основное, подлинно «насущное». В пять часов вечера – с Сережей и Маней – прогулка по старым улицам, освещенным уже закатным, но ярким весенним солнцем. Чувствую счастье от всего этого. Ужин у Григорьевых с Гревскими и Поливановыми. Вечные разговоры о России, Православии, Солженицыне, но без раздражения – дружеские и веселые…

Утром в воскресенье в Николаевском храме – проповедь на английской Литургии, потом – служение славянской. Опять с проповедью, потом – «слово» за приходским обедом. После обеда небольшой отдых у милейших родственнейших Поливановых и – в Аннаполис, на лекцию в Naval Academy⁶⁷⁴.

Владимир Толстой-Милославский показывает мне старый город, порт. Америка эпохи провозглашения независимости, очень подлинная. Громада морской школы – 4.000 кадет! Роскошь и размеры зданий… Возвращение в Вашингтон. Ночевка в новом – изумительном – доме Владимира и, наконец, сегодня утром восьмичасовой shuttle⁶⁷⁵ на нью-йоркский [аэродром] La Guardia, где встречает меня Л. И опять лучезарный день, поднимающий дух et qui comble le coeur⁶⁷⁶…

От всего этого, с одной стороны, – большая усталость, с другой – удовлетворение от того, что я делаю то, что умею и к чему призван, а не тяну скучнейшую административную лямку в семинарской канцелярии… И радость от общения с друзьями, с людьми, с которыми можно быть самим собой.

Среда, 7 апреля 1976

Поездка вчера в Amherst – к Иваскам и в Smith College с лекцией. Как всегда, главное удовольствие от самой поездки, от Новой Англии, от весны и отсутствия – в автомобиле – суеты и телефонов!

Иваски живут в запущенном, заросшем домике (вроде, наверное, домика старосветских помещиков) – прямо на сampus'e⁶⁷⁷! Все тот же Иваск. Вспоминали, как встретились с ним летом 1975 г. [в Германии] на съезде Движения и он мне читал Мандельштама. Люблю его за доброту и свет, ни в коей мере не растраченные в жизни, как, впрочем, и «жар души»...

В пять часов в Smith. Встречает меня Александр Воронцов – сын старого моего друга Илариона, умершего несколько лет тому назад в Лос-Анджелесе, с которым мы тоже читали стихи при коротких наших встречах в Калифорнии. Ужин в Faculty Club. Изумительный закат за окном, в парке collegéa. Огромная толпа на лекции. Позднее ночное возвращение домой по совсем пустым дорогам…

Смотря вчера на все это множество глаз, устремленных на меня во время лекции, думал (а потом, на пути домой, передумывал): что такое «воспитание», «образование»? Чем наполнены и живут эти огромные, роскошные collegéи, дышащие таким благообразием, благоустройством, мощью, окруженные парками, отражающиеся в водах прудов? «Мы учим думать», «мы учим критике»... Разбор, анализ, критика, рефлексия… Но вот после лекции подошли ко мне девочки – Пущина и Шидловская. До критики и, может быть, даже до фактов, сознательно или подсознательно, неважно – они ждут чего-то другого. «Вдохновения»? «Правды»? «Смысла жизни»? Избитые словосочетания, но именно то. Всего того, что отвергает с ужасом и презрением современная академическая психология и идеология. Она разрушает что-то, что еще даже не вошло в сознание студентов. Она отвергает всякое вдохновение, всякое «видение». И эти kids⁶⁷⁸ бросаются восторженно в первое попавшееся на пути: подделку религии, радикализм, transcendental meditation⁶⁷⁹, communes⁶⁸⁰… Ничто и никто в школах их больше не «воспитывает» и не «образовывает» (питание и образ). Отброшено все то, что создало эти collegé и что они внешне все еще отражают, а именно: образ, видение. Эти молодые профессора, гордые своими Ph.D.⁶⁸¹ (о запятых у Андрея Белого), дрожащие за свои места, дрожащие перед студентами, желающие, главное, быть «интеллектуалами» и чтобы приняли их статейку в научный «славяноведческий» журнал… По сравнению с ними наш глупенький и примитивный капитан Маевский был педагогическим гением, и, Боже мой, как я рад, что «на заре жизни» попал в их руки, а не к современным «интеллектуалам» и «educators»⁶⁸². Наш нищий [корпус] Villiers le Bel весь светился «образом» и «видением», все в нем было сосредоточено на «служении». Помню, как в пятнадцать-шестнадцать лет я почти плакал от восторга, читая книгу Montherlant «Le Service inutile»⁶⁸³. Жизнь просвечивала чем-то огромным, прекрасным, «важным» – и вот это просвечивание, непонятное, но ощутимое, и воспитывал о и образовывало. Несчастная молодежь, которой предлагают только «critical approach»⁶⁸⁴, фрейдианскую интроспекцию и мелочный «успех»...

