1844 г.

12 марта следующего 1844 года он же писал мне:

«Хотел было перо починить – да не удалось; так и быть! мне ничего в жизни не удается. Будем как-нибудь валить через пень и колоду, а где и маленькой рысцой.

Нет, любезный, не в том сила, чтобы громоздить себя на ходули словесности, не в том штука, чтобы вытягивать за ушки бедные слова в превосходную степень: письмо – дружеская беседа; а на празднике дружества откровенность должна быть далека от всех условий вычурности. По моему всякое уклонение на сторону словесности, всякая кудреватость, предполагая усилие набирать слова, указывает на внутреннее чувство нужды, искать вне того, чего нет внутри, а это уже по самой очевидности есть лишение истинного, сердечного расположения. Силлогизм вернейший! Я боюсь этой логики: и потому всегда пишу, что взбредет на ум и попадает под руку, и люблю кто откровенничает со мной безо всяких финтифлюшек. Ваша простота приятнее для меня всех философских систем в мире. Говорят, нет ничего легче в художестве, как вычурность, ничего мудренее, как простота, ничего искусственнее, как строгая естественность. Сказывают также, что искусство на то и дано человеку, чтобы он умел быть естественным, как сама природа, вечный образец прекрасного. Еще доложу пожалуй, что самую словесность ныне, или лучше риторику из дворян, за недостатком доказательств, разжаловали в рядовые, из науки в пошлую компиляцию: говорят, все ее троны и фигуры – бредни, все хрии – галиматья! И правда! Монолог этот набросал я, любезный, для того, чтобы вы не жаловались на недостаток «изобретательности» и не завидовали моему искусству, как вы говорите «в эпистолярной гастрономии». Оставим же, любезный, всю напыщенность германской философии, всю темноту судейской совести, все кудреватые крючки замашкам секретарей и повытчиков. Будем беседовать, как Бог послал; только пожалуйста почаще. Вот с моей стороны одно и единственное условие.

Вы подарили меня праздником действительно. Спасибо вам. Получение почты, особенно писем, пирушка для меня. Я всегда жду их с нетерпением и перечитываю с жадностью по несколько раз. Жаль только, что вы, при всем обилии фактов, немножко сухи и черезчур скромны в повествовании. Мне бы хотелось знать всю подноготную Муромскую, даже как всходит у вас солнце, по-старому ли катит струи свои Ока. Вот как занято Муромом мое воображение. Мне мало знать, что у вас была масленица, но как она прошла у вас, как вы провели ее?.. Вас – семья большая! Родных целая команда! Ведется ли между вами, как в старину бывало, бостончик; в каких отношениях все вы между собою, по какой особенно категории кроится жизнь каждого из вас, горит ли между вами та любовь и согласие, которые так крепко связывают сердца и души! Вот чего жаждет душа моя – откровенности ищу я. Я сам, когда здоров, люблю с друзьями и порезвиться и пошутить; выворачиваю на изнанку всю душу и сердце, никогда не взнуздываю своей откровенности.

А писать? – Самое лучшее по временам. Ныне это принято почти всеми закадычными писаками. Не стесняясь обстоятельствами, не стесняешь и своей свободы, и не спешишь, как угорелый сломя голову и перо к срочной почте. От этого выигрывают и тот и другой. Один выигрывает уже тем, что пишет, когда хочет, а другой наверно больше получает, нежели обыкновенно. Я получивал письма, писанные по 16 дней к ряду. Ведь, это целый журнал! Но вот уж и я, любезный, ослабел; постойте, дайте отдохнуть и с силами собраться. Ведь я еще как дитя, едва-едва сижу на постели, и то в подушках, никак не могу пригнуть больной груди своей к столу. Посмотрели бы вы, как я ухитрился и чего не нагромоздил, чтобы писать сидя на постели не сгибая своего положения? На выдумки натура старовата! Жена и так бранится, лает, как говорят хохлы, что я так изнуряю и неволю себя, но ведь я несмь человек, яко же прочие лицемеры и проч. и проч. Да, вон скидают на крыльце шинели и калоши, каких-то двое, один, кажется, майор в жирных эполетах, а другой не знаю. Они идут, по-видимому, больного посетить, а по настоящему смыслу, выпить водки и подъесть. Я их натуру знаю. О tempora, о mores! о ресога, boves!..

3 часа после обеда. Вот я опять к вашим услугам: опять угромоздился. Будем продолжать доколе достанет сил и терпения. Жена теперь не видит, она на своей половине и, верно, отдыхает.

