III. В Санкт-Петербургской духовной академии: XXV курс (1859–1863)

Отъезд из Нижнего Новгорода в Петербург имел для меня большее значение, чем для других, в том числе и для моего спутника, Ф. Г. Елеонского. Это был решительный перелом, крутой поворот в моей личной жизни. Живший доселе, со времен младенчества, в семействе, да еще очень замкнутом, не испытавший жизни среди чужих, я чувствовал себя беззащитным птенцом, выпавшим из родного гнезда. Другие мои товарищи, оставлявшие родительские дома на целые учебные годы, для учения в училище и семинарии, не могли и наполовину чувствовать того, что переживал я. Неудивительна поэтому моя растерянность и нервность, сопутствовавшие мне во всё время нашего путешествия и еще более усилившиеся по приезде в холодный во всех смыслах Петербург, всего менее способный успокоительно и живительно подействовать на взбудораженные нервы и захолодевшее сердце.

Трогательно простившись с родителями, родными и прекрасным Нижним Новгородом, поехали мы, в начале августа 1859 г., на Самолётском пароходе, вверх по Волге на Ярославль, так как нижегородской дороги тогда еще не было; она только что начинала строиться. На этом пароходе, совершенно неожиданно, оказался у нас еще спутник, студент Пермской семинарии, ехавший также в Петербургскую академию, и так же, как и мы, волонтером, – А. Е. Адриановский. Приехали мы в Ярославль рано утром, на очень короткое время остановились в общей зале одной весьма видной, едва ли не самой лучшей гостиницы этого города, – родины и рассадника русских трактирщиков и трактиров. Здесь, в этой гостинице (Пастухова) мы поражены были множеством сборщиков и сборщиц, в особенности монахов и монахинь, пристававших в общей зале к посетителям с просьбами о пожертвовании. Хотя мы и привыкли в своем Нижнем, в особенности во время ярмарки, к этому зрелищу, но слишком большое количество сборщиков, да еще монашествующих, и притом ранним утром, показалось нам все-таки необычайным. Напившись чаю, отправились отыскивать контору экипажей частного общества «Общественная польза», на которую указали нам на пароходе. В одном из дилижансов этого общества и пришлось нам ехать в Москву, так как и ярославской железной дороги тогда еще не было, не было железного пути и на участке от Троице-Сергиева Посада до Москвы. На этом участке железная дорога открыта была года через два (вероятно, в 1861–1862), гораздо ранее устройства полной линии московско-ярославской железной дороги. Ехали мы в дилижансе от Ярославля до Москвы около двух суток (240 верст), через Ростов, Переяславль, Троице-Сергиев Посад. Когда мы приехали в Посад, несмотря на короткое время остановки, успели, однако, посетить собор, где покоятся мощи преп. Сергия, и посмотреть на Московскую духовную академию, заглянули даже в студенческие комнаты.

Приехали мы в Москву накануне праздника Преображения Господня, в прекрасный ясный день, остановились на краю города на каком-то плохоньком постоялом дворе и, конечно, сейчас же отправились в московский Кремль, приведший нас в восторг. Там готовился крестный ход; время было уже к вечеру, началась всенощная. Дивный вид на Замоскворечье и затем выложенная гладкими плитами, точно в храме, площадь Кремля, окруженная величественными древними соборами, украшенная хоругвями крестного хода и оживленная собравшимся народом, представляла картину, полную поразительного великолепия и умилительной красоты. Да и вся Москва крайне нам понравилась, и неудивительно, так как в обширных размерах она напоминала нам наш родной город, и если не отличалась таким выдающимся местоположением, как Нижний, зато говорила сердцу очень много своим не сравненным ни с чем Кремлем, своими многочисленными древними памятниками и церквами и чисто русским характером. Мягкий ее климат, гораздо лучший нижегородского, также подкупал в ее пользу. Не такое впечатление произвел на нас Петербург.

Туда мы отправились уже по железной дороге. И хотя пассажирские поезда ходили тогда от Москвы до Петербурга ровно 30 часов, но эта, по нынешнему времени крайне медленная, езда показалась нам тогда, после езды в дилижансе, необычайно быстрой. Такое впечатление несколько ослаблялось только слишком продолжительным стоянием поезда на каждой из многочисленных станций, обыкновенно не менее 10 минут на самой незначительной станции и не менее получаса, а то и целый час – на большой¹¹¹. Кондукторами были тогда солдаты в киверах, да и все управление железной дороги было военное; с пассажирами не церемонились, а приучали их к военной субординации; особенно, помнится, грозно держали себя кассиры, вселяя трепет в пассажиров, подходящих за билетами к их решетке. Для проезда по железной дороге выдали нам билеты, не нынешние маленькие, а большие длинные листики, с обозначением всех многочисленных до Петербурга станций и с выставленною против каждой ценою проезда до нее, от Москвы.

Приехали в Петербург под вечер. Здесь нас встретило серое, свинцовое небо и слегка моросящий дождь. Самое первое впечатление получилось неприятное, как раз противоположное тому, какое произвела на нас Москва. Повеяло холодом, пахнуло каким-то нерусским духом, и народ оказался каким-то особенным, далеко не таким благодушным, как москвичи, сумрачным, чем-то озабоченным, быстро куда-то бегущим. Словом, невольно сжалось сердце, и захотелось поскорее бежать из этого несимпатичного города. Не предчувствовал я тогда, что придется прожить в нем более двух третей жизни и навсегда в нем поселиться.

При переезде с вокзала Николаевской железной дороги в город случилось с нами курьезное приключение. Не имея ни малейшего понятия о том, в какой части города находится академия, и по-нижегородски предполагая, что она всем здесь известна¹¹², мы велели извозчику везти нас в духовную академию. Помнится, извозчик сначала как-то замялся (на что мы тогда не обратили никакого внимания), а потом, быстро сообразив, что мы приезжие, попали в Петербург в первый раз, ответил, что он знает, где находится духовная академия, и повез нас как раз в противоположную сторону – к Казанскому собору. Затем, когда привез нас к гостинице, на Екатерининском канале, против Казанского собора, на наш вопрос, где же находится академия, решительно махнул рукой по направлению собора и ответил только: «Там». Вдобавок, в наказание за нашу неопытность и за то, что мы не условились насчет платы за провоз (воображали почему-то, что в Петербурге есть такса для извозчиков), содрал 1 р. с нас (а другой извозчик – еще 1 р. с нашего спутника) – за это небольшое пространство. От коридорного гостиницы мы потом узнали, что в Петербурге есть две духовные академии, одна – на Васильевском острове (римско-католическая), а другая – за Александро-Невской Лаврой (православная). Заняв номер в гостинице, мы остановились здесь втроем, вместе с неразлучным нашим, начиная с парохода, спутником А. Е. Ад-м и провели первые сутки в Петербурге. Наш компаньон был чрезвычайно рад, что попал в столицу¹¹³, с границы Сибири, из Екатеринбурга. Меня же, как сказано, она совсем не привела в восторг. Если что в ней понравилось и приятно поразило, то это обилие памятников, статуй и других произведений искусства, вроде групп на Аничковском мосту.

Впрочем, все это мы успели рассмотреть только в следующие дни, а на другой день по приезде первым делом, конечно, поспешили в академию, предъявили в ней свои билеты, а затем отправились отыскивать для себя на время экзаменов более дешевое помещение¹¹⁴. В качестве волонтеров мы не имели права пользоваться помещением в здании академии; это была привилегия студентов, присланных из духовных семинарий на казенный счет.

Прежде всего, мы отправились в слободку, помещающуюся за Обводным каналом, как раз против академии. Туда направили нас окончившие в том году академический курс (XXIII) и жившие в академии, в ожидании назначений на места. Эта слободка была обычным местопребыванием волонтеров, приезжающих держать экзамен для поступления в академию. Но мы почему-то не нашли в ней подходящего для нас помещения¹¹⁵ и решились искать его в самом городе, где и нашли в одной третьеразрядной гостинице («Ярославль»), помещавшейся по Гончарной улице, совершенно рядом с вокзалом Николаевской железной дороги. Питались здесь очень плохо, прибегая больше к сухоядению, да чаю с булками. Поразила нас вода, которую подавали нам для чая. В чайнике с кипятком оказывался всегда очень толстый слой грязи (не песку или извести, а именно грязи). На вопрос наш, от чего это зависит, нам отвечали, что они берут воду из Лиговского канала, который протекал мимо вокзала и шел через всю Лиговскую улицу, по направлению к Таврическому саду. Тогда вода не была еще проведена в дома и ее возили бочками¹¹⁶. Поэтому-то в нашей скромной гостинице считали роскошью давать для чая невскую воду, да еще жильцам такого невысокого полета, как бедные приезжие студенты. Другим жильцам и почетным посетителям, может быть, ее и давали.

До наступления экзаменов знакомились с Петербургом, с замечательными его зданиями, дворцами, соборами, памятниками, наконец улицами и Невою. Запуганные, еще в Нижнем, рассказами о холодной петербургской погоде, мы ходили по Петербургу в шубах, даже и в выпадавшие тогда ясные, теплые августовские дни, так что возле Казанского собора обратили на себя внимание одного тамошнего священника. Сразу признав в нас приезжих семинаристов, он добродушно посмеялся над нами, а в заключение просил бывать у него, чего мы, впрочем, почему-то ни разу не сделали. 30 августа, в день св. Александра Невского, любовались необыкновенно пышною процессией въезда всей Царской Фамилии в Александро-Невскую Лавру. Из Зимнего Дворца, по Невскому проспекту, следовал ряд золотых карет в сопровождении конвоя не только из казаков, но и из осетин, абхазцев, гурийцев и других кавказских народностей, – в своеобразных одеждах, в металлических шлемах и каких-то кольчугах. В золотых каретах сидели Дамы Императорской Фамилии и их свита, Государь же Император с Великими Князьями и свитою следовали на конях. Помнится, такие процессии в этот день повторялись и в следующие два, три года, потом с наступлением смутного времени (польского восстания 1862–1863 гг.) прекратились.

Начались, наконец, экзамены. На экзамен явилось 67 человек: 30 присланных на казенный счет и 37 волонтеров. Такое большое количество волонтеров, как тогда говорили, было явлением до тех пор в Петербургской академии небывалым. Особенно много было их из Петербургской семинарии: кроме пяти казеннокоштных (слишком большой процент на 30 казеннокоштных вакансий для воспитанников всех других семинарий¹¹⁷), еще семь человек волонтеров, так что почти весь первый разряд окончивших С.-Петербургскую семинарию изъявили желание поступить в академию.

Из петербуржцев обращал на себя внимание своею бойкостью и говорливостью Н. И. Барсов. Из иногородних: иеромонах Владимир (Никольский, У епископ Нижегородский)¹¹⁸ своею солидностью, замечательным спокойствием, тактом и сравнительно с нами немолодым уже возрастом, и М. И. Владиславлев († ректор С.-Петербургского университета) своею массивною фигурою, умным лицом и циркулировавшими между нами слухами об его выдающихся дарованиях, хотя он окончил Новгородскую семинарию вторым студентом. Мысленно я тогда же наметил его в первенцы нашего курса, в чем и не ошибся¹¹⁹, хотя он принят был не в числе первых. Он не окончил академию вместе с нами, а должен был по обстоятельствам (см. ниже) оставить ее и перейти в университет.

Экзаменовали нас по всем предметам, которые мы изучали в семинарии, исключая, конечно, сельское хозяйство, естественные науки и медицину. Экзамены происходили в зале публичных собраний, одновременно по нескольким предметам, трем-четырем в день, и продолжались не менее четырех дней. В разных местах зала поставлены были столы, перед которыми сидели профессоры и бакалавры академии, преподаватели разных наук. За главным столом посередине зала, сидел ректор академии, тогда еще архимандрит Нектарий (Надеждин), экзаменовавший по догматическому богословию и некоторым другим богословским предметам.

Приемные экзамены как-то совершенно вышли из памяти. Помню экзамены только по двум предметам – по математике и по русской церковной истории. По математике экзаменовал Е. И. Ловягин, в то время уже ординарный профессор. Отвечал ему плохо; не умел решить какой-то нетрудной задачи по алгебре. По русской церковной истории экзаменатором был бакалавр М. О. Коялович. Он спросил меня о Лихудах. Ответил, в общем, удовлетворительно, ошибся только в хронологии, в определении века их жизни. Тут-то я вспомнил тот словарь церковных писателей, который прочел в год своего отдыха, после окончания семинарского курса, и подумал – что мог бы ответить на этот вопрос, если бы ограничился учебником русской церковной истории Муравьева, в котором о Лихудах не было и помина.

Кроме устных экзаменов были еще письменные. Задано было нам написать четыре сочинения, три – на русском языке (в том числе, помнится, одна проповедь) и одно – на латинском. Тем не помню. Помню только одну: Иоан. I, 16–17: и от исполнения Его мы вси прияхом и благодать возблагодать... Тема эта была дана ректором.

Устные экзамены сошли для меня благополучно. Судя по отметкам баллов в табели и по общему из них выводу, мои ответы по всем предметам оказались более, чем удовлетворительными, но зато, чего никогда не бывало со мной ни раньше, ни позже, мои сочинения, в которых я всегда был сильнее, чем в устных ответах, оказались на сей раз очень плохими, и по моему собственному сознанию. Зависело это от того, что во время экзаменов случилось со мною что-то вроде нервного расстройства¹²⁰, которое мешало мне сосредоточивать свое внимание на темах и спокойно развивать и излагать приходящие в голову мысли, вместо чего я нервничал и думал не о предмете сочинения, а о своем душевном состоянии, и чем более думал, тем хуже себя чувствовал¹²¹. Словом, мне следовало полечиться, а не держать экзамены. Между тем, как оказалось потом, при приеме в академию, принимались во внимание главным образом сочинения. Результатом было то, что меня приняли в академию на казенное содержание в числе последних по списку. Судьбу мою, впрочем, разделил и Т. В. Барсов, присланный на казенный счет из Смоленской семинарии, окончивший в нашем XXV курсе первым магистром и, как увидим далее, счастливый мой конкурент на бакалаврство при С.-Петербургской академии, по окончании в ней курса. Он также принят был очень низко по списку, недалеко от меня. Ф. Г. Елеонский принят был, сравнительно с нами, очень высоко. Как человек совсем другого темперамента, спокойного, ровного характера, да и более крепкого, чем мое, здоровья, он написал сочинение гораздо лучше, чем я, почему и принят гораздо выше¹²².

Первые шесть мест в приемном списке, к нашему удивлению, заняли исключительно воспитанники С.-Петербургской семинарии¹²³. Четверо из присланных различными семинариями на казенный счет не были приняты на казенное содержание.

Наш курс вначале был очень большой. Кроме принятых на казенное содержание, у нас, едва ли не в первый раз в истории академии, явились в большом количестве своекоштные студенты. К концу первого учебного курса, 1859/60, их было 13 человек¹²⁴, да еще 7 вольнослушателей из бурят, воспитанников Иркутской семинарии, присланных в Петербург для изучения монгольского языка, с тем, чтобы они, в свободное от занятий монгольским языком время, слушали академические лекции в качестве вольнослушателей¹²⁵. Так что всего, с вольнослушателями, было в нашем XXV курсе 61 человек – к концу по крайней мере 1859/60-го, первого учебного года.

По окончании приемных экзаменов и после объявления их результата мое унылое, угнетенное состояние еще продолжалось. В таком настроении прихожу в комнату окончивших в этом году академический XXIII курс (1855–1859), к своему земляку Изм. Фед. Спасскому († протоиерей Охтенской кладб. церкви в С.-Петербурге), и встречаю тут С. П. Автократова, самого даровитого, по общему признанию, студента этого курса, занимавшего первое место в списке, но окончившего кандидатом. Видя мое унылое лицо и узнав о причине такого моего настроения, он, обращаясь ко мне, говорит: «Ну, значит, несомненно вы кончите магистром». Вероятно, такие случаи бывали, а может быть, он вспомнил свою собственную судьбу, в связи с изречением Писания: «И будут последние первыми и первые последними»¹²⁶.

Из своей плохонькой гостиницы переселились мы, наконец, в академическое здание, и распределили нас по комнатам, подчинив надзору «старшего» в каждой комнате, из студентов старшего курса. Меня поместили под начальство студента Ивана Дмитриевича Касаткина († архиепископ Николай Японский)¹²⁷, человека в то время очень замкнутого, необщительного и потому не пользовавшегося нашими симпатиями¹²⁸, и я очутился в самой крайней к Обводному каналу комнате среднего этажа. Из своих сожителей по этой комнате помню М. И. Владиславлева, поражавшего нас тем, что он читал в подлиннике «Илиаду» Гомера, и Д. Петуховича, истреблявшего неимоверное количество бумаги на писанье сочинений; вокруг него лежали груды исписанных листов (см. примечание выше). На другой год моего ученья в младшем курсе меня перевели в одну из средних комнат под старшинство И. И. Демкина (4-й магистр XXIV курса, до сих пор состоящий на службе, протоиерей с.-петербургской Благовещенской церкви, отец известного тов. с.-петербургского городского головы Демкина).

Все (за исключением двух) жилые комнаты студентов обоих курсов, старшего и младшего, были проходные¹²⁹ и помещались в среднем этаже, на левой стороне от парадного входа; в верхнем же этаже, на той же стороне, находились спальни, также для обоих курсов и были также все проходные – от одного конца до другого.

На другой стороне, – правой от парадного входа, – помещались: в нижнем этаже – квартира инспектора (там же, где и теперь), эконома и одна профессорская (в наше время – В. И. Долоцкого), библиотека рукописей из Софийской библ. (где теперь зало совета и канцелярия); в среднем этаже – квартира ректора, одна из бакалаврских квартир и физический кабинет (против конца ректорской квартиры, с окнами на двор); в верхнем этаже – три бакалаврских квартиры и помещение правления (над физическим кабинетом).

