1848 г.

С нового 1848 года я возымел было намерение ежедневно записывать мысли и чувствования, возбуждаемые при чтении Библии: к сожалению, это благое предприятие очень скоро прекратилось.

Вот что было мной записано в первый день нового года, в четверток.

Востани сияй, и воскресни от мертвых, и освятит тя Христос (Еф. V, 14).

Время, время пробудиться от глубокого и столь долгого сна, грешная душа моя! Время воспрянуть тебе из мрачного гроба злых навыков и порочных страстей! Пора отозваться на глас зовущего тебя небесного Жениха! Поспеши, о, поспеши к Нему, душа моя! И Он, милосердый, осияет тебя Божественным Своим светом, озарит тьму твоего неведения; рассеет мрачные твои помыслы; просветит тебя светом Боговедения, согреет хладное сердце твое лучами всесильной Своей благодати; оживотворит и направит волю твою к добру.

Начало нового лета да будет началом моего духовного обновления. Отселе все мое внимание да будет устремлено на то, чтобы уклоняться, по возможности, от всех нечистых помыслов, подавлять в себе порочные чувствования, истреблять худые навыки»¹¹⁰.

Помещаю здесь выписку из любопытного письма моего товарища Быстрицкого к Киевскому другу его Флоринскому от 3 января:

«Благодаря болезням, я не успел, в продолжение трети, подать и одного сочинения... Предложение для своего сочинения я избрал из данных Ф.А. Голубинским по классу метафизики; вот оно: «Согласно ли со здравым разумом учение Гегеля о прекращении личности души по смерти?» – Не правда ли, что предмет интересный, но и вместе самый утонченный, отвлеченный, сухой? Как бы думал ты, много ли можно написать о нем? Общая истина – если у нас дается предмет для сочинения, то надобно несколько источников перечитать; след., сочинение должно выйти обширное. Это предложение еще довольно частно; а то даны большей частью самый общие, например, по классу истории древней философии – о законах Ману, об учении Конфуция, о Сенеке. По классу Истории новой философии: взгляд на онтологию Гегеля; о влиянии Канта на новейшую философию; о борьбе Якоби против идеализма Канта и Фихте и пантеизма Шеллинга; разбор Теодицеи Лейбница и др. Для подобных предметов сколько нужно времени и труда, и сколько самого писания! От того и пишут у нас листов по 15-ти, 20 и даже более. И первое мое предложение, кажется, не обширно, а требует многого, требует прочтения Гегелевой Логики, где он развертывает свое абсолютное, и частью других наук: потому что этому предмету, состоянию души по смерти, Гегель не посвятил ни одного трактата в своей обширной системе, а его мысль, между тем, сказывается в этой системе и выходит из нее; значит, нужно узнать дух всей его системы и опровергнуть коренные пункты его учения; а эти пункты: абсолютное в себе, абсолютное вне себя, абсолютное для себя, моменты, которых изложению посвящена Логика. А какова эта Логика! Сколько тут отвлеченности! Сколько утонченности! На каждой строчке, почти на каждом слове надобно останавливаться и думать.

Дело трудно, очень трудно, но и отрадно; охотнику подумать есть над чем позадуматься. И с кем имеешь дело? С Гегелем, который усвоил себе высокое служение Божеству – довершить то, к чему стремилась религия и философия издавна, довершить то, что начал Иисус Христос.

Христос, по его понятию, верою постиг абсолютное; Он разумом обнял его, или лучше, само абсолютное в Нем познало себя; – с Гегелем, который покорил себе многие умы, приобрел много явных и тайных последователей, которого мысли ныне в большом ходу и что они произведут? Какое утешение, что отвращаешься от них умом и сердцем! Потому что как горько расстаться с убеждениями, принятыми в младенчестве, взлелеянными воспитанием, укрепленными собственным размышлением! Представь, как изменяется время, возрастает мысль, расширяется круг разумной деятельности. Не знаю, как ты, а что до меня, так я в семинарии и не слыхал о Гегеле; а теперь? Теперь случилось опровергать его. Моя мысль, мое расположение сошлись с твоими. Ты жалеешь, что у вас не положено было особенного класса для Истории новой философии; верно ты любишь ее и с аппетитом занялся бы ею, так и я; только я в этом отношении счастливее тебя, потому что у вас есть этот класс отдельный, и большое спасибо бакалавру, читающему эту науку (Ип.М. Богословскому); читает славно, только слушай: все довольны чтением, и класс всегда полон, а у нас это знак удовлетворительного преподавания. Он должен прочитать среднюю и новую философию; в прошедшую треть слушали о схоластической философии; сколько могли ожидать от преподавателя, получили; но так как самая эта философия пуста, бессодержательна, то лекции по временам интересовали только комическим изображением смешных сторон ее; из всех лекций мне особенно понравились об Иоанне Скотте Эригене. Он начал собой схоластически мир, но он первый и возвысился над ним; в нем начатки пантеизма, который раскрылся во всей полноте у Гегеля; он горячо привязан был к творениям Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника – мистиков христианских, и со всей любовью занимался Платоном и Аристотелем, и был оригинальный мыслитель. Он соединил начало веры с началом философским – мистицизм со свободой мышления, и из этого соединения вышло третье, не похожее ни на то, ни на другое учение, оригинальное. Известно разделение его учения: природа несотворенная и творящая, природа сотворенная и творящая, природа сотворенная и не творящая, природа не сотворенная и не творящая»...

18 января писал мне из Владимира шурин, С. Царевский:

«Поздравляю вас с новым годом и от души желаю провести вам новый благополучно.

Давно уже, слишком давно не писал я вам. В настоящий год постараюсь вознаградить свое прежнее молчание частым разглагольствием; вы, со своей стороны, наверное, не откажетесь отвечать тем же. С первого же месяца начинаю свою переписку с вами. Если угодно будет вам, каждый месяц будете получать по такому посланию, каково и сие.

Как много собралось в голове моей такого, о чем нужно писать к вам! Я, право, не знаю с чего и начать, что поставить прежде, что после. Но вы, наверное, не взыщете, если то, что вам хочется поскорее узнать, поставлено будет не напереди. Чего, из желаемого вами, не достанет в сем письме, о том спросите, и я не замедлю ответить вам.

Хотелось, может быть, вам короче узнать своего преемника, священника Александра Орфанова – зятя нашего. Бог даст, увидитесь и ознакомитесь. Не стану описывать вам его, потому что не полное понятие о нем получили вы от дяденьки, а полное сообщить, я не знаю уже как. Скажу только, что он мужчина умный и смирный. Он успел уже и похворать. В июле прошлого года напала на него какая-то задумчивость, тоска, какое-то недовольство самим собой и какой-то непонятный страх, особенно при Богослужении; все сие продолжалось с ним месяца полтора, так что он не мог служить ни обедни, ни утрени, только одну вечерню, и то с великим усилием мог отправить. По мнению докторов, это происходило в следствие разлития и неправильного отделения желчи. Благодаря Богу и медицине, теперь все прошло, неизвестно, что будет вперед.

Остаюсь искренно любящий вас брат, ученик 3 высш. отд. семинарии Сергий Царевский».

На письмо это отвечал я от 27 того же января:

«Благодарю вас, любезный мой Сергий Васильевич, от души благодарю за ваше приветствие и усердное благопожелание, а равно и за возобновление письменного собеседования со мной. Действительно, терялся я и доселе теряюсь в различных догадках насчет вашего общего молчания, которое до сих пор вы сохраняли относительно меня. Если причиной вашего молчания было именно то, что вы представляете в письме своем, то это еще беда не большая, ее легко можно поправить. Если же что-нибудь другое, то, признаюсь, для меня не совсем это приятно. Впрочем, продолжительное молчание ваше возбуждало и возбуждает во мне не столько ропот и негодование, сколько сожаление о том, что и сами хотели и меня заставили так скоро забыть о наших взаимных отношениях. Скажу не обинуясь: мое сердце более привязано к Мурому, чем к родине. Но последнее письмо ваше, так неожиданно мной полученное, привело меня в новое недоумение. Я желал бы узнать откровенно, по собственному ли побуждению вы начинаете опять со мной переписку, или другой кто-нибудь внушил вам это? Если по собственному побуждению – хорошо, а если по чуждому внушению, то еще лучше. Но в последнем случае для меня все-таки остается загадкой, почему из Мурома никто не пишет мне ни слова? От маменьки вашей я уже и не ожидаю писем, и сам не пишу ей, хотя бы и нужно было, по причине, которая ей одной известна. Но не желая беспокоить их непосредственно, я прошу вас быть между нами посредником: я уверен, что теперь, кроме вас, никого нет к ним ближе. Дело вот в чем: они обещали в ноябре выслать мне деньги за оставленные мной для продажи вещи, но и до сих пор не исполняют обещания, вероятно, потому, что не все вещи проданы. Между тем я начинаю ощущать нужду в деньгах; прежний запас мой уже истощился, а одолжаться, без крайней надобности, не хотелось бы.

Итак, если вы, по прежнему обычаю, отправитесь на сырную неделю в Муром, предложите об этом маменьке, и попросите их выслать мне обещанные деньги, если не все, то сколько можно. В случае же совершенной невозможности почему-либо удовлетворить моей просьбе, по крайней мере, немедленно известите меня: я так и буду уже располагаться своими отрицательными доходами. Было время, когда я имел возможность другим помогать; теперь сам нуждаюсь в помощи других. Но Бог милостив! Авось настанет время, когда опять возвратится ко мне прежняя возможность быть чем-либо полезным для других... Время летит быстро: давно ли, кажется, оставил я Муром? И вот уже почти половина пути совершена мной на поприще академического образования. При помощи Божией и за доброе здоровье, не увидишь, как приблизишься к желанному берегу.

