Глава четвертая. Основной идеал нравственности

Критическое обозрение нравственного учения Канта и Гербарта дало нам повод выяснить, в чем заключается содержание нравственности в его идеальной форме. Последнею целью нравственной деятельности, определяющею собою все частные обязанности, мы признали полное согласие разумных существ, их единение в мыслях, чувствах и целях деятельности.

С другой стороны, в качестве третьего и четвертого вывода из второй главы⁴³⁴, мы признали, что все содержание нравственности сводится к любви. Получается таким образом какая-то двойственность. С одной стороны, мы признаем сущностью содержания нравственности единение разумных существ в мысли, чувстве и воле, с другой, – любовь. В настоящей главе мы постараемся, во-первых, тверже обосновать ту мысль, что ценность идеала единения в той или иной форме всегда признавалась, и что осуществление этого идеала служит целью нравственной деятельности, определяющею достоинство частных поступков человека, во-вторых, указать отношение к этому идеалу любви, с целью устранения той двойственности, которая существует, по-видимому, в наших выводах касательно содержания нравственности. Соответственно этому, настоящая глава будет разделена на две части. Первая будет посвящена доказательству той мысли, что ценность идеала единения пользуется всеобщим признанием. Во второй мы выясним отношение, в котором стоит к этому идеалу любовь.

Идеал единения и гармонии в различных формах получил свое выражение уже в языческой древности. Но завершением его служит нравственное учение христианства.

I. В язычестве идеал мира и согласия выразился в четырех формах: мифологической, метафизической, мистической и нравственной.

А) Наиболее древней формой выражения этого идеала служит мифологическая. Мы разумеем здесь придания о золотом веке.

По представлениям греков и римлян, человечество на заре своей жизни наслаждалось блаженным состоянием мира с богами, между собою и со всею природою. По учению Эмпедокла, опирающемуся на мифы и предания народной религии, души людей, животных и растений суть падшие духи. Первоначально они жили в блаженном общении с богами, связанные с ними союзом любви, но запятнали себя завистью и убийством, и за это были низвержены на землю, чтобы здесь, в области вражды и раздора, влачить бедственное существование в телах людей, животных и растений⁴³⁵.

На ряду с этим представлением о гармонии небесного существования, возвращение к которому обещано справедливым, Эмпедокл усвоил и обычный миф о золотом веке, довольно подробно изложенный у классических поэтов. Согласно последним, первые поколения людей жили в мире и согласии под справедливым и благодетельным управлением Сатурна⁴³⁶. Этот мир не ограничивался взаимными отношениями людей. Переступая границы человеческого общества, он изливался на животных и весь мир. Змеи не имели еще ядовитых желез, чтобы вредить посредством них человеку. Злаки не вырабатывали в своих листьях черной отравы, убивающей зверей и людей. Напротив, козы доверчиво приносили человеку свои наполненные молоком сосцы. Земля сама собою, без тяжелых трудов хлебопашца, приносила в дар человеку все необходимое. Между собою животные жили также в полном согласии. Волки не обижали овец, овцы не боялись львов⁴³⁷. В свою очередь, человек не был жестоким тираном животных. Он приносил в жертву богам дары растительного царства, изображения животных, сделанные из хлеба, но не проливал их крови. Питаясь растительной пищей, он щадил вола – кормильца. Он считал грехом оросить кровью шею, вспотевшую под ярмом⁴³⁸.

Характер представлений древних о золотом веке и сущность нравственного идеала, скрывающегося в них, прекрасно выразились в самом популярном римском празднике – в сатурналиях. Праздник этот падал да вторую половину декабря, и уже в этом сказывалось отношение его к преданию о золотом веке. Зимний солнцеворот возбуждал мысль о воскресении весны и по ассоциации возбуждал надежду на возвращение весны человечества и господствовавшего тогда согласия природы. Самые обычаи праздника были наглядною картиною того мира, согласия и равенства, которые, по древним верованиям, существовали во время золотого века. Особенно отраден этот праздник был для рабов. Духовная разобщенность между господами и рабами была так велика, что последние не допускались к участию в религиозной жизни государства. Им предоставлялся культ иноземных, главным образом восточных божеств. Сатурналии были праздником общим для рабов и свободных. Мало этого. Было обыкновение во время сатурналий обращаться с рабами, как с равными. Рабы обедали в это время за одним столом с господами. Иногда господа даже прислуживали им во время обеда. Восстановляя равенство общественных положений, сатурналии устраняли всякую вражду и раздор. Начинать, войну во время этого праздника считалось грехом. Суды в декабре закрывались. Исполнение приговоров за преступления отлагалось до окончания дней мира⁴³⁹. Таким образом, народная совесть древнего мира в тайне признавала свой общественный строй, поскольку он основывался на эгоизме, вражде и разделении, греховным и видела нравственный идеал в согласии и мире братской человеческой семьи.

Подобные же представления о золотом веке, свидетельствующие о нравственных идеалах первобытного человека, сохранились и у других народов. Так, например, согласно германскому эпосу, боги первоначально жили в мире и согласии посреди беззаботных игр, но явилось золото, зажгло жадность и привело к вражде и убийствам⁴⁴⁰.

В) На ряду с этим мифологическим выражением верховного идеала нравственности, нашедшим для себя место главным образом в поэзии и нравах, и греко-римской философии мы встречаем тот же идеал в форме метафизической. В греческой метафизике чисто теоретическая точка зрения всегда сливалась с тимологической, т. е. метафизические предикаты первоосновы мира, необходимые для объяснения явлений природы, считались в тоже время и ее совершенствами, ее нравственными преимуществами сравнительно с эмпирическим миром. В чем же древние видели нравственное совершенство первоосновы мира, его субстанции или Божества? В единстве и гармонии, которые предполагались в качестве его первоначальных свойств.

а) По учению Пифагора, сущностью вещей служит число. При этом предполагалась двойственность начал, в равновесии которых и видели гармонию мира. Все числа могут быть сведены к двум, как к своим пределам, – к единице и к двоице. Единица есть элемент активный, двоица – пассивный, подчиняющийся воздействию единицы. В мире физическом единица соответствует правой стороне, мужескому полу, свету, истине, добру; двоица, напротив, представляет собою левую сторону, женственность, мрак, заблуждение, зло. Таким образом, мир имеет в основе своего бытия чет и нечет. Но на эти чисто математические понятия, не имеющие ничего общего с этикой, Пифагор переносит чисто нравственный смысл. Единство для него есть добро, множественность зло⁴⁴¹. «Пифагорейцы, – говорит Аристотель, – полагали единое в числе благ»⁴⁴².

b) Для объяснения изменений, происходящих в мире, Эмпедокл предполагает с одной стороны первичную материю, с другой, – основные движущие силы. Материя состоит из 4 основных веществ: огня, воздуха, воды и земли. Эти основные элементы материи не представляют собою бытия сплошного, но имеют поры и потому могут смешиваться, внедряясь друг в друга. Две основных силы заставляют их изменять взаимные отношения. Это – любовь и ненависть. Первая соединяет и смешивает их, вторая разъединяет. Мир в первоначальном виде представлял собою смешение элементов, в то время не существовавших в отдельности. Тогда не было движения. Бытие покоилось и имело вид шара. Этот шар Эмпедокл называет смешением, единым, Сфером, божественным. Но в час, предназначенный судьбой, вражда потрясла один за другим члены бога. Под ее влиянием все элементы разъединились и произошел полный беспорядок. По потом на разделенные элементы снова снизошла любовь, соединила их отчасти и произвола настоящий мир. Завершением мировой истории будет служить возвращение всего к первоначальному единству. Освобождая учение Эмпедокла от антропоморфизма и олицетворения основных сил природы, не трудно видеть, что он принимает для объяснения всяких изменений существование двух противоположных сил: притяжения и отталкивания. Но эти чисто рассудочные понятия получают в его философии нравственное значение. Притяжение получает название любви, отталкивание – вражды. Состояние единения элементов в его глазах имеет решительное преимущество сравнительно с противоположным. Это божество. Во многих местах своих сочинений он говорит о единении, как о желательном, о вражде, как несовершенстве.

c) Стремление понимать метафизическое единство в смысле нравственного совершенства особенно ясно выразилось в синтезе учения Сократа о благе, как порядке и гармонии, с учением Элеатов о бытии, как едином. Эвклид, представитель Мегарской школы, по свидетельству Цицерона учил, что «лишь единое, всегда себе равное и тожественное, есть благо». С другой стороны, по свидетельству Диогена Лаэрция, «Эвклид учил, что благо едино, но имеет различные имена: оно называется то Мудростию, то Богом, иногда Умом и еще другими именами. Что касается противоположного благу, он его отрицает, утверждая, что оно не существует». Таким образом, по учению Эвклида, единое и благо одно и то же. Единое есть благо. Благо – едино⁴⁴³.

d) Отожествление единства и блага проникает собою всю философию Платона. В метафизической форме этот идеал Платона особенно ясно отразился в его учении о взаимоотношении идей. Особенность системы этого мыслителя состоит в признании умопостигаемого мира идей первообразом чувственного бытия, лишь в известной мере отображающего в себе совершенства первого. В чем же Платон видит преимущество идеального мира по сравнению с бытием чувственным? В том, что он представляет собою строгую систему, проникнутую внутренним единством. Как известно, по учению Платона взаимное отношение идей определяется степенью их общности и их значения. Самую низшую ступень занимают идеи видов и классов чувственно воспринимаемых предметов. Идеи душевных явлений занимают уже высшее положение, потому что душа важнее тела. Идеи тела и души, к которым сводятся идеи двух указанных классов, подчиняются идеям движения и покоя. Движение в свою очередь предполагает число, пространство и время. Еще выше стоит идея бытия. Наконец высшая идея, объединяющая в одну стройную систему все прочие идеи, есть идея блага. Чем ближе стоят идеи к этой последней., чем более они отражают на себе ее единство, тем большую гармонию они осуществляют собою и тем более они совершенны⁴⁴⁴. Эта приблизительная лестница идей, подчиняющихся друг другу по степени совершенства, показывает, что Платон видел нравственное совершенство в чисто логической стройности системы.

Приведенные факты, доказывающие склонность мысли отожествлять метафизические свойства единства, гармонии и соподчинения сил с нравственным совершенством, должны навести на мысль, что между указанными чисто теоретическими понятиями и нравственными идеалами человечества есть какое-то сходство, заставляющее поспешную мысль сливать то и другое, и что точка соприкосновения лежит здесь именно в понятии единства и гармонии. Такое отожествление может быть объяснено лишь влиянием ассоциативного мышления на логическое. Видя в окружающем обществе мир и согласие его членов, человек относится к ним о чувством нравственного одобрения, тесно сливающегося с самыми этими понятиями. Когда потом, при исследовании природы, он наталкивается на явления, напоминающие в общем согласное отношение членов человеческого общества, т. е. замечает гармонию сил природы и систематическую связь ее явлений, тогда под влиянием ассоциации по сходству чувство нравственного одобрения переносится и на эти понятия. Этот процесс символически можно выразить таким образом. Пусть «а» означает чувство нравственного одобрения, связанное по ассоциации с представлением о мире и согласии общества, которые мы обозначаем буквами «bc». Пусть далее «b» представляет тот элемент природы, который напоминает собою согласное отношение в среде человеческих обществ, а «d» те стороны, которыми природа отличается от явлений нравственного порядка. Таким образом мы получаем два сочетания «abc» и «bd». Общий этим группам элемент «b» вызывает по ассоциации связанный с ним в первой группе элемент «a» и вследствие этого получается новая группа «аbd».

