Март

—17—

угодное божественной и неизреченной Природе, без сомнения, должно было совершиться, и совершиться конечно чрез кого-либо? Но как из этого, так и из многого другого можно увидеть, что если «с небес сошел» Сын претерпеть смерть за всех, то конечно вместе и добровольно, и невольно, дабы всех воскресить в «последний день», при благоволении на это и Самого Отца ради пользы для всех, но чрез это Он отнюдь не желает считаться иноприродным или в чем бы то ни было меньшим Своего Родителя.

Предполагаю, что противник наш уже устыдится и не станет противоречить нашему рассуждению о сем. Но продолжающему настаивать и рассудившему, что надо продолжать спор, скажу вот что: если «сошел с небес» Сын для того, чтобы исполнить не Свою «волю», как Сам говорит, «но (волю) Отца», и тебе может быть не покажутся приятными (убедительными) только что сделанные нами о сем рассуждения, то иначе разве не необходимо будет сказать, что желания Их некоторым образом оказываются взаимно противными и воля Их разделяется на противоположные хотения? Но ведь для всех бесспорно, что если нет ничего разделяющего, то без всякого сомнения должна быть одна у Обоих воля, – если же Он преследует Свою волю, как некую другую, отличную от воли Отца, а между тем исполняет эту последнюю, то разве не будет безрассудным для нас говорить, что есть одна воля, а не другая, отличная от одной?

Посмотрим же теперь, в чем состоит воля Отца, ибо таким образом мы узнаем конечно и о другой воле, чего она желает. Итак, воля Отца, как сказал Сам Спаситель, «чтобы все, что дал

—18—

Ему, не погубил (ничего) из него, но воскресил это (в) последний день». Никто не возразит против того, что она блага и человеколюбна. Но перенося мысли к противоположной ей воле Сына, мы должны будем находить Его и не человеколюбным, и не благим, помышляющим совершенно противное Отцу и не желающим ни спасать нас, ни воскрешать от смерти. И как в таком случае Он мог уже быть пастырем добрым? Как в знак присущего Ему человеколюбия полагал отдание души Своей за нас? Ведь если сошел с небес для того, чтобы исполнить это по добровольному желанию, то как же не собственную волю исполняет, не погубляя то, что предано Ему Отцом, но даже воскрешая в последний день? Если же этого нет у Него в желании, но Он служит желаниям Отца, и воскрешая и спасая, очевидно погибших и подверженных смерти: то разве мы не истину выскажем, утверждая, что Сын ни благ, ни даже человеколюбив? Да смолкнет поэтому христоборец в виду того, что возражение его отовсюду несет ему обвинение в богохульстве, и да не лает на нас жестокими словами об этом.

VI. 40. Се бо есть воля Отца моего, да всяк видяй Сына и веруяй в него имать жизнь вечную, и воскрешу его аз в последний день³⁹⁴.

Уже определив благую волю Отца, уясняет ее снова и полнее предлагает на рассмотрение слушателям, посредством повторения того же самого. Ясно

—19—

раскрывает, какой был способ приведения (верующих Отцом к Сыну) и что приобретают вследствие этого приведения приводимые.

Итак, Сыну, могущему животворить, Отец дает то, что нуждается в жизни. А дает таким образом, что посредством знания влагает каждому истинное понятие о Сыне и способность ясного уразумения того, что Он есть Бог от Бога Отца истинного, дабы, так расположенный и осиянный созерцанием Его, возносился к награде за веру, то есть к вечной жизни и бесконечному блаженству. Таким образом посредством познания и богоприличного созерцания Отец приводит к Сыну тех, коим определяет сообщать божественную благодать. Сын же, прияв, животворит, и, сообщая собственное благо (жизнь) подверженным по своей природе тлению и внедряя в них, как бы искру огня, животворную силу Духа, всецело их преобразует в бессмертие.

А слыша опять, что приводит Отец, Сын же подает силу оживления прибегающим к Нему, не уклонись к той нелепой мысли, чтобы думать, что Тот и Другой особо и отдельно совершает что-либо, чему соответствует природа Каждого, – напротив, усвояй себе ту мысль, что Отец есть содеятель Сыну и со своей стороны Сын Отцу, – и всей, утверждаю, Святой Троицы дело есть спасение нас и возведение от смерти опять к жизни. Знай, что и отец в достаточной мере обладает всею потребною для сего силою, подобным же образом и Сын, и также еще Святой Дух. Посредством всей Святой Троицы приходят к нам блага и «все во всем» (1Кор.15:28, – Кол.3:11 др.) Бог и Отец всецело обретается чрез Сына в Духе.

—20—

Однако ж должно обратить внимание и на то, что нечто весьма достопримечательное обретается в вере в Сына, ибо жизнь имеет она своею наградою. А если Отец и Бог познается в Сыне (сущем таковым) по природе, то кто же наконец может сносить тех, кои ставят Его вне сущности Отца и направляют свой необузданный язык к такому богохульству? Чрез то, что Он объявляет Себя могущим впадшее в смерть восстановить к жизни, чрез это самое Он непосредственно, без всякого уже посредства, восходит к природному тожеству с Родителем, ибо животворение есть дело свойственное жизни, – и если Отец есть жизнь по природе, то без сомнения жизнью должен быть представляем и Тот, Кто от Него по природе, то есть Единородный.

VΙ. 41. Роптаху убо Иудее о нем, яко рече: аз есмь хлеб сшедый с небесе.

Негодуют опять, ничего не уразумевая в словах Христа. В этом большей частью выражается невежественный ум, ибо не в состоянии будучи обнять то учение, посредством коего им следовало преобразиться к лучшему, он впадает наконец в неуместное малодушие. И действительно, разве мы не находим подтверждение верности этого опять на самих же Иудеях? Раздражаются по какой причине? Какое слово вызвало их на это? «Ропщут» почему же? Хотя наоборот, им надлежало бы со всею любознательностью направить свой ум к этим словам и из самых уже дел усматривать истину, – посредством великости совершенного чуда идти к верному уразумению того, мог ли бы Христос говорить ложь, называя Себя хлебом и притом с неба

—21—

сошедшим, или же Он высказывает истину и таковым именно (говорящим истину) Он должен бы был оказываться в их глазах. Так, судя правильно, можно было прекрасно научиться обретению полезного. Но ничего не исследуя, они гневаются, хотя уже в прошедшем Христос показал Себя действительным и истинным хлебом жизни и противопоставлял Себя манне, в качестве прообраза и сени, подававшейся их отцам в пустыне, ибо «приходящий ко Мне, говорит, не будет жаждать никогда» (ст. 35). Ведь евшие ту манну получали некое краткое и весьма скоропреходящее удовольствие плотское, а приходящие к Нему чрез веру не одинаковой с тогдашними людьми пользы достигнут, но будут вкушать постоянную благодать благословения.

Так заблуждается ум Иудеев, смотрящий на одно только земное. Следовательно, о них именно и воспевалось это: «да помрачатся очи их (чтобы) – не видеть, и хребет их навсегда согни» (Пс.68:24), дабы, ниоткуда не направляясь к познанию божественных тайн, «злые зло погибли» (Мф.21:41), благодаря своему безумию и крайней необузданности в неверии. А припоминая кое-что в Моисеевых писаниях, мы найдем, что ропот на наилучших и добрых (людей) был как бы некиим, присущим Иудеям, отеческим наследием. Но и тогдашний опыт с теми и теперешний с этими показал, однако же, что это ведет к горькому концу. Те роптали в пустыне и поднимали неблагодарный вопль на Бога, но «от змей погибли» (Чис.21:8–9), как в одном месте засвидетельствовал и премудрый Павел (1Кор.10:9). Ропщут и эти на Христа, и Законодателя и Искупителя оскорбляют столь продолжительным неверием. Но Он пове-

—22—

лит «дракону и угрызет их» (Ам.9:3), по написанному, – они будут предоставлены в пищу всепожирателю зверю, ибо неверие всегда необходимо ведет к ужаснейшему концу.

VI. 42. И глаголаху: не Сей ли есть Иисус сын Иосифов, Его же мы знаем отца и матерь? Како убо глаголет, яко с небесе снидох?

О превеликое невежество и омраченный неукротимым неистовством ум! «Огрубело, по написанному, сердце народа сего» (Ис.6:10; Мф.13:15). Он действительно не видит ничего, что должен был разуметь ясно, и в мыслях и словах считает это достойным смеха. Между тем как напротив, тщательно изучая писания премудрого Моисея и пользуясь проповедью святых пророков, им следовало уразумевать то, «что ожидалось пришествие Христа к нам не без плоти и не без телесного облачения, но предвозвещалось Его явление в человеческом образе и в этом общем у всех (людей) виде. Поэтому-то пророческое слово и возглашает нам, что Святая Дева приимет в чреве и родит Сына (Ис.7:14). Также и блаженному Давиду Господь клятвенно возвещает истинное и непреложное обетование, что происшедшего от плода чресла его посадит на престоле его, как написано (Пс.131:11). Предвозвещал и то, что изыдет жезл из корня Иессеова (Ис.11:1). Они же не сознают себя дошедшими до такого неразумия, что если они видят плотскую мать Того, Кого пришествие во плоти было предвозвещено, то поэтому, думают, без сомнения не должно верить тому, что Он сшел с небес; ибо хотя мы и найдем это совершившимся не по (закону) плоти, однако было

—23—

в теле (воспринятом) от Девы, как в Своем храме, Слово божественное, свыше от Отца к нам пришедшее и для спасения всех «семя Авраамово» восприявшее, дабы «во всем братьям» уподобиться (Евр.2:16–17) и призвать человеческую природу к усыновлению Богу, явившись Богом и вместе человеком. Но не уразумевая домостроения (о пришествии) Спасителя нашего во плоти, Иудеи вследствие своего знания Его матери и отца, хотя и не бывшего отцом, не стыдятся негодовать на то, что Христос говорит о Себе, что Он сошел с неба.

И здесь опять является нам весьма полезной образец. Чрез это мы в касающихся нас делах научаемся тому, что великий вред может принести нам, если мы умственными очами сердца уже не усматриваем присущую святым добродетель и не взираем на сокрытую им славу, но вследствие телесной их малозначительности часто ни во что полагаем великое и пречестное у Бога. Так у пророков в одном месте Бог говорит о святых, в лице одного как бы распростирая слово на всех: «благословен человек, который надеется на Господа, и будет Господь упованием его, и будет как дерево, посаженное при воде, и (которое) пускает корень свой ко влаге, во время бездождия не устрашится и не перестанет творить плод: глубоко сердце более всего, и человек есть, и кто узнает его? Я Господь, исследующий сердца, испытующий внутренности» (Иер.17:7–10). Если таким образом мы своею надменностью станем уничижать (человека) познанного (славного) у Бога и удостоенного сейчас названных доблестей, взирая на одну только внешне видимую и бренную плоть его и телесное бесславие считая признаком малодушия в нем, то не ока-

—24—

жемся ли думающими противное Царю всех и таким образом не подвергнемся ли немалому наказанию, то называя высокое низким, то свет полагая тьмой, то сладкое считая горьким (Пс.5:20)?

Посему должно соблюдать (по отношению ко) святым подобающую им честь и созерцать их более в их внутренних и сокрытых достоинствах, чем в их плотском виде. Но ведь большинство из нас совсем не считают достойным чести или какой-либо славы то, что презирается в мире, хотя бы то и отличалось доблестями, но взирая на одно только преизобилие богатства и на скоро преходящую и как бы уже готовую к смерти славу смотря совершенно несправедливыми взорами, ни во что обращают правильное суждение.

Таковых вполне справедливо осмеивает Спасителев ученик, в словах: «лицемеры» ( – вы), ибо если какой-либо войдет в собрание ваше муж с золотым перстнем, в одежде богатой (светлой), войдет же и нищий в скудной (худой) одежде», тогда вы, говорит, скажете богатому садиться на правом месте, а нищему: «стань там или сядь у ног моих (под подножием моим), – то не рассуждаете в себе» (Иак.2:2–4), хотя отсюда можно усматривать, какому справедливому порицанию повинны те, кои оказывают почести человеку по его внешним облачениям, а не по внутренним достоинствам. Ведь и богатство, и блеск от богатства естественно могут принести обладателям только чуждую некую и подложную славу. А блеск сердца и сияние добрыми делами будут для обладающих ими подлинным и природным (истинным) богатством, не сопребывающим с телом и с ним вместе согнивающим, но сожительствующим с

—25—

душою, когда она еще пребывает в этой (земной) жизни, а когда она удаляется, то также с нею вместе отлетающим туда, куда укажет Вождь всего, ибо «много обителей у Отца», как мы слышали (Ин.14:2).

Итак, должно оказывать почтение без сомнения или (даже) с необходимостью не тому, кто славен богатством и как на картине разукрашен земною славишкою, но, напротив, тем, коим блеск дел при помощи Бога, порождает неувядаемую славу и коих внутренняя красота выставляет в блестящем свете посредством всякого рода благ.

VI. 43–44. Отвеща Иисус и рече им: не ропщите между собою: никто же может приити ко Мне, аще не Omeц, пославый Мя, привлечет его, и Аз воскрешу его в последний день.

Уничижают Иудеи Иисуса, не ведая Отца (Его сущего) на небесах и совершенно не признавая, чтобы Он мог быть по природе Сыном Владыки всех, но имея в виду только Его земную мать и Иосифа. Посему несколько сильнее отвечает им и тотчас же опять благополезно устремляется к самому божественному достоинству Своему, и чрез то, что Он как Бог знал их тихий шепот и явившиеся у них мысли, чрез это самое побуждал их понять, что они уклоняются от истины и составили о Нем слишком ничтожное представление. В самом деле, всецело ведущего сердца, испытующего движения ума, знающего намерения души – разве не надлежало бы, напротив, венчать уже божественною славою и настолько возвышать над человеческою малозначительностью, насколько Бог стоит выше земных предметов? Итак, открывая скрывавшийся

—26—

еще в непроизнесенных порицаниях помысл и делая явным выражавшийся тихим шепотом ропот, по высказанной уже причине, «не ропщите, говорит, друг с другом». Потом, показывая, что благое о Нем таинство открыто людям Богом, и знание о Нем есть дело вышней благодати, говорит, что к Нему не может прийти никто, не привлеченный внушениями Отца. При этом опять Он не имел никакой другой цели, как убедить их в том, что с плачем и скорбью им следовало стараться об освобождении от того (прощении за то), чем они уже оскорбили Его, и о привлечении их ко спасению чрез веру в Него, посредством совета Отца и вышней помощи, облегчающей им путь к этому и из ужасно трудного, вследствие их греха, делающий его ровным.

Благополезно подтверждает также и то, что воскресит из мертвых верующего, опять и чрез это представляя Себя безумцам Богом (сущим) по природе и истинным, ибо полная возможность животворить и подверженного смерти заставить возвратиться к жизни (новой), это справедливо может подобать одной только природе Бога и не может быть приписано никому из созданных. Ведь животворение есть свойство Живого, а не получающего этот дар (жизни) от другого.

VΙ. 45. Есть писано во пророцех: и будут вси научени Богом.

Зная как Бог присущее слушателям неразумие, не оставляет без свидетельства речь об этом, но показывает, что это было уже изначала предвозвещено и провозглашено чрез святых пророков. При этом и предотвращает у них поводы к же-

—27—

ланию опять возражать Ему и в то же время обнаруживает присущее им невежество посредством того, что они оказываются опять незнающими также и этого, хотя закон руководствовал их к восприятию будущего. Итак, убеждает их даже и невольно соглашаться с ним. Ведь неестественно было им восставать и против возгласов святых пророков о том, что Бог и Отец внушит достойным тайну о Нем и откроет Своего Сына, неизреченным образом беседуя с каждым и боголепно сообщая разумение о Нем.

А что в прежде оказанных словах: «никто не может прийти ко Мне, если не Отец, Пославший Меня, привлечет его» Он не указывает на принудительное и насильственное привлечение, это разъясняет, прибавляя:

VΙ. 45. Всяк слышавый от Отца Моего и навык (научившийся) приидет³⁹⁵ ко Мне.

Действительно, где слушание и учение, там и благой плод от научения, очевидно вера по убеждению, а не по принуждению. Разумение о Христе подается от Отца достойным (людям) по любви – вспомоществовательное, а не принудительное, ибо догматическое основание заставляет сохранять за человеческою душою самовластность и самопроизволение, дабы она могла требовать справедливых наград за добродетели, а при отступлении от долга и уклонении по нерадению от воли Законодателя – подвергаться справедливому осуждению к наказанию.

Надо знать и то, что если говорится, что Отец научает кого-либо тайне о Христе, то Он будет

—28—

действовать в этом не один, но совершит это чрез Сына как чрез собственную Премудрость, ибо следует разуметь так, что откровение разумения в ком-либо будет от Отца не без Премудрости, а Премудрость Отца есть Сын. Итак, чрез собственного Сына, как чрез премудрость, Отец будет совершать откровение в достойных. И вообще сказать и совершенно истинно, не погрешит тот, кто будет говорить, что все действия Бога и Отца или желания суть – и всей Святой Троицы, одинаково и Самого Сына и Святого Духа. Вот по сей-то, как думаю, причине, когда говорится, что Бог и Отец открывает Своего Сына и призывает к Нему способнейших веровать, то и Сам Сын оказывается совершающим это и равно и Святой Дух. Так блаженному Петру, благодерзновенно исповедовавшему веру в Спасителя, Он говорит: «блажен ты, Симон сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыла тебе, но Отец Мой (сущий) на небесах» (Мф.16:17). В других случаях Он оказывается совершающим это Сам. Так Павел с великим торжеством говорит о себе, возвещая тайну Христову: «ибо не от человека принял его (благовестие) или научился, но чрез откровение Иисуса Христа» (Гал.1:12). Так и премудрый Иоанн пишет в послании: «и вы помазание, что приняли от Него, пребывает в вас, и нужды не имеете, чтобы кто учил вас, но как Его помазание учит вас о всем» (1Ин.2:27). И сам Спаситель говорит в одном месте как об Утешителе, то есть Духе: «еще многое имею говорить вам, но не можете вмещать (сносить) теперь: когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас в истине всякой, ибо говорить будет не от Себя, но что слышит, (то)

—29—

говорить будет и грядущее (будущее) возвестит вам» (Ин.16:12–14). Будучи Духом истины, Он будет световодствовать тех, в ком будет находиться, и руководствовать к восприятию истины. И это говорим мы, не желая разделять друг от друга и совершенно отдельно представлять Отца от Сына или Сына от Отца, равно и Духа Святого от Отца и Сына: но, если действительно одно есть божество и проповедуется как созерцаемое во святой и единосущной Троице, то усвояемое Каждому (лицу божества) и считающееся особо Ему принадлежащим мы определяем как намерения и действия всего Божества. Это потому, что божественная и нераздельная Природа должна действовать нераздельно чрез саму себя, поскольку это касается единства божества, хотя и существует самоипостасно каждое из Лиц, ибо Отец есть то, что Он есть, и Сын так же, и Святой Дух.

Кроме сказанного должно иметь в виду и вот что. Те из имен, кои имеют какое-либо отношение к чему-либо, познаются друг чрез друга и в обозначении одного (представлении об одном) можно видеть обозначение другого (иметь представление о другом). Так (получается) полная необходимость Сыну открываться чрез Отца, а Отцу опять также чрез Сына. Один необходимо вводится вместе с Другим, и если кто увидит Отца Бога по природе, то конечно уразумеет родившегося от Него Сына, как, без сомнения, и наоборот, ибо исповедующий Сына не неведает Родителя.

Итак, поскольку Бог есть Отец, таковым именно мыслится и проповедуется, – Он и слушателям внедряет (соответственное) знание о собственном Своем Порождении. А поскольку Сыном, (сущим)

—30—

от Него по природе называется и есть таков действительно, Он возвещает Отца. Поэтому то и говорит к Нему: «Явил Я Твое имя людям» (Ин.17:6): поскольку Сын был познан уверовавшими, то стало явлено, говорит, имя Родившего.

Впрочем, Бог и Отец может быть представляем влагающим в нас знание о Своем Порождении не так, чтобы это был глас, раздающийся с неба и на подобие грома оглашающий вселенную, но очевидно это есть воссиявающее в нас божественное световождение к уразумению боговдохновенного писания. Опять в этом отношении действующим в нас найдешь Сына, ибо в одном месте написано о святых учениках, что «тогда отверз их очи» (Лк.24:45), очевидно к разумению святых писаний.

VΙ. 46. Не яко Отца видел есть³⁹⁶ кто, токмо сый от Бога, сей виде Отца.

Предвидев опять, как Бог, что отнюдь не примут (Иудеи) откровение чрез Духа и не уразумеют вышней премудрости в световождениях, но по великому безрассудству потребуют даже и того, чтобы видеть Отца, и учиться, так сказать, чрез самоличное зрение, что, как думали, некогда было с отцами (Исх.19:20), когда слава Божия нисходила на гору Синай. Но опять отвлекает от этого и как бы некою уздою обращает к тому, чтобы не иметь такого грубого представления о Боге и не думать, что невидимая природа может когда-либо быть видимою, ибо никто, говорит, не видел Отца.

Кажется, здесь опять дается намек на самого

—31—

священновождя Моисея. Ведь Иудеи думали, совершенно, конечно, неразумно рассуждая, на основании (употребленного) о нем выражения: «вошел во мрак» (Исх.20:2), что доступна зрению неизреченная природа Бога и телесными очами можно видеть то, что по природе есть чистая красота. Но чтобы, высказывая о премудром Моисее что-либо более ясное, не показаться поощряющим их к обычной дерзости, Он говорит неопределенно и вместе обо всех, как и о нем: «не то, что Отца видел кто». Не требуйте, говорит, того, что выше (человеческой) природы и не увлекайтесь безрассудными стремлениями к тому, что недоступно всем тварям. Недоступна, сокровенна и не умопредставима Божественная Природа не для одних только наших глаз, но и всей твари. В слове «никто» здесь сосредоточено «все», – Себя же Самого определяя как такого, который один только есть от Бога и видел Отца, очевидно (тем самым) ставит вне «всего» того, что определенно³⁹⁷ можно разуметь под словом «никто».

Итак, как Он есть вне всего, и между тем как никто не видит Отца, Один Он не лишен этого видения, то разве не может Он, наконец, быть мыслим существующим не во «всех», как один из них, но вне «всех», как (сущий) выше «всего»? И если говорится, что все от Бога, и никто не видит Отца, ибо «все от Бога», по слову Павла (1Кор.11:12), а между тем (также говорится, что) Он один только видит Бога, потому что Он от Бога: то это «от Бога» мы правильно поймем, если будем разуметь о Нем только одном в значении

—32—

из сущности Отца. Если же не так, то чего же ради, как мы уже ранее сказали, между тем как говорится, что все от Бога, один только Он восходит к зрению Родившего потому именно, что Он от Бога? Итак, о тварях это (выражение: от Бога) должно говориться в несобственном смысле, ибо все от Бога в смысле творения, как приведенное Им к бытию, – о Сыне же выражение «от Бога» должно приниматься в другом и истиннейшем смысле, что Он (Сын) из Него (Отца) по природе. Посему, не сопричисляемый ко всем, но будучи вне всего и выше всего с Отцом, Он не должен разделять общей со всеми слабости, поскольку именно изъят из единоприродности с ними, но, восходя до природы Родившего, должен, конечно, созерцать Того, от Кого есть.

А выразить словами то, как или каким образом Сам ли Он зрит Отца, или обратно – созерцается Отцом, это не доступно нашему языку. Должно, однако ж, представлять это в подобающем Богу виде.

VΙ. 47. Аминь (истинно), аминь (истинно) глаголю вам: веруяй в Мя имать (имеет) живот вечный (жизнь вечную).

Итак, вера есть дверь и путь к жизни и восхождение от тления к нетлению. Впрочем, и здесь нисколько не менее (чем в других случаях) слушателям предстоит подивиться благоусмотрительности Спасителя. Поскольку знает и видит, что они совсем ничего не понимают и даже не думают о долге повиновения пророческим словам, то заклинанием в истине пресекает слабость веры, поскольку она зависела от человеческих размышле-

(Продолжение следует).

—431—

Взирая на тебя, возлюбленный о Господе брат, одушевленного неизъяснимым восторгом и высокою духовною радостью о Христе Иисусе, для Которого ты ныне распялся миру, и я, послуживший тебе в исполнении твоего давнего желания, разделяю эту святую радость, потому что воистину доброе и блаженное дело ты избрал. Правда, желание твое исполнилось несколько позже, чем ты предполагал. Но я медлил не потому, что сомневался в искренности твоих чувств, а – чтобы дать тебе возможность испытать свою юность, укрепиться в своем настроении, тем более что и происхождение твое, и образование в светских школах³⁹⁸, по-видимому, указывали тебе не на этот тесный путь отречения от мира, а именно – на жизнь в нем, со всеми так называемыми мирскими благами. Моему мысленному взору предносился образ богатого евангельского юноши, который, в порыве духовного восторга и в желании наследовать жизнь вечную, сначала решился, по-видимому, вступить на путь подвига нравственного совершенствования, обусловленного исполнением заповедей Закона, считая по своей юношеской самонадеянности это делом слишком

—432—

легким. Но когда Господь разъяснил ему трудность этого пути, потребовал самым делом доказать это, вступить на путь самоотречения и смирения, отказаться от мнимого богатства своих сил и от своей самонадеянности, то, как замечает евангелист, отъиде юноша скорбя (Мф.19:22).

Убедившись в твоей твердой решимости всецело предать себя на служение Господу, я почел теперь благовременным исполнить твое желание иноческого жития. И ты только что исповедал пред Богом и церковью решимость отринуть мир с его преходящею похотью (1Ин.2:17) и стремиться к сокровищам одной духовной жизни. Приветствую тебя со вступлением на этот самый тесный путь спасительного крестоношения.

Спасение – вожделенная цель всякого христианина, и Господь призывает нас к нему различными путями. Отличие монаха от всякого другого человека состоит только в том, что монах призван осуществлять свои христианские цели в особенных, исключительных условиях, определяемых обетами монашеской жизни. А потому монашество, как произвольное, скрепленное обетами, отречение даже от невинных радостей и удовольствий, какие дает жизнь мирская, имеет без сомнения высшую цену в очах Божиих, как высший подвиг добродетели, и потому привлекает себе и высшие дарования от Бога. Всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, или чада, или села Мене ради, сказал Спаситель, – сторицею приимет, и живот вечный наследит (Мф.19:29). Но для этого необходимо принимающему на себя монашеский чин знать и выполнять те особенные правила и обеты своего внутреннего и внешнего поведения, какие требует этот ангельский, как не без значения он называется, чин. Эти правила и обеты только что исповеданы тобою. Из них я остановлю теперь твое внимание на одной добродетели, которая является основанием, а вместе и вершиною нравственного усовершенствования, как цели истинного монашества.

Аще хощеши инок быти, говорится в исповеданном тобою оглашении..., стяжи смиренномудрие, им же наследник будеши вечных благ. «Путь смирения низок, но к высокому отечеству – небу ведет», – говорит святитель Тихон. Приводя

—433—

человека к сознанию своей нищеты духовной, своего недостоинства, смирение естественно возбуждает в нем жажду благ духовных. Сердце смиренного алчет и жаждет правды, неудержимо, неутомимо, стремится к спасению и, отрекшись искать успокоения и удовлетворения своим потребностям в благах вещественных, утоления своей духовной жажды в источниках мира сего, – ищет духовного насыщения себе в едином Боге, в дарах Его благодати. Смиренным подается благодать, которая, сретаясь со свободою человека в одном общем стремлении, в одной общей цели – нравственного возвышения человека, соединяется с нею и при согласном действовании возводит человека постепенно на высоту нравственных совершенств и непоколебимо утверждает на ней. Нравственная высота, на которую возводит человека смирение, состоит в богатстве его истинною мудростью и истинною добродетелью. И действительно, смирение есть один из признаков истинной мудрости. Еще древний языческий мудрец сказал: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Не тот мудр, кто мечтает, что имеет мудрость, но тот мудр, кто познал свое незнание и исцелился от мечтания. Поэтому и я увещеваю тебя словами Апостола: «Не высокомудрствуй и не мечтай о себе» (Рим.12:16). Смирение есть вместе с тем и верный страж всех добродетелей, так что преуспевать в добродетели, по словам св. Василия В., значит преуспевать в смирении. И никакие подвиги – ни бдения, ни пост, ни молитва, ни удаление в пустыню не имеют цены без смирения.

Как благовременно, возлюбленный брат, напоминание об этой добродетели особенно ныне, когда самонадеянность и самомнительность охватывают старцев и стариц, мужей и жен, юношей и отроков, слишком высоко ценящих свои достоинства, умственные и нравственные, и вследствие этого впадающих в нравственную беспечность, в нерадение о нравственном преуспеянии своем и потому теряющих нравственные сокровища свои и нравственно мельчающих. Между тем смирение, возводя каждого человека на большую или меньшую высоту нравственную, имеет своим естественным последствием и высокое положение человека в мире нравственном, – доставляет ему сильное влияние на дела и судьбы мира и человеческого рода. Дока-

—434—

зательством этого являются св. угодники Божии, в особенности св. подвижники. Вся жизнь их была непрерывным подвигом смирения и самоунижения, по которому они старались видеть только свои слабости и недостатки, и скрывали от себя самих, и от взоров мира свои труды, подвиги и добродетели, и – смирение, самоунижение вознесло, возвеличило, прославило их. История полна поразительных примеров того, как не облеченные внешнею властью, занимая самое скромное общественное положение, а то – и никакого, истинные подвижники, облеченные внутреннею силою и богатством духовных дарований и добродетелей, оказывали великое влияние на людей. Целые тысячи людей, по их указаниям, устрояли добрую жизнь свою, а другие тысячи хотя несколько обуздывали греховные порывы свои. Сильные мира, даже цари, по их советам, оставляли без исполнения одни предначертания свои и приводили в действие другие. А сколько благодеяний оказывали и оказывают святые подвижники и частным людям, и целым городам, странам, народам своим молитвенным предстательством пред Богом! С великим влиянием их на судьбы мира соединяется и великая бессмертная слава их, которой не могут достигнуть деятели по духу мира, славные земли, бессмертные мира, ибо всякая слава человеческая подобна скоро засыхающей и отцветающей траве (1Пет.1:24). Приводить ли имена этих друзей Божиих? Не достанет мне времени повествовать об этом. Укажу на преподобного отца нашего Сергия, великого подвижника земли русской, в обители которого мы имеем счастье привитать, и имя которого ты носил в миру. Кому неизвестна смиренная подвижническая жизнь его и влияние даже на великих и сильных мира сего, – влияние, продолжающееся более 500 лет и имеющееся продолжаться в роды родов? Такою же чисто подвижническою жизнью отличался и святитель Московский, современник Преподобного, Алексий, имя которого теперь тебе дано. Он заповедал положить тело свое не в церкви, но вне церкви за алтарем, на указанном им месте, «великого и конечного ради смирения». Вспомни, наконец, и родоначальников нашего монашества преподобных Антония и Феодосия Печерских, в храме которых ты ныне всту-

—435—

пил на новый путь иноческого жития. По сказанию составителя жития св. Феодосия, он «превосхождаше всех смирением и споспешеством всем служаше... в памяти имеяше Господа, рекшего: иже аще хощет в вас вящший быти, да будет вам слуга (Мк.10:43). Тем же смиряшеся, меньша себе всех творя и всем служа».

Наипаче же всего помышляй непрестанно о беспредельном смирении Господа нашего Иисуса Христа и Его Пречистой Матери, пред чудотворною иконой которой, именуемой Черниговскою, мы теперь предстоим. «Поспеши же, брат мой, – заключу словами св. Иоанна Лествичника, – всеми мерами взойти на сию священную гору смирения». Стяжавши сию добродетель, ты возлетишь на ее крылах на высоту нравственную, недоступную ни для каких усилий человеческих, не окрыляемых смирением, и будешь наследник вечных благ.

Епископ Арсений

—436—

§ 4. Исторический очерк отношений русской церкви к государству. В истории отношений русской церкви к государству довольно резко отличаются три периода. Первый – от начала христианства на Руси до утверждения московского единодержавия в XVI в.: это период наибольшей церковной самостоятельности, когда церковь в духовно-иерархическом отношении зависела от Константинопольского патриарха, а для мирских прав своих находила поддержку с одной стороны – в могущественном влиянии духовенства на правительство и общество, с другой – в недостатках удельно-вечевой системы. Второй период – от начала московского единодержавия до Петра В. В этот период отношения между духовной и мирской властью, с одной стороны, получают большую определенность, с другой – характеризуются решительным стремлением правительства подчинить церковь своему определяющему влиянию. Третий период – от Петра В. или учреждения Св. Синода до настоящего времени. Это период политического господства государства над церковью. Чрез все эти периоды проходит одна общая мысль, что церковь и государство составляют два жизненные порядка, находящиеся между собою в живом, органическом взаимодействии. Ни в понятиях народа, ни в устройстве и учреждениях русской земли эти два по-

—437—

рядка никогда не были разделены между собою. В этом отношении русское церковное и государственное право вполне осталось верно духу византийского права.

Период 1. Церковь в самом начале водворения своего на Руси признана особенным жизненным порядком, с такими же правами и учреждениями, какие она имела уже в византийской империи. В круг своего ведомства церковь получила всю нравственно-религиозную сторону общественных и государственных отношений. В церковных уставах, дошедших до нашего времени под именами первых христианских князей – Владимира и Ярослава содержится довольно точное определение пространства церковной юрисдикции. Здесь исчисляются, во-первых, люди церковные, т. е. лица, которые во всех делах (кроме уголовных) подлежали исключительному ведению церкви; сюда отнесено все духовенство, а равно и те лица, которые питались от церкви: слепцы, хромцы, сироты, изгои; во-вторых, определяются суды церковные, т. е. дела, подлежащие исключительно-церковной юрисдикции, именно: преступления против веры и церкви, дела брачные, семейные и находящиеся в связи с ними преступления против общественно-христианской нравственности. Тогда же торжественно высказан принцип невмешательства мирской власти в суды и люди церковные. «И по сем ненадобе, говорится, например, в уставе св. Владимира, вступатися ни детям моим, ни внучатам, ни всему роду моему, ни в люди церковные, ни во все суды их. То все дал есми церкви Божии по всем градом и по погостам и по слободам, где ни суть христиане»... Но в этом принципе не заключалось мысли о безусловном отделении церковного порядка от мирского. Напротив, как церковь в делах своего ведомства постоянно допускала и даже признавала необходимым участие мирской власти, так, наоборот, и мирское правительство призывало духовную иерархию к участию в делах и отношениях, не входивших de jure в круг церковной юрисдикции.

Совместное действование той и другой власти по делам, предоставленным непосредственному ведению церкви, указывается уже в церковном уставе Ярослава. Здесь нередко встречается выражение, что митрополит то или дру-

—438—

гое преступление судит, а князь казнит. Кроме того, по делам смешанной подсудности назначался суд вобчий, т. е. из судей духовных и светских. История показывает также, что наши князья постоянно являлись со своею властью на призыв церкви – в тех случаях, когда ей угрожала опасность от еретиков, волхвов и т. п. Таким взаимодействием обеих властей объясняются все те места наших летописей, где самому духовенству приписывается употребление внешних уголовных казней, которыми оно непосредственно не могло распоряжаться. Наконец, наша церковь бесспорно признала над собою власть великих князей – в тех самых пределах, в каких действовала власть византийских императоров. Так, несмотря на то что в этот период наши митрополиты зависели и назначались от Константинопольского патриарха, собор русских епископов, по желанию Ярослава, поставил в митрополиты природного русского – Илариона. Тоже, чрез несколько времени, повторилось и при Изяславе, при чем прямо высказана была мысль совершенно уничтожить зависимость русской митрополии от Константинополя. Что же касается до избрания епископов, то оно во все продолжение этого периода принадлежало местным князьям и народу. Равным образом от воли великого князя зависело открытие новых епархий и перемещение епископов с одной кафедры на другую. Даже такие дела, как, например, причтение известных лиц к лику святых, перенесение мощей, установление церковных празднеств, совершались с согласия и по повелению великого князя.

Бывали, конечно, и довольно нередко, случаи насильственного вторжения княжеской власти в дела и отношения церковные. На это указывают уже страшные заклятия на обидящих церковных людей и суды, – заклятия, которые так часто и сильно повторяются в древнейших памятниках русского церковного права. Случалось, например, что князья и их дружинники посылали своих холопов к епископам для поставления в церковные должности и потом снова обращали этих клириков в холопство (Грамота патриарха Германа к митрополиту Кириллу I). Еще чаще князья отнимали у церквей отданные им на вечные

—439—

времена земли и угодья. Есть даже один пример совершенного разрыва между главою церкви и государства. Мы говорим о распре между митрополитом Киприаном и Димитрием Донским. Великий князь решительно отказывался принять в Москву этого митрополита, поставленного в Константинополе для управления церковными делами не только на Руси, но и в Литве. Подозревая в митрополите политического союзника Литвы, великий князь выгнал его с бесчестием из Москвы, когда он в первый раз прибыл сюда. Оскорбленный этим небывалым бесчестием, глава русской церкви произнес на великого князя отлучение и при этом решительно высказал принцип: «Если бы я и оказался в чем виновным, во всяком случае князья не в праве судить святителей. Есть у меня патриарх, больший князя, есть великий собор: к ним бы он и должен был обратиться с объяснением того, в чем находит меня виновным». Известно, наконец, как часто вольные новгородцы низвергали своих владык, без всяких сношений с митрополитом, судили их на вече и даже казнили свержением с волховского моста.

Теперь посмотрим, каково было участие духовенства в делах государственных. Превосходство образования и нравственного духа естественно распространяло влияние духовной иерархии далеко за пределы ее непосредственного полномочия. Известна знаменательная беседа Владимира с епископами о казни разбойников. Митрополит Иларион в своем похвальном слове этому великому князю так изображает его отношения к духовным властям: «Ты часто, собираясь с новыми отцами нашими, епископами советовался с ними, как уставить этот закон (христианский) среди людей, недавно познавших Господа». Так же смотрели на епископов и потомки св. Владимира. О Владимире Мономахе летопись гласит, что он «святительский чин почитал и слушался митрополита, как отца». Он, вместе со Святополком, призывал воинственного Олега, князя черниговского, на суд епископов с игуменами, думы княжеской и граждан, чтобы беспристрастным разделом владений положить конец изнурительной усобице. При такой близости духовенства к князьям и народу неудивительно, если мы

—440—

встречаем епископов и других духовных лиц на вечах народных, в думе княжеской, во главе посольств при заключении договоров между враждующими князьями. В видах предотвращения усобиц между своими сыновьями, великий князь Василий Дмитриевич установил даже третейский суд над ними митрополита: «А о чем ся сопрут, ино им третий митрополит; а кого митрополит обвинит, ино обидное отдати». Особенно замечательно политическое значение новгородского владыки. Он был первым государственным сановником. Все важнейшие предприятия совершались вечем с его благословения. Имя владыки в общественных актах обыкновенно ставилось на первом месте. И сколько раз владыки укрощали народные волнения, останавливали кровавые схватки партий у знаменитого волховского моста!

Особенный вид участия духовных властей в делах политических и общественных составляли так называемые печалования. Юридическим основанием печалований служило право, предоставленное византийскими императорами епископам, ходатайствовать за преступников и других лиц, нуждавшихся в милости правосудия. Наше древнее законодательство не представляет никаких определений относительно права печалования: оно было у нас результатом действия греко-римских законов, содержавшихся в Кормчей. Епископы, пользуясь высоким уважением со стороны князей и опираясь на канонические византийские источники, естественно становились в положение ходатаев за угнетенных, за опальных и т. п. В особенности митрополиты были и назывались печаловниками всей земли русской. Летописи представляют немало примеров того, как эти печаловники избавляли несчастных жертв политической мести, кровавой вражды партий и т. п. В Новгороде двор архиерея имел, кажется, jus asyli. Наконец, в древней Руси почти не умолкала проповедь духовенства против неправедных судей и волостелей. Особенно замечательна в этом отношении беседа полоцкого князя с тверским епископом Симеоном о тиуне.

Как ни обширно было участие духовной иерархии в делах государства и общества, она никогда не стремилась, к приобретению себе какого-либо преобладания над мирской

—441—

властью. Проникнутое византийскими церковно-политическими воззрениями, наше духовенство чуждо было властолюбивых стремлений римской церкви. Это тем более заслуживает внимания, что церковь, в лице митрополита, назначаемого обыкновенно в Константинополе, была поставлена довольно независимо от княжеской власти в сфере своего внутреннего управления, а ярлыки монгольских ханов ставили ее в возможность приобрести себе полную автономию и в области внешнего, мирского права. То и другое преимущество служило к выгоде не только иерархии, но и государства. Единство независимой духовной власти, при господстве удельной системы, служило связующим началом русской народности. Эту мысль ясно высказал Константинопольский патриарший собор при утверждении в 1389 г. митрополита Киприана. Не соглашаясь на разделение русской митрополии на литовскую и московскую, собор говорил: «Так как в Руси нельзя сосредоточить мирской власти в одном лице, то отцы собора и установили одну власть духовную». Поэтому духовенство, при всех попытках князей отделить Русскую митрополию от Константинопольского патриархата, оказывало самую решительную оппозицию. Допустить домашние поставления митрополитов значило бы подвергнуть Русь опасности разделения на несколько независимых митрополий, и с тем вместе усилить и без того сильную политическую рознь уделов и областей. Вслед за Литвою, от юрисдикции русского митрополита отделился бы Новгород, который во все продолжение своей вечевой вольности постоянно стремился поставить своего владыку в положение, независимое от митрополита всей Руси. Таким образом, с ослаблением церковной связи между уделами и областями, терялось бы сознание единства русской земли и национальности. Митрополиты являются постоянными органами этого единства. Избрав своей резиденцией Москву, князья которой, во все продолжение монгольского ига, решительно возвышаются над прочими удельными князьями, митрополиты принимали самое деятельное участие в собирании земли русской. Силой своего духовного авторитета, обнимавшего все уделы и области, они преклоняли удельных князей под власть великого князя московского и даже, в случаях сопротив-

—442—

ления, прибегали к крайней мере – отлучению непокорных от церкви. Так, по воле митрополита Алексея, Сергий, игумен Радонежский, ходил в Нижний Новгород убеждать тамошнего князя Бориса уступить старшему брату, великому князю, и не начинать войны; князь не хотел слушать митрополита, и Сергий, согласно данной ему инструкции, затворил в Нижнем все церкви. В ΧV веке отлучены были от церкви враги московского великого князя – Александр Михайлович тверской с принявшими его псковичами и Дмитрий Юрьевич Шемяка с новгородцами. В борьбе Москвы с Новгородом духовная власть митрополита шла постоянно рука об руку с политической силой тамошнего великого князя. Стремление к политическому величию русской земли было в митрополитах сильнее всяких своекорыстных расчетов. Несмотря на милостивые ярлыки монгольских ханов, Московские первосвятители действовали постоянно против ига неверных. Митрополит Киприан, уже обладая ярлыком, освобождавшим его от дани в орду, тем не менее в известной договорной грамоте с великим князем московским Дмитрием обязуется собирать ордынскую дань и с церковных людей и посылать своих бояр и слуг на войну под стягом в князя.

2–й период. Торжество московской централизации над политическою самостоятельностью уделов и областей составляет, без сомнения, весьма важную эпоху в развитии нашего государственного права, а также и в истории отношений церкви к государству. Собрав, при помощи митрополитов, всю Русскую землю, московские государи естественно получили более широкую власть и над церковью, которая во все продолжение удельно-вечевого периода, в своем органическом единстве, решительно возвышалась над современным государственным порядком. Не то видим теперь, когда на развалинах удельно-вечевой системы возвысилось Московское государство. Еще в правление Василия Темного русская митрополия окончательно освободилась от подчинения константинопольскому патриаршему престолу и с тем вместе стала в большую зависимость от московских государей. Тот же Василий Темный писал польскому королю: «Кто будет нам люб,

—443—

тот будет у нас на всей Руси митрополитом». Позднейшие великие князья и потом цари московские не только избирали, но и низвергали митрополитов и епископов по своему усмотрению. Иван III ввел даже в обряд интронизации или постановления митрополитов особенный акт, подобный тому, какой совершали византийские императоры при поставлении патриархов, именно: вручение государем пастырского жезла новопоставленному главе русской церкви. С принятием при Иване ΙV византийского обряда царской коронации начинается у нас и господство византийских теорий об отношении царской власти к духовной. Обе получают теперь священный характер. В принципе между той и другой властью должно быть постоянное согласие, так как обе происходят от Бога и действуют по закону Божию. В силу этого идеального единства русские цари, по учению знаменитого Максима Грека, должны исправлять недостатки духовных иерархов, руководясь примером Константина, Феодосия и Юстиниана великих. Равным образом и святители должны смело обличать неправды и злоупотребление царей, по примеру Амвросия Медиоланского и друг. Эти начала взаимных отношений между той и другой властью нашли себе полное выражение на так называемом Стоглавом соборе 1551 г. Царь Иван Васильевич, собравший этот собор для составления полного церковного уложения, обратился к нему со следующей речью: «Вы, отцы наши, пастыри и учители . . . меня, сына своего наказуйте, яко же лепо есть благочестивым царем быти во всяких царских праведных законах; братию же нашу и всех князей и бояр и все православное христианство неленостно и тщательно утверждайте и вразумляйте и просвещайте и наказуйте, да непорочно сохраняют истинный христианский закон... Помяните, како обещастеся на святом соборе, якоже аще что ми велят сотворити не по правилом св. отец князи и боляре, аще и сами владающеи, аще ми и смертию воспретят, никако же ми их не послушати. Аще же аз буду вам супротивен, кроме божественных правил, вы о сем не умолкните; аще преслушник буду, воспретите ми без всякого страха, да жива будет душа моя и вси подданные нам, яко да непорочен будет истинный христианский закон». – Затем царь предложил собору

—444—

ряд вопросов, в которых яркими красками обрисованы тогдашние церковные беспорядки, и требовал исправления всех этих недостатков «брежения ради священнического и всех ради православных христиан, наипаче же оберегаючи сана и величества царства и святительства, да ничто же во святых церквах кроме священных и божественных правил совершается». – Уже эти вопросы указывают на то, как московские государи глубоко входили со своей властью во внутренние дела и отношения церкви. Это в особенности должно сказать об Иване IV, истинном типе московских государей самодержцев.

В какой мере увеличилась теперь власть русских государей в делах церкви, в такой же уменьшилось влияние духовной иерархии на дела государственные. Московские цари хотят быть самодержцами в полном смысле этого слова и не желают разделять свою власть с кем бы то ни было. Они уже не терпят, чтобы им говорили «навстречу», т. е. несогласно с их мыслями. Пред ними должны были умолкнуть прежние дружинники – со своими советами и духовные иерархи – со своими печалованиями. Любопытна в этом отношении переписка Ивана Грозного с кн. Курбским. «Ты говоришь, писал царь защитнику прежних политических порядков, ты говоришь, что нужно слушаться святительских поучений. Хорошо!.. Но иное дело – святительская власть, иное – царская. Святительская власть требует ревностного запрещения языком; царское же правление – конечного обуздания злых и лукавых людей. Или ты считаешь это благочестивым делом, чтобы царством управлял невежа-поп и другие злонамеренные люди, а царь повиновался? Найди мне, где бы не разорялось царство, которым владели попы? О чем же ты ревнуешь? О греках ли, погубивших свое царство и покоренных турками? Как царю и называться самодержцем, если он не сам правит?» При господстве таких воззрений право печалования становится уже для архиереев тяжелой и опасной обязанностью. Великий князь Василий Иванович и сын его – царь Иван IV уже не только не уважают архиерейских печалований за жертв своей политики и гнева, но и мстят самим печаловникам. Так митрополит Варлаам и Троицкий игумен Порфирий, хо-

—445—

датайствовавшие пред Василием Ивановичем за несчастного Шемячича, лишились своих мест, а митрополит Филипп II, вступившийся за земщину против неистовств опричнины, поплатился за свои печалования самою жизнью. Эти примеры не оставались без влияния на церковных иерархов. «Не знаю, говорил опальный боярин Берсень-Беклемишев о митрополите Данииле, преемнике Варлаама, – не знаю, митрополит ли он, или простой чернец: ни о ком он не печалуется, а прежние святители сидели на своих местах в мантиях и печаловались государю о всех людях». Еще резче отзывается о современных архиереях князь Курбский: «Много раз, говорит он, я в бедах своих припадал с жалобными речами и слезным рыданием к ногам архиерею (т. е. митрополиту) и святителям, орошая землю слезами, но ни от кого не получил никакой помощи, ни утешения в бедах своих. Вместо заступничества, некоторые из них явились потаковниками и поощрителями на пролитие нашей крови. Я слышал даже, что один архиерей составил такое человекоугодливое учение: не должно говорить пред царями и обличать их в различных законопреступных делах, ибо их ярость неудобостерпима естеству человеческому и причиняет смущение церкви». Этим правилом, действительно, руководился целый собор духовных властей, осудивший митрополита Филиппа за его печалование. Но впоследствии церковь причислила этого пастыря, положившего душу свою за овец своих, к лику святых мучеников, и тем выразила свой неизменный взгляд на печалования. Немногие, конечно, готовы были разделить мученический венец Филиппа, и печалования мало-помалу совсем вышли из обычая церковной иерархии. Последний пример печалования встречается при Петре Великом, характер и деятельность которого во многом напоминают Ивана Грозного. Патриарх Адриан осмелился было прийти к Петру с чудотворною иконою и ходатайствовать за стрельцов, которые испытывали тогда участь земщины при Иване IV. Но царь, поцеловав икону, строго сказал патриарху: «Я почитаю святыню, может быть больше, чем ты; ступай, отнеси ее на свое место и не мешайся не в свое дело».

Что касается до других сторон государственной жизни,

—446—

то они открыты были теперь влиянию духовенства в такой же мере, как и прежде. Так мы видим духовных иерархов в царской думе и на земских соборах. Важнейшие законодательные акты издавались по совету и за подписью духовных властей. Как вообще сильно еще было тогда духовенство по своему политическому и общественному положению, видно, между прочим, из того, что попытки Ивана III и Ивана ΙV отобрать в казну монастырские и церковные вотчины остались безуспешными.

Учреждение у нас патриаршества в конце ΧVΙ века не изменило отношений между высшей духовной и мирской (царской) властью. Самое это учреждение состоялось, по официальному известию о нем, «царского величества изволением». Русский духовный собор, созванный для рассуждений об этом деле, высказал царю Феодору Ивановичу следующую замечательную мысль: «Если захочет благочестивая твоя держава, чтобы об этом дано было знать письмом четырем вселенским патриархам, то – когда они посоветуются и согласятся со своими митрополитами, такое начинание удобно может исполниться. Иначе другие народы, в особенности латиняне, так много пишущие против нашей веры, подумают, что в царствующем граде Москве патриарший престол устроился только одною твоею царскою властью». На это летопись замечает: «Благочестивый царь не тяжко внял такому совету, хотя мог бы и одною своею властью, как царь и самодержец, устроить патриарший престол». Уже из этих заявлений видно, что патриаршее достоинство, в глазах современников, нисколько не могло затемнить царского величества. Говоря вообще, патриархи, которых обыкновенно избирал царь, находились в большей зависимости от мирской власти, чем митрополит в удельно-вечевой период. Положение Филарета Никитича при Михаиле Феодоровиче и Никона при Алексее Михайловиче было во всех отношениях исключительное. Оба эти патриарха официально назывались, как и цари, великими государями, первый – как отец царя, последний – как личный, собинный друг Алексея Михайловича. Но лишь только со стороны Никона обнаружилось стремление – возвести свои исключительные преимущества в общий, абсолютный принцип, лишь только он начал показывать

—447—

себя другим великим государем, совершенно независимым от мирского государства, – он должен был пасть и вместе приготовить падение самого патриаршества. Никон решительно протестовал против признанного участия мирской власти в делах церковных, называя Уложение 1649 года, значительно расширявшее пределы этого участия, богомерзкой книгой, и высказывал такие взгляды, которые нисколько не оправдывались преданиями и положительным правом восточной церкви, а скорее напоминали абсолютную систему папской власти. «Ты говоришь, отвечал, например, Никон Стрешневу, явившемуся к нему с обвинительными пунктами от царя, ты говоришь, что царь поручил вам надзор над всеми судами церковными: это – скверная хула и превосходить гордость денницы. Не от царей власть священства приемлется, но от священства на царство помазуются. Явлено много раз, что священство выше царского достоинства. Какими особенными правами наделил нас царь? Уж не правом ли вязать и решить? Мы не знаем другого законодателя себе, кроме Христа. Царь не давал нам прав, а похитил все наши права, как свидетельствуют все дела его беззаконные. Какие же его дела? Он церковью обладает, священными вещами обогащается, питается и прославляется. Ибо митрополиты, архиепископы, епископы, священники и все причетники покоряются ему, работают, оброки дают, воюют. Господь Бог всесильный, когда небо и землю сотворил, тогда двум светилам – солнцу и луне светить повелел, и чрез них показал нам власть архиерейскую и царскую: архиерейская власть сияет днем, это – власть над душами; царская – проявляется в делах мира сего; меч царский должен быть обнажен на врагов веры православной. Архиерейство и все духовенство требуют, чтобы их обороняли от всякой неправды и насилия; это обязаны делать мирские люди». Воззрения Никона так сильно подействовали на совесть Алексея Михайловича, что он признал необходимым обратится к четырем вселенским патриархам за разрешением нескольких вопросов о власти царской беспредельной, а патриаршей ограниченной. Вот важнейшие из них:

1. Что есть царь? – На основании греко-римских источников дан был такой ответ: «Царь есть законное началь-

—448—

ство, общее благо всем подданным, источник всех почестей и благ в государстве. Поэтому царь никому не должен отдавать славы своей…

2. Должны ли все, наипаче местный епископ и патриарх, повиноваться и подчиняться правящему царю во всех государственных делах и судах, и таким образом одному ли должно быть государю в стране или нет? – В ответ приводится соборное определение патриарха Михаила, в царствование Мануила Комнена (XII в.), где, между прочим, сказано: «Как власть Бога на небесах объемлет все, так и власть царя простирается на всех его подданных. И как отступник от веры отделяется от лона православных, так и не сохранивший верности к царской власти недостоин называться по имени Христа, так как царь есть помазанник (χριστός) Божий, имеющий скипетр и державу, и диадему от Бога. Вследствие этого и все имеющие архиерейское достоинство, именно патриархи, должны давать верноподданническую присягу царю». Следует ссылка на исповедание, которое давал патриарх пред своим поставлением, где содержался такой пункт: «Исповедую сим настоящим моим писанием, да сохраню к тебе, всесильнейшему царю и самодержцу, истинную верность, как я обязан к тому естественным и законным долгом, и да пребуду в повиновении твоей воле и в подданстве твоему царскому величеству, а по твоей смерти обязуюсь такой верностью твоей царице и твоему сыну наследнику», и пр. На основании всех этих данных патриархи дают на вопрос Алексея Михайловича такой ответ: «Отсюда видно, что царь есть единственный и полномочный владыка во всех государственных делах, а патриарх подчинен ему, как имеющему верховную власть и приставнику Божию (ἐκδικῳ); и что патриарху никоим образом не следует хотеть и желать в мирских делах чего-нибудь такого, что противно царской мысли, равным образом и в делах церковных не переменять древние уставы и обычаи».

3. Справедливо ли и нужно ли, чтобы патриарх давал царю письменную присягу и сам требовал от царя таковой же? – Ответ: Апостол говорит: пусть все у вас будет по чину. Но какой чин сохранился бы, если бы па-

—449—

триарх требовал от царя письменных обязательств, хотя бы в самом незначительном деле?.. Если бы случилось что такое, то в одной монархии было бы два начала, равные между собою. А где существуют два начала, неподчиненные друг другу, там возможны только вражда и беспорядок, как и Христос сказал: всякое царство, разделившееся на себя, не устоит. Поэтому требовать от царя письменных обязательств есть знак измены и посягательства на мир. Такому человеку следует быть извергнуту, как врагу царской власти.

5. Если царь повелевает что, должно ли это быть (для духовных властей) законом? Ответ: никто не имеет права не повиноваться царскому повелению, которое есть закон; то же должно сказать и о церковных предстоятельствах, будет ли то патриарх или иного чина.

10. Позволительно ли патриарху, или митрополиту или епископу давать названия, измышленные по внушению гордости, и вместо своего канонического титула называться и писаться государем, каковое название существенно принадлежит только мирским князьям? Отв. Те архиереи, которые хотят присвоять себе необычные названия и именуют себя государями, которые таким образом присвояют себе то, что им не дано соборами и царями, такие архиереи имеют подвергнуться строгому наказанию и извержению из своего сана, так как они не идут вслед смиренного Спасителя нашего Христа; но напыщенные сатанинской гордостью и называясь государями, следуют гордому сатане, тогда как им следовало бы называться рабами и смиренными. (Собр. Государственных Грамот и Договоров ч. IV, № 27, стр. 85 и след.).

Период 3. Падение Никона было предвестием падения самого патриаршества. Как создание царской власти, патриаршество естественно могло быть и уничтожено этой самой царской властью. И его не мог совершить добродушный царь Алексей Михайлович, то сделано могучей рукой его сына – Преобразователя. С Петра Великого, как мы сказали уже, начинается новый (третий) период в истории отношений нашей церкви к государству, – период, продолжающийся до настоящего времени.

Можно сказать без преувеличения, что рескрипты Петра

—450—

Великого нигде не были так решительны и последовательны, как в области церковного управления. Здесь дело шло не об уничтожении только старинных привилегий, которыми наделена была церковная иерархия и церковные учреждения; не об изменении только старинных форм церковного суда и управления, давно исчезнувших в государстве, не о сокращении только пространства церковной юрисдикции: такие преобразования в церкви были так же необходимы, как и в государстве. Государство теперь создалось и окрепло и имело неоспоримое право взять назад у церкви то, что принадлежало ему по принципу. Но Петр пошел со своей церковной реформой гораздо далее, чем все его предшественники.

Взгляд Петра Великого на церковь, как на служебную силу государства, образовался под влиянием уже известной нам протестантской канонической системы, так называемой территориальной, основной принцип которой выражается в положении: «cujus regio, illius religio». Петр познакомился с этой теорией во время своего пребывания в Голландии, по сочинениям известного юриста Пуффендорфа, из которых некоторые переведены потом, по приказанию царя, на русский язык. Принципы этой теории проглядывают во всех важнейших преобразованиях Петра Великого в сфере церковного управления. Начнем с уничтожения патриаршества и с учреждения Св. Синода. Главная побудительная причина к совершению этой радикальной реформы высказана в следующих словах предисловия к Духовному Регламенту: «Простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшего пастыря честью и славою удивляемый помышляет, что таковой правитель есть вторый государь, самодержцу равносильный или и больши его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство». Таким образом, Петр смотрел на тогдашний церковный порядок, как на status in statu, и весь Духовный Регламент есть решительный протест против этого порядка. В предисловии этого законодательного акта мы читаем еще: «Вникнуть только в историю константинопольскую, и много того (т. е. беспорядков от чрезвычайного возвышения духовной власти) окажется. Да и папа не иным способом толико

—451—

превозмог, не точию государство римское полма пресече, и себе великую честь похити, но иные государства едва не до крайнего разорения не единожды пострясе. Да не воспомянутые подобные и у нас бывшие замахи! (намек на п. Никона). В организации вновь созданного, на смену патриаршества, высшего церковно-правительственного учреждения ярко сказалось стремление поставить церковные дела под непрестанный контроль Верховной государственной власти. Органом этого контроля в Синоде является обер-прокурор, который, по выражению царя, долженствовал быть непременно из военных, «чтобы смелость имел и мог управление синодального дела знать». Наконец, члены Синода, наравне с прежними государственными служебными лицами, обязаны были пред вступлением в должность давать присягу по общей форме, но со следующим отличительным пунктом: «Признаю и клятвою утверждаю, что верховный судия сего Св. Синода есть император всероссийский, наш государь всемилостивейший». Впоследствии, когда Синод сравнен с Сенатом и получил титул правительствующего, Петр так определил отношение этого учреждения к самодержавной власти: «Синод в духовных делах имеет такую же власть, как Сенат в мирских»³⁹⁹.

Таким образом, во главе церкви, по законодательству Петра, стоит та же самодержавная власть, что и во главе государства. В Духовном Регламенте государь называется «блюстителем правоверия и всякого в церкви святой благочиния» (стр. 9) – определение, вошедшее и в Свод законов. Отсюда все, даже чисто религиозные дела, ведутся с ведома или по инициативе государя. Цель этих отношений, по буквальному смыслу законов и манифестов Петра, есть та же, какая указывалась в прежние времена. «Между многими, говорит Петр в своем манифесте об открытии Синода, по долгу богоданной Нам власти попеченми о исправлении народа Нашего и прочих подданных Нам государств, посмотря и на духовный чин и видя в нем много нестроения и великую в делах его скудость, не суетный на совести Нашей возымели страх, да не явимся

—452—

неблагодарни Вышнему, аще толикая от Него получив благопоспешества во исправлении как воинского, так и гражданского чина, пренебрежем исправление чина духовного. И когда нелицемерный Он Судия вопросит от Нас ответа о толиком Нам от Него врученном приставлении, да не будем безответни». Мы слышали такие же слова от Ивана IV на соборе 1551 г. Но как различен смысл этих слов в устах того и другого государя!

По идеям XVI в., церковь и государство имеют одну высшую цель – вечное спасение душ, и по отношению к этой цели государственная власть со своими материальными средствами действует в подчинении духовной. По идеям Петра Великого и его преемников, церковь и государство имеют также одну цель – общее благо, и по отношении к этой цели духовная власть со своими духовными средствами действует в подчинении государственной. Этот взгляд всего резче выразился в известном указе Петра Великого, вышедшем из Синода 17 мая 1722 г., о том, чтобы духовники открывали в тайной канцелярии, если им кто на исповеди сознается в намерении произвести бунт в государстве или в злом умысле на здоровье и честь государя и лиц его фамилии. Любопытно слышать те основания, какими Синод оправдывал это распоряжение, которое естественно должно было смущать совесть духовников, которым церковные правила всеобще строго запрещают открывать все, что сказано им на исповеди. «Сим объявлением, рассуждает Синод, духовник не объявляет совершенной исповеди и не преступает правил, но еще исполняет учение Господне, тако реченное: «Аще согрешит к тебе брат твой, иди и обвини его между тобою и тем единем; аще же тебе послушает, приобрел еси брата твоего. Аще ли не послушает, повеждь церкви». И от сего можно рассуждать, что когда уже о братнем согрешении, до единые точию обиды касающемся, если обидчик не кается и пребывает непослушлив, поведать церкви Господь повелевает: то кольми паче о злодейственном умысле на государя или на тело церкви умышление и о хотящем оттого быть вреде доносить и объявлять должно есть». Далее духовникам напоминается их ставленная грамота, по которой они обязываются доносить архиереям

—453—

«о неудобо-рассудных винах». Наконец указ утверждает, что сим объявлением «не порокуется исповедь, понеже объявление беззакония намеренного, которого исповедающийся оставить не хочет и в грех себе не вменяет, не есть исповедь, ниже часть исповеди, но творное к прельщению совести своей ухищрение». Ясно, что этот указ, хотя и основанный на словах Св. Писания, на самом деле есть специальное приложение к духовенству известного пункта общей верноподданнической присяги о том, чтобы «об ущербе его величества интереса, вреде и убытке благовременно объявлять».

Если государственная власть хотела таким образом обратить на служение себе тайную исповедь, которая есть церковное таинство, то тем легче было подчинить целям и требованиям политики употребление духовных наказаний (запрещений, отлучений от церкви, анафемы). Духовная власть связывать и разрешать составляет, в руках церковной иерархии, без сомнения великую силу по своему действию на совести. Теперь эта сила ограничена законом, по которому право отлучения от церкви отнято у архиереев и предоставлено Синоду. Но, с другой стороны, церковная анафема получает теперь характер политического наказания, она теперь поражает преимущественно государственных изменников, хотя бы и казненных человеческим правосудием, напр. Мазепу, Стеньку Разина и им подобных.

В следующие царствования, особенно при Анне Ивановне, во времена известной бироновщины, церковь если не de jure, то de facto поставлена была еще в большую зависимость от государства, или, лучше сказать, от правительственного произвола. Бирон, как лютеранин, сделался даже гонителем национальной церкви. Так Тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский за издание книги «Камень Веры», написанной в опровержение лютеранских догматов, был судим как государственный преступник, несколько раз подвергался пытке, был, наконец, лишен сана и заключен в Петропавловскую крепость. Самая книга была запрещена и все экземпляры ее отобраны.

Еще замечательнее знаменитое дело Арсения Мацеевича, митрополита Ростовского. Эта личность отчасти напоминает

—454—

патриарха Никона: тот же дух церковной свободы, та же резкость и независимость убеждений, те же понятия о характере духовной власти. В 1742 году, назначенный в члены Синода, он вместе с новгородским архиепископом Амвросием Юшкевичем подал императрице Елисавете доклад об уничтожении Синода. Кроме того, Арсений признавал унизительной для архиерейского сана ту форму присяги, которая предписывалась Духовным Регламентом для членов Синода. В особенности возмущался он известным уже нам пунктом этой присяги, где сказано: «Исповедую с клятвою крайнего Судью сея комиссии быти самую Всероссийскую Монархиню, государыню нашу всемилостивейшую». Этот пункт Арсений в своем проекте предлагал заменить таким образом: «Исповедаю же с клятвою крайнего Судию и Законоположителя духовного сего церковного правительства быти – Самого Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, полномощного Главу церкви и великого Архиерея и Царя, над всеми владычествующего и всем имущего посудити живым и мертвым». Против этого пункта своей проектированной присяги Арсений сделал еще такую заметку: «Монаршей власти довольно в той силе присягать к верности, в какой силе показано от крайнего Судии Христа в Евангелии и Апостоле монаршей власти повиноваться». В названии Государыни крайним судьей Синода Арсений видел излишнее ласкательство «во унижение или отвержение Крайнего Судии Самого Христа». Государыня хотя и приняла этот доклад, но оставила его без всякого исполнения. Арсений, не приняв присяги на звание синодального члена, уехал из Петербурга на свою епархию. Недовольство современными церковно-иерархическими порядками побудило его в 1745 году проситься на покой, но императрица его не уволила. Судьба предназначила ему разделить участь Лопатинского. В 1762 году вышел указ Петра III об отобрании в казну всех недвижимых церковных и монастырских имуществ. Екатерина II хотя и отменила распоряжение своего супруга, но вскоре потом назначила особую комиссию для рассуждения о способах содержания духовенства. Между тем Синоду предписано было разослать по епархиям команды для описи всех церковных имуществ. По приказу Коллегий Эко-

—455—

номии, рассылались по митрополичьим и архиерейским домам офицеры, пересчитывали деньги, пересыпали и перемеривали хлеб, добирали и вымогали недоимки, запечатывали магазины и амбары и выдавали все архиереям и монастырям с весу, меры и счету. Все эти сцены сильно возмущали горячее сердце Арсения Мацеевича. 6 марта 1763 года он послал в Синод резкий протест против этого обидного для духовенства хозяйничанья офицеров. Синод нашел, что все, написанное в этом протесте, относится к оскорблению Ее Императорского Величества, и донес в этом смысле государыне. На следующий же день императрица дала Синоду собственноручный указ, в котором, между прочим, сказано: «Как я уповаю, что и Святейший Синод без сомнения признает, что власть всех благочестивых монархов, в число которых и я себя включаю, не для них единственно, но паче для общего всех истинных сынов отечества благосостояния, сохраняема и защищаема быть должна; и как в том его архиерея Арсения доношении я усмотрела превратные и возмутительные истолкования многих слов Священного Писания и книг святых: того ради, для охранения моих верноподданных спокойства, оного архиерея Арсения, таким преступником от вас признанного, Святейшему Синоду на справедливый суд предаю».

Вызванный на этот суд Арсений отвечал, что он в своем доношении «ничего клонящегося к оскорблению Ее Величества быть не уповал, а все то написал по совести, чтобы не быть двоедушным». Когда стали рассматривать бумаги Мацеевича, захваченные при его аресте, то в них напали на следы еще более тяжкого преступления. Оказалось, что в 1762 году Арсений в неделю православия велел протодиакону произнести, по старинным рукописям, анафематство «на всех обидящих святые Божии церкви, отнимая у них села и угодья». На вопрос Синода: «Что значит это проклятие?» – Арсений отвечал: «Грабители церковного имения потому внесены, что суда на них сыскать не можно». После таких признаний, можно было ожидать, какой приговор произнесен будет над подсудимым. По определению Синода, комфирмованному государыней, Арсений лишен сана и, под именем Анд-

—456—

рея-враля, сослан сначала в Ферапонтов монастырь, (куда и Никон), потом в Корельский монастырь, а затем в Ревельскую крепость, где и умер в 1772 г. На окне своей тюрьмы он начертил углем назидательные слова из Псалтири: «Благо мне, Господи, яко смирил мя еси!»

