V. В Петроградской духовной академии (1867–1896)

Переход мой из Московской в Петроградскую духовную академию почти совпал с наступлением ректорства приснопамятного протоиерея о. Иоанна Леонтьевича Янышева, только за 7 месяцев до моего возвращения в родную академию сделавшегося (с 27 ноября 1866 г.) ее ректором, преемником известного Иоанна (Соколова; † епископ Смоленский). Более половины моей здесь службы прошло под начальством этого весьма замечательного ректора, давшего совершенно новое направление академии. 17 лет его ректорства (с 27 ноября 1866 г. по 19 октября 1883 г.) представляли поистине блестящий, славный период в истории Петроградской академии, до сих пор носящий название «Янышевского». Считаю себя счастливым, что пришлось мне начать службу в родной Alma Mater именно в этот период времени, после серьезной подготовки в дорогой Московской академии.

Переход мой в Петроградскую академию был довольно необычен. Слышно было, что он устроился по представлению ректора высшему начальству, без совещания с корпорацией профессоров. Это было в каникулярное время в конце июня 1867 г. (перевод мой состоялся 30 июня того же года), в отсутствие академических преподавателей. По всей вероятности, ректор, протоиерей И.Л. Янышев, советовался только с тогдашним о. инспектором академии, архимандритом Хрисанфом (Ретивцевым), который, можно полагать, не только предложил мою кандидатуру, но посоветовал избрать и указанный выше способ моего перевода, имея в виду хорошее обо мне мнение тогдашней корпорации академических наставников и собственные свои выгоды и цели. Ему выгодно было получить себе помощника по кафедре основного и догматического богословия, которую он до того времени занимал один, да кроме того избранием таким помощником именно меня он достигал и некоторых других целей. Прежде всего, он делал нечто приятное и ректору, моему по жене родственнику (жена моя приходилась родной племянницей супруге И.Л., А. Е. Янышевой), и моему тестю, протоиерею И. В. Васильеву, только что назначенному тогда председателем Учебного при Св. Синоде комитета, членом которого состоял и сам о. архимандрит Хрисанф. Если же советник ректора, далеко не лишенный тонкости и сообразительности, и предвидел неудовольствие своих коллег, профессоров академии, от такого способа избрания и назначения нового преподавателя, то может быть, был даже отчасти этому рад, думая про себя, что, дескать, «попадет» за это от них ректору – протоиерею, по существу же полагал, что академия от моего назначения ничего не проиграет, да и коллеги ничего против меня иметь не могут; скорее, в душе будут рады переходу к ним бывшего их питомца, некогда очень желанного (1863 г.) сочлена в их семье (см. гл. III – о замещении кафедры новой церковной истории), и в конце концов всё устроится к общему благополучию. Так оно и случилось. Слышно было, что когда в конце августа 1867 г. съехались после каникул профессоры, в первом же заседании конференции ректору пришлось выслушать от них немало горячих и резких речей по поводу незаконности (по форме) моего перевода, с оговоркой, впрочем, что по существу они ничего против меня не имеют и даже рады, что назначение состоялось, но почему сделано не так, как бы следовало по законам и академическим обычаям?

Действительно, все мои бывшие наставники встретили меня как давно желанного сослуживца, очень приветливо, а некоторые даже рассказали о том, что было в общем собрании академических преподавателей по поводу моего перевода в родную академию, прибавляя, что, в сущности, ничего они против того не имеют. Из визитов, которые сделаны были мной бывшим моим наставникам, а теперь сослуживцам, в особенности памятен был один, именно – профессору И.А. Чистовичу. «Вы, вероятно, – заметил он, – не останетесь на кафедре догматического богословия. Ведь этот предмет в научном отношении совсем неинтересный. Он ведь – не наука; это не что иное, как распространенный катехизис. Полагаю, что вы займете кафедру философии вместо Василия Николаевича Карпова, дни которого сочтены (недолго спустя после этого разговора он действительно и скончался – 2 декабря того же 1867 г.), и я желал бы, чтобы вы были моим ближайшим сотрудником по преподаванию философских наук». Поблагодарив почтенного профессора за это лестное для меня предложение, я, однако, со всей решительностью отклонил его, заявив, что у меня образовалось совсем другое настроение, решительное расположение к занятиям богословскими предметами, что хотя у меня очень мало знаний из круга науки догматического богословия, но есть надежда поставить преподавание этого предмета более или менее на научную почву, при этом, кажется, прибавил, что намерен придать своим чтениям историко-догматический характер, что действительно и сделал.

Такой характер первых моих чтений по догматическому богословию объясняется как влиянием московской школы – приснопамятного великого церковного историка о. А. В. Горского и советами нового моего ректора о. И. Л. Янышева, очень сочувствовавшего такому именно методу преподавания этого важного предмета, так, наконец, и моим скептическим взглядам на возможность создать систему догматического богословия. Казалось тогда, что после трудов Преосв. Макария (Булгакова) и Филарета (Гумилевского) сделать что-либо в этом направлении, достойное академической кафедры, невозможно и что пришлось бы в таком случае повторять их труды, в особенности многотомный и уже прославленный труд Преосв. Макария. Только через три-четыре года (1872) я приступил к чтению лекций по системе догматического богословия, параллельно с чтениями по историческому изложению догматов. Вызван был к тому самими моими слушателями, как увидим далее, а до того времени мои чтения имели исключительно историко-догматический характер.

Разделили мы с о. архимандритом Хрисанфом – он в звании экстраординарного профессора, а я в звании бакалавра – преподавание предмета следующим образом: он взял введение в богословие (основное богословие) и первую часть догматического, то есть учение о единстве Божием, о Троичности Лиц в Боге и о творении мира видимого и невидимого (Ангелов). Все остальное, то есть вторая, большая часть догматики выпала на мою долю.

Так как первым предметом моих чтений было Лице Христа Спасителя, а затем все то, что привнесено христианством в область Богооткровенной веры, то, идя историко-догматическим путем, естественно было заняться, прежде всего, последними временами, перед пришествием Спасителя, с целью проследить, каким образом иудейский мир приготовлялся к принятию Мессии, какие в то время существовали в еврействе понятия относительно важнейших вопросов веры и не было ли в этих понятиях подготовительных элементов к принятию христианства. Порекомендованный мне о. ректором И. Л. Янышевым, только что явившийся тогда, очень интересный труд римского богослова, впоследствии старокатолика Лянгена³⁰⁷, содержащий обстоятельное изложение и анализ всего того, что явилось в религиозной иудейской литературе в промежуток времени между появлением последних книг Св. Писания Ветхого Завета и Новозаветными Писаниями свв. апостолов, помог мне осуществить эту задачу. Общий вывод был тот, что в иудейской литературе того времени более или менее близко подходили к чаянию того полного озарения, которое явилось в христианстве, но что это были, однако, лишь слабые проблески, подобные утренней предрассветной заре, предшествующей появлению солнца – Христа, и что невозможно объяснить появление христианства путем будто бы естественного развития бродивших в иудействе идей и представлений, как стремилась к тому отрицательная немецкая критика. После этих чтений следовало обратиться к изложению догматических данных, заключающихся в Новозаветных книгах Св. Писания, или к тому, что на Западе называется «Библейским богословием», как первой части исторического изложения догматов, и чем, как увидим далее, пришлось заняться впоследствии, но на сей раз я начал чтение прямо с истории раскрытия догматов в период святоотеческий и средневековый. При этом руководствовался западными, так называемыми «историями догматов» – как римско-католическими³⁰⁸, так и протестантскими, и последними преимущественно, в особенности трудом Каниса³⁰⁹, весьма объективного, очень беспристрастного, даже в профессиональных вопросах строго ортодоксального в лютеранском смысле богослова. Нужно признаться, что эти чтения на первых порах почти совершенно лишены были самостоятельности и имели конспективный характер, заключая массу довольно отрывочных сведений и представляя беглый обзор богатой истории догматических движений в святоотеческий и средневековый период. Если в чем проявлялась моя самодеятельность, то почти только в переработке даваемого немецкими пособиями материала, да в исключении всего того, что отзывалось протестантством или католичеством. В общем же, долг справедливости требует признать, что в этот первый период моей деятельности на новой кафедре я состоял в порядочном рабстве у немцев и освободился от него только после 1869 г., когда приступил к более или менее самостоятельной разработке предмета и составлению новых лекций, прежние же сдал в архив. Такова судьба первых лекций, насколько нам известно, огромного большинства академических преподавателей прежнего, по крайней мере, времени, когда не существовало нынешней подготовки кандидатов на занятие академических кафедр.

Тогдашний ректор Петроградской академии протоиерей Иоанн Леонтьевич Янышев³¹⁰, как видно из предыдущего, вполне одобрял принятый мной метод чтений. Богато одаренный от природы, сначала бакалавр математики в родной академии, вскоре заграничный (в Висбадене) священник, потом блестящий профессор богословия в Петроградском университете, оставивший в нем по себе громкую славу³¹¹, далее – снова заграничный священник и протоиерей (в Берлине и Висбадене), в 1864 г. – преподаватель в Копенгагене закона Божия и русского языка принцессе Дагмаре, ныне вдовствующей Государыне Императрице Марии Феодоровне; в 1866 г., по Высочайшему повелению, – ректор Петроградской духовной академии, Янышев был человеком философского склада ума, светлых, широких взглядов, высоко ставивший научные интересы, прекрасно знакомый и с родной академией, и с постановкой преподавания в университетах как отечественных, так и заграничных немецких, энергичный, многоопытный, много видевший и испытавший на своем веку, несмотря на свои сравнительно небольшие годы (40 лет – в 1866 г.). Он составил себе идеал духовной академии, во многом совершенно не похожий на тот, выражением которого была тогда наша отечественная духовная академия. Идеалом его был богословский факультет преимущественно немецких университетов.

Ректорство его совпало с эпохой преобразований в духовно-учебной среде, и он оказался как нельзя более кстати на ректуре в столичной академии, вблизи той среды, где вырабатывались духовно-учебные планы, и вскоре сделался одним из самых видных и влиятельных руководящих деятелей духовного просвещения, в академии же приобрел, с течением времени, большой авторитет. Не считаем, однако, нужным скрывать, что первые его шаги на новом поприще службы были не особенно удачны, в чем он, впрочем, в значительной степени был виноват сам, благодаря своему увлекающемуся характеру. Дело в том, что встреченный академической корпорацией наставников весьма приветливо, как желательный начальник, как славный питомец академии, он, рассказывали, на самых же первых порах поставил своих сослуживцев в оппозиционное к себе отношение. В своих речах и особенно во вступительном своем слове, из текста: «на Моисеовом седалище седоша книжницы и фарисеи», он обидел память старой Петроградской академии, как бы зачеркнул все ее прошлое. Между тем, родная академия гордилась этим прошлым, в особенности эпохой Преосв. Макария (Булгакова), славного ее ректора и выдающегося духовного писателя, богослова и церковного историка. А нужно при этом заметить, что большинство преподавателей Петроградской академии того времени были питомцами именно Макарьевского периода. «Новый ректор, – говорили тогда (мне пришлось слышать это впоследствии от других, так как при вступлении о. И. Л. Янышева в должность ректора я служил в Московской академии), – сам еще ничего не сделал, а между тем осмелился так отнестись ко многим славным, во всяком случае, именам, к историческим традициям академии и установившемуся укладу ее жизни. Посмотрим, что он сам даст академии». В частности, и относительно академической дисциплины взгляды нового ректора резко расходились со взглядами старейших представителей академической преподавательской корпорации. Для них идеалом в этом отношении были строгие Макарьевские времена. Они вздыхали о строгом Макарьевском режиме, расшатанном при преемниках Преосв. Макария – Феофане (Говорове), Нектарии (Надеждине), Иоанникии (Рудневе) и Иоанне (Соколове), в период от 1857 до 1866 г., и мечтали об его восстановлении. Новый же ректор, сам воспитанник тех же Макарьевских времен, далеко не был их поклонником и являлся поборником совсем другого строя студенческой жизни, несравненно большей свободы. Были еще и некоторые другие обстоятельства, содействовавшие усилению недоразумений между новым ректором и академическими профессорами, но об этом будет сказано далее.

Ближайший его помощник, инспектор академии архимандрит Хрисанф (Ретивцев)³¹², мало был способен к улаживанию означенных недоразумений, напротив, по своему характеру и положению, в каком очутился, был склонен содействовать их усилению. По-видимому, он был далеко не чужд ревности монаха, подчиненного лицу из белого духовенства, да и личный его характер располагал его к тому же. Очень даровитый, прекрасный, блестящий профессор, производивший сильное впечатление на студентов своими умными и живыми лекциями, он был очень популярен и в среде корпорации академических наставников. В высшей степени живой и общительный, интересовавшийся всем – от важных событий до мелочей жизни, он всегда был как нельзя более в курсе академической жизни и очень любил делиться своими впечатлениями со своими сослуживцами. И в Петрограде он был тем же, что в Казани, во время своей службы в Казанской академии, – по описанию его бывшего слушателя, студента VIII курса Казанской академии, профессора П. В. Знаменского. Вот что читаем в замечательной, в высшей степени интересной «Истории Казанской академии»³¹³ этого почтенного профессора: «Молодой, рыжеватый монах, с юркими движениями, с живым, несколько подозрительным взглядом маленьких, бегающих во все стороны глаз... Это была крепкая философская и вместе с тем живая историческая и литературная голова, с самой разносторонней научной и житейской любознательностью и даже увлечением. Не было на свете новости в области ли немецкой трансцендентальной философии, в области ли современной политики Наполеона III, в жизни ли бакалавров или студентов, которой он не постарался бы узнать первым, принимая во всем живейший интерес. С раннего утра его непременно можно было видеть бегущим по академическому двору от одного наставнического флигеля к другому; это значило, что он или услыхал о каком-нибудь курьезе между студентами, о новом оригинальном изречении ректора Иоанна (Соколова; † епископ Смоленский), о скандальчике в городе, или вычитал, за чаем из газет, какую новую каверзу устроил Наполеон III, и спешил поделиться новостью с приятелями». Точь-в-точь то же самое было и в Петроградской академии, куда он перешел на службу еще при предшественнике о. И.Л. Янышева, Преосв. Иоанне (Соколове). При таких особенностях ума и характера о. Хрисанфа понятно, какую богатую пищу для необыкновенной житейской любознательности и какой богатый материал для критического ума инспектора давали распоряжения и взгляды нового ректора, в силу предносившегося последнему идеала академической жизни, совершенно не похожего на старый – Филаретовских и Макарьевских времен. Нисколько поэтому неудивительно, что инспектор о. архимандрит Хрисанф очутился во главе академической оппозиции ректору, был, можно сказать, ее душою. Таким он остался и по выходе из академии на ректуру Петроградской семинарии в 1869 г., перед самой академической реформой. Близкое соседство семинарии и академии и тесная дружба с некоторыми из старейших профессоров академии, в особенности с преемником по инспекторству, заслуженным профессором К. И. Лучицким, очень облегчали выполнение этой роли. Так продолжалось дело и после 1869 г. (добрые пять лет), до 1874 г., когда архимандрит Хрисанф, возведенный в сан епископа Астраханского, отбыл из Петрограда, а профессор К. И. Лучицкий вместе с инспекторством оставил, в том же 1874 г., службу в академии. Впрочем, это относится уже к периоду времени после преобразования академии в 1869 г., – предмету дальнейшего нашего рассказа.

Из моих тогдашних сослуживцев по Петроградской академии огромное большинство были мои прежние наставники по студенчеству, достаточно мной уже охарактеризованные (см. гл. III). Из новых были только ректор, инспектор и четыре бакалавра (Л. А. Павловский, Т. В. Барсов, А. Е. Светилин и П. Ф. Комаров).

Ректор, ординарный профессор по кафедре нравственного богословия, избрал этот предмет (а не догматическое богословие, как делали это его предшественники), потому что ему казалось легче и удобнее совместить занятия этим предметом с исполнением многотрудных ректорских и других (по придворной службе) обязанностей. Не раз он говорил мне, что догматическое богословие требует более молодых сил, более времени и более безраздельной ему преданности, чем нравственное богословие, почему он и решился избрать последнее, а для первого вызвать меня из Московской академии. От себя прибавлю, что философский склад ума о. И.Л. Янышева наиболее подходил к кафедре нравственного богословия, серьезная научная постановка которого требует именно такого склада, что, вероятно, инстинктивно чувствовалось И.Л. и что, в конце концов, повело к появлению замечательного, капитального его труда – системы нравственного богословия. Справедливость требует заметить, однако, что сильному уму И.Л. далеко не вдруг удалось овладеть своим предметом. Слышно было, что по временам он разочаровывался в ценности своих лекций, чего не скрывал от близких ему людей. В лице И.Л. академия получила, несомненно, прекрасного, блестящего профессора, превосходного, заботливейшего обо всех сторонах ее жизни ректора, а корпорация наставников – симпатичного, деликатнейшего главу, дружественно, в высшей степени доброжелательно относившегося к ее сочленам и терпеливо – к их недостаткам, а подчас и не совсем корректным выходкам. К сожалению, наши тогдашние сослуживцы, привыкшие к совершенно другому обращению прежних ректоров, не сумели оценить, по крайней мере в первые годы его ректорства, изысканную его вежливость и деликатность его обращения и несправедливо заподозрили его в неискренности и даже в иезуитстве. Слишком уж резок был контраст между ним и его предшественником, грубо деспотичным Преосв. Иоанном (Соколовым), да и другими, более ранними ректорами.

Впрочем, то, что сказано выше об И.Л. Янышеве, как профессоре нравственного богословия, относится собственно к периоду после преобразования академии (после 1869 г.); до того же времени (1867–1868) он преподавал педагогику, а кафедру нравственного богословия с 1866 г. занимал, в звании бакалавра, П. Ф. Комаров, бывший мой слушатель по Московской академии³¹⁴, не представивший магистерской диссертации, а потому оставленный в 1869 г. за штатом (о нем см. в IV гл. моих «Воспоминаний»). Его место на кафедре нравственного богословия (соединенного с педагогикой по уставу 1869 г.) и занял о. И.Л. Янышев.

Из новых лиц, кроме ректора, инспектора (о. Хрисанфа) и П. Ф. Комарова, оказались моими сослуживцами мои сверстники по студенчеству – курсов: старшего XXIV, моего XXV и младшего XXVI, именно Л. А. Павловский, бакалавр патристики³¹⁵, Т. В. Барсов, бакалавр церковного законоведения, мой сотоварищ по студенчеству, и А. Е. Светилин³¹⁶, бакалавр логики и психологии. Первый – более практического, чем научного склада ума, второй – не пользовался симпатиями большинства сослуживцев, вследствие особенностей его характера, третий отличался большой скромностью, застенчивостью, сосредоточенностью, глубокомыслием, во многом и складом ума и характера, отчасти даже наружностью, напоминая бывшего моего сослуживца по Московской академии, профессора В. Н. Потапова, также преподавателя логики и еще новой философии.

Корпоративная жизнь преподавателей Петроградской академии во многом отличалась от Московско-Посадской. Здесь профессоры и бакалавры не жили в таком близком общении, как в Сергиевом Посаде. Немногие, человек шесть (В. И. Долоцкий, Н. И. Глориантов, А.И. Предтеченский, И.Е. Троицкий, Т. В. Барсов, П.Ф. Комаров), имели казенные квартиры в здании академии, остальные были рассеяны по Петрограду, и если первые естественно часто виделись, то последние жили особняками как друг от друга, так и от академических насельников, имея особый круг знакомых и родных, что представляло свои выгодные и невыгодные стороны.

Материальное положение преподавателей столичной академии оказалось также несколько иным, чем в скромном Посаде. Правда, по примеру Московской и вслед за ней, и в Петроградской академии существовала такая же прибавка, от Александро-Невской Лавры, к казенному жалованию: ординарному профессору (вместо 858 р.) – 1200 р., экстраординарному (вместо 429 р.) – 900 р., бакалавру (вместо 429 р.) – 700 р., но этих средств было недостаточно при дороговизне столичной жизни, в особенности для людей семейных. Для примера возьму себя. Нанял я квартиру за 300 р. в год (25 р. в месяц), осталось 400 р. – на всё про всё; более чем скромное содержание! Так прожили мы конец 1867 и весь 1868 год; к концу 1868-го, началу 1869-го, с выходом инспектора архимандрита Хрисанфа на ректуру в Петроградскую семинарию, я получил прибавку в 200 р., на меня перевели его оклад – экстраординарного профессора (900 р.), в виду моего семейного положения, хотя я и не был возведен в это звание. Считал себя счастливым, располагая в месяц уже 75 р., а за исключением платы за квартиру, – 50 р. Но это счастье было очень кратковременное; продолжалось оно месяца два-три. Перед преобразованием академий по новому уставу, месяца за три-четыре до 30 мая 1869 г. (время утверждения устава), Лавра отказалась давать прибавки к нашему жалованию, в виду будущих возвышенных окладов содержания, в размере университетских. Случилось это совершенно неожиданно. Большое было разочарование, когда, настроенные на ожидание близкого улучшения нашего быта, явились мы в январе или в феврале этого года к эконому академии, и нам объявили, что мы, бакалавры, вкупе с экстраординарными профессорами, получим по 35 р. с копейками месячного жалования.

При таких обстоятельствах поневоле приходилось прибегать к литературному труду, как к добавочному средству существования. В половине месяца карман обыкновенно оказывался совершенно пустым, и идешь, бывало, с некоторым смущением, к казначею редакции «Христианского чтения» профессору И.Ф. Нильскому за получением 10–15 рублей в счет гонорара за печатающиеся в журнале статьи. Отсюда и ведут начало мои «Очерки истории литургии нашей православной Церкви» (1868) и «Истории древних национальных литургий Запада» (1870), печатавшиеся в «Христианском чтении». Не будь гнетущей нужды, едва ли появились бы на свет эти очерки, отнявшие у меня немало времени от занятий новым предметом преподавания (догматическим богословием), с трудами по которому я не мог еще выступить в печати по недостаточному его изучению. По временам еще помещал статьи публицистического характера в «Церковно-общественном вестнике» А. И. Поповицкого.

Главным двигателем преобразования был тогдашний обер-прокурор Св. Синода (с 1865 г.) граф Д.А. Толстой. Он повел это дело со свойственной ему энергией и настойчивостью. С января 1868 г. учрежден был комитет для пересмотра устава академий – под председательством Нижегородского архиепископа Нектария (Надеждина), бывшего нашего ректора. Но душой комитета был не председатель, человек ничем не выдающийся, кроме полного сочувствия делу преобразования и потому persona grata у графа Д.А. Толстого, а члены комитета, в особенности председатель Духовно-учебного комитета протоиерей И. В. Васильев и ректор Петроградской академии протоиерей И. Л. Янышев. Оба они горячо были преданы делу преобразования и являлись прекрасными, весьма сведущими представителями постановки высшего богословского образования на Западе: протоиерей И. В. Васильев – в римско-католическом мире, протоиерей И.Л. Янышев – в протестантском. Сверх того, протоиерей И. В. Васильев, – высокодаровитая личность с сильным и уравновешенным характером, очень живой, остроумный и красноречивый, весьма влиятельный во всех высших сферах, и светских и духовных, – имел большой вес и значение и у обер-прокурора Св. Синода графа Д. А. Толстого³¹⁷.

Прочие члены комитета были также в своем роде люди замечательные и вносили свою долю влияния в дело преобразования. Главный священник армии и флота, протоиерей М. И. Богословский, человек также авторитетный и влиятельный и в духовных и отчасти светских кругах, сильного, непреклонного характера, некогда безраздельно властвовавший в училище правоведения, в бытность свою его профессором и законоучителем, доктор богословия (что тогда было большой редкостью), являлся в комитете представителем умеренно консервативного элемента. Видные представители министерства народного просвещения – профессоры Петроградского университета И. Е. Андреевский и Историко-филологического института А. Д. Галахов – тянули, конечно, в сторону преобразования и факультетского устройства духовных академий на манер университетов. Ректор Петроградской духовной семинарии архимандрит Павел (Лебедев; † архиепископ Казанский), человек широких взглядов, был также на стороне преобразования. О Н. А. Сергиевском, директоре канцелярии обер-прокурора, и говорить нечего: он, конечно, усердно творил волю своего принципала – обер-прокурора. Профессор И. А. Чистович, авторитетный знаток истории академии, автор «Истории С.-Петербургской духовной академии. 1858–1888» (СПб., 1889), примыкал также к поборникам коренного преобразования духовных академий; сверх того, он взял на себя особую миссию – быть горячим защитником светских наук, в частности философии, в составе академического курса; тогда было довольно сильное течение в пользу преобразования академий в специально богословские заведения, вроде университетских богословских факультетов. Наконец – Е.И. Ловягин, он же делопроизводитель комитета, почтенный профессор математики, отстаивавший, хотя и не особенно энергично, существование физико-математических наук в академическом курсе.

Были в комитете и случайные члены, присутствовавшие в нескольких заседаниях его: Литовский архиепископ Макарий (Булгаков) и очутившиеся в это время в Петрограде делегаты (по случаю 50-летнего юбилея Петроградского университета в феврале 1869 г.) академий Московской и Казанской: ректор Московской академии протоиерей А. В. Горский и профессор Казанской академии Н. П. Соколов³¹⁸. Архиепископ Макарий был горячим поборником преобразования; А. В. Горский, как и естественно было ожидать, – не особенно к нему расположенным. Кстати, во время своего пребывания в Петрограде незабвенный мой бывший ректор, А. В. Горский, к великой моей радости, удостоил меня своим посещением на моей скромной квартире.

Так, трудами упомянутых лиц и выработан был Высочайше утвержденный 30 мая 1869 г. устав духовных академий, – со всеми его особенностями.

Одной из главных была специализация и разделение преподаваемых наук на три группы, или отделения: богословское, церковно-историческое и церковно-практическое, с немногими общеобязательными для всех студентов предметами. Общеобязательными были: Св. Писание Ветхого и Нового Завета (2 каф.), основное богословие, логика, психология, история философии, метафизика и педагогика. К богословскому отделению причислялись: догматическое богословие, нравственное, сравнительное, патристика, библейская археология и еврейский язык. К церковно-историческому: библейская история, общая церковная история древняя и новая (2 каф.), история русской Церкви, гражданская история древняя и новая (2 каф.), русская гражданская история и русский раскол. К церковно-практическому: пастырское богословие с гомилетикой (1 каф.), церковное право, церковная археология, словесность и славянские наречия. Из древних языков для каждого студента был обязателен только один, из новых – тоже.

Слабые стороны такого учебного плана скоро были замечены. Это – преобладание небогословских наук перед богословскими в двух, по крайней мере, отделениях: церковно-историческом и церковно-практическом³¹⁹, недостаток полноты богословского образования студентов по причине отнесения к отделенским, специальным, некоторых важнейших предметов, каковы в особенности общая церковная история и догматическое богословие³²⁰, наконец большая неравномерность в количестве предметов, подлежавших изучению студентами отделений и выслушиваемых еженедельно лекций³²¹.

Идея специализации духовно-академического образования носилась, так сказать, в воздухе тогдашнего времени и находила почти общее признание. Но кому именно принадлежала первая мысль о таком учебном плане, о разделении всех наук на три группы, или отделения, сказать наверное трудно. У И. А. Чистовича в его «Истории С.-Петербургской духовной академии...». СПб., 1889, стр. 113) говорится, что Преосв. Макарий (Булгаков), тогдашний архиепископ Литовский, присутствовавший в одном из заседаний комитета по преобразованию академий, высказался за такое разделение, с усвоением отделениям таких именно наименований. Очень может быть, что ему именно принадлежит первая мысль и что его авторитет повлиял на других членов. За такое, как бы факультетское устройство академических курсов ухватились, вероятно, прежде всего, светские члены комитета, профессоры университета и историко-филологического института (И. Е. Андреевский и А. Д. Галахов); к ним присоединились профессоры И. А. Чистович и Н. А. Сергиевский, может быть, и архимандрит Павел (Лебедев). Но главную опору оно нашло в протоиерее И. Л. Янышеве, горячем и убежденном защитнике самой строгой специализации, как можно было убедиться из неоднократных наших с ним бесед, причем он усиленно, между прочим, защищал практическое отделение, ссылаясь на устройство немецких богословских факультетов. Протоиерей И. В. Васильев был сторонником более умеренной специализации; с ним, по всей вероятности, сходился во взглядах и протоиерей М. И. Богословский.

После введения в действие новый учебный план устава 1869 г. принес много добрых и ценных плодов. Студенты стали несравненно серьезнее, чем прежде, относиться к изучению наук, в особенности отделенских. Лично я был очень рад, что мой предмет был специальным, отделенским. Никогда я не имел таких внимательных и усердных слушателей, как в период времени от 1869 до 1884 г. Вообще во всех классных занятиях прошла какая-то бодрая, живая струя. Тем досаднее была явная крайность в проведении прекрасного и благодетельного, в сущности, принципа специализации, являлось предчувствие недолговечности нового устава и сильное опасение возврата к прежнему академическому строю, что потом, к сожалению, и случилось в 1884 г. Одушевленный такими мыслями и чувствами, я даже рискнул в 1874 г. выступить печатно с доброжелательной, но откровенной критикой учебного плана по уставу 1869 г., с указанием вышеупомянутых его недостатков, со своим проектом разделения всех наук академического курса на две группы, или отделения, – богословское и церковно-историческое, и с другой комбинацией относительно общеобязательных предметов. Статьи мои напечатаны в «Церковно-общественном вестнике» А. И. Поповицкого (1874, № 45–47) – конечно, без подписи фамилии автора.

Далеко небезопасно было тогда выступать с подобной, хотя и очень сдержанной критикой, при известном деспотичном и не терпевшем возражений характере обер-прокурора, графа Д. А. Толстого. Дело это держалось в большом секрете, имя автора было известно только самым близким ко мне людям и – никому в академии, но был один момент, угрожавший нарушением моего секрета. Вскоре после напечатания упомянутых статей, в том же 1874 г., ревизовал нашу академию Литовский архиепископ Макарий (Булгаков). После ревизии, в собрании всех наставников академии, в квартире ректора, Преосвященный ревизор заводит, между прочим, речь о новом академическом уставе, причем заявляет, что он читал статьи «Церковно-общественного вестника», находит их, в общем, справедливыми и основательными³²², и потом вдруг обращается к тут же присутствовавшему лектору французского языка и редактору «Церковно-общественного вестника», А. И. Поповицкому, со словами: «А.И., кто писал эти статьи? Вы сами?». «Да, я сам», – отвечал А.И., при гробовом моем молчании.

Была еще одна сторона в учебном плане устава 1869 г., которая подвергалась жестокой и почти общей критике. Это постановка IV курса. Три первых курса – I, II, III – назначены были для чтения лекций, IV – для практических занятий. Оставалось мало времени для чтения полных курсов, оно сокращалось на четверть против прежнего (до преобразования), даже больше, так как на III курсе студенты писали уже кандидатские сочинения и, естественно, были мало расположены к слушанию лекций, с чем преподавателям поневоле приходилось считаться. И хотя количество лекций в этом курсе не уменьшилось, даже иногда увеличивалось, по расписанию, но на самом деле, в студенческой практике оно сокращалось... IV же курс, назначенный для практических занятий и для приготовления к магистерскому экзамену, считался малополезной, чтобы не сказать больше, тратой времени³²³. Недовольство такой постановкой классных занятий было в нашей академии, нужно признаться, почти общим, защитников было очень немного. Между ними самым горячим был ректор. Пишущий эти строки принадлежал также к этому меньшинству, не разделяя мнение большинства, – на следующих основаниях.

Никогда не считал я полноту курсов задачей академии, держась мнения, что для академий, как высших учебных заведений, должно быть девизом «non multa sed multum», полагая, что то, что является необходимым требованием для духовных семинарий, совершенно необязательно, даже в некоторых отношениях вредно для духовных академий. Осмеливаюсь так думать и теперь. Нападки на IV курс также казались мне маловескими и несостоятельными. Больше всего нападали на безделье и леность студентов этого курса, получивших уже право на степень кандидата, при переходе с III на IV курс, за поданные курсовые сочинения, и потому считавших себя вправе почивать на лаврах. Нельзя отрицать, что таких было немало, но это были худшие студенты. Таких людей, способных пролежать на боку не один, а целых четыре года, всего было, есть и будет известное количество, при всех уставах. В данное время их было больше, чем прежде, но ведь и количество всех студентов более, чем удвоилось, при широко открытых дверях академии. Лучшие же студенты проводили этот год с огромной для себя пользой; ревностно занимались даваемыми им работами, главным образом по изучению литературы избранных ими для магистерского экзамена предметов (группы из двух-четырех), в частности – наиболее выдающихся руководств по этим наукам. Кроме того работали над своими кандидатскими сочинениями, с целью превратить их в магистерские через расширение или вообще некоторое изменение темы; практиковались в составлении и чтении пробных лекций по избранным ими предметам. Эти практические занятия чередовались со слушанием некоторых, правда немногих, теоретических лекций, читанных наставниками в видах дополнения или завершения курсов I–III. Все это сильно возбуждало энергию студентов и располагало их к научной, серьезной, самостоятельной и вместе спокойной работе, даже худших заставляло кое-что делать, так как и они были обязаны давать отчет в своих занятиях надлежащим наставникам, и было совестно являться перед ними совсем с пустыми руками и головой. В крайнем случае, – берем средних студентов – IV курс был далеко небесполезен хотя бы в том отношении, что давал возможность осмотреться, подвести итоги многолетнего (15–16 лет) их ученья в духовном училище, семинарии и академии, наметить себе путь дальнейшей жизни и деятельности и накопить энергию для будущей преподавательской деятельности. И опыт показал, и наблюдения подтвердили, что из питомцев академий периода 1869–1884 гг. выходили наиболее энергичные семинарские преподаватели; таким оказывались нередко даже лица, не особенно усердно и успешно проходившие академический курс.

За исключением указанных выше особенностей устава 1869 г., другие – не только не встречали себе возражений в академической среде, но находили, напротив, полное сочувствие. Таковы: постановка академического совета, отделений и пр., вообще все административное устройство и направление разносторонней ученой и учебной академической жизни. И жизнь родной академии потекла усиленным темпом, весьма стройно, под управлением такого идеального, в особенности для того времени, ректора, каков был протоиерей И.Л. Янышев, и под попечительством ближайшего ее начальника, весьма благожелательного к академии, мудрого митрополита Исидора.

Митрополит Исидор (Никольский) был замечательнейший святитель. Воспитанник Петроградской академии того периода (1821–1825), когда в ней еще жив был дух Филарета (Дроздова), знаменитого ее ректора (хотя тогда уже наступил период реакции – годы 1824-й и следующие), еще более сблизившийся с московским святителем в течение своей семилетней службы в Москве, как ректор Московской семинарии (1833) и викарий Московский, епископ Дмитровский (1834–1840), митрополит Исидор был близок по своим идеалам и просветительным стремлениям (перевод Библии на русский язык) к знаменитому московскому святителю, но он резко и во многих отношениях выгодно отличался от митрополита Филарета чертами личного характера. Крайне сдержанный, в высшей степени спокойный, до поразительной невозмутимости, ровный, вежливый в обращении, склонный к юмору, чуждый порывов к произволу и часто встречающемуся архиерейскому деспотизму, глубоко проникнутый чувством законности, в высшей степени дальновидный, наконец, искренно сочувствовавший успехам духовной науки – таков был митрополит Исидор. Под его начальством, как за надежной стеной, спокойно могла жить родная академия и развиваться в новом направлении. Нет никакого (для меня по крайней мере) сомнения, что митрополит Исидор в глубине души сочувствовал уставу 1869 г., конечно – в общем, а не во всех его частностях. Обладая далеко недюжинным умом, он был вообще более широкого кругозора, чем многие его собратья в высшей церковной иерархии. Припоминается разговор с одним лицом, близким к высшим духовным сферам, именно с профессором И. А. Чистовичем (зять протопресвитера В. Б. Бажанова). Сравнивая митрополита Исидора с тогдашним митрополитом Киевским Арсением (Москвиным)³²⁴, профессор Чистович выразился так: «Наш владыка куда выше киевского по уму, по светлому и широкому кругозору». Сочувствие митрополита Исидора новому академическому строю, по свойству крайне сдержанного его характера, не выражалось ярко, но оно чувствовалось. Замечательно, как он благожелательно относился к академическим диссертациям на ученые степени, снисходительно к некоторым слабым их сторонам. Мы были свидетелями, как он ласково относился к труженикам науки, присутствуя на диспутах, академических актах, или принимая подносимые ему труды. Мы сами лично испытали это, например, по случаю появления моих трудов по литургике («Очерк истории литургии нашей православной Церкви» и «Очерк истории древних национальных литургий Запада»³²⁵), или по поводу представления ему мной лично экземпляра моей докторской диссертации. В особенности горячо он сочувствовал трудам по Св. Писанию³²⁶. Помнится, он даже сам держал корректуры по толкованию книг Св. Писания в печатавшихся в «Христианском чтении» статьях доцента И. С. Якимова и других. А вынесенное им на своих плечах издание полного русского перевода Библии? Одно это слишком громко говорит об известном его настроении и направлении. Вообще, чувствовалось, что у него есть ученая жилка, что он далеко не безразлично относится к сильному научному движению, порожденному уставом 1869 г. Правда, нечто в этом случае (и может быть, немалое) может быть отнесено на счет его склонности идти по господствующему течению, к той замечательной его способности мириться с Толстовскими реформами, в силу которой он потом помирился и с Победоносцевским направлением, хотя, как увидим далее, он иногда давал пассивный отпор последнему. Нельзя отрицать и того, что у него во многих случаях не доставало стойкости в отстаиванье своих прав и в защите академии, – от нападок со стороны характерного обер-прокурора, графа Д. А. Толстого (например, в деле проф. Н. И. Глориантова и В. И. Модестова), или от попыток Учебного духовного комитета подчинить академии комитету в некоторых сторонах административной и даже ученой деятельности. Мы все очень удивлялись, что он, первенствующий член Св. Синода и, в сущности, его председатель, способен был нередко подписывать указы Св. Синода, осуждающие состоявшиеся и им самим утвержденные определения академического совета. Мы волновались и недоумевали, а он оставался совершенно спокойным, как будто это совсем его не касалось. «Удивительный человек, – выразился раз по этому поводу И. Л. Янышев в конфиденциальной беседе. – Вероятно, у митрополита есть какое-нибудь особое мировоззрение». Активное выступление против не нравящихся ему решений было совсем не в духе митрополита Исидора. Он способен был только на пассивную оппозицию, и в этом отношении был неподражаем. Как на самый характерный факт такой оппозиции можно указать на защиту меня, как редактора «Церковного вестника», от К. П. Победоносцева, от нападок этого обер-прокурора на данное мной направление академическому органу, бывшему в то же время (до 1888 г.), в официальной части, органом Св. Синода; об этом, в высшей степени замечательном, инциденте будет подробно сказано в своем месте. Наконец, – еще одна черта характера митрополита Исидора. Он был строгий исполнитель закона, у него сильно было развито чувство законности. Вот, например, был такой случай. Приходит к нему исполняющий обязанности ректора профессор Е. И. Ловягин с докладом, и вдруг среди докладываемых дел попадается один журнал с таким светским определением, которое возбуждает недоумение митрополита. Докладчик в защиту светского решения ссылается на какой-то параграф устава. Митрополит говорит: «Посмотрим», достает с полочки за своей спиной (доклад был в кабинете) академический устав и, удивленный прочитанным параграфом, со словами: «Странный параграф», подписывает журнал. Вообще, хотя подчас мы критиковали нашего мудрого старца начальника, но глубоко его почитали и искренно любили – как своего попечителя, который давал нам жить и трудиться с легким сердцем и со спокойной душой. После его кончины мы оценили его еще более. Да будет благословенна память этого замечательного святителя, 32 года стоявшего во главе Св. Синода (1860–1892), 57 лет епископствовавшего (1834–1892) и скончавшегося почти 93-летним старцем (без 24-х дней, род. 1 октября 1799 г., сконч. 7 сентября 1892 г.).