Пятница, 9 апреля 1976

Захвачен, восхищен книгой Синявского «В тени Гоголя». Про нее действительно можно сказать, что она великолепна. И что-то самое главное он уловил несомненно и именно о всей «религиозной проблеме» Гоголя. Почему это – думал я, читая страницы о «Переписке», о космическом и светлом смысле смеха и т.д. и вспоминая «благочестивые» книги о Гоголе Зеньковского и Мочульского, – люди, как будто далеко стоящие от «церковности» и «богословия», обладают часто лучшей богословской интуицией? Не потому ли, что те уже скованы каким-то «заказом», из всего должны делать «апологетику» и «духовную пользу»? Ужас лжесмирения. Достаточно человеку усвоить ключ «благочестия», и для него уже необязательны – правда, честность, в нем отмирает чувство удивления и восхищения, критерий подлинности (чего угодно: красоты, искусства, добра…). Больше того – его начинает тянуть на все бездарное, серое, рабье, лишь бы оно было благочестивым. Страшный смысл возникновения «святой воды» в христианстве: что ни покропишь ею, то становится священным и святым. И самое смешное, что никто, даже немцы, не знает, как возникла эта «святая вода». Ибо в том-то и дело, что возникла она только и исключительно из благочестия, из религиозного (а не христианского) стремления не к Истине, не к Богу, а к «вещественной святыне». И это значит – из отрицания воды (ибо крестят нас не в «святой» воде, а в воде, которая потому и свята, что восстановлена как вода: жизнь и смерть, мир и небо, причастие и омовение, и именно в этом восстановлении смысл крещального и крещенского освящения воды…).

Суета и возня с новым домом: вчера все после-обеда у адвоката. Суета с непонятным «кризисом» о. К.С. Суета с письмами и телефонами, разговорами и собраниями…

Но вот и день Похвалы, в моей жизни – один из «теофорных» дней: та пятница, тысячу лет назад, когда я шел к «Похвале»⁶⁸⁵ на rue Daru и… Звучит почти как паскалевская записка. Нет, не было ни «feu»⁶⁸⁶, ни «pleurs de joie»⁶⁸⁷. Но прикосновение, которое только потом, постепенно и чем дальше, тем больше – стало светить сквозь всю жизнь. «Радуйся, заря таинственного дня…» Светить именно этой зарей. Тут источник и средоточие всего в моем «лучшем» богословском я.

Понедельник, 12 апреля 1976

В пятницу в Syosset на визите митр. Никодима к нашему митрополиту. Всегда то же мучительное чувство невозможности говорить друг другу правду и потому натянутость, фальшивое добродушие, атмосфера – «все к лучшему в этом лучшем из миров»⁶⁸⁸. От этого остается тяжелый осадок.

Вечером в тот же день Акафист. Почти все студенты в Питтсбурге, и потому поют главным образом наши девочки. От этого выходит как-то еще более богородично… Как «обратить» современный мир к этому ощущению жизни?

В субботу – Литургия в голубом, богородичном, тихая, которую не столько служишь, сколько только «являешь» – до такой степени она совершается там…

Днем – у Ани с детьми. Мне кажется, что я не знаю более счастливого дома, более счастливой семьи.

Вчера – последнее воскресенье Великого Поста. Исповеди, полная церковь, несмотря на отсутствие двух третей студентов.

У обедни Павел Литвинов и его belle-mere⁶⁸⁹, бывшая жена Копелева-Рубина.