Первая часть вашего послания прекрасна. Она очень обрадовала вас. Ради Бога нельзя ли почаще этак воспроизводить в матушки и из девиц робить молодиц. Это самый поэтический эпизод во всем жизненном мире. Господи, Боже мой! Как не увериться, как не убедиться, что над сиротами видимо печется сам Промысел. Отнимая от бедных отца земного, он дает им небесного, Который лучше и вернее всех отцов в мире знает как устроить участь детей своих. Как не благодарить и Парфения, избравшего благую цель в своем управлении хоть эта благая цель очень частенько сидела на шее нашей братии, была в тягость, но это по недоразумению и легкомыслию. (Эта благая цель была также в числе немаловажных причин, почему я с знамением Царя небесного, решился стать под знамена Царя земного). Недаром же Провидение наделило его именем «Парфений – Παρθένος – девственник. От всей души желаем счастья новобрачным и приветствуем нового гостя в круге родственной семьи. Мне что-то фамилия «Силецкий» так... что-то... кажется и знакомой и незнакомой⁸⁴. Впрочем, всех нельзя знать. Стало быть вашего полку теперь и прибыло и убыло.

Очень рад, что духовный ареопаг ваш в Полотебнове приобрел мужа могущего поддержать и суд и правду; только нечего ему, кажется, будет развешивать. Пост этот так мал, так ничтожен, что кроме несчастной подписи на метрических книгах не составляет никакой особенности в общем судопроизводстве. Нашли же наградить чем? История Полотебнова известна мне из рассказов Рязанцев-земляков его. Он должен быть славный человек, потому что учился у самого первого учителя в мире – у нужды, и полировался в самой лучшей школе – терпения... Но прощай, любезный, до завтра. В глазах потемнело, а на дворе скоро ссумрачится. Если ночь, Бог даст, засну, расскажу, что привидится.

13 все утро просидели дети эскулапа. По обыкновению выпили с полграфина водки, съели две тарелки маренату и ушли. Этим кончаются большей частью все наши визитации, а болезнь остается своим порядком. О медицина, медицина! Как ничтожны все твои начала и системы! Аллопаты, изопаты, гомеопаты, Броунисты, последователи Бишо, Бруссаисты, Гипократисты! Все ваши системы гадательны, все вы обременены тяжкими грехами против здравого рассудка; все состоите под уголовным судом за свои мечтательные начала, за произвольность своих частных выводов, за ложность своих общих заключений, за неверность наблюдений, и за бесконечные противоречия самим себе. Недаром Мажанди и Томас Юнг – два великих светила в медицинском мире, низводят медицину из науки в звание эмпирического ремесла. И правда! Впрочем, как-бы то ни было, а день пропал и для меня и для вас. Что Бог даст завтра.

14. Завтра почта:, следовательно, надобно поторопиться. За себя мне ручаться никак нельзя: я час сижу, а три часа валяюсь.

Что вы так боитесь за свою проповедь, за это свое любезное детище? Кто берет на себя неслыханную дерзость, как Ирод блядивый, критиковать новорожденное слово Божие? Быть может у вас и до сих пор придерживаются еще несчастной мерки классических приступов, в которых ни к чему не приступают, доводов, которыми ни к чему не доводят, и заключений, которые ничего не заключают; смешно, право, размеривать мысль свою по данному аршину, выливать ее, как чугун, в чужую форму. Водился грех этот и за нами, нечего сказать, но я уж лет 10 совершенно освободился от классических затей. Быть может я бы теперь и не годился между вами, почивающими на кодексах риторик и теологий. Я пишу всегда, что вздумается. Две мои речи, напечатанные где-то в Инвалидах, из коих одна в 1834-м году на день Александра Невского и воздвижению памятника Александру Благословенному, говоренная в чистом поле на кургане, под навесом знамен, была никак не больше четвертинки. Да и никогда я не писывал больше 3-х страничек или пол-листочка; зато с каким восторгом расхватывали и переписывали эти пол-листочка мои военные, особенно когда я был в полку и помоложе. Вообще полезнее, говорит Паскаль, пробуждать в людях любовь к христианской церкви, чем доказывать ее истину доводами, которых силу и вес постигают не все. Истины священные не должно подчинять искусству убеждения, они бесконечно выше природы; один Бог может вложить их в душу, и тем способом, какой Ему благоугоден. Впрочем, долг пастырей – сеять, произращать есть дело Божие. Хороший хозяин знает, как сеять, зная землю свою и время. Но вот и пол-листочка или, бишь, листочек весь; прощай дружочек, сизокрылый голубочек, мне пора прилечь.

