I. Детство и Нижегородское духовное училище

Начинаю с первых дней моей жизни, стараясь, однако, быть кратким относительно первого ее периода, до поступления в академию, чтобы поболее посвятить места и времени второму периоду – учения в академии и третьему периоду – академической моей службы, что составляет главную цель моих «Воспоминаний».

Родился я в 1836 г., 19 ноября, в Нижнем Новгороде, в приходе преп. Сергия, где мой отец с 1834 г. был диаконом этой церкви (Сергиевской, как она и называлась официально). И замечательное совпадение: начал я жизнь под покровом преп. Сергия и вступил в действительную, как говорят, жизнь, то есть начал службу, также в обители преп. Сергия, в Московской духовной академии, находящейся, как известно, в ограде Троице-Сергиевой Лавры. Сюда же можно отнести следующий случай: у моего отца был знакомый диакон, имевший модель Троице-Сергиевой Лавры, разбиравшуюся и складывавшуюся, в виде отдельных кубиков. Маленьким мальчиком не раз я видал эту модель, которую этот диакон приносил к нам в дом и старался обратить на нее мое особенное внимание, вероятно как на игрушку, интересную для маленького мальчика. Думал ли я тогда, что это было как бы предзнаменованием моей дальнейшей судьбы. Через много лет потом, во время моей службы в Московской академии, совершенно неожиданно, встретил я упомянутого диакона среди братии Троице-Сергиевой Лавры, уже в сане иеромонаха. Подивились мы тогда совпадению настоящего с давно прошедшим.

Помню себя в маленьком, принадлежавшем моему отцу, собственном домике, недалеко от церкви, состоявшем всего из двух комнат, включая сюда и кухню, с довольно большим фруктовым садом, по преимуществу вишневым, круто спускавшимся в овраг, – местоположение, не лишенное красоты. И в этом-то крохотном домике, стоявшем на церковной земле⁷, конечно деревянном, довольно уже ветхом, ухитрялись помещаться четверо хозяев, а под конец даже пять человек⁸, да еще иногда прислуга (далеко не всегда она у нас была), и кроме того, насколько помню, всегда два или три человека из семинаристов, по большей части наших близких родственников (трех родных братьев моего отца⁹, впрочем неодновременно; из чужих помню только одного).

Мой отец (Лев Герасимович Катанский)¹⁰ был далеко небогатый человек, принужденный, по недостатку средств, самолично много работать по дому, в особенности над его ремонтом, даже иногда капитальным¹¹, но он был богат другим – крепкою, непоколебимою верою в Бога и глубокою религиозностью. Был он очень кроткого, незлобивого характера и строгой жизни, усиленно боролся со своими недостатками и греховными склонностями, по временам и надолго предаваясь чисто аскетическим подвигам (посту, молитве и др.), которым мы все удивлялись. При этом был еще необыкновенно ревностным проповедником, не упускавшим ни одного праздничного дня без проповеди собственного сочинения, что в то время было далеко не обычным явлением, – даже и в среде городских священников и протоиереев нижегородских, не говоря уже о диаконах, каковым в ту пору, как сказано выше, был мой отец, – и что сделало его известным всему городу и местному епархиальному начальству, в особенности Преосвященным Иакову и Иеремии. В виду того, что моему отцу не всегда было удобно и даже возможно представлять свои проповеди местному цензору (которому обыкновенно носил их я), когда, например, скоплялось несколько праздников подряд, он нередко произносил непроцензурованные проповеди. За это однажды даже подвергся (вероятно, по чьему-либо доносу) наказанию, довольно правда легкому (кажется, сколько помнится, денежному штрафу – рублей в три-пять). Это было при Преосв. Иеремии, благоволившем к отцу за ревностное проповедничество и потому смягчившем наказание, при какой-то характерной по этому делу резолюции (какой – не помню).

