III. Жизнь А. М. Гренкова (о. Амвросия) в монастыре до пострижения в монашество (1839–1843)

Когда в 1839 году прибыл в Оптину пустынь Александр Михайлович, то увидел здесь старчество в полном его расцвете. Главным старцем был о. Леонид, имевший тогда уже с лишним 70 лет.

Отец Макарий был только как бы его ближайшим помощником. Вся братия, уже вполне успокоившаяся от волнений и сомнений, которыми раздиралась ранее по поводу старчества¹¹⁴, теперь положительно благоговели пред старцем. Внешние, мирские посетители стекались к старцу в несметном количестве из различных местностей; он всех принимал с любовью и отпускал с назиданием. Старца считали прямо за святого человека. Поднявшееся с самого начала 1839 года косвенное гонение на старца со стороны Тульского преосвященного Дамаскина¹¹⁵ только ещё более, как будет видно ниже, способствовало его прославлению. Дело в том, что духовник Белёвского (Тульской губернии) женского монастыря, священник о. Г.¹¹⁶, начал усиленно распространять ложные слухи о том, что несколько монахинь и послушниц монастыря во главе с некоей старицей Анфией¹¹⁷, особенно часто посещавшие Оптинского старца о. Леонида, заразились от него новою ересью; распространял он страшные хулы и порицания и на самого старца. Молва об еретичестве о. Леонида и белёвских монахинь начала распространяться весьма быстро. Об этом узнал Тульский преосвященный Дамаскин и немедленно вызвал и о. Г. и Белёвскую игумению¹¹⁸ к себе на допрос. Священник о. Г. не усумнился и пред Владыкой повторить своё показание. Старицу Анфию отдали на испытание и увещание игуменье Тульского Успенского монастыря, матери Клавдии¹¹⁹. Матерь Клавдия, наслышавшись о какой-то ереси и боясь, как бы самой не подпасть гневу Владыки, принялась за дело с полным усердием. Она начала сильно бранить старца и называть его масоном. На это Анфия заметила, что она не знает, что такое за слово масон.

–А что, он давал вам читать свои книги? – спросила м. Клавдия.

Да, – отвечала Анфия, – я и теперь читаю, по его наставлению, книгу Аввы Дорофея, которая, по словам старцев, есть азбука монашеской жизни.

Но игумения, как видно, никогда не читавшая Аввы Дорофея и желая привести неудачное увещание к концу, воскликнула:

– Ну, так и есть, масон, масон; говорю вам: вы впали в ересь и, если не раскаетесь, погибнете, погибнете непременно.

Увещательница аттестовала м. Анфию Владыке «упорной еретичкой». Над остальными сестрами (числом 13) повелено было произвести дознание настоятелю Новосильского Св.-Духова монастыря, игумену N. Следователь также представил и сих «как упорных, ни в чём не сознающихся».

Мысли об еретичестве Анфии и её 13-ти учениц упорно держался и сам преосвященный, а за ним и прочие. Молва об еретичестве старца росла всё более и более. Но все, знавшие старца и видевшие его праведную жизнь, разумеется, нисколько не верили этим клеветам и стали относиться к старцу ещё с большим благоговением; они считали его за невинного страдальца. Чувствовали и в Оптиной пустыни, что на старца идёт неправое гонение. – Вот именно в эту-то пору особенного прославления старца и явился в Оптину пустынь Александр Михайлович.

