Тетрадь II

Пятница, 15 ноября 1974

Вчера длинное письмо Никите в связи с письмом ко мне Солженицына. Поделился с Никитой моими волнениями о скольжении С. в сторону «идеологизма» и «доктринерства», непонимания им церковной ситуации и т.д. Кончаю письмо так: «Пишу Вам все это, как думаю и чувствую. Может быть, целиком ошибаюсь и в мыслях, и в чувствах, чему первый буду очень рад. Люблю его так же, даже больше – ибо теперь с какой-то болью за него. Все данное и подаренное им воспринимаю и переживаю так же – как одно из самых радостных, больших, решающих событий даже личной жизни. Ни от одного слова, написанного о нем, не отрекаюсь. Но вот когда натыкаешься на самое для себя святое и «последнее»: не Церковь для России, а только в бесконечно трансцендентной, самоочевидной, все превышающей истине Церкви – и сама Россия, и все в мире, тогда чувствуешь и самоочевидную границу согласия – даже со святыми и гениями… Тут смириться должен он, тут правда, ему неподсудная и, главное, несводимая ни чему, даже самому любимому, самому драгоценному в «мире сем».

Воскресенье, 17 ноября 1974

Сегодня после обедни в воскресной тишине дома (солнце, голые деревья) слушали Matthaeus Passion²⁷⁸ Баха. Всегда, слушая их, вспоминаю «встречу» с этой удивительной музыкой в нашем домике в L'Etang la Ville. Она тогда буквально «пронзила» и восхитила меня. И с тех пор всегда, когда слушаю ее, особенно некоторые места (плач «дщери Сиона», последний, завершительный хорал), думаю то же самое: как можно в мире, в котором родилась и прозвучала эта музыка, «не верить в Бога»?

Встреча вчера, до всенощной, с Mark Tweedy, англиканским монахом из Community of the Resurrection²⁷⁹, с которым я встречался в Англии на съезде Fellowship'а²⁸⁰ в 1948 или 49 году. Всегда поражает удивительная детскость, присущая этого рода людям. Их трудно представить себе грешащими. И пахнуло Англией, вернее – моими встречами с Англией в 1937–1938 гг. и потом после войны.

Занимаюсь исправлением «самиздатовского» перевода моей «For the Life of the World». Странное и радостное чувство: эту книгу кто-то переводил, кто-то читал там.

Вчера Connie принесла мне мою только что вышедшую книжечку «Liturgy and Life»²⁸¹. Удивительно: когда читаешь «самого себя» напечатанным, «опубликованным» – точно читаешь написанное кем-то другим. Всегда узнаешь что-то новое.

Сегодня в «New York Times» малюсенькая статейка (на седьмой странице) о пресс-конференции Солженицына в связи с выходом сборника статей «Из-под глыб» (Шафаревич, Агурский, Барабанов и др.). Знаю, как он к этой пресс-конференции готовился, какое придавал ей значение. И вот – несколько строчек, и больше ничего…

Понедельник, 18 ноября 1974

Ужин у Кишковских. Впечатление от обоих – света, простоты, неподдельного добра. Ни о чем «важном» не говорили, а чувство такое, что прикоснулся к свету.

Смутный сон, в котором почему промелькнул Л.А. Зандер, что-то тяжелое и неясное. Проснувшись, понял: это запало в сознание после известия о только что скончавшемся Лаури. Тогда еще подумал об ужасе этого умирания заживо, о том страшном времени, когда человек, игравший «активную роль» (как Лаури в Париже сороковых годов, эдаким был генералом), еще жив, но уже как бы «выведен в расход», не нужен, начисто, наглухо забыт. Понял с жалостью эти так надоедающие всем звонки А. Он знает, что, если он не напомнит о себе, никто не вспомнит, и вот эта патетическая борьба с погружением в небытие, с «раковинным гулом небытия»²⁸². Ощущение заживо погребенного…

Сережа передал мне вчера ленту о пресс-конференции Солженицына: она длилась четыре часа! Причем в начале он говорил два часа… Лента упоминает «усталых журналистов».

Выборы в Греции. Атмосфера войны на Ближнем Востоке. Забастовка во Франции. Абсолютная неразрешимость ни одной из этих проблем при теперешнем подходе: «правa"… Правда Солженицына и его рецептов раскаяния и самоограничения. Но это требует духовной революции, для которой в теперешнем человеческом сознании нет решительно никаких предпосылок. Человек знает только самоутверждение и обличение чужой неправоты. Мы живем в шизофрении: христианская мораль, в ту меру, в какую она вообще была воспринята, воспринята была только как мораль индивидуальная. Но в отношении своего народа, своей церкви и т.д. христиане первые (после евреев) живут самоутверждением, гордыней и «экспансией». Откуда же взяться «раскаянию» и «самоограничению»? «Я», может быть, и уступлю, «мы» никогда не уступим, потому что мы правы, всегда правы, не могли бы секунды прожить без своей правоты. Или тогда – омерзительное биение себя в грудь, как у американских либералов в отношении негров, «третьего мира» и т.д., или у кающихся русских интеллигентов. Тогда как смысл христианства в том, чтобы быть правым и уступить и в этом дать засиять победе: Христос на кресте – и «воистину Человек сей сын Божий…»²⁸³. В четверг вечером, накануне Рождественского поста, говорим, вернее – пытаемся говорить все это студентам. Почему пришествие в мир Бога в образе «Отроча Младо» не только «кеносис»²⁸⁴, но и самое «адекватное» Богоявление. Поэтому-то в нем так очевидна, так божественна – ненужность силы, славы, правоты, прав, самоутверждения, авторитета, власти, всего того, что нужно только там, где нет истины, и что, поэтому, не нужно Богу. Навсегда поразившие, убедившие меня слова Claudel'ä «et j'ai compris l'eternelle enfance de Dieu…»²⁸⁵.

Удивительная логика, явленная христианством: сумма грешных людей «дает» Церковь, Тело Христово, а в «миру» наоборот: сумма индивидуально и скромных, и жертвенных, и во всех смыслах, возможно, «порядочных» людей «дает» дьявольскую гордыню, коллектив, живущий самоутверждением. Увы, однако, и Церковь живет «мирской», а не христианской логикой.

Перечитал написанное и остановился на словах «L'Etang la Ville». Мы прожили там почти шесть лет! С 1945 по 1951. Оттуда я ездил посвящаться, а потом – служить в Clamart. Оттуда также поехал – в октябре 1945 – на свою первую лекцию в Институте. Оттуда Льяна ездила в Clamart к родителям рожать Сережу и Машу. Мы были тогда невероятно бедны (иногда, накормив детей, сами не ужинали), но какие же это были счастливые годы! Жили прямо на опушке леса, в продувной избе. Часто гуляли по лесу – помню почему-то одну такую весеннюю прогулку, яркость березовых стволов, ландыши, и почему-то это осталось в памяти связанным со словами «Христос – новая Пасха"…

Вторник, 19 ноября 1974

Вчера в Льяниной школе попытка девочки шестнадцати лет покончить самоубийством. И самое страшное, что это уже почти не удивляет!

За кофе сегодня утром разговор с Льяной о «сравнительной литературе». Русская литература – ничего не боится! Прет напролом, лезет на самый верх или в преисподнюю, карабкается, падает, снова карабкается. Невероятные удачи – добрались, доползли, и невероятное падение. Отсюда у некоторых (у Л., например) инстинктивный страх перед нею. Английская литература мне всегда кажется начиненной подспудным «фрейдианством», своего рода самозащитой против него, неким «law and order»²⁸⁶. Немецкая – «Смерть в Венеции», где все, что происходит, происходит в конечном итоге только потому, что перенесено в Венецию, где, иными словами, «Венеция» и есть сущность драмы… И, наконец, французская – без «подспудного», но все же единственная в своем свидетельстве о «христианском человеке».

Пятница, 22 ноября 1974

Введение во Храм, и всенощная и Литургия «удались», то есть совершилось то, пускай и мимолетное, «прикосновение» праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все – знание, радость, понимание, свидетельство – и вырастает…

Вчера после обеда водил племянницу Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge – весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда «вдохновляющее». Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того «возделывания мира», которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: «Нет», но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь «демонизм» этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия «золотого тельца»), спрашиваю себя: чего же это падение, чего извращение – ибо не могу отделаться от чувства, что и тут что-то просвечивает, чего падение не в силах до конца затмить. Но что это – не знаю… Знаю только, что есть и величие, и красота в этих царственно возвышающихся, грозно скопленных громадах, в их грандиозности и, вместе, простоте, в этих тысячах освещенных окон, есть гармония, есть «музыка».

Закончили вечер втроем в уютнейшем армянском ресторане на University Place.

Суббота, 23 ноября

Сегодня – по делам семинарии – в Питтсбург, завтра – в Коннектикут. От всего этого вперед устаешь и запыхиваешься. Вчера, от усталости и также от отсутствия «дежурной» книги, читал Theatre de Maurice Boissard (Paul Leautaud)²⁸⁷ и думал о разных «умах». Острый ум, глубокий ум, «интеллектуальный» ум и т.д. У каждого своя функция. Leautaud, очевидно, не понял бы ни одной строчки, скажем, Бергсона. А между тем его ум – острый, и функция такого ума – безжалостно разоблачать всякую фальшь, позу, претензию. Это как бы зеркало, в которое нужно время от времени взглядывать, чтобы проверять себя: а не поза ли это, не выспренная ли болтовня, не обман или самообман. Антидот того благочестивого и тем часто лицемерного благочестивого тумана, в котором живет большинство религиозных людей и в котором «everything goes»²⁸⁸…

Семь часов утра. Морозный, красный восход солнца.

Воскресенье, 24 ноября 1974

Вчера почти целый день над статьей о мариологии. Как трудно сказать самое простое и самое главное! Все слова оказываются не «те», и понятным становится искушение «академического», «научного» богословия: вечно повторять – «научно» – то, что говорили другие, и еще – кто на кого и как повлиял…

Постоянное присутствие в доме глубокой грусти: Наташа… Как тут «помочь»?

Все продолжает быть залитым солнечным светом. Удивительная осень. За обедней сегодня вспоминал только что скончавшегося Жарковского. Вот уже и ранние «американские» годы уходят в прошлое.

Вторник, 26 ноября 1974

В воскресенье в Коннектикут по делам семинарии. Образ преуспевшей Америки, богатства, успеха. Собрание в богатом доме, все крайне благопристойное. Но, Боже мой, с каким трудом в этой обстановке звучат слова о Церкви и о служении ей.

Сегодня утром – после утрени – длинный разговор с J.L., молодым студентом, об его «дружбе» с Я.Р. – другим, старшим студентом. Как говорить об этой извечной проблеме, как уберечь? От эмоциональности, сентиментальности, от этих под приторным покровом религиозной фразеологии и чувственности расцветающих «дружб», в которых уже ощущается головокружение перед пропастью. Пугать адом? Цитировать апостола Павла? Я знаю, что вдохновение собранности, чистоты, внутренней свободы есть преодоление «вверх» всех соблазнов, что если нужна борьба, то она возможна только во имя чего-то очень высокого и горнего. Своего рода «сублимация». Как провести черту между «половодьем чувств»²⁸⁹ и извращением? Черту формальную, ибо «сердцем» я ее всегда в других ощущаю: это именно когда радость заменяется какой-то унылой «фиксацией», одержимостью, когда человек «закрывается» тому, что через все в этом мире светит и просвечивает. Тогда начинается «нощь безлунная греха».

Пятница, 29 ноября 1974

Вчера Thanksgiving – у Тома и Ани. Вся семья, все внуки плюс Наташа и Алеша и Лиза Виноградовы: девятнадцать человек за столом. Чудный день! Сначала тихая, «легкая» обедня. Потом – уже по традиции – посещение имения Рузвельта в Hyde Park и Vanderbilt Museum на обрыве над Гудзоном. Зимнее прозрачное солнце, безветренный день, тишина этих парков, этих комнат, в которых когда-то было столько жизни. Не знаю, почему, но на меня все это действует неотразимо. И снова – этот удивительный свет, это где-то далеко за Гудзоном вспыхивающее в закате окно. Вечером – индюшка. Дети поют хором – «Да молчит всякая плоть», «Архангельский глас» и Christmas carols²⁹⁰. Беспримесное счастье, полнота жизни…

В среду – лекция в Brooklyn College. Час на метро – и словно в какой-то другой стране, другом городе вылезаешь наружу. Час в разговоре со студентами, и полное от этого удовлетворение. Утром проснулся со звенящим в голове стихом (Одоевцевой?):

Я помню, помню, я из тех,

В ком память змеем шевелится,

Кому простится смертный грех

И лишь забвенье не простится…

Сегодня вечером – Чалидзе, Литвиновы, Шрагины.

Суббота, 30 ноября 1974

Вчера – «вечер диссидентов» у нас. Впечатление, что все это – очень хорошие люди: чистые, благородные, сердечные – в самом глубоком смысле этого слова. Но притом – люди без окончательного выбора и потому, в сущности, растерянные, потерянные. Они чудно могут анализировать все «тамошнее», но словно неспособны на выбор и цельность, на собранность и целеустремленность. Это не страх и не малодушие: каждый из них это доказал своим «диссидентством», это какая-то врожденная боязнь, испуг перед «абсолютом», боязнь потерять «свободу», «включиться"… По избитому шаблону: «суждены нам благие порывы…»²⁹¹. Удовольствие от состояния «порыва». Sic et non. И от всякого толчка в сторону большей ясности, большего выбора – пугаются, сжимаются, уходят в себя и пассивно сопротивляются. Отсюда их нелюбовь – к Максимову, к Солженицыну. Они их пугают своим выбором. В сущности, идеал их – это быть расстрелянными во время безнадежной демонстрации. Amor fati²⁹². Однако «человеческий тип» бесконечно привлекательный и столь же «мучительный». Сидели до двенадцати и уходить явно не собирались… Подтолкнул Миша Аксенов.

У русских: огромное, рыхлое, бесформенное – но всем этим сильное «я». Двадцать восемь лет со дня посвящения в священники (преп. Никона Радонежского). Этот день помню с большой ясностью: как спускались с Льяной от метро по rue de Crimee к Сергиевскому подворью и, так как было еще рано, зашли в парк Buttes Chaumont. Помню серый, типично парижский день. Потом на Часах, когда кадил еще дьяконом, помню папу в церкви (необычно – на подворье). Сам момент хиротонии не помню. Только массу духовенства в церкви и радостного о. Киприана (он водил меня вокруг престола). После службы Андрей принес в алтарь греческую рясу, только что сшитую А.Л. Световидовой (ее привез с собой в Америку). Завтракали на Clichy у родителей, потом, на пути в Clamart, где я служил первую всенощную (а на следующий день – первую Литургию), заехали с Л. к дяде Мише Полуектову. А на следующий день – в воскресенье – днем я заехал к митрополиту Владимиру, и он подарил мне дароносицу. Помню проливной дождь на пустой rue Daru, фонари, Василий Абрамович Гаврилов, сторож, отвел меня в ризницу и подарил мне епитрахиль митрополита Евлогия. Все это было двадцать восемь лет тому назад! И остается от этого одно огромное чувство благодарности за все полученное в жизни, за все это ничем не заслуженное счастье, столько счастья! И пока пишу это, в окно вливается ярко-красный закат и озаряет книги, многие из них – еще подворских лет: Duchesne, Васильев (?) – купленные в подражание о. Киприану…

Только что завтракали в Scarsdale у Миши и Веры Бутеневых. Все дети – дома, и я всегда, глядя на них, думаю о том, как хорошо сотворил Бог человека (и это несмотря на то, что Алеша и Таня «не ходят в церковь»), – ибо из них, особенно старших, излучается красота добра.

Понедельник, 2 декабря 1974

Только что проводил в Kennedy²⁹³ – в Париж – Наташу, с которой за три недели мы очень сжились.

Вчера днем заезжал Павел Литвинов – передать Наташе письмо – и с ним Есенин-Вольпин, которого я еще никогда не видал. Впечатление – русского интеллигента-профессора 19 века… Волнения об аресте Осипова, вызове Анатолия Марченко, обыске у Твердохлебова. По видимости, начался новый нажим.

Вечером преуютный ужин у Сережи и Мани.

В пятницу говорил Шрагину: нужно было бы для вас, «третьей эмиграции», устроить семинар по русской эмиграции, в которой вы ничего не понимаете. У меня все время сидит в голове эта мысль: не только для них, но и для самого себя разобраться в этом опыте, совпадающем хронологически с моей жизнью. Это был целый мир, смешение и столкновение всех «Россий», особенно обостренное тем, что происходило оно в безвоздушном пространстве. Но чем поразителен и, пожалуй, единственен этот «мир», то это своей полной отвлеченностью, отрешенностью от всякой реальности: «русскость», но без всякого не только отношения, но даже интереса к реальной России, Православие, но в ту меру, в какую оно – составная часть этой отвлеченной «русскости».

В «эмигрантском мифе» поразительны и его иллюзорность, и его сила, или, вернее, их сочетание: чем иллюзорнее миф, тем он сильнее. С одной стороны – «кружимся в вальсе загробном на эмигрантском балу»²⁹⁴, а с другой – именно этот «вальс» и завораживает, и втягивает в себя, и побеждает убежденность, жертвенность, энергия, с которой люди действуют во имя совершенно иллюзорных дел: какого-нибудь «общекадетского съезда"… Собрать его просто для того, чтобы встретиться, – и никто собирать не будет, и ничего не выйдет. Но претворить его в ритуал, включить его в «эмигрантский миф» – и все выходит, хотя то, что вышло, со стороны поражает своим абсолютным номинализмом, своей полной ненужностью. Однако в том-то и все дело, что нужна была только сама встреча, которой бы не вышло, не будь она овеяна силой «мифа».

Еще поразительно то, что миф, чтобы сохранить свою силу, свою «энергическую» способность, должен быть всеми силами охраняем от всякого анализа, должен оставаться «золотым» – или трагическим, или еще каким-либо – сном («честь безумцу…»²⁹⁵). Он должен быть возвышенным, дабы оправдывать «верность» (мы остались верными России…). Далее, он должен иметь свой негативный полюс, дабы «верность» могла переживаться как «непримиримость», «бескомпромиссность», «принципиальность». Он должен быть достаточно расплывчат и поверхностен («За Русь, за Веру!»), чтобы, переживаемый как верность, бескомпромиссность и т.д., одновременно не слишком мешал жизни («эмигрантскому быту» – с балами, весельем, встречами Нового Года и т.д.). И достаточно прост, чтобы можно было не задумываться (ибо «Россию погубили все эти интеллигенты»).

Таким образом, миф сохраняет эмиграцию (вводит в нее детей, родившихся в 1951 году!), но он же делает ее решительно бесплодной, саму ее претворяет в миф. Ибо, поскольку это миф, он непромокаем для «реальности» – будь то России, будь то Запада. Как характерно, что «вторая эмиграция» – 40-х годов – в сущности включилась в этот миф, ничего нового к нему не прибавив. Ибо тут действует простое правило: чтобы быть эмигрантом, нужно принять миф, но, приняв миф, теряется всякий смысл самой эмиграции, она становится «целью в себе».

Поэтому от всего того, к чему, согласно мифу, эмиграция стремится, во имя чего существует, ничего не останется. Однако сама эмиграция все больше будет претворяться в объект изучения, любопытства, своеобразной «ностальгии». Она, может быть, даже останется в русской памяти, как остались «дворянские гнезда», романтика военного быта и т.д., как нечто своеобразное и по-своему законченное.

Сейчас наступил ее конец. И трупный яд, пожалуй, в ней сильнее, чем сила – миф: он сам начал распадаться. Но потому-то, пожалуй, и так важно начать процесс ее понимания, которое одно может противостоять яду. Не суд над ней («А судьи кто?»²⁹⁶), а именно понимание.

Paul Leautaud (в некрологе о ком-то, кто всегда, все время работал): «…J'y ai pense souvent: travailler a ce point, ne jamais s'arreter, quell don d'illusion cela suppose! Quel manque de sensibilite, aussi! Alas, jamais de reverie, d'incertitude, de detachement, un peu de ce gout amer de la vanite de toutes choses? Il faut bien croire que non…» (Le Theatre de Maurice Boissard, I, 373)²⁹⁷. Вот, по-видимому, чем мне так дорог Paul Leautaud: «ce gout amer de la vanite de toutes choses…».

Среда, 4 декабря 1974

Маленькие бури в семинарии, в церкви. Уныние от пропитанности всего этого душного мирка враждой, мелким честолюбием, мелким властолюбием, личными счетами, недоверием. Опустошенность души, неспособность стряхнуть с нее всю эту липкую нечисть и страстное, overwhelming²⁹⁸ желание уйти… Днем читал некоторое время статьи и брошюры о патриархе Тихоне, и вот еще раз убедился в том, что книги «приходят» в нужное время: именно в нечисти и окруженный ею жил патриарх, она была его крестом и мукой, в принятии, несении их его подлинная святость. Урок и наставление.

«Узость и теснота»: почти физическое присутствие и ощущение уныния. И вдруг – отпускает. И такое же ощущение мира и света. То, что кажется невозможным за минуту до этого, становится самоочевидным, реальным.

Введение во Храм по старому стилю. «Семеновский праздник». Нас с детства водили в этот день на полковой молебен на rue Daru. Сначала было много народа, атмосфера светского праздника. Они – офицеры – уходили в ресторан. Потом все меньше и меньше… А теперь стоит на молебне, в освещенном храме, с полным хором, один Андрей! Вот она – «верность an Sich»²⁹⁹, безотносительно к тому, чему она верна. Миф, о котором я писал вчера или позавчера, – в чистом, хрустальном виде. Когда он перестанет устраивать этот молебен, что-то кончится. Что именно? Не Семеновский полк, конечно, которого нет уже пятьдесят лет. Некая платоновская идея. Память о памяти, воспоминание о воспоминании:

Был целый мир, и нет его,

Нет ни похода Ледяного,

Ни капитана Иванова,

Ну абсолютно – ничего…³⁰⁰. Сохранить же навеки все это: группу седеющих людей, уходящих в свете фонарей, в промозглый парижский вечер, из русского собора, после вечной памяти «Державным шефам», – эту вспышку праздника, молодости, дружбы и т.д., сохранить, воплотить все это, причастить этому может только искусство. «Квинтэссенция эмиграции».

Семеновцы были всегда впереди,

И смерть дорога им, как крест на груди³⁰¹.

В этом, однако, все. И вот, по-видимому, задача этой тетради, инстинктивная в ней нужда: сохранить в себе все, не дать себе сузиться до чего-то одного: «декан Св. Владимирской Духовной Академии», «литургист» и т.д.

Вчера – в невероятно ясную, страшно морозную ночь – потрясающий вид Нью-Йорка перед въездом в сам город. И зажженные елки на пустой Парк-авеню.

Перечитал написанное и подумал: а Пруст-таки прав. Никогда, наверное, не был Семеновский полк так жив, как в эти парижские полковые праздники, когда память очищала его от всему мешающей и все извращающей «реальности». В этом, конечно, сущность праздника. «Его же память ныне совершаем».

Один в кабинете в семинарии. Солнце. Девять часов утра: «il faut tenter de vivre…»³⁰².

Пятница, 6 декабря 1974

Именины по старому стилю, Николай Чудотворец по-новому. Архиерейская служба. Хиротония. Все эти дни – удручающие по своей мелочности церковные страстишки, выматывающие душу. В среду ездил в Принстон читать лекцию в Princeton Theological Seminary³⁰³. Главная радость – от самой поездки. Потрясающий закат: на несколько минут все – голые деревья, поля, дома – стало красным, горящим. Потом – чудный городишко, ужин во французском ресторане, после лекции – беседа «на высоком уровне». Та Америка, которую я люблю: доброжелательная, свободная, укорененная в атмосфере толерантности, желания понять чужую точку зрения, то есть всего того, чего так катастрофически не хватает русским.

