1846 г.

Января 25 дня получено было мной из Гориц от о. Василия Сапоровского письмо следующего содержания:

«За ваше письмо сколько приятное, столько любознательное приношу усердную благодарность. Хотя поздно-поздно, но приветствую вас с прошедшими праздниками Рождества и Богоявления Христова, равно с наступившим новым годом!.. При этом сугубом обновлении времен, благодатном и естественном прилично пожелать вам духовного обновления, рождения в новую жизнь о Христе Иисусе и успехов во всех начинаниях и делах.

Верно вы оскорбились, что я до сих пор не отвечал на посланное письмо ваше от 18 сентября 1845 года. Это можно было видеть из письма вашего к нашему отцу диакону, в котором не удостоили меня и поклоном. Признаюсь, что были и такие обстоятельства, которые действительно не дозволяли побеседовать с вами о предстоящей участи вашей, но большей причиной послужило ваше снисхождение не беспокоить меня много в рассуждении скорого ответа, а наш Филат тому и рад. Впрочем, чтобы такую долговременную спячку, или так сказать, безнамеренную неосторожность, равно и сделанный мной упрек представить извинительными, мне вздумалось обратить их в нравоучение и для вас и для меня.

В деле спасения и исконный враг и собственное сердце: много предлагают сомнений, трудностей и предубеждений. «Глаголющу Павлу о правде и о воздержании и суде, хотящем быть, пристрашен быть Феликс, отвеща: ныне убо иди; время же получив, призову тя.» Тоже самое сомнение и нас грешных заставляет нескоро расстаться с миром; доколе подумаю, подожду, будет время удалиться в вертепы пустыни... Между тем открываются особенные случаи, являются лестные предметы, заводятся знакомства, мы делаемся равнодушными, привычка несколько лелеть, потом усыпляет и, подобно неосторожным птицам, запутывает в тенетах мирских. В сем многомятежном и лукавом мире каких нет соблазнов; редкий или никакой праведник не может избегнуть грехопадений, один Богочеловек силен сказать: «бех в мире и мир Мене не позна». Итак, не лучше ли поскорее из Содома мирского уползать в Сигор, а не задумываться?

Вы сознаетесь, что мой совет из всех предлагаемых советов для вас кажется душеспасительным и беспристрастным; но к совершенной силе и убедительности недостает одного только – собственного опыта. Конечно мне твердо неизвестны подвиги монашеской жизни, но я довольно испытал, как трудно и опасно юному вдовцу прожить до старости маститой не только в пышном городе, но и в нашем захолустье, особенно в нынешние времена. Вы не далеко живете от монашествующих, слыхали и видали, каких подвигов требует жизнь монашеская.

Вы пишете, что вам советуют путем академическим достигать монашества. Мне кажется, вся наша жизнь не что иное есть, как академия. Что говорит мудрейший из царей? «Приложивый разум, приложит болезнь – и не мудрися излише, да не когда изумишися.» Высокоумие нередко и святейшие истины искажает, презренные же пороки облекает благовидною одеждою. Всякому, кольми паче монаху нужно образовать сердце, от сердца бо происходят помышления злая – и «блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Посему-то и Спаситель говорить: «Царствие Божие внутрь вас есть».

Вас в сем случае восхищает мысль соделаться наставником других. Похвально намерение, но несколько неосновательно; во-первых, потому, что самое название монаха не того требует; во-вторых и потому, что на такую степень возводит нас Промысл Божий, а не философия. Бусе Божие премудрее человек, и Господь слепцов умудряет. Сколько светильников являлось в церкви из простых и безграмотных! Притом ему же дано будет много, много и взыщется от него. Может быть вас подстрекает честолюбие, то и без академии можно достигнуть, когда угодно будет Господу, испытующему наши сердца и утробы, высокого сана и земных почестей. В темноте ночи и малые светила ярко сияют, при свете лучезарного солнца меркнет луна.

Вы, наконец, говорите, что науки всегда были и, кажется, будут моей любимой стихией. Но, по мнению моему, монаху полезнее более молиться, нежели учиться. Молитва, по словам преподобного Нила, есть лучшее и чистое ума употребление: «Якоже хлеб пища есть телеси и добродетель души, сице и уму духовная молитва пища есть. Аще Богослов еси, имаши молитися истинно: и аще истинно молишися, Богослов еси.» Добротолюбие.

Достопочтеннейший друг! Не сетуйте, что я слишком много заумничался, сам будучи невеждой – такой нашел час. В кругу вашего духовенства много лучших советников, а всего лучше посоветуйтесь с вашим умом и сердцем, помолитесь Богу и усердно попросите, дабы Он всесильной благостью устроил будущую вашу участь: «Божие бо есть и хотети и деяти.»

Прошу покорнейше удостоить хоть кратким ответом письмо мое.

В ответ на это писал я от 3 февраля:

«Назидательное письмо ваше, достопочтеннейший мой наставник и благожелатель, возбудило во мне много различных мыслей и чувствований.

Вы решительно советуете из Содома мирского скорее уползать в Сигор, а не задумываться? Опять с благодарностью повторяю вам, что этот совет ваш и душеспасителен и беспристрастен и основателен; в чем почти согласны и добрые мои советники (я разумею о. Протоиерея⁸⁹ и А.А.)⁹⁰, которым, по просьбе их, читал я два последние ваши письма.

Сам по себе, в рассуждении предстоящей мне участи, я теперь как трость, ветром колеблемая, преклоняюсь то на ту, то на другую сторону. Впрочем, и при таком, поистине тяжелом, состоянии духа, не опуская совершенно из виду того, что первее всего долженствует встретиться со мной т. е. Академии, я заблагорассуждаю со всем вниманием присматриваться к обстоятельствам жизни, в коих с благоговением потщусь услышать, что речет о мне Господь и что ость воля Божия о мне благая и совершенная; а всего лучше буду молиться с царственным Псалмопевцем: Господи, скажи ми путь, в онь-же пойду.

Между тем, в ожидании сего горнего указания, почитаю неизлишним пользоваться и земными пособиями для устроения будущего моего жребия. Под этими пособиями я разумею и собственные соображения и убеждения людей добрых и благонамеренных.

Вы пишете, что вся наша жизнь не что иное как Академия, и что полезнее более молиться, нежели много учиться, все это совершенно справедливо: но для чего же Бог вложил мне такое непреодолимое влечение к занятию книжному? С тех самых пор, как только я начал сознавать себя, книга была исключительным предметом моих занятий; а теперь обратилась в какую-то неизъяснимую потребность. Впрочем, признаюсь вам, мечты об Академии начинают охладевать во мне, частью от влияния ваших разумных советов, сильно подкрепляемых убеждениями о. Протоиерея, частью от собственного сознания слабости телесных сил, которые более и более, кажется, расстраиваются по причине встречающихся со мной более или менее неприятных обстоятельств. Думаю и рассуждаю, что поступить в Академию не слишком трудно; положим так же, что, судя по настоящему моему расположению к наукам, занятия академические не могут быть для меня в тягость (ибо где любовь и усердие, там препобеждается всякая трудность): но нельзя не согласиться с вами в том, что надлежащее занятие науками неминуемо должно сопровождаться большим или меньшим изнурением сил, и без того уже расстроенных, а с расстроенными силами куда годишься?»

На это послание достопочтенный о. Василий отвечал мне двадцать шестого марта:

«Громадное письмо ваше получил еще на первой неделе св. поста, но отвечать собираюсь на шестой. Сия медленность происходила от разных разностей, а более от занятий приходских. По четвергам и пятницам утомляли исповедники, которых каждую неделю собиралось до сотни, а в прочие дни – родины и покойники. В нашем краю свирепствовала повальная болезнь – сыпь или корь, которая посетила и вашу сестрицу Елисавету Петровну. Приношу чувствительнейшую благодарность за искренние и лестные, отношения ко мне, выраженные в письме вашем. Вы ко мне грешному такое делаете доверие и оказываете преданность совершенную, желая иметь себе непосредственным руководителем и собеседником, когда бы я сам поступил в монахи. Точно, и в монашестве одному без путеводителя подвизаться трудно и опасно, как видно из жизнеописаний святых угодников. Но дело в том состоит, что у меня более вашего имеется препятствие, при всем моем желании, посвятить себя на иноческое служение; кроме сирот, которых я по многим отношениям призирать и покоить обязан, беспокоит и связывает огромный дом; оный начинает ветшать, стоит на земле господской, починять опасно, продать некому и выстроить для сирот кельи негде, купить так же, потому что у господ вся земля в залоге. Недаром называют жизнь сию путешествием. Как странник запоздалый удобно может заблудиться или среди бурь непогод погибнуть: так и нам среди житейских попечений недолго осуетиться и закоснеть. Теперь у вас одно препятствие, по времени откроются другие; далее в море, более найдешь горя, как старинные люди говаривали. Я по вашему и сам рассуждал прежде, много терял случаев хороших и время убивал, можно сказать, без всякой душевной пользы, но не избавился от заботы, а еще приумножил. Не вотще пишет Апостол: «сущии в теле сем воздыхаем отягчаеми: понеже не хощем совлещися, но пооблещися.» И может ли раб двоим господам работати? Когда Христос повелевает для удобнейшего служения Ему оставить дом, братию, отца и матерь и жену, то для чего же вам не оставлять своих ближних? Лишив вас жены и сына, Бог, может быть, показал удобный путь к иноческой жизни, а родным вашим приуготовал другие способы к содержанию, каких вы не сильны сделать собственными стараниями. Всякие и малейшие измены десницы Вышнего в нашей жизни что-нибудь назидательное предзнаменуют; жалко, что мы мало в оные вникаем, или и вникаем, но обращаем в другую сторону. Слава всеблагому Богу, что вас доселе мирские искушения и соблазны не обуревают и вы сами стараетесь избегать и уклоняться от поводов к оным. Правда, вы обретаетесь в кругу благородных, занимаетесь должностями также благонадежными, благовременно, не скитаетесь, как наша сельская братия, по деревням, не бражничаете с ярыми мужиками и разгулистыми крестьянами; впрочем, по пословице народной, топит иногда не море, а небольшая лужа или грязное болото. Ко всему нужен навык и привычка, которую любомудрые называют второй природой. Но что я вас занимаю своими замечаниями, будучи сам невеждой. Вы кроме умнейших мужей, ваших собеседников, читали наставления и о мирской и о монашеской жизни в выписываемой книге г. Стурдзы. Меня самого нельзя ли вразумить и научить, как вырваться из сетей многомятежного мира? Тогда я согласен идти с вами рука об руку, хотя и не испытал монашеской жизни и не знаю козней, какими искушают монашеские ангелы. Время проходит неприметно, силы истощаются; болезни, предтечи близкой смерти, заставляют подумать и о будущем.

Вы пишете, что мечты об академии мало-помалу начинают охладевать в вас; такие мысли и мне нравятся, как и писал я прежде. Трудно подниматься на высокую гору со слабыми силами и притом по прошествии благоприятного времени. Горы высоки предоставим оленям, а нам, зайцам не лучше ли укрыться под камнем, где не шумят ни бури и нет жестоких морозов. Господь восхощет и из камени соделает чадами Авраама, из под спуда поставит на свещнице, чтобы светить мирови.

