Отдел первый. Биографические сведения об Аполлинарии

Место и год рождения Аполлинария. – Характеристика его образования и решение вопроса о том, какой школе древне-церковных писателей принадлежит Аполлинарий. – Столкновения его с Феодотом и Георгием, епископами Лаодикии.

Родиной Аполлинария была Лаодикия; в ней он провел бо́льшую часть своей жизни³⁵, в ней он достиг епископства и, вероятно, здесь же и умер. С именем Лаодикии, весьма распространенном в провинциях Азии, было известно несколько городов³⁶, но родной город Аполлинария мы должны искать в Сирии. Иероним³⁷, Созомен³⁸ и Свида³⁹ прямо называют его епископом Лаодикии сирской или просто сириянином. В Сирии во времена Аполлинария имя Лаодикии было усвоено двум городам: один из них довольно бедный и малоизвестный городок лежал на верхнем течении Оронта, на пути из Дамаска в Емесу, вблизи последней⁴⁰. Другой, сильный цветущий город Лаодикия находился недалеко от Антиохии, к юго-западу от нее, на небольшом полуострове, образуемом береговой линией Средиземного моря⁴¹. Он входил в состав провинции „Syria prima» и в отличие от Лаодикии на Оронте назывался Laodicea ad marem, т.е. Лаодикией приморской⁴²; этот последний город и был родиной Аполлинария⁴³. Так как значение и влияние епископа обусловливалось богатством и обширностью города его кафедры, то мы считаем нужным сказать несколько слов о родном городе Аполлинария. Лаодикия или Латакия построена была Селевком первым, царем Сирии, и свое имя получила в честь его матери – Лаодики; вместе с Антиохией, Апамеей и Селевкией, которые вели свое начало от того же Селевка, она составляла группу городов, носивших в древности название „сестер»⁴⁴. Прекрасное положение вблизи моря, создавшее торговое значение Лаодикии, как приморского порта, и плодоносная, богатая виноградниками равнина, окружавшая его, обезпечили городу блестящую будущность. Как один из передних городов Сирии, Лаодикия была обнесена стенами, богато обстроена и снабжена водопроводом, бравшим начало в двух милях от города, от протекающей здесь реки⁴⁵. Еще Юлий Цезарь оказывал этому городу большие благодеяния, во времена же империи ему были даны преимущества колонии с италийскими правами, а при Септимии Севере он на некоторое время сделался даже главным провинциальным городом. Неизвестно, когда было принесено христианство в Лаодикию⁴⁶; близость к Антиохии, этому разсаднику христианства и христианского имени⁴⁷, и приморское положение города заставляют полагать, что оно здесь распространилось очень рано, как и в большей части видных городов Сирии и Малой Азии. Епископы ее становятся известными с половины ІІІ-го века⁴⁸, принимают живое участие в событиях церковной жизни своего времени и славятся своею образованностью⁴⁹. В ІV-м веке кафедра Лаодикии является ужо одною из самых видных и передовых⁵⁰. Это был век, когда и в политическом отношении Лаодикия стояла на высшей ступени доступного ей значения; этот город настолько был проникнут сознанием своего богатства и силы, что тягался с Антиохией о пальме первенства⁵¹. Когда своевольная антиохийская чернь, недовольная каким-то чрезвычайным налогом Феодосия императора, учинила возмущение и, низвергши медную статую Плакиллы, влачила ее по улицам, то царь не иначе хотел наказать этот себялюбивый город, как отнять от него преимущества и отдать старейшество соседней Лаодикии, – в справедливом разсчете, что эта мера особенно подействует на антиохийцев⁵². Это гражданское соревнование Лаодикии к Антиохии не оставалось без влияния и на ход церковных дел того и другого города. Лаодикийский епископ не только посещал Антиохию, но и считал себя вправе вмешиваться во внутреннюю жизнь тамошних христиан и устроятъ ее по своему усмотрению...

Ясно обозначая эту Лаодикию, как родину Аполлинария⁵³, историки, однако, не сохранили указаний относительно времени его рождения. Дошедшие до нас сведения о нем вообще дают весьма мало оснований к решению этого вопроса. Если историки и современники его, имевшие повод коснуться того или другого факта из его жизни, и обозначают его возраст, то они употребляют при этом слишком общие и неопределенные выражения, чтобы основываясь на них можно было остановиться на определенном годе. Св. Епифаний, говоря об Аполлинарии, называет его „γέρων" и „πρεσβύτης»⁵⁴; так как Епифаний свои книги против ересей, по его собственному указанию⁵⁵, начал в одиннадцатом году царствования Валентиниана и Валента, т.е. в 374-м⁵⁶ и ересь 66, 20 составил в средине 376 года⁵⁷, то, судя по прежнему ходу его дела, 77-ю ересь, в которой идет речь об Аполлинарии, он должен был написать в конце 376 года⁵⁸, каковой год и будет тем временем, когда Аполлинарий находился уже в старческом возрасте. Если положить 70-ть лет числом, соответствующим этому общему обозначению возраста, то истекающее первое десятилетие ІV-го века должно быть временем рождения Аполлинария, причем он оказывается несколько моложе св. Афанасия⁵⁹. К этому же сводится столь же общее, как и у Епифания, указание Созомена. Разсказывая о столкновении Аполлинария и его отца с Феодотом, епископом Лаодикии, Созомен добавляет, что в это время Аполлинарий был еще „в юношеских летах» и пользовался уроками софиста Епифания⁶⁰. Эпизод этот падает на 330–332 гг., так как после 332 года и во всяком случае пред 335-м годом кафедру Лаодикии занял Георгий⁶¹. Аполлинарий в это время проходил уже должность чтеца в Лаодикийской церкви: имея в виду, что св. Василий достиг этого чина в 26–28 годах⁶² своей жизни, Григорий Нисский – около 360 года, следовательно, тоже 25–27 лет⁶³, и принимая тот же возраст для Аполлинария, мы получаем год его рождения в 305–310 гг. Отец Аполлинария, носивший тоже самое имя, не был постоянным жителем Лаодикии. Он происходил из Александрии и ранее своего переселения в Лаодикию преподавал грамматику в финикийском городе Берите⁶⁴. По обычаю риторов, редко учивших в том городе, в котором они рождены⁶⁵, и Аполлинарий-отец покинул Александрию, чтобы найти себе школу в Берите. Бытъ может, к Бериту его влекла и та слава, какою пользовался этот приморский город в кружках риторских. Риторская школа в Берите владела тем преимуществом, что она вместе с диалектическим образованием давала еще юридическую подготовку, с целью ознакомить своих слушателей с состоянием римской юриспруденции и сделать их способными адвокатами⁶⁶. Это была цветущая школа, привлекавшая к себе многочисленных учеников⁶⁷ и учителей и снискавшая себе такую известность, что побудила Антиохию предпринять у себя устроение подобной же школы⁶⁸. Замечание Сократа, что Аполлинарий отец именно „учил» в Берите⁶⁹, показывает, что александрийский ритор пришел сюда не столько затем, чтобы обогатиться новыми сведениями, сколько затем, чтобы дать исход своим силам и снискать славу⁷⁰. Неизвестно, когда и по каким побуждениям он переселился в Лаодикию. Лаодикия была соседним городом Берита и своим политическим значением превосходила последний. В отношении к образованности она едва-ли много уступала ему; она была слишком близка к Антиохии, чтобы не воспользоваться в должной мере духовными благами этого соседства, и посещалась знаменитыми риторами. Поселившись в Лаодикии, Аполлинарий здесь женился и имел сына, тоже Аполлинария⁷¹. Александриец не мог себя чувствовать чужим среди лаодикиян; этот город вел постоянные и частые сношения с Александрией, доставляя жаркому Египту прохладительные напитки из своих виноградников⁷², и охотно принимал к себе ученых александрийцев. Так, из шести епископов, преемственно управлявших Лаодикийскою церковию во второй половине ІІІ-го века, двое, – и, притом, знаменитейшие и славившиеся своею образованностью, происходили из Александрии, и оба они были избраны Лаодикийской братией, „задержаны» в Лаодикии⁷³. В тоже время Лаодикия лежала на торговом пути из Египта на Запад и сама принимала участие в торговле; неудивительно, поэтому, что до Лаодикии быстро доходили известия о событиях александрийских и что александрийское семейство, переселившееся сюда, могло поддерживать постоянные сношения со своими египетскими друзьями.

Древность не сохранила нам сведений о ходе воспитания и образования Аполлинария; точно также и дошедшие до нас памятники его литературной деятельности не дают в себе достаточных данных для характеристики его образованности, так как от важнейших для этой цели апологетических произведений его не осталось ни одной строчки. В этом вопросе наука должна довольствоваться только общими отзывами об учености Аполлинария, идущими от его современников, не имея возможности развить и подтвердить их анализом собственных его сочинений. Основываясь на этих отзывах, мы должны сказать, что по своим познаниям в области светских наук Аполлинарий принадлежал к числу первых и выдающихся лиц своего времени. Он родился в счастливых условиях для того, чтобы в совершенстве усвоить себе светскую образованность. Первого и ближайшего учителя себе он нашел в лице своего отца, „не неизвестнаго грамматика»⁷⁴, и, как сын ритора, по самому своему происхождению, оказался в кругу лиц, живших интересами науки и являвшихся носителями образованности своего времени. Сократ еще о юноше-Аполлинарии замечает, что он вместе со своим отцом был очень дружен с софистом Епифанием и питал к нему уважение⁷⁵; а Свида, вероятно, на основании Филосторгия, дает такое же свидетельство об отношениях его к Ливанию⁷⁶. О значении Епифания в деле образования Аполлинария мы имеем прямое известие Созомена, что уроки этого софиста весьма усердно посещались Аполлинарием⁷⁷. Ливаний же был несколько моложе Аполлинария, а потому и не мог иметь такого влияния на ход его умственного развития, как Епифаний. Это был скорее опытный советник и ученый сотрудник в занятиях Аполлинария классической литературой, чем учитель. Знакомство и дружба обоих этих лиц, по всем вероятиям, начались в то время, когда Ливаний, оставивши Константинополь, навсегда поселился в Антиохии (354 г.), то есть, в том возрасте Аполлинария, когда он вышел из периода воспитания и встал на самостоятельный путь⁷⁸. Говоря о школе Ливания в отношении к Аполлинарию, нужно, поэтому, разуметь школу не в смысле учебно-воспитательного института, а как корпорацию людей науки и знания, какого рода корпорации действительно находили себе место среди образованного мира того времени и при Ливании существовали в Антиохии⁷⁹. – Этими связями Аполлинария с знаменитыми риторами ІV-го века и условливалась та выдающаяся светская его ученость, о которой единогласно говорят нам отзывы его современников. Так, св. Епифаний, который не иначе упоминает об Аполлинарии, как добавляя эпитеты „ученый», „мудрый», „ученейший»⁸⁰, следующими словами характеризует его образованность: „этот муж, – говорит он, – получил образование не случайное, начав его с наук предуготовительных и эллинскаго учения и искусившись во всяком диалектическом и софистическом искусстве⁸¹«. Викентий Лиринский, читавший его сочинение против Порфирия, недоумевал, кто бы мог сравниться с Аполлинарием „по проницательности ума, по трудолюбию, по учености»⁸². Свида, и здесь, – без сомнения, – повторяющий Филосторгия, называет его выдающимся поэтом и замечательным оратором, много потрудившимся в изучении философии⁸³. Эти широкие познания Аполлинария в области светских наук оказали большое влияние в дальнейших обстоятельствах его жизни⁸⁴ и прежде всего отразились на его положении в современном ему христианском мире. Своей выдающейся образованности он был обязан знакомством с виднейшими деятелями христианской церкви и тем уважением, какое он некоторое время встречал в их рядах⁸⁵. Ученость Аполлинария давала последним основание возлагать на него благие надежды⁸⁶, ожидать от него особых заслуг на пользу церкви⁸⁷, – тем более, что и сам обладатель этой учености на первых порах заявил себя горячей преданностью интересам православия.

Кто был учителем Аполлинария в области христианской веры? – Первый эпизод, передаваемый историками из его жизни, рисует его не только как христианина, но как уже принадлежащего к клиру церкви Лаодикийской и проходящего должность чтеца в то время, как отец его был пресвитером этой церкви⁸⁸. В этом последнем указании уже дан ответ на поставленный вопрос: отец Аполлинария, очевидно, прошел те ступени развития, которые столь часто тогда людей преданных вере приводили к церковным должностям. Оставивши риторство, он посвятил себя служению церкви и, как лицо, облеченное духовным саном, ближе всего мог быть наставником своего сына в области веры. Это обстоятельство должно было определить собой главное направление богословской образованности Аполлинария. Лаодикия лежала вблизи Антиохии, где во время воспитания Аполлинария цвело училище веры, где действовали наследники духовных сокровищ, оставленных пресвитерами Лукианом и Дорофеем. Св. Евстафий, епископ антиохийский, которому принадлежало высшее руководство в школьном антиохийском деле, был именно таким лицом, которое высоко могло держать ученое знамя этой школы. Один из выдающихся представителей историко-грамматического метода в области экзегезиса, сознательный и горячий противник Оригена⁸⁹, Евстафий счастливо соединял в себе преданность традициям своей школы с твердостью и чистотою своих догматических убеждений. Был ли Аполлинарий в антиохийской школе? Слушал ли он ее учителей? – на эти вопросы нет ответа в сохранившихся о нем сведениях. Позднее Антиохия является местом, где он развивает широкую и разнообразную деятельность, занимается экзегезисом⁹⁰, рукополагает нового епископа Виталия⁹¹ и пр., но всё это происходило в то время, когда богословское направление Аполлинария сложилось и определилось и когда его догматические воззрения окончательно выработались. Если иметь в виду св. Евстафия и те идеи, которые он вносил в школу и жизнь, то мы должны отрицать всякую близкую связь Аполлинария с антиохийским училищем и его направлением⁹². Аполлинарий был противником антиохийских богословов, а не последователем их⁹³. Благодаря руководству своего отца, александрийца по происхождению, его богословская мысль направлена была по совершенно иному руслу, и это направление укреплено было связями его с слишком светлым и великим лицом, которое не могло оставить подле себя места какому-либо другому влиянию. Разумеем близкие отношения Аполлинария к св. Афанасию, епископу александрийскому. Начало знакомства между Афанасием и Аполлинарием обыкновенно относят к 346-му году, когда св. Афанасий возвращался в Египет из своего второго изгнания и проездом останавливался в Лаодикии⁹⁴. Здесь, по известию Созомена⁹⁵, „Аполлинарий познакомился с ним и сделался его искренним другом». Однако, это известие не вполне отвечает истинному положению дела: св. Афанасий, вероятно, в первый раз видел Аполлинария во время этой остановки в Лаодикии, но в отношении к Аполлинарию известие Созомена указывает не на первое возникновение его преданности и уважения к александрийскому епископу, а на закрепление личным знакомством связей, давно уже начавшихся. Имя св. Афанасия блистало славой у всех богословствовавших в духе определений Никейского собора; тем более это нужно думать об александрийском семействе, не прерывавшем сношений с родиной и внимательно следившим за ходом дел александрийской церкви. Аполлинарий был предан Афанасию еще тогда, когда нельзя было во всей широте предвидеть то важное дело, совершить которое предназначено было Афанасию. Он с живою радостью приветствовал еще самое избрание Афанасия в преемники св. Александру и усматривал в этом проявление божественного указания и чудесный дар прозорливости Александра. В своей истории Созомен сохранил важную в этом отношении выдержку из неизвестного сочинения Аполлинария, содержащую разсказ об избрании св. Афанасия в епископы. „Нечестие, – писал Аполлинарий⁹⁶, – не медлит враждовать и после сего⁹⁷: сначала оно вооружилось против блаженнаго учителя⁹⁸ этого мужа⁹⁹, которому содействовал он, как сын отцу, а потом и против него самого, когда, не смотря на многократное бегство, ему пришлось сделаться преемником епископства. При помощи Божией он был найден, равно как по божественному же указанию блаженный муж избрал его, а не кого-либо другаго своим преемником, когда передавал ему епископство. Отходя от сей жизни и уже кончаясь, он призывал Афанасия по имени, но Афанасий был в отсутствии. Находившийся тут другой соименный отозвался на зов епископа, но он ничего не говорил ему, так как не его разумел, и опять стал звать. Повторив это несколько раз, блаженный Александр не отвечал присутствовавшему, но, обращаясь к отсутствующему, сказал: Афанасий! ты думаешь избегнуть, но не избегнешь, – давая этим знать, что призывал его на подвиги». Осведомленность Аполлинария о малейших событиях в жизни св. Афанасия, теплота чувства, ясно проглядывающая в приведенных словах, чрезвычайно благосклонный взгляд на избрание Афанасия, как на дело божественного указания, – всё это побуждает думать, что еще в то время, когда св. Афанасий только что занял александрийскую кафедру, Аполлинарии, следившие за событиями в Александрии, признали его избрание, как желательное, и встретили его с горячим сочувствием. Дальнейшие подвиги св. Афанасия в борьбе с арианством должны были укрепить это чувство уважения к заслугам и достоинствам св. отца, и когда он проездом посетил Лаодикию, Аполлинария не сдержали никакие клятвенные запрещения местного епископа-арианина в желании общения и беседы с ним. Этот же 346-й год, – год личного знакомства Аполлинария с св. Афанасием, – вероятно, положил начало и переписке между ними¹⁰⁰, которая должна была бы пролить яркий свет на их взаимные отношения, если бы она не была утрачена до последнего слова. Два отрывка писем Аполлинария к другим лицам, сохраненные в одном противо-монофизитском сочинении¹⁰¹, в которых упоминается имя св. Афанасия, дают очень немногое для характеристики их. Однако, и эти фрагменты показывают, что всюду, где бы Аполлинарий ни говорил об Афанасии, он говорит о нем с чувством глубокого уважения; он величает его „своим господином» и в согласии с св. Афанасием в богословских воззрениях видит верное ручательство их истинности¹⁰². Он чутко прислушивался ко всему, происходившему в Александрии¹⁰³, и хотел быть только последователем Афанасия; даже тогда, когда, уже после смерти св. Афанасия, отделившись от церкви, он стал усиленно защищать свое лжеучение, он продолжал настаивать на своем согласии с св. Афанасием; в письме к епископам, сосланным в Диокесарию, он выражался так: „Афанасий знал, что мы с ним согласны в догматах и во всем держимся его обычая»¹⁰⁴. – Как св. Афанасий относился к Аполлинарию, – на этот вопрос ответить трудно. Во всяком случае, пока Аполлинарий шел рука об руку с защитниками единосущия, он был достойным сотрудником их¹⁰⁵, и св. Афанасий, как и Епифаний, дорожил его ученостью и даровитостью. За это говорят слова самого Аполлинария, что он „всегда» получал ответы от Афанасия на свои письма¹⁰⁶, и сделанное св. Епифанием замечание, что Аполлинарий пользовался постоянною любовью (ἀεὶ ἀγαπητός) блаженного папы Афанасия и всех православных¹⁰⁷ „до проповедания своего учения»¹⁰⁸.