Надо полагать, что сильное впечатление произвела пустынь на юного пришельца. Кто только раз побывает в обители в качестве простого богомольца, так и тот уносит с собою на всю жизнь самые светлые воспоминания о пустыни. Группа монастырских построек с поднимающимися из них башнями, колокольней и церквами тесно приютилась у опушки громадного бора, который тянется куда-то в неизмеримую даль, сливаясь с горизонтом. Обитель будто основалась на самом конце миpa и так близко прильнула к лесу, что, кажется, дальше некуда и идти от этого миpa. На взгорье, как бы для постоянного напоминания о мирe, из которого бежит обитель, но который всегда будет всё-таки возле неё, поднимаются церкви и постройки города Козельска. А в самой обители, в которую ведёт длинная лестница чрез главные ворота, будто на какую-то вышемирную высоту, – какой там мир, какая тишина! Оптинская пустынь – монастырь особенного типа. Тут нет того богатства и роскоши, которыми изобилуют наши штатные монастыри; здесь нет той мирской жизни, которая неудержимым потоком, вместе с многочисленными богомольцами, врывается в наши лавры и другие богатые монастыри. Тут нет бойкой, обычной в монастырях, торговли. Тут монастырь в собственном смысле. Всякий богомолец, входя в обитель, забывает мир; он не несёт его духа с собою, а, напротив, сам подчиняется монастырской жизни. Тут совсем иначе ведут себя богомольцы; они входят в духовное общение с монастырём, они приобщаются его жизни. Весьма часто приходится встречать людей, которые своё духовное рождение приписывают именно Оптиной пустыни. Иной не веровал в Бога, но, побывав там, побеседовав не раз и не два, а десять, двадцать раз со старцем, стал глубоковерующим человеком; другой – в отчаяние приходил от житейских неудач и скорбей, считал себя совершенно потерянным человеком, для которого жизнь не имеет ровно никакого смысла; но старец его исцелил, вдохнул в него веру и надежду – и исцелённый благословляет Бога и старца всю жизнь. Таких рождённых и воскрешённых очень много. Обычно богомольцы живут в Оптиной пустыни по нескольку дней и недель; иные живут даже годами; некоторые правильно приезжают туда через известные промежутки времени. Не только они сами ходят к старцу, но и старец чуть не ежедневно посещает их сам. – А какая внутренняя жизнь в обители! Правда, не в одной Оптиной пустыни блюдётся строго иноческий устав; но за то чуть ли не в ней одной блюдётся строгость именно иноческой, монастырской жизни. Говорят, что если в большом, с многочисленным братством, монастыре поют плохо, т. е. безыскусственно, без техники, то это верный знак того, что жизнь в монастыре хорошая, что тут заветы монашеские блюдутся строго, что тут воспитываются монахи. Обычно, в больших монастырях, заботящихся о хорошем, стройном пении, дорожат голосистыми и знающими ноты послушниками-певчими, в ущерб высоте общего уровня монастырской жизни; певчего и примут скорее без строгого искуса, ему и простят скорее один, другой проступок. Поэтому, выходит по большей части, что в таких монастырях редко, редко можно найти такого манатейного¹²⁰ монаха, который положил бы здесь же и своё начало. Обычно, – все пришельцы. Потому-то в таких монастырях бывают редки пострижения; они так редки, что о них, как о редкости, обычно печатают в газетах. Не то в Оптиной пустыни. Тут дорожат духовным настроением поступающих в монастырь. Искатель честолюбия, наживы – сюда не пойдет; в Оптинском общежительстве ни тому, ни другому нет никакой пищи. Сюда идут за духовною пользой; поступившие в монастырь – работают над собою. Не знаю, перевела ли и издала ли какая иная обитель столько и таких полезнейших и возвышеннейших аскетических творений, как Оптинская. Обитель ищет света в своей духовной жизни. Она живёт сознательно.

Всё это мог сразу же заметить прибывший Александр Михайлович. Через два, три дня, после двух, трёх бесед со старцем о. Леонидом, после нескольких разговоров с братиями, он мог угадать – какой это монастырь, Оптина пустынь. Он не пошёл из этого монастыря ещё куда-нибудь; он не стал искать лучшего. Да и трудно было идти ему куда-нибудь отсюда.