Вчера – с Льяной на Пятой авеню. Совсем случайно попали на зажжение грандиозной елки в Rockefeller Center. Огромная толпа, вдруг радостный гул – когда вспыхнуло тысячами разноцветных огней восьмиэтажное дерево. Какой это был «удобный» мир. Говорю «был», потому что все указывает на то, что он приходит к концу, изживает сам себя.

Книга G.Suffert «Les Intellectuels en chaise longue»³⁰⁴. Как все это до смешного верно!

Суббота, 7 декабря 1974

Утро блаженного безделья после бурных дней (вчера годовое заседание Board of Trustees). Читал в «Нью-Йорк Таймс» речь американского посла в ООН: предупреждение и угроза, твердые и спокойные. Тон, которого так ужасно недостает в мире.

Понедельник, 9 декабря 1974

В субботу – длинный разговор по телефону с Павлом Литвиновым. Р.Б. Гуль (по-видимому, не без давления со стороны G. Kennan и Whitney) предложил ему, Хомякову (моему на протяжении нескольких лет «редактору» на радио «Свобода») и Ржевскому войти в редколлегию «Нового журнала». Все, что Литвинов мне говорил – о Гуле, о журнале, о своих планах, кажется мне верным, умным, благородным. Я ему говорю: «Как бы ни было трудно, принимайте…» «Историософски» это была бы передача эмигрантского толстого журнала «новой эмиграции», передача оправданная, поскольку «старая» кончается и выдыхается.

В субботу – письмо от Никиты, в ответ на мое о Солженицыне, письмо, очень меня обрадовавшее согласием Н. со мной.

«Со всеми Вашими формулировками я целиком согласен, но можем ли мы требовать от А.И., чтобы он в три месяца все понял, когда нам понадобилось свыше тридцати лет! Верно, что эмиграция, чтобы быть плодотворной, должна не только умереть, но и умирать, выделяя лишь то основное, что привело ее в страну чужую: в этом вся сила нашего направления, где, питаясь от соков прошлого, нет оглядки на прошлое и бесплодной зачарованности им. И наше направление нужно всемерно укреплять, чтобы не дать А.И. склониться в эмигрантщину… Что соблазнов у А.И. – много, я очень чувствую и иногда больно переживаю: соблазн догматизма, авторитаризма, некоторого упрощения и т.д. В творчестве все эти соблазны преодолеваются, снимаются, в жизни они неизбежны. Это обратная сторона его силы… Я думаю, не следует слишком переживать то, что мы с А.И. неизбежно стоим не совсем синхронно: за нами пятьдесят лет эмиграции, за ним девять месяцев. И все же он нюхом, в основном, понял, куда следует склоняться преимущественно. Но его может пугать, что наше направление очень несильное: за «Посевом» стоит довольно-таки дисциплинированная организация, за «Континентом» «писатели», а за «Вестником»? Три-четыре человека, и обчелся…»

Вчера днем у нас – детское царство: Сережа и Маня со своими, Аня со своими. Вечером ужинали у «молодоженов» – Сережи и Лизы Бутеневых. Пришел немецкий перевод моей «For the Life of the World»: это уже шестой язык, на который переводится эта au courant de la plume³⁰⁵ в четыре недели в Labelle написанная книга. Как раз в эти дни правил корректуру «Of Water and the Spirit» и, как всегда, сомневался: книга вдруг показалась полной неудачей, катастрофой.

Вчера весь день – проливной дождь, а сегодня с утра – опять солнце. Сегодня – малый синод, и вот – нужно погружаться в церковные дела.

Четверг, 12 декабря 1974

Вчера, зайдя в Bedford, получил от Вероники Штейн «Из-под глыб» и вечером прочел. Сборник хочет быть «Вехами» нашего времени: судом над интеллигенцией, над ее «отчуждением» от России и т.д. Быть новой грозе: Солженицын бьет наотмашь со священным гневом.

Двенадцать дней до отъезда в Париж: страстное желание оказаться где-нибудь на Bd. Richard Lenoir, одному, прикоснуться к детству.

Письмо от Никиты: о «нашей» третьей эмиграции, то есть нью-йоркской: Литвинов и Ко – «…ради общего дела и, в каком-то смысле, «Вестника» ее нужно приласкать. Конечно, за деревьями они не видят леса. Они не понимают или не хотят понять, что А.И. – явление мировое, первый русский человек после смерти Толстого, дошедший до сознания десятков миллионов. Что рядом с этим фактом реплика или еще какие-нибудь писульки, в которых А.И. не сумел обуздать силу? А они об этом всерьез. Шрагин пишет: «От великого до смешного – один шаг». Смешно не это, а думать, что реплика имеет хоть какой-либо вес против величия всего его творчества! Мы все еще не раз будем страдать от несоответствия эмпирического облика А.И. с его историческим значением, его относительной (неизбежно) публицистики с почти безошибочным художественным творчеством…»

«Совсем прекрасен Ваш ответ (узнал Ваш стиль) Филарету – неотразим, ибо соответствует самой сущности Церкви…»

Пятница, 13 декабря 1974

Андрея Первозванного – по старому стилю, преп. Германа Аляскинского по новому. Именины Андрея, рождение Елены – крестницы. Служили хотя и раннюю, но очень торжественную Литургию с множеством сослужащих. Отмечаю это потому, что вчера вечером, когда я уже в начале двенадцатого часа вернулся после исповедей домой, звонил Павел Литвинов (до этого уже звонил Льяне), весь опечаленный и больше – письмом Никиты, особенно – Шрагину, в котором он цитирует: «Quod licet Jovi, non licet bovi…»³⁰⁶. Обида. Подлизывание к Солженицыну! Потеря (Никитой) достоинства… и т.д. Что делать? Я стою между двумя правдами – большой (о которой пишет Никита мне и с которой я согласен) и «малой», человеческой. По-человечески я понимаю обиду «диссидентов» на Солженицына, а когда смотрю «выше» – вижу правду Солженицына, даже по отношению к ним, к их интеллигентской гнильце и разложению, к этому «гуманизму».

Вчера думал и (полусерьезно) написал Никите – о нашем сборнике (в котором мы ответили бы и «Из-под глыб», и «Континенту», и Литвиновско-Шрагинской «фракции»). Даже название пришло в голову: Единое на потребу. И вот так бы и начать: сначала «единое на потребу»: «Ты еси один Господь…», а потом, из него, в его свете: Россия, мир, Запад, культура и т.д. Попытка, иными словами, поставить опять все на свои места во взлохмаченном снова мире «русской проблематики». Свидетельство «эмигрантских мальчиков» в ответ на такое же – «мальчиков советских». Ибо всякий спор есть всегда спор об иерархии ценностей, о том сокровище, что определяет местонахождение сердца, об «едином на потребу"… И, думаю, если не выйдет сборника: не засесть ли самому. Ведь это и будет тем «самопознанием» и подведением итогов, на которые меня давно тянет. В тональности: «чтобы ничего не погубить, но все воскресить в последний день…»

«Канва» должна быть автобиографической. Прежде всего, как пришло, как открывалось, как завладело душой и сознанием «единое на потребу»: мама, церковь, встречи, опыт «инобытия», опыт тайного присутствия, света, радости, желанного – в самой ткани жизни. Проверка, углубление: Богословский институт и т.д. Раздробленность церковного опыта, «синтез»: космический, исторический, экклезиологический. «Самосвидетельство Церкви» и соблазны церковного сознания: националистический, «православизм», идеологизм и т.д.

Затем: Россия. Как она раскрывалась постепенно «эмигрантскому мальчику». Ее раздробленность, ее единство. Встреча с нею.

Эмиграция. Последняя о ней правда: «аще не умрет, не оживет…» Service inutile³⁰⁷ – его подлинность.

Запад: его правда, его неправда.

Культура: ее подлинное призвание.

Свобода, освобождение, стояние в свободе.

Выбор, служение, жертва.

Суббота, 14 декабря 1974

Вчера – рождественский get-together³⁰⁸ в семинарии. Очень дружно, смешно и весело. Меня всегда удивляет: почему люди, в данном случае – студенты, столь беспомощные в разрешении своих «проблем», так остро и точно видят саму «суть» других людей (профессоров)? Себя не видят, а других видят!

Читаю – по второму разу – «Из-под глыб». Огромная, неудобоваримая правда Солженицына. Тут, действительно, «ничего не поделаешь». Она, как всякая глубокая правда, не может не вызвать реакции всего того, где есть еще идолы, самообман и самообольщение.

Понедельник, 16 декабря 1974

Пишу только, чтобы «прийти в себя» от суеты: телефонных звонков, разговоров, вопросов. Чтобы как-то найти, встретить себя. Черный день. Проливной дождь. Утром на радио «Свобода»: Слава Шидловский, только что вернувшийся из Мюнхена, рассказывает о спорах, фракциях, разделениях там, на станции. За Солженицына и против него. Евреи и антисемиты. «Третий путь» и т.д. От всего этого становится тошно и грустно. В Церкви волнения в связи с приездом в феврале патриарха Пимена. Дриллок волнуется о намерении антиохийцев открыть собственную семинарию. И все это звонит мне, а меня все это очень мало интересует. Но как нести сквозь всю эту суету нерасплесканным мир душевный, тайную радость, глубокий взор?

Вторник, 17 декабря 1974

Вчера собрание профессоров...

Среда, 18 декабря 1974

…на котором погорячился против о. Шнейрла. И, хотя по существу сказал то, что я действительно думаю (мелочность, удручающее «плебейство» реакций на автокефалию, которая всех поставила лицом к лицу с вопросом: что же такое Церковь?), от горячности этой, как всегда, противный осадок.

Вчера – два года нашему маленькому Саше. После короткого заезда к нему с подарком ужинали с Л. в маленьком французском ресторане на 86-й улице и потом – по Пятой авеню, Рокфеллеровский центр с его огромной, изумительной елкой. Музыка. Ярко освещенный каток. Всюду рождественские украшения. Толпа. Чуть-чуть морозит. И, хотя я знаю, что весь этот Christmas spirit³⁰⁹ насквозь пропитан «коммерцией», все равно радуюсь, как каждый год, этому сам воздух наполняющему празднику.

Оттуда домой по «старой» дороге, как ездили, когда жили в Нью-Йорке, мимо нашего дома, где прожили первые одиннадцать лет нашей американской жизни. Всегда остро переживаю эти прикосновения к прошлому.

Сегодня после утрени: исповедь недавно рукоположенного священника, молебен молодому студенту о каких-то его друзьях. Наличие, не умирающий в мире запас – веры, жажды «горнего».

Четверг, 19 декабря 1974

Св. Николая Чудотворца по старому стилю. Вчера служил торжественную вечерню в Whitestone, где храмовый праздник. Как всегда – подъем и радость при виде восьми молодых священников, молодого хора, всего этого движения и тоже подъема, когда вспоминаю этот приход двадцать лет тому назад! С какой ненавистью, с каким презрением относились тогда старые окопавшиеся «миссионеры», а также самодовольные, только что из Европы приехавшие священники к каждому новому слову, как отстаивали это спящее, меркантильное православие! И вот все же что-то проросло. Но и как трудно! Вчера же письмо от бывшего студента J.L., длинное, мучительное: уходить ли из священства или нет? Вчера тоже известие о том, что Т.К. бросил священство… Сегодня исповедь П.М. – что делать, куда идти, со всех сторон давление избрать «маленькое» и «разумное».

Корпусной праздник. Воспоминание о детском опыте праздника, «квинтэссенции» праздничности. Так ясно, что все дано, все предопределено в детстве. Как я благодарен Богу за эту в сущности странную – безбытную и по-своему на какие-то куски разорванную жизнь (корпус и Подворье, лицей и эмиграция, Кламар и Америка и т.д.), теперь осознаваемую в своем глубинном единстве. «Но веял над нею какой-то томительный свет, какое-то легкое пламя, которому имени нет…»³¹⁰.

Вчера весь день – за письменным столом. Буквально десятки писем – ответов на гору неотвеченных писем. Как из-под палки!

Пятница, 20 декабря 1974

Вчера вечером у нас – Штейны: Юра и Вероника, Лена и Лиля. Ездил за ними в Woodside и после ужина отвозил обратно. Удивительно хорошие и светлые люди. Конечно, весь вечер разговор о Солженицыне, об «Из-под глыб», о «мальчиках», как Вероника называет Литвинова, Шрагина и др. и которые смертельно, кровно на Солженицына обижены. То ли еще будет, когда они прочтут «Образованщину»!

В семинарии последний, до каникул, день. На утрене уже горсточка студентов. Солнечные пятна на стене. Вчера – первый трипеснец предпразднества. Любимая мною атмосфера «кануна».

Том и Павел Лазор увлекаются «Путем моей жизни» митрополита Евлогия. Вчера за завтраком – разговор о русских эмигрантах, об их «специфике» – в приходе, американизированном, о. Павла Лазора, об их подходе к Церкви… А днем я писал статью о патриархе Тихоне. Вопрос Тома и Павла: можно ли действительно строить церковь, приход – «только» на Христе? Можно ли преодолеть – церковно – эту сращенность церкви с «плотью и кровью»? В этом, в сущности, весь вопрос американского Православия и – шире – Православия в двадцатом веке. Его «экзамен» на трансцендентную «истинность» и вселенскость. Однако если истина его только о мире («освящение жизни»), то на экзамене этом оно провалится. Если же оно, прежде всего, истина о Царстве Божием («эсхатология»), то тогда оно его выдержит. Ранняя Церковь побеждала только эсхатологической радостью, несомненностью – для себя – опыта Царства Божия, «пришедшего в силе», ощущением, видением «зари таинственного дня»³¹¹. Для подавляющего большинства православных это очевидно звучит книжно и отвлеченно. Единственную альтернативу «плоти и крови», быту, национализму и т.д. они видят тогда только в развоплощенной «духовности», притом непременно сугубо индивидуалистической. Tertium non datur³¹². Но вот, слушая вчера песнопения предпразднества: «Христос раждается падший возставити образ…», «таинственный сад…» – весь этот набор удивительных образов и символов, я снова и снова думал: сердце, сущность всего в Церкви именно здесь, в этом постоянном прорыве к «последнему» как уже данному, ощутимому, созерцаемому… Церковь живет не «церковью», не «религиозной редукцией» (организация, клерикализм и т.д.) и не «миром» (тут неизбежна identity³¹³ – национальная обычно, а если нет – то какая угодно: этническая, «духовная», иконная…), а Царством. Она есть – таинство Царства. И вопрос только в том – с одной стороны: почему христиане это забыли и это «выдохлось», а с другой: можно ли к этому опыту вернуться. Свидетельство о нем, призыв к нему могли бы, должны были бы быть, я убежден, сущностью православного возрождения и его вселенской миссии, ибо тут все – и преодоление секуляризма, и богословский «синтез», и ответы на «современные» вопросы о культуре, об «истории», о «религии» и т.д. Но никто этого как-то не слышит, и меньше всего – богословы, все удивляющиеся, почему и мир, и Церковь так глубоко равнодушны к их научным исследованиям, почему предпочитают либо свою «редукцию» Церкви (русскую, греческую, какую угодно), либо жадно бросаются на всяческую, подчас сомнительную, «духовную» литературу. Ибо и то, и другое – реально, есть, тогда как книги о византийском богословии относятся к чему-то, чего в реальности нет.

Мы говорим человеку: Православие, христианство – не русское, не греческое и т.д. Мы говорим ему: оно освящает всю жизнь. Но он чувствует себя русским и требует, чтобы Церковь, чтобы Православие освятило его жизнь, то есть его реальность. Во имя какой же реальности мы зовем его отказаться от этого? Во имя Церкви, отвечаем мы. Но в чем же реальность Церкви? That's the question³¹⁴. Молодые священники самоуверенно отвечают: ходите в церковь, часто причащайтесь, «стройте» приход, участвуйте в церковной жизни. Но в том-то ведь и дело, что никакой своей жизни у Церкви нет, а если есть, то довольно призрачная. Если же Церковь живет миром, то, значит, реальностью жизней ее членов. И тогда не имеют права говорить: то, что реально для вас, вообще говоря, не реально… Но на деле Церковь живет Царством Божиим, в этом ее жизнь, действительно собственная, ни к чему в мире не сводимая. Этот опыт Царства Церковь призвана нести миру, и это опять значит – в реальность… «Церковь в себе», церковность ради церковности – страшное сужение, измена и подмена…

Пятница, 17 января 1975

Перерыв – меньше чем в месяц, и чувство такое, что прожита целая жизнь. Вчера вернулся из Парижа, куда мы с Л. уехали вечером в день Рождества после чудного празднования, чудной елки со всеми внуками. Но Париж был столь напряжен, в этом же году особенно из-за Солженицына – первые девять дней, что три недели, проведенные там, кажутся очень длинными. Хочу хотя бы кратко записать все по дням.

Приехали 26-го утром (четверг). В тот же день в четыре часа встреча в кафе с Никитой и Машей Струве: Солженицыны приезжают завтра (то есть 27-го)! Будем вшестером встречать Новый Год у «Доминика»³¹⁵. Страх и трепет: «каково будет целование сие»?

Пятница 27-го. Еще «свободный» день! С утра с Л. по Парижу. Завтрак с Андреем в маленьком ресторанчике. Вечером звонок от Струве: приехали и ждут… Едем поездом к ним. Очень радостная встреча. Объятия. И все же – с самого начала чувство какого-то отчуждения, не то, что было… Потом все это объяснится… Очень нервные Н.[икита] и Маша, у которых Солженицыны остановились.

Суббота 28-го. У С.[олженицына] заседания у Струве в Villebon с издателями и Морозовым. Мы «свободны». Вечером «даем» ужин Андрею, Лике и девочкам у Prunier³¹⁶. Радость общения с ними.

Воскресенье 29-го. Литургия на Olivier de Serres, потом кофе у Игоря Верника, завтрак у Андрея.

Понедельник 30-го. Рано утром еду к Струве в Villebon и втроем – с Солж. и Никитой – едем на русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Полтора часа! С. очень взволнован, особенно «военными могилами»: записывает имена, надписи. «Ведь это – все мои отцы, его поколение!.. Там погибшее под сталинскими глыбами, и вот – здесь – в изгнании!» На кладбище о. Н. Оболенский хоронит кого-то: сегодня же весь Париж узнает о присутствии Солженицына! Возвращаемся в Villebon, откуда С. и Струве едут немедленно в Версаль и Шартр. Зовут с собой, но я возвращаюсь в Париж. Прогулка с Л. по старым парижским кварталам Marais, St. Sulpice.

Вторник 31-го. Солженицыны переехали на rue Jacob (Hotel Isly), и Наташа С. свалилась с сильным гриппом. Я захожу в отель в десять утра, и мы выходим с А.И. на осмотр Парижа. Тепло. Солнечно. Шесть часов пешком, вдвоем: esplanade des Invalides, pont Alexander III, Rond Point, Concorde, Rivoli, Vendome, Hotel de Ville, завтрак в маленьком ресторанчике, потом Bastille, Monmartre, place de Teatre, вниз – на Pigalle и до Trinite, где расстаемся…

Сначала он захвачен Парижем, особенно историческим (где что случилось…), радостен, порывист. Но под вечер, когда стояли на горе над Парижем, вдруг как бы затянулся грустью, сжался, ушел в себя, погас. Долгое – странно-задумчивое – хождение вдоль тиров и балаганов на Pigalle. Впечатление, что он внезапно физически ощущает страшную тяжесть, лежащую на нем. Тяжесть, от которой он как-то «темнеет».

Расстаемся с тем, чтобы в 9.30 встретиться у «Доменика». Я еду служить новогодний молебен. Когда мы с Л. приезжаем к «Доминику», они – Солженицыны и Струве – уже там, и сразу же чувствуется наличие драмы. Маша Струве шепотом объясняет: драма – об ИМКА-Пресс, его желание печатать полное собрание сочинений в «Посеве», грубые обвинения – «кумовство», неряшливое издание, возмущение И.М. и т.д. Солженицын мрачен как туча. Наташа – essaye de faire bonne mine a mauvais jeu³¹⁷, всему радуется. Струве – дико напряжен. А кругом – чудовищная новогодняя пошлятина: клоунские шапочки, чепуха… Без десяти десять С. говорит: «Через десять минут Новый Год в Москве – встретим его, а потом уже – пошлый, западный Новый Год…» Разговор не клеится, веселье – и того меньше… Л. чудно все выдерживает, держит твердый и ясный тон. Вскоре после двенадцати, слава Богу, пытка эта кончается. Мы успеваем еще заехать к Ягелло, где встречают Новый Год все наши.

Среда 1-го. Чудный новогодний завтрак у племянницы Елены. Днем заезжал в отель за Солженицыным, пешком идем с ним к старику Лодыженскому. С. спокойнее, ровнее, но разговор как-то не клеится. Изумительный зимний закат над пустыми, праздничными улицами…

Четверг 2-го. Я волнуюсь, потому что в дело включен Андрей: надо собрать «военных» – свидетелей великой и гражданской войн, нужных С. Волнуюсь потому, что волнуется Андрей. В 4.30 захожу в «Русскую мысль», где принимают С., чтобы «передать» его Андрею. Но, слава Богу, это все (встреча со стариками в Морском собрании) проходит хорошо, и Андрей очень доволен (мы его с волнением ждали до одиннадцати вечера у него дома).

Пятница 3-го. Моя последняя прогулка с С. вдвоем по Парижу. Беру его в одиннадцать утра на Exelmans (военный музей Геринга), и мы пешком идем по Сене, через Марсово поле – к отелю… Он кашляет, разбаливается, но светел и ласков.

Суббота 4-го. Андрей везет его, совсем больного с 39° жара, в Ste. Genevieve к полковнику Колтышеву, адъютанту Деникина, – «договаривать», а мы берем Наташу в отеле для прогулки по Парижу. Страшно реагирует, радуется. Завтрак в La Bouteille d'Or³¹⁸ около Notre Dame de Paris, куда приезжает и Андрей. К трем отводим ее в отель, а сами вдвоем – идем по Тюильри. По-моему, я никогда не видал такого голубого освещения, такой потрясающей красоты. Отдышиваемся в кафе в центре.

Воскресенье 5-го. Служу на Exelmans³¹⁹. В четыре часа прощание в отеле. Он совсем болен. Суматоха. Она взволнована. Он говорит опять – о Канаде, говорит, что окончательно решил… Она – в коридоре, быстро: «Знайте, что в обморок буду падать только у вас, к вам…» Приходят Струве, я ухожу. На все вопросы Струве только машут рукой: потом, дескать, все обсудим…

Понедельник, 20 января 1975

Снег и холод. Вчера – в который раз уже! – ездил читать лекции в Wilmington, Delaware. В этом году как-то особенно радуюсь возвращению в Америку, может быть, в первый раз с такой силой ощущаю свою «кровную» связь с нею…

В Париже, уже после отъезда С., виделся с Максимовым и – отдельно, накануне отъезда – с Синявским. Оба буквально накалены против С. Опять моя вечная трудность: вполне понимаю и их, и его и не хочу выбирать, ибо для меня это – не выбор.

После всей этой суматохи сильное искушение: отойти, «отрешиться». Душа во всем этом не участвует, хочет «другого, другого, другого…»

Кончина тети Веры – такой огромной части детства… Удивительно, что в самый разгар солженицынской суматохи мне пришлось два раза напутствовать умирающих. И оба раза чувствовал: вот это мое дело, тут все ясно.

