1849 г.

Между тем на старшем курсе назначают и проповеди. Мне довелось говорить первому и первую проповедь на Рождество Пресв. Богородицы, сугубо родной праздник и по Горицам и по Мурому; вторая назначена на 4-ю неделю В. поста. Чем ближе богословские предметы к сердцу и к моему званию: тем больше требуют труда и усилия. Но вдали ожидает еще больший труд: я разумею, так называемое, курсовое сочинение, которое в академии дается обыкновенно на год, и составляет последний решительный труд, по которому главным образом решается судьба каждого студента. Прошу вашего молитв. содействия для благополучного совершения многотрудного академического поприща.»

Новый год встретил я, в новом своем звании, в лавре, среди монашествующей братии, которая с того времени, как я облекся монашеством, стала ко мне ласковее и внимательнее, и я начал чувствовать себя в отношении к оной свободнее.

14 числа писал я в Ставрополь на Кавказе веселому сообитателю своему и приятному собеседнику, о. Моисею (Рыбальскому), поступившему туда на семинарскую службу:

«Радуюсь о вашем благополучном, хотя и позднем, прибытии в благословенный Ставрополь, приветствую вас с вступлением в новую должность, поздравляю, наконец, с новым годом. Да благословит Господь счастливым успехом ваше новоначальное делание в вертограде духовном!

Может быть, вы ожидали от меня письма ранее: но я, помня ваше обещание известить меня о вашем приезде, до сих пор медлил открыть условленную между нами переписку. Теперь же, слыша о вашем прибытии и не получая от вас самих обещанного известия, некоторым образом почитаю себя обязанным приступить к исполнению взаимного нашего обещания.

После вашего отбытия, в нашей келье водворилась глубокая и мрачная тишина. Сколь ни благоприятна тишина для ученых занятий, тем не менее, однако же, заставляют меня часто вспоминать о ваших живых и откровенных беседах. Тишина для ученых нужна, хорошо, но в свое время и в известной мере: а после обеда напр. и после ужина почему не пошуметь и не повеселиться?

Правда, я и сам не из числа резвых: но все-таки подчас люблю повеселиться, и поговорить откровенно, разумеется, не далее своей кельи.

Вот разве не заменит ли для меня сколько-нибудь вас в этом отношении новый собрат, который, вероятно, скоро уже прибудет. Это монах (простой монах) с Афонской горы. О его происхождении и нации пока еще ничего не знаю; известно только, что он ныне окончил курс в Кишиневской семинарии и изъявил желание поступить в нашу академию. Св. Синод уважил его просьбу с тем, чтобы, по окончании курса, подобно вам, возвратиться восвояси. Имя его, кажется, Парфений.

Не забывает о вас и наше доброе начальство. Во время праздника случилось мне провести целый вечер у о. инспектора; между многими и различными разговорами была речь и о вас, разумеется, с хорошей стороны.

По возвращении из Москвы, о. ректор спрашивал меня, пишете ли вы к нам (о. ректор спросил меня еще о том, назначен ли кто в вашу семинарию ректором).

Бакалавры и лаврские монахи также очень часто предлагают подобные вопросы относительно вас.

В академии и лавре, слава Богу, все благополучно. Новостей особенных никаких нет, по крайней мере, я не слыхал. Вы знаете, что я не слишком в коротких отношениях ни с лаврскими, ни со своими… За новость разве сообщить вам то, что Господь привел мне среди праздника отправить полную службу в Троицком соборе».

О. дьякон Ф.С. Виноградов, между прочим, извещал меня об опасной болезни своего тестя, а моего зятя, дьячка той же церкви В.А. Левашева и, считая эту болезнь следствием чрезмерного употребления спиртных напитков, просил меня от имени всех родных, сделать ему братское вразумление. Вследствие сего я писал своему зятю от 29 января:

«Братская любовь и опасение за вашу временную и вечную судьбу внушают мне священный долг предложить вам несколько советов и предостережений.

Не очень давно был у меня один богомолец из ваших краев – человек, очень хорошо вас знающий и к вам довольно близкий. С живым участием рассказывал он мне о случавшихся с вами неоднократно болезненных припадках, угрожавших будто бы не раз совершенной даже опасностью жизни. Между прочим коснулся он и главной, по крайней мере, видимой причины этих припадков. Нужно ли говорить вам, что это за причина? Но и без объяснения, думаю, понятно, о чем идет дело. Признаюсь вам откровенно: не столько сожалею о том, что постигают вас болезни (это общий удел всех смертных), сколько о том, что главной причиной этих болезней – вы сами, ваше излишнее, неумеренное употребление хмельных напитков. Согласитесь сами, все ли равно – терпеть болезни и вообще какие бы то ни было бедствия по воле Божией, или по собственному неразумному произволу?

Итак, всмотритесь ближе в свое положение; размыслите поприлежнее о том, каково ваше настоящее, и что ожидает вас в будущем. Посмотрите, какую жалкую картину представляет человек, предавшийся гибельной страсти к вину! Он произвольно унижает в себе достоинство человеческой природы, сам себя лишает телесного здоровья; теряет всякое право на уважение от других, возбуждает невольный гнев в начальниках, в самом основании потрясает семейное благосостояние: жена скорбит, дети сокрушаются, родные оставляют. Но все эти бедствия еще ничего не значат в сравнении с теми, какие ожидают его там, за пределами гроба. С каким чувством предстанет он пред престолом праведного и нелицеприятного Судии? Что скажет в оправдание своей неразумной страсти? В чем найдет он тогда утешение и отраду?.. Ах! Пока еще есть время, пока елей жизни не совсем еще угас в вашем теле, прошу и умоляю вас именем братской любви, если не совсем подавить в себе эту постыдную страсть к вину (вдруг сделать этого и не возможно), по крайней мере, при помощи Божией, начать подвиг борьбы с ней, решиться мало-помалу противодействовать ей. И нет более приличного и удобного времени начать это святое дело, как ныне, в настоящие дни св. четыредесятницы. Без сомнения, для этого нужно, прежде всего, очистить душу искренним покаянием, искренним сознанием своей слабости, а потом уже изъявить перед отцом духовным твердую решимость удаляться, по возможности, всяких поводов к удовлетворению одержащей вас страсти. И будьте уверены, что как скоро вы искренно выразите свою решимость удаляться зла, с тем вместе не умедлит явиться к вам на помощь и спасительная благодать Божия. Ибо милосердый и человеколюбивый Господь выну стоит при дверех сердца каждого грешника и толцет, и, аще грешник отверзает двери сердца своего, внидет к нему и вечеряет с ним. А где Господь, там утихают и умолкают все бури страстей.

Весьма много порадовали бы вы меня, если бы вняли сколько-нибудь моим искренним внушениям. По крайней мере прошу не гневаться на меня за эти, может быть, не совсем приятные внушения, потому что они проистекли от сердца, истинно любящего вас и желающего вам всякого добра. Брат ваш иеромонах Савва.

Любезнейшая сестрица! Прошу и вас не обижаться моими откровенными и чистосердечными советами брату».

7 февраля, в 12 ч. дня посетил нас в классе католический епископ, Боровский, проезжавший в Житомир. Человек лет около 50-ти, довольно высокого роста, белокурый; по обычаю западной церкви, с остриженными волосами на голове и с бритой бородой; одет в длинный фиолетовый кафтан, с застегнутыми сверху до низу пуговицами; на голове такого же цвета скуфья. На шее золотой крест на такой же цепочке – принадлежность сана.

Когда он узнал, что лекция на этот раз была об Оригене (по классу Патристики), сделал несколько замечаний касательно сочинений этого знаменитого учителя церкви. В заключение, обратясь к нам, сказал: «Бог да поможет вам изучать веру Христову!»

Почтенный прелат был профессором канонического права в Петербургской римско-католической академии.

7 февраля, писал мне из Владимира профессор семинарии Ф.Г. Беляев:

«Крайне совестно мне вторично беспокоить вас своими поручениями: но распаленное желание перемещения в Москву вынуждает меня преступить эту крайность и просить вас покорнейше о нижеследующем.

В бытность мою в Москве, во время святок, сказывали мне, что Правление академии вашей и нашей положили своим мнением предоставить мне первое открывшееся место при Московской или Вифанской семинарии.

Потрудитесь пожалуйста узнать, выражено на бумаге мнение это или нет. Если выражено на бумаге, то не послано ли в учебное Управление в виде ответа на пересланное оттуда для рассмотрения мое прошение о перемещении меня в Московскую семинарию.

Прошу вас покорнейше, не поставьте себе в огромный труд выполнить мои поручения и уведомить меня при первой возможности».

На это отвечал я от 22 числа.

11 ч. писал я в Иваново единоверческому священнику, о. Козьме Орлову, в ответ на его письмо от 29 января:

«Приношу вам усерднейшую мою благодарность за ваше приветствие, за ваше доброе участие в моей судьбе и, наконец, за ваши благие пожелания счастливых успехов на новом моем поприще. Чем отозваться мне на ваш искренний, дружественный глас? Изъявлением моего искреннего к вам уважения? Но оно давно должно быть вам известно: с ранних лет моей юности привык я смотреть на вас с особенным уважением. Ваши добрые пастырские качества и всегдашняя ко мне благосклонность однажды навсегда расположили меня в вашу пользу. Напрасно изъявляете вы опасение за неизменность моего к вам расположения. Ужели вы думаете, что с переменой внешних обстоятельств должны измениться во мне взгляды на прежние наши отношения? Ужели высшая степень умственного образования и какое бы то ни было положение в обществе могут подавить во мне способность по-прежнему ценить и уважать добрые ваши качества? Да и как вам представляется мое настоящее положение? Ужели вы думаете, что теперь я стал уже не тот, что был и прежде? Признаюсь вам откровенно, чем более знакомлюсь с науками, тем ничтожнее представляются приобретенные плоды; чем выше прежнего предстоит степень служения, тем более чувствуешь собственную немощь и слабость. Чем же после сего стал бы я гордиться перед вами?