Ректором почти во все время действия устава 1869 г. был протоиерей И. Л. Янышев. Он оставил службу при академии за полгода до введения устава 1884 г. (19 октября 1883 г.).\

Совет Петроградской академии 1869–1884 гг. По уставу 1869 г. управление академий сосредотачивалось в совете под председательством ректора. Совет разделялся на общий и частный. Общий состоял из всех профессоров академии, ординарных и экстраординарных. Частный – из ректора, его помощников по отделениям, инспектора и представителей трех отделений, по два от каждого. Первый ведал важнейшие дела по ученой и учебной части, второй решал дела административного и менее важного характера.

Большую роль играли как в том, так и в другом совете в особенности помощники ректора и отчасти выборные от отделений. Первыми помощниками ректора были: по богословскому отделению – профессор И. А. Чистович, по церковно-историческому – профессор И. В. Чельцов, по церковно-практическому – профессор В. И. Долоцкий. Инспектором остался прежний – профессор К.И. Лучицкий. Членами от отделений в частном совете были: от богословского – ординарный профессор М.А. Голубев, экстраординарный профессор И. Т. Осинин и (по кончине вскоре, 22 августа 1869 г., М.А.Г., с октября того же года) – экстраординарный профессор А. Л. Катанский, от церковно-исторического – экстраординарный профессор М. О. Коялович и И. Ф. Нильский, от церковно-практического – ординарный профессор Е. И. Ловягин и экстраординарный профессор Н. И. Глориантов. Секретарем совета и правления в первые годы по преобразовании (1869–1873) был А.В. Белецкий, прекрасный, можно сказать идеальный, секретарь³²⁷.

Дальнейшие перемены состояли в следующем. На место профессоров В. И. Долоцкого и И. А. Чистовича³²⁸, вышедших в 1873 г. в отставку, избраны были помощниками ректора по церковно-практическому отделению проф. Е. И. Ловягин и по богословскому позже, уже в 1877 г. (4 года эта должность была вакантна), – профессор А. Л. Катанский. В 1874 г., вместо профессора К. И. Лучицкого, вышедшего в отставку, избран был инспектором проф. М. О. Коялович. В 1878 г., после кончины И. В. Чельцова, он (М.О.К.) был избран помощником ректора по церковно-историческому отделению, а инспектором – профессор И. Ф. Нильский. Таким образом, весь этот период времени (1869–1884) прошел при двух помощниках ректора по всем трем отделениям (по богословскому – И. А. Чистович, А. Л. Катанский; церковно-историческому – И. В. Чельцов, М. О. Коялович; церковно-практическому – В.И. Долоцкий, Е.И. Ловягин) и при трех инспекторах: К. И. Лучицком, М. О. Кояловиче, И. Ф. Нильском³²⁹.

Выборы в эти должности привлекали большое внимание и производились с особенной осмотрительностью. Памятны в особенности выборы на должность помощников ректора по богословскому и церковно-историческому отделениям.

По выходе, в 1873 г., в отставку И. А. Чистовича выборы помощника ректора по богословскому отделению долгое время не производились, так как в отделении (кроме ректора) не было ни одного ординарного профессора. Через два года появляется наконец в отделении ординарный профессор в лице Д. А. Хвольсона, выбаллотированного 31 августа 1875 г. в это звание. После некоторых колебаний совет дозволил в 1876 г. членам отделения в своем присутствии баллотировать Д. А. Хвольсона на должность помощника ректора; баллотировка дала положительный результат, и совет постановил «об утверждении в сей должности представить Св. Синоду» (журн. 15 февраля 1876 г.). Однако это «представление» так и не состоялось в виду того, что слышались (между прочим и из Св. Синода) голоса, протестующие против избрания в руководители отделения человека, не имеющего богословского образования, к тому же еврейского происхождения, хотя и почтенного ученого, православного вероисповедания. В объяснение такой задержки, в журнале заседания совета, состоявшегося (14 февраля 1877 г.) ровно через год после избрания Д.А., читаем в представлении богословского отделения, что «Д.А. Хвольсон, избранный богосл. отделением 15 февр. 1876 г. на вакантную в сем отделении должность помощника ректора, но не представленный советом академии к утверждению в сей должности, в виду (?) приближавшегося в то время 25-летнего срока службы г. Хвольсона и необходимости избрания его вновь на дальнейшее продолжение академической службы, ныне заявил отделению, что он по личным своим обстоятельствам не может принять на себя должность помощника ректора, о чем отделение и имеет честь представить совету». Но все это только казовая сторона дела, более или менее приличный для совета выход из неловкого положения. Главное же дело было в упомянутых слухах и толках и в ожидании, что вскоре может получить права на занятие этой должности другой член отделения, экстраординарный профессор А. Л. Катанский, который через месяц после февральского, 1877 года, заседания совета действительно и представил (15 марта того же года) докторскую диссертацию на рассмотрение. 26 мая того же 1877 года моя диссертация была допущена до публичной защиты, 5 июня состоялся мой диспут, 22 августа – утвержден в степени доктора богословия, 31 августа – баллотирован на звание ординарного профессора, а 6 октября – на должность помощника ректора. Баллотировка на эту последнюю должность производилась членами отделения в присутствии совета, через закрытую подачу голосов (баллотировальными шарами), причем получилось четыре избирательных и ни одного неизбирательного. Так окончилось это довольно щекотливое дело.

Памятен еще другой случай, при баллотировке также в должность помощника ректора по церковно-историческому отделению. Этот случай глубоко и приятно поразил всех нас проявленным при этом чисто рыцарским благородством. В 1878 г., после кончины И. В. Чельцова, нужно было избрать ему преемника по должности помощника ректора. Баллотируются, в присутствии совета, членами отделения три кандидата, ординарные профессоры М. О. Коялович, И. Ф. Нильский и И. Е. Троицкий. И вдруг оказывается, что все трое получают все избирательные шары и ни одного неизбирательного. Баллотировка повторяется, результат получается тот же, и так до трех раз. Наконец, сами баллотирующиеся (в особенности И. Ф. Нильский и И. Е. Троицкий, тут были еще двое-трое экстраординарных профессоров) убеждают своих товарищей положить себе «черняков». Убеждение подействовало, и избирается единогласно старейший из членов отделения, в то время занимавший должность инспектора академии, профессор М. О. Коялович. Нужно заметить, что закрытые баллотировки, вообще, не в этом только случае, поражали большим беспристрастием и справедливостью. К акту баллотировки приступали каждый раз с большой серьезностью, с сознанием нравственной ответственности. Нередко можно было слышать фразу: «Невелик этот шарик, а ведь им можно убить человека». Помнится, эту фразу особенно часто любил повторять профессор И. Ф. Нильский при баллотировках на ученые степени и звания.

Отделения академии. В самой тесной связи с деятельностью совета стояли отделения. Это были как бы постоянные, организованные комиссии, ведавшие делами по замещению вакантных в академии кафедр, рекомендацией кандидатов на их замещение, рассмотрением программ преподавания подлежащих академических наставников, отзывов о сочинениях на ученые степени, предварительным присуждением этих степеней, а равно – поощрительных наград за студенческие сочинения, и вообще всеми делами, касавшимися деятельности как преподавателей, так и студентов, входивших в состав отделения. Результатом было то, что предварительными работами отделений весьма облегчалась деятельность совета и ректора, сберегалось много времени, избегались лишние разговоры и прения, так как в отделенских представлениях приводились все нужные справки по делу, давался и проект решения, оставалось только согласиться с ним или его отвергнуть.

Такая организация и деятельность отделений имели большое значение прежде всего для самих академических наставников. В состав отделений входили, без исключения, все преподаватели академии – и старшие и младшие, с одинаковым правом голоса. Деятельное участие тех и других, при обсуждении разнообразных академических дел, не могло не отразиться на них благотворно, приучая всех принимать близко к сердцу все события общеакадемической жизни, сближая старших преподавателей с младшими, обогащая младших через общение со старшими большей ученой и педагогической опытностью, подготовляя их к будущей деятельности в качестве членов совета, попутно дисциплинируя самонадеянную молодежь и подчиняя ее авторитету старших сослуживцев. Последнему обстоятельству мы придаем немалое значение в стройном течении тогдашней академической жизни.

Отделения имели большое и благотворное влияние и на студентов в смысле возбуждения их энергии и даже дисциплинирования. Каждого студента знали в отделении, и то или другое мнение о нем обобщалось между преподавателями, что придавало больший вес установившемуся мнению того или другого отдельного преподавателя; студенты жадно прислушивались к тому, что о них говорят в отделении. Сверх того, привыкали смотреть на членов отделений как на своих защитников или строгих судей в делах дисциплинарного свойства, что сдерживало их в должных границах относительно поведения и косвенно помогало академической инспекции поддерживать в академии дисциплину.

В особенности большое для студентов значение имели помощники ректора. С ним студенты вели разнообразные переговоры: относительно сроков подачи семестровых сочинений, об освобождении того или другого студента, по уважительным причинам, от экзамена, назначенного на известный день, о полученных на экзамене баллах, об изменении этих баллов и т. п. Им же подавались и семестровые сочинения, для передачи подлежащим наставникам, с отметками дня их получения; по истечении срока подачи сочинения не принимались, а их авторы отсылались к ректору для того, чтобы он собственной властью, если находил то возможным, разрешал вопрос об их принятии. Присутствие помощника ректора на всех экзаменах (кроме магистерских в IV курсе) по предметам отделения в качестве председателя экзаменационной комиссии, обыкновенно состоявшей из трех человека (помощника ректора, преподавателя известного предмета и ассистента), хорошо знакомило с каждым студентом, и студенты это знали и чувствовали, что есть глаз, наблюдающий за их успехами и отчасти за тем, как они держат себя на экзаменах.

Были случаи, когда помощники ректора оказывали немаловажные услуги делу академического спокойствия и мира. Был, например, такой случай. Когда я был помощником ректора по богословскому отделению (1877–1884), в известный день на одном из курсов был назначен экзамен по одному из общеобязательных предметов, именно по педагогике. Так как преподаватели этих предметов входили в состав богословского отделения, то и председателем на экзаменах по этим предметам был всегда помощник ректора по богословскому отделению, что, кстати сказать, ложилось на него немалой тяжестью: приходилось присутствовать на 25–30 экзаменах по общеобязательным предметам (студентов всех отделений – до 100 человек), крайне продолжительных. Перед началом упомянутого экзамена являются ко мне депутаты от этого курса с заявлением, что их товарищи экзаменоваться по этому предмету не будут, так как преподаватель не соглашается исключить для экзамена несколько билетов (3–4) из выданной им программы, между тем, говорили депутаты, эти билеты падают на случайно не записанные лекции. А нужно заметить, что большинство наставников обыкновенно удовлетворяло подобные просьбы студентов, и они привыкли к этой практике; неуступчивость преподавателя, а может быть и резкий тон отказа возбудили на этот раз чувство протеста, вылившееся в такой некорректной форме³³⁰. После моих увещаний не делать такого рискованного шага депутаты удалились с обещанием переговорить с товарищами. После того является снова депутат от них с заявлением, что студенты явятся на экзамен. Через несколько минут все мы, в составе полной комиссии, отправляемся в аудиторию в полной уверенности, что инцидент улажен. Но каково было наше удивление, когда мы находим аудиторию совершенно пустой, – ни одного студента... Тогда я снова призываю одного из студентов этого курса и, зная по собственному опыту (наша студенческая история 4 октября 1861 г.), что угрозами о репрессиях ничего не достигнешь, становлюсь на совершенно другую точку зрения, обращаюсь к чувству обязательной и для студентов порядочности и обычной житейской вежливости и корректности, и с этой точки зрения разъясняю им все неприличие их поступка – после данного слова заставить всю почтенную комиссию идти во второй раз в аудиторию (в первый раз мы в ней были, кажется, до приема студенческой депутации), чтобы полюбоваться на голые ее стены и пустые парты. Нужно еще заметить, что к студентам по этому поводу являлся инспектор И. Ф. Нильский или его помощник, уважаемый студентами А. В. Васильков, а может быть и тот и другой, но не имели успеха. Моя речь подействовала на студентов, и экзамен состоялся, причем упомянутые 3–4 билета не были изъяты из обращения (в удовлетворение преподавателя), но дозволено было, по моему настоянию, заменять их другими, если они попадались отвечавшим. Один из оставшихся в живых студентов этого курса (XXXVIII – 1881 г.) недавно, в случайном разговоре, сообщил мне, что некоторую долю влияния на благополучный исход этого дела имела симпатия студентов ко мне, как к председателю комиссии. Что касается власти ректора, то никакого умаления ее от существования его помощников по учебной части не было. Ректор был высшей инстанцией, к которой отсылали его помощники, что бывало нередко, но к чему студенты прибегали весьма неохотно, так как имели мало надежды на удовлетворение их ходатайств; ректор очень оберегал авторитет своих помощников. Существование лишней, посредствующей между ним и студентами инстанции еще более возвышало ректора, не говоря уже о том, что освобождало его от многих, не особенно важных дел и забот.

Возвращаюсь к отделениям. Между ними заметно было благородное соревнование и проявлялось стремление к преобладанию относительно влиятельности в совете, но серьезной борьбы не было. Конкурировали, главным образом, церковно-историческое отделение с богословским, церковно-практическое оставалось в тени и как-то заслонялось первыми, стушевывалось. Церковно-историческое, очень сплоченное, благодаря однородности своего состава и старшинству по службе его членов, гордилось еще тем, что имело своими слушателями лучших из студентов. Богословское, не уступая ему в численности членов, даже превосходя его в этом отношении, благодаря принадлежности к своему составу преподавателей общеобязательных предметов, не имело такой сплоченности. В него входили преподаватели не только различных богословских предметов, но и философских, а ведь философия всегда не особенно дружила с богословием, да и члены богословского отделения были различных возрастов, старые перемешивались с молодыми. По количеству и качеству студентов, избиравших богословское отделение, оно также уступало церковно-историческому, хотя и насчитывало немало даровитых студентов в своем составе. Заседания отделений были довольно частые, не менее, иногда и более, одного в месяц, в зависимости от количества дел, подлежавших рассмотрению для представления в совет. Если в каком из отделений дело отделенских собраний было поставлено наиболее серьезно, то это именно в богословском. Его заседания ни разу не превращались в товарищеское препровождение времени, как это часто практиковалось в церковно-историческом, где после обсуждения и решения отделенских дел собрания заканчивались товарищеским вечером с обычными развлечениями. Ничего подобного не было в нашем богословском, и хотя и у нас всегда заседания заканчивались небольшой братской трапезой, но даже и за столом продолжался обмен мыслей, беседа на научные или церковно-общественные темы. Такой тон задал первый наш председатель, первый помощник ректора, профессор И. А. Чистович, мой предшественник по этой должности. Ему следовал и я, его преемник. Собирались всегда вечером, по очереди, в квартирах семейных членов, старейших по службе, во время моего председательства – по большей части в моей квартире. Приятно вспомнить эти серьезные, дружественные собрания!..

По совести говоря, отделения ничего кроме добра и многоразличной пользы не внесли в жизнь академии, и поистине жаль, что с уставом 1884 г. они прекратили свое существование. Они имели важное значение для жизни академии в административном, педагогическом и ученом отношениях, для совета же академии они оказывали неоценимые услуги.

В совете, в особенности частном, по большей части только завершался цикл дел, предварительно разработанных в отделениях и восходивших в него в виде проектов решения – письменных или устных. Совету оставалось только или соглашаться с представлениями отделений, или отвергать их. Понятно, насколько деятельность совета оттого облегчалась и ускорялась. Едва возникали прения по этого рода делам, то главным образом для разъяснения мотивов такого или иного отделенского решения. Источником разногласия в совете служили иногда трения между отделениями, но тут выступал в роли примирителя ректор и делал это со свойственным ему тактом и искусством.

Ректор И. Л. Янышев был идеальным председателем совета. Очень деликатный, проявлявший большую терпимость к чужим мнениям, в какой бы крайней форме они ни выражались, но твердый блюститель порядка прений, он не допускал беспорядочных речей сразу нескольких членов (как это было потом после него), устанавливал их очередь, не позволял ораторам перебивать друг друга, уклоняться в сторону, вовремя улавливал момент для прекращения прений по известному вопросу, превосходно, неподражаемо, тонко и умно резюмировал сущность высказанных мнений, сводил их к нескольким вопросным пунктам и пускал их на голоса. Он очень напоминал при этом талантливого председателя окружного суда, дающего слово свидетелям, прокуратуре, адвокатуре, и потом резюмирующего перед присяжными все ими слышанное на суде.

Нужно, однако, отдать должное и тогдашним членам совета. Некоторые из них были мастерами слова и дела и обладали или ораторскими талантами (М. О. Коялович, И. В. Чельцов, И. А. Чистович, И. Т. Осинин), или большой житейской мудростью и опытностью в академических делах (В. И. Долоцкий, К. И. Лучицкий, В. И. Ловягин). Выходя из совета после таких прений, мы нередко дерзали даже сравнивать наши заседания с заседаниями английского парламента!.. Присутствовать тогда в совете доставляло истинное удовольствие, а не сопровождалось, как впоследствии после 1884 г., тяжелым чувством и горьким осадком в душе.

Да не подумают читатели, что это с нашей стороны идеализация и что вышеуказанное явление – исключительное, временное и местное. Как дело шло в других академиях, хорошо не знаем. Не везде, конечно, были такие благоприятные условия для деятельности совета, как в Петроградской академии; разумеем отсутствие у членов нашей академической корпорации столкновений в обыденной жизни (в провинциальных академиях на этой почве, при тесном сожитии ее членов, легко могли образоваться партии, как это, по слухам, и было в Московской академии), не во всех также академиях были такие образцовые председатели совета, как у нас. Не отрицаем и того, что стройному течению академических дел содействовали новость положения (новая метла), а равно и предшествующая история академии, суровый ректорский режим прежнего времени, дисциплинировавший академическую корпорацию. Все это имело свою долю влияния на склад тогдашней академической жизни, но все-таки самое большее нужно приписать мудрому устройству административного академического механизма по уставу 1869 г. В этом механизме все колеса, цепляясь одно за другое, приводились в движение постепенное и равномерное. Вся академия, начиная от самого младшего ее члена, была в курсе академических дел, подготовляемых предварительными совещаниями, и проявляла большее или меньшее участие в их направлении и решении. Это не то, что впоследствии, после 1884 г., когда члены совета, даже старейшие, являлись в совет совершенно неподготовленными к решению советских дел, представляя очень часто «tabula rasa», да и председатели совета мало озабочивались предварительным изучением дел, и когда академическая машина, скрипя и стуча своими колесами, беспорядочно и с большим шумом, нестройно двигалась, часто не доходя до цели и снова, по несколько раз к ней возвращаясь в последующих заседаниях.

Правление академии. В правлении, под председательством ректора, участвовали три его помощника, инспектор и эконом (последний – с правом голоса по хозяйственной части). Хозяйство академии велось в образцовом порядке. Ректор был прекрасный, весьма заботливый хозяин, вникал во все мелочи хозяйства, не гнушался ходить по кухням, подвалам и чердакам³³¹. Когда нужен был ремонт крыши здания, он взбирался даже на крышу и самолично ее осматривал. В наблюдении над хозяйством деятельно помогали ему тогдашние инспекторы, в особенности М. О. Коялович и И. Ф. Нильский. Перед поступлением на ректуру о. И. Л. Ян-ва академическое хозяйство было до того запущено, что отпускаемых на него сумм едва хватало только на первые полгода, во второе же полугодие академия принуждена была жить уже в долг. Так хозяйничал его предшественник – Преосв. Иоанн (Соколов), с тогдашним экономом (1863–1867) профессором А. И. Предтеченским, человеком широкого размаха, широкой натуры. К 1869 г. долг был уплачен³³². Составлено было нормальное расписание трат на разные предметы: ремонт здания, одежду студентов и их пищу, с подробным обозначением цен на отдельные припасы: мясо, рыбу, муку, крупу и т. д. Этой таблицей с благодарностью мы пользовались и потом, после 1884 г. Нечего и говорить о том, что в правление являлся о. И.Л.Я. после тщательного приготовления и изучения подлежащих дел, почему эти заседания шли очень гладко и ровно и не были продолжительными, не отнимали так много времени, как при его преемниках, когда приходилось высиживать иногда по пять-шесть часов. По окончании правления, а иногда и в середине заседания, при перерывах, нередко происходил обмен мыслей у помощников ректора по отделенским делам, по поводу такого или иного их направления и возможного в совете решения, что иногда имело вид дипломатических переговоров, с ощупыванием почвы, намеками, предупреждениями и т. п.

Состав преподавателей Петроградской духовной академии 1869–1884 гг. При введении устава 1869 г. произошло немало перемен в составе академических преподавателей: увеличилось число кафедр и явились приват-доценты при штатных кафедрах.

Вместо закрытых двух кафедр, математики и физики, открыты восемь новых: вторая по Св. Писанию, по основному богословию, по метафизике, по русской церковной истории (отдельно от гражданской), по библейской археологии, по библейской истории, вторая по гражданской истории (новой), по русскому языку и славянским наречиям. При некоторых кафедрах явились приват-доценты, именно: по догматическому богословию, по церковной истории общей, по истории русской Церкви, по педагогике, по философии и греческому и латинскому языкам.

По общеобязательным предметам. Одну из двух кафедр по Св. Писанию, именно – Нового Завета, занял, вскоре после введения устава 1869 года, в том же 1869 году (после кончины профессора М.А. Голубева, † 22 августа того года), в звании доцента, преподаватель Петроградской семинарии, магистр В. Г. Рождественский³³³, бывший перед тем бакалавром Казанской академии, человек очень мягкого симпатичного характера, добрый и почтенный сослуживец, с 1874 г. – многолетний профессор богословия в Петроградском университете. В октябре 1915 г. он праздновал 50-летний юбилей своей почтенной ученой и педагогической деятельности.

На вторую кафедру – по Св. Писанию Ветхого Завета – избран был в 1871 г. окончивший в том же году кандидат И.С. Якимов³³⁴, сначала в звании приват-доцента, а потом (по защищении магистерской диссертации в 1874 г.) – доцента, отличавшийся весьма симпатичными чертами личного характера и преданностью научным интересам, впоследствии заявивший себя многими ценными трудами по своему предмету.

Кафедру основного богословия занял в звании сначала бакалавра, а потом (по введении устава 1869 г.) доцента, бакалавр Казанской академии, магистр Н. П. Рождественский³³⁵, даровитый преподаватель, обладавший, сверх того, даром слова, развитым эстетическим чувством и хорошим голосом. Нередко он участвовал в академическом церковном хоре и даже выступал в академических концертах, нередких во время ректорства И. Л. Янышева. После Н.П.Р. осталось немало ценных научных трудов и даже полный «Курс основного богословия, или Христианская апологетика», изданный после его смерти его другом, профессором А. И. Предтеченским. Дружба этих лиц завязалась и окрепла в особенности с 1875 г., со времени издания «Церковного вестника», которого профессор А.И. Предтеченский был первым редактором, а Н. П. Рождественский – его помощником по редактированию этого журнала.

На кафедру метафизики был избран магистр Московской академии, преподаватель Московской семинарии М. И. Каринский³³⁶. Он был «пред избран» на эту кафедру еще в 1868 г., до открытия ее, – по рекомендации профессора И. А. Чистовича, обратившего внимание на представленную М.И.К. в Учебный комитет при Св. Синоде программу по обзору философских учений (для семинарий). По открытии же кафедры метафизики в академиях М. И. К-ий оказался единогласно избранным в звание доцента нашей академии, без конкурса, «в виду несомненной и особенной его способности к разбору метафизических вопросов» (15 августа 1869 г.). Вскоре он командирован за границу с ученой целью. При большой даровитости и прирожденном философском складе ума, – выдающийся профессор философии, достойнейший из питомцев московской духовной школы (прот. Ф.А. Голубинского и В.Д. Кудрявцева). Как член совета (с 1872 г.) проявлял большое и деятельное участие в академических делах. Обладая тонким умом и замечательной способностью анализа, он нередко выяснял такие стороны обсуждаемого вопроса, которые другим членам не приходили в голову. К счастью, здравствует доселе, более двадцати лет находясь в отставке, но не оставляя занятий по философии и обогащая эту науку высокоценными трудами. В 1912 г. праздновал 50-летие своей достопочтенной деятельности. В настоящее время он – старейший из профессоров нашей академии по годам службы (на один год старше меня), но не по летам; в этом отношении пишущий эти строки старше его на два-три года – к великому, прибавлю, сожалению; хотелось бы быть помоложе!

В 1874 г. профессор М.И Каринский оставил кафедру метафизики и перешел на кафедру истории философии. Богословское отделение, к которому причислялись преподаватели всех общеобязательных предметов, кроме языков, очень упрашивало его остаться на метафизике, но он оказался непреклонным в своем решении, мотивируя свой отказ от метафизики внутренним своим сознанием невозможности для него выработать самостоятельную систему философии и надеждой, что, быть может, удастся это сделать кому-нибудь из его преемников. Через два года, в 1876 г., к чтению лекций по этому предмету, в звании приват-доцента, был допущен кандидат нашей академии М. И. Смоленский³³⁷ проходивший курс учения по практическому отделению. Довольно редкий случай; это отделение дало всего только трех лиц в состав академических преподавателей (Н. В. Покровского, А. И. Пономарева и М. И. Смоленского). М. И. Смоленский был человек несомненно даровитый, но, к сожалению, страдавший алкоголизмом, к тому же неудачно устроивший себя в семейном отношении. Имел призвание к занятиям философскими предметами и подавал немалые надежды, что из него выработается солидный профессор философии. Скончался после четырех лет академической службы.

После него кафедру метафизики занял, в 1882 г. также в звании приват-доцента, Н. Г. Дебольский, кандидат Петроградского университета, сын известного протоиерея Г. С. Дебольского, автора «Дней богослужения Православной церкви» и других сочинений. Н. Г. Дебольский к этому времени уже заявил себя солидными печатными трудами по философии. Хотя по образованию и по службе (он был делопроизводителем в департаменте народного просвещения), казалось бы, был чужд духовной академии, но в действительности он был к ней очень близок: происхождение, склад ума и симпатии вполне роднили его с духовной академической средой, а привлекательный, в высшей степени спокойный, ровный, симпатичный характер прирожденного философа делал его вполне желательным коллегою в среде академической корпорации. И если он не остался среди нее навсегда, то этому помешало единственно только то, что он не имел ученой степени магистра, обязательной для штатного доцента, вследствие чего он должен был в 1887 г. оставить службу в академии.

Академия проводила его не без искреннего сожаления. Был он потом вице-директором департамента народного просвещения; в настоящее время он – член совета при министре народного просвещения.

Логику и психологию продолжал преподавать А. Е. Светилин, сначала в звании доцента, а потом, с 1875 г. – экстраординарного профессора, до 1884 г., когда заболел; скончался в 1887 г.

При философских кафедрах была открыта даже приват-доцентура – по антропологии, но продержалась очень недолго, около 3-х месяцев, – ее занимал Ф. Ф. Гусев³³⁸.

Зато другая приват-доцентура – по педагогике – существовала 13 лет, во все время действия устава 1869 г. Педагогика, общеобязательный предмет, была соединена с нравственным богословием, отделенским предметом (богословского отделения). Нравственное богословие избрал ректор протоиерей И. Л. Янышев, а преподавание педагогики поручено было, с 1871 г., кандидату С. А. Соллертинскому в звании приват-доцента. С. А. Соллертинский³³⁹, с 1883 г. – магистр, а впоследствии, с введением в действие устава 1884 г., доктор богословия и многолетний почтенный профессор пастырского богословия и педагогики, не оставлявший академии и по истечении тридцати лет службы (1901), продолжавший читать в ней лекции еще около десяти лет, в качестве сверхштатного заслуженного ординарного профессора.

Из древних языков – греческий поручен был профессору исключенной из академического курса математики Е.И Ловягину, а латинский – профессору также упраздненной физики Н. И. Глориантову. В то время – усиленного развития классицизма в России – на древние языки обращено было особенное внимание, и граф Д. А. Толстой, тогдашний обер-прокурор Св. Синода, был очень недоволен таким замещением кафедр по древним языкам.

С Е. И. Ловягиным, как бывшим когда-то (1847–1853) преподавателем греческого языка, заявившим себя к тому же трудами по переводам с греческого языка («Богослужебные каноны Православной церкви» и др.), граф Д. А. Толстой еще кое-как мирился, но положительно никак не мог переварить Н. И. Глориантова как профессора латинского языка. При каждом случае, в беседах с председателем Учебного комитета при Св. Синоде протоиереем И. В. Васильевым он считал нужным с язвительностью указывать на эту, по его мнению, аномалию, делая отсюда тот общий вывод, что классическое образование в духовных учебных заведениях находится в упадке. Несмотря на энергическую защиту как профессора Глориантова, так и вообще духовно-учебного классицизма со стороны о. протоиерея Васильева, граф Толстой всегда упорно стоял на своем. Кончилось тем, что профессор Глориантов должен был подать в отставку, предварительно выступив в заседании совета (4 марта 1876 г.) с довольно резким письменным объяснением по поводу указа Св. Синода (30 мая 1875 г.), предписывавшего профессору латинского языка «не ограничиваться переводами в классе по назначенному для семинарий пособию хрестоматии Носова», что, по заявлению профессора Глориантова, не соответствовало действительности. На предложение совета исключить из заявления несколько резких выражений профессор Глориантов ответил словами: «еже писах, писах». Отставка его состоялась 22 марта 1877 г. Он, несомненно, обладал не только физико-математическими, но и большими лингвистическими способностями, прекрасным знанием обоих древних языков и громадной памятью. Всем нам очень было жаль расставаться с этим почтенным профессором, добрым сослуживцем, человеком не от мира сего.

Вакансию профессора латинского языка и его словесности занял с 1877 г. (17 октября) по баллотировке ординарный профессор Киевского университета св. Владимира, доктор классической филологии В. И. Модестов³⁴⁰. Знаток своего предмета, даровитый профессор, но человек гордого и довольно неуживчивого характера, он прослужил в нашей академии около четырех лет, до 1880 г. (8 января). Склонный к публицистике, он сделался постоянным сотрудником газеты «Голос», где, между прочим, раз поместил большой фельетон, посвященный горячей критике неумеренного классицизма М. Н. Каткова и графа Толстого. Тотчас же со стороны последнего последовало предложение высшему академическому начальству об увольнении свободомыслящего профессора, что он и должен был сделать, подав прошение об отставке. Его место занял, в качестве временного преподавателя, окружной инспектор Петроградского учебного округа, кандидат Петроградского университета Н. Ф. Фокков, специалист собственно по греческому языку, но основательно знакомый и с латинским, энергичный и почтенный преподаватель. Занимал эту кафедру около трех лет (с 1880 до 1883 г.). Некоторое время он потом состоял помощником штатного профессора по преподаванию греческого языка (по уходе приват-доцента Я. Е. Смирнова, см. ниже).

Стремление к усилению классицизма в духовных академиях повело к умножению в них (в том числе и в нашей) преподавателей древних языков: явились приват-доценты как помощники штатных преподавателей. Такими были при кафедре греческого языка: кандидат Московской академии, грек Димитрий Менагиос (с 16 сентября 1876 г. по 12 февраля 1880 г.), а потом – кандидат нашей академии Я. Е. Смирнов (с 18 сентября 1881 г. по 10 ноября 1883 г.); оба они служили недолго. Менагиос³⁴¹ должен был оставить академию вследствие случившегося с ним скандала. Гордившийся тем, что он доктор одного из немецких университетов, он изобличен был в присвоении не принадлежавшей ему докторской диссертации. Я. Е. Смирнов³⁴², хотя был послан за границу для изучения греческого языка, но вскоре оставил академию, поступил на место священника при нашей миссии в Дрездене.

При кафедре латинского языка был сначала приват-доцентом А. И. Садов³⁴³. Он был также командирован за границу (вместе с Я.Е. Смирновым), потом, получив магистерство (1883), занял эту кафедру уже в качестве доцента, штатного преподавателя. Эта приват-доцентура была очень удачна; она дала в лице А. И. Садова многолетнего, очень солидного профессора, с большой честью потрудившегося на академическом поприще, оставшегося верным своей Almae Matri до конца своей службы (1907 г., сверхштатного – до 1909 г.), доктора церковной истории, заслуженного профессора.

По богословскому отделению явились следующие перемены и новости. По кафедре догматического богословия, в помощь мне и по моей инициативе и ходатайству, избран был кандидат нашей академии А. С. Лебедев³⁴⁴ – в звании приват-доцента, для чтений по одному из отделов исторического изложения догматов, именно по «изложению догматов по Св. Писанию Ветхого Завета». Не без некоторого колебания и возражений со стороны высшего начальства, как было слышно, прошло дело утверждения этой приват-доцентуры. Она казалась как бы отражением протестантских веяний и потому неуместной в православной духовной академии, но мне представлялась очень полезной в смысле облегчения труда изложения историко-догматических данных на пространстве многих веков и среди разнообразных памятников Богооткровенной истины. Это мое предприятие осуществилось, несомненно, только благодаря широте просвещенных взглядов приснопамятного митрополита Исидора и, отчасти, председателя Духовно-учебного комитета при Св. Синоде, протоиерея И. В. Васильева, а также и ректора академии протоиерея И.Л. Янышева. К сожалению, я мог пользоваться сотрудничеством А. С. Лебедева только два года (1876–1878).

Профессор сравнительного богословия И. Т. Осинин, в 1882 г. удостоенный звания заслуженного экстраординарного профессора, в 1883 г. оставил службу при академии, заняв вскоре высокий пост почетного опекуна по учреждениям ведомства Императрицы Марии. Кафедру сравнительного богословия после него (1883) занял магистр А. П. Лопухин³⁴⁵ в звании доцента, человек очень даровитый, заявивший себя многочисленными печатными трудами, преимущественно публицистического характера, прекрасно владевший пером, знаток иностранных языков, преимущественно новых, быстрый и на редкость неутомимый писатель и издатель книг и переводов иностранных церковных писателей, вроде Фаррара, человек замечательной энергии и выдающейся инициативы (издание по его инициативе перевода полного собрания творений св. И. Златоуста); недаром он прожил несколько лет в Америке.

К преподаванию патристики был допущен, в 1873 г., в звании приват-доцента кандидат А. А. Приселков³⁴⁶, но это избрание оказалось не совсем удачным. Не лишенный даровитости, А. А. Приселков как-то не сумел утвердиться на этой штатной кафедре; в течение десяти лет (1873–1884) не мог представить магистерской диссертации, получить звание доцента, и в 1884 г. – с новым уставом – должен был оставить службу в академии.

Гораздо счастливее была кафедра библейской археологии и соединенного с ней еврейского языка. Ее занимал до 1883 г. почтенный профессор Петроградского университета, большой знаток еврейских древностей и языка, доктор еврейской словесности Д. А. Хвольсон, сначала, до 1870 г., – со званием доцента, с 1870 г. – экстраординарного профессора, а с 1875 г. – ординарного. В 1883 г., по выходе его в отставку, к преподаванию этих предметов допущен был в звании приват-доцента кандидат И.Г. Троицкий³⁴⁷. Он прочно утвердился на этой кафедре и состоит – уже свыше тридцати лет, и по выходе в отставку, – почтенным профессором нашей академии. Наследовавший от своего предшественника и учителя основательные знания по еврейскому языку и библейским древностям, усвоивший его методы преподавания, он заявил себя не только даровитым преподавателем предмета, но и немалым количеством печатных трудов по его специальности.

По церковно-историческому отделению последовало также несколько перемен и привзошло немало новых лиц в состав преподавателей.

Открыта новая, отдельная от общей церковной истории (или, как в других академиях, например Московской, – от еврейского языка) кафедра библейской истории. На эту кафедру избран был, по предложению профессора И. В. Чельцова, мой товарищ по студенчеству и близкий родственник Ф. Г. Елеонский³⁴⁸, в то время преподаватель Виленской семинарии, заявивший себя трудами по разбору исторических памятников Западного края и по изданию Археологического сборника. Вероятно, эти его труды обратили внимание профессора И. В. Чельцова, а может быть, у этого нашего бывшего наставника осталось хорошее впечатление от сочинения Ф. Г. Ел. на данную нам когда-то тему относительно желательной постановки «учебного руководства по преподаванию истории Ветхозаветной Церкви». Как бы то ни было, Ф.Г. было сделано предложение явиться на конкурс для занятия кафедры библейской истории, потребована была программа будущих чтений, сданы были им пробные лекции, и 24 сентября 1870 г. он был назначен штатным доцентом академии. С тех пор, около тридцати лет, профессорствовал в родной академии с честью для нее и для себя, представляя «крупного ученого труженика, главным образом по библейской истории», как справедливо замечено в «Биографическом словаре» А. С. Родосского.

Кафедра древней общей церковной истории получила также нового преподавателя. В 1878 г. внезапно скончался профессор И. В. Чельцов, с 1870 г. – доктор богословия, первый удостоившийся этой высшей ученой степени в нашей академии, после публичной защиты диссертации. Год пустовала кафедра, так как поджидали окончания курса одним необыкновенно даровитым студентом, именно В. В. Болотовым, обратившим на себя внимание всей академии. Сразу же по окончании курса в 1879 г. В. В. Болотов³⁴⁹ и занял эту кафедру (2 ноября 1879 г.), и притом – очень редкий, при уставе 1869 г., случай – прямо в звании доцента, как получивший степень магистра после защиты диссертации (28 октября того же 1879 г.). Огромное приобретение сделала академия в лице этого феноменально даровитого, можно сказать гениального человека, уже в Тверской семинарии славившегося своими необыкновенными дарованиями и познаниями. Еще перед поступлением его в академию его инспектор по семинарии, а мой бывший слушатель по Московской академии А. А. Тяжелов³⁵⁰, писал мне, что к нам в академию едет необыкновенных дарований студент, который уже и в семинарии имел научных знаний более иного окончившего полный академический курс. Славное имя профессора В. В. Болотова впоследствии стало известным далеко за пределами академии и духовного мира и внесло в историю родной академии одну из самых блестящих страниц.

При кафедрах общей церковной истории древней и новой (вторую продолжал занимать профессор И.Е. Троицкий, с 1875 г. – доктор богословия и ординарный профессор) явились две приват-доцентуры: 1) по церковной географии и статистике и 2) по византийской истории. Лекции по первой (церковной географии и статистике) читал А. А. Автономов³⁵¹, даровитый, обладавший прекрасным даром слова и большим остроумием, но, к сожалению, не привившийся к академии и вскоре (через год) оставивший ее сначала для светской службы, а потом для служения в священном сане. Приват-доцент по византийской истории – магистр сириец Герасим Яред³⁵² – служил гораздо долее (1870–1876); также очень даровитый, с горячей головой и легко воспламеняющимся характером, он оставил после себя немало ценных научных и литературных трудов. Преподавание этого отдела церковной истории он совмещал со службой в Петроградской духовной семинарии, до назначения его на ректуру в Псковскую духовную семинарию.

