1847 г.

22 числа приехал я в Переславль. О. Нифонт принял меня очень радушно. На другой день, 23 числа, он праздновал день своего ангела, у него было немало городских гостей. В Переславле виделся я с ректором Владимирской семинарии, отцом архимандритом Поликарпом. Он приезжал на праздник в свой Данилов монастырь. Здесь я лично повторил ему благодарность за споспешествование к вступлению моему в Академию.

В продолжение двухнедельного пребывания моего в Переславле я достаточно познакомился как с городом, так и с некоторыми, более значительными лицами духовными и светскими. В Переславле я встретил и новый 1847 год.

7 или 8 января возвратился я из Переславля в академию со значительно обновленными и освеженными силами: и душевными и телесными.

В половине февраля даны были нам по классу логики следующие темы для сочинения:

1) «Опыт выведения всех категорий из одного начала, согласного с духом откровения»;

2) «Об ограниченности человеческого знания» и

3) «О практическом приложении логики».

Я не писал сочинения ни на одну из этих тем, не помню, почему.

В это время совершилось в нашей академии очень важное событие. Бывший с 25 ноября 1841 г. ректор Московской духовной академии архимандрит Евсевий (Орлинский) получил новое, высшее назначение. Указом св. Синода, от 17 января 1847 года, он переведен на должность ректора Петербургской академии с назначением в епископа Винницкого. 16 февраля лавра напутствовала будущего епископа соборным молебствием и торжественным звоном, а наша осиротелая академия осталась в томительном и напряженном ожидании нового начальника. 14 марта определен ректором нашей академии ректор Московской семинарии, Заиконоспасский архимандрит Алексий (Ржаницын), замечательный по обстоятельствам своего пострижения в монашество. Он пострижен был среди академического курса, 12 ноября 1837 года митрополитом Филаретом в Чудове монастыре, в присутствии Великого Князя Константина Николаевича и Великих Княжен Марии, Ольги и Александры Николаевн¹⁰³.

28 числа писал я в Муром теще П.С. Царевской:

«Вы верны самим себе: но и я не отступаюсь от своего слова. Вы просили меня, я обещался писать к вам, и, по возможности, выполняю свое обещание.

Поводом писать к вам на сей раз послужила для меня неприятная весть о вашем положении. Один сельский дьякон из-под Мурома, приезжавший в Лавру для свидания с сыном, сказывал мне, что ваши семейные дела доселе еще не устроены. Боже мой! Какое новое искушение для вас и для меня! Я думал, что ваши дела давно окончились благополучно, и ожидал было приятного известия о сем: не тут-то было! Конечно, отчасти понятна для меня причина столь медленного хода ваших дел: но все-таки я никак не мог ожидать того, что совершается теперь. Что могу на этот раз сказать вам в утешение и ободрение? Одно: да будет над вами воля Божия! Воли бо Его кто противитися может!

Не хочу много распространяться перед вами касательно себя самого; скажу только, что, слава Богу, здоров и, сколько позволяют силы, занимаюсь своим делом.

С истинной к вам любовью и почтением честь имею пребыть ваш покорный сын».

С перемещением ректора академии последовала у нас перемена и инспектора. На место ректора Московской семинарии, определенного, как выше было сказано, на должность ректора академии, переведен был ректор Вифанской семинарии, архимандрит Филофей, а на его место в Вифанию назначен был инспектор академии, архимандрит Евгений; исправляющим же должность инспектора определен был бакалавр патристики иеромонах Иларион Боголюбов (воспитанник XIII курса, т. е. 1842 года); но он не больше года исправлял должность инспектора.

28 го марта писал я в Иваново племяннику, единоверческому дьякону Ф.С. Виноградову, в ответ на его письмо от 4 числа:

«Христос воскресе!

Вместе с сим радостным приветствием, приношу вам мою усердную благодарность как за предварительное поздравление меня с настоящим праздником, так и за письменное уведомление о себе. За последнее тем более благодарен вам, что вы одни только из родных навещаете меня письмами: а на чужбине получить весть с родной стороны большое удовольствие.

Теперь, в свою очередь, и я поделюсь с вами своими мыслями и чувствами. Для вас, я думаю, среди обычных подвигов, вовсе незаметно проходит праздник, особенно если духовное веселие подчас растворяется прозрачными каплями мирской радости: что касается до меня, то я и встретил, и провожу праздник довольно грустно: причину сего понять не трудно. На праздник приглашал было меня один из товарищей в новый Иерусалим; но я отрекся от этого приглашения. Думал было, среди праздника, съездить и в Москву, посмотреть столицу; но и это отложил до другого более удобного времени. Праздничное время большей частью провожу в обыкновенных занятиях – в чтении и письме: а без этого, мне кажется, надобно было бы умереть от скуки. Выходить почти некуда; знакомых в Лавре у меня мало; да и почитаю излишним заводить большое знакомство. Сегодня только на час, не более, ездил в Вифанию к знакомому профессору. (Вифания – это монастырь, при котором находится духовная семинария верстах в трех от Лавры).

Приятно слышать, что вы посетили Муром и мое прежнее жилище; жаль только, что без меня. В вакацию предполагаю и я быть в Муроме, если позволят обстоятельства. Недавно оттуда писали мне, что дела моих семейных все еще не устроены совершенно: впрочем, надобно ожидать, что скоро уже придут к концу. Шуйский учитель Ландышев, который почему-то отказался было, согласился опять и, кажется, получил уже билет для вступления в брак.

Нового у нас по академии только то, что на сих днях ожидаем к себе нового ректора; прежнего взяли у нас в С.-Петербурге».

15 апреля даны были нам по классу гражданской истории следующие темы для сочинения;

I. По всеобщей истории:

а) «О влиянии географического положения земли на гражданское развитие народа».

б) «В какой степени справедлива мысль, что род человеческий идет вперед?»

в) «О причинах падения древней Греции.

г) «Что способствовало возвышению политического владычества пап, и какое влияние имело их могущество на Европу в средние века?»

II. По русской истории:

а) «Можно ли признать некоторые повествования у Нестора сказочными?»

б) «О причинах быстрого успеха Монголов в завоевании Руси».

в) «Разбор духовного завещания Димитрия Донского».

г) «Характер и цель сношений России с западом Европы при Иоанне III».

д) «Нравственные свойства Русских XV и XVI века по отзывам писателей иностранных».

При постоянном посещении всех классов и внимательном выслушивании ежедневно трех и четырех лекций, я не мог серьезно заниматься сочинениями, при утомленных силах. Между тем как мои юные товарищи спокойно и без зазрения совести опускали большую часть классов, и, следовательно, больше моего сберегали времени и сил для занятия сочинениями, – моя священническая совесть не дозволяла мне делать эти упущения, к оскорблению почтенных наставников.

25 апреля писал ме Абакумовский друг мой, М.Д. Граменицкий:

«Милый, незабвенный, любезнейший Иван Михайлович! Христос воскресе!

Не буду теперь объяснять вам причин и обстоятельств, по которым не мог доселе отозваться на ваше искреннейшее, сладостное и утешительное послание; спешу только, хотя кратким образом, сообщить вам мое усерднейшее к вам почтение, чистосердечное уважение, любовь и преданность. Несколько раз собирался писать к вам подробное уведомление обо всем, но собраться доселе не мог, и теперь пишу наскоро; пообстоятельнее беседовать с вами питаюсь надеждой, удостоиться лично, во время каникул. Если намерены побывать в Муроме, а, кажется, нельзя утерпеть вашему сердцу, чтобы не оросить слезой искреннего сожаления священного праха вашей подруги, при первой возможности: то, друг, не лишите прежнего знакомца, много вас уважающего, не лишите своего посещения, уделите, назначьте несколько дней для моего осчастливления. Как бы я ожил душой, как бы воспрянул сердцем! О, друг, мое сердце не то, что было прежде; оно испепелилось от неприятностей. Это все вам сладостно желал бы сообщить лично...

Но только прошу вас уведомьте одной чертой, могу ли я надеяться и когда ожидать вас?..