Эти дни читаю (в поезде, в кровати) «Les Cahiers de la Petite Dame»³²⁰ (Mme Theo von Rysselbeyne – подруги А. Жида). Странное чувство: столько в мире – «миров»! И каждый имеет и свою правду, и свою ограниченность. Я же знаю, что жить могу, только переходя из одного в другой, зная, что этот переход возможен. При одной мысли остаться в одном из них делается чувство духовной клаустрофобии. Но почти все – выбирают один и только в нем живут, и только его признают и утверждают.

В аэроплане, летя над Парижем, прочел A. Houtin «Ma Vie de Pretre»³²¹. Модернисты были небольшими людьми. Однако кризис начала века меня всегда так волнует и занимает потому, что именно тогда впервые наметилась основная проблема, суть «кризиса христианства», который теперь всего лишь раскрывается в своих логических последствиях. Поскольку Церковь отождествила себя с «институтом» и «разумом», она не могла не вступить в собственное разложение. Ибо ее «разум» не выдерживает критики, а ее «институт» – жизни.

Вторник, 21 января 1975

Вчера – в Union Theological Seminary. Симпозиум-семинар «The Liturgy and the Arts»³²² с моим вступительным словом. После меня – А.Б., последовательница Юнга. Символизм, подсознательное и т.д. Сидел и думал: какая невероятная путаница происходит в сознании (или подсознании) христиан! Трудно себе представить, что может предложить христианство современному миру. В том-то, однако, и все дело, мне кажется, что, говоря, христиане думают именно о «современном мире», тогда как христианство (вернее – Христос) направлено никогда не к «современности», а только к вечному и неизменному в человеке. Трагический грех в том, что мы согласились с «современностью» в отрицании самого наличия этого «вечного», все стали воспринимать в категориях истории, то есть изменяемого, текущего. И потому, что мы не знаем, кому мы говорим, мы не знаем также и что говорим…

Читал вчера второй номер «Континента» – окончание повести Корнилова. Впечатление какой-то ненужной запутанности, псевдосложности. Все сильнее ощущение, что с этой «новой» Россией – почти ничего общего. Разные опыты, разные «ключи».

После семинара вчера – ужин у Сережи и Мани, невероятно уютный, с детьми. Возвращение домой в трескучем морозе.

Среда, 22 января 1975

Утром поездка к Нератовой (вдове иконописца Абрамова) по просьбе вашингтонского прихода: удостовериться, что иконы закончены. То же неловкое чувство, которое я всегда испытываю при общении с людьми «органического мировоззрения», то есть закованных, заключенных в свою истину, для них самоочевидную. Понимаю сущность удовольствия, испытываемого мною при чтении «Cahiers de la Petite Dame» – об Andre Gide. Удовольствие от этой потрясающей, неслыханной «открытости», постоянной готовности услышать другого, дара симпатии в глубочайшем смысле этого слова. Эти постоянные чтения друг другу, переживание каждым всего, что касается другого… Сравнить это с нашей «христианской» жизнью, в которой каждый окапывается от другого…

Несмотря на уже засасывающую суету – дела, телефоны, заседания, разговоры, – чудное настроение. Только вот – полная невозможность «засесть за работу...» Она кажется ненужной, «скоромимопреходящей».

Пятница, 24 января 1975

Вчера весь день в Тихоновском монастыре: Малый Синод и т.д. Но все бодро, доброжелательно, без мучительной атмосферы подвохов и взаимных непониманий.

В связи с чтением «Cahiers de la Petite Dame» мысли о постоянном, несмотря на все, успехе в мире всего «левого». А с другой стороны – таком же постоянном, ответном крене «вправо». Что это такое? В чем это укоренено? Можно ли преодолеть эту поляризацию – именно психологическую, душевную и даже духовную, найти для нее «христианский рецепт»? Ибо она очевидно вытекает из христианства, есть плод его «распада» и «разложения». Хотел именно об этом писать для «Континента», но, зная себя, вряд ли соберусь…

Понедельник, 27 января 1975

В пятницу и субботу в Hartford (Hartford Seminary)³²³ на конференции «Theological Affirmations»³²⁴: попытка противостать «модернизму», царствующему над американским богословием. Двадцать человек, крайне интересно и плодотворно, но, Боже мой, с каким страхом, с одной стороны, а с другой – желанием «рекламы» устроители подходят к этому делу. Может быть, начало чего-то, а может быть – и очередной мыльный пузырь, стремление к маленькой сенсации…

Вчера утром – храмовый праздник в Wappingers Falls³²⁵. Служба с владыкой Сильвестром. Удовольствие от поездки туда, рано утром, от солнца на голых деревьях, просторного, светлого, как бы вымытого неба. Радость и от самого праздника, от атмосферы дружбы, света, благожелательства этого прихода.

Днем – серебряная свадьба Мейендорфов. Наконец, вечером очень оживленный ужин у нас с вл. Сильвестром и Трубецкими.

Совсем поздно вечером – истерический звонок Юры Штейна и о. Кирилла Фотиева: появилась якобы неслыханно гнусная статья С. Рафальского в НРС³²⁶ против АИС³²⁷. «Он оголенный, его нужно защитить, это ужас, это восстание всех против него, его добьют… нужно… немедленно…» Я «поддаюсь», соглашаюсь сегодня приехать в Н.Й. завтракать с ними. Утром, однако, все это мне кажется крайне преувеличенным. Сам А.И. только и делает, что наносит оскорбления направо и налево, и если обиженные им начинают реагировать (а имя им легион, еще в субботу вечером звонил Литвинов…), то c'est de bonne guerre³²⁸. Надо, мне кажется, не столько «защищать» его, сколько ему сказать и говорить правду… Думаю о своем месте или «роли» во всем этом. Нежелание вмешиваться в эмигрантские споры: это раз. Стремление отстаивать только «трансцендентное»: это два. Отвращение от «лагерей», какие бы они ни были: три. Отстаивать то, что я услышал в Солженицыне, в его художественном творчестве. Быть совершенно свободным в отношении его идеологии, которая – это очень важно – мне, прежде всего, несозвучна.

В Hartford'е кончил «Les Cahiers de la Petite Dame»: о «коммунистическом» периоде Жида, поездке в Россию, разочаровании и т.д. Квинтэссенция западной наивности, с одной стороны («чистота Сталина», «la purite de Staline»!), с другой же – поразительное, какое-то «фрейдианское» стремление к «сильному», отдаться сильному мужику. Культ на Западе всех этих Мао, Кастро, а до этого – Сталина необъясним без этой патологии. А потом такое же, в сущности, разочарование: мужик пахнет слишком сильно, и Жид отскакивает в испуге. И еще одно, тысячу раз проверенное: способность западных «интеллектуалов» строить аргументы из ничего, под все подводить глубокомысленные теории. Чемпион этого – Сартр, но это коренная болезнь Запада: невозможность, нежелание увидеть правду, больше того – убеждение, что они – то есть западные интеллектуалы – знают секрет объективного подхода к реальности. Духовно Запад не может не погибнуть, уже погиб и разложился.

Начал читать двухтомную переписку Bremond-Blondel.

Вторник, 28 января 1975

Опять – ранняя утреня, а до этого – морозным утром из дома в семинарию. Back to normal³²⁹. И как освежительно и успокоительно это «normal», это чувство, что у тебя есть devoir d'etat³³⁰ и что все ясно и просто.

Среда, 29 января 1975

Все большая внутренняя оскомина от «солженицынской» бури или, может быть, от ее преломления в эмигрантском болоте. Ибо все, что в нем преломляется, тем самым искривляется: Церковь, культура и т.д. Ибо эмиграции это все нужно не само по себе, а для «себя», как оправдание самой себя, как видимость какого-то дела, служения и т.д. Все тот же «миф» и потому – неизбежное мифотворчество.

Думал опять о статье Борисова о нации как личности («Из-под глыб»). Статья умная, «на уровне» и во многом верная. Но все та же опасность: свести религию, веру до уровня «вспомогательной» силы. Даже если нацию и можно, с оговорками, уподобить (именно – уподобить) личности, то нравственная оговорка в том состоит, что личность онтологически выше нации. Личность есть и может выразить, воплотить себя и вне нации, и безотносительно. Больше того, в каком-то смысле она противополагает себя всякому «безличному» коллективу. Никакого чувства «итальянской нации» у Данте, например, не было. Но было «чувство» Флоренции – то есть родины. А родина и нация совсем не то же самое. У де Голля чувство государства, у еврея – чувство народа. Источник путаницы, может быть, в том, что три этих, совершенно разных, понятия сливают в одно, тогда как на деле они различны даже в элементарном опыте. «Родина» – это почти физическая связь с местом, с детством, со всем тем, что дало нам впервые «вкусить всю радость бытия». Для меня, например, родина в этом непосредственном смысле – Франция, точнее Париж, куда меня всегда и тянет как именно на «родину». Но мне столь же очевидно, что я никогда не принадлежал к французскому «народу» и не ощущал Франции как моего «государства». Принадлежность к народу – это уже плод воспитания, изначально данного «направления». Еврей Мандельштам – нераздельная часть русского «народа». Имея «родину» во Франции, будучи частью русского «народа», я, наконец, ощущал США своим государством. Но что из всего этого – «соборная личность»? Кроме родины (связь с которой я не выбрал и которая потому «дана», есть факт), пожалуй, все остальное. В этом смысле (главном) – это Церковь, в других (вторичных и не исключающих один другого) – это русский народ, Америка, эмиграция и меньшие «единицы» (семья, конечно…). Богословски это можно выразить как возможность для каждой личности (ипостаси) ипостазировать разные природы (усии). То есть личность сама по себе «соборна», может и должна в себе самой соборовать и соединять разделенное по «природам», и теоретически предела этому «соборованию» нет, или, вернее, полнота его во Христе, Богочеловеке, соединяющем в Себе все. Таким образом, личность есть также и преодоление ограниченности всякой «природы» и, следовательно, суд над нею. Всякий «национализм» есть отказ от этого суда, подчинение личности природе, тогда как смысл и сила личности в том, чтобы победить, очистить и преобразить природу.

Пятница, 31 января 1975

Тридцать два года со дня нашей свадьбы!

Дома – письмо от Никиты: «…на Вестник сейчас с разных сторон что-то вроде осады… Вообще чем больше вживаюсь в «советский мир», тем больше убеждаюсь в жизненной правде и необходимости христианства. Даже если Москва «откажется» от Вестника, нам необходимо его продолжать и развивать, защищая все наше (даже не наше – общее) христианское достояние: теперь ясно, что христианство новой советской интеллигенции очень свежее, часто поверхностное, а главное – тоже расколотое. Помимо тем, нами обсуждавшихся, следует прибавить тему «чистоты», «цельности"…

Понедельник, 3 февраля 1975

В пятницу вечером отпраздновали день свадьбы в преуютном французском ресторане, загородном, куда взяли с собой Анюшу, с которой всегда так хорошо – от ее прозрачности, цельности, честности…

Week-end почти весь дома, за исключением церкви. Чудно отпраздновали Сретение, торжественно, солнечно, радостно.

Вчера, наконец, впервые сел за свою «Евхаристию». Очень хочется вернуться к настоящей работе, уйти от «статейной» суеты, от всех маленьких бурь, в которых жили эти недели. Постараться писать хоть по три страницы в день!

Вторник, 4 февраля 1975

Утреня. Три с половиной часа лекций. Совет профессоров и несколько мелких встреч.

Вчера все утро – часа четыре, несмотря на телефоны, – работал над своей «Евхаристией», словно возвращаясь к главному, вечному, неизменному. Отсюда, может быть, радость, которая твердо держится в душе, несмотря на суету.

Четверг, 6 февраля 1975

Вчера, из-за снега, Л. не пошла на работу, и мы провели блаженный, тихий день дома. Весь день писал. Вечером у Качуров. Православная Америка: Качур – карпаторосс, его жена – венгерка. Затем: пара белоруссов, пара греков и мы – я и Льяна, отец Иоанн Мейендорф и его жена Майка. «Роскошный» ужин с «роскошными винами». Но атмосфера дружелюбия и даже, по-своему, «возвышенных интересов». И получается так, что эти – совсем чужие мне по происхождению и воспитанию – люди ближе нам, чем, например, родственники, с которыми мы ужинали в понедельник.

За окнами: красота неподвижных заснеженных веток, белых крыш и садов.

Пятница, 7 февраля 1975

Переписка Blondel-Bremond вперемежку с Чеховым, перечитываемым в который раз! Помимо самого содержания интерес этих книг, их «функция» в том, что они «вставляют в перспективу» суету, в которой живешь, «проблемы"… Как тогда тогдашняя суета казалась важной и как полностью забыта! И остаются только люди, единственный и неповторимый образ каждого. То, что в этой переписке было главным, – неинтересно, то, что тогда было «житейскими мелочами», – приобретает новое значение как кусок живой жизни. И то же самое, по-видимому, притягивает меня к Чехову.

На этой неделе: размышления – в связи со скриптами для радио «Свобода» – о «национализме» Солженицына. При некотором сходстве со славянофильством (нелюбовь к петербургскому периоду, самобытность, антизападничество) глубокое от него отличие: отсутствие «мистики», интереса к «избранию», «призванию» и т.д. Это, по-моему, очень важно.

Размышления также об истории православия в Америке в связи с «философской» статьей для сборника, готовимого к осеннему Собору. Вчера вечером продиктовал первый «драфт»³³¹ Ане.

Телефоны, письма, приглашения, просьбы – и огромное время, тратимое на все это! Позавчера – Н.А. вопил мне в телефон по часам пятьдесят пять минут… Но все, что от меня хотят все эти люди, требует времени, которое они же и «съедают» безнадежно. Малодушие мое во всем этом…

Понедельник, 10 февраля 1975

В субботу – почти весь день (несмотря на шумное присутствие в доме всех внуков) писанье «Евхаристии», дающее глубокое и радостное удовлетворение. Действительно, нет меры, нет предела хотя бы возможности вживаться в полученное нами, дарованное нам! И какая это радость: прикосновение к вечности.

Вечером – ужин у Верховских, дружелюбный, «милый». Как он хорош, когда смывает с него его патологическая обидчивость, подозрительность и отсюда – «колкость».

Вчера, в воскресенье, – служба и лекция в Sea Cliff'е, потом завтрак у Кишковских, чай у А.А. Боголепова. И все это на фоне глубинной неподвижной радости воскресного дня, падающего снежка, заснеженных садов. А когда ехал обратно: огромный морозный закат вдали над нью-йоркскими небоскребами.

Как блаженна жизнь и как «всуе мятутся земнородные».

Вторник, 11 февраля 1975

Утром вчера – заседание с епископами в семинарии. Очередной ответ карловчан и кароловчанам, приезд советской делегации и т.д. Потом – короткая передышка дома (Bremond-Blondel), потом – Нью-Йорк: к Чалидзе, и вечером преуютные блины у Сережи и Мани.

Забыл записать: в субботу звонил из Принстона Туркевич и рассказал о двойной попытке самоубийства Van-Dusen'ами. Она умерла, он выжил (не смог проглотить снотворное…). Какой ужас! Van Dusen, когда я приехал в Америку в 1951 году, был для меня олицетворением не только Union Seminary, но и вообще – богатства, солидности, устойчивости. Американский «establishment». А мы, нищие, ютились в подвале Union Seminary. И вот – такой конец. Sic transit³³²… Жаль его бесконечно.

Вчера после блинов Сережа показывал фотографии прошлого лета в Лабель. Какая из них льется беспримесная радость: «Dans la lumiere de l'ete…» Эта свобода, небо, озеро, дети, детская беззаботность. Какой это всегда был дар Божий!

Среда, 12 февраля 1975

Трех Святителей по старому стилю: день смерти о. Киприана Керна.

Снегопад. Не пошел в церковь. Думал:

– о Н. Арсеньеве. Я вдруг ощутил весь ужас его одиночества, старческой беспомощности, погружения в некую пустоту забвения, ненужности;

– о соотношении «религиозная мысль – богословие». Под влиянием, одновременно, переписки Blondel-Bremond и размышлений о «религиозной мысли», хаотически пробуждающейся сейчас в России.

Католический «модернизм» был сплетением разных тем и чаяний. У Bremond, Blondel и Co., однако, очевидно стремление заменить «позитивное богословие» именно религиозной мыслью – то есть свести богословие к «описанию религиозного опыта». Оправданий у этого восстания было сколько угодно, но на глубине это все же разлагающий подход. Мы (и Восток, и Запад) расплачиваемся за крах богословия, но это не значит, что его вообще не должно быть, что его можно заменить расплывчатой «религиозной мыслью». Богословие есть описание религиозного опыта. Но, во-первых, опыта Церкви, во-вторых – опыта полученного, трансцендентного Откровения, а не имманентного «переживания». Ошибка «научного» или «схоластического» богословия: отождествление самого Откровения с «идеей» и «доктриной», тогда как по отношению к ним Откровение всегда остается трансцендентным. Ошибка религиозной мысли: в нечувствии Истины как единственного «объекта» и Истины Откровения как объекта «sui generis»³³³. Богословие слишком легко само себя выдает за Истину, не видит своей «символичности». Религиозная мысль бродит кругом и около Истины, брожение это и искание выдавая за «суть» религиозного опыта. Богословие начинает с того, что все уже найдено, и отрицает искание как непреложный путь к Истине. Религиозная мысль пуще всего боится «нахождения». Тогда как особенность «Истины» в том, что, с одной стороны, она открывается только исканию, жажде – хотя, открываясь, отлична от искания, а с другой стороны – порождает большее искание и более глубокую жажду. Крах богословия – от его «статики». Неудача религиозной мысли – от неукорененности ее «динамики» в уже данном, открытом и потому – неизменном. Богословие отрицает вопрос. Религиозная мысль считает всякий «вопрос» оправданным, не видит их «иерархии», отрицает аскетизм мысли и сознания, в пределе – лишена смирения. Богословие оказывается слишком часто отрицанием свободы сынов Божиих, религиозная мысль – павловского порабощения Христу.

Blondel: «…je voudrais pratiquer nous meme l'abandon passif, et tout ce qui est des contingences de la vie, des obstacles humains, des suspicions a la fois justifiees et illegitimes, afin de reserver a un oeuvre personelle tout ce qúon me laissera de forces et de liberte. A Dieu de disposer des suites…» (Correspondence H.Bremond – M.Blondel, 1, 465)³³⁴.

Bremond: «…suis je perdu si je continue a croire que toute theologie ne saurait etre qúune explicitation d'une experience (etant donne – ce que nous ne nierons jamais – que tout acte implique une metaphysique); que le depositum n'est pas une science mais une vie, un esprit, une grace d'action? Et, encore un coup, nous savons bien que cette vie est revelatrice, mais nous demandons qúon nous montrë 1?la possibilite d'une dogmatisation et formulation algebrique de ces lumieres; 2?la realization de cette possibilities dans le concile de Trente et autres» (Correspondence, 2, 24–25)³³⁵.

Воскресенье, 16 февраля 1975

Л. с пятницы в Монреале у дочери Маши. В пятницу завтрак с англиканским священником. Все волнения о священстве женщин… Вдруг, среди этих разговоров, подумалось: как в сущности несерьезна стала религия, перестав быть основной формой жизни общества. Впечатление такое, что она себя все время «выдумывает», чтобы просто не исчезнуть, не быть выброшенной.

Люди перестали верить не в Бога или богов, а в гибель, и притом вечную гибель, в ее не только возможность, а и неизбежность и потому – и в спасение. «Серьезность» религии была прежде всего в «серьезности» выбора, ощущавшегося человеком самоочевидным: между гибелью и спасением. Говорят: хорошо, что исчезла религия страха. Как будто это только психология, каприз, а не основное – основной опыт жизни, смотрящейся в смерть. Святые не от страха становились святыми, но и в святости – знали страх Божий. Дешевка современного понимания религии как духовного ширпотреба, self-fulfillment³³⁶… Убрали дьявола, потом ад, потом грех – и вот ничего не осталось кроме этого ширпотреба: либо очевидного жульничества, либо расплывчатого гуманизма. Однако страха, даже и религиозного страха, в мире гораздо больше, чем раньше, только это совсем не страх Божий.

Вчера почти весь день до всенощной, не отрываясь, читал нового Солженицына, «Бодался теленок с дубом». Опять шестьсот страниц! Что же это за стихийная продукция! Под свежим впечатлением написал письмо Никите:

«Вчера весь день, не отрываясь, читал – и прочел – «Теленка». Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны – эта стихийная сила, целеустремленность, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор – восхищают… Чувствуешь себя ничтожеством, неспособным к тысячной доле такого подвига… С другой же – пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и – в первый раз так ощущаю – жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной «смекалки», какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку… Начинаю понимать то, что он мне сказал в последний вечер в Цюрихе, вернее – в горах: «Я – Ленин…» Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются, как пешки одного, страшно напряженного напора. И это в книге нарастает. В дополнении 1973 года – уже только Георгий Победоносец и Дракон и «график» их встречного боя. Когда на стр. 376 читаю (в связи с самоубийством Воронянской, открывшим шлюзы Архипелага): «…ни часа, ни даже минуты уныния я не успел испытать в этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину… Но, достаточно ученый на таких изломах, я в шевелении волос теменных провижу – Божий перст! Это ты! Благодарю за науку!» (что-де приспело время пускать Архипелаг), мне страшно делается. Начало гораздо человечнее, изумителен Твардовский, но чем дальше – тем сильнее это «кто не со мной, тот против меня», нет – не гордыня, не самолюбование, а какое-то упоение «тотальной войной». Кто не наделен таким же волюнтаризмом – того вон с пути, чтобы не болтался под ногами. С презрением. С гневом. С нетерпимостью. Все это – по ту сторону таланта, все это изумительно, гениально, но – как снаряд, после пролета которого лежат и воют от боли жертвы, даже свои… А почему не поступили, как я, как нужно? Вот и весь вопрос, ответ, объяснение. Еще по отношению к Твардовскому еще что-то от «милость к падшим призывал»³³⁷. А больше – нет, нет самой этой тональности, для христианства – центральной, основной, ибо без нее борьба со Злом понемногу впитывает в себя зло (с маленькой буквы) и злобу, для души столь же гибельные. Только расчет, прицел и пали! Книга эта, конечно, будет иметь огромный успех, прежде всего – своей потрясающей интересностью. Мне же после нее еще страшнее за него: где же подлинный С.: в «первичной» литературе или вот в этой – «вторичной», и какая к какой ключ? Или же все это от непомерности Зла, с которым он борется и которое действительно захлестывает мир? Но и тогда – оправдывает ли она, эта непомерность, хоть малейшую сдачу ей в тональности? Что нужно, чтобы убить Ленина? Неужели же «ленинство»? Сегодня за Литургией, но еще весь набитый этим двенадцатичасовым чтением, проверял все это. И вот чувствую: какая-то часть души говорит «да», а другая, еще более глубокая, некое «нет». Слишком и сама эта книга – расчет, шахматный ход, удар и даже – сведение счетов, чтобы быть до конца великой и потому до конца «ударом». Но, может быть, я во всем этом целиком ошибаюсь, и Вы, со свойственной Вам трезвостью и чувством перспективы, да и литературным чутьем, – наставите меня на путь истинный. Во избежание недоразумения добавлю: считаю его явлением еще, может быть, более грандиозным, чем думал раньше, – исторически. Но вот – духовно, вечно (в перспективе пушкинского «Памятника») – тут мучительные сомнения. А посему – взываю к Вам…»

Вторник, 18 февраля 1975

Вчера – суета в связи с приездом московской церковной делегации. Я был только на завтраке в двенадцать часов, в ресторане, но не на официальном приеме. Сидел с о. В. Боровым, единственный с человеческим и даже страдальческим лицом. Остальные – какие-то благообразно окаменелые, одинаковые, на одно лицо, с тем же выражением, теми же улыбками. Я говорю о. В.: «Может быть, заехали бы к нам, в Академию». Он: «Говорите с начальством. Вы ведь знаете, если пошлют, то мы и к черту поедем…» Нервный, желчный, ехидный, но по отношению «своих"… Хорошее слово вл. Иоанна Шаховского: «Держите крест над Россией…»

Вечером, когда мы с Л. вернулись из Нью-Йорка, где ужинали, – буря по телефону: вместо давно уже условленного молебна «они» хотят служить сегодня в National Council of Churches³³⁸ – Литургию. Все растеряны и трусят… Сообщаю о. Стаднюку, что «ни при каких условиях» студенты наши петь эту «экуменическую» литургию не будут.

