исп. Митрофан Сребрянский
Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке

• Предисловие к первому изданию
• Июнь 1904 года
• Июль 1904 года
• Август 1904 года
• Сентябрь 1904 года
• Октябрь 1904 года
• Ноябрь 1904 года
• Декабрь 1904 года
• Январь 1905 года
• Февраль 1905 года
• Март 1905 года
• Апрель 1905 года
• Май-июнь 1905 года
• Июль-декабрь 1905 года
• Январь-июнь 1906 года
• Примечания

Дневник священника 51-го Драгунского Черниговского Ее Императорского высочества Великой Княгини Елисаветы Феодоровны полка Митрофана Васильевича Сребрянского, с момента отправления его в Маньчжурию 11 июня 1904 года по день возвращения в г. Орел 2 июня 1906 года.

Предисловие к первому изданию

«Дневник» протоиерея М. В. Сребрянского, выходя в свет ныне отдельной книгой, представляет собой не какое-либо новое издание, а лишь сброшюрованные оттиски того, что печаталось с февраля 1905 года в «Вестнике военного духовенства». Читателю необходимо иметь в виду, что «Дневник» автором не предназначался к печатанию, а появился в свет исключительно по желанию родственников и почитателей о. Митрофана. Благосклонное отношение к этому делу о. протопресвитера А. А. Желобовского, давшего приют «Дневнику» в упомянутом журнале, осуществило таким образом мечты многих видеть «Дневник» напечатанным. О. Митрофан не протестовал из Маньчжурии против печатания его «Дневника», а лишь усердно просил читателей не быть взыскательными к его творению, умоляя помнить ту обстановку холодных, сырых фанз, при которой ему приходилось вести свой «Дневник», и ту спешность, с какой он писал, стараясь поскорее отослать написанное в Россию нетерпеливым родственникам. Портрет автора (снимавшегося еще задолго до войны) приложен к книге по мысли о. протопресвитера, к великой радости родственников и почитателей о. Митрофана[1]. Вообще о. протопресвитер А. А. Желобовский отнесся как к печатанию «Дневника» в своем журнале, так и к изданию его отдельной книгой с удивительным сочувствием, за что от всех нас, родственников о. Сребрянского, приносится ему глубокая благодарность.

1906 г., 4 декабря
И. Рождественский

Июнь 1904 года

11 июня 1904 года

5.30 утра, пора на вокзал; играет полковая музыка: «Всадники, други, в поход собирайтесь…» Итак, наступила минута бросить все родное, что так любил, для чего тратил силы: семью[2], жену, родителей, родных, духовных детей, церковь, школу, дом, библиотеку… Ох, Боже мой, как тяжело!.. Больно в сердце отозвался призыв бросить все и всех и идти в путь далекий на войну!.. Да, если бы не крепкая вера в святые принципы: «Вера, царь и дорогая Родина», то трудно было бы справиться с собою. Но сознание, что мы идем защищать эту «душу» русской жизни и ради этого жертвуем всем, одушевляет, и мы справляемся с собою, бодримся… Приехали на вокзал… масса народу всех званий и состояний… Господи, сколько любви, сколько искреннего сочувствия!.. У всех на глазах слезы, на устах молитвы и добрые пожелания!.. Вот пробиваются сквозь толпу два священника, о. Соболев и Гедеоновский, о. дьякон Институтский и дорогие мои Ив. Ал. и Ев. Ген. с певчими. Начался пред вагоном напутственный молебен. Все кругом плачут, слезы душат и меня. О, незабвенные минуты этой прощальной молитвы! Вот где познается, как глубоко западает утешение религии; молились все действительно от души!

Да благословит Господь устроителей молебна!.. Подошел о. Аркадий Оболенский с причтом; о. Григорий говорил прочувствованное слово о святости предпринимаемого нами подвига, о необходимости бодриться, даже радоваться, что удостоились такого жребия. Кончилась молитва. Я с родными в вагоне; жена держит мою руку и смотрит в глаза мои с такой скорбью, что становятся вполне понятны слова святого Симеона Богоматери: «Тебе же Самой душу пройдет оружие!» Да, еще не сразила никого из нас японская пуля, а оружие уже прошло души наши. Оля[3], отец и мать плачут; дети, мои милые сиротки и Пясковские[4], держатся за мою рясу; и глаза всех на мне… Ох, тяжело, креплюсь, но чувствую: еще момент — и стон вырвется из груди моей и я дико, неистово разрыдаюсь… Милая Оля, ей самой тяжело, а она меня утешает: как хорошо, что мы христиане. А в окно вагона смотрят не менее скорбные лица духовных детей — орловцев, беспрестанно входят в купе получить прощальное благословение, подают просфоры, подарки… И сколько любви и внимания в этих дарах: вот развертываю коробку — очищенные уже орехи сами как бы говорят: «Не портите зубы, мы уже покололи»; вот яблоки, апельсины, вино, консервы, нитки, иголки, шнурки; а вот и рогулечка костяная, чтобы батюшка в дороге занимался рукоделием[5], не скучал; книги; благослови, Господи, эту любовь Своею любовью!.. Под окном беспрерывно поют певчие: «Тебе Бога хвалим», «Под Твою милость прибегаем, Богородице», величание святому Митрофанию, «Аллилуия» и др. Входит офицер и передает просьбу директора Орловского корпуса благословить кадетов, с радостью исполняю; я так любил всегда и кадетов, и их наставников; как отрадно было молиться с ними 8 ноября; да благословит Господь и их искренне религиозного отца — директора; с пути мысленно благословляю и его, и корпус. Простился с г-ном губернатором, с провожающими и снова в вагоне с родными… не верится, что вот сейчас все эти милые лица скроются с глаз надолго-надолго!.. Третий звонок, трубач подает сигнал ехать… сразу сердце упало. Еще раз прижал к груди своей жену и родных, но… сердце не камень, сколько ни крепись: все рыдают. Можно ли найти человека, который бы в эту минуту сдержал себя? Мне кажется, нет; по крайней мере, чего боялся я, то и случилось — разрыдался дико, страшно, казалось, вся душа выйти хочет куда-то, а пред глазами жена, почти упавшая на руки близких, родители, родные, народ… все рыдает. Господи, не дай переживать еще такие страшные моменты: кажется, не перенести. Поезд пошел, я уже без удержу плачу на груди моего дорогого доктора Ник. Як. Пясковского, который провожает меня до Тулы. Вдруг взор мой упал на ясно видимую из вагона полковую церковь, и снова слезы и рыдания вырвались из груди моей… моя родная церковь, школа, дом…[6] ведь каждый камень я знаю в них, а сколько пережито там сладких моментов религиозного восторга, общения молитвенного!.. Трудно не рыдать; все пережитое на том святом участке земли за семь лет при этом последнем взгляде пронеслось и вспомнилось в мгновение, и… естественно, я рыдал. Много значит участие в горе человека, особенно родного, друга; это испытал я на себе. Дорогой Коля всю дорогу до Тулы старался развлечь меня, хоть немного забыть столь внезапно наступившее одиночество, и, могу сказать по совести, его участие много облегчило мне горечь разлуки… Вот и родная Отрада[7]. Яков[8] выехал встретить меня на Степенном… Благословил я из окна вагона столь памятную и любезную мне рощу, Малыгину аллею, мой садик. Как я любил там гулять, размышлять, копаться, читать… прощайте, милые места, когда-то увижусь с вами? Мценск, и снова незабвенные лица духовных детей — Бойкины, Александрова и другие встречают меня; идем в вокзал; буфетчик, приняв благословение, подарил мне к чаю банку чудного меда… Слезы, благословение, молитвы, пожелания и здесь; Орел как будто еще не кончился, дорогой Орел. На станции Бастыево пришли проводить меня гг. Проташинские, ехали с нами одну станцию. Она (Евгения В. Проташинская) подарила мне ложку, прося ею есть и вспоминать ее. Все родное проехали, на станциях никто уже не встречает; сидим в вагоне и беседуем о жгучем для нас недавнем прошлом и будущих трудах. Что-то будет? Что? Воля Божия, без которой и волос не падает с головы человека. Дай же, Господи, смириться под Твою крепкую, мудрую и любящую руку! Подъезжаем к Туле, встречает комендант г-н Пороховников — чудный человек, ведет нас осматривать привокзальную новую церковь-школу… Я просто поражен: масса света, прекрасный иконостас из серого мрамора, а живопись монахинь-сестер Дивеевского монастыря выше всех похвал… Подали телеграмму от Ивана[9], извещает, что Оля после молебна и слова о. Аркадия Оболенского успокоилась; о, дай Боже. Спасибо дорогому Ивану, теперь и я поеду далее покойнее. Переехали на Тулу Сызрано-Вяземскую, сели в вагоны; простился с моим утешителем — Колей (доктором) и снова со слезами поехал на Ряжск, где стоянка два часа и обед. Устроились с Михаилом Матвеевичем[10] по-домашнему. Окончился навеки памятный день 11 июня; слава Господу, помогшему перенести его; дай, Боже, силы дождаться счастливого дня возвращения!

12 июня

12-е число прошло без происшествий. Ночь спал плохо. С утра занялся осмотром своего провианта и снаряжения; спасибо, что не сам укладывал — вот теперь на полдня интереса, а во-вторых, наверное, протестовал бы против обилия всего сверхнасущного, но теперь благословляю позаботившихся, так как и путь далек, и потребителей сколько угодно. Осмотревши вещи, занялся обозрением своей позиции — купе, чтобы получше устроиться. Как подобает истинно русским людям и христианам, первая моя забота была украсить свою походную храмину иконами: без них как-то неуютно и на душе непокойно. Устроился и радуюсь, как дитя… Смотрю на фотографию церкви, вспоминаю, как я шел, бывало, служить, вот на эти ступеньки всходил, на этой дорожке говорил с народом… а вот видна школа… в ушах воскресает веселый смех детей, вот мой домик, окошко; вглядываюсь, представляется, что смотрит лицо милой Оли, мамаши или дорогих деток… как они любили взором провожать и встречать меня… ах, далеко, далеко уже это теперь и еще дальше будет… Жутко!

Как я всегда был счастлив в моей семейной жизни. Как мне благодарить Бога, что Он удостоил меня принять под свой кров престарелых родителей и хотя немного послужить им. Вот и утешение, какого не купить за миллионы: на войну меня проводили и благословили родители своею рукою! Оля, родная моя Оля! Так и звучат в ушах ее слова: «Хотя бы раз мы поссорились в нашей прошлой жизни, все бы легче было прощаться…» Да, жили душа в душу, и не только в смысле земной любви и общения, но и в высшем смысле: во все, во что верю я, верит и она, к чему стремлюсь я, что предпринимаю, она вполне разделяет… Как хорошо трудиться вдвоем: посмотрю на церковь, школу, дом — ее участие везде, везде… Благодарю ее за все прошлое счастье!.. Группа с духовными детьми… Дорогие мои, сколько вы явили мне, грешному, любви и сочувствия!.. Ряжск; два часа стоим; пробовали пищу — хуже тульской. Идем обедать и на будущее время решаем, что Гуров[11] будет у нас хозяином. Господи, прости, начинаю грешить — есть скоромное, но что же делать в дороге; успокаиваюсь тем, что духовник разрешил. С нами обедал и едет племянник черногорского князя, молодой человек, Владо Божиевич Петрович, который по своему желанию идет постоять за искренне любимую им Русь-матушку. Он очень образованный, учился в Париже и Женеве; я часто с ним говорю; он очень любит Россию и от всего в восторге. Едем дальше, на станциях стоим страшно долго. Я хожу проведать своего Друга[12]; его полюбили все солдаты за кротость — смирнее всех в эшелоне.

Пока все здоровы и благополучны. Солдаты на стоянках резвятся, как дети, кувыркаются, рвут цветы, траву, украсили свои вагоны древесными ветвями, как в Троицын день. Никто из них не скучает. Кругом мелькают деревни, церкви, поля, леса, равнины… Хлеба плохи, погода прохладная, дождь; мы оделись во все теплое. Станция Сухарево. Подъезжаем, служится всенощное бдение. Служил молодой священник, пели два телеграфиста. Поставили свечи, приложились к Евангелию и поехали дальше… На душе стало легче, как будто камень свалился… как много значит привычка освящать богослужением праздничные дни.

13 июня

В 4 часа меня разбудили, подали телеграмму от М. П. Степанова[13]— очень было приятно. В 9 часов утра подъехали к станции Фитингоф; стоянка час, решили здесь служить обедницу. Я попросил у начальника станции разрешения совершить богослужение в станционном зале, что он сейчас же и сделал. Тогда я и Михайло[14] вынули походные ризы, Евангелие и крест — великой княгини Елисаветы Феодоровны, подаренные полку… зажгли свечи. Пришел генерал, офицеры, солдаты, и мы не спеша отслужили обедницу. Умилительно было чрезвычайно, пели все и молились от души. Вот уж благодарили мы тогда святой обычай ставить на станциях иконы; надо было видеть радость всех — от высших и до низших, все говорили одно: «Слава Богу, теперь и для нас настоящий праздник!» Я даже проповедь говорил на тему, данную дневным Евангелием, о необходимости смириться и в испытании не роптать на Бога, а веровать, молиться и твердо надеяться на помощь Божию. Было много народа и постороннего; при целовании креста я раздавал солдатам и народу книжки и листки, а господам офицерам — ладанки с 90-м псалмом; все благодарили. Поехали дальше. По дороге среди прекрасной местности на остановках часто играет музыка, и это хотя немного развлекает. По случаю воскресного дня на станциях масса народу, кричат нам «ура», просят сыграть «Коль славен», дают солдатам молоко, яйца, солому, папиросы… Приехали на станцию Пачелма; стоять два часа. Для нас накрыт большой стол; сели всей компанией обедать, вызвали музыку, которая играла весь обед; время прошло оживленно. Сюда прибыли окрестные помещики с семьями. Внимание нам оказывалось повсюду самое сердечное. При криках «ура» поезд наш тронулся; пошли чудные леса. Ночь наступила дивная, лунная; приехали на разъезд тридцать первый, и здесь снова стоим час среди дремучего леса, облитого светом луны! Что это за восторг, такой ночи никогда не забуду. Конечно, о сне никто и не думал, все офицеры вышли гулять, а солдаты аукались, и отзвуки голосов их разлетались далеко-далеко.

14 июня

В 9-м часу утра подъезжаем к Пензе. Пенза расположена на горе и производит прекрасное впечатление; хорош вокзал. Поехал посмотреть город и купить кое-что. Насколько хороша Пенза из окна вагона, настолько же грязна и неприглядна внутри. Наш Орел — столица перед нею. Тронулись далее. Путь лежит среди дремучего краснолесья; остановились на разъезде Алеевка и пошли гулять по лесу.

15 июня

Утро. Приехали в Сызрань; город в стороне. Получил телеграммы из Орла, от духовных детей. Встретили эшелон Нежинского полка и с ним принца Персидского[15]; приятно было повидаться, я так любил его всегда. Тронулись и мы с Михаилом; в купе у генерала отпели панихиду по его брату Александру на ходу. Завиднелась красавица Волга. По ее берегу мы ехали целый час; что за красота, что за многоводье!.. Идут пароходы в пять этажей, тянутся баржи, плоты, всюду жизнь, движенье! Предстояло переехать Волгу по мосту длиною верста с четвертью. Я сел на площадке вагона и, вооружившись биноклем, стал смотреть. Красивее и грандиознее зрелища я и представить себе не могу; описать не берусь, это надо видеть; я даже боялся ехать, как будто по ниточке какой шел поезд и вот-вот она порвется, но Господь помог: проехали благополучно. За Волгой уже другая картина; степи и природа мне знакомее, более походят на Морозовскую[16], население реже. В Самару приехали уже в 9 часов вечера. Город хороший, но вокзал плохой.

16 июня

Сегодня так прошел день, что и писать нечего: все повторилось, что и прежде. Приехали в инородческие места: татары, башкиры, мордва, черемисы. Продают кумыс.

Бугуруслан очень красивый город издали, только лишен растительности. Целый день едем отрогами каких-то гор. Обедали в Абдулино, пища была плохая. Все здоровы.

17 июня

Уфа. Утро. Чудный вид на город, расположенный на крутой горе. Длинный мост через реку Белую проехали благополучно; мосты все охраняются часовыми. От самого Бугуруслана стали попадаться татарские деревни с мечетями. Странное с непривычки впечатление производят эти минареты с полумесяцами… в России и — полумесяц свободно сияет над селом, а говорят еще о русской нетерпимости. И сколько таких сел проехали мы?! Но до чего страшны татары здесь, в своей обычной обстановке, грязны и безобразны; башкиры тоже. Я раньше думал, что только наши мужики отличаются нечистоплотностью, однако и инородцы такие же; постройки их точь-в-точь русские, мечети деревянные, небогатые. В Уфе на вокзале встретил меня подполковник Быков с женой, бывший у меня в Орле; очень хорошие люди; провели со мной полтора часа. В 9 часов тронулись далее. Нас предупреждали в Уфе, чтобы мы весь день не ложились отдыхать, смотрели в оба, так как виды откроются очаровательные. Действительно, что пришлось увидеть, то и описать трудно. С одной стороны большая река Белая, по которой плывут пароходы, плоты; с другой — горы, сплошь покрытые дремучими лесами. Это начались предгорья Урала; но эти виды были только цветики, ягодки же впереди. Станция Аша Балашевская. Подъезжая к ней, мы увидели огромную гору, покрытую лесом, конусообразную — как будто кто нарочно убрал ее зеленью. Все назвали ее «красавица», да и по достоинству! Тронулись далее и буквально замерли от восторга; все высыпали к окнам, боялись потерять мгновение: переезжаем Уральские горы, едем по берегу горной и быстрой речки Сим, между огромных гор и скал; все покрыто чудным лесом! Горы и скалы одна причудливее другой: то конус, то опрокинутая чаша, то вдруг совершенно отвесная скала страшной высоты, из красного камня, как обрубленная и полированная, с трещинами, пещерами! Живо представилась Афонская гора с ее подвижниками. Смотря на эти горы, скалы и пещеры, так и кажется, что вот-вот выйдет из них какой-нибудь старец вроде о. Петра Афонского и благословит нас, но… это только кажется, на самом деле всюду грязные татары и заводские рабочие! Вдруг сердце замерло: мы несемся в упор прямо на огромную скалу… Еще минута — и разобьемся, но внезапный поворот — и пред глазами эта гранитная громада открыла как бы зияющий зев, готовый поглотить нас… она, оказалось, рассечена могучею рукою человека на две гранитные половины, и мы несемся по длинному каменному коридору; невольно у всех вырвался крик восторга… вылетели из каменных объятий и снова мчимся, извиваясь змеею по берегу рек Сима и Юрюзани. Какие чудные горные реки, быстрые, бурные; часто встречаются малые водопады. Коридоров было несколько. До вечера видели два завода сталелитейных с заводскими селами. Как красиво они расположены между горами, производят совершенное подобие аулов; живут, очевидно, зажиточно: соломы нигде не видно, везде крыши деревянные и железные. Особенно поразила меня белая часовня на высокой-высокой горе над заводом: стоит, как святой часовой, над Уралом, выше всех минаретов и осеняет крестом своим всех этих тружеников стали и угля, копающихся в уральской старой груди! Ах, красота, красота природы, как она возвышает душу, приближает к Богу!.. Офицеры говорят мне: «Смотря на окружающее, можно ли не верить?» Да, если бы всегда и все обращали внимание на окружающее и искали истины, то много-много природа помогла бы нам! А все-таки мы уже оканчиваем Европу и въезжаем в Азию… Прощайте, европейцы, мы становимся уже азиатами, но, поверьте, любить вас искренне не только не перестали, но еще больше любим, сердце так и рвется к вам, только вас здесь не хватает, кажется, бросил бы всю эту красоту и полетел к вам… Однако стальная машина не дремлет, а все тащит, не к вам, а от вас, все вперед и вперед! Дорога крайне опасна: с одной стороны отвесные скалы, с другой — быстрая река, а поезд бежит, постоянно изгибаясь, то вправо, то влево; случись крушение — спасения нет! Что за воздух в горах, как он чист и свеж, настолько, что на очень далеко отстоящей от нас горе собравшаяся вокруг костра толпа рабочих разговаривает между собой и мы слышим даже отдельные слова… Вечер; всходит огромная луна; как горный фонарь, выходит, осматривает: все ли горы в порядке и на местах, не нарушили ли данной им Творцом гармонии? Вот он (фонарь) в верху горы, вот нырнул в долины и медленно, покойно уходит в высь небес… Все в порядке, горы — не грешные люди, они не пойдут против законов Вседержителя!.. А вот каким темным покрывалом ложится тень от больших гор на меньшие и на долины. Ах, эти долины! Они сейчас скроются в этом темном покрове, а как они хороши днем, при свете солнца!.. Змейкой бегут по ним серебристые горные ручьи, переливаясь тысячами самоцветных камней… Ярко зеленеет трава, прямо блестит, ни пылинки, и все покрыто цветами разных сортов, точно ковер, подобного которому не было даже у Соломона. Я забрался на открытую платформу, сел на козлы командирского экипажа и отдался в уединении думам о пережитом сегодня.

18 июня

Встал в 3 часа утра; от сильного тумана ничего не видно. В 4.30 приехали в Златоуст. Осталась одна станция — и Европе конец. Решили отслужить молебен на границе. Проехали станцию Уржумка — последняя европейская, и я начал служить молебен; во время пения тропаря святому Митрофанию тихо, замедливши ход, подъехали к заветному каменному столбу — границе Европы и Азии и при пении «Иисусе Сладчайший, спаси нас», «Пресвятая Богородице, спаси нас» переехали границу; я, стоя на площадке вагона, благословил Европу, затем, обернувшись, благословил Азию. Минута эта была памятная на всю жизнь; по окончании при пении «Спаси, Господи, люди Твоя» все прикладывались ко кресту, я обходил вагоны. Горы оканчиваются. Проехали станцию Хребет и теперь зигзагами спускаемся с Уральских гор в сибирские долины. Сейчас Челябинск, здесь дневка. Слава Богу, первую часть пути совершили благополучно, только одна лошадь пала во 2-м эскадроне. В 4 часа вечера приехали в Челябинск; города почти не видно: он на равнине в двух верстах от станции. Господи, что здесь, на военной платформе, творится, прямо столпотворение вавилонское: собралось шесть эшелонов наших да столько же 52-го Нежинского драгунского полка; масса лошадей прямо около платформы в куче, все привязаны к временным веревочным коновязям; ржание, визг, крики солдат на лошадей, масса оружия, седел, фуража, солдат, офицеров… все суетятся, кричат, спрашивают… затрепали бедного коменданта!.. На самом вокзале не лучше, тоже толпа, и притом не только наполняет зал, но прямо на платформе расположились дамы, сестры милосердия, врачи, офицеры, солдаты, серые мужики; все это сидит, иные прямо на полу, другие на чемоданах, узлах!.. Здесь же едят, пьют чай, снуют носильщики, орут благим матом дети!.. Захотелось мне пойти в буфет выпить воды содовой; вхожу, едва протолпился, спросил бутылку клюквенного квасу, так как вода выпита вся (жара здесь более тридцати градусов), кое-как выпил, сам подошел к буфету — заплатить, никто не спрашивает платы: нет возможности уследить, все столы заняты сплошь и междустолия… Бежит солдат и говорит мне: «Вас спрашивает какой-то священник!» Иду и кого же вижу? Брат о. Аркадия из Екатеринбурга приехал встретить меня. Я был очень рад ему, поговорили с ним около часу. В это время приехала Наталья Аф., и я поехал к ним на их городскую квартиру. Еду на извозчике в город… широкие улицы, хорошие дома, даже электрическое освещение; одно плохо — улицы все немощеные. Город большой — до тридцати тысяч жителей. Меня поразили здешние лошади: маленькие такие, но сильные и бегут страшно быстро; растительность на них очень большая, грива — до земли. Проехали мимо красивого женского монастыря, рядом духовное училище с отдельною при нем церковью. Встречаются прямо-таки поразительной архитектуры дома, построены сплошь из гранита, например железнодорожное собрание. По приезде на квартиру выпили по стакану чая и с г-ном Карцевым отправились в баню… Хочу завтра поисповедаться и приобщиться Святых Таин; о, если бы это удалось, как я был бы рад! Радушная хозяйка к нашему возвращению уже приготовила уху и мягкую постель. Приятно отдохнуть после долгого путешествия в вагоне! Много получил здесь писем от духовных детей.