Пред Рождеством Христовым был я в Муроме. Поклонившись в соборе святым чудотворцам, грустно воспоминал о вашем здесь служении, вышедши из собора – со смятенным сердцем долго смотрел на дом, где так счастливо наслаждался мирной жизнью с доброй подругой мой искренний друг, – и теперь ударом рока лишен счастья и блаженства земного – к скорейшему достижению блаженства небесного¹⁰⁴.

Все, что чувствовал, мыслил и думал, будучи в Муроме, теперь описать вам, по краткости времени, не решаюсь и не могу. Много кипело в моем сердце священного, приятного и грустного, смотря на Богохранимый град, где расцветала моя юность.

После Пасхи я осчастливлен посещением нашего общего товарища по семинарии Федора Гавриловича Беляева. Он на пути из Москвы завернул ко мне с моим, по жене, родственником Петром Васильевичем Приклонски¹⁰⁵. Как я был осчастливлен! только жалко, что счастье мое видеть их продолжалось не более трех часов. Федор Гаврилович в Москве у одного дьякона сосватал себе невесту, – довольно по всему выгодно. Брак их будет во время вакации. По обещанию его, надеюсь еще увидеть его у себя, – он поедет около Троицы к своей возлюбленной невесте. Федор Гаврилович сказывал, что там же, в Москве, после Пасхи женился и Михайло Димитриевич Никольский¹⁰⁶.

Мое семейство несколько изменилось: 2 октября родился у меня сын Димитрий; 29 января дед мой, маститый старец, скончался; прочее все по-прежнему.

И сам замышляю я, и даже не первый год, побывать в вашу Лавру для поклонения преподобному Чудотворцу. Не отчаиваюсь совершенно в своем намерении; если буду иметь возможность исполнить свое желание: то первое мое удовольствие после поклонения святому Угоднику, увидеть вас, – искреннего, незабвенного друга.

Сколько я благодарен за ваше полное уведомление, – этого не могу и не решаюсь высказать. Приятно слышать о начатии вами нового периода жизни. Прошу Господа Бога, да поспешит вам благополучно протечь трудный путь высокого образования, и да вознаградит достойным возмездием труды и терпение ваше. Еще осмеливаюсь сознаться перед вами: в вашей жизни я замечаю особенное действие Промысла. Не скорбите о лишении невозвратимого, с надеждой на премудрый Промысл теките путем, вам предназначенных, тецыте, и достигнете...

Так дерзаю советовать вам от полноты сердца преданного вам – ваш прежний сотоварищ».

15 мая писал мне из Мурома добрый приятель мой, о. Матвей Шеметов:

«Позвольте на несколько минут отвлечь ваше внимание от глубокомысленных занятий ваших, чтобы прочесть сие послание друга вашего.

При сем удобном и надежном случае, я первым долгом поставил для себя известить вас о начале и ходе важных дел в кругу того семейства, в коем вы были главой и питателем сирых.

Вчерашнего дня, т. е. 14 го дня сего мая, был брак Екатерины В-ны (вашей свояченицы) с Александром Ив-чем г. Орфановым. Студент сей из кончивших ныне в нашей семинарии. Брак был венчан в Крестовоздвиженской церкви о. Иаковом Андреевичем.

Прошу вас покорнейше уведомить и нас о чем-либо новеньком, ежели имеется и для вас не обременительно».

Племянник мой, Ивановский единоверческий дьякон, Ф.С. Виноградов письмом от 20 мая от лица всех родных приглашал меня на каникулярное время к себе в гости.

Но сколько по приглашению, столько же и по движению собственного чувства, я располагался провести первую академическую вакацию на родине, в кругу родных и знакомых; думал побывать и в Муроме, на свежих еще могилах жены и сына. Об этом предварял я письмом свою тещу; но вот какой укоризненный ответ получил от нее.

«Любезный наш Иоанн Михайлович!», писала она рукой младшего своего сына Николая, от 3 июня.

«Умоляю вас самим Богом, не приезжайте в несчастный для меня и вас Муром; не прилагайте рану к ране; что это минутное свидание, что принесет, кроме слез и горестей?.. Я уже вас считаю всех троих мертвыми – мужа, дочь и зятя, они для меня невозвратны; одно мое желание – скорее увидеться там, в будущей жизни; а вам советую изгладить совершенно ваше намерение ехать сюда, да и что за охота вам видеть несчастное семейство? Скажете: жалко вас и хладной могилы? Нет, вы доказали это на опыте; не тронули вас слезы, ни просьба: Бог с вами! Вы скажете: устроили дочь? Нет! Я не устроила, а расстроилась; не знаю, как и пропитать малых птенцов. С зятя и собора выдачи не будет, по милости вашего приятеля, отца протопопа: он успел в своем намерении: учительство доставлено Сергию Андреевичу.

Молодой зять еще посвящается: не знаю, приедет ли к празднику».

Затем приложила собственноручную записку:

«Глубочайшее мое почтение Ивану Михайловичу; я вам ничего о себе писать не стану, не буду мешать вашему спокойствию. Что молить неумолимых? пусть моя горесть, мои жалобы замрут на устах моих!

Письмо ваше получено в день Спасителя нерукотворенного; горестно для меня писание!... П.Ц.»

Прочитав эти строки с чувством глубокого огорчения, я решил не заезжать в Муром.

7 июня писал я в Иваново к родным зятю и сестре:

«Вашему общему желанию видеть меня у себя от всей души готов я удовлетворить, если только Господь благословит. Учебные дела наши окончатся к 25-му сего месяца; и я думаю отправиться в путь немедленно по окончании дел.

За подарок ваш, сестрица, усердно благодарю».

Тут же приписал следующие строки и к племяннику Ф.С. Виноградову:

«Прощая вам вину вашу, сам прошу у вас прощения в том, что не пишу вам на сей раз особенного письма. Писать хотел бы вам и много: право нет свободного времени; занят постоянно приготовлением к экзамену; да притом рассчитываю и то, что гораздо приятнее будет и мне пересказывать, и вам слушать от меня о наших академических новостях лично за чашкой чая. Потерпите немного: время свидания нашего уже близко».

В продолжение июня производились у нас частные экзамены, а между ними писаны были и так называемые экспромты. 13 числа дана была нам для сочинения следующая латинская тема: «Quam vim habet argumentum existentiae Dei a consensu omnium gentium desumptum?» – 18 числа другая на русском языке: «О влиянии языка на развитие мысли».

21 и 23 числа были публичные экзамены, на которых присутствовал высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский. В первый раз я удостоился видеть этого, по истине великого мужа в марте месяце, когда он приезжал в Лавру для освящения возобновленной трапезной церкви; но тогда я видел его издали, а теперь двукратно имел счастье беседовать с ним лицом к лицу. Должно признаться, что мы на экзаменах, видели в святителе Филарете не того строгого и грозного судью, каким он являлся здесь в прежнее время, а простого и снисходительного отца. Не было тех вспышек и резких замечаний, о коих сохранились в академии предания¹⁰⁷.

24 числа был совершен обычный благодарственный молебен, и начались для нас каникулы.

25 числа писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«В сих строках примите от меня позднее, но усерднейшее поздравление вас с Моеаршей милостью. От души порадовался я, когда услышал, что ваше имя состоит в ряду особ, удостоенных Высочайшей награды: но тесные обстоятельства, предшествовавшие экзамену, решительно не позволили мне изъяснить перед вами это чувство в надлежащее время. У нас экзамен – это то же, что бывало в Муроме приезд Преосвященного, и даже гораздо более. Еще недели за три началась предуготовительная работа. Признаюсь, моей бедной памяти, привыкшей в течение шести лет к совершенной почти праздности, нелегко обошлись эти три недели. Но, благодарение Господу, труды мои не остались без награды. Экзамены, как частный, так и общий, сданы очень счастливо.

От высокопреосвящ. Митрополита, с которым два раза довелось мне беседовать на общем экзамене лицом к лицу, заслужил одобрение.

