IV. В Московской духовной академии – начало службы (1863–1867)

Из многомятежного Петербурга и от волнений Петербургской академии суждено было мне переселиться в Троице-Сергиев Посад, в тихую обитель преп. Сергия, в находившуюся под его покровом Московскую академию. В ней витали: дух Филарета, митрополита Московского, громадная ученость, необыкновенная сердечность и отеческая доброта тогдашнего идеального ее ректора, протоиерея А. В. Горского, традиции знаменитого ее профессора-философа, протоиерея Ф. А. Голубинского, и патриарха академической корпорации, составлявшего ее душу, соединявшего ее во единое братство, первенца I ее курса, протоиерея П. С. Делицына. Словом, попал я в совершенно особое царство, нисколько не похожее на ту среду, в которой провел четыре года своего студенчества.

Назначение мое в Московскую академию представляло весьма редкий, всего второй в ее истории, Филаретовского периода, случай, когда посылался в нее воспитанник другой академии²⁴⁵. Первый случай – назначение в 1839 г., на кафедру словесности, 2-го магистра XIII курса (1839) Петербургской академии Е. В. Амфитеатрова (товарища моего наставника, К. И. Лучицкого), родственника митрополита Киевского Филарета (Амфитеатрова). Вызов в 1863 г. из Петербургской академии двух воспитанников в Московскую для занятия двух ее кафедр (патристики и церковной археологии) был, вероятно, со стороны митрополита Филарета (без которого не делалось в академии ничего самого маловажного) отплатою Петербургской академии за ее вызов московского воспитанника XXII курса (1860 г., 2-го магистра этого курса) А. М. Иванцова-Платонова, для занятия в ней кафедры новой церковной истории. А что Московская академия просила прислать, вместо одного, двух воспитанников, это походило на отплату за любезность сугубою любезностью. Митрополит Филарет, когда хотел, умел быть таким. Не было ли, однако, у него и какого-нибудь другого умысла? В 1861 г. он разбирал наше октябрьское (4 октября) дело и отнесся к нам крайне снисходительно. И вдруг из этого самого курса октябристов (если только он не забыл нашей истории) вызывает в свою академию, да еще не одного, а двух воспитанников, и при том без всякой настоятельной нужды²⁴⁶.

Охотно ехал я в Московскую академию. Она выдавалась тогда из ряда других наших духовных академий своей солидной ученостью. О Киевской у нас составилось почему-то представление, как о не особенно симпатичной, проникнутой иезуитским духом, о молодой Казанской – как приближающейся по типу к Петербургской. Московская обрисовывалась как строго ученое царство, Филаретовского закала, своего рода русский Оксфорд, как ее называли иностранцы, посещавшие Россию.

Правда, о ней в Петербурге слышались не совсем приятные отзывы, как о царстве, полном гордого сознания своего превосходства перед другими академиями и нетерпимости ко всему, что вышло не из нее, почему мне приходилось выслушивать советы отказаться от назначения в нее²⁴⁷. Несмотря, однако, на такие охлаждающие отзывы о месте моей будущей службы, я нимало не поколебался в своем решении отправиться на место своего назначения. Слишком сильно было во мне желание попробовать свои силы на академической кафедре. И потому, собрав свои пожитки, в том числе полный академический постельный прибор, считавшийся собственностью каждого студента, получив прогоны и, кажется, еще 50 р. на первоначальное обзаведение, 4 декабря 1863 г. отправился в Москву, а оттуда уже, по железной, недавно открытой дороге, в Троице-Сергиев Посад. Приехал туда утром, 6 декабря, в Николин день, остановился в старой монастырской гостинице и немедленно отправился к своему земляку, тогдашнему инспектору архимандриту Михаилу (Лузину). О. Михаила никогда прежде не видал, а знал только по слухам, да по сохранившемуся в нашем семействе сведению, что он был другом одного из моих дядей, товарища его по семинарии (Петра Г. Елеонского). Не имея ни одного знакомства в академии, счел за лучшее явиться прежде всего именно к нему, как к земляку, в надежде, что он поможет мне ориентироваться в совершенно незнакомом месте и в новой обстановке. Пришел к нему рано утром, около девяти-десяти часов. О. Михаил, по легкому нездоровью, в этот день не служил и был очень рад приехавшему земляку. Среди разговоров о Нижнем, Петербурге и Московской академии он чуть не с первых слов выразил сожаление о кончине за несколько дней тому назад (30 ноября 1863 г.) старейшего из всех профессоров, протоиерея П. С. Делицына. Вот что он сказал мне. «Вы приехали в тяжелую для всего нашего академического братства годину. Всего три дня тому назад мы опустили в могилу нашего патриарха, человека, который соединял всех нас воедино. Мы потеряли душу нашей академической корпорации. Что будет теперь с нами не знаю. Думаю, что наступит разделение, и прежнего единодушия не будет». Слова моего достопочтенного собеседника, к несчастью, сбылись!

Среди таких разговоров прошло часа два-три, окончилась литургия, и о. Михаил напомнил мне, что нужно явиться к начальнику академии, «высокопочтенному и всеми нами глубокоуважаемому, нашему общему наставнику и руководителю, о. ректору, протоиерею А. В. Горскому». Сделать это тем более удобно теперь же, прибавил он, что вы застанете у него всю академическую корпорацию и с нею познакомитесь. У нас существует обычай посещать о. ректора во все праздничные и воскресные дни после литургии. Устрояется у него по этому случаю некое утешение братии – небольшая закуска. Но среди разговоров мы не заметили, что пропустили времени более надлежащего, и когда я явился к о. ректору, оказалось, что все его посетители уже разошлись по домам и оставался только один – бакалавр физики Д.Ф. Голубинский, сын покойного философа Ф.А. Голубинского. Обладавший завидным аппетитом, он доканчивал оставшееся от предложенного на закуску. Более чем скромно одетый и далеко не представительной наружности, этот, единственный в тот момент представитель академической корпорации заставил меня задать себе вопрос: неужели все здешние профессоры такие оригиналы? О. ректор А. В. Горский, видной наружности, убеленный сединами старец, с очень симпатичным лицом, глубокими, задумчивыми, куда-то вдаль смотрящими глазами, принял меня с распростертыми объятиями, со свойственной ему сердечностью и предложил мне также закусить, причем, наливая рюмку какого-то виноградного вина, с милой шутливостью прибавил: «Приступите же к исполнению своих обязанностей». Так оригинально начал я службу в Московской академии!

Еще прежде представления о. ректору, о. Михаил простер свою любезность ко мне до того, что уговорил меня перейти к нему из гостиницы со всем моим багажом и временно у него поселиться. После обеда, несмотря на легкое нездоровье, он повез меня вечером на так называемый «казенный двор» (обычное неофициальное название), или в «замонастырский академический дом» (официальное – см. в «Истории Московской духовной академии 1814–1870 гг.» С. К. Смирнова), где в принадлежавших академии двух деревянных домах занимали квартиры семейные профессоры. В большом доме жили: семейство только что скончавшегося профессора П. С. Делицына, два его сына, уже взрослые и даже служившие в Вифанской семинарии наставниками (Петр Петрович – 18-й магистр XVI курса, и Димитрий Петрович – 14-й магистр XIX курса Московской академии), и экстраординарный профессор священник Ф.А. Сергиевский. В малом доме: экстраординарный профессор А. Ф. Лавров († архиепископ Литовский Алексий) и бакалавр П. И. Горский – холостой (но у него жила его мать). Перед тем как отправиться туда о. Михаил сказал мне: «Хочу познакомить вас с первенцем моего академического курса А. Ф. Лавровым. Он человек семейный. Жена его Мария Николаевна очень симпатичная дама, есть у него и дочка – Саша». Приняли меня очень приветливо, но глядели на меня, что называется, во все глаза, стараясь распознать, что за птица прилетела к ним из Петербурга. Сейчас же, как только мы явились к А. Ф. Лаврову, к нам присоединился его визави по квартире, бакалавр П. И. Горский, однофамилец, но не родственник А. В. Горского, отличавшийся более всех своих сослуживцев любопытством, хотя и другие, в большей или меньшей степени, не были чужды этого недостатка захолустных провинциальных городов и местечек. Он в особенности испытующе посматривал на меня для того, чтобы на другой день разнести по Посаду весть о новоприезжем из Петербурга бакалавре и поделиться своими впечатлениями от нового знакомства. Крайняя монотонность жизни академической корпорации, совершенное отсутствие разнообразия впечатлений в кругу обыденной жизни делали совершенно естественными и понятными подобные проявления житейской любознательности. В силу таких обстоятельств мне суждено было сделаться на несколько дней героем, или, как теперь выражаются, гвоздем декабрьского сезона 1863 г. в Московской академии. А встретили меня там вначале, как потом оказалось, с большим предубеждением и подозрением. Впоследствии, когда познакомились поближе, некоторые из наиболее близких ко мне сослуживцев признались, что, питая предубеждение против петербуржцев, они думали, что в моем лице приехал к ним из Петербурга «хлыщ», но теперь в этом разубедились. О том же предубеждении москвичей против петербуржцев говорили мне потом протоиерей Ф.А. Сергиевский, профессор Московского университета и протоиерей П. А. Преображенский, воспитанники Петербургской академии. П.А. Преображенский сказал мне раз, уже долго спустя, при встрече на годичном акте Петербургской академии: «Нас, петербуржцев, в Москве ведь не любят», и прибавил, обращаясь ко мне: «Хорошо, что вы поддержали честь нашей Петербургской академии».

Вскоре водворили меня в одну из квартир профессорского или, как мы называли его, бакалаврского корпуса, примыкавшего к главному корпусу, или «чертогам», где были вверху квартира ректора и зал собрания, а внизу – жилые комнаты и спальни студентов старшего курса (младшего – были в инспекторском корпусе). Все бакалаврские квартиры были почти совершенно одинаковы по размерам и расположению комнат, различаясь только большей или меньшей уютностью, зависевшей, впрочем, от их обитателей, да еще тем, на какую сторону выходили их окна: на северную, обращенную к зданиям академической библиотеки и больницы, или южную, выходившую в академический садик. На северную выходили только две квартиры: та, в которой поселили меня, – ближайшая к главному зданию, и на противоположном конце коридора – квартира бакалавра Е. Е. Голубинского. Другие части этой стороны были заняты входной лестницей, служительской комнатой и редакционной. На южной стороне были лучшие квартиры: против моей – бакалавра П. М. Хупотского, и далее по коридору, квартиры – бакалавра Н. К. Соколова, бакалавра В. Н. Потапова и экстраординарного профессора Н. И. Субботина. Самыми лучшими были квартиры этих последних – по обстановке и потому, что были оклеены обоями, а не выкрашены светло-голубой клеевой краской, как все остальные.

Квартира моя состояла из трех комнат и была обставлена в достаточном количестве казенной мебелью. Были диван, кресла, стулья, обитые зеленого цвета клеенкой, столы, письменный и для гостиной, шкаф для книг, железная кровать и даже ширмы для спальни. Все эти предметы, не отличаясь изяществом отделки, были сделаны прочно и способны были долго служить, переходя от одного лица к другому.

Всем моим коллегам счел долгом сделать, конечно, визиты, и прежде всего вышеупомянутым моим сожителям по коридору, а потом и другим, жившим в разных местах: ординарным профессорам Е. В. Амфитеатрову – в своем доме, П. С. Казанскому – в инспекторском корпусе (против квартиры инспектора архимандрита Михаила, который называл его в шутку своим супостатом)²⁴⁸, С. К. Смирнову – в квартире близ «казенного двора», В. Д. Кудрявцеву – в доме Е. В. Амфитеатрова, экстраординарному профессору Ф.А. Сергиевскому – на «казенном дворе», бакалавру Д. Ф. Голубинскому – на квартире вблизи «казенного двора». Экстраординарному профессору А. Ф. Лаврову и бакалавру П. И. Горскому были сделаны такие визиты, хотя я уже был у них в первый день моего приезда в Посад.