Что до меня, то я, слава Богу, здоров и благодушествую. Спрашиваешь: не случилось ли со мной в святки чего новенького? Т. е. не отрекся ли я от мира и не вступил ли в монашество? Нет. Думал было, впрочем, в настоящем месяце подать прошение: но, по совету о. ректора, отложил до будущей вакации, и потому не прежде, как в сентябре, могу я облечь себя в сан иноческий.

С братской к вам любовью и усердием остаюсь М. д. ак. студент, свящ. И. Тихомиров».

28 февраля получил я из Вятки письмо от отца Стефана (Матвеева). Он писал:

«Надеясь на доброту вашего сердца и благоразумие, я опять прошу вас исполнить поручение, только другого рода. Именно следующее:

Я составил жизнеописание моего родителя, миссионера архимандрита Илии и намерен издать в свет, как сие жизнеописание, так вместе с ним и сочинения покойного моего родителя. Все уже с моей стороны приготовлено.

Недоумение вот в чем, не знаю положительно, куда представить на рассмотрение биографию и сочинения моего родителя: в Синод ли, или в Цензурный комитет при академии духовной? Если в Цензурный комитет, то достаточно будет испросить на сие представление благословения епархиального епископа, т. е. Вятского.

Все сии вопросы может удовлетворительно решить цензор. Поэтому прошу вас покорно принять на себя труд – сходить к Феодору Александровичу или к Петру Спиридоновичу и обстоятельнее спросить их о чем я выше написал. За сим прошу вас обо всем этом уведомить». Исполнив возложенное на меня поручение, я поспешил ответить почтенному о. Стефану; и вот что писал ему от 2 марта:

«Сейчас был я у Феод. Александровича по вашему поручению. Он выслушал мое объяснение с обычной ему благосклонностью, и поручил мне передать вам следующее. Сочинение ваше не следует представлять в Синод, если нет в нем каких-нибудь особенных повествований, как, например, о чудесных знамениях благодати, о предсказаниях и т.п., а можете представить прямо его в Цензурный комитет, при прошении, в котором должны упомянуть, что вы приступаете к этому делу с благословения преосвященного; но еще было бы лучше, если бы преосвященный своеручно написал несколько слов на вашей рукописи. В случае нужды, достаточно для сего и одного соизволения местного архипастыря. Но Ф. Александрович советует вам (предоставляя, впрочем, это вашему собственному усмотрению), прежде, нежели вы испросите благословение у местного преосвященного, снестись письменно с преосв. Пермским, представив ему копию с вашей рукописи не с тем, чтобы требовать его согласия, а только попросить его совета и наставления, как архипастыря, под ведением коего совершал свое служение и ваш покойный родитель. Этим вы сделаете ему честь, а между тем и для себя получите некоторую выгоду. Выгода для вас будет та, что в случае его одобрения и письменного уведомления, которого, может быть, он удостоит вас, цензуре не будет никакой надобности входить в письменные сношения с Пермской Консисторией, без которых она иначе не может обойтись в том случае, если в вашем сочинении встретит рассказ о каком-нибудь важном подвиге вашего родителя, напр., об обращении большого количества иноверцев. При сем с вашей стороны требуется только то, чтобы вы вместе с рукописью представили в Цензурный комитет подлинное письмо преосвященного Аркадия. Цензор, снявши с него копию, немедленно возвратит его вам. Эта копия не будет присоединена к вашему делу, но будет служить для цензора опорой в случае каких-нибудь посторонних недоумений и возражений на ваше сочинение. Если же, по истечении двух или трех месяцев, вы не получите от преосвященного никакого ответа: в таком случае вы можете ограничиться благословением местного преосвященного и спокойно представить вашу рукопись на рассмотрение Цензурного комитета.

Да вот что еще советовал он вам сделать: присылать рукопись не прямо в комитет, а на мое имя, для того, чтобы я мог предварительно показать ему оную.

Заметно, он хочет принять деятельное участие в вашем предприятии. От души порадовался он, когда услышал, что вы решились увековечить имя достойного вашего родителя. О вашем батюшке он отзывался очень с хорошей стороны, наслышавшись о нем от ваших земляков. В заключение беседы, добрый старец подробно расспросил меня о настоящем вашем положении, и поручил свидетельствовать вам почтение».

Из среды молодых товарищей по академии я более всех сблизился с Гр.Петр. Быстрицким и сердечно полюбил его, как юношу умного, благонравного, кроткого и благородного. Взаимно и он ко мне искренно был расположен, о чем он писал, между прочим, к своему сверстнику по семинарии и другу, студенту Киевской академии Н.И. Флоринскому. Вот что он писал ему от 30 марта:

«Странное, смешанное впечатление произвело на меня твое сравнение наших успехов с вашими, по поводу сочинений столько ученых и обширных в нашей академии. Как воспитаннику этой академии, мне приятно это предпочтение, которое ты даешь: кому не лестно слышать похвалы о себе? Но, с другой стороны, я тоже скорбное ощущение испытываю в отношении к здешней академии, какое ты по отношению к себе. Видимая сторона наших занятий блестяща; какие важные, высокие предметы! Сколько материала для разработки! Сколько поприща для размышления, пособий и средств для положительных познаний! Но увы! Сколько и труда, времени, одних механических занятий. Труд односторонен, потому что обращен на один, единичный предмет науки из множества; время, которое можно бы посвятить приобретению разнообразных сведений, мышлению о разнообразных предметах, все поглощается изучением одного. У нас все внимание студентов обращено на сочинение, и сочинения имеют самое главное и едва ли не единственное значение на конференции. После этого можешь судить о наших занятиях науками, которые преподаются в классе. Слушают преподавателей по преимуществу и почти единственно тех, которые особенно завлекают лекциями. Чтение журналов (которых мы выписываем четыре; кроме того, мы младшие студенты выписали творения Шекспира и романы Вальтер-Скотта) – чтение журналов составляет занятие у нас довольно важное – (об этих вещах, пожалуйста, помолчи). Касательно сочинений, так обширных, студенты вообще недовольны настоящим порядком вещей, конечно, от нас самих зависит это, но вместе и от свойства предложений. Есть надежда на счастливую перемену. О. ректор со следующего года думает совершить ее. В мое дежурство по классу, случилось мне услышать от него эту приятную решимость. Он спрашивает меня, все ли подали сочинение; я отвечаю: некоторые еще пишут первое (данное еще в самом начале года, а такой вопрос о. ректора был на 3-й неделе Велик. поста), а большая часть занимается вторым (данным в конце первой трети), не многие подали это последнее. Он говорит с негодованием и прискорбием: страшный беспорядок; где основания, данные для надлежащей, справедливой оценки трудов и дарований студентов? И в следующий год обещал совершить благодетельный переворот.

Так вот каковы наши дела! Мы на пути к усовершению и в других отношениях. Недавно пришло утверждение на предложение нашей академии литографировать лекции. Не знаю, скоро ли начнется это полезное дело, а все-таки начнется; хорошо, если бы в настоящем же году. Счастливы студенты СПБ. академии не трудятся, а лекции готовы и притом в возможно полном виде, в системах. У нас этой полноты в начале не может быть: но и то, что будет, хорошо, главное, избавимся от труда писать.

Вот еще новость, приятная для нашей академии. Писали из Петербурга об утверждении другого предложения академии – о прибавке суммы на содержание студентов; будет прибавлено 100 р. на студента, на которого ассигновалось 350 р. ассигн. И это, если сбудется, прекрасно: будем иметь по другой шинели; таким образом, в семинарию приедешь не в рубище, а порядочным молодым человеком.

Ты говоришь о настоящем европейском движении, и мне позволь немного поговорить о нем, потому что это такой предмет, который занимает всякого мыслящего. Перед нашими глазами совершается реформа, которой равной едва ли найдешь в каком-либо другом веке всемирной истории. Переворот в необыкновенном размере, и чрезвычайно быстрый; он охватил или грозит охватить весь запад: вот какова сила идеи; вот как способны убеждения перейти в дело.

Ты мне не сказывал, читаете ли вы журналы; а вот в этом отношении, чтобы следить за развитием человечества в лице образованной Европы, за движением человеческой мысли, чтение их очень полезно. Настоящий век, как известно, век промышленности, и, следовательно, любви к материальному благосостоянию, но к этому интересу присоединился другой: думают разлить довольство по всем состояниям, так, чтобы, как выражаются «Отечественные Записки», не было ни просящих, ни дающих, одним словом, чтобы на земле водворилось блаженство. Это истинно-человеческий, христианский интерес. Благодарение Сисмонди – виновнику такого направления политической экономии, которая теперь взяла на себя изыскание средств к осуществлению этой идеи, или, лучше, утопии, потому что едва ли возможно на земле блаженство и притом для каждого человека. Эта идея сама собой приводит к другой, а может быть из нее вытекла, к идее о безусловном развитии личности, потому что счастье и наслаждение естественно предполагают удовлетворение всех личных влечений, с идеей о безусловном развитии личности стоит рядом идея о личном праве, о внешней независимости лица. Так, во Франции, где началось разрушение престолов, было две партии политические: одна держалась духа общины, другая стояла за права личности. Последняя была сильнее, потому что образовалась исторически; к ней принадлежало правительство, ученое сословие, войско, и она превозмогла. Вот, на мой взгляд, как произошла реформа; от того, кажется, ее действия так быстры, потому что идеи всеобщи.