Этими отношениями Аполлинария к св. Афанасию уже само собой решается спорный вопрос о том, к какому из двух главнейших направлений богословской мысли, господствовавших на всём протяжении ІV-го века, должен быть отнесен Аполлинарий¹⁰⁹? Нам известны только два основания, которые могут располагать к зачислению Аполлинария в ряды антиохийцев: а) Аполлинарий писал сочинение против Оригена¹¹⁰ и б) он защищал хилиазм, вытекавший из буквального понимания Апокалипсиса¹¹¹. Правда, что борьба против Оригена составляла одну из характеристичных черт, отличавших собой представителей антиохийской школы, но в отношении к Аполлинарию этот признак не может быть решительным уже потому, что от сочинения его против Оригена не осталось ни одного слова. Возможно, что полемика с Оригеном у Аполлинария направлялась не против его экзегетического метода, а занималась тем или другим пунктом его догматической системы¹¹², и Иероним, сопоставляя труд Аполлинария против Оригена с его сочинениями „против ариан, евномиан и других еретиков»¹¹³, делает вероятным именно это предположение¹¹⁴. К тому же во время Аполлинария Ориген не имел уже авторитетного значения ни в сфере догматической, ни в области экзегезиса. Что же касается до хилиастических воззрений Аполлинария, то они могли обусловливаться не методом его экзегезиса¹¹⁵, а богословскими основаниями всей его христологической системы, требовавшей для устранения противоречий в учении об оправдании признания тысячелетнего земного царства Христа¹¹⁶. Этим шатким догадкам, основанным на предположениях и аналогии, должно предпочесть свидетельство самого Аполлинария о том, что он согласен с Афанасием в догматах и во всём держится его обычая¹¹⁷. Принадлежность Аполлинария к александрийскому направлению доказывается не только его отношениями к Афанасию, но и его связями со всеми видными деятелями этого направления, равно как и основным характером его богословских воззрений. Это было отмечено еще древними церковными историками, Филосторгием¹¹⁸ и Сократом¹¹⁹, поставлявшим Аполлинария, как защитника православного учения о Троице, в один ряд с свв. Афанасием, Василием и Григорием Богословом. Св. Василий, действительно, называл его „одним из наших», „человеком единодушным и близким»¹²⁰; Григорий Богослов, даже когда поднялись споры об учении Аполлинария, на которые он смотрел сначала, как на „братскую распрю», писал о нем: „даже и мы имеем между собою разности, – мы, которые мыслим здраво и стоим за одно и тоже»¹²¹. Согласно с этим и св. Епифаний причисляет Аполлинария к „от нас исшедшим и притом в великой почести бывшим, всегда возвеличиваемым похвалами и среди нас и среди всех православных»¹²².

Древние историки сохранили нам два факта из более раннего периода в жизни Аполлинария: один из них рисует нам его, как юношу, преданного классическому образованию, другой свидетельствует о приверженности его к защитникам единосущия. В то время, когда Аполлинарий еще не закончил своего образования, в Лаодикии процветал знаменитый софист Епифаний¹²³. Это был один из выдающихся носителей древне-классической науки, оратор, знаток философии и поэт¹²⁴. Ученик достаточно известных риторов Юлиана и Ульпиана, он сам достиг громкой славы, уча в Афинах и Сирии, и оставил после себя целый ряд сочинений¹²⁵. С немалыми познаниями Епифаний соединял в своей душе горячую привязанность к язычеству и принадлежал к числу тех лиц, которые ревностно желали и домогались возстановления древней религии. Вместе с Ливанием, с которым он переписывался¹²⁶, Епифаний понимал христианство и язычество, как две непримиримые противоположности¹²⁷, и со всем фанатизмом идеализирующего язычника был предан паганизму, от которого он не отделил литературу и философию. Христианин в его глазах был „нечистым», недостойным воспринять тайны оплатонизированного язычества, и он не допускал христиан к присутствию во время совершения таинств¹²⁸. В этом направлении он действовал и в Лаодикии, но его страстная привязанность к язычеству не мешала Лаодикийским христианам посещать его собрания, а оба Аполлинарии даже стояли с ним в дружественных отношениях, при чем Аполлинарий-сын обучался у Епифания¹²⁹. Тогдашний епископ Лаодикии, Феодот, человек мягкого, всепрощающего характера¹³⁰, справедливо опасаясь, чтобы от частого сношения с Епифанием члены его паствы не были поколеблемы в вере, издал запрещение продолжать им это¹³¹. Пастырское мероприятие не удержало, однако, Лаодикийских христиан от желания послушать Епифания, и это желание было тем сильнее, что у знаменитого ритора готовилось необычное, возбуждавшее любопытство зрелище. Владевший поэтическим даром, Епифаний составил свой гимн в честь Диониса и намеревался его исполнить¹³². На сей случай явились к нему и некоторые из христиан; когда же, пред произношением стихов, „Епифаний по обычаю декламаторов этого рода повелел непосвященным и нечистым выйти вон», то „ни молодой, ни старый Аполлинарий, и никто из присутствовавших при чтении христиан не отказались от слушания». Поведение христиан, нарушивших прямое повеление епископа, стало известным последнему и вызвало у него решительные меры: виновных, принадлежащих к мирянам, Феодот, несколько укорив, простил, а двух Аполлинариев, как клириков, подвергнул публичному обличению и отлучил от церкви¹³³. Действие епископа оказало свое влияние: оба Аполлинария постом и покаянием очистили свой грех увлечения и были Феодотом вновь приняты в церковное общение¹³⁴.

Вскоре после этого случая Феодот скончался и его кафедру занял Георгий, человек иного склада характера, иных убеждений и с значительным прошлым¹³⁵. Александриец по происхождению¹³⁶, он был рукоположен в пресвитера еще св. Александром, но лишенный им же за арианство церковного общения¹³⁷, он переселился в Антиохию, где пытался снова вступить в клир, но не был принят св. Евстафием¹³⁸, и наконец достиг епископства в Лаодикии. В истории догматических движений того времени Георгий стяжал себе недобрую славу: со стороны своих умственных способностей он зарекомендовал себя изобретением одного очень популярного софизма в пользу арианства¹³⁹, а его поведение еще у св. Александра вызывало решительные меры и очень частые обличения у св. Афанасия¹⁴⁰. Тем не менее в арианских кружках он пользовался известностью и играл видную роль. Император Константин в послании к епископам, собравшимся в Антиохии в 332-м году, выставлял его в качестве кандидата на антиохийскую кафедру¹⁴¹, а Феодорит прямо усвояет ему имя „вождя арианства»¹⁴². Не смотря на свою образованность¹⁴³ и наклонность к литературным трудам¹⁴⁴, что должно бы было, по-видимому, располагать Георгия к сближению с Аполлинарием, новый епископ Лаодикии нашел в нем своего обличителя и горячего противника. При глубоком интересе тогдашнего времени к вопросам догматическим, при страсти к спорам и словопрениям о Божестве Сына Божия, нельзя думать, чтобы лаодикийская церковь, столь близко находившаяся к Антиохии и имевшая во главе епископа-арианина, оставалась безучастной к общему движению. Аполлинарий-сын, насколько он рисуется нам в действиях своей дальнейшей жизни, обладал именно таким характером, что препятствия и противоречия могли только разжигать его энергию. Епископ-арианин, поэтому, не мог иметь хороших отношений с Аполлинарием, и историк Сократ сохранил известие¹⁴⁵, что „Аполлинарии рассорились с Георгием, потому что он проповедывал странности и иногда признавал Сына Божия подобным Отцу, как принято на соборе Селевкийском, а иногда уклонялся в арианство»¹⁴⁶.

Поводом к окончательному разрыву Аполлинария с Георгием послужило прибытие Афанасия в Лаодикию в 346-м году¹⁴⁷. Вместе с собой св. Афанасий нес на Восток торжество Никейского символа; он возвращался с Запада после собора Сардикийского, – одного из самых лучших и чистых в своей истории соборов того времени, – на котором произошло формальное отделение и прекращение общения между православными и их противниками¹⁴⁸. Приезд его в города Сирии вызывал собой в них те же явления, какие имели место при открытии Сардикийского собора, и его личность в этом случае служила пробным камнем, на отношениях к которому резко выражались убеждения встречавших его лиц. Георгий Лаодикийский более, чем кто-либо иной, был заинтересован прибытием Афанасия: он был низложен Сардикийским собором, лишен священства и объявлен чуждым кафолической веры¹⁴⁹. Это обстоятельство только усиливало вражду и без того злобно расположенного к Афанасию Георгия; уже свое изгнание из александрийской церкви Георгий мог рассматривать, как дело Афанасия, тогдашнего влиятельного помощника св. Александра, и ставить это в личную обиду себе; достигши епископства и ставши человеком значительным в арианских кружках, Георгий не опускал случая заявить свою ревность там, откуда выходили все планы и козни, направленные против Афанасия. Второе изгнание Александрийского поборника было отчасти делом его: он принадлежал к составу антиохийского собора 341 г., открывшего поход против Афанасия, и вместе с другими обвинял его в незаконном занятии кафедры¹⁵⁰. Сам Афанасий хорошо знал Георгия, чувствовал на себе происки его и называл его „злейшим из ариан». Можно представить себе, какова должна быть встреча этих диаметрально-противоположных лиц и характеров; можно предвидеть и то, как отнесется Георгий к тем из своей паствы, которые окажутся на стороне Афанасия... Но распоряжение арианина-епископа и клятва филиппопольская не удержали Аполлинария от сношений с прибывшим в Лаодикию Афанасием; он не только вошел с ним в общение, но и „сделался искренним другом» защитника единосущия, и между обоими „установились дружеския отношения»¹⁵¹. Мы не знаем, чем в частности выразилась эта дружба во время пребывания св. Афанасия в Лаодикии; Созомен разсказывает только о следствиях ее для Аполлинария. „Епископ Георгий, – пишет историк, – за сношение с Афанасием, вопреки правилам и законам иереев, изгнал Аполлинария из церкви»¹⁵². Этим изгнанием Георгий одновременно и выражал свою вражду к Афанасию и наказывал Аполлинария, и это был естественный вывод из отношений установившихся между всеми тремя лицами. Однако, лишая Аполлинария церковного общения за сношение с Афанасием, Георгий чувствовал у себя под ногами не вполне твердую почву и, чтобы оправдать свой поступок, видел себя вынужденным ссылаться на старый грех Аполлинария; по замечанию Созомена, „Георгий вместе с тем поносил его и за совершение грехов давних, очищенных покаянием», то есть, за знакомство с софистом Епифанием.

Как отнесся Аполлинарий к отлучению, произнесенному Георгием? – Об этом делает заметку Созомен: „Аполлинарий многократно просил Георгия о принятии себя в общение», – говорит он¹⁵³, предваряя свое замечание словом „λέγεται». Это многозначительное „говорят» невольно возбуждаетъ сомнение в исторической верности сообщаемого им сведения; этого „говорят» Сократ не знает, и, вероятно, не знал его и Филосторгий. Скорее всего оно представляет продукт собственной догадливости Созомена. Созомен приводит это сообщение в доказательство той сентенции, что „человеческая природа быв презираема становится тем самолюбивее, вдается в споры и нововведения, а пользуясь чем должно, обыкновенно сохраняет мерность и постоянство», – и успокоивается на мысли, что если бы Георгий, подобно Феодоту, принял раскаяние Аполлинария, то и ереси, называемой его именем, не было бы¹⁵⁴. Позволительно, однако, сомневаться в состоятельности этого суждения Созомена и вместе с тем в применимости его к данному случаю. Чтобы примириться с Георгием, Аполлинарию нужно было отказаться от общения с Афанасием, а признать это препятствует известие самого Созомена, что именно с 346 года установились дружеские отношения между Аполлинарием и св. Афанасием. „Искренний друг» Афанасия, он тем менее мог „многократно просить Георгия о принятии себя в общение», что и сам был противником догматических воззрений своего епископа¹⁵⁵. Аполлинарий высоко ценил свою связь с св. Афанасием и выставлял ее на вид¹⁵⁶, а поэтому отлучение арианином от церкви по причине дружбы с св. Афанасием в глазах его самого, как и во мнении православного Востока, служило лишь к чести Аполлинария и его славе. Аполлинарий мог только радоваться случаю, давшему ему повод выказать силу своей дружбы с таким великим лицом, а не „снедаться скорбию», как представляет дело Созомен.

Был ли Аполлинарий епископом и когда он им сделался? – Изгнание Аполлинария и путешествие его в Италию и Египет. – Возвращение его в Сирию: переписка Аполлинария с св. Василием и ее обсуждение. – Литературная деятельность его в царствование Юлиана.

Период времени от 346 года по 362-й – самый темный в жизни Аполлинария. О деятельности и жизненных отношениях Аполлинария за это время не сохранилось никаких известий у древних церковных историков; нет также и у современников полных и достаточно ясных указаний. Отлученный Георгием от церковного общения, Аполлинарий, спустя эти 16-ть лет, является уже в сане епископа той самой церкви, во главе которой стоял Георгий. Поэтому, внести свет в этот темный период жизни Аполлинария и распутать недоумения, как нам кажется, может только предварительное решение вопроса о том, когда Аполлинарий стал епископом Лаодикийской церкви и был ли он вообще когда-либо епископом?