Итак, будьте уверены в моем неизменном к вам расположении и почтении. Но чем свидетельствовать перед вами мою любовь и усердие? Ничем иным, думаю, как молитвенным воспоминанием, которое, впрочем, до сих пор я не переставал творить о вас; о чем усердно со своей стороны прошу и вас».

Того же числа писал я С.В. Царевскому в ответ на его письмо:

«Что сказать вам, любезный Сергий Васильевич на ваши запросы? Конечно, ваше положение теперь таково, что надобно так или иначе окончательно решать свою судьбу; медлить долго нечего. Если у вас нет решительной наклонности снова вступить на поприще науки, то надобно избирать уже другой какой-нибудь путь. Говорите, что у вас в виду немало и священнических мест и светских: тем лучше. Но вы затрудняетесь в выборе, и – неудивительно: однажды навсегда решить судьбу целой жизни – дело очень немаловажное. Впрочем, ваше затруднение, как видно, касается не столько самой сущности дела, сколько внешних, более или менее, случайных, обстоятельств. Нет, друг мой, при избрании образа жизни, несмотря на современное положительное направление, надобно руководствоваться не мелкими житейскими расчетами, но ясным сознанием своих способностей и склонностей. Что значит самая выгодная должность, если она не отвечает нашим природным (разумею, правильным) склонностям? Тяжкое бремя, не более. Можно ли заслужить любовь и расположение самого доброго и благонамеренного начальника, когда мы, при всем усердии быть полезными, оказываемся неспособными к тому делу, исполнение которого добровольно приняли на себя? И по рождению, и по воспитанию, для вас всего естественнее, казалось бы, быть служителем алтаря: но замечаете ли вы в себе довольно расположения и любви к этому священному званию и имеете ли довольно решимости переносить все труды и искушения, неизбежные на поприще высокого священнического служения? Если бы вы вздумали при этом рассуждать так, как рассуждает большая часть: слишком много погрешили бы. Легкомыслие неуместно там, где идет дело о вечной судьбе нескольких сот душ.

Отнюдь не предосудительна для вас и светская служба. Но и здесь опять нужно спросить: достанет ли у вас настолько терпения и охоты, чтобы исполнять, особенно в начале поприща, все мелкие, а иногда и прихотливые, поручения начальника, может быть, далеко не отвечающие вашим способностям и характеру? Что касается в частности до упомянутого вами места: на это я должен дать вам почти отрицательный ответ. Если где, то именно тут требуется от письмоводителя каллиграфия: дела стряпческие ежемесячно идут прямо к царю. Ив. Мих. Троепольский, я знаю, терпел немало неприятностей именно по причине недостатка в искусстве чистописания. И ваш почерк, как видится из дела, едва ли превосходнее его почерка. Следовательно...

Что из всего сказанного следует? Следует то, что решительного совета относительно вашей будущей судьбы дать я не могу. Советуйтесь всего более сами с собой: теперь вы сами уже можете здраво рассуждать. Если же для вас и нужен посторонний совет: то воля маменьки должна быть для вас выше и священнее всех посторонних советов».

11 же ч. писал я в Иваново племяннику, единоверческому дьякону Ф.С. Виноградову, в ответ на его письмо, при коем приложено было 10 р. сер.:

«С сердечной признательностью принимаю ваше одолжение. Не отрекаюсь с такой же признательностью воспользоваться вызовом родных помочь в нужде и на будущее время. Времени впереди еще немало, а прямых источников для доходов у меня не предвидится пока никаких.

Вот, подумаешь невольно, как переменчива наша жизнь! После прежнего, если не изобилия, то, по крайней мере, довольства, можно ли было ожидать такого оскудения и бедности!

Впрочем, не испытав нужды, не в состоянии будешь ценить и изобилия. Во всех обстоятельствах жизни надобно только стараться видеть десницу премудрого Провидения: и тогда всякое лишение получит в наших глазах совсем иное значение. Оставаясь в Муроме, конечно, не испытывал бы я подобного настоящему лишения: но, лишившись самого лучшего на земле живого сокровища, что значило бы для меня обильное, но бездушное золото или серебро? Не усугубило ли бы оно более мою душевную скорбь и страдание? И не угрожало ли бы гораздо большей опасностью, нежели самая великая бедность? А теперь, при настоящем моем положении, если довелось мне потерпеть некоторый недостаток: зато он вознаграждается многими другими важнейшими выгодами, сравнительно с прежней мирской жизнью. При этом недостаток этот кажется отнюдь не удовлетворение существенных нужд, а только второстепенных, более или менее произвольных. Тем не менее, однако же, ваше одолжение, во всяком случае, имеет для меня полную обязательность».

18 числа писал я в Хотимль о. Иоанну Успенскому в ответ на его письмо, от 7 числа, в коем он, между прочим, извещал меня о своей тяжкой и продолжительной болезни:

«Сердечное сострадание возбудила во мне печальная повесть о вашей жестокой и продолжительной болезни. Если я не могу вполне представить вашего скорбного положения во время столь продолжительной болезни, потому что, благодаря Бога, не испытывал сам такого рода болезней, зато слишком хорошо понимаю грустное состояние сестрицы, которое она должна была испытывать, смотря на ваше болезненное страдание; я сам некогда испытывал всю горечь подобного состояния. Но благодарение Господу, что Он, посещая нас бедствиями и скорбями, не до конца гневается на нас, но яко чадолюбивый отец, паки обращает к нам светлое лице Свое.

Душевно радуюсь сколько за вас, столько же и за сестрицу, о восстановлении вашего расстроенного здоровья. Вместе с тем надеюсь, что посетившая вас болезнь послужит для вас назидательным уроком на будущее время. Думаю, что впредь вы более будете дорожить своим здоровьем; не станете расточать его понапрасну, предаваясь по-прежнему излишним заботам и предпринимая снова непосильные труды. Нет, любезнейший, если не для себя, то для семейства надобно хранить свое здоровье. А почему же не хранить его и для себя? Не оно ли есть первое условие всякого земного благополучия? Тяжкий опыт, конечно, достаточно вразумил вас, что без здоровья ничего не значат ни богатство, ни честь. Лучше нищ здрав и крепок в силе своей, нежели богат уранен телом своим, говорит мудрый сын Сирахов: здравие и крепость лучше есть всякого злата, и тело здравое, нежели богатство бесчисленное. – Особенно теперь, когда и крепкие силы легко могут изнемочь под тяжким бременем подвигов и трудов священнического служения, вам нужно позаботиться о подкреплении своего здоровья. Нельзя, конечно, без крайней нужды, оставлять исполнение обязанностей своего звания, в особенности при настоящих церковных ваших обстоятельствах: зато можно, кажется, без большого ущерба, отложить на время все житейские заботы и попечения, чтобы доставить себе, по возможности, больше покоя и отдохновения. Да не оскорбят вас такие, может быть, не совсем приятные советы! Но верьте, что они проистекают от сердца, вас искренно любящего и принимающего живое участие во всех ваших радостях и горестях!

Сколько неприятное впечатление произвело на меня последнее письмо ваше, столько же, напротив, радостное и приятное чувство возбудило во мне ваше известие о судьбе Елизаветы Петровны, известие, сообщенное в предыдущем письме, которое имел я удовольствие получить 29 декабря минувшего года, и за которое до сих пор, извините, не собрался вас поблагодарить. Услышав об устройстве судьбы сестрицы, я так обрадовался, что как будто бы шло дело о моей собственной участи: так близко к моему сердцу все, касающееся до моих родных! По-видимому, судьба Елизаветы Петровны устроена, как нельзя лучше; и дай Бог, чтобы ее счастье продлилось надолго, надолго... Когда они будут у вас, или вам случится быть у них: прошу поздравить их от меня с законным браком, хотя это уже немного и поздно, и пожелать всего доброго, наипаче же супружеского единодушия. А если Бог приведет мне быть когда-нибудь в ваших краях, то постараюсь и лично засвидетельствовать Сергию Ивановичу и сестрице мое усердное почтение.

Что до меня, я, слава Богу, здоров и благополучен.

При пострижении моем, совершитель свящ. обряда о. ректор почтил меня краткой, но назидательной речью. Речь эту он даже отпечатал и несколько экземпляров подарил мне, разумеется, для раздачи родным. Из числа сих экземпляров один посылаю вам в знак памяти.

Прошу принять этот незначительный дар, как голос моего неизменного к вам расположения.

С братской к вам любовью и усердием честь имею пребыть Моск. д. ак. студ. иеромонах Савва».

3 апреля писал я в Муром своему благоприятелю А.А. Горицкому:

«В письме вашем от 17 апреля прошедшего года выражена такая мысль, что для вас не столько приятны мои приветствия, сколько чистосердечная откровенность относительно моих нужд и недостатков. Основываясь на сем, не обинуясь открываю вам, что я терплю теперь совершенный недостаток в деньгах. Итак, если оказывать благодеяния ближнему составляет для вас удовольствие; то прошу вас, не откажите себе на сей раз в этом удовольствии, благоволите по-прежнему удовлетворить моей настоящей нужде. И будьте уверены, что благодеяние в таком виде, в каком вы оказываете, имеет сугубую цену не только пред очами небесного Мздовоздаятеля, но и перед лицом благодетельствуемого вами. Впрочем, изъяснять подробно те чувства признательности, с какими всегда я принимал и буду принимать ваши благодеяния, было бы излишне: глубокие и искренние чувствования чаще любят таиться в глубине сердца, чем выражаться многословием.

Кроме денежного оскудения, все прочие обстоятельства мои, слава Богу, благополучны. Чем более живу в академии, тем более чувствую себя свободным, особенно с тех пор, как принял на себя иноческий сан. Пока был священником, мои мысли все еще как-то двоились, мое положение все было еще неопределенно; а теперь совсем иное дело: теперь уже я стал как бы свой человек, особенно в кругу монашествующих.