На святках о. ректор повез меня в Москву для представления митрополиту Филарету. Условились встретиться у Преосв. Саввы (Тихомирова)²⁴⁹, – бывшего, перед А. В. Горским, ректором Московской академии, а в то время московского викария, жившего в одном из московских монастырей, – чтобы оттуда отправиться к митрополиту. Был какой-то праздничный день, Преосв. Савва служил, и после литургии я явился в его покои. Здесь меня, не привыкшего к церемониалу московских архиерейских приемов, поразила торжественность приема посетителей московским викарием. В Петербурге викарные епископы держали себя гораздо проще. От Преосв. Саввы мы с о. ректором отправились к митрополиту Филарету. Принял он меня благосклонно, задав обычные вопросы и выразив также обычные пожелания и надежду относительно успешности предстоявшей моей службы. Ничего особенного он не сказал, но таково было обаяние этой необыкновенной личности, что все сказанное им казалось очень умным. Как вначале, так и в заключение представления последовал наш общий с о. ректором земной поклон владыке. Так обычно кланялись ему тогда в Москве все, не только духовные, но и светские лица. Когда митрополит Филарет приезжал в Сергиев Посад и представлялась ему академическая корпорация, все поголовно падали пред ним ниц, в начале и в конце представления.

Во время моего приезда в академию, 6 декабря, чтение лекций прекратилось, наступили рождественские экзамены. Лекции начались после святок. Когда наступило это время, А. В. Горский сам ввел меня в аудиторию старшего, XXIV, курса (1860–1864) и по этому случаю сказал небольшую речь. Помнится, он рекомендовал моим будущим слушателям быть внимательными к изучению православного богослужения, которое представляет «цвет и плод» древа жизни Церкви Христовой. Сказав эту речь, он оставил класс и на первой моей лекции не присутствовал.

Начал я чтения по церковной археологии с общего обозрения истории развития христианского богослужения, затем перешел к краткому обозрению литературы предмета, оживляя свои чтения и восполняя естественную их сухость и отрывочность общими церковно-историческими обозрениями. Потом перешел к чтениям об обрядовой стороне важнейших церковных священнодействий, семи церковных таинств, согласно совету, данному мне моим бывшим профессором В. И. Долоцким. В этого рода чтениях я следовал, на первых порах, манере своего бывшего наставника, не задаваясь трудно исполнимой задачей (какой задался в следующие годы) – проследить историю постепенного образования чинопоследования таинств. Пришлось мне читать лекции оканчивающим XXIV курс (1860–1864) студентам в последнее полугодие их учения в академии²⁵⁰.

Кроме церковной археологии, мне пришлось читать еще гомилетику, или «церковное красноречие», как этот предмет назывался в Московской академии. А. Ф. Лавров († архиепископ Литовский Алексий) признался мне, что это он наградил меня этим предметом, который был до тех пор соединен с «церковным законоведением» и который ему был не по душе, в особенности потому, что приходилось читать студенческие проповеди, – занятие далеко не из интересных. В первое полугодие моей службы к чтениям по этому предмету я не приступал, отложив их на один из следующих двух лет курса XXV.

Мои сослуживцы на первых же порах сообщили мне, что у них в академии лекции не пользуются вниманием студентов, не то что, как они слышали, в Петербургской, поэтому советовали не особенно заботиться о составлении и отделке лекций, а изучать предмет для себя. Кроме того, грозили мне так называемым «первым выстрелом», на публичном экзамене, от митрополита Филарета, который имел обычай смирять гордость молодых бакалавров, немилосердно обрывая их и раздавая им очень нелестные комплименты, до дурака включительно²⁵¹. Из слышанных мной рассказов оказалось, однако, что подобных комплиментов, по временам, удостаивались от владыки даже и старшие заслуженные профессоры, вроде протоиерея Ф. А. Голубинского²⁵².

Пророчество о «первом выстреле» не сбылось. Ни первого и никакого выстрела от митрополита Филарета мне не последовало. На публичных экзаменах по моему предмету ни в этот первый, ни в последующие годы он не присутствовал. Публичные экзамены в Московской академии продолжались два дня; первый день назначался для главных предметов, второй – для второстепенных, к числу которых относились церковная археология с церковным красноречием, церковное законоведением и некоторые другие. На первом экзамене всегда присутствовал сам митрополит, на втором, в мое время, – его викарий, Преосв. Савва. В виду возражений митрополита Филарета, на публичные экзамены избирались трактаты с большим разбором и осторожностью, по большей части бывшие уже не раз на испытании. И по моему предмету студенты откопали где-то тетрадки старых времен. Были известны по преданию и возражения, какие обыкновенно делал митрополит.

Оба дня публичных экзаменов заканчивались обедами для всех служащих в академии лиц, в первый день – у митрополита, во второй – у ректора. На эти обеды приглашались и начальство, и преподаватели Вифанской семинарии, в свою очередь приглашавшие и нас, академических преподавателей, также на свои обеды по случаю публичных экзаменов в семинарии. Эти празднества вносили немалое оживление в нашу монотонную жизнь. Митрополит Филарет на своих обедах держал себя довольно приветливо с академической братией и не стеснял нас своим присутствием, по крайней мере мы, молодежь, порядочно шумели на своем конце стола. У ректора на обеде он не присутствовал. В Вифанской семинарии проводили время еще приятнее, гуляли в Платоновских рощах и около Вифанских прудов и заходили после обеда к тогдашним вифанским преподавателям, из которых особенно выдавались: М. И. Каринский, впоследствии долголетний мой сослуживец по Петербургской академии, братья Делицыны, Петр и Димитрий Петровичи, и С. Линьков (6-й магистр XXIII курса 1862 г. Московской академии; У Симеон, епископ Минский). Первые трое отличались общительностью и гостеприимством. Всего чаще собирались у М. И. Каринского.

На летние каникулы 1864 г. на родину не ездил, в видах приготовления за это время к лекциям следующего учебного года – 1864/65-го.

50-летний юбилей Московской академии – 1 октября 1864 г.

Немного не застав 50-летний юбилей Петербургской академии, праздновавшийся (17 февраля 1859 г.) за 6 месяцев до моего в нее поступления (в августе того же 1859 г.), я имел зато редкое счастье участвовать в юбилейном торжестве Московской академии, 1 октября 1864 года.

В памяти осталось, однако, немногое. Как теперь вижу двух преклонных старцев, под руку вступающих в академический зал для торжественного заседания. Это были: митрополит Филарет и, как тогда говорили, его учитель, – архиепископ Евгений (Казанцев), бывший Ярославский, а в то время – управляющий московским Донским монастырем²⁵³. Он был тогда слепец, и потому-то митрополит Филарет вел его под руку. Помню речь ректора А. В. Горского и чтение исторической записки профессора С. К. Смирнова. Из приветствий очень живо помнится речь ректора Московского университета С. И. Баршева, бывшего воспитанника Московской академии²⁵⁴, произнесенная чрезвычайно громким, высокого тембра голосом. Несколько слов произнес также от себя и знаменитый наш историк С. М. Соловьев, бывший в составе депутации от Московского университета, поражавший своим цветущим здоровьем, несмотря на усиленные труды и выпуск ежегодно по одному тому истории. По поводу этих выпусков тогда острили, что у С. М. каждый год, вместе с очередным томом истории, появляется на свет и новый, также очередной, член семейства. Из остальных речей и приветствий помнятся: приветствия настоятеля московского, тогда кафедрального Архангельского собора (ныне придворный) протоиерея П. Е. Покровского († главный священник армии и флота)²⁵⁵ и делегата от С.-Петербургского университета – профессора протоиерея П. Полисадова²⁵⁶. Характерные фигуры их обращали на себя внимание, а о. протоиерей В. П. Полисадов, кроме того, выдавался еще своей живостью, общительностью и говорливостью. Заметно было, что за П. Е. Покровским ухаживали несколько более, чем за другими членами московского духовенства. Тогда говорили о каком-то значительном денежном пожертвовании, из его ли личных средств, или из сумм, собранных им у московского духовенства. Наконец, помнятся, хотя и не так живо, тов. обер-прокурора Св. Синода князь Н. Урусов, с его невзрачной фигурой, и затем – М. Н. Катков, И. С. Аксаков и Н. И. Гиляров-Платонов.

Здесь же, на акте, были объявлены, по случаю юбилея, и награды профессорам и бакалаврам академии. Денежные – профессорам П. С. Казанскому и В. Д. Кудрявцеву (по 500 р.), С. К. Смирнову и экстраординарному профессору священнику Ф. А. Сергиевскому (по 429 р.), бакалаврам – П. И. Горскому-Платонову, Н. К. Соколову, Евг. Евс. Голубинскому и П.М. Хупотскому (по 214 р.). Другого рода награды получили: бакалавры – Дм. Фед. Голубинский – звание ординарного профессора, В. Н. Потапов – экстраординарного профессора, бакалавр иеромонах Иоанн (Митропольский) – звание соборного иеромонаха московского Донского монастыря, бакалавр А.Л. Катанский – благословение Св. Синода, вместе с экономом академии иеромонахом Геронтием и внешними членами конференции (числом 6). В список награжденных не вошли: ректор А. В. Горский, инспектор архимандрит Михаил, ординарный профессор Е. В. Амфитеатров и экстраординарные профессоры Н. И. Субботин и А. Ф. Лавров. Все эти лица, за исключением Е. В. Амфитеатрова, не оказались в числе награжденных, вероятно, потому, что в предшествовавшие два года получили те или другие награды и для них не наступил еще срок (трехлетний) получения следующей очередной награды²⁵⁷. Оказался обойденным один, старейший после ректора, профессор Е. В. Амфитеатров. Но это произошло по совершенно не зависевшим от учебного и вообще духовного начальства причинам²⁵⁸.

Юбилейный обед был, сколько помнится, в помещении конференции, где находится монументальная, из старинных изразцов, печь (вероятно, она сохранилась доныне). Речей не помню.

Два учебных года – 1864/65 и 1865/66 – были годами усиленных моих трудов по изучению предметов преподавания, в особенности церковной археологии.

Громадную пользу при этом принесли мне указания незабвенным о. А. В. Горским источников и пособий для изучения разных отделов этой науки. При начале каждого нового отдела я неизменно отправлялся к многоученому своему ректору, который с видимым удовольствием принимал эти мои посещения. Встречая меня сначала с некоторой напускной, не свойственной ему, ректорской важностью, затем, когда заходила речь о книгах, совершенно преображался, видимо забывал, что он ректор, а перед ним – младший из бакалавров, лазил под диваны и кресла, доставая оттуда нужные книги, и нагружал меня ими, обыкновенно в большом количестве. Причем никогда, однако, не указывал, где что взять и в каком именно отношении важно то или другое сочинение, предоставляя мне самому разбираться в груде полученных книг. В одном только можно было быть уверенным, что уносишь с собою всё, что в тогдашней литературе было самого лучшего, важного и новейшего. Считаю нелишним еще прибавить, что библиотека Московской академии была чрезвычайно богата (гораздо богаче, чем библиотека Петербургской) книгами по церковной истории вообще и церковной археологии в частности, да, кажется, и по другим предметам академического курса. Здесь сказалось также влияние профессора А. В. Горского, в его двадцатилетнее библиотекарство (1842–1862).