Фотий подвергает сомнению вычитанное им у Филосторгия известие, что Аполлинарий был епископом¹⁵⁷; позднейшие писатели, действительно, называют его только пресвитером; точно также и древние церковные историки, сообщая сведения об Аполлинарии, нигде не упоминают о том, чтобы он носил сан епископский. Это молчание историков об епископстве Аполлинария получает еще большее значение в виду того, что и современники его, хорошо его знавшие, как свв. Василий, оба Григория и Епифаний ни разу не прилагают к его лицу епископского имени. Но все эти argumenti е silentio не в силах поколебать прочность прямого свидетельства Филосторгия, без основания заподозренного Фотием и блистательно подтверждаемого рядом других указаний. Так св. Афанасий в своем послании к антиохийцам ясно называет епископа Аполлинария, легаты которого присутствовали на Александрийском соборе 362 г.¹⁵⁸ Равным образом, Свида¹⁵⁹, Немезий¹⁶⁰, Руфин¹⁶¹ и Иероним¹⁶² решительно говорят о его епископстве, причем свидетельство одного последнего само по себе могло бы составить достаточное ручательство за действительность епископства Аполлинария, так как Иероним лично был в Антиохии и слушал экзегезис его¹⁶³. В сущности такое же положение дела предполагают известия об Аполлинарии и у св. Василия и Феодорита. По Феодориту Аполлинарий рукополагает Виталия в епископа Антиохии¹⁶⁴, что, как известно, составляет исключительно епископское право, и св. Василий обсуждает свои отношения к Аполлинарию, как отношения епископа к епископу¹⁶⁵, упоминая между прочим и о рукоположениях, произведенных им в чужих епархиях¹⁶⁶. Наконец, дошедшие до нас остатки литературной деятельности Аполлинария, где он говорит о нашем соборе¹⁶⁷ и где соборные постановления подписываются его именем¹⁶⁸, не оставляют места сомнениям в его епископстве.

Если, таким образом, Аполлинарий несомненно был епископом, то совершенно невозможно с такою же несомненностью решить вопрос о том, когда он достиг этого сана. Изследователи, имевшие повод коснуться этого вопроса, даже отказываются от возможности высказать какие-либо догадки на этот счет¹⁶⁹; но нам кажется, что и здесь оставлены древностью очень, правда, слабые указания, по которым всё же можно напасть на близкий к истине путь. Точкой отправления в этом случае может служить тот факт, что на Александрийском соборе 362 г. уже присутствовали легаты епископа Аполлинария. В это время личность Аполлинария пользовалась известностью в церкви¹⁷⁰, и его деятельность захватывала собой широкие сферы; он вел обширную переписку¹⁷¹ и составил не малое число посланий в защиту себя и своего учения. Такое значение и положение в церкви не могло быть достигнуто вдруг: оно предполагает собой продолжительную работу в области жизни и знания и доказанную временем и опытом стойкость убеждений. Среда, в которой действует Аполлинарий в 360-х годах, была очень осторожна; такие люди, как свв. Афанасий, Василий, Епифаний, Серапион, не любили расточать похвал и, не имея в руках доказательств, вступать в близкие отношения с кем бы то ни было. Всё это вместе располагает отодвигать начало епископства Аполлинария к более раннему периоду, чем 362 г., и здесь искать указаний на деятельность его, как епископа.

Приурочивать начало епископства Аполлинария к 360-м годам обыкновенно давало повод то ложное представление, по которому он считается преемником своего противника Георгия. В 359 году Георгий присутствовал на соборе Селевкийском¹⁷², в 360-м он участвовал в переводе Мелетия на антиохийскую кафедру¹⁷³ и в день его прибытия в Антиохию произнес беседу на Прит. 8:22¹⁷⁴; этим в истории и заканчиваются указания на Георгия, и потому нужно думать, что вскоре после 360 г. он скончался; так как теперь Аполлинарий является с титулом епископа в первый раз в документах 362-го года, то отсюда уже остается только один шаг до признания в нем непосредственного преемника Георгия. Но этот шаг поспешен. Георгий помимо Аполлинария имел своего преемника в лице Пелагия. Подпись Пелагия впервые встречается в послании Антиохийского собора 363 г. к императору Иовиану¹⁷⁵, и Созомен точно обозначает, что это был епископ Лаодикии сирской¹⁷⁶. Поставленный в епископы арианином Акакием¹⁷⁷, Пелагий, однако, во всей своей дальнейшей деятельности является солидарным с православными сферами; вместе с Григорием Назианзином он участвует на соборе в Тианах¹⁷⁸; вместе с Мелетием он изгоняется Валентом¹⁷⁹; Василий Великий пишет ему письмо, в котором выражает желание и надежду лично видеть его¹⁸⁰; наконец, он присутствует на втором вселенском соборе¹⁸¹, и здесь его правоверие и личность так высоко оценены отцами, что общение с ним поставлено знаком правомыслия¹⁸². О нем шла добрая молва, как о человеке благочестно управляющем церковью¹⁸³, и Феодорит, свидетельствуя о силе его нравственного характера, замечает, что Пелагий по прославившему его целомудрию и другим добродетелям, был „общим приговором» возведен на степень предстоятеля¹⁸⁴. Таким образом, непрерывный ряд сведений от 362– 382 гг. представляет нам Пелагия епископом родного города Аполлинария. В тоже время параллельно этим сведениям идут указания на епископство самого Аполлинария: в 362 г. он посылает легатов на Александрийский собор¹⁸⁵, в 363 году он не отстает от других партий и шлет послание от своего имени Иовиану царю¹⁸⁶, в 70-х годах он рукополагает Виталия¹⁸⁷, толкует Свящ. Писание¹⁸⁸ и пр., словом, является таким же полноправным епископом, как и Пелагий. У него свой круг интересов, своя область действий и своя школа; очевидно, вместе с Пелагием он был епископом Лаодикии или его антиепископом, что в то время споров и волнений составляло довольно обычное явление и ближайший пример чему давала Антиохия. Но при Пелагии не было нужды в антиепископе; его образ мыслей был вполне православный, и поэтому поставление другого православного же епископа в Лаодикии при Пелагии являлось бы ничем неоправдываемым излишеством. Напротив, в епископство Георгия, рьяного полуарианина и врага св. Афанасия, Лаодикийская кафедра в глазах всего православного Востока оставалась без истинного пастыря, который бы строго держался определений Никейского собора и действовал в интересах правой веры; при Георгии поставление в епископы такого лица, как Аполлинарий, – поскольку православие его ни мало не подвергалось сомнениям в первую половину его жизни, – было делом явной необходимости для этой церкви.

На епископство Аполлинария в годах 50-х указывают и некоторые другие побочные сведения о нем. Св. Епифаний¹⁸⁹ и Нил пустынножитель¹⁹⁰ свидетельствуют, что Аполлинарий потерпел гонение за веру: он находился в изгнании, потому что не хотел соглашаться с арианами. Так как до 346-го года, когда Аполлинарий был лишен церковного общения Георгием, этого не могло случиться, то в данном случае мыслимы два момента времени, когда противников арианства изгоняли по повелению императоров, – царствование Констанция или Валента. Ни Епифаний, ни Нил не определяют точно того, когда имела место ссылка Аполлинария, но остатки собственных его трудов дают более вероятности тому заключению, что время правления Валента было для него временем мирной и покойной жизни. В начале 370-х годов, на которое падают самые сильные мероприятия Валента против лиц православных убеждений, Аполлинарий жил в Лаодикии и Антиохии¹⁹¹ и вел деятельную переписку. В сохранившемся до нашего времени фрагменте его письма к египетским епископам, сосланным в Диокесарию¹⁹², нет ни малейшего указания на то, чтобы он терпел в это время какое-либо преследование; напротив, всё сводится к тому, что он наслаждается внешним миром и занимается раскрытием своих воззрений. Из послания видно, что еще ранее он писал к этим епископам пространное письмо, ждал от них ответа и, не дождавшись его, пишет новое; причиной замедления ответа он не ставит ни дальность разстояния, ни неизвестность его местонахождения, а лишь одно то, что его первое письмо могло оказаться не вполне понятным для читателей. Упоминания о ссылке в этом послании нужно было бы ожидать не только потому, что оно назначалось ссыльным епископам, но и потому, что в нем Аполлинарий всеми мерами старается расположить этих епископов в свою пользу. Если, таким образом, царствование Валента прошло для Аполлинария без перемены в его внешней жизни, то преследования его за веру со стороны ариан падают на время Констанция. – Ясное подтверждение этому выводу мы получаем уже с совершенно другой стороны. С 354-го года Ливаний навсегда поселился в Антиохии, познакомился здесь с Аполлинарием и вступил с ним в переписку. В ряду полученных от древности писем этого ритора некоторые носят надписание „к Аполлинарию», под которым ученые видят именно Аполлинария Лаодикийского¹⁹³, – но для нашей цели важно письмо № 449, назначенное Анатолию. В нем Ливаний ходатайствует за путешествующего в Италию Аполлинария, который изображается преследуемым людьми, обходящими города, чтобы поглотить его¹⁹⁴. Насмешка, какою звучат слова Ливания о врагах Аполлинария, при сопоставлении с известиями Епифания и Нила об изгнании его, едва ли могут оставлять место сомнению в том, что в этих людях Ливаний разумеет ариан и преимущественно арианских епископов¹⁹⁵. Так как письменные сношения Ливания с Аполлинарием начались не ранее 354-го года, так как, далее, Анатолий, к которому адресовано письмо, после некоторого прерыва в должности, в начале 356-го года снова стал префектом и летом означенного года находился в Италии, при дворе, где он хлопотал за Ливания¹⁹⁶, то написание письма № 449, а вместе с ним и путешествие Аполлинария в Италию, надобно относить к 356-му году, именно к средине или концу его¹⁹⁷.

Ссылка Аполлинария в 356-м году за противодействие арианам должна свидетельствовать о том, что уже в это время он был епископом. Если вообще изгнания, вытекавшие из желания овладеть кафедрами, касались только епископов, то это тем более нужно сказать о преследовании защитников православия после соборов в Медиолане и Аримине, когда требовалась только подпись под соборными определениями, – подпись, которую мог и должен был давать епископ. Если так, то и начало епископства Аполлинария нужно относить к 346–356 годам. И это вполне сообразно с тем положением, в какое поставлена была церковь Лаодикийская определениями Сардикийского собора. Мы уже упоминали, что Георгий, действительный епископ Лаодикии, подпал на этом соборе давно заслуженному наказанию: он был лишен епископского сана и объявлен чуждым церкви, и Лаодикийская церковь осталась без пастыря, между тем это была церковь важная и влиятельная по своему значению и положению. Если в других менее значительных городах в это время торжества Никейского символа арианские епископы должны были уступить свое место православным¹⁹⁸, то тем более „злейший из ариан» епископ, еще в пресвитерстве зарекомендовавший себя дурной нравственностью, оказывался не у места. Это был момент, когда церковь Лаодикийская нуждалась в преданном Никейскому символу епископе, когда Аполлинарий, следовательно, всего скорее мог начать быть им. В самом деле, в истории борьбы с арианством первые, последовавшие за Сардикийским собором, годы и характеризуются стремлением со стороны православных усилить свое влияние в церкви чрез поставление на кафедры принимающих Никейский символ епископов. С одной стороны, опираясь на результаты этого собора, изгнанные защитники Никейского вероучения возвращаются на свои епархии и изгоняют арианских епископов, с другой, – там, где церкви находились под исключительным управлением ариан, вновь поставляются в епископы люди, исповедающие единосущие, вместо арианствующих, низложенных собором. „По прибытии в Египет, – говорит Созомен, – Афанасий известных себе лиц с ариевым образом мыслей низложил, а кого сам испытал и одобрил, тем поручил церкви и веру Никейскаго собора, заповедав им ревностно держаться ея»¹⁹⁹. Написанное в первый же год по прибытии в Египет пасхальное послание Афанасия, действительно, извещает о назначении 19-ти новых епископов, из числа которых относительно трех выразительно замечено, что они признаны Афанасием епископами лишь после того, как были „вновь приобретены для церкви²⁰⁰«. Так было в Египте; так было и в других восточных странах. Уже о св. Афанасии Сократ повествует, что „возвращаясь чрез Пелузиум, он учил по лежащим на его пути городам удаляться от ариан и иметь общение с исповедниками единосущия, а в некоторых церквах, – добавляет историк, – он совершал и рукоположения»²⁰¹. Эти рукоположения имели место „в чужих епархиях»²⁰², в „городах, нисколько не принадлежащих» Афанасию, „у других народов, где он проезжал и находил церкви под управлением ариан»²⁰³, то есть, очевидно, в Сирии и Палестине. Нужно думать, что эта деятельность Афанасия на пользу православия не осталась без подражания со стороны других правоверующих епископов Востока, и имя Лаодикии само собой напрашивается на язык для пополнения известий Сократа и Созомена. Своею борьбою с арианином Георгием и своими отношениями к Афанасию Аполлинарий успел зарекомендовать себя, как человека, преданного Никейскому собору и его главному защитнику, Афанасию, – и тому православному епископу, который в видах борьбы с арианством вознамерился дать Лаодикии православного пастыря, естественно было остановить свой выбор на ученом чтеце этой церкви, подававшем столь благие надежды в первую половину своей жизни и деятельности²⁰⁴. Таким образом, самым вероятным временем, когда Аполлинарий достиг епископства, будут ближайшие к Сардикийскому собору годы (346–356)²⁰⁵.

Вместе с этим выводом для нас уясняются и все те отрывочные сведения, оставленные древностью об Аполлинарии, какие относятся к этому периоду его жизни. Уже самые условия, при которых Аполлинарий занял епископскую кафедру в Лаодикии, вызывали его на борьбу с арианством и в ней указывали его главнейшую задачу. Вероятно, и после разрыва с Георгием Аполлинарий не удалялся из Лаодикии и продолжал противодействовать ему. По словам Созомена, он „мстил своему врагу, чем мог, то есть, искусством слова и доказывал, что он, как лучший, низложен тем, который в преподавании божественнаго учения хуже его»²⁰⁶. Очищая и распространяя это известие Созомена, мы можем сказать, что борьба с арианством и составляла главный предмет его деятельности за это время. С свежими силами и с всепоглощающим интересом нового деятеля Аполлинарий присматривался к окружающим его лицам и партиям... Это были годы, когда арианские кружки напрягали все усилия к новому низвержению св. Афанасия, и в числе подготовительных мер к этому результату выдвинули на сцену осуждение Маркелла и Фотина. С именем Маркелла и Фотина в истории арианских волнений мы вступаем в тот поворотный пункт, когда тринитарные споры естественно переходили в христологические и то, что раскрыто было в учении о Троице, применялось к пониманию Лица Богочеловека. Так, самые первые шаги на поприще общественной деятельности должны были направить внимание Аполлинария на христологические вопросы и побудить его к разработке их. Это обстоятельство определило судьбу Аполлинария и его значение в истории догматики. Маркеллом и Фотином арианские кружки пользовались, как живым упреком для православных, и Аполлинарий должен был определить свое отношение к ним или, лучше сказать, отношение Никейского учения о Троице к учению о Лице Христа, как воплотившегося Сына Божия²⁰⁷. Вскоре после осуждения Маркелла и Фотина Аполлинарий сам был изгнан...

Светлые надежды и радостные чувства, с какими шел Афанасий в Александрию и с какими его встречали в Сирии, и Палестине, еще раз должны были остаться без осуществления. В упорной борьбе православных с арианами одна сторона брала на время перевес над другой, как бы для того, чтобы дать возможность своим противникам собраться с силами и потерпеть от них большее поражение. На сей раз внешнее торжество исповедников единосущия было обязано слишком случайным условиям для того, чтобы оно могло быть продолжительным и твердым. Властолюбивый Констанций вынужден был склониться пред грозной дилеммой, поставленной ему братом Констансом, этой „христолюбивой душой», как называет его Афанасий²⁰⁸: или готовиться к войне, или отдать Александрию Афанасию²⁰⁹. Со смертию Констанса (350 г.) эта дилемма потеряла свою силу, когда, вслед за поражением Магненция, Констанций стал повелителем обеих половин римской империи и принял титул аἰώνιος βασιλέυς. Возбуждавший сначала благие надежды у Афанасия²¹⁰, Констанций, – излишнюю доверчивость которого к своим советникам отмечает Евтропий²¹¹, – отдался теперь влиянию ариан и, усвоивши превратные догматические убеждения, предоставил господство их исповедникам. Эта перемена в расположениях императора отразилась и на судьбе Аполлинария. Противоепископ его Георгий, ставший опять одним из первых деятелей против Афанасия и православных, всего менее мог оставить в покое Аполлинария; в его планах лицо Аполлинария не отделялось от Афанасия, и на всё, сделанное против первого, он имел право смотреть, как на возмездие последнему. При новых течениях, открывшихся в сферах политических, Георгий мог воспользоваться своими близкими связями с Македонием для достижения своих целей. Занявши во второй раз Константинопольскую кафедру²¹², Македоний сумел стать влиятельным лицом при дворе и приобрел себе такое доверие царя, что все его намерения, по выражению Сократа, утверждались законом²¹³. Георгий Лаодикийский имел с ним особенно дружественные отношения и в затруднительных случаях обращался к нему: когда Евдоксий и Аэций, исповедники неподобия, начали по своему усмотрению распоряжаться в Антиохии, Георгий искал помощи против них именно чрез Македония²¹⁴, и его старания не остались безуспешными²¹⁵. В отношении к Аполлинарию интересы Георгия и Македония могли совпадать между собою, и изгнание его при этой новой комбинации партий на Востоке было делом вполне понятным и естественным. Оно, как мы видели, должно падать на 356-й год.