Посвященный в сан диакона (1834) Преосв. Амвросием (Моревым)¹² и прослужив 18 лет (1834–1853) в этом сане при епископах

Иоанне (Доброзракове), Иакове (Вечеркове) и Иеремии (Соловьеве), мой отец посвящен был этим последним во священника при следующих замечательных обстоятельствах. К 50-м годам у скромного диакона накопилась масса проповедей не только на воскресные и праздничные дни, но и поучений другого рода – катехизических и о христианских добродетелях и пороках. Своими проповедническими трудами мой родитель очень охотно делился с сельскими священниками, нередко приходившими к нему, как известному проповеднику, в трудные минуты жизни, когда нужно было представлять епархиальному начальству проповеди, а их не было. По вызову Преосвященных Иакова и Иеремии, обращенному к нижегородскому духовенству, представлять сборники проповедей на рассмотрение, он несколько раз подавал этим Преосвященным свои объемистые тетради проповедей и поучений. Преосвященные одобряли и оказывали видимые знаки внимания, а диакон-проповедник, известный всему городу и даже далеко за его пределами, всё оставался диаконом. Между тем домашние, мать и ее отец, мой дед, в виду немалого нашего семейства и скудости доходов, падавших на диаконскую долю от нашего небогатого прихода, – настаивали, чтобы он подал прошение об определении его на место священника в Нижнем. Но мой отец ни за что не хотел этого сделать, считая такую просьбу несовместимой со своими взглядами на получение благодати священства, которая не выпрашивается, а сама избирает для себя достойный орган. «Уже не думаешь ли ты, что архиерей сам позовет тебя и спросит, не желаешь ли ты быть священником; вот тебе место», – иронически замечали ему домашние. «А отчего же и не быть так, если на то будет воля Божия. Я верую, что так и будет. Да, позовет и предложит. Вот увидите». «Дожидайся. Вот еще какой пророк нашелся», – говорили ему домашние. И вот, в один из дней апреля в 1853 г., случилось именно то, что предсказывал отец: Преосв. Иеремия посылает к нему своего келейника с приглашением к себе и, когда тот явился, предлагает ему место второго священника при Георгиевской церкви в Нижнем, в помощь заслуженному, но ослабевшему силами старцу протоиерею (И. А. Грацианову). В сане священника, а потом протоиерея и долгое время духовника городского духовенства Л.Г. прослужил еще 32 года, в 1884 г. отпраздновав 50-летний юбилей своей службы, в 1887 г. поступил в заштат по болезни и в 1889 г. скончался. В конце своей жизни, окруженный общим уважением, он имел еще особенное утешение – насчитать из своих ближайших родных, поистине его питомцев, выросших под его влиянием и руководством, пять человек с академическим образованием и учеными степенями и званиями: двух ординарных профессоров С.-Петербургской духовной академии и докторов богословия (сына А. Л. К-го, родного брата Ф. Г. Е-го), двух магистров (А. И. Садова¹³ и Ф. П. Елеонского – преподавателя Нижегородской духовной семинарии – родных племянников) и одного кандидата богословия (Ф. И. Садова, преподавателя Харьковской семинарии – также родного племянника¹⁴). Дочери его все были устроены, выданы замуж за лучших из студентов местной семинарии, бывших в Нижнем Новгороде священниками. Мать моя, женщина очень доброго сердца и религиозно настроенная, но другого характера, чем отец, очень даровитая, но довольно бойкая и резкая в обращении, скончалась ранее его, за два года до его кончины.

Все детство, отрочество и юношеские годы провел я в городе – Нижнем. Городской житель, я мало знал деревню. О ней получил понятие только тогда, когда навещал, с самых впрочем малых лет, своего деда, отца матери, священника в одном большом и богатом селе Пурехе, в 70-ти верстах от Нижнего, вверх по Волге. В этом селе, бывшем когда-то вотчиной князя Пожарского, находится древняя церковь (с реликвиями от знаменитого князя), в два этажа, из которых нижний очень напоминает собой древние монастырские церкви (очевидно, она некогда была монастырской), с двумя высокими колокольнями и множеством колоколов (300, 200 и т. д. пудов)¹⁵. Этот мой дед, Е. А. Бардов, один из трех священников этого села, был воспитанником еще старой, дореформенной (1809) школы, не окончив полного курса семинарии, вышел из нее за год до окончания курса (1811–1812), по предложению тогдашнего Преосвященного¹⁶ занять место священника. Мой дед очень любил рассказывать и о старой школе, с ее фарой, инфимой, поэзией и т. д., и о Преосвященных его времени, в особенности о Преосв. Моисее (Близнецове-Платонове)¹⁷, этой превосходной, приближающейся к оригиналу копии со знаменитого Платона, митрополита Московского (так же, как и он, величественной, красивой наружности), прекрасном ораторе и красноречивом проповеднике. Этот мой дед очень любил пересыпать свою речь латинскими пословицами и изречениями и писать стихи (на русском языке). Стихотворцем он был положительно неутомимым, и даже все письма (например, ко мне, во время моего студенчества и службы в Московской и Петербургской академиях) писал не иначе, как стихами. Передав мне (через мою мать) много черт своей наружности, он, однако, не передал своего поэтического дара; я решительно не имел способности писать стихи, что и обнаружилось в низшем классе семинарии (так наз. «словесности»). Скончался 86-ти лет.