19 июня

Ночевал у Карцевых; встал в пять часов утра и отправился в женский монастырь исповедаться и приобщиться Святых Таин. Пришел в монастырский собор как раз в то время, как монахиня только что начала читать правило ко святому причащению; я прослушал его. Затем явился молодой монастырский священник, оказавшийся нашим, воронежским, даже соседом из Россоши; он предложил мне отслужить литургию, на что я с радостью согласился. Поисповедавшись у старца, я совершил святую литургию, первую в Азии. Отлично пели монахини. Приятно было служить: и храм прекрасный, и пение стройное, но люди — ни души знакомой, родной… так и замрет сердце, как оглянешься на народ! Как я рад, что приобщился Святых Таин, где теперь еще придется?! У игумении, по приглашению, пил чай. Монахини очень ласково приняли меня. Простился и отправился на станцию. Стоит сибирский поезд, везет пассажиров на Иркутск, и между ними отряд сестер милосердия…

Посмотрел я на них: почти все завиты, напудрены, надушены, затянуты в корсеты и довольно свободно позволяют ухаживать за собой совсем незнакомым им офицерам!.. Больно чрезвычайно смотреть на это; утешаюсь одним, что там, на полях битв, увидя страдания людей, они забудут о себе и послужат ближним всей душой. Подали поезд. Нам отвели чудный пульмановский вагон второго класса; мне дали отдельное купе, и я устроился в нем, как дома, с полным комфортом.

20 июня

Плохо спал, часто просыпался, воевал с мухами, которые как-то ухитрялись пробираться под сетку. Природа здесь пошла однообразная — степь, но земля плодородная, родит прекрасно, и особенно пшеницу. С самого утра почти на каждой станции масса народу, и что за народ вежливый: все снимают шапки и искренне приветствуют. Многие держат в руках мешки с хлебом — лепешками пшеничными, лотки с кренделями и яйцами, которые они, ходя по вагонам, давали солдатам, так что к вечеру в каждом вагоне набралось по большой куче лепешек и всякой снеди! На одной станции мужик разносил в подарок чудный свежий лук, и я соблазнился, взял себе пучок, которым за завтраком с удовольствием лакомился. К 11 часам утра приехали на станцию Зырянка, и здесь я отслужил обедницу, во время которой говорил эшелону краткое поучение о необходимости в предстоящих трудах взаимной любви и поддержки, а также соблюдения строгого послушания начальству, хранения дисциплины. После раздавал книжки и листки солдатам и народу. Нужно было видеть радость станционных служащих и усердие, с которым они молились; оказывается, церковь от них в пятнадцати верстах и службы на станции никогда не бывает. Пели по-прежнему все, и вообще богослужение прошло с таким же одушевлением и радостию, как и 13 июня. В час дня приехали в город Курган Тобольской губернии. Город имеет двадцать тысяч жителей; достаточно поляков; красоты никакой, хорош только мост через реку Тобол. Дорога везде охраняется часовыми из запасных.

21 июня

Однообразная степь с жиденькими деревцами и солончаковыми озерами. Только и разнообразия что встречающиеся в степи огромные табуны киргизских лошадей, стада скота и около них гарцующие на своих карликах конях киргизы с длиннейшими кнутами. Киргизы при тридцати трех градусах жары щеголяют в ватных халатах, крепко затянуты поясами, и на головах меховые шапки; лица загорели, как уголь, вымазаны салом. В полдень показался город Петропавловск — это уже Акмолинская область, земли войска Сибирского — казаков. Город очень живописно разбросан на гористом берегу реки Ишим (приток Иртыша), через которую перекинут весьма длинный мост. В городе поражает обилие мечетей — их пять, все каменные, с высокими минаретами. Оригинальны мусульманские кладбища: на каждой могиле поставлен маленький домик вроде конурки и покрыт железом. Жара страшная. Вышел на станцию, буфет помещается в палатке, духота невообразимая. Осматривал вокзальную церковь, построенную на деньги фонда императора Александра III; очень красивая церковь с дубовым иконостасом. Вывели лошадей, сделали проездку; у нас пока все благополучно, а вот в 4-м эскадроне неладно: сейчас получили телеграмму, что у него заболел солдат, которого оставили в Кургане, да у лошади солнечный удар. У нас же вышел казус: вырвалась лошадь и убежала в степь, два солдата верхами не могли нагнать, так и уехали; на следующей станции, за шестнадцать верст, киргизы привели ее к нашему поезду. Слава Богу, разразилась гроза, прошел крупный дождь, и стало легче. Едем дальше. Я перебрал вещи — надо умудриться так уложить, чтобы можно было поместить в двуколке. Наступил холодный вечер, все попрятались по своим гнездам.

22 июня

Странная здесь температура: днем жарко, ночью холод. Спал довольно хорошо, встал пораньше, чтобы не проспать реку Иртыш, которую будем переезжать пред городом Омском. Омск очень красиво расположен на холмистом берегу многоводной реки Иртыш. Вот и река; опять длиннейший мост; смотрю на воду и вспоминаю о судьбе Ермака Тимофеевича, плывшего по этой самой реке в тяжелой броне; он не мог побороть быстроты течения и утонул. Да, течение очень быстрое… сердце замирает при этом воспоминании; думал ли я, когда учил историю, что увижу своими глазами эти места?! Река судоходная, бегут пароходы, плывут баржи. Вокзал в четырех верстах от города — их соединяет ветка железной дороги; поезда ходят в город и обратно каждый час. Около вокзала огромная слобода, скорее похожая на город, так как в ней красуется много очень хорошей и оригинальной постройки домов, церковь. Спрашиваю: «Что это за селение?» Кондуктор отвечает, что десять лет назад здесь не было ни одного дома, а с проведением железной дороги образовался целый город. Стоим три часа; генерал поехал представляться генерал-губернатору Сухотину, а офицеры — осмотреть город. Приехали в восторге от магазинов, театра, зданий, Иртыша. Переехали на продовольственный пункт в пятнадцати минутах от главного вокзала, вывели лошадей, трубачи поехали в Иртыш купаться и купать лошадей. Опять горе: вырвались две лошади и ускакали в степь, так мы и уехали, а лошадей нет; сделали заявление коменданту. Мы были в местах, которые на судебном языке называются «не столь отдаленные»; теперь вступаем уже в «отдаленные»… Степи и степи, чахлые березы, вот и весь ландшафт пути; несколько станций проедешь — и никакого жилья, ни сел, ни церквей.

23 июня

5 часов утра. Приехали в город Каинск; самого города почти не видно, он в двенадцати верстах. Стоим два часа. Далее начнутся непрерывные болота, более чем на сто верст, и вода — такая гниль, что местные жители только по привычке переносят, а нас предупреждали не пить, потерпеть. Поехали. Действительно, непроглядные пошли болота и степь Барабинская; везде вода, покрытая плесенью; в вагонах сидеть невозможно от несчетного множества нападающих на нас болотных обитателей, как мы их называем, «песьих мух» и «японцев». Представьте себе: в жаркий летний день вас окружает масса мух… вы негодуете, отмахиваетесь, чуть не проклинаете день рождения; теперь подумайте, что переживали мы, когда вагон и воздух полны не только мухами, но роями буквально оводов, стрекоз, кузнецов преогромных, комаров, мошек?! Все это кружится, жужжит, кусает… Едем уже целый день и только к вечеру встретили небольшое село с церковью на берегу озера-болота; бабы выносили продавать карасей, жаренных в сметане. Странные здесь постройки: потолки почти все покрыты землей с дерном. Кругом на жилых местах везде курится помет — нарочно жгут и этим немного ограждают себя от комаров и оводов! Замечательно, что животные сами лезут в дым и стоят там. На лицах надеты сетки, или почти наглухо обвязаны они платками с прорезом для глаз.

24 июня

Утро, 6 часов; наскоро оделся, сейчас переезжаем широкую и глубокую сибирскую реку Обь по мосту немного меньше волжского; на другой стороне станция Обь и новый город Николаевск. На станции Кривощеково простояли лишних два часа, так как в Оби собралось уже восемь эшелонов и для нас не было места; наконец тронулись. Переехали реку Обь… уже стали свыкаться с длиннейшими мостами и многоводными реками, а сначала было так жутко! Река очень оживлена, много пароходов и барж; видимо, река Обь — хорошая водная торговая артерия, да еще на самом берегу — станция Обь. Соединение железного и водного путей сделало то, что здесь образовался торговый пункт — теперь уже город Ново-Николаевск, или, как здесь его зовут, Никольск. Девять лет назад на месте этого города была непроходимая тайга, с дикими зверями, ни одного дома буквально, а теперь большой торговый город с сорока тысячами жителей, чудным собором, еще тремя церквами, прекрасными школами, магазинами… прямо по-американски, да и городом-то стал только с 15 января 1904 года. Город очень живописно расположен на крутом берегу Оби. Приехали, выгрузились; здесь стоим двое суток; путей запасных мало, а собралось уже десять эшелонов… что творится на коновязях — просто ужас: две тысячи лошадей собраны вместе на веревочных коновязях, их кусают мухи; жара, лошади дерутся, ржут, визжат!.. Здесь же работает интендантская рушка, сушилка, веялка… все шумит, кричит и покрыто тучею пыли. Что же будет на войне? Страшно подумать. Терпели, терпели солдаты да и взялись за кнуты, хворостины и начали строптивых кусак и драчунов отхлестывать по спине, только этим и смирили немного; после уже только крикнет солдат да покажет кнут — сейчас страсти лошадиные стихают. Вот и подите — кнут помог; я сам свидетель, что среди этого ада больше ничего не оставалось делать! К вечеру выкупали коней, напоили, накормили, спала жара, и немного успокоились. Боже мой, целых шесть писем принесли, из них два от Оли (жены), одно от Н. Я.[17]; какое счастие увидеть в такой дали родной почерк, услышать милую речь — говорю «услышать», именно да: когда читаешь здесь письмо с родины, то в воображении воскресает самый голос пишущего. Слава Богу, Оля бодрится и смирилась; о, если бы это было не в письме только, но и на деле?! Конечно, сейчас же ответил. Идет подполковник 52-го Нежинского драгунского полка и говорит: «Советую пойти в баню, здесь рядом, казенная, хорошая! Вот удовольствие-то». Действительно, прекрасная баня, и мы вымылись отлично. Вообще на этом пункте построено несколько огромных каменных зданий в два и три этажа каждое; в них находятся: офицерские номера, солдатское помещение, столовые, офицерская и солдатские бани, лазарет, прачечная — все это даром, для отдыха и чистки проходящих войск! Спасибо великое устроителям сказали мы, да и все, конечно, говорят то же. Около пристани стоял пароход — казенный, на который сели наши песенники, генерал, офицеры и поехали кататься по Оби; это «водяные», то есть чиновники по водной части, оказали любезность: пригласили наших покататься на их пароходе… И понеслась удалая черниговская песня в Сибири над водами быстрой Оби! Со времен Ермака не видали, вероятно, Сибирь и Обь в своих недрах такого молодецкого войска! Глядя на плывших, живо вспомнились храбрые казаки Ермака Тимофеевича, также плывшие добывать славу царю своему и родине по сибирским рекам и оглашавшие их, наверное, такими же удалыми песнями!.. Песня истинно русская, как и музыка, выражает душу народа… Какою широкою волною разливается песнь наших воинов! Какая ширь, мощь, энергия в песнях этих! Именно только русские воины так поют, в их песне ясно чувствуется бесхитростность, простодушие, вера и сила, сила могучая, не падающая, не теряющаяся при напастях, а идущая все вперед и вперед, пока не достигнет цели своей… Да, особенно поет войско русское: грянет ли хором с бубнами песнь военную — заликует друг, затрепещет враг; запоют ли хором «Отче наш» — слышит Бог его веру и молитву сердечную! Люблю я своих воинов, с малолетства стал любить их, а теперь в восхищении от их терпения, безропотности, даже радости, что вот-де и они «сподобились» постоять за Русь-матушку, за царя-батюшку, за веру православную — это их слава!

25 июня

Утро; стоим в Оби. Услышал звон в железнодорожной церкви и поспешил к богослужению. К обеду купил себе пару копченых стерлядей за двадцать пять копеек; не поверил, когда сказали цену; ведь это вкуснее сига, впрочем, стерляди в Оби сколько угодно, потому и дешево.

26 июня

Тронулись в дальнейший путь. Началась тайга сибирская, местность холмистая, покрытая сплошь лесом; деревья уже не чахлые, как в Барабинской степи, а огромной высоты и толстые. Встречается много полян и оврагов без леса, они покрыты густо высокой травой, такой высокой, что коровы видны только наполовину; масса цветов разнообразных оттенков! Возделанных полей почти нет, сел — ни одного не встретили до вечера, а лишь при станциях пять-шесть домов новоселов-переселенцев, еще не устроившихся и не обстроившихся. На станции Чабула я разговорился с мужичком — переселенцем Курской губернии — о земле; он сказал, что землю еще правительство не делило между ними, а пашет каждый, где хочет и сколько хочет, также и косит; только деревьев без разрешения лесничего рубить нельзя; да они и боятся уходить далеко в тайгу: можно легко погибнуть.

Солдаты наши купили две косы и косят на каждой остановке сено, сколько хотят. Вот в какую страну приехали, странно как-то даже! Пью без конца чай. Мошки и комары — это здешнее бедствие; начальники станций, кондуктора, стража, рабочие, мы — все в сетках. Бедные лошади прямо мучаются. Купил себе на одной станции земляники и клубники, поел и поплатился жестоко; не буду больше есть здешние ягоды, они растут на болотистой почве и, кажется, вредны.

27 июня, воскресение

4 часа утра (8 по местному времени), приехали на станцию Тайга, что близ города Томска; хотел здесь устроить богослужение, но наше начальство еще спит, а служащие очень просили… Что делать, пришлось отложить. Ходил смотреть привокзальную церковь, каменная, но мала чрезвычайно, между тем, кроме большого числа служащих, здесь же расположен довольно большой поселок из переселенцев; замечательно — ни одной соломенной крыши. Церковь внутри ремонтируется, службы не будет. Симпатичный сторож-старик при этой церкви — отставной солдат; узнавши, что я полковой священник, он воодушевился и стал рассказывать, как он воевал в 1877 году, как брали Карс, и пожелал мне, чтобы я на войне подражал их священнику: «Вот у нас батюшка был, старик, белый как лунь, а при штурме Карса и других битвах всегда с крестом в руках с нами идет: в атаку мы, и он с нами; благословит крестом нас… славно было биться рядом с ним!» Это было в Абхазском пехотном полку, фамилию священника старый вояка забыл. Я поблагодарил его за пожелание. Пошел к генералу, решили служить обедницу на станции Судженка, куда приходим в 9 часов утра по петербургскому времени. Опять едем тайгою… я представлял себе, бывало, тайгу чудным лесом, красивой, но оказалось не то. Мы обыкновенно привыкли видеть лес зеленым, всякое сухое дерево сейчас же убирают, а тайга — это дремучий лес, но перепутанный, то есть среди зеленых пихт, сосен, кедров, берез и других находится масса сухих деревьев, поломанных, обгорелых и тут же валяющихся; встречали десятки десятин горелых дерев, эта безжизненность, присутствие сушняка, который никто не убирает, страшно портит общую картину тайги.

На одной станции разговорился с крестьянином — переселился в 1853 году, жаловался на трудность возделывания земли, на плохую почву: и много земли, да толку мало, замучились пахотой, а родит скудно — действительно, встречающиеся возделанные поля жидки. Поддерживает здешний люд тайга да сенокосы.

Приехали в Судженку; начальник станции, кажется поляк, не позволил служить обедницу в зале второго класса, пришлось устраиваться в третьем классе, где не оказалось даже иконы; я принес свою, святого Митрофания, да Евангелие поставил и крест, сторож принес двухкопеечную свечку — вот и церковь готова!

Собрались генерал, офицеры и почти весь эшелон да служащие — много богомольцев оказалось. Служба, как и прежде, прошла очень хорошо, воодушевленно все пели; я говорил поучение о необходимости честно и верно исполнять возложенный на нас Богом и царем долг, помнить присягу и не только исполнять, как приказание, но и любить свое дело, чтобы совершать его с сердечностью, без зависти и помогая друг другу!

При таком исполнении долга, да к тому же если будем держать себя честно, Господь, Который укрепил немощи расслабленного, укрепит и наши слабые силы и благословит успехом наши дела! Приложились ко кресту… и с ободренным духом пошли к вагонам. Местность немного веселее, тайга реже. В город Мариинск приехали на два часа раньше расписания; вот и Сибирская дорога: говорили, она плохая, а вот до сей поры не только нигде не задержались, но даже целым днем приехали раньше. Мариинск в унылой местности, две трети жителей — евреи, торговля вся в их руках; никак не думал я, чтобы в Сибири были и евреи, однако города Каинск и Мариинск почти сплошь населены ими.

28 июня

Природа резко изменилась: опять начались горы — отроги Саянского хребта; тайга продолжается. К прежним бедам прибавилась новая — мошки, да такие назойливые, что лезут всюду: в уши, нос, рот, за рукава; все поголовно в сетках, иначе — гибель. Забыл упомянуть, что все стрелочники и путевые сторожа вооружены револьверами, а некоторые и винтовками. Никак не могу привыкнуть к здешнему пути, всегда мне жутко, зигзагов на Сибирской дороге масса, подъемы и уклоны очень крутые, так что поезд то летит сломя голову с уклона и на этих ужасных заворотах вагоны идут прямо боком, то едва-едва ползет в гору и солдаты-денщики спрыгивают на лужайки тайги нарвать цветов для своих офицеров. Вечером разразилась страшная гроза, удары грома были похожи на залпы из нескольких орудий; говорят, что в тайге всегда такие ужасные грозы! Никто не ложился, заперли окна, вентиляторы и с трепетом ожидали ударов: ведь поезд идет, а в движущиеся предметы молния особенно попадает, но Бог милостив.

29 июня

Поезд идет по долине между чудных гор, очень похожих на Уральские, только одна особенность: нет скал и правая сторона покрыта лесом, а левая голая, ни одного дерева, а все покрыто травой и разделано под пашни. Очень красивый вид имеют эти горные пашни и огороды, почти до самой вершины расположены они; и как это взбираются туда пахать? В общем, выходит, что горы покрыты как бы правильными четырехугольными коврами: зелеными, серыми, желтыми, черными. Есть горы около реки Енисей очень высокие, особенно одна, даже смотреть страшно. Тайга и в горах продолжается, но здесь деревья гораздо лучше — много огромных дерев пихты, сосны и кедров. Смотрю на кедры и вспоминаю Давида, который из кедров васанских построил себе дворец… могучие деревья, и на них-то растут такие маленькие «сибирские разговоры», то есть кедровые орехи, как их здесь называют, так как сибиряки любят разговаривать и щелкать эти орехи, как у нас семечки. Завиделся город Красноярск… не даром он так назван: действительно, город расположен на голых горах, которые летом, когда солнце выжжет траву, кажутся красными. Красноярск расположен на берегу многоводной и неимоверно быстрой реки Енисей; такой быстроты течения при огромной ширине и глубине я и представить себе не мог. Около устоев (быков) железнодорожного моста вода буквально кипит и шумит, как водопад. Город снаружи очень красив, особенно собор и духовная семинария, но внутри нет ни одной мощеной улицы, хотя камня тут же очень много. Поезд подошел к военной платформе, расположенной на самом берегу Енисея. Я начал осматривать окрестности: прежде всего направо в нескольких саженях от меня огромный мост чрез Енисей, длиною без двух сажен верста; особенно в этом мосту длинны пролеты — на одном пролете помещается почти весь самый длинный товарный поезд, и таких пролетов шесть. Направо и налево от реки очень большие горы, между которых зеленые долины, и на них построены дачи, точно гнезда ласточек; в бинокль я насчитал шесть таких дач одна над другой; так красиво, что не оторвешься! Город весь как на ладони; к нему бегут пароходы и тянут за собою баржи. Я видел здесь плоты с пилеными и колотыми дровами; как ухитряются удержать их в деревянной очень редкой раме при быстроте течения Енисея — не могу понять! Прямо предо мною высокая с острой вершиной гора, «сопка» по-здешнему; кажется от меня в нескольких саженях; спрашиваю у рабочего: «Далеко ли до нее?» Отвечает: «Восемь верст по прямой линии». Вот как мы, жители равнин, не привыкли к горам!

Пошел через лагерь Красноярского резервного батальона, на зеленом плацу которого стоит очень красивая часовня. Тронулись, с замиранием сердца переехали мост чрез реку Енисей и поплелись долиною между гор. С большим интересом продолжали путь среди роскошной природы; хотя немного отдохнули душой от однообразных равнин Барабинской степи. Чаще стали встречаться села с церквами: церкви почти все деревянные и многие убогие; дома же у жителей порядочные и решительно все крыты тесом.

30 июня

Ночь прошла благополучно. Каждое утро благодарю Бога за ночь, и не мудрено: эти ужасные уклоны и зигзаги, по которым поезд мчится. Сердце замирает: вдруг слетим с рельсов, ведь наш поезд состоит из тридцати трех нагруженных вагонов, да два паровоза, тормоза могут не сдержать и… так каждую ночь! Стоим на станции Иланская. Из природы записать нечего: все то же, что и вчера, только больше стало попадаться огромных и стройных сосен, издали кажущихся красными. На станции Юрты встретили санитарный поезд: сто двадцать пять раненых солдат и офицеров — зрелище поучительное; половина на больничных рубахах имеют Георгиевские кресты, большинство раненые: кто без ноги, кто без руки, у кого обвязана голова и пр. — но все имеют бодрый вид. Офицеры советуют запасаться теплой одеждой; хорошо, что я взял ее в достаточном количестве. Поезд их весьма удобный: своя кухня, ванна, доктора, сестры милосердия… Приехали на станцию Тайшето, где вкусно пообедали. Читаю «Добротолюбие» и богослужение Великого поста, переведенное на русский язык. Что это за восторг, оторваться нельзя! Так устали сидеть в вагонах, что не дождемся Байкала, хотя бы немного освежиться! Сегодня исполнилось двадцать суток нашего пребывания в вагоне; слава Богу, до сих пор все было благополучно! Читал прекрасные произведения иеромонаха Михаила (преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии).