О, беспокойный, мятущийся запад! Бедные государи отказываются от престолов; счастье, равенство и свобода, во имя которых громят старый порядок вещей (слова эти, говорят, итальянские государства избрали своим девизом) искупаются реками крови, насилиями и грабежами пролетариев. Вот образование! Подлинно, друг, мы счастливы, что живем в хранимой Богом России; убеждения наши противоположны западным убеждениям.

В заключение всего этого попрошу тебя не слишком скромничать и смиренничать.

С прискорбием я услышал о ваших неприятных отношениях к Ксенофонту Васильичу (Поспехову?)…

Мы, земляки, живем хорошо и преимущественно В.Ф. (Взоров), Ф.М. (Остроумов) и я, но если здесь кто особенно близок ко мне, равно и я к нему, то это – о. Иоанн; мы живем с ним в самых искренних отношениях. Точно, в академии более самолюбия, чем искренности, дружелюбия, и тем приятнее, отраднее для сердца иметь кого-нибудь привязанного к нам, разделяющего нашу искренность. Жалко, что наша взаимная приязнь не так еще тесна, какой бы желалось. Нас разделяют лета, звание; мы живем отдельно и отдаленно друг от друга; случается иногда по целым неделям, кроме классов, не видеться. Я вообще не люблю ходить в чужие жилища. Впрочем, мы с ним сошлись характером и привязанностями сердечными».

8 апреля поздравлял меня со светлым праздником Переславский архимандрит, о. Нифонт и прислал список книги пророка Даниила в русском переводе.

В апреле последовала у нас перемена инспектора. Испр. д. инспектора иеромонах Иларион назначен был ректором Воронежской семинарии. На его место определен бакалавр иеромонах Сергий (Ляпидевский), ныне высокопреосвященнейший митрополит Московский и Коломенский.

4 мая писал мне из Московской Голицынской больницы мой новый друг и товарищ Г.П. Быстрицкий:

«Давно, давно собирался я писать к вам, известить вас о моих бедных обстоятельствах: еще думал об этом на св. неделе, но обычная моя неисправность в подобном деле, и еще более неведение о судьбе болезни, и надежда скоро выйти из скучной и тягостной больницы, – такие причины удерживали мой язык от письменной беседы. Да, я думал и надеялся, что выйду на отрадную волю и приеду в академию в начале мироносицкой недели; но, о, суетная надежда человеческая! Вот и Мироносицкая прошла, вот идет неделя расслабленного, а я слабый еще и не знаю, сколько пролежу здесь, все меня упреждают другие, более счастливые. Болезнь у меня – завалы в животе, теперь их лечат и говорят, что еще не скоро придет конец им; прежде я лечился и от сердцебиения, которое нашли ненормальным. Но это последнее теперь, кажется, в нормальном положении. Так я и теперь не могу сказать ничего определенного о том вожделенном дне, когда выйду отселе и приду к вам. Завалы, кажется, в одном состоянии. Спасибо еще нашему врачу ординатору; человек внимательный и добрый; вот уже несколько лекарств переменил мне. Теперь нет надежды вылечиться и выйти из больницы хоть в половине мая. Делать нечего; да будет воля Божия! Эта преданность Провидению составляет мое утешение. Отрадна мысль, что я болею не без благой воли Божией, без которой, по слову Господа, и стоющая менее одного accapия птица не погибает. Помолитесь обо мне преподобному Сергию!

Счастлив я, что взял с собой проповеди преосвященнейшего Филарета; сколько в них назидания и духовного утешения! Я прочитал весь этот том; прочитал и всю вашу Илиаду, – скучна, но не без достоинств. Кстати, я было и потерял, или лучше, ее было украли у меня здесь: но об этом когда-нибудь на свободе.

Думаю, вы теперь трудитесь, и трудитесь много, конечно, и сочинение на плечах, и списывание и учение лекций. Трудитесь, трудитесь и соберите добрый плод. Молю Господа, да поможет вам, и всем моим товарищам. Мы свободны от таких трудов, и я привык уже к этой мысли; что, в самом деле, и жизнь и благо ее без здоровья!

Думаю, что есть ко мне письмо и не из одного места; хорошо, если бы кто-нибудь из вас, вы или другой кто из земляков, получили их. Может быть, не присланы ли были даже и деньги: а если присланы, сохрани Бог, чтобы не отправились назад к своему источнику. Это не в порядке вещей».

В первой половине июня, около 11 числа, посетил нашу академию, по пути к месту своего нового служения преосвящ. Гавриил, архиеп. Тверской, бывший Херсонский. Его сопровождал высокопр. Митрополит, его сверстник по образованию в Лаврской семинарии. Посетили они и нашу монашескую келью¹¹¹.

Около того же времени, мимоездом в Воронеж и обратно, был в лавре преосвящ. Евгений, архиеп. Ярославский¹¹².

19 июня писал мне из Мурома смотритель училища Красовский:

«Обыде нас последняя ужасная бездна смерти и несть избавляяй, разве единого Бога. Все живущие в Муроме вменихомся, яко овцы заколения от холеры.

Со 2 числа сего месяца холера, как коршун, летает по Мурому, и как-бы на выбор, выклевывает, большей частью неосторожных. Причина ее, говорят, в воздухе, действует же она преимущественно над подвергшимися простуде. А как действует? Весьма ужасно и весьма скоротечно. Сначала человек чувствует какое-то чувство томления, боль в голове, а потом озноб; далее происходит или сильнейший понос, или мучительнейшая рвота, большей же частью то и другое вместе и, наконец, ужаснейшие корчи, за коими мгновенно следует смерть, и все это совершается не более, как в 4 или 3 часа, а иногда и меньше.

Врачи, особенно Матвей Васильевич, не успевают в иные дни не только помогать больным, даже писать рецепты, а аптекарь отпускать лекарства. Страшно.

Ученики все 12 числа распущены по домам, и теперь у нас вакация: только для священников самая настала беспокойная жизнь.

Еще новостей нет; однако и эта одна за тысячу ответит. Говорить, да я и в газетах читал, что в Москве сильно действует холера, и по всем уездам, не забывая далее вашего Богоспасаемого посада.

Нет ли у вас, особенно по академии, каких-либо новостей и нет ли чего такого, что, может быть, касается и нашего училища? Не слышно ли чего-нибудь о наших окладах?

Пожалуйста известите, какое вы примете имя в новом ангельском чине? Ведь вы сами писали, что в нынешнюю вакацию соделаетесь монахом. Это мне нужно знать для адреса, без которого, пожалуй, может прерваться наше дружественное сношение».

В продолжение всего июня месяца происходили у нас частные экзамены. Между устными испытаниями, занимались мы и письменными сочинениями на данные темы. Так, 5 июня дана была нам для сочинения латинская тема: Quaenam superioris cognoscendi facultatis est destinatio? 16 числа: «Можно ли производить зло нравственное из одной ограниченности твари?» 17 числа: «Какую пользу для литературного образования может доставить изучение древней греческой и римской литературы?»

По окончании частных экзаменов, 23 июня, в день празднования Владимирской иконе Божией Матери, помолившись усердно Богу, я подал в руки о. ректора, архимандрита Алексия, на имя высокопреосвященного Филарета, митрополита Московского прошение следующего содержания:

«По причине вдовства моего, имея намерение посвятить себя монашеской жизни, я решился ныне привести оное в исполнение. Посему нижайше прошу Ваше Высокопреосвященство исходатайствовать мне ваше разрешение».

Таким образом, я сделал новый, весьма решительный, шаг в своей жизни.

Юный друг мой Г.П. Быстрицкий в письме своем от 24 июня к своему Киевскому другу Флоринскому так характеризовал митрополита Филарета, бывшего у нас на частных экзаменах в качестве ревизора:

«Митрополит был у нас на частных экзаменах как ревизор и ждем его приезда на публичное испытание. Впрочем, этот ревизор не так часто посещает и не так строг, как обыкновенные ревизоры. Ревизия его обыкновенно и по преимуществу касается оканчивающих академический курс, но ныне он был и у нас, даже в продолжение двух дней, на обоих философских экзаменах, чему примеров не помнят. Что заставило его послушать нашей философии? Думают, состояние философии современной, – опасение, чтобы в нашем месте западные идеи не нашли своих проповедников и защитников. Это опасение высказалось в нем во время экзамена. Он критически смотрел на наши лекции и рассматривал их по отношению к современной науке. «Философия, по его понятию, не должна гоняться за современностью, иначе она сделается ложной и пустой. Философия на западе сделалась пустой; от того философские кафедры остались без слушателей, которые ушли или воевать, или обратились к наукам политико-экономическим». Ему не понравилось понятие о темпераменте, который у нас выводится из природных свойств духа и устройства телесного и есть взаимное отношение и степень восприемлемости и самодеятельности. На его взгляд, темперамент состоит в таком или ином устроении телесного организма и влиянии этого устройства на психическую жизнь. Вообще Психология паша особенно подвергалась его нападениям. Замечания очень дельные, его суждение так основательно, что невольно заставляет согласиться с собой. Даже наш глава философов, как называл владыка Феодора Александровича Голубинского, не мог противостоять его критике. Он часто вставал, но скоро и садился; возражения и положение противника заставляли молчать.

Приметно, хорошо знаком митрополит и с историей философии, потому что делал ответы и заметки, которые показывают, что он читал, занимался ею. Забавна выходка его на счет Лейбница. Когда студент раскрывал содержание его монадологии, – он делает вопрос Феодору Александровичу: «что, вы читали эту книгу? Я сознаюсь в своем невежестве, что этого сочинения в подлиннике не читал. Не передаете ли вы его по перосказанному? Быть не может, чтобы этот философ, такой умный, написал такую сказку? Его предустановленная вечная гармония делает из мира машину, которая двигается и действует по пружине однажды заведенной». Вообще, интересно послушать беседу митрополита, так знаменитого своим глубокомыслием. На частных экзаменах он более позволяет себе говорить, нежели на публичном».