Другой мой дед, со стороны отца, был в другом роде. Окончив полный семинарский курс, и даже, кажется хорошо, он (Герасим Яковлевич Владимирский) был, однако, только диаконом в довольно бедном и отдаленном от Нижнего (в 200-х верстах с лишком) селе Успенском, на Ветлуге, в этом сане прожил там всю свою жизнь и скончался также в глубокой старости, свыше 80-ти лет. Среди нечастых своих посещений нашего дома (у него, в селе, я никогда не бывал) он поражал меня очень кротким выражением лица и в высшей степени задумчивыми глазами, смотрящими куда-то вдаль, да еще своими разговорами с моим отцом на религиозные темы. Особенно живо помню их беседу о причинах воплощения Сына Божия. Дед не понимал, почему оно было нужно, почему наше спасение не могло совершиться как-либо иначе. Отец старался выяснить, почему нужно было именно воплощение Самого Сына Божия. Но дед все повторял: «Не понимаю, не могу понять». Я был тогда очень мал и, конечно, не мог войти в сущность спора и доводов той и другой стороны.

Под такими влияниями я рос и развивался. Но более всех имел на меня влияния мой отец.

Отец мой имел огромное на меня влияние, на мой характер, склонности и на склад всей моей жизни – и своей личностью, примерами его жизни, и принятою им системою воспитания. А его система, с которой согласна была вполне и моя мать, состояла вот в чем.

Прежде всего он систематически удалял меня от всякого рода товарищей, даже в этих видах не позволял мне прислуживать в церковном алтаре (чего желал местный священник), все из опасения нравственной для меня порчи от сверстников, прислуживавших при богослужениях и подпадавших, по его наблюдениям, разным искушениям от попадавших в их руки, разными путями, денег. А денег в моих руках он боялся больше всего, почему до моего отправления в академию у меня, безусловно, не было ни одной копейки в личном моем распоряжении, на что я в свое время, конечно, роптал, но за что теперь, оглядываясь на всю прошедшую жизнь, не могу не быть ему глубоко благодарным.

И рос я один, без товарищей, проводя время в играх только с сестрами; не было у меня и детских игрушек, кроме самодельных; в этом отношении, как и вообще, меня не баловали, а может быть, не было и средств. Характер выработался у меня сосредоточенный, а может быть здесь сказалась и наследственность – от отца. Неудивительно поэтому, что, как только подрос и научился читать и достаточно понимать прочитанное, я скоро пристрастился к чтению сначала житий святых св. Димитрия Ростовского – из церковной библиотеки, а потом и светских книг, исторических (например, огромной Римской истории – соч. Ролленя, в варварском – уже и тогда мне так казалось – переводе Третьяковского) и других – до романов тогдашнего времени включительно, – из довольно большой библиотеки одного купца, нашего прихожанина¹⁸.

А что удаляли меня от алтаря, и это сказалось важными последствиями для всего склада моей жизни. Постоянно посещая – и по собственному желанию, и по настоянию родителей – богослужения, но не примыкая к клиру, всегда стоял я среди мирян, да так и остался мирянином на всю жизнь, хотя и родители и все родные очень желали, чтобы я, состоя на должности, принял священный сан, да и обстоятельства моей службы не раз складывались так, что казалось невозможным уклониться от священства, но всегда что-то меня от него удерживало, кроме сложившегося у меня необыкновенно высокого взгляда на священство. Если тут несколько виноват мой родитель, то, думаю, только в очень малой степени. Мне кажется, это дело Промысла Божия, ведущего нас по назначенному каждому из нас пути. Меня Он предназначил, по-видимому, для безраздельного служения богословской науке. И вот что замечательно: благодать Божия, от принятия которой в таинстве священства я уклонялся, заставила меня все-таки поработать именно для нее в моих наиболее значительных сочинениях («О семи церковных таинствах» и «О благодати Божией», сюда же можно отнести и статьи «О церкви»).

В 1847 году поступил я в Нижегородское духовное училище, во II класс, имея от роду 10 лет (поздненько, почему и окончил семинарию 21 года). Тогда духовные училища состояли из четырех классов (I, II, III и IV). Первый был, так сказать, приготовительным, в нем учили только читать и писать и, может быть, самым первым правилам грамматики¹⁹. Первый и второй класс имели курс годичный, а третий и четвертый – двухгодичный. Первые два класса составляли приходское училище, третий же и четвертый – уездное.