В каждой жилой студенческой комнате (исключая одной маленькой) стояло два стола, для шести студентов каждый, затем, кроме стульев, – диван, а в некоторых комнатах два, и два шкафа, для книг и для платья. Всё это из ясеневого дерева. Стены были окрашены клеевой краской голубовато-зеленоватого цвета. На второй год, впрочем, стены были оклеены коричневого цвета обоями. Для занятий вечером давали свечи (сначала сальные, а потом появились и так называемые «пальмовые» – низший сорт стеариновых), по две на стол. В спальнях кровати были с надписями фамилий студентов над каждой кроватью и с приличными приборами. В каждой спальне был ночник, в виде большого железного подсвечника, стоявшего на полу, с водою внутри, в который опускалась сальная свеча.

Начались в сентябре 1859 г. лекции.

Тогда в академиях было не четыре курса, как теперь, а только два, старший и младший, по два года в каждом. А потому и классных комнат, или аудиторий, как мы их называли, было только две, находившихся по бокам церкви: с правой стороны от нее – для старшего курса, с левой – для младшего.

Лекции начинались с 9 часов утра и продолжались до 1¾ часа дня и затем от 3 до 4 часов. Читалась каждая лекция 1¼ час.

На младшем курсе преподавались: логика, психология, история философии, словесность, гражданская история общая, гражданская история русская, математика, физика и из богословских предметов – Св. Писание и патристика¹³⁰. Из языков – греческий, латинский, немецкий, французский – обязательные для всех студентов и английский – необязательный.

Логику, психологию и историю новейшей философии, начиная с Канта, читал В. Н. Карпов¹³¹, старейший из всех тогдашних профессоров Петербургской академии, приобретший уже большой авторитет в ученом мире, не только в духовном, но и светском, преимущественно своим переводом творений Платона. В выходивших тогда сочинениях Белинского мы прочитали восторженный его отзыв об этом замечательном труде нашего профессора. Помнится, знаменитый критик писал, что этот труд сделал бы честь даже Академии наук в ее целом; тем выше пред наукою заслуга ученого, который один совершил колоссальную работу. Логику В.Н. читал по печатной своей книге, посвящая этому предмету сравнительно немного времени, делая только добавления к напечатанному. Психологии он посвящал больше внимания и времени. Всю душевную жизнь и деятельность он делил на три отдела: чувственную, рассудочную, или формальную, и созерцательную, или идеальную. В особенности останавливался он на второй – рассудочной, характеризуя ее как крайне неустойчивую, лишенную всякой самостоятельности, управляемую стремлениями или низшей или высшей природы человека, способной доказывать и оправдывать всё, что угодно. К этой стороне душевной жизни он не питал никакой симпатии; всё его сочувствие было направлено к третьей – созерцательной, идеальной. В сущности (как становится ясным теперь, тогда это не сознавалось), В.Н. в своих философских воззрениях примыкал к богословскому взгляду на состав человека, трехчастный: телесный, душевный и духовный. Много глубоких мыслей высказывал он в своих чтениях, поясняя свои положения наблюдениями из обыденной, даже своей семейной жизни, что он особенно любил. К сожалению, он не обладал даром слова, к тому же был преклонного возраста и утомлен многочисленными работами своей трудовой жизни¹³² и потому в наше время не пользовался таким вниманием своих слушателей, какого он заслуживал. Впрочем, и у нас были его особые почитатели¹³³. Практическую мудрость этого истинно русского, христиански-православно настроенного философа мы тогда не в состоянии были оценить по достоинству. Мы любили и уважали его не столько как профессора, сколько как почтенного летами и заслугами ученого, как человека симпатичного, благородного характера, относившегося к молодежи с добродушием мудрого старца, снисходительно к ее увлечениям и слабым сторонам¹³⁴. Лекции по новейшей истории философии В.Н. читал по своим запискам, которые в сокращенном виде сдавал к экзаменам. Но и эти лекции, написанные не совсем легким и ясным языком, не особенно нам нравились. Их трудно было усвоять, так как они состояли из одного критического разбора положений Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, без предварительного изложения полной системы воззрений этих философов. Вследствие чего студенты очень боялись экзаменов по этому предмету, и когда летом 1861 г., в присутствии митрополита, наступил этот экзамен, то между студентами началась чистая паника (см. ниже).

Историю древней философии до Канта читал нам профессор (экстраординарный или ординарный?) И.А. Чистович¹³⁵. Прекрасный, вообще говоря, даровитый профессор, он не был прирожденным философом, а потому, хотя лекции его отличались точностью и всесторонностью изложения воззрений древних философов, но были как-то холодны. Мы слушали его внимательно и ценили его даровитость, но особенной любви к философским вопросам возбудить в нас он не мог. И неудивительно, так как по складу своего ума он должен бы быть историком гражданской или церковной истории. В этой области он и заявил себя очень многими замечательными трудами (например, «Феофан Прокопович» и многие др.). На кафедру русской гражданской и церковной истории он назначен был вначале, по окончании академического курса в 1851 г., и уже потом, после отставки А. А. Фишера¹³⁶, в 1853 г., переведен на кафедру философии. Слышно было, что вначале И.А. читал вместе с историей философии и психологию, придерживаясь воззрений известного немецкого философа Бенеке, но во время ректорства архимандрита Феофана (Говорова, 1857–1859; известного потом Вышенского затворника), которому не нравилась эта система воззрений (теория «следов», которой объяснялось происхождение душевных сил), психология была передана В. Н. Карпову, а И. А. Чистович оставлен был при одной истории философии до Канта, как это было в наш курс¹³⁷. По своему характеру И. А. представлял во многих отношениях противоположность В. Н. Карпову. Главной его чертой была официальность, при полной корректности его отношений к студентам. Мы застали его еще живущим в академическом здании (почему-то на студенческой половине, в нижнем этаже; вероятно, потому что незадолго перед тем он был помощником инспектора). Но вскоре, уже осенью того же 1859 г., он переселился в город, так как вступил в брак (с дочерью протопресвитера В. Б. Бажанова, члена Св. Синода).

Словесность читал ординарный профессор К. Ив. Лучицкий¹³⁸. Очень живой, красноречивый, искусно соединявший чтение написанных лекций с живым словом и импровизацией, увлекал нас своими чтениями по аналитике языка (философской грамматике) и особенно по эстетике. В лекциях по этой последней он сначала много занимался разбором различных мнений о том, что такое изящное, эстетически прекрасное, а потом дал собственное свое определение. Точной его формулы не могу припомнить. Помнится только основная его мысль, что прекрасное не находится в зависимости от форм, что не формы дают ему бытие, что прекрасное тесно связано с проявлениями жизни, с ее напряженностью, что где нет жизни, там не может быть и прекрасного. Историей литературы он занимался мало, чтений по этому отделу словесности не припоминается. Помнится только, что при истории литературы он сдавал литографированные лекции к репетициям и экзаменам. К.И. был превосходный, неподражаемый критик наших словесных произведений. Ему подавали мы назначаемые нам проповеди, и он подвергал их своей остроумной, беспощадной критике. Для этого он избирал одну из наших проповедей и подвергал ее следующей безжалостной операции: давал подробный анализ всей проповеди, а потом – каждой ее части и наконец – отдельных фраз и выражений. В высшей степени было интересно и поучительно слушать критический его разбор, и мы положительно любовались в это время своим профессором. Даже сам автор разбираемой проповеди, с горечью в душе, принужден был отдать должное остроумию и справедливости замечаний критика и готов был почти наслаждаться художественностью работы профессора. К. И. Лучицкий читал лекции по словесности еще в Смольном институте и в Царскосельском женском духовном училище. Он очень часто являлся к нам с орденом св. Анны 2-й степени на шее (чего никто из его коллег не делал). Вероятно, причиной такой официальности его костюма был Смольный институт, из которого он приезжал к нам на лекцию, или в который он должен был отправиться после чтения у нас. Характера он был хотя строгого, но благородного, держал себя довольно далеко от студентов, но доброжелательно к ним, пользовался их уважением и даже любовью, хотя его побаивались более, чем других профессоров на этом курсе.

Общую гражданскую историю преподавал молодой тогда бакалавр А. И. Предтеченский¹³⁹, очень живой, красноречивый, хотя читал по составленным им лекциям, прекрасный знаток новейших языков, в особенности английского. Пользуясь преимущественно английской литературой по истории древнего мира, Ассирии, Египта, он в особенности долго останавливался на истории древней Греции и, в частности, на веке Перикла. Его лекции были обильны картинными описаниями и хорошо знакомили нас с античным миром. Вообще, он был очарован этим миром, что сказывалось даже в домашней его жизни, в квартире, обставленной статуями и картинами. Недаром впоследствии, когда он был редактором «Церковного вестника» (1875–1880), он энергически отстаивал классицизм графа Д. А. Толстого против ожесточенных на него нападок со стороны печати и общества. По истории средних веков и по истории нового времени чтений было мало, по крайней мере не припоминается. А. И. Предтеченский был довольно замечательный публицист. Уже и тогда, в раннее время своей службы, он сотрудничал в журналах, не только духовных, но и светских. Между прочим, он был деятельным сотрудником «Биржевых ведомостей», издаваемых Трубниковым. Относились мы к этому даровитому бакалавру не без симпатии и не без уважения, хотя подчас и подсмеивались над некоторыми его слабостями. А. И. Пр. был человек богато одаренный, широкой русской, увлекающейся, страстной натуры. Он держал себя очень близко к студентам; многие из товарищей, в особенности его земляки-новгородцы, ходили к нему в его бакалаврскую квартиру, находившуюся в академическом здании. Тем удивительнее и непонятнее для нас было, когда, по переходе нашем в старший курс (1861), он позволит себе сделать тот шаг, который, как увидим далее, имел роковые последствия для всего нашего XXV курса...

Русскую гражданскую историю преподавал также молодой бакалавр, товарищ по студенчеству А. И. Пр-го, М. О. Коялович¹⁴⁰, превосходный профессор, обладавший замечательным даром слова и историко-философским складом ума. В своих чтениях он задавался не изложением фактического материала, а освещением его, изображением народных и общественных движений и исторических деятелей, вынуждаемых проявлять свою деятельность так или иначе, под влиянием исторических обстоятельств времени и общественных потребностей и течений. Обладая превосходной дикцией и при этом еще изящными манерами, он производил на своих слушателей очень сильное впечатление. Было, впрочем, несколько моих товарищей (таких, однако, было немного), которые желали бы, чтобы в его лекциях было поболее фактического материала. Во всяком случае, едва ли какого другого профессора на младшем курсе мы слушали с большим вниманием и интересом, чем М. О. Кояловича. Он уже и тогда был известен не только как талантливый профессор, но и как ученый по западно-русской истории («Литовская церковная уния». СПб., 1858, и др. соч.). Характера он был очень благородного, симпатичного, весьма твердого и устойчивого в своих принципах.

Математику преподавал ординарный профессор Е. И. Ловягин¹⁴¹, специалист собственно по греческому языку, который он преподавал в академии первые 6 лет своей службы (1847–1853), на кафедре математики – с 1853 до 1869 г., а потом, по упразднении этого предмета с уставом 1869 г., – снова профессор греческого языка до конца своей службы, в 1894 г. (около 25-ти лет). Математика не была призванием¹⁴² этого достопочтенного профессора, а потому, хотя он добросовестно исполнял обязанности преподавателя этого предмета, как вообще все свои и другие служебные обязанности, отличаясь необыкновенной аккуратностью и замечательной исполнительностью, не мог, однако, возбудить в нас любви к математике. Знающих этот предмет почти не было между нами, за единственным, кажется, исключением земляка Е.И., Н. Г. Благовещенского, который, имея от природы математические способности, знал и любил этот предмет и не оставлял занятий им даже в отставке, до конца своей жизни.

Если математикой мы занимались и интересовались мало, то физику, напротив, любили и интересовались ею, чему очень способствовал преподаватель ее, сначала бакалавр, а с 1860 г. – экстраординарный профессор – Н. И. Глориантов¹⁴³. Он был страстный любитель своего предмета, обладал хорошим даром слова, всегда говорил, а не читал свои лекции, оживлял их многочисленными опытами и остроумными замечаниями, часто приглашал своих слушателей в свой физический кабинет, об увеличении которого физическими приборами усиленно хлопотал, и радовался, когда это ему удавалось. Так, например, мы были свидетелями его восторга, когда после долгих хлопот он мог приобрести для электрических эффектных опытов довольно дорогостоящий инструмент, спираль Румкорфа. Любил он приглашать в свой физический кабинет и посторонних лиц, своих гостей или гостей своих сослуживцев. Занимался он и фотографией, что тогда не было в такой моде, как теперь; имел свою собственную фотографическую камеру со всеми к ней приборами. Пользовался большим расположением студентов, к которым относился со свойственной ему простотой и добродушием. Мы с Ф. Г. Ел., как его земляки, пользовались его гостеприимством, а нередко и угощением чаем и разными лакомствами, которые были у него всегда в запасе, так как он и сам был очень к ним неравнодушен.

Св. Писание Ветхого и Нового Завета преподавал ординарный профессор М. А. Голубев¹⁴⁴, с самого начала своей службы (1847) занимавший эту кафедру, большой знаток своего предмета, обладавший и даром слова, и большим остроумием. Сначала сообщал полные и подробные сведения о каноне священных книг и об истории священного текста, а потом – о священных книгах Ветхого Завета, избирая для подробного разбора одну или несколько священных книг. То же делал и относительно новозаветных книг. Читал он обоим курсам вместе, и старшему и младшему, – в зале, почему слушателей собиралось у него много. Мы часто ленились ходить на его лекции, в надежде, что при многолюдстве слушателей не будет заметно отсутствие нескольких лиц. Он был человек очень оригинальный; по типу он больше всего походил на англичанина: при полном, в сущности, добродушии, он отличался какой-то холодной важностью, невозмутимым хладнокровием и спокойствием и очень любил сострить. Осталось в памяти, что он очень зло и остроумно подсмеивался над неудачными и натянутыми комментариями некоторых мест Св. Писания. К сожалению, он иногда не соблюдал при этом меры, именно тогда, когда ему приходилось приводить аллегорические толкования мест Писания из творений отцов и учителей Церкви александрийской школы. Не знаю, как на моих товарищей, но на меня остроты М.А. по адресу этих древних комментаторов производили не совсем приятное впечатление, хотя я был тогда очень мало знаком с отеческими творениями. В настоящее же время, если бы теперь пришлось слушать М.А., такое впечатление, вероятно, было бы во много раз сильнее¹⁴⁵. Кажется, он увлекался своим даром остроумия, а может быть, хотел привлечь внимание своих слушателей, у которых в голове сидели темы для сочинений, обыкновенно мешавшие внимательному слушанию лекций. Во всяком случае, М. А. Голубев пользовался у нас большим уважением – как глубокий знаток Св. Писания, как прекрасный профессор и как человек очень благородного, симпатичного характера.

Патристику преподавал бакалавр П.И. Шалфеев¹⁴⁶, прекрасная во всех отношениях личность – и по уму, и по сердцу, и по характеру. Он был человек с философским складом пытливого ума. Еще студентом, по воспоминаниям его товарища А. И. Предтеченского, он был «центром людей, любивших порассуждать об отвлеченных вопросах философии и богословия», и «живее, может быть, всех своих товарищей интересовался научными вопросами». Это заметно было и в его чтениях по патристике. Его лекции обнимали творения св. отцов, начиная с мужей апостольских и кончая четвертым веком. В особенности увлекали его творения св. Григория Богослова. Одна из памятных мне его лекций об этом св. отце напечатана в обработанном виде в «Христианском чтении» 1861 г.¹⁴⁷ Эта статья прекрасно обрисовывает личность св. Григория Богослова со всеми ее особенностями. П.И. не удовлетворялся, однако, методом чтения патристики по отдельным отцам и учителям Церкви, намекая нам в своих чтениях, что он мечтает о другой постановке патристики как науки. В воспоминаниях его товарища по студенчеству (А. И. Пр.) читаем, что он «хотел из своей науки создать историю апостольского предания с указанием исторических обстоятельств, изменявших поворот этой реки Божественного учения и с сохранением личных, индивидуальных черт характера каждого отца». Превосходная формула, хотя и весьма трудная для осуществления ее на практике; лучше ее трудно придумать другую. Вероятно, она заимствована из уст самого П.И. Шалфеева. Сколько помнится, так точно он не формулировал нам своего плана, но в общем эта формула совершенно верно выражает предносившийся его уму идеал, судя по припоминаемым теперь его намекам, среди чтений. В конце нашего младшего курса, в 1861 г., он дал нам даже тему для сочинения о «желательной постановке преподавания патристики как науки», причем в моем сочинении, которое, кажется, больше всех других ему понравилось, проводилась приблизительно подобная же мысль, с тем немаловажным различием, что мне предносилась мысль не о «предании», а о христианской «философии» св. отцов. До идеала приснопамятного моего наставника я тогда еще не дорос. Вполне верно и метко и общее суждение А. И. Пр-го о П. И. Шалфееве: «с даром слова не очень бойким, с памятью, не приученной к буквальному заучиванию, он не был самым блистательным, но, нет спора, был одним из самых основательных и точных студентов» и, кроме того, был «глубоко религиозен» еще в студенчестве¹⁴⁸. Таким же оказался он и на кафедре. Глубоко входил он в предмет, не был красноречивым оратором, не говорил, а читал свои лекции и по временам только прерывал свои чтения, поднимал одного из студентов¹⁴⁹ и рассуждал с ним по поводу какого-нибудь вопроса, пришедшего ему в голову во время лекции, и эти рассуждения, скорее беседы, лишенные всякой официальности, были особенно интересны¹⁵⁰. П. И. Шалфеев пользовался большим нашим расположением и вниманием. И это тем более замечательно, что его предмет, чисто богословский, стоял вместе со Св. Писанием – уединенно – в этом курсе, среди предметов философских, гражданско-исторических, словесных, физико-математических, отвлекавших от него наше внимание и сочувствие в свою сторону. К сожалению и великому нашему удивлению, этот достойнейший наш наставник, с глубоким умом и такой же религиозной настроенностью, не пользовался благоволением начальства, тогдашнего ректора Преосв. Иоанникия (Руднева, † митрополит Киевский), который, как слышно было, заподозрил его в либерализме на основании (как тогда говорили) его статьи «Христианство и прогресс», напечатанной в «Православном обозрении» (1861, т. IV), и еще сотрудничества в журнале «Дух христианина», считавшемся тогда либеральным. Слухи эти оправдываются фактами: обойденный в движении по службе и огорченный невниманием начальства к его материальным, семейным нуждам¹⁵¹, он решился выйти из академии на службу по министерству народного просвещения, принял предложение об отправлении за границу, для приготовления к профессуре по философии в университете, но не далее, как через месяц после состоявшегося нового назначения (в мае 1862 г.), он скончался 26 июня того же 1862 года, от тяжкой болезни – воспаления брюшины (перитонита, а не «от скоротечной чахотки», как сказано у А.С. Родосского в его «Биографическом словаре»). Перед смертью, среди тяжких страданий, он выразился об них так: «То, что я теперь терплю, немногим хуже бакалаврского жалования!»¹⁵²

Латинский язык преподавал профессор словесности К. И. Лучицкий. Чтений по литературе он не давал, а занимал нас исключительно переводами одного из произведений древних классических писателей (какого, не помню), требуя, вместе с точностью перевода, непременно изящества, литературной его отделки, так что мы готовились, в особенности к репетициям, по каким-то записям – вероятно, сохранившимся от прежнего времени.

