1845 г.

Наступивший новый, 1845 год, был для меня годиной великого и тяжкого испытания, как читатель увидит далее.

Поздравлял я, по обычаю, с новым годом своих Ивановских родных и, между прочим, писал им:

«Не знаю, как вы, а мы вступили во время нового года со старыми слабыми силами. Анна Васильевна еще до сих пор болеет, не поправляется. Болезнь, по-видимому, незначительная, тем не менее опасная. Слишком уже три месяца мучит ее сухой кашель. Прибегали было и к врачебным пособиям, употребляли и домашние средства: все тщетно. Я сам тоже не могу похвалиться на сей раз богатым здоровьем. В святки, чем бы отдохнуть и повеселиться, я совершенно изнурился: и славление, и ежедневная служба, и приготовление к новому году проповеди – все это вместе, признаюсь, нелегко мне обошлось; некогда было и подумать об удовольствиях, до которых, правду сказать, я и всегда не большой охотник. Наше славление много отличается от вашего. Вы обойдете или объедете в день дворов пять, шесть не более: а мы, как угорелые, рыщем из конца в конец города, почти весь день не пил, не ел. Это, впрочем, не потому, чтобы не имели случаев попить или поесть (в каждом почти доме предлагают угощение), но потому, что дорожим временем. Зато в три дня оканчиваем все эти интересно-скучные подвиги. Впрочем, как ни скучно, не мешало-бы почаще иметь такие подвиги».

20 января писал мне из Гориц о. Василий Сапоровский:

«Первоначальным долгом поставляю поздравить вас с наступившим новым годом, пожелать вам новых благодатных даров, свыше нисходящих, новых радостей, нового преуспевания во всех благих предприятиях, или всякого благополучия; потом принести вам и чувствительнейшую благодарность за пространное и приятное письмецо, давно, очень давно мной полученное, а именно октября 31 дня прошедшего года. В ню-же меру мерите, сказал Господь, возмерится и вам. По правилам политики мы с вами, кажется, расквитались и не настоит надобности извиняться перед вами невежеством: но любовь родственная и дружеский союз заставляют признать себя виновным в долговременном моем молчании. Истинная любовь, по свидетельству Апостола, нелицемерна, но не радуется о неправде, радуется же о истине, любит откровенность.

Причины долговременного ответа были подобные вашим причинам, какие вы представили в свое оправдание. У вас были занятия по училищу, а у меня по следствиям, яко депутата. Вы погостили у своих родных, и я также ездил на родину в Староникольский погост. У вас были похороны одного богатого гражданина, а я схоронил многих также достаточных. Вы писали проповедь, а я две на Михайлов день. Одна показалась неприличной по случаю приезда на освящение г. губернатора и архимандрита Феофила в Шую, однако ни тому, ни другому не было времени послушать; один заболел от шумных балов, а другой от капризов нашего Шуйского духовенства. Если писать все недосуги, то и конца не будет, не лучше ли побеседовать о других предметах.

Вы пишете, страшились приезда владыки; он у нас также был и прежде гораздо – мы готовились к встрече, кажется, не хуже нашего и встретили с подобающей ему честью. Но святый владыка так ко мне был неблагосклонен, что почтил беседой отца дьякона вместо меня, а меня и в алтарь не пустил, упрекал меня, почему я не исправляю степное письмо в холодной церкви, пришедшее от долговременности в трещины. Так то, любезнейший, награждают сельских стариков, депутатов, духовников за тридцатипятилетнюю службу беспорочную.

Вы пишете, что нынешним летом холодный соборный храм тщанием богатого старосты Зворыкина разделан (это, кажется, напрасно) и покрыт белой масляной краской под лак; ныне старина весьма уважается в христианских храмах. Мы сделали усердием некоторых доброжелателей две сребропозлащенные ризы на Божию Матерь Рождества Пресвятой Богородицы и Спасителя. Вам воздана благодарность, а мне сделано замечание указом. Вы пишете о книгах Данилевского и о Наполеоне. Этот поход совершился при мне и многое известно мне, так как я читал всегда разные газеты; у меня хранятся собственные стихи на сей случай. Подлинно, Наполеон был человек необыкновенный, лучезарная звезда, явившаяся на север для просвещения Русского мира, не смею сказать, карателем наших беззаконий. Не он ли заставил наших владык проехать по вселенной? Не он ли научил доселе хранить прочный мир в Европе? Просвещение, политика, книги, критика и утонченность духовного, не говорю, светского обращения, не от времен ли Наполеона? Теперь скажу на ваши слова о книгах. Книг много я ныне не читаю, и негде взять. Попался как то один том Иннокентия, но за недосугами прочитал кое-как; впрочем, можно сего иерарха назвать витией и знатоком Священного Писания, хотя он же выставляет замашки.