Июль 1904 года

1 июля

Ночь спал совсем плохо; летели мы ужасно; паровозы дергали немилосердно, даже вещи падали; я положительно мучился на ложе своем! Не говорю уже, что жутко становится при такой бешеной езде, но и физическая мука: каждую минуту движется тело, прыгает, да еще этот ужасный угольный дым, прямо закоптились! Когда настало утро, от души сказал я: «Слава Богу!» Чего же достигли от такой езды? На четыре часа раньше расписания приехали в город Нижнеудинск, где и без того три с половиной часа стоянки; это машинисты для себя старались, все-таки лишних четыре часа отдохнуть. Генерал вышел рассерженный, офицеры тоже, сделали заявление начальнику станции и получили уверение, что дальше этого не будет. И действительно, дальше поехали по расписанию. Местность очень гористая, но город Нижнеудинск лежит в долине на берегу страшно быстрой горной реки Уды, чрез которую перекинут большой мост в четыре пролета. Дно реки каменистое, и вода до того прозрачна, что с высоты моста можно считать камни на дне; быстрота течения ужасающая; кондуктор добавляет, что это еще мало воды, а вот скоро вода начнет сильно прибывать, когда солнышко пригреет и снег начнет таять в горах! Выходит, таким образом, совершенно обратное нашему речному положению: у нас, чем жарче, тем воды в реках меньше, а здесь наоборот — больше. Городишко плохой, весь деревянный, только две церкви. Началась Иркутская губерния. Здесь мы простояли восемь часов и тронулись дальше. Опять потянулась тайга; горы стали уходить назад и теперь кажутся синими облаками. Двигаемся среди долин и холмов, покрытых хвойными лесами. Чаще стали попадаться хуторочки — это переселенцы, семей по пять-десять поселились, получили по пятнадцать десятин на душу и теперь разрабатывают под пашни, выкорчевывают пни, жгут их, так что среди леса вблизи хуторов разбросаны возделанные маленькие участки земли. Встречается много берез, но как жалок их вид: половина ствола красная, с него ободрана кора, из которой крестьяне делают коробки для хлеба, яиц, даже кроют крыши, — просто варварство, так как березы после такой операции еле-еле влачат существование, болеют! Увлекаюсь сочинениями иеромонаха Михаила. Какая спокойная критика современной светской литературы. О. Михаил пишет и о церкви и о таинствах так, что каждый может читать с пользою его произведения.

2 июля

Утро чудное, недавно дождь был, ни пылинки, ярко сияет солнце, зеленеет трава, ветерок прохладный… Местность холмистая, на горизонте горы. Чаще стали попадаться населенные места, даже большие села с церквами, и, что особенно замечательно, в каждом порядочном селе видна пожарная каланча и дороги сносные. Косят сено. За станцией Зимого переехали по огромному мосту реку Оку — какое совпадение с нашей орловской Окой, только сибирская Ока гораздо лучше орловской. Виды по берегам прекрасные.

3 июля

Станция Половина. Опять пересекали два больших моста через реки Белую и Китай… вот как Сибирь богата реками и огромными мостами; стали привыкать, а сначала поражались. Сейчас конец первой и большей части железного пути и «начало болезней», то есть три дня пути походом (на лошадях); думаю непременно ехать с полком в двуколке и верхом. Станция Иннокентиевская; приехали вовремя; нас здесь выгрузили. Жара такая ужасная, доходит до сорока градусов. Верстах в двух от станции ярко блестит на солнце крест Иннокентиевского монастыря, где и почивают мощи первосвятителя Иркутского. Величественный монастырский собор особенно красиво рисуется на синеве близлежащих гор. Рядом с воинской платформой находится несколько двухэтажных каменных зданий, в которых устроены номера для проезжающих офицеров бесплатно, столовая офицерская с обедами из двух блюд — сорок копеек, и помещение для солдат. В баню не успели пойти, так как комендант объявил, что по новому расписанию мы должны выступить из Иннокентиевской сегодня же в 6 часов вечера. Вдали в синей дымке виднеется Иркутск со своими многочисленными храмами. Решил первый переход совершить на двуколке. Штандарт и трубачи впереди, мы в средине, с боков и сзади вооруженные караульные солдаты; заиграла музыка, и мы выступили в поход. Пыль невообразимая. Скоро мы потеряли совершенно человеческий образ и обратились в каких-то эфиопов! Приблизились к Иркутску; большой город, особенно его красят величественный собор и прочие православные храмы. Переехали реку Иркут, а потом красавицу Ангару, проехали мимо вокзала и поднялись на высокую гору; спуск очень опасный, едва не разбилась офицерская кухня; мы спустились благополучно, но страху набрались порядочно! Окрестности все покрыты лесами. Спустившись с горы, на лужайке, среди леса, мы увидели развевающийся флаг, большой стол, накрытый белой скатертью, с винами, закусками! По сторонам стола два костра — картина дивная; это уполномоченный великой княгини Елисаветы Феодоровны г-н Второв угощал нас. Простояли до 2 часов ночи и на рассвете тронулись далее в путь. Глаз не пришлось сомкнуть даже на одну минуту.

4 июля

Держали путь среди лесов по хорошей, выровненной и широкой дороге, так называемому большому Сибирскому тракту. Вся Сибирь вследствие отсутствия железных дорог перерезана трактами, вроде наших больших дорог, только лучше содержимыми; а один тракт, который идет от границы Европы через всю Сибирь непрерывно, называется «большой»; теперь он главное значение потерял благодаря проведенной параллельно с ним железной дороге и имеет значение только местное. На всех стоянках, через каждые двадцать верст, построены станции с большими комнатами для проезжающих и запасными лошадьми. Двигаемся горами, да какими! Две-три версты подъем — это еще милость, а то вот семь верст непрерывно поднимались; затем спуски не лучше подъемов, приходится тормозить, иначе лошади не сдержат. Леса девственные, к некоторым местам никогда не пробраться вследствие крутизны, да и по сторонам дороги едва пройдешь несколько шагов; дальше лежали сухие павшие огромные деревья, переплелись ветвями с ползучими растениями — но красота, красота какая! Не оторвешься. Вот поднимаемся в гору, осталось два-три зигзага, лошади выбились из сил, становятся… раздается команда: «Стой, подложи под колеса камни!» Стали передохнуть, а я бегу туда, на вершину!.. На подъеме, внизу, как-то все сдавливается в груди, как будто горы сжимают; кажется, вбегу туда и надышусь полной грудью… Я на вершине; воздух утренний чист и свеж, ветерок обдувает уставшее тело. Вид открывшийся прямо чудесен: узенькой ленточкой, зигзагами вьется под ногами дорога туда, вниз, далеко-далеко, и не видно конца, а вдали синие горы — и сбоку, и спереди, и внизу горы и горы. Своими очертаниями и зеленью, меняющимися по мере прохождения, они составляют все разные картины и не производят однообразного впечатления. Внизу, среди гор, у подножия высокой горы, на берегу чистой и быстрой реки Иркут заблестел крест на церкви… Село Введенское — наша первая остановка, пройдена тридцать одна верста; в 5.30 утра подъехали к коновязям! Все и все устали, не спали, и все-таки везде смех, шутки, прибаутки — что за люди наши солдаты?! Рядом с коновязями пять огромных деревянных бараков с нарами у стен для солдат; есть один барак офицерский. Подошел комендант, очень советует прямо идти купаться. «У нас вода — кристалл», — говорит он. Да и нужно-таки основательно вымыться, мы ведь от пыли черны, как уголь. Зазвонили на колокольне церкви; пошел в храм. Иду по селу — богатое: не говорю уже про крыши тесовые, дома-то построены из толстейших бревен, и многие с затейливыми, резными украшениями. Оказывается, жители землею мало занимаются, а главное ремесло их — сплав леса, извоз и охота. Церковь деревянная, небогатая, что стыдно богатым жителям, но чистая и светлая; особенно меня поразило, что церковь внутри оклеена комнатными шпалерами, и притом разных цветов, то есть трапезная — один цвет, главная — другой. Служил молодой священник; на утрени не было ни одного человека, на обедне — пятнадцать человек. Во время литургии на клиросе пела матушка с племянницей. После литургии зашел к батюшке. Приняли меня так радушно, что и высказать невозможно: был как в родной семье — напоили чаем, накормили, много рассказывали о Сибири как о благодатной стране; очень сокрушались, что в России пренебрежительно отзываются о Сибири, ее населении и природе по неведению; в Сибири действительно хорошо: и люди радушные, и природа великолепная, кроме некоторых частей Барабинской степи, да и то потому, что она не возделана. Батюшка проводил меня до двуколки. В 3.30 отправился дальше. Подъем версты в три был так крут, что некоторые двуколки тащили на руках. Я верст пять шел пешком, а остальные одиннадцать верст ехал верхом. По дороге иногда встречаются кресты — это путники несчастные или убитые на тракте. Между прочим, говорят, что Кругобайкальский тракт строили каторжники и между ними декабристы.

5 июля

В 3 часа отправились дальше. Почти рядом с дорогою грандиозный лесной пожар; благодаря массе павших сухих дерев пламя бушует целым столбом, и огненные языки высоко поднимаются к небу, смолистый дым ест глаза; наконец проехали. Открылись виды — положительно восторг и описать невозможно! Как только поднимаешься на перевал, так и замрешь, невольно остановишься: горы, горы, море гор, совершенно как будто когда-то волновалась почва здесь, образовались огромные волны да так и застыли. Горизонт открывается огромный, горы вокруг нас, под нами и вдали синеют, сливаясь с облаками. Мы даже поспорили: я говорю, облака, а спутники отрицали, и они оказались правы. Приехали в Глубокое; ночлег; нам отвели огромный флигель, и я расположился очень удобно, поставив кровать на нары. Подгурский, добрая душа, приготовил и предложил нам горячий ужин — суп, и мы поужинали из солдатских котлов на славу! Но какая картина пред нашими глазами! В котловине между гор расположилось тысяча восемьсот лошадей и людей: масса лошадей, масса костров; разговоры, песни… вдруг все смолкло… труба заиграла зорю, и понеслась по нашему огромному лагерю Господня молитва: в одном конце «Отче наш…», в другом раздается «…да будет воля Твоя…», в третьем — «…победы на сопротивныя даруя…», в каждом эскадроне отдельно! Впечатление грандиозное! Долго-долго смотрели все мы с балкона барака на это дивное зрелище!

6 июля

Еще раз полюбовались горами; солнышко всходит и, разгоняя туман, золотит их вершины… Не знаю отчего, но горы окрашены в разные тона: синие, зеленые, желтоватые, дымчатые… Все это вместе, сливаясь в картину, представляет прекрасное зрелище! Казаки предупреждают, чтобы мы остерегались выезжать вперед далеко от своего эшелона; они уверяют, что иногда медведи выходят даже днем на дорогу и сидят на ней, нежась на солнце. Офицер Нежинского полка говорит, что они сегодня на походе днем видели недалеко от дороги медведя, а жители селения очень жалуются, что медведи часто посещают их огороды и убивают коров. Вообще зверя разного в этой дикой тайге, которая идет от Перми до Маньчжурии, масса: медведи, лоси, кабаны, соболя, белки, волки, горностаи, черно-бурые лисицы, олени, козы, серны, дикие гуси, тетерева, фазаны, рябчики, утки и пр. — и все это в таком множестве, что охотой кормятся буряты и русские, населяющие добрую половину Забайкалья. Местные жители занимаются почти исключительно скотоводством, причем разводят яков — быков и коров с лошадиными хвостами, главное достоинство которых в том, что они зимою сами добывают себе пищу, разбивая снег, и дают молоко столь густое, точно сливки, хотя немного побольше одной бутылки с удоя; мясо их вкусное. Буряты ни сеют, ни жнут, ни собирают никаких запасов на зиму. Кроме скотоводства и лесного промысла, жители почти поголовно охотники, у каждого две-три собаки-ищейки; в разные времена года охотятся на разного зверя: ходят на медведя, кабана, соболя, шкурка которого стоит на месте от двадцати пяти до ста пятидесяти рублей, на черно-бурую лису и пр.

Озолотиться можно бы в этих местах населению, но водка и тут делает свое дело: как только буряты выезжают на соболя и черно-бурую лису, купцы с запасами водки едут в тайгу вслед за ними и, спаивая охотников водкой, за ничтожную цену покупают дорогую пушнину! Двигаемся дальше.

Дивная дорога, только горы ужасные… Вот вдали завиднелся Байкал, а за ним горы еще выше, и облака бегут по их вершинам. Последний спуск к Култуку прямо ужасен — более трех верст, едва спустились!.. Ну, опять рельсы и вагоны завиднелись на самом берегу озера-моря. Солдаты хотели было купать лошадей, но это оказалось невозможно: вода — лед. Рыба водится только в двух видах, и то не особенно большая, по причине необычайно низкой температуры. Глубина озера весьма велика — до трех-четырех верст; сейчас садимся и едем прямо по берегу Байкала: слева вода, а справа огромные горы. Совершили поход в девяносто шесть верст; самый удобный способ езды в походе — верхом на лошади.

7 июля

Берега Байкала — это огромнейшие, сплошные горы: скалы, состоящие наполовину из мрамора; вот на боку-то этих скал пробита динамитом узкая ленточка — полотно железной дороги, аршина на четыре-пять в некоторых местах от воды Байкала. Холодно в воздухе и в вагоне, от Байкала, что от ледника, дует… Жители говорят: «У нас вся погода от моря зависит: с Байкала ветер — значит, холодно!» В Байкал впадает множество горных рек и потоков ключевых, и сам он имеет массу ключей, и, сверх того, лед опускается и находится в воде озера очень долгое время. Действительно, на горах в бинокль и простым глазом видно очень много снега; он тает, и по рекам и ручьям вода бежит в Байкал. Байкал в длину восемьсот верст и в ширину от сорока до ста восьмидесяти верст. Буряты называют его «священное море», так как оно совершенно чисто и все постороннее, попадающее в него, выбрасывается вон. Байкал, особенно для бурята, живое, одухотворенное существо. Он (то есть Байкал) бывает добрый, когда кормит людей рыбою, поит скот и зверей своею водою, — зверей, охота на которых есть главное подспорье их; он позволяет плавать их лодкам, он доставляет им и скоту их прохладу среди летнего зноя, он… «Да нет, — махнет рукой скуластый бурят с трубкой во рту, — не перечтешь, какой он добрый…» Hо бывает, он серчает… кругом все тихо, ни ветерка… вдруг как зашумит, как заревет он, как пойдут по нем волны горами, так страшно на берегу стоять, а уж не дай Бог быть в это время в лодке. Зато буряты и чтут Байкал именно как живое существо: они ежегодно 9 июля на берегах его совершают в честь своего «священного моря» разные религиозные церемонии: надевают маски, жгут костры, прыгают через огонь, обливаются, даже купаются, хотя четыре-пять градусов. Население почти сплошь бурятское; снаружи истые монголы, и грамота у них монгольская; многие носят косы, только головы их гораздо скуластее и шире китайских. Двигаемся по участку Култук — Танхой, еще не открытому для движения — ходят только воинские поезда; постройка в разгаре, поезд идет десять верст в час; по такой дороге проехали мы сто десять верст. Слышны частые взрывы, наподобие пушечных залпов, — это динамитом рвут скалы для полотна дороги по берегу Байкала. Кругобайкальская дорога — двести пятьдесят верст, и на последних ста верстах прорыто тридцать семь туннелей, не говоря уже про громадные коридоры. Один туннель, замеченный нами, пробит в скале из белого мрамора, отлично обделан, небольшой. Я подошел к окну… волны ревут и мчатся прямо на нас, точно гидры стоглавые, разинув пасти, чтобы поглотить нас; сойди поезд с рельсов — мы их неотъемлемая добыча! Виднеются в тумане горы противоположного берега, на вид верст десять, на самом деле — пятьдесят верст. Вот из воды выделяется огромный камень, на нем сидит целая стая чаек, сидят покойно, невзирая на то что вокруг бешено ревут и, пенясь, разбиваются о камень волны. Станция Мурино, потом Выдрино; при последней — новая хорошая светлая церковь. Особенно поразил нас чудный запах, наполняющий весь храм, — сторож объясняет, что церковь вся построена из кедра. Опять вспомнился мне храм Соломонов, в котором было много кедра, подаренного Соломону Хирамом, царем Тирским. Поехали к Танхою, куда и прибыли в 6 часов вечера. Буфетов, конечно, нет, и горячего не достать, вся надежда на котел солдатский. В это время в барачной церкви отправлялось богослужение. С радостью мы и несколько солдат нашего эшелона пошли к богослужению. Церковь очень хороша… Это опять заботы доброй нашей великой княгини — ее жертва! Служит священник — студент академии, а другой студент — за псаломщика; хорошо прошла служба, с удовольствием все помолились. После всенощной заходил к батюшке, по его просьбе побеседовали: жалуется, что мало солдат проходящих эшелонов заходит в храм и что первоначальная идея служить воинам, идущим на войну, не оправдалась[18],— а служат они больше железнодорожным служащим и местным жителям.

8 июля

Путешествие по Кругобайкальской дороге я называю сухопутно-морским: сидим в вагоне на суше, а рядом мчатся грозные волны, ревут и почти брызжут в лицо! Ночью было переселение: на станции Мысовая в 2 часа ночи прицепили к нам еще вагон первого класса и генерал со своим штабом перебрались туда, а мы разместились в своем вагоне попросторнее. Верхнеудинск — город очень хороший, много церквей, стоит на берегу реки Уды — верхней, которую переехали по огромному мосту; вообще в Забайкалье и Маньчжурии много мостов, везде реки и реки. Едем долиной между гор; этот ландшафт уже стал надоедать нам, жителям равнин! В Петровский завод приехали в 9 часов вечера, темно… Очень красивое зрелище представляет собой завод ночью… доменные печи выбрасывают массу пламени, еще чернее делается ночь, еще ярче блестит огонь! Клубы дыма вертятся в пламени, получается что-то фантастическое! Интересное лицо — проводник нашего вагона, вот его послужной список: был в Иркутске приказчиком, плавал на судах Добровольного флота, в память чего имеет татуировку на руке — якорь, служил в труппе артистом — пел куплеты и декламировал, и, наконец, истопник.

9 июля

Станция Могзон… Население бурятское и названия станций бурятские — Сохоидо, Хушенго, Харагун и пр. Только что спустились с Байкальских гор, как снова подъем на Яблоновые. На спуске с хребта, через который прорыт туннель, стоит станция Яблоновая, очень красиво убранная цветниками, беседками, павильонами, фонтанами, но… плодового дерева — ни одного! В этой стране ни яблонь, ни груш, ни вишен нет — не вызревают. Природа прежняя, только интересен подъем на Яблоновый хребет и туннель, в котором мы были в полной тьме, так что я зажигал спичку. На одной стороне туннеля написано большими черными буквами: «К Великому океану», а с другой: «К Атлантическому океану». Перед самой Читой проезжали по берегу интересного озера Кинон, рыба которого, преимущественно караси, несъедобна, полна глистов, и люди, поевши ее, болеют. Озеро имеет в длину верст пять, в ширину — одну версту. В Читу приехали в 9.30 вечера, темно, города не видно. Начались земли забайкальских казаков.

10 июля

Станция Адриановка. Переезд был очень интересный: поднимались зигзагами — петлями на гору и также спускались, так что буквально было три пути параллельно один другому. Спустившись с этой горы, на которой было несколько огромных каменных коридоров, едем по длиннейшей долине, покрытой травой, на которой пасутся бесчисленные стада коров, овец, лошадей и верблюдов, принадлежащих бурятам. Завтра утром Маньчжурия. Прощай, милая, дорогая Россия, святая родина, когда-то я тебя увижу?

11 июля

В 9 часов утра за станцией Мациевская переехали границу России и Маньчжурии. Замерло сердце, и я невольно перекрестился: благослови, Господи, пришествие наше в эту страну миром! Началась степь Гоби, в этой ее части она жизненна, то есть хорошая трава, и монголы пасут здесь массы скота. Сегодня встретили стадо двугорбых верблюдов, голов сто, пять из них лежали на самом полотне, едва не задавили. По степи масса сурков, по-местному «тарабанов»: желтые, большие, немного меньше зайца, сидят у своих нор, посвистывают, резвятся на траве недалеко от поезда и на нас — никакого внимания; их тысячи, усеяна вся степь. В 11 часов утра подъехали к станции Маньчжурия; хотели отслужить здесь обедницу, но на станции такое столпотворение, что сколько ни бегали, а места для богослужения не нашли, времени же дано было только час; так и остались без службы. Правда, здесь есть церковь-школа, но священник уехал в Харбин и без него не позволяли открыть храм. Назначена была дневка, однако отменили — получена депеша: «Спешить, каждая минута дорога», и мы сегодня же должны выехать отсюда в 9 часов вечера по харбинскому времени. В 3 часа дня посланный от Красного Креста просит немедленно похоронить умершего уже четыре дня назад санитара. Иду… вынес покойника из усыпальницы в церковь, отпел и проводил на кладбище. Началось мое дело маньчжурское — похороны; вероятно, это будет здесь главная треба. Везут обратно массу больных солдат, все больше желудочными болезнями; прошли два вагона с душевно больными солдатами. Везде китайцы грязные, загорелые, как уголь, передняя половина головы выбрита, и косы, косы. Шапок и шляп почти не носят, а косу завертывают кругом головы, ветер треплет волосы, и получается странная фигура. Здесь же гарцуют на своих маленьких лохматках монголы, не менее грязные! Впрочем, это я говорю про внешний вид; все же они, кажется, добродушно относятся к русским, влезают в вагон к солдатам, шутят с ними, подходят к нам, треплют по плечу, говоря: «Ходя шанго», то есть друг хороший; все им отвечают тем же. Подходят ко мне, берут меня за руку и говорят, что я им «шибко шанго», то есть очень нравлюсь, берут в руки крест и опять «шанго» и, чтобы сделать мне удовольствие, крестятся! Подали поезд — роскошный вагон первого класса международного общества; мне отвели отдельное купе.

12 июля

Держим путь степью Гоби, или Шамо, а лучше сказать, пустыней. Проехали вот уже почти триста верст, и никакого признака жилья человеческого, жидкая трава да песчаные холмы! Кое-где встречаются изредка пять-десять тощих деревьев; ни человека, ни зверя, ни птицы, кроме орлов да воронов, которые куда-то летят. Как скучно без галок, их уже давно мы не видим, воробьев тоже нет, только мухи, вероятно по всей вселенной одни и те же; и здесь их масса! От станции Маньчжурия стража еще усилена, очень часто стоят и идут часовые и появляются разъезды пограничников, да везде по линии на определенном расстоянии стоят сигнальные столбы, обмотанные соломой, к которым привязана бутылка с нефтью. В случае нападения хунхузов в опасном месте зажигают сигнальный столб, и с других пунктов стража стремится к этому месту на выручку. С Маньчжурии нашим солдатам роздали боевые патроны и на ночь назначается дежурная часть, то есть человек двадцать с заряженными винтовками не спят, чтобы в случае нападения отразить врага, а нападений на дорогу и воинские поезда было уже несколько. Наш вагон до окон блиндирован, так что спим покойно: пуля не пробьет; окна завешиваем шторами, чтобы не было видно снаружи огня. Хайлар — это просто китайская деревня, и ничего замечательного нет. Станция Акэши памятна по прошлой войне. Она окружена сопками, и здесь в то время был самый сильный бой у генерала Орлова с генералом Ма, причем китайцы держались целый день. Памятниками этого боя остались кресты, одиноко стоящие на вершинах сопок — на могилах павших русских воинов. Приближаемся к горному хребту Хингану, через главный перевал которого прорыт туннель длиною три версты. На станции Унур встретили санитарный поезд; раненый капитан много рассказывал нам и, между прочим, сообщил, что корпус наш уже на позициях в Хайчене, за Ляояном.