После Арсения мы не слышим уже никаких протестов против установившихся со времен Петра Великого отношений нашей церкви к государству. Разве только какая-нибудь фанатическая раскольническая секта, в роде известных странников, резко выражает мысль, что господствующею церковью управляет Синедрион, устроенный Петром I «на лютеранский образец». В том же духе, хотя и в более цивилизованном тоне, писали об этом предмете наши славянофилы. Но ясно с первого взгляда, что существующие у нас отношения государства к церкви, и, наоборот, основаны на коренных началах нашего государственного права и не могут подвергнуться существенным переменам без таких же перемен во всем государственном организме.

Изложим теперь, по действующему законодательству, те основные положения в которых определяется отношение государства к церкви и наоборот: 1) Император, как христианский государь, есть верховный защитник и хранитель догматов греко-российской веры и блюститель правоверия и всякого в церкви святой благочиния. В этом смысле Император именуется главою церкви (Основ. госуд. Зак. ст. 42). 2) В управлении делами церкви, насколько они касаются государства, самодержавная власть действует посредством Святейшего Синода, ею учрежденного (Основ. зак. ст. 43). Здесь верховная власть является а) законодательной. Порядок издания законов по ведомству православного исповедания в сущности есть тот самый, какой установлен по прочим ведомствам (министерствам): первообразное начертание законов составляется или по особенному Высочайшему усмотрению и повелению, или по инициативе самого Синода, когда при рассмотрении в нем текущих дел признано будет необходимым или пояснить и дополнить действующий закон или составить новое постановление (ст. 19). б) В сфере церковного управления верховная власть совершает действия собственно правительственные или административные,

—457—

как-то: избрание и утверждение всех церковно-иерархических лиц, распоряжения относительно порядка церковного управления и т. п. Наконец в) Верховной власти принадлежит окончательный суд над духовными иерархами.

Во всех этих направлениях верховная власть действует, однако ж, на точном основании коренных законов самой церкви, не касаясь ее существа, не изменяя ее догматов и тех начал внешнего ее устройства, которые она получила от своего Основателя. Эти основные начала церковной жизни обязательны и для самого Государя, как члена православной церкви.

А. Павлов

—458—

Общий взгляд на римско-католическое богослужение. Службы страстной недели и отсутствие тесноты на них. Соборный клир. Пение соборян, певческих хоров и папской капеллы. Обстановка храмов и приготовления к совершению мессы. Процессии. Архиерейское служение. Облачения. Особенности каждения. Распорядитель при богослужении. – «Стояния». Нынешняя скромность римских богослужений по сравнению с прежними временами. Служба вербного воскресения. Римские пальмы и поднесение пальмы папе. Завешивание картин в храмах на страстной неделе. Службы «тенебр». Деятельность кардинала – великого пенитенциария и отношение римских католиков к таинству покаяния. Показывание народу святых мощей и священных реликвий. Служба Великого четверга; освящение мира и елея. Омовение папского алтаря. Служба Великого пятка; евангелие страстей Христовых, поклонение кресту, литургия преждеосвященных даров. Tre ore d'agonia и римские проповедники. Королева за «тенебрами» в базилике S. Croce. Покаянная процессия. «Сепулькры». – Служба Великой субботы и посвящения в разные церковные и священные степени. Отношение римских католиков к светлому дню Пасхи: его встреча в Риме и торжественная месса этого дня.

Издавна у нас утвердилась и в качестве непреложной истины часто повторяется мысль, что римско-католическое богослужение отличается особенною красотою, торжественностью, обилием церемоний, даже некоторою театральностью и погоней за эффектами. Подтверждение этому отчасти мне приходилось видеть еще с ранних лет при многократных посещениях московских римско-католических церквей, в особенности французской церкви Св. Людовика. Понятно, что отправляясь в Рим, – этот центр и источник всяких аффектов латинской церкви, я ожидал

—459—

встретить в тамошнем богослужении что-нибудь в высшей степени изящное и грандиозное, такое, что должно произвести на зрителя высокое, если не религиозное, то, по крайней мере, художественное, эстетическое впечатление. Однако не могу сказать, чтобы мои ожидания осуществились в полной мере. Правда, в службах и церемониях страстной недели немало величественного, своеобразного и интересного; но чего-либо поразительного и захватывающего я совсем не видел. Восторженные отзывы о красоте и величии римского богослужения представляют собой несомненное преувеличение, и мне думается, можно найти причину, объясняющую их происхождение. Прежде всего, нередко эти отзывы служат лишь отголоском или повторением того, что пишется о римском богослужении в книгах или газетах запада; но само собою разумеется, что на какого-нибудь лютеранина, англиканца, или кальвиниста, привыкшего в своей церкви к полному почти отсутствию всяких богослужебных церемоний и украшение, римский обряд, несомненно может произвести весьма сильное впечатление. Совсем иначе смотрит на этот обряд человек православного востока, который и в своем, русском, напр., храме постоянно видит такое величие и такую красоту, после которых Рим никак уж удивить его не в силах. Если же, при всем том, и у русских путешественников-очевидцев можно иногда встретить описания римских богослужений, написанные в слишком приподнятом тоне, то эти описания, сколько помнится, обыкновенно имеют своим предметом службы непременно папские и притом тогда, когда этот папа был еще светским государем и в храме окружал себя всем блеском придворного и военного церемониала. При этих условиях необходимо таким образом иметь в виду, что большая часть авторских восторгов относится собственно не столько к самому римско-католическому богослужению, сколько к тем случайным элементам, которые иногда в него привходят, а потому и придавать подобным отзывам слишком широкое значение и говорить на их основании вообще о необычайном величии и красоте латинского ритуала отнюдь не следует.

Как в нашей православной церкви, так точно и в

—460—

римско-католической, Великий пост и в особенности страстная неделя, называемая на западе «святою» (settimana santa), весьма изобилуют богослужениями. При своем пребывании в Риме мы старались не опускать ни одного из этих богослужений, а потому иногда приходилось проводить в храме почти целый день, начиная, напр., с восьми часов утра и до семи часов пополудни, имея в промежутке лишь часа два, чтобы пообедать в ближайшем ресторане. Большую часть служб мы проводили в главных патриарших базиликах S. Giovanni, S. Pietro и S. Maria Maggiore и только иногда в S. Croce и некоторых других церквах. Когда входил я в эти величественные храмы, прежде всего, казалась несколько странною та довольно значительная пустота, которая в них царила. В Москве мы привыкли, что при богослужениях страстной недели, особенно в ее последние дни, храмы наполнены богомольцами; в соборы же, где службы совершаются с преимущественною торжественностью, и войти не всегда бывает возможно. В Риме я увидел совсем не то. Здесь в главных базиликах народ обыкновенно сплотится тесною толпою только впереди, а четыре пятых всего пространства храма, если даже не более, остаются совсем пустыми. За все время своего здесь пребывания некоторое многолюдство я встретил только при конце вечерних служб, когда хор исполнял знаменитое «miserere». Не следует, конечно, при этом забывать необычайных размеров римских патриарших базилик, для наполнения которых потребовались бы многие десятки тысяч народа; а между тем в Риме великое множество и других церквей, по которым распределяется все его народонаселение, во всей своей совокупности простирающееся лишь до полумиллиона. Постоянные жители Рима, насколько я мог заметить, не очень стремятся к торжественным службам базилик, что, конечно, вполне понятно, так как для них эти службы не новость. Туда стекаются преимущественно иностранцы и провинциалы, которые для того и приезжают на это время в Рим, чтобы полюбоваться его религиозными церемониями. Однако количество приезжих даже и в юбилейный год, очевидно, не таково, чтобы создать тесноту в грандиозных римских храмах. Да и большинство приезжих богомольцев не об-

—461—

наруживает особенно сильного желания тесниться в храмах слишком настойчиво и слишком долго. Римские католики вообще, мне кажется, при всей своей набожности, продолжительных богослужений не любят. Они привыкли, что, при множестве повсюду устроенных алтарей, постоянно, почти во всякое время, то там то «здесь можно видеть патера, беззвучно совершающего тайную мессу (missa privata, lecta), и, по-видимому, гораздо более предпочитают провести коленопреклоненно минут десять или пятнадцать в таком безмолвной молитве, чем присутствовать при долговременных службах, сопровождающихся чтением и пением. И тем с меньшею охотой римско-католическая публика стремится в главные базилики, что нет там почему-то того существенного удобства, каким она привыкла пользоваться при своих богослужениях всегда и везде, а именно нет скамеек для сидения, обыкновенно составляющих на западе непременную церковную принадлежность. Правда, в храме св. Петра пред вербным воскресением несколько дней усиленно трудилась целая артель плотников и обойщиков, созидая временные места для публики, как это и всегда здесь бывает пред большими праздниками и, в особенности пред какими-либо экстренными церемониями с участием самого папы. На этот раз устроена была возвышенная эстрада с ложами для дам, а внизу – огражденное барьером место со скамьями для мужчин, но на всех этих местах могло поместиться не более, как человек двести и притом туда допускали только по билетам, которые заблаговременно приобретались главным образом иностранцами чрез посольства или за деньги. Что касается других базилик, то там, в распоряжение богомольцев предоставлялось всего лишь пять-шесть небольших переносных скамеек, которыми и пользовались немногие счастливцы, успевавшие забраться в церковь пораньше. Громадное большинство богомольцев вынуждено таким образом волей-неволей молиться в храме по нашему православному обычаю, стоя на ногах, что для западных христиан совсем непривычно и потому представляется слишком утомительным. В виду этого, некоторые из особенно ревностных или наиболее любопытных богомольцев, намереваясь пробыть в храме во все продолжение службы,

—462—

запасаются своими собственными маленькими складными стульями, которыми во множестве торгуют римские магазины по одной или по лиры за штуку. Большая же часть посетителей базилик, очевидно, предпочитают совсем не обременять себя очень продолжительной молитвой, стараясь прийти в храм лишь к наиболее интересным моментам службы и спокойно удаляясь из него, когда эта служба кажется слишком затянувшейся. Потому-то в римских базиликах даже и при самых важных и торжественных богослужениях никогда особенного многолюдства, а тем более тесноты, не бывает.

По составу клира патриаршие базилики на соборном положении, т. е. при них состоит многочисленный так называемый капитул, члены которого именуются канониками. Подобно нашим соборянам, каноники сходятся в свой храм на богослужения, принимая деятельное участие в их совершении. Местопребыванием каноников во время богослужения служит так называемый хор, т. е. передняя, расположенная прямо пред алтарем и загражденная барьером, часть храма, составляющая, в общем плане его, верхний конец латинского креста. Здесь по обеим боковым стенам, возвышаясь горою, тянутся три ряда резных массивных деревянных седалищ с высокими спинками и с пюпитрами впереди. Расположены эти седалища так, что сидящие на них у противоположных стен клирики обращены лицом друг к другу, а боком – с одной стороны к алтарю, с другой – к народу. Пред началом службы можно наблюдать, как каноники собираются к ней один по одному. Каждый, проходя по пространству хора, непременно остановится против алтаря, на несколько секунд молитвенно склонит голову, затем чуть-чуть кивнет собратьям на обе стороны и отправляется к своему месту. Обычная одежда каноника, когда он в хоре состоит из длинной черной сутаны с широким темно-фиолетовым поясом, длинные концы которого спускаются набок. Поверх сутаны надета пелерина из беличьего или горностаевого меха на темно-фиолетовой подкладке, причем задний конец этой пелерины несколько загнут подкладкой наружу и лентами поддернут кверху. В руках у каждого каноника молит-

—463—

венник и берет, т. е. черного цвета шапочка с расширяющейся кверху четвероугольной тульей и с помпоном на ее вершине. Заняв свое место, каноник кладет и шапочку, и молитвенник пред собою на пюпитре. Располагаются сидящие на местах хора соответственно достоинству их сана или должностного положения, так что высшие восседают в самом верхнем ряду седалищ, а низшие – в нижнем. В числе высших всегда можно видеть одного или нескольких епископов, у которых и одежда, и берет темно-красного цвета, а на груди золотой наперсный крест висящий, впрочем, не во всю длину цепочки, как носят кресты у нас, а подвешенный на одну из пуговиц сутаны, так что цепочка располагается по обе стороны креста спускающимися вниз полукружиями. Так как число мест в хоре значительно превышает количество членов клира, которых в храме св. Петра, напр. я, ни при одной службе не насчитывал более сорока, то многие седалища остаются пустыми и потому никакого симметрического порядка в общей картине хора во время богослужения не получается. – Собираются каноники в храм без особенной поспешности, так что нередко довольно уже спустя после начала службы то один, то другой из них только еще направляется к своему месту. Привычка постоянно быть на виду народа дает им, конечно, возможность нисколько не стесняться тем, что взоры всех и отовсюду устремлены на них. Иной раз видишь, как какой-нибудь почтенный отец мирно подремывает, пристроившись как можно удобнее между высокими ручками своего широкого и комфортабельного седалища... Другой сосредоточенно пощелкивает пальцем по табакерочке, извлекает оттуда порцию и, улучив удобный момент, прищурившись, со свистом отправляет ее по надлежащему адресу. А там два старца-соседа, под шумок монотонного ведут приятельскую беседу и, благодушно посмеиваясь, очевидно, делятся впечатлениями по поводу какой-либо интересной последней новости. Нужно, впрочем, заметить, что подобные явления сравнительно редки, и, в общем, поведение каноников в хоре вполне прилично и благообразно. Громадное большинство их держат себя с подобающим храму и их священному сану благогове-

—464—

нием, а некоторые даже прямо удивляют своим неизменным высоким религиозным настроением. Аккуратно являясь к самому началу продолжительных утренних и вечерних служб, они всецело сосредоточивают на богослужении все свое внимание, как будто забывают обо всем окружающем и ни на минуту не отрываются от своих молитвенников, разве только для того, чтобы поклоном ответить на каждение, или выполнить какую-либо очередную богослужебную же обязанность.

По установленному порядку, на страстной неделе орган не употребляется, и все богослужение исполняется исключительно человеческими голосами. При более торжественных службах обыкновенно поет певческий хор, а в остальных случаях пение, как и в наших соборах, лежит на обязанности всего соборного клира, т. е. всех каноников. Такое пение не отличается ни красотою, ни разнообразием. Это какой-то монотонный речитатив с постоянно однообразным окончанием каждой отдельной музыкальной фразы. Нечто подобное можно слышать у нас в тех случаях, когда на причастном стихе исполняется пение какого-либо псалма; но темп римско-католического пения гораздо более ускоренный, а потому оно еще менее мелодично и получает характер какого-то бормотания. Способ исполнения при этом исключительно антифонный, т. е. правая и левая сторона хора поют поочередно по одному стиху. Такое, иногда весьма продолжительное, пение сменяется столь же продолжительным пением на распев кого-либо из каноников пред аналоем на средине хора, а так как нет при этом ни процессий, ни каких-либо красивых священнодействий, то, конечно, по общему впечатлению, эти будничные великопостные богослужения представляются довольно скучными и однообразными. Иной характер получает служба, когда она сопровождается участием певческого хора, как это было, напр., за литургией, или при исполнении «miserere» в конце вечерней службы последних дней страстной недели. При этом в храме Св. Петра несколько раз привелось послушать и пресловутую папскую капеллу. Певческие хоры патриарших базилик, не исключая и капеллу папскую, очень немногочисленны. При моем пребывании в Риме я ни разу не

—465—

видал, чтобы число певцов превышало цифру тридцати, или тридцати двух. Само собою разумеется, что такой хор никак нельзя назвать достаточным для такой громады, как S. Pietro, и наполнить ее звуками в надлежащей степени он, конечно, не в силах, а потому желающий послушать пение как следует, должен быть предусмотрительным и занимать место в передней части храма. Помещением для певцов служит особая ложа, устроенная на некоторой высоте и огражденная со всех, доступных взору зрителя, сторон частою золоченой решеткой, так что рассмотреть их там весьма затруднительно. Однако несколько раз, когда богослужение сопровождалось торжественными процессиями, певцы спускались вниз из своего помещения и парами двигались вместе с духовенством. По внешности своей, это весьма солидные особы, плотной конструкции, гладко выбритые и с очень значительным процентом седины и почтенных лысин. По возрасту, самому младшему из певцов никак не дашь менее 25-ти и даже тридцати лет, большинству же, наверное, далеко за сорок. Одеты они в длинные черные сутаны, поверх которых короткая белая кружевная кофточка (superpelliceum) с широкими рукавами, обычный костюм всякого клирика. Дать основательный отзыв о качестве самого пения римских хоров я не берусь, так как не обладаю достаточной для того компетенцией. Не как музыкально-образованный ценитель, а в качестве заурядного слушателя, могу лишь сказать, что в общем, это пение произвело на меня очень хорошее впечатление. Я не думаю утверждать, что будто бы римские певческие хоры, по необычайному совершенству своему, представляют собою нечто совершенно исключительное и недосягаемое. Напротив, думается, что и по силе, и по составу голосов, и по музыкальному развитию и тонкости исполнения какой-нибудь наш синодальный или чудовской хор нисколько не уступить папской капелле, а в некоторых случаях даже и превзойдет ее. Однако это, конечно, нисколько не препятствует и папскую капеллу, напр., слушать с истинным наслаждением. Что в особенности меня приятно изумило, так это самый характер тех песнопений, исполнялись в службах страстной недели. Уз-

—466—

нав из предварительных расписаний, что будут исполнены произведения наиболее известных и употребительных композиторов, каковы, напр.: Капоччи, Мелуцци, Питони, Гулиельми, Базили и в особенности Палестрина, я ожидал указанных моментов богослужения с напряженным интересом, так как считал себя в праве предполагать, что услышу нечто наиболее типичное для характеристики латинской церковной музыки. Дождавшись и наслушавшись, я тотчас же убедился, что это совсем не та итальянщина, против неуместного внесения которой в православную богослужебную практику нашими певческими хорами мы в последнее время так сильно и справедливо возмущаемся. Это в высшей степени торжественное и величавое, но вместе с тем и трогательное, сильно действующее на душу и возбуждающее в ней высокое религиозное настроение. Здесь почти совсем нет той крайней изысканности и театральности, которые нам представляются неприличными в священной обстановке храма. Напротив, думается, что очень многие из тех музыкальных номеров, какие пришлось слышать на римских службах, смело могли бы быть исполнены и в нашем православном храме. Если мы восстаем против итальянщины в церковном пении, то дело идет здесь, очевидно, о бесцеремонном внесении в наше богослужение таких композиций и мотивов, которые заимствуются неразборчивыми композиторами прямо из каких-нибудь опер или романсов. Что же касается серьезной итальянской церковной музыки, то думается, что и с православной точки зрения, она далеко не заслуживает слишком резкого или прямо отрицательного к себе отношения. Говоря о римском пении, нельзя, наконец, не упомянуть об его удивительных солистах. Когда я в первый раз в храме Св. Петра услыхал, напр., великолепнейшее сопрано с каким-то страстным, рыдающим оттенком, я вполне был уверен, что это поет женщина, какая-нибудь знаменитая артистка или любительница, как это часто допускается в московских католических церквах. Каково же было мое изумление, когда владельцем чудного сопрано оказался довольно толстый господин, лет под сорок, в обычном костюме клирика?! Тут только

—467—

припомнились рассказы о том диком, варварском обычае, который и доселе, очевидно, практикуется при папском дворе, не к большой для него чести поставляя Ватикан на одну линию с гаремами мрачного востока.

Престолы римско-католических храмов, как известно, устроятся на возвышении нескольких ступеней и совершенно открыты для народа. В обычное внебогослужебное время на престоле, по краю его дальней стороны, стоит высокое распятие, а с обеих сторон его по три подсвечника со свечами. К подножиям распятия и подсвечников приставлены три печатных листка, в рамках за стеклами, и тем ограничивается все убранство престола. На среднем из трех указанных листков напечатан текст тех молитв и возглашений, которые произносятся священником в важнейшие моменты мессы, а именно, когда он берет в руки гостию и затем возвышает ее пред народом; на боковых же, с одной стороны – молитвы при благословении воды и омовении рук, а с другой – начало евангелия от Иоанна, обязательно читаемое священником при окончании каждой мессы. У католиков престол не считается неприкосновенною святыней, и всякий мирянин может и подойти к нему, и положить на него руку или локоть. Пользуясь этим, я однажды подошел к одному из боковых престолов храма и стал рассматривать в подробностях стоявшие на нем рамки с молитвами. Лишь только заметил это какой-то англичанин, с Бедекером в руках путешествовавший по храму, как тотчас же устремился вслед за мной, и я едва мог удержаться от смеха при виде его полнейшего разочарования, когда он с нескрываемым недоумением посматривал то на меня, то на рамки, очевидно не найдя в них решительно ничего такого, что представлялось ему достойным внимания просвещенного туриста. – Пред совершением тайной или частной мессы на престоле не бывает никаких приготовлений. Священник, облачившись в сакристии (ризнице), идет оттуда к алтарю и несет с собою в руках все важнейшее, потребное для совершения таинства, а именно: чашу и дискос с веществом для евхаристии, мешочек с антиминсом и пр. Впереди его шествует клирик, который должен прислуживать при

—468—

мессе, и также несет с собою некоторые, потребные при богослужении, предметы, как-то: книгу Missale (служебник), маленький колокольчик для звона в него при важнейших моментах службы и т. д. Все это должным образом располагается на своих местах и употребляется по назначении, а затем, когда служба окончена, снова складывается и тем же порядком в полном молчании уносится в сакристию. При множестве алтарей в главнейших римских храмах, очень часто видишь то там, то здесь, это молчаливое благоговейное шествие патера и клирика, направляющееся к какому-либо из престолов, или возвращающееся в сакристию. Пред совершением мессы торжественной все, потребное для таинства, приготовляется клириками заблаговременно и поставляется или полагается частью на престоле, частью же на жертвеннике (credentia), т. е. временно устрояемом столике на северной стороне престола, внизу его возвышения. На той же стороне, только наверху, у самого угла престола, поставляется складное, прикрытое подушкой, кресло, если совершителем мессы будет епископ или такой аббат, который имеет привилегию совершать богослужение по епископскому чину. К числу приготовлений для торжественной мессы относится также и возжигание тех шести светильников, которые прямой линией расположены на престоле по обе стороны распятия. В громадных римских базиликах эти светильники много выше человеческого роста, а потому, для их возжигания, между стеною храма и престолом, почти в уровень с высотою последнего, устрояется обычно узкий проход, к которому можно подняться по особой боковой лесенке. Но так как в тех же базиликах главный, или так называемый папский, престол расположен на средине храма и лицом к народу, то при нем такого приспособления не имеется, а потому однажды пришлось видеть, что церковный слуга, исполняя свою обязанность, спокойно влез на самый престол и ходил по его поверхности. Единственное, чем он выразил при этом если не свое уважение к престолу, то, по крайней мере свою чистоплотность, состояло в том, что предварительно он покрыл престол какою-то пеленою. На православного человека такое отношение римских католиков к святыне

—469—

престола невольно производит несколько тяжелое впечатление. В высшей степени странным представляется, на наш взгляд, и то обстоятельство, что в римско-католические храмы свободно пускают собак, и это нисколько не считается оскорбительным для их святыни. Во время богослужения в одной из церквей Флоренции я имел случай наблюдать, как одна небольшая собачка, явившаяся с какою-то дамой, непрестанно бегала по церкви, обнюхивая все углы и закоулки, или вертелась около своей хозяйки, когда та молилась на коленях у ступеней алтаря. В Риме я не видел этого; но судя по тому, что только в притворе храма Св. Петра вывешены специальные объявления, запрещающие вводить собак вместе с собою, можно думать, что это запрещение представляется исключением и на остальные храмы Рима не распространяется.

Наиболее красивыми моментами в римско-католическом богослужении следует, без сомнения, признать процессии, совершаемые не только при разных особенных случаях; но и обязательно пред началом и при окончании каждой архиерейской и вообще торжественной мессы. К назначенному времени обыкновенно участники богослужения собираются в сакристию, облачаются здесь и затем торжественною процессией шествуют к алтарю почти чрез все пространство храма. Открывает шествие церковный швейцар в ливрее и с большою булавой в руке, за ним несут зажженные свечи и предносный епископский крест, затем шествует парами весь соборный клир, или монахи, как, напр., в базилике S. Croce, которая находится в ведении Цистерзианцев, и, наконец, те священнослужители, которые назначены для совершения мессы. Благодаря большому составу соборных капитулов, процессии бывают очень многочисленны, так что в храме св. Петра, напр., пред мессой Вербного воскресенья я насчитал 24 пары соборных клириков, кроме служащих и тех, которые несли крест и свечи. В особенных случаях при процессии шествует и хор певчих, а в Великую субботу к ней присоединялись и все рукополагаемые в этот день в разные церковные степени, причем общее число этих рукополагаемых доходило до 92-х. Длинная вереница клириков в их однообразных костюмах, в

—470—

белых кофточках или беличьих и горностаевых пелеринах, ровною лентой тянущаяся по храму, представляет, в общем, очень красивое зрелище. Замыкающие процессию священнослужители служат, конечно, ее наилучшим украшением, так как выделяются из ряда других своими полными священными облачениями. Нужно, впрочем, заметить, что, по случаю страстной недели, эти облачения отличались особенным блеском и роскошью: были темно-фиолетовые или совсем черные, как в Великую пятницу, напр., и только в субботу священнодействовавший в базилике S. Giovanni папский вицегерент Джузеппе Чеппетелли, архиепископ Мирский, был в высшей степени наряден и изящен в своем роскошном белом парчовом облачении, вышитом золотом, в такой же митре и таких же сандалиях и в белых лайковых перчатках. По обычаю римской церкви, облачение епископа совершается не на средине храма, как у нас, а у престола, у правого (считая от народа) угла его, ставится и епископское кресло (faldistorium). Однако нередко это облачение происходит и совсем не на глазах народа, в сакристии. При своем пребывании в Риме только однажды привелось видеть, как облачали епископа у престола, в остальных же случаях он шествовал к алтарю в процессии уже совсем облаченным, имея на плечах поверх всего длинную парчовую мантию (pluviale), в митре и с высоким посохом в руке. Когда процессия приближается к алтарю, епископский посох ставится за престолом с правой стороны, а предносный крест – с левой. Архиерейское служение в римско-католической церкви гораздо менее красиво и величественно, чем в нашей православной. После процессии, которая заменяет нашу встречу, в этом служении нет никаких выдающихся по красоте и торжественности моментов до тех пор, пока месса не придет к концу, и начнется снова повторение той же процессии, возвращающейся в сакристию. Нет там облачения епископа на средине храма, нет ни малого, ни великого входа, нет осенения, нет нашей превосходной архипастырской молитвы «призри с небесе Боже», нет тех замечательных детских трио, которые даже на тревожную душу способны произвести смягчающее и умиротворяющее впечатление.

—471—

Если в чем я, пожалуй, и готов отдать некоторое предпочтение архиерейской службе латинской, так только в том, что нет в ней того ужасного протодиаконского крика, которому, кажется, следовало бы у нас положить и, к счастью, иногда полагаются должные границы. Недостаток торжественности в латинской архиерейской службе обусловливается в значительной степени и самым составом служащих. По римскому обычаю, сослужащими епископу являются только один пресвитер и два или три диакона. Само собою разумеется, что картина при этом получается очень скудная, сравнительно с нашим архиерейским служением, при котором обыкновенно мы видим по обе стороны престола или епископского места целые ряды архимандритов, протоиереев и священников. Не особенно красиво и самое положение сослужащих римско-католическому архиерею; они, не исключая и пресвитеров, не участвуют в совершении таинства, а только прислуживают предстоятелю, подают ему все потребное и даже носят шлейф его мантии. При папском служении подобные обязанности исполняют даже епископы и патриархи. Священные одежды, употребляемые при римско-католическом богослужении, в сущности те же, какие употребляются и в православной церкви, хотя и по способу употребления и по самому покрою своему они иногда значительно отличаются от наших. Имеется там и подризник, или стихарь (alba, dalmatica), и пояс (cingulum), орарь или епитрахиль (stola), фелонь (planeta, casula), омофор (pallium); но есть и свои специальные особенности в одеждах, православному наблюдателю заметно бросающиеся в глаза. Принадлежность всех трех высших священных степеней составляет, напр., так называемый manipulum, нечто в роде короткого ораря, который надевается и застегивается на левой руке несколько выше кисти, а потому постоянно виден при всех движениях священнослужителя. В костюме латинского епископа нельзя не заметить его вышитых золотом сандалий и белых перчаток, причем поверх одной из них сияет перстень – необходимая принадлежность епископского сана, возлагаемая при самом рукоположении. Своеобразную форму имеет и латинская митра. Сделанная как будто из картона, обшитого какой-либо тонкой материей

—472—

или парчой, она в нижней части своей представляет собой нечто в роде нашей камилавки; но на вершине эта камилавка раздвояется, причем передняя и задняя части ее заостренными треугольниками торчат отдельно, как у кокошника, или боярской кички. Из-под задней части митры спускаются по голове епископа два коротких конца лент, как это бывает у шотландских шапочек. Вне богослужебного употребления митра обыкновенно складывается, как скуфья, и хранится в плоском футляре. – Из символических действий, употребляемых при римско-католическом богослужении, невольно обращает на себя внимание отличный от нашего способ каждения. Самое кадило имеет там такую же форму, как у нас; но кадящий, взяв в левую, опущенную по бедру, руку верхний конец цепочек, правою рукою берет эти цепочки почти над самою кадильницей, высоко поднимает ее против груди своей и здесь размахивает взад и вперед, сопровождая каждение легким наклонением одной только головы. Так же высоко держит кадило и священнодействующий у алтаря, причем он кадит не около престола, как у нас, а над ним, окружая кадильницей стоящие на нем святые дары. При каждении каноников на их седалищах кадящий выступает на средину хора и кадит каждому из них отдельно со строгим соблюдением иерархического порядка, обращаясь сперва к верхней скамье правой стороны, затем к верхней левой, средней правой и средней левой, нижней правой и нижней левой. Отвечая на каждение, каждый из каноников берет в руку свой берет, обыкновенно лежащий пред ним на пюпитре. – Любопытную особенность всякой торжественной римско-католической службы составляет присутствие при ней особого церемониймейстера, который распоряжается всем ходом богослужения и о котором часто даже в газетах пишут, что «распоряжался» или «будет распоряжаться службою такой-то». Обыкновенно это один из почтенных членов клира, который, однако, сам в данном священнодействии не участвует и одет лишь в белую кофточку клирика. Во все продолжение службы он неизменно находится при епископе и у престола и постоянно раздает направо и налево свои приказания участвующим, или делает им безмолв-

—473—

ные указания то взглядом, то движением рук, то кивком головы. На наш взгляд представляется несколько странным, что римско-католические священнослужители как будто сами не знакомы в достаточной степени с порядком богослужения, и даже епископ встает и садится, обращается в ту или другую сторону, совершает те или другие движения и действия вообще как-то механически повинуется властным указаниям какого-то господина, даже и не носящего на себе в данном случае священных облачений.

Страстная неделя и главным образом вторая половина ее, оканчивая светлым днем Пасхи, наполнена особенными, чрезвычайными службами и церемониями, для присутствия на которых обыкновенно съезжаются в Рим богомольцы и туристы с разных концов мира. При наступлении этого времени во всех римских газетах появляются предварительные расписания с более или менее подробными сведениями о том, когда, кем и в каких храмах будут совершаться те или другие службы и церемонии, причем на каждый день указывается одна из главнейших базилик, назначается так называемое «стояние» (stazione). До Авиньонского пленения, т. е. до начала XIV века, в Риме существовал обычай, что во все дни страстной недели папа, сопровождаемый коллегией кардиналов, или лично совершал богослужение, или торжественно присутствовал на нем в какой-либо из главнейших римских базилик. Вот эти-то особенно торжественные службы при участии или в присутствии папы и назывались «стояниями». В Авиньоне этот обычай не мог быть исполняем, так как там не было достаточного количества обширных и удобных храмов, а потому во все время пребывания в Авиньоне папы присутствовали на службах страстной недели исключительно в домовой церкви своего замка. Такой порядок удержан был и тогда, когда эпоха Авиньонского пленения закончилась, и папы снова возвратились в Рим (1377 г.). В позднейшее время местом почти всех наиболее торжественных богослужений стала Сикстинская капелла Ватиканского дворца и только на некоторые церемонии папа выходил в храм св. Петра. Таким образом, «стояния», продолжавшие назначаться в

—474—

главных римских базиликах, утратили свой первоначальный характер, и в настоящее время под этим названием нужно разуметь не более, как только особенно торжественное богослужение. При существующих теперь в Риме условиях любознательному путешественнику приходится, однако этими стояниями довольствоваться, так как очень многое из того, что в прежних римских религиозных торжествах было наиболее эффектным, в настоящее время совершенно прекратилось. С 1870-го года, т. е. с той поры, как папа утратил свою светскую государственную власть и превратил себя в ватиканского узника, не совершается уже более знаменитых благословений напр., которые прежде, по Великим четвергам и дням свят. Пасхи, давал папа с балкона храма св. Петра коленопреклоненным на площади толпам народа. Нынешний первосвященник, кроме того, настолько уже стар и слаб, что во все время нашего пребывания в Риме не совершал сам никаких публичных богослужений и не присутствовал торжественно ни при одном из них. Сикстинская капелла за все эти дни пустовала, а папский певческий хор пел в храме св. Петра. Даже кардиналы, которых постоянно в Риме великое множество, почему-то слишком редко принимают участие в религиозных церемониях и только двоих из них пришлось видеть священнодействующими в храме св. Петра. По моему мнению, такая особенная скромность нынешних римских богослужений не чужда некоторой тенденции. Мне кажется, что этим путем папа и его священная коллегия стараются как можно яснее поставить верующей массе народа на вид якобы горестное и угнетенное положение церкви и святого отца, и тем еще раз выразить свой протест против совершенного над церковью «насилия и грабежа». На эту именно мысль невольно наводят тенденциозные сопоставления некоторых римских периодических изданий клерикального направления. Любопытно было, напр.: взглянуть на один из номеров «Carnet mondain» – небольшого, изящно издаваемого иллюстрированного листка, громко титулующего себя «chronique de la vie elegante romaine». Вся первая половина номера занята довольно подробным расписанием служб и церемоний на всю страстную неделю,

—475—

начиная Вербным воскресением и оканчивая светлым днем Пасхи. Во всем этом расписании нет ни одной службы, которую совершал бы сам папа, нет ни единого упоминания ни о папских процессиях, ни о всенародных благословениях с балкона базилики. Только два-три раза встречаются здесь имена кардиналов, а о службе светлого дня в храме св. Петра известия ограничиваются лишь девятью строками. Тотчас же вслед за этим читатель видит заглавие «праздник пасхи в Риме и папское служение в базилике св. Петра ранее 1870-го года» и вся вторая половина номера наполнена описанием церемоний одного лишь пасхального дня. В подробных и живописных чертах рассказывает автор о том, как тогда с раннего утра палили пушки из замка св. Ангела, двигались и выстраивались нарядные колонны папских войск, волновались толпы народа и бесконечные вереницы экипажей, наполненных блестящими представителями высшего общества, стекались к храму св. Петра, сиявшему своей роскошной обстановкой ковров, позолоты, шелков и бархатов, приготовленных к папскому служению. С нескрываемым увлечением описывает автор, как при звуках военных оркестров и при торжественных песнопениях папского хора двигалась блестящая процессия чрез портик и двери храма, как величественно возвышался над нею сам первосвященник, несомый на своих носилках, обвеваемый опахалами из павлиньих перьев и облаченный во все сияющие золотом и драгоценными камнями священные одежды своего сана. Затем следует подробное описание всех красот и церемоний папского богослужения, благословения народа с высоты балкона и, наконец, блестящей иллюминации грандиозного храма, которою завершались торжества пасхального дня. Расчет, которым руководилась газета, давая своему читателю указанное сопоставление, понять, кажется, нетрудно. Разность настоящего и прошедшего, очевидно, намеренно подчеркивалась для того, чтобы благочестивый человек, сравнив современную скудость с минувшим великолепием, глубже почувствовал сердечное сокрушение, поскорбел о былых блаженных временах и искренно пожелал их возможно скорейшего возвращения.

—476—

При всей сравнительной скромности современного римского ритуала страстной недели, в нем, во всяком случае, немало таких особенных церемоний и обрядов, на которых с удовольствием остановит свое внимание всякий, вообще интересующийся богослужебным строем римско-католической церкви.

Утром вербного воскресения (Dominica palmarum) служба в храме св. Петра началась в половине 9-го совершением утрени. Почти целый час продолжалось антифонное пение и однообразное чтение нараспев, причем исполнителями были каноники. Собралось их на эту службу всего лишь человек пятнадцать, а потому, когда они рассеялись по обширным скамьям хора, невольно бросалась в глаза зрителю некоторая пустота, не особенно соответствовавшая величию праздника. По окончании утрени, из сакристии к престолу кафедры, т. е. почти чрез всю длину храма, двинулась торжественная процессия, в которой принимали участие до шестидесяти клириков низших и высших, включая несколько прелатов и епископов. По обычному порядку, начиналась она швейцаром с булавой, двумя свечами и предносным крестом, а заключалась тремя священнодействующими в полных облачениях. Первенствовавший на этот раз в служении один из прелатов окропил клир и народ святою водою, причем двое остальных сослужащих ему носили за ним длинный шлейф его парчового pluviale. У правого переднего угла престола, по епископскому чину, стояло кресло для первослужащего, а против его внизу несколько корзин, наполненных пальмами. Для освящения и раздачи здесь под именем пальм употребляются или действительно пальмовые ветви, или же ветви оливкового дерева, причем первым из них придается до такой степени искусственная форма, что по тому экземпляру, который держишь в руках, об истинном виде пальмовой ветви трудно даже и составить себе надлежащее понятие. Длинные ленты перистого листа, заплетенные косами, расположены причудливыми петлями и бантами, концы которых то спускаются вниз, то торчат кверху, расходясь в разные стороны. На многих экземплярах болтаются еще цепочки и кресты, сделанные из той же пальмы. – После антифонного пения,

—477—

чтения паримии, евангелия и нескольких возгласов и песнопений («горе имеем сердца», «достойно и праведно», «свят, свят» и т.д.) священнодействовавший прочитал у престола пять нарочитых молитв и затем троекратно освятил приготовленные пальмы окроплением святою водой и каждением. После освящения, священнодействовавший стал на ступенях алтаря лицом к народу и все присутствовавшие члены клира длинною вереницей подходили к нему для получения освященной пальмы. Каждый подходивший, кроме епископов и прелатов, преклонял колено и целовал пальму и руку дающего. Подходили, конечно, строго по чинам, причем, соответственно достоинству получающих, и самые пальмы были неодинаковой величины и качества. Окончив раздачу пальм клиру, священнодействовавший выступил вперед к барьеру хора и стал оделять народ; но уже не заплетенными пальмами, а простыми оливковыми ветвями. В западной церкви всегда очень и настойчиво проводится грань между духовенством и народом. Это еще наследие средних веков, когда знаменитейшие римско-католические учители постоянно проповедовали, что только служители церкви представляют собою истинных носителей света и добра, тогда как весь остальной мир во зле лежит, и сыны этого мира не могут потому иметь никакого сравнения по своему достоинству со служителями церкви. Высшим выражением такого воззрения явилось, как известно, отнятие у мирян чаши в таинстве причащения, а в менее решительной форме оно выражается очень часто и при разных случаях. Невольно оно бросилось в глаза и теперь, когда при одном и том же чине освящения пальм члены клира получали из рук освящающего одно, а миряне совсем другое. Простая оливковая ветвь, которую дают всякому богомольцу, не представляет ничего особенного; а потому иностранцу, конечно, гораздо интереснее приобрести именно ту заплетенную пальму, которая имеет вид некоторого рода любопытной достопримечательности. Получить ее из рук освящающего не приходится, но стоит лишь выйти из дверей храма и тут, на спускающихся к площади ступенях лестницы, вы видите целый ряд торговцев, у которых можно купить

—478—

заплетенные пальмы и большие, и маленькие по одной лире за штуку и даже дешевле. – По окончании раздачи пальм, от алтаря во всю длину храма двинулась торжественная процессия всего наличного клира, причем участники ее держали пальмы в руке, высоко подняв их пред собою. Выйдя из главных дверей, процессия медленно обошла кругом внутри портика и снова стала вступать в те же двери. Когда часть клира уже была внутри храма, двери затворились; началось антифонное пение, при исполнении которого клирики, находившиеся в храме, чередовались с оставшимися в портике. Затем иподиакон коснулся затворенных дверей концом предносного креста, двери тотчас же раскрылись, и процессия с пением направилась к алтарю. Было уже около одиннадцати часов, когда вся церемония вербного воскресения окончилась, и началось совершение обычной праздничной мессы, причем клирики держали пальмы в руках до конца чтения евангелия.

По установившемуся в Риме обычаю, в день Вербного воскресения подносятся особенно приготовленные и разукрашенные пальмы святому отцу папе. Одна из этих пальм ежегодно подносится представителем фамилии Бреска, которой, как мы видели, предоставлена в этом смысле особая привилегия еще со времен Сикста V-го, а другая – от римского Камальдульского монастыря св. Антония, которому дана привилегия доставлять пальмы для раздачи всем должностным лицам папского двора. Церемония поднесения совершена была папским майордомом, монсеньером Делла-Вольне и монс. Грациоли, титулярным архиепископом Никопольским. Происходящая, по обычаю, непублично, она недоступна посторонним наблюдателям, которые только из газет узнают о некоторых ее подробностях. В этих газетных известиях я нашел, между прочим, и подробное описание поднесенной святому отцу пальмы, которую автор заметки представляет прекраснейшим и замечательнейшим произведением искусства. Оказывается, что это целое сооружение, богато украшенное серебром и золотом, артистической работы розами, азалиями, ландышами и маргаритками. Здесь помещаются и тиара с ключами – символ папской власти, и большой крест с подписью «in hoc signo vinces», и миниатюрное изображе-

—479—

ние Христа Спасителя, художественно исполненное профессором Де-Симоне, и наконец, тот девиз, который вырезан на ватиканском обелиске, а именно: «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat, Christus ab omni malo рlebеm suam defendat».

С наступлением страстной седмицы римско-католическая церковь вводит некоторые особенные обычаи, которые должны служить выражением благочестивой христианской печали по поводу воспоминаемых в эти дни великих событий. Кроме прекращения органной музыки и употребления исключительно темных облачений, с четверга до субботы замолкает колокольный звон, а после мессы четверга все престолы обнажаются и остаются в таком виде до субботы без всяких одежд. Но всего более бросается в глаза обычай закрывать на страстную седмицу в храмах все священные изображения. Громадные картины и мозаики, которыми так богаты римские храмы, сплошь задергиваются темно-красными завесами и таким образом богомолец, случайно попавший в Рим на эти дни, совершенно лишен того высокого наслаждения, какое доставляют посетителю вечного города его религиозно-художественные сокровища. Признаюсь, этот обычай не представляется особенно удачным. Я затрудняюсь понять, почему и каким образом благоговейное созерцание священных изображений может препятствовать или не соответствовать тому религиозному настроению, которое желательно в душе христианина в великие дни воспоминания крестных страданий Спасителя. Ведь на этих изображениях взору верующего представляются или подвиги святых и мучеников, совершенные ими по великой вере в Распятого, или даже самые события, которые воспоминаются в эти дни как, напр.: распятие Христово или Тайная вечеря. В особенности странным представляется этот обычай, если глубже всмотреться и вдуматься в тот общий вид храма, какой при нем получается. В самом деле, входите вы, например, в базилику Св. Петра и что же? Закрыты священные изображения, закрыты бессмертные творения великих художников, которые способны всецело овладеть вами и возбудить в душе вашей высокое религиозное настроение, а бесчисленные гербы и портреты пап, грандиоз-

—480—

ные мавзолеи со статуями разных Сикстов, Григориев и Иннокентиев, беспрепятственно красуются во всем блеске своего тщеславного величия. Закрыто, таким образом, то, что составляет святую принадлежность храма, как дома Божия, а вниманию верующих предоставлена полная свобода останавливаться на проявлениях суетного стремления к славе человеческой. Размышлять об евангельских событиях или о подвигах угодников Божиих как будто не полагается, а преклоняться пред величием римских первосвященников и благоговеть пред их деяниями, о которых красноречиво повествуют барельефы их мавзолеев, – это, по-видимому, признается вполне приличным даже и в дни, посвященные воспоминанию крестных страданий Искупителя. Мне думается, что если уж нужно что-либо закрывать в храмах на дни страстной седмицы, то никак не священные изображения, а именно то, что, напротив, теперь оставляется открытым, чтобы мысль верующего забыла обо всем суетном человеческом и постаралась сосредоточиться только на Боге и на делах Божиих.

Наиболее знаменательные обряды и богослужения страстной недели у католиков, как и у нас, совершаются во вторую ее половину, начиная с вечера среды. После четырех часов пополудни в среду, четверток и пятницу служится темная вечерня, или так называемые «тенебры» (officium tenebrarum). Все светильники храма во время этой службы остаются незажженными и только по правую сторону престола поставляется особый подсвечник, имеющий форму наших запрестольных седьмисвещников, с пятнадцатью зажженными свечами. Вечерня, продолжающаяся около двух часов, состоит главным образом из антифонного пения хором пятнадцати избранных псалмов, причем после каждого псалма клирик подходит к светильнику и гасит на нем одну из горящих свеч по порядку снизу вверх, то с правой, то с левой стороны. Только последняя, самая верхняя, свеча остается зажженною, вынимается в таком виде из подсвечника и уносится за престол. По символическому толкованию латинских обрядов, эта единственная неугасающая свеча означает неугасимый свет – Христа, просвещающего и животворящего род человеческий, а остальные четырнадцать –

—481—

изображают апостолов и мироносиц, причем постепенное гашение свеч служит будто бы выражением того обстоятельства, что ученики Господа в последние часы покинули Его и таким образом их вера на некоторое время померкла под влиянием страха человеческого. – На вечерне среды в базилике S. Maria Maggiore присутствовал один из кардиналов. Встреченный при входе в храм двумя епископами, он прибыл уже после начала службы и, проследовав на левую сторону хора, сел так на верхнее, ближайшее к престолу, место, и оставался до конца богослужения. Продолжительная и однообразная служба тенебр, не представляющая ничего привлекательного ни для глаз, ни для слуха, только под конец оживляется превосходным исполнением певческою капеллой покаянных стихов (lamentationes) плача Иеремии и пятидесятого псалма (miserere). Выбираются в этом случае произведения лучших церковных композиторов, и вы заранее можете прочитать в газетах, что в той или другой базилике будут исполнены, например, lamentationes Гулиельми, Палестрины или Баттальи, miserere – Капоччи, Мелюцци, Морикони и Базили, solo сопрано будет петь г. Морески и т.п. Эта часть службы имеет совсем уже характер концерта, на который стекается масса слушателей, и который действительно может доставить высокое эстетическое наслаждение. Так как римская публика, и туземная, и приезжая, заблаговременно уведомлена газетными объявлениями, что служба тенебр начинается в четыре часа или в половине пятого, а miserere – в шесть или в половине седьмого, то она, в громадном большинстве своем, собирается в храмы лишь к шести часам, чтобы, опустив всю скучную утомительную часть богослужения, присутствовать только при блестящем концерте. А концерт этот действительно можно послушать с большим удовольствием, в особенности замечательное сопрано, соло которого продолжалось однажды, как я заметил, около десяти минут. При конце miserere, что служит вместе с тем и окончанием всего вечернего богослужения, вдруг по всему храму раздается какой-то странный и довольно сильный стук и шум. Оказывается, что все присутствующие в хоре клирики, сидя на своих местах, одновременно начинают двигать и стучать ногами и

—482—

руками по пюпитрам и подножкам своих деревянных седалищ. Этот шум обязательно производится во все три дня страстной недели, когда совершаются тенебры и miserere, и имеет символическое значение. По одному толкованию, он должен напоминать о шумном беззаконном судилище, которое осудило на смерть Христа Спасителя, а по другому – о том сотрясении земли и распадении камней, которыми ознаменовалась минута Его кончины, хотя троекратное повторение шума и в среду, и в четверток, и в пятницу одинаково не соответствует ни тому, ни другому из этих толкований. На той же вечерне весьма любопытное зрелище представляет собою деятельность кардинала великого пенитенциария. В первый раз я увидел этого кардинала (Msr. Verga) за тенебрами в среду в базилике S. Maria Maggiore. Явился он в храм в половине шестого, т. е. когда вечерня уже близилась к окончанию. Одетый в длинную фиолетовую мантию с красным бархатным воротником в виде пелерины, обшитым галуном, и в красном берете на голове, он держал в руке длинную, не менее сажени, тонкую палку, которая своим постепенным утончением к вершине и своим изогнутым видом вполне напоминает обычное удилище. В сопровождении нескольких, встретивших его клириков, кардинал проследовал к левой боковой стене храма, где, в значительном отдалении от главного алтаря, под небольшим балдахином и гербом на возвышении нескольких ступеней поставлено было для него большое украшенное кресло. Против этого кресла поставлены были боком к нему два деревянных диванчика таким образом, что между ними и ступенями кардинальского трона оставался лишь узкий проход, по которому можно было пройти только одному человеку. На диванчиках поместились друг против друга сопровождавшие кардинала клирики, тотчас же углубившиеся в чтение своих молитвенников, а сам кардинал воссел на троне и протянул вперед свое удилище. Собравшиеся богомольцы стали чрез узкий проход поодиночке двигаться мимо кардинала, причем каждый из них становился пред троном на колена и наклонял голову, а кардинал с важным сосредоточенным видом опускал свое удилище и слегка касался концом его головы

—483—

мужчины или шляпки женщины. По римско-католическому обычаю, с этим актом, который за вечернями страстной недели совершается великим пенитенциарием поочередно во всех главных римских базиликах, соединяется дарование индульгенции. Само собою разумеется, что православному человеку такой обычай представляется в высшей степени странным, да, по-видимому, в настоящее время и очень многие из католиков ценят его не особенно высоко. Появление великого пенитенциария, несмотря на свою чрезвычайную редкость в долговременном периоде года, не только не производит усиленного стечения народа, но даже и большинство присутствующих за службою не обращают на него никакого внимания и не считают нужным склонять свою голову под палочку кардинала. Я заметил по часам, что вся его деятельность продолжалась только двадцать пять минут. Когда приток верующих прекратился, кардинал посидел еще минуты две на своем троне в ожидании, и затем, видя, что желающих больше не находится, сошел с него и тотчас же удалился из храма, очевидно не считая необходимым присутствовать при продолжавшемся богослужении. Сидевшие подле него клирики тем же порядком проводили его в сакристию и до выходных дверей храма. – Между тем к таинству покаяния католики Рима относятся с замечательным усердием и благоговением. У многочисленных повсюду виднеющихся конфессионалов, в особенности на пасхальной неделе, постоянно можно видеть многие десятки исповедников, ожидающих своей очереди, или уже коленопреклоненных пред окошечком духовника. Как-то раз в одном из храмов я долго наблюдал над ходом исповеди и, признаюсь, вынес из этого самое хорошее впечатление. С каким глубоким благоговением приступают католики к таинству! Ожидая своего череда, не зевают они тоскливо, не глазеют по сторонам и не болтают друг с другом о посторонних предметах, но, сидя на своих местах, или стоя на коленах, недвижимо как статуи, сосредоточены в размышлении, или не отрывают глаз от своих молитвенников. Самая исповедь, очевидно, не имеет у них механического, формального характера, о чем ясно свидетельствует ее продолжитель-

—484—

ность. Наблюдая одновременно за двумя конфессионалами, я заметил по часам, что минимальное количество времени, употреблявшееся духовником на исповедь, было семь минут, среднее, т. е. наиболее употребительное, – от 12-м до 16-ти минут, а максимальное достигло при мне до 22-х минут. Принимая во внимание такую продолжительность исповеди, а также и то обстоятельство, что очень многие католики приступают к ней довольно часто, не трудно понять, почему в западной церкви священники нередко являются действительными руководителями совести своих пасомых.

После вечерни среды, а также по окончании дневных и вечерних богослужений четверга и пятницы, в главных базиликах Рима совершается еще одна интересная церемония, а именно показывание народу святых мощей и священных реликвий. Эти святыни в обычное время хранятся, как известно, в таких помещениях, которые недоступны для взора верующих, и только в очень немногие особенные дни они выносятся из своих хранилищ и показываются народу, о чем публика, как и обо всех вообще религиозных церемониях, заранее извещается сообщениями разных печатных изданий. В S. Pietro эта церемония производится с балкона Св. Вероники, устроенного на высоте одного из тех четырех главных столбов, на которых поставлен купол храма, а в базилике S. Croce, напр., с подобного же балкона на правом переднем столбе храма. Ко времени церемонии эти балконы несколько украшаются развешанными по их барьеру пеленами или цветным сукном и зажженными свечами. По окончании богослужения, народ толпится к балкону и, устремив на него свои взоры, при полном молчании ожидает предполагаемого зрелища. На высоте балкона появляется один из клириков и какою-то трещоткой несколько секунд производить резкий деревянный звук как будто выбиваемой на барабане дроби. Эта оригинальная и совсем не благозвучная музыка, очевидно, предназначена для того, чтобы предупредить зрителей о наступающем моменте и сосредоточить их внимание в должном направлении. Затем тот же клирик громким голосом провозглашает наименование появляющейся святыни, как, напр.: «терн из венца Свя-

—485—

тейшего Господа нашего Иисуса Христа», или «часть честного древа святого Животворящего креста Господня», или гвоздь, Нерукотворенный образ и т. п. Тотчас же за этим провозглашением выступает к передней стороне барьера священнослужитель в полном облачении, высоко держа пред собою в обеих руках ковчег со святыней, и благословляет ею народ. Затем он точно также подходит с нею к правой и левой стороне балкона и, благословив, таким образом, на три стороны, удаляется обратно. Минуту спустя снова гремит трещотка, снова раздается возглас клирика, и снова появляется тот же священнослужитель, держа в руках на этот раз уже другую святыню. Так церемония продолжается минут десять-пятнадцать, после чего свечи на балконе гасятся, и народ расходится из храма. Само собою разумеется, что при таком показывании святынь народу разглядеть в них что-либо нет ни малейшей возможности. При громадных размерах базилик, балконы помещаются на весьма значительной высоте, так что увидеть содержимое какого-нибудь маленького ковчега, на том большом расстоянии совершенно немыслимо, тем более что это содержимое от древности всегда потемнело и потому издали устремленному взору зрителя представляется только темным пятном. Некоторые из наиболее любопытных посетителей храмов запасаются на этот случай биноклями; но не думаю, чтобы этот инструмент мог оказать им большую помощь. Для более близкого ознакомления со святынями существует, как мы видели, другой простейший и совершеннейший способ, так как, благодаря любезности клира, за одну или за две лиры большинство святынь можно рассматривать в самых местах их хранения. Церемония с балкона совершается, на мой взгляд, не для того, чтобы верующие могли видеть и рассмотреть показываемые им святыни, а для того, чтобы они благоговейно им поклонялись и тем возбуждали в душе своей настроение, соответствующее великим дням воспоминаний страстей Христовых.

За литургией Великого четверга в базилике S. Giovanni, как кафедральном соборе папы, совершалось торжество освящения мира и елея. В передней капелле Льва XIII-го на средине хора поставлен был большой стол, накрытый

—486—

белым полотном, а на нем виднелись разные принадлежности предстоящего обряда, как-то: богослужебные книги, большая золоченая чаша, несколько меньших сосудов, губка, зажженная свеча и т. п. Вокруг стола стояли диваны, покрытые зеленым сукном. Около девяти часов, появилась обычным порядком процессия, в составе которой шествовали, между прочими, двенадцать пресвитеров, семь диаконов и семь иподиаконов в белых одеждах, а за ними трое служащих в полном облачении и архиепископ, также в полном облачении, в митре и с посохом в руке. Двадцать шесть священнослужителей в белых одеждах заняли места на диванах кругом стола, а архиепископ с сослужащими проследовали к престолу, началось совершение мессы. После освящения и возвышения даров архиепископ сошел со ступеней алтаря и занял во главе того стола, кругом которого восседали двадцать шесть священнослужителей, а архидиакон провозгласил: «oleum infirmorum», т. е. начинался обряд освящения елея, предназначаемого для употребления при таинстве елеосвящения. Один иподиакон, в сопровождении двух аколуфов, тотчас же отправился в сакристию, принес оттуда большой сосуд – кувшин, накрытый пеленою, и чрез архидиакона передал его архиепископу, который между тем вместе со всем клиром в полном молчании ожидал принесения сосуда. По прочтении архиепископом над елеем двух молитв заклинаний (exorcismus) и благословения, сосуд, под распущенным над ним небольшим зонтом, тем же порядком унесен был в сакристию, а архиепископ снова поднялся к престолу, где стал приобщаться святых Таин сам и приобщать членов клира. Окончив совершение мессы, архиепископ опять занял место во главе стола, причем архидиакон провозгласил: «oleum ad sanctum chrisma, oleum catechumenorum», т. е. начинался обряд освящения мира и так называемого елея оглашенных. На этот раз за сосудами в сакристию двинулась целая процессия, архиепископ же, по-прежнему, в молчании оставался на своем месте. Чрез несколько минут показалась из сакристии и двинулась вдоль храма возвращавшаяся процессия. Открывал ее клирик с кадильницею, затем следовал иподиакон с предносным

—487—

крестом, по бокам которого два аколуфа несли зажженные свечи, потом парами шли певчие, а за ними иподиакон нес сосуд с бальзамом для мира и два диакона – сосуды с елеем и миром, накрытые пеленами. Заключали процессию пресвитеры, диаконы и иподиаконы. Шествие сопровождалось пением гимна «О, Redemptor», причем, исполняя по стиху, двое певцов чередовались со всем хором. Когда процессия приблизилась, священнослужители заняли свои места у стола, а сосуды с бальзамом и миром архидиакон поставил пред архиепископом. По произнесении нескольких молитв, архиепископ крестообразно дует на сосуд с миром, что вслед за ним делают и двенадцать пресвитеров, подходя по очереди друг за другом. Затем следовало еще несколько молитв и песнопений, во время которых архиепископ соединил бальзам с миром, троекратно приветствовал святыню громким возглашением «Ave sanctum chrisma», и, облобызав сосуд, сел на свое место. По примеру предстоятеля, тоже делали двенадцать пресвитеров. Каждый из них кланялся престолу, архиепископу, коленопреклонялся пред сосудом с миром, трижды возглашал «Ave sanctum chrisma!», лобызал сосуд и возвращался на свое место. Та же самая церемония совершена была потом и над сосудом с елеем оглашенных, т. е. произнесение нескольких молитв, троекратное дуновение и приветствие возглашением «Ave sanctum oleum!» и целование сосуда архиепископом и пресвитерами. Затем сосуды с миром и елеем тем же порядком, т. е. процессией и с пением, унесены были в сакристию, после чего архиепископ совершил отпуст у престола и, сев там на свое кресло, произнес несколько слов назиданий пресвитерам, внушая им верно хранить св. миро и елей, употреблять их согласно церковным правилам и отнюдь не допускать суеверного ими пользования.

Месса Великого четверга в римско-католической церкви имеет еще ту исключительную особенность, что за нею приготовляется и освящается агнец для единственной в году литургии преждеосвященных даров, совершаемой, по латинскому уставу, только в Великий пяток. Как во всех других церквах, так, конечно, совершено было такое

—488—

освящение и в базилике S. Giovanni. В установленный момент литургии священнодействующим архиепископом освящены были два агнца, из коих один должен был служить для приобщения в настоящий день, а другой поставлен был особо в чаше на средине престола. По окончании всех, описанных нами, церемоний, архиепископ коленопреклонился пред стоящею на престоле чашей с освященным агнцем, совершил кругом нее каждение и затем, приняв ее из рук архидиакона, торжественною процессией направился в одну из боковых капелл левой стороны, заранее для этой цели украшенную и обильно освещенную множеством зажженных свеч. Над архиепископом раскинут был большой балдахин из серебряной парчи, обшитой золотым галуном и бахромой, а восемь палок этого балдахина несли старейшие из членов клира. Сам архиепископ шествовал в полном облачении и с непокрытою главой, обеими руками держа пред собою святую чашу. Во все продолжение процессии, направившейся кругом храма, хор певчих исполнял гимн, а два аколуфа предваряли чашу каждением. По прибытии к престолу предназначенной капеллы, коленопреклоненный диакон принял чашу от архиепископа и поставил ее на престоле, а затем, после совершенного архиепископом каждения, убрал в особый ковчег, устроенный над престолом. Здесь святая чаша и должна была храниться до следующего утра, т. е. до того времени, когда начнется преждеосвященная литургия Великого пятка.

Вечером Великого четверга на службу тенебр и miserere я отправился в S. Pietro, чтобы посмотреть на предполагавшуюся там церемонию омовения главного, так называемого «папского» алтаря. За богослужением присутствовал на этот раз знаменитый кардинал Рамполла, имя которого имеет всемирную известность, так как он, в качестве статс-секретаря Его Святейшества, является первым лицом после папы и занимает самый важнейший и влиятельнейший пост в священной коллегии. – Когда замерли последние звуки великолепного miserere Мелюцци и гулко разнесся под сводами произведенный клиром шум, громада храма в воцарившейся тишине представляла собою величественно печальный вид. Стоял полумрак, так

—489—

как время близилось уже к восьми часам, а во всем, необъятном по размерам, святилище тускло мерцал лишь десяток свеч в руках клириков, длинною линией протянувшихся от алтаря до входной двери в значительном, конечно, расстоянии друг от друга. Завесы, прикрывавшие картины и мозаики, громадными темными пятнами отовсюду смотрели со стен, а обнаженные к этому времени престолы, лишенные своих обычных блестящих покровов, выглядывали бедно и уныло. При такой обстановке, весь присутствовавший в хоре клир, имея во главе своей нескольких епископов и кардинала, процессией двинулся к папскому алтарю и там расположился большим полукругом у его ступеней. Все были без облачений, одетые, поверх сутан, лишь в свои белые кофточки или меховые пелерины, кардинал же был в мантии и красном берете. Каждый из участников процессии, начиная с кардинала и оканчивая последним певчим или мальчиком клира, высоко держал пред собою в правой руке небольшую, пушистую, белого цвета метелку, совершенно такого же вида, как делаются у нас из перьев для стирания пыли. Шестеро священнослужителей в епитрахилях (stola) поднялись по ступеням и, вылив на престол из небольших позолоченных кувшинов вино, стали своими метелками размазывать его по поверхности. Следом за ними двинулись и все участники процессии, причем каждый, по одиночке, поднимался к правому углу престола, проходил во всю длину его, проводя при этом своею метелкой по его поверхности, и у левого угла снова спускался вниз. Открыл это длинное шествие кардинал, с необыкновенною важностью проследовавший мимо престола, едва коснувшись его своею метелкой. Окончив свое дело у папского алтаря, процессия направилась далее на средину храма и здесь остановилась. На балконе св. Вероники зажглись свечи, и загремела трещотка; началось показывание священных реликвий, после которого процессия удалилась в сакристию. – Между тем у папского алтаря разыгралась сцена, показавшаяся в высшей степени странной и некрасивой. Несколько каких-то сторожей в засаленных пиджаках и блузах нагрянули туда с совками и тачками и самым бесцере-

—490—

монным образом начали хозяйничать на престоле, засыпая его поверхность кучами опилок, как будто какие-нибудь полотеры или поломойки распоряжаются на грязном полу квартиры. Не спорю, что деятельность этих ревнителей чистоты и порядка полезна и даже, быть может, необходима; но почему же не предоставить ее осуществление тем же священнослужителям и членам клира, которые совершали церковный обряд омовения престола и которые могли бы и довершить его в обстановке, приличествующей святости предмета. Или римско-католические клирики такого уж высокого о себе мнения, что иметь дело с опилками представляется им унизительным для их достоинства? А разве для достоинства алтаря Господня не оскорбительно, что заботы о нем поручаются каким-то сторожам, т. е. людям непосвященным и не имеющим никакого отношения к служению алтаря? Православному человеку такое неуважительное отношение к святыне представляется прямо возмутительным; но мне кажется, что даже и с римско-католической точки зрения нельзя не признать его некоторой, по меньшей мере, непоследовательностью. В самом деле, с одной стороны, папский престол такая недосягаемая святыня, что и священнодействовать на нем не имеет права никто, кроме самого папы; а обряд его омовения обставлен внушительною церковной церемонией с участием епископов и кардинала; с другой же стороны, этой же самой святыней бесцеремонно распоряжаются какие-то сторожа. Да, наконец, если уже такое отношение к престолу совсем не представляется католикам предосудительным, то не лучше ли было бы придать ему, по крайней мере, такую форму, при которой оно не служило бы соблазном для других. К чему, напр., этим сторожам так торопиться со своими опилками и почему бы им не переждать несколько минут, пока народ не разойдется из храма? Не на глазах у всех, пусть бы они тогда распоряжались как им угодно; никто бы возмущаться не стал, и впечатление довольно торжественного церковного обряда не было бы испорчено его некрасивым финалом.

В Великий пяток «стояние» назначено было в древней базилике S. Croce, находящейся в ведении цистерзенских

—491—

монахов. Богослужение началось обычною процессией из сакристии к главному алтарю, причем во главе этой процессии, в сопровождении троих сослужащих священнослужителей, шествовал Премонстрантский аббат Ван-ден-Бруэль, обладающий, очевидно, особыми привилегиями, так как он был в епископском черном облачении и белой полотняной митре и священнодействовал по епископскому чину. Место соборного клира, обычно украшающего своим участием процессии в главных римских базиликах, здесь занимали цистеризианские монахи в своих красивых, белых с коричневым, одеждах. В начавшейся затем литургии преждеосвященных даров наиболее интересными показались мне, прежде всего, семнадцать особо установленных молитв: за церковь, папу, иерархию и весь клир, за светскую государственную власть, за оглашаемых, за заблуждающихся, за болящих, голодающих, заключенных, странников, мореплавателей, за еретиков и схизматиков об их обращении, а также за иудеев и язычников и т. д., а затем весьма оригинальное чтение евангелия о страданиях Христа Спасителя (Passio). Выступили три диакона с книгами в руках, и, получив благословение от предстоятеля, стали рядом внизу ступеней алтаря, против левого угла престола, пред тремя аналоями, поставленными такт, что читающие за ними обращены были левым боком к алтарю, а лицом к правой стороне хора. Во все время евангельского чтения предстоятель, без митры и со сложенными руками, а также и сослужащие ему стояли у престола, обратясь лицом к читающим. Чтение было весьма продолжительно, так как, по римско-католическому обычаю, это было не столько чтение, сколько нотное пение с разнообразными и иногда очень замысловатыми модуляциями. Всего любопытнее в данном случае было то, что певучее чтение имело драматический характер. Один из чтецов произносил собственно повествовательную часть евангельского сказания; другой – речи разных отдельных лиц, выводимых в евангельском рассказе, напр., апостола Петра и затем первосвященника и Пилата; третий – слова Самого Господа, а когда, по евангелию, раздавались восклицания народной толпы, роль этой толпы исполнялась хором певцов. Такой способ изложения евангель-

—492—

ского повествования производит на слушателя весьма сильное впечатление, в особенности же тот момент, когда Пилат беседует с народом, и когда в ответ ему раздаются резкие и ожесточенные возгласы хора: «распни, распни Его!». Несколько пожалел я лишь о том, что распределение ролей было не совсем удачно. За Пилата, напр., выступал обладатель хорошего, звучного и приятного тенора, тогда как произносивший слова Христа подчас довольно дико ревел каким-то хриплым, надтреснутым басом, гораздо более приличным Иуде или Каиафе. При распределении отделов чтения руководились, по-видимому, сравнительным достоинством диаконов по их старшинству и заслугам, так как за Христа выступал почтенный старец, очевидно, первенствовавший между чтецами, а Пилатом был самый младший из них. Конечно, если бы на первом плане стояла забота о впечатлении на слушателей, распорядиться следовало бы несколько иначе. – За чтением евангелия последовала церемония выноса креста для поклонения народу. Крест этот стоял дотоле на средине престола, весь окутанный темно-красною пеленою. Один из диаконов, взяв с места крест, подал его у правой стороны престола предстоятелю, который, медленно подвигаясь к средине алтаря, троекратно возгласил: «Ессе lignum Crucis, venite, adoremus!», причем постепенно снимал с креста закрывавший его покров, а ответом на его возглашение было пение хора и общее поклонение. Спустившись от алтаря, предстоятель, с непокрытой главой и без сандалий, при содействии одного лишь церемониймейстера, тогда как другие сослужащие оставались у престола, вынес крест к ступеням, отделявшим хор от остального пространства храма, и положил его на полу, на приготовленной здесь подушке. После этого, он, совершив пред крестом троекратное коленопреклонение, приложился к нему, положил на стоящую тут же тарелку пакет с деньгами, возвратился к престолу и, надев митру, сел на свое кресло, и оставался во все продолжение времени, пока весь клир, монахи и народ, по его примеру коленопреклонялись и прикладывались ко кресту. Общее поклонение совершалось под неумолкаемое пение хора, причем, между прочим, исполнено было «Трисвятое» на ла-

—493—

тинском и на греческом языке, а по окончании церемонии крест взят был с подушки диаконом, и поставлен снова на престол. – Затем двинулась процессия в боковую капеллу, хранилась чаша с преждеосвященными дарами, для перенесения их на главный престол. Предшествуемый хором поющих, восемью зажженными свечами, всеми монахами и сослужащими и двумя аколуфами с кадильницами, неся в руках святую чашу, аббат, под балдахином, возвратился к главному престолу, молчаливым приобщением заключил здесь совершение преждеосвященной литургии и обычною процессией удалился в сакристию. Дневная служба Великого пятка завершилась показыванием с балкона священных реликвий, которое, под обычный аккомпанемент трещотки, производил на этот раз тот же предстоятельствовавший аббат в полном своем облачении и митре.