О несчастии старинного друга моего, Ивана Григорьевича Соколова, я прежде вашего известия слышал и по дружеству много пожалел; удивляюсь, от чего он ныне со мной становится совершенно незнакомым и чуждым. Вы сожалеете о умершем первенце, кажется, напрасно; конечно, он был первым залогом вашей супружеской любви, но разве вы не знаете, что перворожденное свято наречется и посвящалось Господеви? Вы постараетесь еще более друг другу любовь доказать и родить другого сынка или дщерь на утешение.

Вы, наконец, пишете, что не любите шумных и продолжительных пиров. Правда, веселое пированье доставляет и приятность и удовольствие. Веселящуся сердцу, как говорит премудрый, и лице цветет. Но опыт доказывает, что от безвременного и неумеренного разгула расстраивается первая система, особенно при слабом здоровье. Medium est optimum. Вы молоды и еще можете переносить перемены, а нашему брату это иго тяжкое. Простите великодушно, что за долгое молчание, много расписался и, может быть, позаболтался, а тем, вместо удовольствия, сделал неудовольствие. Хотя и слышал я, что огромный вам колокол привезен, но любопытно знать, как он звучит, равно и о часах, как стучат и какую составляют на колокольне общую гармонию?

За сим с совершенной преданностью и искренней любовью имею честь остаться почитающий села Гориц священник Василий Сапоровский.

В ответ на мое письмо о. Сапоровский снова писал мне от двенадцатого марта.

«От скуки, холоду и голоду, скрутив усы, повесив голову, рукой ленивой беру перо для написания вам ответа на давно присланное ваше письмо. Премного благодарен за ваше ко мне благорасположение, особенно за то, что меня при старости не забываете, помните и утешаете приятными и исполненными дружеских, откровенных чувствований, письмами. У меня также вы один красноречивый и неизменный корреспондент. Много прежде было и друзей и приятелей, но все они, как перелетные птицы, разлетелись и оставили меня одиноким. Какой был друг, какой писака – Иван Григорьевич Соколов, первый зять достопочтеннейшего вашего отца протокол, но и он совершенно оставил меня, смолк и погрузился в сон непробудный.

Простите великодушно, что редко пишу к вам и долго не отвечаю на ваши письма. Постоянная служба, мирские требы и другие суеты, нередко посетители невольно отвлекают от ученых занятий и корреспонденций. Там была масленица – старинный русский праздник, много было родных, знакомых и незнакомых, на первых неделях много было исповедников и духовных и простых, притом случилось следствие в селе Колбацком. Мне очень желательно и отказаться от должностей духовника и депутата, но опасаюсь, как бы наш строгий и характерный владыка еще более не оскорбился на меня и под предлогом слабого здоровья не управил бы поневоле в монастырь. Правда, я сего не устрашаюсь; время, очень время посвятить себя уединению: но в общежительных монастырях, наипаче в нынешний лукавый век, где найти мирную обитель: дадут ли наслаждаться спокойствием и тишиной. Многократно рассматривал я постнические подвиги в Николо-шартомском монастыре; он у меня, как говорится, под боком: но как все мне не понравилось! Святая братия живут и не по братски, беспрестанно брани и свары, чары и чарки…, И можно ли быть любви и согласию, трезвости и благочестию, когда все сведенцы собраны из разных мест и должно сказать, отребье мира? Здесь недолго и самому настоятелю и правителю погрязнуть, яко олово, в воде зельней! К большому соблазну иночествующих вблизи имеются Кана Галилейская и слобода-слободушка! Кроме сего главным препятствием служат мне домашние сироты. Оставить их без всякого покровительства, значит сделать несчастными и быть самому из десяти неблагодарных, которые за благодеяния Божии не воздали должной хвалы. Продаюсь, как и прежде писал я, во власть Провидения Божественного, что угодно будет Господу, то и сотворит. Побеседуем о чтении и книгах.