Науками занимаюсь по-прежнему столько, сколько позволяют силы. Отправляясь в академию, я думал, что и на один год не станет моих сил: но вот, по милости Божией, и третий год уже на исходе, и я не только не чувствую изнеможения в силах, но напротив, как будто еще несколько укрепился в своем здоровье. При всех утомительных, по-видимому, занятиях науками, жизнь в академии много спокойнее в сравнении с жизнью мирской.

Я не назначаю количества потребной для меня суммы денег, с одной стороны, потому, что не могу заранее определить в точности всех имеющих случиться потребностей, а с другой – потому, что боюсь ограничить вашу щедрость. Скажу только, что всякое, малое или великое одолжение, при настоящем моем оскудении, равно будет обязательно для меня».

А 5 ч. писал мне из Мурома шурин С. В. Царевский:

«Поздравляем вас с прошедшим днем мирского вашего ангела и с настоящим торжеством Воскресения Христова. Да исполнит Господь сердце ваше той духовной радости, которая при сем празднике рождается в душах всех верующих, и которая особенно ощутительна в сердцах отрешенных от мира!

От души благодарю за ваше последнее, дружественно-назидательное письмо. Советы ваши так мне по сердцу, что я вопреки им никогда не поступлю; особенно же в случае избрания рода жизни.

Письмо ваше ко мне начинается так: «если нет у меня решительной наклонности снова вступить на поприще науки, то надобно избирать уже другой какой-ниб. путь». Желал бы, очень желал, еще образовать себя в академии, но не поздно ли уже об этом думать. Можете ли вы подать и через два года такую же помощь мне при вступлении в академию, какую обещали перед окончанием нашего курса? Если бы так, я со своей стороны не стал бы медлить в приготовлении себя к вступлению на путь учености. Спросите, отчего такой вопрос родился?

Александр Иваныч с Катенькой, приехав от вас, сказал, что напрасно я пропустил случай в прошедшем сентябре вступить в академию; что, по-вашему мнению, через два года трудно будет это сделать и лучше искать какого-нибудь места священнического, или вступить, смотря по расположению, в статскую службу. Отчего же эта трудность предвидится; от того ли, что вы, окончив курс академии, менее будете иметь возможности вспомоществовать мне при вступлении в нее? По их мнению так! А мне кажется, вы не то вовсе им сказали, а только, что в прошедшем году легко можно было поступить в академию по причине малого числа явившихся к экзамену студентов, или не так я думаю?

Касательно священнического сана, спрошу вас, как узнать способен ли я принять его? Говорят, надо судить по расположению души и внутреннему влечению, но я не замечаю особенной наклонности ни к какой должности. Воля моя теперь так настроена, что я готов быть и священником и приказным. Жду, не будет ли какого-нибудь побуждения свыше, от Правящего вселенной и особенно жребием человеческим, поступить туда или сюда?

Прощайте! Любящий вас брат Сергий Царевский».

В конце Великого Поста прибыл в Москву Высочайший двор по случаю открытия и освящения возобновленного Императорского Дворца, составляющего украшение Московского кремля. Освящение великолепного царского жилища последовало 3 апреля, в день светлого Христова Воскресения, после Литургии в дворцовой церкви. Обряд освящения совершал приснопамятный митрополит Московский Филарет и говорил при этом приличную речь. Государь Николай Павлович приглашал после этого Владыку к своей царской трапезе, но он не мог принять его приглашения потому, что должен был совершать в Успенском соборе позднюю Литургию.

Во время Светлой седмицы некоторые из Высочайших особ посетили Троицкую лавру и нашу академию.

Прежде всех, именно 2 числа, пожаловала к нам Великая Княгиня Мария Николаевна. Прибыв в лавру в два часа пополудни, в 7 ч. вечера она посетила академию. Через ректорские покои она перешла в залу собраний, где Ее Высочеству были представлены наставники и студенты; посетила затем академическую библиотеку, комнаты для занятий и студенческие спальни. В 8 часов слушала в Троицком соборе пасхальную утреню, а на другой день, 7 числа, выслушав Литургию и молебен преп. Сергию, в 10 ч. отправилась в обратный путь.

11 ч., в понедельник на Фоминой неделе, прибыл в лавру высокопреосвященный митрополит для встречи других августейших особ.

Вслед за ним, 12 ч. прибыли сюда Великий князь Константин Николаевич с супругой, Великой кн. Александрой Иосифовной, Вел. князь Николай Николаевич и Вел. кн. Ольга Николаевна с супругом. Все они встречены были митрополитом во св. вратах и приветствованы речью. После краткого богомолья в соборе; и после обозрения лаврской ризницы, они, в сопровождении митрополита, посетили, в 5 часу пополудни, академию. Затем слушали в Троицком соборе всенощную, а на другой день Литургию, по окончании которой отправились в обратный путь.

Возвращаюсь несколько назад.

6 апреля писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Может быть, вы уже предуведомлены через почтеннейшего А.А. о причине, по которой я не мог, вместе с ним, и вам принести мое усерднейшее поздравление с настоящим светлым праздником. Точно, несмотря на тихую монашескую жизнь, у меня бывают и теперь своего рода недосуги, которые нередко препятствуют свободно располагать своими занятиями. Не говоря уже о постоянных, общих для всех вас, школьных занятиях, которые не оставляют нас, и в праздник, я имею еще теперь особенную частную должность, исполнение которой относится, впрочем, только к праздничным дням. С поступлением на старший курс мне поручено (было) начальством заведовать церковной службой по академии. Сущность дела состоит в том, чтобы узнать предварительно от начальства, т. е. от ректора, о времени и месте Богослужения, потом объявить волю настоятеля сослужащим и студентам, вытребовать из лавры дьяконов и распорядиться ризницей. Должность сама в себе не трудная, тем не менее, однако же, требует большой аккуратности, а подчас может сопровождаться и неприятностями. Впрочем, предварительно ознакомившись под вашим руководством с порядками церковной службы, я с большим удобством могу проходить это монашеское послушание, нежели кто-либо другой из моих собратьев – людей, мало опытных в этом отношении. И не я один, однако же, несу такую частную должность, есть у нас и свои особые канонархи, тоже из студентов, свои чтецы и свои певчие; а для исправления низших поручений по церковной службе – особый служитель из посторонних людей. Все бы хорошо в этом отношении: одно только неудобство – нет своей особой церкви, и своих дьяконов.

В последнем случае наш курс так беден, что нет ни одного иеродьякона студента, между тем как иеромонахов трое. Поэтому каждый раз к нам отряжаются иеродьяконы из лавры, большей частью переменные и, разумеется, миряне. Да и настоятели-то наши то и дело переменяются: то служит о. ректор, то инспектор, то кто-нибудь из старших профессоров. От этого служение наше, особенно в такие великие праздники, каков настоящий, бывает не совсем стройно, а это крайне не нравится мне. При сем невольно воспоминаешь каждый раз о нашем прежнем Муромском служении. Зато тем приятнее бывает присутствовать при лаврском Богослужении, которое совершается со всей торжественностью и точностью. О. наместник – человек опытный и строгий ревнитель порядка».

16 ч. дано было нам 6 тем для сочинения, по классу Нравствен. богословия. Вот эти темы:

1) «Можно ли без борьбы достигнуть нравственного совершенства?»

2) О влиянии чистой нравственной жизни на дар прозорливости и предведения.

3) О вменяемости сновидений, по учению православной Церкви.

4) Безусловно ли противна духу христианской нравственности вера в сны?

5) Имеет ли нравственную цену подвиг послушания, когда исполняются требования, которых значение и цель непонятны для исполняющего?

6) Есть ли в нравственных основаниях социализма что-нибудь согласное с духом учения Христова?»

Я не писал по этому предмету сочинения, не помню, по какой причине.

19 ч. писал мне Муромский о. протоиерей Троепольский:

«Как сходятся наши желания! Я хотел писать вам 30 марта, но отложил. Вы – не Иоанн. После Пасхи беру перо и получаю ваше письмо. Тем с большим удовольствием, в соответствии восклицая: воистину воскресе! Пишу к вам ныне.

Весьма приятно знать, что вы имеете должность, к которой столь давно способны. А как поверить вашему объяснению о прежней нашей службе, то еще приятнее. Правда, у нас без великолепия, но соборное служение, поскольку еще могу держать в руках все, доселе стройно, как слышим и от других. Что же касается до очередной службы, то часто с удовольствием слышу упрек от домашних: нет совсем, да не тот, что был. Тот благочестив – без фарисейства, сановит – без надмения, держал себя скромно – без притворства, благороден – без личины, привлекающ – без ханжества, исполнителен – без излишества и недостатка. Да кто это? Ну что притворяться, будто вы не знаете себя и того…

Далее, приходят и мне на память великоважные случаи по Мурому, как и в Лавре. Да, со стороны смотреть вожделенно, а быть в ответственности – другое дело. Но благодарю за сообщенную новость. На выражения ваши, против письма моего к вам, ответствую тем, что любовь, основанная на познании истинного достоинства, не может быть не истинной. Что приятно для вас, то, большей частью, приятно и для меня. Впрочем, к писанию принуждаться не нужно, а когда скопятся чувства, тогда они не умедлят излиться сами.

Наконец, вы раскрываете ваше чувство к любимому вами Мурому, такие чувства приятны, а Бог располагает. Чем вы долее не увидите Мурома, тем больше будете ощущать удовольствие в желании видеть его. Когда же довольственнее живет трудолюбец? Когда минет маетное лето, когда соберутся плоды в житницу. И ваше посещение весьма будет благовременно по окончании жатвы учения, когда плоды трудов снеси. Год с небольшим остается подвига вашего.

Потщитесь для венца воздаяния».

24 ч., в воскресенье, вечером посещал академию обер-прокурор Св. Синода, граф Н.А. Протасов вместе со своей супругой. Мы все собраны были в актовый зал, отец ректор обратил на меня внимание графа.