День этот до такой степени наполнен разными службами и церемониями, что почти все время его пришлось провести в храмах. Преждеосвященная литургия в базилике S. Croce с выносом креста, торжественным перенесением святых даров и показыванием священных реликвий окончилась лишь в первом часу, а в час пополудни во многих церквах Рима началось совершение особой службы этого дня (Tre ore d'agonia), посвященной благоговейному воспоминанию тех часов, которые проведены были Божественным Страдальцем на кресте. Служба эта, соответственно своему названию, разделяется на три части, причем окончание каждой из них отмечается ударами колокола внутри самого храма; а состоит каждая часть богослужения из хорового и всенародного пения и проповеди. Я успел побывать за этой службой только в двух храмах: San Silvestro in Capite и San Diacomo на Корсо. Первая из этих церквей принадлежит английским католикам, что ясно выражается как в обстановке храма, так и в общем тоне его служащих и молящихся. Солидное богатство украшений, великолепные привратники, даже с каким-то особенным величием осуществляющие свои, совсем не великие, обязанности, превосходное исполнение произведений Сориано и Палестрины и, наконец, расфранченная, степенная и даже несколько чопорная публика.

—494—

Сам проповедник, пользующийся здесь большою известностью Джон Воган, показался в высшей степени типичным. Его краткие поучения были сильны и глубоки по мысли, его речь лилась свободно и плавно красивыми, изящными, ласкающими слух фразами; но, несмотря на все потрясающее величие предмета, слишком мало было здесь чувства, а в манере говорить и в звуках приятного голоса невольно ощущалась какая-то сухость и искусственность. Сидевший во время службы на левой стороне хора проповедник, каждый раз, когда приходила ему пора говорить, плавно поднимался со своего места, сложив руки и потупив голову, медленно выступал на несколько шагов вперед, эффектно влача за собою длинный шлейф своей богатой шелковой мантии, и мерным потоком лилась его речь, сопровождаемая то воздеянием рук, то ударами в грудь, то поднятием вверх очей, то возвышением или понижением и замиранием голоса; но от всех этих жестов и интонаций веяло каким-то холодом, и казались они деланными и заученными. Прослушав две речи достопочтенного оратора, пред наступлением третьей можно было, кажется, заранее сказать, как он поднимется со своего места, сколько сделает шагов вперед, где остановится, какие жесты станет делать рукой, когда начнет возвышать голос, воздевать очи к небу и ударять себя в грудь. До такой степени все это, по-видимому, столь разнообразное, было в сущности монотонным. Конечно, в итоге от таких речей и впечатление получалось соответствующее. Совсем иного характера проповедь пришлось слышать как-то в храме S. Carlo на Корсо, и невольно напрашивавшееся сравнение в высшей степени наглядно показало мне, какая громадная разность темперамента существует между представителями спокойного, холодного севера и страстного, пламенного юга. При битком набитом слушателями храме, там ораторствовал также один из известнейших итальянских проповедников, капуцинский монах Томазо, причем, к сожалению, удалось попасть лишь к концу его проповеди. Насколько я мог понять его быструю итальянскую речь, оратор в ярких картинах рисовал пред своими слушателями весь ужас жалкой смерти тяжкого, нераскаян-

—495—

ного грешника и ожидающих его загробных мучений. Весь как-то, то изгибаясь, то выпрямляясь, метался он из стороны в сторону по своей кафедре, лихорадочно-пылающим взором то скользил кругом, то впивался куда-то вдаль, указывая нервно-дрожащею рукою, как будто именно там, в этом полутемном углу храма, и сейчас видятся ему те самые ужасы, о которых он повествует. А речь его, между тем, не лилась плавным потоком, но бурлила и скакала с мысли на мысль каким-то бешеным каскадом и громовыми раскатами как бы хотела потрясти самые своды храма. Ярким, бурным пламенем пылал этот проповедник, да вполне под стать ему были и его слушатели: неподвижно устремив на него свои горящие взоры, они ловили каждое слово, а когда он окончил, разразились шумным взрывом рукоплесканий, хотя слышались при этом и свистки, и шиканье. Пылкая натура итальянца не считает нужным сдерживать проявления своих чувств даже и в священной обстановке храма. Что именно в данном случае послужило для публики поводом к обнаружению противоположных настроений, – я не знаю; но вообще этот монах – оратор весьма нередко позволял себе резко касаться боевых вопросов политики, так что ему на некоторое время в Риме даже запрещено было проповедовать, что конечно, еще более усилило его популярность.

Вскоре по окончании службы «Tre ore» уже нужно было спешить к тенебрам в базилику S. Croce, где богослужение на этот раз должно было представлять некоторые интересные особенности, а именно: за тенебрами Великого пятка здесь обыкновенно доселе присутствовала королева Маргарита, супруга Гумберта, а после тенебр ежегодно совершается так называемая «покаянная процессия». В виду этого к четырем часам пополудни древняя базилика была уже довольно густо наполнена народом, а по дороге к ней и при входе выстроились конные жандармы, полицейские служители и разные должностные лица для встречи государыни. Королева Маргарита, в сопровождении своей матери, герцогини Генуэзской, по обычаю, уже посетила в этот день несколько римских храмов для поклонения святыням, а к тенебрам явилась сюда и торжественно встречена была при входе в храм настоятелем его, абба-

—496—

том Фанукки, и двумя представителями тех религиозных ассоциаций, которые руководят устройством покаянной процессии. Весьма любимая своим народом, королева, теперь уже вдовствующая, не блещет красотою и может обратить на себя особенное внимание лишь ярко рыжим цветом своих пышных волос, хотя, говорят, он не составляет их естественную принадлежность. Седая герцогиня Генуэзская показалась мне красивее и величественнее своей дочери, несмотря на свои, уже довольно преклонные годы. Приветливо кланяясь на обе стороны, королева проследовала чрез весь храм по приготовленному для нее в народе проходу и заняла место направо впереди, и оставалась до конца службы. Одеты обе царственные особы были, конечно, во всем черном, как приличествовало великому дню.

Самая служба не представляла ничего особенного, но при ее окончании интересно было взглянуть на «покаянную процессию», которая торжественно двинулась из передней части храма. Во главе этой процессии, вслед за открывавшими ее привратниками в белых с голубою отделкой кафтанах и с жезлами, несли большой крест, а равно и заключалась процессия другим таким же крестом. Участниками церемонии были, кроме хора певчих и монахов, до шестидесяти человек мужчин и до двадцати женщин. Одетые, во все черное, с висящими на груди крестами и с зажженными свечами в руках, медленно шествовали они парами к левой входной двери храма, вышли в портик и затем, вступив снова в храм чрез среднюю входную дверь, направились к главному алтарю. Шествие все время сопровождалось пением славословия кресту, причем певчие чередовались с народом. Участниками церемонии были представители разных религиозных ассоциаций и братств, как, напр.: ассоциации Св. Креста, братства Св. Марии, Мальтийского ордена и др. Все это были члены лучших фамилий римской аристократии: передний крест нес, напр., князь Марк-Антонио Колонна, а сопровождали его в качестве ассистентов граф Сантукки и маркиз Леццани. При возвращении процессии, распоряжавшийся богослужением о. Торрьери, став на возвышении пред престолом, произнес краткое слово, в котором, с блестя-

—497—

щими приемами одушевленного итальянского красноречия, проводил параллель между священными для христиан городами Иерусалимом и Римом по их мировому значению. Вечернее богослужение заключилось церемонией показывания с балкона священных реликвий, которую совершал на этот раз аббат Тинти, генерал-президент Цистерцианского ордена.

В промежутках между богослужениями Великого пятка интересно было побывать в возможно большем количестве римских храмов, чтобы взглянуть на так называемые «сепулькры», обстановка и значение которых представляют некоторую параллель нашим плащаницам. Обыкновенно избирается для этой цели одна из придельных капелл задней части храма в близком расстоянии от входа. Пред алтарем этой капеллы выгораживается полукругом небольшое пространство пола, которое, вместе с самою капеллой, украшается с возможно большею роскошью и изяществом живыми или искусственными цветами, множеством зажженных свеч, разноцветными фонариками, или даже электрическими лампочками. Причты и прихожане церквей как будто стараются превзойти друг друга изобретательностью, богатством и разнообразием украшений своих сепулькров, а потому обыкновенно этот уголок храма, декорированный роскошною зеленью, благоухающий ароматом массы цветов и сеющий разноцветными огнями, представляет собою в высшей степени красивое, волшебное зрелище. Центром сепулькра служит положенный на полу большой крест, который или весь сделан из цветов и огней, или есть не что иное, как живописное на древе изображение распятого Спасителя, лишь украшенное, кругом огнями и гирляндами цветов. В некоторых церквах, кроме креста, я видел еще изображение лежащего во гробе Господа, вполне напоминающее нашу плащаницу. Изображение это, также украшенное, поставлено было у лицевой стороны того престола, пред которым устроен сепулькр. Подобно плащаницам, сепулькры служат предметом благоговейного поклонения, так что во все продолжение дня можно видеть подле них коленопреклоненные фигуры верующих, склонивших головы в тихой молитве.

—498—

Литургия Великой субботы представляла для меня особенный интерес главным образом потому, что в этот день в базилике S. Giovanni, как кафедральном соборе епископа римского, должны были совершаться рукоположения в разные священные степени. По установившемуся порядку, исполнение высоких обязанностей рукополагателя обыкновенно возлагается на папского кардинал-викария, который вообще является заместителем папы по епархиальным делам римского диоцеза. В данном случае, однако, обстоятельства сложились несколько иначе. Пост кардинал-викария занимал в последнее время престарелый Парокки, один из тех, уже весьма немногих, князей церкви, которые в феврале 1878-го года принимали участие в конклаве и возвели на папский престол Льва ХIII-го. В первых числах апреля 1900-го года этот старец заболел и вскоре скончался, а назначенный ему преемником кардинал Респиги, архиепископ Феррарский, 14-го апреля, т. е. в самый день Великой субботы только еще выезжал, как сообщали газеты, из Феррары к месту своего нового служения. Таким образом, ко времени рукоположения обычного их совершителя не было, а потому заместителем его явился уже знакомый нам папский вице-герент, архиепископ Чеппетелли. – Пред началом литургии, после часов, многочисленная процессия, с архиепископом во главе вышла с антифонным пением в портик храма для освящения заранее приготовленного там в жаровне нового огня, от которого затем диаконы зажгли фимиам кадильниц и особым трехсвечником передали огонь на все свечи храма, дотоле остававшиеся незажженными. По возвращении архиепископа к престолу служба продолжалась чтением двенадцати паремий, из которых последняя, как и у нас за литургией Великой субботы, повествует о чудесном спасении трех отроков в разожженной Навуходоносором пещи. Затем процессия в том же составе шествует вторично, – на этот раз в особое круглой формы здание древней крещальни, находящееся подле Латеранского собора и соединенное с ним крытым проходом. Здесь совершен был чин освящения воды, предназначаемой для таинства крещения, причем самое освящение совершалось чтением молитв, троекратным благо-

—499—

словением и дуновением на воду архиепископа и вливанием в нее св. елея и мира. – Чтобы не потерять своих мест вблизи алтаря, мы не сопровождали этих процессий, тем более что совершавшиеся во время их обряды не представляли ничего особенного. – Шествуя обратно из крещальни, процессия на некоторое время приостановилась посреди храма, чтобы присутствовать при церемонии показывания народу священных реликвий, после чего уже возвратилась к алтарю. Здесь начиналось теперь совершение торжественной мессы, для которой, прежде всего, при зажженных на престоле свечах и хора, последовало общее переодевание всех служащих в белые глазетовые облачения. Архиепископа на его обычном месте у правого угла престола переоблачали два диакона под руководством распоряжавшегося богослужением, а остальные служащие облачались у скамьи, поставленной для них на той же стороне при подножии алтарного возвышения. После каждения алтаря и протяжного пения «Κυϱιε ελεησον» начался длинный ряд посвящений и рукоположений в разные церковные степени, который прерывался лишь нескольким молитвами и песнопениями, составлявшими продолжение литургии. Священнодействовал при этом архиепископ, обратясь лицом к народу и сидя в особом кресле, поставленном на средине алтарных ступеней. Каждый раз, когда начинался чин того или другого посвящения, архиепископ занимал место на этом среднем седалище, а когда продолжалось совершение мессы, – переходил опять к другому, обычному архиерейскому креслу у правого угла престола. Рукополагаемых на этот раз было очень большое количество: я насчитал их всего девяносто два человека. На наш православный взгляд, такая цифра представляется совершенно необычною, так как у нас за одною литургией допускается поставление лишь по одному кандидату на ту или другую из высших священных степеней. Что касается римско-католической церкви, то она никаких количественных ограничений в этом случае не делает и, кроме того, держится обычая, при котором подобные ограничения совершенно невозможны. По принятому в ней порядку, для поставления во все как низшие, так и высшие степени церковного служения, кроме епископской, назначено

—500—

только шесть дней в году⁴⁰⁰, а потому само собою разумеется, что к этим немногим срокам в каждой епархии по необходимости скопляется весьма значительное количество кандидатов, а это обстоятельство оказывает, в свою очередь, немалое влияние на самое совершение обряда, с одной стороны, сообщая ему большую торжественность, с другой же, несколько уменьшая его отчетливость и точность. Священнодействие получает, конечно, очень внушительный вид, когда несколько десятков лиц, приступающих к принятию рукоположения, одновременно, стройными линиями, то полукругом, то колоннами, располагаются у престола, то преклоняя колена, то простираясь ниц, то поднимаясь и садясь на своих местах; но, с другой стороны, при их многочисленности, священнодействие это было бы слишком продолжительным и утомительным, если бы его подробности на каждом из поставляемых исполнялись неторопливо и с полною отчетливостью. Отсюда мы видим, напр., что признается более удобным, чтобы поставляемые приступали к своему рукополагателю не по одиночке, а по три человека за раз, причем рука архипастыря бегло проходит по их главам, вручаемой им чаши они трое прикасаются одновременно, и самые совершительные слова таинства произносятся не над каждым из них в отдельности, а над несколькими вместе.

Во все время субботнего богослужения клир Латеранского собора занимал только левую сторону хора, все же места правой стороны были предоставлены новопоставляемым, одетым в белые тюники (alba), причем пред теми из них, которые готовились к принятию высших священных степеней, лежало на пюпитрах предназначавшееся для них белое облачение. Когда начинался чин рукоположения в ту или другую степень, каждый рукополагаемый подходил к архиерею, неся свое облачение перекинутым чрез руку. В длинном сплошном ряду белых тюник пятном выделялись лишь две темных фигуры молодых капуцинов в их обычном

—501—

монашеском одеянии. Эти молодые люди еще совсем не принадлежали к составу клира и только готовились вступить в него принятием тонзуры. С них именно и начался ряд посвящений, восходя от низших степеней церковного служения (ordines minores) к высшим (ordines mаjores). Один из священнослужителей по имеющемуся у него списку провозгласил имена тех кандидатов, которые должны приступить к пострижению, «adsum» – отвечал на это каждый из капуцинов, и оба они, выйдя со своих мест на средину, преклонили колена пред сидевшим на своем месте архиепископом. Самый обряд состоял из нескольких молитв, причем архиерей, сняв на это время свои перчатки, совершил на склоненных пред ним главах крестообразное пострижение власов, затем благословил их, после чего прислуживавшие архиепископу клирики облекли новопоставленных в те белые кофточки (superpellicea), которые составляют общую обычную церковную одежду всех членов клира. – После некоторого перерыва, когда пред пением «Agnus Dei» заиграл орган, и зазвонили колокола как внутри, так и вне храма, полагая таким образом, предел своему двухдневному молчанию, ряд посвящений продолжался по тому же общему порядку. Сперва выкликались имена поставляемых в ту или другую степень, затем эти поставляемые, ответив «adsum» на призыв, выходили и коленопреклонялись пред архиепископом, который читал над ними молитвы, благословлял их и вручал им какой-либо символ, или орудие (instrumentum) их служения, а именно: привратнику (ostiarius) – церковный ключ, чтецу и заклинателю (exorcista) – книгу, аколуфу – подсвечник и кувшин, иподиакону и диакону – книгу Апостола или Евангелие, пресвитеру чашу и дискос с веществом для евхаристии. – Поставляемых в низшие церковные степени было на этот раз немного, и на призыв откликались то шесть, то четыре человека; но когда дошла очередь до посвящения в иподиаконский сан, сразу вышло на средину двадцать три человека, кандидатов в диаконы оказалось сорок два, а в пресвитеры – пятнадцать. Поставляемые в иподиаконский сан после переклички вышли со своих мест и длинной колонной, по три человека в ряд, стали на колена против левого

—502—

угла престола. Чин их посвящения состоял в том, что архиепископ, то в митре, то без митры, произносил над ними молитвы, несколько раз благословлял их и, наконец, возложил на них стихари, произнося при этом установленную формулу посвящения и троекратно знаменуя поставляемых крестным знамением. При совершении всех этих действий, поставляемые несколько раз то подходили к архиепископу, то снова, выстроившись колонною, становились на колена. Тот же общий вид представлял собою и чин посвящения в сан диакона, причем заметные отличия его состояли только в том, что архиепископ возлагал руку на главу посвящаемых, произносил молитву с распростертою над ними дланью, поверх стихаря возлагал на посвящаемых орарь (stola) и, наконец, вручал им, т. е. давал каждому из них прикоснуться к книге св. Евангелия, с произнесением при этом установленной формулы. Интересно было заметить, что во все время посвящения иподиаконов и диаконов архиепископа не снимал своих белых перчаток, совершая, таким образом, и благословение и руковозложением. – Гораздо большей сложностью отличается римско-католический чин посвящения в сан пресвитера. Кроме коленопреклонения, молитв и благословений, в этом чине можно было заметить еще целый ряд таких обрядовых особенностей, которые составляют его исключительную принадлежность. Прежде всего, в этом священнодействии принимают деятельное участие все присутствующие пресвитеры, а потому пред его началом, сидевшие на левых скамьях хора, пресвитеры Латеранского соборного клира облачились в свои белые кофточки. При самом начале обряда архиепископ, не снимая перчаток, возложил обе руки на главу каждого из посвящаемых и затем, стоя у престола, держал правую руку простертою вперед над коленопреклоненными пред ним кандидатами священства. В это время пресвитеры двинулись со своих мест, и каждый из них, идя поочередно друг за другом, возлагал руки на главы коленопреклоненных, после чего, продолжая держать правую руку простертою, возвращался на свое место. Все это совершалось в полном молчании, а когда руковозложения окончились, и пресвитеры, при пении хора, снова за-

—503—

няли свои места, архиепископ произнес молитву. При облачении новопоставляемых в пресвитерские одежды, фелонь была надета на них так, что только передняя часть ее свободно спускалась донизу, задняя же лежала собранною на шее, и в таком виде, оставалась до последних моментов литургии. Затем архиепископ, облачившись в фартук, и сняв перчатки, помазал ладони рук посвящаемых св. елеем, после чего прислуживавшие клирики, соединив у каждого помазанные руки ладонями вместе, связали их белыми платками. Со связанными таким образом руками посвящаемые подходили к архиепископу, который давал им прикоснуться к чаше с приготовленными дарами, произнося при этом установленную формулу. Затем он же развязывал им руки, после чего посвящаемые, совершив омовение у приготовленного на левой стороне хора умывальника, заняли места на скамьях, поставленных на средине против престола. Подле каждого из посвящаемых поместился клирик, который должен был руководить своего клиента при дальнейшем совершении священнодействия. Началось чтение евангелия, а потом обычным порядком продолжалась торжественная месса, в совершении которой новые пресвитеры, оставаясь на своих местах, принимали деятельное участие, повторяя тихо или вполголоса молитвы и возгласы священнодействующего. Причастившись сам, архиепископ причастил затем новых пресвитеров, которые при этом целовали сперва перстень на руке его и потом принимали гостию прямо в уста. Вслед за пресвитерами совершено было приобщение и всех новопоставленных в разные степени. Последним моментом в чине пресвитерского посвящения было вторичное возложение рук архиепископа, на этот раз уже без перчаток. При этом новом руковозложении архиепископ произносил известную формулу: «accipe Spiritum sanctum», развертывал фелонь на спине пресвитера и давал ему братское лобзание. – На отпусте литургии архиепископ преподал на три стороны общее благословение с произнесением слов: «во имя Отца и Сына и Святаго Духа», после чего процессия всего клира в полном молчании и сопровождаемая лишь торжественными аккордами органа длинною лентой потянулась в сакристию.

—504—

После стольких величественных богослужений и церемоний латинской «святой„ недели, православный человек, занесенный судьбой в Рим, естественно ожидает, что и светлый день Христова Воскресения, как «праздников праздник и торжество из торжеств» без сомнения ознаменовывается здесь какими-либо особенно выдающимися церковными торжествами. Однако в этом ожидании ему приходится испытать полное разочарование. Ничего подобного нашей несравненной пасхальной утрени здесь нет, да, в сущности, и быть не может. Мы, православные, в совсем не обычное время собираемся в храм Божий, ожидая наступления великого дня; как-то особенно замирает у нас сердце, когда прозвучит первый удар колокола, когда среди ночного мрака блестящею полосой двинется шествие святых хоругвей и икон, освещаемое сотнями и тысячами мелькающих огоньков, и раздастся, наконец, великая, радостная весть: «Христос воскресе!» Необычный час богослужения, его особенно – торжественная обстановка, ликующий напев неумолкаемых песнопений, оживленные приветствия друг друга братским лобзанием, – все это производит такой высокий подъем духа, что светлый день Пасхи резко выделяется из ряда всех других православных праздников, и ждем мы, и встречаем этот знаменательный полночный час с каким-то особенным душевным возбуждением. В римско-католическом пасхальном богослужении такого выдающегося торжественного момента нет, а потому и напряженно ожидать и радостно встречать ничего не приходится. Римские католики уже субботу считают днем пасхальным; их праздник, собственно говоря, начинается на субботней литургии, когда играет орган и звонят колокола, а потому понятно, что после этого для какого-либо особенного ночного богослужения не остается места. Такого богослужения и не бывает, а в светлый день совершается лишь обычная торжественная месса, как и в другой праздничный день года. Церковное воззрение отражается и в общественной жизни. Суббота здесь совсем уже день праздничный: улицы переполнены гуляющей толпой, костюмы пестрят и блещут яркими цветами, а вечером эта нарядная, жаждущая зрелищ, толпа шумно устремляется в места общественных

—505—

увеселений, двери которых теперь для нее широко открыты. Все римские театры, закрывающиеся на постные дни страстной недели, в вечер субботы снова открыли свою деятельность. Оперные театры Costanzi и Politeama Adriano приглашали на Травиату и Динору; в театре Manzoni объявлялась драма «Quo vadis?»; Nazionale и Metastasio прельщали оперетками, а вслед за ними любезно зазывали к себе публику и кафешантаны Olympia и Variétés. Даже священный Колизей в этот веселый для Рима вечер не остался в своем обычном мраке и безмолвии, – с девяти часов вечера он засветился блестящей иллюминацией и бенгальскими огнями, а внутри его печальных развалин, оглашавшихся некогда ревом диких зверей и стонами мучеников, на арене, когда-то окровавленной за веру Христову, поместился оркестр какого-то профессора Тарталья и стали разноситься веселенькие звуки пятидесяти мандолин, мандол и гитар. Таким образом, в ту великую ночь, когда православный стремится в Божий храм и там, в священном порыве возбужденного религиозного чувства с замиранием сердца встречает первую весть о воскресении, римский католик спит, или проводит время в веселой компании, аплодирует в театре или услаждается какою-нибудь шансонеткой. Suum cuique; но я ему в этом случае нисколько не завидую.

В самый день светлого праздника наиболее торжественная служба, судя по объявлениям, предполагалась в храме Св. Петра, должен был священнодействовать кардинал Рамполла. По некоторым, не зависевшим от нас, обстоятельствам мы не имели возможности провести в храме все время этой торжественной службы, начало которой было назначено в девять часов. Правда, много сожалеть об этом не было оснований, так как здесь литургия светлого дня представляем собою лишь обычное торжественное архиерейское служение, не отличающееся никакими исключительными особенностями; но при всем том мы решили все-таки побывать в храме и провести в нем хотя один час, имевшийся у нас в распоряжении. Нам хотелось получить, по крайней мере, общее понятие о том, что представляет собою главный храм Рима в день великого праздника, а затем полюбоваться на ту блестящую

—506—

кардинальскую процессию, которою должна была начаться литургия. – Что касается обстановки храма, то в ней не было заметно решительно ничего такого, что отличало бы день Пасхи от всех других больших праздников года. Особенно сильного стечения богомольцев не было; народ, как и на службах страстной недели, толпился лишь в самой передней части громадного собора, большая же часть его оставалась пустою. На местах хора заседал соборный клир и, как всегда, неслись оттуда монотонные звуки чтения или антифонного речитатива: совершалась утреня и часы, и притом настолько продолжительно, что кардинальской процессии и начала мессы нам так и не пришлось дождаться. С особенным интересом устремил я свой взор на бронзовую статую Св. апостола Петра, но и тут потерпел разочарование. Издавна существовал обычай в день Пасхи одевать эту статую в полное папское облачение с тиарой на главе, и теперь я видел предварительное объявление об этом в нескольких газетах; но, к крайнему моему сожалению, на сей раз интересный обычай почему-то отменили, и громадная статуя, оставленная без своего праздничного убранства, как и всегда, довольно мрачно выделялась на светлом фоне окружавших ее мраморов. Так на этот раз ничего торжественного мы и не увидали, а между тем уже пробило десять часов, и оставаться более в храме мы не имели возможности, так как необходимо было спешить на такое зрелище, с которым никакие богослужебные церемонии сравниться не могут.

Говорят: «тот не был в Риме, кто не видел папу», а потому тотчас же по приезде я стал хлопотать о том, чтобы получить возможность присутствовать на какой-либо церемонии, где бы участвовал папа. Мне сказали, что в этом случае лучше всего лично обратиться к русскому посланнику при Ватикане, так как и все приезжие иностранцы обыкновенно пользуются содействием и покровительством своих посольств. Конечно, я поспешил воспользоваться добрым советом и, благодаря любезности настоятеля русской церкви, о. архимандрита Климента, и министра-резидента при папе Н.В. Чарыкова, несколько дней спустя были присланы билеты для входа на тор-

—507—

жественный прием паломников, который был назначен папою в самый день Пасхи в 11½ часов утра. Признаюсь, такое назначение показалось мне несколько странным. В важнейших храмах Рима торжественная пасхальная литургия к половине двенадцатого не могла даже и окончиться, а, между тем, чтобы занять сколько-нибудь удобное место на папском приеме, большинству допускаемой публики нужно было забираться туда, по крайней мере, за час или за полтора до назначенного срока. Таким образом, святой отец, предписывая прием паломников утром светлого дня, не одну тысячу верующих обрекал на то, чтобы в великий праздник остаться без торжественной литургии. Ни сам папа, ни его послушные чада, по-видимому, не усматривали в этом ничего предосудительного; но в стране православной что-либо подобное, я уверен, никогда бы случиться не могло. Пусть сам Лев XIII по своей старости и слабости не принимает участия в торжественных богослужениях, но ведь он знает, что и без него эти богослужения все-таки совершаются, а потому относиться к ним так пренебрежительно и как будто совсем забывать об их существовании ему бы не следовало, как бы то ни было, но когда пробило десять часов, мы с сожалением вынуждены были покинуть величественный храм Бога Небесного, чтобы спешить туда, где должен был явиться пред нашим взором «бог земной».

В. Соколов

—508—

Гражданское законодательство о разводе, вошедшее в состав Номоканона Фотия, содержит в себе элементы древнеримского права, рассматривавшего развод как предмет частного права, и попытки государственной власти (Юстиниана) подчинить своему контролю этот важный момент супружеской и семейной жизни. Номоканон Фотия реципировал некоторые положения древнеримского права, преимущественно формулированного в «Дигестах», и положения, выраженные в «Новеллах» Юстиниана.

Вот наиболее характерные положения «Дигест»:

«Расторжение браков – читаем в 4 гл. XIII т. – настолько беспрепятственно, что в XLV кн. Дигест (тит. Ι, 19 фрагм.) сказано, что, если кто из супругов даст обещание заплатить штраф, в случае, если по его вине будет расторгнут брак, – то обещание не имеет силы: ибо достаточно штрафа, назначенного в таких случаях законом, разве только и в договоре указан будет такой же именно штраф. И 134-й фрагмент того же титула говорит, что я незаконно договариваюсь насчёт штрафа с какою-нибудь женщиною на случай, если она не выйдет за меня замуж, и не могу договариваться насчёт штрафа с женой уже своей на случай, если она расторгнет брак. То же самое

—509—

относится и к женщине, договаривающейся с мужем, и книга 3-я Кодекса (Юстинианова) тит. 38 Постановл. 2-е говорит, что бесполезно договариваться насчёт нерасторжения брака и не имеет значения штраф, назначенный в этом случае по уговору»⁴⁰¹.

Законодательство Юстиниана по настоящему предмету Номоканон передаёт в следующем сжатом виде:

«Причины, по которым муж по праву посылает разводную жене и пользуется её приданым, сохраняя полную власть над ним для детей от этого брака, если, конечно, они есть, суть следующие: если жена знала, что кто-либо злоумышляет против царской власти, и не объявила об этом своему мужу; если муж обвинит её в прелюбодеянии и докажет это обвинение; если жена каким бы то ни было образом покушалась на жизнь мужа или знала, что другие замышляют это, и не объявила ему об этом; если она пиршествовала с посторонними мужчинами или мылась с ними в бане против воли мужа; если против воли мужа оставалась вне дома – не у своих родителей, за исключением того случая, если сам муж выгнал её, помимо указанных причин» (Новелла Юстиниана 117, гл. VIII, §§ 1–5 и 7.⁴⁰²). «Жена же посылает разводную мужу и пользуется предбрачным подарком, сохраняя полную власть над ним для детей от этого брака, если, конечно, они есть, (в таких случаях): если муж злоумышлял против царской власти или, зная, что другие замышляют это, не объявил об этом царской власти сам лично или чрез другого; если каким бы то ни было образом муж покушался на жизнь жены или знал, что другие замышляют это, и не объявил ей об этом и не старался преследовать по закону; если муж злоумышлял против целомудрия жены, чтобы она впала в прелюбодеяние; если муж обвинил свою жену в прелюбодеянии и не доказал своего обвинения – в этом случае муж лишается не только предбрачного подарка, но и ещё 3-й части из остального

—510—

своего состояния и подлежит тем наказаниям, каким должна бы подлежать в случае обвинения жена; если муж сожительствует с другой женщиной в том же доме или в одном и том же городе и, несмотря на увещание жены или других, не хочет отстать от этого; – и в этом случае (жена) пользуется ещё 3-й частью предбрачного подарка, сохраняя полную власть над ней для детей от этого брака. Итак, если помимо этих причин муж пошлёт жене разводное письмо, он лишается предбрачного подарка и ещё 3-й его части. Если же жена пошлёт незаконно разводное письмо, она теряет приданое и, кроме того, на всю жизнь заключается в монастырь и имущества её так разделяются: дети получают ⅔, а монастырь ⅓; если же нет детей, а есть родители, которые не соглашались на развод, всё имущество получает монастырь. Это же может быть применено и к мужу, который незаконно разводится на основании Нов. 117-й, которая говорит, что штрафы за незаконные разводы одинаковы, и муж подлежит тем же штрафам, какие назначены для жены»⁴⁰³.

В связи с этим законом стоят следующие законы Юстиниана, определяющие наказание за прелюбодеяние.

«О растлении, прелюбодеянии и мужеложестве трактует закон в IX кн. Кодекса, тит. 9 и в книге Дигест 48, тит. 5, подвергая таковых преступников смертной казни (capitale supplicium – κεθαλικὴν τιμωρίαν); здесь сказано, что обвинение в прелюбодеянии возбуждается не только в случае растления (чьей-либо) законной жены, но и при противозаконном и нечестивом браке, и при обручении и конкубинате».⁴⁰⁴ Это – собственно говоря – положения древнего права, Юстинианом принятые в Дигесты и Кодекс; в своей 134 Новелле гл.10 он смягчил наказание для жены-прелюбодейцы следующим образом:

«Впавшая в прелюбодеяние жена после понесения телесного наказания заключается в монастырь и, если в продолжение двух лет муж пожелает взять её, мы даруем

—511—

ему право это сделать и сожительствовать с ней без всякого опасения и без ущерба для прочности брака от того, что случилось за это время. Но если означенное время пройдёт или муж до возвращения её умрёт, повелеваем остричь её и одеть в монашеский образ и жить ей в этом монастыре все время её жизни»⁴⁰⁵.

Относительно этих законов почитаем не излишним сделать пока следующее замечание.

Не может подлежать сомнению, что они изданы Юстинианом под влиянием его христианского воззрения на святость брачного союза и под влиянием желания смягчить строгость древнего уголовного права, обрекавшего прелюбодейцу на смерть. Но, в какой мере насильственное пострижение в монашество согласно с евангельским учением, – это, конечно, иной вопрос; точно так же может быть ещё вопросом: что легче – смерть ли, или насильственное томление в монастыре для женщины в расцвете её жизненных сил.

Во всяком случае, эта уголовная мера возмездия за прелюбодеяние жены предназначалась не для духовного или церковного суда, а для государственного: ибо ни в царствование Юстиниана, ни в последующие царствования церковный суд ещё не был уполномочен государством ведать бракоразводными делами.

Юстинианом установлен закон и безнаказанного (sine damno – ἀζημίως) для обоих сторон развода, также принятый в Номоканон, для следующих случаев: если муж в течение трёхлетия после брака неспособен будет совокупиться с женою и, если один из них примет монашество; если муж взят будет в плен и в продолжение пяти лет неизвестно будет – жив ли он (Нов. XXII, гл. 5–7; и Нов. CXVII, гл. 12)⁴⁰⁶.

Только этот последний закон счастливо привился к жизни в практике государственного и церковного суда, и не только в Византии, но и у нас – в России.

Что же касается попытки Юстиниана отменить право раз-

—512—

водов по взаимному согласию супругов, помимо указанных им оснований, то эта попытка не удалась. Уже Юстин II-й, преемник Юстиниана, вынужден был восстановить это право супругов.

«Прежде, – гов. он, – по взаимному согласию брак расторгали беспрепятственно, а отец наш, обратив внимание на это, запретил расторжение брака по согласию. Мы же, со своей стороны, приняв в уважение то, что многие жаловались нам на разные неприятности в семейной жизни, – говорили, что брак им ненавистен и просили расторжения и, узнавши, что таковые и после наших убеждений оставить неразумную ненависть друг у другу и возвратиться к единодушию и быть в добром согласии (для чего бы отсрочивали и отвечать на просьбу), не могут примириться, и (узнав), что некоторые даже начали неприязненные действия друг против друга, так что и детей довели до несогласия, и, считая всё (сие) недостойным нашего времени, постановляем, что позволительно как (было) прежде расторгать браки по согласию и не подвергать прекращающих брак при этом наказаниям, какие постановлены нашим отцом на такой случай»⁴⁰⁷.

Только впоследствии рядом настойчивого законодательства VIII, IX и X веков (Эклога, Прохирон, Василики) ограничение права развода по согласию в духе Юстиниана, а также и его меры уголовного возмездия за прелюбодеяние жены (т. е. осуждение на пожизненное безбрачие в монастыре), несомненно, проникали в судебную практику и не только уголовного, но и церковного суда.

Полагаем, что не лишено будет интереса указание на те ухищрения уголовного законодательства, на те изобретения жестоких кар, к каким прибегали сейчас указанные кодексы в целях водворить целомудрие в семейной жизни.

В «Эклоге» Льва Исавра назначается следующее наказание за прелюбодеяние:

«Иже к жене мужатице прелюбы творя да окорнен будет (оскоплен) сам и прелюбодейца, яко оттого отлуче-

—513—

нию бывшу (т. е. за то, что произвёл разлучение мужа и жены) и пагубе детей приходящу и Господню слову не сохраняему, учащему яко Бог в плоть едину смеси… Прелюбодейник же от своея жены не отлучится, аще и окорнен есть»⁴⁰⁸.

«Прохирон» Василия Македонянина превосходит в жестокости наказания за прелюбодеяние и «Эклогу», и древнее римское право.

«Иже прелюбодея со своею женою сплетшася застав, аще приключится ему убити его, неповинен есть, яко убийца», – читаем в одном месте Прохирона.⁴⁰⁹ «Жена от мужа со своим рабом прелюбы сотворши – гласит в другом месте Прохирон, – сама убо биена и острижена и носа урезание приемлет, изгонима же и от града, в нём же живёт, и всего своего отдает имения; раб же, сотворивый с нею прелюбы, мечом мучится»⁴¹⁰.

Но какое лёгкое, по сравнению с этими жестокими, наказание назначается за блуд мужа: «Имея жену и от нея блуд творя, – читаем в Прохироне, – двема надесять изменома⁴¹¹ да накажется» – и только⁴¹².

Мы не располагаем статистическими данными относительно того, сколько мужчин и женщин оскоплено, скольким урезаны носы по приговорам Византийского уголовного суда на основании этих законов Эклоги и Прохирона. Но пред нами тот знаменательный факт, что в этих законах выразилась последняя напряжённая попытка государственной власти путём своих суровых средств ввести в жизнь подданных Евангельскую дисциплину целомудрия и прочные узы супружества. В X веке вместе с признанием церковного благословения брака необходимым условием его законности всё брачное и бракоразводное право уходит в ведение Церкви.

Само собою понятно, что такое перемещение юрисдикции по брачным делам в ведение Церкви, происходившее и до того времени с дов. медлительной постепенностью, не

—514—

могло изменить характера тех средств, которые Церковь дотоле употребляла, осуществляя своё призвание к насаждению Евангельской дисциплины целомудрия в жизни своих членов: ибо основы её деятельности – канонические нормы, выработанные до этого момента, остались действенными и на последующее время.

Какого же характера эти нормы?

Они – исключительно нравственного характера и определяют положительные и отрицательные меры пастырского воздействия священников на их паству.

Вчитываясь в Апостольские Постановления по данному предмету, мы легко заметим, что в них и сам епископ выступает не столько как начальник и судья, столько как пастырь, непосредственно вникающий в семейное положение пасомых своих – супругов, вдов, детей, сирот…

Но это было в очень отдалённое первичное время Христовой Церкви, когда епархия представляла по численности своей такую небольшую общину, которая была легко удобообозреваема лично самим епископом. Впоследствии времени, когда в составе епархий оказались приходы, и они раскинулись на пространство, равное, например, нашим уездам, такой непосредственно близкий пастырский надзор для епископа стал немыслим. Кто же заменил епископа в этом надзоре? Его заменил клир, преимущественно пресвитеры и духовники.

Это положение в нашем вопросе очень важно, и мы позволим себе остановиться на нём с усиленным вниманием.

Приходский клир для успешного выполнения рассматриваемой пастырской своей миссии должен, конечно, сам прежде всего быть примерным исполнителем Евангельского закона о браке. И вот наше (православное, в отличие от р. католического) право каноническое представляет в этом отношении поразительное явление. Допуская в клир в одинаковой степени лиц семейных и одиноких, оно более всяких других качеств в кандидате на клиросную (священническую) службу обращает внимание на целомудрие. Его строгость требований в этом отношении доходит до мелочной, на поверхностный взгляд, щепетильности. Вот, для примера, несколько правил, сюда относящихся.

—515—

«Вземший в супружество вдову, или отверженную от супружества («пущеницу» = ἐκβεβλημένην, т.е., разведшуюся с мужем) или блудницу, или рабыню, или позорищную (ἡ τῶν ἐπὶ σκηνῆς)⁴¹³ не может быти епископ, ни пресвитер, ни диакон, ниже вообще в списке священного чина (Апост. 18 прав.).

«Пресвитер, аще оженится, да извержен будет от своего чина. Аще же блуд или прелюбодейство сотворит: да будет совсем изгнан от общения церковного и низведен в разряд кающихся» (Неокесар. пр. 1).

«Аще жена некоего мирянина, прелюбодействовав, обличена будет в том явно: то он не может прийти в служение церковное. Аще же по рукоположении мужа впадет в прелюбодейство: то он должен развестися с нею. Аще же сожительствует, не может касатися служения, ему порученного» (Неок. 8).

В числе правил Феофила Архиепископа Александрийского (385–412) есть такие, которые представляют собою не что иное, как инструкцию одному из вновь поставленных им епископов, предписывающую исправить некоторые недостатки в епархиальном строе, допущенные предшественником. В числе этих недостатков поставляются на вид следующие:

1) О Висте, поставленном в пресвитера в Ереве, исследованию быти подобает. Аще он некоей отлучившейся от живого мужа учинил насилие: то да не будет попущено ему быть пресвитером, тогда как не должен он и яко мирянин входити в Церковь, которая обыкновенно таковых отлучает. Впрочем, сие да не поставляется в предосуждение епископу Аполлону (предшественнику), аще поставил его по неведению: ибо св. Собор (1 Вселенский пр. 9) повелел извергати недостойных, которых преступление обличилось после рукоположения» (прав. 3).

2) Об Иакове надлежит быти исследованию. Аще он, будучи чтецом (по-нашему, псаломщиком), явился виновным в преступлении любодеяния и от пресвитеров извер

—516—

жен, а потом приял рукоположение: то да извержется от своей степени, впрочем, по тщательном исследовании, а не по единому подозрению, происшедшему от наушничества и злословия. Аще же не обрящеши повинным, да пребудет в клире. (прав. 6).

3) Понеже Иеракс глаголет, яко некто не должен быть в клире, как обвиняемый в любодеянии; но епископ Аполлон утверждал тогда, что ни единого обвинителя не явилось против него: то да произведётся исследование и о сем. И аще явится некий достоверный обвинитель, и преступление доказано будет представлением достоверных свидетелей, то да извержется из Церкви. Аще же достоин клира и имеет свидетельство о своем целомудрии, то да пребудет в клире». (пр. 9).

Мы ограничимся только этими примерами из подавляющей массы им подобных и отмечаем как весьма характерную черту нашего канонического права – строжайшее требование от клириков совершенной безукоризненности в семейном быту. Церковная дисциплина в этом отношении строга к клиру до ригоризма. Видно ясное намерение вселенско-церковного законодательства выставить клир образцовым сословием в семейном отношении, т. е. пионером строгой брачной дисциплины среди развратного греко-римского общества. Средневековой католицизм, введя целибат для духовенства своего, не оценил глубокой важности семейного духовенства, каковым оно должно быть и по Апостольской заповеди, не оценил и этой тенденции вселенского законодательства.

Личный пример доброй семейной жизни есть и сам по себе могучее средство воздействия на окружающих и естественно вызывает возможное подражание. Но приходский клир и именно пресвитеры облечены были и полномочиями пастырского воздействия на водворение в паствах своих добрых нравов. В своих приходах они имели то же значение, какое по изначальному праву занимал в этом отношении епископ в своей целой общине. Без одобрений пресвитера не совершался брак, а если это был первый брак (юноши с девицею), то и без его благословения и участия в брачном пиршестве. Уже Неокесарийский собор (в начале IV-го века) предписывал пресвитеру:

—517—

«на браке двоеженца не пиршествовати. Понеже двоеженец имеет нужду в покаянии». Какой же был бы пресвитер, который через участие в пиршестве ободрял бы такие браки?⁴¹⁴ В приведённых выше правилах Феофила Александрийского мы видели пример довольно внушительной меры, примененной пресвитерами к чтецу Иакову за его проступок против дисциплины целомудрия.

Но главным и могущественным средством пастырского воздействия и укрепления дисциплины христианского целомудрия для пресвитера служила частная, или тайная исповедь. Здесь развёртывалась во всей силе и в весьма привлекательных чертах пастырско-врачевательная миссия православного духовника в борьбе с недугами всюду господствовавшего разврата и лёгкости семейных нравов. Богатый и весьма интересный материал для ознакомления с этого рода пастырскою деятельностью духовников древней Византии дают нам так называемые епитимийные её Номоканоны.

Самые древние редакции их, украшенные именем cв. Иоанна Постника, Патриарха Константинопольского (VI в.), обыкновенно в составе своём представляют две главные части: чинопоследование частной исповеди и епитимии, полагаемые духовником, сопутствуемые подробным наставлением относительно способа и метода их применения. И вот обе части таких номоканонов поражают прежде всего тою характерною чертою, что почти исключительно

—518—

занимаются плотскими грехами, предлагают тщательный диагноз их и средства их врачевания.

Такова, напр., вся так называемая вопросная статья древнейшего из доселе известных чина исповеди. Для образца мы приведём первую половину её; вторую же, в виду детальности её содержания, не считаем удобною для печатания⁴¹⁵.

«Како ти, господи(не), брате, чадо ли, госпоже ли, сестро, в первых како растлеся девство твое: блуда ли ради, ли законною женою, ли езе⁴¹⁶ ради, или коего деля еже чрез естество? Егда речет ти, паки вопрошати и, с коликом падал есть женами, преже поятия жены своея, отколе ли обьдове и с колицеми? Аще убо беша от них и рабыня и колико вдовиц и колико мужатых жен еда меньшице, еда великия скимница и колико? Сие в первых подобает исповедание приемлющему и все с колицеми согрешил есть; число паче всего взыскается (и) различие лиц. Суть бо различиа: рабыне, блуднице, вдовице, мужатице, черноризице и освященныа – диачиа и поповыя. Ти егда вопросит его, вопрошает и о мужеска пола блужении. Имать же мужеское блужение (ἀρρενοκοιτία) различиа три: ино еже от иного подъяти, еже и лжее есть (κουφότερον = легчайший грех), ино еже сотворити и тягчае; третие еже есть – еже прияти от иного и сотворити с инем: си оною двою тягчае. И егда вопросит и речет ли в первем – еже приати, ли во вторем еже есть сотворити или сотворше е со инем сотворити, пытати его: колико умуди (т. е. пробыл) в том и еже есть чрез естество?»⁴¹⁷…

Вот и вся вопросная статьи исповеди. Что означает она? Почему программа вопросов так узка и так настойчиво повторяется? По нашему мнению, ответ в том, что исповедь частная имела в древности значение не одного только таинства, изглаживающего или прощающего грехи, но была и врачебницею нравственною господствовавших пороков современности. Перевоспитание челове-

—519—

чества, истлевавшего в разврате путём водворения в жизни христианского целомудрия – одна из основных миссий Церкви – в частной исповеди находила себе могущественное средство. Опытный и разумный, в то же время сам безупречный, духовник посредством исповеди влиял на улучшение нравов несравненно сильнее и плодотворнее, чем законодатель со своими суровыми уголовными карами. В своей частной исповеди духовник достигал этой цели успешнее законодателя и судьи потому, что действовал благотворно прежде всего на лучшие стороны души человеческой – сердце и разум. Он встречал грешника не как судья и обличитель – восстанавливая его против себя, заставляя защищаться против себя, но как друг, располагая раскрыть пред ним своё сердце и вместе с ним – пред всепрощающим Богом, милосердие Которого не побеждается никакими грехами. Ибо чинопоследование исповеди предписывало: «Подобает приемлющему исповедание не на тяготу, ни на множество взирати грехов… но на едино Божие милосердие». И самому исповедающемуся «быть уверену, что как умывальница очищает скверны моющегося, так и приемлющий исповедь переносит на себя всю тяжесть грехов исповедающагося». Вследствие этого духовнику предписывалось далее: вопрошати (кающегося) со всею тихостию и кротостию, аще возможно и целовати и, и руце того исповедающегося на свою выю положити, паче аще видит его до долу негде от многия печали и срамоты обладаема и погружаема». Всякий страх в душе кающегося поплатиться за открытый грех пред общественным мнением и уголовною карою должен исчезнуть: ибо тайна исповеди священна. Посему предписывалось, например: «жён, прелюбодействовавших и исповедавшихся в том по благочестию или каким бы то ни было образом обличившихся (т. е. пред духовником), отцы наши запретили явными творити (δημοσιεύειν – делать общедоступным), да не подадим причины к смерти обличённых: но повелели стояти им с верными без приобщения, доколе не исполнится время покаяния» (Василия Великого правило 34).

Вопросная статья должна преследовать цель – привести ум грешника к ясному сознанию степени падения с той нравственной высоты целомудрия, которой требует еван-

—520—

гельская дисциплина – и возбудить отвращение к пороку, представляющемуся дотоле приятным и вовсе не сознававшимся как мерзость.

Вторая часть епитимийного номоканона излагала положительные меры врачевания грехов – епитимьи и весьма обстоятельные наставления касательно метода применения их.

Достойны внимания две характерные черты, резко различающие епитимийные Номоканоны Православной Церкви от Пенитенциалов Римско-Католической.

1) Тяжесть и продолжительность епитимии обусловливается не тяжестью или множеством грехом: но настроением кающегося и его духовным складом.

2) Она налагается не на основании точного определения канонов, но по рассуждению духовника, правда, руководствующегося ими, но не буквально, рабски следующего им.

Пенитенциалы римско-католической церкви последовательно проводят следующие почти противоположные начала:

1) Тяжести греха должна соответствовать и тяжесть епитимии: субъективное состояние грешника во внимание не принимается.

2) Духовник в наложении епитимии следует букве канонов.

Отсюда можно и ту, и другую покаянные дисциплины кратко формулировать, как арбитрарную (arbitrium = мнение, усмотрение) и каноническую (основывающуюся на букве канонов)⁴¹⁸.

Духовнику предписывается назначать не ту епитимию, которую лично он находит нужным дать, ни ту, которую должно бы назначить по правилам: но ту, которую выразит желание соблюсти кающийся.

«И по сем (по совершении исповеди духовник) воздвигнет и (кающегося) и повелит ему сести с собою и прашати и: что можеши сохранити заповедь? Не бо еже хощет должен есть дати (духовник), ни еже подобает; но еже произволевает сохранити (кающийся)».

—521—

Духовнику предписывается при самом предложении той или иной епитимии обращать всестороннее внимание на нравственное состояние кающегося и на характер греха, и обстоятельства его совершения: «Добре разсмотрити подобает лице, естество, время и место, разум и неразумие, юность и старость… Возможно бо есть и малогрешному, но усердному велико прияти запрещение, яко да не токмо оставление злым, но и венец приимет; многогрешному же и неусердному мало (т.е. запрещение) яко да не поглотится от тяготы и от печали всё оставит».

Эти начала покаянной дисциплины имели на практике то значение, что продолжительные сроки покаяния, определяемые древнею каноническою дисциплиною за разные грехи и, в том числе, за грехи против целомудрия и брака, сокращались весьма значительно и самый образ краткосрочного покаяния обусловливался индивидуальным, или субъективным, состоянием грешника. Отсюда, от духовника Восточной Церкви требовалось не соблюдение канонической формальной точности, как это требовалось от духовника Латинской Церкви, не судейская обязанность быть верным закону, а искусство и опытность врача в диагнозе болезни и в удачном применении к данному больному врачевательных средств. Поэтому же иногда это духовническое искусство рассматривалось прямо как чрезвычайный дар, как харизма: «Се бо мню дар, – говорит один из авторов номоканона Восточной Церкви, – иже Св. Апостол Павел (называет) различием духов» (τούτο νομίζω εἶναι τὸ χάρισμα, ῷ φησὶ διακρίσεις πνευμάτων)⁴¹⁹.

В чём же сила этого духовного пастырского врачевания?

Отвечая кратко, должно сказать так: в возбуждении ясного сознания греха и в том, чтобы загладить его в совершенном прощении его Божиим милосердием.

Это воззрение на епитимию как на средство загладить грех имеет громадное значение в вопросах бракоразводного права.

Уже в числе правил общего Номоканона мы встречаем

—522—

следующее: «Вступивший в брак по отнятии у него чуждой (второй?) жены, за первую да будет обвинён в прелюбодеянии, а за другую неповинен»⁴²⁰.

По уголовному праву того времени, такого прелюбодея оскорблённый муж мог безнаказанно убить: в силу же настоящего правила его вина совершенно заглаживается епитимьёй прелюбодеяния, и он ступает в законный брак как неповинный. Епитимийные номоканоны в этом отношении пошли ещё далее. В Пенитенциале св. Феодора, архиепископа Кентерберийского († 690), мы встречаем следующее правило:

«Si cujus uxor fornicaverit, licet dimittere eam et aliam accipere, hoc est, si vir dimiserit uxorem suam propter fornificationem, si prima fuerit, licitum est, ut aliam accipiat uxorem; illa vero si voluerit poenitere peccata sua post V annos alium virum accipiat»⁴²¹.

(Если чья жена соблудила, можно отпустить её и иную взять, т. е. если муж отпустит жену свою по причине блудодеяния, если она первая, – позволительно взять ему иную; она же, если пожелает покаяться во грехах своих, – после 5-ти лет (покаяния) получит другого мужа).

Тон правила так твёрд и категоричен, что устраняет мысль о субъективности взгляда этого только Архиепископа: здесь чувствуется тон закона, или общепринятого правила…

И какое удивительное правило! В нём нет и намека об осуждении на всегдашнее безбрачие обвинённой прелюбодеицы, но омывшей грех свой пятилетним покаянием.

Мы уверены, что защитники § 253 Уст. Дух. Консистории, строгий ревнитель канонической дисциплины и – даже научной точности – закидают нас возражениями за эту ссылку и симпатию, к ней обнаруженную. Постараемся ответить на важнейшие из них.

1) Это правило принадлежит латинскому Пенитенциалу, а не греческому, хотя бы и епитимийному, Номоканону.

2) Оно стоит в противоречии с дисциплиною общего номоканона Восточной Церкви.

На первое из этих возражений отвечаем следующее.

—523—

Рассматриваемое правило – латинское только по языку и месту нахождения, но по происхождению и духу совершенно греческое, т.е. православное.

Что автор его (почитаемый в Ирландии Святым), миссионер и насадитель христианства у древних бриттов, по происхождению грек из Тарса, – это почитается положением, не возбуждающим сомнений. Что как в своей практике, так и в своём пенитенциале он выступает ревнителем восточного обряда и восточной греческой дисциплины – это видно из самого Пенитенциала его и признаётся учёными его исследованиями⁴²²; что в частности рассматриваемое правило радикально противоположно латинскому каноническому праву, это легко доказать ссылкой на прав. 8–9 Собора Эльвирского (306 г.), Арелатского (прав. 10 (314 г.)⁴²³), на учение бл. Августина, возведённое соборами Флорентийским и Тридентским в неизменную догму канонического права по данному вопросу. Вообще, благочестивый папист отречётся от рассматриваемого правила, хотя бы мы стали научно навязывать ему подлинность этого правила. И Бог с ним.

Что оно по происхождению греческое – за это говорит уже национальность св. Феодора – его автора – и ещё более – некоторые справки с кодексами греческими и даже нашими славянскими и отечественными.

Что нас поражает в рассматриваемом правиле, так это, между прочим, категорическое установление пятилетия, как срока заглаживающего, или погашающего, преступление супружеской неверности. Откуда св. Феодор взял это пятилетие? Он взял его не из канонических источников, в которых епитимия за прелюбодеяние определяется 7-ю – или 15-ю годами, но из источников греко-римского права.

Так, в «Дигестах» пятилетие почитается давностным сроком для погашения преступления прелюбодеяния.

«Если со дня учинения преступления пройдет пятилетие, – читаем здесь, – должно сказать, что нельзя обвинять жену… что преступление, усыплённое непрерывным пятилетием, не

—524—

должно быть возбуждаемо. Сие пятилетие законодатель хотел сохранить для случаев обвинения мужа или жены в непотребстве, прелюбодеянии и сводничестве»⁴²⁴.

Надобно полагать, что этот закон не утрачивал своего значения после Юстиниана, так как мы видим его в греческом тексте, лишь с некоторою модификацией в Прохироне имп. Василия Македонского (870 г.). Здесь читаем: «Πενταετίᾳ σβέννυται τὸ ἔγκλημα τῆς μοιχείας ἀλλὰ τούτο λέγομεν περὶ τῶν εἰς ἐκοῦσαν ἡμαρτηκότων» (tit. XXXIX, 26). А отсюда, в точном переводе вошёл этот закон и в нашу Кормчую книгу, где читаем:

«За пять лет угаснет грех прелюбодея; но сие глаголем о согрешших с женою хотением ея». (Гл. 48, гр. 39:26).

Достойно внимания, что и сам Юстиниан в 22 новелле своей ограничил наказание для жены, обвинённой в прелюбодеянии или неправильно пославшей разводное письмо своему мужу, только запрещением выходить замуж в течение 5-ти лет, а виновному мужу – снова жениться в течение 1-го года⁴²⁵.

Вот это-то гражданское законодательство и послужило, на наш взгляд, основанием для рассматриваемого правила св. Феодора. И, можно полагать, – не один он, но и многие отцы Церкви, жившие во время действия этого законодательства, рассуждали таким образом: если суровый уголовный закон, каравший смертью жену, обвинённую в прелюбодеянии в течение узаконенного срока, почитал возможным дать полную амнистию, если преступление не было заявлено суду в течение 5-ти лет: то не тем ли более достойна такой амнистии в глазах церковного судьи грешница, оплакавшая грех свой слезами покаяния и добрыми делами в течение пяти лет? Что восточные епитимийные номоканоны вообще склонны сокращать определенные сроки покаяния в виду искренности раскаяния – это мы

—525—

уже высказали, кажется, достаточно убедительно. Тем не менее, почитаем весьма нелишним привести на память здесь весьма важное, на наш взгляд, правило св. Феодора Студита, в качестве образца такого сокращения и в качестве закона церковного, о котором не худо бы казалось вспомнить и действующему ныне церковному суду:

«Прелюбодей подобен убийце: ибо злоумышляя на жену ближнего, он действует мечом обоюдоострым и совершает разделение (т. е. смерть целого, которым служит брачная пара). И тогда как св. Василий Великий определил 15 лет (прав. 58), мы (определяем) исторгнувшему страсть двухлетнее время быть без общения, соблюдая сухоядение и каждодневно полагая 200 поклонов» (прав. 18)⁴²⁶.

Итак, есть вполне достаточные основания почитать рассматриваемое правило Феодора, архиепископа Кентерберийского, как правило восточной покаянной дисциплины. Остается только пожалеть, что сохранилось оно для нас лишь в этой латинской редакции, а не в родной ему греческой. Но кто знает, что более широкое, чем какое доселе замечалось, изучение рукописных греческих редакций епитимийного Номоканона не приведет ли к открытию и греческого прототипа рассматриваемого правила? Теоретические основания для такого чаяния – достаточны.

2) Но, не противореча духу восточного епитимийного Номоканона, не противоречит ли это правило букве и духу общего Номоканона, хотя бы в его фотиевой редакции?

Как мы видели, в составе этого Номоканона лежат элементы и канонического, и гражданского права. Элементы последнего и между собою – противоречивы: элементам древнейшего права рассматриваемое правило нимало не противоречит; оно стоит в противоречии лишь с элементами позднейшего законодательства, принадлежащего Юстиниану и его последователям – императорам Исаврийской и Македонской династий. Не должно при этом опускать из виду, что это позднейшее право явилось под влиянием церковного учения о нерасторжимости брака. Что же ка-

—526—

сается канонического права Номоканона, то хотя в нём и сильно заметна тенденция защиты принципа нерасторжимости брака и отрицания правоспособности разведённой за вину прелюбодеяния на вступление в новый брак: однако же категорического выражения такого отрицания нет.

Отсутствие такого категорического отрицания особенно бросается в глаза в виду ясно и категорически выраженного лишь одного последствия брачного развода, именно: лицо, вступившее в брак с разведённою (пущеницею), не может быть принято в клир.

«Пущеницу, и вдовицу, и рабу, и плясицу поемый иерей не может быти», – гласит 18-е Апост. правило по переводу нашей Кормчей книги. Заключая отсюда a contrario, должно сказать, что «пущеница» не осуждается на всегдашнее безбрачие, остаётся в недрах Церкви с правом полного общения и по выходе замуж, но только не может быть женою клирика, как второбрачная.

Это – правило апостольское, канонический авторитет которого непререкаем с точки зрения православного канонического права.

Но, как мы сказали, тенденция – отказать в праве на замужество в новом браке «пущеницы» присуща нашему каноническому праву. 115-е правило Карфагенского собора гласит: «Постановлено, да по Евангельскому и Апостольскому учению ни оставленный женою, ни отпущенная мужем не сочетаваются с другим лицом, но или тако да пребывают, или да примирятся между собою. Аще пренебрегут сие: да будут понуждены к покаянию. Потребно есть просити: да будет издан о сем деле Царский указ».

«Жена, оставившая мужа, – говорит 87-е правило Трулльского собора, – аще пойдёт за иного, – есть прелюбодейца по священному и божественному Василию (Св. Вас. Прав. 9)… Законно сопряжённую себе жену оставляющий и иную поемлющий, по слову Господа, повинен суду прелюбодеяния».

И должно признать, конечно, что эта тенденция должна быть всегда присуща Церкви, обязанной всегда сохранять закон Евангелия. Но как она поступала и как должна поступать в случаях нарушения его?

Сама по себе она могла действовать в таких случаях только пастырскими мерами, а именно – назначением более

—527—

или менее продолжительного срока покаяния. Но отказать в правоспособности брачной покаявшемуся грешнику или грешнице она была не в силах: «потребно есть просити да будет издан о сем деле Царский указ».

Итак, прямого ясного противоречия каноническим определениям общего номоканона рассматриваемое правило, на наш взгляд, не представляет.

Конечно, более убедительную аргументацию защищаемого нами положения доставили бы самые факты судебной практики рассматриваемого времени. Но в нашем распоряжении их нет.

Вот вкратце те положительные и отрицательные меры, определяемые каноническими нормами, которые единственно применяла Церковь в преследовании своей задачи – водворять Евангельскую дисциплину целомудрия в жизнь верных ей членов – пасомых. С этими мерами она вступила и в отправление служительницы правосудия по бракоразводным делам.

Её канонический суд, теперь пополнившийся обширною сферою бракоразводных дел, не изменил и не должен был изменять своего пастырского характера, имевшего всегда целью не карать преступление, но врачевать грех; не истязать человеческие тела, но врачевать души, поражённые болезнями, врачевать мягкими и разумными запрещениями. Так заповедано Церкви смотреть на судебную власть свою по всяким делам, не исключая и бракоразводных, не Евангелием только, но и её каноническими кодексами. Некоторые выдержки из этих кодексов мы представили. Заключим их краткий перечень выдержкою общего характера, заимствовав её из предисловия номоканона Иоанна Схоластика, Патриарха Константинопольского, современника Юстиниана, не только канониста, но и образованного юриста, превосходно ознакомленного с законодательными работами Юстиниана.

«Великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа – гов. он – ученики и апостолы, а также и Церкви Его святой архиереи и учители, при них и после них бывшие, благодатью получившие поручение праведно пасти множество из язычников и иудеев, диавольскою лестью и тиранией отпавшее, и снова правою мыслью и верою возвратившееся к Царю и Господу

—528—

славы, не полагали, что согрешающих должно подвергать истязаниям, как это предписывают гражданские законы. Ибо это казалось им совершенно нелепым и весьма легкомысленным отношением, а, напротив, со всею готовностью сами себя подвергали опасности, отпавших же старались вновь обратить. К заблуждающимся ещё и уклоняющимся от правого пути, как пастырь добрый, устремлялись без всякого промедления; готовых уже низринуться в совершенную гибель изощрялись всеми способами извлечь назад, со всею мудростью и искусством отсекая мечом духовными то, что было совсем поражено и согнивало, то же, что было только расстроено и испорчено, укрепляя некоторыми мягкими врачевствами и связуя разумными запрещениями (епитимиями) и таким образом благодатью и содействием Духа болящих возвращали в первоначальное здоровое состояние. С этою целью, дабы и впоследствии имеющие быть после них могли сохранить беспорочными своих управляемых, преблаженные, сходясь в удобные времена в одно место – при устроении сего божественною благодатью, собиравшею их на каждый собор, – издавали некоторые законы и правила о том, что должно делать и чего не должно, устрояя жизнь и поведение каждого: идущих царским путем ободряя, а уклоняющихся в сторону исправляя. Итак, поскольку в древности по временам были издаваемы от разных (Св. Отцов) различные законы и правила Церкви, то и естественно, что правила написаны ими раздельно – по мере возникавших в известные времена потребностей, а не какому-либо порядку предметов, так что весьма трудно найти и собрать в них то, что содержится в совокупности о каком-либо предмете. Посему-то, предприняв труд собрать воедино всё, что раздельно было определено в разные времена… мы сделали, как думаю, свод удобный и легкий для приискания правил, относящихся к искомому предмету»⁴²⁷.

Высказанный здесь взгляд на характер и задачу церковного суда не был личным взглядом этого только знаменитого канониста Византии. Кто даст себе труд вник-

—529—

нуть в глубину божественных канонов, тот неизбежно согласится с верностью этого взгляда. Этот взгляд на церковный суд удержался в Восточной Церкви и спустя много времени после того, как он практиковал уже в полном объёме свою юрисдикцию по всем брачным делам. Из уст патриарха Матфия I-го (конца XIV века) мы слышим, напр., такое определение патриархии как церковного судебного учреждения.

«Патриархия (в качестве церковно-судебного установления) есть врачебница духовная, и никто, вошедший в неё, имеющий больную совесть да не выйдет неисцелённым, но да обрящет каждому недугу соответственное врачевание, немощствует ли он относительно божественных догматов или же каким-либо иным своим недугом»⁴²⁸.

Всматриваясь в существо каждого бракоразводного «дела», должно признать, что поводом к нему служит явление семейной жизни, проникнутое всецело нравственным характером – гражданские или уголовные элементы здесь – дело второстепенное, когда они и привходят. Это явление есть, во всяком случае, великое несчастие, горе, поражающее обоих или одного из супругов, по вине или без вины кого-либо из них, и поражающее в самую интимную сторону человеческого существа. Если здесь есть вина (измена), то это вина пред своим другом, измена дружеству, скрепленному именем Христа, благословенному Его священником. Какими же денежными штрафами или уголовными карами можно избыть, омыть эту вину, исцелить жестокую болезнь, происшедшую от этой вины? Христос не ищет ни того, ни другого; устами священника он изрекает прощение только искренно кающемуся.

Какой же суд – уголовный или гражданский компетентен выполнить задачу бракоразводного процесса христианских супругов? Ни тот, ни другой: единственно компетентный суд для этого – Церковный.

Во всяком случае, исторически несомненно, что с конца

—530—

IX или с начала X века церковный суд получил в своё ведение все дела о браках и брачных разводах. Положение, что Церковь единственно компетентный законодатель и судья в этих делах, стало аксиомою на Востоке и на Западе, т.е. во всей христианской вселенной. На этот момент времени падает распространение и утверждение христианства во всех европейских народах, и упомянутая аксиома получает здесь надолго непререкаемое господство.

Только со времени реформации в Западной Европе начинает постепенно проникать в сознание человечества идея возвращения к древнеримскому чисто юридическому воззрению на брак как на частный контракт, заключаемый и расторгаемый по инициативе частной, но лишь под контролем государственной власти. В настоящее время в Западной Европе эта идея получила господствующее значение и нашими культуртрегерами пропагандируется и в нашем Отечестве. Победоносное движение этой идеи обусловливалось и обусловливается главным образом двумя обстоятельствами: во-первых, стремлением освободить семейный быт от опеки Католической Церкви, подчас доходившей до тиранической жестокости; во-вторых, естественное стремление культурного гражданина раздвинуть как можно шире свою свободу в устроении своего земного счастья, в своих порывах к наслаждению дарами природы. История довольно внушительными уроками показывает, однако же, что ничем не сдерживаемое стремление к наслаждению даёт в результате только пресыщение и разочарование, что регулятор здесь необходим.

В употреблении своих сил, в пользовании дарами природы человек должен стоять под игом закона: с этим необходимо примириться именно во имя стремления к счастью. Со стороны человека вправе только желать и домогаться, чтобы это иго закона было благо и бремя его – легко.