Вы писали о проповедях. Здесь доселе ничего не слышно, впрочем, и я сего не устрашаюсь, особенно ныне. С нового года сказывал уже четыре, хоть не профессорские, но сельские, а там буду говорить по назначению.

Теперь позвольте поздравить вас, как не ошибаюсь, с наступающим днем вашего Ангела и с приближающимся светлым праздником Воскресения Христова. От искреннего сердца желаю встретить и провести и то и другое торжество в вожделенном здравии, в веселии и радовании, притом молю Бога, чтобы обновил и укрепил ваши телесные и душевные силы на многотрудном поприще служения вашего, осенил Своей благодатью новолетие ваше».

30 апреля писал я в Горицы дяде своему, дьякону Петру Иванычу:

«Христос Воскресе!

За ваше раннее приветствие меня с праздником Воскресения Христова и днем моего Ангела приношу вам усерднейшую благодарность; а за позднее приветствие вас от меня прошу у вас великодушного извинения. То разные приготовления к светлому празднику, то мирские суеты среди самого праздника, то печальное воспоминание горестнейшего события⁹¹, то, наконец, беспокойное ожидание окончательного решения моей участи до того расстроили обыкновенный порядок моих дел, что я, то не находил свободного времени, то даже и не в силах был заниматься ничем посторонним. Теперь, слава Богу, начинаю опять восстановлять мало-помалу прежний порядок дел. Участь моя несколько определилась; из трех путей осталось только два. На сих днях чуть-чуть я не решился было однажды навсегда оставить Муром: но убедительные просьбы матушки-тещи и сильные убеждения о. Протоиерея остановили меня, если не навсегда, то, кажется, надолго, в Муроме.

Отказавшись от своего намерения поступить в Академию, и пожертвовав собственными выгодами благополучно сиротствующего семейства с одной стороны, и искренней приязни доброго начальника, с другой, я успокаиваю себя той мыслью, что не лучше ли быть отцом и покровителем сирот, нежели украшаться праздным титлом ученого монаха, и еще: не гораздо ли спокойнее быть хорошим подчиненным у доброго и благорасположенного начальника, нежели самому быть неисправным начальником, а еще более управлять упрямыми и непослушными людьми? Правда, если бы я имел надлежащую крепость телесных сил: то ничто, кажется, не отклонило бы меня от Академии. Если же я, при настоящем расстроенном состоянии сил, и стремился в Академию, то единственно потому, что хотел обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Впрочем, с переменой обстоятельств, быть может, переменятся и мои расположения.

Теперь остается у меня одно сильнейшее желание – видеться с вами и переговорить обо всем лично. Если уже вы отказываетесь сделать мне удовольствие своим посещением: то я со своей стороны, кажется, постараюсь воспользоваться свободным, временем для посещения вас».

11 мая писал я в Хотимль к родственнику своему, отцу Иоанну Успенскому.

«Не помню с коих пор, только знаю, что давно не писал я к вам ни слова. Причина этого молчания самая простая: ожидание ответа на прошлые мои письма. Незнаю, чему приписать ваше совершенное безмолвие в отношении ко мне: тесным ли обстоятельством жизни, или перемене вашего расположения ко мне? Первое согласен допустить; а последнему не хотелось бы и верить. Правда, теперь и я остаюсь не совсем прав перед вами: до сих пор не хотел надлежащим образом известить вас о происшедшем со мной горестном событии. Но скажу вам сущую правду, потому я и не извещал вас об этом событии, что слишком горестно: сильная грусть любит таиться. Повторять несколько раз повесть о печальном событии значит каждый раз терзать сердце. Притом, я уверен был, что вам дадут знать об этом мои и ваши родные Горицкие, к коим писать я был обязан по необходимости. Впрочем, и к вам давно я намеревался писать; но разные обстоятельства доселе не позволяли мне исполнить этого намерения. Вот, наконец, получил свободное время, чтобы поделиться с вами грустными чувствами.

Чем же начать родственную беседу с вами? Входить ли в подробное описание моей вечной разлуки с милым другом? Но я думаю, вам уже известны обстоятельства кончины моей возлюбленной Анны Васильевны из писем моих к Горицким родным. Изъяснять ли то, как провел я год, ужасный год моего одиночества?.. Одному Всеведущему известно то, что довелось вытерпеть мне в эту тяжкую годину искушения. Казалось бы, все осталось при мне, кроме одного: тот же дом, тот же образ жизни, та же служба, те же дружеские связи: но лучше бы, стократ лучше лишиться всего, чем потерять это бесценное одно. Правда, много у меня приятелей и теперь: но, признаюсь, ни одного нет друга; и теперь многие хвалятся своим ко мне усердием, но ни к кому я не могу иметь полного доверия; и теперь, если угодно, не будет недостатка в случаях к удовольствиям; но все эти удовольствия растворены для меня горечью. Странное дело: там, где люди находят отраду и удовольствие, я начал ощущать скуку и отвращение; в чем другие полагают верх земного счастья и блаженства, в том вижу я одну пустоту и ничтожность. Хорошая книга да скромная беседа вдвоем – вот единственный источник моего земного блаженства, если только на земле возможно какое-либо блаженство.

Говорят, в сердечных болезнях время – самый лучший врач. И подлинно так: порукой в том мой собственный опыт. В первые дни и недели моего тяжкого испытания каких средств для успокоения себя я не употреблял! Каких спасительных врачевств не прилагали к растерзанному моему сердцу и добрые люди: ничто не помогало, ничто не могло рассеять глубокого мрака сердечной скорби и уныния. Потом этот душевный мрак мало-помалу начал редеть, по мере того, как рассудок стал вступать в законные права свои. Наконец обычные занятия и спасительные таинства веры неприметным образом сдружили меня с горестным положением так, что я, при благодатном их влиянии, иногда вовсе забываю свою печаль, доколе новые какие-нибудь неприятности семейной или общественной жизни с большей силой не потрясут расстроенного грустью сердца. А таких, более или менее важных неприятностей, в течение целого года моего одиночества₃ признаюсь, испытал я немало.

Как справедлива, подумаешь после сего, старинная русская пословица: «Беда беду родит».

Для собственного спокойствия и безопасности, в рассуждении новых бед и неприятностей, я думал было переменить образ жизни, а для сего однажды навсегда оставить родной Муром; хотел было снова вступить на поприще образования уже высшего, то есть в Академию: но благо сиротствующего семейства, семейства, с которым по воле Провидения, так тесно соединена была моя судьба, требует, чтобы я отказался от этого лестного, сродного мне пути; и я решился пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. Чувствую, чего будет стоить для меня эта жертва; знаю, что юному вдовцу, как одинокому пловцу, не безопасно будет плавание по волнам житейского моря; мирские суеты и соблазны на каждом шагу будут угрожать падением. Что же делать? Надобно вооружиться терпением и мужеством, облещися, по слову Писания, во вся оружия Божия: препоясать, во-первых, чресла свои истиною, т. е. продолжать прежние занятия науками; облечься в броню праведности – упражнять себя в творении добрых дел, между коими первое место должны занять: пост, молитва и вспомоществование ближним; обуть ноги в твердость Евангелия мира, – это значит почаще заниматься сочинением проповедей; паче всего взять щит веры, ибо это главное оружие против всех козней вражьих; и шлем спасения, – это, думаю, значит то, что надобно, сколько можно, чаще заниматься размышлением о вечном спасении души; и, наконец, меч духовный – слово Божие: святая Библия да будет отселе первым и последним предметом моего изучения!

Вот все, что на первый раз мог я передать вам о себе; не отрекаюсь сообщать вам известия и о дальнейших происшествиях моей жизни, если только вы не откажетесь поддерживать со своей стороны взаимной нашей беседы».

14 мая писал я в Иваново зятю и сестре:

«Сообщаю вам о себе новость, впрочем, такую, которая в сущности не слишком много заключает в себе нового. В последнем письме к вам, если только вы получили его, извещал я, что участь моя так или иначе должна определиться скоро: и определилась. Роковой май настал; я должен был окончательно решиться на одно из двух: или оставаться при настоящем положении, или однажды навсегда оставить родной Муром. И далее, сообщив и им о своем намерении поступить в академию, изменившемся потом под влиянием убеждений и просьб тещи в видах поддержания сиротствующего семейства ее, о потребности терпения в положении молодого вдовца-священника, каковым остаться я уже решил было тогда, продолжал:

«Впрочем, с переменой обстоятельств быть может, переменятся и мои настоящие расположения. Человек яко трость, ветром колеблемая: сегодня думает так, завтра совсем иначе; к кому сегодня расположен, к тому завтра имеет отвращение. Конечно, по слову Божию, «никтоже возлож руку на рало и обращся вспять, управлет есть в Царствии Божием» решившись посвятить себя на служение ближним, не надобно колебаться, хотя бы довелось и потерпеть что-нибудь: куда деваться от неприятностей? На земле нигде нет истинного спокойствия.

После постоянной годовой грусти, и многих других случайных неприятностей, крайне хотелось бы, хотя несколько часов, провести в кругу моих родных, подышать, так сказать, простой сельской жизнью: городская церемонная жизнь до крайности наскучила. Признаюсь вам, среди довольно обширного круга родных и знакомых, я не имею ни одного искреннего друга, с которым бы, в часы радости и печали, мог делиться взаимными чувствами. Правда, многие являются со своим ко мне усердием: но ни к кому я не могу иметь полного доверия. Как дорого заплатил бы за то, чтобы иметь при себе, если не постоянно, по крайней мере, сколько можно, чаще, кого-нибудь из вас, добрых моих родных! Но делать нечего, надобно покориться судьбам Вышнего, лишившего меня сей драгоценной возможности. Благодарю Бога и за то, что Он даровал мне, по крайней мере, ту возможность, чтобы я изливал перед вами сердечные чувства в сих мертвых строках.

Просить вас о вторичном посещении меня, не заплатив вам, как выражаются ныне в модном свете, визита, совестно; посоветуйте по крайней мере, кому-нибудь из родных навестить меня, грустного и одинокого брата вашего»...

В тот же день писал я и племяннику, дьякону Ф.С. Виноградову:

«Вероятно не получили вы ни одного из двух последних моих писем, из коих первое отправлено было с общим нашим знакомцем Иваном Григорьичем Клюшкиным, кажется, еще в октябре прошлого года, а последнее с ним же в минувшем марте. И не удивительно, правда, если вы и не получили их; потому что письмо податель сам извинялся передо мною, что он не мог доставить вам лично ни того, ни другого письма, а пересылал их с кем-то. Вот что значит посылать письма с частными людьми! Нет! С сих пор поставляю себе за правило, да и вам тоже советую, пересылать письма не иначе, как через почту. Судите сами, что за удовольствие посылать к родным письма, и не быть уверенным, получаются ли они, или нет? Да и какой расчет посылать их с частными людьми? Разве дешевле обойдутся эти письма и для того, кто посылает, и для тех, кои получают их? Доколе не открыта была к нам почта: иное было дело; нужда заставляла искать какой бы то ни было оказии; а теперь вовсе излишнее дело поверять родственные секреты посторонним людям.