Начал и на сей раз с церковных таинств, но при этом задался другой, несравненно более трудной, чем в первое полугодие (с января 1864 г.), задачей, именно – проследить историю постепенного образования литургической стороны семи церковных таинств в нашей православной восточной Церкви. Трудность выполнения такой задачи обусловливалась как отсутствием в литературе пособий, преследовавших эту цель, так и крайней отрывочностью, с одной стороны, и скудностью материала, с другой, – для связного и последовательного изображения исторической судьбы каждого из чинопоследований церковных таинств. Для первых веков имелось, правда, достаточно материала в трудах западных протестантских и римско-католических литургистов (Бингама, Августи и Бинтерима)²⁵⁹, но этот материал был сырой, разбитый на рубрики, и требовалось немало труда и искусства, чтобы из этой мозаики составить нечто цельное, а для истории православного восточного обряда, начиная с V–VI веков, не оказывалось и такого материала, и тут уже приходилось по крупицам самому собирать исторические данные, сюда относящиеся. В том и другом отношениях, особенно в последнем, незаменимую помощь оказал А. В. Горский рекомендацией различных ученых трудов. Так, для истории литургии и других важнейших священнодействий усиленно рекомендовал труд Гоара (Евхологион), и, в частности, для выяснения схемы литургии, в первоначальной стадии ее развития, сочинение Бунзена – Hyppolitus und seine Zeit – и труд Людольфа (Historia Aetiopica – XVII в., – она также была у меня в руках), на котором этот ученый (Бунзен) построил свою гипотезу о древнейшей схеме литургии, затем труды Ренодота (Liturgiarum orientalium collectio) и Даниеля (Codex liturgicus – важный для сравнения всех литургий, восточных и западных, древних и новых) и несколько других сочинений, менее капитальных. Для истории литургической стороны таинств в последующее, с V–VI веков, время огромное значение имел для меня последний том «Описания рукописей Московской Синодальной библиотеки», данный мне незабвенным А. В. Горским – в корректурных листах (тогда этот том только еще печатался). Этот том содержал поистине богатую сокровищницу драгоценных указаний на то, что в православном восточном обряде явилось с XI–XII веков и чего не было до того времени. Правда, им не восполнялась огромная пустота, недостаток исторических данных для промежуточного периода между V, VI и XI и XII веками. Тут уже приходилось прибегать по большей части к догадкам, вероятным предположениям, пробавляясь теми крупицами фактов, которые можно было находить или в творениях отцов и писателей Церкви, или в трудах римско-католических ученых, вроде Бинтерима, в тех случаях, когда наш православный восточный обряд совпадал со средневековым римским. Из нашей отечественной литературы очень полезными были труды архиепископа Филарета (Гумилевского) по патрологии («Историческое учение об отцах Церкви»), в особенности же – «Исторический обзор песнопевцев и песнопений греческой Церкви» и издание С.-Петербургской академии – «Писания св. отцов и учителей Церкви, относящиеся к истолкованию православного богослужения». О характере моих чтений по этому отделу церковной археологии можно судить по напечатанным мной впоследствии статьям: «Очерк истории литургии нашей православной Церкви» («Христ. чтение», 1868), «К истории литургической стороны таинства брака» («Христ. чтение», 1880) и «Очерк истории обрядовой стороны таинства елеосвящения» («Христ. чтение», 1880). В основе этих статей лежат прежние московские мои лекции, правда со значительной их переработкой и дополнением.

Ту же задачу преследовал и того же, в сущности, метода держался в своих чтениях и по другим отделам литургики, то есть стремился представить исторический очерк постепенного развития различных частей и сторон православного восточного богослужебного обряда, как ни трудно было подчас удовлетворить такого рода целям и задачам. Вдобавок, всегда по возможности старался проводить параллель между восточным и западным (римским, англиканским и лютеранским) обрядами, по большей части в окончательно уже сложившемся их виде, по временам только входя в исследование исторической судьбы некоторых частностей западного обряда.

Покончив с отделом о семи церковных таинствах, перешел к отделу о храме, как месте общественного богослужения, рассматривая его с двух сторон: со стороны внешнего его вида – архитектурной и со стороны внутреннего его устройства, расположения и назначения его частей.

В первом отношении, – после трактата о домашних церквах и катакомбах первых христиан и древних базиликах, – должен был пуститься в область архитектуры, изучать различные ее стили, начиная с ассирийско-вавилонского, египетского, древнегреческого и древнеримского, продолжая византийским, переходным к готическому (ломбардо-флорентийским), средневековым готическим, романским и оканчивая древнерусским, постройками деревянных церквей в древней России и каменных, разных смешанных стилей, церквей на Руси – в Киеве, Новгороде, Владимире-на-Клязьме, Москве и других городах. При этом под руками оказалось, благодаря, конечно, тому же А. В. Горскому, всё, что было тогда самого лучшего и даже редкого и дорогого по этой части. Для изучения базилик было сочинение Цестермана – Die antiquen und christl. Basiliken, для изучения стилей ассиро-вавилонского и египетского – редкое и очень дорогое издание наполеоновской экспедиции в Египет – Description de l'Egypte (t. 1–26)²⁶⁰, для древнегреческого, римского, готического и романского стилей – несколько руководств по церковной археологии на французском языке (под церковной археологией у французов разумелась исключительно архитектурная археология), для византийского стиля – Зальценберга – Altchristliche Baudenkmale von Constantinopel VI–XII Jahrh.), для русских храмов – труды графа Строганова («Дмитриевский собор во Владимире»), Снегирева («Москва», «Памятники московских древностей»), Мартынова («Памятники московских древностей»), сборники материалов Севастьянова и некоторые другие.

По истории внутреннего расположения частей храма находились данные отчасти в западных археологических трудах Бингама, Августи, Бинтерима и др., отчасти – в наших отечественных исследованиях. Из последних в особенности важную услугу оказало сочинение Филимонова – «Церковь св. Николая на Липне», для решения вопроса об алтарных преградах, русском иконостасе.

Отдел о церковной иконографии начал с катакомбных символических изображений, пользуясь, главным образом, трудом Ажинкура («Histoire de l'art) и отчасти Мартиньи (Dictionnaire d'antiqu. chret.) и статьями русских духовных журналов («Христ. чтение», 1864 – «Катакомбы», «Дух. вестник», 1864, июнь, и др.), потом перешел к византийскому иконописанию, причем имел под руками «Менологий императора Василия Македонянина» (какое-то очень старинное издание) и Дидро – об афонских иконописцах XII в. Didrot – Manuel d'iconographie greque et latin²⁶¹. Для ознакомления с русским иконописанием пользовался трудами Ф. И. Буслаева («О русском иконописном подлиннике» – в очерках, «Общие понятия о русском иконописании» – в «Сборнике общ. древнерусского искусства»), И.П. Сахарова («О русском иконописании» – 1 и 2 вып.), «Древности и символика Киево-Софийского собора» (Творения св. отцов, 1859) и др. В конце этого отдела представил характеристику византийской религиозной живописи, нашей древнерусской иконописи, с ее различными школами до суздальской включительно, наконец западной итальянской, оказавшей влияние через Новгород и Псков и на старую московскую живопись (в XVI в. – дело дьяка Висковатого). В заключение, воспользовавшись очень интересной статьей в одном немецком сочинении, дал очерк развития всей вообще западной живописи, не только религиозной, но и светской, в связи с возвышением или упадком религиозности – или возвышавшейся до недосягаемой высоты (век Рафаэля, Микеланджело и др.), или постепенно падавшей до очень низкого уровня, как и в переживаемое нами время.

В отделе о священных одеждах и сосудах, прежде всего, решался вопрос: были ли богослужебные одежды первых веков христианства вообще отличны от обыкновенных одежд и не были ли они заимствованы от одежд, употреблявшихся в ветхозаветной Церкви. Для решения этого вопроса пользовался очень хорошей статьей Гефеле (Beitrage zur Kirchengesch., Archeol. und Liturgik, 1864), затем, в частности, трактовал об одеждах диаконских, священнических и архиерейских – с определением сравнительной их древности. Окончательный результат: древнейшие священные одежды: подризник с его видоизменением стихарем, фелонь, орарь с епитрахилью и омофор. Из позднейших ранее других явилась митра, позднее – саккос, палица, панагия и, наконец, набедренник (особенность нашей русской Церкви). Кроме западных археологических трудов пользовался, между прочим, «Обозрением Московской патриаршей ризницы» – Преосв. Саввы, где встречается немало ценных исторических и археологических замечаний. – В отделе о священных сосудах трактовалось, прежде всего, о сосудах, употребляемых при совершении таинства Евхаристии: потире («Древности» в «Трудах Московского археологического общества», 1865), дискосе, звездице, лжице, копье, дарохранительнице, а потом и о других священных сосудах и принадлежностях богослужения. Пособия были те же, что и для трактата о священных одеждах. В заключение трактата о священных одеждах и сосудах проводилась параллель между тем, что сохранено от древних времен нашей православной Церковью и что есть в римской Церкви и осталось в англиканстве и лютеранстве.

Чтения по церковной археологии заканчивались обширным отделом о временах богослужения в круге годичном, седмичном и суточном. Начинал с круга годичного, продолжал – седмичным и оканчивал суточным. В годичном круге, около великих праздников Пасхи, Пятидесятницы и Богоявления Господня, с Рождеством Христовым, как около трех центров, группируются все праздники и посты года, а потому и рассматривались они как части трех циклов: Пасхи, Пятидесятницы и Рождества Христова. Начинал с цикла пасхального, переходил к циклу Пятидесятницы и заканчивал циклом Рождества Христова. Вместе с историей праздников и постов, группировавшихся около этих центров, занимался историей пасхалии, календаря, месячной минеи и триоди постной и цветной. Что касается круга седмичного богослужения, то после решения вопроса о том, откуда и когда явилось деление года не только на месяцы, но и на недели, трактовалось о характерных чертах и особенностях богослужения в различные дни недели. В связи с этим трактатом сообщались сведения об октоихе. Суточное богослужение сформировалось в окончательном виде в древних восточных монастырях, а потому вместе с трактатом в различных частях его (повечерии, вечерне, полунощнице, утрене, всенощном, часах и литургии) сообщались сведения о трудах по этой части Василия Великого и об уставах иерусалимском и студийском. Этот важный отдел литургики (разумеем весь отдел о временах богослужения и различных церковных службах и богослужебных книгах) был тогда очень мало разработан в нашей литературе. Разработка его весьма значительно подвинулась вперед впоследствии, благодаря солидным трудам профессоров: И. Д. Мансветова (моего преемника по кафедре церковной археологии), А.А. Дмитриевского (киевского профессора) и Н.Ф. Красносельцева (казанского профессора; † профессор Новороссийского университета). Приходилось по частям отовсюду собирать исторические данные, относящиеся к указанным предметам и вопросам. Много помогало известное сочинение протоиерея Дебольского «Дни богослужения», но далеко не удовлетворяло всем научным запросам по части исторических сведений. Для истории праздников находились пособия в отечественной литературе, в статьях «Творений св. отцов» (1857 г. XVI – праздник Пятидесятницы, 1858 г. XVII – праздник Вознесения Господня). Для истории праздника Рождества Христова было в руках весьма хорошее сочинение берлинского профессора Касселя – Weihnachten, Ursprung, Brauche und Aberglauden, 1856. Для истории постов – диссертация, изданная при Московской академии (точного заглавия не помню). Для истории пасхалии, календарей, начале нового года и т. п. – труд Араго, посвященный изложению популярной астрономии.

Вообще, для всех моих лекций по церковной археологии старался собирать данные отовсюду, не только из духовных журналов, но и из светских. Чего из всех моих предположений осуществить мне не удалось, это составить очерк истории церковного пения вообще и у нас, в нашей отечественной Церкви, в частности. В этом случае помешало мне совершенное отсутствие музыкального образования и даже природная к нему неспособность, и потому пришлось ограничиться только краткими замечаниями по этому предмету, хотя под руками были уже некоторые материалы для более обстоятельного очерка истории церковного пения²⁶².

Соединенному с церковной археологией предмету – гомилетике, или (как она называлась в Московской академии) «церковному красноречию», посвящал гораздо менее внимания, уделяя этому предмету не более ¼ всего двухгодичного курса, читал гомилетику в течение одной половины года, в первую его треть, до Рождества Христова. Этого рода чтения имели также характер исторический, а не теоретический. Они состояли из очерков истории церковной проповеди, начиная с первых веков христианства. Для истории древнейшего ее периода, до V в., прекрасным пособием был известный труд Паниля – Pragmat. Gesch. der christl. Bereds. Для очерков дальнейших периодов – с V по X век, средневекового и на протестантском и римско-католическом Западе (о знаменитых французских проповедниках – Боссюэте, Бурдалу, Фенелоне и Массильоне) – различные менее выдающиеся пособия. Впрочем, нужно признаться, эти очерки имели довольно общий, поверхностный характер. Истории же нашей отечественной проповеди не коснулся вовсе, спеша перейти к любимым своим занятиям по церковной археологии. Лекции по гомилетике читал только один раз за все время службы в Московской академии, XXV ее курсу (1862–1866).

Лекции свои читал, а не говорил, не надеясь на небогатый свой дар слова и опасаясь природной застенчивости и конфузливости.