15. Вторая часть письма вашего, как метрическая часть об умерших, навевает на душу мрачные мысли. Господи! Как быстро род человеческий сменяется с часов своей жизненной стражи? И не приметишь, как наткнешься на могилу – эту яму, разграничивающую мир дольний с горним. Счастлив, кто входит в нее не оглядываясь с прискорбием на прошедшее. О Закревском и Языкове я не скажу ни слова. De mortuis aut bene, aut nil. Суд их уже подписан. Это, кажется, были два приятеля, как постный сочельник и сытное разговенье. Первому давно уже занятая была квартира на том месте – свете. Если он был верный последователь учения Вольтера, над которым ныне смеются уже мальчишки, как над подстреленным ястребом, упавшим в их лужу для забавы, то не худо бы ему прочесть рацею, которую читал Дидро перед смертью Вольтера. Языков, если не в жизни, по крайней мере, по смерти мог быть полезен анатомическому кабинету.

Наконец, пришлось сказать что-нибудь о самом себе; а больно не хотелось бы. Здоровье мое так худо, что не стоило бы и говорить о нем. Да, любезный, вот уж «15-ть» недель лежу, не отделяя головы от подушки: не знаю, что такое воздух, ходят ли люди по св. земле? Кочую безвыходно в своем кабинете – небольшой отдельной комнатке через сени, куда, по-видимому, переселился и сам эскулап со своими ретордами и биксами, где решительно все провоняло медицинской кухней. Но смотря на этот смрад и вонь, здоровье мое ни туда, ни сюда; и Бог знает, что будет дальше. Надежды очень мало: она как метеор мелькает только в будущем. Впрочем, все в воле Господней…

Говорят, я так изменился, что меня но узнают мои даже самые знакомые; глаза впали, лысина стала как добрый ошметок, хоть рожь молоти, иссох, посинел, щеки втянулись, ну, словом ничего не осталось от того резвого и живого, который подчас любил и порезвиться и пошутить: похож стал больше на жильца иного мира. Куда что девалось? Болезнь, убив силы телесные, коснулась, кажется, и умственных. Ни за что не хочется приняться; все валится из рук. Прежде я любил читать, но ныне ничто не занимает. Скука, грусть, тоска как бы придавили или задавили мою душу. Нет мочи заняться даже и с детьми – и они, кажется, избаловались, канальи донельзя. У матерей плохая дисциплина. Мы только все четверо, т. е. я, жена и двое детей, каждый четверг играем на моей постели в фофана, и толкуем беспрестанно о родине: говорят, это не совсем добрый знак? Мне советуют ехать на воды или в родной климат. Нынешним летом я и без советов хотел было побывать на родине, на это много причин; но человек предполагает, а располагает Бог. Не забегай в будущее – Бог знает, что будет с нами завтра. Эта болезнь, изнурив, расстроив тело, изнурит непременно и кошелек. Пост я уже профукал – пустил своих духовных овец по чужим рукам; следовательно, мне не достанется от них ни клочка, ни ноготка. А это больно не в голос. Жить одним жалованием – мое почтение, особенно если болезнь не уймется. Право, не знаю, что и будет, ума не приложу в своей головушке!...

Да – я не сказал вам, что за болезнь у меня? В прошедший раз я наврал, и наврал со слов пресловутого медика-дурня. Меня действительно долго лечили от скорбута, морили кислотами и ваннами; но призванный посторонний медик не постыдился сказать в глаза нашему коновалу, что болезнь моя столько же похожа на скорбут (цинга), как он сам на индейского далай-ламу, что у меня на скорбут ничего и похожего и нет и не было. Согнали почти бедного с лица земли. Но у меня золотушная опухоль – опухоль затверделая, как камень от самого колена до бедра. Подобные опухоли, особенно запущенные, по уверению тех же пасынков Эскулапа, продолжаются будто бы по целому году. Весной хотят поить меня какими-то травами, до весны отлагают все лечение. Но с этой опухолью мы хоть немножко справились: припаривав четыре недели к ряду беленой, хоть немножко успели размягчить ее, она позволяет мне ныне проползти и на половину Екатерины Степановны, которая в сию минуту распекает напропалую людей, что не достали судаков и окуней, но вот грудь, сильный кашель, опять скулы и десны, в которых верно тоже гуляет золотуха. Вот что сокрушает меня и не дает покоя ни днем, ни ночью!

Вот я, кажется, написал вам все – пора бы и отдохнуть. Да ба! Бумажки есть и на почту еще рано. Письмо это верно придет к вам на святой неделе или Фоминой: примите от меня братский привет с радостным праздником Воскресения Христова. Здесь уже многие начинают хлопотать о пасхах. Вы знаете, что такое пасхи польские или хохлацкие? Последние еще не так, но первые чрезвычайно затейливы. Там определяют для того особенную комнату, а у больших панов – зал. В этой комнате приготовляется пасха, из всех родов мяса и жарких. Главную роль всегда играют бабы – так называемые куличи в аршин и более вышиной, круглые как столб, и убранные сахарными гирляндами. В эту бабу иногда идет до 700 и более яиц и целый, ему же и кость не сокрушися – баран с вызолоченными рогами; он всегда стоит впереди и представляется на корточках, кушающим зеленую травку. Зелень всю подготовляют нарочно до Пасхи. Я всегда любовался барашком из сливочного масла. Это так мило, так естественно, что боишься, право, трогать его. На этом пасхальном столе все, от самой утонченной прихоти, до смиренной соли и горчицы. Поляки всю неделю не едят ничего, кроме свяцоного. У хохлов беднее. У этих первая принадлежность – тоже бабы, сало и поросенок или целая свинья, у которых во рту непременно хрен и проч. и проч. Но здешние священники не объяснят даже, дурни, для чего тут нужен хрен, что такое красное яйцо, артос, который у них во всякой церкви делается. Мы тоже иногда подражаем туземцам – и я покупывал лучшую крупич. муку на пасхи по 12 р. пуд.