Молодого подвижника послал в Оптину пустынь именно под руководство старцев о. Иларион. Несомненно, поэтому, первым делом прибывшего было посещение престарелого, доживавшего последние годы, о. Леонида. Старец в это время жил в монастыре, а не в скиту; на то была воля не особенно расположенного к нему епархиального начальства¹²¹; труды его по старчеству разделял и о. Макарий. Не без трепета входил к прозорливцу Александр Михайлович. Пред такими людьми, как старец, разумеется, не скрывают ни йоты, когда просят себе их совета. Раскрыл свою душу и молодой подвижник. Бог знает, видел ли о. Леонид или не видел, что пред ним стоит его будущий преемник, повсюду впоследствии известный батюшка о. Амвросий, но, несомненно, он сразу сумел оценить его добрую душу и незлобивое сердце и от всей души благословил его святое произволение. Как бы там ни было, но Александр Михайлович сразу решил остаться в Оптиной пустыни. Неизвестно почему, но только сначала Александр Михайлович не решался прямо поступить в монастырь в послушники, а хотел только пожить, так сказать, около монастыря, приглядеться ближе к монастырской жизни, к её порядкам, не надевая подрясника. Вероятно, к этому побуждало его обычное в том возрасте недоверие к своим силам. Решив так, он, между прочим, послал Тамбовскому преосвященному Арсению¹²² просьбу о том, чтоб он уволил его и от училищной службы и из духовного ведомства своей епархии для поступления в монастырь. Но преосвященный, прежде чем дать просимое увольнение, пожелал навести точные справки о будущности просителя: действительно ли он, по получении увольнения, будет принят в монастырь? В этом именно смысле и был сделан Владыкой запрос к оптинскому настоятелю, о. архимандриту Моисею. И вот, по получении запроса, приходит к Александру Михайловичу о. Моисей и спрашивает:

Желаете ли приуказиться¹²³?

Нет. Мне бы хотелось ещё так пожить, – отвечал Александр Михайлович.

А так нельзя, – сказал о. Моисей.

Опытное в духовной жизни оптинское начальство видело добрые намерения юного подвижника и потому, желая и его сохранить для монастыря и ему сделать такое послабление, решило приуказить его ещё в мирском платье. Таким образом, увольнение от Тамбовского преосвященного было получено, и доброго произволения юного послушника не стеснили на первых порах¹²⁴. Только 2-го апреля следующего 1840 года он окончательно был зачислен в число братии послушником¹²⁵.

Каждый из братии монастыря обычно несёт какое-нибудь послушание. Это послушание, особенно на первых порах, имеет громадное значение для духовного совершенствования послушника: оно – пробный камень его смирению. Не особенно много значат эти послушания для простых людей, вышедших из крестьянской среды, каких большинство в наших обителях. Какую бы трудную и чёрную работу ни дали послушнику – крестьянину, он исполнит её без особого труда и самопожертвования; ему ещё с детства привычен чёрный труд. Не то эти послушания для человека, вышедшего из иной среды: ему тяжёлый физический труд не известен; у него нет к нему ни привычки, ни сил, ни уменья. Часто приходится слышать, что какой-нибудь барич, почувствовав в себе стремление к иному, лучшему образу жизни, приходит в восторг от одних мечтаний о монастыре, но лишь только поступит туда и начнёт нести данное послушание, тотчас же, дней через пять, десять, начинает всем жаловаться на грубость и невежество собратий, на отсутствие приспособительности начальства к его способностям, что он-де поступал в монастырь не дрова рубить или тарелки мыть, а развивать свою душу и подобное. Горькое заблуждение! Несчастные люди! А благоразумное и опытное в духовной жизни начальство именно всегда и назначает юным послушникам такие послушания, к которым они менее всего привычны и расположены. Это наилучший искус. Так было и с Александром Михайловичем. Человек окончил семинарию по первому разряду, был учителем духовного училища; работал только головой. Но вот пришёл он в монастырь, и его послали, прежде всего, в кухню – носить дрова и воду, топить печь, мыть котлы, посуду и подобное. «Год целый я жил на кухне, в монастыре, – рассказывал о. Амвросий. Пять келий там переменил. Жил и в келье о. Игнатия, и в башне. В кухне я больше всё прималчивал; с людьми боялся близко сходиться. Спросят, если что у меня, бывало – скажу; а сам не заговорю первый. Сперва я был помощником, а о. Геннадий поваром. Потом он куда-то отлучился, а меня и сделали поваром на его место. Но вот вернулся скоро о. Геннадий. Нужно было ему опять стать поваром, а начальство распорядилось иначе: его мне дали в помощники. Живём день, два; смотрю я на о. Геннадия, а он всё что-то хмурится.