Конференция, в награду за мои годичные труды, удостоила меня 11-аго № в первом разряде. После сего, согласитесь сами, не должен ли я с благоговением признать в обстоятельствах моей жизни премудрую и всеблагую волю Того, от лица Коего исходит судьба всех земнородных?»

23 июня окончились все наши школьные дела. 24 служили благодарный молебен.

25-го, в день Муромских чудотворцев, Господь сподобил меня отслужить Литургию в Успенском соборе, вместе с нашим начальством. Не раз пробежал я воспоминанием обстоятельства этого дня. Что-то, думал я, совершается в любезном Муроме? Конечно то же, что и прежде, то есть, так же трудятся над молебнами, с такой же торжественностью совершается Божественное служение, такое же собратие в доме достопочтеннейшего о. протоиерея и, наконец, тоже приятное успокоение от продолжительных трудов.

26 числа отправился я на родину. Путь мой лежал через город Юрьев. Здесь я остановился на ночлег в доме дальнего родственника по Мурому, соборного протоиерея Александра Ивановича Соловьева, который принял меня с большим радушием, хотя прежде мы с ним, кажется, и не видались. О. Соловьев так же, как и я, был вдов; жизни он строгой и воздержанной, отличался притом примерной исправностью по службе.

В Юрьеве же встретил я своего товарища и сверстника по Шуйскому училищу и семинарии Александра Петровича Минервина. Он окончил курс со званием студента и, как обладавший хорошим басистым голосом, сначала определен был дьяконом, а затем назначен священником к городской Введенской церкви.

Из Юрьева проехал я через Гаврилов посад в Иваново.

Пробыв здесь несколько дней, посетил затем в Горицах сирот: был в своей отчизне – селе Палехе, виделся с родными Хотимльскими; везде был принят ласково-радушно. На обратном пути с родины был во Владимире, представлялся владыке Парфению, встретился там с товарищем Быстрицким; вместе с ним отправились мы в академию и по пути посетили моего Абакумовского друга, о. Граменицкого. 19 августа я был уже в академии и писал на другой день Ивановским родным:

«Дражайшие мои родные!

Всем вам приношу мою усерднейшую благодарность за ваше радушие, за ваш ласковый привет и гостеприимство, а более всего за ваше доброе ко мне расположение. Но последний ваш поступок относительно меня – дальнее провожание, особенно для меня чувствителен: в этом ясно вижу я все ваше усердие и любовь ко мне.

Напутствованный вашими благожеланиями, я возвратился в св. обитель лаврскую, слава Богу, благополучно. Вот подробности моего путешествия. О том, как я доехал до Суздаля, вам, конечно, уже известно. Пробыв около трех часов в Суздале, я отправился, в сопровождении двух особ разных сословий, на тройке ямских лошадей и в 6 часов вечера благополучно прибыл во Владимир.

На другой день вечером был я у Преосвященного. Владыка принял меня благосклонно; о многом расспрашивал, и между прочим спросил где я гостил? В ответ на это я перечислил ему всех моих родственников.

16 в 10 часов утра я выехал, вместе с Григорием Петровичем Быстрицким из Владимира. Подводу наняли за 8 р. только до Липни, в намерении пробыть здесь несколько времени. В 7-мь часов вечера мы были уже в Липне. Михаил Дмитриевич обрадовался нам, как нельзя больше, угощал нас со всем дружеским усердием; просил погостить подольше: но я никак не мог пробыть у него более суток...»

В последних числах августа писал я в г. Юрьев к протоиерею Л.И. Соловьеву:

«Долг имею принести вам усерднейшую благодарность за оказанное мне гостеприимство.

Если-бы я возвращался с родины тем же путем, каким ехал из Лавры, то, конечно, уже не проехал бы мимо вас, но обстоятельства расположили меня совершить обратный путь через Владимир. Во Владимире довелось мне быть довольно долго – от 12 до 16 августа. Виделся здесь со всеми родными. Был у Преосвященного. Владыка принял меня благосклонно; довольно долго беседовал со мной, и между прочим одобрял мою решимость оставить мир в пользу наук.

В Лавру возвратился я 19 августа, слава Богу, благополучно. Продолжительное и приятное путешествие значительно восстановило телесные и вместе с тем оживило душевные мои силы. Благодаря усердию всех моих родных, я провел вакациальное время очень весело и приятно. Об одном только сожалею, не удалось быть в Муроме.

У нас и теперь почти еще вакация: серьезного дела никакого нет; сочинения до сих пор не дают, а без него как будто и делать нечего в академии. Читаешь, конечно, книги; но это чтение как будто без цели, когда прочитанного не к чему приложить.

По приезде моем в академию, у нас случилось одна только новость, но зато весьма интересная, хотя вместе с тем и крайне неприятная. 19 числа прошедшего месяца, в самый день моего приезда, один из старших студентов, возвратившись с родины, но не являясь еще в академию, в келье одного лаврского послушника, расположился привести в исполнение заранее им обдуманный ужасный замысел против самого себя: одним ударом из пистолета пресек, несчастный, собственную жизнь. Но так как, по учиненному следствию, этот противоестественный поступок признан был следствием продолжительной и сильной ипохондрии, то и свидетели сей ужасной сцены освобождены были от суда, и сам погибший не лишен был христианского погребения.

Вот еще новость. В Лавру ожидают на следующей неделе высокого посетителя, Великого Князя Михаила Павловича.

С глубочайшим к вам почтением честь имею пребыть М. д. ак. студент, священник Иоанн Тихомиров».

По поводу прискорбного события со студентом Куняевым была очень серьезная переписка у Митрополита с лаврским наместником и ректором академии (см. «Письма Филарета к архим. Антонию», ч. 2, М. 1878 г. стр. 330–337; – «К архимандр. Алексию» от 20, 22 и 26 авг. 1847 г. Москва, 1883).

Со второй половины августа начались в академии обычные лекции. Освеженный и укрепленный в силах довольно продолжительным и приятным путешествием на родину, я предался с новой ревностью, с большей энергией любимым наукам. Я с одинаковой любовью занимался всеми науками, исключая математики, которая сделалась для меня недоступною еще в начале курса по той причине, что я по болезни опустил несколько классов к ряду; а между тем математика, как известно, такая наука, которая не терпит ни малейшего перерыва в занятиях ею.

12 сентября даны нам были по классу истории философии новейших времен следующие темы:

1) «Философия Джордано Бруно».

2) «Суждение о Теодицее Лейбница».

3) «Борьба Якоби против идеализма Канта и Фихте и пантеизма Шеллинга».

4) «Гербарт и его школа».

5) «О влиянии Канта на современную философию».

15 числа дано было 12 тем по истории философии древних времен, – а именно:

1) «Рассмотрение философских мыслей в индийском законодательстве Ману»;

2) – «в беседах Кун-фу-дзы, записанных в книге Люнь-юй»;

3) – «в книге китайского философа Де-пей»;

4) – «в Ручной книжке Епиктета»;

5) – «в письмах Сенеки к Люцилию»;

6) – «в баснях брамана Вишну-Сарма».

7) – «Согласно ли с разумом то учение, что ряд конечных причин и действий безначален?»

8) – «что первобытное состояние мира было неустроенное, и мир мало-помалу образовался в течение веков?»

9) – «что род человеческий первоначально был в состоянии, подобном состоянию животных, и потом, мало-помалу, достиг образованности?»

10) «Согласно ли с разумом учение Гегеля о прекращении личности души?»

11) «Суждение об онтологии Гегеля».

12) «Есть ли материя только сцепление сил?»

Я избрал 10-ю тему, т. е. «Согласно ли с разумом учение Гегеля о прекращении личности души», и на сочинении, написанном на эту тему, подписано было профессором Ф.А. Голубинским: «довольно хорошо».

23 сентября писал мне из Переславля Никитский архимандрит о. Нифонт:

«Батюшко о. Иван Михайлович!

От сего племянника моего прошу принять в рукописи перевод св. пророка Исайи, а прочее возымейте терпение пообождать.