На кафедру русской церковной истории, получившей с уставом 1869 г. отдельно от гражданской русской истории (с которой она до того времени была соединена) штатного преподавателя, был избран в 1871 г. и в 1872 г. утвержден в звании доцента магистр священник П. Ф. Николаевский³⁵³, знаток своего предмета, впоследствии многосведущий, выдающийся наш русский церковный историк, энергичный член академического совета.

Помощником ему, с 1875 г., был в звании приват-доцента кандидат Е. М. Прилежаев³⁵⁴, читавший лекции по истории русской Церкви в период синодального управления. Это была третья приват-доцентура в церковно-историческом отделении; она существовала около девяти лет, до 1884 г., то есть до конца действия устава 1869 г. Е. М. Прилежаев был очень полезным, многообещающим молодым преподавателем. Характера был замкнутого, очень молчаливого.

По другим кафедрам этого отделения оставались прежние преподаватели. По истории и обличению русского раскола – профессор И. Ф. Нильский (с 1870 г. – доктор богословия и ординарный профессор); по русской гражданской истории – М. О. Коялович (с 1873 г. – доктор богословия и ординарный профессор), по общей гражданской истории древней – А. И. Предтеченский (магистр, экстраординарный профессор, с 1880 г. – заслуженный экстраординарный профессор).

Вторую кафедру общей гражданской истории, новой, – после неудавшейся попытки заместить ее магистром Петроградского университета П. И. Люперсольским³⁵⁵ и после годичного, временного (1872–1873) преподавания доцента того же университета В. Г. Васильевского³⁵⁶, впоследствии знаменитого ученого, – занял в 1873 г., в звании доцента, окончивший в том же году магистр нашей академии Н.А. Скабаланович³⁵⁷. Это был первый случай получения, по уставу 1869 г., степени магистра и звания доцента в нашей академии ее воспитанником сразу же по окончании академического курса; второй случай – упомянутый выше (В. В. Болотов). В лице Н. А. Скабалановича академия получила большую ученую силу, прекрасного профессора, долголетнего (30 лет) члена академической корпорации, заявившего себя не только учеными трудами, но и выдающимся публицистическим талантом (редактор «Церковного вестника» и многолетний в нем сотрудник).

По церковно-практическому отделению произошли следующие перемены.

Церковное право продолжал преподавать мой товарищ по студенчеству Тим. В. Барсов, сначала в звании доцента, а с 1870 г. – экстраординарного профессора, соединяя профессорскую службу с должностью (с 1879) обер-секретаря канцелярии Св. Синода, в 1888 – доктор богословия, в 1889 – ординарный профессор († 1904).

Кафедру гомилетики и соединенного с ней пастырского богословия занял с 1869 г. другой мой по студенчеству товарищ, магистр Николай И. Барсов³⁵⁸, в звании доцента, с 1873 г. – экстраординарный профессор. Он оказался вполне подходящим к занятиям по предмету церковного красноречия. Подготовленный к преподаванию в академии церковной словесности своей семинарской службой, как преподаватель общей словесности в Петроградской духовной семинарии, он хорошо владел даром слова и отличался большой живостью и отзывчивостью на текущие события церковной и общественной жизни. К сожалению, он был человек очень нервный, весьма неуравновешенного характера.

Церковную археологию и литургику – после отставки долголетнего (1836–1873) профессора этих предметов В. И. Долоцкого – временно, около года (1873–1874), читал пишущий эти строки, экстраординарный профессор А.Л. Катанский, как бывший некогда бакалавром церковной археологии в Московской академии, причем не оставлял в то же время чтений по кафедре догматического богословия. Мне удалось избрать и подготовить, из числа оканчивавших в то время студентов IV курса церковно-практического отделения, постоянного преподавателя в лице Н. В. Покровского³⁵⁹, сначала в звании приват-доцента. Мой выбор оказался весьма удачным: Н. В. Покровский, впоследствии магистр, доцент, командированный с ученой целью за границу, затем экстраординарный профессор, доктор церковной истории, ординарный профессор, инспектор академии, директор Петроградского археологического института, получил потом большую и заслуженную известность (благодаря трудам по его специальности) не только в духовных, но и светских кругах; ныне он выдающийся русский церковный археолог. С большой пользой для родной академии до сих пор (даже и после отставки в 1904 г.) не оставляет в ней чтений по церковной археологии – в звании сверхштатного заслуженного профессора.

Прекрасное приобретение сделала также и другая кафедра этого отделения – по теории словесности и истории русской литературы, – после отставки многолетнего также профессора (1839–1874) К. И. Лучицкого. Его место занял в 1874 г. магистр В. В. Никольский³⁶⁰, бывший преподаватель Петроградской семинарии по классу словесности, а в то время блестящий профессор Александровского лицея, обладавший прекрасным даром слова и большими сведениями по своему предмету, увлекавший своих слушателей превосходной манерой преподавания. В академии слушать его лекции стекались нередко студенты других отделений и курсов. К сожалению, он прослужил в родной академии сравнительно недолго, около девяти лет. Кончина его в 1883 г. была большою для нее потерею.

Одновременно с занятием штатной кафедры словесности В. В. Никольским появилась при ней приват-доцентура в лице кандидата нашей академии А. И. Пономарева³⁶¹, допущенного советом к чтению лекций по отделу словесности – «обзору важнейших иностранных литератур». По кончине В. В. Никольского А. И. Пономарев в 1883 г. занял штатную кафедру – сначала в звании приват-доцента и исполняющего должность доцента (после 1884 г.), а потом, с получением степени магистра в 1886 г., – доцента. В его лице академия получила впоследствии солидного профессора и многолетнего служаку. Отзывчивый на все церковно-общественные движения (что объясняется отчасти публицистической его деятельностью в качестве соредактора, а потом редактора и издателя журнала «Странник»), он много потрудился на духовно-литературном поприще; пользовался расположением студентов. В событиях академической жизни принимал живое, горячее участие; характера был не совсем ровного, но во всяком случае был добрым сослуживцем.

Вновь открытую, с уставом 1869 г., кафедру русского языка и славянских наречий занял в 1869 г. кандидат-магистрант Петроградского университета А. С. Будилович³⁶², сначала в звании приват-доцента, а по получении в университете степени магистра в 1871 г., – доцента. Богатых дарований, глубоко преданный интересам славянства, с горячей головой, широким кругозором и увлекательной речью он был многообещающим, ценным для академии молодым преподавателем. Благодаря симпатичным чертам характера пользовался общим расположением сослуживцев. К сожалению, служба его в академии была непродолжительна (около двух лет, 1869–1871). Наши близкие с ним отношения, начиная с его студенчества, не прерывались до самой его кончины (в Петрограде, в звании члена совета министерства народного просвещения). По оставлении им службы в академии его место занял его учитель по университету, известный славист, профессор Петроградского университета Владимир Иванович Ламанский – в звании нештатного преподавателя, с жалованием сначала в 1200, а потом (с 1877 г.) в 2000 р. в год; быть штатным помешало ему то обстоятельство, что он был штатным профессором в университете. Считаю излишним говорить о громадной эрудиции и ученых заслугах этого выдающегося профессора и общественного деятеля. В академии он служил долго, около двадцати лет, как сослуживец отличался общительностью и симпатичным характером. У студентов он пользовался, конечно, большим авторитетом, и был им очень полезен как большой знаток славянских языков, располагал их к изучению этих языков, так что, как мы слышали от бывших его слушателей, они начинали понимать сербскую, чешскую и т. п. речи. Отвлекаемый широкой ученой и литературной деятельностью, В.И.Л., правда, не был особенно усердным преподавателем академии, но она очень им дорожила, что и выразила избранием его в почетные свои члены после оставления им службы в академии.

Преподавателями новых языков, получившими с 1869 г. название лекторов, были также новые лица.

Лектором немецкого языка с 1869 г. был Людвиг Павлович Размусен, замечательная личность. Кандидат Копенгагенского университета, датчанин, он был избран по рекомендации ректора, И. Л. Янышева, как хорошо ему известный, бывший до того времени (с 1866 г.) библиотекарем нашей академии³⁶³. Л.П. Размусен был глубоким знатоком не только немецкого языка, но, что особенно удивительно, и славянских наречий. Раз как-то, когда я был у ректора, приносят ему перевод с какого-то западно-славянского языка (чешского или сербского), и переводчиком оказывается Размусен. На мое удивление о. ректор заметил, что Л.П.Р. прекрасно знает славянские наречия, что он изучил их в бытность свою в Копенгагенском университете на филологическом факультете. Добросовестнейший преподаватель и большой знаток немецкого языка Л.П. был, однако, очень тяжел для тех из студентов, которые мало заботились об изучении этого языка, и крайне несговорчив относительно изменения экзаменских отметок в тех случаях, когда требовалось оказать некоторое снисхождение лучшим студентам, имевшим несчастье получить плохой балл на экзамене по его предмету. Вообще, это был человек редких нравственных качеств характера. И жил он совершенным отшельником, холостяком, крайне нетребовательным к жизни. Никаких удовольствий и развлечений он не знал, все время проводил в своей маленькой квартирке за книгами; единственный его выход был в академию, в Публичную библиотеку, да еще в дешевую кухмистерскую, где он питался. После многих лет службы в академии он и скончался в очень бедной обстановке, одиноким.

Лектором французского языка был (1867–1881) кандидат нашей академии А.И. Поповицкий³⁶⁴, товарищ по студенчеству ректора И. Л. Янышева, впоследствии замечательный духовный публицист, сделавшийся известным в особенности в эпоху издания им «Церковно-общественного вестника». Основательно изучив французский язык в бытность свою в Париже, в качестве домашнего учителя детей князя А. Б. Куракина, тогда старшего секретаря нашего парижского посольства, затем вернувшись в 1853 г. в Россию, он, вместе с трудами на публицистическом поприще, посвятил себя педагогической деятельности: был долгое время преподавателем французского языка в столичных учебных заведениях (в 3-й Петроградской гимназии и др.), а потом поступил преподавателем того же языка в родную академию, с переименованием (с 1869 г.) в лектора. Привлекательного, веселого, весьма общительного характера, он пользовался симпатией сослуживцев и уважением, в особенности за свою публицистическую деятельность. Был он близок к протоиерею И. В. Васильеву, благодаря пребыванию в Париже (1849–1853), где он состоял, между прочим, сверхштатным псаломщиком, прикомандированным к нашей посольской русской церкви. Мы часто с ним видались в доме моего тестя, и близкое наше знакомство не прерывалось до дня его кончины (1904 г.).

Лектором английского языка был (1867–1888) англичанин П. М. Нурок, опытный преподаватель.

В заключение этого обозрения состава преподавателей за время 1869–1884 гг. хочется сказать: сколько, однако, явилось в этот период новых почтенных ученых сил в академии!.. и спросить, не обязана ли она в этом отношении во многом уставу 1869 г.? Было ли бы то же самое при других условиях?..

Студенты. Приток студентов, сравнительно с прежним временем, был огромный – не только из духовных семинарий, но и из светских учебных заведений; вместо прежних 120-ти, количество студентов, постоянно, из года в год повышаясь, достигло в 1883 г. до 392-х, в 1884 г. – до 372-х человек. Явилось много своекоштных, которым дозволялось жить на частных квартирах. Немало было также вольнослушателей, из которых потом некоторые поступали в число студентов. Общий уровень учащейся молодежи, в смысле даровитости, правда, понизился, но зато общее оживление академической жизни сказывалось усиленными и очень плодотворными занятиями лучших и наиболее даровитых из них. Появление и умножение (до 1884 г. – было уже 12) частных стипендий (вдобавок к 120-ти казенным) на содержание студентов и поощрительных денежных наград, из пожертвованных частными лицами для сей цели капиталов, за курсовые сочинения (чего до 1869 г. совсем не было) привлекали в академию одних и очень подбадривали энергию других к усиленным занятиям.

Много помогало недостаточным студентам, не попавшим на казенные или частные стипендии, открывшееся в 1877 г. «Общество вспомоществования недостаточным студентам Петроградской духовной академии». Это общество, в состав которого входили многие из столичного духовенства и все наставники академии, нанимало для нескольких (15–20 человек) своекоштных студентов даже особую квартиру (с 1878 г.) в одном из домов Александро-Невской Лавры, на Калашниковской пристани. Эту квартиру называли в шутку «Калашниковской академией»; многие относились к ней не особенно сочувственно, насмешливо. Она просуществовала не более четырех лет (1878–1882); в 1882 г. запрещено было Св. Синодом жить своекоштным студентам на частных квартирах, кроме тех, которые имели в Петрограде родителей. «Калашниковская академия» имела, конечно, свои слабые стороны, но нет сомнения, что в то время она была далеко не бесполезной, и закрытие ее повело и академическую администрацию, и общество вспомоществования к большим затруднениям и т. п.

Распределялись студенты по отделениям так: самые даровитые предпочитали записываться на церковно-историческое отделение и, отчасти, – на богословское, менее даровитые избирали церковно-практическое. Между студентами разных отделений была конкуренция и благородное соревнование, спорили о преимуществах отделений, о научных их программах, о достоинствах наличных преподавателей.

Казеннокоштные студенты размещались во всех трех этажах академического корпуса – по курсам и отделениям курсов так, что каждый курс и каждое отделение имели свои особые комнаты (две-три); одна для занятий, другая – спальня, иногда третья – гардеробная. При четырех курсах (в старой академии были только два курса – старший и младший) и трех отделениях нужны были 12 аудиторий, устройство которых, в смысле комнат отдельных от жилых, занятных помещений и спален, было невозможно, так как старое академическое здание рассчитано было только на два курса, не имевших подразделений. Несмотря на постройку в 1882 г. нового здания для помещения академической библиотеки и квартир ректора и других служащих в академии лиц (секретаря, библиотекаря и их помощников) и освобождение, таким образом, значительного количества места в старом корпусе, все-таки устройство многочисленных аудиторий, отдельных от жилых, занятных и спальных комнат, было невозможно.

Такое размещение студентов, изолирующее и курсы и отделения одни от других, было большой помехой для общестуденческих движений, для организации беспорядков, весьма выгодно для академической администрации, в частности для инспекции, и, без сомнения, в значительной степени способствовало тишине и спокойствию в стенах академии в тогдашнее бурное время. Картина была бы, по всей вероятности, другая, будь студенческое общежитие устроено иначе, как, например, во время нашего студенчества, когда студенческие комнаты, занятные и спальные обоих курсов представляли беспрерывный ряд, так что можно было пройти их насквозь от одного конца до другого. После этого понятен восторженный отзыв одного из младших наших сослуживцев (профессора В. В. Болотова, бывшего студентом в 1875–1879 гг.) об устройстве тогдашнего студенческого общежития: «Тому, кто выдумал это, нужно было бы присудить премию за добродетель» (намек на известную французскую медаль).

Чтение лекций в такой обстановке было, правда, малоторжественно, но зато оно имело, так сказать, интимный характер и лишено официальной сухости. Профессор отделения приходил к студентам в их помещение в качестве как бы почетного гостя, и им было неловко не присутствовать на лекциях, да и неудобно, некуда было деваться. Если некоторые, наиболее ленивые, позволяли себе лежать в соседней спальне, то и им, волей-неволей, приходилось слышать нечто из лекций профессора. Малый состав отделения (самое большее 25, а иногда 10–15 человек) также стеснял студентов, не располагал к манкированию лекциями. Лекции по общеобязательным предметам (для всех отделений) читались или в обширном зале собраний, или в старых двух, очень поместительных аудиториях. Здесь, наоборот, все располагало к неаккуратному посещению лекций.

Практические занятия со студентами IV курса происходили или в тех же студенческих помещениях, если они не были заняты обычными лекциями, или в других местах, где придется, иногда даже на квартирах профессоров. Помнится, ко мне на квартиру ходил для таких занятий студент священник Г. И. Титов, ныне достопочтенный о. протоиерей, один из самых видных членов петроградского духовенства³⁶⁵. Курс, к которому принадлежал о. Г.И.Т., был очень небольшой (всего 35 человек), и о. Титов оказался в единственном числе в той группе предметов, к которой принадлежало догматическое богословие. Приходил он ко мне на квартиру по вечерам, и мы совершенно по-домашнему, за чайком, вели беседы на научные темы. Много лет спустя с удовольствием вспоминали мы наши вечерние практические занятия.

Семестровых сочинений на первых двух курсах (на третьем составлялись уже кандидатские диссертации) давалось не более трех. На сочинения обращалось большое внимание, хотя уже не в такой степени, как при прежнем уставе; баллы по сочинениям и устным ответам конкурировали между собой, и хотя первым давалось значительное преимущество, но не умалялось и не низводилось до минимума, как прежде, и значение последних. Разрядных списков не составлялось, начиная с XXIX курса (1871), первого курса, окончившего при действии устава 1869 г.

Экзамены получили вполне серьезный характер. Спрашивали всех студентов по всем предметам курса, и ответы отмечали баллами. Обыкновенно ставили баллы все члены экзаменационной комиссии – помощник ректора по отделению, преподаватель предмета и ассистент; по окончании экзамена сводили баллы и выводили средний.

На экзаменах в IV курсе, так называемых магистерских, председательствовал сам ректор академии. Вопросы давались или из литературы предмета, или из какого-нибудь отдела науки, причем требовались уже более специальные сведения, чем на обычных, годичных экзаменах. И нужно заметить, приятно было видеть, как держали себя выпускные студенты, и слышать спокойные, солидные их ответы. Получалось впечатление, что перед вами уже не школьники, а лица, которые сознают, что они держат испытание, так сказать, на аттестат богословской зрелости. Памятен один из таких экзаменов по следующему экстренному случаю. Совершенно неожиданно приезжает в академию (неизвестно для чего, – видеть ли ректора или специально, чтобы присутствовать на магистерском экзамене) К. П. Победоносцев, тогдашний обер-прокурор Св. Синода. Экзамен по той группе предметов, в которую входило догматическое богословие, уже начался. Вдруг в старую аудиторию старшего курса (по правую сторону церкви), где мы во главе с ректором заседали, входит Победоносцев. В момент его появления отвечал по моему предмету очень хороший, даровитый студент, мой земляк К. М. Добронравов, XXXVII курса (1880), – по отделу эсхатологии о последнем Страшном суде Христовом – и других, соприкосновенных с ним предметах. К. П. Победоносцев, как известно, любил поговорить; не молчал он и тут. Между прочим, по какому-то поводу он высказал свое мнение о высоком достоинстве славянского текста Библии, сравнив его с золотою монетою, а русский перевод – с медною. Замечательно, что при этом, да и вообще все время, он обращался ко мне, а не к ректору, которого он как будто намеренно игнорировал. И. Л. Янышева он, видимо, не жаловал, хотя у них было давнее знакомство, еще с Висбадена, где настоятелем церкви был до ректорства о. И.Л.Я. и где нередко пользовался его гостеприимством К. П. Победоносцев вместе с супругой Е.А., урожденной Энгельгардт. Неудивительно; это были люди совершенно различных настроений и симпатий. Описанный выше визит Победоносцева в академию вызвал у нас много толков. Говорили между прочим об остроумной выходке профессора М. О. Кояловича, тогдашнего нашего инспектора. При выходе из академического здания, столкнувшись с К.П.П., он иронически поблагодарил его за неожиданную честь посещения академии, тем большую, что непосредственного отношения к ней, как обер-прокурор, он не имел. М. О. Коялович отличался смелостью и независимостью характера, притом близко был знаком с К.П.П. и пользовался его уважением.

Магистерские диссертации. Магистранты, то есть окончившие курс студенты, выдержавшие на IV курсе устный экзамен на степень магистра богословия, впоследствии удостаивались этой степени по напечатании и после публичной защиты их диссертаций. По большей части эти диссертации представляли переработку кандидатских сочинений, при некотором изменении, расширении и т. п. их тем.

При этом немало трудов падало и на долю профессоров, руководителей магистрантов. Случалось по большей части так: профессор, заметив выдающееся по достоинствам кандидатское сочинение, советовал автору переработать его в магистерское, начиналась новая работа, представлялась профессору иногда в целом, иногда по частям, но то, что казалось очень хорошим для кандидатской диссертации, оказывалось слабоватым, при повышенных требованиях, для магистерской; отсюда разочарование для обеих сторон, возвращение рукописи автору для переделки, дополнений, исправлений.

С первым магистерским сочинением (1879), написанным под моим руководством – Н. М. Богородского – «Учение св. И. Дамаскина об исхождении Св. Духа, в связи с тезисами Боннской конференции» – был такой случай. К концу учебного года (1878), к окончанию курса, г. Богородский представил только одну треть своего сочинения в обработанном виде, а сам затем отправился в Вильну, на службу в семинарию. То, что я получил, мне понравилось, и я решился войти в совет с представлением о разрешении к напечатанию на казенный счет сочинения, как бы совершенно законченного. Сделано это в виду явившейся у меня уверенности в благополучном окончании труда, с одной стороны, а главное – из опасения пропустить предельный срок для напечатания сочинения на казенный счет – с другой. Затем у нас возникла деятельная переписка с г. Богородским; он присылал мне свои тетради, а я – свои замечания и советы. Каюсь, я поступил нелегально и довольно рискованно, но если бы этого не сделал, то по всей вероятности не явилась бы на свет эта дельная, солидная диссертация: пропала бы у автора энергия к продолжению и завершению труда, главным образом в виду отсутствия материальных средств для напечатания его на свой счет.

За сравнительно небольшой период времени действия устава 1869 г., за 15 лет (до 1884 г.), явилось довольно много магистерских диссертаций. Но к этим 15-ти годам по всей справедливости нужно прибавить еще два года, 1885 и 1886-й, когда продолжала действовать еще старая закваска, и студенты, окончившие курс в 1886 г., только наполовину, то есть в последние два года четырехлетнего курса, находились под действием устава 1884 г. В таком случае число магистерских диссертаций дойдет уже до 34. Интересно, как они распределялись по отделениям. На долю богословского пришлось 15 диссертаций³⁶⁶, несколько более – 16 – на долю церковно-исторического³⁶⁷ и только 3 – на долю церковно-практического³⁶⁸. Не все они прошли через отделения, 7 из них явились на свет, когда отделений уже не было, но несомненно, корень всех их скрывается в отделенской специализации. По догматическому богословию явилось 5 (гг. Богородского, Елеонского, Тихомирова, Лебедева, Орлова) и даже 6 диссертаций³⁶⁹. Мой достоуважаемый преемник, профессор П. И. Лепорский, в статье по поводу моего 50-летнего юбилея³⁷⁰, отмечая этот факт, делает отсюда следующие выводы. «При действии прежнего (1869 г.) устава, когда число студентов богословского отделения колебалось между 10–25 и редко превышало 30, а число избирающих своей специальностью, в IV курсе, группу наук – основное, догматическое и нравственное богословие – составляло три-четыре человека, из этого небольшого числа специалистов шесть человек написали магистерские диссертации только по догматике, на темы, предложенные А.Л.». «Между тем из слушателей А.Л., начиная с 1884 по 1896 г., получил магистерскую степень за диссертацию на догматическую тему только один – покойный проф. Е. П. Аквилонов»³⁷¹. «Этот факт, ясно показывая, что при благоприятствующих условиях А.Л. обладал высоким талантом пробуждать в своих слушателях богословскую мысль и вдохновлять их на трудные научные исследования догматических вопросов, свидетельствует, к прискорбию, также и о том, насколько упразднение специальностей, произведенное уставом 1884 г., гибельно отразилось на богословской мысли и ученой продуктивности питомцев академии».

Докторские диссертации и публичная их защита. За этот период времени явилось 9 диссертаций на степень доктора богословия, именно – ординарных профессоров: И. В. Чельцова («Древние формы Символа веры», 1870), И.А. Чистовича («Древнегреческий мир и христианство в отношении к бессмертию души и будущей жизни», 1871), Е. И. Ловягина («Об отношении писателей классических и библейских по воззрению христианских апологетов», 1872), экстраординарных профессоров: И. Ф. Нильского («Семейная жизнь в русском расколе», 1870), М.О. Кояловича («История воссоединения западно-русских униатов старых времен», 1874), И.Е. Троицкого («Изложение веры армянской, начертанное Нерсесом, католикосом армянским», 1875), А. Л. Катанского («Догматическое учение о семи церковных таинствах в творениях древнейших святых отцов и писателей Церкви, до Оригена включительно», 1877), Ф. Г. Елеонского («История израильского народа в Египте», 1884) и доцента Н. А. Скабалановича («Византийское государство и Церковь от смерти Василия Болгаробойцы до воцарения Алексея Комнина», 1884). Диспутами Ф. Г. Елеонского и Н. А. Скабалоновича закончилась публичная защита докторских диссертаций; устав 1884 г. отменил ее, и с тех пор, вот уже 30 лет, не слышатся, к сожалению, ученые состязания наиболее зрелых академических сил.

Между тем, эти докторские диспуты представляли очень много интересного и поучительного для собиравшейся на них многочисленной и разнообразной публики. Далеко небесполезны они были и для самих академических преподавателей, приучая их к публичным выступлениям и давая им лишний к тому случай. Нужно заметить, что наша духовная среда всегда отличалась более, чем скромностью, желанием держать себя как можно более в тени. А потому нам приходилось немало поработать над собой, чтобы оказаться на высоте положения.

На первом диспуте (докторском – профессора И. В. Чельцова) мне пришлось быть действующим лицом, в качестве одного из официальных оппонентов; другим был профессор И. Е. Троицкий. Это был самый первый диспут в нашей академии, не только на степень доктора богословия, но и вообще – магистерских, до него не было. Неудивительно, что я оказался неважным оппонентом; тут сказалась наша неподготовленность к публичным выступлениям вообще и некоторые личные мои особенности в частности. Застенчивый, не привыкший говорить в общественных собраниях, я составил предварительно ряд речей, в сущности недурных, которые достопочтенный диспутант, мой бывший уважаемый наставник, выслушивал, и отвечал на них собственными речами – в свойственном ему докторальном тоне, – мало относящимися к предмету моих возражений. В сущности, мы оба друг друга не слушали, а продолжали говорить каждый свое. Результатом было то, что в газетных отчетах (например, в газете «Голос», где сотрудничали наши бывшие воспитанники П. И. Нечаев и А. Н. Надеждин) моя оппозиция подверглась невыгодной для меня критике. Из других докторских диспутов наиболее интересными были: М. О. Кояловича, И. Ф. Нильского и И. Е. Троицкого. Замечательно, что посетителей на диспутах было множество, и не только из числа интеллигенции, но и из простого народа; зал академических торжественных собраний всегда был совершенно полон. В обществе слышались очень одобрительные отзывы о наших диспутах, в смысле признания серьезности и интереса прений.

Мой собственный докторский диспут, 5 июня 1877 г., прошел для меня также невыгодно. Я был страшно утомлен трудами по составлению и печатанию своего сочинения «Догматическое учение о семи церковных таинствах в творениях свв. отцов...», и хотя официальный отзыв рассматривавших мое сочинение лиц, будущих моих оппонентов (экстраординарного профессора И. Т. Осинина и приват-доцента А. А. Приселкова), был весьма для меня лестный и вполне успокоительный³⁷², тем не менее, крайняя усталость, усугублявшая мою природную нервность и застенчивость, сделала то, что я был крайне вялым, едва держался на ногах, был на кафедре похож на живого мертвеца, и потому не показал себя публике с выгодной для себя стороны, хотя возражения далеко не были вескими. Кроме официальных, других оппонентов не было. После диспута, когда на квартиру ко мне явился мой тесть протоиерей И. В. Васильев (вместе с ректором И. Л. Янышевым), чтобы разделить со мной предложенную скромную трапезу, он резюмировал свои впечатления от диспута в следующих памятных для меня словах: «На кафедре вы были из рук вон плохи; если бы я был на вашем месте и знал хотя бы половину того, что вы знаете по этому предмету, я разнес бы своих оппонентов», что, замечу от себя, нисколько не удивительно – при его необыкновенном даре слова, громадном навыке к публичным выступлениям, большом самообладании и находчивости. А неожиданно явившийся из-за границы мой свояк, тогда настоятель нашей церкви в городе Ницце, протоиерей В. И. Левицкий, бывший также на моем диспуте, человек очень остроумный, выразил свои впечатления в следующем замечательном изречении: «Горек ученый хлеб!» – очевидно, сравнивая ученую службу с приятной, обеспеченной и сравнительно легкой службой заграничного священника. Невольно напрашивается мысль порекомендовать это очень верное изречение вниманию тех лиц, которые любят критиковать диссертации профессоров и совершенно не замечают трудного, тернистого, далеко не усыпанного розами пути ученых тружеников... На моем диспуте не было ни одного из представителей высшей церковной иерархии, по случаю летнего времени (5 июня). Обыкновенно они бывали в немалом количестве, во главе с митрополитом Исидором или кем-либо из членов Св. Синода. На сей раз не было ни одного, даже простого епископа, так что председательствовал (редкий случай!) на диспуте ректор академии И. Л. Янышев. Из светских посетителей помню министра народного просвещения И. Д. Делянова, директора Публичной библиотеки А. Ф. Бычкова и сербского посланника (кажется, Протича).

Почему и как я остановился на такой теме для докторской диссертации? Ответ на этот вопрос вводит в историю моего богословского развития, внутренних моих переживаний, с которыми считаю нелишним познакомить читателей.

В точном соответствии с уставом 1869 г., по которому «догматическое богословие» полагалось «с историческим изложением догматов»³⁷³, мои занятия распадались на три части: 1) изложение системы догматического богословия, 2) историческое изложение догматов в период библейский и 3) в период патристический, святоотеческий.

На занятия по системе догматического богословия я вызван был моими слушателями, студентами. Как-то раз, помнится в 1871 г., среди практических занятий на IV курсе, один из группы студентов (именно А. Ф. Гусев, впоследствии профессор Казанской академии) говорит мне: «Все это хорошо, и интересно то, чем вы нас занимаете по части истории догматов, но ведь нам придется служить в семинариях, где мы будем иметь дело ближайшим образом с системой догматического богословия, а потому нам хотелось бы, чтобы вы предложили чтения и по систематическому изложению догматического учения Православной церкви, кроме истории догматов». Наши догматические системы (Преосвященных Макария и Филарета черниг.), очевидно, их не удовлетворяли. На следующий же год я приступил к этого рода чтениям, на II, III курсах, параллельно с чтениями по истории догматов. При изложении системы догматического богословия старался преимущественно объять весь круг догматических учений и выяснить взаимную их связь, не останавливаясь на подробном обосновании их на авторитетах Св. Писания и церковного Предания (это входило у меня в круг чтений другого рода – по историческому изложению догматов в периоды библейский и святоотеческий), а также – указать желательную постановку разных отделов науки и т. п. Эти чтения студентам очень нравились, так что раз они выразили мне свое сочувствие даже аплодисментами³⁷⁴.

Но все-таки преимущественное мое внимание было направлено на историческое изложение догматов и, притом, в равной мере на оба периода – библейский и святоотеческий, чему соответствовали и два ряда отдельных параллельных чтений. Святоотеческим богословствованием я тогда еще не был увлечен всецело, как впоследствии. Вот почему сначала (около 1872 г.) я остановился было, в поисках темы для диссертации, на библейском периоде, задумал дать изложение догматических данных в Св. Писании Нового Завета, имея в виду представить опыт так называемого на Западе «библейского богословия», или «библейской догматики», но, конечно, в православном духе и понимании, с опровержением протестантских теорий и, в особенности, – отрицательной немецкой критической школы. Начал предварительные работы, и плодом их были две большие статьи, напечатанные в «Христианском чтении» (1872), под заглавием «Об изучении библейского новозаветного периода в историко-догматическом отношении»³⁷⁵. Эти статьи, по моей мысли, должны были служить введением к моей диссертации. Но то, что я услышал по их напечатании, совершенно охладило меня. Один из благожелательных моих сослуживцев (профессор И. Ф. Нильский) заметил мне, что от моих статей несколько попахивает протестантизмом, и что если я думаю писать диссертацию на означенную тему, то она, наверное, не пройдет. Несмотря на глубокое мое убеждение в неосновательности высказанных подозрений относительно протестантских на меня влияний, я, однако, убедился в несвоевременности моего предприятия и начал искать темы в другой области – в периоде святоотеческого раскрытия догматов. Святоотеческой письменностью я также уже и тогда был очень заинтересован, направляя свои исследования (в классных чтениях) на обличение неправды западных теорий отрицательной немецкой критики, пытавшейся представить историю раскрытия догматов в этот период как процесс постепенного образования, нарастания совершенно будто бы новых учений, не имевших ничего общего с учением Христа Спасителя. В этой области я начал искать темы для своей диссертации. После некоторых колебаний остановился на вопросе о седмеричном числе церковных таинств. Вполне сознавал громадную трудность строго научно, путем беспристрастного исторического исследования оправдать учение Православной церкви относительно этого предмета; главное, что смущало, это – появление в очень позднее время (около XII–XIII вв.) догматической формулы: «таинств церковных семь». То же говорили мне и другие, близкие мне люди и мои сослуживцы, знавшие об избранной мною теме: я ни для кого не делал из нее тайны, хотя многие предпочитали в то время молчание относительно предмета готовившихся диссертаций. Не было буквально около меня ни одного человека, который бы одобрил и ободрил меня в принятом мною намерении; все, без исключения, единогласно меня осуждали и даже жалели. В моем упорстве поддерживало меня наблюдение, сделанное среди занятий по изучению истории догматов, именно, что образование точных формул, даже относительно таких догматов, как – о Св. Троице и Лице Иисуса Христа как Богочеловека, последовало сравнительно поздно, несколько столетий спустя после начала христианской Церкви, жившей, однако, всегда твердою верою в эти божественные истины, и тогда, когда не было внешней, твердо установившейся их оболочки. То же, думал я, наверное, было и с учением о церковных таинствах. Однако легко было предположить, но далеко нелегко было строго научным путем оправдать предположение. Долго шел ощупью, пока не открылся во всей ясности путь, по которому прошло раскрытие этого пункта догматического учения; живо помню тот, поистине счастливый день, когда в конце уже работы (живя на даче, в Гатчине, – вероятно, в 1875 г.) мог свести концы с концами и, обозревая длинный пройденный путь, в несказанной радости воскликнул: ура! виден берег.

Мои занятия по составлению диссертации имели для меня огромное значение. Они вполне открыли для меня богатую сокровищницу святоотеческой письменности, привлекли меня к богатейшему, неисчерпаемому источнику поистине живой воды, сравнительно с которой западные немецкие источники оказались жалкими скоплениями болотной мути, заставили меня всем сердцем полюбить святоотеческие творения и видеть в них единственное средство, чтобы оживить нашу вялую и скудную богословскую мысль. Среди изучения святоотеческих творений завершилось мое богословское развитие. Окончание же труда доставило чувство удовлетворения, принесло сознание окончательной победы над протестантскими теориями в самом, казалось, крепком их пункте и вместе с тем – оправдание метода и направления всех моих историко-догматических чтений, проникнутых теми же тенденциями, что и в диссертации. Таким образом, моя диссертация имела для меня несравненно более важное значение, чем простое средство получить высшую ученую степень; решался вопрос о том, «быть или не быть» мне в будущем на кафедре догматического богословия.

Всем членам Св. Синода были, по обычаю, лично представлены мною экземпляры книги в хороших переплетах. Все они благосклонно приняли и меня, и мое приношение. Владыка митрополит Исидор рассказал при этом, как решаются догматические вопросы в Англии. «Вот вы, – говорил он, – изучали святых отцов и вообще немало поработали над диссертацией, а в Англии догматические вопросы решаются гораздо скорее и проще. Раз возник там какой-то вопрос о крещении. Не задумываясь над ним долго, преспокойно решили передать его в парламент на решение». Весьма любезно принял меня также и Преосв. Макарий (Булгаков, в то время архиепископ Литовский). Он припомнил мою статью – «Об историческом изложении догматов», заметил, что одобряет этот метод, что он сам теперь не в курсе движения литературы по догматическому богословию и занят трудами по русской церковной истории. «Завтра, – сказал он в заключение, – еду в Вильну и дорогой постараюсь познакомиться с вашим сочинением, появление которого с удовольствием приветствую». Был вообще очень со мною любезен и на прощание крепко пожал мою руку. Памятны еще визиты протопресвитеру В. Б. Бажанову и архиепископу Воронежскому Серафиму (Аретинскому)³⁷⁶, бывшему в родстве, не очень, впрочем, близком, с моим тестем, протоиереем И. В. Васильевым. Преосв. Серафим очень советовал мне принять священство, к чему, заметил он, очень располагает и самый предмет моих академических чтений.

Кроме девяти докторов богословия предполагались еще три докторства: 1) ректора академии протоиерея И. Л. Янышева, 2) ректора Петроградской семинарии архим. Хрисанфа (Ретивцева) и 3) митрополита Исидора, но по разным причинам эти докторства не состоялись.

В 1872 г., после годичного временного увольнения от должности ректора (12 ноября 1871 г.)³⁷⁷, для поправления здоровья (официальный мотив), а на самом деле для составления докторской диссертации, ректор протоиерей И. Л. Янышев представил, в рукописи, в совет сочинение под заглавием «Состояние учения о совести, свободе и благодати и попытка к разъяснению этого учения». В этом сочинении, между прочим, содержалась довольно резкая критика наших так называемых символических книг (Прав. Испов., катехизиса и др.) и подвергался сомнению их авторитет в отношении к решению затронутых вопросов. В богословском отделении, куда поступила рукопись на рассмотрение, обращено было на означенный пункт усиленное внимание, причем в особенности налегал на эту сторону сочинения тогдашний председатель отделения, помощник по нему ректора, профессор И. А. Чистович, находя большие неудобства к пропуску сочинения. Почему-то он сразу встал в довольно неблагожелательные отношения к ректору³⁷⁸, ловко пустил мысль о «несовпадении» основной мысли диссертации с существующими воззрениями относительно символических книг и упорно настаивал на этом своем изобретении. Сверх того, как философ, склонный к подозрительности и чтению между строк, не без осторожности впрочем, намекал, что в диссертации не все благополучно и относительно некоторых других мыслей. Помнится, например, он обращал внимание на такие выражения в сочинении, что Иисус Христос есть «идеал нравственности»; подобные выражения казались ему почему-то подозрительными (?!), чуть ли не отзывающимися рационализмом и влиянием немецкой отрицательной критики. Далеко не все члены отделения были согласны со своим председателем, однако его настойчивость производила свое впечатление, и все дело кончилось тем, что богословское отделение сделало в совет представление в том смысле, что хотя считает представленное сочинение удовлетворительным для степени доктора богословия, но не скрывает встречающихся при этом затруднений, в виду «несовпадения» и т. д. Совету не оставалось ничего другого, как представить в Св. Синод сочинение на рассмотрение – в виду некомпетентности академического совета для решения такого вопроса, как вопрос о символических книгах Православной церкви, что совет и сделал. Так закончилось это щекотливое, крайне неприятное для академии дело. К сожалению, родная академия так и не собралась загладить, даже и впоследствии, свою вину перед бывшим приснопамятным своим ректором, и по выходе капитального его, доселе лучшего по нравственному богословию труда – «Православное христианское учение о нравственности» (Москва, 1888, 1-е изд.)³⁷⁹, а предоставила честь возведения о. И. Л. Янышева на степень доктора богословия Казанской духовной академии, которая и присудила ему эту степень в 1899 г., то есть спустя 26–27 лет после описанной истории. «Православное христианское учение о нравственности» представляет переработку, правда капитальную, и обоснование тех взглядов, которые проводились в рукописном, вышеупомянутом сочинении «Состояние учения о совести», и пр. Нет, однако, худа без добра. Явись тогда, в 1872 г., в печати рукописное сочинение, – может быть, мы не имели бы такого выдающегося труда, как «Православное христианское учение о нравственности», а получили бы менее зрелое сочинение, составленное наспех, для удовлетворения требованиям устава 1869 г. о необходимости для ординарных профессоров иметь степень доктора богословия³⁸⁰. Для получения этой степени для наличных ординарных профессоров назначен был трехлетний срок.

