II. В Нижегородской духовной семинарии (1852–1858)

Шесть лет моего учения в Нижегородской семинарии заслонены и отодвинуты последующими впечатлениями и событиями моей жизни, в такую даль, что стоило большого труда воспроизвести в памяти и изложить в должном порядке и по возможности фактически верно все то, что касается учебной части этого периода моей жизни.

В особенности спутывались воспоминания относительно предметов преподавания и, отчасти, преподавателей. Отлично всегда помнил, какие предметы составляли тогда полный семинарский курс, а также и всех преподавателей тогдашнего времени, их наружность, фамилии, и (за исключением троих) даже имена и отчества. Но путалось в памяти: какие именно предметы (кроме главных и некоторых других) преподавались в каждом из трех тогдашних двухгодичных классов, – низшем, среднем и высшем, какие переходили из класса в класс и какие соединялись в одном лице преподавателя, что было неизбежно, в виду огромного количества предметов тогдашнего семинарского курса, доходившего до тридцати. И если, как увидит читатель, мне удалось все-таки многое припомнить и фактически и даже хронологически по возможности точно восстановить облик старой семинарии, с ее тогдашней программой преподавания, преподавателями, начальниками и попечителями, в лице епархиальных Преосвященных, то этим во многом обязан следующим счастливым обстоятельствам.

Во-первых, у меня оказались под рукой прекрасно составленные книжки по истории Нижегородской семинарии за 1818–1840 и 1842–1851 годы³⁷, за время, правда, предшествовавшее 1852–1858 годам, но весьма к ним близкое. Эти книжки чрезвычайно оживили мои воспоминания, весьма многое напомнили мне из далекого прошлого. А затем, очень ценное пособие получено мною от досточтимого о. ректора Нижегородской семинарии, протоиерея И. М. Померанцева, к которому я обратился с просьбою, не найдет ли он возможным попросить кого-либо из служащих в семинарии собрать в ее архиве сведения относительно предметов преподавания и преподавателей в каждом из трех классов семинарии моего времени. О. ректор сам взял на себя этот немалый труд, за что не могу не принести ему глубочайшей сердечной благодарности. Биографические сведения относительно преподавателей я почерпал из других источников³⁸, кроме сохранившегося у меня в памяти.

Переход из училища в семинарию внес в нашу жизнь много нового: новые предметы изучения, другие приемы преподавания, отсутствие авдиторов (нотат и нотаторов), розог и появление новых товарищей из других нижегородских епархиальных духовных училищ: Печерского (в том же Нижнем, но за городом, в Печерском монастыре), Арзамасского и Лысковского. Эти новые товарищи внесли в нашу среду большое оживление и для лучших учеников явились конкурентами на высшие места в списках, что вскоре и обнаружилось. Переход в семинарию, наконец, почти совпал с большим переворотом в нашей семейной жизни. Только несколькими месяцами позже моего перехода в семинарию мой родитель посвящен во священника к другой церкви (апрель, 1853) – Георгиевской, и мы перешли по этому случаю на жительство из одной части города в другую, более центральную, видную и близкую к семинарии.

За исключением этих новостей, все остальное, что касается внешней обстановки учебной жизни, осталось прежнее. Остались мы в прежнем здании семинарии, даже, что касается лично меня, – в том же коридоре здания, где помещались училищные классы; перешел я только с одной стороны коридора на другую, с левой от входа, с окнами на улицу, где помещалось училище, на правую, с окнами во двор. Здесь находилась классная комната 2-го отделения низшего класса, или словесности, как тогда обыкновенно называли этот класс³⁹. В это 2-е отделение попал я, вероятно, потому, что был вторым учеником по училищу, первого же ученика, И. Ф. С-го, назначили в 1-е отделение; туда же зачислен был и мой близкий родственник и товарищ детства Ф. Г. Ел-ий, бывший по списку в училище, вероятно, третьим или пятым (нечетные попадали в 1-е, четные номера – во 2-е). Это 1-е отделение помещалось хотя в том же здании и в том же нижнем этаже, как и наше 2-е, но уже на правой стороне от входа и выходило окнами не во двор, как наше, а на улицу. Эти два отделения существовали во всех трех классах семинарии (низшем, среднем и высшем), имели отдельные классные комнаты⁴⁰ и отдельных преподавателей. Только в редких случаях ученики обоих отделений соединялись в одно, в отсутствие преподавателя какого-либо отделения, по случаю или его отставки, до прибытия другого, или болезни.

Низший класс семинарии, или класс словесности: 1852/3–1853/4 учебные годы. В этом классе преподавались: словесность (или офиц. название – «риторика и поэзия»), всеобщая история, алгебра, геометрия и пасхалия, «катехизическое учение» (Православное Исповедание Петра Могилы), «о богослужебных книгах», Св. Писание, греческий и латинский языки⁴¹.

Из преподавателей этого класса самым влиятельным и очень хорошим нашим наставником был А. А. Крылов⁴², профессор⁴³ словесности, главного предмета его класса. Он был большим любителем чистоты и изящества слога, врагом иностранных выражений («галлицизмов») и в этом отношении был достойным учеником профессора К. И. Лучицкого, по С.-Петербургской академии, у которого я также потом учился. А. А. К-в начал наше обучение с предложений и простых периодов, потом условных, уступительных и пр., хрий и т. д., затем перешел к разным родам словесных произведений, описаниям, повествованиям и т. д. и к характеристике разных слогов: простого, возвышенного... Образцы заимствовал преимущественно, почти исключительно, из Св. Писания и творений св. отцов, в чем вероятно сказалось влияние Преосв. Иеремии. Перейдя к поэзии, знакомил нас сначала с различными размерами стиха, а потом с различными родами поэтических произведений: басней, балладой, одой, с различными родами поэзии – лирической, драматической, романом и т. д. Образцы стихов заставлял заучивать, вроде Державинской оды «Бог». Пробовал он нас и в способности сочинять стихи. Помнится, задал он нам задачу – переложить какую-то басню, выразить ее своими словами, но в стихотворной форме. Несмотря на массу положенного труда, мой опыт оказался весьма плачевным, даже по моему собственному сознанию, а от преподавателя я получил следующую рецензию на своей «задачке»: «Автор не имеет способности писать стихи, лучше ему писать прозою». У некоторых же моих товарищей такая способность оказалась, в особенности у И. Тихомирова и П. Румянцева. А. А. К-в составлял собственные записки по своему предмету, выдавая листки их к каждому новому уроку. Добывать их для списывания составляло большую заботу для нас, в особенности для своекоштных учеников, живших в разных частях города, нередко далеко от семинарии. Хотя наш профессор словесности не отличался особенною глубиною мысли и в этом отношении уступал своему коллеге по 1-му отделению, также магистру Д. И. Страхову⁴⁴, но в общем, нужно признать, что он был более на своем месте, чем этот последний, которому следовало бы быть преподавателем логики и психологии, а не словесности. Указанный выше недостаток нашего наставника, вообще нами уважаемого и довольно любимого, несмотря на его насмешливый характер, почувствовался нами в особенности на последнем экзамене по словесности (в 1854 г.), происходившем в присутствии ревизора от Казанской академии, архимандрита Серафима (Протопопова)⁴⁵, как оказалось, профессора академии именно по кафедре словесности. Архимандрит Серафим, очень худощавый, весьма болезненный по виду, производил своим лицом и особенно глазами впечатление очень умного человека. Мне пришлось отвечать о драматической поэзии. Я передал то, что было у нас в записках, но о. ревизор не нашел удовлетворительным наше определение драмы, а дал свое, поразившее меня своей глубиной и резко выделившее ее из ряда других поэтических произведений. Вот подумал я тогда, какая громадная разница между академическим и семинарским преподаванием.

Большой симпатией и уважением пользовался у нас преподаватель всеобщей гражданской истории, профессор Николай Васильевич Охотин (Преосв. Гурий, скончавшийся потом в сане Новгородского архиепископа), магистр С.-Петербургской академии⁴⁶, благороднейшая по характеру личность и очень хороший преподаватель⁴⁷. Трудно было преподавать такой предмет, который имел своим учебником жалкую историю Кайданова. Мы старались восполнять недостатки этого несчастного учебника чтением истории Лоренца. В памяти остался у меня урок из истории французской революции. Н. В. Ох-н, сидя на учительском кресле, держал перед собой какую-то книжку и довольно медленно, но складно передавал ее содержание. Очевидно, он переводил с французского оригинала. В 1-м отделении читал этот предмет гораздо более слабый наставник, В. Ф. Никольский⁴⁸.