Четверг, 20 февраля 1975

Послав письмо Никите, тут же получил письмо от него – о нашем «полном единодушии». Тут же начал писать для «Вестника» статью Об иерархии ценностей: попытка сказать, выразить наше «главное».

Вчера полдня в Принстоне на «русско-американской» богословской встрече (то есть встрече «церковников» из СССР с американцами). Опять то же плавное выступление владыки, то же чувство, что все это показное, казенное, что меньше всего в этой встрече – желания подлинно встретиться. Они привыкли быть посылаемыми, чтобы просто своим явлением a la град Китеж убедить Запад, что там все «в порядке». Но все это жалко, хотя одно свидетельство несомненно: не о том, что там все в порядке, а о том, что, несмотря на все, вопреки всему, – там есть Церковь. Завтрак с архиепископом Владимиром, ректором Московской Духовной Академии, – очень светлое впечатление…

Очень умная речь о. В. Борового.

Переводчики, переводчицы с хорошими, русскими лицами. Кто они? Как могут они так жить?

Страшное загромождение жизни мелочами, делами, заседаниями – знакомое уныние и раздражение от этого. Чувство распыляемой, раздробляемой, расплескивающейся жизни.

Пятница, 21 февраля 1975

Один за другим – солнечные дни, синее небо. Вчера все «после обеда» на заседании митрополичьего совета.

Суббота, 22 февраля 1975

Ithaca, Cornell University

Один в отеле Корнелльского университета, куда я приезжал раз пять в шестидесятых годах. Прилетел вчера. Ужин в отельном кабинете с группой профессоров, потом лекция. За ужином, слушая разговоры, думал: как это точно описано в набоковском «Пнине» (Набоков писал именно о Корнелле, где преподавал). Тот же сарказм, безостановочный деланный хохот, «sophistication»³³⁹. Что-то есть страшное в этой профессии: эта власть над молодыми душами и умами, власть теперь без всякого над собою контроля, не человеческого, а, т.[ак] ск.[азать], «трансцендентного»: убеждений, внутренней связанноости каким-то служением, каким-то «видением», мироощущением. Что такие люди могут дать? Маленькие, исполненные всяческого страхования (место, ранг, популярность)… Конечно, исключения, много исключений, но вся система принуждает вот к этой внутренней запуганности и внешнему цинизму («знаю я цену всем этим идеям!»).

Сегодня в «Нью-Йорк Таймс» статья о переменах в России за последние пять лет. «Диссидентство» замирает, молодежь не идет на смену уехавшим или осужденным. Об одиночестве Сахарова. Марамзин освобожден после раскаяния с условным приговором. Телевизоры, машины, мороженое, удобства. Выходит так, что трагическая, высокая нота, взятая Солженицыным, уходит вот в эту вату. «Жить не по лжи!» – но Чалидзе мне сказал недавно: «Как он не понимает, что люди всегда и всюду жили, живут и будут жить по лжи». Невозможность перебить инерцию низшей, безличной логики человеческих обществ. Америка «хочет» торговать с Россией, и это безличное «хотение» сильнее, чем какой бы то ни было протест. Россия «хочет» лучшей – материально – жизни. И с этим ничего не поделаешь. Страшное абсолютное бессилие религии в этих «хотениях». И дело тут не в слабости и падении самой религии, а в чем-то неизмеримо более глубоком. Религия перестала быть основным term of reference³⁴⁰, основой «мироощущения», пускай и слабой, но «оценкой» всех «хотений». Особенно сильно почувствовал я это (хотя, конечно, знаю об этом давно) в пятницу на Митрополичьем Совете: был доклад Committee on Investment³⁴¹, то есть обсуждение того, что лучше – вкладывать церковные деньги в какие-то bonds³⁴² или какие-то stocks³⁴³. Я уже не говорю о том, что никто, видимо, не чувствовал какого-то демонического комизма самого этого обсуждения, с участием епископов и священников. Не говорю о том, с каким подлинным благоговением слушали члены Совета финансовых экспертов: банкира и биржевого маклера; тут было именно – на час – то благоговение, тот религиозный awe³⁴⁴, который начисто отсутствовал в обсуждении простых церковных дел. Это последнее велось, напротив, в тонах мелкого политиканства, взаимного недоверия (проверка чуть ли не каждого цента, истраченного церковной администрацией) и т.д. Банкиров слушали с духовной усладой и если о чем спрашивали, то в тоне, которым, mutatis mutandis, раньше обращались к старцам, мудрецам и «мэтрам». А они говорили с той простотой и благородным смирением, что присущи людям, знающим свою силу, свое незаменимое место в обществе и в общественной иерархии. Вот тут все: этим тоном не говорит религия, ибо этого места у нее больше нет. Она вся «петушком, петушком», как Добчинский и Бобчинский, только бы ее «тоже взяли», «не забыли», что она все еще тут и не совсем – поверьте, поверьте – бесполезна. Сокровище мира, а потому и сердце – не в ней, однако забыл сказать, что оба-то финансиста – банкир и маклер – сами очень деятельные члены Церкви, отдающие ей буквально и жертвенно все свое свободное время, причащающиеся каждое воскресенье и т.д. Что это значит? Чего это символ? Да того, конечно, что сама религия приняла секулярную «логику» и в этом принятии не видит, не ощущает не только никакого падения, но даже и никакой «проблемы». Да и как бы могла она иначе жить?

Две иллюстрации сказанного в газетке, подсунутой под дверь моего номера (Syracuse Post-Standard):

В Чикаго, в огромном городском госпитале, пять лет назад построили внутренний крематорий для сжигания трупов одиноких бедняков. «There was no question, – утверждает директор, – that it would be cheaper to cremate the bodies than deal with private cemeteries…»³⁴⁵. Но крематорий так и не действует, ибо служащие протестуют. Один из них сказал: «We do have some people with a bit of religion left who don't buy that way of disposing of human bodies, and I guess Ím one of them…»³⁴⁶. Самое же замечательное в том, что, по словам директора, постройка крематория была предварительно обсуждена с «religious leaders»³⁴⁷ and «there was absolutely no opposition…»³⁴⁸. Еще бы! Лидеры да еще сопротивляться «современности"… Сопротивляется еще, но уже недолго, – «a bit of religion left…»

В том же номере заявление католической монахини, возглавляющей какой-то институт для осведомления мира о «new image»³⁴⁹ монахинь: «Sisters have become very serious ministers dealing with issues of social justice and with the Gospel in terms of the world today»³⁵⁰. Оказывается, нестерпимым был их старый image как смиренных и послушных учительниц, сестер милосердия и т.д. «At present… the widespread, lingering attitude is that nuns are only cogs in the institutions, either teachers or nurses (!!!), although actually they are increasingly getting out of simply staffing institutions as schools and hospitals…»³⁵¹. И опять, ужас в том, что ни она и никто иной как будто даже и не чувствуют этого поразительного презрения к реальному, живому делу: дети, больные, старики (что выше, что святее!) – и уродливости этого убеждения, что «ministry»³⁵² – это обязательно какие-то безличные «agencies»³⁵³. Добчинский и Бобчинский! «Петушком, петушком…» Но что делать?

Кончил второй том переписки Bremond-Blondel, которую читаю с наслаждением. Почему меня так давно и неизменно интересует и волнует все относящееся к французскому модернизму? Может быть, потому, что я бессознательно чувствую, что тогда были не столько «сформулированы», сколько пережиты основные вопросы религии и Церкви в нашем современном мире, тогда, в каком-то смысле, решалась дальнейшая судьба Церкви. Я никогда не думал, что модернисты были во всем правы. Напротив. Но «проблему» они чувствовали. Эта проблема была тогда задушена и замолчана террористически. И за это Церковь (католическая) расплачивается теперешней катастрофой. Реальность Церкви, трасцендирующая относительность «доктрин» и «богословий», – вот, в сущности, основное «переживание» таких людей, как Bremond, да даже и Loisy, который не ушел, а которого «ушли». Примат опыта Церкви над всем остальным. Церковь как опыт, а не «авторитет» (который – авторитет только в ту меру, в какую он нужен для сохранения реальности и опыта). На это Церковь ответила утверждением себя как голого авторитета (reductio ad absurdum³⁵⁴) и как абсолютизма формул, то есть того же авторитета. И через несколько десятилетий лопнула: Ватикан II и вакханалия: разложение «авторитета».

Blondel (p.392): «L'infinie et subtile et musicale complexite des sentiments, des idees et des choses»³⁵⁵.

Bremond (p.411): «Voila ou nous en sommes: au moindre courant d'air, nous croyons voir venir la fin du monde»³⁵⁶.

Bremond (p.383) (о Паскале, о jansenisme): «…le devoir religieux par excellence est oublië l'adoration. Homo creatus est d'abord ut laudet. Dechu ou non, l'homme est pour lui sa fin premiere est de ui render gloire. Evidemment, l'anthropocentrisme dominera toujours dans la faute, mais Pascal est le premier a nous en faire une sorte de devoir: devant Dieu, nous ne devons penser qúa notre misere»³⁵⁷.

(p.384): «…et, puis un des grands bienfaits du christianisme n'aurait il pas ete de nous querir, en partie, de l'obsession de moi? Quoi de plus reposant que les gloria qui finissent tout, et que d'etre obliges de nous attarder a l'Adveniat regnum tuum, avant de passer au panem nostrum.

…M. ne me pardonnera jamais d'avoir dit que notre premiere fin etait de louer Dieu, mais enfin il y a toute la liturgie…»³⁵⁸.

Что другого должно было сказать Православие, если бы не было оно давно в плену у тех же «западных» соблазнов и искушений! Трагедия католичества – наша трагедия.

Понедельник, 24 февраля 1975

Хочу кратко записать мое «корнелльское» воскресенье или, вернее, то, что остается от него как «жатва» для души («блага, которых мы не ценим за неприглядность их одежд»³⁵⁹, но которые – потом и уже навсегда – и составляют «благо» пережитого, остаются…). В субботу – катанье на автомобиле вокруг города Итаки с Сашей Нератовым. Старое кладбище, озеро, старые дома: уходящая Америка, шарм которой я всегда так остро чувствую. Ужин с группой православных студентов и с обычными разговорами.

В воскресенье рано утром Литургия в греческой церкви. Еще раз поражаюсь бессмысленностью греческого «факта» в Америке, неспособностью греков «продумать», осознать… начать Церковь свою интегрировать в реальность. Затем – без передышки – в церковь Sage Chapel, где я должен проповедовать на «convocation»³⁶⁰ и где я уже бывал раньше несколько раз. Изумительный, всегда меня поражающий хор. Смотрел на лица этих мальчиков и девочек (студентов), пока они процессией проходили мимо меня, и прямо шок в сердце: как много в мире добра, красоты, чистоты, как бессознательно, наверно, хотят их эти хористы и как все это, наверно, превращается в gachis³⁶¹ нашей «цивилизацией» и этими университетами, знающими все, кроме того, для чего они существуют. «Горе тому, через кого соблазн приходит»³⁶².

На Kennedy, около трех часов, встретила меня Л., и, так как было еще рано, мы поехали с нею к Трубецким. Серенький, очень туманный день, красота и печаль деревьев, парков, просторов: физическое наслаждение… Заезжали на кладбище.

Вечером – ужин у Тани Терентьевой в Sea Cliff'е со Штейнами, Месснерами и Кириллом Фотиевым. Необыкновенно дружно и хорошо.

Au total³⁶³: чудный week-end.

Вторник, 25 февраля 1975

Весь день вчера полное бессилие – что бы то ни было делать – и уныние и раздражение от этого, раздражение на эту в мелочах и суете разлагающуюся жизнь. Утром сел за стол, написал – чтобы «разогнаться» – написанное выше, и вот первый телефон. Полчаса! Пока разговаривали, приехал Дриллок: меня ждут в семинарии представители Фрока³⁶⁴, чтобы вручить чек… Еще час. Кончили. «Вас хотят видеть два украинских семинариста из Виннипега». Еще час… И вот сознание уже засорено, и невозможно вернуться к первоначальному, «творческому» вдохновению. После завтрака, читая, заснул. И уже до вечера – никакой работы, а вечером – идиотский детектив по телевизии. Отвратительное недовольство собой за эту распущенность…

Читаю переписку Maritain-Mounier (1929–1939). Все та же «судьбоносная» декада. Неудержимый крен влево христианской интеллигенции (да и не только христианской – ср. эволюцию Gidéa в эти же годы по «Les Cahiers de la Petite Dame», которую читал в январе). И хотя ужасаешься – теперь, задним числом – этому крену, еще больше поражаешься и ужасаешься тому, что его вызвало: твердокаменной тупости и подлости и ограниченности всего «правого». Опять эти доносы в Рим, травля в газетах, ханжество. «Правое» – это неспособность, нежелание что бы то ни было пересмотреть, переоценить, понять, услышать, увидеть. И все собою пронизывающий, липкий страх. Крен «влево» нетрудно понять – христианство очевидно «революционно». Трагизм его в том, что, оторвавшись от христианской эсхатологии, христиане-максималисты неудержимо «падают» либо в личное «мироотрицание», либо же в левый «коллективизм». Вне эсхатологии невозможна христианская доктрина зла. Либо сам мир становится злом, либо же оно отождествляется с чем-то одним в мире (социальными структурами и т.д.). И то, и другое – ересь. Христа не нужно ни для ухода в мироотрицающий буддизм личного «спасения», ни для «социальной революции». Mounier чувствовал это, может быть, сильнее, чем кто бы то ни было среди христиан, и все же это притяжение к коммунизму etait plus forte que lui³⁶⁵… Но чистота, благородство его образа удивительные… До этого пробежал книгу – сборник статей – о Laberthonniere. Все это, чувствую, не случайные чтения. Они связаны с желанием разобраться в нашем – русском и, главное, православном – кризисе. Ибо мне все яснее становится, по мере того, как я вчитываюсь и вдумываюсь в судьбы католичества (и вообще христианства) в 19–20 вв. (до модернизма, вся буря в связи с Ватиканским собором 1870 г., реакция Пия IX, Syllabus, до этого – Lamennais, а еще раньше – традиционалисты De Maistre, Bonald и т.д.), что все это одна и та же диалектика, нарастание одной и той же волны, рожденной, вызванной падением средневекового христианства (в Православии – византийского синтеза). Именно в нем укоренено основное раздвоение: «левого», то есть попытки разобраться, пересмотреть, переоценить и, главное, снова – ощущение «мира» как объекта Церкви, для которого она одновременно и спасение, и преодоление, спасение через преодоление, – и «правого», постоянной реакции на эту попытку, стремление ее раздавить в корне. Это раздвоение определяет собою и наше время, и вся задача богословия сейчас – его преодолеть, исцелить, поднять на тот уровень, где оно «снимается». Ключ же к этому – в христианской эсхатологии, то есть христианском восприятии мира (творение, падение, спасение) и, следовательно, зла… А «они» все хотят к чему-то вернуться и что-то «реставрировать» – кто Византию, кто старообрядчество, кто Аквината, кто… Либо же сдаются «миру»...

Среда, 26 февраля 1975

Ранняя Литургия. Идя в церковь еще совсем ночью, но с огромной морозной луной на небе, думал, с некоторым раскаянием, о моем постоянном «томлении» от суеты и забот, о считании дней до каникул, лета. Почувствовал греховность этого неприятия настоящего, моей неверности в малом. Нужно было бы (и я сам всегда говорю об этом) принимать каждый день и все в нем, как дар Божий, и претворять в радость, и если мне все это не в радость, а в тягость (разговоры, студенты, собрания, переписка и т.д.), то, действительно, от греха, от эгоизма, от лени…

Кончил вчера переписку Mounier-Maritain и начал Anthropologie du Geste, Marcel Jousse³⁶⁶, антрополога-иезуита. Сложно, запутанно, но чувствую, что он открыл что-то очень важное, что-то, чего я смутно искал для «литургического богословия».

Яркое солнце. Холод. И некое несомненное – чуть-чуть – веяние весны.

Письмо от бывшего студента, бесконечно меня тронувшее: «I would like, in a very simple way, to thank you for a very memorable three years at St. Vlad. Seminary. Listening to you in class and serving with you both as a Deacon and as a Priest has been a tremendous joy for me…»³⁶⁷.

Четверг, 27 февраля 1975

Мучительное заседание, вчера, факультета. Мучительное не тоном – он был мирный и даже веселый, а тем глубоким разбродом и, в сущности, взаимоотрицанием, что изнутри определяет собой нашу работу и которое, конечно, неслучайно. Разброд этот мне представляется так: В. – major obstacle³⁶⁸, ничего не понимающий человек, без какого бы то ни было чувства реальности и опасный своим негативизмом. Затем – «академизм» М. и, наконец, группа понимающих все положение Церкви по отношению к миру, к культуре и т.д. Как согласовать все это, наладить хоть какое-нибудь единство? Вот моя следующая «проблема», к которой я не знаю, как подойти…

Все утро лекции, встречи, разговоры… Сегодня после лекции (о хиротониях) Миша Аксенов мне: «Эти лекции для меня – полтора часа бальзама на душу».

Пятница, 28 февраля 1975

Перед отъездом на два дня по семинарским делам в Питтсбург. Вчера, за ужином, у нас Jim и Pamela Morton. Дружелюбно, оживленно, но чувство такое, что нам, в сущности, не о чем друг с другом разговаривать кроме Лабель и перемывания косточек знакомых. Наши жизни в разных «ключах», хотя, может быть, в них действовали попервоначалу те же предпосылки, та же тональность.

Сегодня после утрени разговор с Мишей Аксеновым о Солженицыне. «Он нас воспитал и вдохновил, – говорит Миша, – и потому мне так страшно обидно видеть, как он «ридикулизирует» себя, разменивается на мелочи… Его чуждость культуре, страшное непонимание того, что нужнее всего России – Европа, Запад. Вот оторвались от них на пятьдесят лет, и что вышло? Упрощенность, стремление к упрощенству…» Увы, в этом много верного.

Далее разговор с Paul Garrett о переводах, обо всей этой проблеме переложения Православия на язык другой культуры.

Вчера в Express статья Jean Francois Revel: «La tentation totalitaire»³⁶⁹, которую хотелось бы всю переписать, до того она бьет в цель. Ограничиваюсь выписками.

«Tous les defauts des societes liberals sont majores par leur critiques a tel point qúelles apparaissent comme foncierement totalitaires, et les defauts des societes totalitaires minores a tel point qúelles apparaissent comme foncierement liberals. Du moins tient on pour acquis qúelles sont bonnes par nature, quoique passagerement irrespectueuses des droits de l'homme et les autres mauvaises par nature, quoique les homes y vivent accidentellement moins mal et plus librement…»³⁷⁰

Цитата из книги Les Normalises (Christian Jelen)³⁷¹.

Ilios Yannakakis: «Satisfait, condescendant, a l'ecoute de sa propre voix, l'occident se repete a lui meme son proper recit du socialisme, le non recu erige en dogme…»³⁷².

Суббота, 1 марта 1975

Вчера и сегодня – в Питтсбурге. Вчера вечером собрание Foundation³⁷³. Среди присутствующих – свыше десяти священников, наших «питомцев», вчера – как мне кажется – еще сидевших за партами в семинарии. Радостное чувство от их хотя и разного у каждого, но горения, от этого сознания – «мои», «наши». Вспоминаю свой первый приезд в Питтсбург в феврале 1952 г. (!) – и ужас от тогдашнего духовенства.

Сегодня с десяти до трех в сирийской церкви у Corey так называемый retreat³⁷⁴, то есть на деле две моих лекции с обсуждением. Свыше ста человек. Ехал усталый, неохотно, но при виде всех этих людей, их внимания – опять радость, подъем. Сам почувствовал, что говорилось легко и искренне.

В Питтсбурге утром – снег, а потом синее небо, солнце. На аэродроме около четырех часов, оставшись один, переживаю – как всегда, внезапно – эту, уже знакомую мне минуту bliss'a³⁷⁵, непонятной, но полной и блаженной радости. Лучи солнца из огромных окон, музыка под сурдинку, льющаяся отовсюду и ниоткуда, и вдруг – это полное единство со всем, что тебя окружает, точно все предметы как-то мягчают, оборачиваются к тебе дружбой, близостью. Это мгновение – вне времени, но в нем собирается, сосредоточивается вся жизнь. Все тут, хотя и неназванное, не объективированное, все – от самого детства. Прикосновение к душе вечности – когда не нужно «вспоминать», ибо нет пропасти между собою вспоминающим – и вспоминаемым, то есть самой жизнью.

Вечером – у всенощной в семинарии. Поспел прямо к «На реках Вавилонских» и «Покаяния отверзи ми двери…» И снова – вторично – тот же «укол» полноты и блаженства. Однако – оно ведь все время, всегда тут, рядом, вокруг. И вот как редко и мимолетно, как вместе с тем даром – вдруг изливается в душу.

Понедельник, 3 марта 1975

Неделя о Блудном Сыне. Служил, проповедовал. Чудный смешанный хор. «Святый Боже» Чайковского, который мне всегда так живо напоминает о папе, как он играл его на рояле дома.

Обед Иннокентиевского братства на Второй улице. Какая-то стареющая и разодетая красавица поет в микрофон под аккомпанемент аккордеона: «Поцелуем дам забвенье…» Те же, только очень постаревшие, мужички, что и в 1951 году! Но вот из этого тупика растут, пробиваются новые побеги: как это удивительно! Вечная сила, жизненность, правда Церкви – раскрывающаяся только любви, смирению и терпению.

Вечером ужин у Дриллоков с Эриксонами. Чувство близости, «семьи», полного доверия, дружбы. Сколько за один день можно насчитать таких «даров»!

Прочел, на ходу, роман R.V.Piltres «L'Imprecateur»³⁷⁶, получивший какой-то приз. По-французски умно, талантливо, хорошо «сделано». О тупике современного мира, о диктатуре безличных мировых трестов. Почему люди так ясно, кажется, видят природу зла и так бессильны? Не потому ли, что совершенно не знают, что противопоставить ему? Видят гибель жизни, распад мира, не видят, не знают спасения.

Вчера в соборе получил в подарок от какой-то совершенно мне не знакомой пожилой женщины – старинный русский наперсный крест. «Почему мне? Откуда Вы меня знаете?» – «О, я Вас хорошо знаю, давно слежу за Вами, слушаю Вас…»

Удивительная зима: весь февраль яркое солнце, ясное небо. Но вот уже март, и повсюду – намеки на весну.

Вторник, 4 марта 1975

Вчера почти весь день, не отрываясь от стола, за писанием «Иерархии ценностей». В сущности это, конечно, попытка сказать что-то Солженицыну, оттого и пишется с таким трудом и раздумьем не только о содержании, но и о «тональности». После обеда прочел начало Л. Она: «Ты абсолютно убедительно показал всю правду церковного национализма…» Однако в том-то и дело, что я вырос в нем, изнутри знаю его убедительность, его «правду», что я не хочу бороться с карикатурой. «В мире сем» и «не от мира сего» – это не выбор между двумя возможностями жить, это всегда крест.