Если же вы получили хоть одно из упомянутых писем, и до сих пор молчите: да будет вам стыдно!.. Знаете ли, что при настоящем моем положении, продолжительное молчание как с вашей, так и с моей стороны, стало для меня очень тягостно: любопытно бы знать, что за причина столь долгого вашего молчания?

Но так и быть, готов был бы совершенно простить вас, если бы вы догадались принести мне извинение лично. В самом деле, не пора ли уже вам побывать в наших Муромских пределах? За ваше посещение я постарался бы как-нибудь воздать и сам тем же посещением. Есть намерение, в нынешнюю вакацию побывать на родине: только не знаю, как это дело сладится. Разве вот как: нельзя ли, в самом деле, кому-нибудь из вас посетить меня, а потом вместе с гостями отправился бы и я на родную сторону. Только надобно предварить вас, что я никак не могу оставить Муром прежде 16 числа августа: ибо к этому числу мне назначена проповедь.

Подумайте об этом хорошенько, и потрудитесь меня известить; а я между тем со своей стороны буду сам придумывать какие-нибудь меры к взаимному нашему свиданию. Впрочем, до августа много еще воды утечет: человек предполагает, а Бог располагает.

Выраженная в предыдущих письмах к родным решимость моя остаться при соборе для пользы сиротствующего семейства к концу мая, неожиданно для меня самого, изменилась. Поводом к этому послужила излишняя ко мне притязательность и требовательность со стороны тещи – женщины довольно строптивого и упрямого характера. Вследствие сего я решился оставить Муром и открыть себе путь в академию. В виду сего, я обратился, прежде всего, за советами к о. ректору семинарии, архимандриту Поликарпу и секретарю семинарского Правления, профессору Матвею Ивановичу Соколову⁹²; тому и другому писал я от 25 мая:

И во-первых, о. ректору:

«Ваше Высокопреподобие Милостивейший Отец и Покровитель!

Ваше милостивое участие, какое принимали вы в устроении настоящей моей судьбы, внушает мне ту лестную надежду, что вы не лишите меня подобного участия и в рассуждении дальнейшего моего жребия.

По воле Божией, лишившись в прошедшем году жены, я нахожусь в крайне затруднительных теперь обстоятельствах Оставаться спокойным в настоящем положении долгое время не надеюсь: семейные обстоятельства не благоприятствуют. Оставить мир и посвятить себя монашеской жизни? Но уединенная – праздная жизнь устрашает меня. Многие благонамеренные люди советуют мне решиться на последнее, только не иначе, как вступив на поприще дальнейшего академического образования. Совет этот для меня тем убедительнее, что я доселе питаю особенное расположение к наукам; и желал бы поступить по оному, имея в виду единственно ту цель, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям: но формальным образом приступить к этому важному делу, без предварительного объяснения с епархиальным и семинарским начальствами, опасаюсь. Надлежало бы мне явиться для сего во Владимир лично: училищная служба не позволяет.

Итак, осмеливаюсь обратиться к вам, Милостивейший Отец и Благодетель, с сыновней доверенностью и покорнейшей просьбою. Объявляя вам свое намерение поступить в дух. академию, испрашиваю во-первых, вашего на сие соизволения и отеческого вразумления; во-вторых, осмеливаюсь просить вашего ходатайства обо мне перед Архипастырем.

Матушка-теща убедительно просит меня остаться при ее сиротствующем семействе, в той уверенности, что я могу быть полезным для него; и я готов был бы пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот, если бы это вполне зависело от моей воли: но могу ли я предложить им свои услуги, а тем более обещать продолжительное покровительство без воли моего Архипастыря? Быть может, Преосвященнейшему угодно будет дать семейству вместо меня другого приставника; ибо из 4-х дочерей моей тещи одна уже невеста: между тем я, опустив благоприятный случай для поступления в Академию, после принужден буду раскаиваться.

Посему благоволите объяснить мои обстоятельства Его Высокопреосвященству. Воля Архипастыря, во всяком случае, будет для меня священна.

Ваше Высокопреподобие! Я не смею ожидать той милости, чтобы вы удостоили меня письменного ответа; по крайней мере, не благоволено ли будет объявить мне ваш отеческий совет и волю Архипастыря через Матвея Ивановича Соколова, г. секретаря семинарского правления, которого я просил в этом случае известить меня о том, что вы изволите ему сообщить».

Во-вторых, М.И. Соколову:

«Не смел бы я беспокоить вас просьбой, если бы не уверен был в вашей ко мне благосклонности.

После долговременного колебания и раздумья, я решаюсь, наконец, по вашему совету, вступить на поприще академического образования. Впрочем, без предварительного объяснения с епархиальным и семинарским начальствами, формальным образом приступить к этому важному делу не осмеливаюсь. Следовало бы мне самому быть во Владимире: училищная служба не позволяет. Как же в таком случае поступить? Делать нечего, решился беспокоить письмом о. ректора, испрашивая у него соизволения и отеческого вразумления в настоящих моих обстоятельствах. Но, согласитесь сами, ожидать от о. ректора, в каком бы то ни было случае, письменного уведомления было бы с моей стороны слишком смело. Посему, позвольте обратиться с покорнейшей просьбой к вам, как одному из добрых моих советников и благожелателей. Благоволите принять на себя труд передать мне то, что изволит сообщить вам о. ректор, ибо я просил его высокопреподобие объявить мне свою волю через вас. И если предложение мое касательно поступления в академию не будет отвергнуто начальством: в таком случае усерднейше прошу вас снабдить меня должными советами для приведения в исполнение моего предприятия (вам не в первый раз уже оказывать подобные благодетельные пособия). Прошу тогда вразумить меня, куда, как и к какому сроку приготовить мне прошение; что преимущественно должен я приготовить для экзамена; сверх того, крайне одолжили бы меня, если бы потрудились выслать мне копию с аттестата, какой имеет быть выдан правлением настоящему поколению студентов: при ней было бы виднее, чего потребуют от меня на экзамене.

Вашего высокоблагородия милостивого государя покорнейший слуга М.д.у. училища учитель священник Иоанн Тихомиров».

В ответ на это добрый и почтенный Матвей Иванович писал мне от 29 того же мая:

«Отче Иоанне!

Бог вас благословит! От всей души желаю вам достигнуть доброго вашего намерения. Поздненько вы взялись за это дело; но авось либо не помешает позднее время, лишь бы было усердие ваше и других к доброму делу. Пишите с первой же почтой прошение в семинарское правление о дозволении вам явиться на испытание в Моск. академию; при сем просите не увольнять вас совершенно от учительской должности до времени совершенного приема вас в академию; по той же почте пошлите прошение к Преосвященному с теми же видами и целями. Владыка дал уже словесно соизволение на ваше намерение, остается дело повести по форме. Вследствие вашего прошения мы предоставим академическому правлению: и будем просить, позволения явиться вам к приемному испытанию; в представлении скажем, что ни со стороны семинарского, ни епархиального начальств нет препятствий к вашему увольнению, в случае вашего принятия в академию. При прошении в семинарское правление вы должны приложить свидетельство врача о состоянии вашего здоровья, что оно-де не препятствует известной цели, равно аттестат ваш. Касательно приготовления к приемному экзамену, не знаю, что сказать решительного. По-моему, много страшиться вам не следует. Я надеюсь и твердо, что вы выдержите экзамен, лишь бы только допустили. Советовал бы вам, впрочем, вскоре после отпуска приехать сюда, пока я не уехал; лично я вам лучше мог бы посоветовать, кое-что и дал бы в пособие и о. инспектор примет в вас участие.

Предметы, означаемые в наших аттестатах суть: Св. Писание, Богословие, Церковно-Библейская история, Учение о разностях и обрядах церкви, Каноническое право, История Русской церкви, Медицина, Логика и Психология, Российская Гражданская история, Математика и физика. Риторика и поэзия, Всеобщая История и языки: Латинский, Греческий, Французский или Немецкий и Еврейский. Есть ли у вас кто знакомые в академии? Хорошо бы попросить, чтобы вас потребовали на экзамен.

Впрочем, и в этом отношении я приму участие. О. ректор⁹³, по моей просьбе, напишет к о. ректору академии⁹⁴, а я напишу к одному профессору. Экзамены там начинаются с 16 августа. Вам, разумеется, лучше явиться туда гораздо прежде. Там дадут вам, по чему и приготовиться. Напр. о. инспектор академии⁹⁵ добрый человек и не откажет вам ни в чем.

Так делайте дело, и поскорее. Что сочтете нужным, спрашивайте меня. Бумагу форменную можете прислать в семинарское правление так, чтобы был и другой экземпляр, который вы пошлете ко мне, это в случае сомнения какого-нибудь. Присланную в правление я могу заменить другой».

1 июня, согласно наставлению моего почтенного благожелателя М.И. Соколова, отправил я во Владимир на имя высокопреосвященнейшего архиепископа Парфения прошение следующего содержания:

«По причине вдовства моего и по особенной склонности к наукам, я имею желание поступить для дальнейшего образования в Московскую д. академию.

Почему Ваше Высокопреосвященство, милостивейшего архипастыря и отца, нижайше прошу дозволить мне явиться в упомянутую академию на испытание; но до времени совершенного поступления моего в академию не благоволено ли будет не увольнять меня от настоящих должностей».

В тот же день и такого же почти содержания послано было мной прошение и во Владимирское семинарское правление с приложением а) свидетельства врача (М.В. Покровского) о состоянии моего здоровья и б) аттестата, выданного мне 14 июля 1840 года из семинарского правления.

Вот что написано было в этом аттестате:

«Объявитель сего Владимирской Д. Семинарии, ученик 2 класса Богословия Иван Тихомиров, Владимирской епархии, Вязниковской округи, села Палеха, Крестовоздвиженской церкви, умершего пономаря Михаила Сергеева сын, имеющий от роду 21 год, поступил в семинарию в 1834 году, где обучаясь:

при способностях отлично хороших, прилежании – весьма ревностном, поведении – отлично хорошем, успевал

в науках: Богословских.

Церковно-Библейской истории отлично хорошо.

Философских – весьма хорошо.

Математико-физических.

Словесных

Всеобщей истории

По классу чтения Свящ. Писания

языках: Греческом отлично хорошо.

Еврейском – вес. хорошо.

Французском – отлично хорошо.

По окончании полного учебного семинарского курса Правлением Семинарии, с утверждения Его Высокопреосвященства, Парфения архиепископа Владимирского и Суздальского и Кавалера, причислен к первому разряду семинарских воспитанников, со званием студента, и оным же Правлением уволен в Епархиальное ведомство; во свидетельство чего и дан ему, Тихомирову, сей аттестат из Правления Владимирской семинарии с нижеследующим подписанием, с приложением печати оного. 14 дня 1840 года.

На подлинном подписано:

Семинарии Ректор Архимандрит Поликарп.

Инспектор Иеромонах Рафаил.

Секретарь Коллежский Ассессор Василий Романовский.

Письмоводитель Петр Кузьминский».