Нечто подобное истории с докторством И. Л. Янышева случилось и с докторством тогдашнего ректора Петроградской семинарии, архимандрита Хрисанфа (Ретивцева). Представленный им в 1873 г., в качестве докторской диссертации, 1-й том «Истории древних религий» встретил строгую критику тогдашнего преподавателя основного богословия, доцента Н. П. Рождественского, который, не отрицая некоторых достоинств сочинения, в особенности блестящего изложения и некоторых других, находил, однако, что этот труд имеет мало самостоятельности, состоит в большой зависимости от некоторых выдающихся западных сочинений этого рода, в особенности от одного из них. Тем не менее, отделение признало сочинение удовлетворительным в качестве докторской диссертации и в этом смысле сделало представление в совет, а совет постановил «допустить автора к публичной защите». Но тут случилось нечто, до сих пор не совсем разъясненное. Митрополит Исидор почему-то не допустил автора до защиты, диспут не состоялся, и архимандрит Хрисанф докторской степени тогда не получил. Произошло это в виду, вероятно, главным образом указанных выше дефектов сочинения, а также положения автора, как ректора семинарии, которому, в случае диспута, пришлось бы выслушивать на кафедре не совсем лестные для себя замечания, а может быть, и от каких-нибудь еще других причин и соображений, например, вследствие заметного нерасположения митрополита Исидора к архимандриту Хрисанфу, или хотя бы за компанию с только что забракованным перед тем сочинением ректора академии, о. И.Л. Ян-ва. Судьба этих лиц во многом сходна. Подобно о. И. Л. Янышеву, и архимандрит Хрисанф впоследствии, будучи уже Нижегородским епископом, в 1878 г. получил докторство, и также от Казанской академии, за три тома своей «Истории древних религий»; следовательно, гораздо ранее нашего бывшего ректора.

Наконец, предполагалось присудить степень доктора богословия митрополиту Исидору за его труды по переводу и изданию перевода всех священных книг Ветхого и Нового Завета на русский язык. Предложение об этом последовало в совете (кажется, в 1875/76 году) от профессора И. В. Чельцова. Совет оказался в затруднительном положении. С одной стороны, он сознавал важное значение факта завершения длинной и тяжелой истории перевода всех священных книг на современный русский язык, признавал и то, что этот благополучный исход весьма много обязан мудрости и настойчивости первенствующего члена Св. Синода, митрополита Исидора, участвовавшего и непосредственными личными трудами в деле перевода некоторых книг Св. Писания, но с другой стороны, сознавал, что весь этот труд – все-таки не единоличное дело владыки, что он, во всяком случае, представляет коллективную работу, что, наконец, очень щекотливо присуждать высшую ученую степень непосредственному своему начальнику, что есть опасность заслужить упреки со стороны общества, которое легко может усмотреть в положительном советском решении captatio benevolentiae. В таком смысле и направлении сказал блестящую речь профессор М. О. Коялович, отличавшийся строгостью принципов и замечательным искусством слова. В виде справки профессор И. А. Чистович прибавил, что окончательную – так сказать, ответственную – корректуру по печатанию священных книг держал духовник Их Величеств, протопресвитер и член Св. Синода, В. Б. Бажанов. После таких рассуждений совет, очень ревниво оберегавший свою добрую славу и не практиковавший вошедшее потом в обычай присуждение высшей ученой степени за «совокупность ученых трудов», без наличия отдельной докторской диссертации³⁸¹, не без искреннего сожаления склонился к отрицательному решению вопросу о присуждении степени доктора богословия митрополиту Исидору. Без сомнения, все это сделалось известно нашему доброму, великодушному владыке, но он ни одним словом не выразил совету своего неудовольствия и решительно ничем не проявил своего нерасположения к главному виновнику такого решения совета – профессору М. О. Кояловичу, хотя последний очень этого опасался, что не раз и высказывал в наших частных с ним беседах. Поистине характерная для того времени и весьма поучительная для последующих времен история! Да, были люди в это время... и хотелось бы прибавить дальнейшие слова поэта...

Участие в тогдашних религиозно-общественных движениях. В описываемый период времени оживление деятельности Петроградской духовной академии сказалось деятельным участием ее представителей в тогдашних религиозно-общественных движениях.

В возникшем тогда (1872), «петроградском отделе общества любителей духовного просвещения», под почетным председательством великого князя Константина Николаевича³⁸², при председателе генерал-адъютанте Н. В. Зиновьеве (бывшем воспитателе царских детей), приняли деятельное участие многие из членов нашей академии – в качестве или членов совета общества (протоиерей И. Л. Янышев, профессор И. Т. Осинин)³⁸³, или членов-учредителей (кроме ректора протоиерея И.Л. Янышева и профессора Осинина, профессоры И. А. Чистович, И. В. Чельцов, М. О. Коялович, А. Л. Катанский, И. Е. Троицкий), или действительных членов – профессоры И. Ф. Нильский, Т. В. Барсов, Н. П. Рождественский.

Все эти лица академического братства заявили себя немалыми трудами на пользу общества духовного просвещения, в особенности по вопросам: старокатолическому, об единоверии и раскольниках, ныне именуемых старообрядцами. Прежде всего через них общество вошло в деятельные сношения со старокатоликами. На старокатолических конференциях почти неизменно представителями общества являлись члены академической корпорации. На первой, в Кельне, в 1872 г., – ректор протоиерей И. Л. Янышев, вместе с секретарем общества полк. А.А. Киреевым, на третьей³⁸⁴, в Бонне в 1874 г., – он же, с профессором И. Т. Осининым, на четвертой, также в Бонне в 1875 г., – опять протоиерей И.Л. Янышев, с тем же профессором И. Т. Осининым.

По этому случаю читано в обществе немало сообщений, отчетов о заграничных поездках и разного рода рефератов. Между прочим, в самом начале деятельности общества (началось оно с 25 марта 1872 г.) пришлось мне, 29 ноября того же года, выступить с рефератом «Краткий очерк истории и характеристика попыток к соединению Церквей греко-восточной и римско-католической за весь 8-вековый период разделения Церквей» (напечатано в полном виде в протоколах общества). На это выступление подбил меня протоиерей И. В. Васильев. Он же дал мне и полезный совет, как читать мой довольно обширный реферат, рекомендуя сократить его, елико возможно, посвятить чтению никак не более получаса времени, ссылаясь на свое наблюдение, добытое богатым его опытом, что многочисленное и разнородное собрание не в состоянии поддерживать свое внимание на более продолжительное время. Много раз приходилось мне убеждаться в справедливости этого совета и жалеть наших церковных проповедников, испытывающих терпение слушателей своими неумеренно продолжительными речами. Скрепя сердце, как ни тяжело было урезывать, сокращать свою рукопись, я последовал этому совету. Собрание было очень многочисленное, в зале географического общества, в здании министерства народного просвещения, было много лиц из высшего общества, привлеченных, кажется, не столько интересом чтений, сколько личностью присутствовавшего здесь великого князя Константина Николаевича. Мое чтение имело полный успех. Великий князь счел нужным поощрить лектора аплодисментами, к которым присоединилось и всё собрание.

Это было третье по счету мое публичное выступление, на сей раз удачное. Первое, как помнят читатели, – на диспуте И. В. Чельцова, в 1870 г., второе в 1872 г. – на годичном акте академии (17 февраля), причем мне пришлось составлять и читать в торжественном собрании годовой отчет от имени совета академии о жизни и деятельности академии за истекший год. Позволю себе маленькое отступление от речи об обществе любителей духовного просвещения. В 1872 г. нужно было составить первый нормальный годовой отчет по нашей академии. В 1871 г. читал его сам ректор, но это была, скорее, речь по случаю вступления академии (в 1869 г.) на путь преобразования, чем обычный годовой отчет. Мне пришлось вырабатывать схемы и формы нормального отчета и вложить в них содержание из сырого, данного секретарем совета материала. Новость и непривычность такой работы были причиной того, что мне пришлось посвятить ей не менее двух недель усиленной работы, порядочно меня утомившей. Окончилось все, однако, очень благополучно. Отчет, видимо, понравился публике, и прочитан он был мной хорошо, с большим подъемом и воодушевлением; последовали аплодисменты³⁸⁵.

Продолжаю речь об обществе любителей духовного просвещения. Кроме вопроса о старокатоликах и соединении Церквей подняты были вопросы о наших русских единоверцах, о воссоединении с Церковью наших русских раскольников, наконец, о нашей внутренней миссии. Все эти вопросы находились во внутренней, психологической связи и поднимались естественно, так сказать по ассоциации идей. Поборники соединения нас со старокатоликами на равных правах (одна точка зрения), или присоединения их к восточной православной Церкви в качестве православных западного обряда (другая), или, наконец, безусловного присоединения их к русской Церкви, с принятием и нашего обряда (третья точка зрения), естественно вызывали в некоторых из членов общества стремление к воссоединению с Церковью приверженцев нашего старого русского обряда, прежде всего наших русских раскольников, с признанием и принятием (или без того и другого) их иерархии, а потом – к более полному общению и слиянию с нами наших единоверцев, к уничтожению изолированного и двусмысленного их положения, к допущению свободного перехода не только из единоверия, но и в единоверие. Словом, поднята была масса весьма важных и в высшей степени интересных вопросов.

Относительно старокатоликов много трудов посвящено было исследованию догматических разностей, наследованных старокатоликами от римской Церкви (о Filioque и др.); указанию протестантских влияний на старокатоликов в учении о церковных таинствах, о почитании и призывании святых в молитвах, о молитвах за умерших и пр., далее – вопросу о признании действительности старокатолической иерархии, получившей начало от утрехтской (отделившейся от римской Церкви и не признаваемой ей), а также о том, насколько вся обрядовая сторона церковной жизни старокатоликов соответствует духу православной Церкви.

Когда от старокатоликов (которым исключительно было посвящено внимание и сочувствие о. И. Л. Янышева и которым он остался верным до последних дней своей жизни) переходили к нашим старообрядцам, единоверцам и вообще к нашей внутренней миссии, настроение общества обострилось. Внутренние церковные вопросы начали сильно волновать и были причиною разделения, образования двух сторон, горячо и даже страстно споривших. На одной стороне стояли: протоиерей И. В. Васильев и профессоры академии, во главе со знатоком раскола и старообрядчества профессором И.Ф. Нильским, на другой – известный расколофил Т. И. Филиппов, сам по матери примыкавший к расколу, в то время начальник петроградской контрольной палаты, впоследствии государственный контролер, по наружности – купеческой складки (с остриженными в кружок волосами), с елейно-язвительной речью. К нему примыкали светские люди из общества, мало способные разбираться в церковных вопросах, частью же, по свойственному им индифферентизму, не признававшие их важности. Спор сосредотачивался главным образом около вопроса, как смотреть на дозволительность употребления наших старых книг и обрядов, на анафему, изреченную на них Московским Собором 1666 г., падала ли она на самые старые обряды или только на лиц, обнаруживших тогда противление церковной власти и, следовательно, карала собственно это противление наших русских раскольников. Первое положение защищал Т. И. Филиппов, настаивавший на необходимости снятия соборных клятв со старых обрядов, через торжественное, соборное же определение; вторую точку зрения отстаивали его противники, не признававшие необходимости нового соборного обсуждения вопроса о старых обрядах и потому не видевшие никакого противоречия в допущении у нас единоверия, на что с особенною силою напирал Т. И. Филиппов. Раз некоторые из непокорных когда-то церковной власти старообрядцев покорились ей, средостение между ними и Церковью пало, и они могут, находясь в единении с нею, получая посвященных нашими епископами священников и диаконов, удерживать свои старые обряды и служить по старым книгам. Словом, обряды и соборные клятвы тут ни при чем. Но Т. И. Филиппов упорно стоял на своем. Немало было горячих прений, прочитано по этому предмету немало рефератов в 1873–1874 гг. (протоиерея И. В. Васильева, профессоров И. В. Чельцова, И. А. Чистовича и И. Ф. Нильского), возникла затем журнальная полемика, причем Т. И. Филиппов позволил себе в газетах (помнится, между прочим, в газете «Гражданин», редактируемой тогда Пуцыковичем) очень ярые и даже довольно неприличные выходки против своих противников.

Кончились эти препирательства раздражением нашей академической среды и охлаждением к занятиям в обществе любителей духовного просвещения. А протоиерей И. В. Васильев решил даже выйти из совета общества, что и сделал, несмотря на настоятельные просьбы великого князя Константина Николаевича, очень дорожившего такой большой силой, какую представлял о. протоиерей. Помнится, в один прекрасный день является к нему на квартиру (дом духовного ведомства, на Литейной), от имени великого князя, К. П. Победоносцев, тогда только член Государственного совета (которого великий князь К. Н. был председателем), с целью склонить о. И. В. Васильева к отказу от его намерения, и между ними происходит следующий разговор. Высказывая свое несочувствие к слишком большому увлечению старокатолическим вопросом, в занятиях которым не видел практической пользы, а также разочарование в прениях по старообрядчеству, вносивших только раздражение в среду общества, о. протоиерей, между прочим, заметил: «Да и вы, К. П., конечно, не видите никакой пользы от всех такого рода занятий и прений». «Совершенно верно», – ответил почтенный его собеседник. «Но в таком случае, почему же вы, К.П., остаетесь в совете общества, – возразил И. В., – да еще склоняете меня к тому же?». «Это я делаю исключительно для великого князя», – ответил К. П. Затем зашла речь о так называемой «внутренней миссии», то есть о просвещении народа в религиозном отношении. Эта «внутренняя миссия» была заветной мечтой о. И. В. В-ва, которой он и посвятил последние дни своей жизни, выступая проповедником во внебогослужебных собеседованиях, побуждая и других к тому же, и встав во главе «общества религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви»; он был первым председателем этого общества. Но, к удивлению, как потом сообщил мне тотчас же И. В. В-в (я случайно как раз был в это время в его квартире), К. П. П-в и к этой миссии отнесся отрицательно, выразив опасение, как бы религиозное просвещение народа не повело к протестантизму у нас в России. Очень подивились мы тогда таким мыслям и настроению К. П. Победоносцева. Оказалось, что он остался верным таким своим взглядам на религиозное просвещение и потом, когда сделался обер-прокурором Св. Синода.

На этом и окончился их разговор. О. И. В. Васильев остался непреклонным в своем решении, что сопровождалось следующими, немаловажными лично для меня последствиями. После неудачной попытки великого князя К. Н. удержать о. И. В. В-а в составе совета общества, великому князю пришла мысль использовать силы высоко ценимого им о. протоиерея косвенно – через его зятя, то есть через меня. С этой целью он решился пригласить в совет общества профессора А.Л. Катанского. «Не хочет быть у нас протоиерей Васильев, так пусть будет вместо него молодой Васильев, его зять», – сказал он и приказал секретарю общества А. А. Кирееву написать мне в этом смысле письмо, крайне меня удивившее. С этим письмом немедленно я отправился к о. И. В. Васильеву за советом, как мне поступить с этим, крайне лестным, но расстраивавшим все мои планы предложением. Нужно заметить, что в это время, около 1874–1875 года, я очень уже втянулся в работу по составлению докторской диссертации. И.В. В-в сначала уклонился от прямого ответа на вопрос, как мне поступить, принять ли предложение или от него отказаться. Он сказал только: «Решайте сами. Считаю нужным, однако, заметить, что вам представляется прекрасный случай сделать себе блестящую карьеру, подобно тому, как сделал ее таким же путем профессор И. Т. Осинин. Предложение великого князя вводит вас в круг весьма влиятельных людей из высшего общества. Если вы не довольствуетесь скромной долей профессора и желаете дальнейшего движения по службе, то, конечно, не следует упускать этот прекрасный случай; другой – может не представиться». На эту речь я ответил, что никогда не мечтал ни о чем подобном и что далее профессуры в духовной академии не заходил в своих желаниях, и что если получу степень доктора богословия и звание ординарного профессора, то это будет венцом всех моих чаяний и желаний; о большем никогда не помышлял. Думаю отказаться от предлагаемой мне чести. Хорошо понимаю, что совет общества привлекает меня не ради моих прекрасных глаз и даже не для того только, чтобы сделать отчасти и вам приятное, а главным образом потому, что рассчитывает найти во мне усердного и полезного работника, между тем в настоящее время таковым быть решительно не могу по известным вам причинам: разумею мои занятия по составлению докторской диссертации. Сидеть же во дворце великого князя, среди очень высокого общества, сознавая свою бесполезность, не позволяет чувство собственного достоинства. «Так вы решаетесь отказаться; вполне согласен с вами и одобряю ваше решение, – заметил мой собеседник. – Напишите А. А. Кирееву в этом смысле письмо с выражением, конечно, глубочайшей великому князю благодарности за предложенную вам высокую честь и пр.». На выраженное мной опасение, что мой отказ поставлен будет на счет самому И. В., приписан будет его на меня влиянию и что мне не хотелось бы обострять отношение к нему великого князя, И. В. ответил, чтобы я об этом не беспокоился. Мой ответ был отослан, и вскоре получено было от А. А. Киреева новое письмо, в котором от имени великого князя было выражено мне крайнее неудовольствие. «Скажите профессору Катанскому, что я крайне им недоволен, разгневан его отказом». Это последнее очень меня встревожило; я снова поспешил к о. И. В. В-ву за советом. «Вы уже испугались, – сказал он, – боитесь, пожалуй, что сошлют вас в Сибирь; не бойтесь; великий князь не может этого сделать». – Так окончился этот инцидент. Он был одним из самых сильных искушений (пожалуй, даже более сильным, чем Париж в свадебную мою поездку) сдвинуть меня с намеченного мной скромного пути моей жизни. Долгом считаю, однако, заметить, что ценность моего поступка, некоего как бы самоотвержения, значительно понижается моей бездетностью. Будь у меня большое семейство, едва ли бы так легко и скоро я отказался от возможности найти лучшее обеспечение на других поприщах службы. А может быть, такого отказа и совсем не последовало бы, да и мой советник, о. И. В., едва ли бы так скоро и охотно согласился с моим решением.

Протоиерей Иосиф Васильевич Васильев. Встречи и знакомства. Огромную роль в моей жизни сыграл протоиерей И. В. Васильев – прежде всего своей личностью, а потом той обстановкой, в какую он поставил меня. В его доме мне приходилось встречать многих замечательных людей того времени из тогдашней аристократии – родовитой или ученой и служебной.

Но из замечательных людей он сам был всего замечательнее. Необыкновенно богато одаренный от природы, с глубоким, основательным умом, замечательной памятью, с большим запасом сведений по разным предметам не богословского только знания, блестящим даром слова, большим остроумием и неистощимой веселостью он представлял для меня чистый дорогой клад, в соединении с прекрасной библиотекой, собранной им в Париже (по преимуществу по патрологии, церковной истории и богословию; у него была, между прочим, греческая серия известной Патрологии Миня). Весьма частые беседы с ним были для меня крайне полезны. А он любил поговорить, да и меня он, видимо, очень жаловал не только как старшего своего зятя, но и как человека, с которым у него было более общих интересов, чем с другими его зятьями³⁸⁶. Эти беседы обогащали меня множеством самых разнообразных сведений из прошлого заграничной его службы в Париже (21 год, с 1846 по 1867 г.), как священника, а потом настоятеля и протоиерея тамошней посольской церкви, – из жизни его, обильной событиями большой важности. Достаточно упомянуть крымскую войну 1855 г., которую он провел в кругу пленных наших воинов, не выезжая из Парижа, издание (вместе с обращенным им в православие аббатом Гэттэ) православного журнала L'Union Chrétienne, построение нашего русского храма в столице Франции, религиозные движения в римско-католическом мире того времени, политические революционные события во Франции с 1846 по 1853 г. и многое другое. Вместе с тем эти беседы знакомили меня с состоянием и направлением и наших отечественных церковных дел, в особенности с того времени, 1867 г., когда о. И. В. Васильев встал в близкие отношения к Св. Синоду, как председатель Учебного при нем комитета и как главный заправитель всего нашего духовно-учебного дела.

Следует очень пожалеть, что необыкновенные его дарования, богатство знаний и блестящий дар изложения не выразились в соответствующей им богатой учено-литературной производительности. После него осталось сравнительно немного печатных трудов. Можно упомянуть только знаменитые «Письма к Нантскому епископу Жакмэ», «Письма к кардиналу Бональду и историку Гизо» (все на французском языке, есть и русские переводы), «Аббатство св. Женевьевы» («Журнал министерства народного просвещения», 1854), несколько статей в «Духовной беседе» («О соборе старокатоликов в Констанце», 1874), в «Христианском чтении» («Чтения о нуждах единоверия», 1874), в «Церковном вестнике» («Речь по случаю открытия общества распространения религиозно-нравственного просвещения», 1881). Правда, очень немало принадлежит ему статей в L'Union Chrétienne, но, к сожалению, или без подписи, или с псевдонимами (аббат Юсуф, Наумов, Королев и др.), мало, или даже совсем неизвестных русской читающей публике³⁸⁷.

Нельзя поэтому горячо не поблагодарить г. Бродского, недавно издавшего собрание «Парижских писем прот. И. В. Васильева к обер-прокурорам Св. Синода и другим лицам, 1846–1867 гг.» (Петроград, 1915). Эти письма до некоторой степени восполняют недостаток печатных трудов И. В. Васильева. В этих замечательных письмах, представляющих глубокий исторический интерес³⁸⁸, изложенных превосходным языком, во весь рост восстает крупнейшая фигура о. протоиерея. Из них не видно, насколько энергична, широка и многообъемлюща была его деятельность в Париже. Он всюду успевал и не упускал из внимания ничего, что случалось в то время замечательного в движениях римского католицизма, завязывая отношения и знакомства со всеми выдающимися в Париже личностями³⁸⁹ – богословами, церковно-общественными деятелями, церковными проповедниками, учеными, – посещал тех и других, слушал лекции в Сорбонне и других местах, присутствовал на разных, так называемых, конференциях, не говоря уже о зорком наблюдении над своей разнообразной, заезжей паствой, за действиями иезуитов, направленными к совращению наших, падких на все иностранное аристократов и аристократок. И все-таки крайне жаль, что от этого замечательного человека не осталось, кроме указанных выше, трудов и этих недавно обнародованных писем, чего-либо более крупного и цельного. Подумывал он писать записки или воспоминания из своей заграничной жизни, а также об Англиканской церкви, которой очень интересовался в виду попыток англичан к церковному с нами общению, начал было собирать для этого труда и материалы, но так и не успел выполнить свои замыслы, о которых говорил нередко в наших с ним беседах.

Причиной сравнительно малой литературной его производительности было то, что о. протоиерей И. В. Васильев и в Париже, и в Петрограде очутился в водовороте важных событий и движений, которые отвлекали его от кабинетной работы и затягивали в область практической жизни. В Париже он играл роль, можно без преувеличения сказать, не меньшую, чем официальные представители наших русских интересов, наши тамошние послы и посланники, особенно в последнее десятилетие службы. Еще в сравнительно молодые годы он пользовался большим уважением и весом у посла, графа Киселева, который при официальных приемах русской колонии обыкновенно давал о. В-ву первое после себя место, а раз даже выразился, что у о. В-ва «государственный ум» и что ему следовало бы служить на другом, более видном поприще. То же было и при других послах: графе Орлове и бароне Будберге. И.В. должен был тратить много времени и сил для дел политической важности (в особенности в крымскую войну и при построении парижского храма) или практической жизни. К о. В-ву русские обращались со своими разнообразными нуждами, гораздо чаще и охотнее, чем в посольство. По своей необыкновенной отзывчивости и готовности всем помочь, он неутомимо хлопотал за своих соотечественников, попадали ли они в критическое материальное затруднение или какое-либо другого рода неприятное положение³⁹⁰, старался извлечь своих сородичей из лап иезуитской пропаганды, главным деятелем которой был в то время иезуит князь Гагарин³⁹¹. Весьма много отнимали у него времени и горячие его почитатели, русские аристократы и богачи, своими визитами и приглашениями на обеды или для улаживания семейных дел. По переселении в Петроград он был очень занят организацией нового учреждения – Учебного при Св. Синоде комитета, которого он был первым и самым замечательным председателем, высокоавторитетным, необыкновенно тактичным, умевшим сплотить всех членов в одно целое и высоко поднять значение нового учреждения. Но даже и тогда он продолжал испытывать большие неудобства от своих многочисленных горячих поклонников из высшего аристократического круга. Без дела и за делом его, можно сказать, разрывали на части. Вдобавок, благодаря его доброму сердцу, всегда преследовала его как бы свита из людей, жаждавших его протекции и заступничества у людей, власть имеющих; и нужно заметить, что его хлопоты этого рода почти всегда увенчивались редким успехом.

И. В. Васильев скончался далеко еще не в преклонных летах, на 62-м году жизни, 1881 г., 27 декабря, в Гатчине. За два года перед тем он перенес тяжкую болезнь – менингит (воспаление мозговых оболочек). Возобновление этой болезни было причиной и его кончины. После его смерти все сошлись в признании крупного его значения в нашей духовной среде, не только его почитатели, но и люди, мало к нему расположенные при его жизни. Митрополит Исидор, когда узнал об его кончине, сказал: «Какого человека мы лишились!» – характерное восклицание, свидетельствующее, замечу кстати, о направлении и отношении самого митрополита к тогдашним реформам, крупнейшим представителем которых был протоиерей И. В. Васильев. Даже К. П. Победоносцев, не сочувствовавший ему, признал (в разговоре с моим свояком, протоиереем А. А. Автономовым), что протоиерей И.В. В-в был «крупная величина». А один крайний реакционер (в какой-то брошюре, название которой забыл) писал, что протоиерей Васильев был для своего времени тем же, чем Феофан Прокопович для времени Петра I, и «такой же вред принес Церкви». Как бы ни смотреть на такую выходку, во всяком случае в ней слышится признание большого влияния почившего о. протоиерея на наши тогдашние церковные дела, в особенности в области духовно-учебной. Интересно, как смотрел на пройденное им поприще на новом месте служения в Петрограде сам И. В. Памятен наш разговор с ним в последнее лето перед его кончиной. Это было в Гатчине, в 1881 г., в собственном его скромном домике, в саду. Подумывая уже об отставке, И. В. говорит мне: «Нужно выходить в отставку. Я старый изъезженный конь, пора в конюшню, на покой. Всё, о чем я мечтал, сбылось, исполнилось; теперь – со вступлением К. П. Победоносцева на должность обер-прокурора Св. Синода – начинается что-то новое. Может быть, это новое и будет лучше прежнего, но уже не могу себя переделать и потому больше не слуга...» У него уже начались пререкания с новым обер-прокурором К. П. Победоносцевым. С прежним, графом Д. А. Толстым, несмотря на нередкие также разногласия, все-таки он ладил и имел у него большой вес и значение, нередко останавливая и отклоняя его от слишком решительных и поспешных действий, свойственных желчному и деспотическому характеру этого обер-прокурора.

В квартире И. В. мне приходилось встречать немало видных представителей высшего тогда общества, начиная с тогдашнего обер-прокурора Д. А. Толстого, его товарища по обер-прокурорству Ю. В. Толстого и К. П. Победоносцева. Особенно близкими к И. В. были два графа Адлерберги (старый, В.Ф., и молодой, А.В., тогдашний министр Двора) и братья графы Шуваловы, Петр и Павел Андреевичи. Первый (Петр Андреевич), всесильный тогда шеф жандармов и начальник III отделения, и его супруга Елена Ивановна (урожд. Черткова) очень часто прибегали к советам о. Васильева – отчасти по семейным делам, отчасти вследствие склонности супруги Шуваловой к увлечению «пашковщиной», тогдашней модной, великосветской сектой. Много пришлось И. В. вести с ней бесед на религиозные темы; в конце концов, она все-таки окончательно перешла в пашковщину, после, однако, кончины И. В. Оба брата Шуваловы были весьма видные, очень красивой наружности генералы. Младший брат, Павел Андреевич, тогда командовавший, кажется, гвардейской дивизией или даже корпусом, а впоследствии весьма уважаемый германским двором наш русский посол в Берлине, был симпатичнее брата. Живо помню, как Павел Андреевич раз неожиданно и довольно рано утром приезжает к И. В. на квартиру и прямо входит в столовую, где находился и я. И. В. встречает его словами: «Опять?» Затем они ушли в кабинет поговорить о делах, очевидно интимного свойства, не подлежащих оглашению. Об этом маленьком эпизоде упоминаю с целью показать, в каких близких отношениях к нашим аристократам стоял И. В. Из других, близких покойному лиц припоминаются: княгиня Кочубей, молодой князь Мингрельский, граф Бобринский, состоявший в родстве с Шуваловыми, генерал Чертков, также их родственник, генерал и старушка его супруга Озеровы, приближенные ко Двору, усердные посетители и почитатели о. И. В., барон Бюлер, тогдашний начальник московского иностранных дел архива, горячий русофил, несмотря на немецкую свою фамилию, также частый гость, очень скучного характера и неинтересный в беседе, и многие другие.

Само собой разумеется, что приходилось встречаться со всеми тогдашними членами Учебного комитета при Св. Синоде, а равно и со многими из высших чинов центральных учреждений духовного ведомства (синодальной канцелярии, канцелярии обер-прокурора, хозяйственного управления, контроля и пр.).

Благодаря И. В. завязались у меня знакомства и со светским ученым миром. Содействовало тому следующее, совершенно случайное обстоятельство. В первое после переселения (в 1867 г.) в Петроград лето (1868 г.) семейство И. В. жило на даче, по Петергофской дороге, близ Сергиева, в большом двухэтажном каменном доме (Матисена). Верхний этаж этого дома занимал И.В.В., а нижний – его свояк, ректор нашей академии протоиерей И.Л. Янышев. Здесь, в семействе тестя, поселились и мы с женой. А рядом с этим домом, в соседней даче жило многочисленное семейство известного слависта, профессора Петроградского университета, ординарного академика Академии наук Изм. Ив. Срезневского. Благодаря соседству возобновилось давнее с ним знакомство моего тестя и о. И.Л. Янышева, который был некогда, к тому же, сослуживцем профессора Срезневского по университету. Естественно, познакомили с уважаемым, авторитетным профессором и меня, молодого доцента (бакалавра) духовной академии. Как раз в это время я начал печатать «Очерк истории литургии нашей православной восточной Церкви». Это сделалось известным И. И. Срезневскому, и он заинтересовался моим трудом. По возвращении с дачи и после напечатания отдельного оттиска моих статей я счел долгом представить экземпляр своего труда достопочтенному моему дачному знакомому. Небольшая моя книжка очень понравилась И. И. Срезневскому, и он даже предложил избрать меня в число действительных членов «Филологического общества, учрежденного при Императорском Петроградском университете», которого он был председателем. Избрание состоялось, и мне вручен был диплом на это звание, со следующими подписями: председатель И. Срезневский, тов. председателя Ор. Миллер, за тов. председ. барон Дорн, за тов. председ. Д. Чубинский, делопроизв. Ф. Соколов. В состав этого общества входили все профессоры и доценты историко-филологического и восточного факультета. Сюда же допускались, в качестве сотрудников, и некоторые из студентов университета, обратившие на себя внимание даровитостью и усердными занятиями; к числу таких принадлежал один знакомый со мной студент – А. С. Будилович, впоследствии известный ученый, бывший моим сослуживцем по Петроградской духовной академии.

Заинтересованный новой ученой средой, я усердно посещал собрания общества (обыкновенно в квартире председателя, иногда же, впрочем редко, в зале совета университета). Здесь встречал много известных ученых: академиков Грота, Куника, профессоров – известного латиниста Н. М. Благовещенского, Ореста Миллера, Ф. Ф. Соколова, знатока индийского языка пали – Минаева, В. И. Ламанского – тогда еще сравнительно молодого; И. В. Помяловского – совсем молодого доцента; известного поэта Апол. Н. Майкова, его брата Леон. Н. Майкова, тогда также молодого ученого (впоследствии вице-президента Академии наук), Гаркави, молодого доцента восточного факультета, Гильфердинга, известного общественного деятеля и слависта, поражавшего своим, крайне высокого тембра, визгливым голосом, П. И. Савваитова, члена археографической комиссии, и многих других.

Доминирующую роль в этом обществе играл его председатель, академик И. И. Срезневский, при всеми признаваемом большом ученом его авторитете отличавшийся, к сожалению, большой резкостью, неровностью и деспотичностью характера. Вот образчик такой резкости. Как-то зашла речь о переводах святоотеческих творений с греческого языка. И. И. Ср-ий, вообще очень свысока относившийся к духовно-академической науке и с большим уважением отзывавшийся о трудах едва ли не одного протоиерея А. В. Горского, позволил себе заметить, что духовно-академические переводы святоотеческих творений (кажется, речь шла собственно о переводах, издаваемых при Петроградской академии) ничего не стоят, так как они делаются с французских переводов. Впрочем, к молодым начинающим ученым, в том числе и ко мне, он относился сравнительно любезно, покровительственно, ободряюще. Много интересных, хотя подчас чрезвычайно специальных рефератов пришлось выслушать в заседаниях общества, но все как-то забылось, а осталось в памяти только несколько отрывочных эпизодов. Помнятся, например, чтения об арабских сказаниях о славянах, об индийской литературе (на древнем языке пали), да еще прения И. И. Ср-го с академиком Я. К. Гротом, автором известного руководства по русскому правописанию, защищавшим слитное писание некоторых слов (также, например, притом и др.), тогда как Ср-ий отстаивал – раздельное; помнится также несколько насмешливое, впрочем не лишенное добродушия, отношение И. И. Ср-го к П. И. Савваитову³⁹², к которому он неизменно обращался со словами: «Ваше превосходительство» – может быть, потому, что Сав-в тогда только что получил чин действительного статского советника (сам Ср-ий был тайным советником). Вообще, этот почтенный академик был очень своеобразен и неровен в обращении; пользовался, однако, большим уважением.

Чтобы чем-нибудь выразить деятельное свое участие в трудах этого общества, я выступил с чтением о Нерукотворенном образе Спасителя. Это чтение под заглавием «Сказания о Нерукотворенном образе Спасителя, восточные и западные» напечатано в «Христианском чтении» в 1874 г. Этот труд был отзвуком моих московских занятий церковной археологией и литургикой. Таким же отзвуком явился, кстати, заметить, в том же 1874 г., и другой мой труд – «Введение в собрание древних литургий, восточных и западных, в переводе на русский язык», с подробным изложением плана этого издания. Вызван был к тому просьбой моих сослуживцев по Петроградской академии, задумавших означенное издание, в котором, впрочем, дальнейшего участия не принимал, занятый составлением докторской диссертации.

«Церковный вестник» и редактирование его. В 1881 г., через три года после защищения докторской диссертации, мне пришлось взять на себя редактирование журнала «Церковный вестник». Случилось это вот при каких обстоятельствах. Кстати, коснусь и предшествующей истории «Церковного вестника», ныне, с 1916 г., к великому сожалению, уже окончившего свое существование, по крайней мере, в качестве академического издания (он, хотя еще существует, но совершенно в другом виде и в других руках).

«Церковный вестник» начал издаваться при Петроградской духовной академии в 1875 г. Появлению его предшествовала следующая, довольно длинная история. Почин в этом литературном предприятии принадлежал ректору И. Л. Янышеву, но устроилось это дело не совсем так, как он предполагал. Задумав оживить редактируемое им «Христианское чтение» известиями из текущей церковной жизни и в этом направлении введя в него отделы «Обозрение внутренней жизни», «Летопись заграничной жизни», «Вести с Востока», он предложил еще в 1871 г. основать особое издание – «Церковный вестник»³⁹³, в качестве еженедельного приложения к «Христианскому чтению», как орган, между прочим, официальных сведений из церковного управления и жизни. Преднаметил и редактора для этого нового издания в лице лектора французского языка в академии А. И. Поповицкого. В квартире ректора состоялось собрание всех академических наставников, и, хотя заметно было несочувствие академической корпорации к делу нового издания, а отчасти и преднамеченному редактору, но в конце концов дело это, с грехом пополам, уладилось. Получено было согласие Св. Синода на это издание, объявлена даже на него подписка, и, тем не менее, все это дело прекратилось из-за несочувствия корпорации академических преподавателей к этой, по их мнению, не сродной им затее. «Какие мы публицисты, – говорили старые и молодые профессоры и доценты, – мы кабинетные люди, далекие от жизни».

То же говорили они потом в 1874 г., когда за ту же мысль об издании академической газеты – «Церковного вестника» – ухватился профессор А. И. Предтеченский, опытный публицист, много перед тем работавший в «Биржевых ведомостях», изд. Трубникова. А. И. Пр-ий в это время редактировал «Христианское чтение»³⁹⁴. Собрались на сей раз в квартире профессора А. И. Пр-ского для обсуждения новых предположений относительно старого дела. Но и на этот раз дело это висело, можно сказать, на волоске. Кроме вышеприведенных речей сильно раздавались голоса, выражавшие сомнение относительно материального успеха издания, предрекающие неминуемый его крах. Складывалось отрицательное решение по возбужденному вопросу. И был момент, когда казалось, что дело нового издания окончательно провалилось. Но в этот момент А. И. Пр-ий вдруг заявляет, что весь риск издания и все материальные убытки, если они будут, он берет всецело на себя, а успех и выгоды пусть будут общие – всего собрания наставников, соиздателей. Такое заявление поколебало решимость собрания, и постановлено было, приняв весь риск издания на себя, приступить к изданию нового академического органа под названием «Церковный вестник», причем «Христианское чтение» превращалось в ежемесячное приложение к этой еженедельной газете.

4 января 1875 г. вышел первый номер «Церковного вестника» как органа Петроградской духовной академии, а с 1 января 1876 г. – как официального органа, в официальной своей части, и Св. Синода; неофициальная осталась по-прежнему исключительно академическим органом. Нужно заметить, что «Церковный вестник» ни в это время, ни в последующие годы, вплоть до 1888 г. (то есть до основания «Церковных ведомостей», настоящего официального органа Св. Синода), не был обязательным для церквей и причтов в смысле обязательной для них подписки.