Дневник Leon Bloy³⁷⁷, которым так увлекались о. Киприан, Е.Н. Осоргина. Всегда то же впечатление: с одной стороны – огромного таланта, может быть даже с проблесками гения (отдельные богословские интуиции), с другой же – какое-то самоупоение собственной бедностью, бешенством, бескомпромиссностью. Не знаю, но весь этот тон мне не по душе. Христос не бил людей по физиономии и не обращался к ним с площадной руганью. И потом образы вроде: La France est le seul pays don't Dieu ait besoin…³⁷⁸. Читаешь (да еще после часов размышления над такими же, только русскими, утверждениями о России) и думаешь: нет, не то. Не нужно всего этого. Не нужно нажаться педали – ни об евреях (Le Salut par les Juifs³⁷⁹), ни о Франции, ни о чем. Истина Христова светла и проста, а тут какое-то трагическое «рококо». Чувствуется вся искусственность «конца века». Haysmans, poetes maudits³⁸⁰, и вот тоже это грохочущее христианство…

Вечером – беседа со «студентскими женами» о Посте. Как всегда – иду с неохотой и внутренним протестом. Возвращаюсь с радостью от этого общения в главном и насущном.

Еще о Bloy: мне чужды эти «гадания» о тайне будущего. «Вам не дано знать…» Есть, однако, этот тип религиозного сознания – с «легкостью чрезвычайной» в том, что о. В. Зеньковский называл «поспешными обобщениями». Вере одинаково свойственно чувство тайны (не «секретов») и простое светлое доверие.

5 марта 1975

Leon Bloy. Сколь ни сопротивляешься тону его писаний, экзальтации, преувеличениям, «нажатию педали», они захватывают. Действительно, le pelerin de l'Absolu…³⁸¹.

Отдельные фразы, утверждения бьют прямо в душу.

P.104: «une chretienne me dit cecï – il est necessaire d'avoir un mari pour etre vierge. A quoi je reponds avec toute l'Eglisë – le virginite integrale est en proportion du desir surnaturel de la maternite. C'est a force d'etre Mere de Dieu que Marie est parfaitement vierge».

P.114: «L'Incarnation est la creation consommee. Ce monde etant un systeme de «choses invisibles manifestees visiblement», on peut dire que la Creation se renouvelle chaque fois que notre oeil percoit une realite sensible. La Genese commence par le Fiat Lux».

P.134 (о кладбищах): «villes des ames qui souffrent, qui ne peuvent pas parler et qui sont ainsi des ames enfants "³⁸².

Уже который день – все то же солнце, все та же удивительная, ликующая синева неба! И в тишине залитого солнцем дома со страхом и трепетом пишу свою «Иерархию ценностей». Утренние евангелия этих предпостных дней: о страстях Христовых. Всегда этот цикл, всегда все приходит к этому концу, без которого невозможно никакое начало.

Четверг, 6 марта1975

Leon Bloy:

P.181: «il me semble que les Exercices de St. Ignace correspondent… a la Methode de Descartes. Au lieu de regarder Dieu, on se regarde soi-meme…»

P.182: «psychologie inventee par les Jesuites: methode qui consiste a se regarder continuellement soi-meme, en vue d'eviter le peche. C'est la contemplation du mal a la place de la contemplation du bien. Le Diable substitue a Dieu. N'est-ce pas toute la genese du catholicisme moderne…»

P.184: "Exercices …d'ou est sortie l'odieuse, l'abominable depravante psychologie contemporaine. Toujours s'analyser, s'interroger anxieusement, se regarder l'ombilic!.. Fuyez l'analyse comme le diable et jeter-vous a Dieu comme un perdu…»

P.265: «Traits caracteristiques des protestants, a quelque secte qúils appartiennent. Haine de la penitence, amour de tout ce qui est facile, indifference monstrueuse pour tout ce qui est beau».

P.270: «faire ce qui plait et croire ce qúon veut. C'est la base meme du protestantisme».

P.270: «…avait appris d'un professeur fameux de Copenhague, que la pensee ne peut se passer de problemes, mais qúelle se passe tres bien de leur solution. Il s'agit meme de ne jamais les resoudre pour ne pas se barrer l'horizon».

P.266: «Objection inexprimee et sans repliquë ma sante ne me permet pas de devenir un saint. Tel est le fond de ces serviteurs de Dieu»³⁸³.

Вчера вечером по делам семинарии в Кливленд. Любимое мною одиночество аэродрома, аэроплана… Сегодня из гостиницы, где ночевал, в 7.30 утра – на аэродром на метро. Так редко приходится за последние годы быть в этой предрассветной, еще ночной, рабочей толпе.

Прямо с аэродрома в школу Scarsdale High School – лекция о Солженицыне, устроенная Петей Бутеневым. Шестьдесят мальчиков и девочек: слушают идеально, напряженно…

Кончил сегодня Leon Bloy. И остается, несмотря на все, впечатление чего-то огромного: веры в ее самом чистом виде, такого опыта Бога и небесного, что по сравнению с этим все кажется ничтожным. Начинаешь понимать его вопли, лучше сказать – его вой к небу, невозможность для него жить в этом мире; нет, огромное явление, невероятный свидетель… И снова убеждаюсь в том, что книги приходят, когда нужно: а мне сейчас, когда я пишу «Иерархию ценностей» и сомневаюсь, это свидетельство – как воздух…

«И март весенний, грустный, ранний, меня поддерживаешь ты». Не помню, чей это стих, но в нем – весь сегодняшний серенько-солнечный день, весь уже направленный к весне.

Пятница, 7 марта 1975

Попробовал было начать новую книгу Malraux «Lazare»³⁸⁴. Но почувствовал: сразу после Bloy, его драмы, настоящей, библейской по своей глубине и подлинности, – невозможно! Там, у Bloy, все обожжено Богом, тут – в конце концов – все только о себе, самолюбование…

Вечером вчера на блинах у друзей. Все очень мило, очень дружелюбно. И все же – какая-то внутренняя пропасть между нашим и их ощущением Церкви, жизни, того, что нужно, и того, что главное и второстепенное.

Письмо с предложением телевизионной программы.

А мне для того, чтобы написать статью в семь-десять страниц (как «Иерархия ценностей»), нужно две недели мучений и сомнений.

Понедельник, 10 марта 1975

Бурная неделя! Три полета: в Питтсбург, Кливленд и Акрон. В пятницу – в Акрон, у о. Иоанна Масона, в очень уютной и доброжелательной атмосфере. Опять собрания, те же разговоры… Вылетаем обратно в субботу в полной темноте при падающем снеге. В семинарии служит о. Виталий Боровой. После обедни он обращается к студентам. Очень умно, как всегда – мы, мол (то есть теперешние церковные деятели в России), только удобрение для будущего – и как удобрения (которое иногда плохо пахнет) нас чуждаются. Но Бог и история рассудят… В 4.30 обед с арх. Владимиром, ректором Московской духовной академии, о. К. Гундяевым (Ленинградская духовная академия), его братом о. Николаем и Боровым. Обмен речами – в речи арх. Владимира слышится обида: что это нас все попрекают нашей «несвободностью». Потом всенощная. Какой-то осадок на душе – кроме Борового (или он уж слишком умен) все – включая доброжелательство – отдает «официальной» линией… Их закованность!

Вчера неделя о Страшном Суде. «Спокойная» обедня – с одним диаконом. После бурной субботы – радость этого одиночества в алтаре. Весь день дома, вечером блины вдвоем с Л.

Сегодня в 9.30 в ABC³⁸⁵ программа о «Hartford»³⁸⁶ с Avery Dulles и Richard Neuhaus. Приехал с Л. заранее. Поэтому пешком по Пятой авеню, вдоль парка. Серенькое, холодное, но такое весеннее утро! Потом также с West 67-й улицы на 42-ю в радио «Свобода». То же наслаждение – всегдашнее – от города, от уличной суеты…

Вторник, 11 марта 1975

В воскресенье и вчера перечитывал буквально горы своих «скриптов» (радио «Свобода») – в поисках возможной статьи для «Континента». Общее впечатление: несмотря на изобилие халтуры (поспешное, иногда впопыхах и в последнюю минуту, писание) – единство «мироощущения». Ах, если бы немножко свободы: не пора ли все это привести в порядок? Или Он лучше меня знает, что нужно, и как раз этого «приведения в порядок», систематизации и не допускает?

Письмо от Никиты – в защиту «Теленка». Я сразу готов согласиться – так мне хочется, чтобы Солженицын был «прав» и «велик». Мое мучительное свойство: видеть (может быть, хотеть видеть) правду каждого подхода, каждой «установки», невозможность быть ни в одном лагере. Испуг, отталкивание – когда вижу даже у Солженицына психологию «партии», «лагеря», «стратегии».

Мокрый снег. Холод. Письма и телефоны.

Среда, 12 марта 1975

Вчера вечером лекция в Manhattanville College³⁸⁷. До лекции ужин у моей старой подружки монахини К.Б. – с нею, еще двумя «монахинями» (в штанах и завитушках), двумя бородатыми активистами (про которых я так и не узнал, священники они или нет) и двумя молчаливыми студентами, ошеломленными всем происходящим. К.Б. говорит мне о приближающейся катастрофе: школа умирает, бывшие студенты перестали помогать и т.д. Зачем же была вся эта суматоха с «секуляризацией», постройка где попало новых дортуаров, все это истерическое перекрашивание? Подлинно, кого Бог хочет наказать, того он лишает разума…

На лекции масса народа, большой успех. Говорил о христианском понимании человека, о необходимости обличить «человека», преподносимого нам наукой: сведенного к полному детерминизму, но почему-то «свободного» и «с правами». Говорил о том, что довольно жалкой апологетики, целиком построенной на расшаркивании перед «наукой». И потом – об «образе неизреченной славы», сотворенном, падшем, возрожденном…

После лекции – чаепитие у Павла Литвинова с Катей Алексеевой, Я.С. Исаковым и Ириной Баратовой, приехавшими на лекцию специально из Sea Cliff'a.

Письмо от шведского издательства – предложение издать шведский перевод «For the Life of the World»: после русского (самиздатовского), греческого, французского, итальянского, финского и немецкого это – седьмой перевод! Отсюда – страстное желание вырваться из суеты, засесть за работу. Вчера Дриллок говорил о своем восторге от «By Water and Spirit». «Пишите…» А я вот уже три недели не тронул своей «Евхаристиии». А вместе с тем очень остро чувствую, что все это, может быть, гордыня («мое творчество!»), что именно «суету», а не «творчество» посылает мне Бог. Вечный вопрос: как действительно провести черту между удовольствием от «успеха» (гордыня) и радостью, что что-то, что ощущалось важным и истинным, доходит («для Бога», «не нам, не нам…»). Страшная недостижимость подлинного смирения. Вечное, немедленное, моментальное выскакивание маленького «я», о котором сразу же узнаешь его ничтожность и пошлость. Боязнь всего того, чем Бог это самодовольство «врачует».

Суббота, 15 марта 1975

Два дня в Syosset на епископском соборе. В четверг лекция в Nassau College, потом – завтрак с проф. К. Каллауром, его женой и каким-то молодым историком. Вчера вечером, после собора, блины у Месснеров в Sea Cliff'e с Пушкаревыми, Фотиевым и Кишковскими. Из-за снежной бури ночевал у Кишковских и только сейчас «заехал» домой – перед отъездом в Endicott!

Понедельник, 17 марта 1975

Великий Пост. Вечер субботы и воскресенье провел в приходе в Endicott, как и в прошлом году. И опять радость и даже умиление – от вечерни с детским хором, от количества причастников, от реальности – неумирающей – несмотря ни на что! – жизни Церкви.

Вчера вечером – прощеная вечерня в семинарии, сегодня длинная, «уставная» утреня. Пытаюсь «собраться», утихомириться, углубиться, но, Боже, как это трудно…

Вторник, 18 марта 1975

Лучезарные, весенние дни. Вчера все «послеобеда» с Л. у Сережи и Мани. Маня в Вашингтоне у матери, у которой был второй удар. С детьми на ирландском параде St. Patrick's Day³⁸⁸.

Вечером канон Андрея Критского. Полная церковь. Вчера также письмо от незнакомой мне Barbara A.: «…your lucid descriptions of what was, ought be, and is, are very helpful to my own understanding of Orthodoxy. Were it not for writers and speakers such as you, and Fr. Hopko, for instance, I might long ago have abandoned ship or what seemed to be a soulless dinosaur…»³⁸⁹.

Рассказ Тома о поездке в Грецию, о бессмыслице церковного положения там. Исторический кризис Православия и вопрос: сумеет ли оно творчески пережить распад, крах своей органической эпохи? С человеческой точки зрения, положение почти безнадежно. Но твердо верю, что «невозможное человекам возможно Богу»³⁹⁰.

Среда, 19 марта 1975

Статья В.В. Вейдле в «Русской мысли» об эмиграции – против Шафаревича и Солженицына. Тон – благородный и высокий, от которого мы давно отвыкли.

Самому Вейдле восемьдесят лет!

Четверг, 20 марта 1975

Вчера – первая преждеосвященная Литургия. А до этого – полтора часа исповедей. Все это приводит действительно в «благодатное состояние», и мелкими, ненужными начинают казаться все дрязги и вся мышиная суета…

Вчера также пытался написать что-то о Вейдле для «Русской мысли». Думал о том, какую, в сущности, большую и по-своему решающую роль сыграл он в моей жизни – начиная с того лета в Англии, где мы вместе с ним гостили. Помню, как он заставил меня читать «Le Grand Meaulnes» Founier³⁹¹, читал мне вслух свою статью, оттиск которой до сих пор сохранился у меня («Саше Шмеману в надежде славы и добра»). Потом целый год преподавал он мне историю философии в русской гимназии. Потом – в Институте. Потом эти лекции о русской поэзии и искусстве в годы оккупации, меня, помню, приводившие в полный восторг. Наши ужины с ним вдвоем на его квартире… За все это, вдруг, горячая волна благодарности, которую и хочу «воплотить».

Пятница, 21 марта 1975

Только что вернулся с аэродрома: провожал Льяну, Машу и Веру на Мартиник, куда они едут на неделю каникул. Первый день весны, и после трех дней дождя и бури абсолютно прозрачное, лучезарное утро.

Вчера купил и уже наполовину прочел воспоминания Danielou («Et qui est mon prochain?»)³⁹². Те благородство, широта, а вместе с тем твердость, христо- и церковь-центричность, от которых мы постепенно отвыкаем в удушающей атмосфере современного христианства. Впечатление кислородной маски…

Вчера звонок от Максимова. Сговорились встретиться сегодня вечером. На пути с аэродрома обдумываю, как и что ему сказать – в ответ на то, что он говорит, на упреки и обвинения. Выходит приблизительно так:

«Дорогой Владимир Емельянович. Прежде чем перейти к ответу на Ваши обвинения, позвольте сказать следующее. Больше всего меня поражает в Вас и почти во всех выехавших в последнее время из России – это то, что Вы никогда и ни о чем нас не спрашиваете, что у Вас нет, очевидно, ни малейшего интереса к тому, кто мы, к нашему опыту, нашим мнениям, да и просто к нашей жизни. Вы приехали нас учить и о наших делах судить и рядить. Вы все знаете, знаете, кто прав, кто виноват, имеете готовое мнение обо всем на Западе. Мы с жадностью слушаем Вас, вчитываемся в каждую написанную Вами строчку, и вот Вы принимаете как должное этот интерес без всякой взаимности. А так как Вы имеете главным образом с людьми, Вам поддакивающими (что, между прочим, совсем не означает, что они Вас понимают или думают так же, как Вы), то Вы очень быстро и легко приходите к заключению, что учить, судить и рядить – не только Ваше право, но и священный долг. На самом же деле Вы, конечно, очень мало что знаете о сложной истории и «ситуации» русской эмиграции, не говоря уже о Западе как целом. И вот, простите откровенность, – Вы попадаете впросак. Но так как Вас носят на руках и на Ваши выступления, вопросы и ответы собираются толпы людей, «просака» этого Вы не осознаете, а когда осознаете, боюсь, будет поздно… В России Вам очевидна была сложность, невозможность рубить сплеча и т.д. Заграницей Вы делаете Ваши выборы моментально. Вы выбираете, конечно, тот лагерь, те группы, которые Вам кажутся наиболее «стойкими», «прямолинейными», «морально твердыми», «бескомпромиссными» и т.д. Все остальные тем самым оказываются слабыми, половинчатыми, подозрительными, изменническими… Вы убеждены, что Вы нашли «своих» людей, ибо они бурно и восторженно выражают свое согласие с каждым Вашим словом. На деле же, конечно, это недоразумение, в котором Вы, увы, нескоро разберетесь. На деле – они даже не слушают Вас или же слушают ровно сколько нужно, чтобы зачислить Вас в свои ряды, убедиться в том, что Вы согласны с ними. Но настоящей трагедии русской эмиграции Вы не знаете и не чувствуете и, наверное, не скоро еще почувствуете. Вы не знаете, как все эти «стойкие», «непримиримые», «утробно русские» на протяжении всех пятидесяти эмигрантских лет душили, замалчивали, ненавидели и проклинали то одно, чем эмиграция по-настоящему нужна России, останется в ней как сила и цельность: свободу духа, свободу творчества, простую правду. Вы не знаете, как травили русских мыслителей и богословов, как всю церковную жизнь свели к ура-патриотическому и ностальгическому фольклору, к узости и фанатизму, русскую литературу – к генералу Краснову, как, по существу, не интересовались совершенно живой, настоящей Россией, а жили только своими маленькими эмигрантскими мифами и спорами, гордыней и фарисейством… Вы не знаете, да и не можете знать, каких трудов стоило нам, эмигрантским детям, пробиться сквозь всю эту мифологию к подлинной культуре, перестать видеть в Церкви осколок старой России и тоску по быту, начать вслушиваться в жизнь самой России, искать встречи с ней. Как нас в свою очередь тоже стали проклинать и отлучать во имя здорового «национально-религиозного мировоззрения». Я не осуждаю Вас. Вам нужна среда – и Вы естественно находите ее в этой эмигрантской массе. Мне только бесконечно горько, что, попав в эмиграцию в ее несомненно одиннадцатый час, когда она умирает – как от старости, так и от собственного своего безвоздушья, Вы сами попались на удочку этих бесплодных эмигрантских страстишек.

Но все это было бы не столь уж важным, если бы Вы не взяли на себя вдобавок суда над Церковью, о которой Вы ничего не знаете…»

Суббота, 22 марта 1975

Вчера – длинный разговор с Максимовым. Почему-то только наше участие в Национальном Совете Церквей приводит его в бешенство: как можно иметь хоть какое-либо дело с людьми, которые обсуждают права гомосексуалистов. Этого в России никогда не поймут… В остальном – искренний, горячий, симпатичный, но, конечно, и ограниченный своей перспективой: «правые», «левые», своим советским манихейством… Неспособен понять, что в каком-то смысле за все «левое» всегда несут ответственность «правые» и за «правое» – «левые», что сама эта диалектика безнадежна и что дело христиан – поднять ее и тем самым разрешить, экзорцировать, сублимировать…

Сегодня – первая великопостная Литургия: их как-то особенно любила бабушка Шишкова. После нее – крестины.

На «сон грядущий» вчера – несколько страничек из «Анны Карениной». Божественно! Чувство такое, что после массы подделок и мишуры вдруг видишь чистое золото. Это настоящее утешение. Пытаюсь тоже что-то написать о В.В. Вейдле в связи с его юбилеем.

Понедельник, 24 марта 1975

Вчера – после Литургии с массой причастников (первое воскресенье Великого Поста) – в Филадельфии на «торжестве Православия». Владыка Киприан, шестнадцать священников, проповедь, потом бесконечное чаепитие с «вопросами и ответами». Вернулся около часу ночи, бесконечно усталый, так что даже не мог заснуть и пришлось принимать «Soneryl»³⁹³.

Ужасные новости из Камбоджи, Вьетнама… Ежедневно по телевидению: лица убитых и умирающих, бегущих, бездонная глубина человеческого страдания. А в Европе Португалия катится к коммунизму. Бешенство в душе на либералов, на всю эту западную гниль, бессильную, фанфаронную, на все это «левенькое"… А в промежутках между картинами этого страдания, ужаса, предательства – рекламы об «appliances values…»³⁹⁴, о никому не нужных gadgets³⁹⁵… Давно уже я не испытывал такого отвращения к глупости и низости «мира сего».

В сущности «Запад» страшен. Страшен своим фарисейством, своим отождествлением свободы с наживой (на днях какой-то правый сенатор: «Мы должны помнить, что начала свободного рынка, наживы и свободы неразделимы» – и все это с нравственной, героической ноткой в голосе; также лица фермеров, заявляющих о своем решении уменьшить посевы – это когда по всему миру идет вопль о голоде! – лица, озаренные опять-таки нравственным пафосом…), ужасен своей низостью решительно во всем. Где, когда началось это падение? Где, когда он отрекся от себя? От того огня в себе, что

«…просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет – уходя…»³⁹⁶

Когда такой нестерпимой, дьявольской фальшью стали звучать его разглагольствования (и христианская в нем риторика) – о «свободе», «справедливости», «равенстве» и т.д.? Дьявол на лице защитников «law and order», дьявол на лице революционеров.

Вторник, 25 марта 1975

Благовещение. «Архангельский глас».

Кончил заметку о Вейдле. Пиша ее, вспоминал не только его, но и всю ту пору моей жизни, в сущности бесконечно счастливую. «Ты дал мне юность без печали…»

Длинный разговор с Давидом Дриллоком о семинарии, об ее будущем, о «личных» проблемах. Маленький мирок, а сколько в нем подводных течений, потенциальных конфликтов, несовместимых теорий. И все это опять надвигается на меня, и, хотя я по малодушию откладываю и откладываю the moment of truth³⁹⁷, где-то на глубине знакомое паршивенькое чувство нежелания во все это «врезываться». Снова и снова и поражаюсь, и умиляюсь простоте, честности и открытости Давида.

Новости по телевизии – одна хуже, одна гаже другой. Кровавая баня во Вьетнаме и Камбодже. Коррупция в полиции. Бомбы – в Аргентине, в Ирландии, по всему миру. И либеральные советы преступных американских либералов всему миру. А потом пошлейшие рекламы. Пир во время чумы, но пир даже не грешных людей, а клоунов, мелких жуликов и пошляков. В мире не остается воздуха…

Только три дня одиночества – и вот уже чувствую его бремя, и понятными становятся обычно раздражающие меня, кажущиеся мне беспредметными «драмы» одиноких кругом меня.

Среда, 26 марта 1975

У Кабачников с Александром Галичем. У Галича огромный человеческий шарм. Я его до сих пор читал или же слушал с ленты. Но совсем другое слушать его живьем. Огромное впечатление от этой лирики, эмоции – очевидно абсолютно подлинных. Широта, благожелательство, элегантность. Короткий разговор наедине – об о. Александре Мене, об эмиграции. «Я ведь неофит. Только знаю Евангелие, Библию…» У Кабачников толпа «новых» – Коржавин, Вероника Штейн и какие-то мне незнакомые. Водка, колбаса, тучи дыма… Сидел, смотрел, слушал, думал: такая же, приблизительно, начиналась, наверное, и первая, и вторая эмиграция. С таких сидений и бдений, безбытности, напряженности, обмена слухами и новостями, эмоциональной настроенности.