Ну что еще? Описание города? Славяно-сербский город скверный, мерзкий, пополам с дерьмом, с гаванью. Лежит в долине, примыкающей к Донцу. Изобилен комарами и мошками. Беспрестанные ветры чуть-чуть не сорвут хаты. Снег и дождь, дождь и снег вперемежку шпигуют здешнюю землю. В первых числах марта был большой гром с молнией. Ну, кажется, все – прощай, милый, поклонись от нас всех всем Муромским. Поздравь сестрицу, Прасковью Степановну, с новым сыном, дай Бог ей в радость в утешение.

Любящий от души всех вас армейский свящ. Василий Вознесенски».

22 мая писал мне из Гориц, в ответ на мое поздравительное письмо, о. Василий Сапоровский:

«Очень благодарен, что вы не забываете меня, приветствовали с прошедшим светлым праздником Пасхи и с наступающим днем моего Ангела. Письмо ваше, исполненное взаимного родственного и дружеского расположения, так же благоразумных суждений, новостей и разных разностей мне принесло премногое удовольствие, потому наиболее, что я, кроме родных и почтенных друзей, почти не пишу ни к кому, но и друзья и родные нередко заставляют молчать, и они, по глаголу псалмопевца, ныне отдалече сташа; и неудивительно! Ныне, как пишет один ученый, настал такой век, век холодный и сухой, век эгоизма, век самолюбия и мелочных рассчетов, а мы старинных заветов...

Совершенная ваша правда, что не легко в преклонных летах при постоянной церковной службе ходить в священном облачении по крестьянским лачугам и в каждой служить молебен из 20 копеек меди; верите ли, что ни один из прихожан не почтил полтиной серебра в сей трудный поход. Но что же делать нам? Чем добывать насущный хлеб, как не горбом, да горлом? Куда деваться, когда на свете сем неравная участь людей? Для нас и того довольно, что мы еще члены общественного тела и отчасти уды тела Христова; не всем же старцам в игуменах быть; а, следовательно, и тот блажен, кто малым владеет и quis parvo est contentus. На все должна быть привычка, кажется, и на самую негу или сибаритство. Умеренный труд приносит здравие, освежает телесные силы, как и текущая вода; напротив, изнеженность не только рождает слабость и другие телесные недуги, но осуждается и Божественным учением. От того, верно, первые проповедники слова Божия и веры Христовой не хотели иметь ни экипажей пышных, ни добрых и резвых коней, а путешествовали, и не в одном небольшом городке, а и во всей вселенной, и без сапогов и без жезлов, подобно нам селянам-лапотникам.

Вы пишете, будто бы я советовал вам оставить соборное место и перейти на место о. Давида; напрасно, у меня этой мысли и на уме не было, вы не поняли слов моих. Я вам советовал просить не о перемене своей, а о исходатайствовании места отца Давида Александре Васильевне, доброзрачной и благонравной свояченице вашей. Получив письмо ваше, я и возрадовался радостно, искренней, непритворной радостно, что желание исполнилось. Слава премудрому Богу, устрояющему все во благое! Слава и доброму пастырю, пекущемуся о сирых! Новый ваш родственник, особенно вам известный, или можно сказать сотоварищ, вас будет услаждать во всякое время и во всяких обстоятельствах, разделять и радостные беседы и скучные минуты. Провидение Божественное вас поставило на свещнице; вы всемерно старайтесь разливать свет свой пред человеки, берегитесь, чтобы не затмевали вас какие-либо мрачные облака пагубных пороков. Чье око смертных может проникнуть непроницаемую завесу будущего? Может быть вы со временем... но вот и я, подобно вам, далеко уклонился от настоящих предметов.