Поступил я во II класс вместе со своим сверстником и одногодком Ф. Г. Елеонским (был он старше меня только на полгода), родным моим дядей, братом моего отца, бывшим последние годы заслуженным ординарным профессором и почетным членом С.-Петербургской духовной академии (сконч. в 1906 г.). Привезен он был его отцом, а моим дедом, из села Успенского, где его отец был также диаконом, как и мой. Живо помню, как мой отец и дед привели нас с Ф. Г. Ел-м к ректору Нижегородского духовного училища, протоиерею Лебединскому, бывшему в то же время кафедральным протоиереем, но кажется еще не старшим²⁰. Привели нас в большой каменный дом соборного духовенства и поставили в одной из прекрасных, высоких и богато обставленных комнат протоиерейской квартиры. Мы оба сильно трусили и от непривычной нам обстановки, а главное – от предстоящего нам при поступлении в училище экзамена, но, оказывается, – совершенно напрасно, так как экзамена совсем не было. Предложен был нашим родителям только вопрос, чему нас учили и что мы знаем, а затем зашла речь о том, под какими фамилиями нас записать в список. На это отец мой заявил, что желал бы дать мне фамилию «Невский» по имени моего ангела, св. Александра Невского. Но тут о. ректор с живостью заметил, повысив голос: «Ну уж нет, довольно менять фамилии; только что вышел указ Св. Синода, запрещающий давать детям произвольные фамилии. Пусть фамилия твоего сына будет Катанский, – то есть твоя фамилия». Но затем тут же сам о. ректор совершил нарушение синодского указа. Когда мой дед, сам по фамилии Владимирский, имея трех сыновей с различными фамилиями (Катанский, Садов и Елеонский), заявил в свою очередь, что желал бы своему четвертому сыну, Федору Герасимовичу, дать фамилию «Фаворский», о. ректор пришел в негодование, воскликнув: «Что же это такое? что за пестрота? Я знаю, что твой третий сын учится в семинарии (П. Г. Елеонский, отец Ф. П. Ел-го, нынешнего преподавателя Нижегородской духовной семинарии, магистра С.-Петербургской академии, – был он, кажется, тогда в словесности, или в философском классе, как тогда называли низший и средний классы семинарии), так пусть будет твой четвертый сын также Елеонский». Почему же не «Владимирский» по имени отца его, моего деда? – о. ректор этого не объяснил²¹, а возразить ему, конечно, не посмели смиренные отцы диаконы. В заключение, а может быть и в самом начале аудиенции у о. ректора (не помню), вручены были ему почтительно: моим родителем – 1 р., а дедом, как более бедным сельским диаконом, – 50 к., что в то время было в общем обычае и никого не смущало²².

Вступил я в училище, как сказано выше, в 1847 г. (конечно, осенью, в сентябре), в год перемены епархиального начальства.

В этом году весной оставил Нижегородскую кафедру, назначенный архиепископом Донским, наш земляк, нижегородец, епископ Иоанн (Доброзраков), 11-й магистр II курса С.-Петербургской духовной академии, на котором первенцем оказался также наш земляк, нижегородец Иван Михайлович Скворцов, впоследствии профессор Киевской духовной академии и университета, сначала магистр, а потом доктор богословия, автор многих капитальных сочинений и учебника по канонике, который мы изучали в семинарии. Преосв. Иоанн²³ был также доктором богословия за свою «Священную герменевтику» (напечатанную в 1828 г.), и мы, нижегородцы, гордились ими обоими. Преосв. Иоанна я никогда не видал²⁴, но много слышал о нем от отца, наших родных и знакомых²⁵. Преосв. Иоанн, судя по портрету, очень красивый лицом (чисто русского типа), по рассказам, очень красноречивый и остроумный, добродушный, веселого характера и очень общительный, любивший посещать граждан, даже купцов²⁶, пользовался в Нижнем большой любовью и уважением. К сожалению, его одолевали родные, которых было немало на его родине и которым он покровительствовал поневоле, в силу известной пословицы, и только это одно падало некоторой тенью на его блестящий образ, сохранившийся доселе таким именно в воспоминаниях нижегородцев.