– Что ты, – спрашиваю, – о. Геннадий, на меня словно косишься?

– Да, я на тебя не мирен, говорит¹²⁶.

Нужно быть хорошо знакомым с специфически-монашеским честолюбием, которое бывает только в монастырях, где каждый послушник безошибочно укажет в длиннейшей веренице подходящих прикладываться к Евангелию место каждого из братий, чтобы понять весь смысл немирности этого помощника повара. Юный повар уже забыл о своей латыни и богословиях, сжился со своим новым кухонным делом, а тут новый крест в честолюбивом помощнике. Изволь мириться с его воззрениями, уважай его права на главенство в кухне и в то же время слушайся начальства и не тяготись своим повышением. Но, в общем, повар и помощник всё-таки скоро поладили и жили мирно. «Бывало, начнём посуду мыть, а о. Геннадий и скажет:

– Пока вода-то горяча, давай-ка сядем и потолкуем.

Сядем и заговоримся, пока вода совсем уже остынет»¹²⁷.

Поварская работа, конечно, отнимала у молодого послушника большую часть дня. С самого раннего утра он должен был быть на ногах и оканчивал свою работу только после вечерней трапезы. Мало приходилось ему посещать и службу Божию за этою кухонною работой. Но это приучало его молиться во всякое время, во всяком месте. Молитва Иисусова часто бывала на его устах, когда его руки были заняты житейскими работами. Наисильнейшим утешением ему служили его посещения старца о. Леонида. Быть может, иной раз он и побоялся бы лишний раз беспокоить многоутруждённого подвижника своим приходом, но Господь управил так, что послушание его требовало ежедневного посещения старца. Уже в последние годы своей жизни покойный о. Амвросий с особенною любовью вспоминал о том, что и в то время Господь был милостив к нему. К старцу приходилось по послушанию ходить каждый день, да и в день-то побывать не один раз: то сходишь благословиться на счёт кушаний, то – ударять к трапезе»¹²⁸. Через это он волей-неволей становился человеком близким к старцу; старец привык к молодому учёному повару. У старца была громадная переписка: ежедневно и к нему присылали много писем, и он много их рассылал; а для писем надо было часто справляться с различными книгами святоотеческой литературы. Самому семидесятилетнему старцу, разумеется, не под силу уже было ни читать, ни писать много. Поэтому, у него было несколько помощников. Учёный повар скоро замечен был о. Леонидом, и он благословил ему состоять при себе чтецом¹²⁹. Какая, надо полагать, радость наполнила сердце послушника Александра, когда к его послушанию было прибавлено ещё одно новое. Теперь его посещения старца участились и удлинились. Читал ли он старцу письмо, читал ли какую-нибудь книгу духовную – старец, бывало, ни раз, ни два остановит молодого чтеца и к слову добавит от себя что-нибудь. Сколько пришлось ему выслушать во время этих чтений различных наставлений. Он стоял у самого источника аскетической мудрости и пил из него с жаждой юношески чистой и возвышенной души. Вот ещё с каких пор Господь поставил будущего о. Амвросия у ног старчества.

Это время (конец 1840 года) было особенно трудно для Оптинской обители, так благоговейно чтившей своего старца о. Леонида. История с белёвскими еретичками ещё тянулась. После всех дознаний Тульский преосвященный окончил это дело такою резолюцией: «монахиню Анфию, по снятию с неё рясофора, выслать из монастыря немедленно. Послушниц (замешанных в этом деле) также выслать из монастыря. Настоятельнице – воспретить в течение двух недель употребление мантии»¹³⁰.