Греческий язык преподавал природный грек – архимандрит Григорий Веглерис, магистр Киевской академии, в звании бакалавра¹⁵³, мы почему-то считали его экстраординарным профессором. О. Веглерис начал с того, что заставил нас писать по-гречески, скорописным, употребительным между греками почерком и потребовал, чтобы мы завели для того особые тетради, в которых потом должны были записывать диктуемые им коротенькие фразы на древнегреческом языке. Эти фразы он заставлял нас заучивать. Тетради наши нередко брал к себе и просматривал. Приходя в класс, он первым делом делал нам перекличку, чтобы убедиться, все ли студенты находятся в классе, что нам очень не нравилось и чего не делал ни один из профессоров. Так прошло несколько классов, но, наконец, последовали с нашей стороны протесты против такого педагогического приема, и наш бакалавр счел за лучшее торжественно, в присутствии всего класса разорвать свой список, в котором он отмечал отсутствующих, после чего, конечно, прекратились и переклички. Мало пользы принес нам этот преподаватель, который, впрочем, был у нас недолго, около года, с осени 1859 г. до 10 мая 1860 г.¹⁵⁴. После него преподавание греческого языка было временно поручено бакалавру А. И. Предтеченскому (с 15 мая 1860 г. до 10 ноября 1861 г.). Если что осталось от о. Веглериса в памяти, то это несколько греческих фраз, да ожесточенные его нападки на Еразма за введенное этим ученым произношение некоторых греческих слов. О. Веглерис не находил слов для выражения своего негодования, когда говорил об этом произношении, усвоенном нашими светскими учебными заведениями. Он положительно выходил из себя, когда говорил об Еразме; самый обычный эпитет, к нему прилагаемый, был «диаволос». Наконец, никогда не забудется великолепная наружность этого грека-бакалавра. Он был в полном смысле слова красавец собой, брюнет, с очень правильными чертами лица, красивыми глазами, великолепными волосами, умеренно полный, среднего роста, с прекрасными манерами, величавой осанкой. Вероятно, он имел немало поклонниц среди дам¹⁵⁵. Русским языком он владел плоховато¹⁵⁶.

Еврейский язык преподавал также природный еврей, экстраординарный профессор с.-петербургского университета Д. А. Хвольсон¹⁵⁷, у нас в академии состоявший (до 1869 г.) в звании приватного преподавателя, большой знаток своего предмета, уже и тогда известный ученый-гебраист. К сожалению, он не приспособился к преподаванию еврейского языка в высшей духовной школе. Вместо того, чтобы поболее занимать нас переводами с этого языка и через то приохотить нас к его изучению, как делал это когда-то (по сохранившемуся преданию) приснопамятный протоиерей Г. П. Павский, он посвящал переводам слишком мало времени, а больше занимал нас филологическо-грамматическими тонкостями. Эти тонкости – может быть, очень важные для записных филологов восточного факультета – надоедали нам, в особенности через постоянное повторение одного и того же, охлаждали наше рвение к изучению этого важного для богослова языка, и в результате мы мало им занимались, а знатоков его между нами, кажется, совсем не было.

Новые языки преподавали: французский – бакалавр М. О. Коялович, немецкий – бакалавр И. Т. Осинин, английский – преподаватель Г.Д. Бишоп. Английский язык не был обязателен для всех студентов.

М. О. Коялович, хорошо зная книжный французский язык, не владел разговорным, но, как пользовавшийся любовью и уважением преподаватель гражданской истории, располагал нас к занятиям и по изучению французского языка.

И. Т. Осинин¹⁵⁸, как родившийся за границей, в Дании, в Копенгагене (он был сын псаломщика тамошней посольской церкви), знал немецкий язык не только книжный, но и разговорный, свободно говорил на нем. Между прочим, он и нас приучал к тому же, и хотя наши успехи в этом отношении были очень невелики, но все-таки мы умели, хоть с грехом пополам, составлять небольшие немецкие фразы.

Г. Д. Бишоп¹⁵⁹, природный англичанин, был прекрасным преподавателем английского языка. Он очень хорошо, совершенно правильно и свободно говорил по-русски и, что особенно замечательно, когда переводил с английского языка на русский, то русский перевод оказывался вполне литературным, даже изящным, так что трудно было перевести лучше и природному русскому, обладающему литературным вкусом. Некоторые из моих товарищей хорошо и скоро изучили английский язык под его руководством. Были у Г. Д. Бишопа некоторые странности, без которых не обходится, кажется, ни один англичанин. У него была страсть приврать и присочинить¹⁶⁰.

Тон академической жизни задавали лица начальствующие.

Во главе высшего начальства стоял в первый учебный год (1859/60) митрополит Новгородский и С.-Петербургский Григорий (Постников)¹⁶¹. Митрополита Григория, всеми глубоко чтимого за его строгую аскетическую жизнь, твердость характера и ученые труды, в особенности по изучению и обличению русского раскола, мы видели в академии, вероятно, на рождественском экзамене. Довольно высокого роста старец, со строгими чертами бледного лица, – таким он остался в нашем представлении. Но, кроме впечатления от его наружности, ничего другого в нашей памяти не сохранилось.

Следующие годы нашего студенчества, равно как долго после, в годы нашей академической службы, митрополитом Новгородским, С.-Петербургским, Эстляндским и Финляндским был преемник митрополита Григория – митрополит Исидор (Никольский)¹⁶². О нем придется еще много говорить впоследствии.

Ближайшими к нему начальствующими лицами были ректор и инспектор.

В первый учебный год (1859/60) ректором С.-Петербургской академии был архимандрит, а потом (с 13 сентября 1859 г.) епископ Выборгский, викарий С.-Петербургский, Нектарий (Надеждин)¹⁶³, человек мягкого, приветливого, доверчивого характера¹⁶⁴, более или менее сочувствовавший тогдашним либеральным влияниям, в лучших, конечно, их сторонах, значительно ослабил суровость прежнего макарьевского (У митрополита Макария (Булгакова)) режима. При проводах его студенты поднесли ему панагию. Это было делом по преимуществу студентов старшего курса.

В остальные учебные годы (1860–1863) был ректором преемник Нектария, сначала также архимандрит, а потом (с 12 июня 1861 г.) епископ Выборгский Иоанникий (Руднев)¹⁶⁵, несравненно более даровитый, чем его предшественник, но совсем другого характера, сурового, недоверчивого, подозрительного, не находивший ничего достойного сочувствия в тогдашних стремлениях молодежи, задался целью поднять упавшую дисциплину в академии. Что из этого вышло, увидим впоследствии.

Первые полтора месяца после нашего поступления в академию у нас, в сущности, не было инспектора. Мы застали состоявшего в то время инспектором архимандрита Епифания (Избитского)¹⁶⁶, из польских дворян, из католицизма перешедшего в православие. Он был, так сказать, на отлете, ждал назначения на другую должность, которое последовало 2 сентября того же 1859 г. Затем несколько дней (десять), не вступая в должность инспектора, числился в ней архимандрит Асинкрит (Верещагин)¹⁶⁷, назначенный (5 сентября), но по его прошению уволенный (15 сентября) от духовно-учебной службы. Прошел еще месяц, и 15 октября мы получили, наконец, инспектора в лице архимандрита Павла (Лебедева; † архиепископ Казанский)¹⁶⁸, который пробыл у нас около двух лет (с 15 октября 1859 г. по 23 августа 1861 г.), то есть в течение всего младшего курса, и оставил по себе хорошую, благодарную память. Мы недостаточно его ценили в бытность его инспектором и вспомнили о нем, когда перешли на старший курс, когда разыгралась октябрьская (4 октября 1861 г.) история со всеми ее последствиями и влиянием на склад нашей жизни в последние два года пребывания в академии.

Но о дисциплине и порядках нашей студенческой жизни на младшем курсе скажем потом, теперь же перейдем к нашим учебным занятиям на этом курсе.

Скоро мы поняли, что система академического образования очень напоминает систему тогдашнего семинарского. Как там все было направлено к нашему формальному развитию, преимущественно к упражнению в письменных работах, так – и здесь, в академии. Различие было только в характере чтений, да еще в том, что в семинарии задавали нам уроки и каждый класс спрашивали у нас отчет в усвоении заданного, а здесь, в академии, несколько месяцев подряд читали нам лекции и не контролировали нас в их усвоении, задавая в то же время много сочинений, не менее пяти (с проповедью) в год.

Что касается лекций, то мы слушали внимательно только любимых и интересных для нас преподавателей. У других или сидели в классе (во избежание инспектора Павла, часто посещавшего занятные комнаты во время лекций), занимаясь в это время чем попало, или скрывались в так называемых «катакомбах» – хлебопекарне, куда отправлялись, кстати сказать, и в другое время любители табаку, чтобы покурить. Зная такое отношение студентов к лекциям, те профессоры, которые желали иметь у себя полную и внимательную аудиторию, старались всячески заинтересовать своих слушателей. Отсюда вел начало характер некоторых чтений, отсюда – приправа к ним (остроты, соль их).

Отчет в усвоении лекций мы давали на экзаменах, два раза в год, – рождественских и перед летними каникулами, – и на репетициях перед экзаменами. Но этот отчет не имел серьезного характера.

Репетиции производили не все профессоры, некоторые не делали их вовсе, сберегая время для лекций. Помню репетиции только некоторых: В. Н. Карпова и, в особенности, К. И. Лучицкого, аккуратно и строго их выполнявшего. Для репетиций выдавались в большинстве случаев особые литографированные лекции, содержавшие нередко не то, что читалось, а то, что представлялось к экзаменам. Такой обычай выдавания особых записок для экзаменов явился, вероятно, из опасения цензуры со стороны властей – ректоров, митрополитов и академических ревизоров. Некоторые из профессоров выдавали для репетиций и экзаменов более или менее подробные программы прочитанного, например, В. Н. Карпов – по психологии.

Экзамены велись так же, как в семинариях, то есть спрашивали не каждого студента по каждому предмету, а одного – по одному, другого – по другому. Студенческие экзамены совершенно вышли из памяти. Хорошо помню один только экзамен, летний, последний в младшем курсе. Был митрополит Исидор. Оказывается, в 1861 г. он был ревизором в академии, – обстоятельство, которое я совершенно забыл, но которое напомнили мне дела академического архива. На этот раз он производил ревизию лично, а не поручил ее, как делал он это в последующие годы, своим викариям. Итак, шел экзамен: конечно, в зале. Экзаменовали по разным предметам, в том числе по логике, психологии и истории философии. Меня пока не вызывали. Вдруг митрополит, обращаясь к ректору, Преосв. Иоанникию, просит спросить кого-нибудь по истории новой философии, именно о Гегеле. Едва товарищи услыхали, что экзамен переходит на новую философию, как масса их обращается в бегство из залы. Беглецы надеялись, что их спросят по другому предмету, а не по новой философии; записки В.Н., изложенные, как выше замечено, трудным для усвоения способом, их пугали. Преосв. Иоанникий вызывает меня. В своем ответе я совершенно отрешился от того, что изложено было в сданных нам В.Н. записках, боясь запутаться, припоминая прочитанное, бойко начал излагать систему воззрений Гегеля так, как усвоил ее отчасти из чтений профессора, отчасти из сочинений известного гегельянца Белинского, которые мы тогда очень много читали. В.Н. дал мне высказать все, что я знал, ни разу не остановил и не сделал ни одного возражения. Остался, по-видимому, доволен и митрополит. В заключение он заметил, что нечто, подобное воззрениям Гегеля, встречается и в философии индийцев и китайцев. Некоторые из товарищей сказали мне потом «спасибо» за то, что я вынес на своих плечах тяжесть, которая могла обрушиться на каждого из них. Не помню, спрашивали ли еще кого, кроме меня, по этому предмету, – кажется, моим ответом экзамен по нему и закончился.

Вообще, экзамены тогда не имели для студентов важного значения. Они имели характер только проверки как знания студентов, так и успешности преподавания и направления чтений профессоров. Преподаватели старались на экзамене показать и себя с лучшей стороны; отсюда особенные для экзаменов литографированные лекции, отсюда и вызов лучших студентов для ответов¹⁶⁹. Наши экзаменские ответы не особенно ценились. Вот взгляд на них одного из наших особенно даровитых товарищей (М. И. Владиславлева), высказанный мне как-то в разговоре: «Плохо, если на экзамене совсем срежешься, очень плохой ответ запомнят, а затем, если ответишь прекрасно или только удовлетворительно, это решительно все равно; главное – сочинения, их всего более ценят». На сочинения поэтому и обращено было особенное наше внимание, на них уходило главным образом наше время, остающееся от чтения любимой тем или другим студентом литературы¹⁷⁰.

Сочинений тогда давалось не менее четырех, а с проповедью – пять в каждый год, так что за два года в младшем курсе написано было нами десять сочинений. Все они у меня сохранились (кроме одной проповеди). Темы для них были следующие. Первые – по патристике и русской гражданской истории: «Кому писал свое послание св. апостол Варнава»; «Достоинства и недостатки трудов Устрялова по русской истории» (в рецензии М.О. Кояловича мое сочинение названо «очень замечательным трудом»). Далее – по общей гражданской истории: «Справедливо ли деление всеобщей истории на древнюю, среднюю и новую?». По философии: «Чем отличается представление философское от обыкновенного?» (читал И. А. Чистович). Это в первый год. Во второй: «О влиянии логики на практическую жизнь» (читал В. Н. Карпов, оригинальна его подпись: «Очень благодарен!»). По патристике: «О желательной постановке патристики как науки». По общей истории: «Общий основной характер гражданской жизни языческого мира и главные частные проявления оного в разных странах» (читал А. И. Пр-ий, в подписи выражено «желание рецензента получить от автора копию этого сочинения»), наконец по истории философии: «Происхождение и различные выражения идеи судьбы в древней греческой философии» (читал И.А. Чистович).

Последние два мои сочинения предназначались для прочтения на публичном экзамене 1861 г., сначала оба, а потом, по соглашению между профессорами, – одно, по общей гражданской истории, так как каждый студент мог выступить перед публикой только с одним сочинением¹⁷¹.

Если не ошибаюсь, все мои сочинения, в общем, были самыми лучшими из числа писанных студентами нашего младшего курса. Из всех восьми сочинений пять имели высший балл (10) и три – балл 9 или 10¹⁷². Таким образом, в первые же два года моего студенчества мне удалось загладить позор неудачного моего дебютирования в академии своими сочинениями на приемном экзамене. Что касается вообще моих успехов в младшем курсе, то, судя по итогу баллов, по сочинениям и по устным ответам за первые два года, я должен был занять в списке третье место. Ф. Г. Елеонский, судя по баллам, также должен был стоять высоко, несомненно в первом десятке¹⁷³.

Перед наступлением летних каникул, кроме обычных экзаменов, были еще публичные. Публичного экзамена в первый учебный год (1859/60) совершенно не помню, да едва ли он и был, так как митрополит Григорий (Постников) скончался 17 июня 1860 г. Кончина его, вероятно, помешала устроению этого экзамена. Помешала она и нашему обычному отпуску на каникулы (около 15 июня). В этом году отпустили нас после 30 июня, после нашего храмового академического праздника (12-ти Апостолов), который, чего, кажется, никогда потом не бывало, академия провела при полном составе своих тогдашних студентов. За поздний наш отъезд мы вознаграждены были редким зрелищем очень торжественных похорон почившего, приснопамятного митрополита Григория. Мы присутствовали в Лаврском соборе, поставлены были как раз сзади всей Царской Фамилии, а по выносе тела из собора, после отпевания, расставлены были по аллее, ведущей от Лаврского собора к академии. Здесь мимо нас прошел Государь Император Александр II, под руку с великою княгинею Александрою Иосифовною, супругою великого князя Константина Николаевича, поразившею нас своею красотою.