Успех «Церковного вестника» в первый же год издания превзошел все ожидания: у него явилось до три-четыре тысячи подписчиков. Приписать это нужно тому, что он удовлетворял, очевидно, назревшей потребности в таком именно органе, а также – талантливости первого его редактора, проф. А. И. Предтеченского. Главнейшими событиями и вопросами того времени были: турецкая война 1876–1877 г., культурная борьба в Германии, старокатолический вопрос, а из наших внутренних вопросов – вопрос об основах отечественного просвещения (классицизм или реализм?) и широкое распространение у нас нигилизма. На этих предметах преимущественно сосредотачивалось внимание нового академического издания и им посвящено было немало прекрасных статей и обозрений. Но внутренней нашей церковной жизни и ее движений «Церковный вестник» касался тогда мало и случайно, так что не давал полной их картины. Он походил на случайный сборник талантливых статей, иногда переводных из богатой западной (преимущественно английской) литературы, проповедей и речей, выдающихся наших архипастырей и пастырей и т. п. Во всяком случае, академическая газета не была зеркалом, отражавшим движение отечественной церковной жизни. К 1880 году этот дефект начал довольно сильно ощущаться в нашей академической среде. К этому присоединилось ее недовольство слишком ярко выраженным преклонением редакции перед классицизмом графа Д. А. Толстого и М. Н. Каткова. Все это повело к попытке дать другое направление, другой облик журналу. К тому же, в 1881 г. истекал пятилетний срок, на который А. И. Пр-ий был избран редактором «Церковного вестника». Решено было избрать другого для него редактора. Выбор пал на меня, как отчасти уже заявившего способность к публицистике и как человека, близкого к центральным духовным сферам, благодаря родственным связям с председателем Духовно-учебного комитета при Св. Синоде (протоиереем И. В. Васильевым). Это последнее обстоятельство выставлялось как один из мотивов для моего избрания. «Христианское чтение» было отделено, в редактировании, от «Церковного вестника» (А. И. Предтеченский редактировал то и другое издание); редактором «Христианского чтения» был избран профессор И. Е. Троицкий, я – редактором «Церковного вестника».

Очень неохотно и даже со страхом приступал я, 1 января 1881 г., к редактированию академического журнала, вполне сознавая, что быть его заправителем далеко не то же, что случайно помещать в журналах и газетах статьи и заметки. К тому же «Церковный вестник» преследовал две цели, трудно совместимые: официальность со служением академическим интересам. Чувствовалась опасность не удовлетворить которой-нибудь из них, или даже обеим вместе, тем не менее, благодаря ободрению со стороны ректора И. Л. Ян-ва и протоиерея И. В. Васильева, после немалых колебаний не ответил отказом на избрание. В особенности подействовали на меня уговоры моего тестя, который верил в мои публицистические способности, а с другой стороны, желал для своего зятя расширения круга деятельности, да, кстати, и увеличения материальных средств жизни. Таким образом, и тут сказалось влияние на меня этого замечательного человека.

Сразу же задался я целью поставить газету так, чтобы она, с одной стороны, отражала в себе движения нашей церковной и общественной жизни и, с другой, давала серьезные ответы на злободневные вопросы и запросы. Первой цели должен был содействовать отдел «Мнений печати по церковным вопросам», второй – передовые статьи при каждом номере «Церковного вестника». Всё это началось с первых же номеров. В следующем 1882 г. введен был (с № 10) еще новый отдел – «Церковная летопись».

Эти отделы давали редактору много забот, хлопот, а отчасти и огорчений, в особенности «Мнения печати». Против замысла относительно передовых, руководящих при каждом номере статей возражал бывший редактор А. И. Предтеченский. «Вы думаете предварять каждый номер передовыми статьями? – говорил он мне. – Да откуда же вы будете их брать, ведь придется вам высасывать их из пальца». Но мой оппонент не принял в расчет сильного в то время движения общественной и религиозной нашей жизни. В значительной, даже большой степени наводил на темы для передовых статей отдел «Мнений печати по церковным вопросам». Тут, как в фокусе, собиралось все, что волновало духовный и светский наш мир в тогдашнее время, и давало обильный материал для обсуждения.

А волновали главным образом вопросы: о народном образовании и участии в нем духовенства, о церковно-приходских школах, об устройстве прихода, об отношении между государством и Церковью, о внебогослужебных собеседованиях, о монашествующем и белом духовенстве (по поводу книги г. Елагина «Белое духовенство и его интересы»), об устройстве церковного суда (по поводу издания того же Елагина), о внутренней миссии, о церковном хозяйстве, свечныхзаводах, о нападках светской журналистики на наше духовенство, о противоцерковном, даже антихристианском настроении значительной части нашей интеллигенции, об образовательных потребностях нашей Церкви и многое другое.

Огромное большинство передовых статей приходилось писать самому редактору³⁹⁵, так как в его руках сосредотачивалась вся масса данных относительно существовавших в то время настроений, церковно-общественных потребностей, поднимавшихся вопросов, толков и т. п. Значительное, впрочем, облегчение в труде составления передовых статей доставляли редактору некоторые из членов академической корпорации, именно: профессор М. О. Коялович своими статьями, преимущественно о западно-русских церковных делах, профессор И.Е. Троицкий – обозрениями церковных дел на православном Востоке и латинском и протестантском Западе (которые помещались преимущественно в начале года), доцент Н.А. Скабаланович, беспрерывно, почти с самого начала введения церковной летописи следивший за движением епархиальной жизни, а потому бывший в курсе возникавших местных и общецерковных нужд и вопросов, преимущественно церковно-хозяйственного характера. Без этого подспорья мне было бы совершенно невозможно выдержать труда составления передовиц к каждому номеру журнала.

От своего предшественника я наследовал отдел «Прошлая неделя в России и за границей». Здесь сообщались сведения по преимуществу из общественной и государственной жизни нашей и заграничной, из области же нашей церковной отечественной жизни – только о некоторых фактах и событиях официального характера, преимущественно о переменах, новых назначениях в нашей высшей иерархии, Высочайших наградах и т. п. Я решился открыть особый отдел «Церковной летописи», сохранив прежний – «Прошлая неделя» и пр. Замечательно, как отнесся мой предшественник и к этой моей новой затее. «Не советую вам, – говорил он, – вводить в журнал эту летопись. Смотрите, наживете вы себе массу неприятностей из-за этого отдела. Тут можно затронуть самолюбия, возбудитьстрасти, словом, тут не оберешься разных щекотливостей». Но и это пророчество не сбылось; огорчений этот отдел мне почти не принес. Были только два случая выговоров за него, из которых в первом я был действительно виноват по недосмотру³⁹⁶, а во втором вышло недоразумение и совершенно напрасное обвинение³⁹⁷.

Если какой из отделов доставлял мне наиболее хлопот и неприятностей, то это отдел «Мнения печати по церковным вопросам». Огромному большинству читателей, видимо, нравилось сосредоточение в нем всего, о чем говорили тогда по части наших церковных дел, и вкривь и вкось рассуждали в печати, преимущественно в светских журналах и газетах. Но у меня был один строгий, неумолимый и весьма влиятельный критик в лице тогдашнего обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева. Высокопочтенный мой критик совершенно расходился со мной во взгляде на задачи церковной газеты. Его идеал: газета должна заниматься основными вопросами веры, прошлыми важнейшими событиями в истории нашей Церкви и не касаться треволнений текущего времени. К чему собирать всю эту дрянь, гадость и накипь из газет и журналов. Мало ли есть превосходного, весьма ценного материала в Синодальных архивах и даже в епархиальных ведомостях относительно прошлого нашей Церкви и выдающихся ее деятелей. «Испортил Катанский Церковный вестник», – несколько раз заявлял К.П. в заседаниях Св. Синода. – «Был этот журнал хорош при прежнем редакторе (А. И. Пр.); теперь он никуда не годится, наполнен какой-то дрянью». О таких речах К.П. не раз сообщал мне протоиерей И. В. Васильев. Наконец, однажды говорит мне: «Обер-прокурор опять нападал на вас в заседании Св. Синода; это очень тревожный признак». Что же, отвечаю, если нужно, я готов оставить редакторство и даже рад сложить с себя эту большую тяжесть. Но интересно, спрашиваю, как же члены Св. Синода отвечают на горячие реплики К.П.? «Полным молчанием». А митрополит Исидор, молча выслушав речь К.П.П., обыкновенно говорил (и это не раз): «Ну, так какие сегодня дела по Синоду будут нам докладываться?» Мудрый старец, очевидно, принял тактику пассивного сопротивления в отношении к заявлениям обер-прокурора, не хотел с ним спорить, так как спор не привел бы ни к чему, кроме взаимного раздражения, без надежды разубедить К.П., упорного в своих мнениях и известного, к тому же, диалектика. По-видимому, митрополиту Исидору (да, вероятно, и другим членам Св. Синода) нравились склад и направление журнала, и он ценил именно осведомленность его относительно общественных настроений и газетных толков о церковных делах. Чтение «Церковного вестника» помогало ему быть в их курсе. Замечательно, что К. П. Поб-в сам был неутомимым чтецом светских газет и журналов, этих произведений «прелюбодеев слова» и «разбойников пера и печати», как он называл газетчиков и журналистов. Понятно, что он пресыщен был этим чтением, и весьма естественно не мог чувствовать к ним ничего кроме отвращения, а тут еще получал «Церковный вестник» и в нем встречал выдержки из тех же противных статей. В совершенно другом положении и настроении находились члены Св. Синода и первенствующий – приснопамятный митрополит Исидор. Они не имели времени и возможности, да и охоты зачитываться, подобно К.П., текущей светской журналистикой, и для них потому много нового и интересного представлял «Церковный вестник» именно в той его стороне, которая подвергалась беспощадному осуждению обер-прокурора.

Что члены Св. Синода были довольны новой постановкой «Церковного вестника», доказательством служит следующий случай. Вскоре после 1 марта 1881 г., после величайшего злодеяния, покрывшего всю Россию несмываемым позором, о. протоиерей И. В. Васильев встречает члена Св. Синода, протоиерея И. В. Рождественского. О. И. В. Рождественский, заведя речь о «Церковном вестнике», говорит, что он прочитал мою передовую статью по поводу 1 марта (№ 11 – «Главный источник всех наших зол»), а также и обширный отдел «Мнений печати», особенно на этот раз содержательный, – между прочим (замечу от себя), с ответом на возражения К. П. П-ва, без указания, конечно, его имени, – и в заключение прибавляет: «Мне нравится нынешний «Церковный вестник», хороша передовая статья по поводу 1 марта, да и вообще теперь есть что в нем почитать, не то, что в прежнее время». Зная близкие отношения протоиерея И. В. Васильева ко мне и имея, вероятно, в виду нападки К.П.П. на «Церковный вестник», достопочтенный о. И.В. Рождественский, видимо, хотел подбодрить меня в нелегком редакторском труде. Впрочем, немало подобных сочувственных заявлений новому направлению «Церковного вестника» приходилось слышать и с других сторон, в течение четырехлетнего моего редакторства.

Кстати, по поводу 1 марта. Тяжкое это было время, в особенности для редактора церковной газеты. Переживая, вместе со всеми русскими людьми, потрясающие события того времени и полные трагизма обстоятельства, он в чтении газет либерального направления вбирал в себя весь яд двусмысленных их рассуждений и лицемерных сожалений, плохо прикрытых расчетов на добрые, по их мнению, плоды величайшего злодеяния для блага и прогресса (?!) России, по пословице – нет худа без добра. Никогда не забудутся некоторые из такого рода статей, в особенности передовая, по поводу 1 марта, газеты «Порядок» (изд. Стасюлевича), представлявшая верх плохо прикрытого цинизма. Бывало, начитавшись подобных статей, чувствуешь себя положительно отравленным, а не читать было нельзя, нужно было – чтобы иметь понятие о всех настроениях общества. Не говорю уже о массе труда для передачи читателям в связном изложении подробностей тогдашних потрясающих событий. Мне самому приходилось много работать в этом отношении, хотя и были, переменные впрочем тогда, сотрудники для летописи общественной жизни, по отделу, наследованному от моего предшественника – «Прошлая неделя в России и за границей». Этот отдел, вскоре после 1 марта, начал вести и все время моего редакторства, да и после много лет, продолжал составлять, с большим тактом и свойственной ему осторожностью, тогда доцент, а впоследствии профессор А. И. Садов.

Еще несколько слов о главном моем критике и оппоненте, К. П. Победоносцеве. К концу первого года моего редакторства (1881) в отношении ко мне он, видимо, смягчился и, если не совсем примирился, то начал смотреть на меня как на зло не так уже большой руки. А однажды, прочитав одну очень понравившуюся ему статью (помнится – об отношении государства к Церкви), даже удостоил меня весьма благосклонной аудиенции, призвал к себе, очень много беседовал и, между прочим, предлагал сделать «Церковный вестник» вполне официальным органом Св. Синода, при обязательной подписке, но назначал такую цифру ежегодной платы – 2 рубля, что немыслимо было принять его предложение. Правда, при сорока тысячах подписчиков (по количеству церквей в России) получалась бы громадная, по-видимому, сумма – 80 000 рублей, но издержки по бумаге, печати, брошюровке, рассылке, не говоря уже о вознаграждении редактора и сотрудников, да еще по печатанию «Христианского чтения», которое неразрывно связано с «Церковным вестником» и питалось главным образом средствами, получаемыми от газеты, – всё это стало бы несравненно дороже суммы, получаемой от обязательной подписки. Всё это я и высказал своему достопочтенному собеседнику. Не сказал только одного, – по понятным причинам, – что корпорация академических преподавателей, издателей «Ц.В.», никогда не согласится превратить его в чисто официальное издание, как бы ни велики были даже материальные от того выгоды. Немало говорил К. П. о церковных делах; он ведь любил поговорить, любил и себя послушать; но, помнится, упреков мне не делал. Кажется, только советовал обратить внимание на архивные синодские материалы, да на епархиальные ведомости. Из этой беседы, происходившей вечером, в назначенный час, и продолжавшейся не менее 1½ часов, вынесено такое общее впечатление: беседуешь с очень умным человеком, правда своеобразных взглядов, но сохранившим профессорскую привычку обсуждать вопрос со всех сторон, выслушивать и возражения, хотя предпочитавшим больше говорить, чем слушать³⁹⁸.

Отдел «Мнений печати», сильно возмущавший К. П. П-ва (вначале по крайней мере, потом он более или менее с ним примирился), к концу моего редакторства, в 1884 г., привел меня еще в характерное столкновение с двумя нашими тогдашними иерархами. Некто М. Сабинин, родом грузин, из воспитанников нашей академии (XXX к. 1873 г., канд. 1878 г.), немало писавший по истории грузинской Церкви и о текущих церковных делах в грузинском экзархате, поместил в одной из газет («Современные известия» Н.П. Гилярова) заметку о том, что наше церковное правительство несправедливо, будто бы, относится к грузинам, что напрасно оно стесняет их в употреблении родного их языка в школах и богослужении, разрешая в то же время армянам беспрепятственно пользоваться армянским языком школьным и богослужебным. Прочитав в «Церковном вестнике» такого рода газетную выдержку, тогдашний Экзарх Грузии Павел (Лебедев, бывший в мое студенчество инспектором академии; † архиепископ Казанский) страшно рассердился и прислал очень гневное письмо ректору академии, в то время уже Преосв. Арсению (Брянцеву), преемнику И. Л. Янышева, с угрозой пожаловаться на профессора Катанского обер-прокурору Св. Синода. Об этом письме сообщено было мне ректором также в довольно резкой записке. При личном свидании и объяснении с Преосв. Арсением, не отрицая некоторой моей оплошности (именно, что не сопроводил газетную выдержку каким-либо замечанием от редакции), оставаясь, однако, совершенно спокойным и нимало не испуганным угрозой Экзарха, я позволил себе сильно взволнованного преосвященного ректора успокоить следующими словами: «Что вы, ваше Преосвященство, так волнуетесь; в газетной деятельности неизбежны недосмотры и промахи, приходится с этим мириться и быть готовым иногда потерпеть и неприятности, в данном случае не только редактору академического издания, но и ректору академии, как представителю и защитнику академических интересов». К немалому моему удивлению на эту реплику получил ответ: «Да, вам хорошо так говорить, но ведь нужно поддерживать хорошие отношения с Экзархом». В этих словах, представлявших очень мало героического, достойного главы академии и порядочно-таки меня возмутивших, вполне обрисовывался облик нашего нового ректора, преемника И.Л. Янышева. Весь этот инцидент закончился заметкой в №18 «Церковного вестника», что, по собранным сведениям, суждения газеты «Современные известия», сообщенные в №15 «Ц.В.» (1884), «оказываются совершенно неверными и вдобавок тенденциозными»³⁹⁹. В заключение прибавлено, что, «к сожалению, распространителями этой лжи являются лица, получившие образование в наших высших духовных школах». Последние слова направлены против г. Сабинина (предполагаемого автора статьи «Современных известий»; статья, сколько помнится, была анонимная), который, благодаря своей ловкости и отчасти очень видной наружности, сумел войти во многие аристократические дома и потому казался Преосв. Экзарху довольно опасным оппонентом. После этой заметки оба Преосвященные успокоились.

В конце также моего редакторства, по моей инициативе, введены еще два новых отдела. Для удовлетворения желания К. П. Победоносцева использовать епархиальные ведомости и в сознании действительной ценности некоторых даваемых ими материаловвведено было (с №37 1884 г.) «Обозрение епархиальных ведомостей», и – в параллель с «Обозрением духовных журналов» (старым отделом, наследованным от моего предшественника) – «Обозрение светских журналов по церковным вопросам» (с №42 1884 г.).

Все новые отделы – «Мнения печати по церковным вопросам», «Церковную летопись», «Обозрение епархиальных ведомостей» и «Обозрение светских журналов» – приходилось для первых номеров составлять самому редактору. Нужно было организовать новое дело, выработать норму, дать желательный образец для подробных обозрений. Потом, когда дело уже наладилось и были привлечены постоянные сотрудники для новых отделов, преимущественно из числа молодых преподавателей академии, частью же из наставников Петроградской семинарии⁴⁰⁰, стало легче, но и тогда редактору приходилось немало работать, в особенности по отделу «Мнения печати», самому щекотливому, дополнять, изменять и т. п., а главное – прочитывать, отмечать и направлять к сотрудникам массу печатного газетного и журнального материала.

Большинство моих академических коллег принимало мало участия в сотрудничестве, предпочитая кабинетную ученую работу журнальной, так что мне приходилось вывозить последнюю почти исключительно на собственных плечах. При таких обстоятельствах и при моей склонности к увлечению и всецелой отданности всякому делу, за которое брался, обнаружилось, что к концу четырехлетнего периода редакторства почувствовалась сильная усталость. Вдобавок, «Церковный вестник» был тогда бесцензурным изданием: я был и редактор, и цензор всех статей – и чужих, и моих собственных, что хотя и представляло свои удобства, но вместе с тем ложилось лишней тяжестью на редактора академической и в то же время полуофициальной газеты: приходилось много волноваться и заботиться. А потому неудивительно мое сильное утомление к концу редакторства. Не помог и летний отдых в 1884 г., поездка в Нижний, на родину, и путешествие по Волге до Саратова, причем редактирование «Церковного вестника» было поручено временно моему коллеге, профессору И. Е. Троицкому, редактору «Христианского чтения». По возвращении в Петроград решился отказаться от редакторства, до истечения пятилетнего срока, на который был избран. Вследствие заявления об этом моем решении собралась в моей квартире вся корпорация наставников академии, соиздателей «Церковного вестника», во главе с Преосв. Арсением (Брянцевым), тогдашним нашим ректором. Здесь обнаружилось, что мои коллеги, с одной стороны, не были уверены в непреклонной решительности моего отказа, с другой – желали во что бы то ни стало удержать меня на месте редактора. В этих видах всячески убеждали взять обратно мой отказ, хотя бы еще на один год, до истечения пятилетнего срока моего избрания. Чтобы поколебать мое решение, они прибегли к следующему средству: во главе с ректором (который, вероятно, забыл не очень давнюю мою с ним стычку, см. выше), все встали и стоя просили меня остаться редактором⁴⁰¹. Несмотря, однако, на такое, сильно тронувшее меня и весьма лестное отношение моих сослуживцев и сотрудников к моей журнальной деятельности, решимость моя нисколько не поколебалась. Горячо поблагодарив за их доброе обо мне, как редакторе, мнение, я сказал буквально (хорошо это помню) следующее: «Вы, господа, кажется, не вполне верите искренности моего заявления. То, что вы сейчас услышите, должно разубедить вас в этом. Кроме утомления есть еще другая, более важная причина моего отказа. Должен признаться, что я слишком сильно увлечен журнальной деятельностью. Чувствую, что перестаю быть профессором и превращаюсь в журналиста, что если еще несколько лет останусь редактором, то окончательно превращусь в борзописца, чего не желаю, а хочу возвратиться к серьезным научным трудам, которые я порядочно-таки запустил. Не отказываюсь и впредь принимать возможное деятельное участие в сотрудничестве по «Церковному вестнику», но все-таки усердно прошу снять с меня тяжесть редакторства». После такой речи мои коллеги не могли, конечно, больше настаивать на своей просьбе и обратились ко мне с вопросом, кого же я рекомендовал бы себе в преемники. Я указал на одного из своих постоянных сотрудников, заявившего себя недюжинными способностями к публицистике, который тут же единогласно и избран был вместо меня редактором Ц.В. на пять лет. Так кончилась эта история, к великому неудовольствию моей супруги, которая, находясь в соседней комнате, слышала все и была полна негодования на меня за мой решительный отказ остаться редактором хотя бы еще на один год, согласно настойчивой просьбе моих сослуживцев. «Я все слышала, – говорила она. – Тебя так упрашивали. Почему ты не согласился остаться, хоть еще на один год, а предпочел выбросить за форточку 3000 рублей в год?». Такими словами она встретила меня по уходе моих коллег. 3000 рублей, около этой суммы⁴⁰² ежегодно я получал в предшествующие годы как за редактирование «Церковного вестника», так и за многочисленные мои статьи, в нем помещавшиеся.

Кстати, о материальных средствах академических изданий. В то время они были настолько хороши (в мое время было около 7000 платных подписчиков, до меня – несколько меньше), что мой предшественник (А. И. Пр-ий) предложил даже не пускать в раздел между сотрудниками всю сумму, получаемую в виде дивиденда от издержек по изданию, а назначить определенную сумму платы за строчку в «Церковном вестнике» (maximum – 14 к., некоторым постоянным сотрудникам отделов положено было определенное помесячное жалование), а в «Христианском чтении» за печатный лист (кажется, 50 р.) – внутренним сотрудникам и, несколько меньшую, внешним; остальные же, оставшиеся от раздела суммы, вносить на образование «вспомогательно-пенсионной кассы» наставников Петроградской духовной академии, для лиц, желающих в ней участвовать. Условия участия в ней: единовременный взнос известного процента за предшествовавшие годы службы и отчисление такого же процента из ежемесячного текущего жалования. Помнится, еще до моего редакторства образовался уже порядочный капитал (если не ошибаюсь, около 20 тысяч рублей), да за мои четыре года прибавлялось из взносов редакции ежегодно по 5 тысяч рублей, то есть за четыре года – также 20 тысяч рублей. Так образовалась наша академическая пенсионная касса, которая продолжает действовать, благодаря Бога, доселе, хотя и были со стороны центральных управлений Св. Синода попытки, к счастью безуспешные, взять у нас наш пенсионный капитал в свое распоряжение. Не знаю, что было бы тогда, а теперь мы, отставные, получаем из нашей кассы некоторый добавок к казенной пенсии, в зависимости от лет службы и ранга пенсионера (ординарный профессор, экстраординарный, доцент). За тридцать, например, лет ординарный профессор, как пишущий эти строки, получает 660 рублей в год. Большое спасибо незабвенному А. И. Предтеченскому за это, поистине доброе дело, благодетельность которого особенно живо почувствовал в последние годы, при усиливавшейся с каждым годом дороговизне жизни, а в нынешние годы мировой войны – перешедшей уже всякие границы.

История нашей пенсионной кассы не обошлась без небольшого краха. Печальной памяти секретарь совета и правления В. М. Смелков (новг., канд. XXX к. 1873 г. нашей академии), распоряжению которого, к несчастью, были вверены пенсионные суммы (под контролем одного из членов правления, Е. И. Ловягина), увлекшись спекуляцией (завел он аукционный зал), присвоил около 14000 рублей пенсионных денег, обратил процентные бумаги на эту сумму в залог по своим предприятиям. Его исключили из службы по 3-му пункту, не предав суду, – отчасти по человеколюбию, отчасти в расчете вернее воротить таким образом деньги. Расчеты наши оказались, однако, неверными. Немало было хлопот и неприятностей, выпавших главным образом на мою долю (добровольно вызвался хлопотать по этому делу⁴⁰³), и вся эта весьма неприятная история окончилась тем, что кое-как спасено было около половины потерянной пенсионною кассою суммы.

Возвращаюсь к другим, более важным интересам и сторонам академической жизни за период 1869–1884 гг. Заключу этот период некоторыми штрихами, характеризующими внутренний быт, настроение студенчества «Янышевского» времени.

Быт студентов. Инспекция. Влияние ректора протоиерея И.Л. Янышева. Инспекторами академии были в это время далеко уже немолодые профессоры, пользовавшиеся авторитетом у студентов: К. И. Лучицкий (1869–1874), М.О. Коялович (1874–1878), И. Ф. Нильский (с 1878). Кирилл Иванович Лучицкий, профессор старого времени (с 1839), бывший бакалавром уже в то время, когда ректор И.Л. Янышев был еще студентом (1845–1849), преемник и друг архимандрита Хрисанфа (Ретивцева), женатый на сестре генерала Н. И. Бобрикова, известного ген. губ. Финляндии, хорошо знал и понимал студентов; при строгости личного характера был, однако, довольно снисходителен к их слабым сторонам. О нем говорили студенты, называя его «Кириллицей» (такое он имел у них прозвище): «Греши, но не попадайся, а попался в какой-нибудь важной провинности, пощады тебе нет». С таким, несколько формальным отношением к инспекторским обязанностям К.И.Л. студенты мирились и ничего против того не имели. Иначе относился к делу инспекции его преемник, профессор Михаил Осипович Коялович. Человек строгих принципов, да еще, к тому же, историк, привыкший оценивать жизненные явления с точки зрения этих принципов, он глубоко вникал в существовавшее в то время настроение студенческой среды и стремился к серьезному на нее влиянию. Одаренный большой способностью к анализу и склонный к обобщению, а иногда и к сильному преувеличению, по временам он сильно волновался от маловажных, на первый взгляд, студенческих проступков и надоедал студентам своими нотациями, выговорами и внушениями; до сведения совета доводил, однако, только о важных проступках. Его побаивались, не особенно любили, хотя и очень уважали, как прекрасного профессора и чрезвычайно стойкого в своих принципах человека. Преемник его, профессор Иван Федорович Нильский, человек горячего темперамента и не особенно ровного характера, старавшийся также относиться к инспекторским своим обязанностям далеко не формально, был еще менее, чем его предшественник (М. И. К-ч), во вкусе студентов. Слышно было, что у него нередко были пререкания со студентами. Вообще же, однако, за этот период времени никаких сколько-нибудь важных инцидентов в студенческой жизни не было. Годы 1869–1884 прошли совершенно спокойно, а известно, какие это были годы.

Тогдашнее спокойствие студенческой жизни нужно приписать, кроме авторитетной для студентов и, в общем, тактичной инспекции, еще следующим причинам: упомянутому выше разобщению студентов, поселению их в общежитии отдельно по курсам и по отделениям, усилению их занятий в виду строгих экзаменов, повышению требований от семестровых, кандидатских и особенно магистерских диссертаций, а главное – большому оживлению домашней академической жизни, отвлекавшему внимание от событий и движений общей политической и столичной жизни. Почти беспрерывно шли то диспуты, то пробные лекции по конкурсам на занятие академических кафедр (конкурентов иногда было довольно много), то защищение приват-доцентами диссертаций pro venia legendi, то другие торжественные собрания по разным случаям, например, по поводу годичного акта 17 февраля, и др. Все это очень занимало студентов и побуждало их жить домашними, академическими, более или менее научными интересами.

Несомненно, очень большое значение имела в этом отношении также и личность тогдашнего ректора И.Л. Янышева, обладавшего большим тактом и огромным влиянием на студентов. Он не только умел сглаживать некоторые шероховатости в действиях своихсотрудников по инспекции, уважаемых им профессоров, но оказывал поистине неоценимые услуги инспекции частыми беседами со студентами по разным случаям то домашней академической, то общей государственной жизни. Он держал себя очень близко к студентам. Весьма часто встречаясь с ними то на прогулках в академическом саду и вокруг дома, или на Обводном канале, то в Лавре и других местах, часто совершенно для них неожиданно, как пишет один из студентов того времени (профессор А.А. Бронзов в своих воспоминаниях об И. Л. Ян-ве)⁴⁰⁴, неизменно вступал с ними в беседу. Часто ходил по студенческим комнатам, нередко являлся в столовую и здесь, по временам, говорил целые речи по поводу частых тогда прокламаций наших мятежников, анализировал их (как сам он говорил пишущему эти строки), вполне уверенный, что студенты уже читали эти подпольные листки и что было бы нелепо делать из них «секрет полишинеля», тем более, что студенты иногда сами, по его словам, приносили ему полученные ими прокламации. В видах отвлечения студентов от политики внутренней и внешней, устраивал по временам домашние академические концерты, в которых принимали участие и некоторые из академических преподавателей (например, профессор Н. П. Рождественский). Благодаря такому общему строю академической жизни, Бог спас академию за это время как от волнений по домашним делам, так и от вспышек революционного характера – от действия подпольной литературы. И в этом случае, опять повторим, многое должно быть приписано влиянию тогдашнего ректора. Что на его долю падало много забот и тревог, свидетельствует одна его фраза, сказанная мне при выходе его из академии: «Все время моего ректорства я чувствовал себя в академии точно на вулкане».

Студенты очень почитали о. И.Л.Я., любили его, но вместе с тем и побаивались его зоркого глаза. Они, можно сказать, были имзагипнотизированы. Он импонировал им всею своею личностью – прекрасного профессора, неусыпно попечительного о всех сторонах академической жизни ректора, в особенности же замечательным ораторским его талантом. Они часто слышали его не только в частной беседе, как сказано выше, но и в академическом храме, где он нередко проповедовал, и в академическом зале, на диспутах и разного рода торжественных собраниях. Но раз в году он особенно выступал перед ними во всей своей славе, когда в Великий Пяток, при выносе Плащаницы, произносил свои громовые речи в Лаврском соборе, когда слушать его собирался весь Петроград⁴⁰⁵ и когда туда же толпами шли студенты, чтобы послушать своего красноречивого ректора.

Как замечательный оратор (с ним мог конкурировать только протоиерей И. В. Васильев, также превосходный импровизатор-проповедник), он действовал на студентов и в смысле развития проповеднических их талантов, и обучения их искусству произношения. Академических проповедников-студентов накануне произнесения ими проповедей в академическом храме он неизменно приглашал к себе и заставлял произносить приготовленную проповедь. Рассказ об этом мне пришлось слышать, между прочим, от одного из тогдашних студентов, впоследствии знаменитого нашего профессора В. В. Болотова. «Приношу, – говорил он, – свою проповедь ректору. Заставил меня произнести ее. Читаю, останавливает. Не так, говорит, а вы вот как произносите, – и прочитал ее сам. Верите ли, не узнал я своей проповеди; она показалась мне как будто другой»...

Богослужение в академическом храме И. Л. Янышев очень часто совершал сам, неизменно во все праздничные и многие воскресные дни. Служил он образцово. Обладая превосходной дикцией и выразительным, приятным голосом, он влагал смысл в каждое произносимое им слово, неподражаемо читал некоторые молитвы, в особенности памятно чтение канона св. Андрея Критского и молитвы на молебнев день Рождества Христова, – дивной молитвы, составленной, как оказывается⁴⁰⁶, по поручению митрополита Амвросия, Филаретом (Дроздовым; † митрополит Московский), когда он был еще только архимандритом. Эта дивная молитва, увы!, совершенно потеряла свою красоту в произношении преемников И.Л. по ректуре.

И. Л. строго следил за благоговейным, неторопливым, осмысленным чтением на клиросе, лично руководя студентами в этом деле. Очень поощрял хорошее пение. Часто сам присутствовал на спевках академического хора, давая советы, так как сам обладал хорошим голосом и музыкальным слухом и вкусом. Не терпел шума и разговоров в храме при богослужении и не стеснялся делать выговоры за это даже профессорам академии, как это было раз на заутрени в Светлое Воскресение Христово, когда к стоявшим на левом клиросе профессорам он вышел через боковую алтарную дверь и пожурил их. Нечто подобное бывало, как он говорил мне, и в Висбадене, когда приходилось делать внушение избранной публике соотечественников.

При таком положении вещей все располагало студентов к доброй религиозной настроенности, и в их среде не было заметно явлений противоположного характера. В частности, посещение ими богослужений, в общем, было аккуратное, без принуждения и без заметного инспекторского воздействия.

После всего сказанного понятно, насколько «справедливы» были раздававшиеся около 1881–1884 гг. в некоторых кругах речи, будто в Петроградской академии в «Янышевское время церковность была в упадке». Эти речи шли или из лагеря недоброжелателей нового строя академии вообще или, в частности, из круга недругов протоиерея И. Л., как лица из белого духовенства, и были, по совести говоря, совершенно несправедливы. Если что действительно было в упадке, то это одно ученое монашество: за 17 лет ректорства о. И. Л. Ян-ва не было посвящено в монахи ни одного студента. И это потому, что самое это время (70–80-е годы), время сильного брожения молодежи, мало располагало ее к монашеству, да и сам ректор питал отвращение к практиковавшейся во время его студенчества системе вербовки способнейших из студентов в монахи (сам он, по его словам, испытална себе действие этой системы), а потому совсем не заботился о разведении в академии питомника из молодых ученых монахов. Таким образом, если церковность отождествлять с монашеством и думать, что где нет монашества, там нет уже и церковности, – что, полагаем, едва ли справедливо, – то нужно признать, что церковность в нашей академии, в Янышевское время, действительно была в упадке.

В октябре 1883 г. Петроградская академия простилась со своим славным ректором, назначенным духовником Их Императорских Величеств и управляющим придворным духовенством. При прощании в академическом храме он произнес задушевную, по обычаю красноречивую проповедь, а на братской академической трапезе мы слышали много его речей в ответ на многочисленные тосты, причем он еще раз показал себя блестящим оратором, каким всегда был, находчивым, остроумным и вместе – весьма приветливым, любезным. Академия много, очень много теряла в лице этого незабвенного ректора. Было крайне жаль отпускать его, тем более, что в воздухе носилось совсем другое влияние, которое и выразилось вполне в академическом уставе 1884 г.⁴⁰⁷

Изменение академического устава 1869 г. Величайшее злодеяние 1 марта 1881 г. сопровождалось, как известно, громадными последствиями в отношении к направлению всей нашей политики – внутренней и внешней. Не осталось оно без влияния и на нашу академическую жизнь. Уже в конце этого 1881 г. (19 ноября) учреждена была, под председательством архиепископа Казанского Сергия (Ляпидевского; † митрополит Московский), комиссия для пересмотра академического устава 1869 г.⁴⁰⁸ Главным двигателем и заправителем нового преобразования явился К. П. Победоносцев, тогдашний оберпрокурор Св. Синода, точно так же, как в предыдущий период – граф Д. А. Толстой.

Одновременно и параллельно началась подобная же работа и по пересмотру университетского устава. Реформа его настойчиво вызывалась потребностями жизни. В течении жизни наших университетов было немало не совсем благополучного. Там наблюдалось довольно много нестроений и даже злоупотреблений, происходивших от предоставленного советам самого широкого самоуправления. Такие явления обуславливались их многосоставностью, а главное – разнородностью их факультетов: у юристов, медиков, филологов, математиков, естественников были свои отдельные от других интересы, понятия, пристрастия и т. п., и общее стройное течение университетской жизни часто нарушалось борьбой факультетов, образованием партий, пристрастным решением дел (например, по выборам на должности ректоров, деканов, по замещению кафедр и др.). Ничего подобного не было и не могло быть в духовных академиях, при однородности состава наук академических отделений (= факультетов) и их преподавателей, вышедших из одной и той же духовной среды, прекрасно друг друга знавших и умевших оценивать научные интересы своих товарищей – специалистов по вполне сродным специальностям. Нет ничего, поэтому удивительного, что у нас не было ни партий, ни их борьбы, по крайней мере, в нашей академии; не было их, насколько известно, и в других академиях, кроме Московской; но там они явились от местных условий посадской жизни, а никак не от действия устава 1869 г.; зарождение их относится еще к 1863 г. (см. IV гл. моих «Воспоминаний»). Честь академии и доброе имя для всех членов совета и для всех академических преподавателей были у нас предметом особенной заботы. Решения академических дел вообще и закрытые баллотировки в совете, в частности, поражали своей абсолютной справедливостью, о чем с большим удовлетворением заметил в своей прощальной речи, 23 октября 1883 г., бывший незабвенный наш ректор – о. И.Л. Янышев⁴⁰⁹. На совести остался один только случай необдуманной, поспешной баллотировки⁴¹⁰. И как мы потом сокрушались по поводу этого случая! Словом, по совести говоря, академическая жизнь 1869–1884 годов текла вполне нормально, очень плодотворно и, притом, усиленным темпом.

Нельзя, однако, сказать, чтобы мы не желали некоторых изменений в уставе 1869 г. Наиболее общим желанием было – изменение в группировке предметов преподавания, образование двух только отделений вместо трех и некоторые другие, менее крупные частности. Но мы были далеки от пожелания относительно перемены общего строя и основных принципов того устава, который вдохнул новую жизнь в академию, спаял в одно целое все ее части и направлял ее к многоплодной научной и в то же время широкой церковно-общественной деятельности.

К сожалению, люди, жившие прежними академическими преданиями, подкрепляемые к тому же настроением, господствовавшим в значительной и влиятельной части общества, в среде противников реформ царствования Императора Александра II, ухватились за случай вернуть духовно-академический строй к принципам старого устава – начала XIX столетия. В каком виде первоначально проектировался академический устав 1884 г., в упомянутой комиссии под председательством Казанского архиепископа Сергия, в точности неизвестно (хотя, помнится, нечто по этому предмету впоследствии напечатано в «Христианском чтении»), да это и не особенно важно, так как комиссия ничего цельного, по-видимому, не выработала, а представила несколько проектов, т есть, вероятно, проект с немалым количеством отдельных мнений⁴¹¹. Затем все это разослано было на рассмотрение «некоторым преосвященным». Окончательно сформировался устав 1884 г. в «особом совещании» трех лиц: Московского митрополита Иоанникия (Руднева), архиепископов – Варшавского Леонтия (Лебединского) и Тверского Саввы (Тихомирова). Материалов для этого совещания накопилось в течение трех лет (1881–1884), таким образом, очень много. Тем удивительнее, что «особое совещание», по слухам, употребило на эту работу не более трех вечерних заседаний. Едва ли мы ошибемся, что такой быстротой работы (в три вечера, как острили тогда, «за вечерним чайком») устав 1884 г. был обязан, главным образом, митрополиту Иоанникию, отличавшемуся всегда большой энергией и деспотическим характером. Так мы и смотрели на этот устав, утвержденный 20 апреля 1884 г., как на делопреимущественно митрополита Иоанникия, и нельзя сказать, что мы были ему за то благодарны.

Каков был этот устав? Самое главное его отличие от прежнего заключалось в уничтожении отделений и вместе с ними воплощавшегося в них принципа специализации, в усилении единоличной власти ректора, в низведении совета на степень как бы совещательного при ректоре учреждения.

Правда, вместо прежних трех отделений явились как бы два новые отделения, через образование двух небольших групп предметов, деливших студентов на две половины. Но эти небольшие группы⁴¹² мало содействовали специализации академического образования и возвращали его в значительной степени к прежней многопредметности, в виду большого увеличения количества общеобязательных для всех студентов предметов, а главное – эти новые отделения были растениями, не имевшими корней, благодаря уничтожению прежнего устройства отделений. Новый устав отверг всю прежнюю мудрую организацию отделений – этих ячеек, в которых зарождалось учебное дело и развивалась научно-педагогическая работа. Должны были прекратиться собрания отделений вместе с уничтожением их центров, помощников ректора, которые теперь превратились в членов правления, ведавшего не «учебную часть» (прежде помощники ректора были его помощниками именно «по учебной части»), а преимущественно хозяйственную и отчасти инспекционную.