Продолжаю все с тем же восторгом «Гоголя» Синявского. И все те же размышления – о плененности русского сознания мифами, о неспособности – из-за этого – разобраться в «русской проблеме», о подспудной нелюбви к правде. Вчера, после обеда, за кофе в семинарии заговорили об этой книге. Харитонов (наш последний семинарский «диссидент», «русит»): «Это грубый пасквиль на Гоголя, на Россию…» И с какой злобой! (А сам добрейшая Божия коровка…) Типичная реакция: позволили себе затронуть «миф», критиковать, анализировать, сомневаться. Все то же – «в Россию можно только верить»⁶⁹⁰…

И потому и солженицынский призыв к раскаянию звучит, в сущности, почти нестерпимой гордыней, звучит фальшиво. До раскаяния и биения себя в грудь нужно смириться и принять правду во всей ее беспощадности. Какие странные и неестественные отношения у русских с Россией…

Сегодня нашему Сереже тридцать один год! А как будто только вчера была эта весенняя ночь в Кламаре, когда, после очень быстрых и удачных родов, мы открыли окна и сидели, переживая радость рождения мальчика.

Разговор с Л. сегодня за кофе о «церковности». Мы выросли в ней. Но все сильнее чувствуем, что эта православная «эстетика» рассыхается, распадается, что она все-таки «культура» прошлого. И такой острый вопрос, поэтому: что же, собственно, передавать? И как? Передавать можно только жизнь, живое. А сейчас передается уже «архаика», не столько «вызывающая» мир, сколько из него уводящая. Уже мы слушали византийское и русское великолепие в «камерном» переложении, уже для нас это было романтикой. А теперь!

Скрипт, вчера, о Фоме Неверном, о «блаженни не видевшие и уверовавшие»⁶⁹¹. Вера в воскресение Христа начинается с веры во Христа, а не наоборот. Те, кто не верили в Него, не поверили, не узнали воскресшего. Воскресение Христа не чудо. В него невозможно поверить, если не сказать: «Никогда не говорил человек так, как Этот Человек»⁶⁹², если не принять Христа. Принять же Христа – это знать, что Он воскрес. Мы верим во Христа, мы знаем, что Он воскрес.

Вторник, 13 апреля 1976

Рано утром вчера – автомобильная катастрофа: двенадцать студентов, возвращавшихся из Питтсбурга. Каким-то чудом никто не убился, но двое в госпитале, остальные в печальном виде… Весь день из-за этого волнения. Как страшно близки мы всегда к какой-то страшной черте.

Вечером звонок от Зои Юрьевой: у мужа инфаркт, у сына сегодня операция. Просит помолиться…

Кончил Синявского. Продолжаю думать, что он ближе всех подошел к «тайне Гоголя», и подошел потому, что начал не с «априорности», не с того, что нужно доказать, а – с вслушивания, вдумывания, вчитывания… Заодно подошел и к мучившему русскую культуру вопросу об искусстве. Мне думается, что искусство (с «христианской точки зрения») не только возможно и, так сказать, оправдано, но что в плане христианского «едино же есть на потребу», может быть, только искусство и возможно, только оно и оправдано. Христа мы узнаем – в Евангелии (книга), в иконе (живопись), в богослужении (полнота искусства). Образ Его и присутствие только тут адекватны (не в «богословии» же с примечаниями и ссылками на немцев!). Но на глубине нет грани между искусством «религиозным» и «светским». Подлинное искусство все из «религиозной» глубины человека, «гений» и «злодейство» несовместимы. И т.д., и т.п. Все это, как будто, прописи, и, однако, нечувствие этих прописей губит искусство и «религию»: Гоголь, Толстой, а с другой стороны – litterature engagee⁶⁹³. В пределе же нужно не (еще оно) богословское оправдание искусства, отеческое и милостивое его допущение. Само богословие подсудно искусству, ибо должно им стать и его в себе «исполнить», но этого не делает, предпочитая выдавать себя за «науку».

Четверг, 15 апреля 1976

Занятость, занятость… Дни проходят в каком-то тумане: встречи, обсуждения, телефоны. Никакого ритма, одно сплошное упражнение в терпении.