Ересь учениц о. Леонида, таким образом, была официально признана преосвященным. Слух об этом быстро разнёсся среди всех, знавших старца. Его недоброжелатели, слепо обвинявшие его в нарушении монашеских правил чрез руководствование приходящих к нему мирян, воспользовались этими слухами в свою пользу. Начали многие говорить, что о. Леонида власти считают за еретика, распространяющего своё учение. Предполагали, что старца или сошлют в Соловецкий монастырь, или отдадут под надзор в больницу Боровского монастыря. Многие начали сильно бояться за святого мужа. Наконец, епархиальное Калужское начальство распорядилось перевести старца из занимаемой им кельи в другую, подальше от ворот монастыря и от народа. Это было уже четвёртое переселение старца. Снова взял он в руки Владимирскую икону Божией Матери и с пением Достойно есть пошёл в новую келью, а Александр вместе с другими учениками старца нёс за ним книги и другие келейные вещи. Запретили вместе с этим старцу и принимать мирских посетителей, обязали его, больного, ежедневно ходить к службе. Почитатели сильно опасались за старца. Народ стал приходить ещё в большем количестве и при каждом выходе старца из кельи устраивал ему поразительные встречи: повергались на землю, целовали его одежду; когда старец шёл в церковь, то еле мог двигаться среди густой толпы народа; до церкви он шёл больше получаса. Приближённые старца усиленно просили его похлопотать пред высшим начальством о рассеянии возводимых на него клевет. Отец Макарий составил даже письмо к о. Игнатию (Брянчанинову)¹³¹. Все эти огорчения, несомненно, близко принимал к сердцу любивший старца послушник Александр.

Вот уже прошёл целый год, как жил в монастыре послушник Александр. У старца Леонида он был уже, так сказать, своим человеком. Старец сразу заметил в нём его добрые качества, оценил его образованный ум, его начитанность и любовь к труду на пользу ближним, решил приблизить его к себе ещё более. Он видел, что чёрная и трудная кухонная работа не смутила учёного учителя; он, напротив, был исправнейшим поваром и хлебопеком.

«Я прекрасно стряпал, – вспоминал покойный о. Амвросий. – Я тогда и хлеб и просфоры научился печь; я, помню, учил просфорников: как узнавать – готовы ли агнчии просфоры (а то всё сырые выходили); надо воткнуть лучинку в просфору и, если к лучинке тесто не пристанет, то значит, готовы; а если пристанет, то сыры»¹³².

Испытание смирения и воли учёного послушника дало хорошие плоды. Это видел старец и потому благословил ему переменить послушание. Он благословил ему быть у себя келейником. Это было в 1841 году. Замечательно, что старец о. Леонид назначил послушника Александра келейником не столько для себя, сколько для своего помощника и будущего преемника о. Макария. В то время, в начале 1841 года, дни многотрудной жизни о. Леонида были уже сочтены. Он стал видимо слабеть и чувствовал приближение смерти. Свято верил в благоплодность старчества и, вменяя себя в ничто, всею душою заботился, чтобы старчество существовало в пустыни и после него. Преемник ему уже был; – это о. Макарий, в последние годы его жизни самым делом разделявший с ним труды старчества. Приближающемуся к смерти о. Леониду хотелось и о. Макария окружить такими людьми, которые бы были ему истинно-полезными помощниками, а, может быть, и преемниками. Покойный о. Амвросий прекрасно помнил тот момент, когда престарелый о. Леонид, избрав его к себе в келейники, как бы вручал его своему преемнику.

«Покойный старец (о. Леонид) призвал тогда к себе батюшку отца Макария и говорит ему: вот человек больно ютится к нам – старцам; я теперь уж очень стал слаб, так вот я и передаю тебе его из полы в полу; владей им, как хочешь»¹³³.