Вы, конечно, счастливы, обращаетесь в обществах! Почтенных ученых и опытных мужей, где и слова и поступки исполнены и отличаются благородством, тонкой политикой, где можно из одного, так сказать, обращения научиться многому, полезному и назидательному. В хороших книгах также не случается у вас недостатка; кроме соборной библиотеки, вы в краткое время приобрели у многих благорасположение, а с тем вместе нашли средства к усовершенствованию в просвещении и к приобретению лучших сочинений. О книге Сперанского и я в Шуе слышал хорошие отзывы, но не только читать, но и видеть не случалось оную. Слава Богу, достал и вторую часть сочинений Иннокентия, и в ней есть чем попользоваться, есть чему и полюбоваться. Окончив его сочинения, нечего, кроме Московских газет, читать будет, примусь за Канонник и Акафистник, старцу чем более заниматься?

Вы спрашиваете, кто у нас в Шуе и Иванове назначены катехизаторами. Таковых слухов доселе не случалось слышать, хотя на сырной неделе в Шуе я немного и погостил. По-моему это учреждение никакой не может произвести в нынешнем народе пользы и успеха, особенно в зимнее время, когда Литургии поются на восходе солнечном. Много скучают и от проповедей сельского духовенства, захотят ли слушать катехизатора?

Пожелав вам, почтеннейшей Анне Васильевне с домашними всякого благополучия и доброго здоровья с совершенной преданностью и непременяемой любовью остаюсь усердный слуга села Гориц свящ. Василий Сапоровский».

22 апреля Господь посетил меня тяжкой скорбью: я лишился своей супруги. После шестимесячной болезни, вследствие простуды, жена моя Анна Васильевна скончалась от чахотки, на 25-м году от рождения (она родилась 27 декабря 1820 года), быв в супружестве 3 года, 3 месяца и 10 дней. Тело ее погребено 25 числа на городском Воскресенском кладбище. При отпевании в соборе произнесена была молодым свояком моим, священником Крестовоздвиженской церкви Иаковом Андреевичем Силецким слово, а двоюродным братом усопшей, священником Николо-набереженской церкви Владимиром Егор. Аменицким – речь.

Печальное событие это глубоко потрясло мое сердце и имело на мою дальнейшую жизнь чрезвычайно важное влияние. Как не тяжко было это испытание, но я перенес его, при помощи Божией, с христианским смирением и с полной покорностью перед неисповедимыми судьбами Божественного Промысла.

Горестное положение мое возбудило общее, искреннее ко мне сочувствие не только в родных, но и в посторонних лицах. Первый выразил это сочувствие мой истинный доброжелатель, о. протоиерей М.Гр. Троепольский. Вот что писал он мне на другой же день после совершившегося со мной печального события, 23 числа:

«Любезнейший брат и сослуживец мой!

Чувства сожаления и скорби моей о лишении вашем просил я изъявить вам соборного дьякона, не мог быть к вам, из-за болезни моей, лично. Недостаточным, показалось мне, участием такое изъяснение против того, как расположено к вам сердце мое. В виде хартии сей, я, как будто лично, посещаю вас, обнимаю вас и плачу с вами. Предлагать ли вам совет, что ненадобно предаваться отчаянной горести? С тем родимся, чтобы умереть; зерно, падшее на землю, не принесет плода, если не сгниет. Мало жили – меньше согрешили, не осталось семени? Нет связующих уз. Да на что же восхищать нам суд Божий? Но уверен, что никакой совет не отдалит вас от любезного праха, ничто не остановит источников слез, ничем не изменится ныне скорбное сердце. Только время и обстоятельства могут облегчить горе. Не усиливаюсь удержать вас от слез, нельзя не плакать, поплачем вместе. Но не выходите из границ, представьте, что вы в подобном случае учите других упованию. Вы одни, сохраняйте себя для себя. Быть может, новое предлежит нам испытание – потребны силы. Одно еще представляется мне: милосерднейший Отец небесный, сотворив вас, воздоив вас млеком христианского учения, даровав вам способности и доброе сердце, ужели сократил участие в жребии вашем? Не уместны любочестивые мысли, но кто не скажет, что вы – сосуд в честь. По всему видно, что Богу угодно разорвать узы ваши с миром, и чтобы вы полагали все в едином Боге. На случай погребения страдальчески умершей, что находите нужным и приличным, требуйте моим именем от братии собора».