Вы пишете, что по мирскому обычаю сочинили именинную пирушку и хотя много было званных, но к досаде вашей оказалось мало избранных; и как не досадовать, когда вы на припасы истощили все запасы, все лепты, собранные на св. Пасхе! Таковой неудачей и отказом огорчился сам Творец, так что во гневе Своем послал на исходища путей собирать и калек и слепых, даже и злых, всех, кто только там находился. Подобно вам и я приуготовил именинную пирушку, но со мной случилось противное. Ко мне собрались не только званные и избранные, но обретающиеся на халугах раскола и недоброжелатели, дом мой наполнялся во весь тот день всякого рода и звания народом.

Относительно ваших занятий скажу, что оные весьма похвальны, питают душу и сердце какою-то усладительной манной, но нередко расслабляют тело и притупляют скоро зрение. Перевес во всем вреден – medium est optimum. Для сего иногда полезна рассеянность или прогулка с милым сердцу, дружеская увеселительная беседа; в городе много и других невинных и приятных развлечений, горе нам старикам-беднякам...

Побеседуем вкратце о нашем житье; мы доколе живы и сыты, а впредь уповаем на власть и благость Божию. Хлебец не так-то дорог, гораздо дешевле дров и работниц. Леса вывели фабриканты богатые, а работницы не нанимаются потому же, что хлеб не дорог и на фабриках идут дела хорошо. Г. Митьков овдовел, но затей своих не оставляет; крестьян пригоняет в Шую паки... Пописать хочется еще, но тороплюсь ехать в Шую и боюсь опоздать. Надеясь на вашу благосклонность и ласкаясь получить ответ на письмо сие, с искренней любовью остаюсь» и проч…

При этом письме приложены были следующие стихи на приезд в Горицы помещика этого села, майора Митькова:

Итак ты здесь!.. Здесь гость превожделенный!

Когда лилась ручьями

Россов кровь,

За пламенную к отечеству любовь,

Самим царем превознесенный!

Оставил ты первопрестольный град,

Где дивных множество, палат,

Веселостей – различных наслаждений...

И как небесный, кроткий гений

Пришел с возлюбленной четой

В смиренну весь и в дом простой.

Приход весны для каждого приятен

И сколь полезен, благодатен...

Прострем ли взор к лазурным небесам?

Лазурь чистей, ясный и солнце светить надо;

На землю ли? На ней везде и все пленяет:

Природа брачную одежду надевает,

Цветные стелются ковры в лугах;

Хор слышен птиц в дубравах и садах.

Как нужное дитя зефир игривый

Резвится на полях, колыша нивы;

Спешит оратай на труды

Посеять и пожать плоды.

Твое, гость дорогой! к нам посещенье

Должно умножить восхищенье

В сердцах всех преданных твоих…

Ты, как отец и попечитель,

Как истинный домостроитель

Желаешь счастье устроить их.

Они на глас твой все послушны...

Ты видел их прием радушный!..

Смотрел чертоги богачей

И хижины простых людей…

Муж доблестный! Я так же восхищаюсь

Прибытием твоим;

Хоть несколько и содрогаюсь;

Однако же спешу с усердием своим...

Забыв все старое, былое –

Прими мое приветствие простое

И не лиши своих щедрот.

За благосердие твой светлый род,

Твоя жизнь долго, мирно продолжится…

А слава – на главе твоей

Сплетет венок из миртовых ветвей!

Искренно любящей известный Василий Сапоровский.

Примеч. Не забудьте, что я прежде им оскорблен и имел даже судебное дело, а ныне принят очень хорошо».

В июле месяце произведена была в нашем духовном училище обыкновенная ревизия, которой впрочем, при мне еще не было. Ревизором был помянутый мной выше ученый протоиерей Полотебнов. Но эта ревизия не имела для меня никаких особенных последствий.

18 июля писал я в Иваново и поздравлял сестру Марью Михайловну с днем ее ангела (22 числа), Затем продолжал:

«Если бы Муром был поближе к Иванову: непременно воспользовались бы настоящим, совершенно свободным временем, чтобы поспешить к вам на именины. Я сказал: «совершенно свободным» Да, теперь и я свободен от училищных занятий и Анна Васильевна освободилась от своих семейных беспокойств, если только можно назвать беспокойством приятные заботы о детях. Сын наш – Миша, после продолжительной болезни, оставил нас и, как ангел Божий, мирно улетел на небо прошедшего июня 1 дня. Пустота, произведенная его кончиной в душе нашей, доселе ничем не наполняется. Хотелось бы, в самом деле, для развлечения куда-нибудь выехать нынешней вакацией (жить в городском шуме безвыездно немного уже наскучило; хочется подышать свежим, сельским воздухом): но в дальний путь, например, в ваши края, пуститься нельзя. В начале следующего месяца, как обыкновенно водится, надобно ожидать Преосвященного. 16 августа у нас храмовый праздник; к тому же в этот день назначено мне говорить проповедь. После сего времени располагаемся съездить к кому-нибудь из ближайших по месту родственников.