Но зато это отделение имело перед нашим 2-м большое преимущество в личности своего наставника по классу математики (алгебры, геометрии и пасхалии) и соединенных с ней предметов, Прав. Испов. и «о богослужебных книгах», – кандидата А.И. Остроумова⁴⁹. Он был способным преподавателем, хорошо знал и любил свой предмет – математику и очень усердно занимался со своими учениками; выдавал даже собственные записки по этому предмету. Не то представлял наш преподаватель, также кандидат, И. С. Тихонравов⁵⁰, попавший, очевидно, не на свое место, человек уже очень пожилой, товарищ по семинарии (1834) моего отца, а главное – любитель не математики, а археологии и особенно этнографии, усердный собиратель этого рода сведений, побуждавший и нас к тому же, но не довольно усердно занимавшийся своим прямым делом, притом же очень вспыльчивый, неровного характера. Результатом было то, что мы совсем не знали математики. На классе ее мы занимались чем попало. Помню, что мой товарищ и конкурент на первенство, чувствовавший, однако, ко мне симпатию, Апол. Ив. Смирнов (впоследствии ординарный профессор Казанского университета по философии) вздумал обучать меня французскому языку, который он уже знал, казалось мне, порядочно, а я совсем не знал. Несколько классов прошло для нас благополучно, но наконец И.С. заметил наши занятия и прогнал нас навсегда с первых мест (я был первым, А. И. С-в вторым учеником) на одну из задних парт и, кажется, еще поставил на колени.

Кто был преподавателем Св. Писания в этом классе, не помню; из архивной же справки тоже не видно ясно. Думаю, что – Пор. Ас. Владимирский⁵¹, кандидат, также человек пожилой и также товарищ моего отца по семинарии, но окончивший курс позднее его (1836), потому что оставался в одном из классов на второй год, человек гораздо более сохранившийся, чем И. С. Т-в, несравненно более спокойного, благодушного характера, знавший свой предмет и любивший его. В этом классе преподавались исторические книги Св. Писания Ветхого Завета и законоположительные.

Латинский язык соединен был со словесностью, а греческий обыкновенно соединялся со Св. Писанием, но у нас преподавал его особый наставник – магистр Ип. Ив. Световидов⁵², человек невозмутимого характера, холодного темперамента и важной, гордой осанки, за что, вероятно, и не возлюбил его Преосв. Иеремия, вообще же хороший преподаватель. Помню, мы переводили по греческой хрестоматии отрывки из творений св. Иринея Лионского .

Новые языки и еврейский были не обязательны для всех, о них сказано будет в конце обозрения всего учебного курса.

Из сочинений, которые мы писали на задаваемые темы, сохранились у меня почти все. Меньше всего осталось, конечно, из риторического класса, так как не было интереса сохранять упражнения в составлении периодов, хрий и т. п. Первое, сколько помнится, мое словесное произведение, признанное А. А. Крыловым весьма удачным, лучшим из написанных моими товарищами, было «описание Благовещенского монастыря» – по образцу известного описания Печерского монастыря гр. Соллогуба. Далее – «Рассуждение из XI члена Символа веры: чаю воскресения мертвых» (с обозначением на полях: приступ, разделение, исследование, 1-е доказательство, 2-е, 3-е и заключение). «Разговор отца с сыном об Ангеле Хранителе». «Характер крестовых походов». Рецензии профессора А.А. Крылова. Последнее сочинение написано на тему Н. В. Охотина († архиеп. Гурия), профессора общей гражданской истории.

Из низшего класса в средний – философский – я перешел первым учеником, Ап. Ив. Смирнов – вторым, а В. Я. Рожанский, впоследствии бакалавр Казанской академии, – третьим по списку.

Средний класс – философский: 1854/5–1855/6 учебные годы. В этом классе преподавались: логика и психология (1-й год), патристика (2-й), библейская история, русская гражданская история, физика, естественная история и сельское хозяйство, Св. Писание (книги учительные и пророческие Ветхого Завета), греческий и латинские языки.

Главными предметами были логика и психологи с патристикою. В нашем 2-м отделении преподавал эти предметы, вместе с латинским языком, магистр А. Ф. Лазаренко⁵³. Он выдавал собственные, хорошо составленные записки, а когда не спрашивал учеников по заданному уроку, говорил лекции, на манер академических, без тетрадки, ходя по классу. Владел он даром слова, говорил простым, ясным русским языком, без иностранных выражений, довольно глубоко входил в предмет и вообще был прекрасным преподавателем, да и характера был благородного, симпатичного. Из его преподавания многое помнится, в частности – о магнетизме, и месмеризме, из патристики – об александрийской школе. К концу курса в этом классе он дал нескольким лучшим ученикам, помнится троим, первым по списку, особые темы для «курсового», как он выразился, сочинения. Замечательно, что мне он дал разбор «Огласительных и тайноводственных поучений св. Кирилла Иерусалимского», как будто предугадывая мою склонность к богословским предметам, тогда как Ап. Ив. Смирнов – тему философского характера (какую, не помню), что также соответствовало настроению этого моего очень даровитого товарища, бывшего впоследствии, как сказано выше, профессором по философии в Казанском университете. Моим сочинением, довольно больших размеров, тщательно и искусно (с выборкой самого существенного и характерного в этом творении св. отца) составленным и очень стройно и хорошо изложенным, А. Ф. Л-ко остался весьма доволен и положил на нем рецензию: «прекрасное сочинение». Наше отделение, в лице этого преподавателя, имело преимущество перед 1-м, в котором преподавал эти предметы магистр Казанской академии Павел Иванович Раев (впоследствии митрополит С.-Петербургский Палладий). П. И. Раев, хотя был также очень хорошим, способным, знающим свой предмет и весьма усердным преподавателем, но все-таки, по нашему мнению, уступал А. Ф. Л-ко. Живо помню, как в первый раз я увидел П. И. Раева⁵⁴ в семинарской церкви, за всенощной (очевидно, в 1853 г., осенью). Как теперь, вижу его, высокого, худощавого, с характерным лицом. Тут же узнал от товарищей, что это новый профессор по философии, только что приехавший из Казани, второй, как говорили тогда, а на самом деле третий магистр его курса, и что он специалист собственно по истории. Он также выдавал свои записки по философским предметам и патристике.

Библейскую историю, по учебнику митрополита Филарета, у нас преподавали: магистр Московской академии Гр. А. Политковский⁵⁵, а в 1-м отделении – магистр Киевской академии К. И. Миловидов⁵⁶, под конец же курса этого класса обоим отделениям – последний, то есть К. И. М-в. Оба они были очень способными преподавателями. Первый – очень умный и основательный человек, не владевший, однако, даром слова, а второй – блестящий и красноречивый, очень видной и представительной наружности.

Кто и где преподавал общую церковную историю, не припоминаю⁵⁷. Если в этом классе, а не в высшем, в котором она полагается по нормальному расписанию⁵⁸, то несомненно – вышеуказанные наставники, то есть Гр. А. П-кий и К. И. Миловидов. Учебником была «Церковная история» Преосв. Иннокентия (Пензенского), в двух частях, старинный учебник (от 1807 г.), многосодержательный, но сухой, полный отрывочных сведений; события разбиты по векам. Цельного и связного представления о событиях церковной жизни не давал и был похож более на подробный конспект по истории церкви, чем на историю в собственном смысле.

Русскую гражданскую историю преподавал, по учебнику Устрялова, тот же, что и в низшем классе, общую гражданскую, – Н. В. Охотин († архиеп. Гурий) – до 1856 г., а с 1856 г. – А. И. Стеклов, в то время кандидат, а впоследствии (1868) магистр Казанской академии, бывший потом ректором Нижегородской семинарии (1868)⁵⁹, способный преподаватель, но довольно грубоватый и резкий по характеру.

Физику – те же, что и математику в низшем: И. С. Тихонравов, в нашем 2-м отделении, и А. И. Остроумов в 1-м отделении, и с тем же успехом и характером преподавания.

Естественную историю (зоологию, ботанику, минералогию) и сельское хозяйство преподавал у нас Л. И. Сахаров⁶⁰, преданный своему делу и недурной преподаватель. Учились мы по запискам, передаваемым из курса в курс и покупаемым от предшественников, – со множеством ошибок, вроде, например, следующей: голуби отличаются «однообразием» – вместо «однобрачием». Так именно раз отвечал урок в классе один ученик, ссылаясь на записки, в которых написано: «однообразием». Много сообщалось нам сведений по ботанике и зоологии; кое-что удержалось в памяти доселе, но, конечно, немногое. Эти предметы считались у нас даже не второстепенными, а, можно сказать, третьестепенными, и мы обращали на них очень мало внимания.

Св. Писание (учительные и пророческие книги Ветхого Завета) – сначала Пор. А. Владимирский, как и в низшем классе, до июля 1855 г., а потом – наставник 1-го отделения, кандидат П. И. Невзоров – в обоих отделениях. П. А. Владимирский и здесь был хорошим, солидным преподавателем. Он заставлял нас заучивать наизусть замечательные места и изречения из книг Притчей Соломоновых, Премудрости Соломона и из книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова; за это одно можно вспомнить его добром. Не то представлял его преемник П. И. Невзоров, кандидат С.-Петербургской академии⁶¹. Видный и даже красивый собой, довольно богатый, благодаря жене, он считался аристократом между нашими учителями, но не выдавался по уму, занимался не своим предметом, а посторонними, коммерческими предприятиями, в которых запутался, и даже попал под суд.

Латинский язык соединен был с логикой, психологией и патристикой, греческий – сначала читался отдельно Ип. Ив. Световидовым, потом В. Ф. Никольским (вместе с 1-м отделением) и наконец А. И. Стекловым.