Насколько можно судить по изложенным выше²¹⁶ сведениям, свое невольное путешествие Аполлинарий начал с Рима. В то время догматических споров и церковных распрей Рим был тем местом, куда Восток обращался за авторитетной поддержкой. Начиная с первого изгнания, св. Афанасия, сюда являются один за другим целый ряд восточных епископов, и этот наплыв, по словам Каспари, особенно усиливается со времени Маркелла и Фотина, хотя о пребывании и деятельности их в Риме и не сохранилось никаких известий²¹⁷. Аполлинарий шел, таким образом, дорогой хорошо известной Востоку, и его путешествие сюда могло мотивироваться столь же желанием видеть этот древний город, сколько и попыткой заручиться поддержкой папы²¹⁸. Оно не было вполне безопасным, и вызвало заботливость Ливания о своем друге, любовь которого всё возрастала к нему²¹⁹. К этому времени пробывания Аполлинария в Риме и нужно отнести начало знакомства его с выдающимся в истории папства и влиятельнейшим впоследствии лицом, – Дамасом, – принадлежавшим, по всем вероятиям, к числу тех знаменитостей IV-го века, с которыми Аполлинарий вел переписку²²⁰. Мало положительного можно сказать о том, какое значение в делах Рима имела личность Дамаса во время посещения Аполлинария и насколько знакомство с ним могло быть полезным последнему, так как древность сохранила весьма скудные сведения о Дамасе до избрания его в епископы Рима²²¹. Во всяком случае Дамас, к 355-му году ставший архидиаконом римской церкви²²², занимал в ней уже выдающееся положение, и заявил себя между прочим преданностью сосланному в то время Констанцием папе Ливерию²²³. Знакомство с этим лицем – единственный результат путешествия Аполлинария в Италию, о каком еще можно догадываться, и этот результат оказался не маловажным в виду того значения в делах Востока, какого достиг Дамас с избранием в епископы. Связи с Дамасом впоследствии давали Аполлинарию возможность чувствовать под ногами более твердую почву²²⁴ и от общего знакомства Аполлинарий выиграл, без сомнения, более Дамаса, вынужденного в конце концов подвергнуть Аполлинария осуждению.

С вероятностью можно утверждать, что из Рима Аполлинарий двинулся обратно к Востоку чрез Египет. Посетить Египет было естественно для Аполлинария: это была родина его отца и центр господства Никейского символа. Что Аполлинарий действительно был в Египте, на это указывает обширное знакомство его с знаменитостями этого края, открывающееся из остатков переписки его, сохранившихся до нашего времени. Египет привлекал его и сильно развитым здесь подвижничеством. Аполлинарий принадлежал к числу тех лиц ІV-го века, которые с блестящим классическим и богословским образованием соединяли глубокую склонность к подвижничеству и проводили строго аскетическую жизнь²²⁵. И его близкие сношения с кружком египетских подвижников служат лучшим тому доказательством. Сюда принадлежит прежде всего Серапион, епископ Тмуитский, защитник Афанасия²²⁶, „великий и знаменитый отец монахов», как называет его Созомен²²⁷. Настоящее время еще владеет двумя отрывками²²⁸ из переписки между этим Серапионом и Аполлинарием²²⁹, относящимися ко времени после Александрийского собора 362-го года²³⁰. В этот же кружок знакомых Аполлинарию египетских подвижников входил, вероятно, и известный аскет Ринокурусы, Дионисий²³¹, о котором упоминает Созомен²³² и которому адресованы письма Аполлинария²³³, дошедшие до нас с надписанием „к Дионисию²³⁴«. В Египте Лаодикийский епископ не только был принят хорошо, как защитник единосущия и близкий друг Афанасия, но и приобрел здесь значительное влияние. Здесь он нашел себе ревностных учеников и последователей, сохранявших свою силу и значение до времени ІV-го вселенского собора²³⁵. Из числа их следует упомянуть о Валентине²³⁶ епископе²³⁷, ставшем главою той фракции аполлинарийской школы, которая ближе и точнее воспроизводила учение своего учителя.

Где проводил время Аполлинарий после посещения Египта и когда он возратился в Сирию, – к разрешению этих вопросов должна была бы вести нас сохранившаяся до нашего времени часть переписки его с св. Василием, если бы подлинность ее стояла вне всякого сомнения. Но прежде чем обратиться к обсуждению этой переписки, мы скажем несколько слов об отношениях св. Василия к Аполлинарию вообще. Как по свидетельствам посторонним²³⁸, так и по его собственному неоднократному признанию²³⁹, св. Василий был человеком, хорошо знавшим Аполлинария и некоторое время переписывавшимся с ним. Сам же Василий дает нам достаточные указания и относительно того, когда он вступил в письменные сношения с Аполлинарием. В 375-м году, отвечая на клеветы, выходившие из кружков Евстафия Севастийского, он говорил, что двадцать лет прошло с тех пор, как он писал нечто Аполлинарию²⁴⁰; в другом же письме, падающем на тот же 375-й год, он заявляет, что то письмо к Аполлинарию, которое севастийцы предъявляли в качестве документального обвинения Василия в савеллианстве, составлено было двадцать пять лет тому назад²⁴¹. Так как в обоих случаях речь идет об одном и том же письме Василия к Аполлинарию и так как мы не имеем никакого основания предпочитать одну его дату другой, то должны признать, что, употребляя выражения „20–25 лет» тому назад, св. отец хотел дать не точное хронологическое определение, а просто обозначить время своей переписки, как время давно прошедшее, которое нужно считать не единицами, а десятками²⁴², время, когда он еще был мирянином и не принимал участия в церковных делах²⁴³. Этому общему обозначению вполне отвечают 50-е годы ІV-го века, или, точнее, – если следовать прямому указанию св. Василия, – первое пятилетие этих годов (350–355). Покончивший с своим домашним воспитанием, Василий к началу 50-х годов находился в Кесарии Каппадокийской и посещал существовавшее здесь училище, выдаваясь в ряду своих школьных товарищей своими способностями, прилежанием и строгим нравственным характером; отсюда, с тою же целию расширения своих познаний, он отправился в Константинополь и затем в Афины, где он и пробыл до 359-го года²⁴⁴. Об Аполлинарии он мог слышать как в Кесарии, так и в Константинополе, где были люди, расположенные к Лаодикийскому епископу²⁴⁵, и, быть может, именно из Афин написал то письмо к Аполлинарию, которое так смущало севастийцев в 70-х годах, как это и предполагает бенедиктинский автор „жизни Василия»²⁴⁶. Возвратившись из Афин, он всецело отдался своей склонности к аскетической жизни, проявлявшейся в нем еще в бытность его в Кесарии, предпринял путешествие по Сирии, Палестине и Египту с целию посещения знаменитых подвижников и, затем, раздавши свое имущество бедным, поселился в пустыни на берегу реки Ирис в основанной им обители. Есть повод думать, что если во время своего путешествия св. Василий и не встречался лично с Аполлинарием, то по крайней мере продолжал свою переписку с ним. Так, отвергая обвинения Евстафия Севастийского, он спрашивает последнего: „если одно время и моего письма (к Аполлинарию) и сочинения (Аполлинария, содержавшего в себе савеллианские мысли), то где доказательства, что я одобрял оное в уме? Спроси сам себя: сколько раз ты навещал меня в обители, что на реке Ирисе... Слышал ли ты что нибудь подобное (тому, что находится в сочинении Аполлинария)?... Нашел ли ты, что в уме у меня было что либо похожее?»²⁴⁷. Василий хочет сказать, что даже в то время, когда он состоял в переписке с Аполлинарием, он не разделял его образа мыслей и кое-что не одобрял в своем уме, и в свидетели этого призывает самого обвинителя. Если это понимание приведенных слов Василия правильно, то мы должны предполагать, что после посещения Египта Аполлинарий возратился в Сирию и остальное время своей жизни проводил или здесь²⁴⁸, или в какой-либо ближайшей к Сирии провинции, так как в Лаодикию он едва ли мог вступить ранее 362-го года.

Уже одно это заявление Василия, что он не разделял образа мыслей Аполлинария, „с детства далек был от подобных учений», показывает, что отношения его к последнему никогда не были слишком близкими и прочными. Правда, в одном письме он прямо называет Аполлинария человеком „близким и единодушным»²⁴⁹, но здесь он характеризует не свои личные отношения к нему, а общее положение Аполлинария в христианском мире того времени. Собственные же отношения Василия к Аполлинарию не шли далее „уважения» и вызываемого им „благоприязненнаго обращения»²⁵⁰. „Аполлинарий мне ни отец, ни сын; он не был у меня ни учителем, ни учеником»²⁵¹, – говорил он в 375 году; – „я не учил ничему этого человека, котораго заблуждения приписывают мне, и сам не учился у него»²⁵², а потому „если кто сочиняет в Сирии, то это до меня не касается»²⁵³. В 373-м году он решительно заявил, что общения с Аполлинарием не имеет²⁵⁴, и так как он никогда не принимал клириков Аполлинария в общение молитвы и не обменивался с ним каноническими письмами²⁵⁵, то должно думать, что и его переписка с Аполлинарием продолжалась очень не долго и имела весьма ограниченный объем. Действительно, когда в 70-х годах севастийцы выступили с обвинениями на Василия в том, что он разделяет воззрения Аполлинария, они в доказательство своих обвинений могли представить только одно письмо, – „и притом не о вере, а простое письмо, заключающее в себе дружеское приветствие²⁵⁶«. Если бы переписка Василия с Аполлинарием была обширна и захватывала собой продолжительное время, то этим не преминули бы воспользоваться севастийцы, но насколько известно из писем Василия, они ничего подобного не возводили на него. И во всей последующей церковной литературе, за исключением эдикта Юстиниана²⁵⁷, мы не находим ни одного свидетельства о том, чтобы сохранялись какие-либо письма Василия к Аполлинарию, не встречаем ни одного намека на их существование²⁵⁸. Тем неожиданнее было то обстоятельство, когда в 1681-м году Котелье издал два письма Василия к Аполинарию с ответами на них последнего, найденные им в Гарлейских манускриптах²⁵⁹. В свое время, однако, эти письма не обратили на себя должного внимания, потому что сам издатель выразил сомнение в действительной принадлежности их Василию и Аполлинарию и его вывод без нового изследования оставался принятым до последнего времени. В 1877-м году Дрэзеке, заявивший себя и ранее многими патристическими работами, взял на себя труд вновь пересмотреть вопрос об этих письмах²⁶⁰ и пришел к тому заключению, что „нет ни малейшаго основания считать эти письма неподлинными»²⁶¹. Заключение Дрэзеке было подхвачено другими учеными²⁶², изданные Котелье письма стали рассматриваться, как подлинные, и с ними соединился ряд выводов, имеющих целию уяснить взаимоотношение различных догматико-богословских направлений ІV-го века²⁶³. Допустим, что после изследования Дрэзеке подлинность существующей переписки Василия с Аполлинарием не подлежит сомнению, и разсмотрим как содержание ее, так и те выводы, к каким оно может вести.

Для биографа Аполлинария при том недостатке сведений, какие сохранила о нем древность, конечно, каждое из этих писем имеет свое значение, но общий церковно-исторический интерес могут вызывать собой только первое письмо Василия к Аполлинарию и ответ на него последнего. По своему содержанию оба эти письма относятся к новым догматическим стремлениям, развившимся к началу 60-х годов ІV-го века, и характеризуют собой отношения св. Василия и Аполлинария к этим движениям. Как известно, последние годы царствования Констанция были эпохой постепенного сближения спорящих партий, начавшегося в области теоретической и постепенно переходившего в практику. Этому сближению косвенно способствовала самая религиозная политика Констанция, направлявшаяся к созданию таких общих, нейтральных формул учения, которые бы по своей безцветности и неопределенности были способны более или менее объединить собой все партии²⁶⁴; главное же свое выражение это сближение нашло себе в выработке со стороны арианствующих кружков новых символов, стремившихся приблизиться, стать тожественными по содержанию с символом Никейским. Хотя центром споров и волнений по прежнему оставалось слово „ὁμοούσιος», но основания, по которым оно отвергалось, уже существенно изменились. В этом отношении замечателен ряд соборов, нашедших себе место в конце пятидесятых годов. Отвергая слово „οὐσία», как употребленное отцами по простоте, непонятное для народа и не встречающееся в Св. писании²⁶⁵, эти (полуарианские) соборы выдвигают термин „ὅμοιος« для определения отношений Сына к Отцу, причем понятие „подобия» распространяется неограниченно²⁶⁶. Третья сирмийская формула, возставая против употребления слова „οὐσία», провозглашает Сына „ὅμοιον τῷ πατρὶ κατὰ πάντα»²⁶⁷. На соборе в Селевкии исаврийской дело пошло еще далее; правда, акакиане здесь открыто отвергали Никейский символ и требовали издания нового изложения веры²⁶⁸, но большинство собора принимало все определения этого символа, за исключением лишь одного выражения: „ὁμοούσιος». Стоявший во главе большинства Георгий, еп. Лаодикийский²⁶⁹, в особой объяснительной записке²⁷⁰ заменял Никейское „ὁμοούσιος» исповеданием Сына подобным Отцу „не хотением только, но и по бытию, и по ипостаси, и по существованию, словом, по всему»²⁷¹. В дальнейшей фазе своего развития это сближавшееся с Никейским символом направление признаёт уже и самый термин единосущия; Антиохийский собор 363 г. принимает никейское исповедание целиком, хотя слово „ὁμοούσιος» объясняет еще в том смысле, что Сын родился из сущности Отца и что Он подобен Отцу по существу»²⁷².