Расположившись провести вакацию в академии, я писал от 13 июля в Иваново к родным:

«Кажется, в последний уже раз пишу я вам в настоящем моем звании и состоянии. После довольного приготовления и размышления, я приступил, наконец, к окончательному решению моей судьбы.

23 минувшего июня, в день Владимирской Божией Матери, отслужив раннюю обедню и молебен, я подал прошение, по принятой в академии форме, на имя преосвящ. Митрополита, о пострижении в монашество, в руки о. ректора, испросив предварительно от него на это соизволение. 30 числа прошение мое представлено было владыке, а от него, вероятно, уже поступило в Св. Синод. Через месяц, и не более, как через полтора, надобно ждать оттуда разрешения. Таким образом, в конце августа, или в начале сентября, если только это будет угодно Господу, вы услышите мое новое имя, но какое? Бог знает. Я сам еще затрудняюсь в выборе для себя нового имени, и кажется, предоставлю это на волю того, кто будет облекать меня в сан иноческий. Но дело, впрочем, не столько в имени, сколько в том, как начать новую жизнь: не имя спасает, а добрые дела.

Помолитесь о мне, да подкрепит Господь мои слабые силы Своей всесильной благодатью, для безукоризненного прохождения предстоящего мне поприща.

Располагался было я нынешней вакацией совершить путешествие в Москву и в Новый Иерусалим; но частью по недостатку средств, частью по причине свирепствующей болезни, кажется, нужно будет отложить исполнение этого намерения до другого, более благоприятного, времени. Может быть, не съезжу ли на короткое время в Переславль, куда усердно приглашает меня знакомый мне о. архимандрит Нифонт. Но если уже буду я в Переславле, то постараюсь непременно быть в Ростове, куда влечет меня особенное какое-то желание. А если так, скажете вы, то отсюда уже недалеко и до Иванова. Правда, очень бы рад посетить вас: но для этого нужно и время и средства; при том же, прошлогоднее пребывание мое у вас еще так живо сохраняется в моем сердца, что почти было бы излишне так скоро повторять прежнее приятное впечатление. Я уверен, да и вы, конечно, согласитесь, что свидание чем реже, тем приятнее. Если Господь сохранит мою и вашу жизнь до окончания академического курса, тогда приятным долгом почту посетить как вас, так и всех родных. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из вас посетил меня, пока я нахожусь в лавре. Из знакомых и товарищей многие уже посещали меня, а из родных, к сожалению, никто.

Обращаюсь к вам, Федор Семенович.

Извините, любезный, что так долго замедлил я ответом на ваше письмо, наполненное неприятными новостями. Письмо ваше получено мной в такое время, когда у нас были повторения для экзаменов; а это в академии в некотором отношении то же, что у вас хождение по приходу в Св. Пасху или в Р. Христово. Да и теперь, когда уже прошло у нас около двух недель вакации, к вам первым начинаю писать, тогда как следовало бы, по крайней мере, писем пять разослать в разные стороны. Из академии, кроме церкви, никуда почти не выхожу, а между тем не вижу, как идет время. Причиной этого конечно, то, что я не оставляю вовсе своих обычных занятий: только праздность не знает, куда давать время...

Слышно, что и в ваших пределах действует губительная язва: вам, конечно, более или менее известны как причины, так и предохранительные средства против свирепствующей болезни. Советую вам сколько удалять от себя первые, столько же не пренебрегать и последними. Береженого, говорят, и Бог бережет. Сколько я знаю несчастных опытов, где собственная неосторожность была, если не главной причиной, по крайней мере, ближайшим поводом к обнаружению зловредных действий холеры. Есть холера и в нашем месте, но не слишком сильна. Впрочем, что касается до нас собственно, то у нас в академии, – благодарение Господу! – нет пока ни одного умершего. В частности, мое здоровье, слава Богу! – хорошо. В продолжение вакации надеюсь еще более поправиться, при спокойной и свободной от больших трудов жизни»...

Несколько товарищей покинули нас в это время, а именно: Святославский, Акимов и Омиров.

Святославский Алексей Никитич – это первый студент нашего XVII курса. Талантливый, благороднейший и благовоспитанный, полный жизни и красавец собой – юноша. Отправившись на каникулы в Москву, в дом родителя – священника, он внезапно похищен был из среды живых свирепствовавшей в Москве холерой. Весть о смерти этого прекрасного юноши, составлявшего истинное украшение нашего курса, поразила всех нас в академии: ни наставники, ни студенты не могли без слез слышать о кончине Святославского.

Акимов Ив.Борисыч, поступивший в Московскую академию из учителей Ставропольского (на Кавказе) училища. По прошествии двух лет, он вздумал перейти из Московской академии в Казанскую, но по какой причине, мне в точности неизвестно.

Омиров Фед.Вас. – один из лучших студентов нашего курса, вступивший в академию из Вифанской семинарии: юноша солидный, с философским настроением ума, но не удержавшийся на прямом пути при своем философствовании. Занимаясь, по поводу данной темы, рассмотрением философии Гегеля, он до того увлекся этой лжеименной философией, что в своем сочинении, вместо опровержения Гегеля, вздумал защищать его. Профессор Ф.А. Голубинский, читавший диссертацию Омирова, до глубины души был огорчен заблуждениями юноши, тем более, что он занимался преподаванием некоторых предметов его сыну. Академическая конференция, призвавши Омирова, убеждала его отречься от усвоенных им ложных идей Гегелевой философии: но он упорно отстаивал свои заблуждения. Дело кончилось тем, что Омиров оставил академию и поступил в Московский университет, где окончил курс по юридическому факультету со званием кандидата¹¹³. В последствии я встретил его на службе в Москве по табачно-акцизному управлению (хорош гегельянец!). Затем он состоял управляющим Подольской казенной палаты в чине статского советника («Адрес-календарь» на 1877 г. ч. 2, стр. 181).

10 августа писал мне из Москвы товарищ мой Николай Димитриевич Рождественский:

«Обращаюсь к вам с просьбой в полной надежде на ваше живое участие. 5 августа я лишился своего батюшки, и об этом нужно известить Платона Ивановича¹¹⁴, но прямо к нему писать я боюсь, чтобы письмо печальное не попалось в руки сестрице или тетеньке. Поэтому и прошу вас пройтись к Платону Иванычу и отдать ему непосредственно в руки письмо, при сем прилагаемое. Вместе с тем прошу вас поминать в молитвах пред престолом Божиим новопреставленного иерея Димитрия.

Еще прошу вас написать ко мне письмо и известить об академических происшествиях. Не похитила ли холера еще кого-нибудь из товарищей наших кроме...? В Москве холера теперь хотя и есть, но о ней не слышно. После св. недели преставились ко Господу здесь 16 священников приходских.

На место батюшки переведен родной его брат, священник из Коломны, у которого и будет пока жить наше семейство.

В Петербурге умер Императорский духовник протопресвитер Музовский.

За сим, желая вам всех благ от Господа, с всегдашним почтением и любовью к вам, пребываю студент Николай Рождественский, в ожидании вашего письма по следующей почте».

Н.Д. Рождественский – сын Московского священника и двоюродный внук митрополита Филарета; его мать, Анна Иродионовна, была родная племянница и крестная дочь Московского владыки. Рождественский – юноша добрый, кроткий и благочестивый. В академию вступил он с твердой мыслью о пострижении в монашество, которое и принял к концу курса в 1850 г. с именем Игнатия. С первых шагов академической жизни мы сблизились и подружились с ним, и эти добрые, дружеские отношения ко мне не прекращал он и после, когда восседал на Костромской святительской кафедре. Скончался в 1883 году на этой кафедре.

В состав нового XVIII академического курса из Владимирской семинарии присланы были четыре воспитанника: Николай Субботин, Василий Соловьев, Владимир Цветков и Павел Каллиопин. Субботин и Цветков, как уроженцы г. Шуи, мне с детства были известны; прочих я в первый раз увидел.

О Каллиопине писал мне мой досточтимый наставник семинарии, соборный иеромонах о. Дионисий:

«Честнейший отец Иван Михайлович!

Возлюбленный о Христе брат,

Священствуйте и спасайтесь о Господе!

С благодарностью возвращаю вам интересную вашу рукопись с печатным трактатом и прошу извинить меня за долгое продержание. Кроме общего способа для пересылки представлялись и особенные частные случаи, но за тем, да за другим, а более (нечего греха таить) по обычной беспечности моей, тетрадка ваша и книжка все лежали да лежали у меня в долгом ящике. Теперь же, при отправлении в академию Владимирских студиозусов, не переслать вам с ними вашего значило бы в конец постыдиться мне перед вами.

Земляков своих примите в братское расположение и общение ваше. Особенно прошу за Павла Никитича Каллиопина; он такой застенчивый и скромный, точно девушка, а не молодец.

Поруководствуйте его и в начале и после не оставляйте своими советами, а при нужде и возбуждениями.