Из этого класса сохранилось у меня особенно много сочинений, кажется все. Кроме указанного выше разбора «Огласительных и тайноводственных поучений св. Кирилла Иерусалимского» даны были следующие темы по логике, психологии, патристике: «Что значит мыслить?», «Рассуждение о значении исторического познания в области знания», «О влиянии темпераментов на духовную жизнь человека», «Отчего люди боятся ночью?», «Кто сам себя не обижает, того никто обидеть не может (Златоуст)», «Какая цель существования человека на земле?», «О направлении отеческих писаний IV века», «Об отношении между верой и знанием по учению александрийских катехетов», «О направлении отеческих писаний II и III веков», «Жизнь блаж. Августина как поучительнейший пример промышления Божия о спасении человека». По Св. Писанию: «Жертва Богу дух сокрушен (Псал. 50:19)», «Иже воздаст злая за благая, не подвигнутся злая из дому его (Прем. Сол. 17:13)», «Блажен человек, его же обличи Бог, наказания же Вседержителева не отвращайся (Иов. 5:17)». Наконец, есть одно «Поучение об исполнении христианского долга, то есть исповеди с ранних лет – с года, св. Церковью установленного». Все сочинения с отметками и оценкой читаны А. Ф. Лазаренко и (по Св. Писанию) П. А. Владимирским. Поучение – без рецензии, но с подписью: «Аминь» – вероятно, ректора Феофила.

Перешел я из среднего – философского – класса в высший, богословский, по списку вторым учеником, а Ап. Ив. Смирнов, как и подобало будущему профессору философии, – первым⁶², В. Я. Рожанский – третьим.

Высший – богословский – класс: 1856/7–1857/8 учебные годы. В этом классе преподавались следующие предметы: догматическое богословие, нравственное, о должностях пресвитеров, учение о вероисповеданиях (с расколом), гомилетика, Св. Писание (Нового Завета), основание церковных законов и канонического права, церковные древности и обряды, церковная история, история российской Церкви, чтение св. отцов греческой Церкви, медицина и сельское хозяйство.

Догматическое богословие преподавали в обоих отделениях, по учебнику архимандрита Антония, сначала (в сентябрьскую треть 1856 г.) – ректор архимандрит Феофил (Надеждин), а потом – его преемник, архимандрит Паисий (Понятовский). Первый, с довольно светлой и крепкой головой, производил впечатление дельного наставника. Осталось в памяти, что в учении о Боге он развивал мысль: «Бог есть свет». Преподавание архимандрита Паисия как-то вышло из памяти; вероятно, оно не представляло собой ничего особенного ни в ту, ни в другую сторону. В «Краткой памятной исторической записке Нижегородской духовной семинарии» А. Тихова сообщается, что Преосв. Иеремия ходатайствовал (11 января 1857 г.) пред Св. Синодом о назначении инспектора архимандрита Паисия преемником ректора Феофила (8 декабря 1856 г. назначенного епископом в Самару, а 13 января 1857 г. посвященного во епископа в С.-Петербурге, см. «Списки архиереев, архиерейских кафедр...» Ю. Толстого). Вместе с тем он просил об освобождении нового ректора, человека уже «в преклонных летах», от преподавания догматического богословия и миссионерских предметов (этот факт нам, тогдашним ученикам, был неизвестен). 7 февраля это представление Св. Синодом было утверждено, но от преподавания новый ректор освобожден не был. Вероятно, к этому периоду времени (январь и первая половина февраля 1857 г.) относится памятный мне случай из временного преподавания этого предмета А. А. Крыловым, тогда уже священником, вероятно по словесному распоряжению Преосвященного, почему, по архивной справке, следов такого распоряжения не оказалось. В один из уроков приходит к нам в класс о. А. А. Кр-в и приносит с собой какую-то книгу, указывая на которую говорит в свойственном ему шутливом тоне: «Вот, книжица, небольшая по объему, но заключающая в себе многое»; кажется, так именно характеризовал ее, затем начал читать из нее какие-то страницы. К сожалению, он не разъяснил нам великого значения этого творения св. отца, составляющего свод всего святоотеческого богословствования и даже квинтэссенцию древнего философского и космологического мировоззрения, а может быть, и сам недостаточно ясно это сознавал. Мне показалось тогда неуместным и даже странным, что он читает нам из этой старой книги, вместо того чтобы прочесть что-либо из другой, более новой, или дать свои разъяснения, прочитать нам свою лекцию. Не думал я тогда, что во время моей профессорской службы в С.-Петербургской академии придется мне так много и так часто обращаться к этому творению св. отца, в шутливом тоне в первый раз рекомендованному мне семинарским моим наставником.

Другие богословские предметы – нравственное богословие, учение о должностях пресвитеров, учение о вероисповеданиях, раскол, гомилетику – у нас, во 2-м отделении, преподавал сначала, может быть, инспектор архимандрит Паисий, а вернее, обоим отделениям – помощник ректора, магистр П. П. Владимиров⁶³, в последний же год (1857/58), с июля 1857 г., – иеромонах Дионисий (Аретинский), кандидат Казанской академии⁶⁴. Видный собою, представительный, даровитый, обладавший хорошей дикцией, был вообще очень хорошим, самым выдающимся в этом классе преподавателем, издавал собственные записки даже по учению о должностях пресвитеров. Мы удивлялись, почему он окончил академию кандидатом, а не магистром⁶⁵. Помнится, мне нравилось, как на классе практического богословия, или гомилетики, читал он нам, с хорошей интонацией и даже ораторскими приемами, превосходное произведение знаменитого киевского профессора Я. К. Амфитеатрова: «Беседы об отношении Церкви к православным христианам». К сожалению, он страдал одной слабостью (к спиртным напиткам), которая, как слышно было, и свела его преждевременно в могилу, когда он был ректором Вятской семинарии (1860–1863). Из других наших преподавателей этой слабости были подвержены очень немногие; можно указать только два-три человека.

Каноническое право и церковные древности и обряды преподавали: сначала П. П. Мышкин, магистр Казанской академии⁶⁶, а потом – кандидат Киевской академии И. В. Петропавловский⁶⁷. О первом не сохранилось у меня воспоминаний, помню только его наружность. Второй, только что приехавший из Киевской академии, не без даровитости, горячего темперамента, весьма старательный и не лишенный дара красноречия, производил на нас впечатление новыми приемами преподавания – например, устраивал диспуты между лучшими учениками на темы по каноническому праву. По этому предмету был прекрасный учебник – известное сочинение киевского профессора И. М. Скворцова. По церковной археологии были какие-то старые записки.

Если общая церковная история преподавалась в этом классе (или вся, или во второй ее половине), то преподавателем ее были те же П. П. Мышкин и И. В. Петропавловский, по указанному выше учебнику Преосв. Иннокентия.

Историю русской Церкви преподавали у нас, во 2-м отделении, сначала П. П. Мышкин, потом А. И. Стеклов, а в 1857/58 г. – И. В. Петропавловский. Учебником была «История российской Церкви» А. Н. Муравьева, крайне плохой учебник. По своей бессодержательности и обилию фраз и общих мест она с успехом могла конкурировать с учебником по всеобщей гражданской истории – Кайданова. Чем мы восполняли недостаток сведений по этому предмету, не знаю, кажется – ничем. Вообще, у нас было очень мало знаний по русской церковной истории, что почувствовалось особенно на приемном экзамене в академию.

Св. Писание (Нового Завета), греческий и латинский языки (чтение греческих и латинских святых отцов) в 1856/57 г., в обоих отделениях – П. И. Невзоров, а в 1858 г. – магистр Казанской академии И. Т. Златообрезов⁶⁸, дельный преподаватель, но холодного, апатического характера, старался вводить в свои чтения подробный комментарий мест Св. Писания. Помню его комментарий на слова: «Павел апостол».

Медицину преподавали сначала, и очень неважно, семинарские врачи – Цветков (к тому же, всегда бывший более или менее навеселе) и Безсонов, а потом, недолго, уже к концу учебного года (с февраля 1858 г.), – военный доктор, доктор медицины Н. Е. Флорентийский. Последний был прекрасным преподавателем, читал нам, ходя по классной комнате, настоящие лекции (конечно, без тетрадки), говорил красноречиво и с жаром. Помню, как он рисовал нам картины и передавал историю разных болезней: чахотки, тифа, водянки и др. и указывал способы их лечения. Мы слушали его с большим вниманием и воображали себя больными разными болезнями, смотря по тому, о какой болезни шла речь, хотя доктор и предупреждал нас, чтобы мы не впадали в эту ошибку, от которой не были свободны, по его словам, даже и студенты медицинской академии, когда начинали слушать курс патологии. Медицину, так же, как и естественную историю с сельским хозяйством, изучали по запискам, передаваемым и перекупаемым от предшествующих курсов и также полным ошибок. Например, помню: «кончиковая» кость вместо «копчиковая». Эту ошибку заметил врач Цветков – чуть ли не в моем ответе.

Новые языки были необязательны, равно как и еврейский. Я избрал немецкий. В самом начале учения в семинарии, в словесности, я ходил на класс этого языка к П. М. Сладкопевцеву⁶⁹ – вероятно, с осени 1852 г., когда он был еще на службе в нашей семинарии, преподавая в среднем классе 1-го отделения логику, психологию и патристику. Здесь мы учились у него немецкому языку вместе с весьма известным впоследствии литератором либерального лагеря Н. А. Добролюбовым⁷⁰. Н. А. Добролюбов был тогда в богословском классе семинарии, стоял первым по списку (2-го отделения) и славился необыкновенною даровитостью, таким же трудолюбием и примерным поведением. По выходе П. М. С-ва из нашей семинарии учились мы немецкому языку у Д. И. Страхова.