Этот новый поворот в догматических стремлениях времени не мог остаться незамеченным со стороны вождей строгого Никейского направления. Как относились они к деятельности этих соборов, это достаточно хорошо видно из того, что св. Иларий 12 анафематизмов собора Анкирского (358 г.) принял в число своих 18-ти²⁷³. Что же касается до св. Афанасия, то он прямо писал: „с теми, которые принимают все прочее из написаннаго в Никее, сомневаются же только в речении „единосущность» надобно обходиться... как с братьями, имеющими туже с нами мысль и только сомневающимися об именовании»²⁷⁴. И, действительно, в рядах этого движения, сомневающегося только в речении „единосущность» стояли лица, относительно которых или совершенно не могло быть сомнения в их православии, или которые позднее блестяще засвидетельствовали его; таковы были св. Кирилл Иерусалимский, присутствовавший на соборе в Селевкии²⁷⁵, Мелетий Антиохийский и Пелагий Лаодикийский, подписавшие символ антиохийский 363-го года²⁷⁶. Как относился к этому вопросу св. Василий? В письме к кесарийским монахам, составленном в 360-м году, св. Василий в энергичных словах выражает свою веру в единосущие и несколько раз употребляет этот термин²⁷⁷, но так как, по его понятиям, „всякое богословское речение не выражает всей мысли» и „слово умопредставляемому нами оказывает немощную какую-то услугу»²⁷⁸, то он не считал нужным отвергать и всякую другую терминологию, если только она выражала здравое понятие о Боге. Так, в письме к Максиму философу он говорит: „выражение „подобное по сущности», когда соединено с ним понятие безразличия (τὸ ἀπαραλλάκτως), принимаю за выражение, ведущее к тому же понятию, как и слово „единосущное», по здравому разумению сего последняго..., поскольку же слово „единосущный», по моему мнению, менее может быть извращаемо в своем значении, то и сам я стою за сие последнее»²⁷⁹. Эти же самые мысли содержатся и в первом изданном Котелье письме Василия к Аполлинарию. Письмо открывается похвалами Аполлинария, которые вполне естественны в то время, когда, по свидетельству св. Епифания, „Аполлинарий пребывал в любви, будучи поставляем в числе самых первых»²⁸⁰, и был „возвеличиваем похвалами среди всех православных»²⁸¹. Переходя к горячим вопросам времени, св. Василий иронически выражается об арианах, приводящих всё в замешательство и вселенную наполнивших словами и изысканиями, и указывает на их старания отбросить из символов слово „сущность», как чуждое Священным писаниям. Недавно вышедший из светской школы и только что отдавшийся всецело изучению Св. писания, св. Василий, очевидно, хочет ориентироваться в спорном вопросе времени и, потому, далее он просит Аполлинария указать, „как им пользовались отцы, если действительно нигде и не найдешь ты его в писании». Просьба Василия имеет в виду, таким образом, одну только терминологию; что же касается до его понятия об отношении Сына Божия к Богу Отцу, то он ни мало в нем не колеблется; „что принято, – пишет он, – относительно сущности Отца, то всецело необходимо принимать и о сущности Сына; так что если кто назвал сущность Отца светом мысленным, вечным, нерожденным, тот сущность Единороднаго должен назвать светом мысленным, вечным, рожденным». Рассматривая с точки зрения этого подобия терминологию, он и находит, что для выражения отношения Сына Божия к Отцу весьма пригоден (ἁρμόττειν) термин „подобный без различия (ἀπαραλλάκτως ὅμοιος)«; „подобный по сущности вполне без различия (ὅμοιος κατ’ οὐσίαν ἀκριβῶς ἀπαραλλάκτως)»; он думает, что этот термин правилен. Не трудно видеть, что это теже самые мысли, что и в письме к Максиму, но только с более подробным обсуждением терминологии. – В своем ответе Аполлинарий не касается прямо вопроса, предложенного ему Василием; он совершенно умалчивает и о термине „подобный без различия» и только однажды употребляет выражение „единосущный», раскрывая его значение. Только во втором своем письме к Василию, представляющем ответ на дружеское приветствие, присланное к нему последним, Аполлинарий извещает Василия, что собор епископов в Египте и грамоты, разосланные им, провозглашают Сына „не подобным Богу, но единосущным Богу, как рождение истинное и одной и той же сущности с родившим», добавляя, что, по определению отцев, и Св. Дух признан имеющим одно и тоже Божество с Отцем и Сыном.

Вот в существенных чертах содержание дошедшей до нашего времени переписки св. Василия с Аполлинарием. Мы видим, что эта переписка привносит мало нового в то, что уже ранее было известно из других источников, а потому и упрек, высказанный Дрэзеке²⁸², что отвергающие подлинность ее руководствуются не научными, а вероисповедными целями, оказывается лишенным смысла. Равным образом, переписка эта не уполномочивает ни на то, чтобы признавать св. Василия близким к полуарианству, как это делает Дрэзеке²⁸³, ни на то, чтобы называть его учеником Аполлинария, как это делает Гарнак²⁸⁴. Самый крайний вывод, к которому может вести пристрастие к этим письмам, – это тот, что Василий некоторое время склонялся к термину „подобный без различия» и находил его пригодным для выражения православного учения о Сыне Божием, но и этот вывод должен быть ограничен тем, что, – во 1-х, – в самом письме к Аполлинарию он отнюдь не отвергает термина „единосущный», а только желает знать, как пользовались им отцы, – во 2-х, что в письмах к кесарийским монахам и к Максиму философу, составленных в то же время, к которому относят первое его письмо к Аполлинарию, он употребляет только термин „единосущный» и отдает ему преимущество пред термином „безразлично подобный»²⁸⁵. Главный же недостаток этого и подобного рода выводов, привязанных к одной только открытой Котелье переписке Василия с Аполлинарием, – вне связи с прочими данными, – заключается в том, что подлинность этой переписки далеко не так несомненна, как это думает Дрэзеке. По отношению к ней можно спросить словами самого св. Василия, сказанными им по поводу письма его к Аполлинарию, предъявленного совастийцами: „ты, друг истины, который знаешь, что ложь есть порождение диавола, как убедился, что это письмо точно мое? Ты не посылал, и не осведомлялся и не слыхал сего и от меня, который мог бы тебе сказать истину»²⁸⁶. И прежде всего уже одно то обстоятельство, что в пользу принадлежности этой переписки нельзя указать ни одного прямого внешнего свидетельства, кроме надписания, вызывает сильное сомнение в их подлинности. Ни сам Василий, ни один из позднейших писателей не приводят ни одного слова из этих писем, ничего не знают о их существовании. История церковной литературы сотнями примеров показывает нам, как часто бывает ненадежно свидетельство рукописей и как мало можно полагаться на одни только надписания; почему же здесь, в отношении к переписке Василия с Аполлинарием, мы должны слепо следовать за рукописями и безусловно верить надписанию? Во-вторых, сам св. Василий заверяет нас, что его переписка с Аполлинарием не шла далее дружеских приветствий, требуемых благоприязненным обращением²⁸⁷; он никогда не посылал канонических писем к Аполлинарию и не получал таковых от него²⁸⁸, не писал он также ему и писем о вере²⁸⁹. Несомненно, однако же, что первое из дошедших до нас писем Василия к Аполлинарию заключает в себе гораздо более, чем одно дружеское приветствие; оно обсуждает главнейшие для того времени термины символов веры, и потому прямо может быть названо письмом о вере, ибо иначе какого же содержания письмо мы должны разуметь под именем письма о вере? В-третьих, наконец, по свидетельству самого же Василия, ужо в его время письма его к Аполлинарию подвергались произвольным переделкам и порче со стороны людей, нерасположенных к нему. Выставляют, – говорит он о севастийцах, – письмо „сомнительное (ἀμφίβολος)"²⁹⁰ „и притом не то, которое мною было написано, но в списке, Бог знает, кем сделанном», „разсказывают, что им угодно, а не что было на самом деле» и „распространяют под моим именем не мое»²⁹¹. Кто же поручится, что в обсуждаемой переписке нам не предлежит именно подобный образец писем, намеренно искаженных, с целью представить отношения Василия к Аполлинарию более близкими, чем они были на самом деле? Где доказательства тому, что эта переписка дошла до нас в первоначальном виде, – в том виде, в каком она вышла из под рук Василия и Аполлинария, – без всяких вставок и порчи, внесенной людьми, заинтересованными этим? Соответствие ее содержания историческим обстоятельствам, – это единственное прочное основание, на которое опирается вывод Дрэзеке, – в этом случае имеет очень ничтожное значение и ни о чем не говорит, кроме того, что редактор, искажавший письма, знал хорошо эти обстоятельства или оставил указания на них неприкосновенными. – Высказывая эти соображения, мы, однако, не думаем, чтобы ими прямо доказывалась неподлинность сохранившихся писем Василия и Аполлинария, но думаем что они дают нам полное право сомневаться в их принадлежности тем лицам, имена которых они носят в своем надписании. По нашему мнению, при данном состоянии сведений об этих письмах, нельзя с несомненностью сказать ни того, что они подлинны, ни того, что они подложны; это – письма сомнительные, на указания которых можно полагаться лишь постольку, поскольку таковые прямо подтверждаются известиями других источников, стоящими вне всякого сомнения.

С большою вероятностью можно утверждать, что Аполлинарий снова вступил в Лаодикию в качестве епископа в 362-м году, вследствие эдикта Юлиана, возвращавшего изгнанных епископов на свои кафедры²⁹². Аполлинарий нашел здесь свое место занятым; Георгия, его противника, сменил собой Пелагий, – лицо, скоро приобретшее себе глубокое уважение в рядах православных деятелей. Это событие и уясняет собой то, почему Аполлинарий никогда не был полным и действительным епископом Лаодикии. Вероятно, здесь был только кружок людей, преданных ему; поэтому-то он и не стеснял себя постоянным пребыванием в Лаодикии. Он только „большею частию» жил здесь²⁹³, но не редко и оставлял свой родной город, переселялся в Антиохию и в этой последней развивал широкую деятельность. Тем не менее среди деятелей Афанасиевой стороны он встречал еще полное признание своего епископства, и в 362 г. откликнулся посольством на призыв в Александрию для собора... Новое царствование привнесло новые, живые мотивы в литературные занятия Аполлинария. Если религиозная терпимость, провозглашенная Юлианом, должна была на время ослабить горячие споры внутри христианства и содействовать переходу начавшегося в теории сближения в жизнь²⁹⁴, то прямые склонности Юлиана к язычеству и стеснительные меры в отношении христиан вызывали уже на защиту исконных идей христианства всех без различия партий и исповеданий. Языческая реакция, открывшаяся в правление Юлиана, современникам его, естественно, представлялась по своей силе и значению в преувеличенном виде в сравнение с тем, как она рисуется в историческом созерцании. Правда, св. Афанасий с обычною ему стойкостью веры мог смотреть на предприятие нового императора, как на „небольшое облачко, которое пройдет»²⁹⁵, но твердая уверенность далеко не была общим явлением. Аполлинарий принадлежал к числу лиц, чувствовавших себя в необходимости защищаться от нападений старого врага христианства, – языческой философии. Историки, Сократ и Созомен, здесь еще раз засвидетельствовали, как широка была эта, посвященная защите веры, деятельность Аполлинария²⁹⁶. По их указаниям, в короткий период царствования Юлиана Аполлинарий успел не только приготовить два философско-апологетического содержания сочинения, из которых одно обнимало собой 30 книг²⁹⁷, но и издал целый ряд беллетристических и поэтических произведений, имевших задачу устранить вредные для обучения и воспитания христиан следствия закона 17 Июня 362 г. запрещавшего христианам преподавание эллинской литературы²⁹⁸. „Кстати воспользовавшись своими обширными познаниями и способностями, – пишет Созомен, – Аполлинарий по образцу Омировых поэм переложил в героические стихи еврейское бытописание и, доведши его до царя Саула, разделил свое творение на двадцать четыре части, из которых каждую означил одною буквою греческаго алфавита, следуя их числу и порядку. Писал он также применительно к творениям Менандра и комедии, подражал и Еврипиду в трагедиях, и Пиндару в роде лирическом. Просто сказать, заимствуя из божественных писаний предметы для всего так называемаго круга наук, он в короткое время произвел равночисленные и равносильные образцы, по роду, выражению, характеру и плану похожие на знаменитыя творения Эллинов»²⁹⁹.

От эпохи Юлиана до смерти Аполлинария. – Когда была открыта ересь Аполлинария? – Александрийский собор 362 года и его отношение к Аполлинарию. – Экзегетическая деятельность его в Антиохии. – Волнения, поднятые им в церкви после 376-го года. – Участие его в антиохийской схизме: поставление Виталия в епископы Антиохии. – Соборы, осудившие учение Аполлинария. – Обособление Аполлинария и его последователей в отдельное общество. – Второй вселенский собор и смерть Аполлинария.

В хронологическом отношении царствование Юлиана послужило внешнею гранью, разделяющею жизнь Аполлинария на две разнохарактерные половины. Как в первый период, продолжающийся до 60-х годов внимание Аполлинария преимущественно было устремлено на защиту христианства и учения о св. Троице, так, наоборот, с 60-х годов все его силы направляются к разрешению христологических вопросов, которые постепенно завладевают его сознанием и становятся определяющим началом его деятельности. Первый период мы можем назвать светлым, блестящим периодом жизни Аполлинария. Какого значения достиг в это время Лаодикийский епископ в глазах православного Востока и какие отрадные надежды возлагались на него, об этом говорят нам не только Созомен³⁰⁰ и Филосторгий³⁰¹, но и св. Епифаний, который называет Аполинария „дивным по высоте жизни, непрестанно восхваляемым за православие, поставляемым в числе самых первых»³⁰². Но уже вскоре после собора Александрийского раздаются в церкви голоса, обвиняющие Аполлинария в лжеучении о Лице Богочеловека; эти голоса постепенно усиливаются, находят себе оправдание в новых сочинениях его и кончаются осуждением его, как еретика. Как само собой понятно, этот переход от тринитарных к христологическим вопросам совершился не вдруг; еще в начале 70-х годов Аполлинарий занимался защитой учения о единосущии и издал целое сочинение о св. Троице³⁰³; точно также нельзя думать, что и до 362-го года христологические вопросы вовсе не были затронуты им. Поэтому, попытка, которою задавались прежние изследователи, – попытка указать определенный момент в жизни его, когда он стал еретиком³⁰⁴, должна быть признана несостоятельной и с исторической, и с психологической точки зрения. Она имела бы свое значение только в том случае, если бы стремилась точно определить тот хронологический пункт, когда заблуждения Аполлинария впервые обратили на себя внимание в истории ІV-го века, но и этого нельзя достигнуть за отсутствием прочных исторических известий. Григорий Богослов, – единственный древний церковный писатель, который дает некоторое указание относительно времени появления аполлинаризма, – в письме к Кледонию, составленном после 384 г.³⁰⁵, говорит: „сегодня только возвещают нам (аполлинаристы) мудрость, сокровенную от времен Христовых: что подлинно достойно слез! Ибо если вера началась только за тридцать до сего лет, а почти четыреста лет протекло со времени явления Христова; то в продолжении столь долгаго времени суетно было наше благовествование, суетна была и вера наша»³⁰⁶. Следуя точному значению этих слов, мы должны были бы относить начало аполлинарианства к 355-му году и в это время искать указаний на него. Но в понятиях св. Григория аполлинарианство не тожественно с учением Аполлинария; решительное доказательство тому – его первое письмо к Кледонию, в котором он точно и подробно перечисляет опровергаемые им христологические мнения³⁰⁷. В ряду их мы встречаем и такие положения, которые несомненно были высказаны Лаодикийским епископом³⁰⁸, но здесь они перемешаны с воззрениями не только ему не принадлежащими, но и прямо противоположными его учению³⁰⁹. Поэтому, и слова св. Григория о том, что отвергаемая им „вера» началась тридцать лет тому назад, не могут быть прямо переносимы на Аполлинария и применяемы к хронологии его жизни; ими просто означается начало споров о Лице Искупителя.

Более вероятным, по-видимому, нужно признать мнение тех изследователей, которые разсмотрение учения Аполлинария и его осуждение приписывают Александрийскому собору 362-го года³¹⁰. Действительно, деятельность названного собора не стояла вне всякой связи с христологическим учением Лаодикийского епископа, но эта связь была совершенно иного рода и не могла выражаться осуждением его воззрений. Приведенное мнение, очевидно, предполагает собой, что уже к 362-му году Аполлинарий не только выступил со всеми особенностями своей христологической теории, но и успел точно формулировать ее. Однако, такое представление дела не оправдывается анализом подлинных догматических сочинений Лаодикиянина и противоречит целому ряду фактов. Послы Аполлинария, присутствовавшие на Александрийском соборе, подписались под определениями его, и послание св. Афанасия к антиохийцам, знакомящее с деятельностью этого собора, выразительно отмечает, что «что исповедали одни, с тем согласились и другие»³¹¹. Нельзя думать, чтобы посольство Аполлинария и сам он, в виду общего настроения собора и его результатов, изменили свои взгляды сообразно с его определениями³¹². Не говоря уже о том, что эти подозрения в неискренности подписей Аполлинариева посольства не имеют никаких оснований, они решительно отвергаются всеми последующими заявлениями самого Аполлинария и отношениями к нему св. Афанасия, Серапиона и других православных лиц, которые еще продолжали с ним переписку³¹³. Более, чем 10 лет спустя после Александрийского собора, Аполлинарий в письме к египетским епископам, сосланным в Диокесарию, точно излагает свои воззрения на Лицо Богочеловека и в этом изложении буквально повторяет те самые слова Афанасиева свитка к антиохийцам, в котором обыкновенно видят осуждение его собственного учения. „Спаситель имел, – пишет он здесь, – тело не бездушное, не безчувственное и не неразумное, ибо поскольку Господь ради нас сделался человеком, то и невозможно телу Его быть неразумным³¹⁴.» Ясно, что в этом определении собора Аполлинарий не видел ничего противного своему учению; напротив, излагая его словами свои воззрения, он хотел опираться на них и, быть может, расчитывал таким путем скорее расположить в свою пользу епископов Египта. – Соответственно этому, и первое известие относительно Аполлинария, какое мы получаем от древних церковных историков за рассматриваемый период, представляет нам его еще занятым вопросами тринитарными, защищающим Никейский символ и провозглашенное им единосущие. Внешним побуждением к тому, чтобы не оставлять еще работу на этом поприще, послужило для него усиление в 60-х годах борьбы в учении о Св. Духе. Созомен сохранил нам важное указание на эту деятельность Аполлинария, относящееся уже к царствованию Валентиниана и Валента. „Которые, – пишет он, – исповедовали Сына единосущным Отцу, те тоже мыслили и о Духе. Это исповедание сильно защищали в Сирии Аполлинарий Лаодикийский, в Египте епископ Афанасий, в Каппадокии и церквах Понтийских Василий и Григорий³¹⁵«. Поставление Аполлинария рядом с свв. Афанасием, Василием и Григорием, откуда бы Созомен его ни заимствовал, во всяком случае говорит за то, что в это время учение его еще не встречало сильных подозрений в умах православных деятелей.