Публичный экзамен во второй учебный, 1860/61, год мне очень памятен, на нем должны были читаться наши сочинения, в том числе, как замечено выше, и мое – по общей гражданской истории. Перед наступлением экзамена бакалавр А. И. Предтеченский счел нужным сделать со мною маленькую репетицию чтения: поставил меня в пустой зале на кафедре и заставил читать мое произведение, что было далеко не излишне, так как читать публично я вовсе не умел. Однако ни мне и никому из студентов младшего курса читать не пришлось. Читались сочинения только студентов старшего, окончившего тогда академию курса (XXIV, 1857–1861), да и из них едва ли не одно только сочинение студента П. А. Лебедева (впоследствии 2-й магистр, протоиерей Пажеского корпуса и член Учебного комитета при Св. Синоде), о блаж. Августине и борьбе его с Пелагием. Присутствовали на экзамене: митрополит Исидор, члены Св. Синода, немало духовенства и других почетных лиц. Был и тогдашний обер-прокурор Св. Синода (1856–1865) – граф Алекс. Петр. Толстой, известный своею религиозностью и благочестием. Удивил он нас знанием учения блаж. Августина и его творений. Во время чтения вышеупомянутого сочинения граф А.П. совершенно неожиданно выступил со своими возражениями лектору. Между присутствовавшими лицами из духовенства наше внимание обратила в особенности одна очень интересная личность: случайно бывший в Петербурге, приехавший из Парижа настоятель парижской посольской церкви – протоиерей И. В. Васильев. Он уже тогда пользовался громкой известностью и славой и за границей, и в России, благодаря своей в высшей степени энергической деятельности во время восточной войны, по уходу и попечению о больных, раненых и пленных русских (1854) во Франции, в особенности же – постройкой русской православной церкви в Париже¹⁷⁴, основанием и изданием в Париже, на французском языке, православного журнала L'Union Chrétienne (первый номер появился 8 ноября 1859 г.) и знаменитыми, прогремевшими на всю Россию «Письмами к нантскому епископу», только что напечатанными в апреле и мае 1861 г., в том же французском журнале. О. протоиерей И. В. Васильев был тогда еще в цвете сил, сравнительно молод; ему было около сорока лет; производил впечатление своим весьма умным, выразительным, энергическим лицом. Никаким образом не могло мне тогда прийти в голову, что это мой будущий тесть.

В заключение воспоминаний из первых двух лет студенчества следует сказать об академических порядках жизни казеннокоштных студентов, о дисциплине.

Инспектор, архимандрит Павел (Лебедев, † архиепископ Казанский), проживший с нами первые два учебных года, питомец макарьевских (Макария Булгакова, митрополита Московского) времен, то есть периода очень строгой дисциплины, был человек спокойный, ровный, рассудительный, хотя не слабого характера, но умевший различать «времена и лета», понимавший тогдашнее настроение студентов, делавший несущественные уступки времени, чтобы сохранить существенное, главное в дисциплине¹⁷⁵, поэтому студенческая жизнь при нем шла ровно, дисциплина поддерживалась в академии и стояла если далеко не на уровне макарьевских времен, то приблизительно к этому уровню. Она была значительно поколеблена еще ранее, при инспекторах архимандрите Викторине (Любимове) и архимандрите Епифании (Избитском), в предшествующие два года (1857 и 1858), в особенности при Викторине¹⁷⁶.

Вот порядок нашей жизни в младшем курсе. Каждый день, кроме канунов и утра праздников, полагались вечерние и утренние молитвы, которые совершались в академическом храме, с обязательным на них присутствием всех студентов и инспектора или его помощника. Посещение богослужений в воскресные и праздничные дни также было обязательно для всех студентов, причем они должны были стоять рядами, студенты старшего курса – на правой стороне, младшего – на левой. Даже в столовую они¹⁷⁷ должны были идти попарно, не ранее звонка и прибытия помощника инспектора, который ходил по столовой в течение всего обеда и ужина (ужин состоял из одного блюда)¹⁷⁸. Утром, после молитвы, в 8 часов, и вечером в 4 часа полагался чай с булкою; чай и сахар (1/8 фунта первого и 2 фунта второго в месяц) выдавались от казны.

Инспекция наблюдала за аккуратным посещением студентами как вечерних и утренних молитв, так и лекций, для чего обходила часто в это время жилые комнаты и спальни, чтобы убедиться, нет ли уклоняющихся от исполнения студенческого долга. Наблюдала также и за занятиями студентов во внеклассное время в жилых комнатах, требовала, чтобы все сидели за столами, а не бродили по комнатам и не лежали на диванах. В комнатах, конечно, запрещалось курить, да и вообще курение табаку не жаловалось; замечались даже и те, которые для этой цели ходили в «катакомбы» (хлебопекарню).

В город мы имели право отлучаться только два раза в неделю, воскресенье и четверг, причем должны были записываться в особую книгу с обозначением того, куда намерены отправиться, и получали на выходе маленький печатный билетик. Мы с Ф. Г. Ел. отлучались из академии очень редко, так как не имели знакомых в городе, кроме одного семейства – протодиакона Зимнего Дворца В.Д. Николаевского¹⁷⁹, а потом, на второй год, – моего родственника, вице-директора медицинского департамента, доктора медицины Н. И. Розова¹⁸⁰, да еще товарищей по семинарии, студентов университета (П. Ф. Лебедева) и медицинской академии (М. М. Добротворского), которые также, со своей стороны, иногда навещали нас в академии.

По возвращении в академию из города студенты со своими отпускными билетами должны были являться к инспектору, к 9 часам вечера. В это же время являлись к нему и комнатные старшие с докладом, все ли у них благополучно, а также дежурный старший по всей академии. В 11 часов запирались занятные комнаты.

Такие порядки соблюдались довольно аккуратно в первый наш учебный год. На следующий – начались постепенно некоторые, впрочем небольшие, отступления, в особенности относительно выхода в город. Мы уже довольно свободно уходили из академии и в другие дни, кроме двух для того назначенных, неаккуратно записывались в книгу для выхода в город, а потом (впрочем, кажется, уже на третий год, после инспектора архимандрита Павла) исчезла и самая книга. В то время, 1860–1861 годы, начались воскресные школы, в которых участвовали и мы, студенты духовной академии. В студенческих комнатах начали появляться тогдашние деятели по устроению этих школ: военный генерал-аудитор Философов и священник А. В. Гумилевский¹⁸¹. Из студентов особенно живое участие в воскресных школах принимал студент старшего курса В. Г. Певцов (впоследствии 1-й магистр XXIV курса, 1861 г., † профессор богословия и протоиерей Училища правоведения). Мы с Ф. Г. Ел. также занимались в одной из воскресных школ, именно владимирской, которую однажды, когда мы были в ней, посетил даже тогдашний министр народного просвещения (1858–1861) Е. П. Ковалевский.

Вообще же, и во второй учебный год поддерживалась в академии умеренно строгая дисциплина, благодаря, главным образом, инспектору архимандриту Павлу. Не то было в следующие два года, когда мы перешли на старший курс, когда ушел прежний инспектор, а новый долго, до мая месяца, не приезжал, бразды же правления взял в свои руки преемник Преосв. Нектария – Преосв. Иоанникий. Что вышло из таких перемен в академической администрации, увидим далее.

Благополучно перешли мы осенью 1861 г. из младшего курса в старший, но очень неблагополучно его начали.

Лучших по успехам студентов назначили комнатными старшими, первых по списку – над своими же товарищами, а других – над студентами младшего, только что сформировавшегося XXVI курса. Меня назначили в комнату, одну из самых лучших, крайнюю в зале, примыкающую к нему, №9, населенную моими же товарищами, а следующая за нашей комнатой, угловая, самая лучшая, наиболее светлая комната, также с нашими товарищами (кажется, №10), поручена была старшинству М. И. Владиславлева. В какой комнате назначен был старшим Ф. Г. Ел-ий, не помню.

Начались лекции и благополучно шли до 4 октября 1861 г., когда произошло нечто, совершенно для нас неожиданное, выведшее нас из обычной колеи и имевшее огромные для всего нашего XXV курса последствия, именно – «случай в греческом классе», как нижеописываемое событие названо московским митрополитом Филаретом в его «Мнениях и отзывах»¹⁸².

С тех пор, как начал писать свои воспоминания, с большим смущением и даже страхом думал я о том, как мне удастся описать этот поистине несчастный «случай». Боялся, сумею ли беспристрастно отнестись, с одной стороны к своим товарищам и отчасти к себе самому, игравшему тут некоторую, хотя и маленькую, роль, с другой – что, конечно, самое главное, – к такой известной и во многих отношениях замечательной и достопочтенной личности, как тогдашний наш ректор, Преосв. Иоанникий († митрополит Киевский), почтительная память о котором еще жива у многих доселе и, конечно, никогда не умрет в истории нашей Церкви. Всего более боялся оскорбить именно его память. К великому для меня счастью и облегчению трудного моего положения, на днях, как нельзя более кстати, появились воспоминания митрополита Московского Леонтия (Лебединского)¹⁸³, совершенно подтверждающие тот взгляд на нижеописываемые события, который давно у меня составился и утвердился. Свидетельство почившего митрополита Леонтия тем важнее, что в качестве тогдашнего С.-Петербургского викария, епископа Ревельского, он не только был очевидным свидетелем, но и привлечен митрополитом Исидором к официальному расследованию нашего дела.\

Вот что пишет в своих воспоминаниях¹⁸⁴ этот приснопамятный святитель, отличавшийся всегда большим добродушием и прямотой характера. Начинается рассказ с самого первого момента, с назначения архимандрита Иоанникия ректором нашей академии.

«Назначение (архим. Иоанникия) состоялось. И вот мы, старые знакомые (по Киеву), опять свиделись. Архим. Иоанникий взялся за дело с ревностью, но с инспектором (архим. Павлом), на первых же порах, несогласно во взглядах, хотя по своей сдержанности не высказывал этого ясно. Дух академии, как я сказал прежде, был свободный и нужно было с умением, без поблажки, исправить запущенное. Инспектор, державшийся Нектариевской методы – популярничать, лавировал и фальшивил перед ректором. Вот причина, почему архим. Павел заменен другим лицом, получив ректуру в смоленской семинарии. К сожалению, ректор не пользовался любовию и доверием студентов, да и профессоров. Его замкнутость, сухость и недоверчивость не привлекали к нему подчиненных; а лекции по догматике он читал хотя и дельно, но далеко не увлекательно, и к тому же как-то неразборчиво в произношении. Держа себя далеко от студентов, и не имея искренности от инспектора, он естественно мог действовать невпопад¹⁸⁵. Когда поступил новый инспектор Владимир (ныне епископ), человек прекрасный, добрый, он должен был еще знакомиться с академиею¹⁸⁶, которой, как воспитанник Киевской Академии, не знал по духу и направлению. Иоанникий, уже хиротонисованный во епископа (1861 г. в июне), своего такта не изменил. И вышла история в академии, очень неприятная, помнится в 1863 году (1861?)¹⁸⁷. Расскажу о ней. За отсутствием преподавателя греческого языка, поручено было преподавание его бакалавру по истории Предтеченскому. Он (кстати сказать, держал себя со студентами, особенно с некоторыми, по-товарищески, курил и играл с ними в карты), пришедши в класс, сказал: «господа, я сам плохо знаю греческий язык, будем заниматься кой-чем». Студенты вскоре перестали посещать класс in corpore, а затем почти все. Вот начало события, которое наделало шума в Петербурге. Предтеченский нажаловался ректору в преувеличенных выражениях. И вот явился в глазах начальства бунт студентов. Ректор доносит митрополиту формально о бунте, – и что же вышло? Экстренным протоколом Св. Синода исключены из академии до 30 человек (25?). Какой пожар от ничтожной искры! Ректор, между прочим, в своем донесении уверял, что он сам в классе убеждал студентов ходить на греческий язык – и его не послушались. Через несколько времени, когда по Петербургу разнеслась история студенческая, и высшее начальство пожалело о поспешности своей, мне поручено было сделать дознание (это после синодского решения?), – и я открыл, что дело зашло из-за пустяков, что ректор не обращался к студентам с увещанием в классе, и вообще вся история наполовину сочинена под диктовку Предтеченского. Я выяснил все это митрополиту, и состоялось определение Синода – принимать исключенных, если подадут прошения. Почти все, за исключением первых, лучших, трех-четырех человек, подали и приняты обратно. Однако же академия лишилась даровитых людей, напр. Владиславлева, Соколова и др. Владиславлев, напр., теперь ректор Петербургского Университета. Имей другой такт Иоанникий, не было бы учиненного скандала. Скажи он мне прежде формального оглашения дела, – оно получило бы другой характер».

К этому рассказу высокого свидетеля, верно и в общем (за малыми исключениями) точно передающего событие 4 октября 1861 г., присоединим то, как оно отразилось в нашем тогдашнем студенческом сознании, какими подробностями сопровождалось и в каком виде вся эта история представляется теперь, через 50 с лишком лет, человеку, много пережившему и много о ней думавшему. Хотелось бы все разъяснить, не оставить в ней ничего темного, понять душевное состояние действующих в драме лиц, а поняв, покаяться, с одной стороны, и простить с другой...

Мы были крайне удивлены, когда бакалавр А. И. Предтеченский записал в классном журнале, что на лекции 4 октября было у него всего несколько человек, помнится – около десяти-двенадцати, которые и поименованы. Сначала мы даже не обратили на это особенного внимания, только энергически выбранили Пр-го. Помнится, что идя в столовую к обеду, говорили между собой: «Что это штуку выкинул Андрей (так мы называли его часто, а тут в сердцах, даже ругательным полуименем)? Неужели ему не довольно, что было у него столько студентов. Василий Николаевич Карпов, не ему чета, постарше его и попочтеннее, да не записывает же в журнал не бывших у него на лекциях, а ведь даже у Карпова бывает нередко не больше слушателей, чем у Пр-го, к тому же временного преподавателя греческого языка. Да что, братцы, в следующий раз не пойдем к нему совсем. Вот он и увидит, как записывать нас в журнал». Перед наступлением следующего класса по греческому языку это и приведено было в исполнение, без всяких дебатов и нарочитых обсуждений этого шага; состоялось это как-то просто, само собою. Наступил следующий класс греческого языка. Не пошел никто, кроме трех студентов, не пошли даже лица, имеющие духовный сан, таких было у нас четыре лица¹⁸⁸. Были в классе только три студента: Г. П. Пеньковский (8-й маг.), Н. В. Вещезеров (21-й канд.) и Ник. П. Виноградов (27-й канд. нашего курса). Бакалавр Пр-ий снова написал в журнале, что у него в классе были только три студента, такие-то.

Сначала мы считали это дело не более, как личным делом бакалавра А. И. Пр-го, очень чувствительного к популярности между студентами и потому обиженного нашим недостаточно внимательным, по его мнению, к нему отношением. Мы считали его человеком довольно легкомысленным и по свойству его характера способным к различным выходкам. Нам и в голову не приходило, на первых порах, что завязывается серьезное дело, в котором главную действующую роль играет не молодой бакалавр, а лицо гораздо его повыше. Но в дальнейшем движении событий мы невольно должны были изменить наше первоначальное мнение.

Перед наступлением третьего – по счету, с начала описываемой истории – класса греческого языка Преосв. Иоанникий призывает дежурного по всей академии студента. На беду, дежурным в эту неделю оказался пишущий эти строки. «Объявите студентам, что если они не пойдут на лекцию по греческому языку, то все, которые не пойдут, будут исключены, хотя бы это был весь курс. Такова воля и распоряжение владыки митрополита», – сказал мне ректор. Вместо того, чтобы молча уйти и передать товарищам распоряжение начальства, которое должно было быть исполнено, конечно, беспрекословно, я позволил себе весьма бестактный, чтобы не сказать больше, поступок, осмелился выразить свое мнение по поводу переданного мне распоряжения ректора. «По моему мнению, Ваше Преосвященство, – сказал я, – едва ли эта мера окажет надлежащее действие на студентов; боюсь, что они все-таки не пойдут в класс». «Вас не спрашивают о вашем мнении, и не ваше дело рассуждать, идите и объявите о том, что я сказал», – ответил мне ректор, с выразившимся не его лице сильным неудовольствием. Очень сожалею, что у меня вырвались приведенные слова. В моей глупой голове вертелась тогда наивная мысль, нельзя ли отклонить грозившую всем нам беду, убедить ректора не приводить его распоряжения в исполнение или, по крайней мере, повременить с такой крутой мерой¹⁸⁹.

Пришел я к товарищам и объявил им волю начальства. Это было за полчаса, много за час до наступления лекции. Времени для обсуждения и решения, как поступить в данном случае, было очень мало в нашем распоряжении. И мы были предоставлены совершенно самим себе. Ректор, как совершенно верно замечает Преосв. Леонтий, к нам не приходил ни в комнаты, не собирал нас и в классе или в зале, был в своей квартире и ждал, как мы поступим. Началось между нами, конечно, большое волнение и горячее обсуждение вопроса, идти или не идти в класс. Был один момент некоторого колебания в сторону положительного решения, но он прошел, когда один студент (С-с), человек вообще мирный, далеко не из крайних, вскочил на стол и сказал: гг. товарищи, полно вам колебаться и шататься туда-сюда. Если вы действительно убеждены в нанесении оскорбления всему курсу, то не ходите в класс, если же – нет, то идите. После того большинство, в количестве двадцати пяти человек, решило не идти, а меньшинство, шестнадцать человек, – идти. В числе первых были М. И. Владиславлев и Ф. Г. Елеонский, в числе последних – оба Барсовы, Т. и Н., и я, решившийся на такой шаг не столько из свойственной мне законопослушности, сколько (каюсь в этом) из чувства самосохранения. Как лицо некоторым образом официальное, дежурный старший, да еще осмелившийся возражать начальству, думал я, буду вдвойне виноват, если не пойду в класс, и не избегну исключения, даже если помилуют всех других моих товарищей, не бывших в классе.