13 июля

Длинный, трехверстный туннель; освещен электричеством, но лампочки расположены довольно редко. Я сидел у окна своего купе и с нетерпением ожидал конца и выхода на волю; какое-то гнетущее чувство испытывается во время долгой езды в туннеле; ехали ровно двадцать минут. Как облегченно вздохнул я, когда вышли из этой могилы! Затем стали объезжать горы и сделали настоящую петлю. В 9 часов приехали на станцию Ялу, здесь я снова привлек внимание китайцев. На разные лады выражали они свое удовольствие: один, указывая на меня, все твердил: «Шибко шанго лама (жрец)»; другой дотронулся до бороды моей, говоря: «Шанго борода»; третий не мог насмотреться на чайник, и все уверяли, что я для них и они для меня «ходя», то есть друзья. Сначала китайцы нас занимали, а теперь стали надоедать; однообразны они до крайности, один как другой… Делают насыпь, таскают землю на себе, и притом без рубах, тело и лицо стали от солнца и грязи темно-бронзовые, производят впечатление обезьян; в таком же виде таскают на станциях воду в четырехугольных ведрах. На линии Восточно-Китайской железной дороги все станции и жилые дома, за малым исключением, построены из толстого дикого камня — это предосторожность на случай нападения хунхузов! До войны было много на дороге служащих-китайцев, теперь большую их часть уволили, и места стрелочников и путевых сторожей занимают вооруженные солдаты железнодорожного батальона. Проехали оригинальные горы: на зеленых их отрогах выросли огромные гранитные, совершенно голые глыбы-скалы, принявшие разные формы-фигуры: головы человеческой, пирамид и пр.

14 июля

Приближаемся к городу Харбину; заметно, что близко театр военных действий: все дома окружены охранной стражей, земляным валом, невдалеке другой, меньший вал и башни с часовыми! Путь идет голой равниной — Монголия; изредка встречаются китайские деревни, наподобие наших малороссийских, поля отлично возделаны. На всех станциях крыши из черепицы и по-китайски с загнутыми углами. На гребне крыши непременно драконы с разинутою пастью! В 9.30 вечера переехали большую реку Сунгари по мосту не менее версты длиною; мост охраняется часовыми и артиллерией, а на воде — сторожевыми баржами. Чудный вид на город Харбин с моста: масса огней, электричество, в городе жителей более сорока тысяч; раскинулся он на огромном пространстве. На платформе комендант подал нам распоряжение: дневки не будет, ехать на Ляоян — Хайчен.

15 июля

Дали нам маршрут до Хайчена в шестидесяти верстах от Ляояна южнее, но предупредили, что могут высадить нас каждую минуту!.. Надо быть готовым. Отправились. Паровозы блиндированы, станции и кордоны пограничников окружены кирпичными стенами с бойницами, по концам мостов стоят пушки, стража еще гуще: получено сведение, что генерал Ма идет прорвать линию между Харбином и Мукденом… Везде лежат горы мешков с землею для заваливания окон и дверей. Местность густо населена и земля отлично возделана. Идут китайские обозы, просто смех: двухколесную арбу, наложенную разною кладью или хлебом, везут… семь-восемь животных — три лошади, два мула, осел и вол, и всю эту компанию погоняют три китайца, а четвертый, с зонтиком, сидит на возу. Работают или полунагие, или совершенно нагие, а дети целым гуртом вертятся, и все нагишом. Живут китайцы ужасно грязно, и в жилище их от тяжелого воздуха долго не посидишь. Сейчас проехали маленький городок — весь окружен глиняной с башнями стеною. Природа здесь точная копия нашей Малороссии. Если бы в китайские деревушки поставить церкви, то вполне Малороссия. Встретили поезд товарный — полон раненых, везут в харбинские госпитали; столько раненых за последние дни, что санитарных поездов далеко недостаточно.

16 июля

В деревне стоит станция; я вошел в фанзу, просто ужаснулся: грязь и вонь невообразимые, никакой мебели, посреди фанзы идет печной ход, вроде нашего борова, дым идет по нему, и в фанзе тепло. Постройки большею частию из самана и глины, стены небеленые, потолка нет, а к стропилам пришиты доски, пол земляной, все темно от грязи. На стене, наподобие нашей иконы, стоит деревянная дощечка с надписью их иероглифами, да рядом приклеен лист с изображением каких-то их богов. Хозяин приветствовал меня, сжавши четыре пальца в кулак, а большой — вытянувши кверху; сложенную так руку он подержал некоторое время перед моим лицом и сказал по-русски: «Садись». Затем китаец взял в руки крест мой, указал на небо пальцем и говорит: «Шанго», очевидно стараясь показать свое знание, что Иисус Христос есть Бог. Потом, чтобы я не счел его за безбожника, он показывает мне на табличку и картинку и поднимает руку кверху, как бы говоря: «И у меня есть изображение Бога!» Я замотал головой и тоже сказал «шанго». Идем мимо китайского кладбища; могилы разбросаны без порядка, но все одной формы: острый холмик и наверху лежит плоский круглый камень.

17 июля

В 11 часов ночи приехали в Мукден; простояли до 12.30 ночи. Здесь нас известили, что 17-й корпус расположен у Ляояна и нас высадят на станции Янтай, откуда походом вся бригада пройдет пятнадцать верст и остановится в семи верстах от Ляояна, в китайских деревнях. Что творят китайцы на вокзалах, когда приходит поезд, и представить трудно: как только покажется из вагона офицер с вещами, тотчас к нему стремглав летит целая толпа с криком и начинает вырывать чемоданы; неопытный пассажир прямо теряется и не знает, что делать. Четыре-пять «боев» — носильщиков схватятся сразу за один чемодан и со страшным криком стараются вырвать его друг у друга. Между китайцами ходит их полицейский с палкой, но они его не слушают. Здесь же, у вокзала, стоят в городах извозчики и предлагают услуги… Второй день мы не просыхаем: жара пятьдесят градусов и духота страшная; сидим без движения и буквально обливаемся потом, так и текут ручьи по лицу, телу, как будто кто льет на нас сверху тепловатую воду!.. Как нарочно в колодце вода холодна страшно, соблазн превышает солдатское терпение, и они, невзирая на запрещение, предпочитают быть наказанными и пьют холодную воду! Многие сидят наклонившись, а товарищи поливают их головы холодной водой, я тоже смачиваю себе голову. Собралась бригада, кроме шести эскадронов, разбили бивак… Пока принесли палатки, я постлал сена на землю и возлег, ожидая, когда соберется весь обоз. Узнаю, что придавило рельсой нашего унтер-офицера, взял Святые Дары и пошел в лазарет его приобщить… лежит более сорока солдат, еще четверо пожелали, и я приобщил пятерых больных; как они были очень утешены. Разбили палатки, я поместился один, расставил кровать и вещи, но сидеть в ней почти нельзя — душно. Китайцы лезут всюду: между лошадьми, к палаткам — любопытны до крайности; их гонят, а они сейчас же приползают опять! Кругом горы, и направо от нас — в тридцати восьми верстах — передовые части генерала Куроки. Бивак наш на ночь ставит кругом сторожевую цепь по тридцать человек от эскадрона. До того мы раскисли и устали, что хотя опасность близка, но мы лежим. Говорят, втянемся, дай Бог. В 7 часов вечера я предложил отслужить для полка обедницу, так как завтра в 4 часа утра выступление. Предложение всеми принято с большою радостию. Поставили на поле стол, икону, Евангелие и крест, зажгли свечу… Собрались эскадроны, генерал и все офицеры, и при мерцании звезд мы начали богослужение. Прежде всего я сказал небольшое поучение на Евангелие об укрощении Господом бури на море, увещевая солдат веровать, что Господь и среди военных бурь и сражений и походных трудов с нами; только надо крепко верить и усердно молиться Ему… Пели все солдаты… так было умилительно и внушительно это ночное служение, что слезы сами просились на глаза… Пропели царское многолетие, шефу, 51-му полку и всей 2-й бригаде; я обошел ряды воинов, благословляя их крестом и на ходу ободряя словами… а налево от нас ясно слышна канонада. Очевидно, в горах идет сражение; ночью из Янтая туда ушло три тысячи человек пехоты! Кончилась служба, все были довольны.

18 июля

Прошла ночь; кое-как пережили… потом обливались так же, как и днем. В России хоть ночью отдохнешь, а здесь до 2 часов жара была такая, что нитки сухой на теле нет. С 2 часов до 5 часов немного отдохнули, потянул небольшой ветерок, а с 5.30 началась снова жара и мириады мух. Огромное, невероятное количество мух объясняется тем, что около Янтая всегда днюют проходящие войска. Когда я вечером зажег свечу, то ужаснулся: вся палатка внутри оказалась черною от мух, выгнать их — вот первая мысль, но это одно пустое занятие: они непобедимы. В двенадцати верстах от нас убиты рано утром два офицера-пограничника, кто убил — японцы или хунхузы, — неизвестно. Ко всему можно привыкнуть, начинаем и мы привыкать потеть!.. Едет генерал и его штаб, выстроились эскадроны; командир полка подходит ко мне и берет благословение на поход. Взвилась туча пыли — это эскадроны тронулись к Ляояну. Мы остались, ожидаем 6-й эскадрон, и тогда под его охраной весь обоз пойдет догонять полк.

19 июля

Ночью пришел 6-й эскадрон. В 9.30 выступили: впереди дозорные, затем взвод солдат, обоз и в хвосте — остальная часть эскадрона. Я сначала поехал со своей двуколкой рядом, но потом проскакал вперед к сторожевому взводу: меньше пыли. Начинается жара, надеемся, проехавши пятнадцать верст, отдохнуть в назначенной деревне Лютонтай. Припекает так, что у некоторых волдыри уже вскочили. Жара более пятидесяти градусов, и мы едем в облаках пыли. До деревни доехали сравнительно хорошо. Командир полка объявил, чтобы мы не распрягались и через два часа трогались дальше: нужно непременно к вечеру приехать в Ляоян. До штаба корпуса еще версты четыре к бывшему китайскому монастырю, в постройках которого разместились люди. Во время Боксерской войны 1900 года этот монастырь укрывал хунхузов и в наказание тогда упразднен, а идолов китайцы унесли. Едем по линии железной дороги, и мне с лошадью прямо беда: страшно боится, прыгает, однажды едва не сбросила. Проезжаем деревнями, каждый дом — своего рода крепость, окружен высокой глинобитной стеной, а у богатых — каменной с фигуральными воротами, на концах которых головы драконов, а на гребнях маленькие каменные собаки. При въезде в деревню стоят столбы с головами собак и драконов, исписанные иероглифами. При проезде на улице масса народу, но одни только мужчины, женщин же, или, как их называют китайцы по-русски, «бабушка», они прячут, и при всем желании с трудом можно увидеть женщину, а заговорить с ней нельзя никогда. Женщины, которых удавалось видеть, все отлично причесаны, с разнородными шпильками, довольно хорошо одеты. Жен китайцы прячут во внутренних фанзах; обыкновенно строится главная фанза среди двора, а затем несколько маленьких в закоулках, так что когда войско входит на постой в деревню, то ворота во дворах закрыты и на стук только тогда откроют, когда хорошо спрячут своих «бабушек». Смотреть тяжело на женщин, когда они идут… Представьте человека, у которого срублена половина ступни, — как он идет? Так ходят на своих с детства изуродованных ногах китаянки! Интересное зрелище представляют уличные мальчишки: они целым кагалом встречают нас, почти все нагие, прыгают, хлопают в ладоши, показывают нам большой палец, кричат и мне «шанго капетан», отдают честь по-солдатски, шаркают, стараются петь на мотив военных песен… даже крестятся, у каждого самого маленького заплетена коса — одним словом, интересная компания. Китайцы почти все без бород и усов; оказывается, усы можно носить, только прожив известное число лет женатым, а бороды носят только деды, имеющие внуков. Передают, что родители многочисленных семей не прочь освободиться от лишнего рта и продают своих детей. Деревня Лютонтай — большая; едва проехали к командиру полка, который помещался во дворе кумирни. Я ее осмотрел: высокая каменная ограда очень хорошей постройки и самая кумирня тоже; вообще китайские постройки только на картинках легки и малопривлекательны, но в натуре очень тяжелы и оригинально красивы, хотя однообразны, как все китайское. В кумирне собственно три отделения, и в каждом по девяти богов: три против входа и по три по бокам. Идолы сделаны довольно изящно, раскрашены пестро. Выражение лиц у одних спокойное, у других — улыбка, а у некоторых выражена страшная злоба; приклеены бороды, усы; одеты в национальные одежды — мужские и женские, а также в старинные военные. Пред богами стоит жаровня, на которой 1-го и 13-го числа каждого месяца богомольцы возжигают курительные свечи, а на Новый год у храмов устраиваются процессии, церемонии и сжигается масса курительных свечей. Храмы содержатся грязно. Во дворе стоит невысокая колокольня с одним колоколом. Пред входом огромные каменные собаки или львы — не разберешь, на крышах драконы и маленькие собаки искусной работы, карнизы под крышами, колонны… все выкрашено в разные тона; дворы вымощены каменными плитами; только жаль, что все это грязно… Жара томительная. В 4 часа поехали дальше и в Ляоян прибыли в 7.30 вечера, стали на берегу прекрасной реки Тайцзыхэ. Войска движутся непрерывно всех родов оружия, обозы, вьюки и много мулов и ослов. Темно. Звезды ярко блестят. С трудом переехали понтонный мост и долго плутали по городу, не находя в темноте своего места; все движется кругом, все кричит и… к глубокому сожалению, крепко ругается; только в час ночи приехали на бивак. Ехали в такой пыли, что не было видно передней двуколки. Нас поместили при штабе 17-го корпуса — пока, а полк разбили по частям; меня будут требовать по мере надобности. На каменном полу паперти храма поставили койки, выпили красного вина и, вспоминая пережитые лишения и труды, хотели уже расправить усталые члены под звездным темным небом, как вдруг голос проснувшегося соседа говорит: «Господа, здесь много скорпионов, будьте осторожны, мы уже нескольких поймали; постелите на кровати бурки — они шерсти боятся — и тогда спите покойно». Постлали бурки и наконец улеглись в 3-м часу, а в 5 часов уже надо вставать: мухи не дадут спать.

20 июля

Заволновался наш штаб, все высыпали… Что это? Убитого генерала Келлера везут… простой черный гроб, запыленная печальная пехота уныло идет за гробом. Умер генерал истинным героем: храбро командовал боем, ободрял солдат, офицеров… вдруг разорвалось ядро, и один осколок попал в Келлера; он опустился на руки подскакавшего офицера и со словами: «Ох тошно мне… братцы, не отступайте» — через двадцать минут скончался. Японцы сильно наступают, приближаются к Ляояну. Теперь бои идут почти непрерывно, тянутся обозы — арбы с ранеными. От жары апатия полная, ходим как сонные, да и действительно спим только четыре часа в сутки, не больше. Разные слухи носятся про японцев и русских, самые противоречивые, не знаю, чему верить. В 2 часа 10 минут начался бой на позициях около Ляояна; ясно слышалась канонада, два залпа разобрали, потом все прекратилось. Вечером пошли осматривать город; он очень большой, окружен огромными, толстыми каменными стенами с пятью воротами, в нем много кумирен и, кроме жилых, несколько торговых улиц, сплошь занятых разнообразными магазинами, банками, театрами, цирюльнями. Очень оригинальны эти улицы, узкие, не мощеные, но обильно политы водою, которую китайцы бросают прямо из чашек. Как флаги, болтаются вывески с иероглифами, на перекрестках стоят высокие обелиски в виде точеного мраморного столба с надписями и наподобие дерева, только вместо ветвей — драконы, змеи вызолоченные. В один магазин-банк нас пригласили любезные хозяева, провели во внутренний двор, весь вымощенный плитами, уставленный растениями, и посреди двора — аквариум с рыбками, внутри двора еще три дома, два жилые, а в третьем помещается домашняя моленная; сын хозяина был так любезен, что пригласил нас и туда, достал богов, курительные свечи… все показал; мы ему сказали «спасибо», что китайцы хорошо понимают. Идем по улице, масса народу; важно шествуют городские щеголи, тщательно выбритые спереди, косы блестят, и в них вплетены шелковые косынки, широкие шаровары и сверху что-то вроде длинной синей рубахи, на ногах белые чулки и черные туфли, в руках веера… Идут небрежно болтая, им уступают дорогу. Едут двуколки, запряженные мулами, крытые, со стеклянными окнами, с занавесками, в них восседают важные «купезы»; лишь только остановится двуколка, возница вскакивает, подставляет скамеечку и под руку высаживает купезу, его приветствуют прохожие приседая, он некоторым, более почетным, отвечает тем же. Часто стоят полицейские в синих коротких куртках с белым значком на груди, испещренным письменами об его обязанностях, в руках палка, на которую насажено копье и красный флаг. Шум, крик, купезы сидят за прилавками, обмахиваясь веерами и услаждаясь пением любимого китайского соловья — простого громадного зеленого кузнеца — сверчка, который сидит у него над головой в клетке и оглушительно чирикает! Здесь, на улице, сидят доктора на корточках и ожидают пациентов, здесь же производится осмотр и лечение. Гремит китайская музыка — это несут умершего; странное зрелище: огромный гроб-колода, впереди него целая процессия — несут больших бумажных драконов, мулов, змеев, фонари, и дикая музыка завывает с громом барабана! Я купил себе веер за 30 копеек. Возвращаясь обратно, заходили в их полицейскую часть; она представляет собой очень большой двор, обнесенный высокой каменной стеною; внутри двора множество грязных фанз — это тюрьмы, сидят в них хунхузы; на дворе же лежат штук двадцать собак, обязанность которых не только сторожить преступников, но и подлизывать их кровь после казни. Подходит бонза, подает мне руку и показывает мимикой, что и он такой же служитель неба, как и я.

21 июля

Полк наш перевели на самые передовые позиции в девяти верстах от японцев. Жара прежняя. Сегодня ночью патронная двуколка опрокинулась и сильно ушибла солдата, иду его приобщить. Японцы сильно наседают; ходят слухи о дальнейшем отступлении… Что ж? Унывать не будем, а лучше верить, что это мы их заманиваем все дальше, чтобы отрезать отступление врагу.

22 июля

Слышится издалека как будто звон церковный: это звонят в вокзальной церкви, сегодня высокоторжественный день… Возрадовался я и поспешил в церковь. Идут войска на парад, генералы, офицеры, военные иностранные агенты; командующего армией генерала Куропаткина нет. Он отбыл в Хайчен, который наши оставляют и соединятся вокруг Ляояна, где и ожидается на днях великая битва. Началось богослужение, я стал сзади с солдатами; невыразимо отрадно было помолиться. Живем в неудобных помещениях: нет места, куда бы повесить можно было святую икону. Мириады мух, душно, спать нельзя. Идет чиновник контроля, бледный, взволнованный, и говорит, что сейчас ему нечаянно пришлось увидеть смертную казнь: прямо на улице, около полицейского дома, отрубили головы двум китаянкам за дурное поведение; головы их в грязном мешке брошены на улице, чтобы проходящие поучались целомудрию. Полк наш ушел в горы.

23–28 июля

23 и 24 июля прошли томительно скучно. Побывавши раз в городе, другой раз не тянет. Вчера с корпусным ветеринаром ходили ко всенощной, а сегодня к святой литургии в церковь главной квартиры. Как сильно поднято у всех религиозное чувство!.. Вот в углу вместе с солдатами стоят два генерала и усердно молятся!.. Один почти половину простоял на коленях. Рядом солдат, смотрит на генерала, кладет земные поклоны. Церковь полна: офицеры и солдаты всех родов оружия, запыленные, загорелые; на всех лицах печать какой-то серьезности, немножко грусти; каждый как будто к чему-то великому готовится… И это одинаково у всех — высших и низших. Женщин нет; две-три сестры милосердия, и также запыленные, обносившиеся. Во время запричастного пошел офицер с тарелкой и посыпалось серебро, бумажки: целый ворох! Каждый клал щедрой рукой, как бы говоря: «Лучше пусть Божьему храму достанется, чем, если убьют, басурманину». Вышел церковник на амвон и внятным голосом вдохновенно прочитал молитвы ко святому причащению; причастников было человек сто солдат; слезы навертывались на глаза, едва не разрыдался. Да, трудно забыть картину: молитва и причащение перед сражением.

Ночью лил страшный дождь, и площади города Ляояна превратились в непроходимые болота. Идем из храма гуськом, один за одним, и вдруг картина: посреди площади-болота застрял обоз Красного Креста и на одной из двуколок, везущей двух больных, на козлах сидит и правит лошадью сестра милосердия. Едет целый поезд рикш, на которых сидят офицеры. Угнетающее впечатление производят на меня эти люди (лошади): бегут, тяжело дышат, с лица льет пот, выражение лица страдальческое, а в экипаже сидит подобный вознику человек. Я не решился сесть ни разу. Особенно тяжелое впечатление произвел на меня один офицер громадного роста, развалившийся в экипаже; он хлыстом тыкал усталого рикшу в спину, приговаривая: «Ну, лошадь, запузыривай!» И бедняга, хотевший отдохнуть, снова бежит. Недаром врачи говорят, что добрая половина рикш страдает сердцем. Теперь они много зарабатывают. Делясь впечатлениями, мы пришли в свою кумирню «сорока богов», и остальное время дня прошло скучно, однообразно.

Под вечер небо заволокло тучами, разразилась гроза, и хляби небесные, открывшись, пролили на нас море воды. 26, 27 и 28-е прошли скверно; мы все болели лихорадкой, теперь с погодой оправились.

29 июля

Вот уже десять дней прожили мы в ляоянской кумирне «сорока богов» в приятном обществе чиновников контроля и казначейства 17-го корпуса и ветеринара Пемова. Ежедневно друг у друга пили чай, беседовали и вместе тосковали по родине и близким, каждый раз прибавляя: «Хоть миллионы дай, а жить и служить в этой стране ни за что не остался бы». Зовут обедать… Кстати, об обедах. Это время мы питались на открытом воздухе, сервировали от собрания стол, и повар отлично готовил пищу. Если бы не духота, вонь и сырость, да не вечный страх пред скорпионами, то можно бы было отдохнуть за это время. Сели обедать; подают телеграмму от 4-го эскадрона: «При рекогносцировке реки Тайцзыхэ утонул корнет Гончаров». Как громом поразила нас эта весть! Первая жертва нашего полка пошла ко Господу. И вероятно, не последняя?! Сохрани, Боже! Тела не нашли, только поймали одну фуражку. Завтра поеду в эскадроны, отслужу панихиду и молебен, а то уже давно не молились. Ходили с Н. В. к главному полевому священнику; он дал мне советы и между прочим сообщил грустную новость: во время сражения убит священник Тамбовского полка о. Любомудров.

30 июля

Кончилось наше ляоянское сидение; получен приказ передвинуться в деревню Цзюцзаюаньцзы. Мы с Михаилом[19] оседлали коней и в сопровождении конвоя в 2 часа дня выехали в деревню Шигецзы, где стоят 3-й и 4-й эскадроны, чтобы отслужить там молебен, а также и панихиду по корнету Гончарову, а оттуда уже ехать на соединение с обозом. Проехали бесконечный Ляоян, выехали за стену и начали переправу через несчастную реку Тайцзыхэ по понтонному мосту[20]. Слезли с коней, ведем в поводу; мост очень длинный, узкий, и каждую минуту ожидаешь, что вот-вот его разорвет, так неимоверно быстро мчится вода от дождей! Вчера на броде перевернуло четыре пехотных двуколки и два солдата утонуло. Не более полуверсты от моста видим: опять река неширокая, но очень бурная, тоже образовалась от дождей; послал вперед унтер-офицера; оказалось неглубоко, немного выше коленей лошади. Один за одним переехали. Странное чувство испытывал я во время этого переезда: под ногами несутся волны и, как только взгляну вниз, так сейчас же голова начинает кружиться и сразу тошнит. Высокие сапоги сослужили мне здесь хорошую службу. Едем среди полей чумизы, гаоляна, бобов. Гаолян — вот удивительное растение: выше всадника на аршин. Я срезал один стебель — пять аршин и два вершка. Гаолян — это излюбленное местопребывание хунхузов. Навстречу едут китайские арбы, нагруженные женщинами: это китайцы, предвидя сражения и разорения, перевозят своих жен и детей на Мукден. При встрече с нами редкая китаянка посмотрит на нас, а большинство или закроется веером, или отвернется. Жаль мне их: ни в чем не повинные существа должны бросить свои гнезда, свои так тщательно возделанные и любимые поля и бежать с несколькими мешками гаоляновой муки и бобов, чтобы вернуться потом к пустырю.