Но защитой православного учения о Св. Троице не исчерпывались занятия Аполлинария в этот период времени. Мы уже замечали, что в силу исторических условий Аполлинарий с первых шагов своей общественной деятельности был вовлечен в круг вопросов христологических и никогда не упускал их из внимания. Продолжая еще оставаться в рядах православных и не отказываясь от литературной защиты учения об единосущии, Аполлинарий в 60-х годах решительно начинает склоняться к разъяснению этих вопросов и в содействии разрешению их видеть главнейшую свою задачу. Сохранившиеся до нашего времени в целом виде и фрагментарно его сочинения с несомненностью показывают, что в эти годы он усиленно раскрывал свое христологическое учение, хотя оно и не имело еще той резкой, противной православию, окраски, какую получило позднее. Эти сочинения представляют собой факт, имеющий особый церковно-исторический интерес: они вводят нас не только в новый отдел биографии их автора, но и в новую эпоху в обще-церковной жизни. Они обозначают собой начавшийся в церкви переход от борьбы за учение о Св. Троице к новым спорам о Лице Иисуса Христа, отмечают поворот в догматических волнениях времени и сами являются памятниками вновь открывшегося в церкви в 60-х годах христологического движения, в котором Аполлинарию принадлежит видное место. Мы остановился на характеристике этого нового движения настолько, насколько это нужно для выяснения положения в нем Аполлинария.

Известно, что в основе тринитарных волнений ІV-го века, как их исходный пункт, лежало именно стремление точнее определить Лицо Богочеловека. В горячих спорах о Троице, в изменчивых обстоятельствах времени и в жаркой полемике, какою сопровождались эти споры, исходный их пункт оставался в тени, в стороне от текущих вопросов, но не забывался и тем менее устранялся совершенно. Св. Евстафий Антиохийский, один из старейших поборников единосущия на Никейском соборе, уже обращает на него свое внимание и в противоположность арианству разъясняет православное учение о Лице Искупителя. Как противники арианства, так и его защитники, пользуясь в своей полемике изречениями Св. Писания о Христе, естественно и необходимо приходили к сущности христологического вопроса, чтобы разграничить и понять эти изречения в их должном объеме и значении. Являются целые христологические системы Маркелла и Фотина, и начиная с 40-х годов арианские соборы в своих символах стараются точно формулировать учение о Богочеловеке в его положительной и отрицательной стороне. И чем ближе к концу подходила борьба за единосущие, тем рельефнее выдвигался ее исходный пункт, тем настоятельнее чувствовалась нужда приложить результаты ее к тому вопросу, из которого она возникла. – Вопрос этот не был совершенно новым для богословской науки тогдашнего времени; в ее прошлом, в борьбе с ересями ІІ-го и ІІІ-го века, были уже установлены прочные формулы и указаны данные к его решению. Св. Ириней и Тертуллиан подробно развили учение о двух природах и единстве Лица во Христе, причем последним были созданы выражения, поразительные по своей точности и глубине и позднее принятые соборами³¹⁶. Но рядом с этим в христианском мире продолжали еще существовать опровергнутые ранее еретические мнения, только принявшие менее грубый, менее резкий характер. Когда в половине IV-го века возникла нужда в точном определении христологических понятий, все эти более или менее сохранявшиеся мнения вновь воскресли, ожили и овладели умами. Они получили силу и распространялись не в еретических или сектанских кружках, а среди правоверовавших; они принадлежали людям, исповедовавшим Никейский символ³¹⁷, „хвалящимся Никейским исповеданием отцов»³¹⁸, и носили на себе ясный отпечаток древних еретических воззрений. При крайнем разнообразии мнений и при недостаточности известий о них, всё же можно различить в них две главные группы, из коих одна воспроизводила старое евионитское заблуждение, другая же носила докетический характер. Одни утверждали, что „как Слово Господне было в пророках, так при скончании времен вселилось Оно в святаго человека»³¹⁹, что „иный есть сын, а иный Божие Слово»³²⁰; другие, вдаваясь в противоположную крайность, говорили, что „тело, рожденное от Марии, единосущно Божеству Слова» что „Слово преложилось в плоть», что „Оно не из Марии, но из собственной сущности образовало себе удобостраждущее тело»³²¹. Можно даже определить те местности, где с особенной силой оспаривались и защищались эти мнения, где, следовательно, христологический вопрос привлекал к себе наибольший интерес. Это, прежде всего, Антиохия, в которой не мало было людей, любивших „предлагать друг другу вопросы, входить в словопрения о безполезном», „доискиваться чего-то сверх написаннаго в Никее»³²², и Сирия вообще³²³; затем, Египет, приведенный „в великое смятение»³²⁴ разнообразием учений³²⁵, и древняя Ахайя с Коринфом во главе, епископ которого вынужден был обратиться с особым посланием к св. Афанасию по поводу возникших там горячих споров и состязаний о Лице Богочеловека³²⁶.

Возникновение новых ложных мнений и новых споров в церкви не могло не обратить на себя внимание важнейших представителей церковного учения и главным образом св. Афанасия. Собранный им в 362-м году собор и занялся вопросом „о воплощении» именно в виду распространения ложных учений³²⁷, и это был первый православный собор ІV-го века, который одной из своих задач имел изложение учения о Лице Христа. Высказавши свое осуждение новых мнений, собор в силу своих примирительных стремлений не входил в подробное их обследование; он старался о том, чтобы „довольствоваться и пользоваться теми речениями, какия употреблены в Никейском исповедании», он заботился только о мире и увещевал не поднимать новых вопросов³²⁸. Но его значение и состоит в том, что его христологическая деятельность подняла еще больший интерес к вопросам этого рода, повела к более сильным словопрениям и побудила партии к точной формулировке своего учения, к разделению их на типичные христологические группы. Уже на самом соборе происходили прения о Лице Богочеловека; на нем выступали лица, предъявлявшие различные воззрения на этот предмет, и собор опрашивал их мнения, чтобы привести их к соглашению³²⁹.

Есть твердые основания думать, что эти выступавшие на соборе 362-го года лица находились в близких отношениях к Аполлинарию, хотя собор ни мало не имел в виду его собственного учения. Уже одно положение Аполлинария, как образованного писателя, своими апологетическими трудами стяжавшего себе известность в царствование Юлиана, должно было привлекать к нему внимание этих богословов, предъявлявших новые вопросы. И это тем более понятно в виду того интереса, с каким эти вопросы обсуждались в Антиохии и Сирии вообще, – месте деятельности Аполлинария, – и в Египте, где у Лаодикийского писателя был тесно сплоченный круг знакомых³³⁰. Слава Аполлинария и то усердие, с каким он отдался разъяснению учения о Богочеловеке, собрали около него значительный круг людей, у которых единственным связующим звеном было только желание точнее формулировать христологические понятия. Св. Епифаний сохранил нам ряд сведений об этом движении, падающем на 60-е годы ІV-го века, – сведений, которые при сопоставлении с другими известиями, относящимися к этому времени, могут вести к очень любопытным заключениям. Кипрский ересеолог не раз имел случай беседовать со многими из слушавших учение досточтимого для него Лаодикийского старца; он находил в их воззрениях „много разномыслия», и в числе высказанных ими „странных мнений» он упоминает о таких, какие опровергает св. Афанасий в послании к Епиктету³³¹. Мало того: св. Епифаний прямо заверяет, что именно они, – эти слушатели Аполлинария, – привели в смятение „верхние страны», вследствие чего и „явилась нужда созвать собор и анафематствовать таковых». „Но были составлены, – продолжает Епифаний, – и памятныя записи, списки с которых были посланы блаженной памяти папе Афанасию»³³²; эти „памятныя записи» не дошли до нашего времени, но с содержанием их мы можем отчасти ознакомиться из послания св. Афанасия к Епиктету, написанного по поводу получения Афанасием этих записей. Из этого последнего источника узнаём, что „памятныя записи» присланы были Епиктетом, епископом коринфским, и излагали ряд еретических мнений о Лице Иисуса Христа, из которых большая часть тожественна с теми, какие имеются в виду в Афанасиевом „свитке к антиохийцам»³³³ и какие св. Епифаний слышал от „некоторых наученных» Аполлинарием. Подлинные сочинения Аполлинария и весь строй его христологического учения отнимают всякую возможность думать, чтобы он держался этих, опровергаемых Афанасием и упоминаемых Епифанием мнений, и Кипрский епископ вполне справедливо полагал, что „пришедшие к нему от Аполлинария чада, не разумея глубины учения такого ученаго и мудраго мужа и учителя, сами от себя измыслили это, не наученные от него»³³⁴. Если всё же представители этих мнений являлись к Аполлинарию слушать его учение и выдавали себя Епифанию за учеников его, то, очевидно, Лаодикийский епископ, благодаря своему авторитету, служил некоторое время живым центром, около которого группировались люди различных христологических воззрений³³⁵, и, без сомнения, среди этих последних были и такие, которые в учении Аполлинария видели ясное подтверждение своих воззрений, не вдумываясь в точный смысл его.

Таким образом, в 60-х годах Аполлинарий шел во главе различных христологических кружков, и хотя ни собор 362 года, ни послание к Епиктету не занимались его учением, не имели в виду его личности, но то обстоятельство, что и на соборе и в послании Афанасия подвергнуты были осуждению мнения, связывавшие себя с его именем, кидало тень на его правоверие и оставляло под сомнением его учение. Молва считала Аполлинария творцом их, и он вынужден был оправдывать себя от подозрений при помощи сочинений, писем и других мероприятий. Так, в следующем же году после собора Александрийского он пишет послание к императору Иовиану, в котором, излагая свое учение о воплощении, подвергает анафеме утверждавших, что „Божество Господа превратилось в плоть или слилось или изменилось или страстно» и что „плоть Господа нашего свыше, а не из Девы Марии»³³⁶. Дошедшие до нашего времени еще в целом виде сочинения Аполлинария и часть переписки, падающая на это десятилетие, с наглядностью показывают, как настойчиво повторялись и как упорно держались эти обвинения молвы. Даже лица, близко знавшие Аполлинария и переписывавшиеся с ним, поддались влиянию общих слухов. В письме к Дионисию Аполлинарий, ссылаясь на всё написанное им, говорит, что он никогда не учил о том, что плоть Спасителя с неба и не признавал ее единосущной Богу³³⁷. Серапиона Тмуитского он также убеждает, что не учил об единосущии плоти с Богом, и называет это учение „великим безумием»³³⁸. Отстраняя от себя безосновательные обвинения, Аполлинарий на ряду с этим должен был подробнее развивать и обосновывать свое положительное учение, и эта его деятельность не проходила безследно. Она усиливала и без того поднятые споры, вызывала полемику и новые волнения. Друзья церковного мира предлагали Аполлинарию не входить в новые изследования, оставить новые вопросы и не тревожить мира церкви. Такие мысли развивал между прочим Дионисий в своем письме к Аполлинарию³³⁹; такие же мысли внушал и св. Епифаний, который „часто и послов посылал и увещевал прекратитъ любопрения»³⁴⁰, но Аполлинарий отвергал эти предложения благоразумия. Он заявлял, что никакие просьбы не могут вынудить у него молчания, хотя бы то из этого молчания и надеялись создать мир церковный, и продолжал свое дело³⁴¹. Очевидно, с 60-х годов ІV-го века Аполлинарий уже окончательно вступил на тот путь, который из „споборника истины», „великаго борца за веру» обратил его в еретика, осужденного всею церковью; но это обращение совершилось с ним не вдруг, не в один какой-либо момент, а постепенно. В 60-е годы его воззрения еще не отличались тою определенностью, с какою он раскрывал их позднее, не сложились вполне, и выражались в терминах, близких к общецерковному учению, и сам Аполлинарий не выделялся из церкви. Правда, и в это время он защищал положение об одной природе Бога Слова, воплощенной, но это положение и само по себе, а в особенности при неопределенности терминологии той эпохи не заключало в себе ничего специально еретического и могло быть понимаемо в православном смысле³⁴²; к тому же он продолжал еще стоять в переписке со многими православными лицами, и в 369-м году принял и „весьма одобрил» послание св. Афанасия к Епиктету. Только с 70-х годов со всею силою раздаются голоса о новой ереси в учении о домостроительстве и называют Аполлинария по имени; только теперь бывшие друзья его и противники потребовали осуждения его учения, и это осуждение, действительно, было выполнено несколькими соборами. Поэтому, и говорить об Аполлинарии, как ересеучителе, как главе особой еретической школы в области христологии, можно не ранее, как с 70-х годов ІV-го века.

В начале 70-х годов мы находим Аполлинария в Антиохии занимающимся экзегезисом Св. писания. Издавна приобретенная им слава замечательного экзегета, знающего притом еврейский язык³⁴³, привлекала к нему слушателей отовсюду. В числе их теперь находился и блаженный Иероним, явившийся на Восток усовершать свое знание и добродетель³⁴⁴. Иероним охотно слушал Аполлинария, с уважением относился к нему и впоследствии всегда защищал его³⁴⁵, но не считал возможным следовать ему во всём. „В юности своей, – вспоминал он в 400 году, – я объят был удивительной любовью к учению и вопреки предразсудку некоторых учился сам. В Антиохии я часто слушал и уважал Аполлинария Лаодикийскаго, и, тогда как он наставлял меня в Св. писании, я никогда не принимал его спорнаго неразумнаго учения»³⁴⁶. Отсюда видно, что экзегезис Аполлинария носил на себе печать его догматических воззрений и служил ему средством к развитию и доказательству своего христологического учения. Иероним умел отличать заблуждения от истины³⁴⁷; не то нужно сказать о других слушателях Аполлинария. В Антиохии он нашел себе ревностных последователей, скоро образовавших из себя отдельный кружок, сохранявший свою самостоятельность до времени Феодота, епископа антиохийского³⁴⁸. Но в той же Антиохии он встретил и горячих противников в лице богословов антиохийской школы. Мы видели, что еще в начале 60-х годов Антиохия была местом, где христологические вопросы привлекали к себе наибольший интерес. Св. Афанасий в послании к антиохийцам так настойчиво и убедительно увещевает их прекратить словопрения о воплощении, что становится очевидным, как глубоко умы антиохийцев были заняты новыми спорами. Так как это послание специально назначено антиохийцам и имеет в виду состояние антиохийской церкви, то надо думать, что и опровергаемое им заблуждение в учении о Богочеловеке принадлежит богословам этой же церкви. Послание осуждает то мнение, по которому „как Слово Господне было в пророках, так при скончании времен Оно вселилось в святаго человека»³⁴⁹. Правда, на соборе 362 года было достигнуто соглашение между представителями различных христологических учений, и потому св. Афанасий „умоляет» не осуждать поспешно таковых, но уже дальнейшие молитвенные слова св. отца о том, чтобы Господь соединил разделенное, показывают, что словопрения в Антиохии слишком далеко зашли. Прекращения споров не последовало, и послание Афанасия к Епиктету вновь опровергает тоже самое воззрение. Принимавший и свиток к антиохийцам и послание к Епиктету, Аполлинарий, по основному характеру своих взглядов, являлся не только противником этих богословов, но и прямою их противоположностью, и своим учением об одной природе Бога Слова в воплощении вызывал их на борьбу³⁵⁰. Избрав Антиохию местом своей ученой деятельности, он оказался лицом к лицу с представителями противного ему воззрения и должен был не только отвергнуть его, но вместе с тем точно формулировать и подробно раскрыть свою собственную теорию. Аполлинарий так и поступил: он теперь ясно высказал основное положение своей христологии, что „пришедший Христос, Господь наш, принял плоть и душу, ума же не принял»³⁵¹, что во Христе Божество заменило Собой ум человеческий, и в 376-м году сделал попытку всесторонне обосновать его в своем главном сочинении „Доказательство Божественного бытия во плоти по подобию человека». Еретический образ Аполлинария более уже не подлежал сомнению, и осуждение его, как ересеучителя, явилось неизбежным.