Затем всё было так, как рассказывает Преосв. Леонтий. После исключения двадцати пяти студентов нашего курса начался «шум по Петербургу» – в духовных, конечно, кругах; слышались сожаления о нас и среди наших профессоров, и духовенства, и даже некоторых лиц светских¹⁹⁰, близких к академии. Слышно было, что и в Св. Синоде не все одобряли крайне крутые меры нашего ректора. Тогда, вероятно, под влиянием всех этих толков, объявлено было, что исключенные могут подавать прошения о принятии их в академию, с обязательством подчиняться академической дисциплине. Каждого из таких исключенных отдельно призывали в правление академии, производили допрос и отбирали подписку. Срок для подачи прошения был назначен очень короткий – один день. Один из исключенных опоздал, подал прошение на другой день и не был принят (И. Я. Спрогис). Принято было обратно в академию из двадцати пяти – девятнадцать человек. Остальные же шесть человек отчасти сами не подали прошения, отчасти их просьба не была уважена. Эти шесть человек были: М. И. Владиславлев¹⁹¹, не подавший прошения, Е. Н. Жданов¹⁹², из исключенных самый даровитый после Владиславлева (кажется, также не подавший прошения), Н. И. Соколов¹⁹³, Ф. И. Абрамович¹⁹⁴, И. Я. Спрогис¹⁹⁵ и Константин Соколов¹⁹⁶. Почему исключены эти именно лица, для нас было неясно. Они ничем особенным, в смысле бунтарства, из нашей среды не выделялись; по нашему делу особенно не агитировали и вообще вели себя, казалось, как все мы в то время. Разве начальство имело об них какие-либо особые сведения, нам неизвестные. Всех исключенных отправили на место родины под надзор родителей, отправили (как говорили тогда) при наблюдении со стороны полиции за их отправлением. Из мест их ссылки потом мы получали от них раздиравшие наше сердце письма.

Еще до окончательного решения участи двадцати пяти наших товарищей мы, шестнадцать человек, отделившиеся от них и бывшие 4 октября в классе у Пр-го, чувствовали себя очень плохо. Было и жаль товарищей, и крайне перед ними совестно и неловко, чувствовалось, что у нас порвалась с ними связь. А потому мы и решились восстановить ее через подачу коллективного заявления в правление академии, в котором писали, что хотя мы исполнили волю начальства, но разделяем убеждение наших исключенных товарищей относительно невозможности заниматься с бакалавром Пр-м, вследствие порванной с ним нравственной связи, и просим считать нас столь же виновными, как и двадцать пять исключенных наших товарищей. Каюсь, я принимал очень деятельное участие в составлении и редактировании этого заявления. Заявление подано¹⁹⁷, и за него последовал нам строгий выговор, который объявлен был торжественно в зале, куда нас для того пригласили.

С движением и развитием событий наш первоначальный взгляд на 4 октября совершенно изменился. Прежде мы во всем винили Пр-го, теперь начали смотреть на все это дело как на дело ректора. Начали припоминать прошлое. Преосв. Иоанникий давно уже, почти с самого приезда из Киева, предупреждал нас, что мы должны или беспрекословно подчиниться академическим порядкам, или, кто не хочет, пусть те уходят из академии. Это говорил он нам несколько раз. Помнится, однажды пришел с такими речами в столовую – вероятно, для того, чтобы воспользоваться случаем – заявить свою волю в присутствии всех студентов, не собирая их нарочно для того в зале. Такие речи настраивали нас на ожидание чего-то недоброго, что непременно должно с нами случиться. К тому же, еще перед приездом Преосв. Иоанникия из Киева, с осени прошлого 1860 г., получались из Киевской академии тревожные письма от тамошних студентов, что, дескать, едет к нам их бывший инспектор, а в данное время (с 7 декабря 1859 г.) ректор, который будет непременно выгонять у нас студентов, как он выгнал несколько человек (говорили тогда, десять-двенадцать) из киевской. Такие слухи, в соединении с речами ректора, не предвещали нам ничего хорошего и невольно настраивали нас против него.

Между тем, в этих слухах было большое преувеличение, и была только часть правды. Несомненно, тут разумеется студенческое движение ХХ курса Киевской академии (1857–1861), студенты которого, когда они были в «младшем курсе», следовательно в 1857/8 и 1858/9 годах, чуть было не довели академию до «полной анархии», результатом чего, однако, было не увольнение, а добровольный выход из академии четверых студентов¹⁹⁸. Преосв. Иоанникий, несомненно, был несколько, в небольшой впрочем степени, причастен к истории этого движения, которое началось в его инспекторство, хотя и окончилось после него. «Признаки необычного брожения уже начались, – пишет в своих воспоминаниях профессор В. Ф. Певницкий, – и они немало беспокоили Иоанникия как инспектора; ввиду их Иоанникий уже высказывает опасение за свою судьбу: придется идти в монастырь, – говорил он в частном интимном кругу». Он пробыл только 5 месяцев, при «начале движения» – до 6 октября 1858 г., когда он сделался ректором Киевской семинарии. Вероятно, вскоре после его выхода из академии, в том же 1858 г., началась киевская студенческая история, описанная нами в предшествующем примечании.

Итак, слухи из Киева были фактически неверны, что касается участия ректора Иоанникия в выгоне будто бы студентов, да еще десяти-двенадцати, но они были глубоко верны относительно гонительского, так сказать, настроения нашего нового ректора. Он приехал к нам с киевскими своими впечатлениями, с крайне мрачным взглядом на студенчество. Легко ли человеку, еще молодому, энергичному, сказать: «Придется идти в монастырь»; видно, ему не сладко приходилось в родной академии от ее студентов. Таким образом, наши киевские коллеги невольно совершили перед нами преступление – испортили нам ректора, поселив в нем мрачное настроение и до чрезвычайности усилив природную его подозрительность. Вместе с тем семена подозрений бросили и в нас, а ректор этим семенам, своими неосторожными речами и действиями, дал разрастись. Создалась, таким образом, у нас удушливая атмосфера взаимной подозрительности, которая разразилась бурею, принесшей обеим сторонам много горя.

Между тем, у нас не было и тени чего-либо похожего на киевский «развал». Может быть, мы испытывали некоторые либеральные веяния из университета, но во всяком случае жизнь наша шла обычным порядком, с незначительными нарушениями дисциплины. Инспектора Павла у нас даже побаивались. Вообще, мы были смирными студентами, держали себя далеко не так высоко и самомнительно, как, например, студенты Московской академии, которых я увидел, когда приехал в 1863 г. в Сергиев Посад. И немудрено: Петербург, в котором так много властей и великих мира сего, а равно и других высших учебных заведений и всякого рода ученых учреждений, невольно принижал нас. Преосв. Иоанникий всего этого не рассмотрел (хотя имел для того достаточно времени – целый год) и не взвесил. По-видимому, его преследовала навязчивая идея (idée fixe): в противоположность крайней слабости киевской ректорской власти (архимандрита Израиля) – проявить твердость своей власти на новой ректуре, произвести переворот в студенческой нашей жизни, каковой он, со свойственной ему настойчивостью, постепенно и подготовлял, приискивая подходящий к тому случай. И случай этот представился.

В «случае 4 октября» мы тотчас же, после известного распоряжения ректора, через дежурного, усмотрели casus belli и решили, что все это есть дело исключительно ректора¹⁹⁹, который давно намекал нам на необходимость изгнания некоторых из нас. Начали говорить, что это именно он «приказал» Пр-му в первый раз записать в классный журнал не бывших на греческом классе. Предположение относительно «приказания» – совершенно неправдоподобное, хотя тогда оно не казалось нам таким. Такого грубого приема не мог допустить такой умный и не лишенный тонкости человек, как Преосв. Иоанникий. Кому принадлежала инициатива первой записи в журнале ранее 4 октября, об этом теперь можно делать только предположения, более или менее вероятные. Могло это быть сделано, не говорим «по совету», а «с ведома» ректора, то есть что ректор предварительно знал об этом рискованном шаге молодого бакалавра и, если не одобрил, то во всяком случае не остановил его²⁰⁰. Важнее, впрочем, этого первого момента – второй, 4 октября, когда Преосв. Иоанникий не принял никаких мер к улаживанию инцидента, если не через прямое свое участие (беседу с нами или с комнатными старшинами), то хотя бы через того же Пр-го, которому мог бы посоветовать переговорить с студентами, через его земляков, и как-нибудь замять и погасить вспышку студентов. И если он ничего подобного не сделал, то тем ясно показал, что ему принадлежит большая доля активного участия в истории нашего несчастного «случая», чем бакалавру Пр-му. А потому едва ли можно согласиться с Преосв. Леонтием, будто «вся эта история наполовину сочинена под диктовку Предтеченского. Я выяснил все это митрополиту» и т. д. Последние слова показывают, что это есть заключение следователя по нашему делу, в представлении высшему начальству – митрополиту. Достойно внимания, что Преосв. Леонтий в конце описания всей нашей истории жалуется, что Преосв. Иоанникий «отношений к нему, которые, могу сказать, оставались благородными, братскими, не оценил ни тогда (т. е. в нашем деле?), ни после, когда мы оба присутствовали в Синоде» (см. след. прим.). Не в силу ли этих «братских отношений» он значительно понизил степень деятельного участия Преосв. Иоанникия в нашей истории, свалив «половину» ее на голову Пр-го? Неправдоподобной представляется и мысль о «сочинении всей этой истории под диктовку Пр-го». Действование под чью-нибудь «диктовку» совсем не вяжется с характером Преосв. Иоанникия, самостоятельным, твердым, инициаторским. Не вернее ли представлять все наше дело так: жестокий удар по направлению студентов давно готовился в уме и сердце Преосв. Иоанникия и сначала предназначался (в уме, по крайней мере) киевским студентам, но потом, минуя их, попал в нас и с удвоенной силой нас поразил. А мы, хотя и сами виновные во многом, пострадали за свои грехи больше и тяжелее, чем того заслуживали. Это по обыкновенной юридической оценке, а с высшей точки зрения тут сказался неумолимый закон вменения и наследования одними вины других, принадлежащих к тому же роду. Так думает теперь человек, близкий к концу своего земного поприща. Но, конечно, не так думали мы в то время.

Эпилог нашей драмы был в Москве, куда к приснопамятному митрополиту Московскому Филарету в то время, да и после, целые десятки лет, посылались из Св. Синода все, сколько-нибудь выходящие из ряда дела – для совета, рассмотрения и окончательного решения – так сказать, резолюции. Туда же послано и наше дело. Правда, был еще один, последний момент этого эпилога, был он за границей, в Лондоне, у «страшного тогда Герцена», в пресловутом его «Колоколе», но это выступление заграничного нашего защитника не имело существенного значения для нашего дела и было во много раз менее важно, чем то, что произошло в Москве²⁰¹.

А в Москве произошло следующее. Гениально мудрый московский митрополит Филарет ответил обер-прокурору Св. Синода, графу А. П. Толстому, на запрос последнего по нашему делу таким спокойным, глубоким, тонким, убийственным анализом «случая в греческом классе Спб. дух. Академии», что от этого анализа не поздоровилось не только нашему ректору, Преосв. Иоанникию, но и митрополиту Исидору. Позволим себе сделать выдержки из этого замечательного документа и подчеркнуть некоторые в нем места и выражения (курсив наш). «О случае в греческом классе С.-Петербургской духовной Академии²⁰², – пишет митрополит Филарет, – что было мне сообщено, то мной прочитано и при сем возвращается. Какие мои по сему делу мысли, изволите усмотреть из прилагаемой при сем записке. Конфиденциально. 1. Из объяснений студентов открывается многое, требующее внимания. 2. Признается в небрежении о сем классе. Черта располагающая к снисходительному суждению. 3. росит обращения внимания на небрежение бак. Предтеченского... Это уменьшает вину студентов и обвиняет наставника... 4. Невероятно, чтобы у других наставников не случалось отсутствующих, но видно, они не показывали сего в журнале... В таком случае на них падает часть вины студентов, которым законная мера, долго не употребленная по небрежению, показалась оскорбительною и ребяческою.... 14. Жаль, что употреблена была угроза изгнанием. Она тяжела была для тех, на которых падала, и уменьшала свободу начальства в оказании снисхождения²⁰³... 17. Хорошо, что из 25 студ. 19 приобрели снисхождение начальства, но было бы лучше для настоящего и будущего, если бы сие было не в отмену слова, прежде сказанного начальством. Свободное действование начальства располагает к добрым чувствованиям, уступка не имеет сего действия». В заключение, в числе советов, как следует поступать в случаях, подобных рассматриваемому, истинно мудрый святитель рекомендует «исправлять проступки студентов соответствующими кроткими мерами» и «если кто не примет увещаний и кротких мер исправления, такового надлежит немедленно и решительно удалить из академии, и о сем обстоятельстве донести высшему начальству к сведению». (16 октября 1861 г.)

Существование этого огромной важности «конфиденциального» документа нам, конечно, тогда не было известно (а если бы было известно, то какое ликование было бы у нас по этому случаю!). Но оно, без сомнения, было известно начальству, в том числе и Преосв. Иоанникию. Теперь становится понятно все дальнейшее поведение нашего ректора в отношении к нам, да и не к нам только. Прочитан ему из Москвы урок, который был памятен ему в течение всей его жизни и, имеем основание думать, избавил его в будущем от повторения ошибок и ложных шагов, подобных допущенным им в октябрьской истории нашего несчастного XXV курса.

В вышеприведенном документе не только прямо порицается «угроза изгнанием» но и ясно дается понять, что ректор не употребил «соответствующих кротких мер», увещаний и т. п. и потому образ его действий явно не одобряется. Преосв. Иоанникий действительно не сделал ни малейшего шага в этом направлении, как справедливо заметил Преосв. Леонтий. Впрочем, едва ли было бы лучше, если бы он тогда к нам явился; пожалуй, вышло бы что-нибудь еще хуже, при нашем тогдашнем возбуждении и при его неспособности к такого рода выступлениям. Дело в том, что Преосв. Иоанникий совершенно не годился для роли миротворца, как человек «замкнутого, сухого, недоверчивого характера» (характеристика Преосв. Леонтия). Эта роль требовала сердечности, открытого, прямого характера, умения действовать на молодые умы и сердца²⁰⁴, а он имел только ум, твердость принципов и замечательную энергию. Эти последние свойства далеко выдвинули его потом из ряда собратий и дали ему возможность совершить много полезного для Церкви и духовно-учебного ведомства, в особенности в области улучшения материальных средств и нужд духовенства (свечные заводы – по его именно инициативе, общежития при семинариях в Саратове и Нижнем и т. п.), но он не был рожден, чтобы быть удачным педагогом. Таким он и явился у нас, действующим «невпопад» и «без такта», как деликатно выражается о нем Преосв. Леонтий.

Но нет худа без добра. Наш «случай в греческом классе» послужил Преосв. Иоанникию в большую пользу и в науку на будущее время. Мы слышали от кого-то, что он прямо выражал раскаяние в своих действиях 4 октября 1861 г. Как человек умный, он понял умом, если не почувствовал сердцем, свою ошибку, какую он допустил в отношении к нашему курсу. Вот почему видим большую в нем перемену в обращении с последующим XXVI курсом нашей академии. Этот курс пользовался каким-то особенным его вниманием и расположением, точно он хотел загладить свою вину перед студенчеством, и, в свою, очередь студенты этого курса сохранили о своем ректоре добрую и благодарную память²⁰⁵. Большая осторожность и снисходительность заметны в его действиях по академическим студенческим делам и впоследствии, в бытность его митрополитом Московским и Киевским. Один из бывших студентов Московской академии 1890-х годов, например, рассказывал нам, как митрополит Московский Иоанникий очень долго медлил с решением одного студенческого дела, о беспорядках, возникших у студентов Московской академии по поводу 1 октября (день годичного акта академии), и как он, к большому их удивлению, в конце концов решил это дело почти совершенно в пользу студентов, что совершенно не вязалось с суровым характером митрополита. Когда я рассказал своему собеседнику нашу историю и ее исход, он заметил, что теперь ему все понятно и он более не удивляется тому, что казалось ему прежде удивительным и непонятным. Кажется, именно по поводу упомянутого студенческого дела митрополит Иоанникий (как передавал мой собеседник) выразился так: «Когда-нибудь академия московская узнает, что я для нее сделал». Точно так же он действовал и в Киеве, в отношении к студентам тамошней академии; «с большою осторожностью относился он к студенческим беспорядкам», – по словам одного почтенного профессора Киевской академии. Можно только порадоваться, что наш XXV курс послужил, так сказать, козлом отпущения студенческих прегрешений не только предшествующего киевского XX курса «бунтарей», но и последующих курсов Московской и Киевской академий.

Все это так, все это хорошо, и за все это – слава Богу, все устрояющему к нашей пользе. Но что было тогда с нами?.. Об этом было бы удобнее молчание, если бы не взятая мною на себя нелегкая задача быть правдивым описателем тогдашних событий. Итак, продолжаю. Наше душевное состояние после 4 октября было поистине ужасным, мы совершенно потеряли спокойствие и жили как затравленные зверьки. Озлобление против ректора было страшное; не находили слов для выражения негодования на него; наши поэты сложили даже бранную песню («Аника господин» и т. д.), которую громко, совершенно не стесняясь, распевали всюду, в академии.