На следующий день, 25 ч., его сиятельство был у нас на лекции бакалавра Н.П. Гилярова-Платонова, по предмету русского раскола; лектор излагал и опровергал учение раскольников об антихристе. Оставшись довольным лекцией, граф выходя из класса, сделал о нашей академии такой отзыв:

«Московская академия всегда доставляла нам ревностных защитников Православия. Желаю, чтобы и настоящее поколение оправдало надежды правительства».

23 ч. писал я в Муром шурину С.В. Царевскому:

«Вы изъявляете искреннее желание поступить в академию: но опасаетесь, не поздно ли уже об этом думать? Напрасное опасение! Разве мой пример не служит для вас достаточным ручательством за то, что начинать, или лучше, продолжать учиться доброму никогда не поздно? Конечно, нельзя не пожалеть о том, что вы опустили самый благоприятный случай для вступления в академию; притом же, два года у вас были бы уже впереди: но, если нельзя возвратить прошедшего, то, по крайней мере, не надобно даром губить настоящего. Если вы надлежащим образом воспользуетесь тем временем, какое остается еще до следующего приемного экзамена; то это не только облегчит вам вступление в академию, но будет иметь, в случае поступления, значительное влияние и на дальнейшие ваши занятия. Но если бы, после всех ваших приготовлений, вам и не случилось быть в академии; во всяком случае, вы не останетесь в накладе. Какие предметы нужно особенно приготовить для экзамена, об этом подробнее можете наведаться от И.П. Каллиопина; я со своей стороны прибавлю только то, что всего важнее и полезнее заниматься размышлением и упражняться в сочинениях какого-бы то ни было рода.

Александру Ивановичу я действительно говорил, что через два года для вас труднее поступить будет в академию, но не потому, что будто бы я уже не могу более содействовать вам на этот раз (хотя, надобно заметить, это содействие, во всяком случае, должно быть отнюдь не какое-нибудь непосредственное, а не более, как только ходатайство перед начальством о дозволении вам явиться к экзамену; на непосредственное содействие, при вступлении в академию, рассчитывать никак не должно), а только потому, что тогда пронесся слух, будто количество учащихся в дух. академиях правительство думает сократить. Если это, в самом деле, справедливо, то в таком случае поступление в академию, очевидно, должно быть затруднительное, особенно, если много волонтеров явится к экзамену. Впрочем, этим много смущаться не надобно; стоить только получше приготовиться; при принятии в академию начальство обращает внимание не на личности, а на качество ответов и преимущественно экспромтов.

Но вступить в академию еще не значить совершенно успокоиться: это, напротив, только лишь начало подвигов и искушений. Как ни спокойна, на мой взгляд, жизнь в академии; но и здесь немало слышишь жалоб от товарищей. Потому-то более всего я и жалею о вашей оплошности, что при мне вы могли бы провести в академии два года и спокойнее и безопаснее. Какие затруднения и опасности могут встретиться для молодого человека в академии, об этом писать теперь не стану, а при случае объясню это устно.

В заключение всего скажу вам и то, что хорошо поступить и в академию; но если, в течение следующего года, представится вам благоприятный случай поступить на какую-нибудь должность, не опускайте этого случая, чтобы после не раскаиваться. В академии может быть спокоен только тот, кто ищет собственно духовного образования; но кто смотрит на академическое образование не более, как на средство для достижения материальных целей, те, большей частью, обманываются в своих расчетах.

Более сказать вам на этот раз ничего не имею в виду.

Остаюсь любящий вас брат иеромонах Савва».

30 числа писал мне из Вятки в последний раз о. Стефан (Матвеев), получивший назначение на должность инспектора в Пермскую семинарию:

«Честь имею уведомить вас, что я определен инспектором и профессором Пермской семинарии. Определение это в Св. Синоде последовало 16 апреля; а в правлении Вятской семинарии получено официальное известие о сем 24 мая. Радуюсь моему возвышению на поприще общественной службы. Радость моя увеличивается еще тем, что назначен инспектором на родину, в ту семинарию, где сам учился.

Из Вятки предполагаю отправиться 10 июня, а в Пермь приехать 20 июля. Ибо думаю еще совершить путешествие по многим селам Пермской губернии с той целью, дабы иметь удовольствие видеть моих родственников.

Путешествовать в Москву не намерен в этот год.

Прошу вас писать ко мне в г. Пермь.

С глубоким к вам почтением честь имею быть ваш покорный слуга инспектор Пермской семинарии, магистр иеромонах Стефан.

Посылаю вам один рубль серебром на ваши расходы».

3 июля писал мне из Абакумова о. Михаил Граменицкий:

«Давно с услаждением и сердечным умилением читаю милое письмо ваше, наполненное чистосердечной откровенностью и приятностью...

Мое плавание по житейскому морю не совсем-то покойно: случаются противные ветры, угрожают потоплением; но Всевышний Создатель доколе хранит и милует: на Него вся моя надежда и упование!..

Ах, любезнейший друг! (Позвольте так назвать себя) если бы удостоился я повидаться с вами, как сладко было бы побеседовать и излить перед вами всю душу и сердечные помыслы! Не будете ли путешествовать в вакацию в наши пределы Владимирские? Не забудьте навестить прежнего вашего знакомца и друга; тогда какой бы радостью наполнилась душа моя! А если можно, прошу вас, хоть на всю вакацию, комната для вас готова, радушие и желание неизменяемы, вечны; рыбки для вас или поймаем или достанем! Только если будет Ваше к сему усердие, прошу вас известить за несколько попрежде.

Посылаю вам три рубля серебром в знак любви и расположения, употребите хоть на чай.

Друг мой! Напишите мне, как вы изволите подвизаться в монашеской жизни, как обращаетесь с музами, и в каком состоянии ваше здоровье? Нет ли у вас чего новенького?.. Сего жажду, сего желаю...

Писать более не могу, путешественники готовы к исходу, не взыщите за несвязность».

В ответ на это писал я от 7 числа:

«С открытием весны и появлением благочестивых пилигримов в нашей св. обители, я со дня на день поджидал известия от вас, и вот, наконец, надежда не обманула меня. Письмо ваше, и при нем финансовую записочку я получил 5 июня: первое читал и перечитывал с сердечной любовью, а последнюю положил в кошелек впредь до употребления с умилительным чувством глубокой признательности к вам. Не обинуясь скажу вам, что ваше одолжение, при настоящем моем оскудении, очень благовременно, и потому заслуживает сугубую благодарность.

Обращаюсь к вашему посланию. Прежде всего вижу из него (и слышу из уст письмоподателя), что вы и семейные ваши все здоровы и благополучны: радуюсь, от души радуюсь сему.

Что сказать вам о противных ветрах, угрожающих вашему спокойствию? Ничего более не скажу вам, как только предложу дружеский совет – почаще обращаться к псалмам Давидовым, где так много указывается спасительных средств к укрощению этих гибельных ветров. Не напрасно, однако же, так сильно желаете вы излить свои чувства и передать задушевные мысли старинному другу. Я сам бывал в подобных обстоятельствах, и по собственному опыту знаю, как тяжело таить в себе подобные чувства и мысли. Душевно желал бы и для вашего удовольствия и для собственной пользы посетить вас, но не знаю, позволят ли обстоятельства. Правда, у меня есть-таки непременное намерение во время вакации выехать из академии куда бы то ни было, хотя ненадолго. Неподвижная и однообразная жизнь в течение почти двух лет, если еще, благодарение Богу, не изнурила совершенно, по крайней мере, значительно притупила душевные и физические силы, и потому чувствую настоятельную потребность освежить себя сколько-нибудь переменой места и разнообразием предметов. И это тем более нужно, что теперь предстоит нам последний, но главный труд (разумею курсовое сочинение), труд, который потребует усиленнейшего внимания и напряжения всех сил.

Для путешествия предполагаю избрать одну из двух противоположных стран – Москву или Ростов. Если решусь ехать в Москву, то, неудивительно, что надумаю оттуда устремиться и к вам, потому что в столице отнюдь не надеюсь найти потребного отдохновения, а только разве удовлетворю одному праздному любопытству, если же почему-нибудь решусь отправиться в Ростов, то уже не знаю, в состоянии буду удовлетворить вашей просьбе, потому что на этом пути имею хорошее и надежное пристанище в Переславле у о. архимандрита Нифонта, где надеюсь вполне достигнуть главной своей цели – отдохновения. Впрочем, во всяком случай, особенно в первом, постараюсь предуведомить вас, но ни в каком случае не советую вам много заботиться о приготовлениях к моему приезду. Для меня не угощение потребно, а радушие и мирное спокойствие.

Что сказать вам о настоящем моем положении? Живу так же, как вы видели в прошедшем году. Монашество почти нисколько не изменило моих внешних отношений. Пo-прежнему хожу в Вифанию, где у меня круг знакомства еще более расширился от поступления туда некоторых из кончивших в прошедшем году курс наших студентов, из коих особенно был всегда близок ко мне С. Г. Вишняков.

Здоровье мое не совсем-то исправно. Вот уже около 2-х недель зубная боль беспокоит меня так, что не позволяет даже ходить в класс, чему, впрочем, отчасти я и рад, потому что теперь и здоровому ходить в класс, по причине начавшихся повторений, крайне обременительно».

6 июня получено было мной письмо из Мурома от семейства Царевских. Вот что писали мне от 26 мая:

«Судя по тому, как скоро вы отвечали на прежние наши письма, мы уверены были, что и на последнее от нас письмо вы не замедлите ответить. Прошло довольно уже много времени, – а вы молчите. Это заставляет нас сомневаться, получили ли вы наше письмо, здоровы ли? Но для чего все перечислять? Мало ли что может представиться, когда не получаешь ожидаемого.

Чтобы рассеять наши сомнения и различные представления касательно медлительности в ответе, просим вас хоть строчек пяток черкнуть, на каком-нибудь лоскутке, и переслать с сей письмоподательницей. Мы и этим довольны будем.