Желаю дальнейших успехов; радуюсь, что вы один из лучших студентов академии. Ей, от души радуюсь. Да укрепит вас Господь Бог своей благодатью на проходимом вами поприще успешности.

Простите, помолитесь пр. Сергию о любящем Нифонте».

Перевод пророка Исайи, о котором упоминается в письме, о. Нифонт прислал мне в вознаграждение за мои тетради, отобранные им у меня в l842 г., по требованию начальства, о чем выше было сказано. В последствии доставлены были о. Нифонтом мне и прочие ветхозаветные книги в русском переводе прот. Павского.

Скажу здесь мимоходом о неприятном событии, случившемся в нашем малом студенческом мире монашеском. Нас жило в келье только трое: недавно постриженный в монашество и посвященный в иеромонаха Серапион, иеромонах Моисей, приехавший вместе со мной в академию из Ставрополя на Кавказе, но поступивший прямо на старший курс, и я. Серапион вздумал вести аскетическую жизнь: каждый день бывал за всеми службами, ежедневно почти посещал избранного им духовного старца, лаврского иеромонаха Тихона, соблюдал строгое воздержание в пище; между тем своим школьным делом перестал вовсе заниматься. Раз приходит к нам в келью (это было осенью еще 1846 г.) инспектор о. Евгений и, обратившись к Серапиону, спрашивает его, написал ли он заданное сочинение или проповедь: и когда тот, сконфузившись, ответил отрицательно, о. Евгений сделал ему приличное внушение. Серапион, оскорбившись замечанием инспектора, на другой же день начал что-то писать. Мы с о. Моисеем с удивлением видим, что Серапион пишет день и ночь, и не понимаем, откуда вдруг явилось такое обилие мыслей и выражений; между тем он по-прежнему продолжал ежедневно ходить к службам. Наконец, физическая природа его не выдержала, силы его истощились, и в июне стали обнаруживаться признаки умопомешательства. Сначала поместили его в академическую больницу, но здесь он не получил никакой пользы. Наконец, его отправили в Москву, в дом умалишенных. Пробыв там около полугода, он возвратился весной 1847 г. в академию совершенно здоровым физически, но поврежденным нравственно: стал предаваться нетрезвости, и вследствие сего был удален из академии без всякой ученой степени.

Когда Серапион отправлен был в Москву, я пересмотрел написанные им тетради. Я думал найти в них какую-нибудь ученую диссертацию, но, к удивлению, увидел в них автобиографию Серапиона, преисполненную всяких мелочей и гадостей. Не думав долго, я бросил эти тетради в печь.

Когда помянутый выше руководитель в монашеской жизни иеродьякона Серапиона, иеромонах Тихон скончался и о его смерти донесено было Митрополиту, Владыка в письме к наместнику лавры, архимандриту Антонию от 5 сентября 1847 г. писал: «Мир душе отца Тихона. Но вот когда вспомнил я сказать, что давно хотел. Академический иepoдьякoн избрал себе наставником в духовной жизни Тихона: и повредился в уме. Хорошо, что ищут наставника: но надобно смотреть, чтобы наставлять брались способные к сему».¹⁰⁸

19 октября писал я в Муром к свояку своему, священнику Крестовоздвиженской церкви Якову Андреевичу Силецкому:

«Столь продолжительное безмолвие ваше, вопреки данному обещанию, я почел было за совершенное с вашей стороны забвение родственных между нами отношений; и эта мысль навсегда утвердилась бы во мне, если бы подательница сего письма не утвердила меня в вашем прежнем ко мне расположении. По ее словам, вы когда-то писали ко мне, и даже, в доказательство неизменного ко мне расположения, нарекли меня восприемником при крещении родившейся у вас еще в минувшем году дщери. Что касается до вашего письма, то оно до сих пор не являлось ко мне, что для меня крайне неприятно. А за то, что вы удостоили меня чести быть снова вашим кумом, приношу усерднейшую благодарность. С любовью приемлю вашу Катеньку в число моих духовных дщерей, коих у меня еще так мало. Я очень рад, что новая моя крестница растет и укрепляется.

Пора же, в самом деле, и вам разводиться семейством; иначе каким же образом будет достигнута цель брака? Итак, да здравствует наша Катенька! Пусть растет и утешает своих родителей... А я со своей стороны посылаю ей в благословение маленькую икону препод. Сергия: да блюдет и охраняет ее жизнь сей св. Угодник Божий!

После сего я уверен, что вы не обременитесь сообщить мне хотя краткое известие о ваших собственных обстоятельствах и обстоятельствах общих наших родных. Поверьте, я крайне интересуюсь всем, что касается до Мурома вообще, и до родных моих в особенности. В течение года, не прошло, может быть, дня, чтобы я не воспомянул о Муроме, особенно об участи родного семейства.

Да скажите, пожалуйста, правда ли, что в Муроме открылись действия губительной язвы, опустошающей Россию? К нам, с каждой почтой, приносятся разные известия, со всех концов России, об этом всеобщем бедствии. Так наприм. с нынешней почтой получено известие из Казани, что там сильно свирепствует холера, что гибельные действия ее простерлись даже и на нашу ученую братию: два студента академии уже сделались жертвою ее, и прочие ожидают той же участи, все решительно, говорят, больны и академия с 22 сентября уже закрыта. В Москве холера действует, но еще не так сильно. Что касается до нас, то, хотя и нет еще смертности, однако же, начинают обнаруживаться некоторые признаки; и мы уже готовимся к сретению страшной гостьи. После предварительных медиц. пособий, положено прибегнуть к высшим, духовным средствам. 19 числа предписано преосв. Митрополитом совершить вокруг всего посада крестный ход. С 20 у нас в академии начнется пост и общественная молитва. При этих спасительных средствах и при заступлении угодников Божиих, авось минует нас страшная туча будущего бедствия.

Что касается в частности до меня, то я, слава Богу, пока здоров и по мере сил, занимаюсь своим делом. Здоровье мое значительно укрепилось от продолжительного и приятного путешествия на родину. Путешествие свое я совершил благополучно: виделся со всеми родными, и всеми был принят, как нельзя лучше. Почему я не приехал в Муром, вопреки крайнему желанию своему, причина вам, конечно, известна. На обратном пути с родины был я во Владимире; являлся к Преосвященному. Владыка принял меня благосклонно; о многом расспрашивал, и между прочим, спросил, где я провел вакацию; хвалил так же мою решимость оставить мир в пользу наук. И действительно по собственному уже опыту могу сказать, что для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятию науками, самое лучшее и безопаснейшее убежище в академии. Сравнивая прежнюю мирскую жизнь (я разумею состояние вдовства) с настоящей, много, очень много находишь преимуществ на стороне последней. Здесь совершенно свободен от всех сует и неприятностей, какие необходимо встречаются в мире при многоразличных отношениях. В академии и отношения и занятия гораздо простее».

Помещаю здесь интересную выписку из письма моего товарища Г.П. Быстрицкого от 24 октября к другу его, студенту Киевской академии Н.И. Флоринскому:

«У вас эпидемия кончилась или, по крайней мере, получает конец, а в нашей стороне она началась только... В Москве оказалась холера около половины сентября.

Наша академия в 60 верстах от столицы; народ идет из Москвы во многом числе через посад: но еще Бог хранит. 19 го дня, в воскресенье, у нас делали крестный ход вокруг всего посада. Церемония была умилительная и торжественная; звон был постоянный в Лавре, а каков этот звон!.. И в целом посаде. Процессия продолжалась пять часов. И у нас, в академии, приняты предосторожности в пище, в чищении комнатного воздуха и проч., а главное – в очищении душ. Конференция сделала предложение и получила разрешение от Митрополита установить в академии временное говенье. И вот мы другой день готовимся к Евхаристии. Завтра, в день Казанской Божией Матери, мы будем приобщаться св. Таин. Ныне исповедовались во грехах. Не обидел ли я тебя чем-нибудь – прости меня: приступаю к великому и страшному таинству...