Новости: убийство короля Фейслла. Страхи, гадания в связи с этим. Рост безработицы. Португалия. Трещит Запад… Еще о вчерашнем вечере. Сидя у Кабачников в некотором отчуждении (с половиной – не знаком и никто не знакомит), «со стороны» думал: «Что бы я им сказал «на глубине» и от души, если бы мне сказали: «Скажите самое главное, что Вы имеете нам сказать»?» Ведь в последнем счете «Россия», «изгнание», «большевизм», «Запад», «прав ли Литвинов» и т.д. – все это не только преломляется в сугубо личной судьбе каждого, но и изнутри, подсознательно этой личной судьбе подчинено. В последнем счете каждый занят и живет собою – не обязательно эгоистически, но потому, что нет никакой жизни, кроме личной и всякий вопрос есть вопрос о том, как мне жить, для чего я живу. Сейчас они жмутся друг к другу не потому, что у них общее дело, а потому, что нельзя в одиночестве, страшно и темно. Легче всего тем, у кого есть творчество как содержание личной жизни: Солженицыну, писателям. Остальные инстинктивно ищут «дела», в каком-то смысле выдумывают его…

Думая об этом, сначала вспомнил чьи-то стихи (не помню):

«О том, что мы живем,

О том, что мы умрем,

О том, как страшно все

И как непоправимо…»³⁹⁸ А потом сказал бы, что имеет смысл на земле только то, что побеждает смерть, и не что, а Кто – Христос. Что есть только одна несомненная радость: это знать Его и Им «делиться» друг с другом. Что в последнем смысле все остальное неважно. Вера, надежда, любовь… Но если бы я сказал это, то вышла бы «проповедь», и притом банальная. А вместе с тем к этому сводится для меня вся «несомненность», и вне ее все – «постольку, поскольку…».

Днем – часок у Сережи и Мани. Яркое солнце и ледяной холод…

Пятница, 28 марта 1975

После утрени читал «Нью-Йорк Таймс» и не удержался – написал письмо в редакцию, которое эта последняя, конечно, не напечатает. Сил нет больше выносить эту «левацкую» подлость и слепоту западной интеллигенции.

Ужасы в Индокитае – по телевидению. Холодное бешенство.

Сегодня вечером жду Льяну, Машу и Веру с Мартиника. И радуюсь, как молодожен. «Нехорошо быть человеку одному»³⁹⁹: сияющая, Божественная правда этих слов…

Только что телефон от бедной Манюши: ее матери – Мане старшей – гораздо хуже. Завтра – операция мозга…

Суббота, 29 марта 1975

Возвращение вчера вечером Л. с Мартиника. Все три загорелые и очень довольные своими каникулами.

Длинный разговор сегодня с Марьей Васильевной Олсуфьевой, итальянской переводчицей Солженицына, из Флоренции. Ее привезла ко мне Patricia Blake. Эта последняя говорит: «Солженицын ненавидит культуру, искусство, поэзию… Больше всего меня удивляют размеры ущерба, нанесенного русским людям советским обществом».

Понедельник, 31 марта 1975

Тихое, спокойное воскресенье вдвоем дома. После обеда прогулка до вокзала, потом сравнительно благополучное занятие подоходным налогом, ужин в ресторане. Перечитывал свои статьи и доклады за последние пятнадцать лет для сборника, о котором размечтался Давид. Удивляло (хотя не должно бы, в сущности) – при различии тем и аудиторий единство «вдохновения», единство все эти статьи так или иначе пронизывающего видения. На сборник согласился, чтобы, в каком-то смысле, отделаться, а выходит так, что он отражает некое «целостное мироощущение». Удивляет же меня это потому, должно быть, что подсознательно я знаю, что почти всегда писал тоже, чтобы отделаться, наспех, из-под палки и даже небрежно.

Вторник, 1 апреля 1975

С 7.30 утра по 4.30 – в семинарии. Лекции и «заседания», телефоны и свидания со студентами. А на дворе – ослепительный теплый весенний день после целой недели холодов.

Всегда после такого дня думаю: как должен я быть благодарен Богу за атмосферу, окружающую меня в семинарии: Давид, о. Кирилл Ставревский, Анна, атмосфера дружбы, внутреннего понимания и «без лести преданности».

Среда, 2 апреля 1975

Вчера праздновали с Л. ее назначение Dean of the Faculty⁴⁰⁰ в La Cremaillere⁴⁰¹. Уже совсем весенний закат, и эти изумительные имения! Л., обычно стремящаяся в Италию, Грецию и т.д., говорит мне: «Знаешь, где по-настоящему, совершенно красиво? В Новой Англии». И в сущности она, конечно, права. Чудный дружный вечер.

Утро в семинарии. Лекция о пасхальной ночи и о Великой Субботе, наполняющая меня самого радостью, о которой говорю. Исповеди. Диктование писем. Потом дома – очередной скрипт для радио «Свобода». И теперь – в два часа дня – отъезд в Yale⁴⁰², где у меня лекция. Все это не считая телефонов. Как не идти голове кругом. Но чувство такое, что в апреле(!) – все выносимо!

Четверг, 3 апреля 1975

Сегодня с утра тьма и проливной дождь. Хотелось бы засесть за стол и писать свою «Иерархию ценностей». А вместо этого нужно ехать в Нью-Йорк (радио) и затем в Syosset на малый синод.

Суббота, 5 апреля 1975

В четверг – короткое, но очень милое письмо от Солженицына и более длинное от Наташи Солженицыной. Чувство, что человеческий контакт не нарушен. Хочу заехать к ним на пути из Мюнхена, куда еду через десять дней по делам радио «Свобода».

Сегодня утром – на похоронах Sarah Lutge, в Гарлеме. Весь день вчера – за работой над «Intercommunion». Буря, холода. Сегодня снова – солнце. Но все еще мороз.

Воскресенье, 6 апреля 1975

Salt Lake City, Utah!…⁴⁰³ Пишу это в отеле, куда только что привез меня греческий священник. Перед прилетом – огромное Соленое озеро, а справа и слева – снежные горы. Издалека виден мормонский «Tabernacle»⁴⁰⁴ – вдруг почувствовал тот ужас, что испытывал Leon Bloy в Дании, среди протестантов. Ужас от этой такой успех имеющей религии. В отеле на столе – Book of the Mormon⁴⁰⁵…

В аэроплане (а я летел с пересадкой в Чикаго, шесть часов) читал Nouveau Bloc-Notes (1965–1967) Francois Mauriac⁴⁰⁶. Читал с наслаждением. Почти на каждой странице хочешь что-то записать, отметить. Понятный мне «строй души».

В Salt Lake City – на два дня (лекции), и, как всегда, тоска, чувство плена.

Вчера – чудная всенощная, вынос Креста.

Понедельник, 7 апреля

Salt Lake City. Вчера вечером – собрание в греческой церкви, неожиданно приятное. Умные вопросы, огромная жажда узнать больше о вере, Церкви и т.д. И как мало жажде этой Церковь отвечает, как мало ее удовлетворяет.

Перелистывал Book of the Mormon, в газете читал об их только что закончившейся здесь мировой конвенции. Удивительно: мормонство цветет, распространяется, все речи пронизаны убежденностью, радостью. В чем дело? Что привлекает? Очевидно, не эта странная, неудобоваримая книга и не легенды о Смите и каких-то золотых таблицах. Но тогда что же? Вечная загадка религии, никогда не перестающая не только удивлять, но и пугать меня…

Странный город – с этими широчайшими улицами, с этим уродливым мормонским храмом, видимым отовсюду, со снегом покрытыми горами кругом.

Вторник, 8 апреля 1975

Вчера весь день и весь вечер – на конференции. Внезапная радость – сколько хороших людей! Особенное впечатление производит здесь всеобщее раздражение, даже злоба на мормонов. Это так отлично от обычной американской атмосферы – добродушного благожелательства, свойственного «плюрализму».

Среда, 9 апреля 1975

Вернулся домой в два часа утра после бесконечного полета – с пересадками – из Salt Lake City. До отъезда успел посетить Мормонский центр. Стиль богатого американского отеля, то есть чудовищно безвкусный и роскошный.

По стенам картины из жизни Христа и мормонской истории в стиле слащавых религиозных картин 19-го века. Ужас упрощения! (Чего стоит один фильм – в десять минут – «Christ in America»⁴⁰⁷!). Упрощение, энтузиазм и фанатизм.

Полет над скалистыми горами, сплошь покрытыми снегом, над Соленым озером. Величие этой природы, особенно после торжествующего мормонского безвкусия. Точно из подделки попадаешь в настоящий храм. Невероятная громадность Америки…

Дорогой кончил толщенный том Мориака. Почти каждая страница наводит на размышление. Действительно, один из последних больших христианских голосов нашего времени. Если не вполне убеждает его страстная защита де Голля, то его столь же страстное обличение его врагов бьет прямо в цель, вскрывает какую-то метафизическую, демоническую ложь всего «левого». «Правое» – капитализм, культ государства, шовинизм – может быть и часто бывает бесконечно омерзительным. Но даже и тогда мы остаемся в категориях греха и праведности, гибели и спасения, то есть в категориях, созданных, явленных христианством. «Левое» основано на ненависти к самим этим категориям, к этому видению мира и человека. Оно есть «спекуляция на понижение» в чистом виде. Оно всю ставку ставит на то, что «снизу», и ненавидит все, что «свыше», и это – с таким ясновидением – показывает Мориак. Поэтому теперешний крен влево – явление духовное. Оно есть, прежде всего, отказ от «высшего этажа». Та «справедливость», которой «левое» будто бы вдохновлено, по сути дела есть уравнение всего на самом низшем этаже с отрицанием верхнего. Отсюда любовь к чудовищному понятию «масс». При капитализме можно быть антикапиталистом, при социализме антисоциалист становится немедленно «врагом народа» и «антиисторическим» явлением и потому подлежит уничтожению (во имя «масс»).

Принцип частной собственности, сколь бы он ни извращался (а он извращен первородным грехом), есть действительно христианский принцип. Ибо сам мир, сама жизнь – даны нам Богом именно в «собственность» («владейте и обладайте»⁴⁰⁸). Поэтому христианство зовет опять-таки к личному отказу от «частной собственности» как к исцелению и восстановлению того обладания миром (личного, не коллективного!), которое извратил и предал человек. Но оно не зовет совсем к «уничтожению» частной собственности с заменой ее «коллективной». В мире все лично, сам принцип коллективного дьявольский. Призыв «раздать все» есть не «социальная программа», а эсхатологический принцип, способ перейти в «иной мир».

Пятница, 11 апреля 1975

Без голоса! Вчера и позавчера служил преждеосвященные литургии – в среду в семинарии, вчера в Сайоссете на говении нью-йоркского духовенства. Радость от молитвы и общения с этими двенадцатью священниками: духовное здоровье этого нарождающегося американского Православия.

Воскресенье, 13 апреля 1975

В пятницу – около 450 миль в автомобиле. Сначала с Давидом Дриллоком и Томом Хопко в Albany⁴⁰⁹ в State Education Department⁴¹⁰. Оттуда – в Worcester, Mass.⁴¹¹, преждеосвященная в албанской церкви; поздно ночью – домой. Лучезарный весенний день, красота природы, радость от целодневного общения с Дриллоком, которого чем больше узнаю, тем больше люблю. И страшная усталость.

Вчера днем – лекция OISM⁴¹² в семинарии. Но от усталости ничего другого: читал Claude Bourdet «De la Resistance a la Restauration»⁴¹³. Интересно, как пример истолкования всего с «левой» точки зрения (особенно после книги Мориака). Мне все очевиднее, что «правое» и «левое» – это именно des etats d'ame⁴¹⁴, на глубине своей подсознательные и иррациональные и потому страшные, каждое, именно в своей слепоте.

Вчера «Нью-Йорк Таймс» напечатала мое письмо в редакцию от 28 марта. Телефонные звонки от неизвестных, выражающих свое согласие и благодарность…

Вчера Сереже – тридцать лет! Как незаметно для меня наступила моя старость. В лучшие минуты ее это, по слову Ходасевича: «и невозбранно небом дышит почти свободная душа»⁴¹⁵. В худшие – брюзжание и раздражение на все «новое». И вот ведь знаешь этот закон природы и все же подчиняешься ему.

Вторник, 15 апреля 1975

Перед отъездом в Мюнхен на конференцию по религиозному радиовещанию (в «Свободе»).

Письмо за письмом в ответ на мое в «Нью-Йорк Таймс». Благодарят так, словно я что-то открыл! В какой же степени свобода хотя бы мысли вещь, по-видимому, трудная.

Вчера новозаветный семинар Кесича и Верховского с моим докладом «Holy Scripture in Worship»⁴¹⁶. Наслушавшись про этот семинар, об «инквизиторском» поведении на нем В., был удивлен тем, как хорошо, дружно и даже радостно все прошло. Докладом своим в сущности доволен, теперь хотелось бы побольше над ним поработать.

Breakfast⁴¹⁷ вчера утром – случайный! – с Сережей на Madison Avenue невероятно ветреным, лучезарным, солнечным утром. Великолепие – в этом солнце, в этом утре – небоскребов, да и вообще Нью-Йорка.

Вторник, 22 апреля 1975

Вчера в час дня вернулся из Европы. Хочу привести краткую сводку того, что происходило там.

Во вторник 15-го отлет на Lufthansa в Кельн и Мюнхен. Аэроплан полупустой, так что удалось лежать, но, увы, не спать. Часовая остановка в Кельне: дождь, серо. В девять часов опускаемся в Мюнхене. Буся и Сережа Франк встречают. Едем в Arabella Hotel, новый, «шикарный», но чудовищно безвкусный. Рядом со «Свободой» новый квартал – точно ходишь по Чикаго. Небоскребы, коробки. Иду на «симпозиум». Человек двадцать пять – «экспертов» по радиовещанию: русских, мусульман, евреев. Атмосфера серьезная и деловая. Вообще конференцией остался доволен. Самолюбие щекотали массивные «хвалы» оттуда – Е. Барабанов и др. («Fr. Alexander is the man…»⁴¹⁸).

В четверг 17-го – breakfast с Варшавскими и, как всегда, радость от встречи с В.С. Весь день – симпозиум, завтракали снова с Варшавскими и их другом – очень милым Ю. Шлиппе. Приезжает Никита Струве – у него доклад в два часа дня. Рассказывает про триумф Солженицына в Париже – на пресс-конференции и по телевидению. В ужасе от его канадских планов. Вечером банкет в отеле, с которого мы с Никитой удираем к Т.С. Франк, вдове философа. На два часа погружаемся в атмосферу прошлого: что Бердяев сказал Франку и П.Б. Струве в 1910 году, и все в этом роде… Уже полная глухота к настоящему, к действительности. Мир теней. Т.С. дарит мне книгу сына Виктора и книгу о нем…

Пятница 18-го. Весь день – симпозиум. Завтрак с Красновым-Левитиным. Милый человек, но тон сельского учителя, дидактический и всезнайный: он мне авторитетно разъясняет американское церковное положение.

После двух дней в Париже 21 апреля отлет в Нью-Йорк. В двачаса дня в Нью-Йорке. Сегодня с утра – суматоха семинарии…

Милое письмо от Вейдле: благодарность за мою ему «благодарность» в «Русской мысли».

Среда, 23 апреля 1975

С самого возвращения из Европы – головная боль, усталость, раздражение: особенно при соприкосновении с маленькими семинарскими «делишками» и страстишками: о программе, о квартирах, о комнатах, о стипендиях…

Кормил вчера Мишу Аксенова в ресторане, рассказывал про мюнхенский симпозиум.

От усталости и раздражения спасаюсь, как всегда, в чтение «абсолютно иного» – шестнадцатый том (единственный, мною еще не читанный) дневника Leautaud. Это – август 1944 года, «освобождение» Парижа, несусветная грязь и жестокость epuration⁴¹⁹… Читал об этом только что в книге Claude Bourdet – с обратными знаками… Но насколько же непосредственная, человеческая реакция Leautaud мне ближе и понятнее. Даже когда он ошибается, то это от неведения, незнания. А у Bourdet – всегда parti-pris⁴²⁰, ужасающее клеймо идеологизма. Читаю и думаю – только бы никогда вере, христианству не стать «идеологией».

Пятница, 25 апреля 1975

Раннее, солнечное утро в этом квартале около Бюро подоходного налога, среди небоскребов, среди кишащей толпы. И так как было еще рано ехать на радио «Свобода», прошелся по улицам вокруг City Hall⁴²¹ с почти животной joie de vivre⁴²².

И вот, наконец, «душеполезную совершивше четыредесятницу», подъем к Страстной – через предпасхальный свет Лазаревой субботы и Вербного воскресенья. И так как весна поздняя – все в семинарском саду в цвету: ярко-желтые форситии, лиловые азалии, прозрачная зелень деревьев. С детства – любимейшие дни.

А фон всего этого – кошмарный, кровавый конец Индокитая и Камбоджи, аресты в России, выборы – сегодня – в Португалии, разгул торжествующего зла и лжи при подлом поддакивании либералов всех мастей. Вчера в Le Monde – Francois Mitterand: «Pour nous l'Union sovietique est un facteur de paix…»⁴²³.

Великий Понедельник, 28 апреля 1975

Лазарева суббота и Вербное воскресенье – два дня беспримесной радости. Изумительные солнечные дни, чудные службы, до отказа переполненная церковь. В субботу после обедни ездили с Л. на кладбище в Roslyn, устраивали могилу родителей Л. Вчера днем, между службами, в Wappingers с внуками. Только пробивающаяся еще, «сквозящая» зелень. Вечером – «Чертог…».

Но вечером – и часто посещающее меня, немного мучительное чувство: как будто все то, что так радует, поражает, вдохновляет меня в Православии, и особенно в эти два, любимейших мною, дня, – не то, что ищут от Православия, видят в нем другие. Вчерашний Апостол: «Радуйтесь, и паки реку – радуйтесь!» И дальше: «Все, что достохвально, что честно…»⁴²⁴. Все – о Царствии Божьем и о радостной свободе, через него воссиявшей в мире. Свобода – прежде всего – от самой «религии», от удручающего религиозного «копошения». Об этом, о «религии» – весь сон вчера ночью. Что-то кому-то я мучительно разъяснял, а самому было так это просто. Мучительные исповеди, мучительный «оборот на себя» религиозных людей, мучительная похоть на «священное». А мне все думается, что, если бы увидели люди, что – на глубине, предвечно и на все века – совершалось тогда в Иерусалиме, они прежде всего освободились бы от этого своего «я», так мучительно разрастающегося в «религиозности».

Кончил 16-й том Leautaud. Liberation, epuration⁴²⁵ – ужасные годы. Вопрос: почему безбожник может быть так свободен и правдив, честен и по-своему милостив и почему именно этих качеств так трагически не хватает «религиозным» людям?

Великий Вторник, 29 апреля 1975

Вчера в 6 ч. вечера Солженицын прилетел incognito в Монреаль и поселился у Маши и Вани⁴²⁶! Все это, по обычаю, было сугубо «засекречено» (на горе бедному Сереже, подходящему к этому с точки зрения журналистской…). К чему все это приведет – неизвестно…

Переписка Bremond-Blondel, третий том. Всего каких-нибудь сорок лет прошло с тех пор, а впечатление такое, что скрылась под водою целая Атлантида, целая цивилизация, поразительная по своей тонкости. Меня больше всего поражает способность тогдашних людей (Bremond, Blondel, Laberthonniere) свободно подчиняться. Подумать только, что Laberthonniere не писал, замолчал, на протяжении десятилетий! В наши дни все это бушевало бы, протестовало, защищало бы какие-нибудь «права»! Отсюда – отсутствие в наши дни подлинного трагизма, и это значит – настоящей, внутренней победы (определяемой «логикой Креста»). «В борьбе обретешь ты право свое»⁴²⁷: это теперь заменило собою: «послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя…»⁴²⁸. Сейчас человек думает, что выражает и исполняет себя «гневным воплем», тогда как этот последний, будучи в сущности сродни злу, как раз ничего и не побеждает. Свободен только тот, кто «послушлив»: этого совсем не знает, не понимает наше время, несмотря на весь свой пафос свободы. Эпоха бунтующих рабов, сменившая эпоху высокого «послушания» свободных людей.

Письма маме, Андрею и, в связи с ними, воспоминания о Страстной в детстве. Распускающиеся каштаны на Bd. de Courcelles в Париже.

Bremond-Blondel III, 45: «…apres tout, on peut, sans tomber dans l'heresie, vous savoir bon gre de montrer a tous qúil n'est pas obligatoire d'etre bete ou ennuuyeux pour etre orthodoxe et pieux…»⁴²⁹.

Великая Среда, 30 апреля 1975

Мне как-то очевидно, что после Христа – и это значит: в «цивилизации», Им отмеченной, из христианства так или иначе выросшей, – отношение ко Христу составляет абсолютное внутреннее мерило. Именно поэтому мы можем различать пошлость, мелочность, недоброкачественность внутри культуры (и только, пожалуй, внутри нашей христианской культуры). «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный и одежды не имам да вниду в онь»⁴³⁰ – вот, в сущности, единственная трагедия после Христа, и все то, что ей непричастно, – пошло в глубочайшем смысле этого слова, то есть заражено чем-то бесовским. Потому что пошлость – это «аура» дьявола, это противоположно «святыне». Пошлость – явление сугубо «христианское», невозможное, мне кажется, вне христианства. «Отче праведный! И мир Тебя не познал!»⁴³¹ – вот единственное «отчаяние» Самого Христа.

Великий Четверг, 1 мая 1975

Вчера утром – разговор по телефону с Солженицыным. Как всегда, слушая его голос, все ему прощаешь – то есть растворяются, исчезают все сомнения, несогласия, недоумения. Он так весь во всем том, что говорит и что делает… Еду к нему на Пасху вечером, а в понедельник – в Labelle…

Вечером – любимая моя утреня со «Странствия владычна…». «And I appoint unto you a Kingdom…»⁴³². Снова и снова чувство, что все в мире существует и решается по отношению к этому.

Великая Пятница, 2 мая 1975

Великий Четверг: в его двойном воплощении – «красная»⁴³³ Литургия утром, двенадцать евангелий вечером. Снова и снова, каждый год, воплощение того же дня, абсолютно надвременного в своей сущности. Величайшая, глубочайшая правда традиции – эта возможность, данная нам, погружаться опять в неизменное. И кроме этого погружения, смиренного, благодарного и радостного, от нас ничего не требуется.

Чувствую это тем более сильно, что до Литургии – полтора часа исповедей, и очевидность греха, падения, измены как, прежде всего, «отсебятины», нарушения уже явленной, дарованной, «царствующей» и «жительствующей» жизни своей маленькой рабской «свободой», которая и есть «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская»⁴³⁴.

Закон Церкви: отдаться тому, что дано, действительно не искать «своего». Ибо в том-то и все дело, что все уже «совершилось», все исполнено и все дано. И единственное назначение Церкви в мире: это «совершенство» и эту «данность» являть и давать нам… Все остальное – «от лукавого"…

Опасность: полюбить Церковь как бы «помимо» Христа. Этой любви больше, чем думают. Но Церковь – это только Христос, Его жизнь и Его дар. Искать в Церкви чего-либо кроме Христа (а это значит – опять искать себя и своего) – неизбежно «впасть в прелесть», в извращение и в пределе – в саморазрушение.

Светлый Вторник, 6 мая 1975

Ompah, Ontario!.. В малюсеньком отельчике, в канадской глуши с Солженицыным!.. Все это так нереально, так «словно сон», что не знаю, как записывать. Запишу только hard facts⁴³⁵, обо всем остальном потом, когда вернется способность рефлексировать. Приехал в Монреаль на Пасху в 10.30 вечера – после чудных дней пасхальных, Великой Субботы и самой Пасхи. Солженицына застал уже в кровати – сговорились выехать в Labelle в семь утра. Sure enough⁴³⁶ – в семь выехали… Дождь, туман. И как странно ехать с Солженицыным по этой дороге, среди этих гор, сквозь эти города… Он в чудном настроении, бесконечно дружественен… Длинный день в Labelle, прогулки. Озеро подо льдом. Ему очень нравится Labelle. После обеда – солнце, синева. Приезд Сережи… Отъезд сегодня в 8.45. Сцена с репортерами. По Route⁴³⁷ 57 – ему страшно нравящейся: «кусок Франции», – в Оттаву. Чудное, солнечное утро. Разговоры обо всем. Завтрак в Оттаве. Отъезд в три. Блуждание в лесу. Он за рулем. В семь вечера находим эту деревушку Ompha, in the center of nowhere⁴³⁸. Ужин. Прогулка на озеро. Красный закат…

Его пометки на моей главе о Литургии («Таинство верных») в 114№ «Вестника».