После первых дней душевной скорби, я решился написать о своем горе всем родным; и вот в каких выражениях я излил перед ними свою скорбь:

«Конечно, на сей раз вы ожидали от меня радостнейшего приветствия со светлым праздником Воскресения Спасителя: но увы, печальная необходимость заставляет меня сообщить вам горестнейшую весть смерти... Вообразите мое несчастье!.. Единственный друг мой, милая и верная спутница жизни – Анна Васильевна разлучилась со мной, оставила меня навсегда; продолжительная и тяжкая болезнь свела ее, наконец, в гроб... Судите сами, может ли быть что-либо горестнее, несноснее для юного супруга, священника, как лишиться милой и доброй супруги... Ах! глубоко, слишком глубоко чувствую важность настоящей потери, потери, которая никогда и ничем на земле не может быть вознаградима.

Итак, все лучшие мои земные надежды покрыты гробовой доской, все радости и утешения погребены с милым прахом в холодной могиле. Терпение, одно терпение осталось мне в удел. Впрочем, в сем горестнейшем для меня событии я вижу ясно перст Божий, поражающий и вразумляющий меня. И что было бы со мной, если бы сия святая вера и твердое упование на благое Провидение не поддерживали моего слабого духа!

Мирная христианская кончина моей возлюбленной последовала с 22 (это было Фомино воскресенье) на 23-е число сего апреля в 12-м часу ночи, а погребение совершено 25 числа. В последствии сообщу подробности сего печального события.

Дражайшие мои родные! Видимый союз, которым я столь тесно связан был с дражайшей моей половиной, и который по необходимости разделял меня с вами, теперь расторгнуть рукой смерти (хотя внутренняя духовная связь еще более между нами укрепилась: ибо любы, по слову Писания, николиже отпадает). Итак, мое сердце снова обращается к вам, мои родные! снова воспламеняется прежней любовью и усердием к вам. Прошу покорно не отвергнуть меня грустного, безотрадного страдальца; утешьте меня прежней, приветливой лаской: почтите хоть одной слезой память усопшей, а обо мне несчастном помолите Бога, да укрепит Своей всесильной благодатью мою слабую веру, и да утвердится навсегда в моем сердце спасительный страх Божий.

О, если бы Господь вложил вам благую мысль посетить меня горького настоящей весной! Какая была бы для меня отрада, какое утешение! И в ожидании сего сладостного утешения остаюсь с истинной к вам любовью».

На мое приглашение поспешили приехать и утешить меня мои ближайшие родные – зять Василий Александрович и сестра Марья Михайловна. Они пробыли у меня в половине мая, несколько дней.

А 21 мая получил я утешительное послание из Гориц от о. Василия Сапоровского.

«Лишь только, писал он мне от 13 числа, положил твердое намерение и хотел взять перо, чтобы вас приветствовать, хотя поздно, со светлым праздником, пожелать радостей и семейного счастья: но весть о кончине кроткой и почтенной супруги вашей, неожиданно полученная, подобно громовому удару, разрушила все мечты мои и преисполнила сердце мое ужасом и мучительной скорбью. Читая горестное, страдальческое письмо ваше невольно лились слезы из наплаканных глаз моих, сколько по любви моей к вам, столько и потому, что я сей крест ношу уже двадцать пятый год... Вот как непостоянно счастье мира сего, как и самые радости обращаются в плач! Не напрасно говорит Писание: егда рекут мир и утверждение, тогда внезапну нападет на них всегубительство.