Одному из назначенных ныне в Московскую академию, лучшему воспитаннику о. ректора нашего, г-ну Альбицкому, жестоко помешала холера, поразив недавно его отца и оставив без главы и подпоры большое семейство. Много зла, конечно временного, много слез и рыданий произвела во всем любезном отечестве нашем эта страшная древняя восточная губительная язва. Не миновало нынешнее ее губительство и Богоспасаемого, хранимого под особенным покровом и защитой Богоматери, родного вам города Владимира. По сведениям полиции с 15 июня по 1-е августа умерло в городе нашем 160 человек. Сравнительно с другими местами это еще милость Божия. В Муроме к концу июля болезнь совсем было прекратилась: но с начала поста в продолжение одной недели, сказывают, опять заболело около 160 человек; и половина из заболевших сделалась жертвой холеры. Дай Бог, чтобы это было только преувеличенным слухом. Мы все, обитающие в обители Рождества пресвятой Богородицы, – в древней великой архимандритии, а нынешнем архиерейском доме, – благодарение Господу, – живем целы и невредимы от тлетворного влияния эпидемии. Ждешь великой милости Божией – прекращения болезни в епархии, чтобы собрать потом семинаров для произведения им прерванного в июне испытания и для начатия дальнейшего учения.

Вам, отец Иоанн, после каникулярного отдыха желаю успешно продолжить и окончить в свое время великий академический подвиг, желаю вам так же удачно приготовить курсовое рассуждение».

Но скромный и смиренный Каллиопин, о котором с такой отеческой заботливостью писал мне о. Дионисий, почему-то не остался в академии вероятно, убоялся бездны премудрости, вспять возвратился.

14 августа получил я письмо от окончившего курс академии земляка, С.Г. Вишнякова. Он писал мне с дороги, из города Александрова:

«Верна пословица: homo proponit, Deus disponit! Я думал с родины – из Васильевского писать вам; но вот Бог привел писать с дороги! На сей, на дорожке, в Александрове я сделался порядочно нездоров частью от того, что утомился в день отъезда и не спал ночь, частью немного простудился, частью от того, что позволил себе кушать и соленую рыбу и огурчики и тому подобную зелень вдоволь; а потому у меня ночью порядочно журчало в животе, так что я думал, что схватил холеру, но, слава Богу, теперь все прошло; и я теперь только очень слаб, изнурен; но не чувствую большого нездоровья. При первом знаке здоровья я еду на родину, где меня ждут не только с нетерпением, но и со слезами.

В заключении, честь имею рекомендовать вам новых земляков – Николая Иваныча Субботина в особенности; прошу их руководить во всем, что нужно, и что почтете сами нужным. Уверен, впрочем, что все это вы сделаете и по своей доброте.

Не учинено ли назначение на службу нашей братии; ежели так, то прошу вас известить меня по следующей же почте прямо в Васильевское.

Надеюсь, что не забудете преданного вам»...

14 же августа писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский:

«Homo proponit Deus disponit».

Как хорошо текли было мои дела в июне месяце! По вашему совету ходил я к о. инспектору, и спросил его содействия касательно вступления моего к вам в академию; согласилась и маменька доставить все необходимое для вступления в академию – словом, все было готово для устроения моего блага; Богу угодно было посетить нашу губернию холерой, и все мои планы разрушились.

Вам, без сомнения, известно, что мы не окончили курс до вакации, как было прежде, но отправились в дома и без частных экзаменов, еще 19 июня, тот самый день, когда бы нужно было сочинять экзаменские задачки; на сколько времени? Этого не определили, а велено было дожидаться прекращения холеры и требования со стороны своего начальства. И до сих пор еще этого требования нет, доселе мы проживаем дома без всяких целей, не будучи в состоянии определить себя к разряду каких-либо порядочных, нужных Богу и ближним, людей.

Вот что преградило и мне путь в академию, при всех моих стараниях поступить в оную. Не знаю, можно ли будет после вступить в нее? Это должно быть известнее вам, скажите пожалуйста, когда это будет возможно сделать и при каких условиях.

P.S. Недавно был у нас Преосвященный и сам служил благодарственный молебен Богу за избавление от холеры».

Получив 18 числа это письмо, я немедленно написал в Муром к матери Царевского:

«Целый год хранил я глубокое молчание и не писал в ответ вам ни слова потому, что, без крайней нужды, не хотел разрушать вашего мрачного понятия, которое вы составили обо мне. Но теперь, при настоящих семейных обстоятельствах ваших, когда вам предстоит новая забота об устроении участи братца Сережи (извините, пишу по родному), я решился нарушить гробовое молчание, за которое вы так рано осудили меня, и сказать вам, что я еще жив и надеюсь, сколько то угодно будет Господу, впредь существовать для вас и для вашего сиротствующего семейства, почитая священной обязанностью помогать вам, если не всегда делом, по крайней мере, словом и советом. Впрочем, прежде нежели я объясню вам сущность настоящего моего письма, прошу вас забыть все, чем я когда-либо оскорблял вас словом или делом; прошу об этом потому собственно, что, может быть, в самом деле, скоро придется мне умереть для вас и для целого мира, если не физически, так духовно. Не буду объяснять вам подробно, что это значит, опасаясь возбудить в вас неприятное и скорбное чувство: это понятно, впрочем, само собой...

Обратимся теперь к настоящему делу. Сергей Васильич, конечно, не без вашего позволения, пишет в последнем письме, чтобы я указал ему способ вступить в академию. Признаться вам, для меня очень непонятна такая медлительность, или, лучше сказать, беспечность в устроении собственного благополучия. Если у него было решительное намерение поступить в академию, и если вы изъявили на это свое согласие: то почему же он не позаботился написать ко мне немедленно по получении моего последнего письма к нему? Если бы он написал ко мне неделей ранее, то непременно был бы в академии, тем более, что волонтеров нынче приехало не слишком много, и экзамен дают самый снисходительный: но теперь дело уже опоздано. Я ходатайствовал перед о. ректором: но он, при всей своей доброте и благосклонности ко мне, не мог удовлетворить моей просьбы именно потому, что уже слишком поздно. Он посоветовал отложить это дело до другого времени: но когда я объяснил ему ваши семейные обстоятельства, он был столько добр, что позволил мне вызвать Сергея Васильича сюда и держать у себя месяц или два с тем, чтобы он, пользуясь академическим столом, тем удобнее мог заняться приготовлением себя к поступлению в академию. Но я предложил ему другой способ, и он одобрил его, именно то, чтобы Сергей Васильич остался еще на год; а в случае нужды, и на два в семинарии с тем, чтобы оттуда на казенный счет поступить в академию.

Что вы скажете на это? А я никак не советовал бы Сереже, при его счастливых способностях, при его юном еще возрасте, а особенно при нынешних епархиальных обстоятельствах, оставлять мысль об академии. Не правда ли, любезный Сергей Васильич (обращаюсь к вам в том предположении, что это письмо прежде всех попадет в ваши руки)? Если же так, если, т. е., у вас есть охота учиться, и вы согласны еще остаться на год или на два в семинарии, то напишите ко мне немедленно, и я буду ходатайствовать об этом перед вашим семинарским начальством. Впрочем, ваша добрая воля; мой только долг – желать вам всякого добра.

Остаюсь с истинной к вам любовью и благожеланием»...

24 августа писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский:

«Жалею, очень жалею, что опустил удобный случай к вступлению в академию. Признаюсь вам, я вовсе не предполагал, что, не окончивши курс семинарии, можно вступить в академию, и потому не скоро ответил на ваше последнее к нам письмо. Когда же из настоящего письма вашего я узнал, что очень легко можно было вступить в академию, особенно в нынешний раз, и что устроение моего благополучия зависело от одного только письма с моей стороны к вам: то сделал бы все, что только для меня возможно для того, чтобы исправить свою глупость, но прошедшего не возвратить.

Сердечно благодарим вас за то, что, несмотря на мою к вам неблагодарность, вы все еще принимаете участие в моем положении, и где я падаю, вы поднимаете и указываете путь вперед. Приятно было бы для нас, если бы вы, попросив наше семинарское начальство о том, чтобы мне еще остаться в семинарии, попросили и о том, нельзя ли оставить меня опять на казенном коште. Без сего маменька не соглашается на оставление меня в семинарии. Да и можно ли согласиться? Вам известны наши семейные обстоятельства; маменька не только не в состоянии содержать меня еще в семинарии, даже сама нуждается в моем пособии. Конечно, выйдя из академии, я гораздо более мог бы оказать им пособия, нежели теперь сколько; но этого еще ждать долго, а между тем деньги и теперь все нужны на содержание семейства. Если бы не было сестер у нас, не так трудно было бы уговорить их, и они, без сомнения, согласились бы на ваше предложение и на мое желание, но вы знаете, чего стоить содержать, а пристроить тем более женский пол. Итак, просьба к вам с нашей стороны состоит в том, чтобы вы походатайствовали не только о том, чтобы оставить меня в семинарии, но и на казенном коште. Не знаю, возможно ли это, а хорошо было бы для нас, и я, со своей стороны, всеми своими силами постарался бы заслужить казенное содержание.

Ожидающий от вас благ, брат ваш Сергий Царевский».

28 августа писал я отцу ректору Владимирской семинарии, архимандриту Евфимию:

«Осмеливаюсь обратиться к вам с покорнейшей просьбой и тем с большей надеждой на ваше благосклонное внимание, что вы сами положили как бы основание тому делу, о котором намерен просить, и которого совершение зависит теперь единственно от вашей воли. Сущность дела в следующем. Брат мой, оканчивающий курс под вашим покровительством в семинарии, Сергей Царевский, пробужденный некогда вашим заботливым вниманием от умственной дремоты, еще заранее высказал мне желание поступить ныне в нашу академию: но так как он не получил еще, по известным обстоятельствам, никакого определенного значения от семинарского правления, то и не знал как ему приступить к этому делу. Опустив поэтому надлежащий срок, он вздумал, наконец, просить меня принять в нем участие тогда, как у нас начался уже приемный экзамен. Как ни поздно, однако же, я, зная его способности и видя усердие к продолжению наук, решился обратиться с просьбой к академическому начальству. Разумеется, о. ректор отказал мне в этой просьбе, не отрекаясь, впрочем, исполнить ее в том случае, если бы брат мой в это время явился сам в академию. Но что не удалось теперь, можно исправить в другое время: о. ректор посоветовал отложить это дело до другого курса, но когда я объяснил ему семейные обстоятельства моей тещи, и когда предложил ему другой способ для вступления моему брату в академию, именно – остаться еще на год или на два в семинарии: о. ректор одобрил это предложение, заметив только, согласно ли будет семинарское начальство оставить Царевского в семинарии на казенном содержании. Следовательно, теперь благополучие моего брата и спокойствие его матери главным образом зависит от воли вашего высокопреподобия.