В ожидании вашего ответа остаемся любящие и почитающие вас Царевские».

На другой же день отвечал я на это письмо:

«По моим расчетам, вы должны получить мой ответ на предыдущее ваше письмо в тот самый день, в который отправили ко мне последнюю краткую эпистолу, в которой вы так ясно выражаете и нетерпеливое ожидание моего ответа и опасение за потерю вашего письма и сомнение в моем здоровье. Теперь, конечно, вы уже совершенно успокоились. Почему я, вопреки вашим чаяниям, не скоро отвечал на ваше письмо? Во-первых, потому, что не видел крайней надобности спешить ответом; а во-вторых и потому, что не всегда имею столько свободного времени, чтобы заняться внешним делом: корреспонденцией вообще (исключал, разумеется, крайней надобности) я занимаюсь только в такие часы, когда или нет вовсе серьезного занятия (хотя это случается весьма редко), или когда, после продолжительного серьезного занятия делом, становишься, наконец, неспособным к занятию им, и тогда вместо отдохновения спешу отвечать на те письма, которые были получены прежде. Вот, например, и теперь письма два-три давно лежат у меня и требуют непременного ответа, который, однако же, последует не прежде, как по окончании экзаменов. Дела теперь у нас так много, что некогда и подумать о посторонних занятиях. Не знаю, удалось ли бы мне начертить сии строки вам, если бы зубная боль, которая уже около двух недель одержит меня, не препятствовала мне ходить в класс.

В дополнение к тому, что было мной сказано в предыдущем письме, я не знаю право, что еще прибавить. Хотел было я пригласить вас к себе на нынешнюю вакацию, имея в виду частью собственное удовольствие, а еще более вашу пользу: но раздумал потому, что сам имею намерение во время вакации совершить куда-нибудь путешествие. От продолжительного пребывания на одном месте и от постоянной умственной работы силы мои так утомились, что требуют непременного освежения. Притом опасаюсь отвлечь вас от ваших учительских занятий, о которых я узнал недавно. Это хорошо вы сделали, что позаботились отыскать себе кондицию. Не говоря уже о положительной выгоде, настоящее занятие ваше может приносить вам другую, высшую пользу. Известна древняя пословица: docendo discimus. И это весьма справедливо: порукой в том – мой собственный опыт. Только на этот раз советовал бы я вам прочитать (и по возможности выполнять) статейку, помещенную в «Москов. Ведомостях» за нынешний год (№№ 58–61): «О повиновении в деле воспитания». Она так понравилась мне, что я не излишним почел ее даже списать».

В продолжение июня происходили у нас обычные экзамены. В промежутке между устными испытаниями писались экспромты. Так 17 числа мы писали латинский экспромт на тему: «Num verba Apostoli in ipso vivimus, movemur et sumus (Деян. XVII, 28) favent opinioni spinozistarum, – Deum esse animam mundi? – 22 ч. дана была русская тема: «Справедливо ли говорят, что обетование Божие, изображенное в псалме 131, ст. 13 и 14, но не исполнившееся, противоречит неизменяемости Божией?».

27 июня писал я в Горицы о. Василию Сапоровскому:

«По заведенному обычаю, следовало бы мне извиниться перед вами в том, что я так долго не отвечаю на ваше довольно подробное и откровенное письмо от 30 марта: но извините, если я на этот раз не подчинюсь принятому обычаю, и объяснюсь вам откровенно, что я потому именно и не спешил ответом на ваше письмо, чтобы и вас на будущее время освободить от подобных извинений, по крайней мере, в отношении ко мне. По моему мнению, отвечать слишком скоро на письмо приятеля без особой нужды, значит побуждать или даже обязывать его к тому же самому: но это уже будет не свободная дружеская беседа, а какая-то официальная скучная корреспонденция. Впрочем, может быть, я и заблуждаюсь...

Вы жаловались, что жизнь ваша, при настоящей должности, исполнена постоянными трудами и заботами: правда, но зато есть в ней и другая довольно выгодная сторона: это – всегдашнее разнообразие. Если не каждый день, по крайней мере, очень часто встречаются вам новые лица, новые живые предметы для разговоров, новые, хотя и не всегда, правда, приятные случаи для деятельности. Ничего такого нет в моей настоящей жизни. Жизнь моя течет так однообразно, что, если поподробнее описать вам один день, это значит описать вам несколько недель, а может быть и месяцев. Всегда одни и те же лица, вечно одни и те же занятия, хотя, впрочем, предметы этих занятий довольно разнообразны и до бесконечности неистощимы. В последнее время и моя жизнь, однако же, несколько оразнообразилась от того, что я подвергся болезни и при том еще не одной. Сначала беспокоила меня зубная боль, да такая сильная, что я решился наконец, после предварительных легких средств, вовсе искоренить больной зуб. Но едва лишь освободился от этой скучной боли, как посетила меня другая, и какая же? Стыдно сказать – простуда. В июне месяце, при 30 почти град. тепла, простудиться – крайне, по-видимому, смешно: но при нашем, довольно искусственном образе жизни, очень естественно. Чтобы получить эту болезнь, мне стоило только, напившись чаю, пробыть несколько минут на сквозном ветру. Но как скоро удалось мне навлечь на себя эту болезнь, так скоро, при пособии доброго врача – иеромонаха, Бог дал и освободиться от нее. После двухдневного врачевания, я начинаю чувствовать себя, слава Богу, почти здоровым. Испытать непродолжительную болезнь полезно не только в физическом, но и в нравственном отношении. Всякое физическое бедствие, как посылаемое на нас Провидением, есть поучительный для нас урок.

Не распространяясь более о своих обстоятельствах, предлагаю вам, если угодно, узнать все подробности моей академической жизни от подателя письма сего. Этот человек всегда был так близок по мне, что я ничего не скрывал от него. И потому, если вы продолжаете еще питать ваше прежнее ко мне благорасположение (в чем, однако же, я не сомневаюсь), прошу вас не отказать в ласковом привете и сему новому моему другу».

О каком друге идет здесь речь, не помню.

1 июля даны были нам, студентам XVII курса, для, так называемых, курсовых сочинений, следующие темы:

1 разряда:

1. Григорию Смирнову О Литургии преждеосвященных.

2. Василию Лебедеву Против Шведенборга.

3. Григорию Быстрицкому О св. Иоанне Дамаскине.

4. Cepгию Терновскому Обозрение полемических книг писанных против раскольников с конца XVII до начала XIX столетия.

5. Феодору Попову О свободе христианской в отношении к гражданским состояниям.

6. Илье Беляеву О Стоглаве, против раскольников.

7. Василию Холминскому О Максиме Греке.

8. Николаю Рождественскому Православное учение о церкви, в сравнении с учением о сем прочих христианских вероисповеданий.

9. Егору Попову О св. Киприане.

10. Иеромонаху Савве Об устной исповеди.

11. Александру Соколову Обозрение догматико-полемической проповеди восточной церкви в IV в.

12. Василию Взорову О заблуждениях молокан.

13. Ферапонту Евдокимову Об обетах монашества.

14. Якову Беневоленскому О происхождении унии.

15. Ивану Васильевскому Об имеющем последовать обращении иудеев.

16. Даниилу Пономареву О пастырских обязанностях по учению Златоуста.

17. Александру Воздвиженскому Об отношениях римского епископа к восточным соборам до разделения церквей.

18. Алексею Попову

19. Андрею Любославскому

20. Виктору Рождественскому история иконоборства.

2 разряда.

21. Николаю Астрову Об обетах монашества.

22. Виктору Виноградову О христианской веротерпимости.

23. Алексею Лаврову О св. Иоанне Дамаскине.

24. Андрею Боголюбову Об иконоборстве.

25. Степану Орлину О 2-м послании к Солунянам.

26. Алексею Викторову О сношениях православной церкви с протестантами в XVI в.

27. Михаилу Зенкевичу Обозрение соборов Русской церкви в период патриаршества.

28. Никите Сретенскому О священстве.

29. Якову Груздеву О Предании.

30. Иосифу Голубинскому О патриархе Иоакиме.

31. Александру Успенскому-Буданову Пророчества о Спасителе в писаниях Моисеевых.

32. Алексею Миловидову О елеосвящении.

33. Ивану Островскому О пастырских обязанностях относительно священнодействия по учению Златоуста.

34. Василию Кондорскому О внешнем Богослужении против молокан.

35. Кириллу Державину О 2-м послании к Солунянам.

36. Александру Камышинскому О происхождении унии.

37. Феодору Никольскому Сравнительное учение о церкви.

38. Гавриилу Пернаткину О будущем обращении иудеев.

39. Димитрию Бакрадзе Об исповеди.

40. Петру Беневоленскому О христианской веротерпимости.

41. Виктору Всесвятскому О Максиме Греке.

42. Феодору Исполинову О пророчествах Малахии.

43. Феодору Остроумову Об отношении римского епископа к восточным соборам до разделения церквей.

44. Николаю Рудневу О пастырских обязанностях по учению Златоуста.

45. Степану Твердому О священстве.

46. Василию Богословскому О происхождении унии.

47. Иосифу Лебединскому О догматико-полемической проповеди в IV в.

48. Василию Никольскому О св. Киприане.

49. Петру Милованову О самоиспытании.

50. Павлу Щеглову Об исповедании веры.

Решившись посетить моего Абакумовского друга, М.Д. Граменицкого, я писал ему 1 июля:

«Кажется, общее желание наше может теперь совершиться. Обстоятельства мои расположились так, что я решился ехать в Москву. Только еще не определен окончательно срок выезда моего из лавры, впрочем, если не завтра, то, кажется, в воскресенье могу беспрепятственно отправляться в путь. Сколько времени пробуду в Москве, также заранее определить не могу, но, вероятно, не долее, пока не найду к вам подводы; потому что я намерен и обратный путь совершить через Москву; и тогда-то уже могу пробыть там подольше.

Итак, до приятного свидания!