В сих непредвидимых, бедственных обстоятельствах где же искать нам утешения, как не в том же слове Божием, как научает искушенный в злонесчастьях пророк: возложи на Господа бремя скорби твоей и Он подкрепит тебя перенести. Провидение ведет нас к будущему блаженству такими мудрыми путями, которых никто из нас постигнуть не может. Посему, во всяком случае, мы должны предаваться водительству Божию и с терпеливым Иовом утешать себя сими назидательными словами: яко Господеви изволися, тако бысть: буди имя Господне благословенно! Подвигоположник не для того ли сей терновый венец возложил на вашу главу, чтобы после воспрославить вас большей славой?..

Вы просите меня, чтобы я вас в настоящем плачевном состоянии утешал письмами и не оставлял советами. И по родственной, хотя отдаленной, связи и по чувствам благорасположения и любви моей к вам и по одинаковому жребию, я никогда не отрекусь писать к вам; относительно же советов, не знаю что сказать. По словам Премудрого: друг верен, кров крепок: обретый Его, обрете сокровище; друг верен, врачевание житию. Но не столько по отдаленности, сколько по разности местных обстоятельств едва ли мои советы будут вам полезны и от сельского невежды может ли что добро быти? В Муромском значительном духовенстве довольно и просвёщенных и опытных мужей; они то могут уврачевать и раны сердца вашего и руководить и поддерживать на строптивом и скользком пути житейском; всего лучше советую изливать теплые молитвы к всемогущему и преблагому Богу, да ниспошлет Утешителя – Духа Святаго, просвещающего всякого человека и наставляющего на всякую истину.

Позвольте несколько строк написать о моих тесных обстоятельствах. Слухи у нас носятся, будто бы священников вдовых определять в монастыри и будто бы нашу Шуйскую округу от Владимирской отчислить и приписать к Костромской епархии. В первом случае мне жалко оставить сирот и дом отдать, может быть, за бесценок, во втором – забыть и во Владимире Архипастыря, который, при всех неудовольствиях, ко мне был, являлся благосклонным очень нередко. Но о будущем много говорить не буду. Светлый праздник Воскресения Христова проводил я благополучно, день моих именин, то есть 26-е число апреля, праздновал весело; но через трое суток посетили меня другие и незваные гости, каким-то доселе неизвестным образом, забрались на чердак и в глухую полночь отперли чердачную дверь, крючок, которой слабо закладывался, отложили, потом отперли к задней светелке двери и все ворота, собаку с цепью со двора спустили и начали работать. К счастью, что мы услыхали и помешали; однако убытку сделали около трех сот рублей.

Вот, почтеннейший отец, паки повторяю, что значить мир сей и как он коловратен! Беды от разбойник, беды от сродник, беды во градех, беды в пустыни, беды по лжебратии. В таковых случаях с Апостолом Павлом не буду аз изнемогать, но также уповать на милость Божию».

В последних числах мая писал мне из погоста Архангельского, близь Шуи, дальний родственник, и товарищ по семинарии, священник Иван Макарыч. Фортунатов и выражал искреннее соболезнование о моем горе.

В ответ на это писал я ему от '5 июня:

«Чем неожиданнее письмо ваше, тем более обязывает меня к благодарности. Благодарю, усердно благодарю вас за искреннее, живое участие в моем злополучии. Да, любезный друг мой! Провидению угодно было возложить и на меня тот тяжкий крест, который несете вы сами. Нужно ли описывать вам, что я чувствовал и что теперь чувствую, лишившись милой, бесценной подруги? Ваше сердце гораздо красноречивее всех моих слов изобразит ту скорбь, которая от времени до времени потрясает все существо мое. Впрочем, вы имеете еще на земле отраду в юном плоде вашей супружеской любви: я лишен и сего последнего утешения. Был и у нас малютка сын, но неумолимая смерть, назад тому ровно год, похитила его из рук наших уже на втором году его жизни. Если бы не любовь к книгам, не постоянное развлечение по обязапности службы, а всего более если бы не святая вера и совершенная преданность в волю Божию охраняла меня: я и не знаю, что было бы со мной в настоящем горестном положении.

Любопытствуйте насчет болезни усопшей? Главной причиной ее болезни – жестокая простуда, случившаяся с ней в октябре прошедшего года. В следствие простуды открылся сильный сухой кашель; кашель, наконец, произвел, по признанию врачей, чахотку; а затем – преждевременная смерть. Истощены были все земные пособия, но ничто не возвратило потерянного здоровья».