Взамен прежнего административно-педагогического строя власть ректора поднята на высоту, в сущности, единоличного заправителя академических дел, так как по силе §22 нового устава «ректор есть ближайший начальник академии, ответствующий за благосостояние ее по всем частям управления». Все сводилось к нему одному и от него одного, от его энергии, степени и обширности его познаний по многочисленным предметам академического курса, от его педагогической опытности, административного такта, хозяйственных способностей зависело успешное и благополучное течение академической жизни. Совет... но что такое был этот совет? И чем он мог быть при таком устройстве, как не собранием почтенных ученых мужей, являющихся в заседания совершенно не подготовленными к решению советских дел, без предварительного изучения и знакомства с ними, без проектов решения по разрабатываемым прежде в отделениях сколько-нибудь важным делам. А потому неудивительно, что советские заседания превратились в продолжительные беседы многоглаголивых людей, с бесчисленными заявлениями разных мнений и суждений, а нередко – одного и того же разными лицами, с игрою самолюбий отдельных лиц. Прежде члены совета, как мы видели выше, дисциплинировались в отделениях и подчинялись вырабатываемым в последних директивам. Теперь же каждый член совета представлял только самого себя, с желанием чем-нибудь выдвинуться перед другими членами. Разноголосица получалась страшная. Очень нередко случалось, что и сам ректор не озабочивался предварительным основательным ознакомлением с делами, что еще больше увеличивало нестроение в советских собраниях. Участникам прежних советских заседаний 1869–1884 годов было крайне тяжело теперь присутствовать в совете, и они выходили из советского зала по большей части нервно расстроенные, с осадком горечи в сердце и сильным возбуждением желчи.

Главными начальниками и попечителями Петроградской академии за 12 лет описываемого времени (1884–1896) были: прежний митрополит Исидор, за большую часть этого времени (около 9-ти лет, с 1884 по 1892 г.), затем его преемник митрополит Палладий (Раев) за последние 3 года моей службы.

Мудрый старец митрополит Исидор⁴¹³ и в этот период времени относился к академии по-прежнему – спокойно, доброжелательно. Нет сомнения, что именно ему мы были обязаны тем, что наступившая реакция не выразилась в каких-нибудь крупных фактах, и выкуривание «Янышевского духа», а равно и изгнание «либерализма» из академии (см. ниже о ректоре – Преосв. Арсении), были мало нам заметны. Он, видимо, не очень спешил осуществить Победоносцевские идеалы. Это видно из истории с одной магистерской диссертацией 1886 г. (см. ниже), из выше упомянутого, очень характерного отношения его к нападкам К. П. Победоносцева на «Церковный вестник» под моей редакцией, из добродушно-насмешливого его отношения к самым близким к обер-прокурору лицам, проводникам его идей и направления⁴¹⁴. Феноменальная его невозмутимость много помогала ему сохранять прежнюю линию поведения в отношении к академии.

Преемник его, митрополит Палладий (Раев)⁴¹⁵, во многом отличался от своего предшественника. Не было у него такого недюжинного, дальновидного ума, такой житейской мудрости и невозмутимости характера, как у митрополита Исидора, но он сходился со своим предшественником в очень доброжелательном, уважительном отношении к академической науке и в неохоте быть усердным слугой Победоносцевской реакции. Митрополит Палладий, питомец Казанской духовной академии, магистр IV ее курса (1852), долгое время (14 лет, 1852–1866) служивший в семинариях (Нижегородской и Петроградской), помнивший академию только как ее воспитанник, а не как профессор, тем не менее сохранил искреннее уважение к академической науке и желание ее преуспеяния. Что же касается тогдашней реакции, то он встал даже в прямую и резкую оппозицию ко всему тогдашнему синодальному обер-прокурорскому режиму. В этом отношении нечто нужно приписать обстоятельствам его службы в Петрограде (1863–1869), в период Толстовских реформ, когда он, естественно, подчинился тогдашним веяниям, вращаясь в круге лиц, горячих приверженцев этих реформ: архиепископа родного Нижнего Новгорода, Преосв. Нектария, и, в особенности, столпов реформы – протоиереев И. В. Васильева и И. Л. Янышева, к которым питал глубокое почтение⁴¹⁶, сохранившееся у него до конца его жизни. Но в особенности большое влияние на его направление имела история его назначения в Петроградскую митрополию. Великолепный в богослужениях, любитель пышной обстановки, в особенности хорошего архиерейского хора (он взял из Рязани знаменитого ныне регента митрополичьего хора И. Я. Тернова), Преосв. Палладий, в бытность свою Экзархом Грузии, очень понравился Императору Александру III и Императрице Марии Феодоровне и, видимо, предназначался в преемники митрополита Исидора. Люди дальновидные это предвидели⁴¹⁷, но синодальные заправилы (К. П. Победоносцев и В. К. Саблер) почему-то не желали такого назначения, – может быть, тут сказалось влияние других иерархов⁴¹⁸, и выдвигалисвоего кандидата – по слухам, архиепископа Кишиневского Сергия (Ляпидевского), но не имели успеха; назначение Экзарха Палладия на Петроградскую митрополию в 1892 г. состоялось, и притом с назначением его первенствующим членом Св. Синода⁴¹⁹. Все это сделалось ему, конечно, известным и не могло расположить его к дружественным отношениям к синодальной обер-прокуратуре. Разыгравшаяся вскоре история с магистерской диссертацией Е. П. Аквилонова («Церковь. Научные определения Церкви и апостольское учение о ней как о теле Христовом». 1894) еще более утвердила митрополита Палладия в таком настроении.

В этой характерной истории пришлось и мне принять близкое участие в качестве отчасти ответственного лица, так как диссертация Е. П. Акв-ва написана была под моим руководством. В академии диссертация прошла; был и диспут, давший положительный результат; требовалось только утверждение Св. Синода. Но вдруг движение дела об утверждении Е.П. Акв-ва в степени магистра было остановлено телеграммой К. П. Победоносцева из Крыма. Оказалось, что это было сделано по протесту из Москвы; волновались, якобы, раскольники по поводу этой диссертации. Появились в «Братском слове» профессора Н. И. Субботина статьи против сочинения Е. П. Аквилонова. Привлечен был к этой полемике известный архимандрит Павел (Прусский), тогда умиравший, на которого опирался редактор «Братского слова»⁴²⁰. По поводу всей этой истории мне приходилось не раз беседовать с митрополитом Палладием. Со всей решительностью и свойственной ему откровенностью он объяснял, почему последовал упомянутый протест из Москвы, поддержанный синодальными светскими властями. Тут он видел руку Сергия (Ляпидевского; тогда, с 1893 г., митрополита Московского) и его друга, профессора Н. И. Субботина. «Ведь все это дело, – говорил он, – направлено против меня, а отнюдь не против Аквилонова или вас. Хотят доказать, что я не стою на высоте своего положения». Может быть, митрополит Палладий несколько преувеличивал антагонизм Москвы и обер-прокуратуры против себя и слишком уж сгущал краски, но, вероятно, была значительная доля правды в его мнении. Однако не в одних только личностях и внешних обстоятельствах было тут дело. Здесь попутно решался немаловажный вопрос о догматическом определении Церкви. Митрополит Палладий, вместе с некоторыми из иерархов (архиепископом Финляндским Антонием (Вадковским), епископом костромским Виссарионом (Нечаевым)) стоял на стороне нового определения, намеченного в диссертации Е. П. Аквилонова, другие же, большинство, – на стороне старого (подробности см. далее). Последние взяли верх, и митрополит Палладий почувствовал себя в очень неловком положении, хотя мог утешать себя мыслью, что он ратовал за научный прогресс, да и мы так смотрели на это дело. Как бы то ни было, митрополит Палладий удержался на Петроградской митрополии и даже удостоился совершить, в качестве первенствующего члена Св. Синода, коронование Государя Императора Николая II в 1896 г.⁴²¹, что на некоторое время ободрило его и поддержало падающие его силы († 1898).

К академии относился митрополит Палладий очень доброжелательно, уважительно, и оставил по себе, в общем, добрую память. Единственно, чем он омрачил ее, это очень неудачным назначением на должность инспектора своего любимца – иеромонаха, а потом архимандрита Исидора (Колоколова), да еще увольнением профессора Н.А. Скабалановича от должности редактора «Церковного вестника», по жалобе начальника военно-учебных заведений (по поводу какой-то заметки в «Ц.В.» относительно этих заведений). Но первый промах свой он загладил удачным назначением на должность инспектора профессора Н. В. Покровского, довольно долголетнего (6 лет, 1893–1899) и деятельного инспектора, а второй промах, правда без его прямого участия, сам собой исправился избранием достойного преемника Н. А. Скабалановича в лице профессора А. П. Лопухина. Не все в академии почитали и любили митрополита Палладия, но это объясняется отчасти отражением синодальных веяний, которые проникали и в нашу среду. Несомненно одно, что митрополит Палладий был человек доброго сердца и очень любезного обращения; тягости властной руки мы при нем не чувствовали.

Ректоры и инспекторы Петроградской академии 1884–1896 гг. За эти 12 лет было пять ректоров и шесть, или даже семь, инспекторов. Многовато, сравнительно с «Янышевским» временем, когда за все 17 лет был один ректор, а инспекторов было только три лица. Такая частая смена начальствующих лиц едва ли была полезна и служила ко благу академии.

Ректорами были: Преосв. Арсений (Брянцев), Преосв. Антоний (Вадковский), архимандрит Борис (Плотников), Преосв. Никандр (Молчанов), Преосв. Иоанн (Кратиров). Инспекторами: до 1885 г. – прежний, профессор И. Ф. Нильский, затем – архимандрит Антоний (Вадковский), архимандрит Михаил (Грибановский), и. д. доцента иеромонах Антоний (Храповицкий), и. д. инспектора иеромонах, потом архимандрит и инспектор Исидор (Колоколов), и наконец профессор Н. В. Покровский.

Преемником протоиерея И. Л. Янышева был Преосв. Арсений (Брянцев)⁴²². И. Л. Янышев очень хлопотал о том, чтобы преемником ему был кто-либо из наличных старейших профессоров академии. Он приставал с этого рода предложениями ко многим, в том числе и ко мне⁴²³. Но никто не отозвался на его предложение. Довольно долго искали ему преемника, пока не остановились на Преосв. Арсении, тогда петроградском викарии, который, как магистр Киевской академии, казался подходящим. Преосв. Арсений, человек не выдающегося ума, довольно добродушный и приветливый в обращении, с практическим складом ума, был создан не для академической ректуры, а для того, чтобы быть хорошим, даже выдающимся епархиальным епископом, каковым он и оказался впоследствии в Риге, на трудном посту епархиального начальника, где он сумел со всеми ладить и заслужил немалую любовь и уважение. Научный его авторитет в академии был очень невысок. Как человек очень практический, он использовал перемену веяний в высших сферах и в общественных настроениях так, чтобы казалось, что он произвел переворот в академической жизни. Он решил, что главная его миссия заключается в изгнании из Петроградской академии, как он выражался, «Янышевского духа», «либерализма», в насаждении церковности, бывшей будто бы в упадке при его предшественнике, и монашества, действительно далеко не процветавшего при И. Л. Янышеве. Задачи и цели академической науки Преосв. Арсений понимал очень своеобразно, что и выразилось однажды в обвинении многих профессоров, в том числе и пишущего эти строки, в либерализме. Лично, впрочем, он не предъявлял мне (да, насколько мне известно, и другим сослуживцам) такого обвинения. Передал его слова один, тогда молодой доцент, впоследствии почтенный профессор – И. Г. Троицкий. Он напечатал тогда своемагистерское сочинение «Религиозное, общественное и государственное состояние евреев во времена Судей» (1885). При рассмотрении этого сочинения одним из присутствовавших в то время в Св. Синоде епископов (Преосв. Серафимом (Протопоповым), епископом Смоленским) оно подверглось строгой критике и неодобрению, впрочем, не во всем его объеме, а в некоторых только частностях. По этому поводу митрополитом Исидором призван был ректор, Преосв. Арсений, и последовало ему приличное от митрополита внушение, с приказанием перепечатать несколько страниц, после чего обещано было утверждение автора в степени магистра. Когда это было сделано, утверждение состоялось. Запуганный начальническим выговором, Преосв. Арсений имел нарочитую беседу с молодым автором, упрекая его в либерализме. В связи с этим упомянуто было и имя профессора Катанского, которому постановлено было в вину, что «он осмысливает (?!) догматы». По поводу этого тяжкого обвинения я не счел нужным объясняться с Преосв. Арсением и до конца его ректорства никакого разговора между нами по этому поводу не было. Весьма характерно решение митрополита Исидора по этому делу, показывающее широту его взглядов и делающее ему большую честь, как научно просвещенному иерарху. Правда, можно предполагать, что такой исход дела отчасти был предрешен, быть может, Преосв. Серафимом, очень умным, научным человеком (см. гл. II моих «Воспоминаний», когда архимандрит Серафим был ревизором Нижегородской семинарии). Преосв. Серафим еще ранее, до доклада митрополиту Исидору, призывал автора диссертации и много с ним беседовал, оставив в своем молодом собеседнике впечатление человека очень умного, довольно широких взглядов и большого диалектика.

Как бы то ни было, мы довольно мирно прожили с не лишенным, в значительной степени, добродушия Преосв. Арсением, около четырех лет (1883–1887), пробавляясь запасами научного настроения и возбуждения, сохранявшимися от прежнего времени. Проводы его, однако, были холодны, и академия не спешила возвести его в звание почетного своего члена; случилось это только через десять лет (1897) после выхода от нас (в 1887)⁴²⁴. Инспектором при нем, после профессора И. Ф. Нильского, был с 1885 г. архимандрит Антоний (Вадковский; † митрополит Петроградский)⁴²⁵, весьма выгодно отличавшийся от Преосв. Арсения преданностью научным интересам, в высшей степени благородным, симпатичным характером и немалым административным тактом. Он сразу же поставил себя в наилучшие отношения и к сослуживцам, и к студентам. Проникнутый большими симпатиями к академическому студенчеству и верою в него, старался войти в близкие отношения к студентам и с этой целью, между прочим, завел богословские с ними собеседования в своей квартире, приглашая сюда и академических преподавателей. Бывал на этих собраниях и я. В особенности хорошо помню беседы с участием Е. П. Аквилонова (студ. LXIII к. 1886 г.) на тему о Церкви, то есть на ту же тему, на которую он написал магистерскую свою диссертацию. По правде сказать, тогдашние рассуждения Е. П. Аквилонова мне не совсем понравились по приемам трактования предмета – более ораторским, чем строго научным.

Из времени инспекторства о. Антония помнятся еще споры в заседаниях правления по поводу опасностей для студенческой молодежи от увлечения политикой и возможности вовлечения студентов в ряды революционеров. О. инспектор решительно не хотел верить в такую возможность, полагая, что студенты духовных академий вполне застрахованы от подобных увлечений своим высоким умственным развитием. Мы, другие члены правления, ему возражали, в особенности, помнится, профессор М.О. Коялович. «Не будьте, о. инспектор, слишком в том уверены, – говорил он. – Все возможно в настоящее время. Революционно-социалистическая зараза, раз попавшая в духовный организм, подобна известной секретной физической болезни, от которой никогда нельзя вылечиться радикально». На эти предостережения о. Антоний ответил, что если что-либо подобное случится, чему он, впрочем, совершенно не верит, то он готов пострадать за свой оптимизм; в таком случае «пойду в монастырь», – заметил он. К несчастью, наши опасения сбылись. Один из окончивших в 1886 г., лучших по успехам студентов (М. Новорусский, родом новгородец, 3-й по списку), оставленный при академии даже профессорским стипендиатом,⁴²⁶ попался в террористическом акте, в выступлении перед Аничковским дворцом с самодельными бомбами. Он оказался, по слухам, даже одним из коноводов этого террористического акта. Сосланный в Шлиссельбургскую крепость, много лет он в ней сидел, в недавнее же время выпущен на свободу и, по слухам, взят на поруки одним из Преосвященных. Этот несчастный студент памятен мне, между прочим, по следующему случаю. Перед наступлением последнего выпускного экзамена по моему предмету он вдруг обращается ко мне с просьбой, не могу ли я допустить его до экзамена по догматическому богословию ранее дня, назначенного для других его товарищей, отдельно от них. Эта совершенно необычная просьба (обыкновенно просили об отсрочке) весьма меня удивила. С разрешения ректора он был допущен до экзамена и отвечал на все вопросы прекрасно, чем еще более меня удивил. Когда он был взят под стражу, тогда стало понятно, почему он спешил со сдачей экзаменов, желая, очевидно, поскорее быть свободным, чтобы предаться преступной своей деятельности. Эта весьма печальная история не имела, однако, ощутительных последствий для академического начальства и, в частности, для инспектора, вероятно, потому, что разыгралась в конце лета или в начале осени, когда виновник ее был уже окончившим академический курс и не находился в числе студентов, числясь профессорским стипендиатом. Нечего и говорить о том, как тяжело отозвалась она на самочувствии всей академии.

Преосв. Антоний (Вадковский), ректор академии (1887–1892). Сделавшись преемником Преосв. Арсения по ректуре, Преосв. Антоний остался таким же дружественным со своими сослуживцами, весьма симпатичным, благородным по характеру, каким он был как инспектор. В нем не было и тени неестественности или деланной важности. Всю свою службу проведший в академической среде, он высоко ставил интересы академической науки и был широких взглядов, очень напоминая в этом отношении И. Л. Янышева, которому весьма во многом сочувствовал; это ясно было из частых с ним бесед. Как председатель совета вел заседания с тактом и заметным искусством, обнаруживая при этом по временам некоторую твердость характера, ограничивая, насколько возможно, начавшую уже укореняться беспорядочность прений. Между прочим, он обнаруживал редкую черту, свойственную только исключительно благородным характерам, именно способность сознаваться в своих ошибках и увлечениях. Раз, например, он горячо и резко настаивал, в одном из советских заседаний, на немедленной баллотировке одного кандидата на занятие академической кафедры (именно Е. П. Аквилонова); но совет, согласно установившейся практике не баллотировать в то же заседание, когда сделано предложение, а отлагать баллотировку до следующего заседания, воспротивился, и дело было отложено. В следующее заседание преосвященный ректор счел нужным торжественно извиниться перед советом в своей горячности и резкости. Другой был случай – в заседании правления, когда он позволил себе некоторую резкость в отношении ко мне (речь шла о дровах для академических зданий)⁴²⁷. И опять он не постеснялся признать себя неправым и извиниться передо мной (впрочем, немалое время спустя, когда я напомнил ему этот случай, во время его прощального визита по выходе его из академии). Слабая его сторона, как ректора, – это нелюбовь к занятиям по хозяйственной части, что он и сам сознавал. «Не люблю я, – сказал он как-то, – да и не понимаю хозяйства». От этой, вероятно, причины зависело, что он недостаточно изучал хозяйственные дела по правлению и не готовился к правленским заседаниям, так что иногда знакомился с делами в самом заседании⁴²⁸. Впрочем, и во всех делах он не проявлял особенной энергии, и в этом отношении мало походил на протоиерея И. Л. Янышева. Во всяком случае, он был, однако, самым лучшим, наиболее уважаемым и любимым ректором за последний период моей академической службы. Его ректорство было поистине светлой полосой в истории академии этих двенадцати лет (1884–1896).

Отношение к студентам осталось у него, в сущности, прежнее, но, видимо, он поубавил своего оптимизма, да и отношения к нему студентов как-то покривились к концу его ректорства. Студенты даже начали подозревать его в поощрении шпионства, тяжело переживая разочарование в горячо любимом прежде инспекторе и ректоре. Особенно обнаружилось это по поводу одной, доселе не разъясненной истории⁴²⁹. Мне пришлось близко познакомиться с этим новым настроением студентов. Раз, весной, во время выпускных экзаменов, приходят ко мне два студента IV курса (Л-ий и Г-ий) и просят у меня совета, как держать себя в отношении к ректору и как на него смотреть. Заявляют, что душевное состояние студентов крайне тяжелое, что им не хотелось бы отказаться от прежнего взгляда на ректора, некогда горячо любимого и уважаемого. Рассказывают, что у них делается. Долго, несколько часов (с пяти до десяти часов вечера) мы беседовали. Я всячески успокаивал их и доказывал, что подозрения их совершенно неосновательны, что я прекрасно знаю Преосв. Антония, и что он совершенно не способен на то, в чем его подозревают, что тут чистое недоразумение. Ушли они от меня значительно успокоенные, и никакой студенческой вспышки не последовало. Обратились они ко мне, вероятно, потому, что я был одним из членов правления, ведавшего, по уставу 1884 г., дела по поведению студентов, и что в прежнее время в качестве помощника ректора по богословскому отделению заявил себя умиротворяющим образом действий (см. выше, по поводу одного экзамена). Это было к концу ректорства Преосв. Антония. Он оставил ректурув 1892 г., пользуясь почти таким же расположением студентов, как прежде. А корпорация академических преподавателей проводила его с большим и искренним сожалением. Совет немедленно возвел его в звание почетного члена академии.

Инспекторами во время ректорства Преосв. Антония были: и. д. инспектора, иеромонах, а потом инспектор, архимандрит Михаил (Грибановский, 1887–1889); временно и. д. инспектора, иеромонах Антоний (Храповицкий, 1889–1890); и. д. инспектора, иеромонах, а потом инспектор, архимандрит Михаил (Ермаков, 1890–1893).

Слишком много перемен для пятилетнего ректорства Преосв. Антония. Неудивительно поэтому, что главная тяжесть инспекции лежала на нем. О. Михаил (Грибановский)⁴³⁰, один из самых лучших воспитанников нашей академии выпуска 1884 г., даровитый и симпатичный по характеру, пользовался расположением и уважением студентов. О. Антоний (Храповицкий)⁴³¹, также очень даровитый наш питомец выпуска 1885 г., был популярен между студентами, стоял очень близко к ним и располагал их к принятию монашества. О. Михаил (Ермаков), из воспитанников Киевской академии 1887 г., кандидат ее⁴³², близко и крепко держался Преосв. Антония, веря в его звезду, в чем и не ошибся.

После Преосв. Антония (Вадковского) назначен был, в 1892 г., ректором архимандрит Борис (Плотников)⁴³³, магистр Казанской академии (вып. 1880 г.), человек прекрасной души, благородного характера, заявивший себя немалым количеством печатных трудов. О нем Преосв. Антоний сказал нам, что его преемник будет «крепльший» его, разумея большую, чем его, научную компетентность архимандрита Бориса. К сожалению, новый ректор далеко не отличался ни крепостью физического здоровья, ни энергией и твердостью характера. Болезненный, очень вялый, довольно бесхарактерный, он был плохим председателем совета и правления. Заседания того и другого, в особенности правления, при отсутствии всякой к ним подготовки со стороны ректора, длились в бесконечность, правления – по пять и более часов (с 11, 12-ти часов дня до 5-ти часов вечера), совета – правда, не более обычного времени (от 6 часов до 9½ часов вечера), но это потому, что нельзя было их продолжить долее (в 10 часов вечера запирались ворота Лавры, через которую нам нужно было проходить для возвращения по домам); не будь этого обстоятельства, нам приходилось бы просиживать всю ночь, да и в таком случае едва ли успевали бы решить все дела, назначенные на заседание. При обсуждении советских дел неурядица царила страшная. Архимандрит Борис пробыл ректором очень недолго, с небольшим один только год (с 30 октября 1892 г. по 13 декабря 1893 г.).

В довершение всех этих неурядиц, после архимандрита Михаила (Ермакова) и.д. инспектора назначен был иеромонах и вскоре архимандрит, утвержденный вскоре уже инспектором, Исидор (Колоколов), человек совсем не подходящий к этой должности. Из воспитанников Петроградской гимназии, далеко не лучший по успехам во время прохождения курса в нашей академии, выпущенный в 1891 г. по 2-му разряду кандидатом (под № 32), он отличался большей неупорядоченностью характера и даже поведения, но в то же время выдающейся бойкостью и показной деловитостью. По окончании академического курса, состоя на службе в Тифлисской семинарии, сначала (1891) преподавателем, а потом (1892) инспектором, он произвел сильное впечатление на тогдашнего Экзарха Грузии, Преосв. Палладия (Раева), был приближен к нему, а после перехода Преосв. Палладия на Петроградскую митрополию, по его настоянию был назначен (1893) и.д. инспектора нашей академии, несмотря, как слышно было, на сильные возражения в Св. Синоде против этого назначения⁴³⁴.

Вскоре разыгралась в академии одна темная история, связанная с именем нового инспектора⁴³⁵, начались сильные волнения студентов, с подачей ими заявления К. П. Победоносцеву, не коллективно, впрочем, а от имени каждого студента в отдельности, согласно полученному ими от обер-прокурора дозволению. Архимандрит Исидор принужден был в том же 1893 г. оставить академию и снова воротился на Кавказ, где ему предоставлена была должность управляющего кавказским миссионерским монастырем, по предложению, без сомнения, митрополита Палладия, который продолжал верить в необыкновенные будто бы, миссионерские способности архимандрита Исидора.

Этот неудачный опыт с инспекторством о. Исидора (Колоколова) побудил митрополита Палладия поискать для поста инспектора академии кандидата в среде наличных ее профессоров. С этой целью он обратился прежде всего ко мне, как лицу давно и хорошо ему известному и, вдобавок, временно (по устронении от должности архимандрита Исидора) исполнявшему обязанности инспектора в качестве старшего тогда члена правления. Настойчиво убеждал меня принять должность инспектора, указывая, между прочим, материальные от нее выгоды; но я решительно отказался, причем позволил себе указать на двух своих сослуживцев, которые, по моему мнению, могли бы быть хорошими инспекторами, именно – на профессора И. С. Пальмова и профессора Н. В. Покровского. Особенно сочувственно принял митрополит Палладий кандидатуру первого (И. С. Пальмова), как хорошо ему известного по Рязани, где Преосв. Палладий был некогда епископом, и просил предложить инспекторство прежде всего ему, а если он откажется (как имел я основание думать, о чем и заявил митрополиту), то профессору Н. В. Покровскому. Так и случилось: И. С. Пальмов решительно отказался, а Н. В. Покровский принял предложение и был потом целых пять лет (1894–1899) хорошим, очень энергичным и во все академические дела вникавшим инспектором. А такой инспектор был как нельзя более кстати, особенно в то время, время частых смен ректоров и немалого нестроения академической жизни.

Преосв. Никандр (Молчанов)⁴³⁶ – преемник ректора архимандрита Бориса (Плотникова), магистр Московской академии, москвич родом, один из наиболее даровитых ее питомцев (окончивший курс под № 3 по выпускному списку) – вполне оправдывал свою фамилию (Молчанов): был крайне сдержан, малообщителен, замкнут в себе, не лишен, однако, в известной степени приветливости в обращении. Как ректор он не был выдающимся в ту или другую сторону. Порядка и стройности в течении академических дел было при нем, правда, гораздо больше, чем при его предшественнике; тем не менее, он пользовался в академии весьма умеренным авторитетом. Видимо, преобладали у него интересы не научные, академические... В этом отношении он представлял значительное сходство с Преосв. Арсением (Брянцевым), но, как человек более умный и выдержанный, проявлял эту черту не так аляповато, как тот. Заметно было, что Преосв. Никандр очень считался с веяниями в высших синодальных сферах и к ним приноровлялся, что обнаружилось особенно ярко по следующему случаю.

По поводу упомянутой полемики, возникшей из-за диссертации Е. П. Аквилонова, мной составлена была статья: «О постановке трактата о Церкви в науке догматического богословия» («Церковный вестник», 1895, № 15–16), где в заключение выражена была мысль, что «пора бы, кажется, освободиться от исключительной заботы о раскольниках», не ставить себя под их цензуру и ждать, что они скажут о нас, а также – «отказаться от крайне подозрительной цензуры, оставить ее церкви римской папской, иезуитской». В виду такого заключения статьи я счел нужным, не подвергая ректора, как цензора «Церковного вестника», ответственности, представить статью на предварительное рассмотрение митрополита, о чем и предупредил преосвященного ректора. Митрополит Палладий одобрил статью и разрешил напечатать без всяких в ней изменений. Казалось бы, этим все и должно было кончиться, но не так было на самом деле. Получив от меня рукопись и выслушав мое заявление о решении митрополита, Преосв. Никандр сдал статью для набора, но когда получена была корректура для цензорской его подписи, он счел нужным отправить эту корректуру К. П. Победоносцеву, не говоря о том никому, ни мне, ни редактору «Ц.В.». Для чего это было нужно? Ответственность за статью всецело падала на митрополита, а никак не на него. К. П. Победоносцев, получив корректуру, пришел в сильное негодование, призвал к себе тогдашнего редактора «Церковного вестника» профессора А. П. Лопухина, очень порицал заключение статьи, говорил: «Для чего проф. Катанский прибавил это заключение? и без него можно было бы обойтись». А когда узнал, что статья печатается по рассмотрении и с одобрения митрополита, в раздражении заметил: «Ну, пусть он (Катанский) что хочет печатает». На ту же тему, то есть о слишком большом внимании нашего церковного правительства к мнениям и толкам раскольников, говорил в весьма резких выражениях в заседании Св. Синода тогдашний архиепископ Финляндский Антоний (Вадковский), бывший наш ректор.

Все это дело по поводу диссертации Е. П. Аквилонова кончилось указом Св. Синода (от 4 февраля 1895 г.), в котором «отклонялось ходатайство об утверждении Аквилонова в степени магистра», «оставлялось без последствий и заявление пр. Костромского (Виссариона) об исправлении существующего в нашем правосл. катехизисе определения Церкви»⁴³⁷, – согласно с рассмотренным и одобренным этим преосвященным сочинением Аквилонова, – предписывались некоторые правила относительно сочинений на ученые степени и прилагались отзывы митрополита Московского (Сергия Ляпидевского) и Преосв. Сильвестра, ректора Киевской академии, содержащие критику диссертации Аквилонова.

Преосв. Никандр был у нас ректором менее двух лет (с 13 декабря 1893 г. по 23 августа 1895 г.). Проводили мы его без особенного сожаления. Почетным членом академии он был избран через пять лет, в 1900 г., одновременно с его преемником – Преосв. Иоанном (Кратировым), только что оставившим (в 1899 г.) академическую ректуру.

Преемник Преосв. Никандра – Преосв. Иоанн (Кратиров)⁴³⁸ – из елисаветградских викариев, магистр также Московской академии, был человек прекрасной души, весьма добродушный и общительный, уже довольно пожилой, не отличался твердостью характера, значительного авторитета в научном отношении не имел. Он был некогда моим слушателем в Московской академии (1864), весьма, впрочем, недолгое время, в первое полугодие этого года, в самый первый год моей службы. Новый ректор встретил меня словами: «А, А.Л., ведь я ваш ученик, да еще не из лучших». Окончил он курс 9-м магистром. Академические дела шли при нем так же, но не хуже, чем при его предшественниках, то есть не особенно складно. При этом ректоре, в 1896 г., я оставил службу при родной академии, так что в лице Преосв. Иоанна начало моей службы сочеталось с концом.

Преосв. Иоанн пробыл ректором более трех лет (с 23 августа 1895 по 16 января 1899 г.). Как сказано выше, в следующем же году, 1900-м, он избран был в почетные члены академии, в чем, без сомнения, выразилось расположение и любовь к благодушному и добродушному бывшему ректору.

Состав преподавателей с 1884 по 1896 г. В этот период времени от разных причин произошло много перемен в составе преподавателей, главным образом – от частой смены административных лиц, в особенности инспекторов академии, а также от усиленного выхода в отставку старых профессоров и от некоторых других причин.

Частая смена ректоров прямо и непосредственно не отразилась на судьбе академических кафедр, так как ректоры академий по уставу 1884 г. не занимали штатных кафедр, а им было предоставлено право читать лекции, но не более двух в неделю, по какому угодно предмету, имеющему штатного преподавателя. В описываемое время они читали лекции по следующим предметам: Преосв. Антоний (Вадковский) – по истории проповедничества, архимандрит Борис (Плотников) – по общей церковной истории, Преосв. Никандр (Молчанов) – по Св. Писанию, Преосв. Иоанн (Кратиров) – по пастырскому богословию (впрочем, хорошо не помню). Таким образом, эти были как бы своего рода приват-доценты. Других, настоящих приват-доцентов предшествующего периода (1869–1884) не было; их не полагалось по новому уставу. Взамен же их явились исправляющие должность доцента кандидаты, на штатных кафедрах. Это были почти, но не совсем прежние приват-доценты, состоявшие при штатных профессорах их помощниками по чтению какого-либо отдела науки, а потом нередко их сменявшие в качестве их преемников. Теперешние же и. д. доцента прямо делались штатными преподавателями и закрывали дорогу другим кандидатам на штатного преподавателя. Удачный или не совсем удачный выбор и. д. доцента решал на много лет судьбу известной кафедры. Нельзя не пожалеть уничтожения прежней приват-доцентуры. Итак, частая смена ректоров не отражалась прямо и ощутительно на судьбе академических кафедр. Иное дело – еще более частая перемена инспекторов, занимавших штатные кафедры. Тут сильно пострадал один из предметов, именно Св. Писание Ветхого Завета. В течение двенадцати лет (1884–1896) переменилось шесть преподавателей этого предмета, именно: экстраординарный профессор архимандрит Антоний (Вадковский; с 1885 до 1887 г.), и. д. доцента и потом доцент иеромонах Антоний (Храповицкий; с 1887 до 1890 г.), и. д. доцента иеромонах, потом архимандрит Михаил (Ермаков; с 1890 до 1893 г.), и. д. доцента иеромонах Сергий (Страгородский; с 1893-го, менее года, в том же году он – уже и. д. инспектора Московской академии)⁴³⁹, и. д. доцента иеромонах, потом архимандрит Исидор (Колоколов; в 1893-м, также менее года, несколько месяцев) и наконец, с 25 февраля 1894 г. – кандидат, и. д. доцента, в 1896-м – магистр и доцент А. П. Рождественский, потом долголетний профессор, занимающий эту кафедру и доселе. Им и закончились испытания этой многострадальной кафедры.

Другая кафедра Св. Писания – Нового Завета – была гораздо счастливее. После отставки профессора протоиерея В. Г. Рождественского в 1891 г., в том же году ее занял в звании доцента магистр Московской академии Н. Н. Глубоковский, также долголетний потом профессор, доселе состоящий преподавателем этого предмета.

Зато это время, в особенности годы 1885–1893, были самым блестящим временем для ученого монашества, когда во главе его стояли такие выдающиеся личности, как два Антония, которых мы, в отличие их, называли великим и малым («великий» – это ректор Антоний (Вадковский), малый – Антоний (Храповицкий)), Михаил (Грибановский) и Сергий (Страгородский).

Другими причинами перемен в личном составе преподавателей были: кончина некоторых из них и усиленный выход в отставку других, благодаря, главным образом, возвышению пенсий до размера университетских (см. об этом далее).

Вышли из состава преподавателей: четыре ординарных профессора, четыре экстраординарных и один и. д. доцента. Именно: ординарные профессоры М.О. Коялович († 1891 г., 23 августа), И.Ф. Нильский († 1894 г., 11 августа), М.И. Каринский (1894), Е. И. Ловягин (1895); экстраординарные профессоры А. Е. Светилин (1884), А. И. Предтеченский (1885), Ник. И. Барсов (1889), протоиерей В. Г. Рождественский (1891); и. д. доцента Н. Г. Дебольский (1887). Сверх того, с переходом ректора Преосв. Арсения, преподавателя нравственного богословия, на положение нештатного, в 1884 г. осталась вакантной штатная кафедра этого предмета.

Их заменили: по нравственному богословию – доцент магистр Ф. А. Тихомиров (до 1894 г.) и потом, по выходе его в отставку, – доцент магистр А. А. Бронзов.

По Св. Писанию Нового Завета преемником протоиерея В. Г. Рождественского был с 1891 г., как сказано выше, доцент магистр Н. Н. Глубоковский.

По Св. Писанию Ветхого Завета преемником архимандрита Исидора был с 1893 г., как замечено выше, и. д. доцента А. П. Рождественский.

По введению в круг богословских наук – архимандрит Михаил (Грибановский), а с 1890 г. – и. д. доцента Е.П. Аквилонов.

Группа философских предметов получила также новых преподавателей – в лице и. д. доцента В. С. Серебреникова (преемника А. Е. Светилина), и. д. доцента Д. П. Миртова (преемника М. И. Каринского), и и. д. доцента А. П. Высокоостровского (преемника Н. Г. Дебольского).

По истории и обличению русского раскола – и. д. доцента П. С. Смирнов (преемник И. Ф. Нильского).

По русской гражданской истории – доцент, магистр П. Н. Жукович (преемник М. О. Кояловича).

По гомилетике – и. д. доцента Н. К. Никольский (преемник Ник. И. Барсова).

По общей гражданской истории – доцент магистр А. П. Лопухин (преемник А. И. Предтеченского), перешедший со сравнительного богословия, исключенного из программы по уставу 1884 г., на этот предмет.

По греческому языку – преемник Е.И. Ловягина, с 1896 г., и. д. доцента священник М. И. Орлов.

Сверх того, при нашей академии учреждена была совершенно новая кафедра «Истории славянских Церквей», сначала, с 1885 г., в качестве нештатной, а с 1887 г. – штатной. На эту кафедру избран был сначала в звании преподавателя, а потом штатного доцента и экстраординарного профессора магистр И. С. Пальмов, большой любитель и знаток западного славянства. Долго шли хлопоты и переговоры по поводу учреждения этой кафедры; хлопотал о ней в особенности М. О. Коялович – перед К. П. Победоносцевым, то подававшим ему надежды, то снова впадавшим в раздумье.

По новым языкам явились также новые лекторы: по французскому языку – И.И. Фоснахт (с 1886) и по английскому – А. И. Михайловский (с 1888, вместо г. Нурока) и его преемник Ч.В. Гудлет (с 1893).

Таким образом, за 12 лет переменилось всего (с лекторами) 24 преподавателя: 6 по Св. Писанию Ветхого Завета, 15 по другим предметам и 3 лектора.

Из числа этих новых моих сослуживцев огромное большинство до сих пор служат в родной академии, имеют уже высшие ученые степени и звания и являются почтенными профессорами, достойными заместителями своих предшественников. Перечислю их в порядке старшинства по окончанию академического курса в нашей академии; все они ее питомцы (кроме одного, Н. Н. Глубоковского).