Ныне (22 дня) Господь удостоил нас великого дара. Да будет он нам в живот временный и вечный. Да, друг, дело, кажется, мы совершили весьма необходимое всегда, тем более в настоящих обстоятельствах. Бог знает, что будет. Будущее наше в Его деснице; гнев Его, карающий беззакония, шествует уже недалеко. Хороша, умилительна проповедь нашего владыки Филарета, читанная во всех церквах Москвы, на настоящий бедственный случай, начинающаяся воспоминанием о Ниневитянах, о грозной проповеди Ионы, о их покаянии, из какого события выводится несколько поучительных и утешительных истин, прилагаемых к нам в настоящем положении. Проповедь эта отпечатана в последней, вышедшей книжке Творений св. Отцов...

В Москве холера все усиливается… С этим общим несчастьем, посещением гнева Божия, соединилась еще злоба людей. Поляки злодействуют в Москве, стараются отравлять ядом, покушаются бросать оный в колодези. Но их злодейства открываются. У нас вчерашний день прошел слух, что 60-т человек студентов университета отравили, что 8 человек погибло от яда, положенного в вино целовальником, подкупленным злодеями. Кстати о злодеях-поляках. По их милости и старании, сгорела вся почти Кострома и в то же время множество домов в нашем Иванове... Один из злоумышленников – доктор открыт; попались в этом деле и бедные семинаристы – двое; они повинились в поджигательстве, взяв от злодеев денежную награду за это дело, и положили пятно на семинарию.

Радуюсь твоему счастью и радости, которою наполняется сердце твое от лекции нашего почтенного о. ректора¹⁰⁹. Учись и совершенствуйся под влиянием этого ученейшего и добродетельного наставника. Лекции своего о. ректора я еще не слыхал: но, по отзывам слушателей, он лучше своего предшественника настоящего ректора С.-Петербургской академии (преосв. Евсевия) с вашим, конечно, не сравняется. Но не всех Бог наделяет равным счастьем. Ваша академия отличается учеными ректорами; она имела светильником своим Иннокентия; теперь имеет Димитрия. Наш Владыка, не знаю, по какой благой мысли, старается назначать ректоров сюда более хороших правителей, чем наставников. Потому настоянии о. ректор (Алексий) наш из числа кандидатов был меньший по учености, если судить о ней по успехам академическим – по тому, как кончил курс в академии. Но он, действительно, достойный правитель и умный... отец. Студенты им более довольны, чем его предшественником, по крайней мере, в настоящее время; за будущее ручаться нельзя.

У нас явилась новая книга – сочинение Макария, инспектора Петерб. академии – «Введение в Православное Догматическое Богословие. Я еще не читал ее; но все читавшие говорят, что нет ничего особенного; но может ли быть что-нибудь особенное в сочинении, где не могут входить истины новые, неслыханные и завлекающие своей новостью. Изложение их – система также не может отличаться новостью. Форма зависит от содержания, от начала или идеи и ее развития. Если эта идея и эти истины, выводимые из нее, старые и форма не может быть новой. Сама истина дает себе форму, или естественная форма ее та, которая выходит из нее самой. В журналах критики называют этого писателя с большой, огромной начитанностью. Ив. Ник. Полисадов, который был у нас, очень хвалит его, как наставника и говорит, что занимается наукой очень много».

25 октябри получил я из Хотимля от зятя о. И.Н. Успенского письмо очень печального содержания.

«Много, много виноват я, писал он от 20 числа, перед вами, что на письмо ваше, присланное мне, доселе не отвечал, и не соблюл данного слова. Опустил случаи писать вам в пространном домку, теперь пишу в бане на полку. Рассудок расстроен, память потеряна и вы сами признаете, что от настоящего моего письма и пахнет банным духом. Вот, милый братец! Все мое перед вами признание! Виноват, что прежде не писал, а теперь и места нет, где бы было писать. Видно в последний раз в ваше у нас посещение мы наглядывались, хотя на немудрое устройство нашего приюта. 18 числа прошедшего сентября в три минуты не стало у меня ничего, что ни приобретал, вам известно, как, в 18 с половиной лет. В первом часу пополудни у моего соседа-благочинного, неизвестно как, потому что не признаются, в худой задней избе загорелось, и через минуту при сильном вихре огонь пожрал мои передний и задний дома. Не успели поглядеть на них и что было в них: все мгновенно осталось жертвой пламени. При недостатке средств отстаивать, у меня сгорел и погреб со всем запасом, а что могли со стороны вынести кое-что из дома, то сгорело среди улицы. В полчаса не стало ни одного дома, и теперь Хотимль есть ничто иное, как чистое поле, Описывать ли более несчастное наше положение? Не станет у меня теперь ни рассудка, ни ума. Наступает время холодное, а мы не имеем, кроме бани и сарая, никакого приюта. В селе нашем еще от 1 пожара никто не отстроился, где бы я мог поместиться со своим семейством. Ни самим нам, ни скоту убежища нет. Но, видно, так угодно Богу искусить нашу веру и терпение. Он накажет, Он же и милость Свою нам явит. Делать нечего. Надобно горе перенести, свои грехи перечесть, а потом уж сесть, да и есть. Буди воля Господня над нами!»

На письмо это отвечал я 31 числа. В тот же день писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Приятным долгом поставляю приветствовать вас с днем вашего ангела. Да осеняет жизнь вашу кровом крил своих великий предстатель небесных сил св. архистратиг Михаил, да продлит Господь дни ваши в мире и вожделенном здравии.

Намерение мое посетить Муром было не столько то, чтобы насладиться приветом родных, сколько воздать долг моей возлюбленной Анне Васильевне и, может быть, однажды навсегда распроститься с родным городом. При том рассчитывал и то, что если я не воспользуюсь нынешней поездкой для посещения Мурома, то едва ли буду иметь возможность и средства быть там до окончания академ. курса; а до того времени, Бог весть, кто жив будет. Вот ныне какие тяжкие времена: холера без разбора губит всех. Впрочем, благодарение Господу и Его великому угоднику препод. Сергию, эта губительная язва, опустошая грады и веси, не проникла еще в нашу Богоспасаемую обитель.

Что касается до меня, то я, слава Богу, здоров. Занятиями не слишком обременяю себя, хотя отнюдь не позволяю себе праздности. Силы берегу на старший курс; там потребна будет большая деятельность; притом и предметы будут ближе к моему званию и состоянию. Начинаю уже думать и о перемене, если не образа жизни, то по крайней мере, одежды. Предлагал об этом о. ректору, и по взаимному согласию, решили отложить это дело до следующего года».

31 октября писал мне из г. Вязников товарищ и один из близких моих друзей по семинарии, священник Василий Павлович Богородский:

«Сколь давно я предполагал писать к тебе, но обстоятельства и дела похищали это мое отрадное предположение. Но первые слухи о твоем несчастии решительно меня убеждали сделать с тобой переписку, но все не удалось. И теперь пишу, как говорится, ущипком и урывком.

Друг! Что с тобой?.. Не смею я тебе напоминать о Муроме, и не смею и спрашивать, как ты жил в нем? Чтобы сим не растрогать твою усыпающую печаль по А… Но мне хотелось бы знать и о жизни твоей в Муроме; но что же? Теперь и поздно; она для тебя невозвратима и безотрадна, и для меня незанимательна, между тем как прежде я всегда участвовал во всех радостных обстоятельствах твоей Муромской первоначальной жизни. А последнее печальное событие с тобой – лишение (супруги) и меня неоднократно заставляло плакать.

Скажи мне: как ты теперь живешь в Лавре? И что ты? Не монах ли? Да! Любезный, я смело тебя спрашиваю, и, быть может, не кажусь ли тебе дерзок? Но я люблю тебя всей душой, и спрашиваю дружески. Друг ли ты мне и доныне, а я тебе друг, быть может хотя и скучный, и лишний. Там, где ты теперь, много тебе найдется друзей, с коими можно разделить и время и чувствования души, но почему же бросать и прежнюю дружбу семинарскую, рассеянную повсюду по городам и селам? Там, где ты теперь в беседах мудрости, можно забыть о наших прежних беседах простоты. Но что мне, пусть забыл ты все; но я не забуду, не забуду тебя, любезный Иван Михайлович.