Основатель Новозаветной Церкви так именно характеризовал законы, которые Он дал ей, и долг Иерархии, которую Он поставит блюстителем их, необходимо в том и состоит, чтобы неусыпно заботиться о действенности этих законов, но в то же время и о том, чтобы несение

—531—

их не превышало меру человеческой силы, чтобы иго Христово не было неудобоносимо. И если в настоящее время раздаются голоса, искренно жалующиеся на неудобоносимость некоторых законов о браке, блюстительство над которыми у нас предоставлено иерархии – священный долг её внимательно отнестись к этим голосам и по возможности смягчить и ослабить неудобоносимость их.

Что в этом смысле можно сделать по действующему ныне бракоразводному праву с точки зрения нашего канонического права – мы и постараемся предложить вниманию читателя, пригласив его не отнестись пренебрежительно и к тому, что нами доселе высказано.

(Продолжение следует).

Н. Заозерский

—532—

От Назарета до Яффы

Итак, мы прощались с Галилеей. 10 июля, в 3 ч. дня, в трех экипажах, запряженных хорошими лошадьми, мы выехали из Назарета в Яффу через Кайфу. До ближайшего селения нас любезно провожали: два представителя митрополита Фотия, который и напоследок не оставлял нас своим вниманием, заведующая женской школой В. С. П-ва и инспектор мужского пансиона А. Г. Кезма, – последний со всем своим семейством. Прощание было трогательное и задушевное. За неделю мы успели хорошо познакомиться и сжиться. Нельзя забыть той любезности и радушие, с какими они приняли нас в Назарете, с какой услужливостью помогали ориентироваться в Галилее.

Дорога наша, недурно шоссированная, спускалась в низину с той возвышенности, на которой поместился Назарет. Мы миновали сады, которые венцом окружают Назарет, и дорога наша пошла среди холмов, на которые нам приходилось то взбираться, то спускаться. При одном таком подъеме мы увидели вдали синеющие воды Средиземного моря и горную массу Кармила. Направо и налево от дороги раскинуты небольшие рощицы дубков и масличных деревьев. Виднелись хорошо обработанные

—533—

поля. Встречались кое-где маленькие деревеньки и села, состоявшие из нескольких мазанок, в которых ютились полунагие и загорелые феллахи. В одном из таких селений выстроен храм в честь Сергия Радонежского. Церковь – маленькая, новенькая, чистенькая, архитектура в чисто русском стиле. Воздвигнута она на средства Имп. Пал. Общества.

В воздухе царило особенное оживление: крики и щебетанье пернатых наполняли воздух, и это оживление становилось тем заметнее, чем ближе мы подъезжали к морю. Эта жизнь в воздухе приятно отличала эту дорогу от унылых и безжизненных дорог Иудеи. Заметно даже обилие воды, столь редкое вообще в Палестине.

Невольно при этом встает сравнение и сопоставление этой части Палестины с уже осмотренной нами Иудеей. Несмотря на то, что была средина самого неблагоприятного времени – сухого знойного лета, когда солнце истребляет почти всякую растительность и обращает южную часть Палестины в голую пустыню, Галилея красовалась еще зеленью и сравнительно пышной растительностью. Зелень, поля кукурузы, проса, рощицы молодых дубков приятно ласкают глаз после пустынных и скалистых видов Иудеи. Галилея – страна равнин, плодороднейших полей, роскошнейших пастбищ, снежных гор и тропического климата. Иудея – страна развалин, как бы искусственно засеянная камнями и скалистыми громадами, бесплодная, сухая и пустынная. Вся жизнь ее – в прошедшем, и настоящее значение ее лежит исключительно в исторических воспоминаниях. Галилея производит более отрадное впечатление своей цветущей природой, более уравновешенной и разнообразной, свежестью и бодростью жизни ее обитателей, большей культуро-способностью как почвы, так и жителей. Осматривая и знакомясь с Иудеей, вы чувствуете себя как бы на историческом кладбище, где замерла жизнь и где веет затхлостью склепов и пылью развалин. Трудно пережить впечатление безотраднее, чем какое оставляет Иудея: это – сплошная серая масса камней, которые покрывают всю почву и дают вам понять, что вы находитесь в царстве руин и исторических реликвий. Грусть стесняет ваше сердце, вы роетесь в своих вос-

—534—

поминаниях, стараясь воображением и мыслью воссоздать то, чего не дает действительность. Святые мысли, – но как они далеки от той жалкой наличности, которую дает Иудея! Живая и цветущая природа Галилеи производит другое впечатление. Вот вид Галилеи с вершины горы Фавор. У подножия пестрым ковром расстилается Изреельская долина, разбитая на участки, то зеленеющая, то желтеющая, отливая то изумрудной зеленью, то золотом поспевших хлебов. На восток тянется целое море холмов, за которыми чуть-чуть виднеется Галилейское озеро; на севере белеются снежные вершины Большого Ермона, а вдали можно различить голубые воды Средиземного моря. Картина разнообразная и очаровательная! Поездка в Галилею изглаживает несколько то тяжкое и гнетущее впечатление, которое оставляет по себе Иудея. Поэтому знакомство с Иудеей без знакомства с Галилеей даст очень скудное и неполное представление о Палестине. Нельзя, поэтому, не выразить особенной благодарности нашему Преосвященному Владыке, который в особенности настаивал на поездке в Галилею, говоря, что без Галилеи мы не будем знать Палестины.

Скоро мы оставили группу холмов за собой и выехали на равнину, по которой змеилась реченька Нахр-эль-Мукатта, древний поток Киссон. Он почти высох, и мы преспокойно переехали его вброд. Открывшаяся перед нами долина тянется вдоль всего течения потока и у моря сливается с прибрежной полосой. Она служит как бы подножием Кармила, черной громадой высящегося над ней. Кармил – одна из святых гор, часто упоминаемых в Библии. Кармил для свящ. писателей служит эмблемой особенного плодородия, изобилия и роскоши. Он величается у них «великолепным Кармилом». Для пророков отсутствие на нем зелени и потеря красы были явным признаком гнева Божия. В знойное время лета, когда все окрестности вблизи и вдали одеваются в мертвенный желтый цвет, когда вся растительность и зелень сожигаются солнцем, один Кармил гордо возвышается во всем богатстве своей никогда неувядаемой зелени. Он высится на 1700 футов над уровнем моря, и вершина его иногда покрывается снегом. Обращенный к нам склон его был

—535—

покрыт обильной и разнообразной растительностью. Дуб, теревинф, маслина, рожковое дерево, терновник и густые заросли колючих кустов образовали сплошную, труднопроходимую чащу. Можно было видеть пасущиеся стада, которые бродили по зеленевшим склонам. Чем ближе мы подъезжали к приморской полосе, тем более встречали населения и жизни. Мы приближались к Кайфе. Слышался шум морского прибоя. Лежавший перед нами город тонул в зелени садов. Купы высоких пальм живописно окружали город, высоко поднимая свои верхушки к небу. Кайфа – маленький и грязный городишко, и не представляет собой решительно ничего, ни нового, ни интересного. Узенькие улицы, высокие дома, минареты мечетей, пестрая толпа на улице, шум и сутолока, – одним словом, все отличительные признаки восточного городка. Лежит он на берегу большого Акрского залива, у самого подножия Кармила, который стеной спускается к морю. В нем до 10 т. жителей, из которых около полуторы тысячи евреев. Есть греческая церковь, русский приют – школа и прекрасно устроенные католические школы. Бухта, на южном берегу которой расположилась Кайфа, несмотря на свои размеры (около 15 в. в ширину), очень мелка, ее затягивает песком, и пароходы редко заходят в нее. Пассажиры часто доставляются на берег на спинах гребцов, так как и лодки не в состоянии близко подойти к берегу. Трудно, поэтому, предположить, чтобы этому городку особенно улыбалось будущее. Мы проехали узкими улицами города, где при встрече с другими экипажами не было бы никакой возможности разминуться, а пришлось бы пятиться назад, и въехали в немецкую колонию, которая широко раскинулась за городом. Вступивши в колонию, мы словно из Азии попали в Европу. Прекрасно распланированные улицы, широкие и мощенные, обрамленные по обеим сторонам аккуратными беленькими домиками европейской архитектуры, с верандами и всеми хозяйственными пристройками, купы кипарисов, масса зелени, магазины, школа, немецкий говор, – все это производит полнейшую иллюзию: можно подумать, что находишься в центре какой-нибудь Швабии или Баварии. Только минареты Кайфы вдали, да тропическая атмосфера

—536—

несколько нарушают эту иллюзию. Мы остановились в гостинице «Carmel», громадном трехэтажном здании, с очень приличными номерами и всеми европейскими удобствами. Общая столовая, читальный зал, заваленный немецкими и французскими газетами, нечто в роде маленькой библиотечки, наполненной книгами по Палестиноведению, – словом, в этой гостинице мы встретили все, что можно найти в хорошем европейском отеле. Расположившись по номерам и подкрепив себя ужином, скоро и чисто приготовленным в общей столовой, мы вечерком отправились знакомиться ближе с колонией. «Carmel» расположилась у самого подножия Кармила, который стеной гигантской навис над колонией, и только узкая полоса земли отделяет его от моря. Эта полоса сплошь занята виноградниками, которые стелются вокруг всей колонии. Эти виноградники дают одно из лучших палестинских вин «Carmel». Из открытых окон большого дома, мимо которого мы проходили, неслись стройные звуки пения. Господствовали женские голоса. Мы долго простояли, наслаждаясь мелодией исполняемых кантат, гармоничным пением, от которого уже значительно отвыкло наше ухо на Востоке. Голоса смолкли, и из дома вышло несколько девушек, болтая между собой по-немецки. Мы направились к морю. Тихий рокот его и ритмический плеск волн наполнял воздух. Чем мы ближе подходили к берегу, тем ощутительнее становилась сырость, которой насыщен был воздух. Миновав дом, на котором гордо красовалась надпись: «British vice-consulate», освещенный двумя фонарями, мы вышли на набережную. Берег вдоль всей колонии обложен прекрасной набережной. По средине ее в море вдается маленький искусственно устроенный мол, с которого спускается в море небольшая кладка в несколько ступеней. К этому молу пристал и по этой лестнице сошел на Палестинский берег Германский Император Вильгельм II в свою поездку на Восток, в 1898 году. Набережная с молом была построена к триумфальной встрече Германского монарха. Да и колония, несомненно, своей идеальной чистотой, игрушечной архитектурой и европеизмом всего общего вида много обязана этому необычайному посещению. Немецкие культуртрегеры хотели показать Импера-

—537—

тору, как можно и должно колонизовать Восток и насаждать немецкую культуру. Мы стояли на этой исторической набережной и наслаждались великолепной ночью. Она была тихая и спокойная, только море тревожно билось о гранитные стены набережной. Волна за волной набегали на нее, еще издали белея своими гребнями. Разбиваясь одна о другую, они рассыпались фосфорическими огнями. Вдали, по ту сторону залива, светились огни Акры, блестевшие чуть заметными точками. Колония засыпала, и только фонари лили тихий свет на пустынные улицы. Не хотелось уходить от берега. Как-то особенно хорошо мечтается под ритмический прибой волн. Образы бегут, как волны; догоняя и опережая друг друга, они сплетаются, растут. И когда воображение слишком далеко уже уносится, внезапно сильно хлестнувшая о берег волна, рассыпаясь тысячью брызг, заставляет вздрогнуть и на мгновение возвращает к действительности. И мысли, и образы опять текут, фантастически безостановочно и легко цепляясь друг за друга. Вечное движение моря, однообразная музыка его волн как-то невольно загипнотизировывают и, как древняя сирена, приковывают к себе. Трудно оторваться от этого очарования. Превращаешься в слух и в зрение, и в тебе самом начинает отдаваться та же музыка волн. Так мы простояли до полуночи и, опьяненные морем, насыщенные его влажностью, отправились в гостиницу. И долго преследовал нас звук прибоя и отбоя, и даже улегшись в постель, мы слышали тот же однообразный, ласкающий слух, перелив волн. Такую ночь трудно забыть, и впечатления ее не скоро изглаживаются....

11-е июля. Вторник. На следующее утро за общим столом мы познакомились с одним джентльменом, который оказался администратором еврейской колонии, лежавшей нам на пути. Он – еврей, но хорошо говорил по-русски. Он удивился, что мы в такое жаркое время путешествуем по Палестине. Представившись Преосвященному, он убедительно просил его вместе с нами посетить еврейскую колонию. Когда Преосвященный изъявил на это свое согласие, то любезный администратор послал вперед в колонию к своему помощнику гонца с извещением о приезде туда «дорогих гостей», и чтобы им оказан был

—538—

надлежащий прием. Сам же он, к великому его сожаленью, не мог нас встретить, так как неотложные дела требовали пребывания его здесь.

После завтрака одна партия наших путешественников отправилась осматривать Кармелитский монастырь, другая предпочла освежиться морским купаньем.

Кармелитский монастырь стоит на крайнем северо-западном хребте Кармила, которым он почти отвесно вдается в море. Стоит он на высоте 500 футов над морским уровнем и далеко виден с моря. Как орлиное гнездо, прилепился он на скалах Кармила. Получаса хорошей ходьбы достаточно, чтобы взобраться до площадки, на которой раскинулся монастырь. Это – величественное громадное квадратное здание, вмещающее в себя не только церковь и монастырь, но и обширную странноприимницу, внутренний сад, службы, двор. Это один из древнейших монастырей в Палестине. Разрушенный турками в начале нынешнего столетия, он сравнительно очень недавно возобновлен. Обитатели и насельники его – итальянские монахи. Монастырь устроен со всевозможными удобствами. Хорошо отделанные кельи, с массой свету и прекрасной вентиляцией, образцовая чистота всюду, библиотека, великолепно и богато украшенная церковь, посвященная памяти Великого пророка Илии – все это обращает на себя внимание. Под главным алтарем этой церкви находится величайшая святыня Кармила – пещера, в которой, по преданию, скрывался св. Пророк. Спустившись в пещеру, мы были поражены прекрасной резной статуей Пророка. Тут же стояла статуя Богоматери, одетая в современное платье, украшенная драгоценной короной в несколько десятков тысяч рублей и ожерельем из турецких монет. Платье на статуе меняется по требованию моды. Плачущий младенец с куклой на руках у Богоматери, занавес то поднимавшийся, то опускавшийся, как на сцене, – все это произвело на нас неприятное и тяжелое впечатление. Эта театральная обстановка сильно отзывалась профанацией. Патеры с удовольствием показывали нам все монастырские достопримечательности и в заключение предложили нам отведать превосходного кармильского винограда. Кроме монастыря, на вершине Кармила стоит еще маяк, далеко виднею-

—539—

щийся с моря, и памятник в честь французов, павших под Акрой, как о том гласит надпись. Мы поблагодарили любезных хозяев монастыря и стали спускаться вниз. Весь Кармил источен массой пещер и гротов; с некоторыми из них связывают память того же великого пророка Илии. Большинство же из них сделаны руками отшельников, издавна селившихся на этой святой горе. Теперь же эти пещеры населены шакалами, да совами. На одном крутом и высоком повороте мы остановились, чтобы полюбоваться открывавшимся видом с горы. Глазу не хочется оторваться от безбрежной дали, где синева моря сливается с лазурью неба. Море блещет на солнце и на его волнующейся поверхности играют, сверкая, белые барашки волн. Ослепительный блеск моря режет глаза. Вдали, как крылья чайки, кое-где белеют паруса прибрежного судна. Еще дальше сверкает на солнце белая Акра с своими тянущимися к небу минаретами и куполообразными мечетями, хорошо вырисовывающимися в ясном и чистом воздухе. Безбрежный простор, открывающийся глазам, захватывает дух. Глаз не охватывает этого беспредельного горизонта, этого вечно лазурного пространства, которое сливается в одну бесконечную даль. Взгляд, отрываясь от синей дали, падает на раскинувшуюся у ног серую массу домов Кайфы, на окруженную садами и виноградниками колонию. Несколько правее, по равнине, извивается Киссон, и сквозь узкое ущелье пробивает себе дорогу к морю. Далее начинается Ездрелонская долина, усеянная маленькими холмиками; еще дальше вырастают туманные очертания Назаретских гор. А над всем этим распростирается вечно голубое, ясное, улыбающееся небо, потоками льющее свет и теплоту. Чудная панорама, волшебные виды! Красота моря соединяется с живописностью горных пейзажей, морские виды переплелись с долинами, холмами, горными ручьями! С чувством сожаления спустились мы с горы. Мы искренно пожалели тех, которые не пошли с нами на Кармил. Только такие, общие картины, какие открываются, например, с Фавора или с Кармила, могут дать возможность составить истинное представление о красоте Святой Земли, ее чудном разнообразии, своеобразной поэзии ее природы. Общие виды Палестины с таких гор –

—540—

это вся Палестина в перспективе. С Фавора открывается почти вся Галилея, и пред глазами, как в калейдоскопе, проходят все ее местности, горы, города и реки. С Елеонской горы можно обозреть всю Иудею.

Когда мы спустились с горы, все уже было готово к отъезду. Мы распростились с гостиницей «Carmel», так любезно, хотя и далеко не бескорыстно, приютившей нас, и тронулись в путь. Дорога наша лежала по новому Вильгельмовскому шоссе, проложенному турецким правительством к приезду Германского монарха. Раньше такого шоссе не существовало. За время путешествия нам неоднократно приходилось поминать добрым словом высокого паломника, Императора Германского, для которого по Палестине, где раньше могла ступать только осторожная нога ослика, теперь проложены дороги, отличающиеся невиданными в Палестине удобствами – ровностью, шириной и вообще приспособленностью к экипажной езде. Новое шоссе пролегает чрез всю обширную Саронскую долину, в которую мы сейчас же и въехали, оставив позади себя Кайфу и немецкую колонию.

Саронская долина – величайшая равнина Палестины. Она расстилается от Кармильского хребта до Яффы и Лидды, и от морского берега до гор Самарии и Иудеи. Эта широкая полоса составляет плодороднейшую и роскошнейшую часть гористой Палестины. Это – житница ее. В древности здесь были богатейшие пастбища, где паслись громадные царские стада. Теперь долина имеет несколько другой вид. Почти все пространство занято под пахотную землю. Мы не имели возможности насладиться чудным видом, какой представляет собой равнина весной, когда все неизмеримое пространство покрывается изумрудной зеленью хлебов. Теперь же, в средине лета, почти все было или снято с корня, или выжжено, все окрасилось в желтый цвет, и только кое-где виднелись зеленые оазисы. Раскиданные то там, то сям холмы разнообразят поверхность, придавая ей волнистый вид. Очень редко можно встретить убогую деревушку, приютившуюся по склонам холма. Иногда небольшие ручьи прорезывают равнину и теряются в прибрежных песках, часто не достигая моря. То черная, то красноватая возделанная почва, желтые, а кое-где

—541—

еще и зеленые поля, коричневые возвышенности равнины, песчаная полоса морского берега, синее море на западе, голубые горы на востоке – вот чудные ландшафты Саронской долины!

Наша дорога шла вдоль самого морского берега. Беспокойные волны его постоянно набегали на отлогий песчаный берег. По местам виднелись выкинутые морем обломки – жалкие остатки после крушений. Недаром Палестинский берег от Триполи до Яффы пользуется дурной известностью у моряков. Бурливое и в обыкновенное время, море становится особенно опасным при сильном западном ветре. Судна с страшной силой гонятся к берегу и часто погибают, натыкаясь на подводные скалы и рифы, которыми так изобилует этот берег. Так, сравнительно недавно пароход Русского общества пароходства и торговли «Чихачев» затонул всего в нескольких десятках саженей от Яффского берега, и трубы его и теперь еще печально выглядывают из воды.

Весь Палестинский берег покрыт руинами прежде цветущих городов. На протяжении всего берега от Бейрута до Яффы лежат эти исторические развалины. Берег этот, живший когда-то полной жизнью, ведший мировую торговлю, породивший всесветных мореходцев древнего мира – финикиян, – теперь затих. Некогда великолепные гавани древней Иоппии, Кесарии, Тира и Сидона, занесены теперь песком и илом, и на всем побережье только одна Бейрутская гавань считается удобной и безопасной. Трудно сказать, чем объясняется пустынность этого берега теперь. Кажется, все благоприятствовало бы его процветанию: и громаднейшая плодородная равнина Палестины, прилегающая к нему, и отсутствие крупных скалистых берегов, которые мешали бы высадке. Напротив, весь берег отличается ровностью, на всем протяжении представляет он однообразную песчаную полосу. И между тем он безлюден и пустынен, и только развалины, встречающиеся по местам, раскиданные по песчаной полосе или торчащие из воды, несколько нарушают мертвое однообразие этого побережья. Мы ехали точно по какому-нибудь некрополю: всюду виднелись пещеры и гробницы.

Несмотря на все это, дорога не была утомительной.

—542—

Близость моря и его влажное дыхание значительно умеряли раскаленную температуру воздуха. Та же близость моря давала нам возможность пользоваться чудным купанием, с прелестью которого ничто не сравнится. Через два часа езды мы остановились у развалин Атлита или Замка пилигримов. Это, по преданию, одно из мест высадки европейских крестоносцев. Атлит был, по-видимому, укрепленным замком, поместившимся на выдающемся месте. Теперь – это жалкие остатки, источенные водой и ветром. Сохранившиеся стены указывают на остатки церкви. Оставив лошадей неподалеку отдыхать, мы побежали освежить себя морским купанием. Место было очень удобное, песчаное и ровное. Было время прибоя, и волны высокими валами набегали на берег. Приходилось очень искусно лавировать между волн, чтобы не быть покрытым налетавшей волной и не наглотаться морской воды. Нас до того заняла эта борьба с волнами, что мы прокупались более, чем предполагали. Не хотелось расставаться с этой живой стихией, так ласково с нами заигрывавшей. Волной на берег повыбрасывало много крабов, и мы подробно ознакомились с этим морским обитателем. При одевании создалось досадное неудобство, – нельзя было одеться, чтобы не набрать в белье и ботинки песку. Морское купание значительно освежило наши силы, и мы с бодрым духом продолжали путешествие.

По всей дороге нам дальше встречались остатки развалин, по земле были рассеяны разбитые колонны, куски гранита, мрамора, – единственные остатки прежних архитектурных сооружений. Все свидетельствовало о насильственном запустении и прекращении жизни. Взрытая местность, изборожденная насыпями, рвами и пещерами, говорила, что это когда-то были места древних копей.

Как мы после узнали, по этой береговой полосе, от Кайфа и до Яффы, разбросаны владения барона Ротшильда, приобретенные им для еврейской колонизации. Не лишне будет сказать несколько слов об этом интересном явлении в жизни Палестины и евреев.

Движение евреев в Палестину – не простая эмиграция на экономической почве. Мотивы лежат глубже и серьезнее. С начала восьмидесятых годов, среди русских и

—543—

румынских евреев по преимуществу, с особенной силой возникло тяготение к исторической родине, к Палестине. Влияли отчасти несчастные внешние обстоятельства, русские погромы, разорения. Началось массовое бегство и переселение евреев в Палестину, поначалу без всякой определенной организации. Представители еврейства на палестинское движение взглянули глубже и серьезнее, и поспешили дать ему теоретическое обоснование, связав его с национально-культурными задачами еврейства. Явилась теория, что евреям, чтобы стать отдельной нацией, необходимо занять определенную территорию, где они могли бы развивать самобытную культурную жизнь. Такой территорией может быть только Палестина, их историческая родина. Как вывод, из этой политической теории построена была реальная задача – колонизации Палестины путем постепенного переселения туда и образования в ней еврейского центра. На первых порах это дело было в руках частной инициативы, и потому попытки колонизации были не систематичны и плохо организованы. С начала девяностых годов дело вступает в другую фазу развития. Палестинская идея с особенной силой была поднята т. наз. «Сионистским» движением. Последнее своей прямой задачей поставило культурное возрождение Палестины, которое должно быть достигнуто планомерной колонизацией в больших размерах. До сих пор Палестина для еврейства была дороге, как священная реликвия, как историческое кладбище, – сионистское движение возбудило к ней интерес, как к стране будущего, как к новому национальному центру, возрождение которого должно стать задачей всего еврейства. Под влиянием этого национального воодушевления устраивались общества, читались рефераты и речи, составлялись планы переселения в Палестину. Первые результаты колонизации несколько охладили горячее возбуждение среди евреев. Отсутствие знания природы страны и условий жизни, полнейшая практическая неподготовленность первых переселенцев, их скудные материальные средства, – все это скоро привело их к бедственному положению. И колонизаторская горячка наверно скоро прошла бы, если бы на помощь переселенческому делу не пришел барон Ротшильд с своими миллионами. Он принял го-

—544—

рячее участие в переселенцах и взял колонизационное дело под свое покровительство. В настоящее время в Палестине действуют несколько обществ, правильно организованных, обладающих большими средствами и создавших уже целую сеть колоний. Последних насчитывается теперь до 20. Разбросаны они главным образом по Галилее и Самарии, заняв лучшие места по Саронской долине. Переселенческие организации, которых насчитывается до трех, действуют вполне самостоятельно и независимо друг от друга. Самое крупное дело находится в руках Ротшильдовской администрации, опекающей до 10 колоний. Ротшильд вложил в них уже десятки миллионов рублей. Эта система опеки, имея хорошие стороны, имела и дурные, как показали результаты. Помощь барона не ограничивалась денежным вспомоществованием, а шла дальше. Он присылал ученых садовников, виноделов, агрономов, приобретал для колоний инвентарь, – словом, давал им в руки все, что было необходимо, и даже больше. Но эта система опеки, основанная на принципах благотворительности, дала и печальные результаты. Материально обеспечивая колонистов, эта опека подрывала энергию их, парализовала личную волю и инициативу. Колонии были обращены в искусственно насаженные поселения, где господствовала строгая дисциплина и режим, введенные Ротшильдовской администрацией. Последняя во всем стесняла свободу колониста, и он должен был ей беспрекословно повиноваться под опасением лишиться вспомоществования. Все, что производила колония, поступало в ведение администрации, колонист за это получал пособие. Такое положение, неуверенность в собственности и труде, пагубным образом действовали на колонистов, приучая их всю жизнь ходить на помочах Ротшильдовской администрации. Система Ротшильдовского управления поэтому мало способствует самостоятельному экономическому преуспеянию колоний.

Интересно отношение турецкого правительства к еврейской колонизации. На первых порах оно относилось благосклонно и даже иногда даром уступало землю для поселения. Но в последнее время правительство взглянуло менее благоприятно и даже предприняло ряд репрессивных

—545—

мер, имевших цел – положить предел еврейской колонизации и увеличению поселений в Палестине. В 1892 году оно запретило высадку русским и румынским евреям в портах Святой Земли и предписало не продавать им никакой недвижимости. Заиорданье для них было совершенно закрыто. Право передвижения по Палестине было строго ограничено и соединено со всевозможными стеснительными мерами. Покупка новых земель запрещена была не только единичным евреям, но и обществам, и всемогущему Ротшильду.

Таковы основные черты положения колонизационного дела в Палестине.

Наш путь лежал через одну из таких колоний, Зихрон-Яков (Самарин), и мы имели возможность ближе ознакомиться с делом еврейской колонизации и ее действительным положением.

Колония Зихрон-Яков основана румынскими евреями. Почва, выбранная переселенцами, известковая и глинистая усеянная камнями, и потому малоплодородная. Хлебопашество было немыслимо, и колонисты перешли к плантационному хозяйству. Но скоро средства были истощены, результаты же были ничтожны. Тут-то вовремя пришел на помощь Ротшильд с своими капиталами и снабдил их всем необходимым. Каждый поселенец этой колонии до последнего времени обошелся ему от 30–40 тысяч руб. По общему признанию, теперь Зихрон-Яков самая большая (жителей свыше 2500 ч.) и самая красивая колония во всей Палестине. Это даже скорее город, чем простая колония. Она расположилась высоко над берегом моря, на крутых отрогах Кармила, среди богатой и роскошной зелени. К ней ведет превосходное шоссе, въехав на которое, мы сразу увидели перемену в окружающей природе. Дикие запущенные заросли сменяются образцовыми садами и прекрасно обработанными виноградниками. Рука человека произвела здесь чудную метаморфозу с почвой и природой: она вызвала к жизни ее дремлющие силы, и дикая, пустынная местность обратилась в цветущий сад. Всюду видна культура человека. Колония раскинулась несколькими, правильно разбитыми улицами. На соседних холмах виднеется несколько маленьких предместий Зих-

—546—

рона. При въезде, Зихрон сразу производит впечатление шумного центра, где жизнь и деятельность бьют ключом. Мы остановились в гостинице, или вернее – постоялом дворе, чистота и удобства которого оставляли желать очень многого, и мы, скрепя сердце, расположились в нем. Замечательно, как евреи всегда остаются евреями, где бы они не были и при каких условиях не жили бы. Та же любовь к нечистоте и нечистоплотности, отвращение ко всяким гигиеническим и санитарным требованиям отличают всякого еврея, под какими градусами широты или долготы земного шара он не жил бы. Заведующий колонией, человек, окончивший русскую гимназию и доктор философии заграничного университета, с своим коллегой доктором французом сейчас же по нашем прибытии явился к нам и любезно предложил показать колонию. Мы отправились. Жизнь в колонии течет на городской манер. Каменные большие дома европейской постройки, здания синагоги, гостиниц, почты и администрации, украшают главные улицы. Огромное депо торгового склада, где можно найти все, что необходимо для благоустроенного города, заменяет магазины. В Зихроне сосредоточивается управление всеми колониями, опекаемыми Ротшильдом. По словам нашего проводника, нигде так несовершенство Ротшильдовской системы не выделяется, как в Зихроне. В экономическом отношении колонисты далеко еще не обеспечены и до последнего времени получают вспомоществование от Ротшильда.

Колония владеет большой земельной собственностью, большая половина которой отведена под виноградники. Виноделие составляет главное производство колонии и главный вывозной продукт. О количестве производства можно судить потому, что запрошлый год вывезено было до 400 тысяч ведер вина, разных качеств и сортов. Занимаются колонисты также шелководством, пчеловодством и разными ремеслами. Хозяйство колонии обставлено очень хорошо. Работают паровая мельница и винной погреб, – одна из главных достопримечательностей колонии. Это чудо винодельческой техники, и мы опишем его подробнее.

Нигде виноделие не нуждается в столь дорого стоящих

—547—

сооружениях и машинах, как в Палестине, жаркий климат которой создает массу препятствий, мешающих правильному переходу виноградного сусла в вино. Брожение здесь наступает быстро, тотчас после выжимки, а потому сок необходимо сильно охладить для предупреждения несвоевременного брожения. Процесс охлаждения и осложняет дело. Здание погреба находится на конце колонии. Высокая фабричная труба указывает дорогу к нему. Он состоят из нескольких больших каменных корпусов и башен. Процесс производства очень интересен. Повозка с виноградом сортируется, взвешивается, и затем виноград перекладывается в вагончики, которые по рельсам подкатываются к жерлу выжимальной машины. Попадая туда, виноградная кисть выжимается, сок по большим гуттаперчевым трубам нажимается насосом в чаны, а древесина и шелуха особыми автоматическими лопатками выбрасываются и идут на приготовление коньяка. Сок, попадая в чан, недолгое время отстаивается и затем прогоняется через медные трубы, проложенные внутри труб большого диаметра. Между теми и другими проходит вода, возведенная до температуры – 15°. Вино, охладившись, попадает во вторые чаны, снова охлаждается и затем уже, несколько отстоявшись, переходит по трубам, вниз, в погреб, где подвергается детальной обработке, смотря по сорту винограда. Подвал – это целый подземный городок. По многочисленным сводчатым коридорам всюду расставлены бочки с вином. Температура поддерживается очень низкая. Здесь же вино разливается по бутылкам и экспортируется за пределы колонии.

В центре колонии рассажен великолепный эвкалиптовый сад, служащий местом для общественных гуляний. Почти против него, тоже в зелени, поместилась общественная больница, которую француз-доктор охотно и предупредительно предложил осмотреть. Благоустройство и чистота мало оставляют желать лучшего. Некоторые из больных приветствовали нас по-русски. Это – русские евреи. Общественная безопасность находится в руках колониальной полиции. Для образования существуют две школы с десятком учителей. Вообще внешнее благоустройство колонии производит приятное впечатление.

—548—

Наш вечерний стол разделили с нами любезный хозяин колонии – русский еврей и француз-доктор. Первый предложил нам отведать местного вина и велел подать несколько сортов его, имея, несомненно, кроме гостеприимства и некоторую рекламную цель, не забыв попутно сообщить цены и европейского (русского) комиссионера (в Варшаве). Беседа была очень оживленная. Присутствие французского гражданина дало повод обменяться международными любезностями и выразить взаимные симпатии. В качестве десерта поданы были чудные персики необыкновенной величины и разных сортов виноград, тоже необычной величины. Любезность хозяина простерлась до того, что он даже на дорогу снабдил нас несколькими бутылками вина.

12-е июля. Среда. На следующий день, еще до зари, наскоро перехватив чаю, мы выступили в путь из Зихрона. Дорога лежала среди необозримых виноградников, среди моря симметрично рассаженных лоз. На встречу нам то и дело попадались караваны верблюдов, возвращавшихся откуда-то с пустыми бочонками на спинах. Мы медленно спускались с холмов, на которых расположена колония. Нужно только удивляться, как колонисты сумели культивировать эту гористую почву, из меловых и известковых пород. По объяснению хозяина колонии, дело все – не в почве, а в орошении. Палестинское солнце производит чудеса с почвой, подвергшейся правильному орошению, и она становится способной ко всякому произрастанию. И наоборот, без орошения почва обращается в пустыню. Естественное орошение здесь ничтожно, рек почти нет; только близость моря несколько охлаждает и увлажняет атмосферу. Поэтому для правильной и целесообразной культуры почвы необходимо прибегать к искусственной системе орошения.

Когда мы съехали с холмов, солнце уже высилось на небе во всем своем ослепительном блеске, и лучи его стали нас припекать. Дорога наша еще недалеко ушла от моря, и его приятная синева ласкала глаз среди начинавшихся песков. Мы опять въехали в царство руин. Всюду лежали остатки исторического прошлого. На самом берегу моря возвышаются развалины Кесарии. Руины этого

—549—

когда-то великого города с каждым годом все оседают и оседают, так что скоро из-за холмов наносного песку они будут не видны. Этот город великой христианской древности, видевший в своих стенах великого апостола Павла, томившегося здесь два года в заключении, ап. Филиппа, построен был Иродом Великим, и в честь римского Августа назван Кесарией. Он обстроил его великолепными зданиями и сооружениями, воздвигнуты были громадный колизей, ипподром, от которого остался один столб теперь, дворцы, порт, водопроводы. Позднее Кесария была местопребыванием христианского епископа. Здесь жили и учили великий Ориген и Евсевий, здесь основана была богословская школа. Во время крестовых походов воздвигнута была новая Кесария, но и она подверглась участи первой. Развалины средневекового замка виднеются и теперь над старинной дамбой, а от древнеримского города теперь ничего не осталось. Остатки мраморных колонн, груды гранита и циклопических камней, – вот все, что свидетельствует теперь о бывших дворцах, языческих храмах, христианских церквах, мечетях и об-

—550—

щественных зданиях. Некогда пышная и великолепная Кесария покрыта теперь репейником и дикими зарослями и служит местом для отдыха пастухов и их стад.

Где же причина такого запустения? Почему Кесария не могла восстать после насильственного разрушения? Жизнь и цветущее состояние города всегда зависели от прекрасного порта и великолепно устроенных водопроводов. Войны и осады разрушили искусственный мол и тем уничтожили порт; водопроводы были прерваны и испорчены, и город был лишен воды. Ни энергии, ни средств не хватило все это возобновить, и жизнь стала замирать в этом городе. Теперь эти жалкие остатки постепенно заносятся песком, и скоро от них не останется и следа. Грустное впечатление оставляют такие развалины былого величие и жизни. Das Alte stürzt, es ändert sich die Zeit; но мы не можем вместе с поэтом утешать себя мыслью, что Neues Leben blüht aus den Ruinen: едва ли на этом месте запустения «зацветет новая жизнь».

Часам к 10 утра мы сделали передышку и остановились у гробницы Симона Маккавея, как гласит предание. Эта погребальная пещера, уже полуразрушенная временем, находится под охраной одного арабского семейства, которое тотчас же нас обступило, как только мы расположились под тенью развесистого дерева, склонившего свои ветви над исторической могилой. Эти большие дети, одетые в самый примитивный костюм, с несказанным удивлением смотрели на пришельцев, присев на корточки тут же подле нас. Не сводя глаз, смотрели они в наши рты, когда мы завтракали, и с детской радостью подбирали коробочки от консервов и остатки завтрака, мирно деля между собой доставшуюся добычу.

Несколько отдохнув, мы опять пустились в путь. До Яффы оставалось сделать один переход, и мы уже тешили себя надеждой на предстоящий отдых и удобства загородной дачи Русской духовной миссии. Мы проехали какую-то деревушку, миновали остатки какого-то замка, и дорога пошла сыпучими песками, которые сильно тормозили езду. Гряды меловых холмов, раскинутых то там, то сям в отдалении, заслоняли виды. Тут приключился с нами неприятный случай: пала одна из лошадей. Молодая

—551—

и сильная, она была запалена, и мы видели агонию этого животного. Сначала она перестала везти и только плелась вслед за другими, потом стала отставать и, наконец, совсем упала. Все усилия поднять ее были напрасны. Жалко было смотреть на возницу, который ехал с этой лошадью. Его лицо окаменело, он молча смотрел на последние вздрагивания лошади, и ни одного слова отчаяния, или брани не вырвалось у него. Он словно не слышал слов утешения. Когда мы подъехали к одной довольно широкой речонке и на несколько минут остановились, он сошел с козел, сел под дерево и заплакал. Мы чувствовали себя как бы виновными в этой безмолвной печали, и было больно видеть это неподдельное горе.

До Яффы оставалось недалеко. Вид местности стал заметно меняться. Перед нами стало открываться море зелени и садов, которые как кольцом окружают Яффу. Гигантские живые изгороди из кактуса отделяют один сад от другого. Всюду слышен скрип колес и шум машин, накачивающих воду и орошающих сады. Бассейны и искусственные водоемы в полном ходу. Плоды в садах только наливаются, и в воздухе стоит особенный аромат от апельсиновых, банановых, миндальных, абрикосовых деревьев. Высокие пальмы, как сторожа, тянут к верху свои головы. Чудный вид и воздух заставляют нас позабыть утомление.

В 5 часов вечера мы были уже у цели, и слезали с экипажей у ворот загородной дачи Русской духовной миссии. Мы провели чудных четыре дня в этом земном раю. Окружающая обстановка удесятеряла удовольствие отдыха после совершенного путешествия. Удобные помещения дачи, роскошный апельсиновый сад с купами пальм, громадный бассейн, в котором мы раза по три в день купались, истиннорусское радушие и гостеприимство хозяина дачи о. Архимандрита, внимание и любезность которого просто смущала нас, общие беседы под открытым небом, в которых мы снова переживали виденное и слышанное, – все это было как бы волшебным сном. Теперь с трудом верится в действительность этого сна. Кажется, что природа и обстановка, цвета и краски жизни в этой загородной даче взяты из описаний «Тысячи и одной ночи».

—552—

Мы жили среди апельсинов и лимонов, олеандров и пальм, под сенью смоковниц и рожковых деревьев. О. Архимандрит делал все, чтобы мы не забыли этого пребывания у него на даче. И он не ошибся, – пребывание это будет одним из лучших и светлых воспоминаний нашей поездки.

Некоторые из наших путешественников еще раз съездили в Иерусалим поклониться Св. Гробу и святыням.

Отъезд из Яффы в Россию был решен на 16-е июля. В этот воскресный день о. архимандрит отслужил торжественную всенощную и литургию. Мы все с Владыкой во главе принимали участие в чтении и пении на клиросе. После Литургии была прощальная трапеза, к которой приехали: Яффский вице-консул г. Стребулаев с супругой и из Иерусалима Н. Г. Михайлов. Последняя беседа была очень задушевна. Прощание было еще сердечнее. С Н. Г. Михайловым мы хорошо познакомились и узнали его за время пребывания в Иерусалиме. Мягкая обходительность этого человека, постоянная готовность оказать услугу и редкое джентльменство его снискали ему полное уважение с нашей стороны. С о. Архимандритом мы близко сошлись на первых порах нашего приезда в Св. Землю. Он вместе с нами исколесил Иудей, Самарию и Галилею. Мы имели возможность вполне оценить о. Александра, доброго, мягкого, благорасположенного ко всем, чуткого и внимательного к нашим нуждам, сердечного и отзывчивого. Мы ему многим и многим обязаны, и только скромность его не позволяет нам высказать все.

После обеда мы все отправились на пристань, где ждал уже нас старый знакомец – пароход «Нахимов», на котором мы уже совершили переход от Константинополя до Афона. На пароходе еще раз мы простились со всеми и кидали последние прощальные взгляды на Святую Землю, где пережили столько хороших дней и вынесли столько сильных впечатлений на всю жизнь.

От Яффы до Одессы

16-е – 27-е июля. Прощай «страна священных воспоминаний», с чувством грусти думал каждый из нас, отплывая от

—553—

Яффы – «ворот палестинских». Придется ли еще раз в жизни видеть тебя? Эта мысль одинаково занимала внимание всей нашей компании. Палестина – вторая, духовная родина для христиан. Святый град Иерусалим, Вифлеем, Назарет, Иордан, – все это близкое, живое, родное для сердца, с детства воспитанного в духе веры и Церкви. Все высокие святые представления и чувства связаны с этими именами.... Долго стояли мы на палубе, не отрывая глаз от постепенно удалявшейся от нас Яффы и Палестинского побережья. Яффа скрывалась от нас, точно погружаясь в воду. Солнце зашло; наступила быстро темень. Не видя ничего вокруг себя, мы до поздней ночи делились друг с другом впечатлениями, воспоминаниями из недавно пережитого и перечувствованного в Св. Земле. Палубных и классных пассажиров было не особенно много. В числе последних, между прочим, находились: секретарь Иерусалимского генерального консульства А. А. Базилевский, инспектор Назаретских школ П.П. Николаевский, начальница Бет-Джалского пансиона Е. М. Тараканова, начальница Назаретской женской школы Ек. Н. Коковина, учительница Назаретской школы А. Ф. Юдина и учительница Триполийской школы М. Ф-на. Все эти пионеры русского дела в Сирии и Палестине ехали на каникулы в Россию. С ними ехала учительница Бет-Джальского пансиона M-lle Мариам, уроженка Вифлеема. Ехала она в первый раз в Россию, которая ее воспитала и которой она теперь служит. В обществе этой просвещенной компании мы прекрасно провели время нашего плавания до самого Константинополя. Из бесед с самоотверженными тружениками – педагогами мы вынесли для себя много поучительного и назидательного, и прониклись глубоким уважением к этим деятелям просвещения на далекой чужбине, при таких тяжких условиях и обстоятельствах, о которых я трудно составить себе приблизительно представление. В этом мы и сами отчасти убедились, особенно в Назарете.

В полночь отправились мы на товарищескую «вечерю», устроенную на корме парохода, под знакомым уже нам железным рулем, нашими распорядительными товарищами, с хозяйственными талантами. Сюда же пришли Преосвященный с Н.Ф. Каптеревым я разделили с нами скром-

—554—

ную, но радушную трапезу. В непринужденной беседе прошло более часу времени. Как чувствовалось хорошо! Вверху – чистое небо, усеянное мириадами ярко блестящих звезд, во тьме южной ночи; кругом – безбрежное водное пространство, рассекаемое теперь могучей, хотя и старческой, грудью нашего ветерана – парохода «Нахимов». Влажный морской воздух бодряще действует на нас. Чувствуется всем хорошо; не хочется и спать, хотя уже за полночь. Вот вдали показались огоньки. Говорят, – это Бейрут, мимо которого мы теперь проплываем, так как он объявлен по чуме неблагополучным. А жаль, – мы обещали нашим Бейрутским знакомым навестить их на обратном пути, о чем они усердно просили. После этого, получив благословение Преосвященного, мы тут же и расположились ночевать.

17 – е июля. В полдень прибыли к городу Триполи. Страшная духота и жара чувствовалась на пароходе. Ко времени прибытия парохода, ставшего на значительном расстоянии от берега, прибыли сюда знакомые уже нам молодые люди, Хашабы, приветствовавшие Преосвященного от имени Митрополита, пригласив его и всех нас к себе на обед, на котором будет и Митрополит. С удовольствием мы воспользовались таким радушием, тем более что пароход будет стоять здесь до следующего полудня. О. Абдула и добрейшая матушка встретили нас как старых знакомых. Тут уже был и Преосвященный Митрополит Григорий, благословивший нас и высказавший радость, что он, хотя и не в своем доме, будет иметь удовольствие разделить трапезу с дорогими русскими гостями. С нашим Преосвященным и Н. Ф-чем Митрополит через переводчика вел очень оживленную и интересную беседу по поводу путешествия и вынесенных наблюдений, касавшуюся многих таких вопросов, которые могут быть понятны только людям, побывавшим на Востоке, и в частности – в Палестине и Сирии... Митрополит Григорий высказал при этом обширные и глубокие познания по древней истории Сирии и Палестины. В таких интересных разговорах во время обеда и после, за чашкой чая и фруктами, под развесистой смоковницей прошло незаметно время до вечера. Некоторые из нас с Преосвященным отправились после

—555—

этого на пароход, а другие, уступая просьбе радушных хозяев, остались здесь на ночлег. На полу лучшей комнаты приготовлены были пышные постели, усыпанные по-восточному ароматными цветами жасмина.

18 – е июля. Проснулись в 7 ч. утра. Отец Абдула уже возвратился с заказной обедни, которую он служил с Митрополитом. По русскому обычаю нам был подан чай. Но отец Абдула и его матушка не разделили с нами компании, – им подано было блюдо смокв в сыром виде. Отец Абдула, в черном подряснике с кожаным монашеским поясом и черной камилавке, и матушка, в черном платье и черной повязке на голове по тамошнему обычаю, сидели с нами за чайным столом и как могли выражали свою любезность. Вскоре отец Абдула был приглашен на требу, и мы, распростившись с радушными хозяевами, отправились осматривать город и сделать в нем кое-какие покупки.

Пароход должен сняться с якоря сегодня, в час дня. За ¹/₂ часа до отхода парохода прибыл сюда Митрополит Григорий, чтобы проститься с нашим Преосвященным и преподать нам напутственное благословение. В простой, задушевной беседе добрейшего Митрополита с нами незаметно прошло время. Мы от всей души полюбили его за его доброту, внимание и любовь к нам. Прощаясь с ним, мы пожелали ему еще много-много лет святительствовать во славу Св. Церкви, и Антиохийской, в частности, которая теперь переживает переходное время. Особенно трогательно было прощание обоих Архипастырей. Митрополит Григорий преподнес нашему Преосвященному большую фотографическую группу всех современных Святителей Антиохийского патриархата. Затем он оставил пароход при взаимных пожеланиях, и мы в час дня отплыли от гостеприимного Триполи, сохранив о нем, особенно же о Святителе его, самые приятные воспоминания.

19-е – 22-е июля. Плавание по Средиземному морю, Архипелагу и Мраморному морю, до самого Константинополя, совершено было без всяких приключений, если не считать морской болезни, которой некоторые из нас страдали вследствие довольно сильного ветра, дувшего во время двухдневного плавания по Средиземному морю. Несмотря

—556—

на однообразие пути, и притом уже знакомого нам, мы отнюдь не ощущали скуки, а чувствовали себя прекрасно, проводя время в разговорах, в чтении, в беседах о разных предметах, в воспоминаниях о путешествии. Значительное оживление нашей компании придавали учительницы Палестинских и Сирийских школ, от которых мы много интересного узнали о положении просветительного дела на Востоке.

Плывя 20-го июля мимо острова Родоса, мы увидали спущенные флаги, – знак того, что на материке случилось что-нибудь не доброе. В Хиосе, к которому пристали в яркий полдень, мы узнали о возмутительном убийстве анархистом Итальянского короля Гумберта, наследник которого с супругой был одновременно с нами в Иерусалиме, сохраняя строжайшее инкогнито. В Хиосе некоторые из нашей компании прошли на берег, чтобы погулять по земле и запастись провизией. Около 4-х часов по полудни пароход остановился у острова Митилены. Бывший недавно местом столкновения двух великих держав, этот остров выглядит чрезвычайно живописным. Некоторые из нас отправились в город, который произвел очень приятное впечатление своими прекрасными зданиями, чистотой улиц, и вообще своим благоустройством. Жители, большей частью греки, мужчины и женщины, отличаются своим благообразием и какой-то жизнерадостностью. Среди города – большой греческий храм, с высоким куполом и крестом. Таких величественных и видных греческих храмов нам не приходилось видеть в других местах Востока.

22-го июля, в 11-ть часов вечера, пароход наш стал на якоре в Босфоре, при впадении его в Мраморное море, между Сералем и Скутари. Тут он и стоял до утра следующего дня. Босфор и Константинополь представляли и теперь, не смотря на полночь, волшебную панораму при множестве огоньков, которые точно звезды в небе блестели по всему Босфору. Долго, долго мы не могли оторвать глаз от этой волшебной картины, пока, наконец, не отправились на ночлег.

23-е июля. Воскресенье. Добрейший наш кормилец о. Евгений встретил нас, осведомляясь участливо о нашем здравии. Пароход здесь должен простоять до вторника.

—557—

Поэтому, оставив здесь свои вещи, мы, в сопровождении о. Евгения, отправились на подворье. Таможенные досмотрщики, зная доброту афонских иноков, пропустили нас без всяких задержек, и мы, при торжественном перезвоне колоколов с Пантелеимоновского подворья, в честь Преосвященного, вступили под знакомый гостеприимный кров. Тотчас, по прибытии, мы отправились в храм, чтобы возблагодарить Бога за так счастливо совершенное нами путешествие. Храм был переполнен братушками-славянами, а отчасти и греками. По входе Преосвященного, началась Литургия, и мы все приняли участие в пении. По окончании Литургии был отслужен благодарственный молебен по поводу нашего возвращения. Все мы были в прекрасном настроении. Преосвященный отправился с визитом к послу И. А. Зиновьеву, в Буюкдере, где и пробыл, благодаря радушному гостеприимству г. Посла, до следующего дня. А мы, отдохнув и подкрепившись обильным обедом, приправленным любезными приглашениями о. Евгения, решили осмотреть недосмотренное в первый раз. Решено было прокатиться на лодке по Золотому Рогу. В 4 часа мы и отправились в это очаровательное путешествие. По обеим сторонам – чудная панорама нависших один над другим высочайших зданий оригинальной архитектуры. Мы плыли среди множества лодочек, каиков, пароходиков, и только привычная ловкость и опытность нашего лодочника предохраняла нас от неминуемого, по-видимому, столкновения с ними. Греки, празднуя воскресный день, большими группами расположились у прибрежных открытых ресторанов, откуда доносились к нам музыка и пение. Извиваясь голубой лентой, Золотой Рог, по мере углубления внутрь его, становился все менее и менее очаровательным. Корабельная верфь с обветшалыми судами, казармы, расположенные по обеим сторонам берегов, кузницы, загрязненная вода..., – все это было слишком «прозаично», и с поэтических высот низводило на землю. Только толпа празднующих Греков, кейфующих в кофейнях, разнообразила несколько картину, начинавшую надоедать своим однообразием. Особенно радостно, как видно, праздновался день воскресный в одном из загородных ресторанов, где залив круто загибает, откуда

—558—

доносилось особенное веселие. Против него, на другом левом берегу, как бы для контраста и в поучительное назидание, раскинулось обширное кладбище турецкое с темно-зелеными пирамидальными кипарисами и белыми надгробными памятниками различных форм, смотря по состоянию и рангу покойников. Кладбища – любимое место для прогулок турецких женщин. И теперь мы видели нескольких из них, сидевших на окраине кладбища, в длинных черных балахонах и с полузакрытым лицом. Вышли и они, гаремные затворницы, чтобы, хотя сквозь черное покрывало, поглядеть на белый свет Божий и тем разогнать свое уныние и тоску. Отсюда мы и поворотили в обратный путь, тем более что день уже заметно склонялся к вечеру. При свете заходящего солнца, мы теперь любовались Золотым Рогом и частями города, мимо которых мы проезжали. Теперь уже мы могли ориентироваться в этой громаде мечетей, дворцов и других зданий. Вот Фанар, вот здания Болгарской экзархии, вот мечеть Сулеймана, Ахмедие; вот Св. София....

В 8-мь часов вечера мы уже были у себя – на подворье. Делясь впечатлениями в ожидании вечернего чаю, на кровле пятиэтажного здания, мы вдруг освещены были моментально вспыхнувшим заревом. Оказалось, – загорелся недалеко находящийся от подворья деревянный кафешантан. Пожар был настолько сильный, что не только искры, а целые головни падали на кровлю подворья, хотя без всякой опасности, так как тут нечему гореть. Деревянный же кафе-шантан в какой-нибудь час сгорел дотла, не смотря на геройские усилия босоногой турецкой пожарной команды. Впрочем, тут нужно удивляться тому, как при такой скученности домов пожар ограничился только одним домом. До поздней ночи гуляли мы по кровле, любуясь чудным небом, усеянным звездами и Босфором со множеством пароходных огней. Сквозь примрак ночной проглядывают силуэты мечетей, дворцов. А возле нас, недалеко от сгоревшего кафешантана, опять начались прерванные пожаром пение и музыка, как будто ничего и не было. Затем, один по одному отправились на ночлег.

24-е июля. Понедельник. Утро нынешнего дня посвятили

—559—

вторичному обозрению Св. Софии и других мечетей. Первое впечатление не только не ослабело, но еще более усилилось. Мы вполне убедились, что Св. София не только велика, как и другие мечети, но и необыкновенно величественна, чего нельзя сказать о других мечетях. Послеобеденное время вместе с Преосвященным Ректором и Н.Ф. Каптеревым посвятили обозрению Русского Археологического Института, несколько лет тому назад учрежденного. Директором его, с самого начала основания, состоит Ф. И. Успенский, бывший профессор Одесского Университета. Всецело ему же и обязан Институт нынешним своим процветанием и плодотворностью, выражающеюся в весьма ценных ученых трудах по Византологии, принадлежащих или ему, или же написанных под его руководством. Институт находится в Перу в большом наемном здании. В нижнем этаже помещается музей и квартира директора, я в верхнем – библиотека и комната для ученых занятий. Под руководством Феодора Ивановича и ученого секретаря Института Б.В. Фармаковского мы познакомились, конечно бегло, с неоцененными сокровищами музея и библиотеки Института. Этот осмотр показал нам, что может сделать любовь и энергия одного человека, всецело преданного своему делу. Такие люди делают честь своей родине. К сожалению, их так мало, в особенности в области Византиноведения. В комнате для ученых занятий мы встретили трех молодых людей, занимавшихся здесь по истории Византии. Один из них – племянник Феодора Ивановича, профессорский стипендиат Казанской Академии, Успенский, а двое других – из университета. По этому поводу Ф. И-ч беседовал с Преосвященным Ректором и Н. Ф-м о том, как полезно было бы, если бы наши Духовные Академии посылали сюда студентов для ученых работ по византийской истории⁴²⁹.

После этого мы посетили квартиру Ф. И-ча и познакомились с его супругой. Радушные хозяева предложили нам

—560—

чай, за которым незаметно прошло часа два времени в ученой и интересной беседе. Нужно быть на чужбине, чтобы оценить подобное радушие, особенно же при сознании значения известной личности, как это было и в данном случае. Долгом считаем принести искреннюю благодарность Феодору Ивановичу и его супруге за то внимание, какое было оказано ими нам. С такими чувствами мы и простились с радушными хозяевами и отправились к себе на подворье, где в дружеской беседе и провели последний вечер пребывания в турецкой столице.

25-е июля. Вторник. Сегодня в три часа отправляемся в Одессу. Утром отстояли литургию и выслушали напутственный молебен. До обеда отправились в город и сделали закупки, которые должны напомнить нам о нашем пребывании здесь: альбомы, виды, фески, и т. п. В два часа, после обеда, при торжественном перезвоне колоколов, отправились мы из подворья на пароход, в сопровождении заведующего подворьем о. Мисаила, добрейшего о. Евгения и братии. Перед самым отходом парохода явился первый драгоман посольства, известный П.В. Максимов, и вручил Преосвященному пожалованный ему Его Величеством Турецким Султаном орден Меджидие 1-й степени «в знак покровительства Его Величества православным». Такое внимание Его Величества, в пределах Империи которого мы пробыли больше месяца, к нашему Начальнику и инициатору путешествия, было и для нас очень приятно, так как в лице его и мы в некотором смысле были почтены. Наконец в три часа пароход снялся с якоря. Все время плавания по Босфору мы не сходили с палубы, не отрывая глаз от постепенно удалявшегося волшебного города, стараясь запечатлеть его в своей памяти. Почему-то грустно было, и этой грусти не могла рассеять даже мысль о возвращении на родину, – так мы свыклись с Востоком.

В пять часов мы вступили в грозные воды Черного моря. Ветер стал разгуливаться, белые барашки стали появляться чаще и чаще, наш старичок «Нахимов» начал все сильнее и сильнее кряхтеть, многие из нас стали испытывать морское томление, предпочитая одиночество. Настала ночь...

26-е июля. Среда. Последний день плавания. Все провели

—561—

вместе в товарищеской беседе. Море утихло. Чувствуется близость дорогой родины.

27-е июля. Утреннее солнце разбудило нас. Тихо подплываем к Одесской гавани. Спущен трап. Простились с капитаном и поблагодарили его за внимание к нам во все время продолжительного пути. В предшествия Преосвященного направились в таможню. Таможенные власти с полным доверием отнеслись к нам, не осмотрев наших вещей. Багаж наш, состоявший из множества маленьких узелков с разными вещами, нагружен был на простую телегу, и мы вслед за ней отправились на Пантелеимоновское подворье, зорко следя за сохранностью вещественных памятников нашего путешествия, которые должны напоминать нам о самых счастливых днях нашей жизни. Мы прибыли на подворье как раз в день храмового праздника его, в честь Св. Пантелеймона. Тут готовились к архиерейской службе, которую имел совершить Высокопреосвященнейший Иустин, Архиепископ Одесский. Молитвой здесь предварен наш путь, молитвой и заключен.

Благодарение Богу, споспешествовавшему нам в благополучном совершении дальнего пути в «Страну Священных Воспоминаний».

Глубокая благодарность Палестинскому Обществу, облегчившему и благоустроившему наше путешествие, в лице Секретаря и неутомимого деятеля Общества В. Н. Хитрово, управляющего Русскими постройками в Иерусалиме Н.Г. Михайлова и уполномоченного Общества в Одессе М.И. Осипова.

Сыновняя благодарность нашему Преосвященному и Начальнику, инициатору нашего паломничества, с отеческой любовью относившемуся к нам во все время путешествия и руководившему нами.

Благодарение Господу Богу и сердечное спасибо всем добрым людям, благодеявшим нам на пути.

—562—

Чествование памяти архиепископа Иннокентия Херсонского и Таврического по случаю исполнившегося столетия со дня его рождения. Заслуги архиепископа Иннокентия для Болгарской церкви и болгарского народа. – Слухи о закрытии Болгарского экзархата и о снятии схизмы с Болгарской церкви. Неосновательность этих слухов. – К характеристике способов и приемов римско-католической и протестантской пропаганды в Болгарии. † Высокопреосвященный Климент митрополит Терновский. – Избрание митрополита в Терновскую епархию. Биографические сведения о новоизбранном митрополите Терновском Анфиме. – Перемены в составе Болгарского Св. Синода. Некоторые определения Св. Синода в заседаниях 1901 года. – Распоряжение Высокопреосвященного Мефодия митрополита Старозагорского о поддержании благочиния и порядка в храмах. – Вновь сооруженные и начатые постройкой храмы в Болгарии. К сооружению русского православного монастыря с семинарией на Шипке. Колокола для Шипкинского храма – дар Государя Императора Николая II. – Самоковское богословское училище и Константинопольская духовная семинария в 1900–1901 учебном году. К вопросу о перемещении богословского училища из Самокова в Софию. О необходимости открытия кафедры богословия в Высшей школе. – Священнические братства в Болгарии. – Открытие в Софии Болгарского археологического общества. Устав нового общества. – Конкурс на Музей болгарского возрождения. Всенародная подписка на этот предмет. – Торжество закладки памятника Царю-Освободителю. – Болгарская светская и духовная печать о посещении Великим Князем Александром Михайловичем Варны и Бургаса.

15 декабря 1900 г. торжественно праздновалось в России столетие со дня рождения Высокопреосвященного Иннокентия, архиепископа Херсонского и Таврического, знаменитого богослова, церковного историка и проповедника. С большой торжественностью совершены были поминовения по Высоко-

—563—

Преосвященном архиепископе Иннокентии и в Болгарской церкви. Это и понятно. Архиепископ Иннокентий оказал большие услуги болгарскому народу, который пользовался его особенным благоволением. Под его покровительством находилось «Одесское болгарское настоятельство», основанное в 1854 г., по его ходатайству разрешен был сбор по церквам России на помощь болгарам и отпускались стипендии болгарским уроженцам в России. Благодаря архиепископу Иннокентию в высших правящих кругах России поддерживалось расположение к угнетаемым от турок болгарам. Он один из первых был ходатаем за освобождение болгарского народа от турецкого ига. Духовная и политическая независимость болгар была его любимою мыслью. Он внимательно следил за болгарским церковным вопросом, глубоко скорбел о распре между двумя православными церквами, но вместе с тем всегда признавал историческое и национальное право болгар. Пользуясь своим авторитетом, он много помогал болгарам. Так, благодаря, между прочим, его ходатайству, патриархия согласилась на построение в Фанаре (в Константинополе) Болгарской церкви Св. Стефана и на то, чтобы при церкви назначен был епископ-славянин в качестве официального представителя в столице по болгарским церковным делам. Глубоко убежденный в церковных правах болгар, он верил, что болгарский народ получит церковную независимость и с такой верой незадолго до своей смерти († 1857 г.) оставил «Одесскому болгарскому настоятельству» свой архипастырский жезл с поручением передать его первому Болгарскому экзарху. Словом, это был один из первых проповедников идеи освобождения Болгарии. В частности, архиепископ Иннокентий в изобилии снабжал бедные Болгарские церкви богослужебными книгами и церковными облачениями, много заботился о болгарских училищах и содействовал открытию русских светских и духовных учебных заведений для болгарской молодежи. В 1855 г. он первый благословил болгарских ополченцев на борьбу с турками. По словам Μ. П. Погодина, архиепископ Иннокентий горел любовью к славянам, принимал живое участие в их плачевном положении, возбуждал в них народное само-

—564—

сознание, а современное русское общество всячески побуждал оказывать поддержку болгарскому возрождению. Близкий друг Бодянского, единомышленник Аксакова, Самарина и русских славянофилов вообще, архиепископ Иннокентий был одним из энергичных ревнителей славянского духовного единения. Он весь был проникнут симпатией к славянству, с большим вниманием следил за всеми проявлениями гражданской и умственной жизни наших соплеменников.

Болгарская печать уделила видное место воспоминаниям об архиепископе Иннокентии. В частности, весь 37-й № «Црковного Вестника» посвящен «памяти святителя Иннокентия, архиепископа Херсонского и Таврического и благодетеля болгарского» (здесь же и портрет его). По определению Болгарского Св. Синода, 17 декабря 1900 года в воскресенье совершены были торжественные панихиды об упокоении души архиепископа Иннокентия в Софийском кафедральном соборе и в храме Самоковского духовного училища. В Константинополе память его торжественно чествовалась заупокойной молитвой в церкви Болгарской духовной семинарии, причем преподаватель семинарии иеродиакон Протасий (воспитанник Московской духовной академии) держал речь о заслугах незабвенного для болгар русского святителя. По поводу исполнившегося столетия со дня рождения архиепископа Иннокентия экзарх Болгарский Иосиф и архиепископ Херсонский и Одесский Иустин обменялись письменными приветствиями⁴³⁰.

В начале 1901 года в константинопольских церковных кругах и во многих газетах греческих и других иностранных много говорилось и писалось о закрытии Болгарского экзархата и о снятии схизмы с Болгарской церкви. Распространители подобных слухов, для большего эффекта, судьбу экзархии связывали с русской дипломатией, которая будто бы этой жертвой (удалением экзарха из Константинополя) имела в виду достигнуть двух целей: восстановить мир и любовь между православными народностями в областях Европейской Турции и очистить путь славя-

—565—

нам к Св. Синоду и престолу патриаршей церкви. Распространявшие подобные слухи при этом добавляли, что решение относительно судьбы экзархии состоялось не без ведома Болгарской церкви и княжеского правительства. Несмотря на решительные заявления официального органа Болгарской церкви «Црковного Вестника» и других болгарских журналов и газет («Светник», «Блгария», «Препорец»), что подобного вопроса совсем и не поднималось, многие иностранные журналы и газеты продолжали заниматься слухами и предположениями о будущем переустройстве Греческой патриархии в связи с судьбой Болгарского экзархата, сообщали, будто русский посланник в Константинополе усиленно работал над этим вопросом и вел переговоры с Портой, Греческой патриархией, Болгарской экзархией и Болгарским правительством, имея при этом определенную цель – чтобы экзархия была удалена из Константинополя. Некоторые восторженные журналисты усматривали здесь, как и прежде, попытку открыть путь к патриаршему Синоду славянским архиереям, которые могут при благоприятных условиях занять и престол св. апостола Андрея в Константинополе. «Νεολογος» признает этот якобы русский проект весьма опасным для Греческой церкви, и именно потому, что Болгарские иерархи могут тогда сесть и на патриарший престол и во всяком случае будут иметь право участвовать в Св. Синоде патриархии... Встреча Болгарского экзарха с патриархом Иоакимом III 19 августа 1901 года во дворце султана послужила новым поводом к разным толкам и предположениям газет. Выдавали за достоверное, что при этой встрече между экзархом и патриархом велись переговоры о примирении Болгарской и Греческой церкви на следующих условиях: 1) Болгарская экзархия должна быть удалена из Константинополя, 2) Болгарские епархии в Турции, подведомственные экзархии, отходят к патриархии и 3) патриархия должна признать автокефальность Болгарской церкви в пределах княжества, с сохранением славянского характера Болгарских епархий в Турции, которые она унаследует от экзархии. Встреча и переговоры состоялись будто бы по совету и внушению русского представителя в Константинополе. Далее сообщалось, что, к сожалению, Бол-

—566—

гарский экзарх решительно отказался покинуть Константинополь, и даже с угрозой, что он и Болгарские митрополиты скорее признают Римского папу и перейдут в унию, чем согласятся признать верховную власть Константинопольского патриарха... Однако, по категорическому заявлению «Црковного Вестника» во всех этих слухах и сообщениях нет ни тени истины⁴³¹. Они – дело чуждых публицистов, враждебных Болгарской церкви или же мало знакомых с сущностью вопроса и современным положением церковных дел на востоке. В виду подобных слухов, нашедших себе место, между прочим, в «Церковном Вестнике» (№ 40), в редакцию последнего от Болгарского экзархата прислано было следующее официальное сообщение. 1) Встреча блаженнейшего экзарха Болгарского с Всесвятейшим патриархом, послужившая поводом к разным толкам и предположениям газет, состоялась 19-го минувшего августа во дворце е. и. в. султана на глазах всех религиозных начальников и заключалась лишь в том, что Болгарский экзарх, по долгу вежливости и уважения, поздравил его Всесвятейшество Греческого патриарха с новым его восседанием на патриаршей кафедре, за что последний любезно поблагодарил нашего религиозного начальника. Это блистательнейшим образом подтверждается самым сообщением, опубликованным по этому поводу в патриаршеском органе. 2) Что же касается вопроса занимающего нас примирения, то экзархии никакие предложения предъявляемы не были ни со стороны патриархии, ни со стороны русской дипломатии. Точно также и слухи о переговорах на этот счет лишены всякого основания. Таким образом, взводимое на Блаженнейшего экзарха и на Преосвященных Болгарских епископов обвинение в непримирительности и в готовности их перейти в лоно унии является клеветой... Болгарская церковь блестящим образом доказала свою твердость в святом православии: иерархия и народ ее в самые тяжелые времена не изменили и никогда не изменят завету, начертанному им первым просветителем Болгарии, св. равноапостольным князем Борисом⁴³².