Но опять повторяю вам: не беспокойтесь, Бога ради, заранее на счет моего приезда. Мне очень совестно будет, если я введу вас в излишние расходы. Притом же, человек предполагает, а Бог располагает: буду ли я у вас или нет, решительно сказать нельзя: мало ли что может случиться дорогой?».

2 ч., в субботу, я отправился, в сопутствии двоих или троих товарищей, между прочим, Василия Взорова, в Москву, где остановился я, с дозволения о. ректора, в его Заиконоспасском монастыре. Первопрестольная столица поразила меня, прежде всего, своими громадными размерами. На другой день, 3 ч., я поспешил отправиться в кремль для поклонения тамошней святыне. Когда я входил в Успенский собор, Литургия уже окончилась. В этот день, по случаю праздника в честь св. Филиппа, Литургию совершал преосвященный Иосиф, викарий, епископ Дмитровский, у которого я, при выходе его из собора, принял благословение.

4 числа мы с Взоровым поспешили отправиться в дальнейший путь. 5 ч. приехал я в Абакумово, где встречен был своим другом с распростертыми объятиями.

Погост Абакумовский, состоящий из 11 причтовых дворов, расположен на берегу речки Липни. К нему принадлежит 23 деревни с народонаселением слишком в 2000 душ мужеского пола. По штату, в Абакумовском приходе положено тогда было три причта. Из 3-х священников о. Граменицкий был, если не старший, то более прочих пользовавшийся в приходе общим уважением и по своему образованию, и по своей строго-честной жизни. В продолжение трехнедельного пребывания моего в Абакумове, я был свидетелем неутомимых трудов моего бывшего товарища и друга: то ежедневные, в продолжение очередной седмицы, богослужения; то мирские требы, иногда с раннего утра до позднего вечера; то домашние по хозяйству занятия и хлопоты не давали ему покоя. Свободные же от занятий и трудов часы он посвящал мне; в эти часы мы с ним или занимались дружескою беседой, или обозревали его поля, или ходили в лес за грибами, а иногда отправлялись на рыбную ловлю. В праздничные и воскресные дни мы с ним соборно служили в его приходском каменном, довольно благолепном, храме. В отсутствие моего гостеприимного хозяина из дома в приход, я занимался чтением книг, частью из его скромной библиотеки, а частью взятых мной из академии и относящихся к предмету моего курсового сочинения «об устной исповеди». Таким образом, я мог соединять в сельском уединении приятное с полезным.

В последних числах июля я оставил гостеприимный кров своего друга и отправился в Москву. Здесь, прежде всего, отыскал я своего молодого товарища по академии, Николая Димитриевича Рождественского (будущего о. Игнатия). Он со своей матерью вдовой и двумя младшими братьями жил у своего дяди, священника бывшего Георгиевского монастыря, что на большой Дмитровке. С ними мы отправились в кремль и обошли все соборы. Затем я посетил другого товарища, Ст. Ив. Орлина, сына протоиерея Троицкой, в Троицком переулке, церкви Ивана Степановича Орлова. О. протоиерей Орлов, бывший раз в Сергиевом Посаде, и слышавший обо мне от своего сына, пожелал со мной познакомиться, пригласил к себе в квартиру и угостил меня чаем. При прощании, он просил меня быть в Москве; и вот я не преминул воспользоваться этим любезным приглашением. Протоиерей И.С. Орлов был старец очень примечательный во многих отношениях. Не имея высшего академического образования, он отличался необыкновенной любознательностью; знал основательно некоторые из новейших иностранных языков и известен даже в литературе. Так, он написал замечательное, по отзыву преосв. Филарета Черниговского, сочинение: «Историческое начертание языков, с описанием их начала, распространения, перемен и смешения», М., 1810 г. («Обзор русск. дух. литературы», кн. 2, стр. 156, СПб. 1861 г.). Им также составлено и напечатано «Историческое описание Московской Троицкой церкви, что в Троицкой», М., 1844 г. При строго-нравственной жизни, он был примерно-исправный пастырь. Желая сохранить в памяти потомства имена более усердных или чем-либо замечательных лиц из своих прихожан, он завел при своей приходской церкви Синодик (огромной величины фолиант), в который вносил, по смерти их, более или менее подробные о них сведения¹²⁶. Иван Степанович познакомил меня с Синодальным ризничим, соборным иеромонахом Евстафием, а этот обязательно открыл мне вход в патриаршую ризницу, где я с благоговейным чувством обозрел драгоценные сокровища священной древности, не подозревая, что через год буду сам хранителем этих бесценных сокровищ.

В Успенском соборе я неожиданно встретился со своим земляком и с юных лет товарищем, Н.И. Минервиным. Он состоял в хоре синодальных певчих. По выходе из собора, мы вели с ним дружескую беседу о разных предметах; между прочим, речь зашла о патриаршей ризнице, которую я только лишь перед этим посетил. Описывая важность и особое значение должности синодального ризничего, Минервин в то же время заметил, что эта должность нелегкая и не безопасная по причине частых столкновений с лицами разных званий и состояний. Замечание это крепко врезалось в моей памяти.

3 августа возвратился я в академию и с обновленными силами не замедлил приступить к собиранию материалов для своего курсового сочинения. Источники и пособия, которыми я пользовался для этого сочинения, указаны в самом сочинении.

По возвращении в академию, я поспешил выразить моему доброму другу, о. Михаилу Граменицкому благодарность за оказанное мне гостеприимство. От 5 числа писал я ему:

«После личной благодарности, спешу письменно повторить вам и всему вашему семейству мою сердечную признательность за ваше искреннее, радушное гостеприимство. Пребывание в вашем доме навсегда останется для меня незабвенным.

Путешествие мое от вас и до Москвы, и отсюда до лавры, совершилось, слава Богу, благополучно. В Москву прибыл я 27 июля в 6 часов утра. Погода во всю дорогу была, правда, не совсем благоприятная, однако же, я не потерпел ни малейшего беспокойства. Зато во все время пребывания моего в Москве погода была большей частью самая благоприятная, и я, к величайшему удовольствию моему, успел очень многое осмотреть в столице.

Постоянную квартиру имел в Заиконоспасском монастыре, но только уже не в настоятельских покоях, а в келье одного дьякона; впрочем, эта квартира была для меня гораздо покойнее и выгоднее. По приезде в Москву, первым делом моим было исполнить ваше поручение. Я обошел все почти книжные лавки, кот. находятся на Никольской улице, отыскивал требуемую вами книгу, но, к сожалению, ни одной не нашел. Было несколько экземпляров у Ферапонтова и те недавно все разошлись. Осталось теперь адресоваться только в Ярославль и это я непременно исполню, когда возвратятся в академию мои товарищи. Между тем как другая книга, о цене которой вы просили меня наведаться, нашлась легко, и даже не в одной лавке. Думаю, что вы не будете в претензии на меня, если я вместо первой вышлю вам последнюю. Цена этой книги, признаться, довольно высокая (именно 3 р. 30 к. сер. без переплета): но я уверен, что прочитав эту книгу, вы не будете сожалеть о деньгах. Я не выслал ее из Москвы потому, что мне лучше захотелось представить ее вам в переплете.

Признаюсь вам, я не в состоянии передать вам на письме всего, что я видел и слышал в Москве. Скажу только вообще, что Москва произвела на меня самое приятное впечатление. Все, что я ни видел в Москве замечательного, крайне интересовало меня. Везде, где ни доводилось мне быть, я был принят очень хорошо. Виделся с некоторыми из прежних знакомых, как то: с Матвеем Ив. Соколовым, Петром Вас. Приклонским, Ив. Ив. Приклонским, Николаем Петр. Минервиным и пр. и пр. Здесь также имел я счастье видеться с преосвященным Евсевием, прежним нашим ректором. Я нарочно ходил в Высокопетровский монастырь, где он имел пребывание, принять от него благословение. После краткой устной беседы, Владыка благословил меня не более пространной печатной брошюркой его же собственного издания: «Размышления на молитву Господню».

28 июля был в Москве великолепный крестный ход из Успенского собора в Новодевичий монастырь; но мне не удалось видеть его; зато я вполне насладился прекрасным зрелищем 1 августа, когда совершен был ход из Успенского собора на Москву реку. Преосв. митрополит сам служил и Литургию и был в крестном ходу. Погода была ясная, стечение народа было весьма многочисленное. Этого собственно случая я и ожидал только в Москве; иначе я оставил бы ее гораздо ранее, несмотря на ее радушие и гостеприимство. В продолжение шестидневного пребывания моего в Москве, я до того был оглушен столичным шумом, что он и до сих пор раздается у меня в ушах. Из Москвы отправился я 2 числа в 9 ч. утра. На другой день в 10 ч. утра благополучно прибыл в лавру. Как приятно было возвратиться под мирную сень св. обители после довольно продолжительного путешествия, и особенно после шестидневного пребывания в шумной столице!

В академии и лавре все, слава Богу, благополучно.

6 ч. писал я в Пермь новому инспектору семинарии, отцу Стефану:

«Приятным долгом поставляю приветствовать вас с новой должностью. Дай Бог, чтобы труды ваши и на этом новом поприще увенчивались всегда счастливыми успехами. Можно думать, что ваша прежняя учительская служба не осталась вовсе без приложения и к настоящему вашему служению. Как ни значительно, по видимому, расстояние между семинарией и училищем: но в сущности дела, мне кажется, нет между ними большого различия. Так об этом трактует и наше правительство. Когда был у нас минувшей весной г. обер-прокурор Св. Синода, то, расспросив меня подробно об обстоятельствах моей жизни, обратился к о. ректору и сказал: «вот этот будет самый надежный служитель церкви; он много уже испытал в жизни». Дай Бог, чтобы эти пророчественные слова оправдались самым делом.

Да, почтеннейший о. Стефан! Вот уже близок конец и моего академического поприща. О, если бы дал Господь благополучно достигнуть пристани!