Но если ты уже забыл меня, я расскажу о себе. Кто я? Ты знаешь; где живу? Тебе известно; а как?

Слава Богу! Приход мой не богатый, но и бедным назвать также нельзя – посредственный, состоит из прихожан разных сословий, а более крестьян. Долго намеревался я перейти в другой; но уничтожение штата одного в нашей троеприходской церкви, дало мне оседлость; тем более потому я теперь бросил это намерение, что построил новый дом и довольно хороший; надобно здесь жить; хотя денег мало, но труда много: служба повседневная, обязанность увещания в судах и тут же побеги в поле по хозяйству, город и деревня у нас вместе; можно найти разгул; есть где иметь и уединение; выходишь в поле, любуешься нивами; сходишь в Вязники, встречаешься с нимфами. Словом сказать: в приходе моем жизнь-микстура; но при всем этом надобно сказать, не горькая.

Расположение граждан-дворян и купечества ко мне не по достоинствам велико; любят и принимают все; но признаюсь тебе дружески, что только нет у меня расположения и нет ко мне расположения у товарища моего протопопа И. Войнова, который всегда гордится тем, что он родился прежде меня 20-ю годами; но и желать дружбы его неинтересно, а вражда его опасна, в сем отношении я частью не спокоен. И один раз злоба его против меня излилась и перед Владыкой, но возвратилась к его же ногам... Он благочинный и судья!..

Скажи мне, если ты не изменился в отношении меня в своих дружеских расположениях, о себе. Как приятно тебе жить в Лавре, или как скучно после Мурома. Нет ли каких новостей?

Да еще прошу тебя, Иван Михайлович, друг мой, извести: не издается ли при академии вашей какой-нибудь журнал и какого достоинства; и за сколько его можно получить с пересылкой; или другие не выходят ли какие хорошенькие книжки, я бы через тебя выписал. Право! Совершенно нечего почитать; в городе нет почти ни у кого хороших христианских книг. А особенно узнай, нет ли каких новых Катехизисов или Катехизических учений, для преподавания коих в здешнем месте определен я и тружусь до пота, а толку мало. Владыке за три года представил груду Катехизических бесед; прочел, заметил, благодарил и только...

Извести, здравствует ли любезнейший и незабвенный наш наставник Яков Ильич Владыкин? Я молюсь за его здоровье. Нет ли с тобой и еще кого-либо из наших товарищей? А где? Где друзья? Скажи о ком знаешь.

Конечно тебе, быть может, некогда придумывать старину, но, друг, хотя строчку отпиши новостей.

Вот и я при всех недосугах наболтал тебе множество галиматьи; и буду доволен, если ты мне на десять строк будешь отвечать одной.

Напиши, еще прошу, о хорошеньких книжках, избавь меня от скуки.

Я ожидал тебя в Вязники, во время вакации, предполагая, что ты из Дунилова пойдешь в Муром. Но напрасно мое ожидание. В будущее же время сделай тракт на Вязники, а более через Ераполь.

Прощай, Иван Михайлович. Извини брат, что писал очень нескладно, право, почти стоя и не мысля».

6 ноября даны были нам по классу опытной Психологии и Нравственной философии следующие 7-мь тем для сочинения:

1) «Постепенное развитие души от пробуждения сознания до начинающейся зрелости разума».

2) «Житейское благоразумие».

3) «Извращенность эгоизма».

4) «Об очищении и исправлении темпераментов».

5) «Отношение материального благосостояния к нравственому состоянию человека».

6) «Взгляд на нравственное учение стоиков».

7) «Каким образом, опытное изучение духовной природы человека ведет к сознанию необходимости для него благодатной помощи?»

Я писал сочинение на последнюю из этих тем, и сочинение признано «хорошим».

11 ч. писал я пространно своему Вязниковскому другу о. Богородскому в ответ на его письмо от 31 октября:

«Спешу немедленно отозваться на твой дружеский голос.

Нет, любезный! Напрасно подозреваешь меня в бесчувственном равнодушии и совершенном забвении прежних наших отношений. Я очень хорошо помню и люблю тебя, как доброго и искреннего друга и товарища. В числе друзей моих, коих впрочем, у меня было не слишком много, ты едва ли не первое занимал место: говорю это по чистой совести. Твое добродушие, твое благородство, чистота нравственности и явное ко мне благорасположение всегда находили живое сочувствие в моем сердце. Но к чему излишние объяснения? Из того, что до сих пор не было между нами переписки, никак не следует, что мы оба вдруг забыли взаимные наши отношения. И без твоего письма я совершенно уверен был в твоем неизменном ко мне расположении, и со своей стороны могу твердо заверить тебя в моем истинном усердии и расположении. Нет, если мы питали друг ко другу бескорыстную любовь: то это чувство, по слову Писания, никогда не может изгладиться: любы николиже отпадает. Однако же этим хочу я сказать не то, чтобы и вовсе не нужно было свидетельствовать внутренних расположений сердца внешними какими бы то ни было знаками. Письменное послание есть ближайшее выражение дружеской приязни: и я так же, как и вы, не раз замышлял, даже принялся было однажды за перо, чтобы напомнить вам, хотя в кратких словах, о себе и о своих отношениях к вам, это было еще в Муроме: но обстоятельства отвлекли, замысел не совершился. Но теперь, когда вы, после многократных, как говорите, покушений, решались, наконец, нарушить столь долгое взаимное молчание наше, не могу и я не пробудиться от глубокого безмолвия. Зато, чем продолжительнее было молчание, тем приятнее вступать в откровенную беседу с верным другом.

Прежде всего благодарю тебя, друг мой! За искреннее участие в постигшем меня злополучии. Да, было время, когда много, слишком много нужно было вынести моему бедному сердцу. Не буду изображать, да и не знаю, можно ли выразить словами то состояние, в каком я был в первые дни и месяцы после праведного посещения Божия. Только та же благость Божия, которой угодно было наказать меня лишением единственного земного блага – доброй подруги, могла и укрепить меня в то время для безропотного перенесения искушения. Теперь с переменой места и образа жизни, слава Богу, я начинаю забывать несколько прежнее горе. Что сказать вам о настоящем моем положении? Если сравнивать его с тем состоянием, в каком я был в Муроме до вдовства: то, конечно, оно не может идти в некоторых отношениях в параллель с ним. Если же судить о нем по отношению к последнему периоду моей жизни в мире: то нельзя не отдать ему в этом случае преимущества. Академическая жизнь для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятию науками, самое лучшее и безопасное убежище. Конечно, если смотреть на академию с идеальной точки зрения, то потребно много сил и трудов, чтобы быть совершенным студентом: предметов здесь очень много и притом излагаются все в возможно обширном объеме. Но кто же требует невозможного? Здесь предлагают всем все: но принимать и усвоять себе то или другое, в такой или иной мере, совершенно зависит от произвола каждого. Главное здесь – сочинения: на них преимущественно обращается внимание, по ним окончательно судят о каждом студенте. Написал в год три-четыре порядочных сочинения, и преисправный студент. На сочинения употребляется все время, исключая определенных для классных занятий часов. Лекции сдаются только недели за две или за три перед экзаменом. Дела мои в прошедшем году шли счастливо; не знаю, что Бог даст дальше. Слушаешь в классе чтения профессоров и бакалавров большей частью с удовольствием.

До сих пор я пребываю тем, чем приехал из Мурома, однако же, начинаю уже думать и о перемене одежды. В следующем году, если только это будет угодно Господу, вы услышите мое новое имя. Вот как непостижимы судьбы Божии! О монашестве у меня никогда не было прежде и помысла: а теперь этот путь для меня сделался совершенно неизбежен, если бы даже я не был и в академии. Но да будет надо мной воля Божия!