—567—

В частности, со времени освобождения Болгарии и доселе – говорит «Црк. Вестник» – нельзя найти в княжестве ни одного семейства, которое бы оставило свою праотеческую православную веру и приняло католицизм. Одно сопоставление числа католиков-болгар до освобождения Болгарии с общим количеством их в настоящее время рельефно показывает справедливость этих слов. В 1879 году в Болгарии было около 30 тысяч болгар-католиков, а именно: 4 тысячи в Свищовском и Никопольском округе и 12 тысяч в Филиппопольском, а остальные в округах Адрианопольском, Солунском, Кукушском и Скопийском со включением Кратова, Кюстендиля, Радомира, Брезника, Дубницы и Джумаи. В Солунском округе в настоящее время 4 дома или 20 душ болгар-униатов; в Полянинской епархии – 167 домов или 835 душ, в Адрианопольском округе 108 домов или 540 душ, а в Скопийском, Кратовском, Кюстендильском и пр. нет ни одного дома болгар-католиков. В пределах нынешнего княжества болгар-католиков не прибавилось. По второй переписи в княжестве всего 32540 душ католиков, из коих 18135 душ болгар-католиков, именно павликиан в округах Филиппопольском, Свищовском и Никопольском и католиков в округах Вратчанском и Сливенском. Остальные (14416) католики суть иностранцы разных народностей, рассеянные по разным городам княжества. Павликиан в Филиппопольском округе – по второй переписи – 10552 души, в Свищовском и Никопольском 6119 душ, в Вратчанском округе переселенцев из Баната (Венгрия) 1265 душ и в Сливенском католиков 199 душ. Другими словами, – в княжестве болгар-католиков, за исключением переселенцев из Баната, всего 16675 душ. Если сравнить это количество болгар-католиков с числом их у других православных народов, то – говорит «Црк. Вестник» – окажется, что болгары наименее дали жертв в пользу Рима и что они – судя по положительным данным – наиболее твердо держатся своей праотеческой православной веры⁴³³.

—568—

Дай Бог, чтобы и впредь болгары и в княжестве, и в пределах Турции оставались неуклонно верными и преданными церкви православной! Во всяком случае пастырям болгарским и церковным властям предлежит зорко следить за деятельностью римско-католической пропаганды в Болгарии. Интересные сведения о способах и приемах деятельности римско-католических миссионеров в Болгарии сообщает Д. Маринов в своей статье: «Католичка мисия у нас и нашите блгари католици». Римско-католическая миссия имеет в Болгарии три центра, из которых распространяет свою пропаганду. Это Рущук, Варна и Свищов. В них имеются католические монастыри, церкви, школы, капеллы, и кроме того большие церковные имущества. На содержание римско-католического духовенства болгарские католики дают десятину пшеницы, кукурузы, овса, ячменя, вина, ракии, меду, слив и проч., затем в достаточном количестве яиц, сыру, масла и т. д. На каждые двадцать свиней и овец один экземпляр дается католическому священнику. За крещенье, венчанье, погребенье платится отдельно, и не по таксе, а сколько с кого можно взять. В награду за все это болгары-католики получают священников почти исключительно итальянцев, следовательно, совсем незнающих болгарского языка. Священники эти запрещают болгарам носить национальный костюм и головные покрывала, запрещают петь народные песни, водить знакомство с православными, тем более брать себе в жены болгарок некатоличек. Дети болгар-католиков отнюдь не должны учиться вместе с православными детьми, а посещать только те школы, которые основала пропаганда. От многих болгарских девушек-католичек миссионеры берут клятву в том, что они до тех пор не пойдут замуж, пока не получат на это разрешение, и за все это время они должны носить черную одежду без всяких украшений, черное покрывало на голове

—569—

и неопустительно присутствовать при каждой службе, утрени, вечерни и т. д. Виновные в неисполнении всех этих требований наказываются епитимией в монастырях, денежным штрафом, отлученьем от церкви и т. д.

В последнее время особенно развивает свою деятельность в Болгарии протестантская пропаганда. По сообщению софийской газеты «Новини», американские миссионеры подкупили нескольких болгар, и те ходят по селам и увлекают в протестантизм селян, давая им за то деньги. В селах Маркове, Коматеве и др. многие селяне со своими семьями приняли протестантизм. Хотя «Црк. Вестник» (№ 36) опровергает это сообщение и цифровыми данными доказывает незначительность успеха протестантской пропаганды, но и по сообщению официального органа Болгарского Св. Синода (№ 29–30) протестанты в последние годы делали, правда малоуспешные, опыты пропаганды в Кюстендиле, Бургасе, Сливне и Самокове. Протестантская пропаганда пользуется различными средствами, каковы: школы, широкое распространение в народе дешевых протестантских брошюр и т. д. Софийское немецко-протестантское училище в 1900–1901 учебном году посещали 170 учеников, большинство которых – болгары. Ободренные достигнутыми успехами в болгарской столице, руководители Софийского протестантского училища приняли меры к открытию своих учебных заведений и в провинции, напр. в Филиппополе. Протестантские брошюры, дешевые, хорошо изданные на понятном языке, имеют все условия для широкого распространения. И самые заглавия брошюр имеют в себе нечто привлекательное: «Истинни поклонници», «Протестантите су стари православни», „Км безпристрастните и напредничави сотечественници», «Размишления врху християнството и суеверията» и др. Дельные заметки о протестантской пропагандистической литературе в Болгарии помещены в «Црковн. Вестнике» 1901, №№ 9–13. Первое, что обращает на себя внимание православного читателя в этой литературе – ее односторонность. Все протестантские брошюры, в которых ведется полемика с православием, похожи одна на другую. Во всех их можно найти рассуждения о призывании святых, о почитании св. мощей и икон, о постах, праздниках и т. д. Ав-

—570—

торы протестантских брошюр главное внимание обращают на обрядовую сторону православия, но весьма мало, почти ничего не говорят о двух главных отличиях православной веры от протестантства, каково учение об оправдании человека и о Св. Предании. Брошюры, в целях пропаганды, дают неправильные понятия о православии, как будто последнее есть сбор чего-то несущественного и ничего не значит, если народ оставит это несущественное и примет за то «чистое» евангельское учение, которое у протестантов. Между тем протестанты часто неправильно толкуют Св. Писание, напр. относительно таинства Евхаристии, относительно воздаяния на страшном суде и т. д., нередко произвольно обращаются и с фактами церковной истории, напр. относительно учения о пресуществлении в Таинстве Евхаристии, относительно времени установления священнической исповеди и т. д. Отношение протестантских брошюр к православию и православным – крайне-презрительное, в большинстве брошюр – тон прямо неприличный⁴³⁴. И такое отношение протестантов к православным в Болгарии – обычное явление. Издающийся в г. Самокове журнал «Християнски Другарь» в заметке под заглавием: «Протестантское нахальство» жалуется на дерзкое, вызывающее и оскорбляющее господствующую православную религию княжества, поведение местных протестантских миссионеров. В своих богослужебных проповедях они позволяют себе поносить православие самыми оскорбительными словами, вызывающими в городе среди религиозных граждан справедливое негодование… Как видим, православию в Болгарии угрожает немалая опасность со стороны и католической и протестантской пропаганды, и представителям православной церкви предлежит принимать все зависящие меры к тому, чтобы не только ограничить пределы пропаганды, но и совсем ее уничтожить, дабы и впредь Болгария оставалась чисто-православной.

9 июля 1901 года, после двухгодичной тяжкой болезни скончался в г. Софии Высокопреосвященный Климент, митрополит Терновский. Это – тяжкая утрата для Болгарской церкви и болгарского народа. В лице почившего Болгария

—571—

потеряла убежденного христианина и патриота, образцового служителя церкви и видного государственного деятеля, широко образованного человека и крупного народного писателя. У народов, можно сказать, веками рождаются подобные выдающиеся деятели и радетели, каким был митрополит Климент. В новейшей истории церкви болгарского народа митрополит Климент займет самое выдающееся место.

Почивший митрополит, в миру Василий Друмев, родился в 1841 г. в г. Шумле и первоначальное образование получил в родном городе под руководством известного в ту пору народного учителя Саввы Доброплодного. Своим прилежанием, добрым поведением и преданностью церковной службе молодой Василий Друмев приобрел расположение и любовь и наставника, и своих товарищей. По окончании первоначального обучения он некоторое время учительствовал в открытой им же первой болгарской школе. Увлеченный любовью к науке, он в 1858 г. отправился в Константинополь, и при содействии маститого болгарского деятеля Цанкова, Василию Друмеву удалось поступить в Одесскую духовную семинарию, где, еще будучи учеником, написал хорошую повесть: «Нещастна фамилия», напечатанную в сборнике «Блгарски книжици», и еще другую повесть: «Ученик и благодетель», напечатанную в журнале «Светник». В 1862 г. еще не окончив семинарский курс, молодой Друмев, движимый патриотизмом, оставил вопреки увещаниям товарищей и ректора семинарии прот. Чемены, курс учения и отправился в Белград, где и вступил в отряд болгарских добровольцев. Он участвовал в бою при взятии белградской крепости, после чего вернулся продолжать семинарский курс. Блестяще окончив учение в Одесской семинарии, Василий Друмев поступил в Киевскую духовную академию, в которой окончил курс со степенью кандидата богословия в 1869 г. Из Киева он отправился в Браилов (в Румынии), служивший в то время центром болгарской интеллигентной молодежи и посвятил свои силы делу просвещения болгарского народа. Скоро он занял здесь место директора болгарских училищ и принял живое участие в издании ежемесячного журнала: «Блгарско Браиловско периоди-

—572—

ческо списание». Здесь он поместил много критических отзывов о различных книгах и журналах болгарских, а также и несколько оригинальных статей, главным образом по вопросам о воспитании и нравственных началах жизни. В особенности он выдвинулся из среды тогдашних болгарских литераторов написанной им драмой: «Иванко-убийца царя Асена», сюжет которой был взят им из самой плачевной страницы болгарской истории. Драма эта и в настоящее время составляет лучшее произведение болгарской драматической литературы. Им же издано было в это время не мало учебников, руководств и книг для чтения. Пробыв затем некоторое время учителем в болгарских городах Рущуке, Тульче и Мачине, Василий Друмев, следуя внутреннему влечению, решился посвятить себя на служение Болгарской церкви, которая, как вновь устрояемая, особенно нуждалась в мужах просвещенных. 1873 г. Высокопреосвященный Григорий, митрополит Доростольский и Червенский, находившийся тогда в Тульче, рукоположил его в монастыре Пресвятой Богородицы, близ Тульчи, в иеродиаконский и иеромонашеский сан с наречением Климентом, а вскоре и в архимандрита-протосинкела Доростольской и Червенской митрополии. Новый протосинкел стал можно сказать правой рукой митрополита Григория по управлению епархией, исполняя различные возлагаемые на него поручения в пределах митрополии. В 1874 г., с согласия экзархийского начальства, архимандрит Климент был посвящен в Рущукском кафедральном соборе в сан епископа Браницкого, викария Доростольско-Червенской епархии. Хиротонию совершили, при стечении многочисленного народа и в присутствии дипломатического корпуса, находившегося тогда в Рущуке, Высокопреосвященные митрополиты: Григорий Доростольский и Червенский, Симеон Варненский и Преславский и Дионисий Ловчанский. В новом положении епископ Климент проявил еще большую деятельность. Особенное внимание он посвятил благоустроению находившихся тогда под ведением церкви народных школ. В отсутствие митрополита, как синодального члена, все епархиальные дела ведал всеми любимый епископ-викарий. Нельзя не упомянуть об его полезной для народа деятельности во время освободи-

—573—

тельной войны. Отовсюду из Рущукского округа массами стекались в митрополию избитые и ограбленные болгары: епископ Климент всех принимал, ободрял, давал пристанище и пропитание. Мало того: многократно ходил он сам и в турецкий лагерь, чтобы у турецких сановников испросить облегчение участи невинно заключенных в тюрьмы болгар. Самому ему пришлось в это время много выстрадать и перенести от турецких властей, требовавших от него, чтобы он побудил рущукское население стать в ряды турок. После капитуляции Рущука, он первый, во главе депутации от рущукских граждан, имел счастье встретить и приветствовать прочувствованной речью победоносные войска Царя-Освободителя… В 1878 г. Преосвященному Клименту поручено было временное управление Терновской митрополией, и тогда же, по предложению министерства просвещения и церковных дел, он вновь открыл в Петропавловском монастыре у села Лесковец, близ Тернова, духовную семинарию (основанную первоначально в 1874 г. митрополитом Терновским Иларионом), и сам был ее ректором на первое время. Кроме того, на свои средства он предпринял издание духовно-просветительного журнала «Духовен Прочит», который он лично редактировал. В 1884 г. произведены были выборы митрополита в Терновскую епархию, и жребий пал на Преосвященного Климента. В качестве самостоятельного правителя епархии, митрополит Климент проявил необыкновенную силу души и ума. Его доброе и внушительное слово, раздававшееся в храмах, его беспримерная чистота души и деяний, вместе с благотворительностью, быстро снискали ему неограниченную любовь и доверие его паствы. Митрополит Климент принимал в тоже время горячее и живое участие и в государственных делах молодого княжества. Как во время первого учредительного народного собрания в Тернове, так и в последующих событиях, митрополит Климент стоял очень близко к кормилу правления и неоднократно бывал одним из самых видных его членов. Так по окончании освободительной войны 1877–1878 гг. он был послан во главе депутации для поднесения благодарственного адреса Царю-Освободителю, был наместником князя Александра Баттенберга, когда

—574—

тот объезжал европейские дворы после избрания его в болгарские князья. Затем он два раза был министром-президентом, еще два раза был во главе депутаций к русскому Двору (в 1885 г. к Царю-Миротворцу Александру III в Копенгаген с ходатайством о соединении северной и южной Болгарии, и в 1895 г. к Государю Императору Николаю II для восстановления братских отношений Болгарии с освободительницей – Россией). По единогласному избранию Св. Синода, был управляющим Софийской епархией, неоднократно бывал председателем Св. Синода. От рокового для Болгарии дня 9 августа 1886 г. начался ряд печальных годов для покойного митрополита. Ему пришлось много перестрадать и вынести целый ряд гонений, когда водворился в стране режим Стамбулова. Не мог митрополит Климент оставаться хладнокровным зрителем явной гибели своей родины, и он открыто и ревностно повел борьбу против Стамбулова. Могуче раздавалось его пастырское слово, как в храмах Божиих, так и вне их, в обществе. За такую ревность по благе народа и церкви митрополит Климент, наряду с вынесенными им различными видами насилия, подвергнут был жестокому одиночному заключению в Петропавловском, и потом в Гложенском монастырях и перенес жестокие пытки и истязания, причинившие ему тот мучительный недуг, который прекратил драгоценную для болгарского народа его жизнь.

Едва разнеслась в столице Болгарии печальная весть о кончине митрополита Климента, как многочисленные почитатели собрались в дом, где лежал почивший. Министерства и городские присутственные места вывесили черные флаги. Совет министров решил принять погребение почившего архипастыря на государственный счет. Погребение совершено с большой торжественностью, при участии синодальных членов-митрополитов, многочисленного духовенства, в присутствии властей гражданских и массы народа. 11 июля тело почившего перенесено было в Софийский кафедральный собор, отслужены литургия и панихида, произнесено слово о заслугах почившего для церкви, отечества и литературы. 12 июля гроб с телом почившего митрополита перевезен был из Софии в Тернов с траурным

—575—

поездом, который сопровождали митрополит Доростольско-Червенский Василий, бывший Скопийский митрополит Феодосий, протосинкелы Софийской и Терновской митрополий и много других духовных и близких почившему лиц. Для встречи почившего владыки на вокзал прибыли представители духовенства всей Терновской митрополии, терновские граждане и многочисленные депутации от городов и сел Терновской епархии. Гроб отнесен был сначала в церковь при старой митрополии, а оттуда, в 7 часов вечера, был перенесен в Терновский кафедральный собор. На следующий день состоялось погребение. При встрече на вокзале и за отпеванием произнесено было шесть содержательных речей, обрисовавших высокую пастырскую деятельность, жизнь и выдающиеся качества почившего. Болгарские газеты посвятили почившему митрополиту Клименту пламенные статьи. «Закрыл навеки глаза самый знаменитый, величайший иерарх Болгарской церкви, – так начинает свою обширную передовую статью газета «Блгария». Редко кто из болгар успел так неразрывно связать свое имя с самыми блестящими страницами новейшей болгарской истории... Горячий патриот, увлекательный оратор, твердый и неподкупный политический деятель, непоколебимый государственный муж, талантливый писатель, Высокопреосвященный Климент еще с ранних лет посвятил все свои силы и энергию для блага и счастья своей родины. Болгария навряд ли может указать другого своего патриота с такой стойкостью, непоколебимостью характера и силой убеждения, который бы служил интересам отчизны так, как знаменитый Терновский владыка...» «Потеря этого знаменитого болгарского владыки – пишет газета «Мир» – незаменима ни в церкви, ни в обществе. Его имя неразрывно связано со всеми главными событиями новейшей болгарской истории. А в отношении к России он всегда служил связующим звеном между освободителями и освобожденными; он был самый добрый, самый мощный посредник и ходатай»⁴³⁵.

С кончиной Высокопреосвященного митрополита Климента

—576—

Терновская епархия осталась вдовствующею. Св. Синод, согласно 38 § экзархийского устава, назначил Высокопреосвященного Василия, митрополита Доростольского и Червенского наместником Терновской епархии с поручением, согласно уставу, произвести выборы канонического иерарха во вдовствующую епархию. Выборы произведены в Тернове 29 июля, после торжественно совершенной в кафедральном храме литургии и панихиды на могиле почившего иерарха. В избрании приняли участие явившиеся в Тернов 38 епархиальных избирателей. Кандидатов было трое: Высокопреосвященные Феодосий и Максим, бывшие Скопийские митрополиты, и Преосвященный Анфим, епископ Брегальницкий, викарий Филиппопольской епархии. Преосвященный Анфим получил полное большинство избирательных голосов (38), Преосвященный Феодосий 20 и Преосвященный Максим 18 голосов. Клир и народ провозгласили избранными кандидатами Преосвященных Анфима и Феодосия. Протокол об избрании и избирательные документы чрез Высокопреосвященного митрополита Василия были представлены Св. Синоду в Софию. Св. Синод в заседании 23 октября рассмотрел произведенное избрание, нашел его законным и правильным, и утвердил избранных кандидатов. Из них Св. Синоду, вместе с экзархом Болгарским, надлежало, согласно 44 § экзархийского устава, избрать одного как канонического митрополита. С этой целью были посланы из Софии в Константинополь два члена Болгарского Синода, митрополиты Вратчанский Константин и Софийский Парфений, чтобы, под председательством экзарха, произвести окончательный выбор. 18 ноября в храме при экзархии, после литургии, блаженный экзарх и уполномоченные синодальные члены приступили к этому выбору. Блаженный экзарх в краткой речи к Высокопреосвященным митрополитам и присутствовавшему в храме народу разъяснил сущность и великое значение акта избрания. Единогласно избранным оказался Преосвященный Брегальницкий Анфим, который 8 декабря прибыл в Тернов, где ему приготовлена была торжественная и сердечная встреча. Последние четыре года состоя викарием Филиппопольской епархии, Преосвященный Анфим с редким умением и достоинством исполнял возлагаемые на него по-

—577—

ручения по управлению епархией, и своим образованием, характером, скромностью и высокой нравственностью оставил наилучшие воспоминания между духовенством и мирянами целой Филиппопольской епархии, что и выразилось в сердечных проводах его из Филиппополя со стороны митрополита, духовенства и гражданских властей⁴³⁶. В лице нового митрополита – говорит софийская «Вечерна Поща» – христианское население первопрестольной и обширной Терновской епархии получает редкого по кротости и учености иерарха, вполне достойного преемника незабвенного митрополита Климента.

Новоизбранный Терновский митрополит Высокопреосвященный Анфим родился в 1854 г. в селе Гложене, Ловчанской епархии. Первоначальное свое образование он получил в своем родном селе и в Гложенском монастыре св. Георгия, куда поступил послушником и где был пострижен в монашество. В 1871 г. был рукоположен в иеродиаконский сан Виддинским митрополитом Анфимом. После рукоположения продолжал образование в Габровской гимназии. В 1875 г. поступил в Одесскую духовную семинарию стипендиатом русского Св. Синода. В 1881 г. окончив с успехом семинарский курс, он возвратился на родину, и был законоучителем в Ломской и затем в Сливенской гимназиях. В Сливне он составил и издал два учебника по закону Божию – Православный Катехизис и св. историю. В 1885–1886 учебном году Болгарский экзарх назначил его ректором только что открытого священнического училища в Адрианополе. Своим добрым характером, своими отеческими заботами и своим примером иеродиакон Анфим привлекал к себе сердца воспитанников. Благодаря его усилиям и тому духу, какой он придал училищу Адрианопольскому, большинство его воспитанников ныне состоит служителями Болгарской церкви в священном или монашеском сане. 30 августа 1886 г. иеродиакон Анфим рукоположен в иеромонаха в Константинопольской церкви св. Стефана, в Фанаре, Охридским митрополитом Синесием, а 1 сентября

—578—

того же года возведен в сан архимандрита и назначен архиерейским наместником в г. Лозен, Адрианопольской епархии. 1 сентября 1887 г. назначен протосинкелом Адрианопольской митрополии и инспектором болгарских училищ Адрианопольского округа. В октябре 1888 г. по предложению Виддинского митрополита Анфима архимандрит Анфим назначен был протосинкелом Виддинской митрополии, и по смерти Виддинского митрополита, управлял Виддинской епархией до июня 1889 года. В начале 1889–1890 учебного года архимандрит Анфим поступил для продолжения образования в Московскую духовную академию. В 1892 г. он возвратился на родину и был назначен протосинкелом Болгарской экзархии. В 1893 г. хиротонисан в епископа Брегальницкого и управлял епархией Ловчанской, митрополитом которой состоит экзарх. В 1897 году назначен викарием Филиппопольского митрополита Нафанаила... На Преосвященного Анфима неоднократно возлагались Болгарским экзархом и Св. Синодом важные и ответственные поручения. Все должности и поручения исполнял он с примерной ревностью и старанием. Своими способностями, добротой и смирением он всюду привлекал к себе сердца христиан. Этими своими высокими качествами и своей примерной неустанной деятельностью Преосвященный Анфим заслужил единодушный выбор на Терновскую митрополичью кафедру, на коей так достойно и самоотверженно святительствовал блаженнопочивший митрополит Климент⁴³⁷.

В составе Св. Синода Болгарской церкви в 1901 г. последовали следующие перемены. В начале 1901 г. избран в члены Св. Синода Высокопреосвященный Парфений, митрополит Софийский (вместо митрополита Климента, по болезни отказавшегося от должности синодального члена). Он же избран председателем славянского благотворительного общества. Высокопреосвященные митрополиты Досифей Самоковский и Симеон Варненский и Преславский 7 июня вновь избраны в синодальные члены. На время болезни председателя Св. Синода митрополита Досифея, исполнение обязанностей председателя экзархом возложено

—579—

в ноябре 1901 г. на митрополита Симеона. Кстати отметим, что митрополиты Симеон Варненский и Преславский, Василий Доростольский и Червенский и Гервасий Сливенский в ноябре имели счастье получить из рук князя Фердинанда награду от Государя Императора Николая II – бриллиантовый крест для ношения на клобуке⁴³⁸. – В виду неудовлетворительности нынешнего помещения Св. Синода, в ноябре 1901 г. представлено Св. Синодом в министерство исповеданий ходатайство о том, чтобы в государственный бюджет 1902 г. внесена была соответствующая сумма на сооружение синодальной палаты. Нынешнее же помещение будет предоставлено Софийской митрополии⁴³⁹. – Согласно ходатайству Филиппопольского митрополита Нафанаила, Св. Синод назначил в декабре 1901 г. в викарии ему бывшего Скопийского митрополита Феодосия⁴⁴⁰. Из распоряжений Св. Синода отметим циркулярное предложение от 17 декабря 1901 г. всем церквам княжества приобретать необходимые церковные облачения, книги и церковную утварь из магазина Софийского священнического братства «Преп. Иоанн Рыльский» по возможно дешевым ценам. Все материалы доброкачественны и выписаны братством из России⁴⁴¹.

Высокопреосвященный Мефодий, митрополит Старозагорский окружным письмом в сентябре 1901 г. подтвердил введенное с 1896 года правило, чтобы при церквах его епархии назначаемы были по два благочестивых христианина для наблюдения за церковным благочинием и порядком в храме. На них возложены следующие обязанности: 1) делать замечания тем христианам, которые имеют обычай разговаривать в церкви, и, если после троекратных замечаний, не перестанут разговаривать, выводить их вон из храма; 2) не дозволять, особенно детям, переходить с места на место в церкви, выходить из храма и входить в него, когда читается святое Евангелие, когда произносится проповедь, происходит перенесение Святых

—580—

Даров и когда поется «Тебе поем»; 3) не дозволять ученикам и воинским чинам выходить массой из храма раньше отпуста; 4) побуждать, чтобы выходили из храма матери, у коих дети плачут или кричат; 5) наблюдать порядок при разных священнодействиях, наприм., при чтении Евангелия, при перенесении Святых Даров, при крестных ходах, при причащении, при целовании плащаницы и пр.; 6) показывать в большие праздники места ученицам и ученикам; 7) распоряжаться переносом и возжжением свеч от тех христиан, которые приходят в храм после прочтения апостола; 8) не позволять разносчикам открывать торговлю во дворе и пред входом в церковную ограду, но на определенном месте против церковного двора, и 9) не позволять мирским лицам входить в алтарь. Все вышеизложенное предварительно сообщено устно и письменно к сведению благочестивых христиан, причем последние приглашены избегать всех случаев, которые вынудили бы благочинных делать им замечания⁴⁴².

О преуспеянии Болгарской церкви с учреждением экзархата говорят следующие статистические данные о Варненской и Ловчанской епархиях. При учреждении экзархата было в Варненской и Преславской епархии всего 56 храмов. Ныне эта епархия имеет 136 православных храмов; из них 37 освящены нынешним митрополитом Варненским и Преславским Симеоном. Увеличение храмов замечается и в Ловчанской епархии, в которой насчитывается всего 135 православных приходов (25 городских и 110 сельских и 75 православных церквей⁴⁴³. В частности, в истекшем 1901 году в столице Болгарии Софии и в других местах усердно созидались храмы Божии. Так, в беднейшем квартале г. Софии «Юч-Бунар» построен и в 1901 г. освящен новый великолепный храм во имя св. Николая Софийского мученика (празднование памяти св. Николая, сожженного на месте нынешнего квартала «Юч-Бунар», бывает 17 мая). На постройку этого храма Государь Император благоволил пожертвовать 3 тысячи руб-

—581—

лей. 10 февраля 1901 г. эти деньги переданы были русским дипломатическим агентом г. Бахметьевым председателю церковного настоятельства в означенном квартале о. Н. Крапчанскому, который, тронутый щедрой царской милостью, просил г. Бахметьева повергнуть к стопам Славянского Царя искренние чувства сердечной благодарности и вечной признательности православного населения квартала «Юч-Бунар». История и потомство – сказал о. Крапчанский – будут помнить вечно эту монаршую щедрую помощь Царя-Батюшки, покровителя православия и болгарского народа⁴⁴⁴. – 27 мая Высокопреосвященный митрополит Софийский Парфений, в присутствии министров и многочисленных граждан совершил торжественную закладку алтаря и колокольни к старинной турецкой мечети «Черная Джамия», служившей долгое время военным складом (при ней была и тюрьма). Здание это приспособляется и преобразуется в православный храм с тремя престолами: 1) главный престол во имя святых славянских «седмичисленников: Кирилла, Мефодия, Климента, Саввы, Наума, Ангелария и Горазда, 2) южный престол во имя преп. Параскевы и 3) северный во имя преп. Иоанна Рыльского. Храм строится на средства церкви преп. Параскевы и на пожертвования софийских граждан. Когда будет окончен храм этот, церковь преп. Параскевы закроется, и приход ее присоединится к новому храму. Церковь же преп. Параскевы с местом и пристройками войдет впоследствии во двор синодальной палаты⁴⁴⁵. Продолжают поступать пожертвования на предположенный к постройке в Софии храм во имя св. Александра Невского⁴⁴⁶. – В 1907 г. исполнится тысячелетие со времени кончины св. Бориса просветителя Болгарского. Между тем доселе нет в Софии ни храма во имя св. Бориса, ни училища посвященного его имени. Правительство возымело благую мысль воздвигнуть новый великолепный храм во имя св. Бориса. Почин в этом деле берет на себя военное министерство, ассигнуя на эту цель сумму, собранную на постановку военного памятника. Не-

—582—

достающее надеются восполнить сбором добровольных пожертвований⁴⁴⁷. – В Варне на том месте, где католическая пропаганда хотела было выстроить капеллу, пансион, училище и другие заведения для своих целей (о чем см. «Богосл. Вестн.» 1901, февр. 331–332), начат постройкой новый великолепный храм во имя преп. мученицы Параскевы⁴⁴⁸.

Из отчета комитета по сооружению православного храма у подножия Балкан, в южной Болгарии, для вечного поминовения воинов, павших в войну 1877–78 годов, видно, что к 1 января 1900 г. в капиталах комитета состояло 486,023 р. 89 к. К ним поступило с 1 января по 31 декабря 1900 г. 129,797 р. 74 к.; а с остатком от 1899 г. к 1 января 1901 г. всего в приходе 615,821 р. 63 к. С 1 января по 31 декабря 1900 г. израсходовано 206,747 р. 76 к. Затем, к 1 января 1901 г. в остатке 408,073 р. 87 к. С открытия действия комитета, т. е. с мая 1880 г. по 31 декабря 1900 года, поступило: пожертвований 435,740 р. 44½ к. В том числе: наличными деньгами 435,090 р. 44½ к. и процентными бумагами 650 р. В течение того же времени получено процентов как по % бумагам, в которые пожертвования эти были обращены, так и по наличным деньгам, находившимся на текущем счете в государственном банке (в том числе возвращенный 5% купонный налог) 489,192 р. 11 к. Израсходовано с мая 1880 г. по 31 декабря 1900 г.: на строительные материалы и принадлежности; на работы по постройкам и сооружениям; на содержание и вознаграждение строительного персонала; на командировки и разъезды; на изготовление смет, планов и чертежей; на составление архитектурных проектов по конкурсу; на канцелярию комитета и делопроизводство; на охрану имущества комитета во время приостановки работ по постройке; на судебные по имуществу комитета пошлины, на пенсию потерявшему зрение на службе комитета черногорцу Николаю Пырле, на стипендии болгарским воспитанникам в русских духовно-учебных заведениях и проч., всего 480,665 р. 21 к. Кроме денежных пожертвований в комитет поступили от разных лиц приношения иконами,

—583—

церковною утварью и другими предметами. На проценты расходного капитала комитета воспитывались в 1900 г. 41 болгарин, из коих в академиях: Петербургской 3, Киевской 5, Казанской 7; в семинариях: Московской 1, Петербургской 2, Киевской 3, Одесской 1, Полтавской 1; в удилище Киевско-Софийском 1⁴⁴⁹. 27 июня 1901 г. для новосооруженного храма отправлены из Москвы отлитые на одном из московских колокольных заводов колокола, пожертвованные Государем Императором Николаем II. Всех колоколов 12, общим весом 1256 пуд. 37 ф., главный из них в 711 пуд., второй в 305 пуд. 10 ф. и третий – 124 пуд. 35 ф.; в остальных 9 колоколах 115 пуд. 32 ф. На каждом из трех больших колоколов помещена следующая надпись: «Колокол Шипкинского храма. Дар Всероссийского Государя Императора Николая II». Самый большой колокол украшен образами Спасителя, Казанской Божией Матери, Св. Николая Чудотворца и Св. царицы Александры, и над ними надпись: «Благовествуй, земле, радость велию, хвалите, небеса, Божию славу». На среднем колоколе, в 305 пуд. 10 ф., помещены прекрасно исполненные портреты Императоров Александра II, Александра IIІ и Николая II. Прибытие колоколов болгары приветствовали с великим восторгом и с выражением глубокой благодарности по адресу России⁴⁵⁰. В «Црковном Вестнике» (№ 19) помещено письмо одного болгарина, посетившего строящийся близ Шипки храм и семинарию. «Приехав 3 августа в Шипку – пишет автор письма – я отправился в русский монастырь. Так болгарское население называет храм и окружающие его постройки. Храм сооружен с тем, чтобы в склепе под ним собрать и сберечь кости русских воинов, павших на шипкинских позициях и под Шейновом. В этом храме будут возноситься теплые молитвы за павших на поле брани воинов... При храме сооружается семинария, в которой будут подготовляться болгарские юноши для церковного служительства. Я убежден, что Русская духовная семинария при Шипке принесет нашей церкви большие услуги: ее

—584—

ученики ознакомятся хорошо с церковным русским пением, с церковным уставом и с благолепным церковным служением русских священников... Храм свободно вместит до 800 богомольцев. Он с пятью золочеными, изящно сделанными куполами; над входными вратами возвышается величественная колокольня. Иконы приготовляются лучшими художниками в России; алтарь имеет три престола; под храмом обширный склеп. Галерея окружает храм с трех сторон. Разноцветные кирпичи украшают внешние стены под крышей, а над ними золоченые листы опоясывают крышу храма с четырех сторон. Через год иконы, иконостас и другие украшения будут готовы; русский храм будет одним из великолепнейших в Болгарии... Около храма делаются аллеи, цветники, вода уже добыта и есть уже несколько фонтанов. Здание семинарии в три этажа; при нем имеются особые здания для училищной больницы, для квартир учителей, ректора и инспектора. Комнаты в семинарии светлы, широки, высоки; прекрасные зала для торжественных собраний и библиотеки. Все сделано прочно и хорошо… Осмотрев помещение семинарии, я сказал себе: хорошо тем, кому выпадет счастье жить и учиться в этом прекрасном здании, – а взглянув еще раз на храм и колокольню, я подумал: да, торжественный звон колоколов, который станет разноситься по всей Розовой долине и по вершинам Балкана, невольно будет вызывать в сознании каждого болгарина воспоминания о великом деле, совершившемся, по побуждениям великой христианской любви, в незабвенном 1877 г., будет постоянно возбуждать благоговейную память о павших воинах и вечную признательность к братскому русскому народу».

24 мая 1901 г. в Самоковском богословском училище произведены были выпускные экзамены в присутствии представителя от Св. Синода Высокопреосвященного Максима, управляющего Ловчанской епархией. Из 37 воспитанников, допущенных к экзамену, 35 выдержали оный с успехом, а двум дана переэкзаменовка. Из отчета училища за 1900–1901 учебный год видно, что всего в начале учебного года было 185 учеников, в течение года оставили училище 7, итого к концу года было всего 178 учеников;

—585—

в I классе 44, в II – 37, в III – 59 и в IV – 38. Большинство из них (137) были правительственные стипендиаты. Годичные успехи учеников во всех классах большей частью очень хорошие. Учительская корпорация в течение отчетного года состояла из 16 преподавателей, все с высшим и специальным образованием. Две библиотеки училища: фундаментальная (учительская) и ученическая обогатились в течение года на 791 книгу, из коих 638 приобретены покупкой, остальные получены в дар от различных учреждений и частных лиц. Фундаментальная библиотека имеет 2098 названий книг, ученическая 1011 названий в 1919 экземплярах⁴⁵¹. В текущем учебном году в Самоковском богословском училище всего 188 учеников, из коих 113 правительственные стипендиаты. В первый класс принято 48 учеников. – Преподаватели училища возымели благую мысль образовать в память блаженнопочившего Терновского митрополита Климента фонд его имени. С этой целью, с благословения Св. Синода, учрежден особый комитет. Из процентов фонда предполагается выдавать стипендию на богословское образование. Средства образования фонда: доход от литературных изданий, посвященных имени покойного иерарха, личные пожертвования членов комитета и пожертвования от всех вообще почитателей почившего митрополита Климента. – Давно уже носились слухи о предполагаемом перемещении училища из Самокова в столицу Болгарии Софию. Ныне слухи эти близки к осуществлению. Св. Синод, в виду крайних неудобств в гигиеническом и учебно-воспитательном отношении зданий, в коих помещаются богословское училище и пансион при нем в Самокове, в начале ноября 1901 года представил в министерство исповеданий свои планы и соображения о постройке зданий для богословского училища на свободном принадлежащем Синоду месте в Софии. Министерство исповеданий сообщило, что Совет министров принимает в принципе предложение Св. Синода⁴⁵².

За последние годы в болгарских газетах много писа-

—586—

лось об открытии богословского факультета в Высшем училище в Софии. Когда-то еще это будет, и будет ли, но, к сожалению, в Высшем софийском училище доселе нет кафедры богословия. Корреспондент «Црк. Вестника» (№ 22–23) горячо настаивает на необходимости открыть такую кафедру. Рядом с учениями различных философов необходимо должны преподаваться и истины христианства. Какой воспитатель выйдет из учителя, если он знает, как учили Кант, Фихте и пр. и ничего не знает, что завещал нам и как учил нас Спаситель – первый и последний учитель мира? Истины, Им завещанные, должны греметь в стенах Высшего училища. Если молодые слушатели усвоят их и понесут их в народ, можем спокойно ожидать добрых последствий для себя, для отечества и грядущих поколений.

17 июня 1901 года с необычайною торжественностью, под личным председательством Болгарского экзарха, в присутствии болгарского княжеского агента, чиновника от императорского министерства просвещения и многочисленных гостей, происходил годичный акт в Болгарской духовной семинарии в Константинополе. Программа торжества состояла из двух частей. Часть первая: пение, отчет, речи воспитанников, – и вторая часть: чтение адресов, речь экзарха и раздача наград. Из прочитанного ректором семинарии архимандритом Неофитом отчета видно, что годичные успехи воспитанников всех шести классов были большей частью очень хорошие. В частности, из десяти окончивших семинарский курс воспитанников 7 получили свидетельство первого разряда с отличием. В остальных классах ни один воспитанник не был оставлен на повторительный курс, даже никому из воспитанников не было надобности прибегать к переэкзаменовке. Поведение воспитанников в общем было отлично доброе. Ни один ученик не был записан в дисциплинарную книгу. Отчет отмечает, как утешительные явления, что три воспитанника V и VΙ классов приняли иноческий чин, и что семинаристы старших классов под руководством преподавателя гомилетики иеродиакона Протасия в каждый воскресный и праздничный день произносили проповеди или в семинарской церкви, или в соборной церкви Св.

—587—

Стефана в Фанаре. Преподавателей всего 11, из них десять с высшим образованием и 1 со средним. Всего воспитанников было в начале учебного 1900–1901 года 102, в течение года оставили семинарию 9, итого в конце учебного года всего было 93 ученика: в I кл. 22, во II – 16, в III – 13, в IV – 17, в V – 15 и VI – 10. По месторождению было из Константинополя 2, из Адрианопольского округа 12, Солунского 36, Битольского 21, Скопийского 11 и из княжества Болгарии 11. Согласно семинарскому уставу все воспитанники жили в пансионе при семинарии, из них 92 – стипендиата экзархии и 1 своекоштный с платой 20 тур. лир. (= 150 рублей)⁴⁵³. – Учебные занятия обыкновенно начинаются 1 сентября, но в текущем 1901–1902 учебном году учение началось 10 сентября, по случаю производившегося в семинарии ремонта.

В Болгарии в последнее время заметно значительное оживление в духовно-просветительной деятельности духовенства. В целях самообразования, а вместе и распространения в народе христианского просвещения открываются священнические или духовные братства. Братства эти имеются уже во многих епархиях. Самое старое, Софийское духовное братство «Преп. Иоанн Рыльский» основано в 1879 году по почину, между прочим, находившихся в оккупационных войсках двух русских священников с целью самообразования духовенства и распространения религиозных знаний. Имело свой журнал «Християнско Братско Слово», издававшийся, впрочем, только шесть месяцев и прекратившийся за неимением средств. В 1901 г. сооружено и 12 декабря освящено собственное братское помещение, которое предназначено быть в тоже время священническим подворьем для священников, посещающих по делам службы столицу. Имеется также в виду основать при братстве взаимно-вспомогательную кассу для своих членов и для вспомоществования вдовам и сиротам священническим. В общем собрании 13 декабря 1901 г. по поводу предложения некоторых членов, чтобы Софийское братство считалось центральным, а все прочие в епархиальных городах его отделениями, постановлено было: в каждой

—588—

епархии должно быть свое центральное братство, а отделения в наместничествах епархии⁴⁵⁴. – Священническое братство Варненской и Преславской епархии «Св. Царь Борис» в ноябре 1901 года разослало своим членам годичный отчет за первый год с 1 октября 1900 г. до 1 октября 1901 г. Из отчета видно, что капитал братства, за всеми расходами, возрос до 6705 левов (франков) и хранится в Болгарском народном банке. Помимо того, что братство купило и распространило в епархии несколько тысяч экземпляров различных религиозно-нравственных книжек, оно за отчетный год издало книгу «Време и живот на Бориса-Михаила», написанную по его поручению известным болгарским литератором Н. Начевым. Равно также им откуплена и отдана в печать «Службата на Св. Царь Бориса-Михаила», составленная другим писателем Д. Мариновым⁴⁵⁵. В Старозагорской епархии действует священническое братство «Св. Иоанн Милостивый». – В 1901 г. вновь открыты духовные братства: «Евфимий патриарх Терновский» в Терновской епархии и местное братство «Св. Климент Охридский» – в Еленском округе Терновской епархии, «Вера, Надежда и Любовь» в Сливенской епархии. По уставу Терновского духовного братства цель его: а) самообразование и обсуждение вопросов о нравственном преуспеянии духовенства; б) поднятие религиозного воспитания и добрых нравов в пастве в духе Евангелия, согласно учению восточно-православной церкви; в) взаимное сближение и ознакомление духовенства целой епархии, и г) улучшение благосостояния церкви и вообще духовенства. Цель эта достигается 1) чрез духовную библиотеку, устроенную в центре и отделениях братства, 2) чрез издание журнала и различных духовных книжек назидательного религиозно-нравственного содержания и 3) чрез обыкновенные и чрезвычайные собрания, на коих рассматриваются вопросы, относящиеся к достижению цели братства. Средства братства состоят из ежемесячных взносов действительных членов и членов-соревнователей, равно из пожертвований почетных членов: первые вносят ежегодно

—589—

6, а вторые 10 левов (франков)⁴⁵⁶. Св. Синод Болгарский охотно разрешает открытие священнических обществ, и в декабре 1901 г. Св. Синод выработал общий устав для духовных братств в епархиях. По этому уставу будут устрояться новые братства и будут преобразованы уже существующие. Вновь выработанным уставом имеется в виду внести единство в задачи и цели священнических братств⁴⁵⁷.

Св. Синод в одном из своих июньских заседаний 1901 г. рассмотрел проект устава Болгарского археологического общества, которое образуется по инициативе Болгарской церкви⁴⁵⁸, и определил созвать общее собрание осенью 1901 г. из профессоров, директоров, писателей, высших сановников, народных представителей и других любителей для рассмотрения и принятия устава, равно и для записывания членов. 25 ноября состоялось, под председательством Высокопреосвященного Симеона, митрополита Самоковского, первое учредительное собрание археологического общества в помещении «Славянской Беседы». Св. Синодом разосланы были приглашения более чем 300 лицам. Явилось 120 человек. Проект устава составлен проф. Златарским. После долгих и оживленных рассуждений о круге деятельности и о цели общества, постановлено было: 1) избрать комиссию из двенадцати членов для изменений и дополнений устава на основании уже выработанного и 2) предложить желающим записаться в число членов общества. 16 декабря в зале Высшего училища состоялось, под председательством митрополита Симеона, второе учредительное собрание археологического общества. Исправленный и дополненный двенадцатичленной комиссией проект устава, заблаговременно напечатанный в количестве 300 экземпляров, после всестороннего рассмотрения был принят. 23 декабря в третьем учредительном собрании, под председательством Высокопреосвященного митрополита Софийского Парфения, избраны были члены правления, которое составилось главным образом из профессоров Высшей

—590—

школы во главе с проф. И. Шишмановым, который избран председателем археологического общества. Устав нового общества напечатан полностью (16 §§) в «Црк. Вестнике» № 38–39. Болгарское археологическое общество в г. Софии имеет целью разыскивать, сохранять и изучать памятники старины в границах всей Болгарии и пробуждать интерес к ним в народе (§ 1). Для достижения своей цели общество а) старается привлекать интеллигентные силы Болгарии, устраивая отделения в более значительных городах и назначая членов-корреспондентов там, где нет отделений, б) предпринимает раскопки и научные экспедиции для разыскания старины, в) собирает археологические памятники и передает их на сохранение в народный музей, г) издает руководственные правила относительно собирания старины, д) рассматривает сообщения членов, е) устраивает археологические съезды, ж) входит в соглашение с властями относительно разыскания, собирания и сохранения археологических памятников, з) завязывает сношения с различными обществами внутри и вне Болгарии и лицами, от коих может ожидать содействия или полезных сообщений, и) берет на себя инициативу для выработки соответствующих своей цели законоположений, к) поощряет и награждает лиц, содействующих открытию новых памятников, л) сообщает о своей деятельности чрез печатные публикации (§ 2). Материальные средства общества состоят а) из взносов действительных членов и пожертвований благотворителей, б) из подарков, завещаний и сообщений, данных в пользу общества, в) из субсидий от правительства, Св. Синода, окружных и епархиальных советов, общин и пр., г) от продажи изданий и рисунков общества (§ 3). Общество находится под почетным председательством председателя Св. Синода (§ 11). Годичное собрание общества бывает 19 февраля (§ 15).

18 марта 1901 г. в помещении столичного общественного собрания открыт конкурс на Музей болгарского возрождения. Конкурс открыл от имени князя Фердинанда русский дипломатический агент г. Бахметьев прочувствованной и содержательной речью. На торжестве присутствовали министры, члены жюри – русский профессор Померанцев и

—591—

архитекторы Ковачевский и Нешев, члены комитета «Царь Освободитель», художник-скульптор Арнольд Зочи, занятый изготовлением памятника Царю Освободителю и другие высокопоставленные лица. Председатель собрания Ст. Заимов сообщил, что 20 апреля будет праздноваться двадцатипятилетие апрельского восстания и будет совершена закладка памятника, который воздвигает признательный болгарский народ Царю Освободителю. Тогда же будет открыта и всенародная подписка на памятник. Во главе всенародной подписки болгарский князь подписал уже 50 тысяч левов (франков). По открытии конкурса, присутствующие рассматривали выработанные и премированные планы. Получили награды планы четырех болгарских архитекторов. Приговор жюри отложен до 22 марта⁴⁵⁹. Но какой состоялся приговор, нам неизвестно. – 20 апреля комитетом «Царь Освободитель» открыта всенародная подписка на сооружение памятника возрождения и освобождения. Пожертвования делаются нарочито приготовленными марками, на корешке которых записываются имена жертвователей. Марки стоимостью в 50 стотинок (= сантимов), 1 лев, 2 лева и 5 левов и продаются в канцелярии комитета, на почтово-телеграфных станциях, в народном банке и его отделениях, а также во всех городских и сельских общинных управлениях. Для той же цели комитетом приготовлены и пущены в продажу юбилейные медали (по 50 сантимов) и открытые письма (по 10 сантимов).

23 апреля 1901 года совершена торжественная закладка памятника Царю Освободителю в Софии. В кафедральном соборе, в присутствии князя, всего персонала русской дипломатической миссии, министров, высших военных и гражданских чинов, многочисленных депутаций от городских и сельских общин и при стечении многочисленного народа, митрополитом Парфением, в сослужении высшего столичного духовенства, совершены были торжественная литургия и панихида по Царе Освободителе Болгарии и павших в бою воинах. Из собора шествие направилось на площадь пред народным собранием, где все было

—592—

приготовлено к торжественной закладке памятника. Шествие, имея во главе 500 человек соединенного мужского и женского хора, со знаменами разных корпораций, с лентами национальных цветов всех славянских народов, двигалось торжественно и медленно среди густых шпалер благоговейно стоявшего народа. Все улицы, площади, окна, балконы и крыши домов, примыкающие к месту будущего памятника, были буквально переполнены празднично одетым народом. На приготовленной эстраде, – после молебствия, отслуженного митрополитом, – болгарский князь, обратившись к синодальным архиереям, произнес речь, в которой, между прочим, отметил общий восторг, с каким была встречена идея – дать реальное доказательство глубокой народной признательности великому Освободителю Болгарии Императору Александру II. В течение дня произнесено несколько речей, прославлявших Царя Освободителя. По случаю закладки памятника болгарский князь, совет министров и председатель народного собрания отправили в С.-Петербург Государю Императору поздравительные телеграммы. Его Императорское Величество Государь Император благоволил ответить князю Фердинанду лично, а совету министров и председателю народного собрания чрез министра иностранных дел гр. Ламсдорфа. Князь болгарский обменялся также телеграммами с русским военным министром генералом Куропаткиным⁴⁶⁰. – Кстати отметим, что гипсовая модель конной статуи памятника Императору Александру II уже готова и скоро будет вылита из бронзы. Нарочитая комиссия, осматривавшая в ноябре 1901 года, по поручению комитета «Царь Освободитель», на месте, в Риме, модель, нашла ее, по сообщению газеты «Блгария», в высшей степени величественной, отвечающей всем требованиям ваятельного искусства и художественной отделки⁴⁶¹.

—593—

Важным и знаменательным для Болгарии событием было посещение двух приморских городов Варны и Бургаса Великим Князем Александром Михайловичем в конце июня 1901 года. Как сообщают болгарские газеты без различия их партийного направления («Блгария», «Мир», «Вечерна Поща», «Препорец» и др.), прибытие Великого Князя Александра Михайловича в Варну вызвало необычайное воодушевление в обществе и народе и явилось выдающимся актом в их жизни. Отовсюду, из самых отдаленных окраин и городов княжества выехали в Варну депутации и представители разных правительственных и общественных учреждений для встречи высокого гостя. Не было недостатка в блеске, в народности, в украшениях, иллюминациях и т. д., но важнее всего были сердечность встречи и разнообразные проявления искренней признательности болгар к своей освободительнице России. В Варненском кафедральном соборе, 29 июня, Высокопреосвященный митрополит Варненский и Преславский Симеон, после молебна и ектении о здравии и долгоденствии Всероссийского Государя Императора, Императорской фамилии, Великого Князя Александра Михайловича, болгарского князя, русского и болгарского воинства, приветствовал Великого Князя следующей речью: «Ваше Императорское Высочество, Благоверный Князь! С чувством глубокого смирения благодарим Господа за великую радость и утешение, которые по Своей милости благоволил даровать нам Вашим посещением. Радуемся о Господе, что мы имеем счастье видеть у себя в Вашей особе члена благословенного Императорского Всероссийского Дома, который осыпал наш народ любовью и беспримерными благодеяниями. Вместе с Вами помолимся в сем Божием храме, часть которого сооружена в воспоминание посещения варненских берегов приснопамятным Вашим в Бозе почившим Дедом во время войны за святую православную веру. Утешаемся, что и ныне, в дни бедствий и испытаний, озаряют нас знаки сочувствия со стороны великого

—594—

человеколюбца, благочестивейшего покровителя святой православной веры, Августейшего Всероссийского Императора, знаки, выразитель коих – Ваше Императорское Высочество. Да ниспошлет Всеблагий Бог на Вас, виновника этой нашей радости и утешения, свои милости и да благословит Ваши входы и исходы!» Орган Болгарского Св. Синода «Црковен Вестник» (№ 12), в передовой статье под заглавием «Взжделен гостъ» дает следующую характеристику прибытию Великого Князя в Варну: «27 июня, в 11½ часов дня, на болгарский берег вступил Его Императорское Высочество, Великий Князь Александр Михайлович. Он – вожделенный и высокий гость, какого Болгария, в первый раз после освобождения своего, осчастливлена встретить. В эти минуты Болгария ликует, а признательный народ торжествует. В лице Его Императорского Высочества Великого Князя, Зятя Всероссийского Царя Николая II и сына брата Царя Освободителя, Великого Князя Михаила Николаевича, который во время освободительной войны покрыл славой доблестное русское оружие в Малой Азии, – весь болгарский народ приветствует в восторге солнце той братской любви, которая дала ему свободу, а в лице храбрых русских моряков надежду своего будущего и своего права. Любовь и надежда укрепляют веру болгарского народа, а его благодарность и признательность к России глубока, священна и вечна. Вера всего болгарского народа сосредоточивается в Боге, а надежда его – в великой России, самоотверженной защитнице правды на земле. Посещение, сделанное Великим Князем нашему князю и болгарскому народу, является знаменательным событием не только для болгар, но и для всего Востока. Славянские летописцы отмечают с восторгом это событие, а весь болгарский народ глубоко внедряет его в своем сердце. Он будет хранить память о нем, будет передавать из поколения в поколение с признательностью, как доказательство высочайшего благоволения и чести, оказанной Его Императорским Величеством Всероссийским Царем Николаем II Болгарии»... По поводу отъезда Великого Князя Александра Михайловича 1 июля из бургасской пристани, «Црк. Вестник» пишет (№ 13): «Под громом восторженных ура и под сенью сердечных молитв и

—595—

благословений, Великий Князь, окруженный блестящей святой и храбрыми моряками, покинул болгарские воды. Эти молитвы и благословения исходили из глубины восхищенного сердца и были выражением святых, признательных чувств всех болгар, без различия партий и положений, к великой России».

Г. Воскресенский

—596—

Значение пятидесятилетнего юбилея писателей. Сочинения их становятся достоянием всеобщим, входят в народ. Юбилейное чествование – естественная и вполне законная дань признательности благодарного потомства к великим художникам слова. Жуковский в истории русской литературы. Юбилейные праздники писателей служат побуждением к более глубокому изучению их жизни и эпохи. Желательность новых материалов и новых исследований о Жуковском и Гоголе. Недостаточно выясненные стороны личности Гоголя. Был ли «перелом» в основных воззрениях Гоголя? Мнения о нравственных качествах характера Гоголя и о степени его теоретического развития. Какие факторы способствовали развитию в Гоголе наклонности к реализму? Великое значение петербургских повестей, «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголя. Гоголь – основатель и глава нового периода русской литературы.

В феврале текущего года Россия торжественно чествовала память великого писателя Η. В. Гоголя по поводу пятидесятилетия со дня его кончины († 21 февраля 1852 г.), а в апреле будет чествовать по тому же случаю другого писателя В.А. Жуковского († 12 апреля 1852 г.).

По отношению к писателям пятидесятилетний юбилей имеет тот особый смысл, что сочинения их перестают, по нашим законам о печати, быть собственностью наследников или тех, кому переданы права на них, становятся достоянием всеобщим: их имеет право издавать и частями и полным собранием каждый, и каждый, конечно, для своей же выгоды старается продавать их возможно дешевле. Становясь общедоступными в удешевлен-

—597—

ных изданиях, сочинения писателей естественно окажут могущественное действие на умы и сердца многочисленных читателей. Гоголь приблизится теперь к народу, войдет в народ, как входит в народ Пушкин. Припомним, что в первые же годы после пятидесятилетия со дня кончины Пушкина († 29 января 1837 г.) сочинения его разошлись более чем в миллионе экземпляров. К нынешнему юбилею Гоголя заготовлены и вышли многие удешевленные издания, из коих особенного внимания заслуживают роскошное трехтомное полное собрание сочинений Гоголя с его биографией, примечаниями, обильными иллюстрациями, редактированное проф. А.И. Кирпичниковым (свыше полторы тысячи страниц, ц. 3 р. 50 к.) и однотомное собрание сочинений под той же редакцией (ц. 80 к.), а также однотомное полное собрание сочинений изд. А. Панафидина под редакцией Π.В. Смирновского (большой компактный том в 800 страниц, ц. 1 р. 75 к.) и издание петербургской фирмы «Народная польза» под редакцией Е. Ляцкого, с иллюстрациями и вводными статьями академика А.Н. Пыпина, Е. Ляцкого и Г. Ветринского. Выпущены удешевленные полные издания отдельных произведений Гоголя с иллюстрациями и без оных, наконец целая серия иллюстрированных дешевых брошюр для народа выпущена в свет товариществом И.Д. Сытина.

Юбилейное чествование есть естественная и вполне законная дань признательности благодарного потомства к великим художникам слова, проповедникам истины, добра и красоты, – вполне законная дань по отношению к чествуемым ныне писателям, как к Гоголю (может ли быть об этом спор!), так и к Жуковскому. В самом деле в лице Жуковского русское общество имело первого по счету поэта в подлинном смысле этого слова, поэта, которого полюбило не вследствие доводов риторики или прихоти моды, как оно любило раньше Ломоносова, Хераскова, Державина и других, а потому, что истинный талант ударил по сердцам, расшевелил поэтические струны, живущие в душе и самых трезвых, самых прозаических людей. До Жуковского такой поэзии не существовало на Руси. Жуковский был первым истинным поэтом нового периода русской литературы, – поэтом, у которого к боль-

—598—

шому дарованию присоединялась глубокая вера в нравственное назначение поэзии и который действительно жил в своей поэзии. Говоря о своей молодости, Жуковский в одном стихотворении сказал:

Я музу юную, бывало,

Встречал в подлунной стороне,

И вдохновение слетало

С небес незваное ко мне;

На все земное наводило

Животворящий луч оно,

И для меня в то время было

Жизнь и поэзия – одно.

Эта связь никогда не прекращалась и впоследствии. Жуковский был первым типом писателя, для которого поэзия не была прихотью таланта, развлечением досуга, тем более пиитическим ремеслом, но истинным призванием. Высокое представление о достоинстве поэзии, нравственное ее значение первый указал в литературе Жуковский. В конце второй части поэмы Жуковского «Агасвер, вечный жид» встречаем замечательные строки о значении поэзии. Вечный жид, Агасвер, изображая свое одинокое положение во вселенной, говорит, что видимые им чудеса природы отзываются в его душе молитвой, а с ней

Сливается нередко вдохновенье

Поэзии; поэзия – земная

Сестра небесной молитвы, голос

Создателя, из глубины созданья

К нам исходящий чистым отголоском

В гармонии восторженного слова.

В драматической поэме «Камоэнс», частью переведенной, частью переделанной (в 1838 г.) из Фр. Гальма, Жуковский влагает в уста умирающего Камоэнса слова, составляющие его собственную задушевную мысль, – слова, которые подписал и на своем портрете, присланном в тоже время из Венеции Зейдлицу:

Поэзия есть Бог – в святых мечтах земли!

И в той же поэме молодой поэт говорит словами Жуковского:

Нет, нет, не счастья, не славы здесь

Ищу я, быть хочу крылом могучим

—599—

…………

Лекарством душ, безверием крушимых,

И сторожем нетленной той завесы,

Которою пред нами горний мир

Задернут, чтоб порой для смертных глаз

Ее приподымать и святость жизни

Являть во всей ее красе небесной –

Вот долг поэта, вот мое призванье!

Поэты, засветив свой огонь на маяке, который возжен самим Создателем, будут

... во всех странах и временах

Для всех племен звездами путевыми;

При блеске их, чтоб труженик земной

Ни испытал – душой он не падет,

И вера в лучшее в нем не погибнет.

Романтизм Жуковского, явившийся на смену полной фальши ложноклассической школы, имел, конечно, свои условности и крайности (любовь к средним векам, мечтательность, наивность, мистицизм), но он силен был тем, что обращался к живому человеческому чувству. Историческое значение сочинений Жуковского, и именно его переводов произведений немецкой и английской литературы, не подлежит никакому сомнению. Уже одно то, что Жуковский своими прекрасными стихотворениями доставлял своим читателям высокое эстетическое наслаждение, должно быть поставлено ему в немалую заслугу. Такого изящного, музыкального стиха, такого чистого правильного, образного и вместе сжатого, сильного языка еще не было слыхано в русской литературе. Невольно припоминается отзыв Пушкина о стихах Жуковского:

Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль,

И резвая задумается радость.

Затем, поэтический материал, заимствованный Жуковским из самых образованных литератур, переданный в возможном совершенстве, не мог не приобрести известной ценности для молодой русской литературы. Жуковский

—600—

перенес к нам целый мир новых идей, ощущений и образов, оживил чувство простых красот природы, восстановил связь между стремлениями высшей культуры и наивными верованиями и преданиями старины и вообще освежил русскую поэзию живым и чистым чувством. Влияние поэзии Жуковского, без сомнения, было во многих отношениях благотворное. В меланхолическом тоне его поэзии высказывались мягкая человечность, задушевное чувство, возвышенные нравственные идеалы. Живое доказательство значения Жуковского для последующего поколения представляет Пушкин. Давно уже высказывалось в литературе, что Жуковский вместе с Батюшковым подготовил появление Пушкина. И это правда. Что до Жуковского, то стоит вспомнить, что когда Пушкин поступил в царскосельский лицей, были уже известны некоторые из произведений, прославивших Жуковского, другие появились во время пребывания Пушкина в лицее, так что уже ранние опыты его возникали под влиянием вдохновений певца Людмилы, Светланы и Громобоя. Сам Пушкин называет Жуковского «наставником, пестуном и хранителем своей ветреной музы».

Но и помимо великих историко-литературных заслуг, произведения Жуковского и в наше время сохраняют неувядаемую, юношескую свежесть. «Мечтательная грусть, унылая мелодия, – говорит Белинский, – задушевность и сердечность, фантастическая настроенность духа, безвыходно погруженного в самом себе, – вот преобладающий характер поэзии Жуковского, составляющий и ее непобедимую прелесть, и ее недостаток, как всякой неполноты и всякой односторонности. Жуковский диаметрально противоположен Державину, и хотя содержание и тон поэзии Жуковского суть экзотические растения в отношении к русской поэзии, переселенцы с чуждой почвы, из-под чужого неба, однако, вопреки толкам и крикам поборников народности в поэзии, Жуковский – поэт не одной своей эпохи: его стихотворения всегда будут находить отзыв в юных поколениях, приготовляющихся к жизни и еще только мечтающих о жизни, но не знающих ее»⁴⁶²... «Неизмерим

—601—

подвиг Жуковского и велико значение его в русской литературе – говорит Белинский в другом месте. Его романтическая муза была для дикой степи русской поэзии элевсинской богиней Церерой: она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинством страдания, утрат, мистических откровений и полного тревоги стремления «в оный таинственный свет», которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную, заветную сторону»⁴⁶³. Пушкин и Гоголь, как известно, весьма высоко ценили поэзию Жуковского, а другие (как, наприм., Плетнев и Никитенко) возводили ее в настоящий апофеоз: понимание нравственного значения поэзии у Жуковского они представляли как ее высшее определение, как настоящее откровение, художественное и нравственное. В общем заслуги Жуковского могут быть формулированы так. Он познакомил русское общество с миром европейской романтики. По выражению Белинского, Жуковский – «литературный Колумб Руси, открывший ей Америку романтизма в поэзии»⁴⁶⁴. Жуковский дал образцы задушевной поэзии, говорившей изящным языком и впервые создал возвышенное представление об источнике и назначении поэзии.

Юбилейные праздники писателей – в высшей степени отрадные явления в нашей русской жизни. Вместе с внешними проявлениями чувств признательности к памяти художников слова, до названия их именами школ, улиц и постановки им памятников включительно, они обыкновенно служат толчком и побуждением к более глубокому и всестороннему изучению и освещению жизни, литературной деятельности писателя, его эпохи. Припомним, что только после столетнего юбилея Ломоносова со дня его кончины († 4 апреля 1765 г.) стал выясняться настоящий образ его как знаменитого ревнителя и истинного поборника русского просвещения, только после 1865 года согласно признали, что на Ломоносова нельзя смотреть отдельно только как на поэта или как на ученого, как смотрели раньше, а что в истории русского просвещения одинаково

—602—

важное значение имеет и ученая и литературная его деятельность. Пушкинские празднества 1880, 1887 и 1899 годов были весьма плодотворны для изучения поэзии Пушкина. Да это и понятно. Сколько обыкновенно на юбилеях произносится речей! Сколько ко времени юбилеев собирается и издается новых материалов! Сколько является специальных исследований о юбиляре и его эпохе! Так и в данном случае к юбилеям Гоголя и Жуковского в журналах и газетах стали появляться более или менее обширные посвященные им статьи, устроены в разных местах Жуковско-Гоголевские выставки, явились многие новые издания сочинений Гоголя.

Пожелаем, чтобы новые материалы и новые исследования принесли как можно более важного и существенного и для общей оценки, и для раскрытия частных сторон деятельности чествуемых писателей. В частности, мы доселе не имеем полного критического издания сочинений Жуковского; затем, тщательное исследование переводов Жуковского в связи с западноевропейскими оригиналами, равно как вновь открываемые письма его, дневники и прочие бумаги могли бы полнее и ярче осветить те различные иноземные влияния, которым по очереди подпадал Жуковский с ранней юности, сообразно различным переходам от одной литературной школы и ее воззрений к новым воззрениям и теориям.

Еще более желательны и необходимы новые материалы и новые исследования о Гоголе. Как еще не далеко то время, когда мы были можно сказать совершенно бедны по части изучения Гоголя! Не было ни полного критического издания его сочинений, ни обстоятельной биографии, ни полной и цельной критической оценки его сочинений, когда единственным крупным (и действительно ценным) биографическим трудом о Гоголе были «Записки о жизни Η. В. Гоголя», изданные в С.-Петербурге в двух томах в 1856–1857 гг. П. А. Кулишем (под псевдонимом Николай М*)⁴⁶⁵. Правда, в последние годы Гоголю у нас очень посчастливилось. Мы имеем теперь образцовое критическое со-

—603—

брание «Сочинений Η. В. Гоголя», издание 10-е, тома I-V, под редакцией Н. С. Тихонравова, М. 1889–1890; тома VI-VII, по плану и материалам Н. С. Тихонравова изданные Вл. И. Шенроком, Спб. 1896⁴⁶⁶. Имеем возможно-полное собрание «Писем Η. В. Гоголя», под редакцией В.И. Шенрока, т. I – IV. Спб. 1901 (издание Маркса). В лице г. Шенрока Гоголь нашел усердного и талантливого биографа. Им изданы «Материалы для биографии Гоголя», том I – IV, М. 1892–1897. А.Н. Пыпин⁴⁶⁷, А.Н. Веселовский⁴⁶⁸ и др. раскрыли, вслед за Белинским и Ап. Григорьевым, художественное и общественное значение сочинений Гоголя. Но все-таки остаются стороны недостаточно разработанные. И прежде всего до сих пор представляется недостаточно выясненною внутренняя жизнь Гоголя. Доселе спорят о свойствах мировоззрения Гоголя, его теоретических взглядов а) в пору сильнейшего проявления его творческой деятельности и б) в последнюю пору его жизни, когда он несомненно осуждал плоды этой деятельности. Как произошел этот переход с конца тридцатых и начала сороковых годов, к концу его жизни? Как мирились эти противоположные настроения в одном человеке? Критика различно решала это недоумение. Поклонники Гоголя сначала думали, что в нем произошло нечто особенное, что в деятельность писателя вмешались какие-то новые влияния, отклонившие его от прежнего славного пути, что нормальная жизнь писателя была нарушена и произошел «перелом» в его мыслях и стремлениях⁴⁶⁹. Казалось очевидным, что Гоголь отрекся от самого себя, и сожжение второго тома «Мертвых душ» еще раз подтверждало это предположение. Позднее, издание переписки Гоголя, несколько биографических рассказов,

—604—

появившихся после его смерти, более спокойное изучение его психологических настроений приводили к другому заключению: можно было найти нить, которая проходила чрез всю жизнь Гоголя, одну общую основу, которая идет еще с молодых лет и которая только в своем крайнем и преувеличенном развитии привела к последним болезненным проявлениям в эпоху «Выбранных мест из переписки с друзьями», «Авторской исповеди» и после. Этот взгляд на развитие личности Гоголя впервые высказан был в «Современнике», 1857, № 8, принят и раскрыт Пыпиным и Шенроком⁴⁷⁰. По этому взгляду, в личном развитии Гоголя не было резких поворотов, крутого перелома, данные характера и мировоззрения Гоголя устанавливались еще в его молодости. В фактах биографии и особенно в переписке Гоголя можно проследить постепенный рост его внутреннего содержания. Это без сомнения важнейшая сторона биографии Гоголя.