Мои идеалы академического профессора совершенно расходились с идеалами сослуживцев, которые, как замечено уже выше, советовали больше всего заниматься изучением предмета для себя и обращать поменьше внимания на составление лекций, не посещаемых студентами. Мне же хотелось, вместе с серьезным изучением церковной археологии, иметь у себя поболее и внимательных слушателей, и, в конце концов, мне удалось до некоторой степени достигнуть желаемого. Студенты посещали мои лекции, правда, в умеренном количестве, но, во всяком случае, моя аудитория никогда не была пуста. Всего более бывало слушателей при начале каждого отдела и постепенно уменьшалось к его концу. Мои слушатели заметили мое усердие и даже однажды поручили одному из своих товарищей, посещавшему меня, сказать мне: «Зачем вы так усердно занимаетесь составлением лекций, они у нас мало посещаются и ценятся. Ведь если бы Ангел пришел к нам с неба и начал читать нам лекции, на первых порах мы бы, конечно, его послушали, сказали бы, что его лекции прекрасны, а потом... все-таки перестали бы ходить к нему». Но на меня не особенно подействовало и это предупреждение студентов, и я продолжал вести свое дело по-прежнему. Результатом было крайнее мое переутомление в двухлетний учебный курс 1864–1866 гг., но зато моя репутация, как хорошего лектора, прочно утвердилась между студентами, что и выразилось раз в лестных по моему адресу надписях в классном журнале²⁶³ и аплодисментами на одной из лекций²⁶⁴.

Нельзя сказать, чтобы студенты мало занимались. Они много читали серьезных научных книг; но особенно много времени употребляли на составление сочинений. Замечательно, как они держали себя на экзаменах. С поразительным спокойствием, нимало не беспокоясь относительно удовлетворительного ответа на вопросы. Кто мало знал, тот прямо так и заявлял, что он не может ничего сказать на известный билет (экзамены производились по билетам, как и в Петербургской академии), а когда к нему приставали, что не может быть, чтобы он не знал того или другого из общеизвестных фактов, неохотно отвечал кое-что, повторяя в заключение, что, в сущности, он все-таки ничего не знает. Вообще, от студенческих ответов получалось такое впечатление, как будто, присутствуя на экзаменах, студенты делают некоторое одолжение экзаменаторам, проявляют некую к ним любезность. Происходило это оттого, что экзаменским ответам придавалось в Московской академии еще меньшее значение, чем в Петербургской, можно сказать, – почти никакого. Кстати, экзамены по церковной археологии и гомилетике соединялись с экзаменом по каноническому праву, так что А. Ф. Лавров и А. Л. Катанский были один у другого ассистентами, а студенты отвечали – один – по одному предмету, другой – по другому. Председательствовал на этих экзаменах ректор, А. В. Горский. Жутко было мне, такому, так сказать, пигмею, выступать с результатами своих чтений перед таким колоссом науки богословской вообще и церковно-исторической в частности, как А. В. Горский, но о. ректор по своей деликатности и такту ни разу не дал мне почувствовать громадной между нами разницы и не делал никаких возражений по поводу моих тезисов; по крайней мере ничего подобного не припоминается.

Студенты Московской академии, как уже замечено выше, были мало похожи на нас, петербуржцев. Они держали себя с большим сознанием своего достоинства, так как составляли единственную интеллигенцию Посада и не видели ничего выше себя. Вели себя очень свободно и по отношению к своим наставникам. Нисколько не стесняясь их, едва удостаивая на улице раскланиваться с ними, преспокойно продолжали ухаживать за местными дамами и барышнями, так что мы, по крайней мере, молодые бакалавры, более стеснялись их, чем они нас. Иногда они задавали концерты, играя на скрипках, виолончелях и флейтах в студенческих комнатах с открытыми окнами, между тем как в академическом садике, перед жилыми студенческими комнатами, прогуливалась посадская публика, наслаждаясь музыкой академических артистов. Впрочем, после нескольких таких концертов они прекратились, вследствие протеста лаврских монастырских властей. И после того, однако, этот студенческий оркестр не раз играл, но уже не публично, а в квартирах академических профессоров, например, у С. К. Смирнова, Ф.А. Сергиевского и, кажется у А. Ф. Лаврова, когда собирались у них гости. Раз, помнится, был такой вечер у Ф. А. Сергиевского, и на нем, между прочим, присутствовал родной его брат Н. А. Сергиевский²⁶⁵ (одноименник профессора Московского университета, протоиерея Н.А. С.), бывший в то время инспектором Московской практической академии коммерческих наук, замечательный тип необыкновенно холодного, выдержанного бюрократа. Был он со своей супругой, москвичкой, из купеческого рода. Солидные люди играли в карты, а мы, молодежь, танцевали под музыку студенческого оркестра. Особенно много таких вечеров провели мы у профессора С. К. Смирнова, у которого было много дочерей-подростков. Студенческий оркестр составляли: С. И. Миропольский (известный потом педагог, † вице-дир. Синод. канцелярии), Н. Н. Корсунский (шурин А. Ф. Лаврова), М. Световидов и др.

Наиболее даровитыми в этом XXV курсе студентами были: С. И. Миропольский, В. П. Сланский († на служ. в Госуд. контроле), Д. Извеков (преподаватель СПб. семинарии), А. Кудрявцев († протоиерей, профессор одного из университетов, Одесского или Харьковского), вдовый священник Петр Леонтьевич Лосев († епископ Пермский), П. Ф. Комаров (и.д. бакалавра в СПб. академии, потом библиотекарь ее, наконец священник)²⁶⁶.

Начальство и сослуживцы. Поистине великий святитель, Московский митрополит Филарет (Дроздов)²⁶⁷, 46 лет занимавший Московскую кафедру (с 1821 по 1867 г.), был для академии более, чем обыкновенный высший начальник. Он, можно сказать, исключительно делал в ней хорошую и дурную погоду. В мое время, доживая последние годы своей долгой жизни († 19 ноября 1867), он был только солнцем, освещавшим ее своим сиянием, и перестал быть грозным громовержцем, каким он был в прежние, более ранние годы своего начальствования над академией. До нас, молодых преподавателей, доходили только предания прежнего времени и отзывы о суровом его режиме. Но замечательное дело, что ни от одного человека, даже из молодежи, обыкновенно не склонной к преклонению перед старыми людьми, не приходилось слышать речи об ослаблении умственных его способностей, вроде того, что, дескать, выжил старик из ума. Его необыкновенный ум и авторитет непоколебимо стояли в сознании академии, можно сказать, загипнотизированной его гением. Деятельное участие в академической жизни проявлял он по-прежнему. Так, по-прежнему он, между прочим, зорко следил за тем, чтобы из «его академии» не выходило ничего слабого в ученом отношении или неудобного в цензурном, будут ли то труды академических наставников или диссертации студентов. Поэтому магистерские (студенческие) диссертации, отсылаемые в Св. Синод, подвергались им самой строгой цензуре, непосредственному его рассмотрению и прочтению, по крайней мере в отрывках, на конференции²⁶⁸. В виду чего академическим преподавателям самим приходилось очень много работать для приведения их в более совершенный вид, так что некоторые из студенческих магистерских диссертаций чуть не наполовину составляли труд профессоров – руководителей магистрантов. Перспективой такого труда угрожали и мне, но мне не пришлось испытать ничего подобного, так как две-три диссертации, писанные по моему предмету, не попали в число магистерских. Памятно мне еще мнение митрополита Филарета о темах для диссертаций на ученые степени. В одном из заседаний в собрании академических наставников, при обсуждении вопроса об этих темах, ректор А. В. Горский, по поводу тем о вселенских соборах, заметил: «Владыка – против такого рода тем, он находит, что молодым людям они не по силам; мало ли чего не бывало на вселенских соборах». Последняя фраза очень живо помнится, и она очень меня поразила, как мнение, очевидно, самого митрополита. Затем, помню еще один случай, ярко выставляющий заботу митрополита Филарета о том, что выходит из его академии из-под пера не студентов только, но и профессоров. Прихожу раз к инспектору о. Михаилу, когда он только что воротился домой, вижу его в страшной испарине, с красным лицом, точно он только что вышел из бани, и говорю ему: «Вы, вероятно, были в бане?». «Да, – отвечает он, – был действительно в бане, только не в обыкновенной, а в Филаретовской». Оказалось, что о. Михаил печатал тогда свои статьи: «О Евангелиях и евангельской истории, по поводу книги Ренана – Жизнь Иисуса» и должен был предварительно, перед их напечатанием, прочитывать свою рукопись митрополиту Филарету, жившему в ту пору в Вифании, в своем ските. Это было летом, в один из обычных его туда приездов. Между прочим, о. Михаил сообщил, что митрополит очень неохотно согласился на напечатание его статей, опасаясь смущения умов читателей приводимыми в них взглядами Ренана на лицо Христа Спасителя. Кстати, о приездах митрополита Филарета в Сергиев Посад, а оттуда в Вифанию. В один из таких приездов – вероятно, последний или предпоследний (в 1866 или 1867 г.) – он был очень любезен с академической корпорацией. При представлении он сказал нам: «Очень рад, что снова нахожусь среди вас, мне всегда приятно быть в среде академического братства; а как идет дело по изданию церковно-исторического словаря?». На этот словарь он дал 10.000 р. Ректор отвечал, что дело идет довольно успешно (? – далее будет видно, насколько это было верно). «Вы меня извините, – продолжал митрополит, – я и сам должен бы принять деятельное участие в этого рода ваших трудах, но по старости не могу; силы мои оскудели». Если к сказанному прибавить то впечатление, какое я вынес, при моем представлении митрополиту Филарету, по случаю испрошения его благословения на вступление мое в брак (об этом сказано будет ниже), то это будет всё, что у меня осталось в воспоминаниях об этой замечательнейшей личности. В последний раз я видел его на публичном экзамене в июне 1867 г. (здесь он поразил меня необыкновенно блестящими живыми глазами) и на обеде, по этому случаю, в его лаврских покоях, за четыре-пять месяцев до его кончины (19 ноября 1867 г. – в то время я уже служил в Петербургской академии, с 30 июля 1867 г., – и, к сожалению, не участвовал в отдании последнего долга поистине великому святителю). Таким образом, лично у меня остались одни только светлые воспоминания о митрополите Филарете.