Так совершилось избрание послушника Александра на служение старчеству. Если ранее, когда его избрали чтецом к старцу, он радовался великою радостью, то какова же была его радость теперь, когда он становился самым близким человеком к тому, к кому приходили люди со всех концов Руси, чтоб только посмотреть на него или услыхать от него хоть одно-два слова. Возле этого человека он мог теперь находиться постоянно; постоянно мог и слушать его мудрые речи, полные глубоких уроков, почерпнутых из долголетней и богатой опытности. Всё это юный послушник слагал в своём сердце. Это были семена, которым суждено было дать впоследствии плод сторицею. Близившийся к смерти старец, терпевший на закате дней своих от клевет врагов своих, сильно полюбил своего юного, благочестивого ученика. Но, щадя смирение его, не выражал, однако своего расположения к нему.

«Покойный старец о. Леонид, – рассказывал однажды о. Амвросий, – звал меня не иначе, как химерой. – Одна из слушательниц этого рассказа, какая-то монахиня, спросила старца:

– Что же это значит, батюшка, химера?

– А вот что: когда огурцы цветут, то из одних цветов плод выходит, а из других нет, потому что они пустоцвет. Вот это и есть самая химера».

Другая из слушательниц (тоже монахиня) добавила в это время как бы про себя: «Когда батюшка отец Амвросий выходил при народе из кельи, то батюшка о. Леонид обыкновенно говаривал: «Великий человек будет""¹³⁴. Старец о. Леонид, говорится в его «Жизнеописании»¹³⁵, знал цену всяких наружных изъявлений и не любил, если кто, придавая важность тому, в чём нет особенной важности, хотя бы без лукавства и лицемерия, усиленно выражал в словах и внешних поступках своё смирение, усердие, благоговение. Отец Леонид называл сего химерою. Не в этом, несомненно, смысле величал таким именем послушника Александра. Этим именем старец прикрывал свою любовь к нему, а в то же время делал ему и испытание. Вспоминал также покойный о. Амвросий из этого времени такой случай.

«Стояла раз у батюшки о. Леонида, – передадим словами самого о. Амвросия, – какая-то Севская монахиня (имени её не припомню); ведь у него, – как бы кстати пояснил рассказчик, – просто было: и мужички, и женщины, и монахи, и миряне – все заодно бывали; старец снял с её головы шапку да на меня и надел»¹³⁶.

Бог знает, конечно, какое значение имело это действие; дорого только то, что о нём помнил и при случае рассказал покойный старец. Так, под непосредственным отеческим руководством шла жизнь Александра.

Но недолго юному подвижнику судил Господь жить под отеческим покровом старца. Его дни уже были сочтены. 11 октября 1841 года, на 72 году от рождения переселился в обители вечные старец Леонид. Во всех местах, где только знали старца, скорбели неутешною скорбью об его смерти. Много, несомненно, печаловался о горькой утрате ученик покойного. Оглядываясь на время, проведённое Александром Михайловичем со старцем о. Леонидом, нельзя не удивляться тому, как Промысл Божий подготовлял этого юного послушника к его будущему служению. Он, близко стоя к о. Леониду, унаследовал заветы старчества от самого первого его основателя в пустыни. Эта непосредственная преемственность весьма важна для живучести старчества.

Но скорбь и братии и мирских почитателей о смерти о. Леонида не была безутешной. Отец Леонид пред смертью сам указал себе преемника в лице о. Макария, который в последние годы разделял, как равный, его труды.

«Поэтому, – вспоминает одна духовная дочь о. Леонида и о. Макарии, – когда скончался о. Леонид, то хотя мы скорбели о нём, но скорбь наша была умеренная, так как мы лишились одной половины, а другая половина осталась при нас»¹³⁷.

Взоры всех, приверженных к старчеству, обратились теперь к о. Макарию – и не напрасно: он вполне заменил о. Леонида. Старческое окормление в обители, таким образом, не прерывалось. Все, и братия, и мирские посетители продолжали, как и прежде, идти к о. Макарию. И брат Александр, уже и прежде привязанный к о. Макарию, теперь перенёс на него одного все свои привязанности и продолжал помогать ему так же усердно, как помогал и о. Леониду.