Дошло до меня известие о возведении в сан архимандрита инспектора Владимирской семинарии, иеромонаха Евгения. Так как я пользовался его вниманием и расположением, когда был на должности смотрителя семинарской больницы и как он был один из первых моих советников касательно поступления моего в академию, то я долгом почел письменно поздравить его с возведением в высший сан. И вот что писал я ему от 15 июня:

«Высокопреподобнейший о. Архимандрит!

Милостивейший государь!

Приятнейшим долгом поставляю приветствовать вас с Высокомонаршей милостью. В мертвых чертах сей хартии благоволите принять мое живое участие в вашей священной радости. Нельзя не порадоваться, слыша, что внимательное начальство и благопопечительное Правительство воздали достойную за труды честь достойнейшему из начальников и благороднейшему из доброжелателей. Но в чем выразить перед вами мои чувства? Чего может пожелать вам на этот раз сердце, сердце, которое исполнено глубокого к вам уважения и столь же глубокой благодарности? Оно желает, чтобы навсегда продолжилось к вам благосклонное внимание доброго архипастыря; желает, и гораздо более, чтобы знаки Монаршего благоволения были для вас залогом новых благословений Царя небесного, чтобы внешние благолепные украшения служили выражением внутренних совершеннейших красот вашей благородной души.

Сей венец от камене честна, возложенный на главу вашу, образуя терновый венец Христа Спасителя, пусть каждый раз, приосеняя ваше чело, свидетельствует пред лицем всех и каждого о вашей пламенной ревности на многотрудном поприще служения истине, и готовности увенчать, если то нужно будет, себя за истину венцом от терния.

Сие священное изображение Распятого, украшая ваши перси, с тем вместе да охраняет ваше сердце от всего, что может нарушить его чистоту и непорочность.

Сие новое знамение духовного оружия (палица) да одушевит вас новым мужеством в борьбе с врагами человеческого спасения.

Сей, наконец, жезл, врученный вашей деснице, да указует прямой путь к горней отчизне как вам самим, так и тем, коих Промысл вручил и еще имеет вручать вашему бдительному надзору.

Сего-то наиболее желает вам исполненное глубокого к вам уважения и благодарности сердце! Но с сими искренними, сердечными благопожеланиями да соединятся теплые мольбы к Царю царей, да подаст Он доброте вашей силу и да ниспослет на вас при благоденствии и долгоденствие, к утешению ваших присных и счастью подчиненных и покровительствуемых вами».

17 июня получил я из Владимира от секретаря семинарского правления, М.И. Соколова, в ответь на мое письмо от 1 числа, послание следующего содержания:

«Здравствуйте, батюшка, Иван Михайлович!

Вы просили уведомить вас, как ваше дело пойдет в ход. Виноват, тогда не успел, да признаться и не считал нужным. Теперь другое дело. Помнится, в понедельник (3 июня) мы получили вашу просьбу с приложениями, а в среду (5 июня) представили академическому правлению. В подкрепление представления я упросил о. ректора написать письмо к о. инспектору академии; он это сделал по той же почте. И вот вследствие сего и оного вчера (14 июля) мы получили предписание из академического правления с разрешением явиться вам туда на испытание. Господь вас благословит, и да увенчает ваше доброе намерение вожделенным успехом! По положению, вы должны явиться туда к 5 августа; до тех пор можете готовиться дома, сколько успеете. Со мной видеться, пожалуй, вам и не нужно. Не худо бы было, если бы вы к 1 августа явились в академию, там прекрасно может руководить вас Яков Ильич Владыкин. Он библиотекарь семинарии, и, следовательно, может сообщить вам всякую нужную книгу, может достать даже и нужные тетрадки. Много, впрочем, беспокоиться об экзамене не следует; я уверен, что вас примут в академию. Когда вы явитесь туда, не мешает, даже должно предстать перед их высокопреподобием, о. ректора и инспектора, и попросить их неоставления. Думаю, что о. инспектор примет вас благосклонно. По приезде познакомьтесь со студентами академии, которые останутся тут на вакацию. Они могут рассказать вам, как у них производятся экзамены; и это дело важное, тем более, что вы видели экзамены нашего о. ректора; но это далеко не экзамен. О тех предметах, которые не означены в вашем аттестате, а показываются в настоящих, не следует беспокоиться, во-первых, это пустошь, совсем не капитальное, во-вторых, я не думаю, чтобы вас стали спрашивать о том, чего не означено в вашем аттестате.

При приеме в академию смотрят не столько на количество познаний, сколько на их качество и способности студента. При способностях всему можно научиться в продолжение 4-х лет.

Если, впрочем, сочтете нужным, прикажите вашему шурину достать и привезти вам из Владимира на вакацию нужных тетрадок. До 1 августа времени еще будет довольно. Хотел было я вчера форменным образом обделать ваше дело, то есть составить журнал, чтобы ныне послать предписание вашему начальству; но не имел довольно времени получше все обдумать, тем более, что этим же предписанием требуется 4 воспитанника семинарии кроме вас; значит тут довольно распоряжений должно быть. Если мы в этом месяце не пришлем предписанию к училищному начальству, значит пришлем его уже перед вакацией по выборе 4-х воспитанников для академии. Вы теперь знаете о вашем деле, и, следовательно, нам нет нужды торопиться. Иначе эта бумага у нас два раза должна проходить журналом – лишние хлопоты. При представлении мы приложили ваш подлинный аттестат (что вы его испугались?) и свидетельство врача о вашем здоровье.

С нашими документами теперь вы должны отправиться, будет сказано в предписании училищному начальству. И о епархиальной вашей службе мы тоже позаботимся. Вы писали, что послали ко Владыке прошение; но он до сих пор и не поминает о нем, получил ли? Впрочем, это вздор, одна политика.

Наши дела утверждает он же, а мы не опускаем из вида вашего священства. Если он не приедет к вам до 1 августа, не следует дожидаться его благословения, помолитесь Богу, да и марш! Они, тоже молодцы, что забыли обо всех ваших прошениях и письмах, если бы я не командовал. Да, любезнейший, верно не очень много на свете людей, которые бы не пеклись паче всего о своих сих, не яко о наших и проч. Бог с ними! Наше другое дело, мы односудебники, и потому лучше можем и сочувствовать друг другу – similis и проч.

Ну, кажется, все навалял? Желаю доброго здоровья и успеха в предприятии.

Покорный слуга М. Соколов.

Если вы знакомы сколько-нибудь с Федором Яковлевичем Яковлевым, шт. смотрит. Муромск. училищ, поклонитесь ему от меня низко, и попросите извинения, что я до сих пор не соберусь написать к нему что-нибудь. Особенного нет ничего, а дел куча и след. все некогда. Ох, это некогда!!»

22 июня получено было мной утешительное письмо от доброго моего друга, Абакумовского священника М.Д. Граменицкого.

Вот что писал он мне от 30 мая:

«Пришед во Владимир ко сретению Божией Матери, от Андрея Григорьича и от других услышал я роковую весть о вашем несчастии. Ваш ангел-супруга вас оставила, ваше счастье, которым вы дорожили всего более, миновалось; ваш друг и душевный советник улетел от вас. Великое горе! Участвую с вами в оном, плачу о вашем положении, вы теперь сиры, одиноки, безутешны. Чем могу помочь вам в таких обстоятельствах? Чем облегчить и разорять скорбь вашу?.. Одно, друг мой, утешение для христианина, хотя очень известное, но я все-таки со своей стороны напомню его вам, утешение Апостола не скорбеть об умерших.

Не ослабевайте упованием и верой в воскресшего Христа. Он через веру удостоит жизни вечной и вашу добрую подругу, веруйте твердо, непоколебимо, пробежит яко тень время жизни настоящей, в будущей ваше обручение будет неразрушимо, ваши души будут пламенеть чистейшей друг ко другу любовью. А паче всего берегитесь пагубного отчаяния. Что делать?– Тако Господеви изволися! Может быть, всевидящее око Провидения усмотрело особенную доброту души в вашей подруге и восхитило от сует мирских, да незлоба изменит разум ее или лесть прельстит душу ее, может быть Провидению угодно искусить ваше доброе сердце и пережечь его огнем скорби, чтобы оно, как злато вынутое из горнила, было чище, светлее. И как бы то ни было, с какою бы целью Провидение ни послало на вас наказание это; вы должны помнить, что тако Господеви изволися и старайтесь переносить его. Верю, тяжел крест, возложенный на вас, но, милый, верьте слову с неба: сила Божия в немощи совершается. Конечно, с благой целью Провидение отняло у вас сердечного друга. Теперь вы, как служитель алтаря, отрешившийся от брачного союза, можете служить и угождать Господеви. Только да даст вам Всемогущий Господь силу и крепость к попранию врагов христианства!.. Благодать Божия да подкрепит вас на огненном поприще искушения!

Приятнейшее письмо ваше получено мной в прошедшем марте, очень благодарен вам за откровенно-подробное всего описание. Вы жалуетесь на слабость своего здоровья и болезненные припадки, теперь должны со всевозможным тщанием стараться о спокойствии духа, не терзаться скорбью и печалью, иначе эти болезненные припадки от настоящей скорби вашего сердца получат ощутительную силу и усилившись сделают и вас жертвой преждевременной смерти. Утешьтесь, друг, и не скорбите много, прошу и молю вас о сем, как друг сердечно вас любящий.

Конечно, все ваши мысли и чувства теперь постоянно заняты одним – скорбью о потере доброй подруги, конечно, представление и памятование о ней постоянно занимает всю вашу душу и есть для вас всего священнее, не сердитесь, милый, на меня, если я отвлеку вас на минуту от сих священных дум об отлетевшей от вас подруге, и скажу вам кое-что о себе; может быть, в эту минуту сердце ваше, оторвавшись от печали успокоится мгновенно.

Начиная с нового года и доселе какие-то мрачные думы бродят в моей голове, какое-то неприятное предчувствие томит мою душу, не знаю, какая этому причина; особенно это предчувствие питается носящимися слухами об уничтожении штатов, помилуй Господи, выведут куда на опальный приход к Юрьеву, что тогда делать; а у нас в селе кому-нибудь придется брать посох и изыти с миром. Избави, Господи, очень не захочется оставить воздвигнутого мной через пот и кровь, строения. Святую четыредесятницу и великую Пасху проводил по-прежнему, После Пасхи возложили на меня должность депутата.

Очень приятно узнать ваше сердце в настоящих обстоятельствах, а поэтому и прошу вас открыть мне его как искреннему другу; что вы о себе думаете? Как переносите отраву сердца? Да какие были причины смерти и самые обстоятельства погребения милой подруги вашей, вам тяжело одним пить эту горечь, уведомьте меня и я из сострадания к вам помогу вам несколько капель проглотить из чаши вашей печали. Да утешит же вас Господь Бог!