О шатком положении Аполлинария в церкви в первой половине 70-х годов свидетельствует тот факт, что севастийцы в 373-м году сочли удобным воспользоваться старыми связями св. Василия с Аполлинарием, как предлогом к обвинению первого в недостаточно твердом правомыслии. Однако, если судить по переписке св. Василия с разными лицами, возникшей по поводу этих обвинений³⁵², предметом подозрений в это время служила еще не христология Аполлинария, а его учение о св. Троице. Св. Василий ни словом не упоминает о каких-либо заблуждениях его в понятиях о домостроительстве, как это он делал позднее: он порицает его исключительно за учение о св. Троице, в котором, по его словам, Аполлинарий „подходит близко к Савеллию»³⁵³. В начале 376 г., когда вновь усилились со стороны севастийцев обвинения Василия в единомыслии с Аполлинарием, савеллианство также оставалось главной виной, в которой обличались и Василий и Аполлинарий³⁵⁴. Оправдывая себя всеми мерами от этих обвинений, св. Василий, однако, не брал на себя задачу сделать тоже и в отношении к Лаодикийскому епископу: он разделял убеждения севастийцев в его савеллианстве. Но это признаваемое и Василием савеллианство Аполлинария не препятствовало последнему стоять еще в числе защитников Никейского единосущия; и сам Василий заявляет, что он в то время еще не почитал Аполлинария врагом, а напротив за иное что и уважал его³⁵⁵. Под савеллианством в данном случае, поэтому, разумеется не ересь Савеллия в собственном смысле, в которой был неповинен Аполлинарий и которую он отвергал, а недостаточное различение им Ипостасей триединого Божества, что после времен Маркелла Анкирского справедливо казалось подозрительным. – Но св. Василий „многия сочинения Аполлинария не читал; у него не было досуга входить в такия изследования, да он и не охотник браться за новости»³⁵⁶; поэтому, до самого конца 376 года ему оставались неизвестными новые сочинения Аполлинария по вопросам христологическим, пока он не был побужден ознакомиться с ними широкими волнениями, начавшимися в церкви после издания Аполинарием своего сочинения о Божественном воплощении. Сведения об учении Аполлинария за это время дает св. Епифаний. Епифаний сам не читал сочинений Лаодикийского старца³⁵⁷, но он разспрашивал приходивших к нему учеников Аполлинария, сам путешествовал в Антиохию и здесь диспутировал с одним из выдающихся последователей его, Виталием³⁵⁸. Он уже определенно заявляет, что заблуждение Аполлинария состоит в отрицании человеческого ума во Христе³⁵⁹, и одно то, что он в своих книгах против ересей отводит место разсмотрению воззрений Лаодикиянина и его последователей, которых он называет димиритами, ясно говорит о том, как смотрел строгий Кипрский епископ на новое дело последнего. В дошедшей до нас литературе IV-го века св. Епифанию первому принадлежит заслуга открыто заявить об этом главном заблуждении Аполлинария и, хотя с большою нерешительностью, но всё же зачислить его в разряд еретиков. Мы говорим „первому», потому что, – нужно думать, – с св. Афанасием Аполлинарий стоял в хороших отношениях до самой смерти Александрийского епископа, которая случилась ранее, чем Аполлинарий приступил к окончательному раскрытию своего учения о Лице Богочеловека. К этому заключению ведут не только собственные слова Аполлинария, что он „всегда» получал письма от Афанасия³⁶⁰, но и заявление Епифания, сделанное после смерти последнего, что Афанасий „всегда» любил Аполлинария³⁶¹. Если еще в первом случае самовосхваление Аполлинария может возбуждать сомнения, то известие Епифания имеет тем бо́льшую важность и значение, что в опровержение учения димиритов ему всего удобнее было бы сослаться на какое-либо осуждение и противоаполлинарианский труд Афанасия, если бы таковой действительно существовал³⁶². Это вполне согласно и с отношениями к Аполлинарию самого Епифания и Василия; оба эти стража чистоты учения на Востоке не судили бы так кротко и снисходительно о Лаодикийском епископе и не отзывались бы о нем с таким уважением, как они это делают до конца 376 года, если бы учение его было подвергнуто обличению и отвержению со стороны св. Афанасия.

С конца 376-го года положение Аполлинария в церкви совершенно изменяется. Эта перемена всего нагляднее отразилась на отношении св. Василия к нему. Еще недавно писавший к Патрофилу о своем уважении к Аполлинарию³⁶³, Василий теперь настойчиво требует его осуждения, как причиняющего огорчение церквам³⁶⁴. Причина тому, по прямому указанию св. Василия, лежала в его сочинении о воплощении, которое „произвело столько смятения в братстве, что не многие уже из читавших его сохраняют в себе первоначальный отпечаток благочестия»³⁶⁵. Св. Василий ведет здесь речь о главном христологическом сочинении Аполлинария: „Доказательство Божественного бытия во плоти по подобию человека», появление которого в свет привнесло с собой целую бурю христологических споров. Сам Епифаний, имевший случай убедиться во вредном влиянии его на умы, нашел нужным обратиться с особым посольством к Василию, чтобы заручиться содействием последнего для прекращения возникших раздоров³⁶⁶, и Кесарийский архиепископ должен был составить не мало писем, в которых он стремился успокоить умы и утвердить колеблющиеся души³⁶⁷. Прямое и авторитетное осуждение Аполлинария казалось св. Василию теперь необходимым для возстановления церковного мира и пресечения зла, и он решился обратиться с просьбой об этом на Запад... Подобно Василию и прочие друзья Лаодикийского епископа один за другим отвертываются от него. Египетские епископы, сосланные при Валенте в Диокесарию и принадлежавшие к числу близких знакомых его, теперь тоже отказались от общения с ним. Напрасно Аполлинарий присылал к ним несколько³⁶⁸ писем с изложением своих воззрений и просил у них ответа; напрасно он ссылался на свои связи с Афанасием и отношения последнего к нему³⁶⁹, – египетские епископы не только прервали с ним переписку, но и в письме к нитрийским монахам высказали решительное осуждение его³⁷⁰. Поступок ссыльных епископов радостно был приветствован св. Василием, подробно ознакомившим их с новыми заблуждениями Аполлинария³⁷¹; одобрил диокесарийских подвижников и преемник св. Афанасия, Петр Александрийский³⁷², с которым Аполлинарий также некогда вел переписку³⁷³. Это общее недовольство Аполлинарием обусловливалось не только его учением, но и рядом резких его действий, к числу которых прежде всего относится его вмешательство в дела антиохийской церкви, выразившееся в поставлении сюда епископом своего ученика Виталия.

Это вмешательство Аполлинария в дела антиохийской церкви является темным местом в отношении к дошедшим до нас о нем сведениям. Ни св. Василий, горячо заботившийся об устроении этой церкви, ни Иероним, хорошо ознакомленный с положением вещей на Востоке и, в частности, в Антиохии, не сообщают в своих письмах достаточных указаний на этот поступок Аполлинария. Для разъяснения его древностью сохранены только разбросанные заметки у Феодорита, Епифания и Григория Богослова, высказанные ими более или менее случайно³⁷⁴. Несомненным, твердым пунктом в этих известиях остается то, что Аполлинарий, бывавший часто в Антиохии, но живший в Лаодикии³⁷⁵, поставил Виталия в епископа Антиохии в то время, как здесь были два своих православных пастыря, – Павлин и Мелетий. Феодорит называет Виталия „мужем прекрасной жизни, воспитанным в апостольских догматах»³⁷⁶, и этот отзыв вполне подтверждается словами св. Епифания³⁷⁷ и Созомена³⁷⁸. За свою жизнь и убеждения Виталий пользовался сочувствием среди православных: Григорий Богослов именует его „возлюбленным», с которым он некогда соглашался³⁷⁹; папа Дамас называл его „своим сыном»³⁸⁰ и рекомендовал его вниманию Павлина; св. Епифаний также употребил не мало труда, чтобы привлечь на свою сторону этого, как он выражается, „благоговейнейшаго мужа в жизни, по поведению и обращению»³⁸¹. Виталий сначала принадлежал к общине Мелетия и занимал должность пресвитера³⁸², но потом, по неизвестным причинам, отделился от него и старался вступить в общение и дружбу с Павлином³⁸³. Быть может, именно связь с Аполлинарием и послужила ближайшим поводом к разрыву Виталия со своим епископом, так как Аполлинарий, по примеру св. Афанасия и западных, мог считать только Павлина законным епископом Антиохии. Как бы то ни было, но в средине 70-х годов, именно в 375-м году³⁸⁴, мы находим Виталия в Риме, где он пред папой Дамасом хлопочет о принятии его в общину Павлина³⁸⁵. Вероятно, в Рим его влекло желание заручиться авторитетом папы в том неопределенном положении, в каком он оказался, отделившись от Мелетия и не приставши к Павлину, и тем обезпечить себе успех³⁸⁶. В Риме еще не были хорошо осведомлены о новом лжеучении, появившемся на Востоке³⁸⁷, но темные слухи о нем достигали уже и сюда, так что папа Дамас счел нужным потребовать от прибывшего к нему антиохийского пресвитера письменное изложение веры. Виталий исполнил это требование: он изложил свою веру в таких выражениях, которые только прикровенно заключали в себе его христологическое учение, но которые в тоже время могли быть истолковываемы и понимаемы в православном смысле³⁸⁸, и Дамас „по простоте»³⁸⁹ не только принял Виталия в общение, но и дал ему рекомендательные письма к Павлину. Но уже вслед за удалением его из Рима здесь снова возникли сомнения в его правомыслии, и Дамас отправил нарочитое письмо к Павлину, чтобы точно определить те условия, на каких Виталий мог быть допущен в его общину. Это последнее письмо ясно свидетельствует, что папа получил определенные известия о новом вопросе, волновавшем антиохйцев, и о партиях, образовавшихся при решении его. В нем значится: „кто говорит, что Слово вместо человеческаго ума обитало в плоти, того анафематствует кафолическая церковь, равно как и тех, которые исповедуют двух сынов в Спасителе, то есть, иного до воплощения и иного после принятия плоти от Девы.... Кто пожелает подписаться под этим письмом, того ты должен принимать без всякаго колебания»³⁹⁰. Понятно, что на таких условиях примирение между Павлином и Виталием состояться не могло, и когда Епифаний в 376-м году посетил Антиохию, то нашел там „упорную распрю и борьбу даже до смерти»³⁹¹. В присутствии Епифания Виталий обвинял Павлина в савеллианстве и настолько убедительно подействовал на Кипрского епископа, что последний некоторое время воздерживался от общения с Павлином. В свою очередь партия Павлина отвечала на эти обвинения обличениями Виталия и его сторонников в неправомыслии относительно догмата о воплощении³⁹². Разсказ Епифания о своем путешествии в Антиохию и пребывании там ведет к заключению, что уже в это время Виталий был епископом, ибо этим именем Епифаний прямо называет его в своем разсказе³⁹³. По замечанию Созомена, „уважение принятых Виталием правил жизни приобрело ему не малое число последователей»³⁹⁴; вероятно, еще при разрыве с Мелетием Виталий действовал не один, а во главе целой партии, ибо письмо папы Дамаса говорит о его приверженцах³⁹⁵. Так как теперь попытка Виталия вступить в общение с Павлином не привела к желательным результатам, то Аполлинарий и рукоположил Виталия в епископы, чтобы не оставлять его партию без церковного главы. Аполлинарий смотрел на свое вмешательство, как на дело вполне законное, и, опираясь на авторитет Дамаса³⁹⁶, старался достигнуть признания Виталия со стороны гражданского начальства и виднейших церковных деятелей. Когда комит Терентий, известный своею преданностью православию³⁹⁷, в 376-м году³⁹⁸ вновь возвратился, после некоторого отдыха, к общественным делам в Сирии, каждая из партий, существовавших в Антиохии, сильно была озабочена тем, чтобы привлечь его на свою сторону. Павлиниане представили ему недавно полученные ими письма Дамаса, как неоспоримое ручательство их правоверия; за Мелетия вступился св. Василий, отославший пространное письмо к Терентию, в котором он не только защищает Мелетия, но и подробно излагает свое учение о св. Троице³⁹⁹, Аполлинарий не отстал от других партий: он также составил письмо к Терентию, два отрывка которого еще сохранились до нашего времени⁴⁰⁰. Излагая свои воззрения на Лицо Богочеловека, он нападал в этом письме на тех богословов, которые понимали отношение между Божеством и человечеством во Христе, как συνάφεια, соприкосновение, а не единство, и этим, очевидно, желал одновременно и приобресть расположение Терентия в пользу своих антиохийских приверженцев и набросить тень неправомыслия на своих противников. Подобным образом и в письме к египетским епископам, сосланным в Диокесарию, он увещевал их к общению с Виталием и обвинял в ереси Павлина, Диодора и Епифания⁴⁰¹.

С глубокою печалью смотрел на эти поступки Аполлинария св. Василий. „Не вся-ли церковь, – писал он тем же ссыльным епископам об Аполлинарии, – разделилась на части, – особливо, когда в церкви, управляемыя православными, присланы от него нарочные, чтобы производить расколы и составлять особенное какое-то сборище? не подвергается-ли осмеянию велия благочестия тайна, когда епископы ходят без народа и клира, носят одно пустое имя и ничего не могут сделать к преспеянию благовествования мира и спасения»⁴⁰²? В этих прочувствованных словах св. Василия нельзя не читать указания на то, что Аполлинарием был рукоположен не один Виталий, но и несколько иных лиц, и это заключение подтверждает Созомен, говоря, что они, аполлинаристы, „и по другим (кроме Антиохии) городам собирались особо, под управлением особых епископов и следовали постановлениям несогласным с постановлениями кафолической церкви»⁴⁰³. Из числа этих оставшихся неизвестными епископов⁴⁰⁴ можно упомянуть о Тимофее, епископе беритском, одном из ревностных и преданных своему учителю учеников. История этого Тимофея во многих отношениях аналогична истории Виталия. Как и Виталий, он сначала находил себе хороший прием в рядах православных: св. Афанасий даже особыми грамотами рекомендовал его западным, как защитника Никейского символа и борца против арианского нечестия⁴⁰⁵. Что, далее, он, подобно Виталию, был незаконно поставлен в епископы, об этом свидетельствует Петр Александрийский в своем послании „к епископам, пресвитерам и диаконам, находящимся в изгнании»⁴⁰⁶. Петр пишет здесь, что Тимофей доискивался у него анафемы на Василия, Павлина, Епифания и Диодора и убеждал его иметь общение с одним только Виталием. Так далеко пошло отделение кружка Аполлинария от православных деятелей, с которыми Аполлинарий стоял в единодушных и близких отношениях на первых порах своей деятельности!