Еврейский язык я изучал у Ап. П. Понятовского, магистра Киевской академии⁷¹, сына ректора Паисия (Понятовского). А. П. П-ий был человек очень симпатичный; еврейский язык знал, но мы занимались им плохо.

Из сочинений, писанных в этом классе, сохранилось много – кажется, даже все. Темы были: «Какое назначение образа Божия в человеке?», «Одеяние мужа и смех зубов и стопы человека возвестят, яже о нем (Еккл. 19,27)». «О важности тройственной обязанности пастыря Церкви: учить, священнодействовать и управлять». «О необходимости духовенства в церкви Христовой, как отдельного сословия». «Какие Промыслом Божиим употреблены были, во времена гонений, средства для сохранения, утверждения и распространения христианской Церкви?» и шесть проповедей на разные праздники. Читали сочинения: ректор Паисий, инспектор иеромонах Дионисий, профессоры К. И. Миловидов и П. П. Владимиров и учитель И. В. Петропавловский. Особенно удачными у меня оказались: рассуждение «О необходимости духовенства...» (рецензировал И.В. П-ий) и две проповеди – на день сошествия Св. Духа и на день рождения Государя Императора (рецензировал иеромонах Дионисий), с очень лестными для молодого автора похвальными отзывами.

Во время учения в высшем богословском классе я занимал первое место по списку и удержал это место и при выпуске из семинарии.

Учебные занятия в классах были два раза в день: от 8 часов утра до 12 часов дня и от 2-х до 4-х часов, по два часа урок. Учителя спрашивали у учеников заданные уроки, и достоинство ответов отмечали в своих записных книжках. То же, конечно, делали и с отметками на наших сочинениях, на которых ставили баллы по системе: 1, 2⁷².

Преподаватели поэтому хорошо знали успехи каждого ученика, вследствие чего экзамены производились больше для формы. Они были два раза в год, перед Рождеством Христовым и перед летними каникулами (от 15 июля до 1 сентября), продолжались недолго, спрашивали не каждого ученика по каждому предмету, так что для каждого класса назначалось времени не более двух-трех дней. Во время экзаменов давались темы для экспромтов-сочинений на русском и латинском языках; эти экспромты писались в классах.

Как видит читатель, преподавалась нам масса предметов. Тяжесть изучения их облегчалась разделением их на главные и второстепенные, да еще тем, что ценились больше всего сочинения, почему на них и обращено было преимущественное наше внимание и тратилось больше всего нашего времени. От достоинства их зависели главным образом место в списке и разряд; конечно, при этом не опускались из внимания и устные ответы. Как составлялись разрядные списки, нам, ученикам, было неизвестно.

Что касается семинарских преподавателей того времени, то среди них было немало очень даровитых людей. В то время еще не было почти поголовного бегства семинаристов в светские высшие учебные заведения, университеты и т. п.; для лучших учеников семинарии было заветной мечтой попасть именно в духовную академию (как мечтали и мы, в сравнительно уже позднее время, в конце 50-х годов), и они шли в наши академии, и оттуда назначались учителями в семинарии. Вот почему большинство преподавателей семинарии моего времени были очень хорошими педагогами, добросовестно и умело исполняли свои нелегкие обязанности, несмотря на крайне скудное жалование. Годовой оклад жалования был: магистру – 257 р. и магистерского оклада 100 р., кандидату – 257 р. и кандидатских 71 р., за преподавание необязательных новых языков и еврейского – 85 р. (прибавка к жалованию), за инспекторство – 128 р., эконому (из наставников семинарии – тоже прибавка) – 128 р., секретарю правления – 85 р., библиотекарю – 71 р.⁷³. Скудость таких окладов заставляла огромное большинство учителей, за очень малыми исключениями, занимать или священнические места в приходских церквах, или законоучительские в различных учебных заведениях, при продолжении в то же время преподавания в семинарии. Такое совместительство не отражалось заметно на его успешности.

Чтобы закончить с выдающимися личностями из преподавателей того времени, которых я знал, хотя и не учился у них, следует упомянуть об иеромонахе Макарии (Миролюбове, скончался архиепископом Донским, в 1894 г.)⁷⁴ и Вениамине Ивановиче Николаевском (Антонии, епископе Пензенском, † 1889 г.)⁷⁵. Первого видал много раз в сане иеромонаха, когда я был еще в училище, а затем, несколько раз, когда уже служил в академии, а Преосв. Макарий был в Нижнем епископом (сначала викарным – Балахнинским, а потом, через несколько лет, – Нижегородским). Он был одним из самых выдающихся преподавателей семинарии, долго служил в ней (9 лет) и исполнял разные поручения Преосвященных – рассматривал, например, собрание проповедей (в том числе – и моего отца), и пр. Известный археолог, описатель древностей нижегородских и новгородских, был он человек чрезвычайно живой, подвижный, простых, довольно вульгарных манер. Когда из Архангельска приехал он в Нижний, уже епархиальным епископом, один из членов нижегородского духовенства выразился о нем так: «Налетела на нас вьюга, ураган с Севера». В.И. Николаевского (Преосв. Антония Пензенского) помню еще светским. В качестве помощника инспектора он бывал даже у нас, в нашем маленьком доме, посещая квартиры учеников семинарии; в то время жили у нас старшие братья моего отца. Целых 14 лет прослужил он в Нижегородской семинарии преподавателем разных предметов, вначале физики и математики (10 лет), был очень хорошим наставником и весьма добрым, даже добродетельным человеком. Помню его и иеромонахом, при служении в семинарском храме, и особенно при архиерейских богослужениях при Преосв. Иеремии. Костромич родом, он говорил с костромским акцентом, был оригинален в обращении, голос имел очень высокого, резкого тембра.

Наиболее влиятельными в семинарии лицами были, конечно, ее ректоры. Во время моего в ней обучения ректорами были: архимандрит Феофил (Надеждин), магистр С.-Петербургской академии⁷⁶ (в продолжение почти всего моего семинарского курса: 1851–1857), и магистр Киевской академии – архимандрит Паисий (Понятовский)⁷⁷ (в течение только полутора лет: 1857–1858).

Ректор Феофил, человек сильного, властного характера, обращал должное внимание на учебную часть, но мало заботился о хозяйственной, что после оставления им ректорства (1857) заметил Преосв. Иеремия. В семинарии, по его словам, «во многом уже далеко не то теперь» сравнительно с тем, что было при ректоре Аполлонии и что он, Преосвященный, нашел в 1851 г., по прибытии на нижегородскую паству, «и в классах, и больнице, и в жизни учеников, и в церкви»⁷⁸. Заметно это было и нам, ученикам. Когда я поступил в семинарию, всюду – и в классных комнатах, и в помещениях казеннокоштных воспитанников – поражали необыкновенная чистота и порядок. Полы были устланы половиками, или толстым холстом, даже под партами. Под конец же учения в семинарии все как-то опустилось, постарело, пообносилось, а серьезного ремонта не производилось. И если через год (1858), в ректорство архимандрита Паисия, случилось с нашей семинарией нечто весьма неприятное (о чем будет сказано далее), именно вследствие запущенности хозяйственной ее части, то в этом почти всецело виноват ректор Феофил, который получил семинарию в блестящем виде от своего предшественника (Аполлония) и не умел или не озаботился поддержать ее в прежнем состоянии, не говоря уже об улучшениях⁷⁹. В других отношениях он был хорошим ректором, авторитетным, следил за учебной частью, требовал, например, к себе для просмотра ученические письменные работы и ежедневно, в учебное время, – дежурных по классу с классными журналами. По поводу этих дежурств был со мною такой случай. В богословском, да кажется и в философском, классе я был бессменным дежурным, и долго все шло благополучно. Ректор Феофил относился ко мне очень хорошо; кажется, он именно и настоял на том, чтобы я бессменно являлся к нему с классным журналом. Но вот однажды прихожу к нему, показываю журнал, посмотрел ректор в журнал и вдруг говорит мне: «Просись в другую семинарию, здесь тебе не место». Оказалось, что я не записал одного казеннокоштного своего товарища, выходившего из класса и в это время натворившего что-то в занятных комнатах, а ректор, на мою беду, это тотчас же и узнал. Конечно, ни в какую другую семинарию я не просился, ректор ни разу не напомнил мне о том и вообще все пошло по-прежнему, то есть я продолжал ходить к нему с журналом; никакого наказания мне не последовало. Кстати, о наказаниях в семинарии. В низшем классе еще ставили на колени, за запаздывание на уроки; в среднем, кажется, и того не было. Наказание розгами допускалось в семинарии в самых экстренных случаях, при совершении учениками каких-либо особо важных проступков, и производилось не в классах, а в правлении семинарии, через сторожей, по особому его определению. Таких случаев припоминается не более двух за весь семинарский курс.