Ректор академии (с 23 октября 1862 г.) о. протоиерей Александр Васильевич Горский²⁶⁹ – такая редкая, необыкновенная и многосторонняя по своей ученой деятельности и по своему влиянию личность, что весьма трудно в кратких словах дать исчерпывающую его характеристику. Полную и необыкновенно удачную, всестороннюю его характеристику можно читать в превосходном, мастерском очерке (преемника Евг. Евс. Голубинского) профессора С. И. Смирнова («А.В. Горский» – «Богосл. вестник», 1890, № 11), а краткую, но весьма выразительную, – у Н.П. Гилярова-Платонова (Сборник его сочинений, изд. К. П. Победоносцева, т. 2, стр. 464–465), где этот замечательный ученый и публицист, весьма строгий и злой на язык критик, преклоняясь перед личностью А.В., как «личностью колоссальною», пишет: «Этот аскет профессор, этот инок мирянин, с подвижническою жизнью соединявший общительную гуманность и готовность всякому служить своими знаниями и трудами, – это было необыкновенное явление. Оно едва ли повторится. Оно было созданием особого духовного строя в известный период Московской академии, где А. В. Горскому предшествовал первообраз его – Ф. А. Голубинский, с тою же бездною эрудиции, с глубоким мыслительным умом и не только с отсутствием тщеславия, но со смирением, о котором трудно составить даже понятие». Вполне присоединяясь к этой меткой и совершенно верной характеристике, прибавим от себя только несколько слов о нем как ректоре академии. А. В. Горский был незаменимый, можно сказать идеальный, ректор академии как ученый ее руководитель, что, впрочем, ясно видно из всей этой главы наших воспоминаний. Как администратор он не выдавался способностями этого рода, имел даже недостатки в этом отношении, но эти небольшие дефекты сугубо покрывались громадными достоинствами ума и сердца незабвенного старца, великого ученого и необыкновенной доброты человека. К студентам относился с большим снисхождением, но это видимая как бы его слабость вела только к тому, что студенты боялись чем-нибудь огорчить своего ректора – «папашу», как они обыкновенно его называли, и при своих проказах нередко останавливали друг друга словами: «Узнает папаша, расплачется». Как мы видели выше, он дозволил даже студенческому оркестру играть пьесы в студенческих комнатах с открытыми окнами. Видели также, что это дозволение было взято назад по протесту со стороны лаврского начальства. Последнее имело, конечно, вполне достаточные для того основания. Но вместе с тем тут сказался и некоторый антагонизм Лавры с Академией, – антагонизм, который давал себя знать во многих и других случаях, что весьма естественно при сожитии, в одной ограде, двух различных самостоятельных и независимых одно от другого учреждений. И ректору, протоиерею А. В. Горскому, при всей его кротости, смирении и миролюбии, трудновато было сохранять добрые отношения с лаврскими властями, так что у него по временам вырывалась фраза: «Не знаю, что делать с Лаврою». Тем труднее было его положение, что во главе Лавры стоял тогда очень влиятельный и имевший большой вес у митрополита Филарета наместник – архимандрит Антоний, недружелюбно относившийся к академии и по некоторым личным мотивам²⁷⁰. К профессорской корпорации, в том числе и к младшим ее членам, молодым бакалаврам, ректор А.В. относился крайне деликатно и сердечно. В академическом правлении не обнаруживал деспотических наклонностей, предоставляя, как тогда говорили, много простора влиянию и опытности тогдашнего секретаря правления, старейшего после себя профессора, Е. В. Амфитеатрова, которого тогда называли «воротилой» академической администрации. И такая уступчивость ректора служила, без сомнения, только в пользу успешного течения административных академических дел. Единственным, довольно чувствительным его недостатком была необыкновенная мнительность – медлительность и нерешительность в ведении академических изданий. Эти его свойства обусловливались, можно думать, крайней ученой его добросовестностью и требовательностью и отчасти влиянием Филаретовской беспощадной критики. Издание академического журнала – «Творения св. отцов» – почти приостановилось, книжки его выходили неаккуратно, в год – две-три. Насколько сказался тут недостаток материальных средств – слабость подписки, неизвестно. Об этом не было тогда и речи, а взваливали вину всецело на ректора. Упомянутый церковно-исторический словарь, задуманный самим А.В., о чем и заявлено было им в юбилейной речи по случаю празднования 50-летия академии (в 1864 г.), нисколько не двигался вперед. Преподаватели разных наук представляли о. ректору алфавитные списки трактатов, имевших войти в словарь, но все это падало точно в Лету. По этому поводу живо вспоминается следующая характерная сцена – в квартире ректора, в один из праздников, когда академическая корпорация по обычаю собралась у него после литургии. О. ректор, А. В., сидит на диване, а на креслах вокруг стола – старейшие профессоры, в том числе П. С. Казанский. Мы, совсем или сравнительно молодые, в том числе А. Ф. Лавров (впоследствии архиепископ Алексий), В. Н. Потапов, П. И. Горский, Н. К. Соколов, стоим в кучке недалеко от старейших профессоров. Возле нас очутился и наш тогдашний академический доктор Нил Петр. Страхов (который носил у нас прозвище – «Нил легкомысленный»). Вдруг среди старейших профессоров заходит речь о церковно-историческом словаре, почему не налаживается это издание, а кстати, и об журнале «Творения св. отцов», почему и он ведется неисправно. Тогда П. С. Казанский, указывая рукой на ректора, с живостью, кажется даже привстав, замечает: «Это все он виноват, всему причиной он» (эти слова врезались с буквальной точностью в мою память). Добрейший А.В., от природы «живого, воспламеняющегося темперамента, не могший иногда удержаться от гневной вспышки или выражения досады» (собственное его признание в его дневнике), от этих слов П. С. К-го сильно покраснел, даже приподнялся на диване и начал горячо оправдываться. Произошла, таким образом, довольно бурная сцена, указывая на которую стоявший возле нас доктор, Н.П. Страхов, заметил: «Вот они (А.В. Гор. и П. С. Каз.) теперь поссорились, потом заболеют, а затем меня к себе потянут: дескать, лечи, а что лечить, например, у П. Сим. Каз., когда у него внутри уже ничего нет, все сгнило», – намекая на застарелый катар легких достопочтенного старого профессора. Эта сцена, конечно, нисколько не нарушила давних дружеских отношений старых сослуживцев – ректора и П. С. К., обоих, отличавшихся благородством и искренностью характера, при исключительной доброте А.В. Г. Эта характерная сцена хорошо иллюстрирует тогдашний склад московской академической жизни и вместе с тем доказывает ту старую истину, что и на солнце есть пятна. Невольно напрашивается мысль на сопоставление московского ректора, протоиерея А. В. Горского, с тогдашними ректорами Петербургской академии – Преосв. Иоанникием и Преосв. Иоанном (Соколовым; † епископ Смоленский). Какая громадная между ними разница!

Инспектор, ординарный профессор архимандрит Михаил (Лузин)²⁷¹, пользовавшийся большим вниманием и уважением студентов как хороший, красноречивый профессор по Св. Писанию, не пользовался среди академической корпорации одинаковой симпатией всех ее членов. У некоторых он находился под сомнением относительно искренности и особенно правдивости. Впрочем, многое в последнем отношении, кажется, должно быть отнесено более к игривости его ума и фантазии, чем к недостаткам нравственного характера. К сослуживцам, даже младшим, относился вполне корректно, к ректору – с большим почтением, а протоиерей ректор с уважением – к его сану архимандрита, так что при нечастых, впрочем, совместных своих с ним богослужениях, ставил его в ряд с собою, подобно тому, как становятся в храме в своем сослужении епископы.

Старейший после ректора, ординарный профессор общей словесности Егор Васильевич Амфитеатров²⁷², пользовался огромным влиянием на студентов как очень даровитый, прекрасный, красноречивый профессор словесности, и большим весом и авторитетом среди академической корпорации. Отличался решительным, твердым, довольно гордым характером. В профессорской среде не все его любили, но все уважали.

Петр Симонович Казанский²⁷³, ординарный профессор общей гражданской истории, весьма солидный, многосведущий ученый, известный многочисленными печатными ценными трудами, не пользовался, к сожалению, должным вниманием студентов. Мешала тому крайняя его болезненность, о которой упомянуто уже выше. Студенты, шутя, говорили о нем, что он не читает, а «кашляет свои лекции». К его несчастью, при крайне плохом здоровье он был страстный любитель табакокурения; сидя в своей квартире, не выпускал изо рта трубки, так что его квартира была полна табачным дымом, и среди облаков его едва можно было разглядеть почтенного профессора. Отличался религиозностью и прямотой, искренностью характера, что видно из рассказанной выше сцены в квартире ректора. Ко всем членам корпорации относился очень доброжелательно и пользовался любовью и уважением всех своих сослуживцев.

Сергей Константинович Смирнов²⁷⁴, ординарный профессор русской гражданской истории, также один из старейших профессоров, очень трудолюбивый и талантливый ученый, автор весьма многочисленных трудов и исследований по самым разнообразным предметам, преимущественно по истории академий (славяно-греко-латинской и московской), Троице-Сергиевской Лавры, различных монастырей, московских церквей и других памятников древности, был популярным у студентов профессором. По слухам, он увлекал их своими лекциями, полными курьезов и пикантных подробностей, выбранных им из летописей, нарочито для возбуждения внимания слушателей. Аудитория его, говорили тогда, всегда была полна. В корпорации был очень покладистым коллегою, со всеми дружественным и ко всем приветливым. Над ним, однако, подсмеивались, что он дружил и с лаврскими монахами, ожидая себе, как человеку многосемейному²⁷⁵, некоторых от того выгод и льгот.

Виктор Дмитриевич Кудрявцев-Платонов²⁷⁶, ординарный профессор метафизики и истории древней философии, стоявший тогда во главе преподавателей философских наук в академии, достойный преемник знаменитого нашего философа, протоиерея Ф.А. Голубинского, пользовался глубоким и искренним уважением и студентов, и академической корпорации не только как прекрасный профессор, но и как очень симпатичная личность. Он был ровного, сдержанного и вместе приветливого характера, вполне корректный во всех своих поступках, сосредоточенный, довольно молчаливый.

Николай Иванович Субботин²⁷⁷, товарищ В.Д. Кудрявцева по студенчеству, экстраординарный профессор герменевтики и учения о вероисповеданиях и расколах (предметов, соединявшихся в Московской академии в одну кафедру), известный большой знаток русского раскола, не пользовался симпатиями академической корпорации, отчасти благодаря дружбе своей с нелюбимым в академии бывшим ее инспектором и ректором Сергием (Ляпидевским; † митрополит Московский), отчасти потому, что сам держал себя от нее довольно далеко; он был близок только к кружку профессоров Е. В. Амфитеатрова и В. Д. Кудрявцева. Тяготел больше к Москве, в которую и сам ездил очень часто, и к нему постоянно приезжали из нее какие-то довольно странные личности из раскольнического мира. Частенько приходилось видеть их выходящими из его квартиры, – визави с моей. Одевался очень хорошо, даже щеголевато, и вообще всей своей внешностью выгодно отличался от прочей академической братии, в огромном ее большинстве не блиставшей внешним лоском.

Протоиерей Филарет Александрович Сергиевский²⁷⁸, экстраординарный и потом ординарный профессор нравственного и пастырского богословия, один из довольно близких родственников митрополита Филарета, считался очень основательным и серьезным профессором. Был сдержанного, молчаливого характера. В сущности, он очень походил на своего родного брата, Н. А. Сергиевского († попечитель Виленского учебного округа), упомянутого выше, но, благодаря среде, его характер не мог отлиться в бюрократическую форму, и он остался добрым, покладистым коллегой, не лишенным общительности и до известной степени сердечности, не прочь был участвовать в разных развлечениях.

Александр Федорович Лавров-Платонов (в монашестве Алексий; † архиепископ Литовский)²⁷⁹, бакалавр, а с 1864 г. – экстраординарный профессор церковного законоведения, глубокий знаток своего предмета, самый выдающийся наш канонист, представлял по виду довольно могучую, внушительную фигуру, в которой обитала очень кроткая, добрая душа. Характера был скромного, тихого, приветливого, общительного и вообще симпатичного²⁸⁰. В семейной его обстановке, при приветливости его супруги М.Н., чувствовалось легко и хорошо. Был он и в ту пору очень религиозен, неуклонно посещая все богослужения и, кажется, почти один только из всей корпорации произносил в мое время, раз или два в году, проповеди в трапезной лаврской церкви (там тогда, за неимением собственной академической церкви, совершалось богослужение академическим духовенством), по назначению академического начальства. Прежде обязаны были проповедовать все академические наставники, да и в мое время назначались проповеди всем, но никем почти они не представлялись. Раз, как преподаватель церковного красноречия, я счел долгом представить о. ректору назначенную мне проповедь, но не произносил ее за богослужением. Кроме А.Ф. Л., помнится, проповедовал еще Дм. Ф. Голубинский.

Дмитрий Федорович Голубинский²⁸¹, сын знаменитого философа протоиерея Ф.А. Голубинского, бакалавр, а потом, с 1864 г., – ординарный профессор физики, был поистине человек не от мира сего, страстно любил свой предмет, подобно петербургскому своему коллеге (профессору Н. И. Глориантову), и был еще более его чудаковатый. Был очень любим студентами, хотя они нередко подтрунивали над ним, и среди них ходило много рассказов об его чудачествах, в особенности на экзаменах. Жил на особой квартире со своей старой тетушкой. Был очень религиозен и отличался еще благотворительностью к бедным. Несколько раз в году (кажется, в дни памяти родителя и в его именины) собирались у него толпы нищих, которых он оделял подаянием. В отношении к сослуживцам был весьма приветлив и предупредителен, хотя держался от них в стороне.

Василий Никифорович Потапов²⁸², бакалавр, а с 1864 г. – экстраординарный профессор логики и новой философии, в своем роде также довольно оригинальная личность. Очень даровитый профессор, отличался философским глубокомыслием и сосредоточенностью, из которых по временам выходил и проявлял много сердечности и какой-то милой наивности. В отношении к сослуживцам держал себя очень корректно и пользовался общими, без исключения, их симпатиями. Любил музыку, хотя, кажется, не имел особых музыкальных способностей, играл на фортепиано, которое у него одного было в нашем бакалаврском корпусе, и через то несколько оживлял нашу монотонную жизнь в казенной обстановке.

Павел Иванович Горский-Платонов, однофамилец, но не родственник ректора (родственник профессора П. С. Казанского, его племянник)²⁸³, бакалавр, а потом, с 1867 г., – экстраординарный профессор библейской истории и еврейского языка, очень почтенный ученый, большой знаток своего предмета, не пользовался, однако, симпатиями большинства сослуживцев, благодаря некоторым особенностям его характера.