Пишете, что из трех путей предлежавших вам, теперь остались только два, и вы требуете в этом важном деле моего совета. Могу ли, милый друг, здраво присоветовать вам в таком трудном деле? На сие могут давать советы только те, кто собственным опытом прошли огонь и воду житейских искушений. А, кажется, лучший в этих делах советник собственное чувство. Я уверен, что вы и среди Содома мирского, как истинный Лот, сохраните свою честность и скромность, победите соблазны и искушения. Но чего это будет стоить? Там, где для других цветут радости, вы будете пить яд страдания, что веселит других, то сокрушит печалью ваше сердце, как это уже вы и теперь чувствуете. Вы решились облечься во-всеоружие Божие, препоясать чресла истиной, облечься в броню праведности, обуть нозе в твердость Евангелия мира, воспринять щит веры, надеть шлем спасения, вооружиться мечом духовным, избрать себе родную по сердцу Св. Библию. Чтобы удобнее действовать облеченному в сии Божии оружия, думаю, надобно бежать из прелюбодейного и грешного Содома мирского в спасительный Сигор монашества. Там вы, как истинный воин Христов, менее можете встретить камней претыкания, в священной ограде монастырской жизни, думаю, дух ваш более найдет для себя пищи и утешения.

Об академии жалеть я не советую, и не бывши в академии, можно вам достигнуть желаемой цели: настоящие знанья ваши и тихо скромная жизнь прямо приведут внимательное начальство к возложению на вас приличной должности: светильнику стоять под спудом, и изливать благотворный свет для мрачных ущелий, не попустят. Говорите, что вы погрузились в такую мрачную бездну, куда не проникнет ни одного луча земной отрады.

Позвольте, друг, сделать вам искреннее на сей раз, хотя сто раз вам известное нравоучение, не падайте духом, не слишком высоко цените земные удовольствия; не столько сожалейте об утрате радостей земных, сколько радуйтесь о приближении к утехам небесным: поскольку будете умирать для радостей чувственных; постольку будете оживляться ощущением радостей духовных. Только примите решительное намерение утвердиться на камени веры и терпения: ваше положение озарится светлейшими лучами отрад будущих; за лишение мгновенного земного воодушевитесь надеждою вкусить вечное небесное. Да утвердит и укрепит вас в сем Господь Бог!

Говорите, что многие хвалятся вам своим расположением и верностью, берегитесь, милый друг, скоро вверяться другим, по Сираху из тысячи друзей надобно избирать одного советника, а такого советника, какого вы лишились, уже в сей жизни вам не найти. Признаюсь вам, по своей простоте я много вреда потерпел от друзей ласкателей, и они мне теперь кажутся чем-то непохожим на человечество…

Занятие мое, кроме должности приходской, которая редкий день дает мне свободу пробыть дома, и кроме занятия домашними хлопотами, состоит в чтении книги Камень веры Стефана Яворского. Книга чудная. Читаю и Библию, которую успел сделать своей собственностью; потом читал Регламент духовный; по воскресным дням Великого поста читал в церкви беседы на Евангельские блаженства протоиерея Нордова.

Прошу вас всепокорнейше принять на себя труд отслужить чудотворцам Муромским о моем здравии молебен.

28 мая получал я письмо из Никологорского погоста, в котором просят меня туда к празднику, к десятой пятнице, оттоле предлагают в Муром помолиться к 25 июня, желал бы сего, но должность и домашние занятия не дадут о сем и подумать».

23 июня писал мне один из добрых моих товарищей по семинарии, священник села Нармоча, Меленковского уезда, Иван Гр. Валединский, который незадолго перед тем был у меня в доме:

«Сей письмоподатель нашего села дьякон, а потому в целости без всякого сомнения может доставить мне ту книгу, которую вы мне обещали доставить для чтения. Благодарю, от сердца благодарю, любезнейший Иван Михайлович, за то радушное гостеприимство, которое я видел в доме вашем, за то неизменное дружество, которое и доныне питаете ко мне. Да будет и для меня священна память о тебе, друг незабвенный жизни семинарской, священна память и о супруге вашей, почившей Анне Васильевне».

2 числа июля писал мне из Переславля Залесского настоятель Никитского монастыря, архимандрит Нифонт, бывший смотритель Муромского уездного училища:

«Ваше благословение, а будущее высокопреподобие! Батюшко отец Иван Михайлович!

Я окаянный Нифонт, наверно еще незабвенный тобой, 26 и 27 числа истекшего июня был в Лавре пешеходя и отцом ректором и инспектором был отечески принят и получил от обоих по подарку. О. инспектор показал мне письма о. ректора Поликарпа, коим просит он академическое правление принять тебя в академию для образования дальнейшего, и к великому моему удовольствию, сколько мог доброго знать и знал, все высказал ему о тебе и он рад, что такого ученика им Господь посылает. Бумагу о вызове тебя на экзамен к Владимирскому отцу ректору уже, – как сказал о. инспектор, послали. Дай, Господи, тебе преуспеяние и сугубое излияние благодати Господней!»

9 числа писал я к своему бывшему наставнику и покровителю, преподавателю Вифанской семинарии, Я.И. Владыкину:

«В том предположении, что вы сколько-нибудь еще помните имя ученика Тихомирова, которого некогда удостаивали особенного внимания, осмеливаюсь прежде нежели буду иметь счастье видеть вас лично, предуведомить вас письменно о моем положении и предварительно попросить вашего покровительства и участия в устроении нового моего жребия. Тем более осмеливаюсь беспокоить вас этой просьбой, что я очень хорошо помню ваше предложение, сделанное мне касательно академии, когда Вы изволили отправляться в последний раз из Владимира. Не желая, или лучше сказать, не умея воспользоваться этим благосклонным предложением в свое время, я поставлен в необходимость последовать вашему благому совету теперь, быть может, и не совсем уже благовременно. Что это значит, позвольте вам объяснить.

По окончании семинарского курса в 1840 году, полтора года потеряны мной совершенно почти даром. Наконец в 1842-м году я поступил в Муромский Богородицкий собор во священника (со взятием сироты); с тем вместе получил должность учителя сначала в приходском, а через год переведен в уездное дух. училище; женой Бог наградил и умной и доброй. Казалось бы чего больше желать молодому студенту: и слава Богу! Я был крайне доволен своим состоянием, тем более, что в короткое время успел расположить в свою пользу начальников и граждан. Но благополучие мое было слишком кратковременно: прошло не более трех лет, как мнимое благосостояние мое поколебалось в самом основании. Вседержавному Промыслу угодно было испытать меня на заре счастья самым тяжким искушением: я лишился в апреле минувшего года единственного в жизни друга – жены... Что в таком случае прикажете делать? Оставаться в том же положении, при тех же должностях? Семейные обстоятельства не благоприятствуют; я живу с тещей, у которой восемь человек детей; из них одна дочь уже невеста; при том юному вдовцу проводить жизнь среди мирских соблазнов и искушений не совсем то безопасно. Посвятить себя прямо монашеской жизни? Но праздная монастырская жизнь устрашает меня: я привык к постоянной деятельности. После долговременного колебания и раздумья, по совету благонамеренных людей и соизволению Архипастыря, я решился, наконец, вступить на поприще дальнейшего академического образования, разумеется, имея главным основанием особенную склонность к наукам, а прямой целью то, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Конечно, и здесь предвидятся для меня немалые затруднения: но дело уже кончено; участь моя в половину уже решена. Семинарское правление, вследствие моей просьбы, исходатайствовало мне у академического начальства дозволение явиться к приемному испытанию. В первых числах августа я предполагаю быть в Лавре. Но как здесь я не имею знакомых никого, кроме вас: то и осмеливаюсь заблаговременно обратиться с покорнейшей просьбой к вам, как одному из благосклоннейших моих доброжелателей и наставников. Не лишите меня вашего покровительства и руководства, по крайней мере, на первых шагах моего нового поприща. Все ваши советы и внушения в точности будут исполняемы мной».

В ответ на это писал мне Яков Ильич 16 числа:

«Честнейший отец Иоанн!

Пишу по крайней мере, хоть для того, чтобы сказать, что письмо ваше от 9 июля мной получено. О достоинстве вашего намерения говорить нечего; вы избрали часть самую благую и по отношению к вам и по отношению к родным. Для родных при таком семействе очень важная вещь ваше место и прикрытие невесты; для вас не меньше, если не больше, важная вещь Академия и ученый ход, особливо при настоящих обстоятельствах. Нет нужды, что этот ход был ближе и легче в свое время, т. е. прямо по окончании семинарского курса. Вы и при месте были не за сохой. И собор и училище требовали того же ума, которым работали в семинарии и которым нужно работать в академии, а состояние вдовства и намерение поступить в академию верно заставили быть ученым больше, чем в семинарии. Потому приемное академическое испытание вам не должно быть страшно, еще меньше имеющая последовать академическая жизнь. Расставайтесь со своим Муромом без большого сожаления, слез и опасений за свою будущность. Бог поможет. Лавра и академия слишком скучны для вас не будут. Вы говорите, что любите деятельную жизнь; только доберитесь до академии: за делом дело не станет, станет дела сколько душе угодно, только была бы охота; и смотря потому, как будете расположены и будут спориться дела, свое отдадут как должно. В студентах, кончивших ныне курс был один, поступивший из Пермских священников, человек умный и занимавшийся как следует, кончил курс академии в первом разряде⁹⁶. Веруйте в упование паче упования: упование бо не посрамит.

С совершенным желанием вам добра и желанием вскоре свидеться с вами есмь...»

20 числа писал я к родным в Иваново:

«Сообщаю, или лучше сказать, возобновляю вам прежнюю новость касательно устроения моего жребия. В последнем письме, кажется, я писал вам, что с переменой обстоятельств, быть может, изменятся мои намерения. Так и случилось: обстоятельства переменились; изменился и мой образ мыслей. Что прежде удерживало меня, то же самое теперь побудило меня решиться оставить Муром. Да, я пишу вам из Мурома, может быть, в последний раз. В конце настоящего месяца я отправляюсь в Сергиевскую Лавру: ибо я получил уже дозволение явиться к приемному испытанию в Московскую дух. академию. Как это произошло, я вам кратко объясню. Опасаясь решиться на что бы то ни было сам собой, я писал к о. ректору семинарии письмо с тем, чтобы он, объяснив мои обстоятельства Преосвященному, испросил у него архипастырского совета, как мне лучше поступить: оставаться при настоящих должностях, или вступись в Академию для продолжения наук. Владыка изъявил соизволение на последнее. После сего я формальным образом приступил к делу, т. е. подал прошение о дозволении явиться мне к экзамену в академию, и давно получил уже разрешение. Конечно некоторым покажется странным мое предприятие: но не я первый, не я и последний делаю такую выходку. Вчера был у меня Саратовский священник (по семинарии старше меня курсом), который проезжал то же в Лавру и с такими же видами, как и я, оставив притом трехлетнего сына на попечение тещи; чего, впрочем, не сделал бы я, если бы у меня жив был Миша. Но как бы то ни было, а дело мое уже кончено: хочется, или нет, а надобно уже съездить в Лавру, по крайней мере, для поклонения преп. Сергию. Да, я не совсем еще уверен в том, что непременно останусь в академии. Быть может, обстоятельства заставят опять возвратиться в Муром, чего некоторые крайне желают, да я и сам, правда, много жалеть об этом не буду. В случае поступления моего в академию (а это будет не прежде сентября), вы получите из Мурома некоторые, оставляемые вещи, частью для сохранения, а частью для собственного вашего употребления. В противном же случае, если не будет никаких препятствий, прямо из Лавры приду к вам. Но, во всяком случае, вы будете предуведомлены от меня письменно».