Не отриньте же, высокопреподобнейший о. ректор, моей усерднейшей просьбы в рассуждении дальнейшей судьбы моего брата – Царевского!

Писал я предварительно об этом в Муром, и получил согласие как от матери Царевского, так и от него самого. Но первая, соглашаясь оставить сына еще на курс в семинарии, решительно отказывается от содержания его на свой счет; последний охотно соглашается остаться и обещается всеми силами заслужить казенное содержание».

Благополучно совершив, с Божией помощью, половину учебного академического поприща, я вступил с сентября 1848 года во вторую половину, которая, в некоторых отношениях, представляла для меня менее трудностей сравнительно с первой. Предметы старшего, богословского курса, были более для меня сродны по самому моему сану и более доступны для понимания.

Вот эти предметы:

1) Священное Писание – преподаватель, упомянутый выше бакалавр иеромонах Феодор (Бухарев).

2) Догматическое Богословие – преподаватель, ректор, архимандрит Алексий (ум. 1877).

3) Нравственное и пастырское Богословие – преподаватель, инспектор, архимандрит Сергий (Ляпидевский).

4) Патрология – преподаватель иеромонах Леонид (ум. 1876).

5) Библейская история – преподаватель, бакалавр Ив. Ив. Побединский-Платонов (ум. 1871).

6) История христианской церкви – преподаватель профессор А. В. Горский (ум. 1875).

7) Церковная словесность, 8) Церковное (каноническое) право – Преподават., экстраординарный профессор, свящ. Ив. Никол. Аничков-Платонов (ум. 1864).

9) Церковная археология – преподаватель, бакалавр Александр Кирил. Соколов (ум. 1884).

10) Учение о вероисповеданиях – преподаватель Никита Петр. Гиляров-Платонов (ум. 1887).

11) Языки: Греческий – преподав. И. И. Побединский-Платонов.

12) Еврейский – преподав. А. К. Соколов.

Я, по мере сил, занимался всеми предметами богословского курса, неопустительно посещал все классы, не исключая класса и еврейского языка; у меня до сих пор сохранились еврейские вокабулы из книг некоторых малых пророков. Но из преподавателей более всех интересовал студентов своими лекциями профессор А.В. Горский. В его лекциях поражала нас громадность сведений, отчетливое и основательное изложение лекций, и одушевленная декламация. Не малым также обилием сведений отличались лекции профессора Аничкова-Платонова: но эти лекции не отличались стройным систематическим изложением. Лекции по Священному Писанию иеромонаха Феодора имели характер самостоятельного изложения и отличались значительной глубиной мысли: но торопливое и невнятное чтение с кафедры много отнимало достоинства у этих лекций. Бакалавр Н.П. Гиляров-Платонов – талантливый преподаватель; он не писал лекций, но говорил изустно, и при этом позволял себе иногда довольно свободные суждения и выражения; неуважительно отзывался иногда об отцах Церкви, в особенности выразился однажды оскорбительно о св. Иоанне Златоусте. Памятен для меня еще один случай о Гилярове.

Приехал в академию обер-прокурор Св. Синода граф Н.А. Протасов; приходит, в сопровождении ректора и еще кого-то, в наш богословский класс во время лекции Гилярова. Гиляров, разумеется, был предварен об этом и принес с собой в класс тетрадку, свое студенческое сочинение об антихристе. По входе в класс почетного гостя, он начал угощать его своей студенческой мудростью. Гость в восхищении был от этой мудрости и, уходя из аудитории, благодарил лектора. Но почтенный лектор, по уходе гостя, сошел с кафедры и, обратясь к нам – студентам, сказал: «забудьте, господа, что я сейчас читал вам», и вслед затем начал проповедовать нам о том же предмете совсем противное. Впрочем, такой либерализм наставника далеко не всем студентам нравился; а, наконец, этот либерализм был поводом к удалению Гилярова из академии. Между студентами XIX курса (1854 г.) был иеродьякон Анфим из Болгар¹¹⁵ (впоследствии экзарх Болгарии). Ревностный Анфим, слыша часто резкие и неуважительные отзывы бакалавра Гилярова о лицах и предметах священных, донес об этом митрополиту Филарету, и вследствие сего Гиляров в 1855 году должен был оставить службу при академии¹¹⁶.

С первых чисел сентября, по окончании приемных экзаменов, начались у нас обычные занятия. 7 числа дано было нам семь тем для сочинения по предмету Священного Писания.

Темы эти были следующие:

1) Изъяснение – Иак. III, 1–12.

2) Галат. V, 13–18.

3) Колос. II, 11–17.

4) Учение ап. Павла о ветхозаветных прообразованиях.

5) Учение ап. Иоанна о любви.

6) Сличение сказаний евангелистов о воскресении И. Христа и явлениях Его по воскресении.

7) Какие сведения о жизни, свойствах и достоинствах Божией Матери можно почерпнуть из Св. Писания?

Я избрал для своего сочинения 5-ю тему, т. е. «Учение ап. Иоанна о любви». На этом сочинении бакалавром отцом Феодором подписано: «Хорошо; немало и очень хорошего»¹¹⁷.

8 сентября получил я письмо из Владимира от Царевского:

«От души благодарю вас за ваше обо мне попечение.

По приезде моем во Владимир, Феодор Гаврилыч призывал меня к себе, открыл, что вы писали уже к о. ректору о том, чтобы оставить меня еще на курс в семинарии на казенном коште; по этому поводу ходил я к о. ректору узнать, что они думают об этом. Отец ректор совершенно отказал в казенном содержании и не советовал даже на своем коште оставаться в семинарии. Отказал в казенном содержании потому, что много сирот осталось в настоящее время, по случаю холеры, которые нуждаются в казенном пособии, и что, оставшись еще на два года, я буду заедать чужое место, буду грабить другого, и греша сим сделаю участниками своего греха и тех, которые оставили меня в семинарии на казенном коште. Поэтому, чтобы не стеснять их совесть и не притеснять своих товарищей, я и не должен оставаться; тем более – дескать, что нет благовидной причины и оставаться мне, как оканчивающему курс в 1-м разряде, потому что и теперь открыт ход в академию. Не советовал оставаться в семинарии и на своем коште; потому что это только вытянет деньги, а существенной пользы не доставит, а лучше, по его мнению, жить год дома и готовиться в апреле месяце подать прошение, чтобы дозволили явиться к экзамену и в этом наверное не откажут. Как не имеющему средств вступить в академию на своем иждивении, можно просить и о том, чтобы дозволили на казенном коште, – и в этом будто не окажут: были дескать опыты такие. Не совсем приятно будет это, конечно, говорит, нам, но делать нечего, когда просят (слова о. ректора).

Все это пересказал я Феодору Гаврилычу. Отзыв на это с его стороны: оставаться в семинарии на своем содержании мне вовсе не нужно, а стараться поступить в академию; для этого жить год дома также не нужно: потому что вступить в Петербургскую или Киевскую академию очень трудно, да неизвестно, что может случиться в продолжение года. Лучше советовал (да и мне так кажется) просить вас, чтобы походатайствовали перед вашим отцом ректором, не позволит ли явиться, как вы прежде говорили, по получении аттестата в академию с тем, чтобы я, готовясь там месяц или два, мог вступить в число студентов. Таковые опыты, говорит, у нас бывали, даже через треть принимали нередко; теперь же это гораздо удобнее сделать, объяснив, что я не смел явиться к экзамену в академию, не окончив курса в семинарии.

Что вы скажете мне на это? Ваш совет для меня более обязателен и благодетелен».

На это отвечал я 10 числа:

«После того, что сделано мной для устроения вашего благополучия, в моих руках не остается более уже ничего. Вы просите меня снова ходатайствовать перед академическим начальством: но это значит, вы не поняли смысла моих слов. Я писал вам, что о. ректор был столько добр, что позволил мне вызвать вас к себе и держать месяц или два: но это не то значит, чтобы, по прошествии означенного времени, вам можно было держать экзамен и потом вступить в академию действительным студентом; нет, это не более, как лишь временное пособие, которое о. ректор хотел оказать вам из уважения к семейным обстоятельствам. Вступить в академию после надлежащего срока, без разрешения высшего начальства, невозможно: академическое начальство, само по себе, сделать этого не может.

Итак, надобно предать себя и будущую судьбу свою в волю Божию. Не следует роптать и на семинарское начальство за то, что оно не уважило нашей просьбы: напротив, надобно благодарить доброе начальство, что оно, во-первых, выпускает вас со званием студента, а во-вторых, не отказывается по крайней мере, на будущее время принять участие в устроении вашей судьбы. Рекомендую последовать совету о. ректора, особенно, если бы удалось испросить казенное пособие для первоначального вступления в академию. Но если, почему-либо, не удастся поступить вам в академию через год: то уже непременно советую вам иметь в виду через два года нашу академию: она и ближе и доступнее.