Его преемник, Преосв. Иаков (Вечерков) – кандидат С.-Петербургской духовной академии следующего за Преосв. Иоанном III курса²⁷, представлял совершенную противоположность своему предшественнику. Высокий ростом, брюнет, еще без особенно большой седины, очень худощавый, аскетического вида, он производил впечатление древнего отшельника греческого Востока, и был очень почитаем нижегородцами за свою строгую жизнь. При нем я поступил в духовное училище.

Он любил посещать семинарию и училище. Был однажды и в моем II классе и попал к нам на урок по арифметике. Вошел он в наш класс как раз в тот момент, когда я был вызван к доске. Помню, сам он задал мне решить нетрудную задачу на сложение и вместе вычитание, и я верно ее решил, за что после ухода архиерея похвалил меня учитель (В.В. В-ий), заметивший при этом, что он очень боялся, справлюсь ли я с заданной мне работой. Преосв. Иаков очень любил также, чтобы ему представляли работы учеников нашего низшего класса по каллиграфии, почему в числе прочих представляли и мои, хотя они и не выдавались особенным изяществом; некоторые мои товарищи писали красивее меня. Кроме борьбы с расколом Преосв. Иаков обращал особенное внимание на усиление проповедничества в местном духовенстве и поощрял ревностных проповедников, в том числе моего отца, который ему, кажется, первому из Преосвященных, представлял собрание своих поучений. Проповедовал и сам Преосв. Иаков, и проповеди его напечатаны, но я их не слыхал в его произношении с кафедры.

В училище я сразу же начал учиться хорошо, к великому удивлению моего отца, который никак этого не ожидал, полагая, что его сын совершенный тупица. Такое заключение он вывел из редких, нужно признаться, случаев проверки моих знаний по русской грамматике, которую я постоянно таскал с собой и дома и в прогулках по саду, так что совершенно ее истрепал, но не изучал. Строго следя за моим поведением, мои родители мало обращали внимания на мои учебные занятия, почему-то – вероятно, по недостатку времени, так как у них было очень много хлопот по дому и хозяйству. Во II классе нас учили: русской грамматике, катехизису, арифметике, чистописанию на русском, латинском и греческом языках, вероятно и церковному пению. Не помню, под каким номером по списку перешел я из II класса в III, но, во всяком случае, стоял очень высоко, одним из первых.

В III классе преподавались: латинский и греческий языки, российская и славянская грамматика, катехизис, арифметика, церковный устав и нотное пение. В III классе у нас было два параллельных отделения, и тут мы разлучились с Ф. Г. Ел-м; он попал в одно, я в другое. Я был счастливее Ф.Г. У нас, в нашем отделении, был прекрасный, можно сказать идеальный, учитель катехизиса, латинского языка и арифметики – С. П. Модератов²⁸. Он пробудил в нас особенную любовь к латинскому языку, который знал прекрасно, и заложил в нас прочный фундамент знания этого языка. Отношения его к ученикам во многом отличались от обычных тогда, довольно грубоватых приемов. Относился он к нам, можно сказать, по-отечески, редко прибегая к обычным тогда розгам, всячески поощряя лучших учеников, приглашая их к себе, например по случаю своих именин, и раздавая им заранее приготовленные небольшие связочки гостинцев (пряников и т. п.), и это – из крайне скудного тогда учительского жалования²⁹: Мы его очень любили и уважали. В III классе я был, кажется, несомненно уже первым по списку. Был, впрочем, тогда обычай, так называемый certo de loco, то есть заявлений учеников на высшее место, с пересаживанием с одного места на другое, высшее. Не помню, были ли случаи свержения меня с занимаемого мной места; вероятно, дело без того не обошлось.

В IV классе преподавались латинский и греческий языки, катехизис, священная история, география и арифметика. В IV классе не было параллельных отделений, в него перешли ученики из обоих отделений, почему мы снова соединились с Ф. Г. Ел-м, который учился также прекрасно, занимая одно из первых мест по списку. В IV классе, помню, первым сидел я на первой правой парте, ближайшей к учителю, то есть первым учеником, но в этом же классе (кажется, под конец двухлетнего в нем курса) произошла и потеря мною первого места: у меня явился сильный конкурент в лице сидевшего первым на левой парте И. Ф. Спасского, перешедшего из другого отделения III класса.

В IV классе у нас было два или даже три учителя (хорошо не помню): греческого языка – священник И. П. Ф-в (он же и инспектор), уступавший в знании своего предмета нашему любимцу С. П. М-ву; еще учитель русского языка, арифметики и географии (г. Р-в) и перешедший вместе с нами, или немного позднее, вышеупомянутый С. П. М-в, учитель латинского языка, катехизиса и священной истории. За точность распределения между ними предметов, впрочем, не ручаюсь, и даже за количество учителей: может быть, их было только два; не заменил ли г. Р-ва С. П. М-в? Главными у нас предметами считались древние языки – греческий и особенно латинский.