Вот раздается визг и свист кнута: арба застряла. Животные выбились из сил, а ехать надо: сзади русские обозы, дай дорогу!.. Да и надо дать: ведь обозы везут хлеб и мясо на позиции солдатам, которые, может быть, под дождем день-два ничего не ели: каждая минута дорога…

Видим, на дороге лежит осел, умирающий. Бедное животное! Оно несет обычно три-четыре пуда, а теперь взвалили восемь пудов, да грязь по колено: не выдержал…

Едем по деревне; кумирня; вероятно, была хорошая, но теперь — одно разорение: боги разбиты в куски, валяются по полу, двери ободраны, поломаны, колокол разбит… Чье это дело? Одни говорят: «Это казаки», другие обвиняют хунхузов, а третьи: «Ведь здесь война, это обычно; да к тому же позиции близко; может быть, и японцы побывали!» Может быть, это и обычно на войне, но у меня сердце сжималось от этой «обычности». Значит, и Успенский собор Наполеон имел право обратить в конюшню? Ведь тогда тоже была война, и это «обращение» было обычно!.. В 4.30 приехали благополучно в деревню Шигецзы; вошел в фанзу, где помещается Бодиско[21], с ним жил и Гончаров; собрались офицеры, и что же? Многие плачут, вспоминая погибшего товарища. Давали сто рублей китайцам, чтобы они отыскали тело этого полкового первомученика, но не нашли; подполковник Чайковский привез только всплывшую его фуражку. Солдаты вымели двор фанзы, набросали ветвей, травы; собрались 3-й и 4-й эскадроны при полной боевой амуниции; унтер-офицер встал впереди с иконой… Трогательная картина!.. В далекой Маньчжурии на дворе китайской фанзы собрались христианские воины молитвенно помянуть погибшего при исполнении своего долга товарища… И грустно, и поучительно. «И я, — думал каждый молящийся, — и я исполню свой долг, когда приидет час мой!» Я облачился и отслужил панихиду… Смотрю на небо, и мне представляется, что мы поем там, на родине!.. Да, везде Господь, везде Его возможно славить; вот и здесь мы молились, и китайцы притихли, с удивлением из своих фанз наблюдая за нашим богослужением. Окончили молитву, вошли в фанзу и за чашкой чая вспомнили еще раз подробности смерти Гончарова. Унтер-офицер из его разъезда рассказывает: «Подъехали мы к реке Тайцзыхэ; ее перейти надо; вижу я — вода бушует; поехал, попытал — никак невозможно; докладываю его благородию, что, мол, невозможно, а они мне: «Коли офицер приказывает, так, значит, можно», и с этими словами первый въехал в реку… Не успели мы и глазом моргнуть, как вода перевернула его лошадь три раза; побарахталась она, выплыла, а барин наш даже не вынырнул ни разу. Бросились искать мы да с другой стороны сто пятьдесят казаков, не нашли; видно, тело унесло водою». Корнет Раевский передал, что пред отправлением в разъезд Гончаров говорил: «Мне кажется, я сегодня увижу папу и маму». Предчувствие сбылось. Я взял фуражку его и дневник, чтобы переслать сестрам. Оседлали коней; дали мне десять человек конвоя: надо проехать восемь верст среди двух стен гаоляна. Едем, разговариваем… Один солдат вдруг задает вопрос: «Батюшка! Правда ли, что и теперь горы растут? Вот у нас в горах спор вышел: одни говорят — растут, а унтер-офицер Власов, что Библию прочитал, забожился, что от Рождества Христова ни одной горы не выросло!» Пришлось объяснить устройство земли и образование гор. Встретили китайца-христианина с большим медным крестом на груди; указывая на него, он твердил: «Католик, Езус Христус, Мария»; а увидевши у меня крест на груди, обрадовался и быстро заговорил: «Патер, патер!..» Показал нам дорогу. Встречается много китайцев во всем белом; значит, в глубоком трауре. Ах, эти ужасы войны! Помоги, Боже, терпеливо перенести их! Приехали в свою новую стоянку уже вечером, темно; подошел обоз, и мы расположились прямо на бобовом поле; едва дождался я палатки и кровати; свалился как убитый!.. Слава Богу, сегодня и я был полезным членом армии: я служил и молился с солдатиками, видел, как им было приятно помолиться, как они ободрились. Если буду здоров, постараюсь навестить эскадроны.

Август 1904 года

31 июля — 5 августа

Утром едва поднялся с кровати: слабость, боль в костях и тошнота; очевидно, пришла и моя очередь поболеть маньчжурской лихорадкою; все ведь наши уже переболели, я один отстал! Решили перейти с этого неудобного бивака. Ник. Вл. Букреев[22] нашел под деревьями на берегу озера хорошее местечко, куда к 11 часам утра и переехали. Разбили палатки в тени деревьев; почти рядом линия железной дороги; бегут поезда в… Россию, и мы, грешные, как дети, мечтаем, что вот-де сидим в вагоне у окошечка и катим на милую родину; с каждым поворотом колеса мы ближе к вам; но… прошел поезд, оглянулись… палатки, кони, фуры, китайцы, грязь… вздох и шепотом молитва: «Пусть будет воля Божия над нами: Господь все устроит!» Часов до четырех погода была хорошая; но я сильно разболелся. Предполагал служить всенощную, но не мог. Часов с пяти пошел сильный дождь; сразу все превратилось в липкую грязь. Под дождь и спать улеглись. Палатка наша стала немного протекать! Сегодня закончился тридцать третий год моего земного бытия, настал тридцать четвертый; благослови, Господи! Кругом льет, сырость; в палатку залезли спасаться масса мух, козявок, пауков, двухвосток… Всю ночь промучился: страшно голова болела; а день 1 августа был для меня самый трудный: жар до тридцати девяти градусов, рвота. Спасибо великой княгине: ее лекарство «от малярии» спасло меня. Весь день ни одной крошки не ел, пил по глотку холодный чай. Ксенофонт[23] и Михайло не отходили, искренно сокрушаясь. Но болезнь моя оказалась обыкновенной здешней лихорадкой, и 2 августа я стал уже оправляться, а 4-го был уже совершенно здоров.

Здесь очень трудно достать пищу: каждая фанза занята войсками, нам и фанз не хватило; но Ксенофонт вдруг куда-то пропал… Смотрю, явился и с торжеством объявил, что он обошел окрестные деревни, забыл и о хунхузах, и вот достал двух маленьких цыплят; а Михайло еще лучше сделал: тоже скрылся, а Ксенофонт по секрету сообщил мне, что Михайло, зная, как я люблю лимоны, сел в поезд и уехал за ними в… Мукден (в Ляояне нет их), за сорок верст. Да, вот что делает любовь! 2 августа вечером он действительно привез десять свежих лимонов и несколько мягких булок. Спасибо им, этим истинно добрым душам; участие их меня до глубины души трогало! С 31 июля и до 5 августа дождь лил не переставая; все у нас промокло, отсырело; палатки, погребцы, белье, сапоги, кровати — все зеленое. У меня осталось немного сухарей; так они сделались снова хлебом, как будто и не сохли никогда. Со страхом открыл святую дароносицу, и что же? Святые Дары, к моему глубокому удивлению, до сих пор еще не зацвели; видно, Господь хранит!.. Озера и реки разлились и затопили дороги. Около наших двуколок шла хорошая, сухая дорога (здесь все дороги в углублении); теперь это речка, и сегодня утром наши солдаты около своей телеги поймали рыбу — красноперку, я сам видел! Мих. Матвеевич[24] и адъютант живут в одной палатке; пошли они к писарям, в это время вдруг прорвалась вода и затопила их палатку. Их погребцы, чемоданы, подушки, туфли плавали по воде. Мы же спаслись: наша палатка выше, на холмике. Вчера перед нашим биваком перевернулась фура и лошадь упала; едва спасли, почти совсем захлебнулась. Прошли мимо нас на позиции Воронежский и Козловский пехотные полки. Господи, что это за зрелище! Это было прохождение шести тысяч мучеников; они уже больше года здесь: обносились, оборвались, погонов нет ни у кого, ни шинелей, ни сумок, ни белья: что на себе только, остальное бросили на позиции при отступлении; многие в старых шляпах вместо фуражек, в шапках, поддевках драных; у некоторых головы обвязаны тряпками; много босых, в опорках; лица бледны; в одной руке ружье, в другой палка… Они уже не раз сражались. Уныния не заметно: идут, шутят, шагают под проливным дождем, переходят по пояс в воде… Истинные герои! Часа три продолжалось это прохождение; офицеры идут тут же, наравне с солдатами… Тяжело! Первый раз в жизни видел я подобное зрелище. Сегодня почти весь день нет дождя, и мы немного обсохли. Со вчерашнего дня разболелся Михайло, и его отправили в госпиталь в Ляоян. Хочу взять Савву Шевченко.

6 августа

Ночь была страшно холодна, а несколько дней назад здесь жара превышала сорок градусов. Небо покрыто тучами, ветер. Очевидно, природа борется, и у нас многие того мнения, что дожди оканчиваются. Встал в 7 часов и поскорее пошел выбрать место для богослужения. Нашел среди гаоляна, под развесистыми деревьями. Солдаты выровняли лопатами борозды, вымели, принесли стол; я его накрыл скатертью и поставил иконы, Евангелие, крест. В 10 часов утра собрались генерал, командир полка, офицеры, чиновники 17-го корпуса и много солдат; пел хор чиновников. Очень торжественно под открытым небом прославили мы Преобразившегося Господа. После «Отче наш» я говорил проповедь о том, что благодаря соединению во Иисусе Христе Божеского естества с человеческим это последнее просветилось. Посему нужно и нам, последователям Христа, имеющим немощное естество, стараться всеми силами соединить его с Богом Иисусом Христом, твердо веря, что Он везде с нами и готов просветить, очистить, оживотворить немощное естество наше. После службы все прикладывались ко кресту, выражая духовную радость, что великий праздник встретили по-христиански, молитвою. Убрали все; напился чаю и приказал седлать Друга: решил ехать в 3-й и 4-й эскадроны, чтобы и там помолиться. Со мною поехал Букреев и два солдата; ехать нужно было верст шесть по невылазной грязи. Мы выбирали места сверху дороги и так в час дня благополучно добрались и до деревни Шигецзы. Сейчас же очистили двор китайской фанзы, усыпали травой и при общем пении отслужили и здесь обедницу; проповедь говорил ту же, что и утром. Наше богослужение весьма утешительно; не говорю про солдат, офицеры подходили ко мне и с неподдельной радостью говорили: «Как хорошо, что вы приехали: истосковались мы, теперь отдохнули!» Непременно поеду в остальные эскадроны, да и съездил бы уже, если бы не дожди и реки. После богослужения собрались все в фанзу ротмистра Витковского, закусили и сердечно побеседовали часик за чашкой чая. В 4 часа выехали обратно, благополучно возвратились в свою фанзу. Слава Богу! Я счастлив, что пришлось помолиться и послужить в такой великий праздник.

7 и 8 августа

Сегодня особенно памятный день с самого моего детства! Как я любил еще ребенком этот день, день открытия мощей святителя Митрофания! Иду, бывало, в церковь; после обедни молебен; папаша поздравляет меня с днем ангела и, целуя, дает просфору. Отец святым мне тогда казался, а храм — небом! Что храм? Даже караулка и сторож Дор Иванович казались чем-то особенным. Бывало, войдешь в церковь, когда в ней никого еще нет (я очень любил один быть в храме), так сейчас охватит не страх, нет, а какое-то святое чувство — Бог здесь! А запах ладана? Счастливое детство!.. Окончилась служба; я в новой синей шелковой рубашке, в плисовых черных шароварчиках и маленьких сапожках бегу, бегу домой скорей; ноги подкашиваются, хочется увидеть мамашу, уцепиться ей за платье, шепча на ухо: «А папаша мне дал просфору». Смеется мамаша, гладит меня по головке, говоря: «Милый мой именинник… а вот придет папаша, будем кушать пирог с яблоками, и так тебе яблочко дам из комода: ведь ты сегодня именинник». Радости моей нет конца, и я смотрю мамаше в глаза ее голубые; ну до чего они милы мне!..

Прошло тридцать три года моей жизни, и вот сегодня тоже 7 августа, но… мамаша в могиле, отец и жена далеко-далеко, ни одного близкого существа рядом, один только Бог. Стою сейчас на берегу грязного болота-дороги и вместо святой литургии и молебна прочитал тропарь святителю Митрофанию да потихоньку пропел величание ему. Вместо пирога с яблоками кусок черствого хлеба.

Остальное время дня, сознаюсь, провели скучно: воспоминания прошлого, детского окончательно осадили, и добрую половину дня прошагал взад и вперед по краю своего болота, борясь внутри и приводя себя в порядок. Хотел ехать в 1, 2, 5 и 6-й эскадроны, но пошел дождь, и я остался; так, скучая, просидел и 8 августа в своей палатке, думая-гадая, что-то будет после этого дождевого затишья.

9 и 10 августа

Сегодня мы как дети радуемся хорошей погоде, ясному солнышку. Ведь почти десять дней просидели безвыходно в палатках, дрожа от пронизывающей сырости! Первый раз в жизни пришлось наблюдать такой дождь; именно открылись хляби небесные, и если бы этот дождь шел не десять дней, а сорок, то — потоп!

И после пережитого дождливого времени вдруг чистый, свежий ветерок, ясное солнышко, на небе ни тучки!.. Ну как же не радоваться! Сейчас же разобрали палатки (они сверху покрылись плесенью, как и все вещи), вымыли их карболовым раствором; вещи же все и кровати вытащили и разложили на солнце. Вам это, может быть, неинтересно, но у нас, обитающих в поле, хорошая погода — вопрос жизни. Военных действий долго нет. Многие в России возмущаются, но действительность показывает, что во время здешних дождей обе стороны двинуться не могут. И вот мы весь день радовались, мечтали о родине и сушились. А вечером вместо радости пришлось испытать великую тревогу. В 11 часов почти рядом с нами началась сильная ружейная пальба, взвились тревожные ракеты и труба заиграла тревогу-сигнал: «К оружию! Неприятель близко!» Я вскочил, выбежал из палатки, вижу: суета у нас, солдаты уже схватили винтовки, примкнули штыки… Послали дозорные патрули; ожидали вот-вот нападения, но пограничники отбили. Это было нападение на железнодорожный мост недалеко от нас. Сначала я немного испугался, а после успокоился, предавшись в руки Бога, только тяжелая мысль часто пробегала: «А вот сейчас свистнет пуля». Ведь темно и не видно, кто и куда стреляет! Через час все успокоилось, вернулись дозорные, и мы улеглись, но долго-долго не могли заснуть! 10-е число прошло без приключений. Собираемся опять переезжать в Ляоян 11-го, а оттуда уже поеду в деревню Сяпу отпевать корнета Гончарова, тело которого нашли саперы и похоронили без священника. Погода поправилась.

11 августа

Получили приказ выступить в Ляоян… Очень приятно оставить гнилой бивак, на котором я довольно сильно болел, тем более что квартирьер выбрал нам место на окраине города, где почти нет китайского зловония. С утра, наскоро напившись чаю, уложились, поседлали коней и поехали. День выдался очень хороший, солнечный, ветерок, так что особенного томления на этом переходе не испытывали. Реку Тайцзыхэ переезжали по железнодорожному мосту; понтонные же во время дождей все разорвало. Я вел своего Друга в поводу: ужасно боится шума воды и мостов… Вот и город; снова толпы китайцев, снова невообразимый гвалт от их быстрого гортанного говора, несносные выкрики продавцов: «Леба нана (хлеба надо)?», «Трубка кули, кули (кури, кури)», и дикое завывание погонщиков… По некоторым улицам едва двигаемся: так они узки. Наконец добрались до отведенного нам помещения. Пошли осматривать фанзы… В одной живет китайский «капитан»: на видном месте красуется капитанская круглая красная шапка с длинным пером и посредине с большим стеклянным шариком. Фанзы довольно приличные; но ужасный запах и явные признаки присутствия клопов и вшей заставили нас опять поместиться в палатках. Корнет Шауман нашел виноградный садик среди большого огорода, где поместилась наша кухня; тут же разбили свои палатки командир полка, Букреев и я; остальные поместились рядом на чистом дворе. Место, где мы сейчас живем, очень оригинальное — я первый раз вижу: все пространство над палатками и вокруг покрыто висящими огромными гроздьями чудного винограда, но он еще не готов, и потому мы на него только любуемся, есть же не решаемся: много здесь болеют дизентерией. Мы в палатках устроились очень уютно: я купил за рубль циновку и разостлал ее посредине палатки, а по бокам поставлены кровати; получился своего рода ковер… Одно плохо: с винограда падает масса червей и огромных пауков. Вечером принесли мне восемь писем. Вот счастье! Целый час читал и перечитывал.

12 августа

В 9 часов утра оседлали коней и отправились в деревню Сяпу на берегу реки Тайцзыхэ отпевать корнета Гончарова. Поехали командир полка, подполковники Букреев, Образцов и четыре эскадрона; сделали более двадцати верст. Подъезжаем к деревне. Могилы Гончарова и рядом с ним двух пехотных солдат в стороне, на самом берегу реки — три холмика, на них простые небольшие деревянные кресты. Тело покойного офицера завернуто в циновку и так закопано; гробов здесь негде взять. Я покрыл могилу ковровым платком, поставил на нее Евангелие, положил крест и вставил свечу. Окружили эскадроны могилу; я облачился и сказал воинам в память умершего небольшое поучение на тему, что лежащий в этой могиле наш боевой товарищ твердо помнил данную присягу и исполнил ее до последней капли крови. Царство Небесное да даст ему Господь на небе! А нам, живым, да будет он одушевляющим примером!

Началось богослужение. Многие офицеры все время стояли на коленях, некоторые плакали, молились усердно… Вместе с Гончаровым отпел и погребенных рядом с ним неизвестных героев Филиппа и Сергия, пехотинцев. Пропели вечную память, бросили по горсти земли на дорогую могилу и простились. Перед началом погребения вдруг раздались артиллерийские залпы — это в девяти верстах началось сражение, и в полк прислано приказание отправить немедленно на место боя 5-й и 6-й эскадроны, 1-й и 2-й завтра в 6 часов утра, а 4-й послать против хунхузов, которые стали настолько дерзки, что обрывают проволоку полевого телеграфа. 5, 6 и 4-й эскадроны я здесь же благословил, а 1-му и 2-му эскадронам, так как они стоят с нами в Ляояне, решил отслужить вечером сегодня же молебен. Окончилось погребение, еще раз опустились офицеры пред могилой товарища на колени, прощаясь с ним навеки! В 2 часа дня возвратились мы благополучно в город Ляоян. Приехали пограничные офицеры, говорят, что бой идет уже другой день. Пушечная канонада слышна и здесь, в Ляояне, в двадцати четырех верстах от места боя. В 6 часов вечера очистили двор фанзы, собрались эскадроны, пришел я и долго беседовал с ними, увещевая воинов помнить данную клятву и по поводу приближения праздника Успения Пресвятой Богородицы убеждая всегда помнить, что смерть не есть уничтожение, а только успение, что и за гробом продолжается жизнь и благо тому, кто перейдет ко Господу со спокойной совестию. Посему просил их постараться в трудах, болезнях и сражениях не унывать, а все силы души и тела направить к тому, чтобы честно исполнить долг воина-христианина, просил их также не сквернословить, объяснив им, как это оскорбительно для Бога и людей. Затем начали служить молебен. Пели буквально все. Да, истинно на всяком месте может прославляться имя Господа!.. Солдаты через вахмистров передали, что они очень утешены и постараются служить по совести. Невыразимо отрадное чувство наполнило душу мою: теперь со всеми эскадронами помолился, побеседовал, всех благословил и ясно видел, как утешает и ободряет наша религия. И скорби, и лишения не тяжелы, когда видишь, что приносишь хотя малую каплю пользы воинам-труженикам.

Наш старый китаец-хозяин так рад, что мы поселились в его саду и невольно охраняем его виноград от расхищения, что вечером принес нам два арбуза, десятка два яблок и тарелку винограда в подарок.

13 августа

Проснулся в 6 часов. Канонада продолжается, на улице беготня — эскадроны уходят, с ними корпусной командир. Идет артиллерия, пехота — в подкрепление на позиции, едут линейки Красного Креста за ранеными. Наши войска уже третий день сражаются. При виде этой картины как-то дрогнуло сердце. Боже, помоги нам! Весь день мы просидели в томительном состоянии духа, так как за малыми перерывами пушечные залпы продолжались постоянно; как гром гремит раскатами, так и пальба. Если бы знали вы, какое гнетущее впечатление производит беспрерывная канонада! Сегодня получили телеграмму от государя, в ней он всю маньчжурскую армию назначает восприемниками наследника-цесаревича. Это всех ободрило и обрадовало. Орловские запасы все кончились, чай уже отлично пью с сахаром, который выдает нам казна. Пришло известие о геройском подвиге корнета нашего полка Крупского. От дождей реки и речки так переполнились, что течение воды сделалось необычайно быстрым, броды стали опасны для переправы, но война не признает опасностей: переправляться нужно. Идет пехота, и один солдат на броде был перевернут водою, вынесен на глубину и стал тонуть. На берегу стоял пехотный полк, но спасать никто не решился: это значило идти на верную смерть — волны кипели… В это время подъехал к реке Крупский и, видя, что его собрат во Христе и боевой товарищ погибает, помня завет святого Евангелия «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя» и завет воинский «Сам погибай, а товарища выручай», не рассуждая, бросился с конем в бушующие волны. Вода сбила коня и перевернула. Корнет успел соскочить с него, схватился за стремя, подхватил утопавшего под локоть и со страшной опасностью для жизни выплыл на берег. Радости спасенного не было конца. Да, жив еще дух Христов и дух истинного товарищества между нашими воинами! Да благословит их Бог! С 7.30 вечера снова начался дождь, и мы немного «подплыли», затем окопались и спали сравнительно удобно, только сырость пронизывала все насквозь: чулки сырые, кровать сырая. Завернулся в теплое одеяло и уснул. Наши эскадроны отлично несут разведочную службу, особенно замечательны Калинин, Залесский, Свидерский, Тимофеев, Пантелеев. Многие из них были на поле сражения, но, слава Богу, остались целы.

14 августа

День прошел в большой тревоге. Бой идет со страшной силой; масса японцев обрушилась на 10-й корпус; ему на подмогу пошел и наш, 17-й корпус; потери наших значительные, у японцев — громадные. Наши отступают к Ляояну, где и будет самый ожесточенный бой. Утром я ездил к главному полевому священнику, докладывал ему о погребенных мною солдатах. Принял меня очень любезно, подарил много брошюр для раздачи солдатам.

В 4 часа утра пошел в штаб корпуса, где на чистом дворе выбрали место для богослужения. Поставили стол, убрали его цветами так, что икона Божией Матери утопала в цветах. Собрались офицеры, чиновники и солдаты штаба 17-го корпуса, и мы очень торжественно отслужили всенощную, первую за все время после выезда из Орла. Пели прекрасно чиновники. Не могу выразить, как отрадно было на душе! В конце всенощной приехал с позиции генерал Бильдерлинг. 1-й и половина 2-го эскадрона просили завтра в 9 часов утра здесь же отслужить обедницу. Вернулся в свою палатку с облегченным сердцем.

Во время ужина приехали наши офицеры Голдчаар и Свидерский, бывшие в бою. Они передали, что 3-й корпус разбил японцев; особенно отличился Зарайский пехотный полк; у японцев наши отбили тридцать пушек, из которых шесть увезли, а двадцать четыре уничтожили. 10-й корпус держался два дня, а на третий должен был отступать: у японцев оказалось четыре дивизии против наших двух. Теперь неприятель стоит уже в пятнадцати верстах от Ляояна. Наступила тихая ночь.