С) Идеал единения в своей мистической форме получил наилучшее выражение в новоплатонизме. Высшая цель человеческой жизни, по учению этой школы, заключается в созерцании Бога, в теснейшем единении с ним⁴⁴⁵. Такое единение недостижимо путем обычного дискурсивного мышления, переходящего последовательно от объекта к объекту. Дискурсивное мышление возможно лишь по отношению к внешнему миру, как состоящему из отдельных частей. Переходя от одной из этих частей к другой, мысль легко познает их в последовательном порядке. Но этот способ познания не приложим к Богу, как существу абсолютно–простому, чуждому всякой сложности. «Когда душа приобретает научное познание, она удаляется от Единого и сама перестает быть единой, потому что наука предполагает дискурсивное мышление, а дискурсивный разум – множественность. В этом состоянии душа отдаляется от Единого и впадает в область числа и множественности. Вследствие этого нужно отрешиться от науки, от объектов науки и от всякого впечатления, даже от созерцания прекрасного, потому что красота следует за Единым, происходит из него, как дневной свет рождается от солнца»⁴⁴⁶. Чтобы отрешиться от дискурсивной деятельности мысли, нужно по возможности упростить ее, лишить всякой сложности. Сложность сознания обусловливается главным образом разнообразием вещей видимого мира. Поэтому нужно отрешиться от этого разнообразия. Душа должна погрузиться в себя и по возможности освободить себя от стремления к внешнему и от представлений о внешних предметах⁴⁴⁷. Чтобы достигнуть состояния, делающего возможным созерцание Бога, нет нужды в активных усилиях. Напротив, нужно только успокоить душу и освободить ее от тирании внешних впечатлений. Тогда небесный свет озаряет ее, и душа, объятая экстазом, созерцает Бога. В чем же состоит экстаз, как цель религиозно–нравственной жизни человека? В единении или почти слиянии с Божеством. «Когда душа достигает этого счастья, когда Бог приходит к ней или, вернее, когда Он открывает ей свое присутствие, когда душа отрешается от всех присутствующих вещей, когда она делается подобной Богу, при помощи средств, известных только посвященным, она внезапно видит в себе самой присутствие Божества. В этот момент исчезает между ними всякое различие, всякая двойственность. Оба составляют одно. Различить душу от Бога невозможно, когда она наслаждается Его присутствием. Это теснейшее единение подобно интимности влюбленных, стремящихся к взаимному слиянию. В этом состоянии душа не ощущает своего тела. Человек не чувствует, жив ли он, есть ли он человек, сущность, существо универсальное или иное что-либо в мире... Когда, после долгих исканий, душа видит себя в присутствии Бога, она устремляется к нему и созерцает его вместо того, чтобы созерцать себя»⁴⁴⁸. «Погрузившись в Божество, душа соединяется с ним, подобно центру, совпадающему с другим центром. Эти последние суть одно, поскольку они совпадают и суть два, поскольку они различны. В этом последнем только смысле душа не есть едино с Богом»⁴⁴⁹. «В этом состоянии нельзя различать двух. Созерцающий отожествляется с предметом созерцания, так что собственно он не созерцает его, а соединяется с ним. Если бы кто–нибудь сохранил сознание того состояния, в котором он находился, погрузившись в Божество, он имел бы в себе самом точный образ Божества»⁴⁵⁰. «Поэтому слово созерцание не выражает собою понятия единения с Богом. Это скорее экстаз, упрощение, самоотречение, желание соприкосновения, совершенное успокоение, наконец, стремление слиться с Божеством»⁴⁵¹.

Таким образом, по учению новоплатоников, целью человеческой жизни служит воссоединение души с Богом. Человеческая душа есть дочь благородного Отца.

Нисходя в этот мир чувственности и множественности, душа подчиняется лживым обещаниям неверного любовника. Она изменяет своей любви к божественному, привязывается к смертному и впадает во всевозможные грехи и пороки. Но, наконец, она приходит к мысли о беспорядочности своей жизни, очищает себя и возвращается к своему Отцу. В состоянии экстаза она наслаждается врожденною ей любовью к Богу, временно сливается с единым, чтобы потом снова возвратиться в этот мир множественности. Только после смерти тела она навсегда соединяется с Богом⁴⁵².

D) Яснее выражается идеал единения в учении о нравственности различных философов древности. Приведем примеры.

а) Понимание нравственности в смысле тесного общения выразилось не столько в учении Пифагора, сколько в устройстве его школы. Древнейшие памятники сохранили очень мало свидетельств относительно нравственного учения Пифагора. Полагают, что этот мыслитель еще не ввел область нравственных отношений в сферу своих философских представлений, что он не сообщил своим воззрениям системы и что на его нравственные убеждения мало влияли принципы его теоретической философии. Не смотря на это, устройство школы Пифагора свидетельствует о характере его нравственных и политических воззрений. Пифагор основал религиозное братство, имевшее громадное влияние на политику и на умы современников. Во главе общества стоял глава школы, слова которого были законом для учеников. Эти последние принимались после продолжительного искуса и делились на эсотериков и эксотериков. Порядок и соподчинение членов были отличительною чертою этого общества. Пифагорейцы не употребляли в пищу мяса и не приносили кровавых жертв. Они верно хранили тайны общества, были верны и постоянны в дружбе. Позднейшие авторы утверждают, что между ними имело место общение имуществ и общий стол. Они представляли собою сплоченное общество и, благодаря этому, оставались победителями в народных собраниях. Отдельные пифагорейские общины, рассеянные по разным городам, по крайней мере при жизни Пифагора, находились во взаимных сношениях и связи. Сведения о пифагорейском образе жизни почерпаются из сочинений довольно позднего происхождения, поэтому трудно отделить в этих рассказах подлинное от созданного воображением. Несомненно, что некоторые подробности вымышлены под влиянием позднейших идеалов, но для нас лично это имеет мало значения⁴⁵³. Во-первых, в этих сведениях несомненно наиболее важное для нас: учреждение Пифагором дружества, братства, преследующего нравственные задачи, члены которого представляют собою сплоченное единство. Это уже указывает, что нравственным идеалом для Пифагора служило общество, отличительною чертою которого был мир, согласие и порядок в среде его членов. Во-вторых, самые вымыслы, которыми был разукрашен пифагорейский союз, важны для нас в качестве факта выясняющего, в чем древние видели нравственный идеал. Создавая легенды о прошлом, позднейшие писатели влагали в него свои собственные идеалы. Таким образом, если в свидетельствах о пифагорейцах не было бы даже и доли истины, то и в таком случае они доказывали бы, что нравственный идеал грека, по крайней мере позднейшего времени, заключался в единстве и согласии общества.

b) Идея гармонии, единства в разнообразии, господствует во всей политике и этике Платона. Эта идея выражается в учении Платона: о добродетелях общественных, о добродетелях личных и об их взаимном отношении.

Идеалом государства у Платона служит общество, члены которого сплочены между собою так тесно, что составляют как бы один организм, одно нераздельное целое. «Для государства нет зла более того, которое расторгает его и делает из одного многими. Нет для него добра более того, которое связует его и делает одним». Это единство граждан идеальной республики выражается в общности чувств и интересов. «Общность удовольствия и скорби непременно связует всех граждан, когда они при одних и тех же приобретениях и лишениях равно веселятся и скорбят. Напротив, особничество в этом отношении разрушает согласие, когда одни и те же случайности города и людей в городе для одних бывают горестны, для других – приятны. Таким образом, самый лучший распорядок будет в том городе, который весьма близко подходит к состоянию одного человека: например, когда у кого-нибудь из нас ушиблен палец, тогда по общению тела с душою, сосредоточенному в одном распорядке господствующего в душе начала, все чувствует и вместе все разделяет страдание больного члена; а потому мы говорим, что человек страдает пальцем. То же нужно сказать и о всякой другой принадлежности человека, – о скорби, когда член болезнует, и об удовольствии, когда он здоров... Если в хорошем городе и один кто-нибудь из граждан испытывает добро или зло, – этот город непременно будет говорить, что он сам испытывает это, и станет либо весь сорадоваться, либо весь сострадать»⁴⁵⁴.

Целость государства может считаться обеспеченной лишь в том случае, если граждане служат его защите и процветанию наилучшим образом. А это возможно лишь при строгом разделении труда, потому что человек не может быть одинаково совершенным во всех отношениях⁴⁵⁵. Для своего процветания государство нуждается, во–первых, в земледельцах и ремесленниках, которые своим трудом добывали бы для него средства к жизни. Во-вторых, для него необходим класс воинов, способных защищать его от врагов внешних и от внутреннего разложения. В третьих, во главе государства должны стоять правители, заведующие жизнью целого. В каждый из этих классов граждане должны избираться не произвольно, а в строгом соответствии с их природными дарованиями. Сверх того, природные таланты должны получить соответствующее развитие при помощи искусного воспитания⁴⁵⁶.

Общество, образовавшееся из совокупности этих трех классов, представляет собою как бы одну добродетельную личность. Оно мудро в целом, если правители его искусны и благоразумны. Оно мужественно, если храбры его воины или стражи. Оно рассудительно, (σωφροσυνη) если высшие и низшие согласны в том, кому в государстве надлежит управлять и кто должен быть подчиненным. Оно справедливо, если все его члены честно исполняют свои собственные обязанности и не вторгается в обязанности других⁴⁵⁷.

Для того, чтобы государство представляло собой одно нераздельное целое, недостаточно внести неизменный порядок в распределение труда. Для этого необходимое еще устранить всякие поводы вражды и разделений. Что особенно разделяет людей? – Собственность. Она производит неравенство, неравенство – войну. Все государство разделяется в конце концов на два народа, всегда враждебных друг другу – богатых и бедных. Семья приносит новый повод к разделениям⁴⁵⁸. Она всегда побуждает предпочитать свои узкие интересы целости государства. Для сохранения единства государства необходимо устранить эти поводы к разделениям, по крайней мере, в высших классах. Правители и воины не должны поэтому иметь частной собственности, особенно серебра и золота. Они должны жить в общих помещениях и пользоваться общим столом. Женщины должны быть также общими. Дети с самого своего рождения поступают в ведение государства. Правительство старается поручать матерям для кормления чужих детей и скрывать от них собственных.

Подобно идеальному городу, и человеческая душа состоит из трех частей: разума (τό λογσιτιχόν), гнева (δ θυμός) и неразумных пожеланий. Разум есть высшая способность, управляющая всеми человеческими действиями и находящаяся в постоянной борьбе с чувственностью.

Гнев очень часто становится ее сторону разума и также воюет против чувственности. Разум в душе человека соответствует правителям государства, гнев – воинам, чувственность – земледельцам и ремесленникам. Справедливость в государстве состоит в том, что его классы живут в состоянии мира и соподчинения. Справедливость в душе человека состоит в гармонии трех основных сил его души. У человека справедливого разум управляет всем поведением, гнев подчиняется разуму и помогает ему обуздывать похоть. Таким образом, высшая добродетель отдельной личности состоит в гармонии основных сил ее души⁴⁵⁹.

Справедливость, как добродетель общественная и как личная состоит в гармонии или согласии. В свою очередь эти два вида справедливости в своих взаимных отношениях представляют чудную гармонию. Справедливость личная не может развиться иначе, как. в государстве. С другой стороны, справедливость в государстве невозможна, если граждане не отличаются справедливостью личной. Только справедливый не станет похищать чужого, не будет прелюбодействовать и святотатствовать. Напротив, он будет верен своим друзьям и государству. Человек несправедливый находится во вражде и с самим собою и с окружающими⁴⁶⁰.

с) Нравственные идеалы Аристотеля значительно ниже идеалов Платона, но идеал единения нашел свое выражение и в системе этого философа. Он выразился его учении о дружбе. Понятие дружбы Аристотель берет в самом широком смысле. Все человеческие союзы, имеющие в своей основе солидарность чувств и интересов, по его учению суть виды дружбы. Отношение отца к детям, мужа к жене, детей между собою, родство – обязаны своим существованием в сущности тем же душевным силам, которые особенно ясно и наглядно проявляются в дружбе. С своей стороны союзы политические – государство – суть точно также виды дружественных или родственных отношений. Различные формы политического устройства свой первообраз находят в семье. Так монархия напоминает собою отношение отца к детям, аристократия – мужа к жене, «тимократия» подобна отношениям между равноправными братьями⁴⁶¹. Итак прототипом всех этих родственных и политических союзов служит дружба. Следовательно, выясняя идеал дружбы, Аристотель тем самым выяснил и свой идеал человеческого общества вообще. Дружба коренится в основном свойстве человеческой природы – в ее социальном характере. «Человек – общественное животное и по природе создан к сожитию с другими»⁴⁶². «Сама природа, – говорит Аристотель, – кажется, вселила это чувство родителям по отношению к детям и детям по отношению к родителям, и это замечается не только у людей, но и у птиц, и у большинства животных, и у всех принадлежащих к одному роду. Из встреч во время путешествий видно, как каждый человек близок и любезен другому». Сама неорганическая природа не чужда подобных же сил. «Еврипид говорит, что высохшая земля стремится к дождю и что святое небо, наполненное облаками, стремится упасть на землю»⁴⁶³.