С. П. Модератов по-прежнему ревностно занимался обучением нас латинскому языку, и мы по-прежнему глубоко его уважали и любили³⁰. Перед окончанием IV класса он давал лучшим ученикам даже сверхурочные занятия, на каникулы (помнится, рождественские), переводить с латинского языка на русский сочинения латинских писателей: мне, например, дал он переводить сочинение De natura deorum. В этих переводах и вообще во всех письменных работах я всегда был сильнее, чем в устных ответах, а мой конкурент – наоборот, что учитель раз и заметил в присутствии всего класса³¹. Как бы то ни было, мой конкурент, И. Ф. С-ский, к концу курса IV класса отбил у меня первое место, и я окончил училище вторым учеником.

В 1850–1852 годах, в бытность мою в IV классе училища, Нижегородским епископом был Преосв. Иеремия (Соловьев, 1850–1857), преемник Преосв. Иакова и его постриженик по монашеству. Преосв. Иеремия³² – весьма замечательная личность. Не был он ни церковным оратором, хотя владел хорошим даром слова и высоко ценил и поощрял ревностных проповедников; не был он и замечательным ученым-богословом. Но он был человек высокой духовной жизни и непреклонного характера, проникнутый идеей величия епископской власти. Необыкновенно, неподражаемо величественный при совершении богослужения, любивший благолепную его торжественность и вообще пышность обстановки и в храме, и у себя дома, он был, однако, в душе аскет, что и обнаружилось с особенной ясностью при удалении его на покой (1857). Впрочем, о Преосв. Иеремии еще много придется мне говорить впоследствии, при обозрении семинарского периода (1852–1858) моей жизни, который почти вполне совпадает со временем его пребывания на Нижегородской епископской кафедре.

При нем нас, учеников училища, нередко посылали в кафедральный собор и крестовую церковь присутствовать при архиерейском служении. Эти богослужения производили необыкновенно сильное впечатление, чему всего более содействовала личность самого Преосвященного, его величественная осанка, высокий рост, очень благообразное лицо, проницательный взгляд и крайне симпатичный голос, высокий, довольно сильный, но нежный тенор. Всего более трогало меня и умиляло, когда, выйдя на амвон с дикирием и трикирием в руках, он произносил с неподражаемым выражением, каким-то проникновенным голосом известные слова: «Призри с небесе, Боже, и виждь...». Вообще, мне никогда не приходилось видеть такого архиерейского служения, несравненного по чувству и красоте.

Преосв. Иеремия зорко следил за поведением духовенства, не только при исполнении им своих обязанностей в храме, но и за домашней его жизнью. С этой целью он нередко посещал жилища духовных лиц, причем от проницательного его взора ничто не ускользало. И горе было тому, у кого он находил беспорядок в доме. Было раз и у нас, в нашей диаконской квартире, в церковном доме³³, и хотя все нашел в порядке, но все-таки сделал одно замечание по поводу вышитых моей сестрой, разноцветными шерстями, и висевших на стенах картин, в рамках, с изображением какого-то святого и птиц (петуха и попугая). Первая работа заслужила его одобрение, вторая – порицание. И такого рода посещения имели место не только во время его служений в приходских храмах, но нередко были и внезапными, хотя отцы благочинные и старались, по возможности, предупреждать тех, кому готовился визит Преосвященного.

В приходских церквах Преосв. Иеремия служил часто. Служил, помнится, раз и в нашей Сергиевской церкви, и даже произнес сам проповедь, что бывало нечасто. Не поэтому ли наш храм удостоился его проповеди, что имел известного ему диакона-проповедника?

Преосв. Иеремия часто навещал семинарию и училище. Бывал и в нашем IV классе и, кстати сказать, оказывал мне видимое благоволение, без сомнения потому, что знал моего отца. К окончанию нами этого класса он пожелал несколько лучших учеников (в том числе меня, Спасского, Ф. Г. Елеонского, В. Я. Рожанского, впоследствии бакалавра Казанской академии), посвятить в стихарь, что и совершилось в Вербное воскресенье, в Крестовой церкви архиерейского дома. Этого прежде не бывало, – обыкновенно посвящали в стихарь уже в семинарии, в «философском» или даже «богословском» классах (так называли тогда средний и высший классы семинарии).