Преемник архимандрита Феофила, ректор архимандрит Паисий (Понятовский), прослужил в нашей семинарии до своего ректорства целых 30 лет, во многих должностях, начиная с преподавателя словесности (1827). По принятии (1847) монашества и священства (смутно помню его еще светским) перешел он на богословские предметы, долго (20 лет, 1831–1852) был библиотекарем, а потом почти столько же времени (15 лет, с 1842 по 1857 г.) – инспектором, сначала (до 1846 г.) исполняющим должность инспектора, а потом (с 1846 г.) – действительным инспектором, был поэтому человек уже очень пожилой, притом имел характер нерешительный и без практического склада ума, по сердцу же был очень добрый и вообще весьма почтенный старец. Он, конечно, прекрасно знал семинарию и пережил разные периоды ее истории, и период ее упадка, и блестящий – аполлониевский, и феофиловский, когда она снова начала клониться к упадку – в одной, правда, хозяйственной только части, но не принял мер к ее подъему в этом отношении⁸⁰. Хотя Преосв. Иеремия, как сказано выше, обращал его внимание на эту сторону, но он все-таки оставил все по-прежнему, за что и поплатился, как увидим далее.

При этом ректоре мы, с Ф. Г. Елеонским, окончили полный семинарский курс в 1858 году.

Кроме наших преподавателей и начальников, особенно сильное впечатление производил на нас, семинаристов, тогдашний Преосвященный нижегородский, Иеремия, своей необыкновенною личностью и характером его управления Нижегородскою епархиею. Он был нашим епархиальным архиереем почти все время нашего учения в семинарии – до 17 июня 1857 года. Много приходилось нам слышать рассказов об его властных действиях в отношении к местному духовенству и о борьбе его со светскими властями, по поводу их попыток к вмешательству в церковные дела. Но прежде всего скажем об его отношении к семинарии и к нам, семинаристам, к нашим занятиям.

Так как архиерейский дом помещался (как и доселе находится) сзади семинарии, непосредственно к ней примыкал и сообщался с нею калиткою в разделявшем их заборе, то этот Преосвященный, как и другие наши владыки, мог во всякое время неожиданно являться в семинарию, что он нередко и делал, к неособенному удовольствию семинарского начальства, в частности ректора Феофила.

Преосв. Иеремия требовал, чтобы перед богослужениями все ученики, не исключая и квартирных, собирались в зале семинарии и в порядке шли в семинарскую церковь, нередко приказывал нам присутствовать и при своих архиерейских богослужениях, в кафедральном соборе, сверх того заставлял нас учить все вечерние и утренние молитвы (это было, кажется, в словесности) и распорядился, чтобы в семинарской церкви за всенощною мы читали, поочередно, шестопсалмие и кафизмы. Приходилось и мне делать это последнее, что страшно волновало меня, застенчивого и слабоголосого. А когда в 1855 г. празднован был Харьковским университетом (основан в 1805 г.) 50-летний юбилей и по этому случаю произнесено было немало речей на латинском языке, то мы были обязаны, по его приказанию, выучить все их наизусть. Помнится, было их не меньше трех-четырех.

Присутствуя на экзаменах в семинарии, он почему-то не задавал ученикам никаких вопросов и не дел возражений. Смиряя в себе и других гордость ума, может быть, он не хотел питать ее совопросничеством. Или, быть может, думал какую-нибудь думу. Смотря на нас пристально-проницательными и в то же время задумчивыми глазами, он был точно в созерцательном состоянии, думал, что выйдет из нас, птенцов его паствы, какие плоды принесем мы для Церкви Христовой. Ко мне он относился с неменьшим благоволением, чем в училище.

На публичных экзаменах лучшими учениками читались их сочинения. У меня сохранилось два экземпляра такого сочинения, из философского класса, на тему, данную, помнится, самим Преосвященным: «О трудах Преосв. Питирима, архиепископа Нижегородского, как основателя Нижегородской семинарии». На первом экземпляре – надпись Преосв. Иеремии: «внести в книгу»; на втором – «списать для меня копию сего. 14 июня 1855 г.». Не помню, читал ли я это сочинение на публичном экзамене, но судя по обращению к владыке в конце его («Преосвященнейший владыко», «милостивый Архипастырь» и т. д.), нужно думать, что произносил его с кафедры. Следует прибавить, что окончательная редакция этого моего маленького труда не обошлась без участия преподавателя – А. Ф. Лазаренко.

По-прежнему, как и в училище, в великие праздники Рождества Христова и Пасхи, приветствовали Преосв. Иеремию речами ученики семинарии разных классов. Приходилось произносить приветственные речи, не раз, и мне. Помню, однажды говорил речь на русском языке; немало говорилось речей и на иностранных языках. Кто составлял эти речи, не помню. Если не ошибаюсь, в числе произносивших речи учеников других высших классов был и П. В. Знаменский, впоследствии заслуженный профессор Казанской академии и знаменитый ее историк, автор многих капитальных трудов по русской церковной истории, – справедливая гордость нашей Нижегородской семинарии. Он был старше меня одним только курсом по семинарии.

В отношениях к подчиненному духовенству Преосв. Иеремия был строг, но строго он относился не ко всем его проступкам без различия. К обычным его слабостям, например нетрезвости, он был даже довольно снисходителен, особенно когда видел раскаяние виновного. Но чего он никогда не прощал и беспощадно карал, – это неповиновение и гордость. В таком суровом отношении к этим грехам сказалось, без сомнения, аскетическое его настроение, которому он оставался верен всю свою жизнь, от студенчества (отказ его от всякой ученой степени) и до принятия схимы, в течение 27-ми лет его жизни в монастырском уединении, на покое. Случаев тяжелого наказания провинившихся в этом отношении лиц было несколько, но в особенности тяжело он покарал одного нашего почтенного наставника, И. И. Световидова, который был замечен Преосвященным в этом грехе и за то был переводим несколько раз с места на места. Вообще, Преосв. Иеремия любил переводить священников и диаконов с одного места на другое, за что духовенство очень роптало на него, и не без основания. Вероятно, он делал это, выходя опять из аскетических своих воззрений: «не имамы зде пребывающаго града», но духовенству приходилось иногда очень тяжко, да едва ли не страдали от того и истинные интересы приходских пастырей и маленьких их паств.

Вообще, Преосв. Иеремия был характера непреклонного и решительного. Ревнитель веры Христовой и благочестия, он однажды удивил весь город, запечатав на Страстной неделе и на всю Пасху Благовещенский собор. Проезжая, в Страстную пятницу, мимо этой церкви в кафедральный собор на вынос Плащаницы, он увидел, что находящиеся под этой церковью лавки (бакалейные) открыты и торгуют. Этого было достаточно, чтобы он не остановился перед упомянутою решительною мерою. Начался ропот немногочисленных, правда, прихожан этого храма (рядом стоит другая церковь), а настоятель его, старейший в то время и всеми уважаемый протоиерей П. И. Лебедев, всячески умолял Преосвященного снять печати хотя бы на первый день Пасхи, но безуспешно; печати оставались до Фоминой недели.

Для лиц, определяющихся на места псаломщиков, диаконов и даже священников, Преосв. Иеремия учредил должность экзаменатора, которую поручил моему родителю, очень им уважаемому за строгую жизнь и за проповедничество, редкому, как однажды он выразился, его «ставленнику»⁸¹. Экзамен состоял в испытании умения экзаменуемого читать хорошо и раздельно при богослужении, петь, в знании церковного устава и катехизиса. С 1854 до 1857 г. перебывало у нас много лиц, и с низшим, и со средним образованием, подвергавшихся испытанию при определении на различные места. Случалось видеть даже довольно почтенного возраста студентов семинарии, бывших народных учителей, ищущих священства. В этих случаях мой родитель, по своему смирению и в сознании невысокого своего образования и недавнего посвящения во священника, очень стеснялся и смущался, но должен был исполнять волю владыки, которому было угодно поручить исполнение этой немаловажной обязанности именно ему, а не какому-либо заслуженному протоиерею или лицу монашествующему, хотя бы и незаслуженному. У этого Преосвященного, очевидно, была своя, особенная расценка людей – не по годам службы и не по цвету духовенства.

Со светскими властями Преосв. Иеремия, вообще говоря, не ладил, да и трудно было ему, с его характером и принципами, ладить в таких случаях, когда они, как например тогдашний нижегородский губернатор, князь Урусов, вмешивались в церковные дела. Рассказывали, например, такой случай. Приезжает Преосв. Иеремия служить литургию в нижегородский ярмарочный собор. Ему подают облачение не то, какое он назначил, а другое, и на вопрос, почему не предназначенное им, отвечают, что таково распоряжение г. начальника губернии. Говорили, что из-за этого случая возникла неприятная переписка между архиереем и губернатором, и дело чуть ли не доходило до Петербурга. А все это произошло от того, что нижегородские губернаторы всегда (еще до появления положения об усиленной охране) считали себя полновластными хозяевами на нижегородской ярмарке, в том числе и в тамошнем соборе. Да и в городе, точно нарочно для искушения их, губернаторский дом находился, как и теперь находится, в крепости как раз против кафедрального собора (тоже в крепости), наводя губернаторов на различные размышления, причем естественно являлось поползновение дать архиерею почувствовать силу губернаторской власти и попытаться хоть немного похозяйничать в архиерейской области, символ которой (кафедральный собор) ежеминутно мозолил им глаза, как символ власти чужой, совершенно от них не зависимой. Положение действительно не совсем естественное, тем более, что архиерейский дом помещался как раз против театра, на одной из ближайших, правда, к крепости и собору улиц. Не находили это натуральным и жители города. В то время острили, спрашивая: Где живет губернатор? Против собора. А где архиерей? Против театра. Так было при Преосв. Иеремии, когда прямо против архиерейского его дома стоял старый деревянный театр, потом сгоревший. Сгорел он дотла на глазах Преосв. Иеремии, который, говорят, благословлял бушующее пламя. Теперь театр уже каменный и находится совсем в другом месте.