Физические силы мои, правда, не так слабы, чтобы можно было отчаиваться: но ведь мало ли каких внезапностей бывает в жизни? Осталось теперь совершить одно, но зато, правда, самое главное дело, я разумею курсовое сочинение. Предложения даны нам еще перед вакацией. Мне досталось писать по Пастырскому богословию – «об устной исповеди». Вот уже слишком целый месяц, а я еще и не приступал к делу. Со 2 июля и по 8-е августа был я в путешествии. Признаюсь вам, после двухлетнего пребывания на одном месте я дошел почти до крайнего отупения в силах; и потому я принял с крайним удовольствием приглашение одного сельского священника, бывшего товарища моего по семинарии – посетить его во время вакации, и никак не раскаиваюсь в моем поступке.

Трехнедельное пребывание мое в деревне значительно освежило меня и укрепило мои силы. На обратном пути из деревни целую неделю провел я в Москве. Видеть в первый раз нашу древнюю столицу было для меня крайне интересно. Москва произвела на меня самое приятное впечатление. Все время пребывания моего в Москве я исключительно посвящал на обозрение ее достопримечательностей. Постоянную квартиру я имел в Заиконоспасском монастыре, где настоятелем наш о. ректор. В Москве имел я удовольствие видеться с преосвящ. Евсевием и принял от него благословение. Он ездил на ревизию в Смоленск, был потом на своей родине, где освящал, созданный на его собственное иждивение, храм, на обратном пути посетил нашу лавру, и оттуда через Москву, вероятно, отправился в Петербург».

11 числа получил я из Казани от студента академии, Ивана Борис. Акимова, письмо, в котором он писал от 6 числа:

«Приятнейшим для себя долгом считаю засвидетельствовать вам мое искреннейшее почтение, а равно от души пожелать в добром здравии приняться, писать и окончить ваше курсовое сочинение, которое должно завершить труды академические. Молю Господа Бога и угодников святителей Гурия, Варсонофия и Германа – Казанских чудотворцев, да силой благодати помогают вам в ваших трудах. А равно всеубедительнейше прошу не забывать в ваших молитвах и многогрешного раба Иоанна, а более всего у мощей св. Сергия – нашего всеобщего заступника, покровителя и помощника.

Да, возлюбленнейший о. Савва! Я глубоко убедился, что молитва праведника много значит перед Богом и молитва святым много вспомоществует, нашим, часто даже, чисто человеческим желаниям – вот убеждение, которое я получил и храню в сердце, находясь два года близ св. мощей св. чудотворца Сергия. Все, о чем я ни молил его, все оканчивалось и оканчивается благополучно. А потому тем усерднее прошу и вас не забывать в ваших мольбах меня – человека, душевно полюбившего вас и уважающего.

Что вам написать еще о себе самом? Я, слава Богу, год провел хорошо в новой своей академии и не раскаиваюсь нисколько в своем переходе, тем более, что, в продолжение года, я успел заслужить внимание начальства. Вместо хорошего поведения, которым подарило меня ваше начальство, я за нынешний год отмечен о. инспектором поведения «отлично хорошего», и в списке поведения стою под №6. Общего же списка у нас еще нет и не составлен, а на днях ожидаем составления. Не думаю окончить курс в первом разряде, но все-таки я буду не на конце, если Бог даст здоровья и благополучия.

Затем простите, честнейший о. Савва, целую вас заочно. Остаюсь полный любви и почитания к вашему преподобию»...

23 августа писал мне из Перми инспектор семинарии о. Стефан:

«В последнем вашем письме, полученном мной 20 августа, вы предложили мне вопрос: имела ли влияние на настоящее мое служение прежняя училищная служба? Отвечаю: в послужном моем списке вовсе не означается, что я служил при училищах до поступления в академию; из этого можно заключить, что Св. Синоду и неизвестно то, что я был инспектором училищ, а след., эта служба не имела влияния на мое возвышение. Что же имело влияние? Во-1-х, то, что я магистр; во-2-х, то, что наш ревизор, епископ Неофит, отлично рекомендовал меня в своем отчете Синоду. Желаю и вам окончить курс в первом разряде и служить при добром епископе.

Приятным долгом признаю уведомить вас, что я благополучно приехал в Пермь 15 июля, а на другой день вступил в должность инспектора семинарии. Архиепископ Аркадий принял меня благосклонно. В конце июля я получил благословение от Св. Синода за Вятскую службу».

16 сентября писал я в Вязники школьному товарищу о. Богородскому:

«Друг мой! Ты просишь меня раскрыть те чувствования и мысли, с какими вступал я в новый период жизни? Охотно удовлетворил бы твоей просьбе, если бы это было сколько-нибудь возможно: но знаю, что сильные и единократно потрясшие душу чувства весьма трудно уловить и заключить в определенные слова. Скажу только, что при вступлении в монашество я испытал то же, что не раз испытывал и прежде при важнейших переменах моей жизни, т. е. какое-то умилительное состояние духа. Что касается до внешнего моего положения, то оно почти нисколько не изменилось: я и теперь такой же студент, каким был и прежде; при исполнении студенческих обязанностей, почти вовсе остаются без исполнения обязанности собственно монашеской. Впрочем, наше, так называемое, ученое монашество состоит на некоторых особенных правах, и по необходимости должно иметь некоторое различие от обыкновенного монашества, хотя то и другое должно быть проникнуто и одушевлено одним и тем же духом.

Что касается до нашего свидания, то, может быть, через год, когда уже я совершенно освобожусь от школьной жизни, как-нибудь не случится ли мне посетить вас. Тогда времени свободного у меня будет довольно. В Муром, правда, приглашали меня и на нынешнюю вакацию: но я не расположился предпринимать отдаленного путешествия по той причине, что дорожил временем. Для освежения и подкрепления сил я провел, однако же, весь июль месяц в путешествии. Был у М. Дм. Граменицкого; прогостил у него целые три недели. Как он был рад мне! Зато и я с большим удовольствием провел у него время. От него заехал в Москву. Здесь также провел целую неделю. С величайшим наслаждением осматривал священные памятники первопрестольной столицы. По возвращении из путешествия чувствую себя значительно лучше прежнего в отношении к здоровью. Теперь занимаюсь, так называемым, курсовым сочинением: это уже последний, но главный труд, по которому окончательно решается судьба каждого студента. Мне досталось писать «об устной исповеди». Признаюсь вам, немало потребно труда и усилий, чтобы удачно совершить этот окончательный труд».

4 ноября писал я в с. Абакумово своему другу, о. Граменицкому:

«Честь имею приветствовать вас с наступающим днем вашего ангела. Предстательством небесного вашего патрона да сохранит Господь ваше здравие на многая лета, а меч архистратига горних сил да ограждает вашу безопасность от всех врагов видимых и невидимых! Отсутствуя телом, я не премину принять участие духом в вашем семейном торжестве, когда настанет день вашего ангела.

Позвольте мне обратиться к вам с покорнейшей просьбой: просьбу эту тем смелее предлагаю, что вы заранее обещались не отказывать мне в этом случае. Вот обстоятельства какого рода вынуждают меня быть перед вами откровенным. С давних пор начал я брать в известной лавке нужные для меня вещи: денег между тем не уплачивал довольно давно. На сих днях заимодавец не обинуясь сделал мне напоминание об уплате долга. Но как иначе мне удовлетворить законное требование заимодавца, если снова не одолжиться у кого бы то ни было? Мог бы я, конечно, в этом случае обратиться и к кому-нибудь другому: но после того, как вы так великодушно вызвались помогать мне в нужде, было бы с моей стороны непростительно вашей пренебрегать дружеской услугой. Итак, благоволите, любезнейшей друг, одолжить меня на сей раз такой же суммой, какой вы одолжили меня прежде. Более об этом предмете сказать вам не знаю что, кроме разве того, что ваше одолжение будет принято мной с величайшей признательностью.

Особенного о себе сказать вам ничего не могу. В последних числах сентября был немного болен простудой, впрочем, так, что по причине сильной боли в голове, целую неделю не мог ничего думать; зато теперь, слава Богу, здоров и благоденствую. По обыкновению занимаюсь своей ученой работой, наравне с другими копаюсь в пыльных фолиантах; признаюсь вам, в прошедшем месяце переворочал книг довольно много всяких сортов: и христианских, и басурманских. Прежде я опасался, что нечего будет мне почитать для своего предмета, а теперь открылось такое множество источников, что едва ли буду в состоянии всех их пересмотреть. Вот теперь-то открывается все значение и польза знания языков. Наша русская литература слишком еще бедна, чтобы можно было ограничиться ее произведениями при ученом исследовании какого бы то ни было богословского, не говорю, философского вопроса. Впрочем, как ни много, по-видимому, уже трудился я, но к существу дела до сих пор еще не приступил, даже не составил еще определенного плана. Но времени впереди еще немало, лишь бы Господь подкрепил силы, авось как-нибудь приведу к концу начатое дело.

Недавно вышло из печати курсовое сочинение о св. Димитрии Ростовском, о котором я говорил вам во время вакации. Чем с большим нетерпением ожидали все этого творения, тем менее, кажется, удовлетворило оно общему ожиданию. Биография святителя написана, правда, довольно интересно; но разбор его сочинения уже чересчур учен, чтобы не сказать – сух, так что ни у кого почти не достает терпения прочитать до конца все сочинение. Впрочем, это в духе нашей академии, которая всегда отличалась ученостью и утомительной сухостью, хотя этого и нельзя поставить ей в укор. Киевская академия – совсем иное дело; там господствует противоположное направление. Да! Прочитали ли вы гомилетику Амфитеатрова? Вот самый лучший образец всего направления Киевской академии. Ну, что, как она вам нравится? Прошу высказать о ней ваше суждение».

30 ноября получено было мной в ответ на это письмо от о. Михаила Граменицкого от 12/26 числа послание следующего содержания:

«Господь Бог да подкрепляет вас Своею благодатью на поприще подвигов иноческих и на стези просвещения умственного!