Этот Преосвященный любил вообще пышную обстановку, выходя при этом, вероятно, из идеи величия епископского сана, – ибо в душе, как сказано, он был аскет. Он носил великолепные бархатные рясы. А в великие праздники Рождества Христова и Пасхи – среди торжественного собрания знатнейших лиц из местного духовенства, начальствующих и преподавателей всех духовно-учебных заведений города, в архиерейских его покоях, – любил, чтобы приветствовали его воспитанники не только семинарии, но и училища – на разных языках: русском, латинском, греческом и др. И мне не раз приходилось произносить эти речи даже в училище, а потом в семинарии. Помню, раз, когда я был в IV классе училища, назначена была мне речь на греческом языке к 1 мая, ко дню ангела владыки, но он заболел, и речь, составленная, конечно, учителем и мной уже выученная, произнесена не была.

Из замечательных случаев моего ученья в IV классе врезался у меня в памяти спор нашего о. ректора, магистра академии, протоиерея Лебединского со много раз упоминаемым мною учителем С.П. М-м, – кажется, на экзамене по катехизису, – спор о древе познания добра и зла и о древе жизни, об естественных или сверхъестественных их свойствах. Что утверждал один из диспутантов и что другой – изгладилось из памяти. Помню только, что о. ректор очень вспылил на учителя, ему противоречившего, и в доказательство справедливости своего взгляда на предмет спора ссылался на академические лекции, а С.П., оставаясь сравнительно спокойным, не уступал ему, продолжая развивать свою мысль. Этот спор произвел на нас сильное впечатление, и мы удивлялись, как семинарист решился спорить с академистом, да еще начальником. От этого спора наше уважение к любимому и почитаемому учителю, конечно, не убавилось.

Из лучших учеников IV класса, живших на квартирах, назначали в то время так называемых «старших», которые являлись как бы помощниками инспектора по наблюдению над такими же учениками того же класса, но худшими, а равно и над квартирными учениками других младших классов. Назначались они для надзора, для посещения квартир во время вечерних занятий учеников и для наблюдения за аккуратным посещением ими богослужений и чинного, группами, стояния их в храме. Таких «старших» было немало, человек пять-шесть; определены были районы их деятельности в зависимости от местности, где были их собственные квартиры; обыкновенно соединялось несколько приходов под одно старшинство; у меня, помнится, было четыре прихода, включая и мой (Сергиевский). Эти квартирные старшие в известное время подавали инспектору рапорты о том, все ли обстояло благополучно в их участках. Этого рода обязанности немало поднимали наш дух, льстили нашему маленькому самолюбию, и мы не без важности посещали ученические квартиры и ходили по церквам наших районов.

Но если быть квартирным «старшим» не лишено было приятности, то быть так называемым «нотатором» и, особенно, дежурным в классе положительно не доставляло никакого удовольствия. Несколько льстя самолюбию, то и другое сопряжено было с ответственностью и сопровождалось иногда неприятными последствиями.

«Нотаторы» были во всех классах училища. Они назначались также из лучших учеников и обязаны были перед приходом учителя спрашивать и выслушивать у порученных им учеников (обыкновенно пять-шесть), их же товарищей, ответы на заданный урок и затем отмечать степень их знания в особых листках условными знаками: sc., err., nt., ns. (то есть: знает, с ошибками, не всё, не знает). Нотатор, в свою очередь, подвергался тому же со стороны другого своего товарища. Понятно, как было трудно нотатору быть справедливым в оценке знания своих товарищей, не поддаться чувству дружбы, жалости, а иногда и искушениям в виде маленького подкупа сластями, булками и т. п. А между тем, неверная отметка в «нотате» грозила нотатору наказанием: самое малое – стояньем столбом или на коленях, а то и розгами, судя по строгости и темпераменту учителя.