15 августа

Среди ночи раздались дикие вопли из фанзы нашего хозяина. Я быстро вышел из палатки и увидел, что ярко пылает огонь: там приносили жертву по случаю смерти родственника хозяина, пожилого китайца. Утром начались следующие церемонии: один китаец с фонарем и чайником в руке впереди, за ним три молодых китайца один за одним шли покупать материю белую на саван и на траур себе (белый цвет — траур). На обратном пути дико завывали, выражая скорбь, вошли в фанзу и усопшему сделали по три земных поклона. На воротах вывесили белый флаг в знак траура. Родные облеклись в белые балахоны, туфли и головы обернули белыми платками со спускающимися до земли концами в знак того, что слезы их по усопшему текут до земли. Привезли огромный гроб (колоду), поставили посреди двора. Мы ходили в фанзу смотреть тело: умерший лежит среди комнаты, очень прилично одет, на ногах белые туфли, на голове шапка, лицо закрыто белым платком, руки вытянуты, на груди чашечка с рисом, сбоку курится жертва.

На другой день встал я рано; к 9 часам на том же дворе устроили в цветах подобие престола; собрались корпусной командир, генералы, офицеры, чиновники, солдаты.

Я отслужил обедницу; пели опять чиновники и офицеры штаба. Сказал поучение о том, что смерть не есть уничтожение, а успение, переход к новой, лучшей жизни, посему ее не нужно бояться и приготовлять себя честною жизнью. Все прикладывались ко кресту; я раздавал молитвы перед сражением и брошюры. Все были довольны и просили на будущее время послужить.

После службы собрались мы в нашем винограднике, сидим и беседуем. Вдруг прибегают сказать, что привезли раненого нашего солдата с позиции. Бежим на двор и видим: стоит лошадь, нога у нее в крови, ранена пулей; на лошади наш солдат 6-го эскадрона, голова обвязана платком, нога без сапога в крови, ранен в голову и в ногу; сняли и отправили в госпиталь.

Солдат передал следующее: половина 6-го эскадрона под командой Ведерникова, Образцова и Свищева была послана на разведку; впереди ехали дозорные. Японцы же во множестве, до двух рот, спрятались на сопке (горке) около деревни в засаду. Дозорных они пропустили, а как только солдаты наши вошли в деревню и слезли с коней, вдруг раздались залпы: пули посыпались, как дождь; сразу было убито и ранено несколько лошадей и солдат; полуэскадрон рысью отступил в гаолян. У Ведерникова убили лошадь, и, когда он свалился, на него напали два японца, но он успел схватить револьвер и застрелил их.

Весь день шла ужасная канонада, и совсем близко от нас.

16 августа

Вчера поздно вечером принесли на носилках тяжело раненного рядового 6-го эскадрона Илью Кузнецова, орловского уроженца. Я благословил его и предложил приобщиться; он с радостью согласился. Пришли врачи, перевязали и отправили в госпиталь; говорят, умрет. Бой и сегодня идет. Поднялся наш воздушный шар «Брест», осматривает японские позиции. Сегодня утром штаб нашего корпуса выступил за двенадцать верст в деревню Цовчинцзы, куда и мы пойдем завтра утром.

17 августа

Приехал поручик Ведерников и сообщил, что убито у нас пять солдат, четыре ранено и четыре пропали без вести, может быть, взяты в плен. Под Ведерниковым подстрелена лошадь и, падая, придавила его. В это время подбежал японец и схватил его за грудь, но Ведерников успел выстрелить из револьвера и убил японца, а сам ушел пешком. Унтер-офицер Абалмазов ранен в голову, остался в строю. Одному солдату пуля пробила щеку навылет и выбила зубы. У корнета Образцова убили лошадь. Тогда солдат слезает с лошади и отдает ее офицеру, ясно сознавая, что сам погибнет. И действительно, сейчас же был убит. Вот герой!..

Получено донесение, что удачно сражался разъезд от 3-го эскадрона под командой корнета Романова. Калинин, Свищев отлично и бесстрашно во время сражения передавали приказания, удостоились похвалы. Калинин недавно спас утопавшего солдата, бросившись одетым в реку, и едва сам не погиб. И все это рассказывается просто, как будто тут и нет геройства. Да, слава Богу, есть герои и в нашем полку!

Сегодня ужасный день! В 5 часов утра мы проснулись от страшной ружейной стрельбы, а в 6 часов началась уже пушечная пальба, но гораздо сильнее прежних дней и недалеко от Ляояна. Мы пошли на стену и оттуда смотрели на это побоище: батареи ясно видны, все горы вокруг Ляояна беспрестанно вспыхивают огнями от выстрелов, и вверху, в небе, с огнем и треском рвутся снаряды; буквально гремит, как страшные раскаты грома. Ужас!.. Господи, когда же кончится война? Множество китайцев на стене, на крышах, все вперили взоры в роковые огоньки и дымки, беспрестанно вспыхивающие; слышен кое-где плач. В 8 часов утра выступили и мы на позиции 17-го корпуса, тронулись и выехали на стену… Навстречу мчатся в карьер артиллерийские повозки в четыре лошади со снарядами на позиции; солдаты все бородачи. Долго они мчались мимо нас. Потом пошла пехота с бесконечными обозами.

Более часу мы стояли. Затем через быструю и широкую реку Тайцзыхэ переезжали по «живому» мосту — понтонному, на саперных лодках. Так и ходит под ногами! Все слезли с коней, и Друга вели в поводу. Он довольно спокойно переносит канонаду, только ушами поводит. Наши батареи очень близко, и мы к ним подъезжаем. И здесь страшно. Что же там, у пушек! А ведь стреляют с 6 часов утра до сего часа, 11 вечера, без перерыва. Я и Букреев отправились вперед и прибыли в Цовчинцзы в 12 часов дня, а обоз двигался постепенно, начиная с 3 часов дня и до 8 вечера, на пространстве двенадцать верст!

Вот каковы маньчжурские дожди и дороги! Разместились в грязных фанзах под горою, на которой стоят наши батареи, а в двух с половиной верстах от нас рвутся снаряды. Везде вокруг нас окопы и массы пехоты и артиллерии; пушки всю ночь везли и лошади, и люди.

Посмотришь на этот ад — все сожмется в груди. О своей участи не думаешь, а только сердечно жаль людей и животных! Идут навстречу два раненых — один в плечо, сам несет винтовку, а другой держит платок у рта. Спрашиваю: «Что с тобой?» Он открыл рот; я ужаснулся: пуля попала ему в рот, выбила зубы, вместо языка — кровавая масса, а он кое-как мычит: «Ничего, малость тронута!»

Подъехал комендант корпусного штаба подполковник Ильин и говорит полевому казначею: «Денежные двуколки не распаковывайте, через полчаса может прийти приказ нам уходить дальше; да и нужно бы, а то если японцы повернут пушки в нашу сторону, то снаряды будут падать и сюда!» Вечером командир полка пошел к корпусному командиру и принес приказание не очень разбираться, так как чуть свет мы можем уйти — эта позиция начнет, вероятно, дело. Так я и спал, не раздеваясь; на ум приходило, что вот сейчас прилетит к нам граната… И все-таки под гром пушек я заснул. Вероятно, можно ко всему привыкнуть! Ночью были залпы, но реже; ружейная пальба сильнее. Говорят, что этот бой самый серьезный — уже неделю длится. Наши все атаки японцев отбили и, говорят, уничтожили сорок пушек. Сегодня две дивизии японцев напали на наш 17-й корпус, и началось сражение.

18–20 августа

В 4 часа утра снова открылась пальба из орудий и ружей, и хотя тише вчерашней, но тоже продолжалась весь день. В 6 часов утра получено донесение от полковника Стаховича[25], что дивизия японской пехоты переправляется на нашу сторону и идет прямо на наш корпус. Начали стрелять и наши батареи. Японцы, очевидно, хотят прорваться между Мукденом и Ляояном, чтобы испортить путь и отрезать нас от России. Против нашей деревни стоит самая высокая гора — две версты, крутой подъем, — на вершине этой горы находится наблюдательный пост с гелиографом и телефоном. Калинин и офицер генерального штаба, как более способные, назначены следить с этой сопки за движениями неприятеля. После обеда и мы отправились на эту гору; едва влезли. Там работа кипит: смотрят в две подзорные трубы; только и слышен голос наблюдающего: «Показался японский эскадрон; люди слезли; ищут брода; идет батальон пехоты; везут понтоны; спустили белую лодку на воду; доехали до середины (наши в них стреляют, но наших мало); сразу спустили пять понтонов; плывут; пристали к берегу; наводят мост…» Все в этом роде, а по телефону сейчас же передают в штаб нашего корпуса и по гелиографу разговаривают с 10-м корпусом. Мы смотрели в бинокли — плохо видно; я подошел к подзорной трубе; она замаскирована от неприятеля воткнутыми в землю ветвями; смотрю, ясно вижу японцев, их движения и как они строят мост на белых лодках. Через сорок минут навели уже и повезли по мосту орудия. С их позиции раздалось в нашу сторону два пушечных выстрела, но до нас не долетели их снаряды. Офицеры говорят, что нас, вероятно, заметили; тогда все мы, любопытные, стали обратно спускаться вниз. На горе стоят наши четыре осадных орудия. Очень интересно было смотреть! Все снаряды по всей линии видны: как падают, рвутся; горят деревни… Виды открываются почти на пятьдесят верст. На гору ведет конно-железная дорога, по которой везут орудия, снаряды. Возвратились благополучно, больше не пойдем — и трудно, и опасно. Любопытство удовлетворено: видел неприятеля и бой близко. Сражения и их результаты описывать не буду: в газетах можно прочитать. Мы получаем «Маньчжурский вестник армии», и понятно, с каким нетерпением ждем его и читаем. Вечером разразилась гроза, и пушечная пальба слилась с раскатами грома; огни пушек и снарядов соединялись с блеском молнии, и получалась такая фантастическая картина, что при всем ее ужасе не хотелось оторвать от нее глаза! Долго смотрели мы на это потрясающее зрелище, но… Ночь прекратила семидневный бой, и мы улеглись. Наутро 19 августа в штабе корпуса сказали нам, что вчера вечером был страшный натиск японцев; они отбиты, и два их батальона подняли руки вверх и сдались; их уже отправили в Харбин.

19, 20, 21 августа все идет бой рядом с нами; ясно слышим свист снарядов. У нас в 5-м и 3-м эскадронах четверо ранено. Разъезд из трех солдат 3-го эскадрона наткнулся на японский секрет; наши шашками двух зарубили и сами были ранены. Горы, у которых мы стоим, буквально курятся от выстрелов и снарядов; гром пушек, ружейной пальбы непрерывен. Ужас! В Козловском полку, что из Курска, осталось четыреста-пятьсот человек всего. Господи, прекрати битву! Вчера весь день мимо нас несли и везли раненых; некоторые сами тащились — потрясающее зрелище!

21 августа

Ляоян в огне и дыме: станция, церковь, в которой я молился, — все разрушено, горит! Убило на платформе двух сестер милосердия, доктора, офицера… Китайцы с плачем бегут по линии железной дороги; тянутся обозы, на мостах — Вавилон! Я с командиром полка влез на маленькую сопку, в которую еще не попадали снаряды, и оттуда смотрели. Бой на двадцать пять верст вокруг — подковой: грохот пушек, ружей, дымки, огни… Ужасное зрелище!.. Ночью с 20 на 21 августа японцы внезапно напали на наши полки в пяти верстах от нас. Произошла паника, но наши скоро оправились и сбили японцев. Эскадроны нашего полка очень хорошо держат себя в бою и панике не только не подверглись, но даже сдерживали бегущих и возвращали назад. 3-й и 4-й эскадроны наутро ходили осматривать позиции и захватили японскую амуницию: одежду, семь винтовок, перевернули их котлы с варившимся мясом. Полковник Ванновский подарил мне на память японский штык-тесак в металлических ножнах на прекрасном ремне; когда окончится война, привезу его домой. Все атаки отбиты. Японцы понесли огромные потери, да и у нас с 12 по 22 августа выбыло из строя не менее пятнадцати тысяч человек. Пришло известие, что японцы пошли спешно к Мукдену; значит, и нам, дабы не быть отрезанными, нужно идти туда же. Действительно, генерал Куропаткин приказал отходить, и мы оставили Ляоян, идем на Мукден. Лошадь моя заболела, сел в лазаретную линейку, но в ней так трясет, что не выдержал, вышел и последние три версты до Латотая шел пешком с саперным батальоном. Ночевали в фанзе покойно.

22 августа

Сегодня скорбный день — день отступления целой армии!.. Вчера мы и не подозревали, какой опасности подвергались. Японцы могли прорваться, и тогда… меня бы, вероятно, не было на свете. Была критическая минута, но наши удержались. Утром встали рано; нужно проехать до Янтая шестнадцать верст, но, когда идет армия, эти версты будут равны шестидесяти. Я ехал на козлах двуколки, а завтра поеду на Китайце! Боже мой, какие картины видел я! Ввек не забуду! Наш корпус назначен охранять отступление всей армии, поэтому наш обоз идет почти последний. Приятно сознавать, что сзади близко японцы?.. Подъезжаем к железной дороге. На пути стоят два товарных поезда. Они наполнены пушками, ранеными, но всех не поместили, и потому рядом с поездом идет обоз из китайских арб, на которых по два страдальца. Как взглянул я на них: кровь, воспаленные глаза, бледные лица, раны, стонут — не выдержал и слезы полились из глаз. Ах, война, война!.. Несут, кроме того, на носилках; здоровые солдаты везут раненых в ручных китайских тележках. Батальон пехоты охраняет поезд. За поездом несколько вагонеток, наполненных солдатскими вещами, их подталкивают пехотинцы. Кругом пути ужасное пламя: горят станционные постройки, склады, будки, рвут мосты; по дороге валяются убитые лошади, быки… Ужас!.. Внутри какая-то дрожь, на устах молитва! Тяжело… Ксенофонт рядом одно твердит: «Ох, хоть бы раз посражаться, а то на позиции были, а и выстрелить разу не пришлось!» Подъехали к станции Янтай, на которой 17 июля высадились. Все вокруг буквально кишит, кипит от войска; масса обозов и войск. Думаю, что в одном этом месте было не менее ста тысяч человек, да еще лошади, быки! Кое-как выбрались и стали биваком на огороде какого-то китайца, разбили палатки, немного отдохнули от десятидневного грома; рады, мечтали выспаться… Вдруг… бум, бум, бум… Опять пушки, ружья, снова несется на позиции артиллерия, шагает туда же пехота. В восьми верстах от нас снова бой. Значит, японцы идут за нами и параллельно нам. Думал немного отдохнуть ночью, но гром пальбы из пушек, пулеметов и ружей, а также сознание, что враг близко-близко, не дали забыться. Японцы напали на наш арьергард, чтобы прорвать его и уничтожить русские обозы, но наши удержались, и мы спаслись. Сегодня я из себя представлял довольно воинственную фигуру: подрясник подпоясал японским ремнем, на котором висит японский штык.

23–27 августа

В 6 часов утра мимо нашей палатки проехал с конвоем генерал Куропаткин, а в 8 часов выступили и мы из Янтая по направлению к Мукдену. Выехали на большую Мандаринскую дорогу и втянулись в массу обозов, движущихся по ней. Армия, более двухсот тысяч людей, несколько десятков тысяч животных, движется сразу; обозы идут в восемь рядов. Крики, брань: обоз каждой части хочет пройти вперед и потому старается сбить соседний; подолгу стоят. А что творится, когда эта масса подходит к какому-либо мостику!.. Уму непостижимо!.. Я ехал на своем Китайце — чудная лошадка, быстро бежит и, как мышь, шныряет между повозками. Переехали вброд две широких реки; сапоги мои были в воде. Весь день ничего не ел, кроме одного сухаря, голова от солнца разболелась. Наконец наступила темнота, и в 8.30 вечера мы остановились ночевать на пашне, в бороздах которой еще стояла вода — дожди замучили. Лошади прямо падают. Палатки разбивать некогда: завтра уходим в 4 часа. Солдаты нарезали гаоляну, постлали его на пашню, поставили на него походную кровать, и я, завернувшись в бурку, забылся часа на три. В 2 часа уже встал, дрожа от холода и сырости; всю ночь обозы шли; конечно, я не раздевался.

24 августа. Это великое переселение народа продолжалось. Картины те же, только гораздо больше встречалось павших животных. Китайцы разбежались, деревни почти пусты, а что осталось, солдаты берут, едят, жгут. Это китайцам невольная отплата за то, что так ужасно дорого драли раньше с нас.

24 августа мы без остановки ехали с 5 часов утра до 6.30 вечера, остановились в деревне и ночевали в фанзе.

25 августа к вечеру прибыли в Мукден и остановились биваком около городской стены под деревьями, разбили палатку, устроились, сварили кое-что поесть и, кажется, отдохнем несколько дней, а затем или далее в Телин, или снова на Ляоян. Не могу описать этого отступления; пишу кратко — некогда; хочется хотя что-нибудь записать, а главное, недостает слов изобразить пережитые картины. Одно скажу, что несколько раз, глядя на солдат, на муки их и животных, я вдруг начинал рыдать. Конечно, это не было бегство наше: под Ляояном наши хорошо сражались, но перейти всей армии на новые позиции с обозами — очень трудно! Через реку Хуанхэ, что у Мукдена, перекинуто два моста. По ним идут только войска, а обозы бегущих китайцев с женщинами, детьми, имуществом должны искать брода. И вот они со страхом лезут в воду; ослы и мулы их почти плывут; колеса все под водой; крики… Одно время мы ехали около линии железной дороги. Лежат кучи брошенных пушечных гильз; рядом с ними отдыхающая пехота раскладывает костры; солдаты роются в гильзах… и в одной куче нашли девять нестреляных снарядов. Еще минута — и они могли разорваться! Бог спас.

26 августа просидел на биваке. Видел Ляоян. Хотел поехать в эскадроны, да поднялась такая гроза, что в жизни я такой не переживал. Мы окопали палатку и отсиделись благополучно.

27 августа — день для меня счастливый: я ездил в 5-й и 6-й эскадроны, также посетил 1-й и 2-й эскадроны. Везде подолгу беседовал с солдатами: просил их быть мужественными, терпеливыми, поддерживать друг друга и утешать себя тем, что удостоились защищать отечество.

Везде служил молебны под открытым небом; все пели… Спокойствие и твердость ясно виделись у всех. О, как я рад!.. Теперь полк наш снова идет в первую боевую линию. Помоги нам, Боже! Вахмистра 6-го эскадрона Бурбу в разъезде ранили в ногу, и в темноте он заблудился в гаоляне; до сих пор, шестой день, его нет — вероятно, взят в плен или добит японцами. Жаль, я очень любил его!

28 августа

28-е число просидел на биваке, только в городе на почте был, получил письма и так был доволен! Сам же как-то раскис: писать и то не хватает силы воли заставить себя! Пришел приказ из корпуса: завтра в 9 часов утра отслужить обедницу. К нам на бивак только два входа. Недалеко от нашей палатки у штандарта стоит часовой, а по коновязям кругом день и ночь ходят дневальные. Посторонние, не только китайцы, но и солдаты, не пускаются. Хунхузы грабят в городе, и около стен снаружи нужно быть очень осторожным. Смотрю я на эти мукденские стены и невольно вспоминаю уроки из истории о стенах Ниневии, Вавилона, Египта. Без всякого преувеличения скажу, что это циклопическая постройка: ширина стен такова, что по ним свободно может ехать четверка, высота же их, думаю, не меньше шести сажен — каменные, с башнями, сделаны необычайно тщательно, но их никто не ремонтирует. Я катался верхом с Ксенофонтом по городу: огромный, богатый, есть памятники, но в общем тип точно такой же, как и Ляоян, только женщин на улицах больше. Пошел я гулять по биваку, зашел прежде всего и осмотрел кладбище, очевидно древнее и богатое: обнесено оградой, прекрасные ворота, могилы — это целые курганы… Пред воротами кладбища снаружи лежит каменная черепаха; на спине ее стоит огромная каменная доска аршин в семь высотой с надписью; на верху доски высечены переплетающиеся между собою драконы. Все чудной работы. Черепаха и драконы свирепо разинули пасти: очевидно, не пускают злых духов на кладбище, которое должно быть местом «успокоения». Наблюдая религиозную жизнь китайцев, ясно видно, что они верят в богов добрых и злых, признают грех, необходимость добродетели, очищения от грехов людей не только живых, но и умерших, почему и приносят умилостивительные очистительные жертвы. Китайцы горячо верят в загробную жизнь и общение между живыми и умершими. Например, садясь обедать, они ставят на гроб своего покойника тоже чашку рису, веря, что он духом с ними, громко молятся за умершего, «чтобы он услышал»!

Все пространство нашего бивака покрыто деревьями. Если бы не дожди, то отдых был бы полный.

Вышел на дорогу и долго стоял, наблюдая мимотекущую жизнь: китайцы бегут из деревень в Мукден и «все свое имущество несут с собою». Вот на коромысле тащат огромную живую свинью, которая визжит на всю вселенную, — это спасают ее от «сольдата»; несут целый огромный шкап с рухлядью, богов, стулья, окна, двери, стропила с крыш, сухой гаолян, детей за спиной!.. Здесь же с утра до ночи купезы ходят по дороге и орут немилосердно: «олеха (орехи)», «табак — махола (махорка)», «папилоса», «спичка», «леба (хлеба)». Торгаши они страшные: запрашивают впятеро, торгуются, и, чуть только солдат, по их мнению, поступил с ним неправильно, сейчас же кричит во все горло: «Капетана, капетана!» Торгуют все: старые и молодые, даже дети шести-семи лет, держа в руке две коробки спичек, кричат: «Спичка, спичка!» Стащить что-либо у нас они тоже не прочь.

Пришлось, однако, встретить между ними и хороших. В городе Ляояне я очень подружился с семьей нашего хозяина: он, жена и две дочери, одна тринадцати лет, другая — десяти, очень сердечные люди; ежедневно приходили девочки поздравлять меня с добрым утром, приносили винограду, яблок и упорно отказывались от денег. Мысленно одну я называл Сашей, другую Милицей и очень утешался, глядя на них и вспоминая моих дорогих деток[26]. Хозяин очень любил со мной поговорить, конечно, больше догадками. Все исполняли, что я желал или советовал. Например, вся семья курит, и дети. Однажды я говорю девочкам: «Кули, кули худо есть, ну шанго», — они сейчас же бросили папиросы и трубки и больше при мне никогда не курили. Они прямо ужасались, что я еду туда, где «бум, бум», то есть пушки. Тяжело было прощаться с этой семьей. Они все вышли провожать нас скучные. Все наши их любили. Несчастные, через неделю Ляоян горел уже от снарядов… Что с ними?! Жалея одну семью, наполовину разоренную, я дал старику рубль. От радости он стал на колени. Конечно, со слезами на глазах я поднял его, и что же? Проходит минут двадцать, и он приносит маленького цыпленка, дает мне в подарок, денег ни за что не взял. Наступила холодная, тихая, звездная ночь… Господи, как необычайно красиво темной ночью небо, как ярко горят звезды! Поднимешь глаза вверх, да так и не сводил бы оттуда! Кроме красоты, каким миром веет с неба, так тянет туда, без слов душа с Кем-то говорит! О, если бы не ужас войны, не разлука с близкими сердцу и родиной!.. Но и при этом небо так прекрасно, так успокаивает тоскующую, усталую душу. А внизу? Оглянулся: земля пылает — море костров, фонарей, факелов, шум: движутся обозы, орудия, несется волною в одном конце священное пение молитвы Господней, в другом — удалая русская военная песня; доносится откуда-то издали музыка, «ура»; кричат «ку-ка-ре-ку» петухи на повозках; мычат коровы, перекликаются приветливым ржанием лошади. У костров оживленные группы солдат: пьют чай, варят картошку в котелках. Силуэты ложатся: получаются оригинальные и смешные фигуры… Вспыхивают трубочки. Люблю я подойти к костру и послушать незаметно солдатские разговоры. Сколько в них юмора и правды, веры в начальство! Само начальство частенько критикует друг друга, сомневается, а солдаты глубоко убеждены, что все так и нужно, что делается: начальство, мол, знает. А Куропаткина боготворят, хотя многие его ни разу не видали!