Николай Кириллович Соколов²⁸⁴, родственник ректора А.В.Г. (двоюродный его брат), бакалавр, а с 1865 г. – экстраординарный профессор новой церковной истории; при большой даровитости был, что называется, человек с огоньком в душе. С ним мы были в большой дружбе. К сожалению, по временам он страдал от свойственной многим у нас на Руси слабости, и мне, как очень близкому к нему человеку, приходилось переживать много тяжелых минут, за которые, по миновании кризиса, был вознаграждаем проявлениями горячей, преданной его дружбы. Впоследствии состоя, с 1867 г., профессором церковного права в Московском университете, он заявил себя многочисленными, талантливыми трудами по этому предмету, между прочим, вел горячую полемику с профессором А. Ф. Лавровым по жгучему тогда вопросу о преобразовании церковного суда. Крайне жаль, что Н. К. Соколов так рано скончался (1874).

Евгений Евсигнеевич Голубинский²⁸⁵, однофамилец, но не родственник протоиерея Ф. А. Голубинского, получивший эту фамилию в память знаменитого его земляка, в свою очередь и сам сделался впоследствии знаменитостью, как автор капитальных трудов по истории русской Церкви. Он окончил свою жизнь (7 января 1912 г.) ординарным академиком Академии наук. В описываемое время Евг. Евс. был молодым бакалавром, большим оригиналом²⁸⁶, нелюдимым, замкнутым кабинетным ученым, не без резкости в обращении. В сущности, однако, он был очень добродушен, резкое слово почти всегда заканчивалось у него раскатистым, каким-то детски наивным смехом. Прекрасную и очень полную и верную его характеристику можно читать в очерке его преемника по кафедре и родственника, профессора С. И. Смирнова (вероятно, в «Богосл. вестнике», 1912; у нас под руками – отдельный оттиск).

Петр Макарович Хупотский²⁸⁷, товарищ А. М. Иванцова по студенчеству, бакалавр опытной психологии и нравственной философии (3-я кафедра по философии; в нашей петербургской академии было их только две), человек даровитый, но, к сожалению, подвержен был слабости к спиртным напиткам, служил в академии до 1865 г. Отличался большой общительностью и добродушным характером. Его можно было встретить во всех местах, где собирались сослуживцы, имел хороший голос и очень охотно пел в компании, когда о том его просили.

Иеромонах Иоанн (Митропольский)²⁸⁸, бакалавр древней церковной истории, преемник по кафедре профессора А. В. Горского и товарищ по студенчеству киевских профессоров А. Воронова и Ф. Терновского, и петербургского профессора – М.И. Каринского, не считался особенно даровитым. Был он человек добродушный, не обладавший, однако, тактом вообще и в отношении к студентам, в частности, почему инспектор о. Михаил не нашел возможным предложить ему должность своего помощника, а настойчиво убеждал принять ее меня²⁸⁹.

С 1864 г. оказались моими сослуживцами еще три лица из бывших моих слушателей.

Александр Алексеевич Смирнов²⁹⁰, бакалавр патристики, родной брат протоиерея П. А. Смирнова († председатель Учебн. комитета при Св. Синоде), видной, представительной наружности, человек с довольно высоким о себе мнением.

Александр Петрович Смирнов²⁹¹ (однофамилец А. А. Смирнова), бакалавр опытной психологии, считавшийся более даровитым, чем его однофамилец. А. П. См-в был преемником П. М. Хупотского по кафедре, человек скромный, симпатичного характера, не лишен был слабости своего предшественника, хотя в несравненно меньшей степени.

Николай Яковлевич Фортинский²⁹², бакалавр математики, отличался скромностью, большим добродушием и покладистостью характера, пользовался симпатиями всех сослуживцев.

Жизнь академической корпорации сосредотачивалась исключительно в ней самой, ограничиваясь взаимным общением ее членов. Никакого другого общества в Посаде не было, и потому академическими преподавателям приходилось поневоле жить в очень близком общении между собой.

Пока жив был Петр Спиридонович Делицын, академическая корпорация представляла единое тело, имевшее в нем единую душу. Все шли к этому академическому патриарху, и старый и молодой профессор, и все около него группировались. Рассказывали, что у П. С. Делицына в его квартире была даже комната с несколькими кроватями, предназначенная специально для засидевшихся в гостях профессоров, преимущественно молодых бакалавров, живших в академическом корпусе, когда они, после 10-ти часов вечера, не могли попасть в свои квартиры из-за запертых лаврских ворот. Просыпаясь утром, старец П.С.Д. обыкновенно задавал прислуге лаконичный вопрос: «Есть кто-нибудь?». «Есть, – отвечала она, – двое или трое». «Ну, так зови их пить чай, когда проснутся». И затем, когда гости-ночлежники являлись к чаю, начиналась дружеская, непринужденная беседа между авторитетнейшим, заслуженным профессором-хозяином и его, часто совсем юными, гостями, чувствовавшими себя у него точно в родительском доме. Но все это было уже в прошлом. В мое же время начало сбываться предсказание инспектора, о. Михаила, о котором он говорил в первое мое с ним свидание – относительно распадения академической корпорации.

Скоро образовалось несколько кружков, которые потом (впрочем, уже после моего выхода из академии) превратились даже в партии, по слухам немало враждовавшие между собой, в особенности со времени введения устава 1869 г., с заседаниями совета, отделений, диспутами и т. п. В мое время все это было еще только в зачаточном состоянии, не идя далее обособления и образования кружков. Таких было два главных.

Первый состоял всего из четырех лиц: Е. В. Амфитеатрова, В. Д. Кудрявцева, Н. И. Субботина и доктора Н. П. Страхова. Это был, так сказать, аристократический кружок. Во главе его стоял Е.В. Амфитеатров, человек с сильным характером, задававший и здесь свой тон. Он и В. Д. Кудрявцев были свояками, женатыми на двух родных сестрах, и жили в первое время в одном доме (Е. В. Амф-ва), пока В. Д. Кудрявцев не построил собственного. Н. И. Субботин по студенческому товариществу с В. Д. Куд-м и по симпатии к семейству Е. В. Амф-ва также тяготел к этому кружку.

Второй кружок имел своим центром «казенный двор» – замонастырский дом. В этот кружок входили жившие в этом доме: экстраординарный профессор Ф. А. Сергиевский, А. Ф. Лавров и бакалавр П. И. Горский²⁹³, главный заправило этого кружка. К нему же примыкали: профессор С. К. Смирнов, живший вблизи означенного дома, и инспектор о. Михаил (Лузин), стоявший, как тогда говорили, в некоторых контрах с Е. В. Амфитеатровым по академическому правлению, да еще друживший со своими товарищами по студенчеству – Ф. А. Сергиевским и А. Ф. Лавровым, в особенности с последним.

Ни к какому кружку не примыкали жившие отшельниками: П. С. Казанский, Дм. Фед. Голубинский и Евг. Евс. Голубинский, наконец мы – обитатели бакалаврского корпуса: В. Н. Потапов, Н.К. Соколов, П.М. Хупотский, А.Л. Катанский, А.А. Смирнов (другой Смирнов, Ал. Петр., был женат и жил на частной квартире) и Н.Я. Фортинский. Мы одинаково охотно посещали семейных лиц, принадлежавших к тому и другому кружку, лишь бы представлялся какой-нибудь случай приятно и без особенной скуки провести вечер. У нас, холостых насельников корпуса, было очень близкое взаимное между собой общение, было своего рода как бы общежитие, ходили друг к другу постоянно, каждый день, иногда по нескольку раз, за исключением Н. И. Субботина, который устранялся от общения с нами, от которого и мы сторонились, и отчасти – малосообщительного Евг. Евс. Голубинского, который, впрочем, очень скоро оставил наш корпус, переселившись на казенный двор, что, между прочим замечу, дало мне возможность занять его квартиру.

Наиболее дружеские отношения завязались у меня с В. Н. Потаповым и, в особенности, с Н. К. Соколовым. К первому привлекал весьма симпатичный, благородный его характер, а к последнему – очень сходное наше настроение. Дело в том, что мы оба сильно скучали в Посаде, я после жизни в таких городах, как Нижний Новгород и Петербург, он – после двух лет заграничной жизни, преимущественно в Лондоне, куда он отправился в 1861 г., сначала в качестве домашнего учителя в семействе известного адмирала Е. В. Путятина, а потом был там в ученой командировке для приготовления к занятию вновь открывшейся, в 1863 г., в Московской академии, кафедры новой церковной истории. Н. К. Соколов ко времени моего приезда в Посад только что возвратился из заграничного путешествия и занял новую кафедру, вместо прежней (русской церковной истории). Таким образом, оказалось еще одно обстоятельство, нас сближавшее: оба вновь, хотя и на разных кафедрах. Живой ум, не без поэтической складки, горячий темперамент, большая общительность Н.К.С. очень привлекали меня к нему.

Встречи и знакомства. В августе 1864 г. посетила академию великая княгиня Елена Павловна, известная покровительница просвещения, составлявшая центр группировавшегося около нее кружка. Собрались в академической зале, где представлялась ей академическая корпорация, в том числе и пишущий эти строки. Великая княгиня, при представлении меня как преподавателя церковной археологии, видимо, поражена была полным несоответствием моей наружности с характером предмета моего преподавания. Она не могла сдержать улыбки на лице, видя очень юного археолога, не представлявшего по фигуре ни малейшей солидности, хотя бы сколько-нибудь соответствовавшей специальности его занятий. В 1865 г. в квартире ректора академические преподаватели представлялись новому обер-прокурору Св. Синода графу Дм. Андр. Толстому, только что назначенному, тогда молодому человеку, живому и показавшемуся нам мало солидным для высокого, занятого им поста. Почему-то (вероятно, в связи с недавно явившимся сочинением графа Толстого – Le Catholicisme en Russie, 1863, – сочинением, которому, кстати заметить, он обязан был своим назначением на должность обер-прокурора) зашла речь о только что вышедшем, в 1864 г., сочинении Пихлера о соединении Церквей и попытках к тому. Граф Дм. Андр. спросил: известно ли это сочинение в академии? А. В. Горский по этому случаю, не без видимого удовольствия, доложил, что не только известно, но что об этом сочинении есть уже заметка в печатной статье одного бакалавра, именно А. Катанского, при этом указал на меня. Нужно заметить, что наш великий библиофил, о. ректор, сейчас же, как только вышло это сочинение, выписал его и, зная о моей диссертации на ту же тему, дал его мне. А я составил статью для «Православного обозрения» (1865, январь и февраль), под заглавием «Вопрос о соединении Церквей, история попыток к его решению и будущая его судьба», где, между прочим, поместил коротенькую библиографическую заметку о вновь вышедшей за границей книге Пихлера. Главное содержание статьи составляло переработанное введение к моему магистерскому сочинению (см. гл. III).

Кстати, о печатных моих трудах. Первые мои печатные произведения, которыми я дебютировал на литературном поприще, были две статьи в газете «День», издававшейся тогда известным славянофилом И. С. Аксаковым: «Какое значение имеет распространение просвещения в русском народе для будущей судьбы русского раскола» (1864, декабрь), «О движении религиозной мысли образованного класса в России» (1865, №1). Затем следовали две вышепоименованные статьи в «Православном обозрении» (1865).

Отчасти в связи с этими первыми моими опытами публицистической деятельности завязывались у меня в Москве и знакомства. Из них самыми интересными были – с И.С. Аксаковым и Н. П. Гиляровым-Платоновым.

У И. С. Аксакова был несколько раз. В редакцию газеты «День» решился отправить первую мою статью о расколе (представлявшую в несколько переделанном виде студенческое мое сочинение, писанное на ту же тему), так сказать на авось: в рукописи своей не обозначил ни своей фамилии, ни адреса. Статья оказалась, однако, напечатанной, после чего отправил И. С. Ак-ву письмо с обозначением моей фамилии и адреса. Ответил он мне очень интересным письмом²⁹⁴, а затем я явился к нему, чтобы познакомиться с ним лично и получить гонорар. Бывал у него еще несколько раз, по случаю напечатания второй статьи. Между прочим, И. С. Аксаков очень жаловался на несправедливое отношение к нему петербургских властей и извинялся за скромную плату за мои статьи, ссылаясь на денежные затруднения по изданию газеты, поглощавшей, по его заявлению, личные его средства.