Задатки так называемого перелома в Гоголе сороковых годов были гораздо раньше, еще со времен его детства и юности. В среде и атмосфере, окружавшей детство и юность Гоголя, таится разгадка многого, что потом так поразило в Гоголе даже его почитателей, что считалось раньше результатом болезненного перелома. Оказывается, что те же тоны, которые так сильно звучат в «Выбранных местах из переписки с друзьями», слышались в семье Гоголя еще до его рождения. Старый биограф Гоголя Кулиш, приведя рассказ матери нашего писателя Марьи Ивановны Гоголь о том, что ее указала мужу годовалым ребенком Царица Небесная, заметил: «Мне кажется, что эти последние слова характеризуют сферу первых понятий и верований Гоголя более, нежели все, что было мною до сих пор сказано»⁴⁷¹. И это правда. Фатализм отца нашего писателя Василия Афанасьевича Гоголь, позволивший ему в выборе невесты руководствоваться сновидением, был присущ и его жене. Так, не имея совершенно денег, она задумала строить церковь и на возражение мужа, как же строить церковь, не имея денег, отве-

—605—

чала: «Бог поможет»⁴⁷². Религиозность была одной из существенных черт Марьи Ивановны Гоголь, как и всей окружающей среды. И без сомнения мальчик Гоголь впитывал настроение среды. В письме к матери от 2 октября 1833 г. из С.-Петербурга Гоголь дает такую картину своего первоначального и, в частности, религиозного воспитания. «Я очень хорошо помню, как меня воспитывали. Детство мое доныне часто представляется мне. Вы употребляли все усилие воспитать меня как можно лучше. Но, к несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями детей своих... Я помню: я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выключая только вас, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядел бесстрастными глазами: я ходил в церковь потому, что мне приказывали, или носили меня, но стоя в ней я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился потому, что видел, что все крестятся. Но один раз – я живо как теперь помню этот случай – я просил вас рассказать мне о Страшном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли». В этом письме любопытно признание Гоголя, что его позднейшее самомнение было до некоторой степени следствием неумеренного обожания и излишней нежности, которыми окружала его молодая неопытная мать. «Вы были тогда еще молоды, в первый раз имели детей, в первый раз имели с ними обращение, и так могли ли вы знать, как именно должно приступить, что именно нужно». – В детских и юношеских письмах Гоголя можно без труда отметить раннее умение владеть слогом, наклонность к формам риторическим, даже вычурным, к резонерству. Вот первое письмо Гоголя, 10-ти летнего мальчика, к родителям из Полтавы. «Дражайшие роди-

—606—

тели, папенька и маменька! Я весьма рад, что узнал о благополучном здравии вашем. Я поставил для себя первым долгом и первым действием молить Бога о сохранении бесценного для меня здравия вашего. Вакации быстро приближаются, я не успел еще окончить всего; следовательно, нужно заняться вакациями, чтобы поспеть с честью во второй класс. Учитель математики мне необходим. Если Вы будете в Полтаву сами скоро, то я уверен, что все устроите для моей пользы. Целуя бесценные ручки ваши, имею честь быть, с сыновним моим к вам высокопочитанием, ваш послушный сын, Николай Гоголь-Яновский». А вот поздравительное письмо 15-ти летнего Гоголя к матери из Нежина от 1 октября 1824 г. «Дражайшая маменька! Позвольте, дражайшая маменька, позвольте поздравить вас с днем ангела вашего, с сим блаженнейшим днем для каждого нежного и благородного сына. Ваша родительская любовь и нежность, ваши благодеяния, ваши о мне попечения, все сие побуждает меня приняться за перо, чтобы изъявить вам свою благодарность. Но, к несчастью, оно не столь твердо, силы мои так слабы, а о благодарности я и думать не могу: она не что иное есть, как слабая тень, в сравнении со всем тем, что я вам должен. Но если не имею возможности воздать вам более, если мои силы не позволяют сделать того, если уже и ум мой отказывается от сего; то всякой на моем месте пришел бы в отчаяние, бросил бы с досады перо и не захотел бы ломать голову над тщетным. Но я знаю, что вы и сие малое мое желание примете с искренним удовольствием, и тем вознаградите меня более всего, могущего прельстить взоры другого. Итак, желая вам, чтобы вся жизнь ваша была безмятежна, исполнена всеми возможными радостями, короче сказать, чтобы вы всегда были здоровы, благополучны и вечно веселы, остаюсь» и т. д. – Для уяснения духовной личности Гоголя характерными представляются письма его к матери от 23 апреля 1825 г. по поводу смерти отца и от 1 марта 1828 г. пред выпуском из Нежинской гимназии. Вот как писал 16-ти летний Гоголь под свежим впечатлением известия о смерти отца: «Не беспокойтесь, дражайшая маменька! Я сей удар перенес с твердостью истинного

—607—

христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием; однако ж не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою, но Бог удержал меня от сего; и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец превратилась в легкую, едва приметную меланхолию, смешанную с чувством благоговения ко Всевышнему. Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. Так, дражайшая маменька, я теперь спокоен, хотя не могу быть счастлив, лишившись лучшего отца, вернейшего друга, всего драгоценного моему сердцу. Но разве не осталось ничего, чтоб меня привязывало к жизни? Разве я не имею еще чувствительной, нежной, добродетельной матери, которая может мне заменить и отца, и друга, и всего, что есть милее, что есть драгоценнее? Так, я имею вас, и еще не оставлен судьбою. Вы одни теперь предметом моей привязанности, одни, которые можете утешить печального, успокоить горестного. Вам посвящаю всю жизнь свою. Буду услаждать Ваши каждые минуты. Сделаю все то, что может сделать чувствительный, благодарный сын. Ах, меня беспокоит более всего ваша горесть! Сделайте милость, уменьшите ее, сколько возможно, так, как я уменьшил свою. Прибегните, так, как я прибегнул, к Всемогущему. Зачем я теперь не с вами? Вы бы были утешены. Но чрез полтора месяца каникулы – и я с вами! До тех пор уменьшите хоть немного свою печаль. Не забудьте, что с вашим благополучием соединено благополучие и вашего сына». – В письме от 1 марта 1828 г., отвечая на упреки матери в небережливости, опрометчивости, мечтательности, увлечениях и даже пороках, Гоголь пишет: «Что касается до бережливости в образе жизни, то будьте уверены, что я буду уметь пользоваться малым. Я больше поиспытал горя и нужд, нежели вы думаете; я нарочно старался у вас всегда, когда бывал дома, показывать рассеянность, своенравие и проч., чтобы вы думали, что я мало обтерся, что мало был прижимаем злом. Но вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых, смешных притязаний, холодного пре-

—608—

зрения и проч. Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя. Правда, я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом... Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом – угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем – болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных – умен, у других – глуп. Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер⁴⁷³. Любопытно, что здесь Гоголь сознается в своей скрытности, в привычке прикрывать личиной беспечности и показной веселости настоящие свои чувства... Из разбора детских и юношеских писем Гоголя новейший биограф его делает следующее заключение: «Резонерство и риторика, обнаружившиеся еще в детской переписке Гоголя и потом проявлявшиеся изредка в письмах (в рассуждениях о многих отвлеченных и особенно религиозных и других важных вопросах), наконец дошедшие до поразительных размеров в «Выбранных местах из переписки с друзьями», были в сущности не чужды его натуре и отчасти еще очень рано усвоены Гоголем извне, но до поры до времени сдерживались и подавлялись могучим талантом и живою юношескою впечатлительностью, пока с наступлением возраста менее пылкого и легче поддающегося сухой рассудочности, в свою очередь не заглушили его»⁴⁷⁴.

Так, крутого перелома не было, но развитие давних особенностей характера Гоголя, его религиозного, общественного и художественного мировоззрения еще с конца тридцатых годов стало принимать особенную складку, а в сороковых годах и прямо исключительный, даже болезненный характер⁴⁷⁵. Настроение последних лет Гоголя сложилось из различных данных, действовавших параллельно. Религиозность Гоголя, принявшая под конец

—609—

мистический характер, была его всегдашней чертой. Постоянные ссылки на высшие веления, на особенное попечение Промысла Божия, управлявшего его делами, встречаются уже в юношеских письмах Гоголя к матери. Во время своих продолжительных стремлений найти определенный род занятий по приезде в Петербург, Гоголь не переставал постоянно надеяться на собственные силы и на помощь Божию. На неудачи свои он смотрел как на наказание за нарушение божественной воли. Собираясь ехать заграницу в 1829 году, он видит в своих неудачах «налегшую на него справедливым наказанием тяжкую Десницу Всемогущего за то, что он хотел противиться вечно-неумолкаемым желаниям души, которые один Бог вдвинул в него, претворив его в жажду ненасытимую бездейственной рассеянностью света. Он указал мне путь в землю чуждую, чтобы там воспитать свои страсти в тишине, в уединении, в шуме вечного труда и деятельности, чтобы я сам по нескольким ступеням поднялся на высшую, откуда бы был в состоянии рассеивать благо и работать на пользу мира. И я осмелился откинуть эти Божественные помыслы и пресмыкаться в столице здешней между сими служащими, издерживающими жизнь так бесплодно! (Письмо к матери от 24 июля 1829 г.). Самой выдающейся чертой в юношеском миросозерцании Гоголя является именно это стремление отгадать в событиях своей жизни проявление Промысла Божия. В том же письме от 24 июля 1829 г., сказав о неудачах своих найти желаемый род службы, Гоголь продолжает: «Не явный ли здесь надо мною Промысл Божий? Не явно ли Он наказывал меня этими всеми неудачами, в намерении обратить на путь истинный?» Безнадежная любовь к неизвестной особе, не отвечавшей ему взаимностью, была, по его убеждению, очевидным наказанием за то, что он медлил целые месяцы, упорствовал. «В умилении – пишет он здесь же – я признал невидимую Десницу, пекущуюся о мне, и благословил так дивно назначаемый путь мне» (речь идет о задуманной и решенной им поездке за границу… Впрочем, вскоре же, в первом письме из заграницы – от 13 августа 1829 г. (из Любека) Гоголь сознается, что он «напрасно старался

—610—

уверить самого себя, будто принужден был повиноваться воле Того, Который управляет нами свыше». Здесь же он рисует свой собственный внутренний портрет: «Часто я думаю о себе: зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения? Но мой бренный разум не в силах постичь великих определений Всевышнего»… Тотчас по возвращении из заграницы в Петербург Гоголь свою неудачную поездку приписывает уже внушениям гордости: «Одни только гордые помыслы юности, проистекавшие, однако ж, из чистого источника, из одного только пламенного желания быть полезным, не будучи умеряемы благоразумием, завлекли меня слишком далеко... Бог унизил мою гордость – Его святая воля!» (письмо от 24 сентября 1829 г.). – В сороковых годах Гоголь находился в исключительном кругу друзей и корреспондентов с постоянною проповедью о молитве, о путях Провидения, о покаянии и смирении, причем он сам постоянно переходил от самообличения и унижения к высокомерному тону проповедника и морального руководителя. К концу работы над первым томом «Мертвых душ» в уме Гоголя, в его фантазии и религиозном чувстве успел сложиться образ художника-аскета, который, в конце концов, сполна им овладел. Шумный успех нового произведения убедил Гоголя, что он должен не только изображать данные формы жизни, но давать уроки, и для этого направить свой труд на создание идеальных лиц, которые бы могли служить ищущему уроков обществу нравственными и практическими образцами, а в заключение ему мечталась какая-то блистательная картина, которая должна была принести «примирение», потому что в «примирении» представлялась ему последняя цель искусства. С точки зрения художника-аскета ему стало казаться, что его прежние произведения заключали в себе ошибку, что они бывали легкомысленным смехом, внушали раздражение и чуть ли не внушены тем злым духом, которого нужно

—611—

было изгнать подвигами благочестия, чтобы возвыситься до истинной, священной задачи искусства. Он потом и отверг свои прежние сочинения⁴⁷⁶... Так представляется развитие личности Гоголя. Мы должны, однако, признать, что этот психологический процесс и доселе остается довольно темным, допускает разноречивые суждения, личный характер Гоголя представляется слишком сложным.

Мнения о характере и нравственных качествах Гоголя в последние годы совершенно разделились. Одни смотрят на него, как на человека во всех отношениях идеального. В каждой строке писем его видят, прозрачную и неподдельную искренность, каждый поступок его объясняют различными высшими побуждениями, – одним словом, все в нем оправдывают, извиняют или же толкуют в самую хорошую сторону. Другие же, напротив того, предполагают в Гоголе множество антипатичных черт в виде черствого эгоизма, напыщенного самолюбия, страсти загребать жар чужими руками, находят возмутительными отношения его к родным и друзьям и т. д.

Нет доселе единства в признании научного ценза Гоголя. Тогда как одни видят в Гоголе серьезного русского мыслителя, учителя жизни и т. д., другие, напротив, решительно утверждают, что Гоголь был человек мало образованный, что он будучи необычайно сильным в художественном творчестве, оставался тем не менее всю жизнь на слабой степени теоретического умственного развития, что он едва ли сам разумел всю глубину тех общественных явлений, которые он отражал в своих созданиях, и тех общественных вопросов, которые он задевал в них. Гоголь по этому взгляду был вполне отсталым от своего времени человеком, «знания его были случайны и отрывочны», «теоретические понятия его не шли дальше обиходного консерватизма», «общественные взгляды его были крайне наивны», в своем общем взгляде на жизнь он не поднимался выше банальной «точки зрения старинных моралистов»⁴⁷⁷.

—612—

Как видим, для решения многих вопросов и недоумений относительно личности Гоголя необходимы и желательны новые материалы и новые исследования.

В лице Гоголя Россия чествовала первого истинно-народного художника слова, первого писателя-реалиста, основателя и родоначальника нового периода русской литературы. Но вот вопрос: что ближайшим образом способствовало развитию в гениальном писателе наклонности к реализму? При объяснении новейших направлений русской литературы обыкновенно прибегают к западноевропейской литературе и ее образцам. И в самом деле, ложноклассицизм явился к нам с Запада, сентиментализм, романтизм – оттуда же. Так не там ли искать источника и реального направления Гоголя? Не развилось ли в нем это реальное направление под влиянием европейской литературы? На этот вопрос приходится отвечать отрицательно. Гоголь ни дома, ни в школе не овладел европейскими языками, и, сколько знаем, не имел случая и возможности воспитаться на идеалах европейских поэтов и мыслителей. Таким образом, объяснения литературного направления Гоголя мы должны искать из других источников... Но из каких? В решении этого вопроса наблюдается очевидная крайность, когда всю литературную физиономию Гоголя хотят объяснить исключительно малорусским национальным характером, расовыми особенностями⁴⁷⁸, отводя

—613—

слишком мало места индивидуальным чертам самого писателя, которые вызваны складом его ума, наконец его болезненностью... Без сомнения, юмор Гоголя можно назвать в нем чертой племенной в широком смысле слова и, в частности, наследственной: дед и отец его отличались, как известно, юмористическими рассказами и анекдотами. Затем, благотворное влияние на Гоголя имела родная ему южнорусская поэзия, и с благодарностью должно помянуть профессора М.А. Максимовича, первого из профессоров, читавшего курс по народной поэзии и известного собирателя южнорусских песен. Гоголь был знаком с Максимовичем, переписывался с ним и пользовался его указаниями по части изучения народных песен. Максимович же понимал южнорусские думы, как историю казачества. Под влиянием Максимовича, народными думами и сказаниями Гоголь начал пользоваться как историческими памятниками и по ним воссоздал многие части своего Тараса Бульбы. Только Максимович мог в то время сообщить Гоголю взгляд на народную поэзию, как на хранительницу фактов жизни реальной. Южнорусские думы XVII века, близкие по характеру к сербским историческим песням, чуждые всего мифологического, могли развивать в Гоголе направление, наклонность к реализму. Но и в самой природе Гоголя было особенное расположение, склонность к наблюдению над действительною жизнью. Это был талант, данный ему самой природой и направленный к реализму. Об этой своей склонности подробно говорит сам Гоголь в начале VІ-й главы первого тома «Мертвых душ». Вот это место. «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатление какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом известной архитектуры, с половиной фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков; круглый ли правильный купол, весь

—614—

обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленной, как снег, новой церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, – ничто не ускользало от свежего, тонкого внимания, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфет; глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного, Бог знает, из какой губернии, на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, – и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо – я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату, или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей; и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет, уже после супа, сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую, узкую деревянную колокольню или широкую, темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали, сквозь древесную зелень, красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады, и он покажется весь, со своею, тогда, увы! вовсе не пошлой наружностью, и по нем старался я угадать: кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей, со звонким девическим смехом, играми и вечной красавицей меньшой сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь, да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу»... Так, у Гоголя была с детства необычайная наблюдательность и впечатлительность к предметам жизни. В этом невольном инстинктивном стремлении к наблюдению и изучению жизни заключалась громадная сила таланта Гоголя.

—615—

Умение понять человека, охарактеризовать составляло свойство, дар Гоголя. – При такой особенности природного дара Гоголя, при известной его наклонности и способности к музыке, живописи и театру, сильное влияние должен был оказать на него театр, устроенный его богатым дальним родственником Трощинским в своем именье. Известный деятель царствования императрицы Екатерины II и императора Александра I Д.П. Трощинский, в числе других забав, которыми окружал себя в своем невольном бездействии (жил в своем именье Кибинцах с 1806 по 1814-й и затем с 1822 г.), завел домашний театр. Гоголь-отец был в этом театре режиссером, актером и даже драматургом. Здесь Гоголь-сын видел представление на сцене пьес своего отца, в которых действующие лица (в комедии «Роман и Параска») были скопированы с живых, действительных лиц, живших тут же, служивших в доме Трощинского. Отцовские пьесы были первым материалом, которым воспользовался Гоголь-сын для своих первых опытов. В гимназическом театре, в Нежине, Гоголь-гимназист играл комические роли, по отзывам товарищей, очень хорошо. Гоголь в это время страстно увлекался театром... По свойству своего дарования Гоголь был писатель-сатирик или точнее юморист. Так и сам он смотрел на себя в лучший период своей художественной деятельности. В первом томе «Мертвых душ» он жалуется на судьбу сатирика-писателя. «Другая – говорит он – (чем писателей, имеющих дело с положительными типами) судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами, и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, окутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкой силой неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ;... ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который

—616—

назовет ничтожными и низкими им лелеянные создания, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце и душу, и божественное пламя таланта; ибо не признает современный суд, что равно чудны стекла, озаряющие солнце и передающие движения незамеченных насекомых; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания; ибо не признает современный суд, что высший восторженный смех достоин стоять рядом с высоким лирическим движением, и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не признает сего современный суд, и все обратит в упрек и поношение непризнанному писателю: без разделения, без ответа, без участия, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество. – И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!⁴⁷⁹. Начиная второй том, Гоголь говорит: «Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков в государстве? Что ж делать, если уже таковы свойства сочинителя и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства?»⁴⁸⁰. Так, сатира или точнее юмор составлял сущность таланта Гоголя, был руководящей стихией его поэтического творчества, и как такой, должен был властно направлять его талант к изучению и воссозданию жизненной правды.

В «Авторской исповеди» Гоголь приводит следующие обращенные к нему слова Пушкина: «Как с этой спо-

—617—

собностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение? Это просто грех!» Убеждая Гоголя сделать это, Пушкин приводил пример Сервантеса, который только с «Дон-Кихотом» занял свое высокое место в литературе, – и тогда же Пушкин дал Гоголю сюжет «Мертвых душ». Гоголь принял к сердцу и сюжет и совет Пушкина, и в «Мертвых душах» захватил русскую жизнь с самого корня, раскрыл русский характер до самой глубины его, приклеил навеки русским недостаткам ярлыки, яркие до поразительности. Хлестаков, Ноздрев, Плюшкин, Собакевич и другие герои его поэмы стали нарицательными именами, обратились в прозвища. Как великий талант, Гоголь в своих произведениях не брал резкие исключения или выдающиеся лица и события, но рисовал ярко обыденные черты характеров, что ежеминутно двигалось пред глазами, всю дрянь пошлой действительности, «всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь». В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь так «определяет себя самого как писателя». «Обо мне – говорит он – много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей»⁴⁸¹. О мотивах и направлении художественной деятельности Гоголя в петербургскую пору его жизни мы имеем свидетельство Н.В. Анненкова, который хорошо знал Гоголя с самого начала тридцатых годов. «Важнее всего – говорит Анненков – была в Гоголе та мысль, которую он приносил с собою в это время (в петербургский

—618—

период) повсюду. Мы говорим об энергическом понимании вреда, производимого пошлостью, ленью, потворством злу с одной стороны, и грубым самодовольством, кичливостью и ничтожеством моральных оснований с другой. В его преследовании темных сторон человеческого существования была страсть, которая и составляла истинное нравственное выражение его физиономии. Он и не думал еще тогда представлять свою деятельность, как подвиг личного совершенствования, да и никто из знавших его не согласится видеть в ней намеки на какое-либо страдание, томление, жажду примирения и пр. Он ненавидел пошлость откровенно, и наносил ей удары, к каким только была способна его рука, с единственной целью: потрясти ее, если можно, в основании... Честь бескорыстной борьбы за добро, во имя только самого добра и по одному только отвращению к извращенной и опошленной жизни, должна быть удержана за Гоголем этой эпохи, даже и против него самого, если бы нужно было»⁴⁸²... Сюжеты петербургских повестей Гоголя были очень разнообразны: история мелкого чиновника, у которого украли шинель; фантастическое повествование о коллежском асессоре или майоре, у которого пропал, а потом нашелся, нос; истории художников, пред которыми стоял вопрос о требованиях искусства; шутовская история о помещике, который в пьяном виде зазвал к себе в гости господ офицеров, но забыл об этом, и когда они приехали, спрятался от них в коляску; потрясающая история другого мелкого чиновника, который сошел с ума на том, что он испанский король, – но в эти темы вложено такое множество реальных подробностей, столько глубокой психологической проницательности, столько изобличения господствующей людской пошлости, что эти повести производили необычайно сильное впечатление на общество и среди высокого художественного наслаждения воспитывали теплое человечное чувство и общественное сознание. «Ревизор» и другие комедии Гоголя вырастали на той же почве, что и повести: это было в области художества наблюдение бытовой мелочности и

—619—

пошлости, которая была, в конце концов, невежеством и несправедливостью. Наконец, поэма «Мертвые души», (том первый) окончательно утвердила в почитателях Гоголя представление об особенностях его великого таланта и о том значении, какое должно принадлежать ему в судьбах русской литературы, в которой он явился новым после Пушкина великим преобразователем. Так именно поняли значение Гоголя современные ему критики. Белинский еще в 1835 г., в разборе повестей Гоголя, назвал его «главой литературы, главой поэтов», а в «Мертвых душах», по Белинскому, Гоголь «сделал такой великий шаг, что все, доселе им написанное, кажется слабым и бледным в сравнении с ними»⁴⁸³. По взгляду Валериана Майкова, художественная деятельность Гоголя стала поворотным пунктом в развитии русской литературы⁴⁸⁴. «Новая стезя – говорит Аполлон Григорьев в начале пятидесятых годов – пробивается гением, и только расширяется, очищается талантами. Таким гением литературной эпохи, которую переживаем мы до сих пор, по всей справедливости может быть назван Гоголь. Все, что есть действительно живого в явлениях современной изящной словесности, идет от него, поясняет его, или даже поясняется им. Цельная, полная художественная натура Гоголя, так сказать, разветвляется в различных сторонах современной словесности... От Гоголя ведет свое начало весь тот многообразный, более или менее удачный разносторонний анализ явлений повседневной, окружающей нас действительности, – стремление к которому составляет собою закон настоящего литературного прогресса: все, что есть живого в произведениях современной словесности, отсюда ведет свое начало»⁴⁸⁵. Особенно увлечена была художественными произведениями Гоголя современная моло-

—620—

дежь. Вот что заметил питомец училища правоведения конца тридцатых и начала сороковых годов. «Новое поколение подняло великого писателя на щитах с первой же минуты его появления. Тогдашний восторг от Гоголя ни с чем несравним. Его всюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, выпуклость типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду еще неизвестный никому юмор – все это действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворялся в России совершенно новый язык; он безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительною бойкостью и близостью к натуре. Все гоголевские обороты, выражения быстро вошли во всеобщее употребление»⁴⁸⁶. Любопытен рассказ Достоевского о том, как во время его юности молодежь читала «Мертвые души»: «придет бывало один приятель к другому, поговорит о том, о сем, увидит на столе «Похождения Чичикова» и давай читать в пятидесятый раз; гость устанет, книгу возьмет хозяин и продолжает чтение, и так до 3–4 час. утра». Великое достоинство и значение художественных произведений Гоголя давно оценила и признала история русской литературы. Она признала, что влияние Гоголя отразилось на блестящей плеяде наших писателей сороковых годов – Тургеневе, Достоевском, Гончарове, Писемском, Григоровиче, Островском и др. Они не только, так сказать, вышли прямо из Гоголя, но и вся их литературная деятельность является так или иначе продолжением и разветвлением Гоголя. Гоголь – признанный основатель и глава нового периода русской литературы. «Гоголь умер! – писал Тургенев под впечатлением известия о смерти нашего писателя. – Какую русскую душу не потрясут эти два слова?... Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертью, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших»!

8 марта 1902 г.

Г. Воскресенский

—621—

«Я почитаюсь загадкой для всех, никто не разгадал меня совершенно»

(Из писем Гоголя).

Гоголь, как личность, представляет собою такую сложную и загадочную психическую организацию, в которой сталкиваются и переплетаются между собою самые разнородные, а иногда и прямо противоположные начала. Сам Гоголь сознавал эту загадочность и сложность своего психического мира и неоднократно в своих письмах выражал это сознание. Еще в юношеских годах, на школьной скамье, в одном из писем к матери, он так заявляет о себе: «Я почитаюсь загадкой для всех; никто не разгадал меня совершенно»⁴⁸⁷. «Зачем Бог, – восклицает он в другом письме, – создав сердце, может быть, единственное, по крайней мере, – редкое в мире, – чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения»⁴⁸⁸? Такой неуравновешанной, непонятной натурой Гоголь был в юношеском возрасте, таким остался он и в последующей своей жизни. «Много казалось нам в нем, – читаем мы

—622—

в «Воспоминаниях о Гоголе» Арнольди, – необъяснимым и загадочным. Как, напр., согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостью, которой мы все были не раз свидетелями? Его удивительный тонкий, наблюдательный ум, видный во всех сочинениях, и, вместе с тем, в обыкновенной жизни – какую-то глупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспоминали мы также его странную манеру одеваться и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение, и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которые, казалось, трудно было и совместить в одном человеке»⁴⁸⁹. И, в самом деле, как совместить в одном человеке наивного идеалиста начала его литературной деятельности с грубым реалистом позднейшего времени, – веселого, безобидного юмориста Рудого Панько, заражавшего своим смехом всех читателей; – с грозным, беспощадным сатириком, от которого доставалось всем сословиям, – великого художника и поэта, творца бессмертных произведений, с проповедником-аскетом, автором странной «Переписки с друзьями»? Как примирить в одном лице столь противоположные начала? Где объяснения этого сложного переплетения самых разнообразных психических элементов? Где, наконец, разгадка той психической загадки, которую задал Гоголь всем своим существованием? Нам говорят, что «отгадка Гоголя может в психологии того сложного необъятного целого, что мы называем именем «великого человека»⁴⁹⁰. Но что такое «великий человек», и какое отношение имеет он к Гоголю? Какие такие особые законы, управляющие душою «великого человека?» – По нашему мнению, разгадку Гоголя нужно искать не в психологии великого человека вообще, а в психологии именно Гоголевского величия, соединенного с крайним самоуничижением, – Гоголевского ума, соединенного со странным «непониманием вещей са-

—623—

мых простых и обыкновенных»⁴⁹¹, – Гоголевского таланта, соединенного с аскетическим самоотрицанием и болезненным бессилием, – словом, в психологии единственной, исключительной специально Гоголевской личности.

Итак, что же представляет собою личность Гоголя? Несмотря на сложность и разнообразие внутреннего мира его, несмотря на множество противоречий, заключающихся в его личности, при ближайшем знакомстве с характером Гоголя нельзя не подметить двух главных течений, двух преобладающих сторон, поглощающих собою все другие психические элементы. Это, во-первых, сторона, имеющая непосредственное отношение к Гоголю, как человеку, и выражающаяся в склонности его к постоянному нравственному самоанализу, нравственному самообличению и обличению других; и, во-вторых, – другая сторона, характеризующая Гоголя собственно как писателя и состоящая в изобразительной силе его таланта, художнически и всесторонне воспроизводящей окружающий его мир действительности в том виде, как он есть. Эти две стороны личности всегда можно легко различить в Гоголе. Таким образом он является пред нами как Гоголь-моралист и как Гоголь-художник, как Гоголь-мыслитель и как Гоголь-поэт, как Гоголь-человек и как Гоголь-писатель. Эта двойственность его натуры, которая весьма рано сказывается в нем и которую можно проследить в нем от начала его жизни и до конца ее, это разделение его «я» на два «я», – составляет характерную особенность его личности. Вся его жизнь, – со всеми ее перипетиями, противоречиями и странностями, есть ничто иное, как борьба между собою этих двух противоположных начал с попеременным перевесом то той, то другой, или, вернее с перевесом сначала преимущественно одной стороны, а потом – другой; его конечная, трагическая судьба есть ничто иное, как окончательное торжество Гоголя-моралиста над Гоголем-художником. Задача психолога-биографа должна состоять в том, чтобы проследить в различных фазисах этот сложный психологический процесс, постепенно приведший веселого юмориста пасечника

—624—

Рудого Панько к резкому, болезненному аскетизму, – грозного сатирика-писателя к самоотрицанию и к отрицанию всего того, чем он жил, и что им было написано ранее. Не принимая на себя разрешения этой трудной и сложной задачи, мы в настоящем своем очерке хотим наметить только главные моменты этого процесса и набросать хотя общий контур личности Гоголя.

Сын несколько известного писателя Василия Афанасьевича Гоголь-Яновского и несколько экзальтированной жены его Марьи Ивановны, Гоголь от природы унаследовал выдающийся литературный талант и впечатлительную, восприимчивую натуру. Его отец, – автор нескольких комедий из малорусского быта, обладавший веселым и добродушным характером, питавший сильную страсть к театру и к литературе, несомненно оказал при своей жизни весьма благотворное влияние на развитие литературного таланта своего сына и на образование его симпатий. Имея с детства на глазах пример уважения к книге и горячей любви к сцене, Гоголь весьма рано пристрастился к чтению и к игре. По крайней мере, в Нежинской гимназии, вскоре же по поступлении в нее Гоголя, мы встречаем его уже как инициатора и главного деятеля по устройству гимназического театра, по организации любительского чтения книг для самообразования, наконец, по изданию ученического журнала «Звезды». Эту страсть к литературе и к театру, – привитую ему еще в детстве, он сохранил в себе на всю жизнь. Но в это время как отец мог оказать и несомненно оказал благотворное влияние на развитие литературного таланта своего сына, религиозно-настроенная и в высшей степени набожная мать его оказала сильное влияние на образование нравственной личности Гоголя. Она постаралась в своем воспитании положить прочное основание христианской религии и доброй нравственности. И впечатлительная душа ребенка не оставалась глухой к этим урокам матери. Гоголь впоследствии сам отмечает это влияние матери на свое религиозно-нравственное развитие. С особым чувством признательности вспоминает он потом эти уроки, когда, напр., рассказы матери о страшном суде «потрясали и будили в нем всю чувствительность и зародили впоследствии самые высокия мы-

—625—

сли». Как на плод материнского же воспитания нужно смотреть и на то, что в Гоголе весьма рано пробудилась пламенная жажда нравственной пользы, которую он мечтает оказать человечеству. Под влиянием этого стремления быть полезным он весьма рано, еще на школьной скамье, останавливается мыслью «на юстиции», думая, что здесь он может оказать наибольшее благодеяние человечеству. «И видел, – пишет он из Нежина своему дяде Косяровскому, – что здесь работы более всего, что здесь только могу я быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага»⁴⁹². Это стремление к нравственной пользе, страстную жажду подвига, Гоголь сохранил до конца своей жизни, – меняя взгляд только на роды деятельности, – и эта черта должна быть признана истинной выразительницей его нравственной физиономии. Его ненависть ко всему пошлому, самодовольному, ничтожному была проявлением этой черты его характера. И Гоголь, действительно, ненавидел все это, насколько только мог, и преследовал пошлость с особою страстью, преследовал всюду, где только находил ее, и преследовал так, как только может преследовать меткое, едкое слово Гоголя.

Но наряду с добрыми семенами матерью впервые брошены были в восприимчивую душу сына и некоторые плевелы, которые впоследствии, сильно разросшись, принесли горькие плоды. Любя своего «Никошу» до беспамятства, она своим неумеренным обожанием породила в нем крайнее самомнение и преувеличенную оценку своей личности. Позднее Гоголь сам сознал эту крайность материнского воспитания. «Вы употребляли все старание, – пишет он в одном из писем матери, – воспитать меня как можно лучше; но, к несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями своих детей. Вы были тогда еще молоды, в первый раз имели детей, в первый раз имели с ними обращение, и так могли ли вы знать, как должно приступить, что нужно? Я помню: я ничего сильно не чув-

—626—

ствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне»⁴⁹³.

Вместе с этим самомнением и, может быть, как прямой результат его, в Гоголе весьма рано сказывается стремление к учительству и резонерству. Уже в юношеских письмах его из Нежина к матери мы находим ясные следы этой черты. Он часто обращается в них к матери с упреками, советами, наставлениями, поучениями, причем тон их принимает нередко риторический, напыщенный оттенок. Чем дальше, тем рельефнее выступает эта черта. Он начинает поучать и наставлять в своих письмах не только мать и сестер, но и своих ученых, более его образованных друзей и знакомых – Жуковского, Погодина и др. Это стремление его к учительству, вместе с самомнением, под конец сослужило Гоголю плохую службу: оно подготовило почву для столь известной его «Переписки с друзьями»...

Все эти черты, – стремление к нравственной пользе, крайнее самомнение и страсть к учительству, – обусловливая и дополняя друг друга, и постепенно усиливаясь, получили потом в душе Гоголя преобладающее значение и с течением времени образовали из него того странного и резкого учителя–моралиста, каким он является пред нами в конце своей жизни.

Но наряду с этой стороной личности Гоголя в нем постепенно развивалась, зрела и крепла другая сторона: его великий художнический талант, соединенный с выдающимся даром наблюдательности. Необычайная впечатлительность и восприимчивость его натуры оказали ему великую услугу: они будили чувство, питали ум и закаляли самый талант. Впечатления окружающей его действительности рано стали западать в душу даровитого мальчика: ничто не ускользало от его наблюдательного взора и то, что отмечал последний, долго и прочно хранилось в его душе. Вот как сам Гоголь свидетельствует об этой особенности своей духовной природы. «Прежде, – говорит он о себе в VΙ гл. I т. «Мертвых душ», – давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего дет-

—627—

ства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатление какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало... Ничто не ускользало от свежего, тонкого внимания и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, – мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект; глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного, Бог знает, из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке в беговых дрожках, – и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо – и я уже задумывался, куда он идет»... «Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика», Гоголь, – по его дому, по саду, по всему окружающему «старался угадать, кто таковы сам помещик» и т. д. Это свойство ума Гоголя обусловливало собою то обстоятельство, что он в своих произведениях мог воспроизводить только то, что видел и слышал, что наблюдал непосредственно в жизни. Творческое воспроизведение мира действительного, обусловливаемое этою особенностью его природы, сообщило и должно было сообщить таланту Гоголя реалистическое направление. «Я никогда ничего не создавал в воображении, – говорит он о себе, в «Авторской исповеди», – и не имел этого свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было из действительности, из данных мне известных»⁴⁹⁴. Эти черты, – поэтическая наблюдательность и художническое творчество имели великое значение для Гоголя, как писателя. Его тонкая наблюдательность, заглядывавшая в самую глубь человеческой души, помогла ему найти и угадать характеристические черты современного ему общества, а его художническое творчество дало ему воз-

—628—

можность воплотить эти черты в целой коллекции реальнейших и правдивейших типов, – типов не только Малороссии, – которая была родиной поэта, но и Великороссии, которую он почти не знал. Они образовали из него того великого художника-реалиста, который явился выразительнейшим бытописателем современной ему жизни и своими творениями оказал могучее воздействие на современное ему общество.

В мае 1821 года Гоголь двенадцатилетним мальчиком поступает в число питомцев Нежинской Гимназии высших наук. Эта гимназия принадлежала к тому типу старой школы, в которой, по выражению Пушкина обучались «понемножку», «чему-нибудь и как-нибудь». Это было время, когда ученики во многом опережали своих учителей и находили возможным чуть не в глаза высмеивать их отсталость⁴⁹⁵. Кроме того, Нежинская гимназия, за время обучения в ней Гоголя, находилась в особо неблагоприятных условиях. Она только что была открыта и нуждалась в устройстве и приведении в порядок всех сторон своего учебно-воспитательного дела. Многие преподаваемые в ней за это время предметы были так слабо поставлены, что не могли дать ученикам никакой подготовки. К числу таких предметов относилась, между прочим, и история русской литературы. Проф. Никольский, преподававший этот предмет, – по свидетельству одного из школьных товарищей Гоголя, – «о древних и западных литературах не имел никакого понятия. В русской литературе он восхищался Херасковым и Сумароковым, Озерова, Батюшкова и Жуковского находил не довольно классическими, а язык и мысли Пушкина тривиальными»⁴⁹⁶. Такова была школа того времени, таковы были профессора и таково положение учебного дела. И если выходили из таких школ Пушкины, Гоголи, Редкины, Кукольники и мн. др., то всеми своими приобретениями они обязаны были не столько школе, сколько своим собственным дарованиям и самодеятельности. Правда, была, впрочем, и в школах того времени одна

—629—

хорошая сторона, которая благотворно отражалась на развитии их питомцев. Именно: эти школы если и ничего не давали своим ученикам, то, по крайней мере, ничего и не отнимали у них. Они не стесняли свободы у своих учеников, отводили просторный круг для их самодеятельности и тем, хотя отрицательно, способствовали развитию их индивидуальности и раскрытию природных дарований⁴⁹⁷.

Если мы наряду с общими недостатками школы того времени примем во внимание свойства, относящиеся собственно к Гоголю, как ученику, именно, что он равнодушно относился к преподаваемым предметам и считался за ленивого и неряшливого питомца, то для нас вполне будет ясна правдивость свидетельства Гоголя о самом себе, которое мы находим в его «Авторской исповеди». «Надобно сказать, свидетельствует он здесь, – что я получил в школе воспитание довольно плохое, а потому немудрено, что мысль об учении пришла ко мне в зрелом возрасте. Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия»⁴⁹⁸.

«Школа, по заявлению одного из его наставников, именно г. Кулжинского, – приучила его только к некоторой логической формальности и последовательности понятий и мыслей, а более ничем он нам не обязан. Это был талант, не узнанный школой, и ежели правду сказать, не хотевший, или не умевший признаться школе»⁴⁹⁹. Правда, он стремился после пополнить эти пробелы в образовании, он в своей «Исповеди» говорит о чтении и изучении, «книг законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека»⁵⁰⁰, но его сочинения и художнические, и публицистические («Переписка») не подтверждают этого свидетельства, да и самое чтение ученых книг без предварительной подготовки вряд ли могло принести ему существенную пользу. Таким образом, он принужден был на всю жизнь остаться с жалкими обрывками нехитрой

—630—

мудрости Нежинской школы... Поэтому, не будучи пророком, нетрудно было бы предсказать, что каким бы великим человеком он не был впоследствии в области искусства, он непременно должен был быть посредственным мыслителем и плохим моралистом.

Но вот Гоголь кончает школу и вступает в жизнь. Его манят и влекут к себе Петербург, служба, слава. Школа – «ведь это еще не жизнь, – рассуждает один из героев Гоголя, у которого (т. е. Гоголя) в это время было много общего с ним, – это только приготовление к жизни; настоящая жизнь на службе: там подвиги!» И по обычаю всех честолюбцев, замечает Гоголь об этом герое, – он понесся в Петербург, куда, как известно, стремится от всех сторон наша пылкая молодежь». Гоголя ужасает в это время мысль о бесследном существовании в мире. «Быть в мире и не означить своего существования, – восклицает он, – это для меня ужасно»⁵⁰¹. Его исполинские духовные силы просятся наружу, порываются на то, чтобы «означить жизнь одним благодеянием, одной пользой отечеству», а толкают его «в деятельный мир»⁵⁰². Он спешит определить свое призвание, меняет одно за другим множество должностей и мест и нигде не может найти успокоения своей мятущейся душе. То он – чиновник Департамента Уделов, то – преподаватель истории в Патриотическом Институте, то ему кажется, что его призвание – сцена, то он думает всего себя посвятить живописи. Наконец, появление в свет его «Вечеров на хуторе близ Диканьки» решает его судьбу, и определяет призвание. Его небольшие повести из малороссийского быта, – изданные под этим названием, вызывают всеобщее сочувствие и критики и публики. Сам Пушкин «изумлен этой любопытной литературной новинкой». Теперь пред нами – Гоголь-поэт, Гоголь-писатель. Отныне все, что не продиктует ему его художническое вдохновение, все будет значительно, прекрасно, велико.

Но «Вечера» были только первым опытом его литера-

—631—

турной деятельности, пробой сил и пера⁵⁰³. В голове Гоголя мелькают другие планы, в его душе зреют другие думы. «Вечера» его не удовлетворяют, и он хочет создать более великое и значительное, чем эти «сказки и присказки». «Да обрекутся они неизвестности, – пишет он о них вскоре по выходе их в свет Μ.П. Погодину, – покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня»⁵⁰⁴. Скоро, действительно, появляется «Ревизор» (1836 г.), а пять-шесть лет спустя и «Мертвые души» (I т.). В этих произведениях сила богатого литературного таланта Гоголя развернулась во всю свою ширь и мощь. Все пошлое и самодовольное в своей пошлости, все ничтожное и кичливое своей ничтожностью, «все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где более всего требуется от человека справедливости»⁵⁰⁵, все это собрано было в этих произведениях «в одну кучу» и заклеймено печатью горько-ядовитого смеха, глубокой ненависти и величайшего презрения. Нет нужды много распространяться о том, как широко захвачены в них современная автору русская жизнь с ее общественными явлениями, и как глубоко раскрыта в самых сокровенных тайниках своих душа современного ему человека: история уже успела оценить по достоинству эти произведения и отдала должную дань удивления признательности гениальному их автору. Достаточно сказать, что Гоголь явился в них вполне на высоте своего призвания – быть художником-обличителем пороков современного ему общества и недостатков общественного строя, – и добросовестно выполнил тот долг, выполнить который он призван был.

Между тем в то время, как великие творения Гоголя готовы были совершить радикальный переворот не только в литературном мире, но и в общественной жизни, в то время как и друзья и враги Гоголя уже зачислили его

—632—

в передовые люди современного ему общества, – в это время миросозерцание его продолжает оставаться на том же уровне, на каком оно было во дни его сознательного детства и в годы последовавшей за ним юности. По-видимому, Петербург не оказал в данном случае никакого заметного влияния. Кружок Пушкина, в который вступил Гоголь вскоре по своем прибытии в столицу, если и мог благотворно воздействовать на него, то исключительно только в художнически-литературном отношении; все другие стороны духовного развития Гоголя оставались вне сферы этого воздействия. Не видно также, чтобы и поездки Гоголя за границу принесли ему какую-нибудь существенную пользу. Его миросозерцание, – если только этим именем можно назвать запас обиходных взглядов и традиционных убеждений, вынесенный им из домашнего воспитания и школьного образования, – и в Петербурге остается совершенно нетронутым и вполне девственным. Теплая непосредственная вера в сфере религиозных вопросов, горячая любовь к родине и почтительное признание существующего строя общественной жизни таким, каким он есть, – не подлежащим никакому критическому анализу, – в области политически-социальных вопросов, – вот те черты, которые должны быть отмечены, как существенные, в этом примитивном, несколько-патриархальном миросозерцании. Но при таких воззрениях характерной и типичной особенностью личности Гоголя было, – как мы отметили, – страстное стремление к нравственной пользе для отечества, – пламенная жажда морального подвига. Эта особенность его личности непрестанно толкала Гоголя на путь практической деятельности и сообщала его миросозерцанию активный характер. Она-то и привела Гоголя, как человека и гражданина, – к столкновению с другой стороной его деятельности, с Гоголем, как писателем.

Еще пока силен был в Гоголе юношеский пыл, пока жив был Пушкин, этот добрый гений его, – Гоголь имел возможность нераздельно отдаваться художническому творчеству. Но с годами, с появлением различных болезней и с другими невзгодами жизни, обнаруживавшимися на его голову, – мысль о бесплодно прожитой жизни все более и более беспокоила его ум, все чаще и чаще смущала его

—633—

совесть. Ему стало казаться, что та польза, которую он приносит своими литературными произведениями не так существенна, что тот путь, на который он вступил, не вполне правилен, и что на другом месте он мог бы быть гораздо полезнее⁵⁰⁶. Первый сильный толчок этому повороту в настроении Гоголя дан был первым представлением его «Ревизора». Как известно, это представление произвело потрясающее впечатление на публику. Оно было внезапным громом на ясном небосклоне общественной жизни. В «Ревизоре» увидели пасквиль на общество, подрыв авторитета гражданской власти, подкопы под самые основы общественного строя. Этого-то вывода Гоголь никак не ожидал, и он ужаснул его. Казалось, что Гоголь-художник впервые не рассчитал здесь своих сил и произвел такое, что привело в смущение Гоголя-гражданина. «Первое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество»⁵⁰⁷, не только не достигло предполагаемой цели, но сопровождалось как раз противоположным результатом: «В комедии стали видеть, – говорит Гоголь, – желание осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступление некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка»⁵⁰⁸. С обвинением в гражданской неблагонадежности, – какую обнаружил Гоголь-писатель, никак не мог помириться Гоголь-гражданин. Как? – осмеивать не только лица, но и должности, которые они занимают, осмеивать не только человеческую пошлость, но и недостатки общественного строя, – такие мысли никогда и в голову ему не приходили⁵⁰⁹. Вот почему, когда Белинский стал раскрывать великое общественное значение его произведений, Гоголь спешит отречься от всего того, что ему приписывал великий критик, в чем, действительно, заключалась вся его заслуга, но что так сильно шло вразрез с его общественными воз-

—634—

зрениями⁵¹⁰. По его убеждению, общественный строй, каков бы он не был, имеет как «узаконенный порядок» незыблемое, непреходящее значение. Источник зла коренится не в общественном неустройстве, а в испорченной душе человека, коснеющего в своем нечестии. Зло – оттого, что люди слишком нравственно развращены и не хотят отстать от своих недостатков, не хотят исправиться. Его Сквозник-Дмухановские, Плюшкины, Ноздревы, Собакевичи, Коробочки и пр. кажутся ему просто случайными явлениями, как не имеющими общего с течением общественной жизни. Если они таковы, то сами в том виноваты. Достаточно им покаяться и нравственно исправиться, чтобы стать хорошими людьми. Таково было воззрение самого Гоголя на свои типы и на значение своих творений. Но из-под вдохновенного пера истинного писателя-художника, как плод бессознательного творчества, часто выливается то, что он не предусматривает и чего не ожидает. Так случилось и на этот раз. Общественные язвы, вопреки желанию автора, в «Ревизоре» так ясно всплыли на поверхность, что не обратить на них внимания не было никакой возможности. Все их увидели, и все хорошо поняли и прежде всех вам Император Николай I, который, просмотревши пьесу, сказал: «Всем досталось, а всех больше мне самому»⁵¹¹. Раздались крики негодования против автора и вопли протеста против его творений. «Либерал! Революционер! Клеветник на Россию! В Сибирь его»⁵¹²! – таковы были общие возгласы негодующей публики. И все эти страшные слова сыпались на голову того, кто даже не понимал всего значения возводимых на него обвинений и тем более не знал, чем они с его стороны вызывались. Нетрудно поэтому представить себе то отчаяние, в которое повергли Гоголя все эти нападки. «Против меня, – жалуется он Погодину, – уже решительно восстали теперь все сословия»⁵¹³… «Рассмотри по-

—635—

ложение бедного автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих соотечественников»⁵¹⁴. «Гоголь-гражданин» был смущен и глубоко потрясен. Он спешит оправдаться, ссылается на невежество и раздражительность публики, не желающей понять, что если в комедии выведено несколько плутов, то это не значит, что все плуты; что его герои, Хлестаковы и пр. далеко не так типичны, как это представляют близорукие люди⁵¹⁵. Но было уже поздно. Комедия сделала свое дело: она заклеймила печатью пошлости и презрения тех, кто заслуживал этого. Смущенный и встревоженный Гоголь спешит удалиться заграницу, чтобы отдохнуть от треволнений и оправиться от удара, который нанесен был ему его же собственной рукой. Он едет «разгулять свою тоску» и «глубоко обдумать свои обязанности авторские»⁵¹⁶. Весьма знаменательная и чреватая последствиями цель: Гоголь-моралист впервые резко столкнулся здесь с Гоголем-художником, и они не узнали друг друга; они не только не узнали друг друга, не протянули друг другу руку для братского преследования одной и той же цели, – нет! – они впервые несколько отвернулись друг от друга: Гоголь-моралист задумался над Гоголем-художником и не вполне понял и оценил его, а, не оценивши, взглянул на него несколько искоса. С этих пор в нем начинается заметный поворот на тот путь, который привел его к «Переписке с друзьями», «великий перелом», «великая эпоха его жизни»⁵¹⁷. Его прежние сочинения начинают казаться ему «тетрадью ученика, в которой на одной странице видно нерадение и лень, на другой – нетерпение и поспешность»⁵¹⁸... Он выражает желание, чтобы «появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры «Ревизора», а с ними «Арабески», «Вечера» и всю прочую чепуху»⁵¹⁹. У него

—636—

возникает мысль о соединении поэзии с поучением⁵²⁰, чтобы приносить своими сочинениями одну пользу, избегая того вреда, какой, – как ему казалось, – они могут приносить неосторожным обличением и осмеянием человеческой пошлости⁵²¹. Он задумывает теперь новое великое произведение, в котором должен быть показан весь русский человек, со всеми своими свойствами, не только отрицательными, но и положительными. Эта мысль о положительных свойствах русского человека была непосредственным порождением того страха, которое испытал Гоголь пред всеуничтожающей силой сатирического смеха своего после представления «Ревизора».

В 1842 году появляется первый том «Мертвых душ», где талант Гоголя остается еще верным себе, где Гоголь-художник одерживает еще перевес над Гоголем-моралистом. Но, увы! – лирические отступления, в изобилии рассеянные по этому произведению, – были зловещим симптомом того ожидавшего всю образованную Россию бедствия, которое должно было скоро совершиться, – знаменательным признаком того поражения, которое в скором времени потерпит Гоголь-художник от руки Гоголя-моралиста. Никто еще пока не подозревал надвигающейся грозы, никто еще не чуял приближающейся беды: только зоркое око Белинского усмотрело это раздвоение Гогольского таланта, сказавшееся в этом его творении, только его тонкое ухо подслушало фальшивую нотку, проскользнувшую здесь...

Между тем сам Гоголь смотрит на первый том, как на преддверие к великому зданию, т. е. как на предисловие к тому произведению, в котором должны раздаться другие мотивы, пройти другие образы. Но Белинский уже пророчествовал ему, что если он пойдет по этой дороге, он погубит свой талант.

Пророчество Белинского, к несчастью, скоро оправдалось. Прошло не более пяти лет по выходе в свет первого тома «Мертвых душ», и вся читающая Россия, вместо обещанного второго тома того же творения, с прискорбием

—637—

развернула странную книгу, носившую необычайное название «Выбранных мест из Переписки с друзьями». Никто, – кроме ближайших друзей Гоголя, не знал, что это означало; но все поняли, что русская литература теряет великого и талантливого писателя, который обогатил ее не одним чудным произведением, а теперь преподнес какую-то туманную проповедь всем известных, иногда довольно сомнительных, истин, только изложенных каким-то необычайным, докторальным, высокомерным тоном. Раздались снова крики, вопли и стоны, – на этот раз уже крики упреков, вопли недоумения, стоны отчаяния!!! Но было уже поздно: Гоголь-моралист нанес Гоголю-художнику окончательный удар и Гоголь-художник умер навсегда. Он пал жертвой внутреннего раздвоения, нравственного самоанализа и болезненной рефлексии. Он погиб в непосильной борьбе с насильно навязываемой неестественной тенденцией; – погиб преждевременно, в таких летах, когда еще силы человека бывают в полном расцвете. Не будем задаваться бесплодными вопросами о том, чем мог бы, при других условиях, подарить еще русскую литературу могучий талант Гоголя, – какими перлами он еще обогатил бы ее. Выразим лучше признательность ему и за то, что сделано им... Он всю жизнь неуклонно стремился к тому, чтобы наивозможно лучше выполнить свой долг писателя, самым делом оправдать свое высокое призвание – и с грустным сомнением относительно исполненного долга отошел он в вечность. Так успокоим же дух его еще раз признанием того, что он свято выполнил свой долг, выполнил вполне, хотя не тем, чем он думал выполнить. Ведь не тем, конечно, велик Гоголь, что оставил по себе тощую книжку прописной морали, – книжку, подобных которой являлось немало и до него, является множество теперь и будет являться впредь, а теми великими художническими произведениями, которыми он отметил в истории русской литературы новую эпоху, совершил в ней радикальный переворот и положил начало новому течению – реалистическому, которое продолжается в ней и доныне.

П. Минин

—638—

В февральской книжке «Богословского Вестника» за настоящий год на мою долю досталась укоризна от Ал. П. Лебедева в том, что я приписал ученейшему р.-катол. епископу Гефеле «невозможнейший абсурд» (стр. 281 – примеч. под строкой).

Обвинение – конечно тяжкое, и мне – признаться – горько слышать это, – тем паче, что, бросив на меня эту укоризну, А. П. не благоволил обставить свою речь так, чтобы дело было изложено в надлежащей ясности, и чтобы никаким недоумениям места не оставалось.

В чем же, однако, дело?

Дело в том, что слова «невозможнейший абсурд», сковал сам А. П., что из-под моего пера их выпускаемо не было.

Я в своем разборе Гефелевского мнения по разбираемому вопросу употребил выражение, что Гефеле допустил «важный недосмотр».

Чтобы, кажется, нетерпимого в таком моем выражении, чтобы следовало из-за него выпускать такой громкий выстрел? Ал. П. изъявляет свое неудовольствие на мое замечание, сделанное при разборе суждения Гефеле потому, что таким замечанием оказывается неуважение к учености Гефеле; не говорит А. П. ясно – но разуметь дает, что благодаря таким неразумным отношениям к трудам за-

—639—

падных ученых, мы рискуем опасностью подвергнуться неприятностям от немцев: благо нам, что немцы не читают наших книг.

Да позволено мне будет отстранить от себя обвинение, какое незаслуженно возвел на меня г. Лебедев.

В разбираемом месте, служащем поводом к настоящему неприятному объяснению, у Гефеле идет речь о том, кто был составителем Символа веры, известного теперь у нас под именем Никео-Цареградского. Гефеле пишет (Ист. соб. т. 2, стр. 10):

Никифор Каллист свидетельствует, – (точнее было бы перевести слова Гефеле: will wissen – словами: Никифор хочет знать – но ведь смысл от сего не изменяется): – так Никифор Каллист свидетельствует, что Символ нашего собора был издан Григорием Нисским, Марк Евгеник на Флорентийском соборе утверждал, что автором Символа следует признавать или признается (werde gehalten) Григорий Богослов.

Но то и другое показание – продолжаем речь Гефелеву так мало обстоятельны и мало достоверны – что Тильмон, как мне кажется имел право, mit Recht – (заметьте, читатель, это выражение Гефелево, в нем вся сущность дела) – Тильмон имел право высказать совершенно иную гипотезу. Какая же это гипотеза Тильмона – которую имел право выставить он, Тильмон, и которую одобряет сам Гефеле (wіе mir scheint – mit Recht)? Следует речь о Символе Епифаниевом, составляющем corpus delicti настоящего нашего объяснения с Ал. П.

Тильмон – продолжает Гефеле – исходит из того, что Епифаний в своем Ancoratus с. 121 поместил подобный (ahnliches) символ, с замечанием, что символ тот состоял во всеобщем употреблении и что обстоятельно изучать его обязаны были все оглашаемые. – Но Ancoratus Епифания издан был еще в 374 г., как об этом совершенно ясно говорится во многих его местах (следуют цитаты, указывающие на те места). – Следовательно, рассматриваемый символ должен был появиться в церковном употреблении по крайней мере десятилетием раньше до второго Вселенского собора и представляется вероятным, что собор не собственно новый Символ составил (nicht eigent-

—640—

lich neues Simbolum aufstellte), но воспринял такой, который был уже в употреблении заранее, в некоторых местах изменил, именно привел в сокращение, – как это доказывать можно сравнением текста у Епифания с текстом действительного Символа, составленного нашим собором.

За сим у Гефеле следует изложение нашего настоящего Никео-Цареградского Символа веры. Снова прошу Гг. читателей припомнить выражение Гефеле, что он, Гефеле, за этим мнением Тильмона признает право – mit Recht – и сам ему сочувствует.

Судите же теперь Гг. читатели беспристрастные, имел ли я основание выразиться, что Гефеле допустил важный недосмотр, когда он, не усвояя надлежащего значения свидетельствам Никифора Каллиста и Марка Евгеника – оказывает предпочтение мнению Тильмона, который своими соображениями не только не помогает делу, а только еще более оное затемняет.

Ежели же я имел основание употребить выражение, что Гефеле – предпочитающий Тильмона Никифору Каллисту и Марку Евгенику – допустил важный недосмотр, то на чем же основывается А. П., укоряющий меня, что я приписал Гефеле невозможнейший абсурд.

В заключение этой своей заметки присоединю еще несколько слов:

Инкриминируемые А. П. мои исследования писаны были уже более 35 лет тому назад; той книжечки, где содержится разбираемое место, у меня в настоящее время не имеется, она за давностью лет затерялась. Ежели там окажется что-нибудь такое, что с моим настоящим объяснением не согласно и что может служить для А. П. достаточным основанием к укоризне мне, то я готов принести ему тысячи извинений за то, что защищая себя теперь, отнимаю силу у его нападений на мои строки, писанные больше 35 лет тому назад, а ежели и там – в той книжке – содержится тο же, что и в моем объяснении настоящем, то я буду доволен спокойствием в своей совести, что объяснением своим я operam et oleum non perdidi.

Март, 6, 1902.

Иоанн Епископ Аксайский

—577—

1872 г.

Я не отрицаю, что избиратели могли действовать здесь по совести. Но нельзя не обратить при сем внимания и на следующие обстоятельства. Во-первых, выборам предшествовало нечто, подобное тому, что было пред избранием Семинарского Эконома. Выборы назначены были на 30 число минувшего июня; а 29-го был день ангела учителя Петра Дружиловского. Никогда прежде не праздновавши своих именин, г. Дружиловский вздумал ныне ознаменовать этот знаменательный, конечно, для него, день приличным пиршеством, к которому были приглашены все избиратели; и вслед затем, при производстве выборов, оказались на его стороне два лишних голоса. С другой стороны, небезызвестны недружелюбные отношения некоторых избирателей к учителю Лебедеву, коего вся вина в том, что он зять прежнего Инспектора Семинарии⁵²³.

Я лично не имею ничего против Дружиловского, но если принять во внимание его флегматически характер, его происхождение униатское (если не католическое, судя по имени его отца – Людвига), его супружество с девицею, у коей между родственниками есть католики, и, наконец, доказанную уже неисправность его по должности библиотекаря о чем в Ваших руках имеется обстоятельная выписка из дел Семинарского Правления), то, если он утвержден будет в должности Инспектора, нельзя будет не поскорбеть о сем. При своем флегматическом характере и под влиянием партии, его избравшей, Дружиловский едва ли может действовать на предстоящей ему должности с успехом и пользою для заведения. Мысли эти вполне разделяет и исправляющий должность Ректора Семинарии г. Слиборский. Не далеки были, помнится мне, и Вы от такого воззрения на личность Дружиловского. Между тем, как относительно учителя Лебедева ни Вы при ревизии не заявили мне ничего неодобрительного, ни мною никогда не было замечаемо что-либо предосудительное.

Если бы, при рассуждении в Учебном Комитете о настоящем деле, Ваше Высокородие заблагорассудили подать справедливый и беспристрастный голос, и тем возвратили бы это дело на прямой и истинный путь, этим принесли

—578—

1872 г.

бы пользу и подведомому мне учебному заведению, и мне доставили бы душевное удовольствие, удовлетворив чувству справедливости».

14-го ч. я вынужден был обратиться, за советом и наставлением, к Первенствующему Члену Св. Синода Высокопреосвященному Исидору, Митрополиту Новгородскому, со следующим конфиденциальным письмом.

«Долгом поставляю обратиться к Вашему Высокопреосвященству с сыновнею просьбою о преподании мне отеческого совета и наставления в следующих весьма прискорбных обстоятельствах.

В начале текущего года дошло до моего сведения, что Протоиерей Витебского Кафедрального Собора Андрей Альбицкий⁵²⁴, с некоторого времени, вошел в излишне близкие, почти дружественные, отношения с двумя, подчиненными ему, соборными диаконами, и проводить с ними время во взаимных угощениях. Призвав Протоиерея, я спрашивал его о сем, и он признался, что действительно приглашает иногда к себе диакона Лебедева и Рачитского и сам изредка у них бывает. Причиной такого предпочтения этих линь пред прочими членами кафедрального причта он представил то, что он, при постройке в прошедшем 1871 г. дома, одолжался у них, или чрез них у их родственников, деньгами. Как ни благовидна, по-видимому, причина близких отношений. Протоиерея к диаконам, но я сделал ему строгое внушение и предостережение на будущее время относительно излишне дружественных, неприличных в его положении, сношений с лицами, ему подчиненными, и он принял мои внушения с покорностью. При сем справедливость требует заметить, что лично я никогда не замечал в нетрезвом виде ни Протоиерея, ни диаконов, хотя первый из них, по своим служебным обязанностями весьма часто бывал и бывает у меня во всякое время дня и вечера.

Затем, в конце прошедшего апреля, или в начале мая, когда снова стали распространяться по Витебску худые слухи о поведении Протоиерея, я внушил ему, что, при таких обстоятельствах, ему неудобно оставаться не только

—579—

1872 г.

на настоящем месте, но и в пределах здешней епархии, и советовал ему немедленно удалиться куда бы то ни было. Он и сам понял затруднительность своего положения и готов был бы последовать моему совету, если бы не видел препятствия в том, что он не может скоро удовлетворить кредиторов, у коих заимствовал деньги на постройку дома.

Но это препятствие я не мог бы признать непреодолимым, если бы не оказалось другого более важного препятствия к немедленному удалению Альбицкого из Витебска. Препятствие это заключается в том, что Альбицкий до сих пор не передал ризничных и других церковных вещей преемнику своему по должности кафедрального ключаря, которую он занимал до возведения в сан Кафедрального Протоиерея, т. е. до 6-го декабря 1870 г. На должность Ключаря назначен мною в январе 1871 г. священник Динабургской Александро-Невской церкви Василий Кудрявцев⁵²⁵. Прибыв к месту своего нового назначения в феврале месяце, Кудрявцев должен был немедленно приступить к принятию от протоиерея Альбицкого ризницы и прочего соборного имущества; но так как ризничные вещи, по случаю перестройки Кафедрального Собора, разложены были в разных, и притом холодных помещениях, сдача и прием оных отложены были до весеннего теплого времени. Между тем, в мае месяце Ключарь собора Кудрявцев назначен был депутатом по следственному делу о монастырях Полоцкой епархии, производившемуся по Указу Св. Синода чрез Могилевского протоиерея Твердого. В этой командировке Кудрявцев провел все почти лето, до половины августа. Затем, в течении сентября и частью октября, можно было бы заняться передачею соборного имущества, и я неоднократно напоминал об этом как протоиерею, так и Ключарю, но по каким-то причинам они не успели, или не хотели этого исполнить. Между тем снова настала зима, неблагоприятствующая занятиям подобного рода. Наконец, при наступлении весны

—580—

1872 г.

настоящего года, я настойчиво приказал, чтобы немедленно приведено было в известность все соборное имущество и передано было в ведение Ключаря Кудрявцева; для чего назначена была новая Комиссия из пяти членов кафедрального причта, так как некоторые из членов прежней комиссии, назначенной для составления новой описи соборного имущества, по разным причинами выбыли из оной. Таким образом не далее, как в мае текущего года, приступлено окончательно к поверке прежнего и описи вновь поступившего имущества Кафедрального Собора.

Между тем в июле месяце начали распространяться по городу новые, неблагоприятные о протоиерее Альбицком слухи, будто бы он для удовлетворения своих кредиторов, которых у него, кроме диаконов соборных, оказалось немало и из Витебских граждан, прибег к заимствованию из соборных сумм. Я призвал Альбицкого к новому допросу, но он уверил меня, что суммы соборные находятся в целости. Призвав затем Ключаря, я спросил его, где и как хранятся соборные суммы, и целы ли они; но он мне ответил, что ему с достоверностью это неизвестно, так как он еще ни разу не участвовал в свидетельствовании сумм. Это крайне меня изумило. – Но так как все это происходило накануне моего отъезда в епархию для обозрения церквей, я отдал ключарю строгий приказ, чтобы к моему возвращению из епархии суммы были освидетельствованы, и составлен был о том надлежащий акт. По возвращении моем из поездки мне представлен был акт, подписанный 5-ю членами комиссии, в котором значится, что все соборные суммы, в количестве 8067 руб. 78 к. находятся на лицо. Несмотря на это засвидетельствование относительно наличной суммы, я приказал Ключарю представить мне краткий отчет о приходе и расходе сумм за последние три года. Но Ключарь не успел еще исполнить моего поручения, как протоиерей Альбицкий вошел ко мне с донесением от 10-го сего июля о том, что церковные приходо-расходные книги, хранившиеся в соборной ризнице, кем-то скрыты, и подозрение в этом сокрытии возлагает он на ключаря Кудрявцева с соборным диаконом Орловым, и что о

—581—

1872 г.

сем событии он в тот же день заявил полиции. В виду сего последнего обстоятельства, донесение Альбицкого я сдал в консисторию для сведения; между тем словесно допросил Ключаря о книгах. Ключарь словесно же объяснил мне, что, хотя он за несколько пред тем дней имел в своих руках, для исполнения возложенного мною на него поручения приходную книгу, но книга эта затем лично взята была у него протоиереем, и где она теперь находится, ему неизвестно; расходной же книги он вовсе не видел. Между тем Витебское полицейское управление, при отношении от 11-го числа, препроводило ко мне представленное оному протоиереем Альбицким объявление о пропаже книг на мое распоряжение. Объявление это сдано мною на рассмотрение консистории. Само собою разумеется, что для отыскания утраченных книг и для разъяснения всего дела должно быть назначено формальное следствие.

Вот обстоятельства, о которых я долгом почел довести до сведения Вашего Высокопреосвященства. Прошу вразумления, как мне надлежит поступить: нужно ли об этих обстоятельствах теперь же официально донести Св. Синоду, или я могу пока ограничиться настоящим заявлением пред Вашим Высокопреосвященством, как первенствующим членом Св. Синода, в ожидании, чем кончится формальное следствие о пропаже соборных приходорасходных книг.

Благоволите же, Высокопреосвященнейший Владыко, преподать мне, в настоящих прискорбных обстоятельствах, совет и наставление».

В ответ на это Высокопреосвященный Митрополит писал мне от 17-го числа:

«Изложенные в письме Вашем от 14-го июля обстоятельства, по передаче соборного имущества Ключарю Кудрявцеву, не совсем ясны, и потому трудно дать какой-либо определенный совет.

Видно, что Альбицкий с 6-го декабря 1870 г. до настоящего времени заведовал соборным имуществом без участия причта, и даже не приглашал никого к месячному свидетельствованию церковных сумм.

Производилось ли когда-нибудь положенное уставом

—582—

1872 г.

Консисторий срочное свидетельствование соборного имущества, не видно.

Где были разложены соборные вещи по прибытии Ключаря, в самом ли соборе, или в частных домах, и под чьим находились наблюдением также не видно. Ключарь мог по частям пересматривать, по крайней мере, ценные вещи, а он даже не позаботился и сумму свидетельствовать.

Трудно понять, почему необходимо было командировать. Ключаря депутатом по делу о монастырях, когда известно было, что ему нужно заниматься приемкой соборного имущества. Такое поручение могли исполнить более свободные.

В половине августа, по возвращении Кудрявцева, сделано было подтверждение Альбицкому и Ключарю, с прикомандированием Комиссии из 5-ти членов соборного причта; но они не исполнили приказания. Все сии подтверждения и настояния делаемы были от Вас лично и словесно; но Консистория почему-то оставалась в стороне. Вероятно, Консистория назначила бы посредника из членов своих, на том основании, что сдатчик – член ее, и Ключарь с прочими членами соборного причта не мог иметь, как подчиненный, сильного влияния на протоиерея и побуждать его к скорейшему окончанию дела.

Распространившиеся в июне слухи о том, что Альбицкий взял из соборной суммы деньги для уплаты кредиторам должны были повести к заключению, что нужно тотчас освидетельствовать соборную сумму (для этого достаточно двух часов), и взять ее или на сохранение в Консисторию до решения дела, или положить в Казначейство. Но Вы опять ограничились личным допросом Альбицкого и Ключаря, и, несмотря на донесение Ключаря, что его ни разу не приглашали к освидетельствованию суммы, нашли достаточным приказать, чтобы к возвращению Вашему из епархии суммы были освидетельствованы. Положим это исполнено, и суммы оказалось 8067 р. 78 к. Но куда же после того поступила эта сумма? Ужели опять в руки Альбицкого? И если нужна была поверка прихода и расхода за три года, почему же нельзя было поручить это Консистории?

—583—

1872 г.