Между тем, пользуясь свободным временем, при какой-нибудь благоприятной оказии, приезжайте ко мне, и заблаговременно ознакомьтесь с академическим бытом».

8 ч. писал мне из села Васильевского окончивший курс академии С.Г. Вишняков:

«От всей души благодарю вас за вашу обязательность.

Ваше письмо предупредило двумя днями мой приезд в Васильевское, куда я прибыл 26 августа.

Теперь, в доме родительском, я отдыхаю от трудов многоделания академического, но только провожу время чрезвычайно скучно. Доколе жил в Васильевском с братом Григорием, дотоле еще время тянулось без скуки; когда он уехал во Владимир, я остался один в селе с непомерной скукой и пустотой! Поневоле захандришь один, без дела, т. е. без книг для легкого чтения, при постоянно почти дрянной погоде. Ляжешь иногда на кроватку, да и понесешься на крыльях воображения в матушку нашу академию. Как она хороша теперь издали, без взглядов предубеждения, при хладнокровном суде о порядке вещей! Так и пошел бы еще года на четыре, только бы при добром здоровье.

Чай, добрый мой о. Иоанн, любо-дорого послушать нашего умного Александра Васильевича¹¹⁸, чтение его из Евангельской истории. Как эти чтения, выходя из сердца, полного живой веры в Сына Божия, невольно пробуждают и разогревают чувство религиозное, которым наша молодежь ученая не так богата, но которое так дорого для человека! Потому, знаете ли, о. Иоанн? В понедельник, четверток и субботу – утром я беру лекции Горского по Евангельской истории и прочитываю. Иные лекции так хорошо записаны, что как будто бы самого его я слушаю!

Каково-то утешает вас о. ректор?¹¹⁹ По правде сказать, мы хоть целый год у него учились; но мало его слышали, как профессора. Теперь, я думаю, сначала не хуже прочих людей он подвизается на поприще богословия! Не переменил ли он чего в жизни академической-студенческой, не ввел ли нового, не уничтожил ли старое, не очень доброе (чего было довольно), что обещал он сделать? Любопытно бы знать! А о. Леонид?¹²⁰ Я думаю, порет свысока, с чувством, с толком, с расстановкой? Не правда ли, что его не скучно бывает слушать, хотя в начале некоторые из наших товарищей и ухмылялись на него!?.. Ну да Бог с ними, с наставниками! Мы все обыкновенно требовали многого от них; а сами между тем ленились выслушать и усвоить себе малое! Кто виноват? И для чего убиваться бакалавру, когда у него слушателей пятьдесят человек, как нередко бывало у нас?

От всей души желаю вам, добрый мой о. Иоанн, при добром здоровье, с честью и славой, с пользой и удовольствием прослушать два года академические лекции. Приведи мне, Господи, быть на должности поближе к академии, как назначен я конференцию. Надеюсь, что жить будет неплохо, – с добрыми людьми и товарищами.

Слава Богу, хоть Никиту Петровича¹²¹ назначили бакалавром из нашего курса, все как-то лучше, да только едва ли сделают! Уж представляли и прежде на это место еще Ивана Ив. Побединского¹²², но был отказ, до реформы, какую предполагали сделать в академии.

Что ваше пострижение? Уже не приняли ли вы ангельский образ? Ежели это правда, то помоги вам Господь молитвами Богородицы и всех преподобных спасти свою душу и умолять за нас Бога».

15 числа писал мне из Владимира профессор семинарии Ф.Г. Беляев:

«Думаю, вы слышали о моих затеях касательно перемещения в Московскую семинарию. Затеи эти в настоящую пору стоят под таким градусом, что мне необходимо иметь в вашей академии корреспондента, который сообщил бы мне о ходе дела. Видите что – просил я графа о перемещении меня в Москву. Граф не имел под рукой праздных мест в Моск. семинарии и, не отказывая мне на отрез в просьбе, передал дело в правление вашей академии, т. е. правление ваше должно рассмотреть мое дело и ответить графу: могу ли я хоть когда-нибудь передвинуться в Москву. О. ректор академии обещал мне решить дело в мою пользу. В настоящую пору мне и хочется узнать это решение. И прошу вас покорнейше разузнать это тихонько от письмоводителей и побеспокоиться сообщить мне весточку в случае решения дела, какого бы содержания ни была она.

Еще: в Московской семинарии становится праздным место профессора Кроткова¹²³. Со стороны правления вашего не последовало ли выбора кандидатов на это место?

Интересно для меня и то и другое дело. Но прошу вас не медлить уведомлением об ответе академического правления графу на мое дело, не медлить из-за нерешенности последнего дела.

Извините, что я беспокою вас.» В сентябре пришел из св. Синода указ с разрешением постричь меня в монашество. Днем пострижения назначено было 1-е октября.

Вот что записано было мной в свое время о сем, чрезвычайно важном, обстоятельстве моей жизни:

«1848 год. 1-е октября. Пятница.

Древняя мимоидоша: се быша вся нова: новое имя, новые одежды, новые правила жизни: о, если бы Господь обновил и дух прав во утроба моей!..

В сей день, в день Покрова Пресв. Богородицы, и на память преподобного отца нашего Саввы Вишерского, я грешный сподобился, по благодати Божией, воспринять на себя сан иноческий. Священный обряд пострижения совершен был в трапезной церкви Свято-Троицкой Сергиевой Лавры отцом ректором Московской духовной академии, архимандритом Алексием. Восприемником при пострижении был той же академии о. инспектор, иеромонах Сергий. Имя наречено мне, в честь воспоминаемого ныне Церковью преподобного, – Савва.

Примечание. Когда постригают в монашество из священников: новопостриженный, при пении причастного стиха, входит в алтарь, снимает клобук, надевает епитрахиль и поручи, и приступает к Св. Тайнам после всех служащих по обычаю. Во всех же прочих случаях новоначальный не снимает клобука, пока не снимется с него мантия.

4-е число. Понедельник.

В первый раз Господь сподобил меня отслужить иеромонахом всю церковную службу в трапезной церкви, где совершено было мое пострижение. В тот же день разрешено было мне снять мантию, и приступить к обычным занятиям.

Через о. ректора получил я в благословение от высокопр. митрополита Филарета параманд и рясу».

При моем пострижении произнесена была о. ректором речь, которая напечатана в седьмой части «Прибавлений к Творениям святых Отцов в русском переводе»¹²⁴.

На другой день после своего пострижения, 2 октября, писал я в Муром к своей теще, П.С. Царевской:

"По благодати Божией, я достиг, наконец, того, чего желал, или лучше, к чему веден был вседержавной десницей премудрого Промысла. 1 октября, в день Покрова Пp. Богородицы, и на память преподобного отца нашего Саввы Вишерского, я сподобился принять на себя чин ангельский. Священный обряд пострижения совершен был надо мной о. ректором нашей академии, a восприемником был о. инспектор. Совершителю священного обряда угодно было наречь меня именем воспоминаемого в тот день Церковью препод. Саввы. Долго было бы описывать вам все подробности совершенного надо мной обряда; если угодно, можете прочитать сами в большом Требнике чин пострижения монашеского; скажу вам, сколько можно выразить словами, только то, чего там вы не найдете, именно – состояние моего духа в те священные минуты. Представление всех обстоятельств моей жизни, важность произносимых мной обетов, и страх предстоящих искушений – все это вместе глубоко потрясло мою душу, слезы невольно лились из глаз; и потом весь день я чувствовал себя в таком же непонятном и невыразимом состоянии, в каком бывал прежде при всех важнейших переменах жизни. Теперь же, благодарение Господу, начинаю мало-помалу прояснять себе настоящее мое звание и состояние; мысль, что это – дело особенного Божия попечения обо мне, утешает и успокаивает мой дух. С благоговейным трепетом усматриваю я особенное призвание Божие к иноческой жизни во всех прежних своих обстоятельствах. Смотрите, в самом деле, как постепенно, и вместе с тем очевидно Господь отрешал мена от мира и призывал на служение Себе: взял у меня родителя прежде, нежели я узрел свет; лишил матери в то время, когда я еще имел крайнюю нужду в ее попечении, определив испытать мне горький жребий сиротства, с той, конечно, благой целью, чтобы заблаговременно ознакомить меня с тесным путем креста. Но вот, после долгого томления в сиротстве, краткое время дает мне вкусить некоторую сладость жизни в семейном благополучии, но и здесь скоро начинаются опять прежние лишения: умирает сын, который, при своей жизни, естественно привязывал бы меня к миру во всяком случае; наконец, я лишаюсь того, что привлекло и всего более привязывало меня к миру: все это, не ясно ли, постепенные, более и более возвышающиеся, гласы Божественного воззвания меня из бурного мира к тихому пристанищу монашеского жития? Да будет же благословенна воля Божия, избравшая и освятившая меня на служение себе, можно сказать, от чрева матерня!

Итак, древняя мимоидоша: се быша вся нова: новое имя, новая одежда, новые правила жизни; о, если бы Господь обновил и дух правь во утробы моей!

В настоящей новой моей жизни вот какое замечательное обстоятельство: и подано прошение¹²⁵, и исполнено по этому прошению мое желание, т. е. и начало, и конец дела совершились в дни празднования Божией Матери. Итак, с сего времени я должен искать для себя особенного покровительства и заступления у Пречистой Владычицы и всеобщей христианской Заступницы; должен постоянно обращаться к Ней с теплым молением: не ввери мя человеческому предстательству, Пресвятая Владычице, но сохрани мя под кровом Твоим!