Благодаря этому свойству человеческой природы, человек может входить в теснейшее общение с другим. Друг – это второе я⁴⁶⁴. Дружба простирается так же далеко, как и общение. Пословица: у друзей все общее – справедлива, ибо дружба состоит в общении. У братьев и товарищей все общее, у других общность ограничена: у одних она больше, у других меньше, так как дружба допускает степени»⁴⁶⁵. «Ничего друзья не желают более, как постоянного общения, ибо в нужде люди желают помощи, а постоянного общения и тогда, когда они блаженны». Такое общение возможно лишь при согласии чувств и целей. «Постоянное общение возможно лишь тогда, когда люди приятны друг другу и радуются одному и тому же, как это бывает в дружественных союзах»⁴⁶⁶. Итак, дружба есть «общение, и каково отношение каждого к самому себе, таково же его отношение и к друзьям»⁴⁶⁷. Дружба, принимая вид единомыслия, служит основою государства. «Единомыслие, – говорит Аристотель, – кажется чем-то дружественным... Мы не называем единомыслящими тех, которые имеют одинакие воззрения на какой-либо предмет, например на астрономию, а те государства мы называет единомыслящими, которые имеют одинакие воззрения на то, что полезно и, стремясь к нему, осуществляют его сообща. Итак, единомыслие касается практики и при том того, что важно и касается обеих сторон или всех... Единомыслие есть политическая дружба»⁴⁶⁸. Под этим едномыслием Аристотель разумеет нечто большее простого совпадения интересов. Это, пожалуй, симпатия, делающая излишней справедливость. «Дружба скрепляет государства. Законодатели скорее о ней хлопочут, чем о справедливости, ибо одиномыслие похоже на дружбу, а ведь к ней-то и стремятся, хлопочут же об устранении разномыслия, которое и есть вражда. К тому же граждане, будучи друзьями, не нуждаются в справедливости, справедливые же сверх того нуждаются еще и в дружбе, и наиболее высокий вид справедливости (правда) подобен дружбе»⁴⁶⁹.

Итак, по Аристотелю, идеалом человеческого общества служит тесный дружественный союз, связанный единством чувств и целей жизни в одно неразрывное целое.

d) Идеалы стоиков по существу своему подобны идеалам Платона и Аристотеля, но они превосходят их своею широтою и глубиною. Республика Платона имеет довольно тесные пределы. Она ограничивается почти одним городом. Даже соседние греческие республики рассматриваются в качестве политических врагов. С ними предвидится возможность войны, хотя и рекомендуется вести ее на более гуманных началах, чем с варварами. Идеал Аристотеля еще уже. В пределах самого государства у него допускается существование целого класса, стоящего вне законов. Это – рабы, которых Аристотель трактует в качестве «одушевленных инструментов, орудий». С другой стороны, единение между гражданами идеального государства понимается слишком внешним образом. Это – более совпадение интересов и отсутствие внешних условий, поселяющих раздоры, чем внутреннее ощущение родства и связи, проявляющееся в чувстве. Нравственная философия стоиков далеко шагнула вперед в том и другом отношении.

Стоики первые возвысились над национализмом древних до сознания общечеловеческого единства. По их учению, все человечество представляет собою одно государство, гражданином которого является всякое человеческое существо. Мало того. В состав этого государства входят и сами боги, как существа разумные. «Будем помнить, – говорит Сенека, – о двух республиках: одной великой и подлинно всеобщей, к которой принадлежат боги и люди... другой – малой, членами которой нас делают условия рождения⁴⁷⁰. Они делают каждою из нас или Афинянином, или Карфагеняниом, или гражданином другого какого–нибудь города, имеющего значение не для всех людей, но только для известных. Одни в одно и то же время служат той и другой республике, – великой и малой, другие–только малой, а третьи–только великой»⁴⁷¹. «Республика, достойная мудрого, есть весь мир, Мудрец не выступает из пределов этой республики и в том случае, если удаляется от практической деятельности в государстве. Напротив, может быть, покидая какой-нибудь угол, он вступает в более великое и обширное. Вознесенный на небо он понимает, что занимает низкое положение, когда вступает на трибуну»⁴⁷². «Если справедливо то, – пишет Эпиктет, – что говорится философами о познании Бога и человека, то людям остается одно; на вопрос – откуда ты – по сократовски называть себя гражданином Афин или Коринфа, а гражданином всего мира. Почему, в самом деле, ты говоришь: я из Афин, а не называешь того уголка, в котором лежало твое тельце, когда ты родился? Ясно, что ты берешь название Афинянин или Коринфянин от мест более почетных, вмещающих не только этот уголок, но и весь твой дом и даже всю местность, в которой жили твои предки. Поэтому гражданином всего мира называть себя в праве тот, кто мыслию своею постиг порядок, господствующий в нем, и познал, что союз (συστημα), состоящий из Бога и людей, есть самый великий, превосходный и обширный»⁴⁷³. «Каждый разумный человек, – говорит Марк Аврелий, – должен поставить своею задачею следовать законам всей вселенной, этой древнейшей республики»⁴⁷⁴. Отдельные государства служат частями этого великого целого. «Ничто не возвышает так душу, читаем у того же автора, как искреннее самоиспытание и размышление о том в каком отношении наши поступки стоят к миру и к человеку, – гражданину небесного царства, в котором обыкновенные города служат как бы гостиницами и домами»⁴⁷⁵. Все части этого великого государства связывает между собою сила взаимного притяжения, преобразующаяся в разумных существах в любовь и взаимную симпатию. «Все существа, – говорит Марк Аврелий, – имеющие между собою нечто общее, стремятся к соединению. Земное тяготеет к земному, жидкое течет к жидкому, воздух к воздуху. Чтобы разделить их, нужно сделать над ними насилие. Огонь стремится вверх к огню первоначальному. Обыкновенный огонь с такою поспешностью стремится к соединению, что всякий материал, сколько-нибудь сухой, т. е. не содержащий в себе препятствия к восприятию огня, тотчас воспламеняется. Точно также все причастное разуму тем сильнее стремится к своему источнику, тем более спешит смешаться с сродным ему по природе, что оно есть бытие самое превосходное и законченное. Отсюда тο у неразумных животных мы видим рои, стада, муравейники и как бы любовь, потому что уже и они одушевленные. Этот принцип единения присущ творениям более совершенным и не проявляется в той же мере в растениях, в камнях и в дереве. У существ разумных мы видим государства, дружбу, семью, собрания и даже во время самых ожесточенных войн – перемирия. Создания еще более совершенные, хотя бы были удалены друг от друга, находятся в единении на подобие звезд. Высокая степень совершенства сообщает род симпатии звездам, совершенно разъединенным. Но вот что мы видим. Одни только разумные существа забыли эту обоюдную склонность, это взаимное благожелание. Однако сколько бы они ни старались убегать от этого, они все таки будут пойманы; природа могущественнее и, если ты будешь внимательнее, то убедишься в справедливости моих слов. В самом деле, легко найти какой-нибудь вещественный предмет, совершение отрезанный от сообщения с другими телами той же природы, чем человека, стоящего вне связи и единения со всяким другим человеком»⁴⁷⁶.

Из этой естественной симпатии, связующей в одно целое весь мир, вытекают нравственные обязанности человека. Каждый человек должен чувствовать себя членом этого великого целого. Ко всем разумным существам он должен чувствовать любовь и снисходительность, как к созданиям родственным. Напротив, эгоизм, жестокость, лож нарушают эту гармонию целого. «Все видимое, – говорит Сенека, – заключающее в себе божественное и человеческое, – едино. Мы члены великого тела. Природа создала нас родственными, порождая нас из одного и того же источника и для одной и той же цели. Она вдохнула в нас взаимную любовь и создала нас способными к общежитию. Она распределила все равномерно и справедливо. Вследствие этого хуже вредить, чем терпеть ущерб. По ее повелению созданы руки для помощи. И в сердце твоем и на устах да будет стих: я человек и ничто человеческое не чуждо мне»⁴⁷⁷. «Все разумные существа, как бы они ни были разъединены, имеют между собою то же отношение, что и различные члены одного и того – же тела, потому что все они созданы для одной цели. Ты еще больше проникся бы этой истиной и убедился бы в ней, если бы ты почаще говорил себе: я член сложного тела разумных существ. Но если ты говоришь: я часть, на подобие того, как буква есть часть алфавита, ты еще не любишь людей всем сердцем. Ты не испытываешь еще того истинного и постоянного наслаждения от деятельности, направленной к благу другого, которое свойственно членам одного и того же тела. Ты делаешь им добро из благопристойности, а не как самому себе»⁴⁷⁸. Наоборот, в силу такой тесной солидарности людей, преступно не только вредить кому бы то ни было, даже злым и грешным, но и питать к ним дурные чувства. «Старательно размысливши о природе тех, которые грешат, – говорит тот же автор, – я убедился, что они родственны мне не только по крови, но и по духу и по той частице Божества, которой они причастны. Я не могу быть обижен ни одним из них, потому что не в их власти заставить меня впасть в какой-нибудь порок. Я не могу досадовать на человека столь мне близкого. Я не могу его ненавидеть, потому что мы созданы для того, чтобы помогать друг другу подобно ногам, рукам, ресницам, зубам. Поэтому, противно природе вредить друг другу, но питать ненависть и отвращение значит вредить»⁴⁷⁹. Всякое преступление нарушает гармонию целого. «Кто обманывает сознательно, тот нечестив, ибо он совершает несправедливость. Кто лжет против своей воли, также нечестив, потому что он нарушает гармонию природы и восстает против закона вселенной»⁴⁸⁰. Ненависть к одному человеку есть уже отделение от всего организма. «Ветка, оторванная от ближайшего сучка, отделяется от всего дерева. Точно также каждый человек, отделяющийся от другого человека, отрывается от всего общества. Ветку отрывает посторонняя рука, а человек сам отделяет себя, ненавидя ближнего и удаляясь от него. И он не знает, что чрез это он одним ударом отрубает себя от всего общества. Но по милости Бога, создавшего общество, мы снова можем соединиться с ним, сделаться членами тела, от которого отделились, и составлять часть того же целого».⁴⁸¹ «Непозволительно, – говорит Сенека, – вредить отечеству, следовательно каждому гражданину, потому что он часть отечества. Части священны, если мир достопочтенен, следовательно не следует вредить и человеку, ибо он гражданин большого города. Разве захочет рука вредить ногам, глаза – рукам. Как все члены согласны между собою, потому что для целого важно, чтобы они взаимно служили друг другу, таким же образом люди пусть щадят друг друга в отдельности, потому что они рождены для общения. Но общество не может благоденствовать, если нет любви и внимательности (custodia) между частями»⁴⁸².

Приведенные выдержки показывают, что идеалом стоиков служило единение всех разумных существ, достигаемое в чувстве любви, снисходительности и взаимопомощи.

II. Верховный идеал нравственности, частичное выражение которого мы отметили в истории языческих представлений, получил свое полное завершение в учении христианской Церкви. Основной идеал христианской нравственности, определяющий собою все его частные нравственные требования в наиболее ясной и сжатой форме выражен в первосвященнической молитве Христа Спасителя. Здесь Господь молится своему Отцу об осуществлении цели искупления чрез нравственно религиозную жизнь верующих, руководимую законом любви. «Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех которых Ты дал мне, чтобы они были едино, как и Мы... Да будут все едино: как Ты, Отче, во мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино; да уверует мир, что Ты послал Меня... Да будут едино, как Мы едино. Я в них и Ты во мне; да будут совершены воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня» (Ин.17:11,21–23). В этих словах дано три идеи, на которых мы должны остановиться: а) первообразом отношений, к которым призываются христиане, служит взаимное отношение лиц Святой Троицы; б) подражая этому первообразу, христиане должны находиться между собою в отношениях теснейшего братского единения; в) такое единение возможно только в Боге: только находясь в единении с Богом, христиане осуществляют задачу братского единения между собою.

Проследим более подробно развитие этих мыслей в нравственном учении Св. Церкви.