После октябрьской истории всех, без исключения, нас, комнатных старших, разжаловали в рядовые и поставили над нами, в трех комнатах (в том числе и моей) старшими трех из наших товарищей, бывших 4 октября на греческом классе, а в остальных комнатах – студентов младшего XXVI курса, так что некоторые из наших товарищей оказались под командою младших студентов. Трое из упомянутых наших товарищей, теперь новых наших старших, были отлучены нами от общения; мы не подавали им руки, не говорили с ними, сердились на них за измену и вдобавок подозревали их в шпионстве. Так продолжалось до конца курса, что было очень тяжело и, в соединении с неприязненными отношениями к ректору, переполняло чашу наших душевных страданий.

При таком настроении неудивительно, что мы очень мрачно смотрели на свое будущее. Мы думали, что при окончании курса нам не дадут даже ученых степеней или дадут низшие, вместо магистерской – кандидатскую, а вместо кандидатской выпустят со званием студента академии. А потому пустились во вся тяжкая. Преосв. Иоанникий хотел поднять упавшую, по его мнению, академическую дисциплину, для чего и устроил нам 4 октября, а в окончательном итоге от его усилий получился результат поистине плачевный. Дисциплина упала у нас до последней степени. Большей распущенности, чем в нашем XXV курсе, академия не видела никогда, ни прежде, ни, вероятно, после нас, так что по временам от безобразного нашего поведения становилось очень тяжело жить даже нам самим, нарушителям академических порядков (сужу по себе). Развилось у нас ужасающее пьянство, пили и вне академии и в самом ее здании, где устраивали по временам попойки, причем обязательно участвовали в них все, даже и те, которые (как, например, пишущий эти строки) совсем не любили вина. Были дни, и таких было немало, когда отвратительные следы безобразно проведенных вечера и ночи оказывались у весьма многих коек наших товарищей в спальнях²⁰⁶. Курили не только в занятных комнатах и спальнях, но даже в столовой при чаепитии²⁰⁷ и после обеда и ужина. Посещение лекций, вечерних и утренних молитв и богослужений сделалось очень неаккуратным. В город уходили когда вздумается и возвращались очень поздно, а иногда и совсем не возвращались, приходили только на другой день.

Чего же, спросят читатели, смотрело академическое начальство, инспектура? Настоящего инспектора, в течение семи первых месяцев, с октября 1861 г. до 12 мая 1862 г., у нас не было. И именно на это период времени падают крайние проявления нашего безобразного жития. Временно исполнял должность инспектора в это время ординарный профессор В. И. Долоцкий, один из старейших профессоров академии, а помощником инспектора был иеромонах Афанасий (Турчинович), магистр Киевской академии, человек молодой, мягкого характера, снисходительный, да к тому же не авторитетный. Оба они очень редко заглядывали к нам в комнаты и в столовую; вечерние и утренние молитвы помощник инспектора посещал, но не обращал внимания на отсутствующих. Преосв. Иоанникий также, видимо, махнул на нас рукой и предоставил нас самим себе. Даже не помню, бывал ли он у нас когда за это время. Да пожалуй, такое отношение его к нам было тогда самое лучшее – при нашем тогдашнем настроении и озлоблении. Когда окончился острый период наших страданий и, к тому же, наступило время летних экзаменов, 12 мая 1862 г., приезжает наконец настоящий наш инспектор, незабвенный и добрейший архимандрит Владимир (Петров; † архиепископ Казанский), магистр Киевской академии, человек, представлявший во многих отношениях совершенную противоположность ректору. Своею добротою, сердечным, поистине отеческим и крайне деликатным к нам отношением²⁰⁸ он много способствовал тому, что наши душевные раны мало-помалу затягивались, залечивались. Да и время наступило такое, что невольно отвлекало наше внимание от наших сердечных горестей в сторону совершавшихся в Петербурге событий, а затем предстоявшего нам большого труда – составления диссертаций на ученые степени, так называемых «курсовых» сочинений.

А какое тогда наступило для Петербурга, да и для всей России, время – об этом красноречиво говорит простая хронологическая дата: это был 1862-й год – год подготовлявшегося польского восстания и грандиозных петербургских пожаров.

Петербург переживал тогда состояние тревожное и вместе с тем какое-то неустойчивое, колебательное. Во всей петербургской интеллигенции, начиная с высших ее слоев, было «полякующее» настроение. Весьма многие, чисто русские люди, религиозные, патриоты в душе²⁰⁹, прониклись какою-то сантиментальной жалостью к полякам и выражали им сочувствие. В самом правительстве заметно было колебание. Один М. Н. Катков в Москве за всех бодрствовал и громил правительство. Вместо Е. П. Ковалевского назначен был министром народного просвещения известный либерал, А. В. Головнин (1861–1866). Начались волнения студентов университета и других высших светских учебных заведений и студенческие сходки на площади перед Казанским собором. На эти сходки приглашали и нас, студентов духовной академии; но очень немногие из нас бывали там. Однако такое приглашение очень мне памятно: на нашей студенческой половине, в нижнем коридоре, по пути в столовую, на подоконнике, оказался лист бумаги с заголовком: «гг., желающие участвовать в сходке на площади Казанского собора, имеющей быть (тогда-то), благоволят подписать свои фамилии». Кем, когда и для чего выброшен этот нелепый лист – неизвестно. Если хотели оповестить нас об имеющей быть сходке, то довольно было бы просто написать, что, дескать, имеет она быть там-то и тогда-то, для чего же еще предлагать подпись фамилий? Если бы это было в наше время, непременно сказали бы, что это провокация, но тогда этого, очень популярного ныне словечка еще совсем не было в употреблении. Вероятно, какой-нибудь студент университета, товарищ по семинарии наших студентов, додумался до этой блестящей мысли, которая, в сущности, очень смахивала на ловушку для неопытных юнцов. И нашлись такие глупые люди, человек пять, которые подписались на этом листе. Увидев лист с подписями фамилий, я был так озадачен и такой взял меня страх за подписавшихся товарищей, что немедленно, не прочитав даже их фамилий, разорвал лист и бросил тут же в коридоре в печку²¹⁰. Студенты наши все-таки иногда посещали эти сходки, но только из любопытства. Между нами вообще, сколько мне известно, не было лиц, настроенных революционно, хотя немало было любителей чтения тогдашней подпольной литературы; я не принадлежал к их числу. Был у нас даже один любитель – коллекционер (И. В. П-в), у которого можно было найти все экземпляры произведений подполья, – из которого, как из навозной кучи, в огромном количестве вылетали тогда зловонно-ядовитые листки, – человек совершенно безвредный, сделавшийся коллекционером не по внутреннему своему расположению к революции, а только из хвастовства перед товарищами; посмотрите, дескать, вот я какой. По слухам, он оказался потом очень строгим начальником духовного училища. Да и вообще все наши тогдашние либералы были в жизни, на службе, такими же строгими, как этот коллекционер.

В том же 1862 году летом начались в Петербурге страшные пожары, которые навели ужас на петербургских жителей. Ежедневно загоралось во многих, десяти и более, местах сразу. Очевидно, были поджоги, организованные какою-то рукою с целью устрашения правительства. Чья орудовала тут рука, догадаться нетрудно: подготовлялось польское восстание. Народ винил в поджогах и пожарах студентов, которые будто бы намазывали заборы и деревянные дома каким-то воспламеняющимся от солнечных лучей составом. В виду этого студенты, в том числе и мы, опасались ходить по тротуарам, вблизи домов, а ходили посреди улицы²¹¹; рассказывали о случаях избиения народом студентов, подозреваемых в поджогах. Особенно сильное впечатление в Петербурге произвели пожары так называемой «толкучки» (Апраксина двора и Щукина), здания министерства внутренних дел и Песков. Пески, с нынешними Рождественскими (1–10-й) улицами, все выгорели, осталась самая ничтожная часть домов. Сильнейший пожар толкучки случился под вечер, вероятно в начале июня, во время наших экзаменов. Мы с товарищем ехали на пароходе из Ораниенбаума в Петербург. Подъезжая к Петербургу, видим громаднейшее зарево, нам показалось, что горит чуть не весь Петербург, а когда подъехали и подошли к Невскому проспекту со стороны Адмиралтейской площади, то увидели, что весь Невский проспект, с самого его начала от площади, заставлен экипажами и вещами и совершенно непроходим, почему должны были пробираться в академию окольными путями, соседними улицами. Пожар здания министерства внутренних дел случился около этого же времени, помнится днем. Он был так силен, что в наш академический сад и на двор летели пачки обгорелых бумаг.

Так прошел для нас третий год нашего вообще пребывания в академии и первый год студенчества в старшем курсе, то есть осень и часть зимы 1861 г., и остальная часть зимних месяцев, весна и лето 1862 г. Поистине крайне тяжелый, печальной памяти год!

Следовало бы теперь перейти к нашим учебным занятиям в старшем курсе. Но не могу умолчать об одном интересном случае в нашей тогдашней жизни. В том же 1861 г., через полтора месяца после 4 октября, умирает наш земляк, известный литератор Н.А. Добролюбов († 17 ноября 1861 г.). Мы, с Ф.Г. Ел-м, как его земляки, и вдобавок хорошо знавшие его по семинарии (а Ф. Г. Ел-кий даже раз был у него на квартире, в Петербурге, незадолго до его смерти, вероятно по поводу 4 октября), сочли своим долгом присутствовать при его похоронах, да, признаться, побуждало нас к тому же и любопытство, хотелось видеть тогдашних литераторов. К нам присоединился еще мой приятель Н. Г. Благовещенский. Отправились на Волково кладбище, рано утром, конечно тайно (это было в будни и мы должны были бы присутствовать на лекциях) от начальства, от которого, впрочем, никакого запрещения по этому случаю не последовало; может быть, о похоронах популярного литератора оно совсем даже и не знало; тогда по подобным поводам еще не поднималось такого шума в газетах, как ныне. Приходим на Волково до прибытия печальной процессии, встречаем ее на улице и видим очень небольшое количество в ней участвующих, человек тридцать-сорок, не более, и притом исключительно литературной братии, представляющей кучку людей, очень небогато, чтобы не сказать бедно, и неряшливо одетых, с всклокоченными, длинными волосами и по большей части в очках. Толпы посторонней публики, молодежи, студентов, многочисленных венков, колесниц и т. п., что составляет ныне непременную принадлежность похорон более или менее выдающихся общественных деятелей, литераторов, артистов и т. п., не было и в помине; все это еще не вошло тогда в обычай. Словом, это были самые заурядные похороны небогатого человека. Не помню, были ли какие-нибудь венки; гроб несли, кажется, на руках. Вошли в церковь, и вся эта литературная братия приняла самые непринужденные позы, почувствовала себя в церкви как дома, многие встали спинами к иконам и алтарю и занялись громким разговором. Такое крайнее неблагочиние так сильно подействовало на приготовлявшегося начать литургию священника, что он вышел из алтаря и в энергических выражениях попросил присутствующих вести себя приличнее в храме, из уважения если не к религии, – которой они, быть может, заметил он, совсем не признают, – то по крайней мере к публичному месту, в котором долг приличия требует вести себя как должно. Речь священника, видимо, подействовала на литераторов; разговоры стали тише и спины поворотились от икон и алтаря в надлежащую сторону, но, как я заметил, ни один из литераторов ни разу не перекрестился в течение литургии и отпевания. Когда после отпевания вынесли гроб и опустили его в могилу, известный и славившийся тогда поэт Н.А. Некрасов, с сильно поношенным лицом, продекламировал, хриплым и каким-то вдобавок глухим и сиплым голосом, известное предсмертное стихотворение покойного: «Милый друг, я умираю» и т. д. Затем выступил также приобретший тогда большую известность публицист Н. Г. Чернышевский. С очень желчным лицом, каким-то визгливым голосом, высокого тембра тенором, очень неприятно действующим на нервы, он прочитал отрывки из дневника покойного, присоединяя к прочитанным местам свои комментарии, пропитанные такою же желчью, как и его лицо. Всё завершил коротенькою речью какой-то студент Медицинской, или, как тогда она называлась, Медико-хирургической академии (содержания речи не помню). Вот и всё, что мы видели и слышали при похоронах нашего, во всяком случае выдающегося по своей даровитости, земляка и бывшего нашего совоспитанника по родной семинарии. Крайне жаль, что большие свои дарования он не употребил на служение Церкви и духовному просвещению. Скончался Н.А. Добролюбов, имея от роду не более 25-ти лет. Он поступил в Педагогический институт 17-ти лет (1853 г.) + 8 (до 1861 г.) = 25 лет.

В старшем курсе преподавались тогда: догматическое богословие, нравственное богословие, обличительное богословие, история и обличение русского раскола, церковная история древняя, церковная история новая, русская церковная история, литургика, церковное законоведение, гомилетика, греческий язык, еврейский и новые языки.

Догматическое богословие читали у нас два профессора: ректор Преосв. Иоанникий и инспектор архимандрит Владимир (Петров).

Преосв. Иоанникий, в звании ординарного профессора, – Иван Руднев, 1-й магистр XIV киевского курса 1849 г., однокурсник другого, также 1-го магистра XVIII с.-петербургского курса, того же 1849 г., Ивана Янышева († протопресвитера И.Л. Янышева), – человек, без сомнения, очень даровитый, что было видно и из его лекций, но как профессор далеко не был таким блестящим, как его однокурсник (на другой, впрочем, кафедре – нравственного богословия) и преемник, хотя и не непосредственный²¹², по ректуре в Петербургской академии. Преосв. Иоанникий первый год читал нам догматическое богословие один. Очень большое количество лекций, чуть ли не в течение целого года, он посвятил обозрению ветхозаветных пророчеств о Мессии – Христе Спасителе. Говорили у нас тогда, что эти лекции не что иное, как извлечение из магистерской его диссертации. Расположенный к изучению Св. Писания, как своей диссертацией, так и первоначальной своей академической кафедрой (он оставлен был при Киевской академии, по окончании курса в 1849 г., бакалавром по Св. Писанию), он естественно тяготел преимущественно к области догматических данных, заключающихся в Св. Писании, и в этой области обнаруживал основательные и большие познания. На святоотеческие творения обращал мало внимания. Из других его чтений памятны его лекции о злых духах. Здесь поражало нас мастерское изображение психологического состояния падших ангелов, направленное, как нам тогда казалось, прямо по адресу нашего тогдашнего душевного состояния, с явными на него намеками, как на состояние, аналогическое с состоянием падших духов. Эти лекции были читаны вскоре после 4 октября 1861 г. Лекции он читал, часто, впрочем, отрешаясь от своих записей, но хорошим даром слова и в особенности дикцией не отличался. Вполне верно замечание Преосв. Леонтия об его лекциях: «Лекции по догматике он (Преосв. Иоанникий) читал хотя дельно, но далеко не увлекательно, и к тому же как-то неразборчиво в произношении». У него был, по-видимому, природный недостаток в этом отношении, который немало вредил ему на профессорской кафедре.

Помощником ему по кафедре догматики был экстраординарный профессор (с 6 июня 1862 г.) архимандрит Владимир (Петров), прекраснейшей души человек, но как профессор еще менее, чем Преосв. Иоанникий, способен был увлечь своих слушателей. Он, точно в просонках, что-то нам читал, а мы дремали на его лекциях. Читал он из второй части догматики, – читал свой первый академический курс лекций. Из его чтений решительно ничего не осталось в памяти. Боюсь погрешить против истины, но, кажется, он придерживался догматического богословия Преосв. Макария (Булгакова). К экзаменам же, несомненно, мы готовились по этому сочинению. Мы, однако, так любили и почитали архимандрита Владимира, что старались усердно посещать его лекции; помнится, его аудитория никогда не пустовала. Читал он у нас один только учебный год, 1862/3, последний год нашего пребывания в академии, когда мы всецело погружены были в составление своих диссертаций, мало вообще интересуясь лекциями.

Лекции по нравственному богословию читал нам иеромонах Афанасий (Турчанович)²¹³, в звании бакалавра, человек, не лишенный даровитости, но довольно болезненный, не представительной наружности и не обнаруживавший дара слова. Читал он по какому-то немецкому сочинению, тогда довольно знаменитому, какому именно, теперь не могу припомнить. Хотя его лекции были вообще хороши и достойны академической кафедры, но от них веяло каким-то немецко-философским сентиментализмом. Они представляли очень стройную систему, но с каким-то, так сказать, нерусским привкусом. Жаль, что о. Афанасий не переработал немецкой системы, не перевел ее не только по букве, но и по складу с немецкого на русский склад и вкус. Он был внове на академической кафедре, читал нашему курсу, только второму, по переходе с семинарской службы на академическую. Мы слушали этого преподавателя довольно внимательно. Он был нам симпатичен, как добрый помощник инспектора.

Обличительное богословие читал нам И. Т. Осинин²¹⁴, сначала бакалавр, а потом, к концу нашего курса (1863), экстраординарный профессор, довольно блестящий молодой профессор, обладавший хорошим знанием новейших языков, даром слова и очень хороший дикцией, с иностранным, правда, датским выговором (например, он всегда говорил «було» вместо «было») и акцентом, как сын датчанки, на которой женился его отец, псаломщик нашей посольской церкви в Копенгагене. И. Т. Осинин читал лекции по запискам, но с весьма частым отступлением от них на живую речь. Его лекции о римском католицизме, реформации и протестантстве с его сектами, об англиканском вероисповедании, были содержательны и интересны, по временам, однако, несколько расплывчаты и не лишены многословия. Немало мешали ему сосредоточиться на его предмете и на отделке лекций его порывы к расширению деятельности в область не только литературную, но и практическую. В то время он напечатал немало статей в «Христианском чтении» по своему предмету²¹⁵ и уже тогда начал проникать в высшее общество, в круг лиц, группировавшихся около великой княгини Елены Павловны. Впоследствии он составил себе блестящую карьеру по ведомству Императрицы Марии, но об этом будет сказано в свое время, при обозрении моего служебного поприща – в Петербургской академии.