Более на сей раз не могу сообщать вам ничего относительно новой моей жизни; о прежней считаю излишним и напоминать; впрочем, после последнего моего известия, особенного ничего со мной не случилось.

Нужным почитаю сказать только то, что я, вопреки своим расчетам, всю вакацию безвыходно провел в академии.

12 числа я снова писал П. Степановне, приветствуя ее с днем ангела и сообщая вместе с тем о своем новом дне ангела, – дне пострижения в монашество 1 октября, причем добавил:

«Как ни страшны и строги обеты, данные мной при вступлении в новое звание: но мысль, что это – дело особенного попечения Божия обо мне, совершенно успокаивает и ободряет меня. Во всех обстоятельствах моей жизни и особенной настроенности моего духа нельзя не усматривать небесного призвания меня к тишине монашеской жизни.

Да будет же благословенна воля Провидения, премудро все устрояющая и управляющая судьбами человеческой жизни!»

В ответ на это писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский от 16 числа:

«Всякая новость, приятно или неприятно, смотря по свойству, поражает нас. Тем более должна была тронуть нас та, о которой вы извещаете, – как редко случающаяся, как священная в существе своем и как имеющая отношение к нам. И действительно, прочитав письмо ваше, мы в сердцах ощутили невыразимо-умилительные чувства. Что же сказать о вас! Какими чувствованиями исполнялось ваше сердце в то время, когда вы произносили пред Богом обеты, при вступлении в новую жизнь! Нужно каждому самому испытать, чтобы правильно узнать и безошибочно судить об этом.

Не думайте, что известие ваше о себе, кому-либо из нас неприятно. Сам Бог определял и определил вас в состояние иноческое, кто же безумный будет гневаться на Бога! К тому же, ужели ваши отношения к нам переменятся в новой вашей жизни? Закон Христов о любви к ближним предписан как для мирян, так и для иночествующих, даже, можно сказать, последние поставлены первыми блюстителями оного. Значит, любовь и отношения ваши к нам и теперь будут таковы же, каковы были и прежде, отречение от мира, произнесенное вами при вступлении в иноческий сан, конечно, не воспрещает оказывать любовь к человеку – существу, любимому Самим Богом. Чего же более любви и, основанных на ней, действий, желать нам от вас, и что может быть причиной к огорчению кому-либо из нас за то, что вы приняли иноческий сан! Мы даже радуемся, что Господь поставил вас на тот путь, по которому скорее можно достигнуть последней, вожделенной для всех существ разумных, цели – неба.

Да укрепит вас Господь Бог на этом пути Своею благодатью!»

5 октября дано было нам 7-мь латинских тем для сочинения по классу Догматического богословия.

Вот эти темы:

1) De religionis necessitate.

2) De necessitate extraordinariae, scilicet, supernaturalis revelationis.

3) Mysteria in religione revelata sunt necessaria.

4) Num sola sacra Scriptura pro Theologiae principio haberi debet?

5) De perspicuitate s. Scripturae.

6) Quaenam est relatio inter s. Scripturam et sacram Traditionem?

7) De auctoritate s. Ecclesiae in praeceptis divinae revelationis explicandis.

Из этих тем мной избрана была 5-я и сочинение написано было на латинском языке. Сочинение это, написанное на четырех почти листах, читано было, по поручению ректора, профессором церковного красноречия, И.Н. Аничковым-Платоновым, и заслужило от него следующий отзыв: «Sensus clarus, quamvis non profundus et sagax; consideratio objecti tractandi non nimis lata; stylus accuratus et grammaticae L(atinae) plerumque conformis. – Bene».

27 числа получил я письмо из села Васильевского от земляка, С.Г. Вишнякова. Он писал:

«Со слезами сладкой грусти, в кругу семейства прочитали мы письмо ваше, которым извещаете вы меня о перемене в своей жизни. Да поможет вам Господь молитвами преп. Павла и Антония – отцов иночествующей братии, и предстательством нашего покровителя преп. Сергия, понести тот крест, который вы, по указанию Провидения, наложили на себя, вот мое единственное, душевное желание! Да и чего еще пожелать вам? Мирские желания при отречении от мира неуместны, тем более, что мне известны ваши чувство и расположение, с какими вы обрекали себя на подвиг и жизнь иноческие! Все прочее приложится само собой, по слову Того, Кто Един может прилагать!»

2 ноября писал я в Муром теще, П.С. Царевской:

«Радуюсь, что весть о последовавшей со мной перемене, хотя и тронула вас, но не произвела, однако же, неприятного впечатления. Да и что, в самом деле, может быть неприятного в настоящем моем положении, если только будем рассматривать его надлежащим образом? Жизнь инока, разумеется, правильная, – жизнь самая мирная и спокойная; в особенности жизнь ученого монаха. Правда, по самому назначению своему, ему нельзя совершенно отрешиться от всех мирских связей: но в то же время его занятия, если только он полюбит их всей душой, могут служить твердой защитой от многих внешних искушений. Впрочем, что ожидает меня впереди, это известно Единому Всеведущему.

В дополнение к сказанному в предыдущем письме не лишним почитаю сообщить вам то, что при введении меня в новое звание о. ректор почтил меня краткой, но назидательной речью, которую он даже и отпечатал. Из десяти экземпляров этой речи, подаренных мне о. ректором, один посылаю вам на память. А высокопреосвященный митрополит прислал мне, через о. ректора, в благословение параманд и рясу.

Несмотря на перемену звания, мои отношения к вам, в сущности, пребудут неизменны, лишь бы Господь подкрепил мои силы для благополучного окончания многотрудного академического поприща.

С сыновней к вам любовью и почтением остаюсь»...

22 числа дано было нам 7 тем для сочинения по классу Церковной истории; темы эти следующие:

1) Посещение Иисусом Христом Иерусалима в праздник Кущей (Иоан. VII и сл.).

2) О фарисеях в отношении к Иисусу Христу.

3) О благовествовательных путешествиях И. Христа.

4) Отношение Филонова учения о Слове к христианскому.

5) О Евангелии, приписываемом Иакову.

6) Плиниево письмо к Траяну о христианах и ответ Траяна.

7) 1Кор. XV, 10.

Я написал сочинение на 2-ю тему: «О фарисеях в отношении к И. Христу». Профессор А.В. Горский, читавший мое сочинение, высказал о нем такой отзыв: «легко, ясно, обработано». Но при этом заметил мне, что не нужно слишком увлекаться посторонними авторитетами и что тексты Св. Писания надобно приводить по-славянски.

После частных экзаменов пред праздником Р. Хр. даны были нам для экспромтов две следующие темы: 1) Quinam est sensus verborum Christi Ego sum via, et veritas, et vita; nemo venit ad Patrem nisi per Me (Joh. XIV, 6; conf. VI, 44). 2) Одно ли и тоже заключается в понятии о совести и внутреннем (нравственном) законе?

30 декабря писал я в Горицы о. Василию Сапоровскому:

«Чем неожиданнее гость, тем он приятнее: равно чем неожиданнее письмо, тем оно интереснее. Не правда ли? После столь долгого молчания с моей стороны, конечно, вы уже считаете нашу взаимную переписку совершенно решенной, и неудивительно, если я начинаю казаться перед вами человеком неблагородным, надменным и пр. и пр. В оправдание моего молчания мог бы я представить вам множество причин: и дельных и недельных, но знаю, что это ни к чему не ведет. Поэтому за лучшее почитаю прямо приступить к делу. Не очень давно узнал я, что епархиальное начальство обратило, наконец, на вас должное внимание, возложив на вас новую должность. Душевно радуюсь и приветствую вас с сим знаком архипастырского внимания. Правда, сколь ни знакома вам благочинническая должность, но при настоящих ваших летах, она должна составить для вас немалое бремя. Впрочем, Господь, избрав вас на сие служение, конечно, не оставит без Своего благодатного покровительства; а при Божией помощи, всякое бремя легко и удобоносимо.

Вот и я, наконец, по милости Божией, сподобился принять на себя благое иго Христово. Без сомнения, вы слышали уже о вступлении моем в новое звание, и, конечно, знаете мое новое имя. Следовательно нет нужды подробно описывать вам все обстоятельства моего вступления в иноческую жизнь. Скажу только, что, при помощи Божией, начинаю мало-помалу привыкать к новому моему положению. Впрочем, надобно согласиться, что переход из мирской жизни в монашескую, при настоящих моих обстоятельствах, менее для меня ощутителен, нежели как это было бы, думаю, в другом месте – вне академии. Что был я прежде, в течение двух лет, то же самое почти и теперь: те же занятия, то же общество, тот же образ жизни, те же отношения к начальству и товарищам; новое только имя и нечто в одежде. Конечно, с поступлением, если Бог даст, на должность надобно ожидать немалых искушений и преткновений на пути иноческой жизни: но будущее известно Единому Богу....

Рад бы я побеседовать с вами и об ученых предметах: но беседовать пространно не позволяет время; поэтому не взыщите, если на сей раз ограничусь только кратким перечнем предметов, которые преподаются у нас на старшем курсе.

Первый и главный предмет – Догматическое богословие; его читает о. ректор. Затем Нравственное богословие, свящ. Писание, Церковно-Библейская история, Патристика, Церковная археология, Церковное красноречие, и вновь открытая кафедра по классу св. Герменевтики и Учение о вероисповеданиях.

Из теперешних наставников преимущественным авторитетом пользуется орд. по Ц. истории Ал. В. Горский, сын Костромск. протоиерея Горского. Но главным занятием у нас всегда было и есть сочинение.

Теперь занимаюсь сочинением по классу Ц. истории; взялся писать «об отношениях фарисеев к И. Христу».