Пятница, 16 апреля 1976

«Душеполезную совершивше четыредесятницу…» Душеполезную ли? В сущности столько из этих дней поста прошло в суете, в разъездах, в волнениях… И душа не облегчается, а как-то даже тяжелеет. Вчера в Syosset на малом синоде. Возвращаюсь домой совершенно «опустошенный» около 10 вечера и – неожиданный подарок: Mattheus Passion⁶⁹⁴ Баха по телевизии.

Сегодня утром после утрени – другой «знак». Е.В. Толстая-Милославская дарит мне фотографический портрет митр. Владимира. Весь в белом, в саду, наверное – в [монастыре] Rosay en Brie. Словно напоминание, после вчерашнего уныния…

Забыл записать: во вторник вечером – в греческой семинарии в Brookline. Закат над Бостоном.

Лазарева суббота. 17 апреля 1976

Чудная служба и вчера, и, особенно, сегодня – в этот любимейший из любимейших праздников. Полная церковь. Детский крестный ход. Жаркое, совсем летнее солнце. Днем – не работалось, сидел – «созерцал», читал Вейдле «О поэтах и поэзии» (Блок, Мандельштам, Ходасевич, Цветаева). Читал, прерываемый телефонными звонками. У всех то же «высокое» настроение, и как радостно чувствовать, как все мы тут – без слов и дебатов – единодушны: тут сердце, тут центр всего, оправдание, жизнь всей «церковной деятельности». Тоже обдумывал и набрасывал мой доклад на съезде (РСХД) 1 мая («Предание и свобода в Церкви»).

Великий Понедельник. 19 апреля 1976

Все та же рекордная (95–100°) жара, уже с шести утра горячее солнце. И всенощная под Вербное, и Литургия в день праздника – «превзошли все ожидания». Праздник Царства Божьего, его «удостоверение» здесь на земле. Удостоверение словами Павла: «Радуйтесь, и паки реку радуйтесь…»⁶⁹⁵. Днем – в два часа – последняя лекция на 71-й улице – о Страстной. Думал, что из-за жары никого не будет, но было около пятидесяти человек. И чувство такое, что слова мои «доходили». Западная Пасха, на улицах Нью-Йорка, расплавленных жарой, праздные, праздничные толпы. Вечером – первая страстная утреня, первый «Се Жених…», первый «Чертог"…

Конечно, все это с детства, все это жизнь самого детства в душе. Сращенность Страстной с расцветающими каштанами на Bl. De Courcelles, с парижской весной. Но разве только? Вчера пытался изобразить, дать образ Страстной – ее нарастания, ее ритма, ее «логики». Нет, выдерживает испытанье и раздумья, и анализа. Удовлетворяет и сердце, и душу, и разум. Ничего прекраснее человечество не создало, прекраснее в глубочайшем смысле этого слова, как совпадение всех «потребностей», как ответа, превосходящего вопрос. В тот-то и дело, однако, что это не столько «создано», сколько увидено, пережито – в ответ на дар и явление. Что создать это было бы невозможно. Что все из, скупых в своей абсолютной полноте, слов Евангелия, от самого Христа.

И вот грустное чувство: почему этого не видят, не принимают? «Всуе мятошася земнороднии…» Все им кажется, что еще что-то нужно. Тогда как если бы увидели все это изнутри Страстной Седмицы: эту борьбу света с тьмой, это нисхождение в смерть, это одновременно и явление зла во всей его силе, и разрушение его, нашли бы ответ, который с такой страстью ищут и все находят в жалких идолах (старообрядчество!). Мироотрицание и мироутверждение. Лазарь и вербное «радуйтесь и паки реку – радуйтесь» – в начале Страстной и потом поразительное одновременное нарастание тьмы (вплоть до «и начал ужасаться и тосковать», до «Или?, Или?…») и света («Ныне прославился Сын Человеческий…» и до белой тишины Великой Субботы). Где же еще искать «разрешения проблем»? Где, прежде всего, понять сущность этих проклятых проблем? Где увидеть, ощутить, наконец, тот единственный луч, который и освещает, и разрешает все?..