Этот Преосвященный оберегал духовенство от нападок помещиков и светских властей. И с моим отцом был один такой случай. Судебные власти старались всячески выведать у моего отца о причинах смерти одной купеческой жены, духовной его дочери, напутствованной им перед кончиной. Возникло подозрение относительно неестественной ее смерти, самоотравления. Отца подвергли допросу в качестве свидетеля, старались от него узнать, что покойная говорила ему перед смертью. Отец, конечно, отказался отвечать на это вопрос; заявил, что может сказать только о том, что видел, а не то, что сообщено ему на исповеди, в силу ее тайны. Преосвященный, узнав об этом деле, призвал отца, утвердил его в его решении и вдобавок вошел со своей стороны в сношение с судебными властями, причем доказывал, что они не имеют права подвергать допросу священника-духовника.

До какой степени он оберегал достоинство епископского сана, высоко и крепко держал его знамя и чужд был угодливости перед сильными мира сего, показывает следующий замечательный случай. К концу его управления Нижегородской епархией умирает князь – царевич грузинский, один из потомков грузинских царей, имевший огромное поместье в селе Лыскове, чуть ли не владелец всего этого села⁸². Он был человек весьма доброго сердца и крайне щедрый, но необузданного нрава и крайне страстного темперамента. Рассказывали, что кроме многих и тяжких грехов плоти на душе у него было немало и душегубств. В необузданном гневе он способен был убить человека, но проходила вспышка и он не знал, чем ее загладить, готов был дать какую угодно награду избитому им человеку, чем нередко и пользовались, нарочно его раздражая, потом убегая от него и наконец, когда проходил его гнев, являясь к нему за наградой. Итак, этот именитый князь-царевич, по обыкновенному человеческому суду – великий грешник, хотя и не без добрых дел, умирает. Приглашают Преосв. Иеремию приехать в село Лысково для отпевания. А нужно заметить, что как раз в это время (20 сентября 1856 г.) был назначен обер-прокурором Св. Синода зять этого князя грузинского – гр. Толстой Александр Петрович, однофамилец последующего, столь памятного духовному ведомству обер-прокурора, Дм. Андр. Толстого, человек очень религиозный и набожный, к тому же хорошо, без сомнения, знакомый Преосвященному, так как перед тем (в 1855 г.) был начальником нижегородского ополчения. Таким образом, все, по-видимому, располагало к тому, чтобы приглашение было принято, но Преосв. Иеремия ответил на него решительным отказом, мотивируя свой отказ со всею откровенностью приблизительно так: покойный князь по своей жизни, полный тяжких грехов, не заслуживает почести архиерейского отпевания, по-настоящему следовало бы лишить его и простого христианского погребения, а потому пусть похоронят князя без него. Этот отказ от поездки в село Лысково молва, и, вероятно, не без основания, связывала с прошением Преосв. Иеремии об увольнении от управления епархией. Не многие Преосвященные, будь на его месте, поступили бы так, как он. И недаром митрополит Московский Филарет, узнав об удалении Преосв. Иеремии на покой, выразил сожаление и прибавил при этом: нужно бы нам таких людей побольше⁸³. Невольно приходит на мысль, что живи наш покойный владыка в стародавние времена, из него вышел бы замечательный патриарх, подобный нашему земляку, патриарху Никону, хотя и с судьбой, вероятно, не во многом отличной от судьбы последнего.

Перед самым удалением на покой Преосв. Иеремия лишился многолетнего друга, начиная с ранней молодости, архиепископа Херсонского Иннокентия (Борисова), скончавшегося 27 мая 1857 г. – следовательно, за три недели до отставки нашего владыки (17 июня того же года). В один из последних дней мая вдруг, в необычное время, раздаются удары большого соборного колокола, нас, семинаристов, собирают в кафедральный собор на панихиду, и мы видим скорбное лицо нашего владыки, творящего поминовение о своем знаменитом друге. Мы уже и тогда знали об их многолетней дружбе, но, конечно, не знали того, что стало известным впоследствии из обнародованных воспоминаний Преосв. Иеремии о Преосв. Иннокентии⁸⁴. В этих воспоминаниях встречается весьма характерное сравнение, обрисовывающее их взаимные отношения, – одного друга к другому. Преосв. Иеремия сравнивает себя с крепким, но бесплодным суком, подпирающим прекрасную, обремененную плодами яблоню (Преосв. Иннокентия).

17 июня 1857 г. Преосв. Иеремия ушел на покой, в нижегородский Печерский монастырь, поступив в число братии без управления монастырем. Неизвестно, сам ли он просил так именно его устроить или так решило высшее начальство; вероятнее всего первое⁸⁵. Здесь он провел много лет в малой келии, с очень маленькой церковью, с послушником иеродиаконом Никоном (впоследствии архимандритом и экономом с.-петербургского митрополичьего дома, при митрополите Палладии), совершал в этой церкви богослужения как простой священник, никогда не выходил из монастыря, в течение многих лет, и долгое время не принимал у себя никого из посетителей. Но потом начал принимать, принял и меня, впрочем уже не ранее, как через десять лет после удаления на покой, когда я был уже профессором С.-Петербургской академии, сейчас же узнал, был очень приветлив и даже просил меня прислать к нему моего отца для беседы о духовной жизни. Через несколько лет Преосв. Иеремия переселился из Печерского монастыря в другой, нижегородский же, Федоровский (Городецкий), а потом – в Благовещенский, находящийся в самом Нижнем. Здесь он и скончался 6 декабря 1884 г., 83-х лет, в схиме с именем Иоанна, пробыв на покое целых 27 лет.

По удалении его с епископской кафедры нам, нижегородцам, недоставало великолепного его архиерейского служения⁸⁶, да и вообще от многих слышал я выражение сожаления, что мы лишились такого замечательного епископа.

Преемник Преосв. Иеремии, Преосв. Антоний (Павлинский), магистр С.-Петербургской академии⁸⁷, имел мало сходства со своим предшественником – и наружностью, и, особенно, отличительными чертами характера и духовного склада. Правда, он был представительной, внушительной наружности, высокого роста, довольно полный собою, крепкого сложения, но его наружность не имела того изящества, которым отличалась вся фигура Преосв. Иеремии, а по характеру он был спокойный, ровный человек, доброжелательный, не без твердости в потребных случаях, с практическим складом ума, без увлечения идеальными задачами и стремлениями, – словом, представлял в значительной степени противоположность своему предшественнику. Нижегородскому духовенству жилось при нем, конечно, гораздо легче и спокойнее, чем при Преосв. Иеремии. К семинарии он относился не то чтобы совершенно безучастно, но не проявлял и особенной о ней заботливости, по крайней мере в моих воспоминаниях не сохранилось никаких сюда относящихся фактов.

При нем-то и совершилось, в 1858 году, 21 августа, то есть в каникулы того года, когда мы окончили семинарский курс, весьма памятное по своим последствиям посещение семинарии Государем Императором Александром II. Рассказывали тогда, что Государь, несколько раз проезжая мимо семинарии – видного, даже красивого здания, находящегося на пути его выездов из губернаторского дома (временного его местопребывания), заинтересовался зданием семинарии и на обеде, данном нижегородским властям и представителям города, спросил Преосв. Антония: семинария ваша хороша снаружи, а как она внутри? Преосвященный будто бы отвечал, что внутренним ее благоустройством похвалиться не может, но, судя по отпускаемым на нее небольшим средствам, она содержится в должном порядке. Государь при этом заметил, что намерен ее посетить. Посещение это состоялось 21 августа, в 4 часа дня, и было очень неблагополучно для семинарии. Это было во время каникул, а в каникулярное время, при совершенном отсутствии воспитанников, как своекоштных, так и казеннокоштных, в семинарии царствовало обыкновенно полное запустение; порядка и чистоты было меньше, чем даже в учебное время. Классы и жилые комнаты запирались, больница, за отсутствием больных, превращалась в кладовую мебели и другого домашнего скарба. Так приблизительно было и на этот раз, при Высочайшем посещении. Впрочем, вероятно, классные комнаты были открыты и некоторые из жилых, которые хотели показать Государю, но – несомненно, не все, потому что, как рассказывали, ему угодно было обратить внимание на некоторые помещения, которые оказались запертыми и едва ли приготовлены были даже ключи на случай их осмотра; больница же, несомненно, была заперта и имела не свойственный ей вид. Государь, привыкший в светских учебных заведениях видеть образцовый порядок и чистоту, был крайне недоволен всем, что видел здесь⁸⁸, вид же больницы-кладовой окончательно его возмутил. Передавали, что Государь даже топнул при этом ногой и сказал нижеприведенные слова, очень нелестные для семинарии. На беду, Преосв. Антоний почему-то не присутствовал при Высочайшем посещении семинарии, хотя архиерейский дом находится, как замечено выше, сзади ее и сообщается с нею калиткою, так что достаточно было каких-нибудь пяти-десяти минут, чтобы явиться в семинарию; но, вероятно, ректор Паисий растерялся и забыл известить Преосвященного о прибытии Государя, или Преосв. Антония не было в это время дома. В заключение своего осмотра (кажется, именно после осмотра больницы) Государь, обращаясь к ректору, приказал передать Преосвященному, что он остался очень недоволен семинарией, «так и скажите», заключил Государь. Передаю историю этого Высочайшего посещения нашей семинарии на основании ходивших в то время рассказов, не ручаясь, конечно, за безусловную их верность, что касается всех частностей. День 21 августа имел роковые последствия прежде всего, конечно, для начальства семинарии, ее ректора, архимандрита Паисия, который сначала временно был устранен от должности, а потом вскоре и совсем уволен от духовно-учебной службы⁸⁹. Невольно приходит на мысль вопрос, что чувствовал бывший ректор нашей семинарии архимандрит Аполлоний, тогда еще здравствовавший, в звании настоятеля московского Симонова монастыря († 9 октября 1861 г.), когда узнал, чем окончилось Высочайшее посещение любимого его детища, нашей семинарии, на благоустройство которой и приведение в блестящий вид, в особенности хозяйственной ее части, он положил столько сил и хлопот и которую он передал в другие руки только семь лет тому назад (1851).