а) Первообразом единения верующих должны служить взаимные отношения между Сыном Божиим и Небесным Отцом. Этот первообраз показывает, насколько полно и тесно должно быть единение членов учрежденного Сыном Божиим общества верующих. Идеалом такого единения служит Св. Троица. Три божественных лица, при отдельности личности и сознания, составляют собою Единое Существо. Это значение Св. Троицы, как первообраза теснейшего нравственного единения членов Церкви, неоднократно выяснялось отцами Церкви, боровшимися с разномыслием и разделениями, которые вносились в жизнь Церкви себялюбием греховной человеческой природы. По поводу приведенных слов Евангелия св. Киприан говорит: «велика благость и любовь Господа в устроении нашего спасения! Не довольствуясь тем, что искупил нас своею кровию, Он еще и просил за нас! А прося, смотрите, какое Он имеет желание: да и мы пребываем в том самом единстве, в каком Отец и Сын едина суть. Отсюда можно уразуметь, как грешат те, кои уничтожают единство и мир, уничтожают тο, о чем просил Господь, желавший, чтобы народ его был спасен, живя в мире, так как Он знал, что вражда не входит в царство Божие»⁴⁸³. «Любовь Божие, – говорит преп. Иоанн Кассиан, – которой Он первый возлюбил нас, перейдет в расположение и нашего сердца по исполнении этой молитвы Господней, которая, как мы уверены, никак не может остаться тщетной. Это будет тогда, когда всякая любовь, всякое желание, всякое упражнение, всякое старание, всякое помышление наше, все, что видим, что говорим, чего надеемся, будет Бог и то единение, которое ныне существует у Отца с Сыном и у Сына с Отцом, перейдет и в наши чувства и умы, т. е., чтобы, как Он любит нас искреннею, чистою и неразрушимою любовью, так и мы прилеплялись к Нему всегдашнею и неразлучною любовию»⁴⁸⁴.

Иногда первообразом взаимных отношений членов Церкви между собою отцы Церкви называют, вместе с Св. Троицею, также и мир ангелов. «Помыслим, во-первых, – говорит св. Григорий Богослов, – о превосходнейшем и высочайшем из всего сущего – Боге; помыслим, во-вторых, и о существах первых от Бога и окрест Бога, т. е. об ангельских и небесных силах... Сим существам ничто так не свойственно, как мир и безмятежие. Ибо в Божестве нет несогласия, потому что нет и разъединения (так как разъединено сеть следствие несогласия), но в Нем столько согласия и с Самим Собою и со вторичными существами, что на ряду с другими и предпочтительно пред другими именами, какими угодно называться Богу, сие преимущественно стало Его именованием. Он называется миром (Еф.2:14), любовию (1Ин.4:16) и подобными именами, внушая нам самыми наименованиями стремиться к стяжанию сих совершенств... Ангелы, устоявшие в добре, пребывают в своем достоинстве, в котором главное составляет мир и безмятежие, потому что от всехвальные и Святые Троицы, от которой имеют они светозарность, получили и то, чтобы быть едино. Потому что и Троица есть и исповедуется Бог единый не менее по согласию, как по тожеству сущности. Посему все те, которые любят благо мира и, напротив того, ненавидят раздор и отвращаются его, близки к Богу и Божественным духам, а те, которые браннолюбивы нравом, ищут славы в нововведениях и тщеславятся тем, чего бы надлежало стыдиться, принадлежат к противоположной стороне. Ибо и диавол не только сам с собою в раздоре, по своей многовидности и по своим страстям, но то же производит и в других, как человекоубийца искони и ненавистник добра... Итак, необходимость доброжелательства и согласия достаточно доказывается сим одним, т. е. подражанием Богу и существам божественным, ибо на них только взирать и безопасно душе, созданной по образу Божию»⁴⁸⁵. Церковные раздоры, говорит св. Григорий в другом месте, «прекратить и остановить преимущественно может Бог, все связующий; но могут также и люди, ревнующий о добре и знающие цену единомыслия, которое ведет начало от Троицы (так как ей и по естеству своему свойственнее единство и внутренний мир), которое усвоено ангельскими и божественными силами, пребывающими в мире с Богом ни между собою, которое простирается на всю тварь (так как ей служит украшением безмятежие), которое удобно поселяется и в нас, как по душе, когда в ней добродетели и одна другую сопровождает и одна с другой сообщаются, так и по телу, когда в нем и члены и стихии имеют взаимную стройность, от чего в первом случае происходит то, что есть и именуется красота, а во втором – здравие»⁴⁸⁶. Св. Василий говорит о мире и единении, как об основном законе жизни ангелов. «У ангелов нет ни ссоры, ни любопрения, ни недоразумения; каждый пользуется собственностью всех и все вмещают в себе всецелые совершенства, потому что ангельское богатство есть не какое-нибудь ограниченное вещество, которое нужно рассекать, когда требуется разделить его многим, но невещественное стяжание и богатство разумения. И посему-то совершенства их, во всяком пребывая всецелыми, всех делают равно богатыми, производя то, что собственное обладание у них несомненно и бесспорно»⁴⁸⁷.

Будучи сам миром и единением, окруженный хором ангелов, Бог и людей создал для мира, любви и согласия. Но это первозданное единение было разрушено грехом человека. «У людей не было бы ни разделения, ни раздоров, ни войны, если бы грех не рассек естества»⁴⁸⁸. «С того времени, – говорит св. Григорий Богослов, – как появились зависть и раздоры, как началось коварное владычество змия, непрестанно и неприметно привлекающего нас к злу лакомой приманкой удовольствия, и вооружающаго дерзких людей против слабых, – с того времени расторглось родство между людьми, отчуждение их друг от друга выразилось в различных наименованиях званий, и любостяжание, призвав и закон на помощь своей власти, заставило позабыть о благородстве естества человеческого»⁴⁸⁹. Целью искупительной деятельности Христа Спасителя служило восстановлено первоначального мира и согласия разумных существ – примирение людей с Богом и между собою. «Будучи врагами, – говорит апостол Павел, – мы примирились с Богом смертию Сына Его»⁴⁹⁰. Примиривши человека с Богом, Спаситель упразднил исконную вражду между иудеями и язычниками, составивши из всех народов как бы одного человека. «Он есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду, упразднив вражду Плотию Своею, а закон заповедей учением, дабы из двух создать в Себе Самом одного нового человека, устрояя мир, – и в одном теле примирить обоих с Богом, посредством креста, убив вражду на нем»⁴⁹¹. «Цель божественнейшего Провидения, – говорит св. Максим Исповедник, – состоит в том, чтоб чрез истинную веру и духовную любовь снова соединить тех, которые разъединены грехом, Ибо Спаситель пострадал для того, чтобы чад Божиих рассеянных собрать во едино. Поэтому тот, кто не желает переносить бедствий, терпеть печалей и кто избегает трудов, тот стоит вне божественной любви и цели Провидения»⁴⁹².

б) Первообраз единения, которым служит Св. Троица и жизнь ангелов на небе, есть жизненная задача членов Церкви, как единого богоучрежденного общества верующих. Теснейшее и ненарушимое единение членов Церкви есть самый существенный ее признак. Это свойство Церкви упоминается на первом месте в символе веры.

Главнейшим побуждением к борьбе Церкви первых веков с ересью служило стремление охранить единство церковной веры и жизни. Самые расколы первых веков показывают, насколько для первенствующих христиан было дорого единство Церкви. Монтанисты, навациане и донатисты требовали полного единства верующих в святости и потому были против всякой снисходительности к падшим и слабым. Наконец, большинство образов и сравнений, которым в Св. Писании и святоотеческой литературе уподобляется Церковь, указывают на то, что единение верующих в жизни и вере есть самый основной закон богоучрежденного общества спасаемых. Об этих образах и подобиях мы скажем подробнее, потому что в них наглядно выражается смысл учения христианской Церкви о единстве ее членов, как задаче их нравственно-религиозной жизни. Во-первых, Церковь сравнивается с Евхаристическим Хлебом, в котором объединены отдельные зерна. В Постановлениях Апостольских и в Учении Двенадцати Апостолов часть евхаристической молитвы читается так: «как сей преломляемый хлеб был рассеян (в зернах) на холмах и, будучи собран, стал единым, так да будет соединена Церковь Твоя от концов земли в царство Твое»⁴⁹³. Это уподобление встречается однако очень редко в церковной литературе по очень понятной причине: оно отлично выражает мысль о единстве Церкви, но не даст наглядного представления о расчлененном единстве. Церковь есть единство в разнообразии. Члены Церкви имеют различные задачи и обязанности в зависимости от их личных дарований и особенностей, но эти различия в деятельности не только не должны нарушать общей жизни целого, а напротив, – направляться к благу целого. Вследствие этого церковные писатели охотнее пользуются образами, точнее выражающими мысль о расчлененном единстве Церкви. Таковым служит образ хора. «В общем собрании, – говорит св. Игнатий Богоносец, – да будет у вас одна молитва, одно прошение, один ум, одна надежда в любви и в радости непорочной»⁴⁹⁴. «Посему и вам надлежит согласоваться с мыслию епископа, что вы и делаете. И ваше знаменитое, достойное Бога пресвитерство так согласно с епископом, как струны в цитре. Оттого вашим единомыслием и согласною любовию прославляется Иисус Христос. Составляйте же из себя вы все до одного хор, чтобы, согласно настроенные в единомыслии, дружно начавши песнь Богу, вы единогласно пели ее Отцу чрез Иисуса Христа, дабы Он услышал вас, и по добрым дедам вашим признал вас членами Своего Сына. Итак, полезно вам быть в невозмутимом единении между собою, чтобы всегда быть в союзе с Богом»⁴⁹⁵. Другим подобным же образом служит здание. Как здание строится из неодинаковых камней, при чем последние распределяются соответственно своему значению для целого – одни внизу, в качестве фундамента, другие в сводах, третьи снаружи, четвертые внутри, так и члены Церкви, вместе составляя одно целое, имеют в этом делом не одинаковое значение. «Вы не чужие и не пришельцы, – говорит ап. Павел, – но сограждане святым и свои Богу, быв утверждены на основании Апостолов и пророков, имея самого Иисуса Христа краеугольным камнем, на котором все здание, слагаясь, стройно, возрастает в святый храм в Господе, на котором и вы устрояетесь в жилище Божие Духом»⁴⁹⁶. Сравнение Церкви со зданием господствует в книге Ерма «Пастырь». Здесь в видении христианский пророк созерцает построение башни. В ее основании лежит белый квадратный камень. «Он был древний, но имел высеченную дверь, которая казалась недавно сделанною». На этом камне, как на основании, держится вся башня. Ее нижние ряды построены из белых квадратных камней. Негодные для постройки камни далеко отбрасываются от башни. Другие известным образом обделываются и потом входят в состав здания. Третьи оказываются недоброкачественными уже после того, как употреблены были в дело. Их вынимают из постройки и всячески стараются придать им надлежащий вид и форму. Если они поддаются этим усилиям, их снова употребляют в дело. Так была построена башня. «Она была построена так хорошо, что всякий, увидя ее, полюбовался бы ее постройкой, потому что она казалась сделанною как бы из одного камня, не было видно ни одной спайки, но являлась высеченной из одного камня»⁴⁹⁷. Камень и новая дверь в нем означают Сына Божие, явившагося во плоти, – этот краеугольный камень Церкви. Белые квадратные камни – апостолы, пророки, епископы, мученики. Камни, не употребленные в дело, суть нераскаянные грешники. Камни, сделавшиеся годными к употреблению лишь после известного рода обработки, означают грешников, очищенных покаянием. Как башня имеет вид сплошной скалы, без всяких швов и спаек, так и те, которые уверовали в Господа чрез Сына Его и облечены духовными силами, «будут один дух и одно тело, и будет один цвет одежд их»⁴⁹⁸.

Образы хора и здания дают мысль о расчлененном единстве Церкви, но они говорят мало о той тесной связи, которая должна существовать между ее членами. Тот и другой образ говорит о внешнем соотношении частей. В этом отношении образ живого тела должен иметь решительное предпочтение. Члены тела находятся между собою не во внешней, механической связи, но связаны внутренним органическим единством. Вот почему церковные писатели особенно часто прибегают к образу тела для выяснения взаимных отношений членов Церкви. В этом они следуют ап. Павлу. «Как в одном теле, – говорит он, – у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы многие составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены»⁴⁹⁹. Подробным развитием этой мысли служит вся 12 глава послания к Коринфянам. В литературе отцов Церкви нет ничего обычнее сравнения Церкви с телом. «Бог одна, – говорит св. Киприан, – и один Христос, одна Церковь Его и вера одна и один народ, совокупленный в единство тела союзом согласия. Единство не должно дробиться; также не должно дробиться и одно тело, чрез разрыв связи, – не должно разрываться на куски терзанием отторженных внутренностей; все, что только отделилось от жизненного начала, не может, с потерею спасительной сущности, жить и дышать особою жизнию»⁵⁰⁰. «Любовь, – говорит св. Василий Великий, – должна быть во всех такою же равною и общею, какую человек естественным образом имеет к каждому из своих членов, в равной мере желая здравия всему телу, потому что страдание каждого члена причиняет равное беспокойство телу. Но как в нас самих, хотя страдание каждого больного члена равно касается всего тела, однако же одни члены предпочтительнее других, ибо неодинаково занимаемся глазом и пальцем на ноге, хотя страдание их и равно, так надобно, чтобы в каждом ко всем, живущим в том же обществе, были сочувственное расположение и любящее отношение, но почтение по справедливости будет он иметь в большой мере к тем, которые более полезны»⁵⁰¹. «Как в теле, – говорит св. Григорий Богослов, – иное начальствует и как бы председательствует, а иное состоит под начальством и управлением, так и в Церкви Бог постановил, чтобы одни, для кого это полезнее, словом и делом направляемые к своему долгу, оставались пасомыми и подначальными, а другие, стоящие выше прочих по добродетели и близости к Богу, были пастырями и учителями к совершению Церкви и имели к другим такое же отношение, какое душа к телу и ум к душе, дабы то и другое, недостаточное и избыточествующее, будучи, подобно телесным членам, соединено и сопряжено в один состав, совокуплено и связано союзом Духа, представляло одно тело, совершенное и истинно достойное самого Христа – нашего главы»⁵⁰².