Как много одолжили бы нас вы, если бы как-нибудь среди вакации вздумали посетить нас. Не видавшись два года, весьма приятно было бы увидеться и побеседовать о том, о сем. Но у вас, кажется, заведено хлебопашество: и оно-то, конечно, не позволит вам отлучиться. Если как-нибудь и когда-нибудь заблагорассудите нас посетить: пригласите с собой и Кохомских. Как-то они ныне поживают? О них очень давно ничего я не слыхал. Да и о вас, правда, с Великого поста ровно ничего не знаю. Бог знает, что у вас делается. Не совсем прав и я перед вами: так давно не писал вам ни строки. Но, пожалуй, у меня в запасе есть немало и причин. То был немного нездоров лихорадкой: и эта злодейка – лихорадка с такой силой свирепствовала в Муроме, что редкое семейство спаслось от ее губительного нашествия, а у нас в доме решительно все, и даже не по одному разу, испытали ее нападение; по милости этой же окаянной лиходейки, наш молодой зять – Яков Андреевич чуть-чуть не сделался покойник. Далее – май весь прошел в праздниках, да гуляниях: тут уж не до писем. Июнь – это у нас то же, что в крестьянском быту сенокос да жнитво, ярмарка да экзамен: хлопот был полон рот. Едва-едва, наконец, разделались с ревизором; а ревизором у нас был протопоп Полотебнов, наш родной, Муромский, человек умный и добрый. Не знаем только, какие будут последствия»...

22 сентября получено было мной из Абакумова от о. Граменицкого, на 5 осьмушках, письмо, начатое 9 июля и оконченное 8 сентября. В этом письме он, между прочим, писал:

«Ваше дорогое приятнейшее письмо в моих руках с 22 апреля.

Вы вполне удовлетворили мне чистосердечным уведомлением, и я очень благодарен за все подробности письма вашего, постараюсь и сам собрать все, что вспомнится.

1 февраля был я приглашен на освящение храма во вновь открывшееся село Илькодино, отстоящее от нас верст на 18-ть, там священствует наш товарищ Иван Петрович Цветков. Так как крестьяне этого села господина Поливанова, то этот Поливанов приглашал о. благочинного нашего, который и был действующим главным лицом при освящении. Удивительно трогательной для меня показалась процессия освящения храма! Когда священнодействующие надели на себя белые фартуки и при громком пении ликов: Господь воцарися в лепоту облечеся – начали обмывать св. трапезу, вбивать камнями гвоздие, облекать в одежду и опоясывать место селения Господня, какой-то священный восторг или незъяснимый ужас потряс все существо мое. Молю Господа Бога, чтобы удостоил меня побывать еще где-нибудь при подобном действии.

Желаете знать, как я живу в семействе? В каком отношении к своим пасомым? Часто ли говорю проповеди? Какие читаю книги? И часто ли вижусь с товарищами? Извольте, милый друг, готов удовлетворить с полной охотой.

Прошедшего июня 24 дня у меня родилась еще дочь Ольга; значит, теперь две дочери составляюсь единственное мое удовольствие; в домашнем быту дети для родителей первая забота, первая и отрада, постоянно прислушиваюсь к невнятному лепету старшей и к бессознательной улыбке и слезам семинедельной.

Отношение мое к пасомым двояко: хорошее и не совсем то успешное. Хорошо, что я, в четыре года поняв характер православных рустиков, выполняю тотчас их желание, не морю у крыльца по целым суткам, не обременяю тяжелым условием за требу, за то и они меня ни в чем не оставляют. Во всякой нужде следует только сказать выборному деревни, тотчас все готово. Пашня ли? Приедет целая деревня, в один день запашет, посеет и заборонит целое поле. Навоз возить – так посещают меня 70 человек и в один день вывезут, разобьют и запашут. На сенокос следует вывезти четверть вина и бочку пива, подкосят столько, что успевай убирать; даже дьячки в нашем селе по своей избалованности не все занимаются работой сами, но чужими плечами; а священники самую малость делают помочами. Но сколь легко положение мое с прихожанами в отношении житейском, столь трудно, напротив, в отношении духовном. Сами можете представить тяжесть моего пастырского положения с младенцами христианской премудрости. Как ни научай, какие не принимай тоны убеждения, никак не потрафить в свою пользу, все остаются теми же невеждами, как и привыкли быть. Это сокрушает мой дух, постоянно мучит совесть и повсечасно напоминает моему воображению страшный глас Господень: Оле пастыри Израилевы! крове овец моих от рук ваших взыщу. Точно, можно подействовать и на этот народ своею жизнью. Но, любезный друг, согласитесь сами, что человеку, обязавшемуся семейством, нельзя отвергнуться себя совершенно, по заповеди Божией, нельзя делать всё туне, нельзя избегнуть всех мирских порицаний и пересудов. Уповаю на милосердие Божие, молю Его беспредельную благость, чтобы делание мое в Божественном вертограде было не бесплодно; да и от терния взыдет кипарис, да и от бесплодного камения произыдут чада Аврааму...