I. Иван Саввич Пальмов, рязан. уроженец (1880 – год окончания академического курса), с 1904 г. – доктор церковной истории, ныне сверхштатный заслуженный ординарный профессор, член Академии наук. II. Платон Николаевич Жукович, литовск. (1881), с 1901 г. – доктор церковной истории, сверхштатный заслуженный ординарный профессор. III. Феофан Алексеевич Тихомиров, новгор. (1883), с 1891 г. – экстраординарный профессор, в 1894 г. оставил службу при академии, даровитый преподаватель, страдал косноязычием: этот недостаток побудил его оставить академическую службу. IV. Александр Александрович Бронзов, новгор. (1883), с 1901 г. – доктор богословия, ныне сверхштатный заслуженный ординарный профессор. V. Архимандрит Михаил (Грибановский), тамбов. (1884), магистр 1888 г., инспектор (см. выше). VI. Александр Павлович Высокоостровский, новгор. (1885), даровитый преподаватель, долго, около 13-ти лет, как не имевший степени магистра, был и. д. доцента; с 1909 г. – секретарь совета. VII. Протоиерей Тимофей Александрович Налимов, петрогр. (1886), магистр 1890 г., в 1896 г. – экстраординарный профессор, с 1906 г. – в отставке; в 1909 г. был избран баллотировкой совета в ректоры Петроградской академии, но не получил утверждения. VIII. Протоиерей Евгений Петрович Аквилонов, тамбов. (1886), с 1905 г. – доктор богословия, ординарный профессор, скончался протопресвитером военного духовенства. IX. Виталий Степанович Серебреников, вятск. (1886), с 1909 г. – доктор богословия и ординарный профессор, ныне заслуженный ординарный профессор. X. Николай Константинович Никольский, петрогр. (1887), с 1899 г. – доктор церковной истории и ординарный профессор, член Академии наук; в 1906 г. оставил службу при академии. XI. Петр Семенович Смирнов, рязан. (1887); с 1909 г. – доктор церковной истории и ординарный профессор. XII. Николай Никанорович Глубоковский, вологод. (1889), питомец Московской академии; с 1898 г. – доктор богословия и ординарный профессор, член-корреспондент Академии наук. XIII. Протоиерей Михаил Иванович Орлов, новгор. (1889), с 1908 г. – доктор богословия и ординарный профессор. XIV. Протоиерей Александр Петрович Рождественский, псков. (1890), с 1911 г. – доктор богословия и ординарный профессор. XV. Димитрий Павлович Миртов, рязан. (1891), с 1915 г. – доктор богословия и ординарный профессор. Достойно примечания время окончания всеми этими почтенными, ныне старейшими профессорами⁴⁴⁰, академического курса – в десятилетие от 1880 до 1890 г. Не сказалось ли здесь несколько действие прежней, не совсем еще выдохшейся, закваски?.. Просим читателей обратить внимание на отмеченное (год, указанный в скобках) время окончания поименованными лицами академического курса.

Лекторы новых языков.

Французского – Иван Иванович Фоснахт, уроженец Швейцарии, с 1886 г. заменил скончавшегося А. И. Тепфера (преемника с 1881 г. А. И. Поповицкого).

Английского – Алексей Иванович Михайловский, кандидат Киевской академии, был лектором в нашей академии с 1888 до 1893 г. Замечательна его судьба: он был псаломщиком нашей русской церкви в Нью-Йорке (1876–1879), лектором английского языка в Киевской академии (1879–1888), потом – в нашей (1888–1893), перешел в Казанскую академию (1893); в Казани, по слухам, он убит революционерами в смутное время 1905–1906 гг. – Его преемником с 1893 г. состоит англичанин, уроженец Петрограда, Чарльз Вильям Гудлет, воспитанник Петроградского коммерческого училища, сын одного из старых его воспитателей.

Из преподавателей прежнего времени осталось 15 человек, именно: И.Е. Троицкий (история и разбор западных вероисповеданий, взамен сравнительного богословия, исключенного из программы), А. Л. Катанский (догматическое богословие), Ф. Г. Елеонский (библейская история), Т. В. Барсов (церковное право), протоиерей П. Ф. Николаевский (русская церковная история), протоиерей С. А. Соллертинский (пастырское богословие и педагогика), Н.А. Скабаланович (новая общая гражданская история), Н. В. Покровский (церковная археология), А. И. Пономарев (словесность), А. И. Садов (латинский язык), А. П. Лопухин (древняя общая гражданская история). В. В. Болотов (общая церковная история). И. Г. Троицкий (библейская археология и еврейский язык), преподаватель В. И. Ламанский (русский язык и церковнославянский) и лектор Л. П. Размусен (немецкий язык).

Остался также и (важное в научной жизни академии лицо) – прежний библиотекарь ее, А. С. Родосский⁴⁴¹, старый служака, кандидат нашей академии XXVI курса (1865), преемник П. Ф. Комарова, но наследовавший дух не его, а его предшественника, незабвенного Л. П. Размусена. А. С. Родосский был библиотекарем 32 года (1876–1908) и много содействовал умножению книжного академического богатства, водворению в библиотеке образцового порядка и устройству ее в новом помещении. Вообще, он был прекрасный библиотекарь, знаток книг и истории родной академии. Весьма ценным памятником обширных его знаний по этой части явился под конец его жизни труд, достойно увенчанной премией Академии наук: «Биографический словарь»⁴⁴².

В итоге оказывается – сильно изменился состав академических преподавателей, обновился: явились 24 новых, и 15 остались от прежнего времени.

Докторские и магистерские диссертации. И в отношении научно-литературной производительности этот 12-летний период (1884–1896) сильно отстал от предшествующего 14-летнего (1869–1884): явилось гораздо менее диссертаций на ученые степени доктора и магистра.

Докторской степени удостоены пять лиц: 1) в 1888 г. – экстраординарный профессор Тим. В. Барсов, за сочинение «Константинопольский патриарх и его власть над Русской Церковью» (СПб., 1876) – степени доктора церковного права, «согласно заключению пр. митр. московского» (Иоанникия), как сказано в указе Св. Синода (31 декабря 1888 г.)⁴⁴³, 2) в 1889 г. – степени доктора богословия – Преосв. Феофан (Говоров), бывший епископ Владимирский, известный подвижник Вышенский, замечательный богослов, – по представлению совета Петроградской академии, «за замечательные и многочисленные богословские сочинения»⁴⁴⁴, как сказано в указе Св. Синода (27 января 1890 г.); 3) в 1892 г. – степени доктора церковной истории – экстраординарный профессор Н. В. Покровский, за сочинение «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских» (СПб., 1892); 4) в 1896 г. – степени доктора церковной истории – экстраординарный профессор А.И. Садов, за сочинение «Древнехристианский писатель Лактанций» (СПб., 1895); 5) в 1896 г. – степени доктора церковной истории – экстраординарный профессор В. В. Болотов, за совокупность «выдающихся по достоинствам ученых работ в области церковно-исторической науки».

Нельзя не признать очень удачным дозволением, по уставу 1884 г., присуждать степень доктора не только богословия (как было по уставу 1869 г.), но и церковной истории и церковного права.

Кроме этих пяти докторов намечались еще два докторства: экстраординарных профессоров Ник. И. Барсова и С.А. Соллертинского, но докторство первого не состоялось вследствие неблагоприятного отзыва о его диссертации, а докторство второго (С. А. Соллертинского) по некоторым обстоятельствам очень замедлилось; степень доктора богословия получена им в 1899 г. (через 10 лет после представления диссертации в 1889 г.) за сочинение «Пастырство Христа Спасителя» (СПб., 1889).

Магистерских диссертаций явилось 17. Степени магистра богословия удостоены следующие лица: 1) 1889 – М. И. Савваитский – за сочинение «Исход израильтян из Египта», 2) 1889 – священник Арсений Рождественский (ныне протоиерей, настоятель посольской церкви в Вене) – за сочинение «Южно-русский штундизм», 3) 1890 – Т. А. Налимов – «Вопрос о папской власти на Констанцском соборе», 4) 1890 – В. Н. Самуилов – «История арианства на латинском западе (357–430)», 5) 1890 – В. Лебедев – «Славянский перевод кн. И. Навина в сохранившихся рукописях и Острожской Библии», 6) 1892 – В. С. Серебреников – «Учение Локка о прирожденных душе человека началах знания и деятельности, на основании истор. критич. исследований установленное и с точки зрения Христианского учения об образе Божием рассмотренное», 7) 1893 – Н.К. Никольский – «О литературных трудах митр. Климента Смолятича, писателя XII в.», 8) 1893 – И. Соколов – «Церковная реформа императора Иосифа II», 9) 1894 – С. Г. Рункевич – «История Минской архиепископии», 10) 1894 – Е. П. Аквилонов – «Церковь. Научные определения Церкви и апостольское учение о ней как о теле Христовом»⁴⁴⁵, 11) 1894 – Ф. Г. Калугин – «Литературные труды Зиновия, инока Отенского», 12) 1895 – А. П. Рождественский – «Откровение Даниилу о семидесяти седминах. Опыт толкования 24–27 стихов IX главы книги пророка Даниила», 13) 1896 – И. Е. Евсеев – «Книга пророка Исайи в древнеславянском переводе», 14) 1896 – А. В. Петровский – «Литургии апостолов Иакова, Фаддея, Мария и евангелиста Марка», 15) 1896 – М. С. Пальмов⁴⁴⁶ – «Идолопоклонство у древних евреев», 16) 1896 – Аф. Ярушевич – «Ревнитель православия князь Константин Иванович Острожский и православная Русь в его время», 17) 1898 – А.И. Бриллиантов – «Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скотта Эригены» (эту диссертацию присоединяем потому, что она одобрена и принята на соискание степени магистра в 1895 г.).

Таким образом, степени доктора за 12-летний период (1884–1896) удостоено было пять лиц, при трех диссертациях (две были – honoris causa), или шесть (при четырех диссертациях, если включить сюда С.А. Соллертинского, представившего диссертацию в 1889 г., удостоенного степени доктора богословия в 1899 г.). В предшествующем, 14-летнем периоде (1869–1884) было девять докторских диссертаций.

На степень магистра написали 17 человек, а в предшествующем периоде – 35⁴⁴⁷. Если даже к этим 17-ти диссертациям прибавить из прежних 7, формально прошедших после 1884 г. (1884–1888) и причисленных нами к предшествующему времени, – хотя бы половину, 3–4 диссертации, то и в этом случае получится цифра 20, 21 против 32, 31.

Эти красноречивые цифры вполне оправдывают замечание профессора протоиерея П. И. Лепорского (см. выше), что упразднение специальностей, произведенное уставом 1884 г., «гибельно отразилось на богословской мысли и ученой продуктивности питомцев академии».

Почему-то, как замечено выше, отменено было защищение докторских диссертаций на публичных диспутах. Последними докторскими диспутами в нашей академии были диспуты Н. А. Скабалановича и Ф. Г. Елеонского (26 и 28 мая 1884 г.). Хотя новый устав 1884 г. был утвержден 20 апреля, но к этому времени он еще не вошел в действие, а потому диссертации упомянутых лиц прошли еще по прежнему порядку. Публичность ученых прений почти совсем изгнана была в уставе 1884 г. и при защищении магистерских диссертаций. Публичные магистерские диспуты были заменены «коллоквиумами» в присутствии совета и «приглашаемых советом лиц» (§136 устава). Все это сделано по антипатии к прежнему, толстовскому, уставу. Впрочем, что касается магистерских коллоквиумов, в нашей по крайней мере академии, то они сохранили прежний вид и характер – вполне публичных диспутов: приходили и допускались на них все, кому было угодно, не исключая дам. Не знаем, как было в других академиях. Наверное известно только, что в Киевской академии они превратились в чисто интимные заседания совета в квартире ректора (?!). Вот это корректно, совершенно в духе устава 1884 г. Мы были несравненно менее легальны – вероятно, благодаря большой терпимости к нашим немощам приснопамятного митрополита Исидора (до 1893 г. бывшего Петроградским митрополитом). Другие, старые наши иерархи не терпели публичности с аплодисментами и выражениями сочувствия и интереса к богословским прениям, забывая, что было в святоотеческой древности, в золотые века христианства, когда горячо спорили везде и всюду о религиозных предметах и когда аплодисменты раздавались даже в храмах, как во времена св. Иоанна Златоуста (чего, впрочем, не одобрял этот великий святитель и чего, конечно, одобрить нельзя). Идеалом наших старых иерархов было наше русское старое, но не совсем доброе время, когда духовные академии сидели тихо в своих углах, мало знаемые обществом и совсем для него неинтересные. В эти-то глухие углы и старались снова забить их своеобразные ревнители духовного просвещения...

Совет и правление Петроградской академии (1884–1896). По новому уставу совет уже не разделялся на общий и частный, а представал одно нераздельное целое. Как он жил и действовал, достаточно видно из вышесказанного о ректорах того времени. В состав правления вошли все бывшие помощники ректора по учебной части, деканы покойных отделений: Е. И. Ловягин, М. О. Коялович, А. Л. Катанский, а после кончины М. О. Кояловича и выхода в отставку Е. М. Ловягина – Тим. В. Барсов и Н. А. Скабаланович. Эти члены правления обыкновенно председательствовали в экзаменационных комиссиях. Это несколько напоминало прежние времена, когда они делали то же самое в качестве помощников ректора, но теперь они уже не играли такой роли, как прежде. Теперь они имели мало отношений к студентам и мало их знали, знакомились с ними только на экзаменах и вообще не были уже, как прежде, в курсе студенческих занятий и настроений.

Официальное, да и неофициальное только, положение этих 3-х членов правления понизилось не только в правлении, но и в совете, а положение инспектора повысилось. Прежде (1869–1884) инспектор уступал помощникам ректора в своем значении, шел уже за ними, почему и в официальных бумагах подписывался после них. Теперь же он, встав выше их, занял их место и сделался как бы единственным помощником ректора; его подпись следовала уже непосредственно после ректорской, хотя иногда он был только исполняющим должность доцента, кандидатом богословия, но зато – архимандритом. Словом, и здесь стало очень заметно возвращение к порядкам старого дореформенного (до 1869 г.) времени.

Классные занятия преподавателей академии и студентов. Преподавание предметов академического курса изменило свой характер: специализация начала уступать тому характеру чтений, который они имели до устава 1869 г. и который хорошо памятен нам, старым питомцам академии дореформенного периода. Всего лучше можно это видеть на конкретном примере преподавания догматического богословия. Как мы видели, по уставу 1869 г., догматическое богословие полагалось «с историческим изложением догматов». Устав 1884 г. уничтожил эту характерную прибавку и через то заставил изменить прежнюю постановку чтений по этому предмету, когда, как мы видели выше, они распадались на три рода параллельных лекций: 1) по системе догматического богословия и по историческому изложению догматов периодов 2) библейского и 3) святоотеческого, церковного. Такой порядок находил опору не только в упомянутом параграфе устава, но и в том, что догматическое богословие было отделенским предметом. Его слушали только студенты богословского отделения, освобожденные от слушания многих других предметов, входивших в состав курса других отделений. Через это давалась возможность для широкой постановки чтений, для специализации предмета. То же было и со многими другими отделенскими предметами. Теперь же, с 1884 г., с уничтожением отделений, студенты должны были слушать чтение по массе предметов, почти по всем предметам академического курса, и потому было невозможно давать своим чтениям прежнюю широкую постановку. Что касается меня, то были у меня попытки возвратиться к прежней манере чтений. Так, в один год я читал, вместе с догматическим богословием, историческое изложение догматических данных в Св. Писании, в другой год – историю догматического раскрытия учения о Св. Троице в период святоотеческий, в третий год – о Лице Иисуса Христа и о благодати Божией, в тот же период. Но потом должен был отказаться от этого метода и ограничиться одной системой догматического богословия, сузиться, бросить специальные курсы. К тому направляли: весь дух устава 1884 г. и положительное требование особого указа Св. Синода о выполнении всей программы каждого предмета, не ограничиваясь некоторыми только его отделами. Уничтожение приват-доцентуры в академиях (приват-доцентам поручалось чтение некоторых отделов) было ярким выражением нерасположения устава к специализации академического преподавания и было логическим последствием заложенных в уставе принципов. Что было со мною, то, нет сомнения, было и с другими моими коллегами. Помнится, громко раздавался ропот, что с новым уставом академическое преподавание сводится к повторению семинарской программы, и в этом, к сожалению, была очень значительная доля правды.

Что касается студентов, то и их, видимо, менее прежнего начали интересовать лекции преподавателей. Мало-помалу слушание лекций отходило на второй план, аудитории начинали пустовать; случалось, количество слушателей у профессора ограничивалось тремя-пятью человеками. Охотников повторения семинарских курсов, с некоторыми дополнениями к ним, оказывалось немного. А к тому же лекций по многочисленным предметам расширившегося академического курса набиралось очень много; аккуратное посещение всех лекций, даже при добром желании, было делом трудным, далеко не для всех посильным. При таком положении вещей составление сочинений, наиболее ценимых, начало сосредоточивать преимущественно внимание студентов. Чтобы поднять значение классных их занятий, побудить к посещению лекций, придумывались разные меры; между прочим, старались определить удельный вес баллов по экзаменским устным ответам и по сочинениям, так, чтобы не уронить значения первых и не слишком повысить вес последних. В этих видах, при выводе общего балла из тех и других, была принята система, выработанная профессором В. В. Болотовым, обладавшим большими математическими способностями, в числе многих других, отличавших этого замечательного человека. Обыкновенно, по окончании экзаменов, он вместе с профессором Т. А. Налимовым занимался сводом или, лучше сказать, проверкой свода (сделанного канцелярией) баллов экзаменских и по сочинениям. Но, как ни ухищрялись они сделать так, чтобы «и овцы были целы, и волки сыты», сила вещей, однако, брала своё, и было очень заметно, что дело клонится к восстановлению дореформенного (до 1869 г.) склада академической учебной жизни: лекции и их слушание, а вместе с тем отчасти (впрочем, только отчасти, не то что в наше студенческое время) и экзаменские испытания отходили на второй план. Профессорам с грустью приходилось в том убеждаться и менее, чем прежде, посвящать внимания классным занятиям, а более – ученым и литературным. Тогда пишущему эти строки чаще и чаще стали приходить на память слова моих коллег по Московской академии, при вступлении моем на должность бакалавра, чтобы я «не особенно заботился о составлении и отделке лекций, так как лекции у них в академии не пользуются вниманием студентов, – а изучал предмет для себя». Тогда я полон был сил и непочатой энергии и не послушался, а теперь... очень поубавилось того и другого, и потому, каюсь, последние годы моей службы мало занимался лекциями, посвящая больше времени ученым и литературным занятиям.

Академические издания. «Христианское чтение» и «Церковный вестник» переживали также трудное время.

В 1888 г., с основанием вполне официального органа Св. Синода – «Церковных ведомостей», с обязательной для всех наших православных церквей в России подпиской, отошла от «Церковного вестника» официальная часть, что сопровождалась падением подписки на академические издания («Церковный вестник» и «Христианское чтение»). Подписка упала до двух тысяч, вместо прежних шести-семи тысяч. К этому присоединился редакторский кризис: в 1893 г., через 8 лет (1885–1893) редакторства профессора Н.А. Скабалановича, мой преемник, опытный публицист, должен был оставить редактирование «Церковного вестника». Случилось это так: помещена была в «Церковном вестнике» относительно военно-учебных заведений заметка, возбудившая неудовольствие военно-учебного начальства. Принесена была начальником военно-учебных заведений митрополиту Палладию жалоба на «Ц.В.», и митрополит, не отличавшийся стойкостью, да к тому же очень впечатлительный, счел себя вынужденным уволить редактора. Будь в это время митрополит Исидор, он, без сомнения, успокоил бы генерала словами, например, вроде следующих: «Что вы, генерал, так волнуетесь; мало ли о чем пишут в газетах, успокойтесь; вот я сделаю внушение редактору», и тем бы все кончилось.

К счастью, преемником Н.А Скабалановича явился человек выдающихся публицистических способностей, изумительной энергии и инициативы. Он не только спас академические издания («Ц.В.» и «Хр. Чтен.»), соединенные⁴⁴⁸ под его редакцией, от казавшегося неизбежным краха, но и поднял их на прежнюю высоту, усилил подписку, благодаря главным образом задуманному им изданию перевода на русский язык полного собрания творений св. Иоанна Златоуста, – в виде ежегодных премий (по 1 книге) подписчикам академических изданий. Результат был поразительный; постепенно повышаясь, подписка на «Церковный вестник», ко дню 25-летнего его юбилея в 1899 г., достигла до 7200 с лишком экземпляров!

Несмотря на мой отказ (в 1885 г.) от редактирования «Церковного вестника», мое увлечение публицистикой продолжалось все время моей службы в родной академии, вплоть до отставки, и даже некоторое время после нее, года два-три. Я был одним из самых деятельных сотрудников «Церковного вестника», поместил в нем много, в особенности передовых, и других статей⁴⁴⁹ и вел в нем постоянные отделы, именно – обозрения журнальных статей – сначала (до 1888 г.) светских журналов, а потом (до 1897 г.) – духовных.

Из моих статей за это время памятны мне, по особым причинам, следующие.

В статьях о наших «духовно-учебных пенсиях» и «знаках наших ученых степеней» для докторов богословия и магистров, не имеющих священного сана, я явился до некоторой степени инициатором по части возбуждения этих вопросов и деятельным соучастником в их решении. О статьях относительно увеличения наших духовно-учебных пенсий сказано будет далее. Что же касается статьи о знаках наших степеней, то дело было так. В 80–90-х годах очень распространился обычай во всех высших светских учебных заведениях разных ведомств отмечать лиц, имеющих ученые степени, особыми знаками; решительно все носили эти знаки: военные, медики, технологи и т. д.; только мы, духовные, лишены были этой чести. Желая исправить этот недочет, я и задумал написать упомянутую статью; напечатал ее как раз перед 30 августа 1885 г.; не без расчета, что, быть может, она возбудит толки среди нашей высшей иерархии, собиравшейся по случаю праздника (св. Александра Невского) на обычном в этот день обеде у митрополита Исидора, куда приглашались и мы, профессоры академии (впрочем, одни только ординарные). Так оно и случилось, синодальные власти поговорили об этом предмете и склонились к положительному решению вопроса о наших ученых знаках. Об этом сделалось нам известно, и наш тогдашний ректор, Преосв. Арсений (Брянцев) уже мог смело возбудить в совете (31 октября 1885 г.) ходатайство перед Св. Синодом о даровании особых нагрудных знаков для докторов и магистров богословия, не имеющих священного сана, ссылаясь и на мою статью в «Церковном вестнике» и на особый, приложенный мой письменный по сему делу доклад. Св. Синод весьма благосклонно отнесся к ходатайству совета и 5 декабря 1885 г. указом своим предписал совету Петроградской академии «озаботиться составлением проекта рисунков нагрудных знаков для доктора и магистра богословия». Образована была комиссия – из ординарного профессора А. Л. Катанского и экстраординарного профессора Н. В. Покровского, для составления проекта рисунков нагрудных знаков. Первый, однако, наш проект рисунков, приближавший наши знаки к университетским, был забракован Св. Синодом, и, по указанию Св. Синода, выработаны были ныне существующие рисунки. Большое участие в деле выработки рисунков принимал профессор Н. В. Покровский.

Статья «о перемещениях в среде нашей высшей иерархии» (Ц. В., 1887, № 5) была довольно щекотливого свойства. Она состояла из исторических справок и была направлена против практиковавшегося и доселе еще, к сожалению, сохранившегося обычая переводить наших епископов с одной кафедры на другую, и не могла нравиться иерархам. Вдобавок, она написана была как раз в то время, когда «Церковный вестник» только что подчинен был ректорской цензуре; до того времени он был бесцензурным. Моя статья должна была быть напечатана в качестве передовой, в первом номере, подлежавшем цензорской подписи тогдашнего ректора, Преосв. Антония (Вадковского). В виду щекотливости темы мне пришлось предварительно переговорить с Преосв. Антонием, но, к приятному для меня удивлению, он не нашел никаких препятствий к ее напечатанию и прямо заявил, что он вполне со мной согласен. Такой исход этого дела едва ли был бы возможен при его предшественнике, Преосв. Арсении (Брянцеве). По напечатании статьи никаких замечаний и выговоров ни мне, ни цензору не последовало; наши иерархи, может быть, про себя и поворчали, но благоразумно промолчали. Не раз приходилось мне напоминать Преосв. Антонию, что он остался верен выраженному им мнению, так как до своего назначения на Петроградскую митрополию (что допускалось и древней церковной практикой – избрания на столичную кафедру из епископов других городов) он был епископом только одного города – Выборга, сначала как епископ Выборгский, викарий Петроградской митрополии, а потом как архиепископ Финляндский и Выборгский.

Статья в «Христианском чтении» (1893) «Об исхождении Св. Духа, по поводу старокатолического вопроса» обязана своим происхождением следующим обстоятельствам. В конце 1892 г., в декабре, по настоянию протопресвитера И. Л. Янышева перед Государем Императором Александром III назначена была Св. Синодом, по Высочайшему повелению, «комиссия для предварительного выяснения условий, какие могли бы быть положены в основу переговоров о соединении старокатоликов с православной русской церковью». В эту комиссию, под председательством архиепископа Финляндского Антония, входили: протопресвитер И.Л. Янышев, протоиерей И.А. Смирнов (председатель Духовно-учебного комитета при Св. Синоде), протоиерей И. А. Лебедев (член Духовно-учебного комитета), протоиерей Алекс. А. Лебедев (настоятель Казанского собора), профессоры И.Е. Троицкий, А. Л. Катанский и В. В. Болотов (он же и делопроизводитель комиссии). Сюда же примыкали, не состоя членами комиссии, но усердно ее посещая: генерал А. А. Киреев – в качестве любителя и В. К. Саблер. Среди занятий комиссии и в частной беседе (раз вечером, втроем, у Преосв. Антония) выяснилась совершенная разность взглядов моих и В. В. Болотова на учение древних святых отцов об исхождении Св. Духа. С целью развития и оправдания моего взгляда я и напечатал мою статью и, таким образом сдержал обещание, данное мной моему достопочтенному оппоненту в пылу спора.

Статьи «Церковного вестника» о Церкви («О научно-богословских определениях Церкви», 1894; «О постановке трактата о Церкви в науке догматического богословия» и «О Главе Церкви Иисусе Христе и Духе Св. Параклите», 1895) вызваны были историей по поводу Аквилоновской диссертации. Никто не вынуждал меня выступать на ее защиту, но я считал нравственной своей обязанностью и побуждался внутренней своей потребностью выяснить сущность догматического понятия о Церкви в отличие от церковно-историчес-кого, канонического и т. п. и устранить массу являющихся отсюда недоразумений. Эти статьи «Церковного вестника» о Церкви, вместе со статьей в «Христианском чтении» об исхождении Св. Духа, являются последними в период моей профессорской службы опытами самостоятельного моего богословствования – по образцу и в духе древних святых отцов Церкви, а не по руководству западных схоластических, преимущественно римско-католических систем, и если представляют некоторую ценность, то этим они обязаны единственно влиянию святоотеческих творений на их автора.

Двукратная поездка за границу. В 1886 и 1887 годах пришлось мне, вместе с женой, совершить две поездки за границу для поправления расстроенного здоровья. Докторами назначены были нам Карлсбадские воды. Два года подряд мы должны были выдержать 4-недельный курс лечения. Обе поездки были очень полезны не только в смысле поправления здоровья, но и во многих других отношениях.

В первую поездку в Карлсбад, через Берлин и Дрезден, в 1886 г. мы были поражены чрезвычайными переменами в благоустройстве Берлина. За двадцать лет, протекших после нашей свадебной поездки в 1866 г. и затем в 1867 г., Берлина нельзя было узнать; из захудалого города (гораздо хуже Петрограда), каким он был в 1866–67 гг., он превратился, благодаря миллиардам французской контрибуции, в великолепную столицу Германии. Дрезден (расстояние от Берлина, в скором поезде, – всего 3 часа!), сравнительно с Берлином, оказался тихим, провинциальным городом, вроде Твери сравнительно с Москвой. В Дрездене, где мы остановились дня на два, совершенно неожиданно (в вестибюле гостиницы, где мы остановились) столкнулись с Я. Е. Смирновым, бывшим приват-доцентом нашей академии, а тогда настоятелем нашей Дрезденской посольской церкви. Радушно им принятые в его квартире, осмотрели нашу небольшую, но изящную церковь и при ней фруктовый сад, где зрели великолепные груши-дюшес. Посетили затем знаменитую Дрезденскую картинную галерею с картиною Богоматери, Рафаэля (Сикстинская Мадонна), осмотрели и другие замечательности Дрездена и отправились в Карлсбад (8 часов езды от Дрездена). Здесь мы встречены были нашим русским священником Н. П. Апраксиным и псаломщиком Н. В. Поташевым, которые и были нашими руководителями в новом месте, на чужбине. Они составляли причт нашей православной церкви собственно в городе Праге, но на лето обыкновенно переезжали в Карлсбад для русских посетителей карлсбадских вод.

Русская церковь в Карлсбаде, помещавшаяся тогда в частном доме (теперь выстроено отдельное здание – с куполами, в виде обыкновенной красивой русской церкви), в отдаленной, невидной части этого городка, производила впечатление очень скромной. Вдобавок, дом был прислонен к скале, из которой просачивалась вода, отчего была страшная сырость в нижнем этаже дома, где была квартира священника и псаломщика; верхний этаж был занят церковью. Карлсбад, небольшой городок, расположенный в узкой долине по очень маленькой речке Тепле (чешское название это – от горячих источников, в нее стекающих) и окруженный живописными, покрытыми лесом горами, представляет как бы одну обширную гостиницу: все дома на лето сдаются под помещения для больных. Сам по себе городок не представляет ничего интересного, и если что разнообразит монотонную в нем жизнь, то только толпы стекающихся туда для лечения лиц всевозможных национальностей Европы, да прогулки по окрестным городам. Коренные жители Карлсбада, чехи, далеко не играют в городе первенствующей роли, уступая место немцам и занимая низшие должности (прислуги, извозчиков, почтальонов и т. п.). Эта низшая братия очень расположена к русским, но не она дает тон жизни.

По окончании лечения мы с женой решились предпринять поездку в Париж, чтобы еще, и вероятно, в последний раз, посетить место ее родины. Ехали с 15 июля через Баварию, Вюртемберг, Баден, мимо Вюрцбурга, Гейдельберга и Страсбурга. Несмотря на очень раннее утро (4 часа), успели осмотреть знаменитый Страсбургский собор. Пользуюсь сохранившимся дневником (единственный раз в жизни вел дневник, – только при заграничном путешествии, в этом и следующем году), в котором значится следующее. Из Страсбурга дорога идет по Эльзасу, прорезанному Вогезскими горами. Вогезы покрыты пихтами и изредка соснами; иногда встречаются и жиденькие березки. Бесчисленное множество туннелей; поезд постоянно прорезывает горы. В долинах Парижский канал, покрытый барками, и великолепно содержимый. За последними Вогезами идет Лотарингия; тянется тот же Парижский канал, обсаженный тополями. Местность покрыта полями пшеницы и др.

Мы очень жалели, что все это досталось немцам. Начиная с Аврикура (французской границы), местность изменилась (впрочем, не очень), а главное – изменился характер и построек и всего, что видишь: чувствуется, что это подлинно «la belle France». Но французский народ стал как-то грубоватее прежнего; например, не стало прежней вежливости у кондукторов, и они какие-то замарашки. По приезде в Париж такое впечатление усилилось, благодаря таможенному осмотру, очень придирчивому и грубому. Мы приписали это тому обстоятельству, что поезд шел из Страсбурга... и что у нас искали контрабанды (Страсбургского пирога).

Невыгодное впечатление от тогдашнего Парижа усилилось еще более на другой день, когда, поселившись в известной тогда и пропагандируемой в газетах гостинице Веретенникова⁴⁵⁰, встали утром и посмотрели на улицу (небольшой переулок, близкий, однако, к центральным улицам): и увидели на мостовой массу не убранного за ночь мусора (что делалось прежде разъезжавшими ночью по всему Парижу телегами). Затем оказалось, что и весь Париж, не в глухих только переулках, но и центральных улицах, потерял прежнюю идеальную чистоту времен Наполеона III.

Первым делом отправились, конечно, в центр русской колонии, rue de la Croix (потом называлось «rue Daru», а теперь «rue Pierre le Grand»), где находится наша русская церковь и церковные при ней дома, посетили родные места и членов нашего причта, в том числе настоятеля протоиерея В.А. Прилежаева (преемника о. И.В. Васильева) и другого священника, родного дядю жены, протоиерея Д.В. Васильева. Прожили в Париже целых 25 дней (16 июля – 10 августа), чаще всего посещали русскую церковь, где наслаждались пением прекрасного хора из артистов французского театра (этот хор так хорош, что впору лучшему Петроградскому приходскому хору), несколько раз были в Клюни, в Люксембургском музее, в церкви Инвалидов, много раз осматривали Лувр, влезали на arc de Triomphe, Трокадеро (где с башни видели весь Париж), монмартское кладбище, кладбище Pere Lachaise, полное великолепных памятников знаменитым людям и писателям Франции (Лафонтену, Корнелю, Расину и многим другим, до Араго и Тьера включительно), были в знаменитой Grand Opera, в Булонском лесу, ездили и по Сене на пароходе, и по подземной круговой дороге (Circulaire), посещали Jardin d'Acclimatation des Plantes, были в доме русского посольства (rue de Frenelle). Самыми интересными были посещения Notre Dame, Сорбонны, дома Инвалидов.

По случаю 15 августа (нового стиля), дня Успения Божией Матери, национального церковного праздника, отправился я в Notre Dame. Проезжая на трамвае мимо места, где стоял разрушенный теперь Тюльерийский дворец (от него не осталось ни одного камня), спрашиваю соседа француза, будет ли восстановлено когда-нибудь это здание, – «jamais» (никогда) – получаю сердитый отрывистый ответ. «Почему же?» – «А потому что, – отвечает мой собеседник, – заведи-ка клетку, появится и птица». В соборе служил в этот день только что назначенный парижский архиепископ Ришар – из парижских викариев. Таков обычай римской Церкви, викариями назначаются обыкновенно будущие преемники епархиальных епископов, и в этом случае нельзя не отдать предпочтения порядкам этой Церкви перед нашими переводами епископов с одной кафедры на другую. Едва ли не тогда именно зародилась у меня мысль написать вышеупомянутую статью: «О перемещениях в среде нашей высшей иерархии». Архиерейское служение в парижском кафедральном соборе показалось мне хотя торжественным, но менее великолепным, чем наше, в особенности в частях (церемониях), относящихся к особе священнодействующего епископа. По окончании литургии, когда архиепископ проходил для разоблачения в ризницу, он поразил меня изысканной любезностью к лицам, подходившим под его благословение, поклонами и заискивающими (так мне показалось) улыбками. Точно онблагодарил сравнительно немногочисленных, для многомиллионного города, посетителей кафедрального храма столицы, в день главного церковного ее праздника. Народа было сравнительно немного, церковь далеко не была полна, так что поневоле пришла на ум мысль об упадке религиозности во Франции, по крайней мере в Париже.

Большой интерес имело для меня посещение Сорбонны, очень старинного здания, представляющего темное четырехугольное строение с небольшим посередине двориком, выложенным плитами. Вместе со светскими студентами тут расхаживали и несколько молодых аббатов. Долго искал я аудиторий, наконец, нашел их, и они оказались очень скромными, чтобы не сказать больше, – гораздо хуже наших академических. В это время лекции не читались, а шли экзамены; на один из них именно по философии, на факультете l'ecole des hautes sciences, я попал. Заседание было не в аудитории, а в одном из верхних зал, далеко неказистом, с низким потолком и очень скромно обставленном. Экзаменовала комиссия из трех профессоров (как у нас); студенты отвечали сидя и со свойственными французам ораторскими приемами и красноречием; ответ одного студента был так продолжителен, что я не дождался его окончания.

Посещение дома Инвалидов, с осмотром помещений его обитателей и церкви с гробницей Наполеона I, памятен разговором с сопровождавшим нас сторожем. Спрашиваю, где похоронен Наполеон III. «Его здесь нет, здесь только Наполеон I», – получил сердитый ответ. «Где же Наполеон III?» Ответа не последовало. По правде сказать, эти вопросы мной были заданы с лукавой целью – немножко побесить француза за крымскую, севастопольскую войну⁴⁵¹.

В следующем, 1887-м, году мы, по совету докторов, повторили поездку в Карлсбад.

И на этот раз мы пользовались гостеприимством о. Н. П. Апраксина и его супруги, и вместе с ними, да еще с несколькими другими соотечественниками, с которыми познакомились во время обычных посещений квартиры священника после богослужений, совершали частые прогулки по живописным окрестностям этого курорта. В записной книжке, сохранившейся от этой поездки, значится мало общеинтересного. Отмечены только: замена несчастного псаломщика Н. В. Поташева (заболевшего душевной болезнью и отправленного в больницу в Петроград) диаконом Н. М. Рудневым (на вакансии псаломщика), племянником митрополита Иоанникия (Руднева), затем – исполнение мной обязанности старосты вместо отсутствовавшего какого-то аристократа, числившегося в этой должности. Интересны крайне скудные сборы во время церковных служб: например, накануне тамошнего праздника свв. апостолов Петра и Павла собрано было всего только 1 гульден. «Народу было крайне мало», – значится в записной книжке. Подробно описывается приезд в Карлсбад австрийской крон-принцессы Стефании, супруги несчастного Рудольфа; видной, довольно красивой собою. После описания украшений города, почти исключительно еловыми ветками (и дешево, и красиво) замечено: «Порядок во время встречи принцессы охранялся гражданами, которые исполняли обязанности и войска, и полицейских, и пожарных: разные портные, торговцы, сапожники нарядились в военные костюмы и маршировали по городу». Из этих же чехов – сапожников, портных и т. п. – нужно заметить, составлен был о. Н. П. Апраксиным и церковный хор (человек семь). Про одного такого певчего сапожника о. Апр-н рассказывал, что он отличался своеобразным гонором: отказался, например, шить башмаки горничной, объявив, что он сшил бы их для барыни, но никак не для прислуги. Много забавных рассказов посвящено в записной книжке самовару, привезенному нами в подарок квартирной хозяйке нашего карлсбадского помещения⁴⁵². Забыл сказать, что оба года мы жили в одной из самых лучших улиц – Паркштрассе, как раз против еврейской синагоги, великолепного здания, с превосходным кантором, могущим поспорить с лучшим оперным певцом. Эта синагога постоянно стояла у нас перед глазами, точно для контраста с нашей бедной церковью.

Из Карлсбада мы не отправились прямо домой, а поехали в Прагу и Вену.

Прага положительно очаровала нас. Мы никак не ожидали, чтобы она была таким великолепным городом, с таким прекрасным местоположением и очень красивыми зданиями, с сильным промышленно-торговым дивжением, напоминая во многом, и в этом последнем и в других отношениях, Москву. В Праге есть и своего рода Кремль – «Градчаны». Это довольно возвышенная гора, стоящая только не посередине, как московский Кремль, а сбоку города. С Градчан открывается также обширный вид на Прагу; здесь сосредоточены исторические памятники чешской старины, как увидим далее. В довершение сходства, у подножия Градчан протекает и река – Молдава, или Волдава. Через реку перекинут великолепный мост, – уже не чета московским, ведущим в Замоскворечье (черта отличия), обставленный многочисленными, изящной работы статуями, между прочим, и статуей «Непомука».

Обозрение Градчан мы и начали с этого места. От него идет дорога в гору между домами. На половине горы – дом главного воинского начальника, а на вершине – огромный дворец и рядом – дом архиепископа. Во дворце видели две великолепные громадные залы – испанскую и столовую; первая освещается тысячью свечей, вторая – тремя тысячами. Затем полюбовались на возобновляемый тогда величественный собор св. Витта, долженствующий, по его отстройке, соперничать с готическими церквами Запада. Самым интересным было посещение старой залы «ландстага», из окна которого три советника были некогда выброшены в ров, что послужило, как нам говорили наши спутники-чехи, поводом к 30-летней войне; затем видели большую Владиславову «залу присяги» и залу «старого сейма», причем спускались в тюрьму старой башни. Эти чешские древности, хотя несколько напоминали московские, кремлевские, но, конечно, наш московский Кремль неизмеримо превосходит чешские Градчаны.