При таком положении дел понятно и естественно желание св. Василия, высказанное им в письме к „западным», чтобы Запад принял на себя попечение об умиротворении Востока: „соблаговолите, – говорит он, – написать всем церквам на Востоке, что искажающие учение, если исправятся, будут приняты в общение, а если захотят упорно оставаться при нововведениях, будут отлучены от церкви»⁴⁰⁷. На этот раз желание Василия исполнилось; препровожденное при снаряженном уже в третий раз посольстве в лице пресвитеров Дорофея и Санктиссима письмо Василия подало повод к составлению собора в Риме, который впервые и занялся разсмотрением учения Аполлинария. Из восточных в этом соборе принимали участие Петр, епископ александрийский⁴⁰⁸, Акакий, впоследствии епископ веррийский, и быть может Александр Иерапольский⁴⁰⁹. Надо думать, что Аполлинарию была известна цель отправления св. Василием посольства в Рим, что до него доходили определенные слухи о собиравшейся над его головой туче, так как он принял меры к защите себя и своего учения. Он послал на предполагавшийся в Риме собор своих представителей во главе с вышеупомянутым Тимофеем Беритским, конечно, в тех видах, чтобы отстоять свои воззрения⁴¹⁰. Насколько можно догадываться на основании письма Александра Иерапольского, это посольство Аполлинария приняло живое участие в обсуждении христологического вопроса на соборе: когда православная сторона обличала аполлинаристов в том, что они, признавая одну природу во Христе, должны по этому самому и страдания Его относить к Божеству, последние отвечали на это обвинениями православных в том, что, исповедуя две природы, они вводят двух сынов. Как и нужно ожидать, попытки аполлинариевых представителей защитить учение своего учителя оказались безуспешными: учение Аполлинария было осуждено собором, который и известил об этом Восток особым посланием от лица Дамаса, дошедшим до нас в открывке, начинающемся словами: „illud sane miramur»⁴¹¹. Здесь ясно и определенно отвергается заблуждение Аполлинария: „если, – говорится в послании, – Словом принят несовершенный человек, то несовершенно и наше спасение, ибо не всецелый человек спасен». Однако, ни имя Аполлинария, ни имя его учеников не было названо в послании⁴¹². Это последнее обстоятельство заслуживает особенного внимания, так как оно определило собой отношение к Аполлинарию ближайших по времени соборов – Александрийского и Антиохийского, которые были ничем другим, как только эхом Римского собора. О первом из них упоминает Руфин⁴¹³ тотчас же после речи о Римском соборе: вероятно, западный историк разумеет здесь собор, естественно составившийся в Александрии из местных епископов по случаю возвращения Петра на свою кафедру, на котором этот последний повторил или просто поставил в известность то, что произошло в его присутствии в Риме. Подобным образом и собравшиеся в 9-й день после смерти св. Василия⁴¹⁴, отцы Антиохийского собора не входили в самостоятельное изследование относительно учения Аполлинария⁴¹⁵; они только подписали документы, присланные сюда из Рима⁴¹⁶, и тем подтвердили содержавшееся в них осуждение аполлинарианства.

Таким образом, во второй половине 70-х годов ІV-го века учение Аполлинария было подвергнуто анафеме в трех главнейших центрах церковной жизни тогдашнего времени, в Риме, Александрии и Антиохии. И сам ересеучитель со своими последователями в это время выделяется в особое еретическое общество, рукополагает для своих приверженцев особых епископов и прилагает усилия к распространению своего учения. „Весь Восток, – говорит Созомен, – начиная от Киликии до Финикии, готов был принять сторону Аполлинария»⁴¹⁷. Мы должны еще расширить это известие Созомена: несомненно, сторонников Аполлинария много было в Египте, где действовал ученик его Валентин, ставший впоследствии во главе особой группы аполлинаристов⁴¹⁸; были они и в Константинополе, где несколько позднее, при Нектарии, они имели своего епископа, быть может, Магна⁴¹⁹, и составляли свои отдельные собрания⁴²⁰. – Поэтический дар, сослуживший службу христианству во времена Юлиана, теперь Аполлинарий употреблял с одною целью – дать широкий доступ своим воззрениям в умы простых людей, и его таланты оправдывали его разсчеты. „И мужчины, как на пирах, так и за работой, и женщины за ткацкими станками пели его песни; он написал много идиллий на каждый случай, – на случай труда и отдыха, на дни праздничные и иные»⁴²¹. На богослужебных собраниях своих последователей он также ввел обычай „кроме узаконенных священных песен петь песни стихотворныя, составленныя им самим»⁴²². – Безпокойным оком смотрел на эту деятельность Аполлинария другой знаменитый христианский поэт века Юлиана, св. Григорий Богослов; удалившись после Константинополя с бурной сцены жизни в тихое, покойное поместье своего отца в Ариансе⁴²³, он здесь вновь настраивал струны своей лиры, чтобы тем же оружием бороться с лжеучением. Успех стихов Аполлинария возбуждал в нем ревность по вере: „если обширныя книги, новыя псалтири и приятные стихи, – говорил он об аполлинаристах, – почитаются третьим заветом, то и мы станем псалмопевствовать, писать много и слагать стихи: мню бо и аз Духа Божия имети (1Кор. 7:40)⁴²⁴«. В другом месте он упрекает аполлинаристов в том, что они полагают благодать не в вере, а в стихах⁴²⁵.

Но и при этой своей противоцерковной деятельности, не смотря и на анафемы соборов, Аполлинарий продолжал еще считать себя в союзе с церковью. Правда, от него один за другим отвергнулись его прежние друзья, да и сам он порвал связь с ними, но уверенность в истине своего учения и то обстоятельство, что ни один собор не высказался прямо против него, щадя его старые заслуги и отклоняя повод к новым волнениям, располагали его видеть заблуждение не на той стороне, где оно было. Имея за собой внушительное число сторонников, Аполлинарий думал, что не он отделяется от церкви и правой веры, а те, которые анафематствуют его учение. В письме к египетским епископам он прямо утверждает, что „великий шум» о Божественном воплощении поднят не им, а другими, о которых он хочет умолчать⁴²⁶. Мало того, чтобы защитить свое учение и придать ему больший авторитет, он составил собор из епископов – своих последователей и свои воззрения на Лицо Богочеловека изложил в соборном определении и послании. Об этом соборе и времени его созвания дает нам сведения св. Григорій Богослов⁴²⁷. В стихотворении „о своей жизни», разсказывая об обстоятельствах, при которых он последовал приглашению ревнителей правой веры „стать защитником Слова» в столице восточной половины империи, Григорий продолжает: „так, не по доброй воле, но насильно увлеченный другими, пришел я туда (в Константинополь) быть защитником Слова. Ибо носилась молва о каком то сборище епископов, которые вводят в церковь новоявившееся еретическое учение. То срастворение с нами Бога Слова, в какое вступил Он, Сам не изменившись, но прияв на Себя человека, имеющаго душу и ум..., это срастворение разсекается в новом учении. И оно вводит какого-то неумнаго Бога, как бы убоявшись, что ум вступит в противоборство с Богом»⁴²⁸. Заключительные слова св. Григория о том, что „новое сборище» или собор епископов вводит „неумнаго Бога (ἄνουν θεόν)«, поставляют вне сомнения, что здесь речь идет о соборе именно аполлинарианских епископов. И до нашего времени сохранились еще как часть определения, составленного на этом соборе⁴²⁹, так и одно послание Аполлинария, имеющее ближайшее к собору отношение⁴³⁰. Как в определении соборном, так и в послании Аполлинарий отклоняет от себя обвинения в том, что он учит о единосущии плоти самой в себе с Божеством во Христе: „ни мы, – говорит он в послании, – ни наш собор и никто из людей, имеющих разсуждение, не скажет или не помыслит, что тело само по себе единосущно (Божеству)⁴³¹; не говорим мы и того, что с неба плоть Господа нашего Иисуса Христа». В соборном же определении он прямо исповедует, что „плоть единосущную нашей плоти приняло от Марии живое Слово Божие», но тотчас же вслед за этим развивает свое основное положение об отсутствии во Христе человеческого ума: „Слово стало плотью, – говорится здесь, – это значит, что оно соединилось с плотью, как человеческий дух (т.е. вместо человеческого духа)..., поэтому Господь и называется небесным (человеком) по причине собственнаго небеснаго духа, которому не противостояло мудрование плоти»⁴³². Так как дошедшее до нашего времени соборное определение надписано именем Аполлинария, то следует думать, что и самый собор состоялся под председательством Аполлинария и, вероятно, в месте его епископства, т.е. в Лаодикии. Из каких именно епископов составился этот собор, – неизвестно, но несомненно, что в нем принимали участие Валентин⁴³³, и Иовий, сделавший особую приписку к соборному вероизложению⁴³⁴. Вести об этом аполлинарианском соборе дошли до св. Григория в то время, когда он направлялся в Константинополь для защиты там православия, что было весною 379-го года. Отсюда должно заключать, что и самый собор состоялся не много ранее этого времени, именно: в начале 379-го года или в конце 378-го. Он был, очевидно, ответом на осуждение аполлинарианского учения, произнесенное в Риме. Созывая собор из своих последователей, Аполлинарий хотел не только защитить себя от различных обвинений по поводу своего учения, но и еще раз и торжественно доказать свое правомыслие, в слух всех провозгласить, что его воззрение есть единственно истинное⁴³⁵. Отвечая на собор Римский своим собором, Аполлинарий, однако, отнюдь не стремился к тому, чтобы отвергнуть первый; напротив, скорее он хотел оправдаться пред ним, отклонить от себя анафему, высказанную Дамасом. В это время Аполлинарий питал еще твердые надежды на Дамаса и почитал себя в общении и единомыслии с ним. Когда при императоре Грациане ссыльные епископы были возвращены на свои кафедры⁴³⁶ и знаком их правомыслия поставлено единение с Дамасом⁴³⁷, то Аполлинарий вместе с Павлином и Мелетием в присутствии военачальника Сапора, посланного в Антиохию для улажения церковных дел, утверждал, что он держится стороны Дамаса⁴³⁸. Но тут же это его утверждение обличено было Флавианом: „удивляюсь тебе, друг, – говорил он Аполлинарию, – как ты с таким безстыдством воюешь против истины. Хорошо зная убеждение Дамаса, что Бог Слово всецело принял наше естество, ты всегда утверждаешь противное, ибо наш ум лишаешь спасения. Если же мы говорим ложь, обвиняя тебя в этом, то отвергни теперь вымышленное тобой новое учение, прими с любовию учение Дамаса и возьми священные храмы»⁴³⁹. Ясно, что Аполлинарий мало безпокоился о своем осуждении Дамасом и находил возможность мирить свои воззрения с анафемами на них папы; ясно и то, что для подавления аполлинарианства требовались еще новые, более сильные меры.

В истории этой дальнейшей борьбы с учением Аполлинария первое и важное место принадлежит второму вселенскому собору. Что этот собор рассматривал и осудил учение Аполлинария, это засвидетельствовано целым рядом указаний, не допускающих сомнения. Яснейшим образом об этом говорит первый канон собора, в котором предается анафеме между другими ересями и ересь аполлинариан⁴⁴⁰. Но как отнесся собор к самому Аполлинарию? Назвал ли он его в своем осуждении по имени, или подобно уже упомянутым нами соборам ограничился анафематствованием его еретических мыслей? – Само собой понятно, что, за отсутствием актов этого собора, поставленный вопрос может быть решен только на основании побочных указаний. В актах VІ-го вселенского собора на Константинопольский собор прямо возлагается задача осуждения Аполлинария⁴⁴¹, но это было в то время, когда для каждого прежнего вселенского собора считали нужным предполагать борьбу с какою-нибудь специальною ересью. Отцы собора Халкидонского выражались иначе; в речи к импер. Маркиану они говорили: „а открывшие здесь (в Константинополе) заразу Аполлинария дали знать о своем постановлении западным»⁴⁴², – откуда можно выводить только то, что Константинопольский собор осудил ересь Аполлинария. Самым же важным для решения поставленного вопроса документом является сообщаемое Феодоритом послание Константинопольского же собора 382-го года к Дамасу и собору Римскому⁴⁴³; в этом послании имя Аполлинария тоже не упоминается, хотя учение его осуждается в ясных и определенных словах, которые Феодорит и применяет к Аполлинарию⁴⁴⁴. Косвенным подтверждением этому должно служить то, что и после этого собора аполлинаристы продолжали хвалиться верой своей⁴⁴⁵ и поставили восточных в необходимость снова просить Дамаса об осуждении Тимофея, ученика Аполлинария⁴⁴⁶. – Осуждение, произнесенное на аполлинарианское лжеучение вселенским собором 381-го года, в следующем же году было еще раз повторено в Риме. Нужно думать, что к этому времени заблуждения Аполлинария успели проникнуть и в западную половину империи и начали тревожить мир римской церкви. По крайней мере, Амвросий Медиоланский в 381-м году в послании от лица собранного им в Милане собора к имп. Феодосию указывал на распространенность учения Аполлинария, как на одно из главных побуждений к созванию общего, вселенского собора, о чем он и хлопотал тогда пред императором⁴⁴⁷. Феодосий отклонил просьбу Амвросия о новом вселенском соборе; в замен его в 382-м году составились два собора: один в Константинополе, о грамоте которого, посланной в Рим, мы упоминали выше, и другой в самом Риме под председательством папы Дамаса. В Римском соборе приняли участие и некоторые из восточных епископов и между последними Павлин Антиохийский и Епифаний Кипрский, – люди, хорошо знавшие Аполлинария и его учение. „Нужда церковная» побудила и Иеронима оставить Восток и явиться на собор с названными епископами⁴⁴⁸. Иерониму здесь выпало на долю стать посредником между Востоком и Западом⁴⁴⁹; ему было поручено составление церковных посланий и папа Дамас просил его описать проделки аполлинаристов⁴⁵⁰. И Иероним исполнил поручение папы: им было составлено и предложено собору исповедание, в котором осуждалось учение Аполлинария⁴⁵¹. Наше время владеет еще памятником этой противо-аполлинарианской деятельности Римского собора 382-го года, сохраненным Феодоритом и обрисовывающим отношение этого собора к Аполлинарию. Мы разумеем послание Дамаса к Павлину, известное под именем „confessio fidei catholicae»⁴⁵². Здесь после того как подвергнут анафеме ряд еретиков, начиная с Савеллия, читаем: „анафематствуем и тех, которые доказывают, что Слово Божие обитало в человеческой плоти вместо разумной души; ибо самое это Слово Божие не заменяло в своем теле разумной и мыслящей души, но восприняло и спасло именно нашу, то есть, разумную и мыслящую без греха душу». Анафема направляется прямо и точно против учения Аполлинария и никого, кроме его, иметь в виду не может; всё-таки имя анафематствуемого ни разу не названо в послании.

Анафема, наложенная на учение Аполлинария Римским собором 382 года, пополнила и завершила собой ряд осуждений, произнесенных на аполлинарианство соборами. В лице Константинопольского собора 381-го года Аполлинарий был отвергнут всею восточною церковью; в лице Римского собора 382-го года к этому отвержению присоединилась и западная церковь, так что, – можно сказать, – после 382-го года Аполлинарий был отвергнут всею церковью. Дожил ли Аполлинарий до этого осуждения и когда он умер? Этот вопрос не может быть решен точно и с несомненностью за отсутствием прочных и определенных известий. Иероним говорит о смерти Аполлинария, но время ее он определяет слишком обще, относя ее к правлению Феодосия Великого⁴⁵³. Основываясь на этом указании, новейшие ученые находят возможным отодвигать кончину Аполлинария к 390-му⁴⁵⁴ или к 392-му⁴⁵⁵ году, хотя об этом последнем десятилетии жизни его и не сохранилось ни малейших сведений. Однако, Иероним, составивший свой каталог церковных писателей в 392-м или 393-м году⁴⁵⁶, после Аполлинария помещает еще до тридцати имен, что не располагает слишком отдалять смерть Аполлинария от начала правления Феодосия. Мы считаем за более вероятное остановиться на 382-м годе, как годе кончины Аполлинария, руководясь следующими соображениями. В 381-м году Аполлинарий был еще жив, как дает повод думать упомянутое нами послание Амвросия к императору Феодосию, где об Аполлинарии говорится в настоящем времени⁴⁵⁷. В 383-м же году составившийся в Константинополе собор, занявшись еще раз борьбою с аполлинарианством, просит Дамаса об осуждении не Аполлинария, а Тимофея, и папа в своем ответном послании⁴⁵⁸, опровергая аполлинарианство, говорит о „Тимофее, скверном ученике еретика Аполлинария», а не об учителе его. Это исключительное внимание к Тимофею можно объяснить только тем, что Аполлинарий в это время уже умер⁴⁵⁹: – Когда св. Епифаний в 376–377-х годах заканчивал свои книги против ересей, Аполлинарий был старцем⁴⁶⁰; отсюда должно заключать, что смерть его последовала в глубокой старости. Если она действительно случилась в 382-м году, то ему в это время было не много менее 80-ти лет.

*