Великий Вторник. 20 апреля 1976

Поездка вчера в Пенсильванию, в госпиталь к бедному Алеку Л., главной жертве автомобильной катастрофы. Неистовая жара. Вечером, перед утреней, известие о гибели в автомобильной катастрофе Donna Bobin, проведшей здесь год на службе OCEC⁶⁹⁶. Хрупкость, уязвимость жизни…

Получил вчера 117 номер «Вестника». Номер – в религиозной своей части – посвящен монашеству, с предисловием Н. Струве. Прочтя эту часть, все думал: что «корежит» меня в ней? Может быть, какой-то «интеллигентский» осадок во всем этом подходе. Грубо говоря, чудится мне во всем этом некое «заговаривание зубов». Все выбираем себе в «предании», что нам по вкусу: кто Древнюю Русь (старообрядчество), кто Паламу, кто Афон. Не знаю, может быть, я коренным образом ошибаюсь, но я не вижу «пользы» от этой монашеской диеты, безостановочно преподносимой людям в качестве какой-то самодовлеющей «духовности». Мой опыт таков: как только люди решали эту «духовность» вводить в свою жизнь, они становились нетерпимыми, раздраженными фарисеями. Я ни секунды не отрицаю реальности, подлинности монашеского опыта (Добротолюбие, «старцы» и т.д.). Я только убежден, что, как и богослужение, как и почти все в церковной жизни в наши дни, он «транспозируется» и воспринимается в другом ключе, в ключе, прежде всего, того психологического эгоцентризма, что составляет основную тональность нашей эпохи.

От всего этого, от номера в его совокупности – страстное желание простоты, подлинного «смирения», отказа от той внутренней гордыни, что чудится мне почти на каждой странице.

Великая Среда. 21 апреля 1976

После ненормальной жары этих дней похолодало. Но все распустилось: сижу как бы в море «сквозящей зелени». Нарастание Страстной. Утром и вечером – полная церковь. Вчера – исповедь всей семьи Н.Н. Чувство бессилия: эта «прелесть», овладевающая уже ею, разрушающая семью и в которой каждое слово о Боге, о Христе и т.д. Плач М.М. в телефон: «ультиматумы» Богу… Какая – скажу снова и снова – страшная вещь – религия, на какой странной струне она играет. Вот почему все эти эмоциональные восхваления монашеской «духовности» в «Вестнике» я считаю столь опасными. Как часто все это оборачивается именно прелестью, демонической «гордыней» и кликушеством.

Вечером, до службы, группа шведов, лидеров какого-то revival⁶⁹⁷ в Швеции. Как все это «обсуждать»?

Письма от Андрея, Наташи. Андрей пишет, что владыка Александр С.[еменов]-Т.[янь]-Ш.[анский] «в восторге» от моего ответа Солженицыну. Наташа – о десяти днях Солженицына в Париже. Пишет, что все вспоминал нашу с ним прогулку по Парижу 31декабря 1975года! Все запомнил, все знал…

Перечитывал вчера эту тетрадку. С ужасом вижу, что за целые месяцы – никакой продукции! Жизнь проходит между пальцев, съедается суетой…

Чехов: «За обедом два брата все время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове «интеллигент» («Свистуны», III, 217).

Написал все это и подумал: я постоянно перечитываю и, значит, люблю – писателей, так сказать, «скромных», без нажатия педали: Чехова, Leautaud, конечно – Толстого, у которых – сама жизнь, и жизнь «живущая». И не перечитываю (без нужды) всех «громовержцев» – Достоевского, Bernanos'a и т.д. Может быть, это инстинктивная боязнь «глубины»? Самосохранение? Или чувство, подспудное, что там именно педаль нажата, и нажата, в конечном итоге, гордыней (страдание от гордыни).

Только что вернулся с последней Преждеосвященной. Не служил, стоял в храме и думал: вот, дал Бог жить в литургическом раю. Залитая солнцем церковь. Чудный хор. Чудная служба. Все то, без чего все объяснения Православия невозможны, неубедительны и беспредметны, ибо явление, «эпифания» его – только тут… А вечером – утреня Великого Четверга, «Странствия владычна…».