Живу между монашествующими. Общество наше состоит теперь из трех братий: кроме меня, один иеромонах, поступивший вместе со мной в академию с Кавказа, но прямо на старший курс; другой – светский студент, изъявивший желание поступить в монашество, вследствие родительского обета посвятить его Богу, купеческий сын из Казани. Есть у нас еще собрат – молодой иеродьякон из старших студентов: но, кажется, он уже погиб для нас; с минувшего июня томится, несчастный, в доме умалишенных в Москве, частью вследствие природного предрасположения к умопомешательству, а еще более вследствие неблагоразумно-аскетических подвигов, которые он добровольно наложил было на себя. Жизнь ученого монаха не может и не должна быть в точности располагаема по примеру жизни монахов пустынников.

Особая выгода монашеской жизни в академии та, что можно беспрепятственнее, чем светским студентам, заниматься науками. При всем, впрочем, удобстве, я не позволяю себе слишком много заниматься теперь потому, что расстроенное здоровье, с коим я приехал в академию, еще не совершенно исправилось; частью же и потому, что берегу силы для старшего курса: там и предметы ближе к моему званию, и деятельность потребуется более напряженная. Не без удовольствия, правда, можно заниматься и философскими предметами, но рассчитываешь то, какое приложение могут иметь для меня эти предметы в жизни. На сей раз умственная деятельность моя сосредоточена исключительно на следующем вопросе: «согласно ли с разумом учение Гегеля о прекращении личности души?» Давно уже тружусь над этим сочинением, но что-то худо клеится дело. А вы слыхали что-нибудь о Гегеле? Едва ли: в наших семинарских записках, помнится мне, и помину о нем не было. Эго современный германский философ, которого впрочем, нет уже на свете (он ум. от холеры), но коего дух живет и, может быть, долго еще будет жить в потомстве. Его философия проникла все почти Европ. литературы. Но сколько эта философия умна, или лучше, хитра, столько же противна духу христианскому. Ея основная идея – пантеизм. Вот некоторые главные ее положения: все существующее есть проявление или видоизменение абсолютного духа. Неделимый не более, как моменты бесконечного процесса. В духе человеческом абсолютное достигает до самосознания. По смерти, человек теряет свою личность и существует только в тех делах, кои совершал он в здешней жизни, под влиянием Божеств. личности.

Очевидно, для борьбы с такими антихристианскими мыслями потребно много сил и опытности. К тому же, немалым препятствием служит еще неведение немецкого языка, на котором писал Гегель. Нужда, правда, заставила и меня заняться этим языком; и теперь, слава Богу, мало-помалу начинаю уже кое-что понимать.

Теперь позвольте обратиться к вам. О вас давно я слышал приятные вести, слышал, и от души радовался. Но теперь вот и сами вы раскрываете передо мной картину своей жизни. Все бы хорошо, да одно мне не совсем нравится: ваши взаимные отношения с сослуживцем. Несогласие в обществе – это первый и главный источник всех неприятностей в жизни. Напротив, се что добро или что красно, по еже жити братии вкупе. На этот раз я был очень счастливь в Муроме: врагов, по крайней мере, явных никого не имел; как с начальниками, так и с равными себе всегда жил в добром согласии. Да и теперь всячески стараюсь поддерживать в своем малом кругу мир и любовь. Если же и случается встретить какую-нибудь неприятность, всегда удерживаюсь от выражения неудовольствия: гораздо безопаснее гасить искру прежде, нежели она обратится в пламень. Советую, друг мой, и вам, аще возможно, со всеми человеки мир имети, тем более со старейшими и судьями. От них нескоро дождешься чего-нибудь доброго, а беду как раз получишь: вы же сами свидетельствуете это. Что делать? Лучше иногда отступить от своих прав, если это, разумеется, не соединено прямо с нарушением высших требований долга, нежели раздражать капризного старика.

Вы спрашиваете меня насчет журнала? Издается при нашей академии журнал: «Творения св. Отцов в русском переводе, с прибавлениями духовного содержания». Обыкновенно выходит 4 книги в год. Каждая книга состоит из 2-х частей: в 1-й – русский перевод творения известного св. отца, а во 2-й – оригинальные статьи наших ученых разного содержания, разумеется, духовного. В каждой книге помещаются две-три проповеди преосвященного Митрополита. Годовое издание с пересылкой 5 р. серебром. О достоинстве журнала говорить много нечего: перевод с греческого самый точный и исправный; оригинальные статьи, за исключением проповедей, имеют характер по преимуществу ученый, и потому особенного приложения к делу приходского проповедника иметь не могут. Издание журнала началось с 1843 года. В вышедших доселе книжках переведено только еще два отца – Григорий Богослов и Василий Великий. С будущего года начнут переводить Ефрема Сирина. Если угодно, можете выписать журнал за все прошедшие годы».

Выше я сказал, что нас жило в монашеской келье трое; но я забыл, что между нами водворялся еще один товарищ – светский студент Ферапон Евдокимов, готовившийся к принятию монашества. Он нам с о. Моисеем причинял беспокойства и забот не меньше, чем иеродьякон Серапион. Сын богатого Казанского купца, он с детства обречен был своими родителями на монашескую жизнь, и потому проходил, по желанию родителей, духовные школы. По выслушании, под руководством домашних наставников, наук семинарского курса, он, как даровитый юноша, поступил, для получения высшего духовного образования, в Московскую академию. Но здесь, вдали от родительского надзора, получая между тем от богатого отца обильные средства к роскошной жизни, он повел жизнь, далеко не соответствующую предположенному назначению. Около богатого товарища не замедлила образоваться партия любителей веселой жизни за чужой счет. И вот, когда бывало наш Евдокимов получит с почты не одну сотню рублей, он тотчас же исчезает из кельи на неделю, а иногда и долее, не показывает нам и глаз до тех пор, пока не истощит из своего кармана до последней медницы. Затем, освободившись от лишнего бремени в кармане и желая вознаградить потерянное вместе с деньгами драгоценное время, он предается непомерным занятиям наукой. Встанет, бывало, часа в три или четыре и, поставив на стол кипящий самовар, который своим шипением не давал нам покоя, читает и пишет часов пять-шесть, не вставая с места. В половине 1847 г. подано было им прошение о пострижении его в монашество и в декабре последовало из св. Синода разрешение. В январе, по возвращении из Москвы после Рождественских праздников о. ректора, предположено было совершить над ним обряд пострижения. Между тем, он, во время праздников, в виду близкого разлучения с грешным миром, захотел с ним подобающим образом распроститься и предался со своими избранными товарищами такому пьянству, что раз среди дня его нашли лежащим среди Лавры. Когда ректор возвратился из Москвы, ему доложено было об этом скандале. Вследствие сего, пострижение Евдокимова, под разными предлогами, было отлагаемо далее и далее, и он, наконец, в 1850 году выпущен был из академии тем же Ферапонтом Евдокимовым, каким и вступил в нее. Вместе с назначением, по окончании курса академии, на должность наставника Вологодской семинарии, передано было туда и дело о пострижении его в монашество. Он был пострижен и назван Феодотием: но недолго оставался в живых с этим новым именем. Его крепкое от природы здоровье истощилось, наконец, от излишнего употребления еще более, чем его здоровье, крепких напитков. Он умер не более, если не менее, 30 лет от роду. Да простит ему Господь грехи его юности, хотя и не неведения!..