Через пять лет после описанного выше события Нижегородской семинарии удалось, наконец, восстановить свою репутацию. В 1863 г., в год окончания нашего академического курса, опять в августе месяце (2 августа, в 3 часа дня), Государь Император Александр II снова удостоил своим посещением нашу семинарию, подробно ее осмотрел, вспомнил о прежнем своем посещении ее и остался на этот раз ею доволен. Я был тогда в Нижнем, помню, что Государь приезжал, вместе с Государыней Императрицей Марией Александровной, в нашу Георгиевскую церковь, находящуюся очень близко, почти рядом с семинарией, но подробностей нового Высочайшего осмотра семинарии не помню, даже по рассказам, вероятно потому, что в них не было ничего выходящего из ряда вон, как в первом случае. Об этих подробностях можно прочитать в «Краткой памятной исторической записке Нижегородской духовной семинарии», стр. 60–61⁹⁰. В ней (см. стр. 60) приведены и характерные для нашей семинарии слова тогдашнего Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича, при посещении и подробном осмотре им Нижегородской семинарии, в 1861 г. 14 августа: «Здание семинарии, кажется, самое обширное во всем городе», причем Государь Наследник изволил прибавить, что он всем виденным в семинарии доволен и сожалеет только о том, что не видит самих ее воспитанников.

Здание Нижегородской семинарии – действительно, очень выдающееся, видное и довольно обширное. По фасаду украшено массивными колоннами (правда, из оштукатуренного кирпича), стоит на прекрасном месте, на широкой площади, прямо против ворот нижегородского Кремля, ведущих к кафедральному собору и губернаторскому дому (носящему у нас, в Нижнем, название дворца, вероятно потому, что в нем останавливались всегда Высочайшие Особы, во время Их приезда в Нижний). Наконец, дом семинарии находится почти на краю высокой горы, с которой открывается обширный вид на низменный берег Волги. Такая внушительная наружность семинарии, вызвав ожидание соответственного внутреннего благоустройства, усугубила невыгодное впечатление, полученное Императором Александром II от первого его посещения в 1858 г.

Но если наша семинария находится на очень видном месте, то храм св. Георгия, при котором мой родитель состоял священником и жил вместе с нами вблизи его, имеет еще более красивое местоположение. Он стоит, почти рядом с семинарией, на самой вершине очень высокой горы, с которой открывается обширнейший вид на все Заволжье, на низменные берега Волги, на несколько десятков верст, так что в ясный солнечный день можно различать, даже без бинокля, церкви города Балахны, находящегося в 30 верстах от Нижнего. Да и весь Нижний Новгород – один из красивейших наших русских городов. По красоте местоположения он не уступает Киеву, а в некоторых отношениях даже превосходит его, имея с ним большое сходство⁹¹. В этой-то красивейшей местности суждено мне было прожить и детские, и юношеские годы. Сначала, когда был в училище, бегал по крутым живописным горам, спускающимся к Оке, против нижегородской ярмарки, которую тоже очень нередко посещал, когда она была открыта, а потом, когда вместе с моим поступлением в семинарию наше семейство перешло в другую часть города, наслаждался несравненными видами, открывающимися из Кремля и вдоль по набережной, от нашей Георгиевской церкви до Печерского монастыря. Бесчисленное множество раз гулял я по этой набережной и никогда не мог насытиться красотою открывающихся с нее видов. По высокой горе разбит так называемый английский сад, спускающийся вниз к самой Волге. А внизу широкая река со множеством взад и вперед снующих по ней пароходов. Особенно красив был вид с набережной на Волгу вечером в сумерки, когда на пароходах зажигались огни, а из пароходных труб поднимались столбы искр; река, в тихую погоду, – как зеркало, вдали на огромное пространство – луга, леса, деревни и озера, а к западу, вверх по Волге, – багровый закат солнца, точно опускающегося в реку, вверху же, над головою, – глубокое небо, усеянное звездами. Сильно чувствовалась красота родной природы, и имей я хоть немного способностей к стихотворству, непременно сделался бы стихоплетом, подобно упомянутому в 1-й главе одному из моих дедов.

Мои родители жили очень замкнуто, избегая всяких знакомств, так что мои прогулки по набережной составляли почти единственное мое развлечение, кроме посещения немногих моих товарищей, одобренных моими родителями. Эти товарищи ходили и к нам, но больше я к ним, в особенности к В. Я. Рожанскому, с которым сблизился, особенно в последние два-три года, да еще к Ф. Г. Ел-му, который, тоже последние два-три года, жил вместе с одним из своих товарищей, отдельно от нас, на квартире.

Кстати, о прогулках по нашей дивной набережной и по другим живописным местам нашего города. Были ли эти прогулки и вообще наслаждение прекрасной природой родного города только развлечением? Не имели ли они еще другого, более серьезного для нас значения – воспитательного. Широкие, открывающиеся перед нами картины не возбуждали ли в нас идеальных стремлений и дум, порывов к чему-то высшему мелочей обыденной жизни? Недаром «книга природы» ставится в некоторую параллель с книгами Откровения. Недаром и монастыри, как бы инстинктивно чувствуя влияние прекрасной природы на духовную жизнь человека, избирали для себя красивейшие местности.

Приход моего отца – Георгиевский – тянулся как раз вдоль великолепной набережной. Он был большой по протяжению, простирался до конца города, до самого Печерского монастыря, но количество прихожан было невелико, и он вообще был небогат. В нем было много казенных зданий: духовная семинария, консистория, архиерейский дом, городская больница. Были и пустые, незастроенные места (где теперь Мариинский женский институт). Да и прихожане были небогатые люди, а потому доходы причта были очень небольшие, и не будь в нашем храме чудотворной иконы Смоленской Божией Матери, приход наш был бы совсем бедным. На долю моего родителя выпадало очень много трудов по хождению с чудотворною иконою по всему городу и служению многочисленных молебнов, с водосвятием и акафистами, особенно в холерное время. В такое время труды его усугублялись еще совершением треб по напутствованию больных на волжских пароходах. Да и в другое, более благополучное время приходилось нередко отправляться на них с той же целью⁹².

Среди прихожан, в первые годы службы отца при Георгиевской церкви, не было выдающихся личностей. Были, впрочем, довольно необычные прихожане. Это – актеры старого городского театра, – как сказано выше, потом сгоревшего. Они помещались в довольно большом, деревянном, казенном доме,⁹³ и были в большинстве духовными детьми моего отца, который, кстати заметить, выражал удивление по поводу доброго, религиозного их настроения, которого никак не ожидал. Несколько позднее поселился в приходе богатый купец Рукавишников, родной брат которого, большой любитель церковного пения, завел великолепный хор церковных певчих. По всей России собирались в него лучшие голоса, что стоило, конечно, больших денег. Этот хор пел и в нашей церкви, и в других церквах города. Мой родитель недолюбливал этого хора из-за его вычурного, партесного пения, а главное – из-за той толпы народа, которая, благодаря ему, собиралась в храме, отнюдь не для молитвы, а просто для развлечения, как в концертный зал.

По переходе в этот приход (из прежнего Сергиевского) наше семейство первое время жило на тесных, часто неудобных квартирах, потом перешло в деревянный церковный дом, находившийся в конце города и нашего прихода, далеко от церкви. А когда решено было построить новый церковный каменный дом в другом месте, на нашей великолепной набережной, вблизи английского сада, пришлось жить опять на наемных квартирах. Из одной такой квартиры родители проводили меня в Петербургскую академию.