Великая Пятница. 23 апреля 1976

Великий Четверг: почти весь день в церкви, а в промежутке – подсознательное стремление: не дать полноте этого дня быть тронутой, испорченной суетой, разговорами… После Литургии – любимейшей моей «красной» Литургии – уехал в Нью-Йорк [по делам]. И эта внешняя «суета» не мешает внутренней сосредоточенности, как мешали бы «церковные разговоры».

На Двенадцати Евангелиях почувствовал, однако, и, может быть, в первый раз с такой очевидностью, несоответствие «антифонов» (Иуда, иудеи) евангельскому рассказу о Страстях. Великая Пятница есть явление Зла и Греха во всей их силе, во всем их «величии», а византийские «гимнографы» удовлетворяются бичеванием «виновных». Происходит как бы «отчуждение» Креста. Мы – свидетели. Мы – судьи! Мы «жалеем» Христа и обличаем виновных. Как они смели?! Как они дерзнули?! Наша совесть, однако, чиста, потому что мы знаем, «в чем дело», и стоим на правильной стороне… Нет, здесь – границы «Византии» или, может быть, лучше сказать – этой службы, выросшей из иерусалимского «историко-топографического» празднования и «воспоминания» Страстей… Пропадает, не чувствуется то, что, по моему убеждению, составляет весь смысл, всю «эпифанию» Великой Пятницы: Христу изменяют, Его предают все – вся тварь, начиная с апостолов («тогда все, оставив Его, бежали…»⁶⁹⁸). Его предают и распинают – слепота и тьма извращенной любви (Иуда), религия (первосвященники), власть (Пилат, воины), общество (народ). И, «обратившись», – все принимают Его – «воистину Божий есть сын…»⁶⁹⁹: и сотник, и апостол у креста, и те, кто, бия себя в грудь, уходили с «позора сего». И вот обо всем этом – ни слова в гимнографии этого дня, сводящей все в нем к «виновным», исключающей из числа виновных как раз всех, оставляющей «некоторых». Но потому и лишающей эту службу ее смысла как явления Зла, суда над ним, победы над ним – сейчас, сегодня, в нас… Слава Богу, однако, что остается само Евангелие, которое и «доминирует» над этой «демагогической» риторикой.

После тяжелой грозовой погоды вчера прохладный светозарный весенний день. Пишу это рано утром, перед уходом на «Царские Часы». Только бы, на самой глубине, дал он прикоснуться к тому, что он «являет».

Вчера в поезде, возвращаясь из Нью-Йорка, думал: нужно было бы в виде «prolegomena»⁷⁰⁰ написать нечто на тему «Религия и Вера», причем нужно показать, что религия без веры – идолопоклонство. А вера без религии – очень часто: идеология, то есть то же идолопоклонство. Вот почему – «дети, храните себя от идолов…»⁷⁰¹.

Париж. Четверг, 29 апреля 1976

Пишу рано утром, на Parent de Rosan, сидя за Андреиным столом, следя за разгорающимся во всей своей весенней славе майским утром.

Прежде чем записать все происходившее со дня приезда сюда в Светлый Вторник утром, хочу хотя бы отметить – благодарно! – полноту Пасхи, так незаслуженно приходящую даром, каждый год. Последняя запись была в Великую Пятницу, перед уходом на Царские Часы. И все шло потом в каком-то почти совершенстве – и Плащаница, и утреня, и «Кости», и потом Великая Суббота и пасхальная ночь. «Литургический пир», – заметил в алтаре Миша Аксенов.

В понедельник были все внуки. После обедни и крестного хода все это, и Виноградовы, и Алексей Шидловский – наполнило наш дом. Было очень шумно и очень радостно. В пять часов Л. отвезла меня на [аэродром] Kennedy. Бессонная, как всегда, ночь в аэроплане. В Париже встретил меня Андрей. Необычайно ясные, но и холодные дни. Андрей. Мама. Поспал после завтрака до 4.30. Потом на St. Germain des Pres – купил у Gallimard'a⁷⁰² книги. Зашел, по обычаю, за Андреем. Ужин у Соллогубов. Разговоры о «третьей эмиграции». Опьянение спало, и все ее дружно ругают, как раньше превозносили до небес. «Первая» эмиграция выглядит как своего рода последнее carre⁷⁰³: «la garde meurt mais ne se rend pas…»⁷⁰⁴. Как всегда, чувствую себя посередине и одиноко. От «первых» отталкивает их самодовольство, от «третьих» – претензия…