Настал, наконец, печальный день моей разлуки с родным городом Муромом, где я оставлял залоги самых лучших, дорогих привязанностей земных бренные останки жены и единственного сына. 23 числа, в день празднования родной для меня святыни Шуйской-Смоленской иконы Божией Матери, я совершил в последний раз в соборе Божественную Литургию и после оной молебен пред мощами Муромских чудотворцев Петра и Февронии. Здесь, пред этой святыней, простился я с истинным доброжелателем моим, о. протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским и с прочими членами соборного причта, получив от них в благословение образ всех Муромских чудотворцев, с собственноручными на обороте его подписями каждого из них. Образ этот и до сих пор хранится у меня как достопамятная святыня.

После обеда я двинулся в путь, сопровождаемый из города многочисленным родством. Отъехав верст семь от города, остановились. Здесь последовало трогательное прощание; много пролито было слез с той и другой стороны...

Сев в дорожный экипаж, я погрузился в глубокие думы о дальнейшей своей судьбе. 29 числа я приехал во Владимир. Преосвященного в городе не было, он ездил в епархию. С кем я виделся на этот раз из родных и знакомых, не помню. На следующий день, 30 числа, отправился из Владимира и к вечеру приехал в г. Юрьев.

31 числа, выехав рано из Юрьева, к вечеру приехал я в село Симу и здесь расположился ночевать.

Сима – большое и многолюдное село при р. Симке; в нем до 1500 душ обоего пола; принадлежало тогда Д. ст. сов. князю Александру Борисовичу Голицыну – брату известной Татьяны Борисовны Потемкиной.

В Симе две церкви – теплая и холодная. Последняя – Богоявления Господня; в ней замечательно медное литое небольшое паникадило со шведской надписью 1692 г. Оно пожертвовано фельдмаршалом князем М.М. Голицыным, которому в 1708 г. пожаловано было село Сима Петром I за победу над генералом Левенгауптом под Лесным. В Богоявленской церкви был погребен князь П.И. Багратион, который после тяжкой раны под Бородиным жил у своего друга князя Б.А. Голицына а здесь скончался; но в 1839 г., по воле Государя Императора Николая Павловича, прах его перенесен был на Бородинское поле.

Священником (старшим) в Симе был мой товарищ П.В. Сперанский, женатый на дочери умершего священника Приклонского. Он был в это время болен; я посетил его, и он принял меня с некоторым сознанием своего достоинства, как бывший в то время уже благочинным.

1 августа я слушал в Богоявленской церкви Литургию и был в крестном ходу на реку. Тут я любовался расположенным на противоположном берегу реки великолепным помещичьим домом с обширным тенистым садом.

После обедни отправился я в дальнейший путь по направлению к г. Переяславлю-Залесскому. Приближаясь к городу, я восхищен был великолепным видом озера Плещеева, при ясных лучах заходящего солнца. Прибыв в Никитский монастырь, находящийся от города верстах в трех, я принят был очень радушно о. архимандритом Нифонтом. Недолго оставался я здесь. Утром 3 числа поспешил в Лавру, отстоящую от Переяславля в 60 верстах. Верст за 10 увидел я златоглавую лаврскую колокольню, блиставшую в ярких лучах утреннего солнца. 4 числа, в 10 часов утра, въехал я в Сергиев Посад и остановился в лаврской гостинице.

Тотчас умывшись и переодевшись, я поспешил в Лавру. Первое впечатление – изумление перед огромностью лаврских построек и сооружений. Войдя в Троицкий собор, я повергся в глубоком благоговении пред святыней мощей угодника Божия Сергия. Поклонившись затем прочей лаврской святыне, я пошел в академию.

В академическом саду встретил я студента, перешедшего на старший курс, Семена Шимкевича из Полоцкой семинарии, и попросил его указать мне дорогу к академическому начальству. О. инспектор, архимандрит Евгений (Сахаров-Платонов), которому писал обо мне о. ректор Владимирской семинарии и которому рекомендовал меня Переяславский архимандрит о. Нифонт, принял меня очень благосклонно и тотчас же посоветовал мне отправиться к о. ректору академии, который в тот же день возвратился откуда-то с ревизии. Ректор, архимандрит Евсевий (Орлинский) принял меня в гостиной и пригласил сесть в кресло, но я не мог позволить себе сесть в присутствии столь высокой особы. О. ректор обратился ко мне с таким вопросом:

– «Хорошо ли вы обдумали свое предприятие вступить в академию?

– Я и сам об этом много думал, и с другими советовался.

– У нас немало было подобных примеров, но не многие оканчивали курс с успехом; только ныне окончил курс студент из вдовых священников со степенью магистра.

– Если ваше высокопреподобие не советуете мне вступать в академию, то я могу возвратиться и назад.

– Нет, я не к тому это говорю, чтобы отклонить вас от вашего намерения, а чтобы предупредить, что на пути, на который вы намерены вступить, могут встретить вас немалые искушения».

Этим и окончилась моя первая и последняя с о. ректором беседа.

От о. ректора пошел я к эконому академии и просил его указать мне келью, где бы я мог поместиться. Эконом, иеромонах Герронтий из студентов академии XI курса (1838 г.), живого и веселого характера. Он указал мне келью в так называемом бакалаврском корпусе, куда я тотчас же и перевез из гостиницы свой, очень небольшой, багаж. В указанной мне келье нашел я окончившего курс иеромонаха Стефана (Матвеевского) из вдовых священников Пермской епархии – того самого, о котором упоминал в беседе со мной о. ректор, и перешедшего на старший курс студента из Орловской семинарии, готовившегося к пострижению в монашество.

На другой день обратился я к библиотекарю академическому, профессору Александру Васильевичу Горскому с просьбой снабдить меня учебными книгами для приготовления к предстоящему экзамену. Почтенный Александр Васильевич, весьма охотно исполнил мою просьбу.

5 числа, после всенощной под праздник Преображения Господня, я был свидетелем умилительного обряда пострижения в монашество помянутого выше студента в домовой митрополичей церкви. Ему наречено было имя Серапион.

К Серапиону часто приходил его земляк, вступивший вместе со мной в академию, А.Е. Викторов. С ним я тогда же познакомился, и наше знакомство, обратившееся потом в дружбу, как увидим из последующего, продолжилось до конца его жизни (ум. 20 июля 1883 года).

На первых же днях моего пребывания в академии познакомился я с молодым, только лишь окончившим курс академии, бакалавром, иеромонахом Феодором (Бухаревым), к которому я имел рекомендательное письмо от Переяславского архимандрита Нифонта. О. Феодор, из Тверских студентов, невысокого роста, весьма худощавый собой, с живыми способностями и с горячим сердцем. С ним ходил я первый раз в Гефсиманский скит, незадолго перед тем основанный верстах в двух от Лавры.

Не замедлил я явиться и к покровителю своему Я.И. Владыкину, в Вифанию. Он и жена его Ольга Ивановна приняли меня как близкого родного и приглашали бывать у них, как можно чаще.

Осмотревшись несколько в академии и Лавре, я написал в Муром к оставленному там родному семейству. В письме своем подробно описал я свое путешествие от Мурома до Лавры, сообщил о своих первоначальных впечатлениях в академии и Лавре и проч.

Вот что было мной писано:

«По данному обещанию, спешу немедленно известить вас о своем положении; и, пользуясь свободным временем, постараюсь описать вам подробно все обстоятельства от последнего, трогательного прощания с вами в чистом поле до настоящей минуты в уединенной келье академии.

От всего сердца благодарю вас и всех добрых моих родных за то общее искреннее чувство, с каким вы отпускали меня в далекий и, может быть, невозвратный путь. Последние минуты моего с вами пребывания так живо напечатлелись в сердце, что я долго, долго не забуду их.

Простившись с вами около 7-ми час. вечера 28 июля, в 11 приехал я в Булатниково, где оказал мне радушное гостеприимство знакомый священник. Здесь пробыл я не более трех часов и отправился далее в путь.

До Владимира путешествие мое совершалось обыкновенным порядком; только от непривычки ли моей к езде, или от продолжительного беспокойства еще дома, здоровье мое так расстроилось, что я боялся далее продолжать путь: однако же, слава Богу, опасность миновалась. Во Владимир прибыл я 30 числа в 9 час. утра. Во Владимире я пробыл ровно сутки; и все, что нужно было сделать, сделал; только не всех, кого хотелось, удалось видеть. На другой день, выехав из Владимира, рассчитывал было непременно остановиться в Юрьеве, чтобы увидеться с Александром Ивановичем Соловьевым: но случилось не так; я должен был уступить расчетам доброго моего извозчика; а потому через Юрьев довелось проехать в глухую полночь, и утром 1 августа пришлось остановиться в знаменитом селе Симе, где, по случаю праздника, я почел за долг быть в церкви, и кстати посмотреть на гробницу славнейшего героя Русского – Багратиона. Тут же случилось мне неожиданно исполнить заповедь христианского братолюбия: я посетил больного своего товарища священника, который занимает место, предлагаемое некогда мне. К вечеру того же дня приехал я в Богоспасаемый град Переяславль. Еще за 11 верст, при ясном сиянии вечереющего солнца, раскрылась передо мной краса города – пресловутое озеро Плещеево. Признаюсь, немалого труда стоило нам, добраться по полям и по лугам до св. обители Никитской, отстоящей от города верстах в двух или в трех. Зато добрый наш о. Нифонт, этот второй Сампсон странноприимец, своим радушием и приветливостью вознаградил меня за все неприятности дальнего пути. Увидав еще издали, он вышел встретить меня к монастырским воротам: вот пример истинного, христианского гостеприимства! Напоив с дороги чаем, тот же час он поехал со мной в Данилов монастырь, стараясь доставить мне благоприятный случай видеться с о. ректором, к которому я привез из Владимира пакет, и который на другой день утром хотел выехать из Переяславля. Добрый старец принял меня очень ласково; одобрил мое предприятие, и расспрашивая о Муроме, между прочим сказал, что ему хотелось бы видеть Муром; и, кажется, он намерен исполнить это желание в будущем сентябре. Возвратившись от о. ректора довольно поздно, в огромной зале о. архимандрита я провел ночь так спокойно, то есть, спал таким крепким сном, каким давно не наслаждался даже в Муроме. На другой день первым делом моим было отслужить молебен препод. Никите и осмотреть все достопамятности монастыря. Потом, напившись чаю, мы опять отправились в город: о. архимандрит в правление⁹⁷, а я в Данилов монастырь (при котором находится их Духовное правление) поклониться преп. Даниилу. Тут мы в другой раз посетили о. ректора, по предварительному его приглашению. От него отправились осматривать достопамятности города. Видели огромные, полуразрушенные здания, так называемого, Горицкого собора; были в Феодоровском девичьем монастыре; любовались ботиком Петра Великого; катались по гладкой поверхности широкого озера; и, наконец, часа в 3 пополудни возвратились восвояси. О. архимандрит усиливался было еще удержать меня на несколько времени: но как собственные мои виды, так и расчеты моего извозчика требовали не тратить напрасно времени в дороге. Итак, в 6 часов вечера я оставил гостеприимную Никитскую обитель, чтобы на другой день не запоздать явиться в иную, более важную для меня, и священную для всякого христианина, обитель Троицкую. Переночевав верстах в 20 от Переяславля, на другой день (это было 3-е число) рано утром двинулись мы в путь с последнего ночлега. Здесь оканчивается первая часть моего пятидневного путешествия, и начинается новая, замечательная, по крайней мере, для меня.