После отправления вашего доселе я и семейство мое здоровы. Проводив вас, ужасную почувствовал тоску и скуку, как будто чего-то я лишился, или что-то потерял; даже и теперь как только войду в светелку, тотчас воображаю видеть вас: но вместо того на самом деле вижу гвоздики, где висели ваша камилавка и шляпа. На целую жизнь вы обязали меня благодарной памятью за ваше посещение. Вполне чувствую, что вы это сделали по искреннему ко мне расположению, и уверен, что это ваше расположение не изменится.

Дети мои часто вас поминают, особенно Дмитрий каждый день толкует: мы летом-то купались с отцом Саввой, лето придет, отец Савва приедет, опять пойдем купаться, а девчонок не возьмем; и часто опрашивает: куда уехал отец Савва? Далеко ли? К кому? Когда приедет к нам?

Московские родные приглашают меня осенью к себе побывать: может быть, не соберусь ли. Дела мои теперь все закончены: нажатый хлеб перемолоть, только разъезжаю каждый день по деревням с крестиками, с молитвою и св. дарами, а вечерами кое-что читаю, пишу и шалю с ребятишками. Елизавета читает. Подаренную вами книгу выпросил для прочтения отец благочинный, который ко мне в прежних отношениях. Не наскучил ли я вам, друг мой, своего болтовней? Извините меня, от избытка сердца уста глаголют. Но оставив это, скажу вот что:

Любезнейший друг! Вы изволите говорить и писать про книгу – (не знаю ее название), в которой находятся темы для проповедей. Если можно достать ее, то постарайтесь, прошу вас покорнейше. Деньги же пришлю все вместе. Если и для вас требуются финансы: извольте написать, служить для вас сердечно рад.

26 ноября на Покровскую почту посылаю 15 рублей сер., из них 10 р. для вас, а 5 руб. на покупку для меня книги и на уплату вам за прежнее... по получении сего письма нельзя ли будет хоть в трех строчках известить меня!

Прощайте, любезнейший друг мой! Будьте здоровы и благополучны!»

На другой же день, 1 декабря, поспешил я ответить на это дружеское послание и вот что писал:

«Спешу уведомить вас о получении посланных вами 15 р. сер. Не трудно понять, как много одолжили вы меня в настоящем случае, стоит только представить, с одной стороны, крайнюю нужду, а с другой – совершенный недостаток в деньгах. Господь да воздаст вам Своею милостию за сие одолжение до времени моего личного вам вознаграждения.

С настоящей же почтой отправляю вам в Ярославль, при посредстве одного из моих товарищей, деньги для покупки требуемой вами книги. Не ручаюсь за скорое ее доставление: но и не замедлю, как скоро получу ее сам.

Что до меня: то я, слава Богу, здоров и благополучен. Работу по части курсового сочинения на время отложил, занимаюсь теперь приготовлением к экзамену. Где и как провести приближающиеся святки, еще не решено. Может быть, если почувствую утомление в силах, ненадолго съезжу для освежения себя в Переславль; а всего вероятнее, кажется, останусь в академии для занятия окончательным делом. Впрочем, как Бог даст.

Вот наши новости: сегодня мы праздновали духовно и телесно день ангела нашего великого архипастыря, преосвященнейшего Филарета. Духовное торжество наше на сей раз было возвышено присутствием викария его, преосв. Иосифа, который приехал в последний раз поклониться преп. Сергию и принять его благословение на новые труды духовного делания. Его назначили местным епископом в Уфу. Вчера он изволил слушать всенощную в нашей зале, а сегодня служил Литургию и молебен о здравии преосв. митрополита в Троицком соборе с великой торжественностью, так что едва ли когда случалось и самому митрополиту служить здесь так великолепно: пять архимандритов было при его служении. Все душевно рады возвышению этого достопочтенного архипастыря: но вот что сильно огорчает нас. На его место, слышно, представлен первым кандидатом наш о. ректор. Если это правда, в чем, однако же, нельзя и сомневаться, судя по его отношениям к преосв. митрополиту, если, говорю, возьмут от нас такого доброго начальника: то признаюсь, крайне ощутительна будет для нас эта утрата; не обинуясь можно сказать, что едва ли кто другой в состоянии будет вознаградить для нас эту утрату. Впрочем, с другой стороны, было бы крайней несправедливостью и не порадоваться от души, когда правительство возведением о. ректора на степень епископа воздаст должную награду за его беспримерно добрые качества.

Если нет особенных препятствий, почему же, кажется, не воспользоваться вам приглашением Московских ваших родных? А из Москвы почему бы не заехать и в Богоспасаемую обитель преп. Сергия? Как бы я рад был видеть вас в своей убогой келье! Право, с тех пор, как вы оказали мне такое радушное гостеприимство, которым я перед всеми моими родными хвалюсь, во мне родилось, сверх дружественных отношений, что-то родственное по отношению не только к вам, но и ко всему вашему семейству, и надеюсь, что это чувство долго не изгладится в моей душе.

Прощайте, любезнейший друг мой! Будьте здоровы и благополучны. Не забудьте и меня грешного в ваших св. молитвах.

Остаюсь с сердечной признательностью и совершенной к вам преданностью Моск. д. акад. студент иеромонах Савва.

Всем знакомым моим прошу свидетельствовать мое усердное почтение».

Среди частных экзаменов перед праздниками Р. Христова, 19 и 20 ч., даны были нам для экспромтов, следующие предложения: 1) Num vera sit haec sententia qui peccat, invitus peccat? – 2) «Рассмотрение повествования Моисея о сотворении человека».

19 числа писал я в Горицы о. Василию Сапоровскому:

«Пользуясь настоящей благоприятной оказией и имея в виду ваши неприятные, хотя уже и минувшие, обстоятельства, ничем лучше не могу выразить и засвидетельствовать вам моего искреннего и сердечного участия в постигшем вас бедствии, как принести вам в дар сию святую икону. Впрочем, приношение мое примите вместе и как благословение самого угодника Христова преп. Сергия, к св. мощам коего я полагал сию икону. В лице сего свящ. изображения, да благословит вас угодник Божий благоуспешным окончанием созидания жилища вещественного, а наипаче да споспешествует своими к Богу молитвами созиданию и украшению вашего храма душевного.

Если буду здоров и Господь благословит, располагаюсь в будущую вакацию еще раз и, может быть, уже последний, посетить свою отчизну прежде, нежели удалюсь куда-нибудь, по распоряжению высшего начальства, за тридевять епархий в тридесятую семинарию. Но вот вопрос: где иметь пристанище? Ближайшее родство, наконец, пресеклось. Но я уверен, что и отдаленные родственники в подобном случае не откажутся заменить собой близких родных. Говоря это, имею в виду собственно вас. Вполне уверен, что вы не откажетесь дать мне, будущему страннику кров и пристанище, думаю даже, судя по вашему всегдашнему ко мне расположению, что, если бы я вздумал, в случае посещения родины, иметь квартиру где-либо кроме вас, тем самым немало бы оскорбил вас. Но не оскорбляю ли вас и теперь, если заранее напоминаю вам о гостеприимстве, в котором несомненно должен быть уверен? Простите, если так: пишу об этом не потому, чтобы сомневался в вашем ко мне расположении, а потому, что иначе на сей раз мне не о чем было бы почти и писать к вам. У нас так все обыкновенно, и жизнь моя так, по-видимому, однообразна, что, право, затрудняешься сказать кому бы то ни было что-либо нового. Бываешь даже рад, если испытаешь иногда какую-нибудь неприятность: все-таки возникнет в душе новое, иногда довольно сильное ощущение; а без этого, при постоянном внутреннем спокойствии и при утомительном однообразии школьных занятий, душа погружается нередко в какую-то мертвенную апатию. Особенно это бывает с нашим братом в пору, подобную настоящей, т. е. во время приготовления к экзаменам. Этот период времени самый скучный в академии, и вместе с тем довольно трудный. Но все, доселе бывшие экзамены, почти ничего не значат в сравнении с тем, какой ожидает нас перед будущей вакацией. Этот экзамен весьма труден и сам по себе, и еще более потому, что к концу академического курса силы студентов, как бы у кого крепки ни были, значительно слабеют и изнемогают. Но я утешаю себя словом Апостола, что сила Божия в немощи совершается.

Поручая себя вашим св. молитвам, честь имею пребыть с истинным к вам почтением и преданностью»...

21 дек. писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Выражение в последнем письме вашем от 19 апреля: «к писанию принуждаться не нужно, а когда склонятся чувства, тогда они не умедлят излиться сами», – как будто уполномочило меня не спешить ответом на ваше крайне обязательное послание. Но я уже не слишком ли далеко расширил смысл этого выражения? Не преступил ли уже за границу дозволенного, позволяя себе столь долговременное молчание? Не возбуждаю ли, наконец, через это вашего сомнения и подозрения на счет моего к вам неизменного расположения и преданности? Ужели же, до сих пор, могли вы не раз, конечно, подумать, ужели не могло возникнуть в душе моего приятеля ни одного теплого чувства, которое бы двинуло его руку написать хоть несколько строчек? Было, много было случаев, почтенный мой благожелатель, когда воспоминание о вас вызывало в душе моей самые живые, теплые чувства: но излить и запечатлеть их хартией и чернилом препятствовали не раз иногда довольно важные, а иногда совершенно пустые обстоятельства. Из всех случаев как более приличный и благоприятный для излияния моих перед вами чувствований – это был день вашего ангела; я уже принялся было за перо, чтобы исполнить приятный долг в отношении к вам, как вдруг какое-то печальное обстоятельство (кажется, посещение г. Карасевского) воспрепятствовало мне окончить начатое дело, между тем почтовый день миновал».

На Рождественские праздники отправился я в Переславль к доброму и гостеприимному о. архимандриту Нифонту.

Наступил год, знаменательный в моей жизни – год окончания высшего учебного поприща и вступления на новое поприще – поприще общественного служения.

Между тем, последние дни моего пребывания в академии шли обычной чредой.