В июне последовала в Муромском дух. училище перемена смотрителя. Высший смотритель игумен Нифонт переведен был в Переславский Никитский монастырь, с возведением в сан архимандрита. На его место смотрителем определен мой товарищ не только по семинарии, но и по Шуйскому училищу, кандидат XIV курса (1844 года) Московской дух. академии, Сергей Андреич Красовский. Взаимные отношения наши с ним, на первый раз, были несколько странны: он хотел казаться начальником, но не имея для этого такта и потребных нравственных качеств, нередко предавался нетрезвости.

Один из богатых Муромских купцов, Ефим Ив. Кознов возымел усердие пожертвовать Муромскому собору колокол в тысячу пудов. 25 июля колокол был привезен из Нижнего Новгорода по Оке в Муром: 1 августа был освящен на берегу реки, а 2-го, при многочисленном стечении народа, перевезен к собору. Затем я командирован был во Владимир с просьбой к Преосвященному о разрешении принять этот многоценный дар (около 50 тысяч рублей ассигнациями); при этом уполномочен был поднести Архипастырю, насчет соборного старосты, мешок крупитчатой муки и ведро мадеры. Представляясь Владыке, я объяснил ему о постигшем меня несчастье: он прослезился и подал мне мысль о монашестве. При этом Владыка рассказал мне, как он убеждал Кознова не устроять такого большого колокола для уездного города, а сделать колокол в 500 пудов, другую же половину суммы употребить на какое-нибудь, более полезное дело. Но упрямый купец и слышать об этом не хотел, приговаривая: «большой-де колокол из ада душу вызвонит». Делать было нечего. Владыка уступил настойчивому жертвователю, и нам разрешил принять его жертву. 23 сентября колокол был поднят на соборную колокольню и, в продолжение трех дней, с утра до ночи, без умолку производился звон к великому утешению граждан, а между тем, в это время, и в доме жертвователя, и в доме соборного старосты, купца Зворыкина, происходили шумные, торжественные пиршества.

После того, как постигло меня семейное горе, я стал размышлять сам с собой и обращался за советами к другим, что мне делать и как устроить дальнейшую мою судьбу. Мне представлялось три пути: или оставаться на настоящем своем месте, или идти в монастырь, или, наконец, поступить в академию. Но все эти пути представляли для меня немаловажные и затруднения. Оставаться молодому, одинокому вдовцу в миру, среди соблазнов и искушений небезопасно; идти в монастырь боялся праздности и скуки; более всего занимала меня мысль об академии, но устрашала сидячая там жизнь, при довольно расстроенном уже здоровьи.

Среди этого раздумья и колебаний, я обратился за советом к моему доброму, хотя и отдаленному родственнику, о. Василию Сапоровскому, который сам испытал, подобно мне, состояние вдовства. И вот какой совет получил от него в письме от 24 августа:

«За краткое трогательное и вместе приятное письмо ваше от 21 июля приношу чувствительнейшую благодарность. Оное прочитал я не один раз и судил о горестном вашем положении, потому наиболее, что этот крест понес сам в юности. Слава всеблагому Богу, что доселе под оным не изнемогаю. Правда, и теперь много предстоит неприятностей; не столько борют меня страсти, сколько внешние недоброжелатели, так что и ближние мои отдалече мене сташа, говорят о погибели моей и о коварствах помышляют всякий день… Недаром поют: «Ах! скучно одинокому и дереву расти: так тошно, грустно молодцу без милой жизнь вести».

Так в рассуждении будущей судьбы своей вам нужно подумать и подумать, как советовал мне старинный друг, преосвященнейший Аркадий⁸⁸, не день и не неделю. Одни убеждают вас держаться на своем месте, на что и ваше есть собственное желание; другие советуют вступить в академию; наконец, большая часть думают без зачета забрить вас в монахи. Не знаю, какой дать мне вам совет полезнее. Академия может принести еще более забот и беспокойств, расстроить совершенно ваше слабое здоровье, а польза за горами; там учености много и премного и без нас грешных. Хорошо держаться и на своем месте, но трудно и мудрено в нынешний коловратный век с сих лет и в городе. Вы каждый день, на каждом шагу должны сражаться, не говорю с духами злобы поднебесной, но с пресмыкающимися тварями клеветниками братии нашей. Притом и самый мир сей не есть ли уда, уловляющая приманкой благ и удовольствий не только грешников, даже праведников. Бывают такие случаи, что без намерения попадешься в сети и понапрасну получишь укоризну. Тогда мирского мученика увенчают не лаврами, а венцом терновым. По моему мнению, не лучше ли оставить мир, доколе не очень с миром сдружились; посвятить себя на служение Богу, доколе дух ваш бодр, страсти смирны, телесные силы здравы.