Вскоре, после поверки суммы, 10 июля Альбицкий донес, что книги утрачены. Но вы опять ограничились личным допросом Ключаря, а донесение Альбицкого передали Консистории только для сведения, и неизвестно, сделано ли какое распоряжение о взятии суммы под сохранение. Ибо могло быть, что Альбицкий, на время освидетельствования суммы, взял у кого-либо на стороне недостающее количество, а по освидетельствовании опять возвратил, и, не предварив Начальство о потере книг, поспешил в тот же день объявить о том полиции.

Все это показывает, что молва о Альбицком имела основание, и что скрыть приходо-расходные книги кроме его, никому не было нужды. Хорош и Ключарь, и Комиссия, свидетельствовавшие сумму и донесение, что все соборные суммы 8067 р. 78 коп. находятся на лицо! На каком же основании они вывели такой итог и ручались, что все суммы целы, когда не видели расходной книги? И почему Кудрявцев в то же время не объявил Начальству, что расходной книги не было предъявлено Комиссии?

Заявление мне о таких обстоятельствах ни в каком случае не может заменять донесения Св. Синоду; ибо я не обязан все частные получаемые мною сведения доводить до Св. Синода, тем более что настоящее дело требует не словесного объявления. Надобно поспешить допросом лиц, прикосновенных делу: показания их укажут, как вести дело далее, и не нужно ли будет, по новом освидетельствовании и взятии суммы под сохранение, наложить запрещение на дом Альбицкого, руководствуясь указанными в законе правилами».

Высокопреосвященный Митрополит пишет, что в моем письме неясно изложены обстоятельства дела по передаче соборного имущества, но я и не имел в виду излагать эти обстоятельства со всею ясностью и подробностью. Главная моя цель была только довести до сведения Высшего Начальства о прискорбных происшествиях и поступках Протоиерея Альбицкого, чтобы окружающие меня не думали, что я прикрываю Альбицкого, как своего земляка и якобы фаворита.

Владыка пишет, что слухи о том, что Альбицкий взял из соборной суммы деньги для уплаты кредиторам, долж-

—584—

1872 г.

ны были повести к заключению, что нужно тотчас освидетельствовать соборную сумму и проч.

Но я, имея в виду, что соборная сумма расхищена Протоиереем Альбицким, потому и не велел тотчас освидетельствовать ее, чтобы дать Альбицкому время собрать взятую им сумму и вложить в сундук. И мой расчет оказался верен. Пока я ездил по епархии, Альбицкий успел собрать по городу несколько тысяч; не доставало только сот семи рублей, и эта только сумма осталась невозвращенною в соборную кассу. А если бы я, по первому известию, распорядился освидетельствовать соборную кассу, эта касса, без сомнения, оказалась бы пустою, и надежды на ее возврат не было бы никакой, так как у Альбицкого, в это время, собственности уже не было почти никакой.

Протоиерей Альбицкий вскоре после пропажи книг удален был мною от Кафедрального Собора и определен, согласно, впрочем, его желанию, к сельской приходской церкви в местечке Освеи Дриссенского уезда.

Племянник мой (по жене), диакон Ивановской Единоверческой церкви Ф. С. Виноградов⁵²⁶ письмом от 18-го числа, между прочим, извещал меня, что сын его Геннадий⁵²⁷, по окончании курса во Владимирской Семинарии, послан на казенный счет, для дальнейшего образования, в С. Петербургскую Д. Академию.

18-го ч. писал я в Москву Преосвящ. Леониду:

«Между тем, как Вы, столичный обитатель, утешаетесь торжественными церковными процессиями, наслаждаетесь лицезрением Царственных Особ, внимаете беседам мудрых и ученых мужей, погружены в кипучую общественную деятельность, я – Витебский отшельник мирно пребываю в своем деревенском тихом уединении, наслаждаясь чистым и благоуханным воздухом, беседуя с природою и изредка с живыми тварями, время от времени являющимися ко мне из града обительного. При всех, однако ж, приятностях загородной жизни, терплю я нынешним летом одно немаловажное лишение – лишение купанья. Быстротечная, но мелководная нынешнею весною, Лучеса,

—585—

1872 г.

на берегу коей расположена моя вилла, до сих пор загромождена лесом, который ежегодно сплавляется по ней в Двину, и потому нет возможности устроить купальню. Впрочем, это лишение я вознаграждаю обычным домашним употреблением воды из той же речки.

За неимением возможности ежедневно пользоваться живою беседою с людьми, ко мне близкими и образованными, я обратился к собеседованию с мертвыми хартиями, которые, впрочем, дышат для меня самыми живыми и разнообразными чувствованиями. Вздумалось мне еще зимою привести в порядок мой домашний архив и перечитать письма, какие сохранились у меня от родных и знакомых. А писем этих оказалась не одна тысяча; некоторые из них относятся еще ко временам моей юности, т. е. к тридцатым и сороковым годам. Сколько в этих искренних и задушевных письмах сохранилось для меня радостных и печальных воспоминаний! Сколько в них интересного для меня и поучительного! Подлинно, перечитывая их, я, по слову Псалмопевца, поминаю дни древние и поучаюсь. Всего более сохранилось у меня дружественных писем и записок от Вашего Преосвященства (около 200)⁵²⁸. Материалом, заключающимся в этих письмах, я думаю со временем воспользоваться для составления мемуаров о моей жизни, исполненной, как Вам известно, немалых приключений.

Извините, что поздно отвечаю на Ваше пространное духовно-созерцательное послание – плод всенощного бодрствования. Братское послание это, содержащее в себе историю страстей Христовых, получено мною в день преславного Его воскресения. Среди светлых дней Пасхи едва успел я прочитать его. На Фоминой неделе я начал уже помышлять о переселении за город, и 1-го мая поселился на даче. Вскоре затем предстояла поездка в Полоцк на праздник препод. Евфросинии, а потом в другие уезды для обычного посещения и обозрения церквей. Ныне был я, между прочим, в Велижском уезде, примыкающем к

—586—

1872 г.

Смоленской епархии. Здесь увидел я совсем иное, нежели в большей части прочих уездов моей епархии; здесь совсем иный дух и в народе, и в духовенстве; здесь, одним словом, веет уже Русью, и я как будто побывал во Владимире, или в Москве. Возвратившись из поездки, нашел по обычаю немалую кучу пакетов и Консисторских произведений, рассмотрение коих потребовало от меня немалого, конечно, времени.

Вас смущает дело о сокращении приходов⁵²⁹, и неудивительно! А у меня, наоборот, дело это сошло почти уже с рук без особенных затруднений, так как я с своими сотрудниками, хотя и предположил некоторые приходы раздробить и присоединить к соседним, но, вместе с тем, признал нужным образовать по местам новые приходы, а при некоторых приходах удвоить причты, и таким образом, число причтов в епархии не только не сократилось, но еще умножилось. Дело это, потребовавшее, правду сказать, немалых трудов, нами уже окончено и было представлено, куда следует, но недавно возвращено назад, для пересмотра в двух соединенных присутствиях – церковно-строительном и по обеспечению духовенства.

Но на днях возложено на нас новое тяжелое дело, о каком у Вас и в помине нет. Я разумею дело об обеспечении земельным наделом и постройками сельских причтов – дело денежное и многосложное. Не знаю, как Бог поможет его исполнить, при недостатке у меня добрых и благонадежных помощников»⁵³⁰.

24-го ч. писала мне из Москвы Н.П. Киреевская⁵³¹:

«Долго, долго молчала я словом, но не чувством, всегда

—587—

1872 г.

неизменно Вам преданным о Господе! В течение этого времени много и многое – тяжко-трудное переходило, по милости Божией, но, когда испытывалось, было очень тяжело, и делиться нерадостным не решалась, хотя несомненно верую в участие доброе Ваше.

Когда начала я оздоравливать от тяжкой болезни моей и мои больные чудом милости Божией начали понемногу оживать, – тогда получилась весть из Оптиной пустыни о безнадежном состоянии нашего старца отца Илариона, которого уже и приготовляли к кончине, особоровали и постригли в схиму. Можете представить, что я чувствовала?! Помолилась с упованием на милость Божию, послала за лошадьми и чрез день была у одра болящего. Пробыла при нем 9 дней; депешею выписала опытного врача из Москвы, который несколько облегчил страдания старца, но сказал, что болезнь его есть паралич сердца, от сильного напряжения сердечного и трудов не по физическим силам, и что он весьма не надежен, и не может долго продлиться его жизнь, особенно, если будет у него забота, или скорбь сердечная.

Некоторое время ему было получше, вывозили его на воздух в сосновый лес; задыхание несколько уменьшалось, и старец счел себя полуздоровым, потому что мучительная бессонница у него уменьшилась. Настал пост, и братия им любимая желала у него исповедоваться и передать свои скорби. Старец, любвеобильный, не мог отказать им и чуть не сделался жертвою любви к ближним! На 5-е июля ожидали его кончины... но, Господь сохранил его до днесь, хотя весьма в трудном положении. Ожидали врача весьма искусного из Петербурга, которого, тайно от старца, усердствующие дети его духовные просили приехать; старец же против всякого лечения. Я стремлюсь душою к старцу, – но какая-то сила препятствий меня как бы закабалила в Москве; однако, надеюсь, что Бог благословить мне грешной избавиться от кабалы тяжкой, и может удастся в конце этой недели уехать к возлюбленному святому старцу. Уехать же из Москвы, не написав к Вам, не могла по сердцу».

2 августа получил я письмо из Саввинского Звенигородского монастыря от Преосвященного Леонида. – Вот

—588—

1872 г.

что он писал мне от 27-го июля в ответ на мое письмо от 18-го того же месяца:

«Отшельнику Витебскому отшельник Звенигородский бьет челом и шлет глубокую искреннюю благодарность за письмо, от которого веет благоуханием той сельской природы, среди которой живет и которая во всяком его летнем письме является такою свеженькою.

Владыка наш⁵³² чрез Обер-Прокурора⁵³³ спрашивал Государя Императора, не надобно ли ему оставить кафедру по причине потухающего зрения. Государь изволил сказать: «нет надобности: дела не стоят, а по епархии, для обозрения, могут ездить викарии». В силу этих слов и совершаются нами объезды. Я сделал две поездки, по епархии, одну в конце мая – возвратился к открытию выставки; другую в конце июня. Теперь в Саввине с 17-го, как настоятель. Аще Бог позволит, в начале Августа перееду в Разумовское, где опять имею летнюю резиденцию по дружественности Александра Алексеевича (Зеленого)⁵³⁴, который, сдавая Петру Александровичу Валуеву министерство, сказал ему, шутя, что сдает его и с арендными статьями, какова, напр., его дача в Петровском-Разумовском.

В «походах» своих вижу я и нынче подтверждение мысли моей, что для истинного блага православного народа надобно заботиться об умножении числа приходов, при непременном уменьшены числа кабаков, а не сокращать их для сельского улучшения быта духовенства. Предо мною всё ярче и ярче выступают из мрака событий молниевидные слова почившего Владыки: «Вижу такую идущую на нас тучу, что, когда она разразится, люди даже способность потеряют вспомнить, что было до грозы». Страшно, чтобы суды Божии не начались с дома Божия – за приверженность передового духовенства к мирским новизнам, сельского – к материальной стороне быта с полным непониманием его улучшений без утраты духовных интересов служения, – высшего – за человекоугодие.

—589—

1872 г.

Ответствую на Ваше письмо по статьям.

Не все, что вижу в Москве, можно назвать общественною деятельностью, – это суматоха. Вы заметили, с каким успехом вышли мы из трудного положения при открытии выставки. Нас привели к пристани собственно встречать ботик. Показался ботик, ближе, ближе.... О радость! На нем нет никого, а сияет икона Богоматери, бывшая в походах с Петром 1-м. От М.Н. Каткова⁵³⁵ пришли за материалами для описания духовной части праздника: я сел к столу и написал: «когда войска отдали честь ботику, церковь колокольным звоном и проч. (не помню) чествовала икону, сиявшую на ботике, в знамение того»... Не знаю, кому пришла счастливая мысль поставить на ботике икону, а действительно весь смысл шествия ботика переменился для внимательного. Светские, почтенные люди, глумясь, не без основания, говорили нам: как же будете припевать ботику то: «преподобне» или «мучениче»? После газетной этой статьи никто уже не глумился, а она появилась на другой же день. И нынче, как в прежние разы, виделся с Н. П. Игнатьевым⁵³⁶. Этот дипломат вполне оправдывает отзыв о нем нашего Владыки покойного⁵³⁷. – Его ум, находчивость, твердость, и глубокая преданность церкви дают ему право на благодарность отечества и молитвы церковные.

Из Царских Особ Государь Великий Князь Сергий Александрович, навестив меня в тот проезд чрез Москву, не застал дома; в нынешний (16-го июля) пригласил меня обедать запросто. С ним протоиерей Рождественский⁵³⁸: это хорошо и для Великих Князей, и для народа. Д.С. Арсеньев⁵³⁹ сам воспитан в благочестии и заботится о развитии благочестия в Великих Князьях. Дай, Господи! Сергий Александрович не только мне сказал, но пору-

—590—

1872 г.

чил мне и братии Сторожевской передать некоторые весьма приятные слова. Он очень вырос; но в этом стройном высоком гусаре мне все видится милое дитя, которому я застегиваю русскую шубку, на проводах с Саввина подворья, чтобы не простудилось. Это было в тот год, как он, ради здоровья, проводил в Москве осень и начало зимы⁵⁴⁰. Он помнил все: как со мною видался, как он посещал обитель нашу, а я – Ильинское и т. д. Значит, мирские впечатления не вытесняют впечатлений церковных и вещественные духовных. – Дай-то Бог!

Мудрость и ученость теперь на выставке, где я был только для обозрения Севастопольского отдела, по приглашение А.А. Зеленого. Герой войны сам объяснял ее подробности – это интересно; и постановка предметов превосходная. Особенно заняла бы Вас модель, вовсю действительную величину, со всеми мельчайшими подробностями, до плесени на стенах, – модель церкви в инкерманских пещерах и семейного кладбища оттуда же... Так незаметно очутился я там же, где Вы теперь, по словам Вашим, находитесь, – посреди мертвых... Вполне сочувствую вам. Когда я здесь бываю, вижу около себя жизнь двоякую: монастырскую, которая рядом веков связывает меня с препод. Саввою и веком его. Однажды прикоснувшись к этой почтенной древности мыслью, я отдаюсь всецело воспоминаниям и живу в XIV и XV веке. Совершенно ничтожная жизнь нынешнего ничтожного Звенигорода нисколько не заслоняет древнего исторического города и из тумана веков довольно ясно выступает в красе своих аксамитов и полноте своих характеров и Юрий Дмитриевич⁵⁴¹ и Анастасия Юрьевна⁵⁴² и вся их семья Княжеская; пока воображение воссоздает их дворцы на горе подле собора, мысль хочет проникнуть в их душу, где примечаешь противоположности резкие, которые примирялись как-то, а как, еще не понимаю. Для, исторических

—591—

1872 г.

монографий нет у нас, – да, увы! едва ли еще и могут быть, – ни Тацитов, ни Прескоттов, ни Вальтер-Скоттов. Мысль о мемуарах приветствую от всей души. Только желал бы, чтобы автор позабыл на этот раз пошиб академический, был менее классиком, более романтиком, или лучше дееписателем, верным исторической истине, не пренебрегающей никакою чертою, как бы ни была она мелка, если только она дает игру физиономии, рельефность предмету. История – изображение жизни, жизнь вся – драма, вся поэзия. Ея назидательность, ее мораль не в словах, а в разительно-истинном сопоставлении событий. Так, по крайней мере, я смотрю. Иначе не умею смотреть на историю. Задача трудная, и вот почему не дерзаю приступить к тому, что никогда не престану почитать своим долгом – мемуары об отношениях моих к Митрополиту Филарету, моему второму отцу.

Так как этим мемуарам естественно было бы предпослать и дать им в проводники то, что составило бы моей собственно жизни памятники, то и вышло бы нечто похожее на Ваше предприятие. Писем у меня много⁵⁴³, хотя все едва ли не самые интереснейшие, как думаю, уничтожены по вниманию к лицам писавшим. Есть памятные записки, отрывочно веденные. Сожалею, что мало сохранилось деловых бумаг, во множестве изшедших из рабочей моей в течении 13-ти лет настоящего моего служения. Если взять с тех пор, как себя помню, писать искренно, не стесняя себя ни в широту, ни в глубину, но разумеется, писать с талантом историка и изяществом литератора, то выйдет, я уверен, нечто столь разнообразное и своеобразное, столь картинное и драматическое, столь романтически-занимательное и религиозно-назидательное, что возбудит общее внимание. Но ни времени, ни терпения, ни уменья нет у меня. Сколько уже листов, листков валяются у меня там и сям с началом, прологом моих записок. На всяком листике вариант одной и той же трогательной сцены. Монастырский храм, чудотворная икона,

—592—

1872 г.

пред нею молодая прекрасная женщина в горячей, слезной молитве поручает свое 2-х-летнее болящее дитя, его жизнь, его судьбы, угоднику, пред ликом коего молится. Этот монастырь – Сергиева пустынь близ Петербурга; этот угодник препод. Сергий; эта женщина – Анна Ивановна⁵⁴⁴, которую Вы знали вдовой-старушкой, а Степан Алексеевич⁵⁴⁵ – девицей красоты необыкновенной; а это дитя, следовательно, аз, мних Леонид, мирским именем Лев, Васильев⁵⁴⁶ сын. Затем, кое-что еще, и опять тоже; чрез нисколько лет опять за тоже. Поразительно живо воспоминается мне первый вывоз меня, дитяти, в большой свет, в один из блистательных домов Петербурга двадцатых годов. Это под искусным пером могло бы быть интересною страницею. Судьба превосходной семьи полна трогательного драматизма. С 1828 г. и след ее простыл для меня, как будто бы не существовала. Что же бы Вы думали? В Белгороде случайный вопрос открыл мне ее. Я увидел внуков и правнуков почтенной Г-жи Глебовой; это дети и внуки ее дочери, старушки, которую я помню очень живо 17-ти-летней девушкой. Я не видал ее, но вступил в переписку: это самый ранний свидетель моей жизни. А вводные-то лица! Общий для моих и ваших записок колосс – Филарет Московский. Потом, соименники его: Киевский⁵⁴⁷, Черниговский⁵⁴⁸, Григорий⁵⁴⁹ Новгородский, Архим. Макарий⁵⁵⁰; а дружеское гнездышко⁵⁵¹ под крышкой дома великого Никона, а старцы, как Иларий, а Лавра с ее Антонием⁵⁵², а милая Вифания, а дивные плеяды Академии. Переступим за черту церковную. Разве не довольно потребуют труда личности,

—593—

1872 г.

как Слепцов⁵⁵³ (читали ли Вы в «Русск. Вестнике» статью: Н.П. Слепцов, – прочитайте)⁵⁵⁴, Савельев⁵⁵⁵, некоторые типичные старцы, приятели моих родителей; а мои наставники, товарищи в пансионах: английском, французском, особенно в Горном Институте, а плаванье в товариществе, из которого вышли: министр Зеленой⁵⁵⁶, товарищ министра (Морского) Лесовский⁵⁵⁷, воспитатели Великих Князей, сынов Царевых – Посьет⁵⁵⁸, Бок⁵⁵⁹, адмиралы – боевые, ученые, Керны⁵⁶⁰, Бутаковы⁵⁶¹. Наконец, немало свиданий и даже продолжительных бесед с Высочайшими Особами. Мне выпал жребий быть представленным и говорить с Их Величествами и всеми Их Августейшими детьми и некоторыми другими членами Царственного Дома; с некоторыми беседовал неоднократно, и немало, и серьезно, одних принимал как гостей, у других сам был гостем, говорил им речи, писал письма. Какую галерею женщин-христианок могу я представить и в черных рясах и в светской одежде, скромной, бедной и пышной, блистательной, но все искренно-преданных Господу Иисусу Христу, самоотверженных, духовно-мудрых, страдающих, борющихся, трудящихся, победно-выходящих из общей битвы жизни – одни зримо для немногих, другие видимо для всех. Наше положение в обществе имеет ту невыгоду, что пред нами многие маску надевают; но я не хочу и дела иметь с масками. Хочу лучше своею выгодною стороною пользоваться и хранить память наставительную о тех, которые

—594—

1872 г.

открывают душу свою в той глубине, до которой ничей глаз не доходит. А какое множество таких: трудно, даже невозможно припомнить всех. Думал я и о форме; думал, что естественнее и живее повествовать в порядке хронологическом, по периодам; думал, что отчетливее, яснее по предметам; думал предварительно наделать очерков биографических; многое думал и ровно ничего не сделал. Иногда думалось: пусть бы кто-нибудь вызвал меня на труд письменных воспоминаний. Ждал и, наконец, дождался. После 30-ти лет молчания отозвался ко мне товарищ по воспитанию, потом гвардеец, теперь Полтавский помещик, отец и дед, Г.А. Ракович, потом Кл. Н. Стремоухова, рожденная Глебова, о которой я упоминал. Оба желают, чтобы я рассказал им о себе все, что произошло со мною с тех пор, как расстались. С ним расстался я в 1840 г., с нею в 1828 г.: тут чуть не вся моя жизнь. Но день за день, то некогда, то лень, то не умею взяться: так и не начинал. Дайте пример: не вразумлюсь ли?...

Но когда же я кончу? Давно пора. Без ¼ часа полночь и наступить 28-е, памятное нам обоим по ходам и служениям в Новодевичьем монастыре. У нас дожди очень препятствуют полевым работам, но вчера и сегодня погода превосходная. Новая луна показалась и скрылась за горизонт. Ночь черная, но теплая; даже на такой высоте, как мои кельи, тихо и тепло; окна отворены; в глубокой тьме блещут звезды. Покойной ночи и долгоденственное и мирное житие».

Под влиянием взглядов Каткова и прочей литературной братии на православное русское духовенство, как на замкнутую касту, наше высшее Правительство рассудило разомкнуть эту мнимую касту и открыть свободный доступ к священным должностям для всех желающих. При этом, без сомнения, оно рассчитывало на быстрый прилив новых свежих сил из всех сословий. Но расчет этот оказался крайне несостоятельным: охотников на священнические, в особенности – сельские, места из других сословий не было и нет. Правда, являлись изредка искатели счастия на поприще церковного служения, но кто эти искатели? Был у меня один пример, и вот какой.

—595—

1872 г.

Подал мне прошение один отставной чиновник, по фамилии Томковид, из окончивших курс в Полоцкой семинарии, о принятии его в духовное звание и о представлении ему священнического места. Так как из документов его оказалось, что он в последнее время был на службе при Полоцкой Градской больнице, то я поручил своему секретарю написать Протоиерею Полоцкого Софийского Собора Иваницкому и спросить его о нравственных качествах чиновника Томковида. И вот что на этот запрос написал мне о. Иваницкий от 2-го августа:

«По отношению Канцелярии Вашего Преосвященства, от 31-го июля за № 1985, честь имею смиреннейше донести, что у меня были свои собственные сведения о Мартине Томковиде, так как Софийского собора причт отправляет все христианские требы в Полоцкой Градской больнице, при которой Томковид в последнее время состоял в должности бухгалтера. Здесь ему больших трудов не предстояло и жалованья он получал по 12 р. 50 к. в месяц. Сверх сего ему предлагались угощения от подрядчиков больницы. Что бывало и как написано, все сходило с рук благополучно. Начальство не было к нему взыскательно, но при этом что дальше, то больше Канцелярия больницы приходила в расстройство, а Бухгалтер так привык к угощениям, что редко бывал трезв.

Поэтому ему и отказали от службы.

Мог он выйти из Семинарии и с хорошими задатками, но когда вслед затем он женился на мещанке и погрузился в мещанскую сферу, то, в продолжение протекших 20-ти лет, по-видимому изгладились в нем и следы того, чему он учился. Из него образовался неисправимый канцелярист старого покроя, устарелых привычек, и сама вопиющая семейная бедность не изменила их в нем».

30-го ч. писал мне из Вильны Попечитель Учебного Округа Н.А. Сергиевский:

«Имея в настоящее время верное сведение о времени приезда Графа Дмитрия Андреевича Толстого в г. Витебск, поспешаю известить Ваше Преосвященство, что прибытие Графа последует 14-го Сентября. Полагаю, что Граф пробудет в Витебске дня четыре. Из Витебска предполо-

—596—

1872 г.

жено ехать в Могилев, а из Могилева прямо в Полоцк. Открытие Семинарии в Полоцке предположено 24-госентября – день воскресный. Я приеду в и Витебск не позже 13-го сентября и не замедлю быть у Вашего Преосвященства.

Простите мне формат бумаги. Пишу на даче, где у меня не оказалось иной бумаги».

9-го сентября писала мне из Москвы Е.В. Кашинцова⁵⁶²:

«Целую благословляющую Вашу руку за милостивое дозволение поднести Вам мои две ничтожные работы; они, конечно, переживут меня, но как при жизни, так и после, они Вам невольно будут напоминать об истинно-душевнопреданной Вам и умеющей ценить Вас. Грустна, Владыко, земная жизнь; в молодости лет ее не понимаешь, когда вокруг нас все радость; но когда стоишь на последних ступеньках и куда не оглянешься, никого из близких нет.... сердце тоскует! Несомненно, что меня еще поддерживают молитвы моей праведной матери, которая признана таковою не только всеми знавшими ее, но и наисправедливейшим и далеко нельстивым ее духовником, которого надгробная речь у меня сохраняется; я полагаю, что Вам не случалось и не случится слышать подобной, где бы духовник присоединялся к оплакивающим и находил бы не только своей собственной потерей, но и потерей для самой церкви, лишившейся наилучшего своего члена, служившего примером, и указывая на красоту, лежащую во гробе, он заключил тем, что вполне уверен, что Господь исторг эту розу из земного вертограда, дабы смрад не коснулся ее святости; вот, Владыко, какова была моя мать; но когда все ее оплакивали, я не понимала горьких слез – мне было три года. Потеря же отца ежечасно меня благословляющего и любившего моего мужа, как сына, потеря сестры, составлявшей со мною одну душу, менее, чем чрез два года другой, тоже мною любимой, хотя и от другой матери, в заключение лишение: спутника⁵⁶³ моей жизни.... с этою потерей я уже вся уничтожена! Конечно, здравый смысл доказывает, что до-

—597—

1872 г.

живши до моих лет весьма естественно всех пережить, но сердце не стареет и более, чем когда-нибудь, ищет друга; – первейший друг для меня – это Вы, а с Вами то я и розно! Вы, давно оставивший мир и посвятивший себя Богу, перешедший чрез земное горе, поддержаны постом, молитвой и трудами, касающимися до Вашего высокого сана, увенчаны уже радостно, видя большую пользу для края, Вам вверенного; а я... пуста подвигами, добрых дел за собой не знаю! Краткая и грешная моя молитва может ли проникнуть в небо! А земные треволнения, заботы о том и другом, нескончаемые труды с неблагодарными крестьянами, любовь ненагражденная и неоцененная прислугой – крушат до нельзя! Думам нет конца, а для перемены – обратишься опять к сердечным потерям! Чувствуешь уже усталость жить... а страшишься перейти в вечность. С каким ответом туда предстанешь! Чем наполнена моя путевая ноша? В ней нет ничего для искупления моих грехов! А еще, в здешнем мире – кто будет моей путеводительной звездой? Страшна мне эта мысль, Владыко. О! Как страшна! И вот размечтавшись таким образом, я сильно горевала, что под руками нет у меня описания земной жизни Божией Матери, которая чего-чего не перетерпела; в самые минуты этих мыслей мне докладывают о возвращении доброй нашей просвирни, бегу ее обнять и получить свежие вести о Вас. Владыко, как вдруг неожиданно вручается мне от Вас желаемая книга! Я даже изумилась столкновению мыслей, и несказанно Вас благодарю. Не сетуйте за столь длинное письмо, а допустите мысль, что обременяющая Вас им есть истинно преданная Вам душою и нельстивым сердцем».

12-го ч. писал мне из Владимира Преосвящ. Иаков, Еп. Муромский:

«Лето прошло. Далее Владимирской епархии я не выезжал. И слава Богу! Свой воздух благотворно подействовал на меня. Начиная с 27-го мая по 10 августа я семь раз выезжал для обзора церквей, всякий раз возвращаясь на короткое время в свою келью.

Осмотрены мною 90 церквей. Везде почти церкви хороши и большею частью содержатся хорошо. С прискор-

—598—

1872 г.

бием я осматривал две княжеские церкви заброшенные. Это у князя Воронцова в селе Андреевском и князя Салтыкова в Черкутине, месте родины графа Сперанского. Тут встретил и на кладбище, где погребены родители графа, небрежность, и побранил, что не возобновлена вокруг памятника сгнившая решетка, а ведь по случаю столетия графу пили в Черкутине шампанское и речи говорили.

Вы, конечно, изволите помнить Митрофана Ивановича Алякринского⁵⁶⁴, бывшего некогда Семинарским доктором. Он умер 30-го августа и похоронен нами 2-го сентября в женском монастыре. После себя оставил он 50,000 и дом. Деньги назначил на дела благотворительные, напр., в Попечительство для молодых вдов и сирот 24,000 рублей, в женский монастырь 5,000 и дом, в Семинарию 3,000 руб. на бедных студентов, коим по окончании курса нечем жить, и в разные церкви. Царство ему Небесное! Умер 83 л. почти на ногах.

Не так умер о. Феоктист, бывший некогда Экономом Московского Троицкого подворья, потом Владимирского Архиерейского дома и, наконец, Настоятелем Новгородского монастыря. Он поехал в Иерусалим нынешнею весной и там оставил в чьих-то неизвестно руках 50 или 60,000 рублей, – взял с собою 17,000 в Рим, где и скончался в августе или в июле; оказались 4000 руб. у Преосвящ. Алексия⁵⁶⁵ в Донском и дом на чужое имя во Владимире. В Риме деньги пропали, про Иерусалимские ничего не знаю, а Преосвящ. Алексий писал к Митрополиту Исидору, что делать с деньгами, и ответа еще не получал; дом, вероятно, останется в руках доверенного. Хорошо, если все эти сведения не попадут на зубы публицисту, а то дадут память усопшему и живым достанется.

Преосвященный Курский⁵⁶⁶ навлек на себя гнев Св. Синода: не делает будто бы ничего и живет все на даче.

—599—

1872 г.

Поручено обозреть Консисторию соседу, Харьковскому⁵⁶⁷... Я просил Преосвящ. Сергия выслать мне сто экземпляров его проповедей. Он пишет, что склад книг у Ферапонтова⁵⁶⁸, а в Курске нет книг и в продаже. Судите, говорит, о размерах моей предосторожности, и то не спасает от клеветы. Этим он намекает на свое настоящее положение. Духовенство, как слышно, сильно недовольно им; а проповеди его очень хороши. Спасибо ему! Полагаю, Вы имеете от него экземпляр, как один из его преемников по Академии. Не то, я с удовольствием прислал бы книжку.

Преосвященный Леонтий⁵⁶⁹ что-то неспокоен и будто желал бы переместиться на новоселье. Недоволен, что викарий⁵⁷⁰ не рука в руку здоровается с ним, а устами к устом. Подобные вещи, полагаю, немудрено бы устранить.

Вот Вы свободны от всяких столкновений с викарием. Повсюду что-то жалуются на викариев. Чем это объяснить? Неопределенностью ли отношений викариев к своим Владыкам, неуживчивостью ли их, не постигаю, а на деле существуют неудовольствия. Отношения покойного Московского Владыки к своим викариям по письмам его удивляют некоторых из архипастырей. Да, Москва могла справедливо гордиться добротой в Бозе почившего Архипастыря: он был правилом веры и образом кротости, при всей его строгости. Я не смею пожаловаться на своего владыку⁵⁷¹: он ко мне милостив».

14 ч. прибыл в Витебск важный гость – Министр Народного Просвещения и Обер-Прокурор Св. Синода Граф Дмитрий Андреевич Толстой и остановился в квартире губернатора. После обеда Н.А. Сергиевский извещал меня краткою запиской: «Граф приехал и будет у Вашего Преосвященства сегодня со мною в исходе 7-го часа вечером». В назначенный час высокопочтенные гости по-

—600—

1872 г.

жаловали ко мне пешком. Подан был чай и десерт. Граф был со мною очень любезен и искренен. Пользуясь таким добрым расположением его духа, я тут же начал изъяснять ему о своих тягостных служебных обстоятельствах и о нуждах епархиальных. Выслушав меня внимательно, он попросил доставить ему в Петербург, ко времени его возвращения из путешествия, памятную записку, – что мною и было исполнено в свое время и о чем будет сказано в своем месте. Между прочим, я просил Его Сиятельство о скорейшем назначении в подведомую мне Консисторию Секретаря, которого не было у меня полтора года, – и он с дороги, из Вильны, написал в Петербург своему товарищу, Ю.В. Толстому, чтобы тот сделал немедленное распоряжение о назначении Секретаря в мою Консисторию, – и вслед затем явился ко мне в звании Секретаря состоявший при Обер-Прокурорской Канцелярии Чиновником Коллежский Советник Абрамов⁵⁷², который пред тем был уже Секретарем в двух Консисториях – Екатеринославской и Кишиневской.

Утром на другой день, получил я от Н.А. Сергиевского записку следующего содержания:

«Спешу сообщить, что Граф официальных больших приемов делать не желает. Благоволите представить подведомственных Вам по частям: при посещении Графом Собора – Соборное духовенство; при посещении Семинарии – Семинарских; при посещении училища девиц – служащих при нем, и т. д. Если бы при таком порядке, кто-либо не попал в представление, то можно будет представить пред обедом у Вас.

Обед у Вас в воскресенье отлично совпадает со днем именин Графини Софьи Дмитриевны, супруги Графа. Мое мнение личное такое: хорошо, если бы Вы по приезде Графа к Вам к обеду 17-го сентября вручили ему небольшую икону и просфору для передачи имениннице.

Еще мое мнение: хорошо было бы, если бы Вы при отъезде Графа из Витебска, или в Полоцке, вручили ему икону для его сына Глеба, которого он любит больше себя и который постоянно болеет.

—601—

1872 г.

Все это мои личные мнения, совершенно конфиденциальные и передаваемые из доброго чувства к Вам на Ваше усмотрение.

Пишу наскоро, поздно ночью».

В тот же день, около 12-ти часов, ездил я к Графу поблагодарить его за посещение, а в 5-ть часов обедал вместе с ним у Губернатора, куда приглашены были все высшие городские чины. После обеда просил я Его Сиятельство принять и от меня хлеб-соль 17-го числа, в воскресенье, на что он охотно согласился.

Между тем наш гость, в ночь на 16-е число, почувствовал себя нездоровым вследствие простуды, которую он получил в Гимназии, присутствуя на уроках. Впрочем, болезнь скоро уступила принятым врачебным мерам. В тот же день, в 4½ часа по полудни, извещал меня Н.А. Сергиевский:

«Здоровье Графа теперь лучше и завтра он будет у Вашего Преосвященства, если не последует никаких перемен в здоровье. Завтра после обедни он намерен также быть в Училище девиц духовного звания и взглянуть хотя снаружи на новое здание этого училища; а в прочие места едва ли поедет; впрочем подробнее передам сегодня вечером лично».

В воскресенье, 17-го числа, я служил ради болящего Графа, который, впрочем, к этому дню почти совсем выздоровел, в домовой Губернаторской церкви. После литургии поздравил Графа с именинницею и поднес ему икону и просфору.

Напившись чаю у Губернатора, мы поехали с ним в женское духовное училище, которое, в ожидании окончания постройки нового каменного здания, помещалось в весьма ветхом деревянном доме, под такою же сгнившею крышею.

Из училища заехали в Кафедральный Николаевский Собор, который в то время возобновлялся, и архитектура которого Графу очень понравилась. В Духовной Семинарии, которая также ремонтировалась, Граф не был.

В 5-ть часов пополудни знаменитый гость пожаловал ко мне, в сопровождении Губернатора и Попечителя Учебного Округа, кушать. К столу было приглашено еще человек 15-ть из духовных и светских лиц.

—602—

1872 г.

На другой, или на третий день Министр, в сопровождении Попечителя учебного округа, Н.А. Сергиевского, отправился в Могилев, для ревизии тамошних учебных заведений, а чрез три или четыре дня снова возвратился в Витебск, мимоездом в Полоцк, где 24-го числа предположено было открытие Учительской Семинарии. – На Витебской станции железной дороги не преминул явиться к Графу пресловутый Протоиерей Юркевич и подал ему просьбу с жалобою на меня. В чем состояла жалоба, не знаю; знаю только, что просьба оканчивалась словами: «Граф! Помогите, помогите, помогите»!... Граф, прочитавши просьбу, в присутствии Н.А. Сергиевского, разодрал ее в клочки, приговаривая: «Помогаю, помогаю, помогаю».

По приглашению Попечителя и отчасти по долгу службы, должен был и я отправиться в Полоцк для присутствования при открытии Учительской Семинарии. Выехав из Витебска 23-го числа в 6-ть часов утра, в 9-ть часов я был уже в Полоцке и по обыкновению остановился в Богоявленском монастыре.

Выслушав всенощную в зимней монастырской церкви, я на другой день, 24-го числа, в воскресенье, служил собором литургию и молебен в Николаевской военно-гимназической церкви, в присутствии Министра, Начальника губернии, Попечителя Округа и многих других чинов.

Затем, в здании, предназначенном для Учительской Семинарии, последовал торжественный акт, на котором мною произнесена была речь и преподано благословение новооткрытому заведению, при чем вручен был образ Христа Спасителя.

Вот как описано было в свое время торжество открытия Полоцкой Учительской Семинарии:

«Редкое из учебных заведений уездных городов России открывалось среди столь торжественной и многознаменательной обстановки, с какою последовало, 24-го сего сентября, открытие Учительской Семинарии в г. Полоцке. В торжестве по этому случаю приняли личное участие: Его Сиятельство г. Министр Народного Просвещения Граф Дмитрий Андреевич Толстой, Его Превосходительство г. Попечитель Виленского Учебного Округа Н.А. Сергиевский,

—603—

1872 г.

Преосвященный Епископ Полоцкий и Витебский Савва, г. Витебский Губернатор П. Я. Ростовцев, один из Окружных инспекторов Виленского учебного Округа, несколько Директоров Гимназий, реальных училищ и учительских семинарий, членов местного Николаевского братства и многие другие лица из учебного ведомства, духовенства, мировых и судебных учреждений Витебской губернии.

Пред актом открытия Полоцкой Учительской Семинарий, в местной Николаевской военно-гимназической церкви совершена была Божественная литургия и благодарственное молебствие Преосвящ. Епископом Саввою, в сослужении Архимандрита Полоцкого Богоявленского монастыря Григория, Законоучителя военной гимназий Протоиерея Добрадина и других лиц из местного духовенства. Во время богослужения весьма стройно и умилительно пели три хора певчих: на правом клиросе Архиерейские певчие, на левом новопоступившие в Учительскую Семинарию воспитанники и на хорах певчие из воспитанников военной гимназий. На литургии после причастного стиха, законоучителем Полоцкой Учительской Семинарий, священником Высоцким, сказано было приличное случаю слово на текст: молю вас, братие, достойно ходити звания, в неже звани бысте (Еф.4:1). По окончании молебствия провозглашено было многолетие Государю Императору, всему Царствующему дому, Святейшему Синоду, Преосвященному Полоцкому и Витебскому Савве, начальствующим, учащим и учащимся.

По окончании божественной литургии и молебствия и по собрании всех присутствовавших при торжестве и воспитанников семинарий в актовом зале ее, воспитанниками пропета была церковная песнь: «Днесь благодать св. Духа нас собра»; затем Его Сиятельство г. Министр Народного Просвещения объявил Высочайше утвержденное мнение Государственного Совета об открытии Полоцкой Учительской Семинарий.

Вслед за сим Его Преосвященство Епископ Полоцкий и Витебский Савва обратился к Его Сиятельству, к присутствовавшим и к воспитанникам с следующими словами:

«Великую радость возвестили Вы нам, Сиятельнейший Граф, от лица Августейшего Монарха, соизволившего, по

—604—

1872 г.

Вашему предстательству, открыть в этом древнем граде новый рассадник просвещения, для распространения в среде здешнего народонаселения умственного образования.

С глубокою признательностью к Царю Просветителю должна быть принята всеми православными обитателями града Полоцка и окрестных весей эта радостная весть.

Просвещение, как духовный свет, конечно, везде и для всех благопотребно и достожелательно. Но если принять во внимание особенные, можно сказать, исключительные обстоятельства здешнего края, если вспомнить прошлое, многовековое угнетение здешнего, в особенности православного населения, со всеми его горькими последствиями, как в материальном, так и в духовном отношениях, если представить, наконец, продолжающуюся еще и на наших глазах нравственную борьбу белорусского простолюдина с окружающими его иноплеменными и разноверными элементами, то, по справедливости, должно сказать, что здесь более, нежели где-нибудь, ощутительна потребность в здравом, более или менее широком, народном образовании.

Но чем яснее сознается, чем живее ощущается потребность в народном образовании, тем неизбежнее возникает мысль о необходимости приготовления способных и годных для удовлетворения этой потребности деятелей. Я разумею народных наставников. И вот, мудрое и благопопечительное правительство не замедлило явиться к нам на помощь в этом важном и существенно-необходимом деле, учреждая ныне здесь рассадник народного учительства.

И так, да будет благословенно начало и благопнодно продолжение существования столь благодетельного дарованного нам ныне учреждения!

Теперь к вам, молодые юноши, обращаю мое слово. Вас привлекло сюда – с одной стороны, желание получить более широкое и основательное образование, с другой – намерение послужить впоследствии приобретенными здесь познаниями на пользу ваших младших братьев и сестер. Прекрасное желание, достохвальное намерение! Будем с утешительною надеждою ожидать плодов вашего учения и затем успехов вашей деятельности на поприще учительства.

—605—

1872 г.

Святая церковь напутствовала уже вас на новое предстоящее вам поприще учения своими молитвенными благожеланиями.

Ныне пришел и я, как предстоятель здешней православной церкви, призвать на вас и на предлежащий вам подвиг учения и учительства благословение Того, Кто есть единый истинный учитель и верховный источник всякой мудрости и всякого знания. В знамение сего благословения и в залог моего пастырского благожелания, вручаю Семинарии для вас священное изображение воплощенного Слова Божия, Господа Иисуса Христа, Который, во время пребывания своего на земле, не возбранял детям приходить к Нему.

Приступайте же к Нему – Источнику мудрости и вы, сколько можно чаще, в ваших молитвах, чрез достойное участие в таинствах церкви, и Он, всеблагий, умудрить вас быть не только успешными и благонравными сынами учения, но со временем и разумными и честными деятелями на поприще учительства⁵⁷³».

При последних словах к нему приблизился г. Директор новооткрытой Семинарии и принял пожертвованный для Семинарии, в видимый знак преподанного ей благословения, образ Спасителя.

Затем произнесены были речи г. Попечителем Виленского Учебного Округа и Директором Семинарии. Наконец был прочтен и представлен к подписанию акт об открытии Полоцкой Учительской Семинарии. Его подписали: г. Министр Народного Просвещения Граф Д.А. Толстой, Епископ Полоцкий и Витебский Савва, Витебский Губернатор П.Я. Ростовцев и Попечитель Виленского Учебного Округа Н.А. Сергиевский.

После акта был завтрак с обычными тостами, и таким образом торжество окончилось в 3½ часа по полудни⁵⁷⁴».

—606—

1872 г.

Вечером Граф Дмитрий Андреевич, по моему приглашению, посетил древнюю, основанную в XII столетии преп. Княжною Евфросиниею, Спасскую обитель, где ему показана была келья св. Основательницы и предложен для лобызания Животворящий Крест, устроенный и оставленный на память обители Преп. Евфросинией. Еще в Витебске мы с Графом вели речь о необходимости перенесения мощей Преп. Евфросинии из Киевских пещер, где они почивают, в Полоцк; но здесь, на месте земных подвигов Преподобной, Его Сиятельство выразил самое живое искреннее сочувствие к давней и неотступной мысли православных жителей г. Полоцка о перенесении помянутой святыни, и он тут же дал мне слово тотчас, по возвращении в Петербург, доложить об этом Государю Императору, что и исполнил, как увидим далее.

На обратном пути из Спасского монастыря Граф заезжал в Полоцкий Доминиканский костел, где хранится полуистлевшее тело известного Андрея Боболи⁵⁷⁵, служащее предметом соблазна для местных православных жителей.

На другой день, 25 числа, в 9 часов утра Граф Дмитрий Андреевич посетил меня в моей квартире. Разговор был о Боболе, о Польских униатах, близких к воссоединению, о Министре Иностранных Дел, Князе А.М. Горчакове⁵⁷⁶, которого Граф называл индифферентистом и почитателем Папы, так как он воспитан за границей.

В два часа пополудни я возвратился в Витебск, а Граф из Полоцка отправился в Вильну, откуда потом ездил в Минск. Здесь произошло нечто особенное. В Минске так же, как и в Витебске, у Губернатора Токарева для Министра был торжественный обед, к которому, разумеется, приглашен был и местный Преосвященный Александр⁵⁷⁷. Обед был приготовлен весь из мясных блюд. Преосвящ. Александр, находясь долгое время на службе в западном крае, привык к употреблению мясной пищи, и потому, не стесняясь, вкушал предлагаемое за трапезой у Губернатора Токарева, в виду Обер-Проку-

—607—

1872 г.

рора Св. Синода. Графу Толстому это показалось до того странным и неприятным, что он не хотел ехать затем на обед к Преосвященному, и наконец согласился по приглашению Преосвященного под тем только условием, если хозяин, предлагая гостям за трапезой мясные блюда, нам ограничится рыбной пищей. Так было и сделано. Между тем Граф, возвратившись в Петербург, не преминул сообщить о своем неприятном впечатлении Первенствующему Члену Св. Синода⁵⁷⁸, а этот поручил Преосвященному Архиепископу Могилевскому Евсевию⁵⁷⁹ сделать своему соседу Преосвященному Александру внушение и предостережение. Справедливость всего этого подтвердил мне лично сам Преосвящ. Александр, при проезде своем чрез Харьков в июне 1877 г. на Донскую епархию.

Возвратимся несколько назад.

17-го Сентября писал мне из Полоцка Законоучитель новооткрытой Учительской Семинарии, бывший Велижский Благочинный, Священник М. Высоцкий:

«Непременным долгом считаю довести смиреннейше до сведения Вашего Преосвященства, что Протоиерей Околович⁵⁸⁰, состоящий на священнической вакансии, при Горбачевской церкви, имеет дерзость лично принести какую-то жалобу Его Сиятельству Обер-Прокурору Св. Синода на Епархиальное Начальство за то, что оно ему до сих пор отказывает в соответственном его заслугам месте в Епархии».

Протоиерей Околович действительно намеревался подать в Полоцке какую-то просьбу Обер-Прокурору, но только он не был допущен к Графу.

Протоиерей Фома Околович замечательная личность. Он один из старейших священнослужителей Полоцкой епархии (ему более 75-ти лет). По окончании курса в Виленском Университете, он был профессором в бывшей Полоцкой Греко-Унитской Семинарии; затем, оставивши учебное поприще, принял священство и был благочинным; но при этом он не оставил своей страсти к

—608—

1872 г.

карточной игре. Раз, получивши из Казначейства для подведомого ему духовенства полугодовое жалованье, он все его проиграл, и чрез то естественно навлек на себя сильный гнев Преосвящ. Архиепископа Василия. Вслед затем он удален был от благочиннической должности и во все время управления Полоцкой епархией Архиепископа Василия оставался без наград⁵⁸¹.

26-го числа писал мне из Владимира Преосвященный Иаков:

«В следующее воскресенье Вы с паствою будете молиться препод. Савве о здравии и спасении своем, по случаю Вашего тезоименитства. Позвольте принять и меня в лик молящихся за Вас, да благословит Господь входы и исходы Ваши и проч. От души приветствую Вас с этим днем.

Сегодня в Москве, в первый раз по утверждении устава, собираются члены учредители Братства Святителя Петра для действий против раскола, по мысли о. Игумена. Павла (Прусского). Я просил записать меня в Члены. Дай Бог успеха новорожденному обществу!

Прошу Вас сообщить мне, что делает второй Архиерей во время литургии, когда совершают ее двое Владык. Мне доставалось при таком служении принимать потир на великом выходе и потом осенять свечами, затем причащать служащих. Говорят, что еще что-то должен делать сослужащий? Как бывало это при Московском Святителе?

Имеете ли Вы ректора в Семинарии и кого? Рассказывают курьезы. В Саратове, кажется, избранного священника посвятили в Протоиерея – и он отказался от ректорства, поставив предлогом то, что за ним не оставили его прихода. Что-то в роде этого было еще где-то. Дождемся, пожалуй, что некого будет назначать и в началь-

—609—

1872 г.

ники и наставники Семинарий, а также и в священники. В наставниках уже нуждаются; инде года два остаются вакансии незанятыми. Кажется в 4 Семинариях ректоров нет. В Воронеже 1½ года Семинария без ректора.

Изволили ль читать в Беседе статьи Ростиславова⁵⁸² о монастырях. Обратите внимание, если не читали. Удивляться надо, как автор изучил дело. Владыка думает, что у него есть агенты в разных городах, которые собирают и доставляют ему разные сведения, получая за то вознаграждение. Мне кажется, что подобными статьями подготовляют не реформу, а уничтожение монастырей. Покончив с нашим судопроизводством Граф примется за монастыри.

Преосвящ. Макарий⁵⁸³ вызван к 15-му сентября в Петербург для продолжения дела по судоустройству, и протянется дело еще месяц или два. Обер-Прокурор склоняется более к мнению Лебединцева⁵⁸⁴. Проект разошлется Архиереям на обсуждение. Вот случай постоять за каноны, которые по мысли Лебединцева обходят или отменить думают. Нам что делать? Молиться и молиться, да даст Господь силу и разумение старейшинам».

В тот же день писал мне Инспектор Москов. Дух. Академии С.К. Смирнов:

«Имею счастие приветствовать Вас со днем Ангела Вашего и от всего, глубоко-преданного Вам, сердца желаю Вам новый год Вашей жизни препровождать в совершенном здравии и в глубоком мире духа, невозмутимом никакими приражениями тлетворного духа времени.

Давно не имею о Вас сведения! И нынешнее лето не мог собраться к Вам, будучи занят отделкой своей диссертации, так что вакациального отдыха мало имел.

—610—

1872 г.

Поступившие из окончивших у нас курс в Вашу Семинарию, вероятно, поведали Вам о состоянии Академии и Академического братства. Призрите их любовью Вашею: все они люди хорошие; в особенности рекомендую Петра Смирнова, как юношу скромного, доброго и усердного к делу.

Думаю, что Вы в недавнее время имели случай, и, может быть не один, беседовать с сильными мира сего. Поделитесь со мною, если можно, Вашими впечатлениями.

У нас, по милости Божией, все обстоит благополучно. В праздник препод. Сергия служил в Лавре Владыка-Митрополит, а на другой день обедал у о. Ректора вместе с Членами Совета. Зрение его, по-видимому, не ухудшается. В день Вашего ангела предполагается в Академической церкви служение Преосвящ. Игнатия, и затем будет обычный акт, на котором речь будет читать Егор Васильевич⁵⁸⁵.

Летом здесь было много приезжих из разных концов России, и между ними немало Архиереев. Был у меня и ночевал Преосвящ. Платон⁵⁸⁶, Епископ Томский; посещал меня еще Преосвящ. Павел⁵⁸⁷ Тотемский. Из давно невиданных воспитанников нашей Академии виделся я с ректором Олонецкой Семинарии П.Ф. Щегловым⁵⁸⁸ и с моим товарищем Белостокским Протоиереем Стацевичем.

Из наших наставников Евгений Ев. Голубинский⁵⁸⁹ и Д.Ф. Касицын⁵⁹⁰ пребывают за границей; последний, впрочем, не по распоряжению начальства, а по болезни. О. Филарет⁵⁹¹ возвратился из Мариенбада с исправившимся здоровьем, но еще не с полным. Крепко болит Капитон Иванович⁵⁹², который лето провел на даче Хлу-

—611—

1872 г.

дова за Москвой, но теперь лежит в больнице; по свидетельству видевших его, положение его может внушать опасения. Н.И. Субботин⁵⁹³ схоронил в Шуе свою матушку.

P. S. О. Наместник⁵⁹⁴ плох здоровьем и в праздник не служил».

На это обязательное письмо замедлил я своим ответом. Не ранее 29-го декабря мог я ответить почтенному Сергею Константиновичу, и вот что писал я ему:

«Простите моей косности ради Воплотившегося и принесшего на землю мир Сына Божия и примите тем усерднейшее поздравление мое с наступающим новым летом благости Божией.

Посещение в сентябре месяце Витебска Графом Дмитрием Андреевичем⁵⁹⁵ оставило во всех весьма приятное воспоминание; а для меня в особенности оно было благодетельно. Все почти шестилетние недоразумения мои, при личном объяснении с Его Сиятельством, разъяснились. Благодетельные и существенно важные последствия моего личного свидания с Графом начинают уже теперь обнаруживаться.

Освящение Кафедрального Собора, совершившееся 26-го ноября, составляло для меня истинно-духовное торжество. В непродолжительном времени буду иметь удовольствие прислать Вам экземпляр печатного описания этого торжества.

Кончина Капитона Ивановича⁵⁹⁶ глубоко меня огорчила: с ним продолжались у меня самые добрые искренние отношения. Кто будет продолжать его ученый труд по описанию рукописей Синодальной Библиотеки?

Питомцы Ваши, поступившие к нам на службу, с усердием принялись за свое дело. Для них открыл я доступ в мою библиотеку».

1-го октября – день своего Ангела провел я обычным

—612—

1872 г.

порядком – в молитве и в приеме поздравителей и гостей.

3-го числа писал я во Владимир Преосвященному Иакову:

«Приношу Вашему Преосвященству искреннюю благодарность за Ваши братские послания.

В письмах Ваших много сообщено мне новостей, хотя некоторые из них очень печального свойства. Побеседую с Вами об этих новостях.

Вечная память приснопамятному Митрофану Ивановичу⁵⁹⁷! Я начал его знать с 1834 г., когда я поступил учиться в Семинарию; не раз пользовался его врачебного помощью; по окончании курса в 1840 г. находился некоторое время, под его начальством в звании смотрителя Семинарской больницы и в то же время был учителем его питомца;: но в 1862 г., в звании Ректора Академии я был ревизором, между прочим, и его медицинской части во Владимирской Семинарии и испросил ему благословение Св. Синода⁵⁹⁸, – чему покойный был рад наипаче всякой другой награды и благодарил меня за это в самых искренних выражениях. Митрофан Иванович всегда отличался глубокою религиозностью, высокою нравственностью и крайнею скромностью в домашней жизни, почему и неудивительно, если он оставил после себя такой значительный капитал, которым распорядился так, как и следовало ожидать, судя по его нравственному характеру.

Сколько отрадно было слышать о добром употреблении приобретенного имущества покойного Митрофана Ивановича, столь же прискорбно знать о стяжаниях, оставшихся после Архимандрита Феоктиста. Думал ли покойный, кому достанутся его богатства, которые, вероятно, доставал он не без усилий и, может быть, не без насилия для совести (да простит ему сие всеблагий Бог!). Ф. Феоктиста знал я и по Владимиру; был у него и в Новгороде. О его кончине в Риме, вероятно, напишет мне состоящий при тамошней миссии Архим. Александр, бывший Инспектор Витебской Семинарии.

—613—

1872 г.

О Курском Владыке⁵⁹⁹ печальные вести. Видно, что у него поп Попов не хуже моего Протопопа Юркевича, женатого на родной племяннице моего достопочтенного предшественника⁶⁰⁰. Впрочем, мой Юркевич совершенно почти истощился в своих кознях и ябедах. и потерял всякий кредит в Петербурге. В Курскую Консисторию, без сомнения, вопреки ее желания назначен ревизор, а я сам прошу ревизора для моей Консистории, и мне не дают. По слову писания врази человеку – домашние его; у меня, могу сказать не обинуясь, первый враг моего душевного спокойствия – моя почтенная Консистория, с которой мне приходится вести почти ежедневную брань. Одни из ее членов не умеют дела делать, да и. не хотят, а частью даже и не могут учиться делать; другие могут делать, но хотят делать непременно по своему, а не так, как требует закон и справедливость. Я не разумею здесь взяточничества, которого у нас в настоящее время, сколько мне известно, не существует; но разумею слепое пристрастие к своим туземцам и такое же предубеждение против чужих – пришельцев из разных епархий, которых здесь с давнего времени очень много.

Что Преосвященный Подольский⁶⁰¹ неспокоен и помышляет о бегстве, это нимало неудивительно. Западная окраина с ее иезуитским, доселе еще неисчезнувшим, духом не может служить приятным убежищем для нас, пришедших с востока. Что викарий Преосвящ. Леонтия приветствуется с ним уста ко устом, это также объясняется очень просто: ведь он сверстник его по академическому образованно, а по рождению даже старше его. Тут неизбежны фамильярные отношения.

Вы ублажаете меня за то, что я не имею Викария; и рад бы иметь, да не на что; у меня нет ни богатых монастырей, ни других источников для содержания помощника. Впрочем, для меня нужнее викария хороший секретарь и два-три члена Консистории. Но представьте мое горе – у меня полтора уже года вовсе нет секретаря в Консистории; его

—614—

1872 г.

должность исправляет малосведущий и малоопытный Столоначальник. Четырех уже Секретарей пережил я, а пятого жду, и не дождусь: говорят – нет еще готовых для этой важной должности людей в рассаднике, существующем при Канцелярии Синода. Это слышал я на сих днях из уст самого виновника и насадителя этого малоплодного, если вовсе не бесплодного, рассадника.

Вам известно, конечно, что в минувшем месяце наш Витебск удостоился посещения г. Министра Народного Просвещения⁶⁰². Как высокий посетитель остался, по-видимому, доволен нашим градом, так и обитатели града, с которыми он имел сношения официальные и частные, остались им вполне довольны. И для меня посещение Графа имело очень важное значение; в искренней и продолжительной с ним беседе я излил, можно сказать, всю. душу, все мои скорби и затруднения, и получил от него разъяснение многих недоразумений. С Его Сиятельством совершили мы 24-го числа в Полоцке торжественное открытие Учительской Семинарии – учреждения, весьма благодетельного для здешнего края.

Вы спрашиваете, что делает при соборном совершении литургии второй Архиерей? Кроме того, что Вы описали, кажется, ничего не делает; разве, если случится ставленник в диакона и если благословит первенствующий архиерей, то рукополагает сего ставленника. В последнее время, покойный Московский Владыка как-то случайно мне заметил, что, при служении двух или трех архиереев, все они вместе могут слушать входные молитвы, и по приложении к иконам, старший отправляется для облачения на амвон, а прочие царскими вратами входят в алтарь, и там облачаются. Так мы и поступили с Преосвященным Леонидом в день празднования юбилея покойного Владыки, при служении с Преосвящ. Филофеем⁶⁰³ в Лаврском Троицком соборе.

Статей Ростиславова о монастырях я не читал и не знаю, удастся ли прочитать: почитал его грубую и наглую брань на достопочтенных иерархов, в том числе и на покой-

—615—

1872 г.

ного Московского святителя, в статьях о Петербургской Академии, помещенных в «Вестнике Европы»⁶⁰⁴. С этим бессовестным автором я давно знаком, по его первому ругательному сочинению о духовных училищах, напечатанному за границей. По поручению покойного Владыки, я писал даже замечания на одну из двух книг об этом предмете⁶⁰⁵. Порицать и бранить кого бы то ни было очень легко, но пусть порицатели покажут сами пример безукоризненного действования на каком бы то ни было поприще.

Будем ожидать новых Уставов по церковному судоустройству и, если потребуется по сему предмету отзыв, потщимся исполнить требуемое».

20-го ч. писал мне из Вильны попечитель учебного округа Н.А. Сергиевский:

«Граф Дмитрий Андреевич⁶⁰⁶ поручил мне написать Вашему Преосвященству, чтобы потрудились прислать в Петербург, ко времени возвращения Графа туда, т. е. 29 сего октября, изложенными на бумаге те сведения о случаях перенесения св. мощей из одних мест в другие, какие Вы передавали Графу на словах в Витебске. Справка эта, нужная Графу для известного дела, должна быть адресована в собственные руки Его Сиятельства».

Изъясненное в письме требование я не замедлил исполнить. 27-го того же октября я препроводил в Петербург на имя Его Сиятельства Графа Д.А. Толстого записку о случаях перенесений св. мощей и других христианских святынь из одних мест в другие, при следующем письме:

«Спешу исполнить требование Вашего Сиятельства, изъясненное мне в письме Н.А. Сергиевского от 20 сего октября, относительно доставления Вам сведений о случаях перенесений св. мощей и иных христианских святынь из одних мест в другие.

В препровождаемой при сем записке изложены мною

—616—

1872 г.

краткие сведения о всех почти случаях перенесений святынь, упоминаемых в месяцеслове Православной церкви. Из этих сведений Ваше Сиятельство изволите удостовериться, что с самых первых веков христианства и до позднейшего времени в Православной церкви совершались, иногда по особенному устроению Промысла Божия, а иногда по действию лишь благочестивой ревности верующих, перенесения той или иной святыни из одного места в другое.

Молитвами Препод. Евфросинии Полоцкой да поможет Вам Господь преклонить мысли и сердце Благочестивейшего Государя к соизволению на перенесение нетленного тела этой Угодницы Божией из Киевских пещер в созданную ею, в земной ее отчизне, Спасскую обитель, к истинному утешению духовных дщерей ее и к духовному ограждению прочих чад Полоцкой церкви от опасного для чистоты православия влияния мнимых святынь латинских костелов.

Принося, или вернее повторяя Вашему Сиятельству глубокую душевную благодарность за Ваше благосклонное внимание к моим как личным, так и епархиальным нуждам, оказанное во время незабвенного пребывания Вашего в Витебске и Полоцке, с истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть и проч.»

В помянутой записке изложены мною следующие случаи перенесений святых мощей и других святынь:

«I. В церкви Греческой и в прочих православных церквах на востоке и западе:

1) Вскоре после мученической кончины св. Апостола Варфоломея, последовавшей в Армянском городе Альбанополе, честные мощи его перенесены были на остров Липару в город того же имени; а в царствование Греческого Императора Феофила, ок. 839 г., они перенесены были из Липары в Беневент. Память сего пренесения совершается Августа 25 дня.

«(Месяцеслов Православно-Кафолической Восточной церкви, сост. Прот. Д. Вершинским, Спб. 1856 г., под 25 числом августа, стр. 131).

2) Около 108 или 117 г. перенесены были св. мощи Священномученика Игнатия Богоносца, епископа Антиохийского,

—617—

1872 г.

из Рима, где этот святитель принял мученическую кончину в 106 г., в Антиохию. Память января 29 дня.

(Там же, стр. 17:18).

3) В первой половине IV столетия перенесены были св. мощи Великомученика Феодора Стратилата († 319 г. февр. 8 д.) из Ираклии – места мучения в Евхаиты – место рождения его, по завещанию, сделанному им своему слуге Уару. Память 8-го июня.

(Там же, стр. 89).

4) В 412 г. св. Кирилл, патриарх Александрийский, по наставлению от Ангела, перенес мощи свв. мучеников Кира и Иоанна в селение Мануфин из Канопа, близ Александрии, где эти мученики пострадали в 311 году. Память июня в 28-й день.

(Минея-Четья под сим числом).

5) Мощи Первомученика и Архидиакона Стефана, обретенные в 415 г. Пресвитером Лукианом, сначала перенесены были из селения Кафаргамалы, где они погребены были Гамалиилом, в Иерусалим, а впоследствии в Царьград. Память сего последнего перенесения совершается во 2-й день августа.

(Минея-Четья и Месяцеслов Вершинского под сим числом).

6) В 438 г., по единодушному желанно Константинопольских христиан и по совету Патриарха Цареградского Прокла, Император Феодосий Младший соизволил на перенесение мощей св. Иоанна Златоуста из Коман – место заточения и кончины святителя – в Константинополь, на его святительский престол. Память 27-го января.

(Минея-Четья).

7) В 845 г. перенесены были мощи преподобного Феодора, игумена Студийского, из Херсониса Акритова в Царьград и положены были в одном месте с мощами св. Платона, дяди его, и св. Иосифа, Епископа Солунского, брата его. Память 26-го января.

(Месяцеслов Вершинского).

8) В 846 г., по совету Патриарха Мефодия, благочестивая Царица Феодора повелела перенести мощи св. Никифора, Патриарха Цареградского, из Проконнеса, куда заточен

—618—

1872 г.

он был Императором Львом Армянином за иконопочитание, в Константинополь. Память 13-го марта.

(Минея-Четья).

9) По изволению Греческого Императора Льва Философа (886–911 г.), перенесены были с острова Кипра в Царьград мощи св. Праведного Лазаря. Память 17-го октября.

(Пролог).

10) По воле Болеслава, князя Чешского, в 932 г. (по другим, в 935 г.) перенесено было нетленное тело убиенного брата его, Князя Вячеслава, из города Болеславля в Прагу и положено в церкви св. Вита. Память 4-го марта.

(Пролог).

11) В 944 г. перенесен был из Едеса в Царьград Нерукотворенный Образ Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Празднование в 16 д. августа.

(Минея-Четья).

12) В 1087 г., по особенному откровению Божию перенесены были мощи Святителя и Чудотворца Николая из Мир-Ликийских в Бар, Апулийский город в. Италии. Память 9-го мая.

(Минея-Четья).

13) В 1206 г., перенесены были из Мглина (в Болгарии) в г. Тернов мощи св. Илариона, Епископа Мглинского; а в недавнее время (около 1860 г.) они тайно перенесены из Тернова в Константинополь. Память первого перенесения совершается церковью в 21-й д. октября.

(Пролог. – Святые Южных Славян, соч. Филарета, Архиеп. Черниговского, Отд. II, стр. 162–3, Чернигов, 1865 г.).

II. В Церкви Российской:

14) В конце XII в., перенесены были русскими иноками из Иерусалима в Киев нетленные мощи Преподобной Евфросинии, Княжны Полоцкой. Преподобная Евфросиния скончалась в 1173 г., 23-го мая, в Иерусалиме, когда она отправлялась для поклонения св. местам. В 1873 г. исполнится семьсот лет со времени блаженной кончины ее. К этому времени весьма прилично было бы возвратиться нетленному телу Преподобной Евфросинии в ее отечественный град Полоцк и в созданную ею Спасскую Обитель.

—619—

1872 г.

15) В половине ХIII века перенесены были нетленные тела свв. мучеников Михаила, Князя Черниговского, и Феодора болярина его, из Орды, где они пострадали в 1245 г. от татарского хана Батыя, в Чернигов; а затем из Чернигова в Москву, где и ныне почивают в Архангельском Соборе. Память сего перенесения совершается 14-го февраля.

(Пролог. Минея-Четья под 20-м числом сентября. Месяцеслов Вершинского).

16) В 1395 г., в Княжение Великого Князя Василия Димитриевича, по случаю нашествия на Россию Тамерлана, перенесена была из Владимира в Москву Чудотворная Икона Божией Матери, именуемая ныне Владимирскою. Празднование 26-го августа.

(Минея-Четья).

17) В 1404 г. последний Смоленский Князь Юрий Святославич, быв изгнан Литовским Князем Витовтом, удаляясь из Смоленска, взял с собою и принес в Москву древнюю Чудотворную икону Божией Матери. По прошествии 52 лет, жители Смоленска испросили себе у Великого Князя Василия Васильевича принадлежавшую им святыню обратно; и в 1456 г. икона Божией Матери торжественно отпущена была из Москвы в Смоленск, а для Москвы сделан был с этой иконы точный список, который и находится ныне в Новодевичьем монастыре.

(Пролог под 28 ч. июля; Месяцеслов Вершинского под тем же числом).

18) В 1606 г., по воле Царя и Великого Князя Василия Иоанновича Шуйского и по совету Патриарха Гермогена, перенесены были из Углича в Москву мощи св. Димитрия Царевича, «да положатся, сказано в Минеи-Четьи, со отцем его и дедом и с прочими прародительми его на утверждение царствующему граду». Память сего события совершается Июня в 3-й день.

(Минея-Четья под сим числом).

19) В 1591 г., по просьбе братии Соловецкого монастыря, перенесено было нетленное тело Филиппа, всероссийского Митрополита, из Тверского Отроча монастыря, где он скончался в 1569 г., в Соловецкую обитель, где был

—620—

1872 г.

Игуменом; а отсюда в 1652 г., по совету Новгородского Митрополита Никона, благочестивый Царь Алексей Михайлович повелел св. мощи Филиппа перенести в Москву, где он совершал священно начальственное служение. Празднование сего последнего перенесения совершается 3-го июля.

(Словарь Историч. о святых православных в Российской церкви, изд. 2-е, Спб. 1862 г. стр. 238).

20) В 1595 г., по просьбе граждан г. Свияжска, перенесены были мощи Свят. Германа архиеп. Казанского из Москвы, где он скончался, в г. Свияжск.

(Церковь и ее служители. Вечный календарь, под 6 ноября. Москва, 1879).