Первым признаком того, что я нахожусь уже недалеко от главной цели моего путешествия, служили для меня толпы народа, попадавшегося на встречу и сопутствовавшие нам: это благочестивые поклонники, стремившиеся только, или совершившие уже благоговейное поклонение великому основателю и покровителю Свято-Троицкой лавры, преп. Сергию. Наконец, когда мы были уже верст за 10 не более, в первый раз блеснули передо мной, в лучах утреннего солнца, златые верхи церковных лаврских зданий. И это неожиданное явление потрясло мою душу каким-то неизъяснимым, благоговейным трепетом, невольная молитва загорелась в сердце и на устах... В 10-м часу утра въехали мы в Посад: ну, теперь слава Богу, думал я, путешествие мое кончилось, можно будет хоть несколько поуспокоиться: не тут-то было! Во-первых, надобно было решить трудную задачу: где остановиться? Куда пристать, чтобы иметь возможность приступить к делу, как следует? Еще в Муроме рекомендовали мне избрать для временного пристанища монастырскую гостиницу. Я так и сделал: подъезжаю к гостинице, спрашиваю первого встречного, как и от кого могу я получить комнату. Меня отсылают к монаху, который заведует этой гостиницей; вхожу на лестницу: шум, крик поразил меня; толпы парода разного пола, звания и состояния на каждом шагу окружали меня: едва, едва я мог добраться до упомянутого монаха. Смиренный инок немедленно указал мне номер, в котором я свободно мог расположиться. Кое-как переодевшись, я тотчас поспешил явиться к академическому начальству, чтобы, получив дозволение поместиться в академии, я мог воспользоваться теми же лошадями, на которых приехал, для перевезения из гостиницы моего имущества. Прихожу к о. инспектору, и первая неудача!.. Мне говорят, что о. инспектора дома нет; сейчас вышел-де к о. ректору, и не прежде возвратится оттуда, как часа через три, и что я могу явиться к нему не ранее, как часа в четыре пополудни. Погуляв с полчаса с двоими студентами по прекрасному академическому саду, с досадой в сердце и с сильным аппетитом в желудке возвратился я в свою квартиру. Закусив немного, хотел было с дороги отдохнуть: но сон бежал от глаз моих. Делать нечего, надобно было рассчитаться с извозчиком и отпустить его: ему нет пользы долго медлить в Посаде. В 4-м часу ударили к вечерне: слава Богу! Теперь по крайней мере, я могу иметь некоторое развлечение. Отстояв малую вечерню (это было в субботу на воскресенье), и поклонившись преп. Сергию, я опять пошел к о. инспектору. На этот раз я имел уже совершенный успех, даже увидел более, нежели сколько ожидал. О. инспектор принял меня очень благосклонно; удостоил даже напоить чаем, и потом, посоветовав мне явиться к о. ректору, приказал адресоваться к о. эконому с тем, чтобы он указал мне для помещения комнату. О. ректор принял меня с важностью, свойственной его особе, и, сделав некоторый предостережения в рассуждении предстоящего мне поприща, подтвердил приказание о. инспектора касательно моего помещения. Итак, начало сделано довольно удачно. После того я познакомился еще с некоторыми из студентов, которых нашел в академии. Студенты народ такой вежливый и благородный, что каждый готов был оказать мне всякую услугу. С ними вместе простоял я всенощное, которое служил в академической зале, в присутствии начальства, ныне, кончивший курс иеромонах, поступивший в академию из Пермских священников. После всенощного о. эконом указал мне номер, в котором я должен был расположиться до общего распределения студентов. Оставалось решить одно недоумение: как мне переправить имущество из гостиницы в новую квартиру. И тут помогли добрые люди: о. эконом предложил мне в услуги казенную лошадь, с помощью которой я преблагополучно исправил все свои нужды. Вот теперь я уже и в академии. Первую ночь довелось проводить мне в кругу двоих студентов, из которых один упомянутый иеромонах, а другой молодой студент, готовившийся к пострижению в монахи. Общество это тем для меня было благоприятно, что я заблаговременно мог тут узнать и отчасти увидать все обычаи и порядки академические, которым должно следовать всякому поступающему в академию. Следующий день я посвятил на осмотрение лаврских достопримечательностей. Боже мой! Сколько здесь священного, любопытного, удивительного! Недостанет слов, чтобы пересказать вам все, что успел я видеть тогда, и потом в течение целой недели».

С 17 августа начались в академии приемные экзамены. Сначала испытывали студентов, присланных из семинарии по требованию, на казенный счет, а затем явившихся волонтерами. Меня спрашивали по всем предметам, по каким и моих молодых товарищей. Устный экзамен Бог помог мне сдать довольно удовлетворительно.

По окончании устных испытаний, 27, 28 и 31 ч. заданы были нам экспромты на следующие темы: 1) «Преспеяние человека в добродетели какое имеет влияние на усовершение его религиозных познаний?» – 2) «Quern usum afferat studium psychologiae homini cliristiano?»⁹⁸. 3) «Каким образом, закон бысть пестун во Христа?»

В академии нашел я земляков Владимирцев, перешедших на старший курс: Семена Вишнякова – моего питомца по Шуйскому училищу, Димитрия Доброхотова, Матвея Архангельского и Андрея Холуйского.

Вместе со мной вступили в Академию следующие воспитанники Владимирской семинарии Григорий Быстрицкий, Яков Беневоленский, Василий Взоров и Федор Остроумов. Из них только Быстрицкий был мне известен потому, что его старший брат А.П. Быстрицкий был женат на моей троюродной сестре и был священником при Покровской церкви села Дунилова.

3 сентября был совершен в лаврском Троицком соборе академическим братством торжественный молебен перед началом учения. Велено было и мне облачаться на этот молебен, из чего я заключил, что я принят в академию.

С 4 числа начались уже лекции и тогда же дана была для месячного сочинения следующая тема: «De objectivo valore et dignitate sensualium repraesentationum in ambitu phylosophiae», т. е. «о предметном значении и достоинстве чувственных представлений в области философии».

Какой отзыв сделан был о моем сочинении, писанном на эту тему, мне неизвестно.

Сообщу здесь предварительные сведения о преподавателях и предметах академического преподавания.

1. Преиодавателем метафизики с историей древней философии и немецкого языка был ординарный профессор протоиерей Феодор Александрович Голубинский (ум. 22 авг. 1854 г.)⁹⁹

2. Преподавателем опытной психологии и нравственной философии был бакалавр Димитрий Григорьевич Левицкй (ум. 1856 года).

3. Преподавателем по классу логики и истории философии средней и новой бакалавр Ипполит Михайлович Богословский-Платонов (ум. 1870 г.). О нем см. письмо м. Филарета к наместнику лавры о. Антонию от 18 окт. 1857 г., №1181.

4. Преподаватель общей словесности экстраординарный профессор Егор Васил. Амфитеатров (ум. 1888 г.).

5. Преподаватель всеобщей гражданской истории – бакалавр Петр Симон. Казанский (ум. 1878 г.).

6. Преподаватель русской гражданской истории и греческого языка – бакалавр Сергий Константин. Смирнов (ум. 1889 г.)¹⁰⁰.

7. Преподаватели Свящ. Писания: а) В. Завета – бакалавр иеромонах Феодор Бухарев (ум. 1871 г.) и б) Н. Завета – инспектор архимандрит Евгений Сахаров-Платонов (ум. 1888 г.).

8. Преподаватель математики и французского языка – ординарный профессор, протоиерей Петр Спиридонович Делицын (ум. 30 ноября 1863 г.).

9. Преподаватель геометрии и физики – бакалавр Платон Иванович Капустин (ум. 1890 г.).

Водворившись в академии на правах казеннкоштного воспитанника, я поспешил написать о себе родным в Иваново.

Вот что писал я им от 6 сентября:

«Более уже месяца, как оставил я Муром и живу в академии. Но до 3 числа сего месяца состояние мое было еще неопределенно; я был ни студент, ни учитель, и почти уже не священник, потому что в целый месяц не довелось мне совершить ни одной службы. Только 3 сентября в первый раз приказано было мне облачиться на молебне, который обыкновенно совершается перед началом учения: это было для меня удостоверением в том, что я принят в число действительных студентов.

С этого-то времени начинается новый период моей жизни. После звания учителя, я снова принял титул ученика: хожу в класс, слушаю ученые лекции знаменитых профессоров и умных бакалавров, и начинаю исполнять прочие обязанности студента. Конечно, для вас кажется странным теперешнее мое положение; правда, мне и самому сначала казалось дико быть в кругу резвых юношей-студентов: но потом мало-помалу начал и я привыкать к этому новому обществу, и товарищи мои смотрят уже на меня без малейшего предубеждения, напротив, с некоторым даже уважением. Общество, в котором я постоянно живу, состоит из иеродьякона-студента и окончившего курс иеромонаха, поступившего в академию из священников, по таким же обстоятельствам, как и я. Жизнь наша втроем течет очень мирно и спокойно.

Не подумайте, что с переменой образа жизни изменятся мои отношения к вам. Напротив, теперь я буду к вам еще ближе. В продолжение четырехлетней академической жизни вы опять будете для меля тем же, чем были в течение жизни семинарской. Конечно, это значит, что на четыре года я должен быть у вас опять в долгу. Что же делать? Так Богу угодно. При добром здоровье и счастливых успехах, это время пройдет незаметно; и тогда-то я приступлю к уплате всех своих долгов.

При отъезде из Мурома, просил я матушку-тещу переслать к вам некоторые вещи, из коих одни, годные для употребления, пусть поступят в вашу пользу, а другие поберегите до времени. Мог бы я поделиться с вами побольше, если бы вы были поближе: но по причине неудобства к пересылке, некоторые вещи я должен был оставить в Муроме, другие продать, а иные, правда, взял с собой; и они крайне пригодились мне здесь. Когда получите упомянутые вещи, прошу известить меня».

Вслед за тем, 8 числа, писал я во Владимир о. ректору семинарии, архимандриту Поликарпу:

«Вот по милости Божией и по вашему содействию, я получил то, чего желал, достиг того, к чему стремился. С 3 числа сего месяца я состою уже в числе действительных студентов академии. Что теперь осталось мне делать? Принести сыновнюю благодарность вам и с помощью Божией приняться за прежние школьные труды.