В декабре, в ответ на письмо своего родственника, Муромского учителя Ястребова, я писал:

«Позволь, друг мой, мне быть откровенным перед тобой, но только перед одним тобой. Сожаление, которое ты изъявляешь касательно настоящего моего положения, напрасно. Вероятно, вам преувеличили или не так передали мои чувствования относительно Мурома вообще, и относительно родных моих в особенности. Кто вам сказал, что я жестоко грущу, что мне тесно в стенах Богоспасаемой лавры. Правда, я говорил, и потом писал, что часто, и почти ежедневно, воспоминаю о Муроме: но воспоминать о прошедшем значит ли непременно быть недовольным настоящим? С другой стороны, при всем довольстве настоящим моим положением, могу ли я так скоро предать равнодушному забвению мое прошедшее былое? Ведь у меня в груди сердце, а не камень... Впрочем, если я до сих пор еще не совершенно отрешился от Мурома (хотя совершенное отрешение, мне кажется, и невозможно), то отнюдь не удовольствия и забавы привязывают к нему мое сердце: ты сам, конечно, помнишь, что я всегда был к ним довольно равнодушен, а особенно в последний период моей жизни между вами. Нет, какая-то высшая, духовная связь соединяет и, конечно, долго, долго будет соединять меня с Муромом. Я любил и люблю родных моих вовсе не за то, что они доставляли мне иногда случаи к рассеянности, а потому, что родных, как родных, особенно таких, каких имел я в Муроме, нельзя не любить. Теперь вопрос – о чем же мне грустить? О том, что я далеко от родных? Но если моя любовь к родным есть любовь истинная, то она не ограничивается пространством и временем. Грустить о том, что я лишился возможности участвовать в веселых пирушках? Но, скажу вам откровенно, то, что всего более меня интересовало в родственных собраниях, возможно для меня и здесь, и еще в большей мере. Тихая, мирная беседа – вот что всего более мне нравилось, когда случалось быть в кругу родных или знакомых: но такая беседа теперь возможна для меня, пожалуй, каждый день. Между товарищами моими есть немало таких, беседой коих не только можно услаждаться, но даже назидаться; имею также и между бакалаврами одного, крайне доброго человека, который всегда готов принять меня, и к которому я могу иметь полную доверенность. Если же и случится когда-нибудь немного захандрить, то стоит только дойти до Вифании, где я пользуюсь особенным расположением прежнего моего наставника и благодетеля Як.И. Владыкина: этот старый остряк способен рассеять какую угодно хандру. Кто-то сказал вам, что мне тесно в стенах лавры? Напротив, очень просторно: случается так, что иногда недели две-три не выглядишь и за ворота лаврские; без особенной нужды, вовсе нет охоты выходить куда бы то ни было. Прежде имел я знакомство с одним из лаврских иеромонахов и нередко посещал его, а теперь оставил и эту связь: с течением времени начинаешь как-то меньше и меньше ощущать потребность во внешних развлечениях; хотелось бы даже вовсе уединиться. Как ни мало и ни спокойно общество, в котором я теперь живу, но мне все-таки хотелось бы иметь особую келью: в уединении всегда я чувствовал себя как-то лучше. Но что же делать? Надобно потерпеть немного; авось когда-нибудь и это желание мое будет исполнено. Итак, сам ты видишь, любезный Гаврила Васильевич, что нет никакой достаточной причины мне роптать, а вам сожалеть о моем настоящем положении. Нет, надобно каждому испытать состояние вдовства среди соблазнов мира, и потом пожить в академии, чтобы сравнивать и надлежащим образом ценить ту и другую жизнь. Чего недостает мне теперь в сравнении с прежней мирской жизнью? Нет у меня такого удобного и веселого жилища: но что мне в этом удобстве и просторе, когда половина существа моего уже заключена в тесном гробе и мрачной могиле? Нет у меня серебра и золота, которым, впрочем, не слишком богат я был и в мире: за то нет больших нужд и потребностей; все существенные потребности наилучшим образом удовлетворяются теперь попечительным начальством. (Кстати заметить вам, что при настоящем о. ректоре, внешний быт академии много улучшен в сравнении с прежним). Если в мире успел я заслужить какую-нибудь репутацию и пользовался вниманием и благорасположением добрых людей, то всем этим я продолжаю пользоваться и теперь; начальники и наставники ко мне благосклонны, товарищи вежливы и даже почтительны. Внешнее спокойствие мое никогда почти не нарушается: братство наше мирно и спокойно. Что касается до внутреннего, душевного спокойствия; оно мало зависит от внешних условий: исправность или неисправность по своей должности – вот единственное почти условие приятного или неприятного расположения духа. Правда, совершенно быть исправным в академии невозможно или, по крайней мере, весьма трудно: но невозможного никто не в праве и требовать. Трудись столько, сколько позволяют силы, и ты будешь прав и спокоен. Не соблюдая этого правила, в академии очень легко погибнуть и сделаться в тягость себе и другим: примеры эти у нас нередки. Теперь один из моих товарищей страдает, бедный, сильно чахоткой: а причиной неблагоразумная ревность.

Что касается до меня, то я бреду не спеша: куда торопиться? Тех, которые быстрее и крепче меня, никогда не опередишь; а тех, которые потяжелее меня на ногу-то, всегда останутся позади. Особенно теперь, на младшем курсе, не нужно тратить напрасно сил: на старшем курсе предстоит трудов гораздо больше, и там то нужно будет сосредоточить свои силы. Доселе, не обременяя себя излишними занятиями, я слегка касался всех предметов, исключая математики. При постоянном почти хождении в класс, я успел за прошедший год подать только три сочинения, а два остались недоконченными: несмотря, однако же, на это, я получил то, чего решительно не мог ожидать. Удовлетворяя твоему крайнему любопытству, я сообщу тебе, под каким номером я записан, но с условием не разглашать это каждому встречному и поперечному. На годичной конференции я поставлен в общем списке под № 11. В первый раз потому я не отвечал тебе, что тогда это было еще неизвестно: ныне, перед святками, конференции у нас не бывает.

После сего, любезный друг мой, вы можете быть спокойны в рассуждении настоящей моей участи: можете даже и порадоваться вместе со мной, что так Господь устроил судьбу мою. Но finis coronat opus: Бог весть, что ожидает меня впереди!

Прощай же, друг мой, не оставляй, если можешь, посещать меня своими письмами; со своей стороны и я не останусь в долгу у тебя; только наперед прошу не злоупотреблять моей откровенностью».

Среди обычных частных испытаний перед праздником Рождества Христова, нам даны были для экспромтов следующие темы:

1) Num malum metaphysicum, scilicet limitatio rerum creatarum, revera pro malo haberi potest? и 2) «В какой мере от истинности содержания зависит художественное достоинство ораторского творения?»

29 декабря писал я в Муром стряпчему А.А. Горицкому:

«Честь имею приветствовать вас с наступающим новым годом. От полноты признательного сердца желаю вам, в грядущем лете, при добром здравии, новых, счастливых успехов в делах вашего общеполезного служения.

После многих, частных и общественных бедствий, которыми ознаменован был для нашего отечества истекающий год, с каким-то особенным чувством ожидаешь наступления нового лета. Что-то нового, думаешь себе, принесет нам новый год? Какие жребии готовит он для каждого из нас?

Что касается до меня, то, по всей вероятности, ожидает меня, в грядущем лете, важная перемена.

После праздника Крещения, когда возвратится из Москвы наш о. ректор, я намереваюсь приступить к начатию дела о пострижении в монашество; и, судя по обыкновенному течению подобных дел, с праздника Пасхи, а может быть, и ранее, для меня начнется новый период жизни. Проведя полтора года в кругу монашествующих, конечно, я успел уже несколько присмотреться к иноческой жизни, и эта жизнь, в современном ее значении представляется мне как будто не слишком страшной, тем более, что с давних пор я замечал в себе подчас какую-то особенную любовь к уединению: тем не менее, однако же, признаться надобно, что иное дело быть посторонним наблюдателем, и иное опытно дознавать трудность отшельнической жизни, совсем иное исполнять что-либо по доброй воле, и делать то же самое по неотразимому требованию долга. Природа наша такова, что для нас большей частью не то благо бывает приятно и дорого, которое свободно и без труда приобретается, но то именно, достижение которого соединено с большими или меньшими препятствиями, или даже с нарушением положительных законов. Но как-бы то ни было, а путь монашества для меня, при моих обстоятельствах, неизбежен. Что делать?.. Где не достанет собственных сил, там поможет благодать Божия, которая преимущественно в немощах и совершается».