Остается сказать вам еще об особом классе моих духовных овец – дворянах, которых в моей пастве три дома. Живя в городе и постоянно имея обращение с сим народом, сами можете составить понятие и о моем к ним отношении. Они народ тонкий, проницательный; обращаться с ними надобно слишком умея; покойник мой родственник Симский благочинн. Приклонский, при поступлении моем на место, предупредил меня известием о щекотливости сих персон и вооружил правилом: на всякий случай держать в запасе против них за пазухой камушек; этого правила я держусь и доселе, и вполне узнал пользу и благотворность этого. Впрочем, из наших господ позначительнее один Николай Константинович Поливанов (родственник действительно вашей госпоже городничихе Пасенко). Да и его значительность состоит только в 1.000 душах крестьян, пользуясь которыми, он почти ежедневно насыщает лакомыми обедами своих соседей-бедняков, почти однодворцев. Да и наш брат поживляется нередко около его жирной индюшки. Доходы наши от господ плохи. От Поливанова таки может быть перейдет около сотенки в год, а от его соседей по 25 р. с дома на основании прадедовских условий; зато эти денежки как достаются, именно потом и кровью; накануне всех двунадесятых праздников у всякого должно исправить всенощное бдение (нечего греха таить, сии всенощные бдения мы служим каждое в 3 четверти часа); в 1-е число каждого месяца у каждого в доме совершаешь водоосвящение. В 4-й барский дом продолжаю ходить на кондиции доселе.

Как ответить вам на вопрос: часто ли говорю проповеди? И часто и редко; часто говорю Платоновы⁸⁵; были присланы из Москвы поучения Путятина⁸⁶, отличные проповеди, простые, коротенькие самые удобнейшие для наших православных; их поговаривал; редко: это надобно понимать в отношении деятельности собственной; не больше пары сточал за нынешний год, и это не от лености, но от того же, от чего пятый месяц пишу и письмо к вам. Книжонки-то почитываю тоже всякие: читал журналы: «Москвиятин» – теперь читаю «Отечественные Записки» за 1842-й год, редко почитываю и духовные из церковной библиотеки; а новых духовных журналов, какие читаете вы, к несчастью достать не могу. Светских обильно всяких, была бы охота и время читать, я этим счастлив. В глуши деревенской, в минуты тоски и скуки, книга самый верный и приятный товарищ.

Заговорился я слишком много о пустом; один ученый муж сказал: молодой человек, больше чувствуй, нежели говори! Это правило опытного мудреца я нарушил своей неуместной болтовней. Но, милый друг, вы сами писали, чтобы я чертил вам чего-нибудь побольше: поэтому с надеждой на ваше искреннее расположение и с полной уверенностью, что не всякое слово будете подвергать грозному разбору критики, отправляю вам лоскутки сии, как знак моих продолжающихся, и никогда не имеющих потухнуть дружеских чувствований моего сердца. Утешаюсь мыслью, что сии лоскутки, попавшись к вам в руки, пробудят воспоминание в душе вашей о неизменном, постоянно любящем вас друге. Ваше благородное сердце поймет это утешение: ибо я уверен, и вы не меньше меня строги и справедливы в соблюдении священных чувствований любви, созревавших в душах наших в продолжение шестилетнего времени нашего вместе пребывания. Отрадно получать от вас известия и к вам отправлять и письменно; но что сказать о том удовольствии, если бы Бог привел нам как-нибудь увидеться лично? Ни способа, ни времени, ни случая к сему определить нельзя: предоставим на волю Божию. Льщу себя приятнейшей надеждой, что хотя не в скором времени, но удостоюсь получить известие от Вас о Вас, обо всем для меня любезном и приятном; а в Муроме и кроме вас, мне все мило и приятно; самая местность этого благословенного города для меня священна; каждое место, каждая улица напоминают события моего детства. Если бы было возможно, всевозможные препятствия преодолеть бы для того, чтобы быть в числе вашего духовного сонма; – но невозможно».

9 октября получено было мною письмо из Иванова от окончившего курс семинарии А.В. Альбицкого:

«Вот уж слишком год прошел с тех пор, как мы не видались и не переписывались с вами. Чувствую, что причиной этого мое безумное, бессовестное молчание. Прошу вас, простите моему безумию. Поверьте, я вас, помню и по-прежнему или еще более люблю: одно воспоминание о днях, проведенных вместе с вами, доставляет величайшее услаждение моему духу, ибо вы единственный в моей жизни друг. И потому долго, почти каждодневно, я думал о том, чтобы написать к вам письмо, неоднократно уже и начинал писать; но какой-то дух лукавый препятствовал совершить это доброе дело: даже и написал было одно письмо и послал: но и оно, к величайшему моему огорчению, не получено вами. Наконец, побуждаемый чувством долга и чести, спешу написать к вам второе послание. За то после долгого молчания, вы найдете во мне прежнего многоглаголивого и откровенного друга. Доказательством этого послужит сие письмо, содержащее в себе целую историю моей жизни, начиная с того дня, в который мы расстались, даже до сего дня.