Когда мы оканчивали семинарию, наша дальнейшая судьба складывалась так. Троим из окончивших семинарский курс 1858 г. предстояло отправиться на казенный счет в Казанскую академию, вызывавшую тогда именно 3-х студентов из нашей семинарии. Наше семинарское начальство предназначило, из 1-го отделения, двух первых по списку: Н. С. Потоцкого и А. М. Хитровского, а из 2-го – меня, А.Л. Катанского, как первого по списку (за моим же отказом – следующего за мной), второго – В. Я. Рожанского. Ф. Г. Елеонский, как третий по списку 1-го отделения⁹⁴, не получил назначения в академию, а равно и А. И. Смирнов, окончивший курс в числе последних студентов, 13-м⁹⁵. Из всех же студентов нашей семинарии (курса 1858 г.) получили потом высшее образование в разных учебных заведениях по нашему 2-му отделению шесть человек: кроме меня, А. Л. Катанского, и В. Я. Рожанского, – А. И. Смирнов (в Казанском университете), М. М. Добротворский⁹⁶, П. А. Румянцев⁹⁷ и П. Ф. Лебедев⁹⁸. Из 1-го же отделения – только три: Н. С. Потоцкий⁹⁹, А. М. Хитровский¹⁰⁰, посланные в Казанскую академию, и Ф. Г. Елеонский, – следовательно, вдвое меньше против нашего, если не считать двоих вышедших из 1-го отделения ранее окончания полного семинарского курса, для поступления в университет: Н. Касаткина¹⁰¹ и П. Ив. Покровского¹⁰². Зато 1-е отделение дало впоследствии двух епископов, не получивших академического образования: Федора Доримедонтовича Счастнева¹⁰³ и Александра Петровича Соболева¹⁰⁴.

Отказ мой от посылки в Казанскую академию произошел при следующих обстоятельствах. Года за два-три перед окончанием семинарского курса я был очень напуган постигшей меня серьезной болезнью дыхательных ветвей – сильнейшим бронхитом или даже плевритом, задыхался, мог дышать не иначе, как с большим трудом, обращался к хорошему доктору, который очень меня напугал¹⁰⁵, но потом помог, а затем целый год я лечился сам: пил парное молоко, морковный сок и пр. Когда полегчало, задумали мы с В. Я. Рожанским, за год до окончания полного семинарского курса, отправиться на свой счет в Киевскую академию, где был профессором его родственник (кажется, двоюродный дядя) – знаменитый И.М. Скворцов. Это предприятие особенно сблизило нас, хотя мы всегда были дружны; В. Я. Рожанский, очень остроумный, веселый, отчасти заменял мне тогда давнего моего друга Ф. Г. Елеонского, который учился в другом отделении, да и жил тогда не у нас, а на отдельной квартире. Мой новый друг написал в Киев письмо, и мы с нетерпением ждали на него ответа. Ответ, наконец, был получен, но такой охлаждающий наш пыл, что пропала у нас всякая охота попытать счастья, несмотря на мечты, в особенности мои, о теплой, поэтической Малороссии. И мы решили терпеливо ждать полного окончания курса, причем мысль об академии меня не покидала, но куда ехать, в какую академию? Казань страшила меня своим, как мне говорили, болотным климатом, а главное, мне сообщили, что здание Казанской академии имеет амосовское отопление, весьма вредное по своей сухости для таких слабогрудых, как я. А потому, предвидя предложение ректора о назначении меня, в числе других товарищей, в эту академию на казенный счет, решился отказаться от этого назначения и сообщил об этом своему другу, причем прибавил, что намерен ехать через год в Петербургскую академию и что буду очень рад, если и он поедет со мною. Петербург же, хотя и был известен мне по своему, тоже болотному климату, но привлекал меня как столица; по крайней мере, думал я, повидаю его, если суждено мне недолго жить. В. Я. Р-кий ответил на мое предложение как-то уклончиво, или даже совсем не ответил. Во всяком случае, с тех пор он начал вести себя в отношении ко мне довольно двусмысленно¹⁰⁶. Так и окончилась наша дружба; хотя мы остались в добрых отношениях, но прежней дружбы уже не было.

Перед окончанием семинарского курса ректор архимандрит Паисий три раза призывал меня к себе, настойчиво предлагая отправиться на казенный счет в Казань, но всякий раз я решительно отказывался от этого лестного предложения, в виду слабости здоровья. Тогда он призвал следующего за мною по списку В. Я. Р-го, который принял предложение и блестяще, первым магистром, окончил курс в Казанской академии в 1862 г.

Мне, однако, очень не хотелось ехать в академию одному. Настроенный на совместной с товарищем поездке туда и разочарованный в новой дружбе, я вспомнил старую, – самого старого друга и близкого родственника, Ф. Г. Елеонского, и увлек его за собою. Когда явилась у нас мысль о совместной поездке в Петербург, не помню; вероятно, тогда, когда я окончательно решил отказаться от поездки в Казань. В конце концов все вышло лучше, чем можно было ожидать. И случись как-либо иначе, С.-Петербургская академия едва ли получила бы Ф. Г. Ел-кого, впоследствии прекрасного профессора, очень солидного и трудолюбивого ученого-библеиста. По собственной инициативе он едва ли решился бы ехать в академию, да и материальные средства тут играли большую роль, а вдвоем все казалось как-то легче и удобнее; наконец, и моим родителям было приятнее отпустить меня в дальнюю сторону не одного.

Когда ректор архимандрит Паисий в последний раз призвал меня к себе по делу об отправке в Казань и, выслушав от меня решительный отказ, спросил, что же я намерен делать по окончании курса, я заявил ему, что через год намерен ехать в С.-Петербургскую академию, даже на свой счет, если не удастся на казенный. В таком случае семинарское правление с удовольствием будет рекомендовать вас в качестве кандидата на казенную вакансию; нужно только подать просьбу о том в канцелярию обер-прокурора Св. Синода, – сказал мне ректор. То же обещание дано было и Ф. Г. Е-му, когда он через несколько времени заявил о том же.

Конец 1858 года провел я в приготовлениях к поездке в Петербург, в повторении пройденного семинарского курса. Между прочим, прочитал всю Библию, но почти без пользы, больше механически, чтобы прочитать только все и несколько книг из библиотеки хозяина того дома, в котором мы тогда жили, А. И. Грацианова, бывшего учителя семинарии: какой-то словарь церковных писателей, кажется митрополита Евгения, «О ересях и расколах в русской Церкви» Руднева, часть истории Карамзина и др. Этот год принес мне мало пользы – даже для укрепления моего некрепкого здоровья, истомив меня ожиданием будущей поездки и экзамена, что, при моей нервности, нетерпеливости и заботливом характере, было для меня во многих отношениях далеко не полезно. Где провел этот год Ф. Г. Елеонский, у нас ли в Нижнем или на родине, в селе, как-то вышло из памяти. По всей вероятности, в том и другом месте, начало – в селе, вторую же половину года – в нашем семействе, в Нижнем.

В свое время мы обратились к преемнику бывшего нашего ректора, архимандриту Ювеналию (Карюкову)¹⁰⁷ с просьбой рекомендовать нас в качестве кандидатов для поступления в С.-Петербургскую академию на казенный счет, ссылаясь на обещание его предшественника Паисия. Просьба наша исполнена, но из канцелярии обер-прокурора Св. Синода получен был отказ, несмотря на отличную рекомендацию, данную нам со стороны семинарского начальства. Другого исхода нельзя было и ожидать после Высочайшего посещения нашей семинарии 21 августа 1858 г. Тогда мы решились ехать на свой счет, «волонтерами».

По получении из врачебной управы свидетельства о состоянии нашего здоровья, перед отправлением в Петербург, мы явились к Преосв. Антонию принять благословение. Меня он принял благосклонно, но не так отнесся к моему товарищу, Ф. Г. Ел., дав ему понять в резких неделикатных выражениях, покоробивших меня, что считает его претензию на получение академического образования неосновательной¹⁰⁸. А между тем, при поступлении в академию, как увидим впоследствии, вышло как раз наоборот. Прославленный¹⁰⁹ в семинарии ученик чуть не провалился на приемном экзамене в Петербургской академии, а менее славившийся по семинарии, но даровитый и трудолюбивый ее питомец принят в академию довольно высоко по экзаменскому списку.

Эту главу моих воспоминаний не могу закончить иначе, чем и первую. Считаю счастьем для себя и моих товарищей, что мы учились в Нижегородской духовной семинарии в старые добрые времена. Учились мы при старой, далеко не совершенной программе и при старых методах преподавания, дававших нам много простора для самодеятельности, при хороших, в общем, преподавателях и при сильном на нас влиянии лиц, стоявших во главе местной администрации (Преосв. Иаков, Преосв. Иеремия, ректор архимандрит Аполлоний, – первый и последний оставили по себе жившие и в наше время традиции), наконец при воздействии на нас прекрасной природы родного города, помогавшему нашему саморазвитию. Учебная программа 1840 года не помешала тому, чтобы из Нижегородской семинарии этого периода времени (1840–1867, до введения нового устава духовных семинарий) вышло очень много видных, даже выдающихся деятелей на разных поприщах служения Церкви, отечеству и науке¹¹⁰. Стало быть, дело не столько в программе, сколько в личностях, ее выполняющих. Удачный выбор лиц, в особенности начальствующих, и бережное к достойнейшим из них отношение часто спасают всё учебно-педагогическое дело, в противном же случае его губят.