В «Вышеграде», помещающемся на соседнем с Градчанами, менее высоком холме, посетили кладбищенскую церковь и здесь имели случай слышать, вместо нашего чтения псалтири по покойникам, оригинальное, заунывное пение, речитативом, каких-то стихов хором старушек и стариков, над телом только что скончавшегося «пробоща» (протоиерея).

Немало замечательного мы видели в Праге, благодаря знакомым о. Апраксина чехам (в особенности г. Блажею), которым заранее было дано знать о нашем туда приезде. Посетили ратушу с картиной Гуса на суде – внутри ее, а снаружи – знаменитыми астрономическими часами: с фигурами апостолов, Спасителя, смерти и человека с мешком и палкой, – фигурами, выходящими каждый час в известной процессии. Вблизи ратуши находится наша русская православная церковь. Она представляет большое здание, к сожалению, совсем не напоминающее по своей архитектуре нашей русской церкви. Это бывший римско-католический монастырь, арендованный нашим правительством на 30 лет. Побывали в чешском, богатом древностями музее, где видели знаменитую Кларедворскую рукопись. Осматривали прекрасный чешский театр, выстроенный на народные деньги, что и выражено в соответствующей надписи, и многое другое.

В Праге очень заметно сочувствие чехов к России и всему русскому. Так, в некоторых ресторанах мы встретили: в одном (Chodera) прекрасную копию с картины Маковского «Боярская свадьба», а в другом (Slavia) – русские газеты, в том числе «Новое время», «Ниву». Не говорим уже о том, какой радостью озарялись лица чехов, когда они узнавали, что мы русские. С другой стороны, и нам было крайне приятно на каждом шагу встречать признаки близкого родства этих западных славян с нами в некоторых словах, например, в счете: один, два, тщи (единственное отличие от нашего «три»), четыре, пять и т. д. до десяти⁴⁵³, или встречать надписи на улицах: улица такая-то, дивадло (театр), лекарна (аптека) и т. д. Профессор А. С. Будилович, которому на обратном пути через Варшаву мы выразили удивление, что чехи не хотят употреблять таких слов, как общепринятые (например, аптека), заметил: чехи необыкновенно оберегают чистоту своего языка, а потому переделывают на славянский лад даже наименования наук, как, например, «арифметика», называя ее «счетня». Вот у кого, подумал я, поучиться бы нашей пишущей и профессорствующей братии, любящей щеголять выражениями, заимствованными из иностранных языков.

Вообще, Прага поразила нас очень высокой культурой, притом чисто славянского типа. Кроме того, посещение ее имело для меня лично большое значение: оно заставило меня войти, так сказать, во вкус западного славянства. Прежде интерес к нему у меня отсутствовал. Только побывав в Праге, я почувствовал справедливость упрека, сделанного мне некогда В. К. Саблером, когда я был редактором «Церковного вестника», что я слишком мало обращаю внимание на западных славян. Этот упрек выражен был в присланной мне записке.

Из Праги проехали в Вену, где прожили десять дней. Здесь прежде всего отправились в нашу церковь, увы!, поразившую нас своим убожеством. Начать с того, что она помещалась в одной из невидных улиц (Wallfischgasse), в частном доме. Нельзя было и подозревать того, что в этом доме находится храм Божий: над входом с улицы в этом доме висел сапог (?!). Церковь помещалась в верхнем этаже и имела вид очень небогатой домовой церкви⁴⁵⁴. Был воскресный день; народа было довольно; певчие чехи и из других славян пели громко, но не совсем стройно. Весь причт был давно мне знакомый. Настоятель протоиерей А. В. Николаевский, мой земляк, близкий ко мне еще со времени моего студенчества (см. III гл. моих «Воспоминаний»), заместитель также нашего земляка, протоиерея М. Ф. Раевского⁴⁵⁵ (известного общественного деятеля, горячего и искусного защитника интересов западных православных славян), был также очень достойный пастырь, хотя и совсем в другом роде, чем его предшественник. Весьма представительной наружности, о. Николаевский производил сильное впечатление образцовым совершением богослужения, а как человек был редких душевных качеств. Остальные члены причта также были хорошо мне известны, как воспитанники нашей академии: псаломщики – К.Я. Силецкий (владим., канд. 1880 г.) и А. Ф. Скуратович (минск., канд. 1881 г.); был и диакон, кажется, питомец Московской академии (но его фамилию забыл). Здесь же, в церкви, после богослужения мы познакомились с почтенным Ф. И. Успенским, тогда профессором Одесского университета, потом директором Археологического института в Константинополе, ныне член Академии наук.

Под руководством этих лиц, в особенности о. протоиерея А. В. Николаевского, начался осмотр достопримечательностей Вены и ее окрестностей.

Начали с церкви св. Стефана, кафедрального венского собора. Посетили его 15 августа нового стиля. Это был день Успения Божией Матери. Было архиепископское служение. Что больше всего поразило нас, это присутствие в церкви полного музыкального оркестра со скрипками, виолончелями, барабанами и прочими принадлежностями оркестра, – до зеленых абажуров перед музыкантами включительно, как в театрах. Оркестр исполнял среди богослужения разные музыкальные, чисто оперные пьесы. Еще одна особенность: собор св. Стефана представлял тогда (не знаю, как теперь) проходное здание, служащее, между прочим, для сообщения двух улиц: нередко можно было видеть проходящую через него с покупками прислугу и других лиц. Вообще, религиозности в Вене мы заметили еще менее, чем в Париже в прошлогоднее посещение парижского кафедрального собора Notre Dame, в тот же Успеньев день.

Много мы путешествовали по Вене и ее окрестностям: по старой Вене (где находится церковь св. Стефана и где жили мы вблизи ее, на Грабене), с ее темными зданиями и узкими улицами, и по новой Вене, с ее широкими проспектами и новейшего характера роскошными постройками, со знаменитым Рингом, где расположены самые красивые, даже великолепные здания: музеев (тогда только отстраивавшихся), парламента, ратуши, университета, изящной, точно в кружевах, Votivkirche и др. Посетили церковь капуцинов, где похоронены австрийские императоры и их семейства, с довольно вычурными, но производящими сильное впечатление памятниками, затем – Амбразское собрание, рядом с Бельведером и в связи с ним. В первом находятся рыцарские вооружения и древности римские и египетские (замечательны мумии людей и крокодилов). Бельведер садом напоминает Версаль, а картинными галереями и залами – Парижский Лувр, но гораздо беднее последнего картинами. Самая замечательная из них: Ecce homo – Тициана.

Были и в окрестностях Вены, между прочим – в Шенбрюнне, где находится дворец и прелестный парк. В парке замечательно, в особенности, одно место: это площадь, образуемая полукругом посаженными и весьма искусно подстриженными деревьями; между ними, как бы в нишах, поставлены 20 статуй, по 10 на каждой стороне. Были, конечно, в Пратере и в народному саду (Volksgarten), где находится «храм Тезея» с дивной статуей Кановы «Тезей, побеждающий кентавра». Ездили и по зубчатой железной дороге на Каленберг, и по электрической, в окрестности Вены (между прочим, на дачу протоиерея Николаевского), в Родуан (в 35-ти минутах езды от Вены), причем заметили, что венские дачи обставлены чисто по-городскому, не то что наши петроградские, с убогой мебелью.

Но, в общем, Вена мало нам понравилась. От нее отдавало какой-то довольно противной микстурой приторно-сладковато-горьковатого вкуса, чувствовалось смешение самых разнородных элементов: славянского с немецко-мадьярским и еврейско-польским.

Воротились домой через Варшаву, где встретились с А. С. Будиловичем, тогда профессором Варшавского университета, деканом филологического факультета. Под его руководством осмотрели Варшаву, которая показалась нам очень красивым городом, но почти совсем не русским. Если бы не городовые, да часто встречавшиеся офицеры и солдаты (кстати, очень бравый народ), можно было бы подумать, что находишься еще за границей.

В Вильне остановились, чтобы осмотреть этот древний город, да заодно навестить и бывшего моего по Московской академии сослуживца, некогда экстраординарного профессора ее, А. Ф. Лаврова, а тогда – Виленского архиепископа Алексия. Его мы нашлина архиерейской даче, вблизи города. Принял нас крайне любезно, радушно. Вспоминали старое – посадское – время. В Вильне, кроме посещения Свято-духовского монастыря с духовной семинарией, православного собора с тремя виленскими мучениками, в нем почивающими, поклонения древней Остробрамской иконе Божией Матери, нам удалось видеть странствование католиков по страстям Господним, с нарочито устроенными около города станциями этих страстей, по римско-католическому обычаю. Вильна совсем нам не понравилась, показалась довольно грязным, еврейским городом. Чтобы составить о ней другое мнение, нужно было, вероятно, пожить в ней подолее, а не два-три дня, как привелось нам. Люди, долго в ней жившие, как, например, мой друг и товарищ профессор Ф. Г. Елеонский, отзывались о ней иначе.

25-летний мой юбилей. В следующем, после моей заграничной поездки, 1888 году исполнилось 25-летие моей службы. Праздник мой прошел весьма скромно⁴⁵⁶. Получено было немало приветствий – как от тогдашних моих сослуживцев по Петроградской академии, так и от бывших сослуживцев по Московской, а также от бывших моих слушателей по той и другой.

Из этих последних особенно трогательны и лестны для меня были приветствия письмами от Д. И. Тихомирова⁴⁵⁷, тогда преподавателя Могилевской духовной семинарии (ныне – члена Духовно-учебного комитета при Св. Синоде), и В. И. Беллавина (тогда преподавателя Псковской духовной семинарии, ныне – архиепископа Московского Тихона)⁴⁵⁸, только что окончившего академический курс, в том же 1888 г., – одного из самых даровитых студентов этого курса. В них с большой теплотой говорилось о посильных моих трудах по преподаванию догматического богословия и о пользе моих чтений «для богословского развития студентов», что в особенности отмечено в письме В. И. Беллавина. С немалым сочувствием говорилось также (в письме Д. И. Тихомирова) о возбуждении в студентах «научного интереса» и о «моих ученых и литературных трудах», о «ценных, полных жизненной правды статьях в Церк. Вестнике».

Не забыли меня и бывшие мои слушатели по Московской академии, и от них получено было несколько тронувших меня приветствий, именно от А. А. Тяжелова⁴⁵⁹, В. П. Сланского и С. И. Миропольского⁴⁶⁰. В обширном письме последнего, вместе с доброй памятью обо мне, как бывшем преподавателе церковной археологии в Московской академии, находится и следующее, весьма утешительное сведение относительно плодов преподавания догматического богословия в Петроградской академии. «Как ревизор духовно-учебных заведений, в течение 18-ти лет наблюдавший их внутреннюю жизнь, я могу заявить, к утешению вашему, что вышедшие из-под вашего руководства преподаватели богословия в духовно-учебных заведениях выдаются редкими качествами среди своих товарищей. С прекрасной научной подготовкой они соединяют любовь к своему предмету, трудятся с примернымусердием, вполне добросовестно и благотворно влияют на своих воспитанников. Все они с признательностью вспоминают вас; их привязывает к вам не только уважение к высоким ученым достоинствам вашим, но и доброта ваша, которую и я, бывший ученик ваш, первым испытал на себе». Долг справедливости и беспристрастия требует, однако, заметить, что означенное утешительное явление, о котором приходилось слышать и от других лиц (например, от бывшего моего по студенчеству товарища, Преосв. Владимира (Никольского), некогда ректора Самарской семинарии; † епископ Нижегородский), в гораздо большей степени зависело от общего в ту пору подъема академического образования и оживления богословской мысли, чем от деятельности отдельных лиц, и что только некая малая частица падала на долю их, вроде меня, профессора тогдашнего времени.

Что особенно тронуло меня и, так сказать, скрасило весь мой маленький праздник, это следующая телеграмма, полученная мной от корпорации преподавателей Московской духовной академии. «Досточтимый А.Л.! Высоко чтя ваши талантливые ученые произведения, ваше истинно честное служение духовной журналистике, от всей души приветствуем вас с исполнившимся сегодня 25-летием вашей академической службы и желаем вам многолетнего продолжения вашей полезнейшей деятельности. Профессоры и доценты Московской Академии». (Следуют подписи)⁴⁶¹. Сознаюсь, мне было крайне приятно, утешительно слышать такую лестную и притом авторитетную – со стороны огромного большинства корпорации академических наставников – оценку моей не только научной, но и духовно-публицистической деятельности. Вероятно, эта последняя и была главной причиной присылки означенной телеграммы из дорогой для меня Московской академии, первого места моей службы (1863–1867).

Наша частная профессорская типография; типографская деятельность профессора Ф. Г. Елеонского и мое в ней участие.⁴⁶². Вскоре после моего юбилея, через два года, в 1890–1891 году, свалилась на мою голову новая необычная работа и забота по управлению типографией, составлявшая в это время собственность нашу с профессором Ф. Г. Елеонским, моим сослуживцем и близким родственником, родным моим, по отцу, дядей.

Интересна история возникновения этой типографии. Она появилась как результат попытки моего друга и сослуживца Ф. Г. Ел-го вырваться из тисков гнетущей материальной нужды по переходе его из Вильны, где он был преподавателем семинарии (1864–1870) на службу в Петроградскую академию. Поступив в нее в 1870 г., в звании доцента, уже семейным человеком, и получив вскоре еще приращение семейства до трех человек, кроме себя с женой, и затем приютив, по своей редкой доброте, свою свояченицу, вдову С. К. Репловскую⁴⁶³ с четырьмя детьми, очутившись, таким образом, сам десятым, а жалования получая только 100 рублей в месяц, конечно, без казенной квартиры, Ф. Г. Елеонский почувствовал всю безысходность материального своего положения и решился искать каких-либо средств его улучшить. Не скоро, года через четыре, такое средство нашлось. Вместе с лектором французского языка в нашей академии А. И. Поповицким, задумавшим с 1874 г. издавать много нашумевшую потом либеральную газету «Церковно-общественный вестник», Ф. Г. Ел-ий решился на смелое предприятие – основать свою типографию, в товариществе с А. И. Поп-м, на равных паях. Нашли они маленькую типографию (Литвинова, на бывших Прудках, что на греческом проспекте), с одной плохонькой, старой скоропечатной машиной и с небольшим количеством шрифта. Купили они ее за небольшую цену (около двух-трех тысяч рублей) и начали хозяйничать. Вся тягость управления типографией падала при этом на одного Ф. Г. Ел., который за то получал особое вознаграждение, помимо известной части дивиденда, получавшегося в конце года по уплате всех издержек и долгов типографии. Дело пошло очень успешно. Тогда типографий в Петрограде было сравнительно немного; цены за типографские работы стояли довольно высокие; евреи еще не успели захватить в свои руки типографское дело, предварительно обесценив его с целью убить конкуренцию с ними, как это случилось позднее, к концу 80-х и в 90-е годы. С 1874 г. Ф. Г. Елеонский, таким образом, мог вздохнуть свободно, в смысле освобождения его от гнетущих забот о куске хлеба для многочисленного своего семейства.

Эта типография, носившая тогда фирму «Тип. А. И. Поповицкого и К.», скоро получила значительную популярность в среде нашего академического и вообще духовного мира; работ для нее оказалось более, чем достаточно, а это повело к ее расширению (покупке новой печатающей машины, шрифта и т. д.) и, естественно, к уменьшению дивиденда, что, в свою очередь, неприятно действовало на главу фирмы – А.И.П. – и его семейство, ожидавших больших прибылей от типографии. Ввиду таких обстоятельств и полного безучастия А. И. П-го к общему делу, мой друг Ф. Г. Ел-ий начал убеждать меня купить долю А. И. П-го и быть, вместо последнего, его компаньоном. Просил меня сделать это в личное ему одолжение и давал обещание, что мое участие в этом предприятии не вовлечет меня ни в какие хлопоты и не втянет меня в практическую сферу деятельности, к которой я не считал себя способным; говорил, что он берет на себя всю тяжесть управления типографией. Так оно и было до поры, до времени, целых 13–14 лет, после того как я в 1876 г., после немалых колебаний, согласился исполнить его желание и настойчивую просьбу и сделался его компаньоном вместо А. И. Поповицкого, купив его долю, но уже при значительно повышенной ее оценке, по причине расширения типографии.

С тех пор наша типография начала носить новую фирму, называться «Тип. Ф.Г. Елеонского и К-о», под «К-о» разумелся я. В это время, за 13–14 лет, типография сильно расширилась и обогатилась массой работы. В ней печатались, кроме «Церковно-общественного вестника», «Христианского чтения», наши академические диссертации и труды профессоров, учебники по Закону Божию и Священной истории протоиереев: Д. П. Соколова, А. П. Рудакова, М. В. Чельцова и др., многочисленные издания комиссии народных чтений, труды и издания общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной Церкви, некоторые издания Археографической комиссии, некоторые работы по министерству народного просвещения, немало изданий книгопродавца И. Л. Тузова и многое другое, а в последние годы – даже ежедневная газета «День». Потребовалось не только увеличение количества скоропечатных машин (до четырех-пяти), расширение помещения типографии, но и устройство газовых двигателей, стереотипа, не говоря уже о шрифте и других типографских принадлежностях⁴⁶⁴. Душой типографии был Ф. Г. Ел-ий, замечательно неутомимый даровитый труженик. Он как-то успевал работать успешно и плодотворно и на ученом поприще, – в высшей степени добросовестно исполняя свои профессорские обязанности, даже напечатав в 1884 г. свою прекрасную докторскую диссертацию, – и в то же время твердой и искусной рукой вел типографское дело. В это счастливое время типография не давала мне никаких хлопот и забот. Мое участие в типографских делах выражалось только в разговорах о них, да в обсуждении экстренных случаев в жизни типографии, например, при ее расширении, покупке и устройстве крупных ее принадлежностей, вроде машин, газовых двигателей, стереотипа и тому подобного.

Но вдруг все это круто изменилось. Совершенно неожиданно, и далеко не к особенному моему удовольствию, пришлось мне поменяться с Ф. Г. Ел. ролями: ему превратиться в моего компаньона, а мне очутиться во главе фирмы и дать ей мою фамилию, так что типография превратилась в «Тип. А.Л. Катанского и К.», а случилось это вот каким образом. В один из не особенно счастливых для нас обоих, как впоследствии оказалось, дней приходит ко мне Ф.Г. и заявляет, что он получил от директора Хозяйственного, при Св. Синоде, управления, А. Г. Ильинского, предложение занять место управляющего Синодальной типографией. Просит моего совета. Что мне оставалось делать? С одной стороны, я был очень рад за своего друга, ввиду расширения круга практической его деятельности, признания его заслуг как выдающегося типографского деятеля, и весьма значительного увеличения его благосостояния на новой должности (до 4000 рублей жалования при готовой квартире), с другой стороны, был сильно обескуражен и смущен неожиданно выпадавшей на мою долю работой, к которой признавал себя очень мало способным. Я ответил моему другу в том смысле, что если бы руководиться только эгоистическими побуждениями, то, конечно, следовало бы дать совет – отказаться от лестного и очень выгодного предложения, но сделать этого не могу по совести и принимаю на себя тяготы по управлению нашей типографией, с условием, однако, ее продажи в возможно скором времени. Так, совершенно неожиданно я сделался настоящим типографщиком и мало-помалу втянулся в типографское дело. Сначала ходил по типографии как гость; казалось, что и делать мне нечего; все идет по заведенному порядку. Но чем более проходило времени, тем все более и более оказывалось дела, и кончилось тем, что хоть целый день сиди в типографии, дела не переделаешь. И работы и рабочие начали сильно занимать и волновать. То много, то мало работы; составление счетов по работам и получение по ним денег, уплата кредиторам типографии, сведение балансов (прихода и расхода), расчет наборщиков и других типографских рабочих, разбирательство различных столкновений между ними и администрацией типографии (фактором, метранпажами, машинными мастерами и т. д.), – всё это брало массу времени и сил.

Позволю себе поделиться с читателями своими впечатлениями, вынесенными мной из четырех-пятилетнего близкого знакомства с рабочим типографским людом. С наборщиками, народом очень развитым, но страдавшим тогда (не знаю, как теперь) всероссийской слабостью к водке, мало-помалу установились добрые, даже сердечные отношения. Первоначальная вспыльчивость в ответ на грубые выходки и безобразия нетрезвых людей, – что вело к сугубым с их стороны дерзостям, – сменились вскоре жалостливым и терпеливым к ним отношением. Не обращая внимания на их пьяный задор, пропуская мимо ушей их выходки, бывало, тихо просишь их успокоиться, прислать кого-либо из их семейства вместо себя, чтобы получить деньги под счет или в полный расчет. Пререкания большей частью происходили из-за заработной платы, которую не хотелось давать в руки сильно нетрезвому рабочему. Иногда же – когда такой рабочий просил денег вперед на неотложные свои нужды (вроде покупки сапог или их починки), тогда, по исследовании известной крайней нужды, например, по осмотре сапог или других частей костюма, даешь ему денег, с обязательством показать покупку или починку, что обыкновенно и исполнялось; но никак нельзя было поручиться за то, что в ближайшие же дни несчастный не окажется снова без сапог или других принадлежностей костюма. Нередко приходилось удивляться, откуда наборщики доставали деньги на выпивку: ни расчета, ни подсчета у нас не было, а нетрезвых оказывалось несколько и нередко как раз в такое время, когда шли усиленные по типографии работы. При расследовании получался обыкновенно ответ, что «на хлеб достать денег нельзя, а на выпивку всегда можно, даст всякий». Между наборщиками не только одной типографии, но и других, было своего рода братство, и получка денег в одной типографии отражалась на рабочих другой. Это братание, своего рода корпоративная связь наборщиков, иногда, однако, оказывались полезными и хозяевам, например, в тех случаях, когда при недостатке работы приходилось брать очень невыгодную работу, кстати заметить – по большей части издания известного книгопродавца И.Л. Тузова, не любившего баловать типографии высокими ценами за набор и печатание. В этих случаях мы обращались к старейшим, наиболее авторитетным наборщикам с вопросом, могут ли они по совещании с товарищами удовольствоваться известной пониженной платой за набор (со 100 букв известного шрифта) и следует ли вообще типографии брать эту работу, чтобы не быть в убытке. Рабочие обыкновенно соглашались на минимальную плату, чтобы только не упустить работы. Были у нас и доморощенные наборщики из учеников типографии; они оказывались потом лучшими из рабочих. Типографских учеников, во время их учения, в известные дни посылали в народные школы. Была и касса наборщиков, устроенная Ф. Г. Ел-м.

Интеллигентность наборщиков иногда прямо поражала. Нередко слышалась от них, при наборе рукописей, критика набираемого текста, вроде следующих замечаний: «Какой вздор, какие пустяки; стоило ли это печатать». В особенности поразила нас одна речь на нашем типографском празднике, 6 декабря, в день св. Николая Чудотворца, покровителя всех горемычных типографщиков. Насколько мне известно, все типографии и считали этот день своим особым, типографским праздником. Так было и у нас; служился молебен с водосвятием; потом следовало «велие утешение» для братии с обилием питий и яств. Присутствовали все рабочие (до пятидесяти-шестидесяти человек) и, конечно, мы, хозяева с семействами. Посещал эти праздники и бывший хозяин, А. И. Поповицкий, и после того, как перестал быть собственником типографии. В один из таких праздников вдруг подходит к нему один пьяненький рабочий и говорит в виде приветствия следующее: «Вы, А. И., пишете так легко и красиво (разумея статьи «Ц.-О.В.»), не то чтобы очень глубоко, но очень, очень приятно вас читать». Замечательно верная характеристика⁴⁶⁵! Тосты с излиянием чувств приходилось выслушивать от рабочих и нам с Ф. Г.

В общем, нужно заметить, что типография дала мне прекрасный случай близко познакомиться не только со многими выдающимися литературными и общественными деятелями тогдашнего времени, но и с достоинствами и недостатками нашего русского рабочего люда и ощутить, в сущности, прекрасную, его душу, несмотря на язвы и наросты, привитые к ней условиями народного нашего быта и городской, столичной жизнью. Под конец я так сроднился с рабочей средой, что даже с некоторой грустью расставался с ней, когда пришло давно желаемое и ожидаемое время передать типографию в другие руки.

Долго, однако, пришлось ждать этого момента, то есть продажи типографии. Угрожали нам даже, что это дело невозможное, что не найдется покупателя, при необыкновенном размножении типографий в Петрограде и захвате типографского дела евреями. Но, на наше счастье, явился наконец покупатель в лице представителя одной очень солидной фирмы – «Товарищества С.П. Яковлева», имевшего свои отделения в некоторых городах, кроме Петрограда, и пожелавшего основать и здесь свою типографию. Не обошлось дело без комиссионера (словол. г. Лемана), которому пришлось заплатить за комиссию известную сумму. Сделка, наконец, состоялась в конце 1894 г. – правда, при далеко не выгодных для нас условиях, за половинную сумму действительной ее стоимости (за 18 с половиной тысяч), но зато на наличные деньги и, притом, в почтенные, чисто русские руки (С. П. Яковлев – дворянин, состоявший даже в придворной службе, камергер или камер-юнкер). Были гораздо более выгодные предложения со стороны евреев, но мы их отклоняли.

В конце концов, наша типография за 21 год своего существования принесла не много более казенного процента (то есть 5%) на затраченный капитал, как и следовало ожидать от профессорской типографии. Огромное количество зарабатываемых ею денег она поедала сама, вбирала в себя, благодаря ее расширению и громадному увеличению ее инвентаря, чуть не в десять раз против первоначального ее объема. Вдобавок, она потерпела большую потерю, в 8 тысяч рублей, на печатании газеты «День», не уплатившей стоимости набора и печатания за 8 месяцев. Погубили нас излишняя деликатность и доверие к ее издателю, некоему А. А. Греве, бывшему офицеру, желавшему стяжать литературную славу (долгое время, несколько лет – кажется, два-три года, если не более – аккуратно платившему по счетам, а потом прокутившемуся), и, в особенности, к редактору этой газеты, И. В. Скворцову⁴⁶⁶. Казалось нам, что этот последний, как вышедший из нашей среды, как воспитанник Московской академии, должен был предостеречь нас от финансового краха, а он вместо того успокаивал нас⁴⁶⁷. Этот финансовый крахслучился, к сожалению, в мое управление⁴⁶⁸, незадолго до продажи типографии и немало содействовал ее ускорению.

Как бы то ни было, в 1894/95 году судьбе было угодно, к немалому моему удовольствию, снять с меня тяжкое бремя мало подходящей для меня работы. А года через два, в 1896 г., и мой друг и компаньон должен был, хотя и очень неохотно, и даже с немалым огорчением, оставить, в свою очередь, управление Синодальной типографией. Дело в том, что превосходно, неизмеримо лучше меня знавший типографское дело, необыкновенно работоспособный и идеально честный труженик, он не был, однако, persona grata у синодальной обер-прокуратуры и, в особенности, у В. К. Саблера, главным образом потому, что не был его избранником, а был поставлен на это место антагонистом его по Синодальному управлению – директором Хозяйственного управления при Св. Синоде А. Г. Ильинским. В один неприятный день Ф. Г. Ел-му, без церемонии, прямо было приказано подать в отставку от управления Синодальной типографией, с оставлением за ним одной профессуры в академии; до того времени он совмещал ту и другую службы. Правда, Ф. Г. давно следовало самому оставить типографскую службу. Необыкновенно добросовестное исполнение профессорских обязанностей (ежегодно составлял он и читал новые курсы по своему предмету, не довольствуясь повторением старых), вместе с неусыпными делами по управлению громадной Синодальной типографией, подорвало его силы, несмотря на довольно крепкий его организм. Замечалось сильное его переутомление, и приходилось с большой тревогой на него посматривать. Тем не менее, неожиданная, незаслуженная, невольная, в резкой форме предложенная отставка подействовала на него далеко не благодетельно. Она еще более усилила его болезненность, подвергла его даже довольно продолжительному нервному расстройству и, нет никакого сомнения, на много летускорила его кончину (от перерождения сердца). Хотя я и утешал его, говоря, полушутя, полусерьезно, что ему следует молиться за тех лиц, которые, для сохранения его здоровья, облегчили его трудовую жизнь, но сам видел, что это плохое для него утешение.

Так окончились наши типографские предприятия, работы и заботы! Типография некогда поддержала моего друга и сослуживца в трудную пору его жизни, но она же и свела его преждевременно в могилу.

Хлопоты об увеличении духовно-учебных пенсий. Долго пришлось ждать увеличения наших академических пенсий до размера университетских. Положение об увеличении пенсий профессоров академий до этих размеров Высочайше утверждено только в 1894 г., 25 июля, в день бракосочетания великой княжны Ксении Александровны, то есть через 25 лет после преобразования академий, в 1869 г., 30 мая.

До 1894 г. действовало относительно пенсий «положение, 1876 г., 24 окт., о правах и преимуществах⁴⁶⁹ служащих при духовно-учебных заведениях». Этим положением наши академические пенсии увеличивались очень незначительно против стародавних(1828 г.), именно: полагалось ординарному профессору 1100 р. (вместо 800 р.), экстраординарному профессору – 800 р. (вместо 429 р.), доценту – 550 р. (вместо 429 р.). Такая незначительная прибавка объясняется тем, что она сделана из специальных сумм Св. Синода; «министерство финансов отказалось тогда (1876 г.) принять на счет сумм государственного казначейства производство пенсий по духовно-учебному ведомству».

Хотя правительство, в особенности церковное, и сознавало нужду в увеличении пенсий лиц, служащих в духовно-учебных заведениях, но тяжелое финансовое положение нашего отечества, после турецкой 1877 года войны и смутных лет после 1881 года, мешало удовлетворению этой потребности. Духовное ведомство начало, однако, с конца 80-х годов проводить мысль о новых духовно-учебных пенсиях из государственного казначейства, ссылаясь, между прочим, на долг государства, взявшего из синодальных капиталов, еще в отечественную, 1812 года, войну, несколько миллионов и не возвративших Св. Синоду этих сумм. В счет и погашение этого долга духовное ведомство и решилось просить государственные власти об увеличении духовно-учебных пенсий из государственного казначейства.

Мне пришлось близко стоять к этому делу, благодаря знакомству с директором Хозяйственного управления при Св. Синоде А. Г. Ильинским⁴⁷⁰, вице-директором этого управления П. И. Остроумовым⁴⁷¹ и начальником отделения С. В. Праведниковым⁴⁷². От них я узнавал о положении дела относительно наших пенсий. К счастью, все они по происхождению принадлежали к духовному миру, были питомцами наших духовных школ и потому сочувственно относились к моим речам. При нередких свиданиях с ними всячески убеждал их энергически взяться за наше дело и двинуть его. Мало того, в 1887 г. решился выступить с печатным словом. В «Церковном вестнике» напечатал две большие статьи «Об увеличении духовно-учебных пенсий». В этих статьях, собрав все данные для сравнения наших пенсий, академических, семинарских и училищных, с пенсиями университетскими, гимназическими и т. д., сопоставив весь этот цифровой материал, а также добытые из архива Синодального хозяйственного управления данные о количестве ежегодно (за последние три года) прибывающих пенсионеров по 4-м академиям, 55-ти духовным семинариям (относительно 182-х духовных училищ не удалось добыть), указал приблизительную вероятную цифру ежегодного на этот предмет расхода и в заключение просил наше духовное правительство «ходатайствовать, установленным порядком, об увеличении, из средств госуд. казначейства, на первый раз, хотя бы только академических пенсий, как находящихся в наиболее резком несоответствии с университетскими». Эти статьи, обстоятельно составленные, с большим цифровым материалом и выводами из него, представлены мной, в виде отдельного оттиска – брошюры, А. Г. Ильинскому и его товарищу по Хозяйственному управлению П. И. Остроумову.

Но сначала дело не ладилось. А. Г. Ильинский, более и ближе, чем кто-либо находившийся в курсе этого дела, главный по нему деятель, как начальник Хозяйственного управления при Св. Синоде, вполне сочувствовавший благоприятному его исходу, сначала, однако, признал неблаговременным начинать дело о наших пенсиях. Внимательно прочитав мою брошюру, он, впрочем, заметил, что даст мне знать, когда наступит благоприятный для того момент.

Долго, однако, пришлось ждать этого момента. Мои статьи напечатаны в 1887 г. Проходит четыре-пять лет, а дело не подвигается вперед. В эти несколько лет я продолжал пользоваться всяким случаем, чтобы о нем напомнить тем, кому следовало о том ведать. Даже раз, помнится в 1891 г., когда мне пришлось составлять и читать в торжественном собрании, 17 февраля, годовой отчет по академии, в заключение позволил себе заговорить о наших пенсиях, причем, каюсь, довольно искусственно притянул имя только что скончавшегосятогда профессора Казанской академии Порфирьева⁴⁷³, в особенности уважаемого К. П. Победоносцевым, – нарочно для последнего, чтобы тронуть и несколько пристыдить его. К. П. П-в также присутствовал в этот день на нашем акте⁴⁷⁴.

Наконец, в один поистине прекрасный день, вероятно в 1892 или в начале 1893 г., получаю от А. Г. Ильинского извещение, что дело налаживается, и – совет отправиться с моей брошюрой о пенсиях к начальнику отделения Хозяйственного управления С. В. Праведникову, которому поручено вести это дело. Впоследствии оказалось, что моя брошюра, по собственному С. В. Пр-ва признанию, была далеко ему небесполезна при составлении проекта и объяснительной к нему записке, весьма значительно облегчила и очень ускорила его работу.

Вместе с тем я счел нужным, уже по собственной инициативе, явиться со своей брошюрой к митрополиту Иоанникию, тогда уже Киевскому, известному энергическому деятелю по материальному обеспечению духовенства, и к некоторым другим членам Св. Синода, а также к директору канцелярии обер-прокурора Св. Синода И.А. Ненарокомову⁴⁷⁵, имевшему немалый вес и значение у К. П. Победоносцева. Сделал это с целью заручиться их содействием при выработке проекта новых академических пенсий и при обсуждении нового о них положения. Все эти лица отнеслись сочувственно к моим хлопотам. Митрополит Иоанникий принял меня, по обычаю, сухо (издавна, еще со студенчества, не был я его любимцем), но также не отказал в своем содействии, а после, как слышно было, даже торжествовал на академическом обеде в Киеве, по случаю благополучного исхода дела о наших пенсиях.

В духовном ведомстве, наконец, все благополучно прошло, и дело о наших новых пенсиях перешло в Государственный совет. Опасались мы, как бы не встретилось там каких-либо затруднений и не затормозилось наше дело. Но, к счастью, и там оно также прошло. И велика была наша радость, когда получена была первая о том весть от одного моего знакомого, служившего в Государственном совете (помощника статс-секретаря Государственного совета, П. Е. Татаринова, жившего в одном со мной доме), которого я просил последить за ходом нашего дела. На радостях, в тот же день написал маленькую заметку для помещения в «Церковный вестник», рискуя заслужить от своего знакомого упрек в нарушении канцелярской тайны.

Во всех этих хлопотах у меня, как одного из ближайших кандидатов на отставку, было, конечно, немало чисто эгоистических побуждений, но не должен отказать себе и в благородных мотивах. Никогда не забуду того впечатления, какое произвел на меня больной, умирающий, глубоко почитаемый сослуживец, профессор М. О. Коялович. «Нужно бы, – говорил он со слезами на глазах, – выйти в отставку. Ох как нужно. Но не могу. Чем я буду жить? Ведь квартиры нанять при 1100 рублях (тогдашней пенсии) не в состоянии. Пришлось бы жить в меблированных комнатах или гостинице, занимая какую-нибудь комнатку». К великому сожалению, он так и не дождался новой пенсии, скончавшись в 1891 году. Ей воспользовались: в 1894 – М.И. Каринский, в 1895 – Е.И. Ловягин, 1896 – я и в 1897 – Ф.Г. Елеонский.

Выход в отставку после 33-летней академической службы (1863–1896). Давно подумывал я об отставке. Не то чтобы не чувствовал сил продолжать службу, но немало было причин для охлаждения и разочарования. Главная из них – недовольство общим складом тогдашней академической жизни по уставу 1884 г. Были и другие, частные, причины, вроде неприятностей по поводу истории с диссертацией Е. П. Аквилонова. Но не будь новой пенсии, все-таки пришлось бы еще служить долгие годы, до полного истощения сил, и думать то же самое, что думал и говорил М. О. Коялович перед его кончиною. По поводу заявленного мной еще в 1895 г. намерения слышалось со стороны сослуживцев много упреков за слишком раннее, как говорили тогда, оставление службы, но были голоса, правда очень немногие, и в пользу моего решения. Так, например, незабвенный профессор В. В. Болотов признал меня счастливым, что могу выйти в отставку, и даже как-то, в разговоре со мной, выразил сожаление, что и сам не может сделать того же, так как не выслужил пенсии. Это мнение человека, всю жизнь безраздельно отдавшего родной академии, необычайного подвижника науки, очень знаменательно.

Еще за год до отставки, в 1895 г., я озаботился избрать и подготовить себе преемника по кафедре, в лице одного из самых лучших, окончивших в этом году курс студентов, П. И. Лепорского, – в настоящее время уже почтенного профессора нашей академии и Историко-филологического института, протоиерея и настоятеля Петроградской церкви Воскресения Христова на крови.

Последнюю мою лекцию в академии, в апреле 1896 г., закончил следующим прощальным обращением к своим слушателям, студентам IV курса, тогдашним выпускным. Указав на главную цель и задачу всех своих чтений – оживление, возбуждение и углубление богословской мысли, на прежнюю широкую постановку чтений при действии устава 1869 г. и на изменение, сокращение объема курса после 1884 г., в заключение сказал: «При полном сознании больших пробелов в наших чтениях последних лет, – в смысле недостатка подробного обоснования догматических положений на данных Св. Писания и церковного Предания, – во избежание крайней растянутости, прерывистости в систематическом изложении – утешаем себя, однако, мыслью, что наши труды не совсем, быть может, пропадут в отношении к некоторому развитию, оживлению и углублению богословской мысли в вас, будущих деятелях на поприще духовного просвещения. Будущее принадлежит вам, и вы будете потом заправителями нашей религиозной мысли и жизни. И дай Бог, чтобы вы не оказались косными и скудными богословскою мыслию. Если это наше желание сбудется, тогда можно будет сказать, что наши чтения не пропали для вас даром. Есть некоторое сходство в вашем и моем положении. И вы, и я вскоре оставляем нашу дорогую академию. Пожелаем себе взаимно всего самого лучшего. Позвольте пожелать вам, выходящим на поприще служения Церкви и отечеству, честной и энергической деятельности. А мне, тоже выходящему, но уже с поприща общественного служения, пожелайте употребить остаток сил, на покое, на то же дело, которым я занимался здесь, на этой академической кафедре, почти три десятилетия (29 лет)». – Последние слова я произнес в сильном волнении, дрогнувшим голосом и со слезами на глазах. Мое волнение сообщилось и моим слушателям, и они проводили меня громкими, продолжительными аплодисментами.

Так закончилась моя служба в академии. Во время экзаменов еще исполнял свои обязанности. Официально числюсь в отставке с 1 июня 1896 г. (приказ последовал 22 июня 1896 г.).