Но самое неприятное было – дежурить по классу, то есть отвечать за порядок и тишину в классе. Наши училищные классы помещались в нижнем этаже здания семинарии, а в верхнем – были классы семинарии с квартирами ее ректора и инспектора. Когда шумели у нас в классах, слышно было по всему зданию, и по этому поводу к нам заглядывало нередко и семинарское начальство. Помню, раз, в каком-то из классов отворяется дверь и показывается гневное лицо о. ректора семинарии, знаменитого (по Нижегородской семинарии, 1842–1851) архимандрита Аполлония (Матвеевского)³⁴, которого я тут только в первый раз видел, да еще потом – при богослужениях в семинарской церкви. В другой раз, уже в IV классе, когда я был дежурным (а дежурить тогда приходилось мне, чуть ли не бессменно), спустился вниз из своей квартиры, помещавшейся как раз над нашим классом, инспектор семинарии – о. иеромонах, или игумен, Паисий – и, выведенный из себя страшным шумом в классе, потребовал меня как дежурного, ответственного за тишину в классе, и расправился со мною за всех моих шалунов товарищей, собственноручно; тем дело и кончилось. О. Паисий, впрочем, был человек добрый, но только очень вспыльчивый, и впоследствии, когда был ректором семинарии, очень благоволил ко мне; при нем я окончил курс семинарии и потому мне придется еще говорить о нем.

Для перехода из училища в семинарию были ли особые экзамены, с участием делегатов от семинарии, не припоминаю; были, кажется, обычные экзамены, только несколько более строгие, чем в другие годы. Правда, смутно помню одного ревизора от Казанской академии, ревизовавшего семинарию и училище, архимандрита Антония (Радонежского)³⁵, и бывшего у нас на экзамене, но это было в 1850 г., следовательно, когда мы были в III классе. При окончании училищного курса лучшим ученикам выдали в награду книги, купленные, впрочем, на наш счет и по нашему выбору. По совету отца я купил для себя том творений св. Тихона Воронежского. Такой оригинальный способ награждения объясняется, конечно, тогдашней крайней скудостью денежных средств, находившихся в распоряжении училищного начальства. Этим же объясняется и то, что мы сами должны были выполнять работу училищной канцелярии, которой, вероятно, и не было совсем: при выпуске из училища нам приказано было собственноручно переписать наши документы для представления в семинарское правление. Когда это было сделано, нас отпустили с миром. Это было 15 июля 1852 г. Вакации в мое время всегда начинались с этого времени и оканчивались 1 сентября. Трудненько было в мае, июне и до половины июля сидеть в душных классных комнатах, да еще как никак работать головой, когда тянуло на воздух, в сад, в поле, к играм.

В заключение несколько слов о помещении училища – здании семинарии, семинарском дворе, наших на нем детских играх и наконец об общем впечатлении, вынесенном из учения в училище.

Пока я учился в училище, ректором семинарии был вышеупомянутый архимандрит Аполлоний, превосходный хозяин, приведший здание семинарии (кстати сказать, и доныне вмещающее ее) в блестящее состояние: и в классах, и в коридорах была чистота и полный порядок. Только воздух во всем здании семинарии был очень плох, вследствие первобытного устройства известных мест уединения. Впрочем, в то время как будто и воздух был в ней лучше, чем тогда, как я в ней учился как ученик уже семинарии, то есть после ректора Аполлония.

Обширный семинарский двор содержался также в порядке. На нем мы резвились, забавлялись играми: в камешки, в «чижа»³⁶ и в лапту. Во дни рекреаций, – испрашиваемых учениками семинарии у их начальства (и непременно с пением слов: rogamus, rogamus, reverentissime pater Rector, recreationem) и простиравшихся и на нас, учеников училища, – иногда заставляли нас переносить дрова с семинарского двора в сараи. По большей же части мы или уходили отдыхать домой, или отправлялись в поле, близ Печерского монастыря, и туда же являлось и наше начальство и учителя, помнится, даже с некоторым угощением для нас (пряниками, орехами и т. п.).

Нравы и поведение учеников, как казеннокоштных, так и своекоштных, живших на квартирах, хотя и были грубоваты, но далеко не были похожи на те, которые рисуются в известных очерках бурсы Помяловского, так что по приезде в С.-Петербургскую академию и по прочтении этих очерков я не хотел верить, чтобы могло быть нечто подобное, да еще в столичном духовном училище. К сожалению, из бесед с новыми товарищами-петербуржцами я должен был убедиться, что изображение бурсы у Помяловского близко к истине, и удивлению моему не было конца. Отношение учителей к ученикам в нашем училище было, по тому времени, очень гуманное. Хотя порядочно нас секли, но жестоких, повальных порок у нас совсем не было. И вот доказательство: я ни разу не был наказан розгами. Только один раз был к тому близок, именно во II классе. Учитель по поводу не совсем твердого знания мной урока из русской грамматики заметил: «Кажется, я ни разу тебя не высек, а следовало бы хоть раз», но так и не привел своего намерения в исполнение.

Вообще, считаю себя и своих товарищей счастливыми, что учились в Нижегородском духовном училище.