Светлая Среда, 7 мая 1975

Bancroft, Ontario

Встали в 6.30. Выехали в семь: изумительным утром, по пустым узким дорогам, мимо озер, лесов. Солженицын восторгается, потом тут же критикует: жидкий лес. Чудное Онтарио. Все-таки не Россия и т.д. Все то же внутреннее метание: с одной стороны – желание устроиться, с другой – нетерпение, все не то, все не Россия… Настроение падает и поднимается, как у ребенка: почему не нашли еще имения? Хочет быть страшно практичным – на деле путаник, все осложняет, все по-своему, все неисполнимые планы. И вдруг все та же улыбка… Дружественен, почти нежен…

К 8.30 доехали до городишка Mados, Ontario. Восторг от него С.: все в нем нашел – и традицию, и консерватизм, и правильную жизнь. Все сразу и безоговорочно. Кофе в деревенском «дайнере»⁴³⁹. Осмотр двух имений. Все страшно быстро… В 12.30 выезжаем в Торонто, куда приезжаем в три. Свиданье с какой-то старушкой и еще какой-то женщиной («важное дело, нужно было проверить – не провокаторша ли…»). Для меня – передышка до 4.30. Прочел газету, выпил в греческом joint'e⁴⁴⁰ кофе, погулял по шумной, уродливой Queens Street. Все то же чувство приснившегося сна: мы с Солженицыным в Торонто! Вдруг на припеке, среди безличной толпы простых людей, – чувство – мимолетное – невероятного счастья, bliss'a⁴⁴¹, чувство несказанной радости жизни. В 4.30 снова за руль. Оставляем за собой Торонто. На Peterboro и на север – в Bancroft, где и пишу это в отельной комнате в одиннадцать часов вечера! Он спит в соседней.

Разговоры – о писательстве (генезис «Августа 14-го», «Круга первого» и т.д.). О семье. Об его планах. Сейчас записать все это неспособен.

И весь день – ни одного облачка. Неподвижный, лучезарный, подлинно пасхальный день, весь в вышину и весь как бы отражающийся в бессчисленных озерах… Какое-то стихийное погружение в стихию Солженицына. И с нею вместе – в Божественную стихию жизни жительствующей.

Понедельник, 12 мая 1975

Вчера в Syracuse, N.Y.⁴⁴², служба, банкет, речь о семинарии и опять – пять часов в автомобиле. Чудовищная усталость от нагруженности всех этих недель – почти подряд: поездка в Европу, Страстная, Солженицын и вот теперь – последнее усилие перед концом учебного года…

Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Почти ровно через год после «горной встречи». Эту можно было бы назвать «озерной», столько озер мы видели и «пережили». Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. На днях «на досуге» постараюсь «систематизировать». Сейчас (8.30 утра) нужно опять уезжать – в New Jersey⁴⁴³ на собрание духовенства. Но спрашиваю себя – если бы все выразить формулой, то как? Думаю, что на этот раз сильнее, острее ощутил коренное различие между нами, различие между «сокровищами», владеющими сердцем («где сокровище ваше…»⁴⁴⁴). Его сокровище – Россия и только Россия, мое – Церковь. Конечно, он отдан своему сокровищу так, как никто из нас не отдан своему. Его вера, пожалуй, сдвинет горы, наша, моя во всяком случае, – нет. И все же остается эта «отчужденность ценностей».

Продолжаю после обеда. Какой же все-таки остается «образ» от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна?

Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности – несомненно. Из него действительно исходит сила («мана»). Когда вспоминаешь, что и сколько он написал и в каких условиях, снова и снова поражаешься. Но (вот начинается «но») – за эти дни меня поразили:

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem⁴⁴⁵.

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность.

Я мог бы продолжать, но не буду. Для меня несомненно, что ни один из этих – для меня очень чувствительных – недостатков не противоречит обязательно «величию», литературному гению, что «качества» (даже чисто человеческие) могут быть в художественном творчестве, что писатель в жизни совсем не обязательно соответствует писателю в творчестве. Что напротив – одной из причин, одним из двигателей творчества и бывает как раз напряженное противоречие между жизнью и тем, что писатель творит. Меня волнует, тревожит, страшит не трудность его в жизни, не особенности его личности, а тот «последний замысел», на который он весь, целиком направлен и которому он действительно служит «без остатка».

В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я «старший», имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно «всего не объяснишь» и потому лучше уступить («ты старший, ты уступи…») во имя мира, согласия и с надеждой – «подрастет – поймет…» Чувство, что я – ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить «на его уровне».

Его мировоззрение, идеология сводятся, в сущности, к двум-трем до ужаса простым убеждениям, в центре которых как самоочевидное средоточие стоит Россия. Россия есть некая соборная личность, некое живое целое («весь герой моих романов – Россия…»). У нее было свое «выражение», с которого ее сбил Петр Великий. Существует некий «русский дух», неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве. Насколько можно понять, дух этот определен в равной мере неким постоянным, прямым общением с природой (в отличие от западного, технического овладевания ею) и христианством. Тут больше толстовства, чем славянофильства, ибо никакой «миссии», никакого особого «призвания» у России нет – кроме того разве, чтобы быть собой (это может быть уроком Западу, стремящемуся к «росту», развитию и технике). Есть, следовательно, идеальная Россия, которой все русские призваны служить… «Да тихое и безмолвное житие поживем». По отношению к этой идеальной России уже сам интерес к «другому» – к Западу, например, – является соблазном. Это не нужно, это «роскошь». Каждый народ («нация») живет в себе, не вмешиваясь в дела и «призвания» других народов. Таким образом, Запад России дать ничего не может, к тому же сам глубоко болен. Но, главное, чужд, чужд безнадежно, онтологически. Россия, далее, смертельно ранена марксизмом-большевизмом. Это ее расплата за интерес к Западу и утерю «русского духа». Ее исцеление в возвращении к двум китам «русского духа» – к природе как «среде» и к христианству, понимаемому как основа личной и общественной нравственности («раскаяние и самоограничение»). На пути этого исцеления главное препятствие – «образованщина», то есть интеллигенция антиприродная и антирусская по самой своей природе, ибо порабощенная Западу и, что еще хуже, «еврейству». Наконец, роль его – Солженицына – восстановить правду о России, раскрыть ее самой России и тем самым вернуть Россию на ее изначальный путь. Отсюда напряженная борьба с двумя кровными врагами России – марксизмом (квинтэссенция Запада) и «образованщиной».

Отсюда «дихотомия» Солженицына: «органичность» против всякого «распада», а также против техники и технологии. Не столько «добро» и «зло», сколько «здоровое» и «больное», «простое» и «сложное» и т.д. Петербургская Россия плоха своей сложностью, утонченностью, отрывом от «природы» и «народа».

В эту схему, однако, не вмещаются, ей как бы чужды: утверждение какого-то «внутреннего развития» (взамен внешнего – политического, экономического и т.д.), таким образом – некий пиетет по отношению к «культуре» и, что гораздо важнее, утверждение христианства как единоспасающей силы. Меня поразили его примечания к моей статье «Таинство верных»: «Это для меня совершенно новый подход…» Тут он сам еще, следовательно, в искании.

Из запомнившихся разговоров:

– нелюбовь к Тургеневу (о других писателях не говорили, о чем теперь жалею: так хотелось узнать об его отношении к Достоевскому и Толстому);

– «я сейчас Америку наказываю…»;

– Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с «еврейским» духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль;

– страшно понравилась Франция. Никогда не думал, что это такая пустая (в смысле – безлюдная) и тихая страна и всюду в ней хорошо;

– «платоновщина» (синоним неправильного, ложного подхода к России – Андрей Платонов);

– про отдельных людей в России: «Это мои, те не мои…»;

– в свободной России я буду в стороне от дел, но руководить ими «направляющими статьями». В этом – то есть в призвании руководить и направлять – ни малейшего сомнения;

– семья, дети не должны мешать. «Что это вы все женам звоните?»;

– с эмиграцией – каши не сваришь;

– Николай Второй – преступник (отречение). «Ну да, его расстреляли, но разве его одного расстреляли?»;

– Солидаристы – «провинциальны»;

– нужно крепить «Вестник» («я его укрепил финансово…»);

– план русского университета в Канаде – до слез наивно: «агрономы» и вообще всякие деятели для будущей России… Париж 20-х годов!..

Вторник, 13 мая 1975

Усталость. Желание – лишь бы дотянуть до конца учебного года, а эти полторы недели до конца кажутся бесконечными. Сколько еще заседаний! Споров, церемоний, ответственности. «Покоя сердце просит»⁴⁴⁶.

Великое утешение – длящаяся Пасха в церкви…

8.20 утра: «il faut tenter de vivre» – лекции, заседания, малый синод, и так – до вечера…

Среда, 14 мая 1975

Весь день вчера – заседания («внешние сношения», малый синод, правление…). Эмпирия церковной жизни, все ее мелочи, дрязги, трудности. Пишу это безо всякого «уныния», ибо мне давным-давно стало ясно, что человечность Церкви – меньший соблазн, чем «псевдодуховность», чем все попытки развоплотить ее. Вот именно этим бесконечным трением друг о друга, как камешки у берега, этим смирением перед буднями, этим приятием повседневности и bose Arbeit⁴⁴⁷ в конце концов сохраняется Церковь в истории, и подлинная церковность состоит в том, чтобы не соблазниться о ней. «И блажен иже не соблазнится о Мне»⁴⁴⁸.

Вечером ужинают у нас владыка Сильвестр и С. Трубецкой. Сильвестр еще весь полон своей «солженицынской» авантюрой в Монреале.

Сегодня за утреней – опять как бы «укол» счастья, полноты жизни и одновременно мысль: «И нужно будет умирать». Но поразительно то, что в этом, таком мимолетном, дуновении счастья неизменно «собирается время», то есть одновременно не то что вспоминаются, а присутствуют, живут все такие «дуновения» – та Великая Суббота на Clichy и множество таких же «прорывов». Не означает ли это, что «вечность» – не прекращение времени, а как раз его воскресение и собирание, что «время» – это фрагментация, дробление, падение «вечности» и что к нему тоже, и, может быть, прежде всего, относятся слова Христа: «чтобы ничего не погубить, но все воскресить в последний день»⁴⁴⁹. В каком-то смысле это и есть воскресение «плоти».

Правда Пруста: искусство призвано к восстановлению времени. Трагический тупик Пруста: совершая это, искусство свидетельствует о Боге, о возможном «прорыве». А у него нет этого прорыва и воскрешенное искусством temps perdu⁴⁵⁰ есть свидетельство о смерти и пропитано тлением. Нету этого удивительного бунинского прозрения:

«Как будто все, что было и прошло,

Уже познало радость воскресенья…»⁴⁵¹.

Жажда одиночества, тишины, свободы – это и есть жажда «освободить» время от загромождающих его мертвых тел, сделать его тем, чем оно должно быть, – вместилищем, чашей вечности. Литургия: претворение времени, наполнение его до конца вечностью. Несовместимость двух «духовностей»: той, что стремится к освобождению от времени (буддизм и всяческая ориентальщина – индуизм, нирвана и т.д.), и той, что хочет освободить время. Пафос неподвижности. Но в «подлинной» вечности все живет. Предел и полнота: в каждом моменте все время и вся жизнь… Но тут вечная проблема: а «злые» моменты? «Злое» время? Предсмертный страшный ужас тонущего, убиваемого, летящего с десятого этажа, чтобы через секунду разбиться о мостовую? «Слезинка» мучимого ребенка?

Четверг, 15 мая 1975

После обеда вчера, вернувшись из семинарии, пытался засесть за работу, кончить статью «Об общении в таинствах» для «Вестника». Полная невозможность. Перечитал и эту статью, и «Иерархию ценностей», и переднюю главу из Литургии («Таинство приношения») и ощутил полную неспособность работать. Это знакомое чувство, когда все кажется ненужным, поверхностным, когда нет внутренней убежденности в том, что пишешь, и в самой нужде писать. Чувство – a quoi bon?⁴⁵² Когда сразу видны все возможные возражения и невозможность все равно по-настоящему сказать то, что хочешь («мысль изреченная есть ложь»⁴⁵³). Всегда в такие минуты поражаюсь людям, которые пишут себе и пишут, «ничтоже сумняшеся». Это бессилие у меня происходит, кроме всего прочего, из внутреннего убеждения, что последняя правда по любому вопросу, в конечном итоге, состоит в coincidentia oppositorum⁴⁵⁴… Эфемерность «статеек». Вот кончил вчера третий том переписки Bremond-Blondel. Какие бури! Споры, волнения – и что от всего этого осталось? Подстрочные примечания каких-то «бремондистов"… Все – membra disjecta⁴⁵⁵, но тогда нужно писать так, чтобы каждый «фрагмент» светился отражением «целого», а это-то и составляет трудность, перед которой опускаются руки…

Пятница, 16 мая 1975

Вечером ужин со студентами в семинарии, а потом два часа по TV старый, когда-то очень мне понравившийся детективный фильм. На письменный стол даже не смотрю и ложусь спать такой усталый, как если бы весь день колол дрова…

Кончилась уже короткая нью-йоркская весна – все распустилось, все заполнилось «luxuriant"-ной⁴⁵⁶ зеленью, и, в сущности, наступило мокрое и душное лето.

Понедельник, 19 мая 1975

Все та же занятость, та же суета. В субботу посвящение в диаконы Сережи Бутенева. Действительно светлое и радостное торжество – и он сам, такой простой, серьезный, светлый, сосредоточенный… Потом прием у Бутеневых, всеми так очевидно ощущаемый свет этого дня. «Слава» у Кесича. Всенощная.

Вчера, в воскресенье, длинная поездка с Л. сначала в Wappingers к дочери Ане (где мы наслаждаемся маленькой Александрой), потом – маленькими дорогами, наперекос – в Kent. Солнечный весенний вечер, красота цветущих деревьев, цветов, совсем еще молодой – «сквозящей» – зелени… Длинный разговор с Л. о Солженицыне, о Виноградовых, об его мечте «русской общины». Как ни переворачиваю все это в своем сознании, вся эта мечта продолжает казаться мне «ложной», ненужной. Это подчинение творчества «русской жизни», искусственно насаждаемой, я ощущаю как какой-то порок в солженицынском мироощущении. Рассказ об его ответе кому-то в Монреале: «Вам нравится наша Канада?» – «Мне нравится только Россия…» Вот это «только» и есть ограниченность, «червоточина» солженицынского величия, его отрицание, пожалуй, лучшего в России – ее «всемирности», ее – «нам внятно все…»⁴⁵⁷. А теперь на страницах «Вестника» ему вторит Вейдле (по поводу «Глыб») – «только в Россию можно верить…» Мое внутреннее отталкивание от всех этих только. Противоречие: если каждому свойственно жить только своим, то не за что бранить Запад в его равнодушии к русской трагедии… Говорят (Никита): «Да, но он – С. – почвенен, народен…» Что же, тем хуже для него, ибо от «почвы» и от «народа» как таковых – свету не воссиять…

Последняя неделя семинарии – начинаю ее, как страшное усилие и бремя…

Вторник, 20 мая 1975

Вот она – тяжелая, сырая нью-йоркская жара. Почти весь день за чтением кандидатских сочинений, часовая запись на ленту – для греческого священника – мыслей о «духовном возрождении», диктовка Ане и т.д. Но хотя бы чувство такое, что «взял быка за рога», начал ликвидацию бременем на совести лежавшей кипы дел.

Сегодня рано утром моя последняя утреня этого учебного года: двадцать четвертого в семинарии! Еще год, и будет четверть столетия в Америке… Думал вчера по пути из Патерсона – не пора ли подводить итоги, уступать место молодым (как этого «требует» Солженицын)?

Вся культура и все в культуре – в конце концов – о Царствии Божием, за или против. Ибо культура состоит из «реализаций» сокровищ сердца («где сокровище ваше…»). Только «секулярист» выпадает из культуры, и с секуляризма начинается ее распад. И еще неизвестно – что хуже и страшнее: секуляризм религиозный или безбожный… Один приводит к другому, порождает другой. Религиозный секуляризм – это отрицание мира как таинства, это превращение Бога в идола. Но идолопоклонство всегда политеистично. Если Бог – идол, то и все остальное постепенно становится идолопоклонством. В том-то и все дело, однако, что Бог не «идол», а полнота наполняющего все во всем, жизни Податель и Сокровище благих, что «трансцендентное» – не нечто «в себе», а метафизическая основа, корень и цель всего сущего. Секуляризм состоит в отрицании не Бога (напротив, он целиком идолопоклоннический), а твари. И борьба с ним состоит не в проповеди «религии» (которая при секуляризме сама становится идолопоклонством, даже когда она облечена в христианские одежды), а в раскрытии «твари» как творения. Современная «апокалиптика», современная «духовность» – лучшая услуга секуляризму… «Всю тварь хочу радости исполнити».

Среда, 21 мая 1975

Чудовищное количество книг, прочитанных мною либо более или менее случайно, или по необходимости (в школе, для лекций, для книг как «материал» и т.д.), или же просто для развлечения и «баланса».

В русской литературе: 1) Толстой, причем читал и перечитывал всегда с наслаждением, во-первых, «Анну Каренину» и, во-вторых, «Войну и мир». Остальное не перечитывал. 2) Достоевского прочел, но за исключением «Братьев Карамазовых» не перечитывал, не тянуло никогда. 3) Чехова могу и хочется перечитывать почти всегда. 4) Тургенева – кое-что перечитал, но с ленцой и случайно. 5) Пушкина – перечитывал, особенно «Капитанскую дочку» и «Повести Белкина». 6) Гоголя – перечитываю всегда с новым наслаждением. 7) Набокова тоже (ради именно почти физического наслаждения). 8) Бунина и т.д. Лермонтов, Розанов, поэты – почти все (не люблю Гумилева и всех «народников», все отдающее «люли, люли…»).

Во французской литературе: Мориак, Жюльен Грин, Жид, Пруст.

Английскую и немецкую не знаю совсем.

Ужасно люблю биографии, дневники (Paul Leautaud).

Вот и весь мой «багаж», в сущности.

«Психоанализируя» себя в этой плоскости, прихожу к следующим выводам:

Я не люблю «идейной» литературы: философии, богословия и т.д. Не люблю потому, думаю, что ощущаю ее ненужной мне, моему видению жизни и религиозному опыту. Идеям и идеологиям предпочитаю конкретное, живое, единичное. Так, всю жизнь читал о французских модернистах, но интересуют меня они как люди, а не их идеи. Что означало для Loisy, с его идеями, служение мессы? Ношение сутаны? Убеждение, что никакие «общие идеи» не объясняют реальности и потому, в сущности, не нужны…

Воскресенье, 25 мая 1975

Вчера: commencement⁴⁵⁸, окончание учебного года (двадцать четвертого в семинарии, тридцатого, считая шесть лет в Богословском институте!). Все эти дни – суматоха, без передышки и, наконец… все прошло хорошо. Очень радостная Литургия вчера, с владыкой Cильвестром. Посвящение в диаконы одного студента. Жара. Солнце. Церемонии сошли благополучно… Еще три недели и – в Labelle! Страстное желание не столько отдыха, сколько – именно работы (мечта закончить летом книгу о Евхаристии).

Вторник, 27 мая 1975

В Тихоновском монастыре вчера на Memorial Day⁴⁵⁹. Поездка рано утром, в одиночестве, по очень любимой мной дороге. В монастыре обычная толпа. Проповедовал о патриархе Тихоне. На обратном пути – страшные заторы на дорогах.

Письмо сегодня от Н.[икиты] Струве. «А.И. нужен Европе, и ему нужна Европа… где идет духовная борьба». Насчет последнего пункта – не знаю (где там борьба?). А насчет того, что Н.[икита] называет «реставрационно-пасторальными» планами, согласен.

Семинария кончилась, но все тот же «завал дел». Солнце, жара, желание отдыха и безработности.

Среда, 28 мая 1975

Преполовение. Ранняя Литургия. Чудный солнечный день.

Ровно год тому назад я сегодня вечером улетал в Цюрих на «горную встречу» с А.И.

Пишу это перед уходом на заседание Orthodox Theological Society⁴⁶⁰. С тоской и скукой. Все очевиднее становится тщета такого рода обществ и деятельности. Если у человека есть что сказать, он скажет это лучше без всяких «обсуждений». Если нет – то все равно ничего нужного и важного не скажет. Творчество возможно только в одиночестве, а мы живем в эпоху ужасающей болтовни, в том числе и религиозной. Как хорошо сказано, «молчание – тайна будущего века…»

Четверг, 29 мая 1975

Опять день, который страшно начинать из-за наполняющих его забот – богословское общество, потом лекция, потом финансовые заседания с В. и снова общество, и так – до вечера. Счастливы люди, умеющие «себя поставить». Что до меня, то я живу в настоящей паутине – обещанных звонков, встреч, разговоров, да еще окруженный безостановочными обидами. Все это где-то камнем лежит на сознании. И просыпаешься уже от всего этого с отвращением…

Вчера после такого дня – «вырвались» с Сережей, Ваней и Машей в Нью-Йорк. В лучах заката the city is glorious⁴⁶¹. Ужин в уютном армянском ресторане Dardanelles.

Пятница, 30 мая 1975

Поездка в Chappaqua, лекция группе священников. Удовольствие, как всегда, от поездки, от одиночества, от солнца.

С утра сегодня – один за другим – студенты со своими проблемами… как у дантиста. Все это приводит в такое состояние, что, когда наконец освобождаешься, как вот сейчас, – уже не знаешь, что делать и за что браться…

Суббота, 31 мая 1975

Сегодня утром длинный разговор с Л. о Солженицыне. Попытка уяснить, чем была бы моя «третья» статья о Солженицыне, теперь уже с учетом опыта, вынесенного из личных встреч с ним.

Первые две («О Солженицыне» и «Зрячая любовь») заключали в себе определенное чтение солженицынского мировоззрения, основной направленности и также и вдохновения солженицынского творчества. Основное утверждение: христианский писатель (триединая интуиция сотворенности, падшести, возрожденности), русский писатель (обращенность к России – «зрячей любовью», и это значит – правдой, ниспровержением мифов) и, наконец, в «Архипелаге», пророческий разрушитель «идеологизма» как основоположного идола и, ergo⁴⁶², зла современного мира.

Вопрос: остается ли все это в силе в свете «опыта» после годичного общения с ним? Было ли это «чтение» ошибкой?

Прежде всего, для меня несомненно, что если в целом мое первое «чтение» остается верным – по отношению к последней глубине солженицынского творчества, то внутри этого «целого» лежат непереваренными «опухолями» довольно-таки страшные соблазны, так что вопрос может быть поставлен так: что возобладает в Солженицыне – та «глубина», что и вызвала восхищение и внутреннее согласие и сделала его чем-то очень «судьбоносным» как в духовной истории России, так и в мире at large⁴⁶³, или же «соблазны», глубину эту, именно как рак, разлагающие и «метастазирующие»? Это, еще раз, столкновение творца, «пророка» с очень сильной, очень яркой личностью, которой именно из-за ее силы и яркости оказывается невыносимым «дар тайнослышанья тяжелый»⁴⁶⁴.