Так, участь моя устроена, и кажется, довольно прочно: я теперь могу быть спокоен: но что будет с оставленным мной семейством? Каково будет теперь его положение? Столь много облагодетельствованный вами, еще раз осмеливаюсь обратиться к вашему высокопреподобию с покорнейшей просьбой; осмеливаюсь просить вас не о себе, но об оставленном мной сиротствующем семействе. Благоволите принять хотя какое-либо участие в устроении его судьбы, тем более, что теперь преимущественно от вас может зависеть или прежнее или бедственное состояние оного. Я уверен, что если преемник мой получит священническую только должность при бесприходном соборе, сиротствующему семейству нельзя будет ожидать от него почти никакой помощи. А в таком случае я опасаюсь, как бы мне не пришлось отвечать пред судом Божиим и человеческим за то, что я, заботясь о собственных выгодах, оставил сирот тогда, как имел возможность оказывать им достаточно пособия. После сего понятно, какой помощи может ожидать оставленное мной семейство от вас, и что можете сделать в его пользу вы.

Ваше высокопреподобие, милостивый отец и благодетель! Я чувствую, что, обращаясь к вам с такой просьбой, принимаю на себя слишком великую смелость; но к этому побуждает меня, с одной стороны, естественное чувство сострадания к родным, с другой – твердая, на многих опытах основанная, уверенность в вашей отеческой благосклонности ко мне».

На следующий день, 9 числа, писал я во Владимир же секретарю семинарского правления М.П. Соколову:

«Не напрасны были ваши хлопоты; не осталось тщетным ваше деятельное участие в устроении моей судьбы: с 3 числа настоящего месяца я уже числюсь действительным студентом академии. Правду сказать, не без труда досталось мне это студенчество: экзамен был довольно строгий и продолжительный от 17 августа и до 2 сентября; спрашивали по всем почти предметам. Впрочем, устный экзамен я сдал очень порядочно; и в этом случае много мне помог ранний мой приезд в академию (я приехал, по вашему совету, 3 августа). Что касается до сочинений, которых нам дано было три, о достоинстве их ровно ничего не знаю; но вероятно, не совсем дурны. Знаю только то, что сочинения волонтеров читал сам о. ректор.

С 4 числа начались у нас обыкновенные классы. Хожу в класс, с удовольствием слушаю чтения профессоров и бакалавров; начинаю уже подумывать о данном философском предложении. Но знаю, что будет далее, а теперь академическая жизнь пока еще не наскучила. Признаюсь, сначала было странно видеть себя в кругу молодых светских юношей: но потом мало-помалу начал привыкать и к этому новому обществу, и студенты уже смотрят на меня без всякого предубеждения, с некоторым даже уважением. В товарищи мне приехал было с Кавказа иеромонах¹⁰¹ – учитель Ставропольского уездного училища: но он, по разрешению графа, поступает прямо в высшее отделение. На основании этого опыта, думаю, можно было бы и мне так же сделать: но я не знаю, много ли через это можно было бы выиграть – два года, не более».

Уведомлял я об оставлении и принятии меня в академию достопочтенного благожелателя моего, настоятеля Муромскаго Богородицкого собора, о. протоиерея М.Гр. Троепольского; и вот что получил от него в ответ от 10 числа того же сентября:

«Любезнейший собрат мой, Иван Михайлович!

Не с правилами политики, а с сердечными чувствами ответствую вам на усердное письмо ваше ко мне, полученное сего сентября 10 в 9 час. утра. По оному, я имел скорый случай (перед крестным ходом) братии собора и всем любящим вас возвестить о новом вашем звании, и все, слыша, поблагодарили, порадовались, пожелали вам счастливых успехов. Спешу переслать вам надлежащий доход по 10-е сентября, 45 р. ассигнац.

Вам, на новом поприще, повторяю из 3 соборн. послания Иоанна предыдущее: и паче всех молюся о тебе, благоспеятися тебе, здравствовати, якоже благоспеется тебе душа (1 гл., ст. 2). Мир тебе, целуют тя друзи (ст. 15). Обнимаю и я с семейными моими полнотой любви и почтения к вам».

В ответ на это писал я от 17 числа.

Благополучно прошел месяц моей академической жизни. 2 октября подано было мной профессору в. А. Голубинскому первое академическое сочинение на помянутую выше тему; а 5 числа даны были нам по классу опытной философии следующие две темы:

1) «Какое влияние на нравственность имеет самонаблюдение?» и

2) «Постепенное развитие человеческой души до сознания и пробуждение сознания». Я писал сочинение на первую тему, и вот какой отзыв сделан был об этом сочинении бакалавром Д.Г. Левицким: «Просто, ясно, хорошо».

Первые впечатления академической жизни очень хорошо изъяснил мой товарищ и земляк Г.П. Быстрицкий в письме к другу своему, студенту Киевской духовной академии Николаю Ивановичу Флоринскому от … числа октября:

«Я пишу к тебе из нового мира – академического; да – это новый для нас мир, потому что все в нем иное; если нечто не новое, само в себе, то в новых видах представленное. Со мной поступили в академию Б.Ф. Взоров, Ф.М. Остроумов и Я.А. Беневоленский. Вот уже нас ввели в неведомую нам прежде область философии: сколько в ней пищи для разума! Вот уже нас познакомили с различными взглядами на историю и указали ту высокую гору, с которой можем смотреть на различные царства и народы, разделенные временем и пространством, языком и религией, как на стройное целое. Вот сообщили нам новое понятие о словесности. Мы слушаем Ф.А. Голубинского – знаменитого философа, П.С. Делицына – знаменитого математика и прочих почтеннейших бакалавров: это уже не то, что в семинарии. На мой взгляд жизнь академическая много превосходит семинарскую жизнь. Семинария, как пламя, убивает нас, а академия, как дух, животворит; да, душа получает простор, живость, силу в академии, а в семинарии давят ее страх, отдаленность наставников, каждодневные уроки, хотя они и нужны там. Академические занятия, кажется, менее вредят и здоровью. Мы не сами располагаем временем: далее 10 часов или по крайней мере, 11 и сидеть нам не позволяют, запирают занятные комнаты, и мы уходим в спальню, потому что здесь, по новому устройству, комнаты занятные отделены от спальни. Для старших студентов такой порядок не нравится потому, между прочим, что отнимает средства оставаться в номере, не выходить в класс; но для нас молодых, или незнакомых со старым порядком, новый доколе хорош».

11 числа дано было преосвященным митрополитом академической конференции следующее предложено:

«Предмет, который в продолжение немалого уже времени озабочивает начальство духовных училищ, и который возбуждает заботу и при обозрении академии, есть потребность определенных учебных и руководительных книг по многим предметам. Трудно требовать от каждого вступающего на поприще наставника, чтобы он писал весь курс своей науки, и притом чтобы каждая часть науки достаточно соображена и написана была всегда к тому времени, как ей надобно вступить в назначенные учебные часы. Посему неудивительно, если вступивший на это поприще, частью читает уроки предшественника, поскольку находит их удовлетворительными, частью, по ревности употребит собственную деятельность, части оных, менее обработанный прежде, обрабатывает своим трудом. Таким образом, частью читает он уроки по классической книге, только не рассмотренной и не утвержденной начальством: в целом же курсе, по причине разных рук, трудно быть совершенному единству. И студенты должны писать уроки многих наставников, и истощать силы и время, которые могли бы с большей пользой употребить на размышление о преподанном, на чтение и на сочинение. Начальству не довольно удобно наблюдать за правильным и неотсталым ходом учения, который только во дни годового и полугодового испытания становится довольно открытым из головы или из письменного стола наставника. Посему в ожидании решительной сему помощи от благоусмотрения высшего начальства, для некоторого уменьшения затруднений и для приблизительного по крайней мере, движения к составлению учебных книг не может ли быть употреблена следующая мера:

1) Поставить в обязанность преподавателями при окончании курса, представлять конференции большую или меньшую часть своих уроков, удовлетворительнее обработанную, а по окончании другого курса, другую.

2) Конференции рассматривать сии уроки, и поскольку окажутся полезными и нужными для преподавания в будущем учебном курсе, литографировать или печатать оные под своей ответственностью, для внутреннего употребления академии, к облегчению студентов от письма.

3) Экземпляр таких уроков представлять епархиальному архиерею, по долгу своей службы обязанному иметь наблюдете за чистотой учения.

Сей предмет предлагаю на рассуждение академической конференции»¹⁰².

Это благодетельное предложение не было приведено в исполнение. Почему? – Не знаю.

28 числа писал мне из Владимира шурин мой, ученик высшего отделения семинарии, С. Царевский:

«Давно надлежало бы, и я много раз собирался, ответить на ваше письмо: но неизвестность касательно соборного Муромского места меня останавливала. Мне хотелось в своем письме уведомить вас, кому предоставится место, если нашему семейству, то кого произведет преосвященнейший во священника. Не так-то было; до сих пор еще из вашей академии не присылается известие о принятии вас в число воспитанников и я вынужденным нахожусь писать к вам; дабы не лишиться писем ваших, которые для меня слишком дороги, между прочим я потому, что они из академии, под ведомством коей находится наша семинария, и откуда новости рекой льются.

Отчего, в самом деле, от вашей академии никакого нет извещения о поступлении вашем в оную. Неужели еще не было у вас распределения? Быть не может, вот ведь уже два месяца учения! Сам отец ректор Поликарп, у которого я часто наведываюсь, недоумевает, для чего академическое начальство так медлит своим ответом, касательно судьбы наших студентов! Долгая неизвестность для нашего семейства, при настоящих обстоятельствах, опасна. Из Синода прислано сюда решительное распоряжение об уничтожении штатов и преосвященный никого уже из студентов на вольные места не поставляет во священники или дьяконы, а переводит старых, лишившихся своих мест. Удивительно ли после сего и соборному месту отойти от нас: оно не по прямой потомственной линии принадлежит нам; просить же теперь нельзя».

14 ноября даны были нам по классу словесности, для месячного, сочинения следующие темы:

1. «Необходимо ли для успехов русского просвещения отрицание западной образованности?»

2. «О дружбе».

Я писал сочинение на вторую тему и мысли свои изложил в форме письма отца к сыну. Читав мое сочинение профессор Е.В. Амфитеатров подписал на нем: «Письмо исполнено чувств и разрешает вопрос основательно. Очень хорошо».

В декабре производились у нас, по старинному обычаю, частные испытания по всем предметам. К экзамену готовились мы, большею частью, по запискам, сдаваемым за несколько дней, а иногда и накануне экзамена, наставниками. Труднее всего было для меня и слушать с кафедры и затем повторять по запискам лекции профессора Амфитеатрова по предмету эстетики, так как наука эта для меня была совершенно новой, о которой в семинарии мы не имели и понятия.

Обыкновенной принадлежностью экзаменов, кроме устных ответов, были письменные сочинения. Поэтому 18 и 21 декабря были даны нам для сочинения следующие темы:

1. «Num somnia possunt homini imputari?» – и

2. «Об отношении словесности к целям духовного образования».

Итак, с Божией помощью, миновала первая, самая трудная для меня, треть первого года академического курса. От ежедневного посещения всех, как утренних, так и послеобеденных уроков, и от напряженных умственных занятий в келье, я чувствовал почти постоянную тяжесть в голове, и вследствие того нередко испытывал мрачное расположение духа. Поэтому я ощущал существенную потребность в отдохновении и некотором развлечении. К счастью, я имел возможность отправиться на Рождественские праздники к доброму моему знакомому, Переславскому отцу архимандриту Нифонту.