Среда. Утром, по metro, к маме, у которой сижу часа два. Оттуда на St. Sulpice в «Procure»⁷⁰⁵ – ужас от этого книжного наводнения, но, главное, от «направления» – все какие-то «Lecture chretienne de la lutte des classes…»⁷⁰⁶. Кажется, в первый раз в жизни никакой охоты что-либо купить. В 12.15 завтрак с Андреем у Lipp'a – наш «тайный» праздник вдвоем… Оттуда заходим к Наташе [на работу]. Затем «обряд» – по rue Dauphine (Leautaud!) до набережной, по набережной до Notre Dame. Ослепительное солнце, на parvis⁷⁰⁷ почему-то целый эскадрон gardes republicaines⁷⁰⁸. Сверкающие трубы. Чувство какого-то непонятного праздника. В сущности это бездельное одиночество в любимом Париже и есть то, что я больше всего люблю, что мне почему-то до зареза нужно.

В 6.30 заезжает за мною на Parent de Rosan Никита Струве. Ужин [у него] в Villebon, всей семьей. Неизбежные разговоры о Солженицыне, о «Вестнике», о положении «здесь» и «там». Лишний раз – острое чувство призрачности всей нашей суеты. Нужно только над тем работать, что постоянно, что не зависит от «злободневности». Как всегда, сожаление о пропущенных неделях, днях, часах…

Утром из соседней комнаты слышал, как молится – вслух, по-детски – Андрей. В такие минуты остро осознаю свое недостоинство, свою лень, свою половинчатость во всем.

Пятница, 30 апреля 1976

Утром вчера работал над докладом. В 11.30 у влад. Александра на Bd. Exelmans: традиционный его «рапорт» о себе и о церковном положении – безрадостном! – здесь. Завтрак у Андрониковых. Два часа у мамы. Вечером – ужин со всей семьей Андрея, очень уютный. Телефонировал Л. в Нью-Йорк, где все благополучно. Все та же ослепительная праздничная погода…

Воскресенье, 2 мая 1976

Вчера – день на съезде РСХД в Монжероне. Чувство некоторого отчуждения: «племя молодое, незнакомое…»⁷⁰⁹. Чуждая «проблематика» – в докладе о. К. Аргенти «La liberte et la licence sexuelle»⁷¹⁰(!). Я чувствую себя полным «видением», для которого еще (или уже?) нет органа восприятия, и все же чувствую очень глубоко правоту этого видения. Христианство, пока оно отвечает, хочет отвечать на «проблематику», навязанную миром сим и потом ab initio vitiosam⁷¹¹, – не звучит. Получаются прописи и идеология… Речь только об одном – где сокровище сердца нашего… Все остальное – болтовня… Доклад прошел как будто хорошо… Зато неожиданной, полной радостью была всенощная, совсем особая всенощная «Новой недели» с этим взлетом: «днесь весна благоухает и новая тварь ликует…» Чудное пение, полный храм. Уехал действительно просветленный.

Сегодня – Литургия на Olivier de Serres с о. Игорем Верником. Потом в кафе с Ириной Ровер. Завтрак [у Андрея] на Parent de Rosan. Читаю урывками «Dieu est Dieu, nom de Dieu» Mauricéa Clavel'a⁷¹² – с наслаждением. Все – правда:

«La seule idee, vous m'entendez, la seule idee que la fo puisse repondre aux problemes de notre temps est un monstre»⁷¹³ (164).

Ужин у Львовых в Кламаре.

Вторник, 4 мая 1976

Рано утром, перед отъездом на [аэродром] Charles de Gaulle. Все та же longue suite de journees radieuses, все то же солнце на парижских крышах. Вечером вчера у Чеснаковых с Репниным и Траскиным. Как всегда, чувство завершенного круга. Приезд. Отъезд. И еще один кусок жизни, претворенный в воспоминание…

Писал это в Париже. А вот – дописываю в Крествуде. Сейчас иду к вечерне в семинарию – погружаться в свою собственную жизнь… Кучи писем на столе…