Ясно, что человек-Солженицын и Солженицын-творец не только не в ладу друг с другом, но второй просто опасен для первого. Мне кажется, что до сего времени «человек» смирялся перед «творцом», находил в себе силы для этого смирения, которое одно и делает возможным «пророчество». Но мне также кажется, что сейчас творчество С. на перепутье, и именно потому, что в нем все очевиднее проступает «человек» со своими соблазнами. Я так воспринял уже «Теленка» и многое в «Из-под глыб». Что-то здесь уже не «перегорает», не претворяется, не отделяется от творца и потому не становится «ценностью в себе».

Поэтому так важно, я убежден, разобраться в «соблазнах», определить опухоли.

Первая и, наверное, самая важная из них – это его отношение к России, качество его «национализма». Это не «мессианизм» Достоевского («призвание России»), увенчивающий всю русскую диалектику 19-го века. Это не народничество Толстого, хотя «толстовство» Солженицыну ближе, чем Достоевский с его метафизикой. И у Достоевского, и у Толстого их «национализм» имеет какое-то религиозное и, следовательно, «универсальное» значение, они его так или иначе оправдывают по отношению к тому, что считают высшей истиной или правдой: мессианское призвание России в истории у Достоевского, «правда жизни» у Толстого и т.д. У Солженицына все эти «ценности» заменяются одной: русскостью. Эта русскость не есть синтез, сочетание, сложный сплав всех аспектов и всех «ценностей», созданных, выношенных в России и, даже при своем противоречии, составляющих «Россию». Напротив, сами все эти ценности оцениваются по отношению к «русскости». Так отвергаются во имя ее – Пастернак, Тургенев, Чехов, Мандельштам, Петербург, не говоря уже о всей современности: Платонов, например, и т.д. Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача («Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…») исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение «русскости» в ее, как раз, неизменности. Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой «русскости» Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от «имперскости» русской истории и русской культуры, от «нам внятно все…» В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как – при всех его трагических недостатках – спасителя России от этого тупика. «Русскость» как самозамыкание в жизни только собою и своим – то есть, в итоге, самоудушение… В примате национального над личным. В «ипостазировании» России в одном из ее «воплощений». В антиисторизме, отрицающем возможность развития самого «национального», оказывающегося какой-то сверхвременной «данностью».

Вторая «опухоль» – все возрастающий, как мне кажется, идеологизм Солженицына. Для меня – потрясающей и глубочайшей правдой «Архипелага» было (и остается) обличение и изобличение идеологизма как основного, дьявольского зла современного мира. Марксизм есть, в этом смысле, завершение всех идеологий, идеологии как таковой, ибо всякая идеология отрицает свободу, личность, всякая приносит человека в жертву утопии, истине, оторвавшейся от жизни. Идеология – это христианство, оторвавшееся от Христа, и потому она возникла и царствует именно в «христианском мире». «Пророк» в С. показал, явил это с окончательной силой. Человек в нем все больше и больше «идеологизируется». Идеология – это отрицание настоящего во имя будущего, это «инструментализация» человека (какова польза его для моего или нашего дела). Это переход с «соборования» на полемику. Это – определение от обратного, от отталкивания. Это решетка отвлеченных истин, наброшенная на мир и на жизнь и делающая невозможным общение, ибо все становится тактикой и стратегией. «Идеологизм» Солженицына – это торжество в нем «борца», каковым он является как «человек» (в отличие от творца). Это ленинское начало в нем: разрыв, окрик, использование людей. Это – «средство», отделенное от «цели» (в отличие от Христа, снимающего как страшную сущность демонизма различение «средства» и «цели», ибо во Христе – цель, то есть Царство Божие, раскрывается в «средстве»: Он Сам, Его жизнь…). Солженицыну, как Ленину, нужна в сущности партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь «рвет связи», лишь бы не быть отождествленным с чем-либо чуждым его цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от «дела» и его вождя. И это не «личное», не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели…

Третья «опухоль» – в области религиозного сознания. Творец приемлет «триединую интуицию»⁴⁶⁵. Человек сопротивляется ей, сопротивляется, в сущности, Христу. Ему легче с Богом, чем с Христом. К Богу можно так или иначе возвести наши «ценности», Христос требует их «переоценки». Всякая иерархия ценностей может быть «санкционирована» упоминанием Бога, только одна – абсолютно отличная от всех – возможна со Христом. Религия Бога, религия вообще может даже питать гордость и гордыню («Мы русские, с нами Бог»). Религия Христа и Бога, в Нем открытого, несовместима с гордыней. С Богом можно все «оправдать», во Христе – то, что не умрет, не оживет⁴⁶⁶. Все христианство: «Если любите Меня, заповеди Мои соблюдете…»⁴⁶⁷. И дальше: «Вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге…»⁴⁶⁸.

Среда, 11 июня 1975

Отдание Пасхи. Чудная обедня в солнечной церкви.

Сегодня в журнале] Newsweek заметка о том, что «по слухам» Солженицын поступает в монастырь!

Просто не верится, что завтра мы уезжаем в Labelle!

Labelle, вторник, 17 июня 1975

Уже пятый день в Labelle. В четверг Вознесения выехали из Crestwood'a. Почти всю дорогу под дождем. Ночевали у Ткачуков в Монреале. В Labelle приехали около 11.30 ночи. В субботу убирали дом, я приводил в порядок церковь. В воскресенье – обедня, пять человек. Днем – страшнейшая гроза. Вчера полдня за покупками. Только к вечеру все вошло в норму. Гуляли на закате по дороге, в чудном освещении: первая «встреча» с Labelle…

Со вчерашнего дня засел за работу.

Разговор вчера с Л. о Православии, почему оно – истина. Потому что в нем не предано ни одно из основных «измерений» творения: ни мир (космос), ни человек в его единственности (антропология), ни история, ни эсхатология. Все сходится в целом, но так, что не повреждена ни одна из частей. В Православии не меньше отступничества и измен, чем в католичестве и протестантизме, но ни одна из них не «догматизирована», не провозглашена истиной.

Понедельник, 23 июня 1975

Longue suite de journees radieuses⁴⁶⁹, как написал бы Andre Gide. Но сегодня – уже почти невыносимая жара. На прошлое неделе – в среду и четверг – в Нью-Йорке, в суматохе заседаний, встреч, трепки нервов.

Пятидесятницу отпраздновали хорошо и солнечно…

Страшное желание засесть за работу: только что подсчитал, что на программе (летней) у меня не больше и не меньше, чем девять заседаний!

Воскресенье, 29 июня 1975

Целая неделя солнца, жары, света, блаженства! Кончил главы для юбилейной книги OCA⁴⁷⁰ (о времени митрополита Леонтия, о начале Иринея), теперь с радостью засел за «Евхаристию». Сегодня воскресенье всех святых. Обедня и длинное кофепитие на веранде Апраксиных. Потом – на веслах – через озеро с Л. Озеро – прекраснее, чем когда бы то ни было…

Среда, 9 июля 1975

Дни за днями – все то же солнце, то же счастье от озера, гор, зелени, света… Записывать, собственно, нечего. Утром – до двенадцати – работа, не сегодня-завтра кончу главу о приношении (третий draft!⁴⁷¹). После обеда длинные прогулки с Л., каждый день новая, и безостановочное наслаждение. Вечером почти всегда «что-то» у «кого-то»: Трубецкие, Апраксины, Мортоны, Мейендорфы…

Правда, совесть почти всегда скребет что-то недоделанное: неотвеченные письма и т.д. Но это стало уже привычным состоянием. Но лета такого как будто никогда еще не было!

Воскресенье, 13 июля 1975

Письмо от владыки Александра (Семенова-Тянь-Шанского) от 3.VII.75:

«Дорогой о. Александр! Это письмо будет длинным. Ваш брат только на днях принес мне Вашу книгу «Of Water and Spirit». Может быть, напишу о ней для Вестника, а пока что хочу Вам сказать, что я давно так не просто читал, а всем нутром переживал и переживаю эту книгу. Начал со Spirit⁴⁷², а Water⁴⁷³ еще буду понемногу читать. Читая, прежде всего представил Вас как некое целое – духовно. Понял, что с ранних Ваших лет Вы переживали антиномию отвержения и приятия мира, антиномию, которую Вы так и оставили как антиномию. Я также, может быть, уже долго, если не с юности, это переживаю. Вот почему Ваша книга так уязвила меня. Беда, да это все же не беда, в том, что очень трудно, а может быть и невозможно, до конца разделить мир падший, отверженный и мир принимаемый, благословляемый. Одновременно с Вашей книгой читаю Исаака Сирина – очередную аскетическую книгу (какую-либо из таких книг по очереди читаю постоянно и думаю: это и надо всем отрывками читать как часть молитвенного правила). Вот одновременное чтение этих двух книг еще больше обострило антиномию. У Вас проблема особенно обострена там, где Вы говорите о sex'e. Это, конечно, особенно задевает меня, так как здесь я знал и всю озаренную светом высоту, и, к сожалению, и темную сторону. В общем от Вашей книги, в которой указанная антиномия обнаруживает, что она есть действительно нечто важное для Вас, остается впечатление, что какая-то боль, вероятно, у Вас не изжита, есть она и у меня. Так легко, отсекая недолжное, задеть и прекрасное, и, наоборот, прославляя мир Божий, прекрасный, прихватить и прославить недолжное…

У меня это всегда может случиться, так как я не только монах (полуфиктивный, ибо не жил в монастыре), но все же и поэт, и художник. «Отцы-пустынники» иногда (так кажется) отсекают слишком многое, а мы многие, и, пожалуй, частично и Вы (уже вряд ли сейчас), как будто склонялись к принятию больше, чем нужно. Было время, в других книгах казалось, Вы несколько больше, чем нужно отталкивались от многого монашеского. В новой книге… Вы, может быть, и приблизились к золотой середине, которая все же остается антиномией, что для нас, тварных существ, драматично.

Но этот явленный Вами драматизм и есть то, что делает Вашу книгу живой, в конце концов прекрасной. Некоторые ее страницы восхищают, то есть возносят. А почему слова могут возносить? Потому что само Воплощенное Слово вознеслось на небо, чтобы и нас возносить.

Все, что пишу, хотя и конкретно, но недостаточно конкретно. Как я понимаю Ваше желание, жажду оживить литургическую жизнь! Конечно, эта жизнь и есть жизнь настоящая…

…я привык хвалить Ваши книги, а эту хвалить не хочется, потому что переживаю ее внутри себя. Она стала частью моего духовного содержания или выразила многое, что во мне было всегда, и, конечно, лучшего, но и драматического…»

Письмо от Никиты Струве (8.VII.75):

«Спасибо за обстоятельное письмо. Что же, эмпирический облик А.И., вероятно, не раз заставит нас страдать и недоумевать. После декабрьского визита я ведь тогда вроде как бы заболел от его непонимания ситуации в целом и обостренного его страха быть «использованным». В этом отношении с ним нужно быть сугубо осторожным. Тяжка его манера писать «неприятные» письма. Такие письма я получал, а особенно – телефонные звонки…

Его непонимание сути карловчан меня огорчает. Я думаю, нам нужно продолжать его медленно, но упорно просвещать – прямо или через Вестник, который он читает. Что людей он часто не понимает, вернее, ошибается в них, я тоже неоднократно замечал. Но что он «мечется», мне понятно: увы, выкорчевать такую глыбу из почвы не могло остаться без последствий. Вот он и ищет, где «найти почву», и мечется… За него страшно, ему бы теперь где-то осесть и опять засесть за писание, там, «где он неуязвим». Ведь он в путешествии с апреля месяца, не понимаю, как он выдерживает… И все же он – у России единственный, и рядом с ним от Шрагина до Максимова все – пигмеи…

Очень радуюсь Вашему пристрастию к Вестнику и жду продолжения Литургии… Благодаря, в частности, Вам, А.И., нашим московским друзьям, Вестник как будто действительно приобрел некое значение… Только что приехавший один Мишин друг из Москвы, К. Великанов, очень милый молодой математик и церковник, подтвердил, что Вестник читают не только церковные круги, но и шире вся демократическая интеллигенция и он как бы выполняет миссионерскую функцию…»

Понедельник, 14 июля 1975

Кончил в пятницу свою главу «Евхаристии» о приношении. Как всегда, при переписывании и перечитывании – кажется «не тем"… Теперь пускай рукопись поспит в ящике.

В субботу 12-го храмовый праздник в Монреале. Архиерейская служба, «трапеза», чудный хор… С детства люблю храмовые праздники. Еще думал во время Литургии: что в жизни давало мне самую чистую радость – косые лучи солнца в церкви во время богослужения.

С сегодняшнего дня засел за сборник своих статей. Перечитывал, выбирал.

Послезавтра – приезд Андрея.

В Монреале накупил книг. Читаю (в связи с размышлениями о «правом» и «левом») Le Grain et la Paille Francois Mutterand⁴⁷⁴. Хотел проверить, пересмотреть свою, как мне казалось, «правую» нелюбовь к его «левизне». Нет, не нравится и не убеждает, хотя и несомненная «личная искренность». Но в книге и искренность кажется пронизанной насквозь расчетом.

Понедельник, 21 июля 1975

Для памяти:

В среду 16-го: солнечное, жаркое утро, наполненное ожиданием Андрея. Как я люблю эти счастливые ожидания, эту наполненность времени приближающимся. Смотрим из здания аэропорта, как садится его аэроплан. Радость свидания. Радость – с тех пор – его присутствия, его поразительной доброты, такта и тоже его очевидной радости быть с нами…

Вчера: храмовый праздник, с обычной суетой, но хорошей и радостной. Обедня в тесном алтаре с архиереем, крестный ход, общая трапеза. Вечером – очень удачный ужин вшестером с владыкой Сильвестром и Трубецкими.

Сегодня, после недели перерыва, засел за статью о Hartford'e (к 1 августа).

Солнце. Счастье.

Среда, 23 июля 1975

Чудные дни с Андреем. И все то же изумительное, в солнце и свете «плавящееся» лето.

Смешно, но в сущности – всегда тот же единственный вопрос: что нужно?

Суббота, 26 июля 1975

«Северный день»: ослепительно ясный, ветреный, весь – изнутри – праздничный. Один из тех дней, когда от этой красоты, от этого солнца, света, блеска делается почти больно: «о чем это?» и «как этим пользоваться?».

А. и Л. уехали за покупками в соседний город. Я один, несколько часов тишины. Все эти дни – чудные прогулки втроем, но работать не успеваю, и это создает фон некоторого недовольства собой. Очень веселые ужины – вчера с Трубецкими, позавчера – с Мейендорфами и т.д. Веселье, радость Андрея, так очевидно наслаждающегося всем этим.

Сегодня ночью – странный, мучительный сон о Солженицыне. В этом сне С. совсем другой, поверхностный, властный. И почему-то – попытка В. Рудинского(!) убить нас обоих…

Чтение Espaces Imaginaires Claude Mauriac'a⁴⁷⁵. С одной стороны, раздражает этот французский эгоцентризм, придавание мирового значения разговорам в парижских барах и салонах. С другой – подлинность этой сосредоточенности на внутренней жизни: одной, неповторимой у каждого человека, этой попытки – всегда! – вернуть время, зафиксировать счастье, этой печали о текучести, об уходе всего…

Воскресенье, 10 августа 1975

Все эти дни грусть об отъезде Андрея (в прошлое воскресенье, 3-го). Поездка втроем в Нью-Йорк чудовищной, неслыханной жарой. Прогулка по раскаленному, расплавленному Нью-Йорку. Прощанье в аэропорту Kennedy. Потом после трех очень занятых дней в семинарии – возвращение вдвоем сюда. Дождь. Поломка автомобиля. Ночевка в Saratoga. Вечером – прогулка по этому городу.

Тут все то же солнце, тот же свет и жара. Освещенные солнцем белые березы на фоне синего-синего озера. Дети… Все время в какой-то «лирической волне», в светлой печали, точно в созерцании всего того, «что было и прошло…» И не уходит, а живет, наполняя сердце все более и более блаженной тяжестью…

Все это сегодня утром пережил особенно сильно, идя в церковь, а потом – исповедуя на воздухе, за алтарем с этим удивительным видом на озеро, леса, холмы. Август – «как желтое пламя"… Прочел J. Francois Kahn «Chacun son tour»⁴⁷⁶, продолжаю Claude Mauriac'a, удивляясь «созвучности».

Перечитал вчера, по фотокопии, главу «Таинство приношения». Совсем не знаю, совсем, совсем – хорошо ли это или же плохо, нужно или не нужно. Одно знаю – это то, что я чувствую и думаю. Простая, по-своему освобождающая мысль: если то, что я чувствую и думаю, не нужно, или же уже давно всем известно, или слабо, поверхностно – ну что ж, тогда все это писание канет в небытие, и дело с концом. Писать, однако, стоит только свое…

Желание вернуться к «Иерархии ценностей»: это, в сущности, внутренний диалог с Солженицыным, да и с другими… Если каждое воскресенье лежит на моей ладони причастие жизни вечной, то рассуждать о проблемах, о России, о чем угодно так, как если бы этого не было, невозможно, или же тогда с нашей верой произошло что-то чудовищное.

Все это лето: «царство радостных грез»⁴⁷⁷.

«Опиум для народа»:

– А. после смерти жены. Разговоры на «религиозные темы». Но «интересует» его в религии только смерть. Если про Бога – ему скучно, это его не интересует. И вот от священника требуется, чтобы он немедленно «давал ответы» и «утешал». В церкви – свечка на «заупокойный» столик, записка с именем жены. Что это – я чего-то так и не смогу никогда почувствовать в этой «религии» или же и впрямь все это не имеет никакого отношения к христианству…

– В гостиной у Трубецких слышу разговор старушки Т.Л. с Мариной Апраксиной. Обсуждают какую-то «очень интересную книгу о загробном мире и покойниках». Старушка с возмущением: «Это совсем не православная книга. Он (автор) пишет, что покойники с нами всегда, а ведь Церковь учит, что только сорок дней…» Сижу и думаю о том, что все это вообще значит и каков смысл в подобных разговорах…

– Летом в Labelle всегда острее чувствую ужасное несоответствие между «собою» и тем, чего от меня ждут, хотят, требуют как от священника. В общем – чтобы все было, как привыкли. Тоска от всего этого.

Воскресенье, 17 августа 1975

Книги, прочитанные за лето:

Lionel Groulx. Memoires, volume IV.

Claude Mauriac. Les espaces imaginaries (Le temps immobile, II).

Francois Mitterand. La paille et le grain.

Roger Garaudy. Paroles d'homme.

Jean Francois Kahn. Chacun son tour.

Simon Leys. Ombres chinoises.

Andre Glucksmann. La cuisiniere et le mangeur d'hommes⁴⁷⁸.

Сейчас дочитываю книгу Leys о Китае. Невероятно, уму непостижимо. Главное то, конечно, что из этого «маоизма» – тупого, ужасного – и то ухитрились сделать мечту, надежду, откровение.

Сегодня освящение озера – уже в двадцать четвертый раз!

Ужин с Анюшей в лабельском ресторанчике. Прелесть летнего, душного вечера в этом Богом забытом городишке. Радость от этого контакта с самой бесхитростной жизнью после стольких сложных рассуждений о ней. Иногда чувство: «…et j'ai lu tous les livres»⁴⁷⁹.

Все эти дни – работа: статья о Хартфорде, которую, запутавшись, отложил на время, «Иерархия ценностей», тезисы о литургическом богословии, письма.

Письмо маме по случаю ее восьмидесятилетия, заставившее вдруг снова остро пережить ее присутствие, ее огромное место и значение в моей жизни. Писал действительно «от души"…

Вторник, 19 августа. Преображение

Преображение. Ясно и холодно. Чудная служба. До Литургии много исповедников. И такое ясное чувство: что все – и грехи, и сомнения наши – от измены внутри себя свету и радости, тому, что составляет всю суть этого удивительного праздника. «Земля вострепета…» Чувствовать этот «трепет» во всем: в словах, в вещах, в природе, в себе – вот и вся христианская жизнь, или, вернее, сама жизнь, христианством дарованная и даруемая.

Как всегда в этот день, так отчетливо «поминались» на проскомидии: митр. Евлогий, о. Киприан, о. С. Булгаков, о. В. Зеньковский, о. М. Осоргин, о. С. Четвериков, все те, кто, так или иначе, дали мне этот «трепет» почувствовать – «о нем же» все «мое» богословие. О радости, «которой никто не отнимет от вас»⁴⁸⁰…

Пятница, 22 августа 1975

Все эти дни – за писанием «Иерархии ценностей». Как всегда, то, что кажется простым в замысле, оказывается бесконечно трудным в исполнении. Мне кажется, что я всегда испытываю то же самое: а именно, что трудность от того, что статья, в сущности, уже готова (tout est pret, il ne reste qúa ecrire⁴⁸¹, как говорил Расин о «Федре»), но «воплотить» ее, разгадать – трудно, почти невозможно.

Суббота, 23 августа 1975

Длинный разговор с Алешей Виноградовым о Солженицыне. Разговор полезный, потому что пришедший как раз тогда, когда я впал в уныние от невозможности «выразить» «иерархию ценностей» и уже готов был бросить ее, как на прошлой неделе бросил Hartford. Теперь буду снова пытаться.

На дорожке в лесу, после обеда («весь день стоит как бы хрустальный»⁴⁸²) – разговор с Л. о… старости и смерти. Я говорю ей, что мне иногда кажется, что я уже получил от жизни все, что хотел от нее получить, узнал то, что хотел узнать, и т.д. Начало старости – и вот думается, что это должно было бы быть временем подготовления к смерти. Но не в смысле сосредоточивания на ней внимания, а, наоборот, в смысле очищения сознанием, мыслью, сердцем, созерцанием – «квинтэссенции» жизни, той «тайной радости», из-за которой душе уже «ничего не надо, когда оттуда ринутся лучи»⁴⁸³.

Молодость не знает о смерти, а если знает, то это «нервоз», как было у меня в пятнадцать лет. Смерть не имеет ко мне отношения, а если вдруг получает его, то это возмутительно, и в этом возмущении затемняется вся жизнь. Но вот постепенно – уже не извне, а изнутри – приходит это знание. И тут возможны два пути. Один – все время заглушать это знание, «цепляться за жизнь» («еще могу быть полезным»), жить так – мужественно. Как если бы смерть продолжала не иметь ко мне отношения. И другой, по-моему – единственно верный, единственно подлинно христианский: знание о смерти сделать, вернее, все время претворять в знание о жизни, а знание о жизни – в знание о смерти. Этому двуединому знанию мешают заботы, сосредоточенность жизни на жизни…

Современная «геронтология» целиком сосредоточена на первом пути: сделать так, чтобы старики и старухи чувствовали себя «нужными» и «полезными». Но это одновременно и обман (на деле они не нужны), и самообман – ибо они знают, что не нужны. В другом плане, однако, они действительно нужны, только не для тех же «забот», в которых раздробляется и уходит вся жизнь. Нужна их свобода, нужна красота старости, нужен этот отсвет «лучей оттуда», в них совершающееся умирание душевного тела и восстания духовного…

Поэтому аскезу старости, это собирание жизни нестареющей нужно начинать рано. И мне все кажется, что мой срок настал. Но сразу же встает столько «забот» и «проблем"…

Прибавлю еще: потому, что молодость не знает о смерти, не знает она и жизни. Это знание тоже приходит «видевше свет вечерний…» И был вечер, и было утро – день первый⁴⁸⁴… Молодость «живет», но не благодарит. А только тот, кто благодарит, знает жизнь.

«Ce doux royaume de la terre…»⁴⁸⁵.

Воскресенье, 24 августа 1975

Сегодняшний апостол (1Кор.3:10–15):

«Каждый смотри, как строит. Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы – каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду; а у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня…»

Это прямо об «иерархии ценностей».