В связи с этим знакомством стояло другое, не менее интересное. Пришлось мне встретиться, при довольно оригинальных обстоятельствах, с одним из самых замечательных тогдашних литературных деятелей, Никитой Петровичем Гиляровым-Платоновым, бывшим в то время управляющим Московской синодальной типографии²⁹⁵. Много слышал о нем от сослуживцев, но лично знаком с ним не был. Вдруг однажды он сам приходит ко мне, в мою бакалаврскую квартиру. Оказалось, что он слышал обо мне от И. С. Аксакова и желал со мной познакомиться. Среди разговоров с неожиданным гостем я поражен был массой самых разнообразных его познаний²⁹⁶, оригинальностью его взглядов и кипучестью его мысли. Взял он с меня слово, что я буду у него в Москве, в синодальной типографии. В Москве при свидании, после осмотра этой замечательной типографии он повез меня к себе на дачу (собственную, в Петровском Разумовском), где пришлось ночевать. Здесь, среди разговоров и массы разнообразных проектов, которыми была полна горячая его голова, он высказал, между прочим, мысль, что намерен издавать большую общенародную газету. Намерение это, как оказывается из его биографии, он питал еще с юных лет, к осуществлению его начал стремиться с 1859 г. и осуществил в конце 1867 г. (в изд. «Современных известий»). В этой проектируемой газете предлагал участвовать и мне, в качестве ближайшего своего сотрудника, помощника. Но я был тогда еще так юн и незрел (это было в 1865–6 г.), что чувствовал себя совершенно ему не «под пару», да кроме того, не совсем был уверен в осуществимости этого проекта, – одного из многочисленных его проектов. Некоторое предубеждение против Н. П. Гилярова поселили во мне и отзывы о нем бывших его сослуживцев. Дело в том, что этот даровитейший человек не пользовался любовью академической корпорации, главным образом за свой злой язык и увлекающийся характер. Не отрицали большой его даровитости, но считали его не особенно основательным человеком, разбрасывающимся в разные стороны, увлекающимся то одним, то другим предметом, не входившим в круг академической его специальности. Вдруг, например, он увлечется политической экономией, или статистикой, запирается на несколько месяцев в квартире, усиленно занимается этим предметом, потом бросает, переходит к другому.

Прочими знакомствами я обязан был сослуживцам и друзьям. У о. ректора, А.В.Г., познакомился с Кап. Ив. Невоструевым, магистром XII курса (1840) Московской академии, до 1849 г. – преподавателем Симбирской семинарии, с 1849 г. – в Москве, помощником А. В. Горского по описанию рукописей Московской синодальной библиотеки. К. И. Нев-в, замечательный, выдающийся археолог, поражал оригинальностью своей наружности и привычек. Например, он не признавал, подобно митрополиту Филарету, железной дороги и направлялся из Москвы в Посад, к своему другу А. В. Гор-му, пешком, наподобие странника, с котомкой за плечами и посохом в руках. Митрополит Филарет приезжал в Лавру также не по железной дороге, а в экипаже. У своих сослуживцев я встречался еще с А. Е. Викторовым (орлов., кандидат XVII курса 1850 г. Московской академии), также известным московским археологом. Н. К. Соколов познакомил меня с профессором Московского университета протоиереем Н. А. Сергиевским и со своим братом – протоиереем А. К. Соколовым (6-й магистр XIII курса 1842 г. Московской академии, первый бакалавр церковной археологии до 1854 г.). Живо помню двух его сыновей, учившихся тогда в Московской семинарии, в том числе В. А. Соколова, впоследствии талантливого, красноречивого профессора Московской академии. В. Н. Потапов познакомил меня со своим зятем, протоиереем Василием Петровичем Нечаевым (3-й магистр XVI курса 1848 г. Московской академии; † Преосв. Виссарион, епископ Костромской), тогда настоятелем одной из замоскворецких церквей и редактором «Душеполезного чтения». У профессора С. К. Смирнова познакомился с его товарищем по студенчеству и свояком, протоиереем Ипп. Мих. Богословским-Платоновым (1-й магистр XIV курса 1844 г. Московской академии, до 1850 г. – бакалавр логики и истории средней и новой философии), очень почитаемым в Москве и пользующимся популярностью среди московской аристократии, и наконец – с их общим товарищем по студенчеству, протоиереем Вас. Ив. Романовским (19-й магистр того же, XIX курса), очень оригинальной личностью.

Москва всегда отличалась хлебосольством и широким гостеприимством, что пришлось испытать и мне при посещениях моих московских знакомых. Но рекорд в этом отношении, как говорят ныне, побил о. протоиерей В. И. Романовский. Несколько раз виделся с ним у профессора С. К. Смирнова. Но вот однажды еду в Москву и встречаюсь с ним на вокзале. «Куда едешь и зачем?», – спрашивает меня, обращаясь почему-то ко мне на «ты», когда мы не пили с ним так называемого «брудершафта». «В Москву, чтобы проветриться». «Где остановишься?». «В гостинице», – отвечаю. «Вот какой вздор, глупости, едем ко мне». Несмотря на мой деликатный отказ, он увез-таки меня в собственном экипаже, на паре, и привез в свой дом, в Замоскворечье, возле Пятницкой церкви, при которой был настоятелем. После осмотра дома начал (несмотря на то, что было раннее утро) усиленно и, можно сказать, насильно угощать меня вином; отказаться не было никакой возможности, и кончилось тем, что мне сделалось дурно. Вечером отправил нас с сыном в театр, из театра позвал нас, через прислугу, пить чай и закусить в дом одного богатого купца, в том же Замоскворечье (Рыб-на), где находился сам, чувствуя себя здесь как дома и обращаясь со всеми без всякой церемонии. По приезде домой начал сватать мне дочь этого купца. Как ни был я благодарен о. протоиерею за его более чем радушный прием, но испытать его в другой раз не решился. Вообще о. В.И.Р. был редкий тип широкой русской натуры в рясе. Он пользовался большой популярностью у московских купцов, в особенности железнодорожных строителей и подрядчиков, вроде Губонина, и называл себя в шутку «железнодорожным архиереем», совершая освящение мостов, вокзалов и т. п. Как сам называл себя всегда полуименем, так звали его и другие. Рассказывали, что он вел широкую жизнь еще в студенчестве, получив довольно большое наследство от родителей. Был высокого роста, очень видной наружности и атлетического сложения.

Все мы очень любили ездить в Москву. Эти поездки доставляли много удовольствия и были очень полезны в смысле освежения и отдыха после усиленных трудов, в особенности для молодых бакалавров, составлявших первый двухлетний курс лекций. К сожалению, скудость материальных средств препятствовала возможно чаще доставлять себе это удовольствие. Из 35 р. жалования истратить 10 р. на поездку в Москву значило лишить себя возможности сделать потом хотя бы самый незначительный расход, например для обновления и ремонта костюма, да и помимо того, и без этих трат, являлось крайне трудно разрешимой задачей прожить, без дефицита и займа, месяц на оставшиеся 25 р. – при плате ежедневно за стол 1 р., да еще при неизбежном расходе на чай, сахар, табак (увы! я начал курить). Правда, к концу 1865 г. последовала, благодаря митрополиту Филарету, прибавка жалования бакалавру – к прежним 429 р. еще 271 (= 700 р.), из сумм Московской кафедры, – первый пример, которому последовали и другие кафедры: несомненно, Петербургская и, вероятно, Киевская, а может быть, и Казанская. И еще лично для меня, с 6 сентября 1866 г., денежные средства увеличились на 10 р. в месяц с назначением меня на должность помощника инспектора академии (128 р. 70 к. в год). Но это было уже через два с лишком года после начала службы, да и эти новые средства, около 58 р. в месяц, требовали большой сдержанности и осмотрительности в тратах на экстренные расходы, вроде поездок в Москву. А потому я был счастлив, если у кого-либо из моих московских знакомых находил себе приют, при посещении Москвы, и был избавлен от трат на наем номера в гостинице, к чему все-таки нередко должен был прибегать, чтобы не обременять собой московских друзей и добрых знакомых. В особенности часто останавливался у одного почтенного московского диакона – И. Г. Богоявленского, близкого родственника митрополита Филарета. Сын этого о. диакона, К. И. Богоявленский (14-й магистр XXIV курса 1864 г. Московской академии, впоследствии старший зять профессора С. К. Смирнова, настоятель церкви Василия Блаженного), был моим слушателем по академии. Кстати, этот о. диакон рассказывал мне о том, каким блестящим наставником, кажется по Св. Писанию, был у них в Московской семинарии митрополит Исидор (Никольский), в бытность его архимандритом – ректором Московской семинарии. «Мы, ученики, – говорил И. Г. Б-й, – слушали своего ректора, можно сказать, затаив дыхание, и крайне были недовольны, когда слышали звонок к выходу из класса». Архимандрит Исидор часто, однако, засиживался в классе и после звонка, и уходил только тогда, когда являлся другой наставник давать следующий урок. «Почему у вас в Петербурге митрополит Исидор оказался таким... (кажется, прибавил мой собеседник) бесцветным?». Не знаю, что отвечал ему тогда, а теперь сказал бы, что таким его сделали: Петербург, имеющий несчастное свойство обесцвечивать личности, затем традиции истории синодального периода (вроде высылки из Петербурга двух Филаретов – Московского и Киевского, что очень помнил мудрый и осторожный митрополит Исидор и о чем как-то раз прямо заявил нашему петербургскому ректору – о. И.Л. Янышеву) и, наконец, личность митрополита Филарета, который был главным заправителем нашей церковной жизни и без которого у нас тогда ничего не делалось. Мудрый петербургский святитель митрополит Исидор, если хотел чего-либо достигнуть, действовал через глубоко им чтимого митрополита Филарета, сам оставаясь в тени.

У о. диакона И. Г. Б-го познакомился с очень интересной и уважаемой в Москве личностью, с настоятелем церкви, при которой служил о. диакон, с протоиереем церкви Никиты мученика в Басманной, Пл. Ив. Капустиным (2-й магистр XII курса 1840 г. Московской академии, в 1840 – преподаватель Тобольской семинарии, в 1842 – бакалавр философии, в 1844 – математики, в 1850 – священник и протоиерей церкви Никиты мученика). Этот о. протоиерей считался не только очень умным человеком, но и большим знатоком и любителем физики. Он был, если не ошибаюсь, родным братом известного настоятеля нашей палестинской миссии, знаменитого архимандрита Антонина.

Троице-Сергиев Посад, прекрасное место для серьезных ученых занятий, был, однако, очень скучен в часы отдохновения от них, в особенности для молодежи. Мы, молодые, положительно не знали, куда деваться в свободное от занятий время. Негде было даже погулять; во всем Посаде совсем не имелось тротуаров, приходилось совершать прогулки по немногим грязным или пыльным улицам: Переславской, Вифанской или около вокзала железной дороги. Крошечным бульваром возле монастырской стены, близ входа в главные, святые ворота, завладели студенты, которые стесняли нас, сами, однако, как выше замечено, нисколько не стесняясь от встречи с нами. Приходилось для прогулок избирать даже монастырские стены, наверху которых были довольно широкие проходные коридоры, или же топтаться в маленьком академическом саду. В этом саду нередко можно было встретить и о. ректора, обычно здесь прогуливавшегося. Памятна мне одна такая встреча, по одному с ним разговору. «Знаете ли, – говорит А.В., – есть книжная новинка: вышло в свет «Догматическое Богословие» Преосв. Филарета Черниговского» (1864). «Как вы его находите», – решился я спросить о. ректора. «Да что сказать вам. Была у нас догматика католическая (Преосв. Макария Булгакова), теперь явилась – протестантская, а православной все-таки нет». Вероятно, о. А. В. Горский словами «католическая» и «протестантская» хотел обозначить не довольно полную самостоятельность указанных им догматик, некоторую зависимость авторов от западных пособий и образцов не только относительно материала, но и относительно метода изложения. Но, конечно, не имел намерения бросить тень на сущность догматических воззрений наших православных догматистов. Так я понял его тогда, а потом и сам в свое время убедился в справедливости такой, хотя и очень резкой характеристики. Лучше бы, однако, выразиться так: одна – «католичествующая», другая – «протестантствующая»...

Последний – четвертый – год (1866/67) моей службы в Московской академии, кроме обычных занятий по составлению новых лекций, исправлению и дополнению старых, прошел в попытках устроить себе семейную жизнь, недостаток которой почувствован был теперь особенно сильно. Гнетущей ежеминутной заботы о составлении лекций, благодаря составленному двухгодичному курсу, не было, а потому оставалось более, чем прежде, свободного времени подумать о себе, о прочном устройстве своей жизни на выпавшем на мою долю и симпатичном для меня поприще службы.