Был 22-й день августа 1842 года, когда я последний раз беседовал с вами. В этот же самый день я отправился в село Воскресенское, с тем, чтобы, окончательно условившись со священником того села, явиться к Высокопреосвященному с общим прошением о назначении меня в село Вески во священника. Воскресенскому священнику я полюбился, невесте понравился, они мне также, и у нас дело чуть было не в шляпе: только следовало явиться к Преосвященному за благословением, а там по рукам, да и… Но происки одного из товарищей моих, Василия Руберовского, которому самому хотелось поступить в Вески, а частью и моя собственная неосторожность была причиной того, что Воскресенский священник, приехав во Владимир, мне отказал, а согласился с другим, тоже из хороших студентов, Петром Лавровым, который уже с Петрова дня поминается в Бозе почившим; а прежде нареченная невеста моя, на 18-м году своей жизни вкусившая сладость супружества, на том же году познала горечь сиротства и одиночества.

День Рождества Пресвятой Богородицы был последним днем моего пребывания во Владимире, с сего дня я не был в нем, и ничего почти не знаю о прежде бывших товарищах. Когда пришел домой, какая-то безотчетная грусть овладела мной: в продолжение почти 1¹/₂ месяца я жил, как отчужденный от людей, в душе моей была какая-то пустота, много осенних ночей темных и долгих проведено было без сна. Вы можете представить, что такое состояние очень, очень не завидное.

2 ноября я вступил в должность домашнего учителя в семействе станового пристава, Гаврила Андреевича Иконникова, живущего в нашем селе, куда был рекомендован самим Преосвященным. С сего времени немного поправились мои обстоятельства, и я ожил душой.

5 марта уже 1843 года я был приглашен в дом купца Шодчина для обучения его малолетней дочери грамоте. И вот тогда-то началась моя масленица. По благорасположению ко мне Антона Николаевича Шодчина, во всем имею обилие и довольство.

18 сентября отец ректор Владимирской семинарии⁸⁷ прибыл в наше село для освящения кладбищенской церкви; 19 совершал освящение; на 20-е уезжал в Шую для осмотрения тамошних училищ; 21 служил в новоосвященном храме в нашем селе; но других престолов не освящал, а препоручил совершить оное нашему протоиерею; 22 все священнослужители нашего села, многие из купцов, и я, бедный, тут же провожали нашего дорогого гостя далеко за село. Несколько бутылок шампанского было выпито здесь за общее здоровье. И сие-то пребывание отца ректора было для меня самое благоприятное. Здесь я удостоен самых лестных отзывов со стороны Антона Николаевича Шодчина, с которым о. ректор был в самых близких отношениях, как с первым из числа строителей и укрепителей вновь освященного храма. И о. ректор удостоил меня особенно своего внимания и благоволения. доказательством чего служат его добрые отзывы обо мне, его обещания споспешествовать мне при определении моем на какое бы то ни было место, – его прошение, чтобы купцы не оставили меня своим расположением, наконец, книга, которую он подарил мне на память. Вот жизнь моя теперь, покуда не пришла череда моего служения перед престолом благодати. Вы, как иерей Бога вышнего, имеете большее дерзновение перед Ним, и потому прошу вас, не оставьте и меня в своих молитвах при совершении бескровной и всеочищающей жертвы, помолитесь Господу Богу, да устроит Он судьбу мою во благое и в пользу других.

Слышал я, что в Богоспасаемом граде Муроме в приходе Сретения или Димитрия Солунского, священник, находя себя слабым в силах и не способным к исполнению всех должностей священного сана, и притом не имея ни кого из близких родственников, желает уступить свое место и дом постороннему лицу за какое-то возмездие. Потрудитесь узнать, справедливы ли сии слухи и меня о том известить».

22 декабря писал мне из Иванова диакон О.С. Виноградов и, между прочим, извещал, что с нового, 1845 года, открывается в Иванове почтовая статья и что лежащая за рекою деревня Иконниково куплена у помещика Ивановскими купцами за 200 тысяч рублей, с целью перенести сюда свои фабрики и со временем образовать здесь город (что в настоящее время и приведено в исполнение), что умер у моей сестры Марии Михайловны новорожденный сын Александр, и что Кохомские родные остаются в прежнем положении.