29 августа, Усекновение главы Иоанна Крестителя

Встал рано; помолившись Богу, пошел гулять вокруг бивака, обдумывая проповедку. В 8.30 утра отправились в штаб 17-го корпуса, где на чистом дворе устроили место для богослужения. Пришел корпусной командир, генералы, офицеры, чиновники, прусский и австрийский агенты. Служба прошла хорошо, пели штабные певчие, а «Верую», «Достойно» и «Отче наш» пели все. Я говорил поучение о том, что святой Иоанн Предтеча проповедовал людям покаяние, очищение от грехов, всю свою земную жизнь самоотверженно нес это служение, забывая о себе и своих потребностях. Он честно выполнил свой долг, даже в темнице проповедовал, и сподобился мученической кончины. Просил молящихся подражать святому Предтече, то есть верить, что каждое служение назначается человеку Богом, что в скорбях и испытаниях духом падать не нужно, а, наоборот, с увеличением скорбей увеличивать энергию и бодрость.

Тихонько вернулся домой (полверсты всего!) довольный, что покойно, без помехи помолились в святой день. Хотел ехать в эскадроны служить, но из корпуса прислали сказать, что сегодня ожидают сюда икону преподобного Сергия Радонежского, пред которой нужно отслужить молебен. Но иконы мы не дождались, а в эскадроны я не попал. С величайшим духовным наслаждением читал воспоминания Поселянина о Сарове и Дивееве; все прошлогоднее воскресло в душе. Слава Богу за все!

Сентябрь 1904 года

30 августа — 1 сентября

Сегодня почти весь день провел в разъездах: в 7.30 утра я и командир полка поехали в 3-й эскадрон служить молебен — там и в 4-м эскадроне праздники. После дождя воздух чудный; солнце ярко светит; дышать не надышишься… Лошади месят ужасную жидкую грязь, хлюпают по воде и усердно ею обдают нас, так что живого места на мне не осталось — все в грязи! В 9 часов утра приехали… Солдаты постарались, так устроили все, что заставляют забыть о военном времени. Большой двор утоптали, чисто вымели, устлали циновками; стол с иконой покрыт белой скатертью; столик с закуской для здравицы; большой стол с угощением для солдат: каждому по белому хлебу, куску мяса, яблоки, груши, водка… Все это ухитрились достать, хотя и страшно дорого, например хлебец — сорок копеек, водка — жестянка около ведра — тридцать шесть рублей. Торжественно, при общем пении отслужил молебен, сказал поучение о необходимости подобно святому князю Александру Невскому во всякое время и во всяком положении хранить веру, надежду на благодатную помощь Господа, творить молитву, блюсти чистоту сердца, так как грех — всегда грех: и в мирное время, и в военное время. Наскоро пообедали у гостеприимных хозяев и поспешили в штаб 17-го корпуса тоже служить молебен; там сегодня штабной праздник и день ангела командира корпуса. Устроились, собрались все (опять был германский военный агент) и здесь отслужили, причем прекрасно пели штабные певчие; повторил поучение на ту же тему. Вернулся из штаба, закусил редечки и с Михаилом и двумя солдатами в 12 часов дня поехал в 4-й эскадрон, который от нас верстах в восемнадцати к Ляояну по Мандаринской дороге; переехали длинный железный мост, который сильно укреплен: два форта, волчьи ямы, проволока. Саперы снимают рельсы и увозят в Мукден. Везде пехотные окопы… Мы все движемся вперед; солдат уже мало стало встречаться; тишина; деревни пусты; немного жутко… Смотрю: навстречу нам показался какой-то разъезд… ближе… как будто драгуны… Действительно, едет сам командир 4-го эскадрона Калинин с несколькими солдатами. «Мы к вам!» — кричу я.

«Вернитесь, — раздается в ответ, — сегодня наш эскадрон передвинули на новую стоянку, отложим празднование до более удобного времени!» Так и вернулись мы в 6.30 вечера домой, сделавши более тридцати верст; немного устал; еще великое спасибо корнету Романову, что подарил мне иноходца: как в люльке, мало трясет.

31 августа и 1 сентября прошли в отдыхе: занимался чтением.

2 и 3 сентября

Ходят слухи о скором бое. Решил поехать в 5-й и 6-й эскадроны отслужить обедницу и побеседовать, а то уйдут на сражение, трудно будет до них добраться. Слава Богу, успели не спеша помолиться и побеседовать. Службу наш полк до сих пор нес честно; приезжал генерал Куропаткин и два раза благодарил за отличную работу. Раненый, которого я приобщил 15 августа, умер. При мне пришли два солдата из разъезда вахмистра 6-го эскадрона Бурбы и передали следующие подробности его гибели. 21 августа вахмистр и эти два солдата отправились на разведку; въезжают в деревню и встретили не менее двадцати всадников, которые бросились на них. Вахмистр с солдатами повернули обратно, вскочили в гаолян и от погони ушли… Продолжая разведку, наткнулись прямо на японскую пехоту и артиллерию! Японцы быстро вскочили, схватили ружья и дали залп по нашим. Вахмистр оказался ранен в правую ногу, но в седле усидел. Наши снова вскочили в гаолян и поскакали… Вдруг болотная речка, бросились в нее; солдаты перескочили, вахмистр завяз. «Братцы, не бросьте!» — кричит он. Солдаты тотчас вернулись, освободили его и снова едут по гаоляну. Стрельба стихла. «Братцы! Не могу больше ехать: больно, снимите меня, перевяжите ногу», — говорит вахмистр. Остановились, сняли его, разрезали сапог, перевязали ногу платками. В это время снова залп; две лошади умчались, осталась одна; на нее посадили раненого вахмистра, сами же побежали ловить своих лошадей. Наступила темнота; лошадей не поймали, а вахмистра в гаоляне потеряли. Что сталось с ним? Конечно, его настигли японцы и или добили, или взяли в плен. Три дня ползли через японские сторожевые цепи наши два солдата и наконец добрались до своих. Тяжело было выслушать этот рассказ, тем более что недавно наш же унтер-офицер из вольноопределяющихся Рукавишников тоже пропал без вести.

Грустно на душе. Пред глазами так и стоят кроткая жена вахмистра и бедная Варя[27]… Да утешит их Господь!

3 сентября просидел на биваке, занимался чтением. Погода устанавливается хорошая, начинают просыхать маньчжурские болота-дороги, только по ночам стало холодно.

4 и 5 сентября

4 сентября. Завтра именинница великая княгиня Елисавета Феодоровна; через генерала Степанова послал ей поздравление.

До чего врут телеграммы, особенно Рейтера! Пишут, что «население Мукдена все бежало при нашем приближении». Ложь. Мукден кишмя кишит жителями, как муравейник, и жители даже в выгоде, так как удвояли и утрояли цены на все и отлично торгуют.

5 сентября встал пораньше, чтобы приготовить поучение. Сегодня день ангела нашего шефа — великой княгини; решили служить на биваке. Горе: опять пошел дождь, и вся наша надежда на торжество пропала. В 9 часов утра собрались 1-й и 2-й эскадроны, также приехали 5-й и 6-й; под дождем вместо обедницы отслужили один молебен. Вымокли порядочно; сейчас сушу в палатке ризы и иконы. Господи, когда же прекратятся эти ужасные дожди?! Дали отдохнуть три денька, и потом опять на целый день; слава Богу, что палатка хорошо поставлена, не промокает.

В 12 часов дня, за обедом, я получил от ее высочества следующую телеграмму:

«Сердечно благодарю за поздравление и благословение, рада, что здоровы; уповаю: Господь Вашими молитвами будет охранять моих дорогих черниговцев; утешительно, что скоро можете начать служить в церкви; помогай Вам Господь; вчера видела Вашу жену в кремлевском складе в полном здоровье.

Елисавета».

6 сентября

Пришлось лечь во всем одеянии, завернуться получше; закрыли насколько возможно палатку, а все-таки продрогли; вода замерзла. Вот она Маньчжурия: то жгла немилосердно, то мочила, а теперь без передышки за мороз взялась. Одним утешаемся, что мы — жители севера, перетерпим, а вот как теперь танцуют наши противники — японцы, южный народ, да и воевавший до сих пор налегке: даже шинели бросили! А тут еще ночью в Мукдене что-то творилось неладное: гремели барабаны, гудела какая-то труба, шум человеческих голосов, лай и вой собак… Я вышел из палатки. Ничего не видно, только звезды необычайно горят в морозном воздухе да вспыхивают на нашем биваке костры: греются дневальные, да из-под телег несется дружный русский храп наших воинов. Удивительны русские люди! Под стенами Мукдена спят себе преспокойно, точно в деревне на родине… Смолкло в Мукдене; только изредка раздается звук гонга (род металлического таза, в который ударяют ночные сторожа). Улегся я, на голову шлем надел, пригрелся, задремал и… снится мне: в Орел прилетел, но думаю, что я — на войне и что сейчас же должен лететь назад в Маньчжурию; иду около церкви; сейчас там будут служить; народ начинает узнавать меня, думаю: что смущать людей? Ведь остаться я не могу, а разнесется: «Батюшка приехал»; повернул и понесся обратно. Все в порядке нашел. Только у церковной паперти две большие березки выросли. Проснулся… Ветер воет, палатка дрожит, ржут и стучат ногами прозябшие лошади. Я в Маньчжурии!.. Рано встали все; вода — лед: едва умылся; наскоро напился чаю и побежал к двуколке, достал теплые вещи: подрясники, фуфайки, чулки. Весь день страшный ветер; вероятно, где-нибудь выпал град.

Опишу порядок дня нашего бивачного, так сказать мирного, когда целый день дома сидим, не двигаемся. Встаю в 6.30 (по-вашему в 23.30) — другие немного позже, — одеваюсь, беру умывальные принадлежности. За умываньем почти всегда у нас происходит беседа о родине и близких наших, о сновидениях, куда во сне ездили… «Вот, батюшка, вы уже несколько раз были в Орле, а я только раз во сне там был… А что, к Новому году вернемся в Россию?» — говорит Ксенофонт. «Нет, — говорю, — и к Пасхе-то не попадем!» Умывшись, иду гулять, а Ксенофонт или кофе варит мне в котелке, или готовит кипяток. Гуляя, иногда дохожу до городской стены. Смотрю на это сооружение, вообще на всю эту старую китайскую цивилизацию и невольно задумываюсь. Да, старые, прежние китайцы сумели создать религию, искусство, все эти храмы, стены, дворцы, а теперешние нового не создали и старое не поддерживают: стены осыпаются, дворцы Мукдена покрыты плесенью, пылью, тоже рушатся; никто не думает поремонтировать: не дорожат! Искусство, наука, жизнь?.. Застой, нет движения вперед, ничего нового. Нынешний Китай замкнулся в «старое» и кое-как ему, этому «старому», подражает. Религия?.. Сколько я видел храмов! Все в пыли, нет ухода, и архитектура столь оригинальна — не насмотришься, особенно хороши работы из камня и черепицы. И что же? С удовольствием отдают их под постой. И стоит казаку или хунхузу стащить дверь или что-нибудь из храма, как жители преспокойно довершают ограбление родной святыни! Религиозность выродилась в культ предков; все церемонии к этому и направлены: например, на похоронах в процессиях не несут предметов религии, а чучела арбы, мула, коня, стула, то есть все, что принадлежало покойнику, и это сжигается. Верят китайцы в бога-небо, в загробную жизнь, но все это смутно и сбивчиво. Суеверий же масса. Может быть, мои наблюдения поверхностны, но мне так кажется. Струю живой религии нужно бы вдохнуть в эти сотни миллионов людей… А то сейчас еще держится нравственность по преданиям. То же и у японцев. И у них, говорят, религия еще больше пошатнулась, но они заполняют внутреннюю пустоту своей жизни погоней за цивилизацией, которую они стараются скорее ввести в свою жизнь, но духа жизни, истинной религии, могущей заполнить ту внутреннюю пустоту, не взяли. И вот пройдут десятилетия, изживут они всю внешнюю цивилизацию, надоест и… и тогда заговорит дух их. Где же найдет он себе тогда ответы? В кумирнях у старых богов, которых и теперь уже китайцы и японцы секут розгами за неудачи? Плохой ответ. В философии? Но духу нужна не часть истины, открываемая философией, а вся истина, могущая осветить своим светом все темные уголки души, обосновать стремление духа к добродетели, ответить на все запросы. Мне кажется, после, когда они достаточно поплатятся за принятую внешнюю цивилизацию, очень возможно, что протест духа покажет себя! Вот вам и раз: хотел описать порядок «мирного» нашего дня, да и заговорил о другом, а сосед мой уже спит: время и мне прилечь.

7 сентября

Ночь прошла благополучно. Продолжаю описание порядка повседневной «мирной» нашей жизни. После чая сейчас же пишу дневник, готовлю письма на почту. Затем люблю пройтись по обозу посмотреть солдатское житье-бытье.

Как только станем на бивак, солдаты сейчас же начинают устраивать себе помещение: одни ставят повозки по несколько в ряд, покрывают сверху брезентами, а с боков заставляют гаоляном; другие роют в земле большую широкую яму, сверху из ветвей устраивают подобие крыши, все это плотно застилается гаоляном и травой, и получается довольно теплое помещение; а некоторые спят прямо на земле, подостлавши попоны. Затем, вся команда давно уже по духовному, вероятно, сродству разделилась на кружки, человек по пять-шесть. Каждый кружок имеет свой костер и промышляет себе завтрак и полдник, так как солдатские желудки не довольствуются одним казенным котлом. На этом поприще, конечно, лучше всех отличается Ксенофонт: он и толченый картофель, и гаоляновую кашу, и суп с салом умудряется приготовлять. В его кружок входят он, Михаил Галкин, Мозолевский и Рыженко — это неразлучные друзья. В последнее время этот кружок стал брать свой паек натурой, то есть сырое мясо, картофель, крупу, сало, и Ксенофонт в большом старом ведре варит на свою компанию чудный обед и ужин, даже ухитряется в кружечке поджаривать лук. На этом же костре кипятится большой чайник воды, из которого Ксенофонт в тазу стирает мне белье; таз возим, привязав его под телегой.

Интересно обойти посмотреть, послушать солдатские беседы; в общем, солдаты безропотны и веселы, несмотря на невзгоды и наступивший холод.

Возвращаюсь в палатку. У командира узнаешь что-нибудь новенькое о полке и вообще о военных действиях: к нему присылают донесения командиры эскадронов с передовых линий. Два часа дня… На сколоченном из старых досок и деревяшек столе, под полотняным навесом, уже накрыт обед; берем каждый свою походную скамеечку и кушаем с аппетитом «бивачного» жителя что Бог послал, смотря по месту: стоим в городе — хорошо, то есть горячее с мясом и жаркое из мяса, иногда курицу или яичницу; а если в деревне или поле, то и одно мясо, а были времена, что ели консервы или доедали орловскую колбасу. За обедом оживленные разговоры: родина, родные, политика, война — все перетолкуется основательно. После обеда расходимся по палаткам: кто спать ложится, кто в город едет, а я что-либо читаю, а главное, с великим трепетным нетерпением ожидаю почту, за которой пошел уже писарь и придет в 4 часа. Несут… Бегу, сам разбираю, кладу в карман и ухожу куда-либо под дерево, читаю… Какое наслаждение! Как будто повидаешься, поговоришь с родными писавшими!.. Ну, а если ничего нет, то не знаешь, как и дожить до завтра. Это, конечно, тогда, когда почта корпусная от нас близко, а то получаем в несколько дней один раз.

Прочту письма, иду в палатку; кипяток готов уже; пьем вечерний чай, после которого часов в шесть я снова иду по своей дорожке (на каждом биваке выбираю). И так отрадно бывает смотреть на небо: ведь оно одно у вас и у нас (хотя, когда у нас ночь, у вас светло), да там и нет ни сражений, ни биваков, а мир и божественный покой. Молитвы читаю до ужина, так как после бывает очень темно и ходить невозможно, а в палатке неудобно. В 7 часов вечера подается сигнал, и наша команда выстраивается в две шеренги; прихожу я, провозглашаю «Благословен Бог наш», и начинается общая вечерняя молитва, поем все «Царю Небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи» и «Достойно»; после этого люди ужинают; перед началом они поют: «Очи всех на Тя, Господи, уповают».

Часов в восемь ужинаем и мы, по большей части по куску жаренного в сале мяса; масла здесь не достать; китайцы понятия не имеют о молоке и масле.

За время с 17 июля мы были на биваках: Янтай, Латотай, Ляоян, Цзюцзаюаньцзы, снова Ляоян, Цовчинцзы, снова Лятотай, снова Янтай, Сахепу, Вандяпу, Мукден, не считая передвижений. Когда упоминаются города Ляоян и Мукден, то это не значит, что мы живем с удобствами: кроме Ляояна, «скорпионного» и гнилого, все равно располагаемся биваком где-нибудь на огороде, а теперь под стеною.

Это «мирная» жизнь наша, будничная; в праздник прибавляются богослужения, хотя и в будни иногда служу в эскадронах, пользуясь военным затишьем. Во время же сражений, когда мы были на позиции, и во время передвижений шло, конечно, все обратно. Десять дней мы не видели хлеба, а только сухари, пили и умывались почти грязью и пр.

Сегодня весь день в теплом: холодно. Назначена была всенощная в 5 часов. Мы приготовились уже идти, вдруг из штаба корпуса отмена, не знаю почему…

8 сентября

Ночью был холод. Утром дождь мелкий осенний. Не видно солнышка, а настал праздник великий, Рождество Пресвятой Богородицы… У нас праздник начался невесело — дождь… Отправляясь на службу, увидел я кортеж: китайский «капетана» отправился куда-то творить суд и расправу. Впереди городовой в шляпе с красным махром; за ним колымажка, запряженная одним мулом, в ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; лицо его закрыто шелковыми занавесками. Сзади тоже верховой, и мулом правит кучер. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться узреть «капетана»…

Утро, 8.30. Дождь как будто стихает. Собрались на молитву, устроились на нашем биваке; дождь совсем перестал; но только я возгласил: «Благословенно царство», как опять заморосил и шел всю обедницу. После «Отче наш» сказал поучение. В 10.30 погода разгулялась: подул ветер, разогнал тучи, показалось солнышко и своим светом и теплом как бы приветствовало нас: «С праздником! Я вас не забыло!»

После обедницы пошел я тихонько в 1-й эскадрон служить молебен; там эскадронный праздник. Пришел и диву дался: артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайскою редькою устроили цветущий сад. Выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья, офицерский и солдатские столы с белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали две зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Стол для иконы весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети утешались они, глядя на свой «сад», на барана, на изумление гостей при виде их «художества». Собрались два генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я отслужил молебен, сказал многолетие и окропил святой водою столы. Одним словом, будто в Орле. Потом здравицы, «ура» и обильная трапеза.

Затем служил молебны и в других эскадронах. Потом сел на Китайца и отправился домой. Дорожку уже успело обдуть. Китаец застоялся: как ветер, несет, мелко семенит ножками, качает, как в люльке. Михайло скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед; как змея, скользит она по изгибам дорожки, не спотыкается: недаром служила хунхузам! Я в поле, вокруг чумиза, гаолян, деревья…

Как я любил всегда побыть один в поле — там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостать. Пронеслись времена: детское, учебное, варшавское, тверское, орловское, Отрада, 6 мая, 3 июня; всплыло тяжелое 11 июня: прощанье в доме, вокзал, отъезд… И не заметил, как скатилась слеза; быстро смахнул: совестно. Что же это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие; слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей!..

А лошадка, что ветер, несет; уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая знать: «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу!» — «Ну, прости, прости, голубушка, пойди шажком». И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я поласкал ее. Еду дальше, огляделся: китайцы убирают хлеб с полей Маньчжурии… Что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое, «маньчжурское», особенно ляоянские сражения: вереницы носилок с ранеными, покрыты шинелями, мертвенно бледные… Арбы вот две очень памятны. Сидит солдат, склонив голову на руку, словно думу думает. Смотрю ближе: вместо лица — кровавая масса; правит этой арбой раненный в ногу. Другая: на дне лежит тело; думаю, убитый — нет, пошевелил рукой, согнал муху; ранен тяжело, рубашка клочьями в бою свалилась, штаны пошли на первую товарищескую перевязку… И сколько таких несчастных!.. Кругом все здесь напоминает о смерти…

Идут мимо пехотные полки на позицию с музыкой, весело, бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос: «Какой полк идет?», так дружно и громко ответили: «Первый боевой а армии, Зарайский».

Слышу голос Михайла: «Батюшка, мы, кажется, сбились, проехали поворот». Въезжаю на пригорок, что у двух дорог. Вижу: сидят два русских витязя, два Ильи Муромца. И вскричал я громким голосом: «Ох и гой вы, добры молодцы, кто, откуда вы, куда путь держите?» Отвечают Ильи Муромцы: «Мы витязи славного войска Сибирского, 11-го полка стрелкового, истрепались у нас сапоженьки, изранились босы ноженьки, износились рубашоночки, и идем мы промыслить одежонку, обужонку за рубль-копеечку в славный град Мукден». — «А скажите, добры молодцы, где стоит здесь славная русская конница?» Указали Ильи Муромцы перстом вправо. Попрощалися, повернули мы коней и скоро приехали на ханшинный, то есть китайский, водочный завод, где стоят наши эскадроны со вчерашнего дня. Так на заводе этом и устроили место для богослужения. Что делать? Обстановка требует того… Отслужил обедницу и сказал поучение.

Попили чаю, побеседовали; осмотрел завод и сжатый рис зеленый. У нас он дорого продается, а здесь солдаты им кормят лошадей. Приехал домой уже вечером, немного устал.

9–11 сентября

Ночь была теплее, и день хороший, солнечный, сравнительно теплый. С раннего утра, что муравьи, завозились наши солдатики.

Застучали топоры, заработали лопата и метла — надо бивак разукрасить во что бы то ни стало: сегодня наш штабной праздник, день святого Феодосия. Мы счастливы: солнышко светит, ни тучки, праздник выйдет на славу… И вышел! Притащили из 1-го эскадрона их вчерашний «сад» полностью, корзину, цветы, барана и даже арки переправили, не разбирая. Все, что было в 1-м эскадроне, водворилось у нас, и притом не менее художественно. Офицерский же стол и солдатское угощение у нас было красивое и здоровое: например, вместо колбасы и ведра водки лежали чай, сахар; булки были большие белые, а водки дали каждому по маленькой рюмочке да по стакану пива (девяносто копеек бутылка — плохое пиво, а получше один рубль двадцать пять копеек); затем яйца, яблоки, груши. В 12 часов пришел наш генерал, офицеры нашего полка, гости, и я отслужил молебен святому Феодосию. Проповедь говорил на тему, что святой Феодосий принадлежал к военной семье, и, однако, это не помешало его спасению; посему просил воинов отбросить ложный взгляд, будто на военной службе можно себе позволить много лишнего, греховного, чего никогда бы в гражданской жизни не сделал: Бог-де простит. Разве военная служба привольная, греховная? Нет и нет.