Следуя небесным первообразам, общество искупленных должно стремиться к воcстановлению во взаимных отношениях своих членов «первозданной доброты». т. е. того мира, согласия и единения, для которого человек создан. Такое единение верующих между собою выражается в двух направлениях, – в единстве мысли и чувства. Союз любви, соединяющий верующих в едином теле Церкви, выражается прежде всего в единомыслии, касающемся самых важных и жизненных предметов, – предметов веры. «Будучи единомудренны между собою, – говорится в Постановлениях Апостольских, – будьте епископы мирны между собою, сострадательны, братолюбивы, пасите народ со тщанием, единомудренно уча подчиненных вам быть единомысленными и одно и то же думающими об одном и том же, чтобы не было между вами разделений (1Кор.1:10), но чтобы были вы одно тело и один дух (Еф.4:4), соединенные одним духом и одною мыслию, согласно постановлению Господню»⁵⁰³. «Пусть никто не думает, – говорит св. Киприан, – будто добрые могут отделиться от Церкви. Ветер не развевает пшеницы и буря не исторгнет дерева, растущего на твердом корне. Только пустые плевелы уносятся вихрем; только слабые деревья падают от устремления бури. Их то предает проклятию и поражает ап. Иоанн, говоря: “они вышли от нас, но не были наши, ибо если бы они были наши, то остались бы с нами” (1Ин.2:19). Ереси происходили и происходят часто от того, что строптивый ум не имеет мира и посевающее раздор вероломство не держится единства»⁵⁰⁴.

Единство в чувствах находит свое выражение в сорадовании и сострадании. В силу такого единения сердец каждый смотрит на преимущества другого, а также и на слабости и страдания ближнего, как на свои собственные. Отцы Церкви требуют исполнения этого идеала во всей строгости от монашеских братств, которые в этом отношении должны служить примером и для обычного мирского общества, хотя внешние условия жизни последнего и представляют большое препятствие к осуществлению этого идеала. В силу тесного единения членов монашеского братства, между этими последними не должно быть места зависти к положению другого. Если во главе монастыря стоит игумен, который по своему усмотрению употребляет монастырские сродства, например на помощь бедным, то каждый монах, искренно сочувствующий этому делу, есть участник в подвиге благотворительности. «Я не откажусь и не изменю (своему обыкновению помогать бедным из монастырских средств), – писал св. Феодор Студит роптавшим на него монахам, – как начал, так и продолжать буду со всем радушием и горячим сердцем принимать всякого приходящего; или не я только, но и заповедавший сие Бог, а потом и вы сами со мною, когда я нагого одеваю, озябшего согреваю, босого обуваю, бозкровного ввожу в дом, голодного кормлю, жаждущего напояю»⁵⁰⁵. «Один занимаекя чтением, другой молится, тот, оставаясь дома, занимается рукодельем, этот работает где-нибудь на открытом воздухе... По моему, ни привратника, смотрящего за выходящими, ни огородного сторожа спугивающаго птиц не должно презирать, ибо и из них каждый содействует целому телу, занимая незначительное место ноги или пальца. Все мы одна душа, одна воля... Руки ваши освящаются. Жертва Богу и приношение приносятся трудом вашим. И разве не прав я, говоря сие? Не питаете ли вы престарелых? Не довольствуете ли странных хлебом, овощами, чашею студены воды или и вина и всем другим, что имеется в монастыре? Не угощаете ли приходящих друзей? Не содержите ли себя самих? Не питаете ли и нас? Что все сие, если не приношение Богу, ибо написано: милости хочу, а не жертвы. Это вы являетесь милостивыми, когда дается что от монастыря. Ибо когда делается это, не я один податель, но все мы подаем деньги ли, одежду, или другое что. Вы – чада мои и соучастники мои во всем душевном и телесном... Посему знайте, что если кто против кого-либо, то и против меня, ибо он – я»⁵⁰⁶.

Если более совершенные члены братства освобождаются от физического труда для безраздельного пребывания в молитвах, то плод их молитвы простирается и на тех которые свои трудом доставляют им досуг и возможность молитвы. «Тот, кто непрестанно пребывает в молитве, да не превозносится над неспособным еще к такой постоянной молитве, чтобы дело его могло преуспевать пред Богом и людьми. И тот, кто посвятил себя служению или прохождению другого какого-нибудь послушания, да не ропщет по внушению злобы и да не клевещет на пребывающих в молитвах и постах, чтобы и ему приобретать благодать у Бога и чтобы дело его стало благоприятным Богу. Напротив того, будучи членами друг друга, мы должны приводить себя в общее согласие любовию и простотою, добротою и радостью, ибо когда сохраняете такое расположение взаимной друг с другом простоты, тогда избыток упражняющихся в молитвах заменяет собою недостатки служащих и покоющихся и обратно, избыток служащих заменяет собою недостатки пребывающих в молитвах»⁵⁰⁷.

Если на низших и менее совершенных членов братства бросают свой отблеск подвиги высших и более совершенных, то с другой стороны эти последние должны относиться снисходительно к менее совершенным и сострадательно к несчастным. «Приобретши любовь, – говорит св. авва Дорфеей, – приобретем снисходительность к ближнему, чтобы сохранить себя от пагубного злословия, осуждения и уничижения, и будем помогать друг другу, как своим собственным членам. Кто имея рану в руке своей, или на ноге, или на одном из прочих членов своих, гнушается собою или отсекает член свой, хотя бы он огноился? Не скорее ли он очищает его, омывает, накладывает на него пластырь, обвязывает, окропляет святой водой? Одним словом, никто не оставляет своего члена в небрежении, не отвращается от него, ни даже от зловония его, но делает все, чтобы изменить его. Так должны и мы сострадать друг другу»⁵⁰⁸.

Мы должны заботиться о теле, сем сроднике и сослужителе души, и притом заботиться о теле наших ближних не меньше, как и каждый о собственном, остаемся ли мы сами здоровыми или изнуряемся таким же недугом. Ибо все мы едино в Господе (Гал.3:28), богат ли кто или беден, раб ли кто или свободен, здоров ли или болен телом; у всех одна глава – Христос, из него же вся (Еф.4:15–16) и что члены одни для другого, то же и каждый из нас друг для друга и все для всех (1Кор.12:12–24)»⁵⁰⁹.

Из такого участия к духовным и телесным нуждам друг друга уже естественно и необходимо вытекает вещественная помощь, в частности благотворительность. Там, где водворяется такое единение между христианами, собственность неизбежно делается общим достоянием. «У множества уверовавших, – говорит книга Деяний, – было одно сердце и одна душа», и тотчас же прибавляет: «и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее»⁵¹⁰. То же самое мы видим в древних монастырях. «Когда многие, – говорит св. Василий Великий, – вступают в общежитие друг с другом, имея в виду цель спасения, надобно в них прежде всего утвердить, что бы у всех были одно сердце, одна воля, одно вожделенно и, итак заповедует Апостол, вся полнота собрания была одним телом, составленным из различных членов (1Кор.12:12). А в сем не иначе можно преуспеть, разве когда превозможет обычай ничего не называть чьею либо собственностью: ни одежды, ни сосуда, ни чего другого из употребительного в общей жизни, чтобы каждая такая вещь служила потребности, а не владеющему ею. И как большому телу не прилична малая одежда или малому большая, но соразмерная каждому и полезна и прилична ему, так и все прочее: ложе, постель, теплая одежда, обувь принадлежат тому, для кого очень нужны, я не тому, кто владеет ими»⁵¹¹. По свидетельству преп. Иоанна Кассиана, иноки египетских монастырей не имели частной собственности. «В иных монастырях это правило столь строго соблюдалось, что никто не смел ничего назвать своим, и считалось большим преступлением для монаха говорить: это – моя книга, моя письменная доска, мой грифель, моя одежда. За это он должен был принести покаяние, если случайно, по неосторожности или по неведению произнесет такое слово»⁵¹².

Таким образом, высшим идеалом христианского общества служит его единение в мысли и чувстве, такое тесное общение его членов, при котором в преимуществах высших и более совершенных участвуют низшие, а недостатки и страдания менее совершенных и несчастных болезненно чувствуются первыми, как свои собственные. Вот в каких словах св. Василий Великий описывает общее состояние такого общества. «Возлюбив общение и совокупную жизнь, возвращаются они к тому, что по самой природе хорошо. Ибо то общение жизни называю совершеннейшим, из которого исключена собственность имущества, изгнана противоположность расположений, в котором с корнем истреблены всякое смятение, споры и ссоры, все же общее: и души, и расположения, и телесные силы, и что нужно к питанию тела и на служение ему, в котором один общий Бог, одна общая купля благочестия, общее спасение, общие подвиги, общие труды, общие венцы, в котором многис составляют одного, и каждый но один, но в ряду многих... Люди, собравшиеся из разных племен и стран, привели себя в такое совершенное тождество, что во многих телах видится одна душа и многие тела оказываются орудиями одной воли. Немощной телом имеет у себя многих состраждущих ему расположением; больной и упадающий душою имеет у себя многих врачующих. Они в равной мере и рабы и господа друг другу, и с непреоборимою свободою взаимно оказывают один пред другим совершенное рабство... Богу угоднее было, чтобы мы были таковыми и в начале; для этой цели он и сотворил нас. И они то, изглаждая в себе грех праотца Адама, возобновляют первобытную доброту, потому что у людей не было бы ни разделения, ни раздоров, ни войны, если бы грех не рассек естества»⁵¹³.

в) Такое полное единение в мысли и чувстве, в вере и жизни между членами Церкви с одной стороны предполагает единение каждого из них в отдельности с Богом, с другой – ведет к такому единению. Об этом мы говорили уже подробно ранее.⁵¹⁴ Теперь мы скажем только о том, в каком смысле христианская Церковь понимает единение верующих с Богом.

Это единение выражается в постоянной мысли христианина о Боге, мысли проникнутой чувствами любви и благоговения к Нему. «Кто истинно любит, – говорит преп. Иоанн Лествичник, – тот непрестанно воображает лице любимого и с удовольствием объемлет его внутренне. Таковой не может даже и во сне успокоиться от сильного желания, но и в это время занят мыслию о любимом. Так бывает в природе телесной, так бывает и в природе бесплотной. Некто, уязвленный любовью, сказал о себе: я сплю по требованию природы, а сердце мое бдит по требованию любви (Песн.5:2)»⁵¹⁵. «Когда памятование о Боге, – говорит св. Исаак Сирин, – возбудилось в душе подвижника, тогда сердце его немедленно возбуждается любовию к Богу и очи его обильно изводят слезы. Ибо любви обычно воспоминанием о любимых возбуждать слезы. А пребывающий в любви Божией никогда не лишается слез, потому что никогда не имеет недостатка в том, что питает в нем памятование о Боге, почему и во сне своем беседует с Богом. Ибо любви обычно производить что либо подобное, и она есть совершенство людей в сей жизни»⁵¹⁶.

Такое постоянное внутреннее единение ума и сердца христианина с Богом достигается в исполнении заповедей Божиих и в молитве.