Хотя Троице-Сергиев Посад незавидным своим местоположением и скучным складом крайне однообразной жизни не удовлетворял человека, выросшего в таком выдающемся красотой городе, как Нижний, и проведшего четыре года среди чрезвычайного оживления петербургской жизни 1860-х годов, но, думалось мне, стоит породниться с Москвой через женитьбу, и Москва восполнит мне то, чего недостает в Посаде. Первопрестольная же, сразу привлекшая к себе, еще при проезде в Петербург для поступления в академию, стала мне нравиться все более и более, среди нередких ее посещений из Посада, удовлетворяя и эстетическим моим потребностям, и тяготению к умственным и общественным движениям. А потому я решил жениться непременно на москвичке. Нашлись и люди, которые охотно взялись устроить меня в этом отношении. И был один момент, когда мне казалось, что все мои предложения и планы осуществились. Но как-то совершенно всё расстроилось²⁹⁷. А затем случилось со мной нечто совершенно неожиданное и далеко не обыкновенное. Причем невольно приходишь к мысли, что пути нашей жизни направляются не нами, а Тем, Кто ведет нас к намеченной Им цели нашей жизни. Вскоре после несостоявшегося московского сватовства мне было сделано предложение²⁹⁸ познакомиться с семейством протоиерея и настоятеля нашей Парижской посольской церкви, о. Иосифа Васильевича Васильева, имеющего приехать, с двумя из своих дочерей, в Петербург в конце 1866 года. Совершенно не веря в возможность такой необычной женитьбы, больше для развлечения и рассеяния томившей меня скуки, решился, однако, поехать в Петербург, для свидания с почтенным семейством парижского протоиерея. Взял на 14 дней отпуск и приехал в Петербург в начале октября, в самый день въезда туда датской принцессы Дагмары, невесты тогдашнего Государя Наследника Александра Александровича, нынешней Императрицы Марии Феодоровны. Гостиницы были переполнены, и я едва нашел место в одной из них, и, удивительное дело, – в той самой (против Казанского собора), в которую мы втроем были привезены семь лет тому назад извозчиком с Николаевского вокзала, при приезде в первый раз в Петербург для поступления в академию. Петербург, видимо, начал влечь меня к себе после трехлетнего моего удаления. Недолго продолжалось мое сватовство: через неделю после первого моего свидания с невестой мы были обручены. Вскоре я уехал в Посад продолжать чтение лекций до Рождественских каникул, а семейство будущего моего тестя осталось пока в Петербурге, в квартире старшего свояка о. Васильева, протоиерея В. П. Полисадова, профессора С.-Петербургского университета и настоятеля Петропавловского собора. Решено было сыграть свадьбу в Париже, куда все Васильевы, гостившие в Петербурге, должны были, вместе со мной, отправиться в конце декабря 1866 г., перед самым праздником Рождества Христова. Когда настало это время, взял я официальное разрешение на вступление в брак и отпустить на 28 дней в заграничную поездку. Кроме того, должен был явиться к митрополиту Филарету, чтобы лично получить от него благословение. Митрополит принял меня очень благосклонно. Когда хотел, он умел быть приветливым и даже любезным. С улыбкой на лице, выразив удивление, что я не могу найти себе невесту в Москве и должен был искать ее так далеко, митрополит Филарет, благословляя меня, в заключение произнес следующие памятные слова, врезавшиеся в память с буквальной точностью: «Передайте от меня почтение о. протоиерею» (то есть о. И. В. Васильеву). Он прекрасно знал о. Васильева и очень его уважал, что неудивительно после знаменитых писем о. И.В. к нантскому епископу и постройки русского православного храма в Париже. Эта постройка заставила о. И.В.В. несколько раз ездить в Москву и Нижний, отчасти для сбора пожертвований на построение храма, отчасти по поводу освящения – построенного уже храма – одним из наших епископов, причем приходилось вести продолжительные беседы с митрополитом Филаретом, чтобы получить от него на то согласие. От согласия митрополита Филарета зависел благополучный исход ходатайства перед Св. Синодом, как это было во всех, сколько-нибудь выдающихся делах.

По приезде в Петербург тотчас же отправились за границу. Ехали вшестером²⁹⁹. Проезжая через Кельн, успели осмотреть тамошний знаменитый собор, чудо готического стиля. Здесь о. И.В. В-в обратил мое внимание на одно барельефное изображение св. крещения – через погружение. Приехали в Париж 23 декабря. После святок, 18 января 1866 г., состоялось наше бракосочетание в великолепном нашем парижском храме, при пении прекрасного хора из французских оперных певцов, в присутствии всей, тогда очень знатной русской колонии, во главе с тогдашним русским послом, бароном Будбергом³⁰⁰. Венчал нас сам о. протоиерей И. В. Васильев. Стечение публики на свадьбу было так велико, что каретами русской знати была запружена даже часть ближайшей к русской церкви улицы – Faubourg St. Honore. А громкая известность русского митрофорного протоиерея в Париже сделала то, что французские газеты не преминули описать бракосочетание одной из дочерей русского «епископа» (eveque) с профессором Московской академии Mr Katansky, причем даже перечислили многочисленные свадебные подарки, полученные новобрачной от русских знатных лиц. После свадьбы, двумя знатнейшими из них, светл. кн. Чернышевой и фельдмаршалом кн. Барятинским, были даны новобрачным свадебные обеды. В особенности остался памятным обед у кн. Барятинского. Этот покоритель Кавказа, в то время прикованный сильнейшей подагрой к креслу, показывал нам, между прочим, великолепную, усыпанную крупными бриллиантами саблю, Высочайший подарок за покорение Кавказа.

До свадьбы о. И. В. Васильев знакомил меня с Парижем и его достопримечательностями. Были мы в парижском кафедральном соборе Notre Dame, в ризнице которого находится несколько предметов из нашей русской церковной утвари, взятых французскими войсками во время крымской войны. Здесь поразил меня француз служитель, показывавший нам эту ризницу. Он ораторствовал с таким необыкновенным красноречием и жаром, точно ему пришлось говорить нам первым. Мой спутник и руководитель объяснил мне, что означенный служитель не составляет исключения из общего правила, что все французы – большие ораторы, что какой-нибудь уличный продавец, например, карандашей, говорит большие патетические речи собравшейся вокруг него публике, рекомендуя свой товар. Посетили мы Пантеон, с необыкновенно широким видом на весь Париж, – с решетки вокруг его купола, и с замечательной статуей Вольтера, в его подземелье, церковь св. Женевьевы, церковь Инвалидов (с гробницей Наполеона I), Клюни и многое другое. В Клюни, в этом музее французских древностей, меня поразили в особенности французские иконы XII века, чисто византийского стиля.

Париж, с его легкими изящными зданиями, веселыми бульварами, необыкновенной чистотой³⁰¹, крайней оживленностью уличной жизни, изысканной любезностью, приветливостью и веселостью парижан, прекрасным климатом (хотя в тот год, в январе месяце, были порядочные морозы, до 10 и более градусов) прямо очаровал меня. И неудивительно: из более, чем скромного русского Посада попал я точно в волшебное царство изящества, красоты, веселья, в центр утонченной европейской цивилизации. Было от чего закружиться голове, и естественно являлось желание остаться здесь навсегда, или по крайней мере потом, со временем, перейти сюда через заграничную службу где-либо в другом месте, в сане священника, к чему представлялась полная возможность. Эту комбинацию и предлагал мне мой тесть, человек очень влиятельный и имевший большие связи и в духовном мире, и в светском высшем обществе. Искушение было великое. Тем не менее, мне удалось победить его. Помогли мне в этом случае мое увлечение академической службой и отчасти укоренившееся во мне сознание моей непригодности к служению в священническом сане³⁰², не говоря уже об упомянутых (гл. I) моих взглядах на высоту пастырского служения. Вот почему, скрепя сердце, должен был оставить Париж, без всякой надежды когда-нибудь в него возвратиться и вообще служить за границей, в составе нашего русского заграничного духовенства. Вернулись мы, новобрачные, сначала в Петербург³⁰³, а потом в Москву и Посад, явились к назначенному сроку (6 февраля), наняли себе квартиру на Переславской улице (за 200 р. в год, целый этаж довольно большого дома), и зажил я, наконец, семейной жизнью. Жалованья было тогда, благодаря милости митрополита Филарета³⁰⁴, по должности бакалавра 700 р., да еще 128 р. по должности помощника инспектора, и к концу службы в Московской академии (с 14 мая 1867 г.) – квартирного пособия, 120 р., так что можно было жить довольно безбедно, – при нетребовательности моей молодой супруги. Нужно заметить, что переезд из блестящей мировой столицы в скромную русскую деревню она перенесла, к удивлению, очень благодушно. В этом случае, кроме серьезного домашнего воспитания, сказались, вероятно, несоизмеримость таких величин, как Париж и Посад, невозможность их сопоставления, подобно тому, как какому-нибудь путешественнику из цивилизованного мира в страны, совершенно не тронутые культурой, не приходит даже и в голову сопоставлять, сравнивать несравнимое. Многое заинтересовывало мою молодую жену своей необычайностью, каково, например, зрелище огромных гор снега очень суровой, снежной зимы 1867 года.

В этот, четвертый и последний, год службы в Московской академии читал XXVI ее курсу³⁰⁵ (1864–1868), отделы о внешнем, с архитектурной стороны, и внутреннем устройстве храма и освященных изображениях – церковной иконографии.

К концу учебного года 1867/68, по обычаю, был публичный экзамен, на котором в первый день (по главным предметам) присутствовал сам митрополит Филарет, а во второй (по второстепенным) – Преосв. Савва, тогдашний московский викарий. После экзаменов были обычные два обеда, первый – у митрополита в его лаврских покоях, второй – у ректора, в его помещении, а затем следовали два обеда в Вифанской семинарии.

По окончании экзаменов и всех учебных дел потянуло нас снова за границу. В этот год, летом 1867 г., в Париже была всемирная выставка. В этот же год и именно весной устроилось назначение моего тестя, протоиерея И. В. Васильева, в председатели вновь учрежденного Учебного комитета при Св. Синоде, вместо прежнего Духовно-учебного управления. Предстоял переезд всего его семейства из Парижа на постоянное жительство в Петербург, после двадцати одного года пребывания за границей. Трудно было противостоять искушению снова повидать очаровавший меня город, да сверх того побывать на всемирной выставке, а молодой моей жене – проститься с местом ее родины и всей девической жизни, до самого замужества. Наполовину удешевленные билеты специальных поездов (train de plaisir), по случаю всемирной выставки, делали наше предприятие удобоисполнимым и с денежной стороны. Получив из Парижа прогоны, мы с радостью покатили за границу.

Моя женитьба естественно потянула меня в Петербург. Не будь этого обстоятельства, я окончательно осел бы в Московской академии, тяготея к милой издавна моему сердцу Москве. Одновременно со мной потянуло из Посада и ближайшего моего друга – профессора Н. К. Соколова. Ему предложено было занять в Московском университете кафедру церковного права³⁰⁶, и его выход из академии в 1867 г. совершенно совпал с моим выходом.

Еще на каникулах, в то время, когда мы гостили в Париже, нам сделалось известным, что переводят меня в Петербургскую академию на кафедру догматического богословия, помощником тогдашнему экстраординарному профессору и инспектору архимандриту Хрисанфу (Ретивцеву), совмещавшему в своем лице преподавателя и основного, и догматического богословий. Это назначение состоялось 30 июня 1867 года.

Так моя судьба снова привела меня в Петербург, но предварительно провела через строгую Филаретовскую школу, через полную ученых традиций высокочтимую Московскую академию, поставив под ближайшее руководство великого ученого, незаменимого научного руководителя и в особенном смысле «отца» ректора, протоиерея А. В. Горского. Московская академия была поистине второй моей матерью, довершившей мое образование как академического преподавателя. Она направляла и укрепляла мои первые, еще нетвердые шаги на ученом поприще. Проведенные в ней годы были для меня важнее, чем всякое заграничное путешествие. И если впоследствии мне удалось совершить нечто, не совершенно бесполезное для богословской науки, то этим, бесспорно, во многом обязан тому закалу и направлению, которое я получил в русском Оксфорде.

Считаю себя крайне счастливым, что удалось дожить до 100-летнего юбилея (1 октября 1914 г.) дорогой Московской академии, которой и посвящаю этот очерк (IV гл.) своих «Воспоминаний» в знак глубоко почтительной и сердечно благодарной о ней памяти.

Vivat Academia, vivant professores!