Вы устрашаетесь праздной монастырской жизни, жизни среди убогой по всем отношениям братии, как случается видеть в наших обыкновенных монастырях. Нельзя сказать, чтобы и в обыкновенных монастырях не было занятий, особенно для любящих трудолюбие. Кроме хождения к службам церковным и трудов монастырских, много остается времени на духовные упражнения. Здесь-то в уединенной келье и предаться Богомыслию и молитве; здесь-то, кажется, и духовная Академия, наставником в оной Дух Святый, а собеседники Ангелы. Ныне потому братия по всем отношениям убога, что каждый входит в монастырь или поневоле или по необходимости, подобно блудному сыну расточив уже богатство и душевное и телесное. Благо мужу от юности взять ярем Господень, и куда же богатому носить и раздавать свои сокровища, как не убогой братии? Не яснее ли горит светильник во мраке ночи? Так да просветится и ваш свет перед омраченной бранью; да видят ваши добрые дела и прославят Отца небесного. Конечно, и в монастырских обителях много водится насекомых, которые мыслят погасить светильник и налетают на оный: но лишь только прикоснутся к свету, погибают или делаются неспособными к большему полету. Положим так же, и за каменными стенами случаются такие происшествия, о которых, как вы пишете, не лет есть глаголати; но прикрываются завесой благоснисхождения: то не паче ли истинная добродетель уважена будет. Любопытно бы слышать о случившейся в Благовещенском вашем монастыре дивной истории, но это представляю вашей воле. Прекрасная и спасительная мысль положиться на Премудрого распорядителя судеб человеческих: но и сей Премудрый распорядитель без воли человека не хочет покорить во власть свою человека. Он верно покажет средства, куда надлежит более вам стремиться, но тогда-то и мир, и плоть и сатана на нас наведут раздумье, убаюкают волю нашу и мы не еже хощем доброе творим, но еже не хощем злое, соделываем. Поверьте не мне, претерпевшему почти жар и зной, но учителю языков. Никто о себе того сказать не может, что сказано о Богочеловеке: в мире бе, и мир Его не позна. Простите великодушно, что так заумничался. В кругу духовенства вашего много умнейших советников, я пишу по собственным чувствам и по искренней любви и состраданию к вам. Извините и на том, что долго не отвечал по многим обстоятельствами, надеясь при том, что не оскорбитесь, потому что и сами не скоро мне отписываете».

В августе посетила Муром, по пути из Рязани в Нижний Новгород, ученая и любознательная русская путешественница, фрейлина Ее Величества, О. Шишкина. Посещение такой важной особы было истинным событием для нас – обитателей мирного уездного городка. Г-же Шишкиной, как придворной особе, оказаны были Муромскими властями всевозможные почести. Мне поручено было настоятелем собора встретить ее в храме и объяснить ей наши достопримечательности. Я исполнил, как мог, это поручение. Все, что я говорил знатной путешественнице, она записывала в свою памятную книжку. Спустя три года, именно в 1848-м году, г-жа Шишкина издала в 2-х частях свои заметки и воспоминания: но, к сожалению, в этих книгах о Муроме ничего не сказано. В заключении 2-й части своих заметок и воспоминаний (стр. 239) г-жа Шишкина пишет: «Я не успела привести в порядок остальные записки мои, и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь, исполнив это, также их напечатать».

Между тем, в этой же заключительной главе описывает, хотя и очень кратко, свое двухдневное пребывание в Суздале, где она с любопытством рассматривала древнюю плащаницу, принадлежащую Покровскому женскому монастырю и огромное рукописное Евангелие, хранящееся в тамошнем соборе.