Исполняя заповеди Божии, христианин отождествляет свою волю с волею Бога, делается родственным Ему и этим самым соединяется с Ним, Вся деятельность христианина направляется к той цели, чтобы в своем поведении уподобиться Богу. Мало этого, он стремится еще к тому, чтобы его внутреннее настроение не расходилось с внешним поведением. При помощи аскетических подвигов он воспитывает в себе чувства и движения воли, соответствующие воле Божией, таким образом мало по малу из раба греха он становится рабом праведности⁵¹⁷, делается одним духом с Господом⁵¹⁸, теперь уже не он сам живет, но живет в нем Христос⁵¹⁹. «Кто грешит, – говорит св. Нил Синайский, – тот удаляется и отделяется от Бога не местом, а образом жизни. Он переселяется в чужую страну, т. е. в жизни своей становится чуждым Всесовершенному»⁵²⁰, «Как грех, – говорит св. Максим Исповедник, – есть плод непослушания, так добродетель есть плод послушания. И как преступление заповеди и расторжение союза с Давшим их есть спутник непослушания, так соблюдение заповедей и единение с Предписавшим их есть спутник повиновения. Итак, кто чрез послушание хранит заповеди, тот творит правду и сохраняет нераздельное единение в любви с Законодателем, а тот, кто чрез неповиновение преступает заповедь, тот грешит и разрывает единение с Давшим ее»⁵²¹.

Другим выражением единения христианина с Богом служит молитва. «Не говори, – пишет св. Иоанн Лествичник, – что долгое время пребывая в молитве, ты ни в чем не успел, потому что самое пребывание в молитве есть уже успех. Ибо какое благо выше сего – прилепляться к Господу и непрестанно пребывать с Ним в единения»⁵²². Под этою молитвою разумеется такое настроение человека, в силу которого он относит к Богу все даже самые мелочные события в своей жизни, Вследствие этого каждая минута наполняет его ум мыслию о Боге. «Надобно не в словах заключать молитву, – говорит св. Василий Великий, – а напротив поставлять силу молитвы в душевном произволении и в добродетельных делах, непрерывно продолжаемых чрез целую жизнь. Ибо сказано: “аще ясте, аще ли пиете, аще ли ино что творите, вся во славу Божию творите” (1Кор.10:31). Сидишь за столом, – молись; вкушаешь хлеб – воздавай благодарение Давшему; подкрепляешь вином немощь тела, – помни Подавшего тебе дар сей на веселие сердцу и в облегчение недугов. Миновалась ли потребность в снедях, – да не прекращается памятование о Благодетеле. Надеваешь хитон, – благодари Давшего; облекаешься в плащ, – усугубь любовь к Богу, даровавшему нам покровы пригодные для зимы и лета, сохраняющие жизнь нашу и закрывающие наше безобразие. Прошел ли день, – благодари Даровавшего нам солнце для отправления дневных дел и Давшего огонь освящать ночь и служить для прочих житейских нужд. Ночь пусть доставит тебе другие побуждения к молитве. Когда воззришь на небо и устремишь взор на красоту звед, молись Владыке видимого и поклонись наилучшему художнику всяческих, Богу... Когда увидишь, что вся животная природа объята сном, опять поклонись Тому, Кто и против воли нашей посредством сна разрешает нас от непрерывности трудов и чрез малое успокоение опять приводит в бодрость сил... Даже и самые сны да будут упражнением в благочестии, ибо сонные представления часто бывают как бы отголоском дневных забот: каковы житейские наши занятия, таковы по необходимости и сновидения. Таким образом, непрестанно будешь молиться, во в словах заключая молитву, но чрез все течение жизни приближаясь к Богу, чтобы жизнь твоя была непрерывною и непрестанною молитвою»⁵²³.

Таким образом, отношения человека к Богу определяются целью единения с Ним. Все, что противоречит этой цели, должно быть устранено из человеческой деятельности; все, приближающее человека к этой цели, составляет его религиозно–нравственный долг.

Все, изложенное ранее относительно идеала единения, убеждает нас в том, что ценность его пользуется широким признанием, и что осуществление его служит тою основною целью нравственной деятельности, которая определяет собою нравственное достоинство тех или других частных поступков и нравственных предписаний. Теперь перейдем к выполнению второй задачи настоящей главы – указанию отношения любви к идеалу единения.

Чтобы указать отношение любви к идеалу единения, нужно выяснить для себя, в чем состоит проявление этого чувства в деятельности человека, к какому образу действий оно служит побуждением. Если будет доказано соответствие между идеалом единения и поведением человека, вытекающего из любви, тогда всякая двойственность в наших выводах касательно содержания нравственности сама собою устраняется: единение и любовь являются тогда двумя сторонами одного и того же факта.

То свойство любви, которым она наиболее удовлетворяет требованиям нравственного сознания, для своего открытия не может требовать слишком утонченного психологического анализа. Нравственная ценность любви признается очень часто на самых низших ступенях развития, когда человек еще не способен бывает к анализу собственных духовных состояний, и когда ему бывает доступно лишь простое наблюдение, позволяющее наскоро уловить наиболее выдающееся свойство явления. Поэтому прежде всего мы укажем, какое свойство любви отмечала простая наблюдательность человечества в древности и в новое время, а потом подтвердим данные наблюдения психологическим анализом чувства любви.

1) Выдающеюся чертой любви, привлекавшею к себе общее внимание древних и новых наблюдателей, служит то единение, которое она устанавливает между любящим и любимым. Любовь имеет ту особенность, что человек, проникнутый ею, ощущает какую-то внутреннюю связь с предметом своей любви, отожествляется с ним до такой степени, что самая индивидуальность его как бы теряет свою самостоятельность. Напротив, эгоист хотя бы самый утонченный и благовоспитанный, всегда остается одинок и беден. Эта черта ясно уже отмечена в древне–греческом мифе о происхождении половой любви. Согласно этому мифическому преданию, мужчина и женщина первоначально представляли собою одно существо. Но боги разделили это существо на две самостоятельных половины. С тех пор в сердце мужчины и женщины загорелась любовь, порождающая сначала смутное томление по недостающей части существа, а потом и сознательное стремление к воссоединению с нею. Единящее действие чисто нравственной любви замечено также в глубокой древности. Что любовь служит лучшим средством для объединения всего человечества в одну братскую семью, это прекрасно сознавал Конфуций и в этом именно видел основание для предпочтения этого чувства. «Правило разума, – говорил он, – усовершается самым священным чувством души – деятельною любовию, которая единит человека со всеми другими людьми»⁵²⁴. «Эта любовь, это чистое милосердие, которое я заповедую, есть постоянное движение нашей души, чувство согласное с разумом, освобождающее нас от наших личных интересов, заставляющее обнять все человечество, смотреть на всех людей как на члены нашего собственного тела и сердечно участвовать во всех скорбях и радостих наших ближних. Когда это милосердие прочно утвердит свое владычество над всеми сердцами, вес мир будет представлять собою одну семью; все люди будут как бы один человек, и чрез счастливую связь и удивительное согласие всех – людей знатных, среднего и низших классов, – все человечество получит вид одного нераздельного целого»⁵²⁵.

Связующая и объединяющая сила любви была ясно отмечена также различными философами древности и нового времени. Так в древности эта именно мысль легла в основу целой философской системы Эмпедокла. По учению этого философа началом мира было царство любви, которое характеризовалось единством: все элементы мира находились тогда в слиянии, все противоположности были примерены. Но в момент, предназначенный необходимостью, явилась вражда, которая произвела разнообразие и множественность вещей. Единственным средством освобождения от этого мира мучительной вражды и разногласия служит та же любовь. Человек обязан воспитать ее в себе, чтобы возвратиться в отечество первоначального блаженного единения всех вещей. Как бы фантастична ни была эта система, но самая возможность ее появления и распространения показывает, что древние видели в стремлении к единению одно из самых выдающихся свойств любви.

В новейшей философии отмечается тоже свойство любви. Так напр. Гегель определяет ее, как «сознание моего единения с другим». Такого же мнения держался и Шиллер. В своих философских и поэтических сочинениях он часто касается единящей силы любви, противопоставляя ее эгоизму, как принципу разъединения и беспорядка. «Дух, который любит только себя, есть атом, плавающий в неизмеримом пустом пространстве». Наоборот, «если бы каждый человек любил всех людей, то каждый из них обладал бы целым миром». «Эгоизм и любовь разделяют человечество на две в высшей степени различных группы, и границы, разделяющия эти группы, никогда к сглаживаются. Эгоизм полагает центр своих стремлений в себе самом; любовь видит его вне себя, в оси вечного целого. Любовь стремится к единству; эгоизм есть одиночество. Любовь – равная другим гражданка цветущего царства свободы; эгоизм – деспот в опустошенном творении. Эгоизм сеет за плату, любовь – для неблагодарности. Любовь дарит, эгоизм – ссужает все равно пред лицом судящей истины – за наслаждение ли предстоящего момента, или в видах получить мученический венец, за проценты ли в настоящей или в будущей жизни»⁵²⁶. Красноречивым выразителем подобного же взгляда ее сущность любви был Шопенгауэр. «Эгоизм, – по его словам, – хочет по возможности всем наслаждаться, все иметь, но так как это невозможно, то по крайней мере над всем владычествовать. Все для меня и ничего для других – вот слова, выставленные на его знамени. Эгоизм колоссален: он превосходит мир. Ибо если бы человеку было представлено выбирать между своим уничтожением и уничтожением всего остального мира, то само собой понятно, куда склонился бы выбор большинства. Сообразно с этим каждый ставит себя центром всего мира, все относит к себе и, чтобы ни случилось, хотя бы величайшия перемены в жизни народов, он прежде всего думает о своих интересах, как бы ничтожны и мелки они ни были, и с их точки зрения оценивает это событие»⁵²⁷. Если эгоизм во всех его видах служит принципом разделения и обособления, то любовь, напротив, силою, связующею общество. Любящий духовно соединен с предметом своей любви. Эмпирическая обособленность существ натурам любящим представляется нередко чем-то кажущимся, иллюзией, скрывающей за собою принципиальное единство. Этот бесспорный факт сознания дал повод Шопенгауэру видеть в сострадании, которым он старается подменить чувство любви, откровение субстанциального тожества всех существ, той метафизической первоосновы, из которой возникает индивидуальность, благодаря обманчивым формам чувственного воззрения – пространству и времени, закрывающим для некритического сознания истинное положение вещей⁵²⁸. По мнению последователя Шопенгауэра, Гартмана, любовь есть «стремление к единению, отрицание эгоизма чрез расширение собственной (самости) личности за пределы я». В любви наше я выходит из своей замкнутости и как бы принимает в себя еще я любимого человека, и таким образом самолюбие превращается в любовь к другому⁵²⁹.

Поэзия всегда охотно избирала предметом своих песен единяющую силу любви. В эпитетах, которые придаются этому чувству, в его описаниях, в поэтических гимнах в честь его – везде сквозит мысль, что любящий и предмет любви отожествляются и сливаются в неразрывное единство. В силу присущего всем поэтам антропоморфизма, олицетворения бездушных явлений, любовь представляется даже связующим принципом всей неодушевленной природы. Так смотрел на любовь Эмпедокл, ту же мысль развивает и Шиллер и гр. Толстой в своих поэтических произведениях⁵³⁰. Хотя в подобных случаях мы имеем дело с простою аналогией, ничего не говорящей о сущности природы, однако подобные поэтические олицетворения ясно показывают, в чем поэты полагают сущность любви.

Данные простого наблюдения касательно сущности любви получили свое красноречивое выражение в описании отношений между членами тех союзов, в которых господствует это чувство. Так, напр., в дружбе отожествление двух лиц бывает настолько полным, что друг становится, согласно коренному значению этого слова в русском языке, другим я. «Истинный друг тот, – говорит Цицерон, – кто есть как бы второй я... Человек и сам себя любит и ищет другого, с душею которого он стремится соединиться на столько тесно, чтобы сделать как бы одну из двух»⁵³¹. «Идея дружбы, – продолжает он, – состоит в том, чтобы сделать так сказать одну душу из многих»⁵³². Это единение выражается «в согласии во всех божеских и человеческих делах, соединенное с благосклонностью и любовью»⁵³³. Также красноречиво описывает единение друзей бл. Августин в своей «Исповеди». «Было в этом обществе, – говорить он, – что-то увлекающее душу мою. Вместе мы беседовали и шутили, оказывая друг другу разные услуги; вместе читали сладкоречивые книги; вместе пустословили, воздавали взаимно дружеские почести, допускали иногда разногласие без ненависти, – в таком роде, как человек тогда рассуждает сам с собою с тем, чтобы достигнуть еще большего согласия. Все эти и подобные действия, проистекающие от взаимного расположения, выражавшаяся и в лице, и в словах, и в глазах, производили такое впечатление, что члены дружеского кружка подобно воску от огня таяли и сливались как бы в одно тело и в одну душу»⁵³⁴. Еще более тесное единение мы видим в браке. «Оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей и будут два одною плотию (Быт. 2:24), так что они уже не двое, но одна плоть»⁵³⁵. Это полное единение мужа и жены в браке одушевленно изображают отцы Церкви. «Какой союз двух верующих, – говорит Тертуллиан, – общность надежды, образа жизни, богослужения! Оба – брат и сестра, оба сорабы, нет разделения в духе и теле. По истине два в одной плоти; где одно тело, там один и дух. Они вместе молятся, они вместе простираются пред Господом, вместе постятся; они взаимно наставляют, увещевают, поддерживают друг друга. Они вместе в Церкви Божией у трапезы Господней; они разделяют друг с другом нужду, гонения, радости. Ничто не скрывается друг от друга, ничто не делается в тягость другому... Псалмы и гимны они поют вместе, соревнуя друг с другом в усердии. Видя таких, радуется Христос и посылает им свой мир»⁵³⁶.