Историю и обличение русского раскола читал нам И. Ф. Нильский²¹⁶, товарищ И. Т. Осинина, не менее, если не более его даровитый, бакалавр, а с 1863 г. – экстраординарный профессор. Он обладал и даром слова, и громадной памятью, говорил свои лекции совершенно без тетрадки, даже большей частью не сидел на кафедре, а ходил по классу. Он удивлял нас тем, что читал на память выдержки, часто очень длинные, из раскольнических сочинений и рукописей. Хотя в наше время он был еще внове на кафедре, окончив курс не более 4-х лет (1857), и с нами начал только третий курс своих чтений, но казался нам вполне обладавшим своим предметом. Взгляда на раскол держался среднего между крайними взглядами: между взглядом, не находившим в расколе ничего, кроме тупого, невежественного упорства и приверженности к старине в мелочах, и взглядом на раскол, как на народный протест против преобразований Петра Великого. Этого молодого нашего профессора мы слушали с большим вниманием и интересом и относились к нему с симпатией.

Церковную историю читали нам трое: общую древнюю, до разделения Церквей, – ординарный профессор И. В. Чельцов, новую – бакалавр А. М. Иванцов-Платонов, историю русской Церкви – экстраординарный профессор М. О. Коялович.

И. В. Чельцов²¹⁷, ординарный профессор по древней церковной истории, пользовавшийся в академии большим авторитетом, читал нам о первых трех веках христианства, времени гонений на христианскую Церковь, придерживаясь своей печатной истории христианской Церкви, а потом – историю с IV века – по своим запискам. К экзаменам и репетициям (которых, впрочем, не помню) выдавал довольно краткий конспект. Библейской истории не читал, хотя она входила в круг его чтений (отдельной для нее кафедры в нашей академии не было). Чтобы заставить нас хоть немного заняться ею, дал нам тему для сочинения – о желательной постановке чтений по библейской истории. Не особенно владея даром слова, лекции свои, однако, говорил, а не читал, причем отличался остроумием и большим мастерством в выпуклом изображении событий церковной жизни и в яркой характеристике церковно-исторических деятелей золотого христианского века и периода вселенских соборов. Заботился не о количестве фактического материала, а о ярком его освещении, в чем и успевал, сильно поддерживая наше внимание. Увлекая нас своими характеристиками и картинами древней церковной жизни, он и сам, видимо, увлекался ими, почему по временам не чужд был преувеличений. Так, например, при изложении истории несторианских споров более надлежащего выдвигал значение элементов личных и церковно-политических в ущерб чисто религиозным, догматическим, которые в его изображении отступали на задний план. Во всяком случае, этот прекрасный профессор пользовался большим нашим уважением и расположением, несмотря на его резкий и довольно желчный характер. Между студентами он слыл за самого строгого рецензента диссертаций на ученые степени. О нем говорили, что он «проваливает» магистерские диссертация, а потому когда я узнал, что мое сочинение передано ему на рассмотрение, то не очень этому обрадовался, но вышло нечто для меня неожиданное, как увидим далее.

Новую церковную историю читал очень молодой бакалавр, только что окончивший Московскую академию, магистр А. М. Иванцов-Платонов²¹⁸. Читал он нам первый и единственный курс своих академических лекций. Очень даровитый преподаватель. Не владея бойким даром слова, он читал по запискам очень интересные лекции по истории православной восточной Церкви после разделения Церквей, в особенности в эпоху попыток к их соединению, в эпоху лионской и флорентийской уний. Пользовался нашим уважением и вниманием, характера был симпатичного. Едва ли не его чтениям я больше всего обязан тем, что для магистерской своей диссертации избрал тему именно по истории попыток к соединению Церквей, хотя тема была дана не им.

Историю русской Церкви читал экстраординарный профессор М. О. Коялович. Его чтения имели тот же характер и успех у нас, что и лекции его по русской гражданской истории в младшем курсе. Помнятся прекрасные его лекции об Иосифе Волоколамском и Ниле Сорском, их направлениях и их, так сказать, школах.

Литургику читал ординарный профессор Василий Иванович Долоцкий²¹⁹, старейший, после В. Н. Карпова, из профессоров академии. Читал он литургику очень давно, со времени учреждения этой кафедры, с 1839 г., то есть в течение двадцати лет до нашего курса. Он, можно сказать, создал науку о православном богослужении и, конечно, прекрасно знал свой предмет. Много времени, большую часть своего курса посвящал он именно «литургике», как этот предмет назывался в нашей академии²²⁰, то есть описанию и анализу различных церковных служб. Этого рода лекции у него были очень хороши, но они не особенно привлекали наше внимание. Больше интересовали нас, по крайней мере меня, чтения по церковной археологии. Но здесь он следовал тому направлению, которое дали ей корифеи старого времени: Бингам, Августи и Бинтерим, сообщавшие отрывочные сведения по истории возникновения в первых веках христианства некоторых отдельных обрядов, по преимуществу при совершении церковных таинств. Задачей – проследить историю постепенного образования целых богослужебных чинопоследований нашей православной Церкви – В. И. Д-кий не задавался. Также не вводил он в круг своих чтений и новых отделов – по церковной архитектуре и иконографии. Вообще, он не шел дальше давно установившегося у него курса чтений. Тем не менее, он был, во всяком случае, прекрасным и очень почтенным профессором. Владея хорошим даром слова, не читал свои лекции, а всегда говорил их, правда довольно хриплым и сиплым голосом, с обильными понюшками табаку²²¹, спокойным тоном, но со значительным оживлением. Характера был спокойного, ровного, очень сдержанного и отличался житейской мудростью и опытностью, так что поистине мог быть назван мужем совета. Эти его свойства оказались очень ценными, в особенности по преобразовании академии в 1869 г., в заседаниях академического совета, о чем, впрочем, нам еще придется говорить впоследствии. Его интересные чтения были причиной того, что по окончании академического курса, когда мне предложено было для занятия кафедры бакалавра в Московской академии избрать один из двух предметов – патристику или церковную археологию, я избрал именно церковную археологию²²².

Церковное право читал бакалавр священник А. И. Парвов²²³, хороший знаток своего предмета, человек практического склада ума. Преподавал предмет применительно к потребностям лиц, облеченных священным саном, священников, сообщая сведения, необходимые для них в их пастырской деятельности. Хорошо выражает характер его чтений само заглавие изданного им потом печатного труда, представляющего, если не целиком, то с некоторой обработкой, сокращениями, изменениями и, где нужно, добавлениями, его академические чтения по церковному праву: «Практическое изложение церковно-гражданских постановлений в руководство священнику, при совершении важнейших треб церковных». Лекции он читал, а не говорил. Нам хотелось бы слышать чтения по этому, весьма интересному и близкому к жизни предмету в другой, более теоретической и широкой постановке, с выяснением современного положения и устройства нашей православной и, в частности, русской Церкви, взглядов на отношение к ней государства и обратно – ее к государственной власти и т. п. А потому мы не особенно охотно шли на лекции А. И. Парвова и не особенно внимательно их слушали, но во всяком случае ценили их деловитость и значительную эрудицию преподавателя.

Гомилетику читал нам родной брат Преосв. Нектария, бывшего нашего ректора, – Ф. С. Надеждин²²⁴, магистр Киевской академии, перешедший в академию из преподавателей Новгородской семинарии. По расписанию (у И.А. Чистовича в «Истории СПб. дух. академии») он обязан был читать еще введение в богословие (основное богословие). Но я решительно не помню чтений по этому предмету и всегда думал, что он у нас не существовал в составе предметов нашего курса, точно так же, как и библейская история. Гомилетику Ф. С. Над-н, как воспитанник Киевской академии, читал по методу и образцу чтений знаменитого киевского гомилета Я. К. Амфитеатрова, со значительными, кажется, от него заимствованиями. Впрочем, о лекциях по гомилетике не сохранилось у меня почти никаких воспоминаний. Осталась память только о наружности преподавателя, человека довольно болезненного вида и некрепкого сложения, и впечатление, что Ф.С. Н. был не лишен даровитости и обладал в значительной степени даром красноречия, так что казался нам лицом, подходящим к этой кафедре.

Еврейский язык и новые языки и в старшем курсе преподавали те же лица, что и в младшем.

Греческий язык, после нашей истории 4 октября 1861 г., преподавал (с 10 ноября того же года) магистр И. Е. Троицкий²²⁵, в звании бакалавра. Он вызван был в академию из преподавателей Олонецкой семинарии. Основательно зная греческий язык, он занимал нас, кроме переводов, лекциями по истории древней греческой, классической литературы. Тогда он только еще начинал свое ученое поприще. Впоследствии он приобрел большой авторитет в ученом мире на другой кафедре – новой церковной истории, которую он занял после А. М. Иванцова-Платонова, поступившего на священническое место в Москву. Должен признаться, что переходил я из младшего курса в старший с большим предубеждением против богословских наук. Теперь, думал я, конец всякому научному интересу; остается отбыть как-нибудь известный срок, два года, до окончания полного академического курса, написать диссертацию, получить ученую степень, а затем относительно дальнейшей судьбы у меня тогда еще не было никаких предположений. Каково же было мое удивление, когда вместе со слушанием богословских наук начал замечать, что у меня пробуждается интерес к богословию, которое начало давать для любознательности не меньшую пищу, чем светские науки (философские, исторические), и в моем настроении и симпатиях мало-помалу произошел большой переворот. К концу же академического курса образовалась уже решительная склонность к занятиям именно богословскими предметами.

Обыкновенные письменные работы, «срочные», как тогда их называли, сочинения назначались только в первый год старшего курса, последний же год предоставлен был исключительно для составления «курсового» сочинения, или диссертации на ученую степень.

В учебном году, 1861/62, дано было нам много сочинений, целых шесть, и одна проповедь. Почему так много, когда в первые годы, на младшем курсе, давали только четыре и одну проповедь? Не в наказание ли нам за наши грехи? Помнится, мы хлопотали об уменьшении их количества, но безуспешно. Темы были следующие: 1) «Значение богослужения для Церкви как общества верующих» (проф. В. И. Долоцкий); 2) «Об управлении Христовой церкви по изображению священных книг Нового Завета» (бак. свящ. А. И. Парвов); 3) «В каком виде желательно иметь учебное руководство для преподавания истории Ветхозаветной церкви» (проф. И. В. Чельцов); 4) «Может ли обличительное богословие способствовать воссоединению христианских Церквей и, если может, то при каких условиях?» (бак. И.Т. Осинин); 5) «Значение просвещения для будущей судьбы русского раскола» (бак. И. Ф. Нильский); 6) «Отличительный характер православия в сравнении с католичеством и протестантством» (Преосв. Иоанникий); 7) «Проповедь на день сошествия Св. Духа» (бак. Ф. С. Надеждин). Все эти сочинения у меня сохранились, из них пять отмечены высшим баллом (10) и две – баллом 9½; все – с очень лестными для меня отзывами. Сочинения этого курса были настолько удачными, что два из них были впоследствии мной напечатаны: одно, по расколу, в «Дне» И. С. Аксакова, а другое, об «отличительном характере православия», – в «Христианском чтении», и оба обратили на себя внимание читателей.

Четвертый и последний академический учебный год, 1862/63, посвящен был нами исключительно составлению диссертаций. Дана была нам масса тем на выбор²²⁶, до ста пятидесяти. При таком огромном количестве их у нас положительно разбегались глаза. Обилие тем некоторым из моих товарищей послужило даже во вред; они долго, по целым месяцам колебались, брали то одну, то другую тему, а время, которого, в сущности, было очень немного (с конца августа до 1 мая), уходило, и они рисковали не представить вовремя диссертаций, что с некоторыми из них и случилось, к несчастью. Мне довольно скоро удалось остановиться на данной И. Т. Осининым теме: «Обозрение предприятий и попыток к соединению Церквей восточной и западной», – без ограничения периода времени, который должен подлежать обозрению. По-видимому, назначавший эту тему полагал, что студент в течение одного года может обозреть всю многовековую историю вопроса о соединении Церквей. Поработав месяца два, я нашел, что решительно нет никакой возможности довести, как следует, обозрение до конца, что с великим трудом можно дотянуть до Флорентийского собора, и потому обратился к И. Т. Осинину с просьбой дозволить мне ограничить тему через прибавку к ней слов: «с половины XI века до начала XV». Разрешение было дано, и я с большим рвением и жаром принялся за работу. Задал себе серьезную, нелегко выполнимую задачу представить не поверхностный очерк, а полную, всесторонне очерченную картину 400-летних сношений Востока и Запада по вопросу о соединении Церквей. Много трудов потратил на собирание материала – и прямо относившегося к теме, и нужного вообще для изучения того времени в различных отношениях. Некоторых книг не оказывалось в академической библиотеке, приходилось ходить в Публичную, – в особенности для чтения и выдержек из очень важных для меня летописей (Annal. eccles.) Райнальда, продолжателя Барония. Работал совершенно без всякого руководства профессора²²⁷ и не имея готового образца для задуманной работы, так как известная «история» Пихлера (Geschichte der kirchl. Trennung zwischen Orient und Occident) вышла в следующем 1864 г., когда я служил уже в Московской академии. Другие мои товарищи, более или менее также усердно, работали по предметам своих диссертаций, пробуя свои силы в большой, настоящей уже ученой работе, причем некоторые из них испытывали слишком большой перевес формального своего развития, способности обобщений в ущерб способности объективного изучения предмета. Так, например, один из особенно даровитых моих товарищей²²⁸ со слезами на глазах говорил мне, что он несчастный человек, так как не может спокойно изучать предмет своей темы: мысль его, едва встречает какой-нибудь факт, как забегает вперед, пускается в обобщения. Другие мои товарищи писали на следующие темы: Ф.Г. Елеонский «О состоянии русского раскола при Петре I», Н. И. Барсов – также по расколу – «Братья Денисовы, их жизнь и значение в истории раскола» (обе эти диссертации напечатаны: Ф. Г. Ел. – в «Христианском чтении», 1863, Н.И.Б. – в «Православном обозрении», 1865); Т. В. Барсов – «Отличительный характер православия сравнительно с католическим и протестантским вероисповеданиями» (тема Преосв. Иоанникия, тождественная с темой для «срочного» сочинения). Сочинение мое вовремя было окончено и к назначенному сроку подано.

Наступили последние, выпускные для нас экзамены, с участием внешних членов конференции. Не помню, чтобы эти внешние члены участвовали в обыкновенных, невыпускных экзаменах, в особенности в рождественских, но судя по дневнику одного протоиерея (П. К. Херсонского), принадлежащего к следующему – XXVI – курсу, они присутствовали даже и на рождественских экзаменах в 1862 г.²²⁹, следовательно, были и у нас в этом году. На переходных из младшего курса в старший, тем более при выпускных, они должны присутствовать по положению²³⁰. Этих членов полагалось десять человек; такое же количество их было и в наше время²³¹. Всех их хорошо помню, кроме старшего из них, протоиерея И. Е. Колоколова, который по старости едва ли бывал у нас. Внешние члены были по большей части молчаливыми ассистентами на экзаменах, но некоторые отличались говорливостью, таков был в особенности протоиерей И. К. Яхонтов, издатель «Духовной беседы», тогдашнего полуофициального органа Св. Синода. О. Яхонтов был ассистентом на экзамене по гомилетике.

Не говоря уже о прежних экзаменах в старшем курсе, даже выпускные совершенно вышли из памяти. Помню хорошо только один экзамен, по общей церковной истории древней и новой, с участием внешнего члена конференции, протоиерея М. Изм. Богословского. Этот экзамен остался памятным мне по многим причинам. Спрашивали не каждого студента по древней и новой церковной истории, а одного – по одной, другого – по другой. Мне выпал очень счастливый для меня билет – по новой церковной истории, именно о времени господства латинян в Константинополе (1204–1261). А. М. Иванцов, заглянув (пока отвечали другие вызванные) в мой билет, тихонько сказал мне, чтобы я не слишком распространялся в подробностях, а отвечал бы покороче; очевидно, он знал о моем курсовом сочинении и предполагал, что мои занятия по сочинению обогатили меня многими сведениями по данному вопросу. Когда пришла моя очередь, я отвечал, конечно, очень обстоятельно, уверенно, бойко и складно. После, от профессора Н. И. Глориантова, знакомого с протоиереем М. И. Богословским, слышал, что мой ответ очень понравился последнему, и М. И. Богословский по этому случаю заметил обо мне: «Из него выйдет хороший бакалавр академии». Более чем вероятно, что такого обо мне отзыва со стороны достоуважаемого внешнего члена конференции не последовало бы, если бы попался мне другой билет – из древней церковной истории, по которой все ответы были не особенно блестящими, благодаря отсутствию подробных записок и существованию только очень коротенького конспекта. Этот экзамен был памятен мне и в других отношениях. Интересен был спор профессора И. В. Чельцова, человека, как уже замечено выше, резкого и желчного, с протоиереем М. И. Богословским, доктором богословия, очень умным и уважаемым лицом, характера также крутого и еще более, чем у Чельцова, резкого. Сошлись, стало быть, два лица очень характерные. По какому-то поводу зашла речь о житиях святых. Кажется, М. И. Богословский обратил внимание, как на нечто ценное, на исторические данные, в них заключающиеся. «Как вы можете это утверждать, вы, М.И., а еще доктор богословия!» – ответил наш профессор свойственным ему, довольно ядовитым тоном. Этот последний из всех выпускных экзаменов происходил не в зале и не в одной из аудиторий, а в жилой студенческой комнате, и именно в том самом номере, в который поселили меня четыре года тому назад, по принятии в академию, под старшинство И.Д. Касаткина († архиепископ Николай Японский). Конец, видимо, сходился с началом. Наконец, перед тем, как идти на этот экзамен, оказалось, что у меня украдена вся парадная пара одежды, и я принужден был у кого-то из товарищей или младших студентов позаимствоваться платьем, чтобы явиться на экзамен в приличном виде, а не в затасканном, повседневном платье. Академия как бы выпроваживала меня из своих стен, отобрав у меня даже свое платье; такое предзнаменование, впрочем, не приходило мне тогда в голову.