21) В 1718 г. возвращены были из Староладожского Никольского монастыря мощи Преподобных Сергия и Германа в Валаамский монастырь, откуда они взяты были во время разорения этой обители Шведским полководцем Делагарди. Память сего события совершается 11-го сентября.

(Месяцеслов Вершинского, под сим числом).

22) В 1724 г., по державному изволению Императора Петра I, перенесены были из Владимира в С.-Петербург св. мощи Благоверного Великого Князя Александра Ярославича Невского.

23) Перенесены были мощи св. Симона, первого епископа Владимирского († 10-го мая 1226 г.) из Владимира в Киевские пещеры.

(Краткие жизнеописания Русских святых, сост. Архим. Игнатием, Спб. 1875 г.)».

Наместник Московского Кафедрального Чудова монастыря, Архимандрит Вениамин⁶⁰⁷, в качестве председателя совета новооткрытого Братства Св. Петра Митрополита, обратился ко мне от 4-го ноября за № 26-м, с письмом следующего содержания:

«По благословению Высокопреосвященнейшего Иннокентия, Митрополита Московского, учреждено в Москве противураскольническое Братство святого Петра Митрополита и в день памяти Святителя 21 декабря настоящего года имеет быть торжественное открытие оного.

—621—

1872 г.

Совет Братства, озабочиваясь избранием к сему дню почетных Членов, которые милостивым и просвещенным вниманием к деятельности Братства, весьма много могут споспешествовать успешному достижению предположенных им целей, и приняв во внимание Вашу Архипастырскую готовность содействовать всем трудящимся на пользу церкви просвещением отпавших в раскол, некогда присных ее чад, поручил мне обратиться к Вам, Милостивый Архипастырь и Отец, с покорнейшею просьбою почтить Братство Святого Петра Митрополита принятием звания его Почетного Члена.

Почтительнейше при сем препровождая к Вашему Преосвященству пять экземпляров Братского Устава, испрашиваю новоучрежденному Братству и себе Ваше Архипастырское благословение.»

В ответ на это писал я Совету Братства от 15-го числа за № 3066:

«Приношу Боголюбивому Совету Братства искреннюю благодарность за оказанную мне честь избранием меня в число Почетных Членов Братства св. Петра Митрополита.

Вполне сочувствуя благим целям почтенного Братства и призывая оному помощь и благословение Божие, желаю, чтобы просветительная деятельность сего Братства не ограничивалась пределами Московской епархии, но простиралась и вне оных.

С прискорбием видя среди православных чад вверенной Мне Полоцкой епархии немалое число заблудших и отпадших от православной церкви в раскол душ и не имея в своем распоряжении достаточных миссионерских средств, ни материальных, ни нравственных, с утешительною надеждою позволяю себе ожидать от обилующего теми и другими средствами новооткрываемого Братства Святого Петра, Митрополита Всероссийского, благопотребной помощи для возвращения в недра Православия заблудших душ».

Граф Д.А. Толстой свято исполнил данное мне 24-го сентября, в Полоцке, слово относительно доклада Государю Императору о перенесении мощей препод. Евфросинии из Киева в Полоцк. По возвращении из поездки в Западный край, при первом же представлении Его Величе-

—622—

1872 г.

ству, 4-го ноября, в Царском Селе, он доложил об этом, и тотчас же собственноручно написал мне следующее:

«Пишу к Вашему Преосвященству из Царского, только что вышедши из кабинета Государя Императора, чтобы уведомить Вас, что Его Величество повелели Св. Синоду обсудить и представить Себе доклады: не было ли бы благовременно и полезно, если б мощи Препод. Евфросинии были перенесены из Киева в Полоцк, при чем предварительно потребовать заключения Митрополита Киевского⁶⁰⁸ и Ваше.

Поспешите же, Преосвященный Владыко, согласиться с Митрополитом Арсением. Я же, с своей стороны, думаю доказать уже делом все мое сочувствие к Вашему благому для церкви желанию».

Получив столь отрадное письмо 7-го числа, я поспешил изъявить Графу мою искреннюю благодарность. 11-го числа писал я Его Сиятельству:

«С чувством сердечного благодарения к Богу и душевной признательности к Вашему Сиятельству прочитал я драгоценные строки Вашего письма от 4-го сего ноября.

Благословенный день этот, в который изречена священная воля Помазанника Божия о деле, столь важном и близком моему сердцу, отныне будет сугубо знаменателен и достопамятен для меня, ибо это день моей Архиерейской хиротонии⁶⁰⁹, совершившейся десять лет тому назад.

Согласно наставлению Вашего Сиятельства я поспешил написать Высокопреосвященному Арсению, Митрополиту Киевскому, и убедительно просил Его Высокопреосвященство не воспрещать совершенно благого дела, на которое столь благоволительно воззрел Благочестивейший Государь.

Не излишним почитаю препроводить при сем, для сведения Вашего Сиятельства, точный список с моего письма к Преосвященнейшему Митрополиту.

Ожидая дальнейших со стороны Вашего Сиятельства распоряжений и наставлений по настоящему столь важному и многонолезному делу, с которым навсегда соединено бу-

—623—

1872 г.

дет Ваше дорогое имя, с истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть и проч.»

Вот что писал я Киевскому Митрополиту Арсению:

«Имею честь обратиться к Вашему Высокопреосвященству с смиренною и усердною, хотя уже и не новою для Вас, Милостивейший Архипастырь, просьбою.

Во время пребывания, в минувшем сентябре месяце, в Витебске и Полоцке, Его Сиятельства, Г-на Обер-Прокурора Св. Синода, по поводу ревизии им, в качестве Министра Народного Просвещения, светских учебных заведений и открытия Полоцкой Учительской Семинарии, при собеседованиях моих с Его Сиятельством, разговор наш не раз касался мысли о перенесении мощей препод. Евфросинии Полоцкой из Киевских пещер в созданную ею Спасскую обитель, – мысли, с давнего времени присущей всему православному населению не только г. Полоцка, но и всей Белоруссии, и многократно выражавшейся в письменных заявлениях пред высшим, как церковным, так и светским, правительством.

Граф Дмитрий Андреевич, в бытность свою в Полоцке, изволил посетить вместе со мною Спасо-Евфросиниевский монастырь, и здесь, на месте земных подвигов преподобной Евфросинии, он глубоко проникся сочувствием к мысли, одушевляющей православных жителей Полоцка и в особенности сестер Обители, и обещал при сем свое ревностное содействие к осуществлению этой благой мысли.

Ныне Его Сиятельство уведомил меня, письмом от 4-го сего ноября, что Государь Император соизволил повелеть Святейшему Синоду обсудить и представить Его Величеству доклад: не было ли бы благовременно и полезно, если б мощи Преподобной Евфросинии были перенесены из Киева в Полоцк, при чем предварительно истребовать от Вашего Высокопреосвященства и от меня заключения.

Высокопреосвященнейший Владыко! Умоляю Вас и боголюбезную братию Св. Киево-Печерской Лавры именем Божиим и препод. Евфросинии не воспрещать совершению благого дела, на которое столь милостиво благоволишь воззреть Благочестивейший Государь! Усердные молитвы многих тысяч православных и имеющих быть православными

—624—

1872 г.

душ вечно будут возноситься к нему о Вас и о вверенной Вашему Архипастырскому попечению братии за Ваше, Милостивейший Архипастырь, соизволение даровать, или вернее возвратить Полоцкой Спасской Обители ее законное и священное наследие – нетленные мощи Благоверной ее основательницы и первой Настоятельницы.

Причины, по которым в прежнее время были отстраняемы просьбы по сему предмету Полоцких граждан и ходатайства моего предшественника, могли в то время почитаться благословными и уважительными; но в настоящую пору, после событий 1863 г. и после многих и важных перемен как в религиозном, так и общественном положении православного Белорусского населения, причины эти такого значения иметь уже не могут.

Поручая впрочем настоящее святое дело благочестивой ревности, и моей собственной, и добрых чад моей духовной паствы, воле Божией и Вашему Архипастырскому благоизволению, с глубочайшим высокопочитанием и сыновнею преданностию имею честь быть и проч.»

Между тем, Граф Д.А. Толстой на другой же день объявил, в своем предложении Св. Синоду, Высочайшую волю по вопросу о мощах Св. Евфросинии. Вслед затем последовал ко мне из Св. Синода от 12 декабря, № 2543, Указ, в коем изъяснено:

«По Указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали предложение Г-на Обер-Прокурора, от 5-го ноября сего года за № 3948-м, о перенесении мощей преподобной Евфросинии из Киева в Полоцк. И по справке приказали: Во исполнение Высочайшей воли дать знать указами Преосвященному Митрополиту Киевскому и Вашему Преосвященству, для немедленного представления в Св. Синод требуемых Высочайшею волею заключений Вашего Преосвященства по вопросу: не благовременно ли и не полезно ли для православной церкви в Северо-Западном крае, чтобы мощи преподобной Евфросинии, покоющиеся в Киево-печерской Лавре, были ныне перенесены в Полоцк».

Получив этот указ 14-го декабря, 18-го числа я донес Св. Синоду следующее:

«Во исполнение Высочайшей воли, Указом из Св. Си-

(Продолжение следует).

—65—

пендии церковных старост Тульской епархии при Московской Духовной Академии в память столетия со дня учреждения Тульской епархии (1799–1899)» на таковых условиях: капитал должен быть неприкосновенен, проценты же с него должны идти на содержание одного недостаточного студента Московской Духовной Академии из воспитанников Тульской Духовной Семинарии. О последующем же не отказать в уведомлении».

б) Сообщение Правления Академии о том, что на присланные из Тульской Духовной Консистории 1590 руб. 25 коп. наличными деньгами Правлением приобретены шесть свидетельств Государственной 4% ренты, из коих одно за № ³⁶⁷⁴/₁₇₆ – в 1000 р., одно за № ⁵⁹¹/₉₄ – в 200 р. и четыре за №№ ¹³²⁸/₁₅₄, ²³⁹⁰/₁₇₇, ³¹⁵⁰/₁₄₆ и ³⁴²⁷/₁₄₆ – по 100 р. каждое; всего на сумму тысяча шестьсот рублей (1600 руб.).

Определили: 1) Сообщить (и сообщено) Тульской Духовной Консистории о получении присланных денег и обращении их в процентные бумаги. 2) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об учреждении при Московской Духовной Академии стипендии церковных старост Тульской епархии в память столетия со дня учреждения епархии (1799–1899). 3) Представить установленным порядком на благоусмотрение и утверждение Святейшего Синода следующий проект положения об означенной стипендии:

§ 1.

На собранный церковными старостами Тульской епархии капитал, заключающийся в свидетельствах Государственной 4% ренты на сумму тысяча шестьсот рублей (1600 р.), учреждается при Московской Духовной Академии стипендия церковных старост Тульской епархии в память столетия со дня учреждения епархии (1799–1899).

§ 2.

Стипендия назначается ежегодно Советом Академии, с утверждения Епархиального Преосвященного, на содержание одного недостаточного студента Академии из воспитанников Тульской духовной семинарии.

—66—

§ 3.

В случае отсутствия кандидата на стипендию, проценты присоединяются к основному капиталу для увеличения последнего.

§ 4.

С пользованием стипендией никаких обязательств не соединяется.

X. Записки профессоров и преподавателей Академии: Г. Воскресенского, М. Муретова, И. Татарского, О. Глаголева, Н. Городенского, Е. Воронцова и И. Петровых – о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Константину Попову выписать для академической библиотеки, по справке с ее наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XI. Отчет профессорского стипендиата Алексея Малинина об его занятиях в 1900–1901 учебном году.

Определили: Отчет передать для рассмотрения и отзыва экстраординарному профессору Академии по кафедре метафизики и логики Алексею Введенскому.

XII. Прошение бывшего воспитанника Академии архимандрита Ярославского Архиерейского Дома Ефрема: «Имею честь покорнейше просить Конференцию Академии рассмотреть представляемую при сем книгу моего сочинения под названием «Поездка в Абиссинию», для удостоения меня степени кандидата богословия».

Справка: 1) Врач, Коллежский Советник, Михаил Цветаев (ныне архимандрит Ефрем) принят был в число своекоштных студентов I курса Академии по указу Святейшего Синода от 30 октября 1889 года за № 4194, без поверочных испытаний; в бытность студентом I курса пострижен в монашество и рукоположен в сан иеродиакона; по определению Совета Академии от 6 июня 1890 года переведен во II курс, а по определению Правления Академии от 9 октября 1890 года, утвержденному Его Высокопреосвященством 31 октября, уволен, согласно его прошению, по слабости здоровья, из числа студен-

—67—

тов Академии для поступления в братство Московского Донского Ставропигиального Монастыря.

Определили: Принимая во внимание, что по § 135 устава духовных академий степени кандидата богословия и звания действительного студента студенты Академии удостаиваются лишь при окончании полного академического курса, просьбу о. архимандрита Ефрема отклонить, о чем и уведомить его чрез Канцелярию.

ХIIІ. Прошение студента ІV курса Академии Василия Таланкина: «При переходе из Казанской Академии в Московскую я должен был слушать лекции по Педагогике, так как этого предмета мне не пришлось слушать в Казанской Академии, потому что в ней он состоит в числе предметов IV курса. Поэтому, во-первых, прошу допустить меня к экзамену по этому предмету во время предстоящих годичных испытаний.

Затем, так как Догматическое и Нравственное Богословия мной уже прослушаны, то прошу освободить от экзаменов по этим предметам».

Справка: В ведомости об успехах и поведении студента Таланкина за первые три года академического курса, присланной при отношении Совета Казанской Духовной Академии от 18 января 1901 года за № 69, познания его по догматическому и нравственному богословию отмечены баллом 5.

Определили: Освободить студента ІV курса Василия Таланкина от сдачи экзаменов по догматическому и нравственному богословию, предоставив ему, взамен того, держать испытание по педагогике вместе со студентами III курса Академии.

ХІV. Прошение студента I курса Академии Александра Лукшина: «Развившаяся у меня с первых чисел февраля и начавшая клониться к полному излечению в средине апреля болезнь правой руки не позволила мне приготовить последнее семестровое сочинение так, чтобы я мог подать его до наступления экзаменов. Поэтому покорнейше прошу Совет Академии разрешить мне подать сочинение, написанное на новую тему, после летних каникул. При этом прошу также назначить срок, к которому это сочинение должно быть представлено мною».

—68—

Определили: Дозволить студенту I курса Александру Лукшину представить третье семестровое сочинение по введению в круг богословских наук после летних каникул, к 1-му августа 1901 года.

ХV. Занимались составлением расписания переводных и выпускных испытаний студентов Академии в текущем 1900–1901 учебном году.

Определили: Расписание испытаний студентов Академии представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1901 г. мая 7. Утверждается».

5 июня 1901 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессора И. Андреева, находящегося в отпуске.

Слушали: I. Доклад секретаря Совета Николая Всехсвятского:

«Честь имею представить Совету Академии табели баллов по устным и письменным ответам, а также и по поведению, полученных за истекший 1900–1901 учебный год студентами первых трех курсов Академии».

По рассмотрении табелей оказалось, что:

1) Из 53 студентов I курса: а) не держал устных испытаний и не представил семестровых сочинений и проповеди студент Василий Тарасов, пробывший на первом курсе два года и ныне подавший в Правление Академии прошение об увольнении его из числа студентов Академии по болезни, б) Студент Александр Лукшин не представил третьего семестрового сочинения по введению в круг богословских наук, что, по определению Совета Академии от 24 апреля текущего 1901 года, ему и разрешено исполнить после летних каникул, к l-му августа, в) Поведение 44-х студентов обозначено баллом 5, 5-ти – баллом 5-, 3-х – баллом 4 и 1-го – баллом 4-.

2) Из 60-ти студентов II курса: а) не держал устных испытаний по всем предметам II курса и не представил

—69—

семестровых сочинений и проповеди студент Георгий Вершинский – по болезни. б) Не держали устных испытаний по некоторым предметам II курса студенты: иеродиакон Дионисий (Марангудакис) – по истории философии; Панайот Коцампопуло – по общей церковной истории; Лев Лучинин – по патристике, истории философии, психологии и библейской археологии; Александр Смирнов – по психологии и Савва Тсолакис – по истории философии. – От всех поименованных студентов поступили в Совет Академии прошения о разрешении им сдать означенные устные испытания после летних каникул, в августе месяце текущего 1901 года. в) Поведение 49-ти студентов обозначено баллом 5, 8-ми – баллом 5-, 2-х – баллом 4 и 1-го – баллом 3.

3) Из 51 студентов III курса: 33 имеют по поведению балл 5, 10 – балл 5-, 4 – балл 4, 2 – балл 4– и 2 – балл 3.

Справка: 1) § 132–134 устава духовных академий: «По окончании испытаний, на каждом курсе составляется Советом список студентов по успехам и поведению. При определении сравнительного достоинства студентов и составлении списка их принимаются во внимание сочинения, устные ответы и поведение. Примечание. При составлении списка новые языки в общий счет предметов не вводятся. – В случае неуспешности, зависевшей единственно от болезни, студенты могут быть оставляемы, с разрешения Совета, на второй год в том или другом курсе, но один только раз в продолжение четырехлетнего академического курса». – 2) По § 81 лит. а пп. 4–5 устава духовных академий: «составление списков студентов после испытаний и перевод студентов из курса в курс» значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии. 3) Указом Святейшего Синода от 16 января 1891 года за № 212 Совету Академии вменено в обязанность дозволять студентам перенесение устных экзаменов на после-каникулярное время только в самых уважительных случаях и не иначе, как с особого в каждом отдельном случае разрешения Его Высокопреосвященства.

Определили: 1) Принимая во внимание сравнительное достоинство сочинений, устных ответов и поведения сту-

—70—

центов I, II и III курсов Академии, – перевести их в следующие курсы в таком порядке:

а) во II курс – студентов I курса: 1) Орлова Анатолия, Созонова Михаила, Богородского Николая, Цветкова Владимира, 5) Остроумова Михаила, Одинцова Михаила, Волотовского Михаила, Покровского Николая, Судакова Ивана, 10) Казанского Николая, Василькова Павла, Соколова Алексея, Шарапова Алексея, Адамова Ивана, 15) Старокадомского Григория, Лозинского Николая, Кутузова Михаила, Воскресенского Николая, Кобрина Николая, 20) Бензина Василия, Немешаева Димитрия, Зверева Георгия, Максимовича Владана, Добротворского Василия, свящ., 25) Ястребцева Михаила, Береснева Платона, Дьяченко Владимира, Трапицына Василия, Богословского Сергея, 30) Гречева Бориса, Кирикова Владимира, Буравцева Николая, Свавицкого Павла, Иеремича Божидара, 35) Дорошевского Федора, Симанского Сергея, Антонова Александра, Недригайлова Ивана, Жиромского Иосифа, 40) Платонова Михаила, Моисеева Александра, Плотникова Евгения, Минераллова Александра, Крестианполя Павла, 45) Флорова Василия, Драганчула Николая, Архангельского Михаила, Казанцева Николая, Ильинского Сергея, 50) Денисова Константина и Артемьева Василия.

б) в III курс – студентов II курса: 1) Малевича. Анатолия, Туницкого Николая, Спиридонова Димитрия, Струминского Василия, 5) Зеленцова Ивана, Шестова Александра, Успенского Константина, Спасского Алексея, Воскресенского Ивана, 10) Головачева Потапа, Славгородского Николая, Троицкого Димитрия, Купленского Владимира, свящ., Муравьева Василия, 15) Студенского Аркадия, Чернявского Александра, Фигуровского Ивана, Кудинова Павла, Алмазова Михаила, 20) Орлова Димитрия, Чулкова Павла, Фиолетова Сергея, Чанишвили Георгия, Анисимова Петра, 25) Лепехина Николая, Зеленина Николая, Линькова Александра, Арсения (Жадановского), иерод., Богоявленского Димитрия, 30) Кесарийского Ивана, Соловьева Николая, Заозерского Александра, Ряжского Константина, Ващенко Григория, 35) Арефьева Ивана, Воронова Николая, Цветкова Сергея, Соболева Александра, Знаменского Василия, 40) Успенского Михаила, Никитина Тихона, свящ., Строева Александра, Пушкина Бориса, Покровского Димитрия, 45) Бунтовникова Стефана, Абуруса

—71—

Илью, Неклюкова Петра, Евладова Петра, Илариона (Николова), иерод., болг., 50) Высотского Павла, Нечаева Ксенофонта, Пятницого Ивана, Афанасия (Трифонова), иерод., болг., и Попова Христо.

в) в IV курс – студентов III курса: 1) Пограницкого-Сергиева Николая, Лебедева Николая, Онтлика Константина, Войцеховича Митрофана, 5) Челака Александра, Сенцова Михаила, Егорова Владимира, Троицкого Ивана, Тихомирова Алексея, 10) Попова Леонида, Лебедева Сергея, Спасского Георгия, Третьякова Петра, Померанцева Александра, 15) Чернявского Василия, Белоусова Стефана, Островского Феодосия, свящ., Снегирева Вячеслава, Беневоленского Николая, 20) Платонова Александра, Кедрова Сергея, Артоболевского Сергея, Повольни Бранислава, Знаменского Николая, 25) Пискарева Николая, Успенского Владимира, Плотникова Виссариона, Григорьева Владимира, Афанасьева Сергея, 30) Покровского Андрея, Яницкого Трифона, Остроумова Николая, Колмакова Сергея, Гапонова Сергея, 35) Драчева Николая, Ансерова Петра, Бурцева Александра, Павлова Михаила, Юдина Николая, 40) Евгения (Зернова), иерод., Никольского Алексея, Давидовича Светислава, Мачкича Иована, Алексия (Баженова), иерод., 45) Саввича Симона, Филипповича Григория, Воробьева Владимира, Валюженича Владимира, Фотопулоса Константина, 50) Бурковича Томо и Горбаневского Филиппа, свящ. – 2) Студента II курса Георгия Вершинского оставить, по болезни, в том же курсе на второй год. 3) Принимая во внимание засвидетельствованное академическим врачом болезненное состояние студентов II курса иеродиакона Дионисия (Марангудакиса), Панайота Коцампопуло, Льва Лучинина, Александра Смирнова и Саввы Тсолакиса, воспрепятствовавшее им своевременно сдать устные испытания по некоторым предметам II курса, – ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении дозволить им сдачу означенных испытаний после летних каникул, в августе месяце текущего 1901 года.

II. а) Доклад секретаря Совета Николая Всехсвятского: «Честь имею представить Совету Академии ведомость об успехах и поведении студентов настоящего IV курса за все четыре года академического образования».

—72—

По рассмотрении ведомости оказалось, что из 48 студентов IV курса:

1) 11 студентов имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям за четыре года академического курса балл не менее 4½, 25 – не менее 4 и 12 – не менее 3.

2) 9 студентов: Горский Михаил, Грот Иустин, Доброгаев Павел, Любимский Александр, Моисеев Николай, Олесницкий Вениамин, Сахаров Сергей, Соловьев Иван и Таланкин Василий – не представили кандидатских сочинений.

3) Неудовлетворительные для степени кандидата баллы за четыре года академического курса имеют студенты: Афанасьев Матвей – на устных испытаниях: по Священному Писанию Ветхого Завета – 2½ и по патристике – 2½; Габараев Константин – на семестровом сочинении по Священному Писанию Ветхого Завета – 2-; Грот Иустин – на семестровых сочинениях: по библейской истории – 2, по общей церковной истории – 2+ и на проповеди за IIІ курс – 2½; Доброгаев Павел: на устном испытании по психологии – 2½, на семестровом сочинении по церковному праву – 2½ и на проповеди за IIІ курс – 2; Златов Гавриил – на устном испытании по педагогике – 2+; Зорин Петр – на семестровом сочинении по истории русского раскола – 2½ и на проповеди за I курс – 2½; Любимский Александр – на устных испытаниях: по истории философии – 2½, гомилетике – 2+ и на семестровом сочинении по общей церковной истории – 2-; Моисеев Николай: на устном испытании по патристике – 2½ и на семестровом сочинении по общей церковной истории – 2+; Овчинников Василий – на устных испытаниях: по психологии – 2½ и педагогике – 2+; иеромонах Платон – на устных испытаниях: по введению в круг богословских наук – 2+, по истории философии – 2½, по церковному праву – 2– и на семестровом сочинении по общей церковной истории – 2½; Покровский Василий – на семестровых сочинениях: по общей церковной истории – 2½, по истории западных исповеданий – 2½ и на проповеди за III курс – 2½; Покровский Михаил – на семестровом сочинении по общей церковной истории – 2-; Покровский Сергей – на семестровом сочинении по общей церковной истории – 2; Поспелов Николай – на устном испытании по введению в круг богословских наук – 2½ и на семестровом сочи-

—73—

нении по Священному Писанию Ветхого Завета – 2+; Романов Виктор – на устном испытании по введению в круг богословских наук – 2+, и Саригиани Евангел – на устном испытании по введению в круг богословских наук – 2+, на семестровом сочинении по библейской истории – 2½ и на проповеди за I курс – 2½.

4) Четырем из поименованных в п. 3 студентам: Афанасьеву Матфею, Златову Гавриилу, Овчинникову Василию и Романову Виктору, имевшим неудовлетворительные отметки только на устных испытаниях по одному или двум предметам академического курса, дозволено было сдать новые устные испытания по этим предметам при окончании академического курса, а двум иностранцам: сербскому уроженцу иеромонаху Платону и греческому – Евангелу Саригиани, кроме того, – и представить новые семестровые сочинения взамен неудовлетворительных, что ими и было исполнено. На новых устных испытаниях означенные студенты получили следующие баллы:

Афанасьев Матвей: по Священному Писанию Ветхого Завета – 4+, по патристике – 4;

Златов Гавриил: по педагогике – 4;

Овчинников Василий: по психологии – 4, по педагогике – 4;

Романов Виктор: по введению в круг богословских наук – 4;

Иеромонах Платон: по введению в круг богословских наук – 4, по истории философии – 4, по церковному праву – 4;

Саригиани Евангел: по введению в круг богословских наук – 4+.

Представленные двумя последними студентами новые семестровые сочинения отмечены баллами: иеромонаха Платона – по общей церковной истории – 3½; Евангела Саригиани – по библейской истории – 4– и проповедь 3+.

5) Поведение за истекший 1900–1901 учебный год у 38-ми студентов отмечено баллом 5, у 9-ти – баллом 5– и у 1-го – баллом 4.

6) Студент Сергей Сахаров не держал, по болезни, устного испытания по пастырскому богословию и представил в Совет Академии прошение о дозволении ему сдать означенное испытание после летних каникул, в августе месяце текущего 1901 года.

—74—

б) Отзывы преподавателей Академии о кандидатских сочинениях 39 студентов IV (LVІ) курса:

1) Ординарного (профессора Николая Заозерского о сочинении студента Алфеева Аркадия на тему: «Общественное положение епископа и духовенства в Новгороде и во Пскове в период удельновечевой»:

«В предисловии (1–18) своего сочинения выясняя задачу, метод и средство ее выполнения, автор начертал для себя следующую программу: «весь наш труд будет разделен на следующие пять глав: 1) общественное положение епископа, в удельной Руси, определяемое отношением его к князю; 2) устройство и психическая организация (!) древнерусской удельновечевой земской общины, способствовавшие положению епископа как земского деятеля; 3) недостатки в общественной жизни и управлении Новгорода, благоприятствовавшие возвышению новгородского владыки на степень главного земского и политического деятеля; 4) общественное положение новгородского владыки в первый княжеский период его истории; 5) общественное положение новгородского владыки во второй, народный, или земский период» (стр. 15–16).

О средствах к осуществлению своей задачи, а также о степени своей самодеятельности и пределах осуществления принятой на себя обязанности автор говорит так: «Предмет нашего исследования представляет далеко не новость в нашей ученой исторической литературе: им занимались как попутно, так и специально. Из исследований последнего рода нужно отметить труды: проф. Никитского: «Очерк внутренней истории церкви в Великом Новгороде»; Костомарова: «Северно-русские народоправства» и Прилежаева: «Новгородская Софийская казна». Благодаря этим и другим трудам весь фактический материал, относящийся к вопросу о положении новгородского епископа, исчерпан в совершенстве… Но в рассматриваемом вопросе до сих пор не затронута одна очень важная и существенная сторона дела – совершенно не разработан вопрос о причинах и условиях, способствовавших возвышению земского значения новгородского владыки... С нашей стороны было бы непростительной самонадеянностью взяться восполнить этот пробел. Но попытку сделать шаг в этом

—75—

направлении вынуждает нас самое существо дела. Главы II и IIІ-я настоящего сочинения и представляют посильное разрешение этой задачи.... К сожалению, в виду недостаточности времени выяснением общественного положения новгородского епископа мы и ограничим свою, задачу, по необходимости оставляя вторую половину заглавия сочинения без ответа» (стр. 17–18).

Благоприятное для автора впечатление от этого скромного и правдивого заявления не оставляет читателя и во все время чтения самого произведения его. Построение его вполне удачно. Читатель последовательно переходит от созерцания общего положения церкви и епископа в удельный период древней Руси к созерцанию специфических его особенностей, объясняющихся особенностями устройства Новгородской общественной жизни, значения в ней князя и веча и в результате пред ним живо представляется оригинальный образ новгородского владыки с его симпатичными н не симпатичными чертами, резко выделяющий его от типа прочих древнерусских архиереев. Сочинение весьма небольшое (1–290), но весьма содержательное, сжатое и внешне удовлетворительно обработанное. – Признаю автора вполне достойным степени кандидата богословия».

2) Ординарного профессора Александра Беляева о сочинении студента Афанасьева Матвея: «Обзор русской монографической и журнальной литературы по догматическому богословию за последние тридцать лет»:

«Сочинение г. Афанасьева состоит из введения (1–42 стр.), самого исследования (43–417 стр.) и заключения (418–443 стр.). Во введении он сделал краткий очерк истории догматического богословия в России с 17 века до настоящих дней, а в заключении бросил беглый взгляд на теперешнее состояние русской литературы по этой науке. Самое исследование он разделил на четыре части. Но правильнее было бы назвать их отделами, или главами, так как частью принято называть или целую книгу, составляющую часть тома, или часть и книги, но по величине значительную. В первой части он рассмотрел догматические сочинения о Боге-Творце, Промыслителе и Спасителе, во второй – о Церкви и таинствах, в третьей – о последних

—76—

судьбах мира и человека, и в четвертой – о Боге и о Святой Троице. Сочинения о Боге и о Святой Троице он рассмотрел в конце, а не в начале, как бы следовало, потому что для него порядок следования частей определялся «количественною величиною и качественною ценностью догматического материала». Он рассмотрел четырнадцать книг. Как изложение содержания, так и оценка их сделаны самостоятельно и обстоятельно, и все вообще сочинение хорошо обработано, а в литературном отношении безупречно. Журнальные догматические статьи по недостатку времени не были им рассмотрены, а только представлен перечень их, да и то неполный.

По своим научным и литературным достоинствам сочинение г. Афанасьева дает ему право на получение степени кандидата».

3) Ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Бенеманского Михаила: «Ὁ πρόχειρος τόμος Императора Василия Македонянина»:

«Названное весьма обширное (1–1074) сочинение состоит из введения (1–8) и двух частей с подразделениями на отделы и главы. В начале представлено подробное оглавление, расположенное на стр. I – XVII, а в конце под названием «приложения» предложены две таблицы параллельных мест: 1) Прохирона, Эпанагоги, Эклоги и Василик; 2) Прохирона, Уложения царя Алексея Михайловича и Кормчей книги.

Задачу своего сочинения автор изъясняет так: «Изучение различных памятников византийского законодательства может иметь двоякое значение: с одной стороны, оно очень часто может служить интерпретации Юстинианова права, с другой, оно может быть направлено на характеристику истории византийского права после Юстиниана» (см. начало введения). Такое же значение имеет, в частности, и изучение Прохирона – для западной науки, но для русской юридической и исторической науки это значение увеличивается вследствие «тех судеб, какие выпали на долю этого памятника в истории права славянских народов и народа русского». Прохирон оказал весьма большое влияние на созидание и нашего церковного права. Лишь уяснив себе вполне Прохирон, русский церковный историк и законо-

—77—

вед монет уяснить себе некоторые явления, наблюдаемые в истории древнерусского церковного права. Что он должен считаться с Прохироном, за это всего, лучше говорит самый факт нахождения Прохирона в главном источнике древнерусского церковного права – Кормчей» (5–6).

Несмотря, однако, на такую важность названного памятника византийского права, для изучения его в русской литературе сделано очень мало: здесь – научный мотив к избранию его предметом настоящего сочинения.

Тон речи автора звучит так, что можно подумать, будто он первый из русских ученых постиг такое важное значение рассматриваемого памятника византийского права, и первый намерен представить строго научное о нем исследование. Тон слишком приподнят и нуждается в понижении уже в виду тех многочисленных иностранных и русских пособий, которые поименовал автор в начале сочинения, которые цитирует в нем и без которых немыслимо было бы и самое его, теперь рассматриваемое, произведение. Истина в том, что доселе действительно в русской литературе не было сочинения, специально посвященного Прохирону, такого – в котором были бы сведены воедино результаты исследований о Прохироне, отдельно появившихся в иностранной и русской ученой литературе. Задача рассматриваемого сочинения и состояла в этом собрании во едино добытых результатов исследований о Прохироне, и он действительно выполнил эту задачу с замечательным усердием и научно-методически.

Сочинение его делится на две части: 1-я имеет своим предметом представить историю возникновения, характеристику и значение Прохирона на его родине – в Византии; вторая – историю усвоения его славянскими и русским законодательствами.

Первая часть начинается обозрением иностранной и русской ученой литературы о Прохироне, а также и изданий его (1–73). Обозрение полное и весьма обстоятельное; однако, автор поступил бы лучше, если бы поставил его пред первой частью, а не внес в нее. Затем следуют исагогические исследования: указание и рассмотрение раз-

—78—

личных заглавий и надписаний Прохирона, его предисловия; плана и общего содержания (74–121). Отдел 2-й (121–381) посвящен литературно-юридической характеристике Прохирона. С большими подробностями здесь изображена политическая и законодательная деятельность императора Василия Македонянина, по инициативе которого издан Прохирон, отмечено резкое различие в направлении его законодательства по сравнению с законодательством императоров Исаврийской династии и указаны источники Прохирона. – Отдел 3-й (381–472) посвящен рассмотрению значения Прохирона в гражданском праве; указано, в частности, влияние Прохирона на официальные законодательные памятники, как-то Епанагогу и Василики, а также на юридические произведения, составленные частными лицами, известные в настоящее время под названиями: Ecloga privata, Epanagogis tituli XIII; Epanagoge cum Prochiro composita и т. п. – Отдел 4-й посвящен выяснению значения Прохирона в церковном праве, – причем с большой подробностью рассмотрено значение его для Синтагмы М. Властаря (472–620).

Вторая часть сочинения с общей рубрикой: Прохирон у славянских народов – подразделяется на два неравномерных отдела. 1-й с рубрикой: Прохирон у южных славян и 2-й – с рубрикой: Значение Прохирона в русском праве.

1-й отдел на 64 страницах: (622–686) рассуждает о следующих предметах: о влиянии Прохирона на Ecloga ad Prochiron mutata и Ἑξάβιβλος Арменопула – каковую материю было бы лучше отнести в 1-ю часть сочинения; – затем – о значении Прохирона в законодательстве Сербии и Болгарии. Весь отдел сравнительно краток, – что объясняется отсутствием для составления его научного материала.

С большим удовольствием внимание рецензента останавливается на обширном втором отделе под рубрикой: Значение Прохирона в русском праве. Моменты различного влияния Прохирона на русское право автор распределяет по следующим периодам: первый – от начала Руси до XIII века, причем с большой подробностью рассмотрены автором следы влияния Прохирона в Кормчих Устюжской и Ефремовской и в «книгах законных» (изд. А. С. Пав-

—79—

лова); период 2-й – от XIII века до издания Уложения царя Алексея Михайловича – влияние Прохирона на Судебники; период 3-й – влияние Прохирона на Уложение царя Алексея Михайловича, Новоуказные статьи, на законодательство ΧVΙΙΙ и XIX века до Свода законов 1832 г. включительно. Этому обширному отделу предпослано особенное, по существу дела вполне не излишнее введение (688–725).

Как можно видеть уже из этого весьма общего обозрения содержания предлежащего сочинения, оно обнимает тему свою полно и законченно. Внимательное же отношение к самому тексту его дает основание к следующей общей характеристике его:

1) Сочинение обнаруживает в авторе научно-основательное изучение избранного предмета исследования. Автор тщательно изучил рассматриваемый им памятник в различных текстах – подлинном и переводном с разнообразными видоизменениями, каким он подвергался в течение многовекового обращения его у разных народов как законодательной книги. Средством к такому изучению служило для автора ученая литература – иностранная и русская. Он вполне ознакомился с нею, изучил ее и в своем сочинении собрал воедино все добытые ею результаты по данному предмету. Его сочинение стоит на уровне современной науки.

2) Сочинение отличается полнотой и обстоятельностью. Автор рассмотрел изучаемый предмет всесторонне. Нельзя указать в нем никаких пробелов, ничего недоконченного. Владея обширной начитанностью, автор по всем частным вопросам дает обильные сведения.

Рядом с этими достоинствами сочинения в нем нашли себе место и следующие довольно очевидные недостатки.

1) Растянутость изложения и излишние подробности. Этот недостаток явился у автора как будто следствием увлечения его мыслью – исчерпать и изложить в сочинении решительно все, что удалось ему усвоить в обширной литературе по данному предмету. Такое увлечение проявилось в том, что он часто вместо краткого указания на какое-либо обстоятельство сообщает целый о нем трактат и в самом же тексте: было достаточно в таких случаях огра-

—80—

ничиться простым указанием на источник или краткими примечаниями под строкой.

2) Сочинению недостает надлежащей литературной обработки. В большинстве автор многословен. Встречаются нередко довольно грубые построения предложений, напр.: «ошибки их состояли вот в чем» (стр. 14); нередко он злоупотребляет местоимением 3-го лица, пользуясь им для обозначения подлежащего и дополнения и ставя их рядом, напр.: «он его», «их он». Расстановка слов в предложении иногда допускается такая странная, что предложение превращается в кучу слов, в которой не без труда читатель отыскивает мысль довольно простую, напр.: «ясно, что причиной этого факта было засвидельствованное предисловием к Прохирону сохранение за собою Эклогою во время его издания практического значения» (стр. 113). Вообще должно признать, что в процессе писания своего сочинения автор весьма нередко забывал классическое наставление писателю «stylum vertas»! Конечно, в свое оправдание автор может заметить, что если бы он всюду следовал этому мудрому наставлению, то не успел бы написать такого обширного сочинения в течение данного ему срока: с этим согласиться можно.

Признаю сочинение вполне удовлетворительным для присуждения автору степени кандидата богословия и нахожу возможным по надлежащей обработке представить это же сочинение и для соискания следующей ученой степени».

4) Исправляющего должность доцента Ильи Громогласова о сочинении студента Богданова Александра: «Стоглав в отношении к расколу»:

«Знаменитый памятник церковно-законодательной деятельности XVI века – Стоглав представляет, как известно, немалый интерес и для исследователей старообрядческого раскола. Значение его в этом отношении обусловливается содержащимися в нем определениями по обрядовым вопросам, ставшим впоследствии предметом разногласия между православной русской церковью и отделившимися от нее последователями местной обрядовой «старины». Для последних Стоглав со своими определениями и клятвами представлялся крепким оплотом их

—81—

убеждений и потому усердно выдвигался, как и доселе выдвигается, на первый план при устных и письменных обсуждениях спорных вопросов между ними и защитниками православия. Последние в свою очередь положили немало усилий, чтобы ослабить значение названной опоры раскольнических мнений, причем, в избытке полемического усердия, не ограничиваясь разъяснением неосновательности частичных определений о предметах ближайшего обсуждения, пытались отвергнуть подлинность и всей книги Стоглав, как церковно-законодательного памятника русской церкви. Несмотря на то, что подобный взгляд встретил серьезный и основательный отпор со стороны ученых исследователей, он еще и доселе продолжает держаться в полемической литературе против раскола, все еще не решающейся стать вполне на единственно твердую и надежную почву объективно-научного исследования.

Автор рассматриваемого сочинения решился подвергнуть полному и всестороннему пересмотру все вопросы относительно Стоглава, так или иначе соприкасающиеся с областью расколоведения, оставаясь при этом на почве строгой научной объективности. С замечательной добросовестностью и редким усердием он всесторонне изучил как самый первоисточник в тех его частях, которые имеются в виду темой сочинения, так и по возможности всю существующую историко-полемическую литературу по затронутым им вопросам, привлек к исследованию значительное количество нового рукописного материала, им самим отысканного, произвел тщательные сопоставления старинных памятников и их различных редакций, внимательно проверил существующие в литературе сведения и суждения, немало затемненные ложно понятыми интересами полемики, – и составил объемистый том (стр. ΧVI + 871 + ХХ), представляющий превосходное исследование как по внутренней содержательности и основательности, так и по стройности расположения своих частей и внешней литературной обработке. Не передавая в подробностях его содержания (оно указано в оглавлении, помещенном в начале и занимающем целых 16 страниц), не можем не отметить, в дополнение к вышеуказанным достоин-

—82—

ствам сочинения, полемической важности как частных изысканий (напр. относительно оснований, приведенных в Стоглаве для подкрепления изложенного в нем определения о двуперстии), так в особенности – его общих выводов, изложенных в заключительной главе («о том, как должны относиться раскольники к Стоглавому собору»). Есть в сочинении г. Богданова и некоторые недостатки, неизбежные при всякой обширной и срочной работе: замечается излишняя подробность изложения в некоторых случаях, где, пользуясь трудами прежних исследователей, легко можно было ограничиться более общими указаниями на конечные выводы, не воспроизводя их аргументации; есть положения и взгляды ошибочные или, по крайней мере, недостаточно твердо обоснованные (напр. на стр. 218–219; на стр. 238, ср. 254 и 867; на стр. 465, 646 и др.), принадлежащие, впрочем, не самому автору, а заимствованные им из существующей литературы и в ней довольно прочно укоренившиеся; встречаются неудачные выражения (стр. 33, 194, 253, 578 и др.) и орфографические недосмотры (напр. слово «Греция» почему-то постоянно пишется с маленькой буквы). Но все это – такие мелочи, которые не могут серьезно влиять на оценку рассматриваемого труда. Последний я считаю возможным признать не только весьма хорошим в качестве кандидатской диссертации, но и заслуживающим особого поощрения со стороны академического Совета».

5) Экстраординарного профессора Иерофея Татарского о сочинении студента Виноградова Анатолия: «Анализ произведения Шатобриана «Дух христианства» (Génie du christianisme) и значение его для современного французского общества»:

«Сочинение студента Анатолия Виноградова имеет своим предметом «анализ сочинения Шатобриана «Дух христианства (Génie du christianisme) и значение его для современного французского общества». Давая своему предмету историческую постановку, автор разделяет все свое сочинение на три части, имея в виду по возможности полное и обстоятельное разрешение поставленной задачи.

В первой части своего сочинения он знакомит читателя с общим складом и господствующими воззрениями той эпохи, в которую явилось знаменитое апологетическое

—83—

произведение Шатобриана. Эпоха эта известна в истории как период реакции, т. е. борьбы с идеями и формами жизни, развившимися во Франции в конце восемнадцатого столетия, именно – с рационализмом и революцией. Обрисовывая здесь картину тлетворного влияния на общество идей французских материалистов и вольнодумцев времен революции, автор сопоставляет с ними воззрения различных писателей школы реакции, во главе которой стоял Шатобриан, – каковы: Жозеф де Местр, Бональд Ламенэ и Ботэн. – Такую постановку дела нельзя не признать весьма удачной; потому что она дает возможность не только оценить Шатобриана, как представителя целого литературного направления, но и соразмерить впоследствии его заслуги и некоторые характерные особенности, как апологета христианства.

Объяснив, таким образом, исторические основания и обстановку, в которой появилось на свет знаменитое произведение Шатобриана, автор во второй главе своего сочинения делает подробнейший его анализ. Глава эта отличается особенной обширностью и распадается на четыре отделения соответственно четырем томам, на которые разделяется сочинение Шатобриана. В первом отделении он излагает воззрения Шатобриана на догматы и нравственное учение христианства. Во втором и третьем характеризует его взгляды на превосходство христианства пред язычеством, как религии более благоприятствующей развитию поэзии, литературы и изящных искусств. Наконец, в четвертом отделении он выставляет рассуждения Шатобриана о христианском богослужении и культе и о тех важных просветительных заслугах, какие христианство имеет в культурной истории человечества. Изложение воззрений Шатобриана в этой главе, сделанное автором по первоисточнику, отличается сколько характеристичностью их представления, столько же и основательностью их общей оценки. Автор совершенно справедливо проводит здесь мысль, что Шатобриан имел в виду не столько критически и научно доказать превосходство христианской религии, сколько картинно изобразить ее несоизмеримые достоинства и сладость.

Наконец, в третьей части своего сочинения автор, на

—84—

основании сделанного им анализа и характеристики произведения Шатобриана, изображает важное значение его в духовном настроении французского общества того времени. Нарисовав безотрадную картину грубого неверия и нравственной разнузданности времен революции, он на основании исторических данных показывает, что лучшие люди из разных слоев общества сознательно стремились тогда найти душевное успокоение в лоне христианской церкви. Произведение Шатобриана, направленное к защите этой церкви, явилось здесь в самый важный момент и имело огромное действие на современников. Его смелый и благородный голос, действовавший преимущественно на воображение и чувство, произвел решительный поворот в общем настроении эпохи и заставил лучшие умы того времени восстать на защиту христианской религии. Все это автор раскрывает живо и убедительно.

Сочинение г. Виноградова очень обширно, составлено на основании глубокого изучения замечательного литературного памятника под руководством лучших пособий и как обработанное тщательно от начала и до конца, может быть признано вполне удовлетворительным для степени кандидата богословия».

6) Экстраординарного профессора Василия Мышцына о сочинении студента Виноградова Михаила: «Книга Судей. Опыт исагогико-критического исследования»:

«Ученые рационалистического направления (Будде, Новак, Мур и др.) признают многократную переделку книги Судей разными редакторами, с тенденциозными целями изменявшими, опускавшими и дополнявшими текст первоначальных источников. Разобрать взгляды этих ученых было задачей сочинения г. Виноградова. Она выполнена автором удачно, особенно в отношении к первым девяти главам кн. Судей. Последующие главы проанализированы автором с меньшей подробностью и с меньшим знанием литературы предмета. Полемика автора с рационалистами ведется научным методом. Он не придирается к мелочам, не оправдывает своего несогласия с рационалистическими мнениями одной гипотетичностью их, чем так часто злоупотребляют ортодоксалы-полемисты; но анализируя текст и исторически, и филологически, старается

—85—

представить дело так, что ортодоксальное мнение о происхождении книги Судей оказывается наиболее естественным и правдоподобным. С этой целью он исследует отношение книги Судей к книге И. Навина, еврейского текста к греческому, одних еврейских синонимов и оборотов к другим. Чтобы показать, что недоверие к рационалистическим мнениям вызывается не церковными лишь преданиями, а чисто научными соображениями, автор не упускает случая указать несогласия в мнениях самих рационалистов, для чего он имел довольно богатый материал.

Изложено сочинение хотя сжатым, но правильным и ясным языком. За свое сочинение автор заслуживает степени кандидата богословия».

7) Ординарного профессора Александра Беляева о сочинении студента Высоцкого Николая: «Указания в сочинениях святых отцев и церковных писателей на то, что и в древнейшие времена в Церкви существовало семь таинств».

«Обширное исследование г. Высоцкого (LXX + 640 стр.) состоит из введения, семи отделов или глав исследования и заключения. Во введении он подвергает разбору взгляд протестантского богослова Гана, будто учение о седьмеричном числе таинств явилось впервые на Западе в XII веке, в богословии Петра Ломбарда. Во введении же он устанавливает пределы своего исследования, полагая свою задачу в рассмотрении отеческих свидетельств о таинствах до половины V-го века. Затем в самом исследовании он и приводит эти свидетельства, с надлежащими пояснениями, о каждом из семи таинств в отдельности, почему его исследование распадается само собою на семь глав. В первых четырех главах он рассматривает учение отцев и церковных писателей о таинствах, обязательных для каждого христианина: о крещении, о миропомазании, о причащении и о покаянии; а в пятой, шестой и седьмой главах он исследует учение отцев и церковных писателей о елеосвящении, о браке и о священстве. Общий вывод из его исследования церковной литературы взятого им периода о таинствах тот, что уже и в древней церкви существовали все семь таинств; но формулы,

—86—

позднее явившейся, что церковных таинств семь, в то время еще не было, равно как не встречается и полного перечня их у тогдашних писателей. В заключении г. Высоцкий пытается выяснить и причины отсутствия в древне-церковной письменности как формулы седьмеричного числа таинств, так и полного перечня их и появления формулы и полного исчисления семи таинств на Западе в XII в., а на Востоке в XIII в.

В исследовании и оценке относящейся к предмету сочинения церковной литературы первых трех веков, а равно в постановке вопросов и в развитии общих взглядов г. Высоцкий находился в зависимости от докторской диссертации «О семи церковных таинствах» профессора Катанского; а при раскрытии учения о таинствах отцов и писателей церковных ІV-го и V-го веков он пользовался важнейшими иностранными сочинениями о таинствах (Шанц, Освальд, Ган и др.). Хорошие черты сочинения г. Высоцкого – обстоятельность, полнота, обработанность и законченность. Но равномерность частей несколько не соблюдена в том, что так как всеми признано существование таинств крещения и причащения в Церкви с самого начала христианства, то о них можно было сказать короче, чтобы выиграть побольше времени и уделить более внимания исследованию прочих таинств. Степени кандидата автор сочинения вполне достоин».

8) Экстраординарного профессора Анатолия Спасского о сочинении студента Габараева Константина: «Сношения грузинской церкви с церквами греческими в эпоху вселенских соборов и значение их в церковной истории Грузии»:

«После небольшого введения (1–11 стр.), содержащего в себе характеристику современного состояния изучения грузинской истории, автор излагает план своего сочинения (11–20), который затем и выполняет в следующих семи главах. Первая глава (21–42) занимается обозрением источников по древней истории Грузии и пособий; так как главным источником является грузинская летопись, известная под именем «Картлис-Цховреба», то в первой главе решаются главным образом вопросы о происхождении, составе и научном значении этой летописи. Во второй (42–74) и третьей (74–92) излагается история распро-

—87—

странения и утверждения христианства в Грузии, причем автор старательно отмечает все факты, в каких выразилась связь новой грузинской церкви с церквами греческими, как-то принятие христианства от греков, греческий состав первоначальной грузинской иерархии, перевод священных и богослужебных книг с сирского и греческого языков, участие грузинских епископов на первых трех вселенских соборах и пр. В ІV и V главах описываются попытки еретиков-монофизитов навязать свои воззрения грузинской церкви, оставшиеся неудачными, благодаря стойкости ее иерархов и связям с греческой церковью; здесь же излагается и благодетельная для грузин деятельность XIII сирских отцов, явившихся в Грузию для распространения церковно-религиозного просвещения и укрепления грузин в вере. VІ глава (143–178) рассматривает вопросы, связанные с историей учреждения автокефалии грузинской церкви, а в VII подводятся итоги всему сказанному о сношениях Грузии с греческой церковью и определяется их значение в истории грузинского народа.

При составлении своего сочинения автору приходилось бороться с особого рода затруднением – с крайней скудостью материала, относящегося к его вопросу. У греческих летописцев и историков встречаются лишь редкие и отрывочные заметки о грузинской церкви; что же касается, собственно, до грузинских источников, то хотя книгохранилища Грузии обладают значительным запасом древних памятников, но этот запас лежит пока в виде необработанном. «По вопросу, интересующему нас, – говорит автор, – в отечественной церковной литературе мало материала. Никто еще не брался за специальное изучение данной эпохи, и если вообще грузинская церковная история мало разработана, то в особенности изучаемая эпоха (стр. 9–10)».

Скудость материала на сочинении г. Габараева отразилась тем, что вызвала стремление искусственно пополнить его внесением отделов, не относящихся к теме или слабо с ней связанных. Таковы напр. отделы о монофизитах в Армении (93–106), об окончательном учреждении автокефалии (165–178), и просветительной деятельности монастырей. Но в виду указанного положения автора строго винить

—88—

его за эти излишки нельзя, так как и они некоторыми своими сторонами бросают свет на изучаемый вопрос.

Автор воспользовался тем, что могли дать для него грузинские летописи и существующие в русской литературе исследования по древней истории Грузии, хотя в некоторых частях сочинения замечается более близкая зависимость от пособий, чем это следовало. Извлеченный из источников и пособий материал приведен в порядок и изложен правильною речью.

Для получения степени кандидата богословия сочинение удовлетворительно».

9) Экстраординарного профессора Сергея Глаголева о сочинении студента Голубева Виктора: «Библейское учение о творении из ничего»:

«По православному учению, имеющему в своей основе Библейское представление о Боге и мире, мир не есть бытие самобытное, т. е. само определяющее себя к существованию и в себе самом заключающее достаточно условий для продолжения этого существования. Мир сотворен Богом из ничего. Термин из ничего показывает, что Причина, произведшая мир, для этого произведения не перешла сама в мир, не стала сама своим собственным следствием. Создав мир, сохраняя его и промышляя о нем, Бог, мыслим мы, остается неизменным. Это учение с необходимостью вытекает из Библии, но в Библии нет такого места, такого ряда стихов, где бы оно было выражено прямо и полно. Исследование библейского учения о творении поэтому может иметь две задачи: 1) выяснение библейского учения путем анализа различных мест текста, 2) выяснение библейского учения путем анализа данных о действительности, т. е. раскрытие научным путем мысли, что бытие мира предполагает собою бытие создавшего его Бога. Г. Голубеву была предложена вторая задача. Для выполнения этой задачи требуется знание основ физико-математических наук. Этому условию работа г. Голубева удовлетворяет вполне. Г. Голубев овладел началами математики, физики и химии настолько, что мог сам разбираться в положениях и доказательствах материалистического миросозерцания, он ясно понимал и смысл материалистических положений, и значение их доводов.

—89—

С пониманием дела г. Голубев соединил в своей работе добросовестность. Он старался всегда правильно понять мысль разбираемых и опровергаемых сочинений – явление очень редкое не в одних студенческих работах – и он старался не переоценивать силы своих возражений и доводов. Дальнейшими достоинствами работы г. Голубева являются ясность и простота изложения. Последняя, к сожалению, в некоторых – правда, немногих – местах доходит до тривиальности.

Тезис работы г. Голубева тот, что анализ физико-химического учения о материи и учения о законах природы приводит к отрицанию самобытности и вечности мира. Необоснованность материализма и неосновательность его притязаний на союз с естествознанием раскрыты у него с достаточной основательностью. Но против учения о творении из ничего идут главным образом не во имя естественно-научных фактов, а во имя того ложного положения, что творение из ничего не мыслимо логически, не может быть допущено и потому не может быть принято. Много сделав для выяснения того, что факты направляют к признанию творения, г. Голубев не дошел в своей работе до обсуждения логической и метафизической стороны вопроса.

Оценивая то, что есть в сочинении, должно указать следующие недостатки.

Слабо и содержит немало неверностей предисловие сочинения, трактующее о различных учениях о происхождении мира (1. 2. 4. 7. 9. 13. 14. 15. 17. 18. 26; недостатки между прочим объясняются тем, что сведения о религиозных и философских космогониях автор в значительной степени черпает у совершенно некомпетентного лица – m-me Royer).

Имеются недостатки в плане, в оглавлении; встречаются неточности, ошибки, неправильные утверждения.

Заглавие глав у автора часто не дает представления об их содержании. Неоднократно в сочинении опровергаются материалистические положения истинами, которые доказываются значительно позже того, как автор воспользовался ими для своих полемических целей (наприм. 116 стр.). Недостатком плана и метода сочинения является и разделение автором в исследовании мира и материала для

—90—

мира, т. е. иначе бытия и материала для бытия (57 и 58 стр.).

195–196 стр. Автор представляет гранит, как химически однородное тело, на самом деле гранит – механическая смесь обыкновенно трех сложных тел (шпата, кварца и слюды).

275 стр. Напрасно автор приписывает материалистической философии софизмы. Софизм – сознательная ложь, а обвинения в сознательной лжи должны быть делаемы с осторожностью.

301. Определение, предложенное автором для совершеннейшего механизма, не может быть принято. Он полагает, что в совершеннейшей машине ни одна часть не может быть удалена без ущерба для целого, но обыкновенно лучшие машины приспособлены к действию при различных условиях, и в каждом частном случае некоторые части их оказываются излишними (обыкновенно даже центробежный регулятор).

261 стр. Автор утверждает, что от всех известных звезд свет должен был дойти до земли в течение 15 тысяч лет; но на самом деле известно расстояние от земли только очень немногих звезд, предположения о расстоянии остальных звезд совершенно произвольны.

337. Св. Дионисия Александрийского, жившего в III в., автор переводит в ІV в.

364–365. Сообщаются неверные сведения о методологических принципах изысканий Кювье и о результатах его изысканий.

576–577. Из того положения, что при столкновении тел их живые силы уменьшаются, автор делает неверный вывод, что вместе с тем уменьшается и количество движения (чем на большее количество частей делим мы какое-либо число, тем меньше будет сумма квадратов этих частей, но сумма частей останется неизменной. Живая сила – функция квадратов скоростей, она при разложении скоростей на части уменьшается, но сумма скоростей остается неизменной).

Но подобные недостатки с избытком покрываются положительными сторонами сочинения. При оценке его должно иметь в виду, что г. Голубев самостоятельно приоб-

—91—

рел для написания своего труда естественнонаучные сведения, которых не дает ни средняя, ни высшая духовная школа, и которые безусловно необходимы для апологета. Руководясь приобретенными сведениями, он может выбирать для перевода на русский язык хорошие апологетические книги и может самостоятельно работать в области апологетики.

Степени кандидата богословия автор заслуживает».

10) Экстраординарного профессора Александра Голубцова о сочинении студента Гординского Феодора: «Богослужение страстной и пасхальной седмиц на основании устава, изданного Пападопуло-Керамевсом»:

«Кратко сказав о важном научном значении подлежащего изучению устава и своей задаче по отношению к нему, в обширном введении автор определяет «время происхождения изданного Пападопуло-Керамевсом Типикона Иерусалимской церкви и его практического употребления в ней». Не соглашаясь с издателем, по словам которого последнее совпадало с временем написания устава (т. е. 1122 г.), г. Гординский на основании главным образом внутренних признаков, путем сопоставления содержания памятника с тем, что известно о состоянии Иерусалимской церкви и православного богослужения ее в период господства в Иерусалиме латинян, приходит, наоборот, к заключению, что рассматриваемый устав, началом образования и богослужебного употребления которого должно считать еще ІV век, к XII столетию уже утратил свое практическое значение. Сочинение автора распадается на две части: первая трактует «внешнюю обстановку Иерусалимского богослужения», вторая – самое «богослужение древней Иерусалимской церкви»; та и другая часть разделены на две главы. Места, на которых в эпоху рассматриваемого памятника совершалось общественное богослужение, обстоятельное именно историко-топографическое описание святынь Иерусалимских: Голгофы, Елеонской горы, Сиона и Гефсимании с воздвигнутыми на них храмами составляют содержание первой главы. Предметом второй служат «богослужебные лица и средства»: состав Иерусалимского клира, положение в нем патриарха и чины его двора, степень участия высшего и низшего духовенства с лицами монашествующими в богослужении, обстановка последнего. В

—92—

третьей главе, посвященной «песненному последованию», автор знакомит с общим строем и временем появления в Иерусалимской церкви служб этого типа, разбирает содержание каждой из них (панихиды, девятого часа, вечерни и утрени) и выделяет основные их черты из-под «осложнивших их элементов». В последней главе рассматриваются «чины частного богослужения Иерусалимской церкви»: мироосвящение, омовение ног, низведение св. огня, благословение теста, поклонение кресту и определяются особенности их совершения по изданному Пападопуло-Керамевсом Типикону. В приложении к сочинению дан русский перевод большей части содержащихся в последнем песнопений, неизвестных по нынешним триодям. – Оканчивая свои речи о песненном последовании, Гординский, между прочим, пишет: «Определение и выяснение всех особенностей обычного суточного богослужения по нашему уставу должно было бы составить самую важную и главную часть нашего труда и дало бы возможность определить отношение нашего устава к уставам других церквей, но трудность этой задачи при недостатке времени, каким располагали мы, помешала нам сделать это» (стр. 364). Трудности выполнения указанной задачи, как и всего того, над чем приходится самому вновь работать, никто не станет отрицать, но можно и должно было наблюсти экономию во времени. Говоря по Типику об участии в богослужении Иерусалимских монахов, автор не касается судьбы их обителей на том основании, что она «подробно рассмотрена» г. Сладкопевцевым (стр. 247). Отчего бы автору с этой же совершенно правильной точки зрения не взглянуть на дело и во всех других подобных случаях? При существовании обстоятельных работ профф. Дмитриевского, Васильевского, иером. Павла и др. пространные речи автора о времени практического употребления устава, упоминаемых им Иерусалимских святынях и служащих лицах, не вызывались ни положением названных материй в ученой литературе, ни существом самого дела. Устав отмечает те или другие места богослужения и называет участников его. Автору следовало настолько заняться топографией первых и служебными обязанностями последних, насколько это требовалось целями более наглядного и отчетливого из-

—93—

ложения самого богослужения. При такой постановке он избег бы упрека в излишнем повторении доводов и результатов своих предшественников по работе, – более, чем на половину, сократил бы свое обширное введение, всю первую часть и конец сочинения, а может быть успел бы выполнить в существенном предложенную ему задачу. В теперешнем виде труд его далеко не окончен, да и не все написанное может быть принято с одинаковым одобрением. Автор довольно много говорит, например, о важном административном значении Иерусалимского патриарха, его отношениях к подчиненному духовенству; было бы лучше и ближе к теме сказать на основании устава о положении и преимуществах его при совершении богослужения. Встречаются в сочинении суждения неверные, мысли и догадки, плохо обоснованные (стр. 19, 188, 211, 220, 205, 232, 237, 305–309, 276–277, 438–439 и др.); много мест, не подтвержденных цитатами (16, 19, 54, 193, 201, 282, 436 и др.) или подкрепленных ссылками на газетные сообщения (стр. 18, 196:227). Но при указанных недостатках есть и довольно значительные достоинства в сочинении. Гординский близко познакомился с текстом и содержанием устава, основательно изучил относящуюся к его теме литературу, читал в подлиннике некоторых отечественных и иностранных паломников во св. землю. На основании последних он высказывает несколько веских возражений против отождествления построенной в Иерусалиме имп. Юстинианом св. Софии с нынешней мечетью Ель-Акса, мироносиц храма Воскресения с жившими близ Гефсиманского храма Богоматери затворницами. Историко-топографическое описание Иерусалимских святынь и храмов и трактат о песненном последовании читаются не без интереса, чему много способствует ясный, точный, за исключением несколько нелитературных выражений (стр. 22. 66. 86. 135. 155. 370. 446. 448) и растянуто изложенных мест, выработанный язык. Полуславянский-полурусский перевод песнопений, приложенный к сочинению, нельзя сказать, чтобы обладал качествами хорошего перевода, но, как труд и труд немаленький, заслуживает похвалы. Сочинение очень хорошее и степени кандидата вполне заслуживает».

—94—

11) Экстраординарного профессора Ивана Попова о сочинении студента Горского Димитрия: «Афраат Персидский и его беседы»:

«Несмотря на недавнее появление латинского и немецкого переводов подлинной и полной сирской редакции бесед Афраата Персидского, приписывавшихся прежде Иакову Низибийскому, патрология до сих пор не имеет монографического исследования об этом важном во многих отношениях церковном писателе. Существуют только отдельные трактаты об авторе, месте его жительства, его положении в церкви, а также несколько брошюр по поводу некоторых частных сторон бесед Афраата. Единственная монография о нем совершенно неудовлетворительна вследствие полного отсутствия в ней научного анализа и вследствие поверхностного характера исследования. Задача г. Горского состояла, во-первых, в том, чтобы собрать, проверить и объединить по возможности все, уже известное об Афраате в литературе, а, во-вторых, насколько возможно, продолжить исследование о нем самостоятельно.

Первая, библиографическая часть сочинения, трактующая о различных редакциях бесед Афраата, о подлинности редакции сирской, о писателе, времени и месте составления бесед, не могла быть разработана автором самостоятельно по незнанию восточных языков и невозможности лично ознакомиться как с сохранившимися рукописями, так и со свидетельством восточных писателей. Для этого отдела автор должен был воспользоваться существующими исследованиями. Самостоятельность автора могла выразиться здесь только в проверке и изложении добытого другими научного материала. Автор выполнил эту задачу удовлетворительно. Он разыскал всю литературу об Афраате, собрал даже мелкие библиографические заметки о нем и воспользовался всем этим для своего сочинения. Из всего содержания, найденного им в собранной литературе, он выделил все существенное и дал ответ на все важнейшие вопросы. Но главным недостатком этого отдела, не чуждым, впрочем, и другим отделам, является его чисто литературная сторона. Так, можно было бы пожелать большей логичности и раздельности плана. Далее, самое

—95—

изложение показывает, что автор нелегко справлялся с латинским и немецким переводом. Встречаются темные фразы, обусловленные недостаточно ясным пониманием подлинника. Конструкция речи, вследствие буквалистического перевода, получается иногда совсем не русская. Самая внешняя форма свидетельствует о не вполне тщательной литературной обработке: переходя к новому предмету, автор редко начинает свою речь с новой строки.

Второй отдел сочинения г. Горского состоит в литературной характеристике сочинений Афраата. Эта часть сочинения отличается самостоятельностью, всесторонностью и полнотой. В литературе, которой располагал автор, нет хорошего анализа и изложения учения Афраата, поэтому он должен был обнаружить здесь свою самостоятельность. И действительно, автор постарался извлечь из бесед Афраата весь материал, интересный с какой бы то ни было стороны для церковного историка. Он характеризует Афраата прежде всего как апологета христианства против иудеев, которые были так многочисленны и влиятельны в Сирии Персидской. Далее, он исследует экзегетические приемы Афраата и определяет его место в истории христианской экзегетики. Подробно также излагает автор догматические воззрения Афраата и, наконец, характеризует его, как учителя нравственности. Таким образом г. Горский характеризует литературную деятельность Афраата со всех сторон.

По каждому из перечисленных отделов автор исчерпывает материал, данный в беседах Афраата, с достаточной полнотой. Только изложение учения Афраата по некоторым частным пунктам догматики не отличается тонкостью анализа. Таким недостатком страдает напр. весь отдел о таинствах.

Характеристика Афраата как экзегета, богослова, апологета и учителя нравственности получает свое полное значение лишь в том случае, если к ней применяется сравнительный метод. Изучение сочинений Афраата со стороны их содержания может иметь большое значение для истории христианской литературы вообще. Патрология занимается, между прочим, выяснением вопроса, насколько было сильно и в каких формах выражалось влияние на христианскую

—96—

литературу общих культурных условий, в которых она развивалась. Большинство произведений патристической литературы возникло на почве греко-римской культуры. Изучая их в связи с этой последней, мы можем судить о характере влияний, которые патристическая литература испытывала со стороны классической философии, права, риторики, литературы, но мы не имеем возможности проверить своих выводов, не изучив таких образцов патристической литературы, которые возникли в это же время, но в других условиях, вне всякого влияния со стороны греко-римской культуры. Сочинения Афраата и показывают, в какие формы могла бы отлиться церковная литература, если бы она не пользовалась тем, что было лучшего в греко-римском мире. Персидская Сирия в силу различных политических условий испытывала на себе в ΙV в. минимальное влияние греко-римской образованности. Если и существовала здесь какая-нибудь образованность, то это образованность иудейская. Г. Горскому делает честь, что значение сочинений Афраата в истории церковной литературы было им верно понято, и самый вопрос поставлен им ясно и определенно. Излагая учение Афраата, характеризуя его как апологета, экзегета, учителя веры и нравственности, он всегда старается провести параллель между сирийским писателем и церковными писателями Греции и западной церкви. Указывая далее пункты различия между ними, автор объясняет их из общих условий жизни сирийской церкви и из отношения Афраата к раввинскому богословию, сильно распространенному в Сирии. Автор имел под руками несколько хороших пособий, относящихся к этому отделу, и удачно воспользовался ими. Не ограничиваясь, однако, руководством этих пособий, он постарался продолжить исследование вопроса в том же направлении и со своей стороны. Желая сопоставить учение Афраата с другими церковными писателями, он познакомился с историей патристической литературы, с историей догматов и богословием раввинов. Но область, затронутая им в этом случае, настолько широка, что он не мог вполне ориентироваться в ней. Отсюда возникли некоторые недостатки сочинения. При более широких познаниях из сочинений Афраата можно было бы извлечь гораздо больше

(Продолжение следует).