Из этого краткого обозрения мнений различных мыслителей, поэтов и целых народов о сущности любви, равно как и из изображения союзов, основанных на любви, мы должны вывести то заключение, что отожествление любящего с предметом любви представляет собою наиболее выдающийся признак этого чувства, легко отмечаемый уже простою наблюдательностью.

2) Теперь мы попытаемся проверить эти данные простого наблюдения при помощи анализа чувства любви со стороны причин его возникновения и особенностей его проявления.

а) Самой нежной, трогательной и наиболее удовлетворяющей нравственным требованиям бескорыстной преданности бесспорно является любовь материнская. Если мы обратим внимание на возникновение этой любви, то в нем без труда увидим указание на сущность любви, как единения. Прежде чем стать самостоятельным существом, ребенок долгое время представляет собою часть материнского организма, связанную с ним в не разрывное целое. В это время мать естественно смотрит на свое дитя, как на член собственного тела и часть собственного существа. В силу этого ее любовь к самой себе естественно распространяется и на ее ребенка. Однако любовь матери нисколько не ослабевает и после прекращения этой органической связи со своим детищем. Она даже усиливается по мере того, как вместо физической связи все более развивается связь духовно-нравственная. Как бы то ни было, а из этого факта становится очевидным, что возникновение и развитие любви обусловлено здесь телесным и духовным единением двух существ.

Менее очевидно это условие возникновения любви в других ее видах – в любви между лицами разных полов и в дружбе. Эмпирические данные дают основание для двух совершенно противоположных выводов относительно причины возникновения этих двух видов любви. Еще в глубокой древности говорили, что любовь может существовать только между подобными. Между прочим, древнейшие греческие философы этим именно объясняла происхождение мира: из хаоса, безразличного смешения элементов, мало-помалу выделились, по их мнению, качественно определенные вещества и предметы. При начале образовательного процесса подобные частицы материи, влекомые взаимною любовью, соединялись друг с другом. Так образовались камни, земля, вода, воздух и пр. Подобный взгляд на условие возникновения любви подтверждается некоторыми фактами. Общепризнано, что для прочной любви необходимо, чтобы между любящими имело место соответствие в характере, стремлениях, чувствах и задачах жизни.

Другое мнение, возникшее также в глубокой древности, было совершенно противоположно только что изложенному. Согласно этому мнению, любовь связывает между собою не подобные, а напротив, противоположные характеры. Это подтверждалось различными соображениями, заимствованными как из области физических аналогий, так и из человеческих отношений. Так напр., ссылались на то, что дерево безразлично по отношению к дереву же, но соединяется в пожирающей любви с противоположным ему огнем. Равным образом указывали на то, что наиболее страстная любовь возможна лишь между лицами разного пола⁵³⁷.

Уже одновременное существование этих двух противоположных мнений и двух различных групп фактов, лежащих в основании этих мнений, показывает, что мы имеем дело с недоразумением, и что истина лежит в средние. Основою для примирения этих противоположностей может служить следующее замечание Шиллера: «любовь имеет место не между однозвучными душами, но между гармонирующими»⁵³⁸. Мысль эта подробно развита Владиславлевым в его курсе психологии. Для выяснения ее он прибегает к аналогии между любовью и созвучием в музыке. «Для образования консонанса, – говорит он, – требуется, чтобы тоны были различны, но тем не менее их дрожания совпадали бы по известному закону: вибрируя различно, струны должны иметь совпадающие дрожания, и когда они есть, то звуки, ими производимые, кажутся согласными. Так и в отношении любви: для союза ее требуется некоторое сходство существ и некоторое различие их. В чем же именно? Относительно звуков, даваемых каким бы то ни было инструментом, мы знаем, что при расстройстве его, гармония в них становится невозможной: когда одна струна повышает, а другая несколько понижает, то колебания их не совпадают, и от того происходит дисгармония. Следовательно, можно предполагать, что и в душах требуется единство психического строя, дабы они могли образовать гармонический союз между собою. Единство душевного строя разных лиц состоит в том, что у них моменты наступления различных чувствований совпадают между собою. Сила и энергия чувствований, даже степень их могут не совпадать у разных людей; напр., один субъект может ранее другого начинать удивляться и достигать большей силы и высшей степени удивления, тогда как другой только слабо удивляется и достигает только низшей; подобное же явление может быть в радости, в горе, страхе, чувств удачи, шутке, грандиозном и мизерном; один субъект более туго поддается на чувствования, другой скорее ни живее но строй у них один, так как одни и те же впечатления возбуждают одни и те же чувства, по различной силы. В этом и состоит одинаковость вкусов, привычек, воззрений. При единстве строя два субъекта могут быть вообще сходны во вкусах, привычках, воззрениях, но они будут в то же время и различны; как в фортепиано тожественные удары по разным струнам вызывают звуки одной силы, но различной высоты, так и тожественные впечатления в двух душах могут вызывать одинаковые чувствования, но различной глубины»⁵³⁹. Ha дальнейших страницах г. Владиславлевым собран богатый фактический материал, подтверждающий это мнение относительно условий возникновения и развития любви во всех ее формах⁵⁴⁰.

Таким образом, условием возникновения любви в тех случаях когда она не зависит от органических связей, служит возможность духовно-нравственного единения, данная в сходстве основных черт самой природы любящих.

б) Уже самые условия возникновения любви показывают, что ее основная черта заключается в духовно-телесном единении любящих. Проявления любви поставят для нас этот вывод вне всякого сомнения.

Остановимся сначала на физических проявлениях любви. Насколько нам известно, Бэн первый обратил внимание на ту роль, которую играет в любви чувство осязания⁵⁴¹. Прикосновение к предмету любви доставляет удовольствие, сила которой пропорциональна степени нежности, с какой мы относимся к любимому существу. Это выражение приязни заметно уже у низших животных. Самки животных с видимым удовольствием лижут своих детенышей. Собаки и кошки выражают свою ласку прикосновением. Многие животные стоят тесно прислонившись друг к другу. У человека все виды любви получают свое естественное выражение в прикосновении, сопровождающиеся удовольствием. «Прикосновение, – говорит Гюйо, – есть самое первобытное и самое верное средство, чтобы привести в общение, в гармонию и социализировать две нервные системы, два сознания, две жизни. В прикосновении двух существ есть нечто весьма сходное с давлением электрической пуговки, которое пускает два тока один на встречу другому; это явление усиливается в соприкосновении двух существ разного пола. Каждый из нас испытывал, и романисты часто описывают глубокую эмоцию, которую может произвести малейшее прикосновение любимого существа»⁵⁴². И действительно, с наибольшею яркостью это явление выступает, конечно, в любви половой, где оно отличается порывистым и страстным характером. Но в более или менее слабой степени оно сопровождает и другие виды ложных чувствований. Поцелуй и рукопожатие у всех народов служат знаком любви и доверия. Самые одухотворенные дружественные отношения находят свое естественное выражение и завершено в объятии и поцелуе. В любви престарелой матери к взрослому сыну трудно найти что-либо плотское, кроме той давно минувший органической связи, которая впервые вызвала эту любовь, и однако удовольствие объятия и поцелуя играют здесь очень большую роль. Это выражение любви на столько естественно и непосредственно, что отсутствие его всегда вызывает подозрение в искренности самого чувства. Факт этот хорошо отмечен наблюдательным автором «Хижины дяди Тома». Негритянская девочка, воспитывавшаяся в добром семействе и окруженная общими заботами, инстинктивно чувствовала себя одинокой и чуждой в семье своих благодетелей, потому что последние не могли победить в себе какой-то физической и воспитанной брезгливости по отношению к представителям низшей расы и избегали прикосновения к своей воспитаннице.

Стремление поставлять себя в физическое общение с предметом любви, служащее естественным выражением этого чувства, не следует впрочем ограничивать одним чувством осязания. Все прочие чувства, посредством которых мы входим в общение с окружающим нас миром, в сущности сводятся также к осязанию. По мнению биологов, чувства зрения, слуха, обоняния суть не что иное, как виды осязания. Согласно этой теории, на почве общего чувства осязания мало по малу развиваются специальные органы, впечатлительные только к прикосновениям известного рода, Так, напр., глаз может, так сказать осязать только прикосновение светового эфира, ухо воспринимает удары колеблющихся волн воздуха, слизистая оболочка носа ощущает тончайшая частицы материи, выделяемые пахучими веществами. Таким образом, эти органы чувств, так сказать, осязают предметы на расстоянии при помощи колеблющейся материальной среды, которую приводит в движение наблюдаемый предмет и действием которой он касается органов ощущения. Вследствие этого удовольствие физического соприкосновения не ограничивается в любви только осязанием. Оно простирается в равной степени и на другие органы чувств. В такой же мере приятно бывает видеть предмет любви, слушать его голос. Отсюда простонародный термин – ненаглядный. «Влюбленным, пишет Аристотель в своей этике, – приятнее всего видеть любимого человека, и это ощущение зрения они предпочитают всем остальным, ибо зрением более всего питается любовь и благодаря, зрению она возникает»⁵⁴³. Все это на столько справедливо, что по одним взглядам, которые бросают друг на друга два незнакомца, наблюдательный человек может легко судить об их сердечных отношениях. Итак, физическим выраженном любви служит стремление к телесному посредственному или непосредственному общению.

Переходом от чисто физических выражений любви к ее духовным проявлениям служит стремление любящих к совместной жизни. Конечно, оно с наибольшею яркостью проявляется опять-таки в половой любви, как самой сильной форме этого чувства. Если в этом случае являются неодолимые препятствия к такой совместной жизни или же смерть разлучает любящих, то в душе человека, действительно способного к сильному и глубокому чувству, это отражается неудовлетворенностью, подтачивающею все его душевные силы. Он создает себя бедным, одиноким и всеми покинутым. Дальнейшая жизнь, в которой не принимает уже участия любимое существо, теряет в его глазах всякий смысл и значение. Литература и жизнь одинаково свидетельствуют о том, что подобное состояние действует гибелью на весь организм, нередко приводя человека или к самоубийству или к медленному естественному умиранию. Дружба точно также ищет если и не совместной жизни, то по крайней мере возможно частого общения. В других видах любви разлука бывает не менее тяжела.

Необходимость в любви совместной жизни или наиболее частого общения будет вполне понятна, если мы обратим внимание на то, что самая любовь есть духовное общение между любящими и потому требует общения физического в качестве необходимого условия нравственного единения.

Духовно-нравственное единение любящих прежде всего выражается в единстве чисто теоретической жизни духа, в единстве мысли. В этом отношении два любящих существа обыкновенно идут на встречу друг другу. Каждое из них с одной стороны стремится проникнуть в душу другого, сделать в ней все для себя ясным и прозрачным, а с другой – само ищет случая раскрыть свою, душу пред ним. Человеческая мысль имеет сильную наклонность к внешним обнаружениям. Чем более она отличается личным характером, чем сильнее затрагивает нашу душу, тем сильнее бывает искушение поделится ею с другим. Но в то же время мысль, имеющая для нас лично захватывающий интерес, целомудренна: мы не охотно раскрываем ее пред каждым встречным. Это столкновение желаний находит для себя примирение в умственном общении с любимым человеком, относительно которого мы уверены, что он поймет нас и по будет к нам неумолимо строг. В самом деле, наслаждение, выносимое нами из чтения умной книги, бывает до тех пор не полно, пока мы не поделимся своими впечатлениям с людьми одинакового образа мыслей. Вследствие такого обоюдного стремления любящих к откровенности между ними мало-помалу устанавливается полное согласие в убеждениях и взглядах на вещи. Самая мысль их начинает двигаться в одном направлении, интересоваться одними и теми же задачами и давать на них приблизительно один и тот же ответ. Взаимная близость мысли развивается у них до крайней степени. Они начинают понимать друг друга без слов, по неуловимым для посторонних жестам и выражению лица. Часто они одновременно думают об одном и том же без всякого предварительного соглашения. Замечено, что у одиноких супругов под старость образуется привычка не договаривать фраз, потому что они понимают друг друга с полу-слова.