Публичного экзамена не было; по крайней мере совсем его не помню. По окончании курса отправился в свой Нижний Новгород²³², Ф. Г. Ел-кий остался в Петербурге, в академии. Каждый год, на летние каникулы, мои родители выписывали меня в Нижний, присылая прогоны; раз сопутствовал мне Ф. Г. Обыкновенно отправлялся домой по Николаевской железной дороге до Твери, а от Твери – на пароходе по Волге, до Нижнего.

Но раз, в какой-то год (вероятно, 1861 или 1862) рискнул поехать до Москвы, а оттуда – по только что открывшемуся участку Нижегородской железной дороги, до Владимира. От Владимира до Нижнего (220 верст), – думал я, – как-нибудь доберусь в экипаже. Поездка по новой, только что открывшейся Нижегородской железной дороге была весьма приятна. Ехал с двумя студентами (одним товарищем, владимирцем, К. Ф. Надеждиным, и другим – студентом Московской академии), с большим комфортом, рискнули даже взять билеты 2-го класса. Но за все это удовольствие пришлось очень поплатиться; поездка от Владимира до Нижнего окончилась для меня весьма плачевно. Извозчики, избалованные богатыми московскими купцами, ехавшими на нижегородскую ярмарку, а теперь, к тому же, удрученные мыслью, что с устройством железной дороги пришел им конец, были в крайне мрачном настроении и очень несговорчивы насчет цены, за проезд до Нижнего просили 30 рублей, а у меня в кармане было не более пяти. Пришлось пристроиться попутчиком к одному купеческому семейству, которое согласилось, не особенно притом охотно, поместить меня за 5 рублей на облучке тарантаса, вместе с извозчиком. Ехали мы около двух суток, в том числе две ночи, причем в дремоте я несколько раз подвергался опасности свалиться под ноги лошадей и быть раздавленным экипажем. Все это мое похождение окончилось тем, что по приезде в Нижний я заболел.

Кстати, о денежных наших, с Ф. Г. Ел-м, средствах во время студенчества. Мои средства были более, чем скромными. Мои родители присылали мне, в течение академического курса, раза два-три в год, по 5 рублей, исключая, конечно, прогоны на поездку в Нижний. Этих 10–15 рублей едва хватало на необходимые расходы, на прибавку к казенным чаю, сахару, булкам, на молоко к чаю и т. п. К счастью, тогда я не курил, и потому не нужно было тратиться еще на табак. Об извозчиках мы не имели понятия, всегда ходили пешком, иногда очень далеко²³³. Ф. Г. Ел-кий не имел и моих скудных денежных средств; из дома не присылали ему ничего или весьма мало и редко. Поэтому он принужден был добывать себе добавочные средства переводами. Ему как-то удалось пристроиться к тогдашнему педагогическому журналу «Учитель», издаваемому И. Н. Паульсоном и Н. Х. Весселем, где он участвовал в переводе Педагогики Дистервега. Да и я нашел подспорье к своим скудным средствам, давая в последние годы уроки племяннику митрополита Исидора, А. П. Богословскому, не окончившему нигде курса и собиравшемуся держать экзамен на получение чина. Этим урокам я был обязан другому племяннику митрополита, моему товарищу Н. Н. Никольскому, перешедшему к нам из Киева²³⁴.

По приезде в Нижний Преосв. Нектарий, бывший наш ректор, а тогда нижегородский епископ, вздумал посватать мне дочь одного почтенного нижегородского протоиерея, К. И. Мил-ва, его товарища по Киевской академии, обещая дать мне хорошее место священника в Нижнем. Поблагодарив Преосвященного за такое предложение, я решительно от него отказался, заявив, что мне хотелось бы сначала послужить на педагогическом поприще. Меня очень влекла к себе именно академическая кафедра, хотя я далеко не был уверен, что останусь при академии.

В Нижнем пробыл недолго, до августа, спешил обратно в Петербург, озабоченный вопросом о дальнейшей своей судьбе. По приезде в академию застал своих товарищей обитающими в академической больнице, где академическое начальство поселило их, как отрезанных ломтей. Жили они в довольно неприглядной обстановке. Больница была в это время в запущенном почему-то виде, даже, помнится, не все стекла были в ней целы. Здесь пришлось пристроиться и мне. Но я старался, насколько можно, менее оставаться в этом нашем общежитии, проживая очень часто у своего родственника, Н. И. Розова, или у земляка, профессора Н. И. Глориантова.

Наконец, в августе месяце, вероятно в конце его, наступил день, когда решилась наша судьба: собралась конференция из профессоров академии и внешних ее членов. Мы в это время, вероятно, все, или по крайней мере в огромном большинстве, были в нашем обиталище – академической больнице, в трепетном ожидании решения нашей участи. Через несколько времени вдруг прибегает А.А. Некрасов († профессор Казанской академии), необыкновенно шустрый и всюду, где он появлялся, вносивший шум, оживление и хохот, и говорит мне: «Ну, Львович, какая из-за тебя идет резня в конференции, не приведи Бог». «Да в чем дело, говори скорее?» – встревожился я, ожидая себе всяких зол за 4 октября. «Против тебя ректор, а за тебя горой стоит Чельцов». «Благодарю, не ожидал», – мог я только ответить А. А. Н-ву. Действительно, было чему удивляться, не ректорскому, конечно, ко мне отношению, – это было вполне для меня ожиданно, – а защите меня Чельцовым, этим страшным рецензентом всех магистерских диссертаций. Впрочем, спор шел не о диссертации, а о первом месте в списке. Кое-что еще сообщал А. А. Н-в, но теперь не припоминаю. Все эти сведения он добыл, подслушивая у дверей № 9 (прежнего моего обиталища на старшем курсе), смежного с залой, где происходила конференция.

Некоторые и другие сведения вскоре дошли до нас: о том, кому присуждены какие степени, о местах в списке, а равно и баллах на курсовых сочинениях, наконец о том, кто оставлен при академии. Оказалось, что Т. В. Барсов поставлен в списке первым и оставлен при нашей академии бакалавром по греческому языку, я – под номером вторым и предназначен к бакалаврству в Московской академии, Ф. Г. Елеонский – под номером девятым, и т. д.

Но все интересные подробности присуждения нам степеней и, в частности, горячих из-за меня прений я узнал много позднее, уже тогда, когда из Москвы перешел в Петербург и сделался сослуживцем бывших моих наставников. В особенности много рассказывал о том, как происходила эта конференция, профессор И. Ф. Нильский, восторгавшийся замечательной тактикой Преосв. Иоанникия. А нечто, также весьма интересное, сделалось известным даже только теперь, через 50 лет, из воспоминаний Преосв. Леонтия («Богосл. вестник», 1914, январь).

Сначала шло рассуждение о диссертациях и присуждении ученых степеней. «На конференции, – пишет Преосв. Леонтий, – вышли пререкания. Предтеченскому, бакалавру еще тогда (?) и секретарю конференции, а затем и ректору, хотелось выпустить человек 10 со званием действительного студента. Я восстал против этого²³⁵... Список составлен на основании баллов по успехам и поведению – и все (?) выпущены со степенью магистров и кандидатов. Из курса 1863 г., ошельмованного, можно сказать, академическим начальством, вышли весьма дельные люди, которые с честью служат и по духовному, и по гражданскому ведомству. Так нужно умеючи обращаться с молодыми силами!»²³⁶ – заключает свой рассказ Преосв. Леонтий.

Кроме решения общего вопроса о том, скольким студентам и какие присудить ученые степени, немало споров возбуждали: составление списка и вопрос о том, кого оставить при академии бакалавром по вакантной кафедре. Наибольшая часть споров выпала на долю пишущего эти строки, что подслушал, как выше замечено, мой товарищ А. А. Некрасов и о чем потом сообщали мне бывшие мои наставники. В видах не личного моего интереса, а для обрисовки и характеристики действий тогдашней конференции, позволю себе сообщить все, что слышал от достоверных свидетелей. Моя диссертация встретила большое одобрение со стороны самого строгого моего рецензента – профессора И. В. Чельцова, который поставил на ней высший балл – 10, хотя наделал немало замечаний на моей рукописи, в особенности на введении, к чему, впрочем, я сам дал повод, не обработав его как следует²³⁷. Другие, более снисходительные рецензенты, однако, оценили мое сочинение более низкими баллами: И.Т. Осинин – 9½, протоиерей И.К. Яхонтов – даже 8½. После рассмотрения диссертаций и присуждения ученых степеней приступили к составлению списка и решению вопроса о первых в нем местах, и прежде всего, конечно, о том, кого поставить под номером 1. Вопрос этот был важен в виду следующего затем вопроса об оставлении кого-либо из нас бакалавром при академии.

Кандидатами на первое место оказались двое: Тим. В. Барсов и А. К-ий. Корпорация профессоров, у которых у всех мои сочинения оказались лучшими, высказалась за меня, а Преосв. Иоанникий – за Т. В. Барсова. По правде сказать, шансы у нас были почти равными. Если мой соперник имел высшие, чем я, баллы по устным ответам, то я имел большое перед ним преимущество по сочинениям за все курсы²³⁸, да и курсовое мое сочинение заслужило большое одобрение такого авторитетного и строгого судьи, как профессор Чельцов, который выразился о нем, как передавали мне, так: «12 лет я уже профессорствую, но еще в первый раз пришлось мне читать такое солидное сочинение». В виду того, что сочинениям, как всегда, так и в данном случае, давалось предпочтение перед устными ответами (что видно из места, занятого в списке Ф. Г. Елеонским)²³⁹, есть полное основание думать, что первое место осталось бы за мной, если бы я не был в немилости у ректора²⁴⁰. Чью сторону держали внешние члены конференции, во главе с ревизором академии Преосв. Леонтием, неизвестно; вероятно – сторону Преосв. Иоанникия и, следовательно, высказались за Тим. В. Барсова. Это видно из того, что, как мне передавали, мои адвокаты-профессора должны были уступить противной стороне в вопросе о первенстве, в надежде поставить на своем, когда будет решаться вопрос о бакалаврстве в академии; этот вопрос поставлен был последним. Таким образом, первое место в списке было предоставлено Т. В. Барсову, мне – второе. Затем следовало дальнейшее составление списка. В окончательно составленном списке оказалось: в 1-м разряде – 13 магистров²⁴¹, во 2-м – 30 кандидатов²⁴² и в 3-м – 4 студента = 47 человек²⁴³.

Последним на этой конференции вопросом решался вопрос о замещении кафедры новой церковной истории, оказавшейся в то время вакантной за выходом бакалавра А. М. Иванцова. При этом профессор И. В. Чельцов прямо заявил, что он желал бы иметь меня ближайшим сотрудником, коллегой по преподаванию церковной истории. Благо, мое курсовое сочинение прямо относилось к новой церковной истории, обнимая значительную ее часть. Все профессоры, мои сторонники, очень рассчитывали на это обстоятельство, как весьма благоприятное для их замысла – оставить меня при академии. Пусть, дескать, Преосв. Иоанникий ставит возлюбленного им Тим. Барсова на первое место, а бакалавром при академии мы все-таки оставим К-го. Но они допустили большую тактическую, так сказать, ошибку, уступив Преосв. Иоанникию в первом пункте, относительно первого номера в списке, каковой ошибкой он прекрасно и воспользовался к полному их поражению, ибо вот что случилось далее.

Пока профессор Чельцов ратовал за меня, как желательного кандидата для занятия кафедры новой церковной истории, вдруг заявляет желание занять ее бакалавр по греческому языку И. Е. Троицкий. Весьма вероятно, что Чельцов об этом желании не знал, в противном случае едва ли бы усиленно выдвигал мою кандидатуру против кандидатуры своего сослуживца, хотя и младшего. Были ли заранее известны намерения И. Е. Троицкого Преосв. Иоанникию – это находится под сомнением; может быть, и были. Долг беспристрастия требует при этом заметить, что академия не только не проиграла, напротив, – очень много выиграла с избранием на эту кафедру не меня, а такого, впоследствии прекрасного ученого, как профессор И.Е. Троицкий²⁴⁴. Моя же кандидатура после упомянутого заявления, конечно, сейчас же отпала.

Затем возник вопрос о замещении кафедры греческого языка, оказавшейся вакантной с переходом И. Е. Троицкого на другую кафедру. Мои приверженцы опять стали настаивать на оставлении меня хотя бы на этой кафедре. Но тут у них уже совершенно не оказалось почвы под ногами; не за что было им ухватиться. Навели справки относительно балла по греческому языку у Тим. Барсова и у А. Катанского; баллы оказались совершенно одинаковыми. Кому же предоставить эту кафедру? Конечно, тому, кто стоит первым по списку, то есть Т. В. Барсову. «Что же мы сделаем с К-м?» – спросили мои приверженцы. «А вот что, – ответил на это Преосв. Иоанникий. – Если вы такого высокого мнения о К-м, то пошлем его в Московскую академию, от которой есть требование на замещение одной из ее кафедр: он наверное поддержит честь нашей академии». Все вышеуказанные, весьма искусные тактические приемы в борьбе с оппозицией, и в особенности последний выпад Преосв. Иоанникия, были признаны тогдашними профессорами, моими сторонниками, поистине мастерскими и заслужили следующий отзыв одного из участников этой конференции: Преосв. Иоанникий «разбил нас наголову, поразив нас нашим же собственным оружием». В этих именно выражениях, много раз повторяя их, формулировал свои впечатления от всей этой истории досточтимый мой бывший наставник, а потом сослуживец, профессор И. Ф. Нильский.

Вскоре после конференции призывает меня Преосв. Иоанникий и предлагает мне на выбор одну из кафедр при Московской академии – патристики или церковной археологии. Мой выбор пал на церковную археологию. Кафедру патристики предлагали потом Ник. И. Барсову и И. Я. Образцову, а может быть и другим, но все они отказались от такого предложения и заняли места преподавателей в тех семинариях, в которых оклад жалования преподавателей равнялся тогда академическому, бакалаврскому, то есть 429 р., а служить в семинарии было, конечно, легче, чем в академии, при повышенных от академического преподавателя требованиях и при усиленных трудах по изучению предмета, без предварительной к тому подготовки. Н. И. Барсов поступил в С.-Петербургскую семинарию, И.Я. Образцов – сначала в Рижскую, а потом, в 1864 г., – в С.-Петербургскую.

Ф. Г. Елеонский назначен был сначала в Казанскую семинарию, но от этого назначения отказался и провел, по окончании академического курса, целый год, занимаясь репетиторством по философии в одном из петербургских юнкерских училищ. Тогда была тенденция придать военно-учебным заведениям общеобразовательный характер и потому в юнкерских училищах, при начальнике военно-учебных заведений Исакове, введена была философия. Преподавание ее поручено было в юнкерском, кажется Павловском училище, профессору И. А. Чистовичу, а он в помощники себе в качестве репетитора пригласил Ф. Г. Ел-го. Ф.Г. провел этот год (1863/64), живя на квартире вместе с А. А. Опоцким (впоследствии архиепископом Алексием), который нашел себе занятие в редакции «Правительственного вестника». К концу 1864 г. Ф.Г. назначен был в Литовскую семинарию, где и служил до перехода в 1870 г. в Петербургскую академию, на кафедру библейской истории – в звании доцента по новому уставу 1869 г. В Виленской (Литовской), как и в Петербургской, Рижской и, кажется, еще Витебской, семинариях был оклад жалования, равный бакалаврскому, – 429 р.

Таким образом, в Московскую академию я должен был отправиться один. Судьба опять, как в начале моей жизни, привела меня под покров преподобного Сергия, но на 7 лет разлучила со спутником моей жизни Ф.Г., а затем, с 1870 года, снова нас соединила, на целые 36 лет, до конца его жизни († 1906).

Такова, смею думать, правдивая летопись нашего многострадального, или, как сильно выразился Преосв. Леонтий, «ошельмованного» XXV курса.

О тогдашней системе академического образования приходится сказать почти то же самое, что и о семинарской того времени. Обе эти системы находились в полной гармонии. И в академии была та же многопредметность, что и в семинарии, та же масса письменных работ, поглощавших наше время и отвлекавших наше внимание от изучения предметов курса. Та же и оценка успехов студентов – главным образом на основании достоинства сочинений. Все это и профессоров, и студентов мало располагало: первых – к чисто научной постановке их чтений, а последних – к возможному углублению в изучении наук. А потому у нас, тогдашних студентов, являлось естественное желание некоторой специализации предметов академического курса и значительного уменьшения письменных работ, что и осуществилось с появлением академического устава 1869 г., пробудившего усиленную научную деятельность и учебно-литературную производительность и профессоров, и студентов. Тем не менее, грешно было бы не помянуть добрым словом и старую систему академического образования. Самое дорогое в ней было то, что она давала студентам прекрасное умственное развитие и делала их способными ко всякой работе на всех возможных поприщах служения Церкви, отечеству и просвещению.