Вторым духовным проявлением любви служит отожествление в чувствах. Мы уже говорили, что любовь непременно соединяется с симпатией. Но в сочувствии, обусловленном любовью, отожествление двух существ отличается большею полнотою и количественно и качественно, чем в простой симпатии. В то время, как напр., в сострадании человек отожествляется с несчастным только на один момент, в любви это отожествление отличается постоянством: два сердца настраиваются здесь гармонически иногда на всю жизнь⁵⁴⁴. Симпатия, далее, всегда оставляет большее расстояние между сочувствующими индивидуумами, чем любовь. Уже в симпатии человек переносить себя в положение другого и испытывает аналогичные состояния, но соответствие чувств никогда не бывает здесь совершенно полным. При виде страдания сочувствующий тоже испытывает тяжелое чувство, но не вполне такое же, какое мучат страдающего. При виде радости нас тоже волнует приятное чувство, но не та социальная радость, которую испытывает наблюдаемое существо. Таким образом, в симпатии чувства совпадают скорее в своем родовом характере, чем в видовом отличии. В любви согласно чувств касается не только их общего характера, но и особенностей. Подтвердим это примерами. При виде оскорбления, которому подвергся незнакомец, нам больно бывает видеть выражение его угнетенного душевного состояния, но его обиду мы не чувствуем как свою собственную. Наоборот, оскорбление, нанесенное брату, члену нашей семьи или вообще человеку горячо любимому, мы относим на свой счет и испытываем чувства почти вполне тожественные тем, которые ощущает и сам пострадавший. Любящий отец не только радуется успеху своего сына, достигшего блестящего положения в обществе, но его собственное самосознание повышается, как будто он лично участвует в славе своего сына. Такое полное отожествление любящих особенно ясно сказывается в сфере нравственных чувствований. Мы не только радуемся нравственным успехам любимых, но сами лично принимаем участие в их нравственном достоинстве. Подобно тому, как можно гордиться собственными достоинствами, точно также иногда гордятся достоинствами своих любимцев. Наоборот, смешные стороны, недостатки и пороки любимого существа покрывают наше лицо краскою стыда, как будто бы мы лично виноваты в них. Вот потому-то горячо любящая душа христианина иногда чувствует себя виновною в грехах всего мира, – мысль, получившая художественное выражение в рассказе Достоевского: «Сон смешного человека».

Отожествление любящих существ в мысли и чувстве само собою ведет к отожествлению их воли. Любовь неразлучна с жертвою или, точнее сказать, любовь на столько тесно связывает между собою два существа, что отказ одного из них от своих личных интересов в пользу другого даже не сознается им в качестве жертвы. Столкновение интересов искренних друзей или членов хорошей семьи подобно оппозиции стремлений в пределах одной и той же личности. Каждый человек стоит иногда на распутии между двумя исключающими друг друга целями и вынуждается пожертвовать одним своим желанием в пользу другого. Если он, предпочитая одно из них, откажется от другого, мы не видим в этом никакой жертвы: он выбрал только то, что для него ценнее. Точно также в любви интересы другого настолько близки нам, что отказ от собственной выгоды или удовольствия в пользу другого сознается, как наше личное дело, как предпочтение одного из наших желаний другому, менее ценному. Естественным последствием этого в союзах, основанных на любви, является полное исчезновение различия между моим и твоим и собственность из личной превращается в общую. В античном мире, где вследствие приниженного положения женщины дружба развивалась в ущерб браку, друзья не знали имущественного обособления, у них все было общее. В новые времена дружба слилась с браком. Дружба между видами разного пола, связанными узами брака, сделалась более частым явлением, чем дружба между лицами одного пола. И мы действительно видим, что общение имуществ в семье есть дело самое заурядное. Члены хорошей семьи думают не о том, чтобы из общих средств воспользоваться возможно большим, а о том, чтобы удовлетворить наиболее настоятельным нуждам семьи, как целого.

Таким образом, любовь проявляется в стремлении к возможно полному духовно-телесному единению. Это единение сознается любящими, как какое-то мистическое слияние двух существ при сохранении их личности. На этом сознании – все равно, соответствует ли оно действительности или нет – основывается постоянно возрождающаяся в философии мысль о тожестве всех людей в их метафизической сущности, открывающемся сознанию в чувстве любви. «Никто из нас, – говорит В. Гюго, – не может похвастаться самостоятельностью своей жизни. Моя жизнь – есть ваша, ваша жизнь – моя; вы переживаете то, что я переживаю, судьба едина... Увы! Когда я говорю о себе, я говорю вам о вас. Как вы этого не чувствуете? А – безумец, думающий, что я не ты»⁵⁴⁵.

***

Подвергая критике учение Канта, мы отвергли его формальный принцип и признали, что началом, определяющим содержание нравственности может быть только какая-нибудь цель. В настоящей главе мы старались показать, что такою целью нравственной деятельности, соответствие которой сообщает нравственную ценность отдельным поступкам и намерениям, служит единение разумных существ в мысли, чувстве и воле. С другой стороны вторая часть настоящей главы привела нас к выводу, согласно которому сущность любви состоит во внутреннем единении любящего любимого, в стремлении любящего слиться с предметом своей любви в единстве мысли, чувства и желаний. Теперь для нас ясно отношение любви к идеалу единения. Эти два понятия соотносительны. Их разделение не мыслимо, потому что они представляют собою две неразрывно связанных стороны одного и того же целого. Единение всех разумных существ представляет собою объективную сторону нравственности. Если бы уклонения от нравственности перестали существовать, то идеал единения нашел бы свое осуществление в объективной действительности. Любовь есть субъективная сторона нравственности: идеал единения может осуществиться в реальной действительности лишь в том случае, если любовь сделается основным настроением во внутренней жизни каждого отдельного лица. Пользуясь терминологией Гербарта, единение разумных существ можно назвать гармоническим отношением их отдельных воль. Любовь в таком случае есть содержание каждой из этих воль в отдельности, содержание, делающее возможным это внешнее гармоническое отношение⁵⁴⁶. Идеал единения, поскольку он служит целью нравственной деятельности, есть долг, задача, к осуществление, которой человек должен неизменно стремиться. Любовь есть склонность неразрывно связанная с этим долгом, при устранении которой самое выполнение долга было бы неполно. Применим к любви сказанное ранее вообще об отношениях долга и склонностей. Доброй может быть названа лишь та воля, которая искренно, всем своим существом ищет единение с другими существами. Но представим себе человека, неспособного к любви. Пусть он, побуждаемый представлением идеала, говорит правду, облегчает страдания, содействует осуществлению целей ближнего. Пока он не имеет любви, они не переживает этого единения с ближними в своем внутреннем чувстве. Его воля в известной своей части выполняет этот идеал, самое же зерно ее, влечение, с которым связано чувство, еще чуждо ему. Для того, чтобы предаться этому идеалу всем существом, его нужно сделать достоянием сердца. Но идеал единения, превращенный в чувство, и становится любовью. Признавая долг поделиться с другим внутренним содержанием своего духа и подчиняясь ему, я буду делать это не охотно, если к сообщительности не ведет меня любовь, или с нежеланием, если не только не испытываю любви к другому, но чувствую к нему даже неприязнь. В том и другом случае не вся моя воля, не все мое существо стремится к сообщительности, но лишь часть его, тогда как другая возмущается. Поэтому воля только в том случае вполне отдается идеалу единения с ближними, если сознавая его в качестве долга, в тоже время имеет любовь к ним, это внутреннее влечение к единению с ними.

В этом мы имеем новое и главнейшее основание против утилитаризма. Философия пользы надеется достигнуть гармонии общества, не требуя от членов его отречения от эгоизма, – путем искусственного примирения их интересов. Ее идеалом служит такой общественный строй, при котором гражданин, думая лишь о своем личном счастье, может достигнуть своей цели не иначе, как служением благу своих сограждан. О невозможности такого полного примирения интересов было сказано подробно в первой главе. Допустим однако теперь, что такое примирение возможно. Но гармония членов общества, достигнутая лишь путем примирения интересов, может иметь только чисто внешний характер и никогда не может быть полным единением воль, так как здесь не устранено внутреннее зерно вражды и разъединения – эгоизм. В этом отношении всякий эгоизм, как грубый, так и самый утонченный, одинаково противоречит идеалу единения. По отношению к грубому эгоизму это само собой понятно. Но возьмем эгоиста самого благовоспитанного и добропорядочного. Пусть благовоспитанный эгоист ради внешних выгод, с которыми сопряжена бывает иногда добродетель (напр., ради снискания уважения, популярности), посвящает себя служению благу ближних. По внешности он как будто находится в единении с ними; в действительности же, в своем сердце и внутренних движениях души он остается так же одинок и замкнут в себе самом, как грубый эгоист. Центром его внутренней жизни остается собственное я, все остальные люди имеют значение не более, как материала и средства удовлетворения его личных стремлений. Внутреннее единение с ближними возможно только тогда, когда любовь перемещает центр тяжести, изменяет коренным образом точку зрения на явления, делая целью деятельности не собственное я, а личность другого. Общество благовоспитанных и утонченных эгоистов напоминает поэтому недействующий электромагнит, погруженный в железные опилки. Кусочки металла в этом случае не отталкиваются взаимно. Они представляют собою нечто целое и пожалуй единое, но связь их чисто внешняя. Это – агрегат, собрание частиц в одном месте, как куча песка, мерка хлебных зерен и т. п. Но пропустите чрез электромагнит электрический ток. Кусочки железа почти не изменяют своего внешнего расположения. Их связь для глаз, незнакомых с свойствами электромагнита, не покажется более тесной, но стоит сделать попытку разъединить частицы железа, чтобы убедиться, что теперь они действительно представляют собою нечто целое, при чем его единицы соединены силою внутреннего и взаимного притяжения. Так точно только общество, членов которого связует любовь, может быть живым телом, а не компанией взаимного страхования, хотя по внешности оно и не слишком отличалось бы от республики благовоспитанных эгоистов.

Итак, идеал единения может получить свое осуществление только в таком обществе, каждый член которого в отдельности сделал любовь своим внутренним настроением.

С другой стороны, наличность любви в душах отдельных членов общества ведет к осуществлению идеалов единения и мира самым фактом своего существования. Не говорите ни слова человеку о том, что человечество должно представлять собою одну братскую семью, одно живое тело. Вместо этого зажгите в сердце каждого в отдельности пламень любви, тогда из совокупности таких единиц само собою образуется одно тело, проникнутое единым жизненным началом, хотя они и не будут сознательно стремиться к этой цели, не будут даже знать о ней. Наличность любви есть уже осуществление идеала единения. Внутренне, в глубине сердца любящий находится в единении с Богом, ближними и даже всей природой. Если внешние обстоятельства не позволяют этому настроению проявиться в соответствующей деятельности, то это нисколько не умаляет нравственной ценности личности, воспитавшей такое настроение. Воля ее уже вся объята стремлением к осуществлению этого идеала, только стремление это не заметно для глаз. Лампа, встречая препятствие к падению на землю в столе, на котором стоит, по видимому находится вне закона тяготения, в действительности же она стремится к центру земли с силою, пропорционально ее массе, только стремление это неощутительно для зрения. Потому-то живя в обществе и относясь к ближним вполне безукоризненно в своем внешнем поведение, человек может быть одиноким и замкнутым в своей собственной личности точно так же, как живя в физическом одиночестве, по своему настроению он может быть в единении со всем миром.

Таким образом, понятия любви и единения разумных существ соотносительны. Это – две стороны одного и того же целого. По этому проповедь мира, согласия, единения есть призыв к любви и наоборот. Потому-то отцы Церкви в своем нравственном учении говорят безразлично то об обязанности любви, то о единении.

Ценность идеала единения разумных и чувствующих существ признавалась в той или другой форме уже в дохристианской древности. Христианство положило его в основу своего нравственного учения.

Любовь и во непосредственному чувству, и по условиям возникновения, и по своим проявлениям есть жизненное единение любящих в мысли, чувстве в воле.

Содержание нравственности сводится к требованию единения между разумными и чувствующими существами, как объективной цели их нравственной деятельности, и к любви, как настроению, неразрывно связанному с осуществлением этой цели.