Разве военная служба мешает искренно веровать в Бога, горячо молиться, соблюдать уставы святой Церкви, хранить чистоту помыслов, воздержание в слове, целомудрие, честность, трудолюбие, послушание, уважение к старшим?.. Конечно, нет. Она даже наиболее к этому-то и обязывает да еще прибавляет венец мученичества: «Спасайтесь же!» Указал затем, что многие нестроевые считают себя как бы наполовину воинами: «Мы-де не сражаемся», и грустят от этого. Не надо смущаться этим, а помнить, что, как тело одно, а члены разны и все члены друг другу необходимы, так и полк — одно тело, в котором все несут одну службу Богу, царю и отечеству и друг другу необходимы. Нужно только честно и верно служить по присяге, а Бог и царь не забудут, и святой Феодосий своими молитвами благословит и поможет… После молебна у нас был обед с пирогом и шампанским… достали-таки! Пришли песенники, и пошло русское веселье рекою. А я велел подать Китайца и поехал на соседний бивак к родственнику Поле, где живет и батюшка 52-го Нежинского драгунского полка. Там пил чай, оживленно беседовали. Вернулся в 6 часов вечера домой и весь остальной вечер писал.

10 и 11 сентября погода снова наступила теплая, только ночью холодно. Получено донесение полковника Ванновского, что рядовой Верейкин, возвращаясь с нашего бивака в 4-й эскадрон с лазаретной линейкой, был ранен хунхузами пулей в живот навылет; отправили в госпиталь; вероятно, умрет. Еще новая жертва в нашем полку.

12 сентября

Вчера вечером корпусной командир прислал сказать, что он просит 12-го отслужить обедницу в 8 часов утра.

Собрались, устроились. Началось богослужение, и на душе у меня было как-то легче, хотелось молиться, и так стало жаль, что все скоро кончилось…

По окончании богослужения подходит капитан Степанов и предлагает осмотреть мукденские императорские дворцы, на что получилось в штабе корпуса разрешение от их смотрителя. Конечно, я с радостью согласился; с нами пошел и Поля; всего было человек сорок. Подъезжаем к дворцам… Еще издали узнали их по желтым крышам; этот цвет, кроме императорской фамилии, никто не может употреблять. Перед главными воротами — рогатки и стоят два китайских часовых; отдали нам честь ружьями на караул; формы особой на них почти нет. Дворцы необитаемы с 1644 года; правительство ежегодно отпускает на содержание их большие суммы, но дворцы разрушаются без ремонта.

Вошли мы на первый двор. Нас встретили пять чиновников во главе со стариком смотрителем; у всех на головах красные с черными отворотами шапки, с пером сзади, а на макушке разного цвета стеклянные шарики, смотря по чину: простого стекла, белые, как молоко, красные, зеленые, золотые. Они пожали нам руки, и осмотр начался. Нас сопровождал студент Восточного института Н. А., говорящий по-китайски. Первый двор огромный, выстлан камнем, плитами. Это военный двор; здесь были парады китайским войскам; кругом он обставлен беседками прекрасной работы; особенно поразительны крыши: они сделаны из обливной черепицы разных цветов; преобладает желтый; цвета подобраны со вкусом. Но все поросло травой…

На следующих дворах нами осмотрены: 1) тронная зала — отдельное здание, кругом обнесенное прекрасной работы каменной (высечена из камня) решеткой; в него ведут три каменные невысокие лестницы; по боковым ходили мандарины, а по средней только император; на ней вместо ступеней высечен лежащий каменный дракон. В самом зале потолок, балки, стены — все покрыто чудной орнаментной работой из золота и эмали; посредине, на четырехугольном возвышении стоит вызолоченный трон, весь покрытый золотой резьбой; над ним балдахин с драконом; решетка, окружающая возвышение, из красного дерева с бронзой; к трону ведут три лесенки. Над троном золоченая доска, на которой стихами воспевается мудрость богдыхана, причем у нас рифма в конце, а у китайцев в начале строки. Все это дивное произведение китайского искусства конца ХVI столетия теперь покрыто пылью; 2) частные покои императора. Они уже разрушены и лежат здесь же в развалинах. Невозможно смотреть на эту картину без чувства жалости и возмущения; а китайцы ходят себе вполне равнодушно; 3) против тронной залы придворный храм, пустой уже: все расхищено; студент уверяет, что сами китайцы прежде всех крали; 4) затем смотрели башню «Феникса» в три этажа; в ней стоит трон императрицы, черный, из сандалового дерева, весь обломан; это посетители на память по кусочку ломают; и наши немножко взяли с собой; но у меня не поднялась рука: ведь это все-таки трон; 5) затем пошли в арсенал, где хранится библиотека и одежды царские. Осмотрели портреты императоров, рисованные двести пятьдесят лет назад, и одежды их. Одежды — это роскошь: по желтому шелку вышиты мелким жемчугом и шелками разных цветов драконы, головы животных, цветы; прямо не насмотришься, не надивишься. Поблагодарили чиновников и с чувством удивления пред древним китайским искусством и возмущения пред преступным равнодушием охранителей этих сокровищ отправились домой. Вечером долго читал письма с родины, или, как я выражаюсь, «долго жил».

13 сентября

Сегодня у китайцев начался «праздник овощей», который продолжается три дня: душу раздирающая музыка гремит с 4 часов утра и до поздней ночи, а ночью собаки стаями держатся в гаоляне, подходят к бивакам и ищут корму, и если одна найдет что-либо, то бросаются все, и начинается ужасающая травля. К вечеру начали мы придумывать, как бы поторжественнее устроить богослужение и вынос Честного Креста Господня. Послал во 2-й эскадрон сказать вахмистру, чтобы он промыслил цветов для венка, а сам пошел к Михаилу совещаться относительно всенощной. Вахмистр принес много цветов, из которых Ксенофонт сплел очень хороший венок. В 4.30 начали мы готовиться к богослужению; решили служить у нас на биваке. Принесли два столика походных, покрыли скатертью из собрания: на одном поставили иконы и положили в цветах большой серебряный крест, две свечи, а другой стол пустой — «на него вынесем крест». В 5.30 собрались эскадроны, обозные наши воины, генерал, многие из 17-го корпуса. Погода прекрасная. Началось богослужение, и с фимиамом кадильным понеслись наши мольбы и славословия туда, в синеву небес: «Сотворившему вся!» Я сам читал стихиры и канон. Невыразимо хорошо, покойно было на душе. Особенно умилительно было, когда под открытым небом, уже при мерцании звезд опустились все на колени и запели: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко». Все прикладывались ко кресту.

Завтра здесь же обедница. Слава Господу, что погода была хорошая, и мы беспрепятственно совершили богослужение и поклонились святому Кресту. По окончании всенощной подходит под благословение с соседнего бивака инженерный солдат, уже пожилой, из запаса, и со слезами говорит: «Уж как я рад, что был на службе-то! Ведь это первый раз после ухода из России. Да уж как торжественно было! Ведь и мы христиане: помолиться-то вот как хочется!»

14 сентября

Погода по милости Божией очень тихая, даже свечи горели пред иконами! К нам помолиться пришли также саперы и инженеры, наши соседи, человек двести, да еще наши, так что молящихся было весьма много. Отслужили обедницу; с великим воодушевлением все пели «Кресту Твоему». Проповедь я говорил о том, какие мысли и чувствования должны наполнять наши души при виде и лобызании Честнаго Креста и распятого на нем Господа, а также передал историю праздника. По окончании богослужения, при пении «Кресту Твоему» и «Спаси, Господи», подходили прикладываться молящиеся и я каждого благословлял.

Так радостна была служба, так ободрительна для воинов, что решил во что бы то ни стало отправиться и в дальние наши эскадроны, 3-й и 4-й, занимающие передовую линию аванпостов, прямо против японцев, в 30 верстах от нас по направлению к Ляояну. В 12 часов дня я, Бузинов[28], Михайло и небольшой конвой, благословясь, отправились в путь далекий. Сначала решили поехать в 3-й эскадрон — двадцать пять верст по Мандаринской дороге. Едем тою же дорогой, что и отступали. Переехали понтонный мост через реку Хуанхэ. Как живо вспомнились мне картины тогдашней бедственной переправы несчастных китайцев через эту реку! Теперь они свободно переезжают ее по известному броду-отмели, а тогда ведь были дожди, многоводье и река бурлила. Страшно взглянуть на эту дорогу. Ужасные, глубокие колдобины теперь сухие. Что же было тогда? Дрожь пробегает по телу!

Проезжаем знакомые деревни… Ей-ей, хочется плакать! Они почти совершенно пусты, а деревни были богатые, с постоялыми дворами, лавками, заводами. Теперь все мертво здесь. Только иногда встретится единичный китаец, сидящий на корточках в окне фанзы, опустив голову, да собаки лежат, как верные стражи, у своих фанз, но лаем уже не встречают: они лежат от голода почти без движения. Многие фанзы разрушены и в дождливое время пошли на костры. Ничто не действует на душу более угнетающе, как эта мертвенность: как будто приготовлена огромная могила для многих тысяч людей! Да это, без сомнения, и будет; китайцы потому и разбежались, что скоро бой. А мы все едем и едем. Незаметно для самих себя бодрим лошадок, да и кони рвутся, будто тоже испытывают тоску, как и мы. По пути проезжаем различные пехотные и артиллерийские укрепления, с колючим кустарником, проволокой, волчьими ямами. Пушки уже смотрят вперед, откуда вот-вот пожалуют гости… Часовые осматривают каждого проходящего, а китайцев с арбами и вовсе не пропускают к Ляояну.

Деревня Сахепу… Поворачиваем вправо от нее и через три версты въезжаем уже во двор фанзы, занимаемой полковником Ванновским. Солдаты эскадрона радостно нас приветствуют. Смотрю на часы: 2 часа 10 минут, значит, двадцать пять верст мы ехали два часа с четвертью — быстро летели.

Хозяева очень радушно встретили нас, радуясь, что перед боем и среди треволнений аванпостной службы могут подкрепить себя молитвой. Сейчас же вымели двор, устроились, и я отслужил обедницу; во время целования креста я каждого благословил. Затем В 4.30 выехали в 4-й эскадрон, в деревню Линшипу, в пяти верстах от 3-го эскадрона.

От 3-го эскадрона дорога пошла весьма интересная уже тем одним, что мы едем по линии наших передовых постов, то есть по правую сторону от нас русские, а по левую — японцы; русских уже нет ни одного солдата. По линии Мандаринской дороги многое вытоптано, но здесь, в стороне от дороги, масса всего. Кое-где китайцы жнут… Мирно беседуем… Вдруг окрик: «Стой! Кто едет?!» «Свои», — отвечаем. Смотрю на стене забора стоит солдат с ружьем; он зорко высматривает впереди врага, подозрительно оглядывая и нас: не японцы ли мы. Через триста шагов опять окрик, и так дальше. Везде эта «живая» граница кричит: «Стой!»; мы отвечаем: «Свои», и продолжаем путь.

Река Шахэ; железнодорожный мост сожжен; на нем стоит часовой и смотрит вперед через реку. Наконец и Линшипу. Здесь находится капитан аванпостной роты, что занимает посты на протяжении трех верст, да наш полуэскадрон. Позиции нет; обязанность их — высмотреть врага, его движение, немного пострелять и отойти к своим, в двух верстах отсюда; то же должен сделать и наш эскадрон, а теперь он каждый час высылает восемь разъездов день и ночь. Вот жизнь-то трудовая, и каждую минуту жди внезапного нападения из таинственного «впереди»! Каждую ночь лошади стоят оседланы, повозки запряжены, вещи уложены, люди лежат в полной амуниции, чтобы по первому выстрелу с какого-либо поста скорее выступать на ближайшую позицию… Вот какую жизнь ведут наши мученики на аванпостах! А нервы до чего доходят! В тихом ночном воздухе вдруг топнет сильно лошадь копытом о землю, уже вскочили дежурные, у всех вопрос: «Кажется, выстрел?»

Встреча с ротмистром Калининым, офицерами, солдатами была прямо братская: будто сто лет не видались; да и впрямь давно — с 12 августа. Поскорей размели местечко на огороде, и здесь тоже отслужил обедницу и молебен святому Александру Невскому. Служили уже в темноте, при блеске звезд; ярко горела свеча; далеко-далеко разносилось наше общее пение и молитвы… может быть, и до японцев; казалось, вот в том гаоляне за речкой притаились и они!.. Окончилась служба, благословил каждого, и сейчас же раздалась команда: «Седлай лошадей на ночь… Отправляйся, разъезды… Постарайтесь перебраться за реку вперед и осмотрите что можно подальше… Запрягай повозки… Дежурная часть стрелков под командой унтер-офицера Власова изготовься… Привести вьючных лошадей во двор… Часовые на посты!»

Я остался здесь ночевать, а завтра утром поеду во 2-й полуэскадрон. Пришли в фанзу, подкрепились чаем, беседуя, что от такой жизни немудрено заболеть и нервами. Подали записку от полковника Х.: «Этой ночью на наши посты ожидается нападение японцев». Вот тебе и раз! «Почти каждый день получаем подобные предупреждения. Поживи-ка так бессменно две-три недели — с ума сойдешь! Право, сражение лучше», — говорят офицеры.

В 11 часов ночи Калинин пошел поверять посты и меня взял с собою. Луна взошла и осветила окрестности. «Ну, слава Богу, — говорит Калинин, — до сих пор не напали; теперь, при свете луны, уже не то». Вышли из деревни, идем берегом речки, другая сторона которой японская. Тишина мертвая… Вдруг громкий окрик: «Стой, кто идет?» «Свои», — отвечаем. «Пропуск!» — снова голос. Калинин вполголоса говорит: «Ружье» (пароль на сегодня), и мы проходим. И стоит часовой день и ночь в этой страсти, каждую минуту ожидая пули из той смутной дали, куда он вперил взоры, зато за ним спит покойно многотысячная армия, а за нею и вся Русь, святая родина, отцы, матери, жены, дети, братья, сестры… Ну, как мне жаль этих одиночек часовых и как же не поехать утешить, ободрить этих героев?.. Приходим в кумирню. В ней находится начальник поста капитан С., симпатичный человек… На дворе человек тридцать солдат в шинелях и при полной боевой амуниции лежат и сидят у костра на земле, отдыхают. Побеседовали; капитан уверял, что нападения не будет сегодня. Между прочим, он рассказал: «Вот так, как и теперь, стояли мы на аванпостах 24 августа. Вдруг на сопке перед нами появились японцы — офицеры, солдаты… Мы схватили ружья, приготовились дать залп, только видим, что японцы снимают фуражки и очень любезно кланяются нам. Ну, знаете, не налегла рука стрелять по ним; видя их приветствие, и мы тоже сняли фуражки и с своей стороны раскланялись, после чего они уехали за сопку».

Простились мы с капитаном и отправились восвояси… Возвратились… Опять пьем чай. «Вот, так до утра, — говорят офицеры, — промаешься, а утром уже уснем!» Приезжают разъезды, входят, докладывают, что ничего подозрительного не встретили, и уезжают вновь. Слышим артиллерийский выстрел, другой, третий… Выбежали на двор; я уже велел Михайлу готовить лошадей. Но с поста прислали сказать, что это, кажется, у генерала Грекова, а у нас все спокойно; и мы вернулись. Все-таки мы прилегли одетые. Я завернулся в бурку, подложил под голову накидку и лег, но заснуть не мог. Только под утро забылся немного!

15 сентября

В 6 часов встал… Погода хорошая: ветерок, солнышко греет. Очередной разъезд оседлал коней, и я с Михаилом к нему присоединился. Поехали во 2-й полуэскадрон. Впереди унтер-офицер Повпыка, за ним я, потом Михайло и солдаты разъезда — три человека. Я задремал: пригрело солнышко, а Китаец так мерно покачивает; не помню, как закрылись глаза. Моя лошадка по езде и кротости — прямо восторг, можно отдаться в ее волю. Что за смышленая лошадка! Если выезжаем на плохую дорогу, где камни и ямы, тогда я совсем опускаю поводья и она идет, наклонивши голову почти до земли, зорко осматривает каждый камешек и ямочку, ни за что не оступится, а строевые лошади обрезают себе ноги, калечатся.

«Батюшка! — слышу голос унтер-офицера Повпыки. — Вот видите, вправо озеро, посмотрите, сколько на нем диких уток!» Оглянулся я: действительно, порядочное озеро сплошь покрыто утками. Подскакал Повпыка к озеру, зашушукал, загикал, и поднялась с озера туча уток, как у нас стаи галок и ворон.

В 8 часов приехали и здесь на дворе фанзы устроили место для богослужения. Отправил обедницу и молебен и также всех благословил. От души сказал я «слава Богу», когда отслужил здесь. Мне невыразимо хотелось посетить эти эскадроны: ведь сражения вот-вот начнутся, и тогда эскадронов не поймаешь — каждый день передвигают! Теперь весь полк Господь помог мне, так сказать, приготовить молитвенно к бою. С 25 августа и до сего дня в 1, 2, 3, 5 и 6-м эскадронах служил по нескольку раз, а сегодня и в 4-м эскадроне.

После служения офицеры Тимофеев и Легейда попотчевали меня сыром, напоили прекрасным кофеем и чаем. В 11.30 утра возвратился я в деревню Линшипу, где ротмистр Калинин дал мне конвой небольшой, и мы тронулись в обратный путь к Мукдену. Едем по линии железной дороги. Мертво все кругом: поезда не ходят, оставшиеся рельсы заржавели; сигнальные столбы, семафоры — все это болтается, развинтилось, стучит; будки, станция Шахэ — пустые, без окон и дверей: ни души, только ветер свищет. А ветер сильный поднялся, потом перешел почти в бурю, вздымая тучи пыли; спасибо, нам в спину. Первые десять верст мы еще встречали наши посты и заставы; а потом ехали верст двенадцать, не видя буквально ни одного солдата, только манзы кое-где работают в полях, да проволока на телеграфных столбах так жалобно стонет от ветра, что сердце надрывается!..

Проехавши верст пятнадцать, слезли с коней, дали им вздохнуть, немного провели в поводу, попоили, а потом опять сели и уже до реки Хуанхэ не останавливались. Видели массу гусей диких рядом подле дороги… Сделав верст двадцать, опять стали встречать наши войска и укрепления. Переехали вброд приток Хуанхэ, потом по понтонному мосту и самую реку и в 4 часа вечера прибыли к своему биваку.

Приятно было раздеться, умыться, закусить и попить чайку, а то от пыли горло пересохло! Рано лег, едва дождался кровати, лег с радостью на душе, что Господь помог мне совершить доброе дело.

16 сентября

Ночью была прямо буря. В палатке нашей все покрыто пылью, и она едва держится. Утром принялся за писание, и так до самого обеда. Пришла телеграмма, что церковь нашу привезли из Харбина. Когда начались страшные дожди, служить литургию не было никакой возможности, поэтому на время дождей и для того, чтобы не потерять церкви в дороге по страшной грязи, мы и отправили ее на хранение в Харбин. Затем ляоянские сражения, отступление, и вот теперь получилась возможность служить. Какая радость! Решил завтра же отслужить святую литургию; кстати, и именинниц много, да и с 19 июня я не приобщался Святых Таин.

В 3 часа дня принесли «жизнь» — письма. Спасибо писавшим! Сегодня весь день буря. Вечером отправился на прогулку и про себя отслужил утреню, прочитал каноны. Просто не верится, что завтра я буду служить святую литургию… Господи, хотя бы завтра была хорошая погода!

17 сентября

Всю ночь была буря с дождем. Утром стихло, но дождь еще немного идет; решаемся все-таки поставить церковь и служить. В соседней фанзе Ксенофонт ухитрился испечь просфоры с таким, однако, закалом, что едва можно жевать; сегодня же купили хмелю вместо дрожжей, чтобы к воскресенью вышли просфоры получше. В 9.30 утра церковь поставили, очень красивая вышла: не могу насмотреться. Пришли эскадроны и наши обозные. Я церковь убрал как мог. В углу вбили кол и к нему доску — это жертвенник, покрыл его красною скатертью и салфеточкой, поставил на него иконочку-складень, подношение 36-й дивизии, и свечу. На престол поставил полковую икону, пред нею две свечи в высоких подсвечниках, по сторонам святого антиминса кресты: великой княгини и поднесенный мне духовными детьми города Орла. Вышло так уютно, что не только я, но и решительно все, кто приходил к нам молиться, в восторге. Войдешь в церковку эту и забудешь, что это Китай, Мукден, война… Как будто на мгновение перенесся в родную Россию!

Совершил проскомидию; наконец-то помянул всех живых и усопших, за которых привык молиться в своем родном храме, особенно именинниц! Как отрадно было служить! И как милосерд Господь: только началась литургия, дождь прекратился и засияло солнышко! У всех заметно приподнято было настроение духа; воодушевленно пели солдатики!

После литургии отслужил краткий молебен святым мученицам; ведь у нас и в полку, и родных, и знакомых много именинниц, дай Бог им здоровья! После обеда к нам приехали дорогие гости: генерал Цуриков и военные агенты, болгарский и прусский майоры, очень милые люди; сейчас же с нас сняли фотографии у походной церкви.

В 3.30 дня поехал я проведать соседа батюшку; говорю Михаилу: «Я поеду один: всего ведь две версты». И что же? Оглянулся, смотрю: в отдалении идет Михайло. «Ты зачем?» — спрашиваю я. «Никак не могу вас отпустить одного, хотя и близко», — отвечает он, так и проводил меня до нежинского бивака.

18 сентября

Вчера вечером и сегодня утром отправился в церковь читать правило. Как тихо и мирно в ней! Полный отдых душевный. Вдруг где-то недалеко раздался ружейный выстрел, и пуля просвистела через бивак между нашей и командирской палаткой. Теряемся, кто мог выстрелить. Хунхузы? Едва ли: днем и притом очень близко от бивака не посмели бы. Вернее всего, какой-либо солдат на соседнем биваке чистил ружье, а патрон вынуть забыл. Вот и спас Господь нас. Мы положительно удивляемся, как пуля пролетела весь бивак и никого не задела, а многие солдаты слышали ее свист. Чудо! Вот, подумаешь, сколько раз Господь спасает людей от разных бед, а они и не замечают! Как же справедливы святые отцы, настойчиво требуя от людей «трезвения», внимания ко всему, что творится внутри и вне их существа! Тогда наполовину меньше было бы неверующих!

Сегодня будем служить всенощную, первую в походной церкви; всех известил; в 5.30 вечера назначили служение.

Возвращаются китайцы с полей оборванные, грязные — жаль смотреть… Я дал самому маленькому серебряный пятачок. И что же? Как грибы, откуда-то выросли китайчата, и все маленькие, пришлось оделять всех, пока пятачки вышли. Спрятал кошелек и показываю знаками, что больше нет денег, но они не верят и пустились на хитрости: начинают показывать мне разные болячки на теле, говоря: «Ломайло», то есть «мы больны». Рассмеялся я; пришлось «вылечить» и «больных»! Ах, дети, дети!.. Везде-то они одинаковы: веселы, доверчивы, просты; около нашего бивака прыгают, резвятся. Им нет заботы, что завтра, быть может, пожалует сюда «япон», начнется «бум, бум» и заговорят «пилюли» (пушки). Соберется толпа китайчат, среди них немного и забудешься.

Сегодня во время обеда к столу подошел довольно приличный китаец с трехструнной бандурой, с ним его дочка, девочка лет шести-семи; отлично причесана на три косы с розовыми бантиками, и щечки немного нарумянены (это обычай всех китаянок); одета она в пестрое платьице, симпатичная девочка; тоже, как и отец, отдала нам честь по-военному. Китаец попросил позволения девочке спеть нам. Командир разрешил, и мы слушали оригинальный концерт: отец очень спокойно играл что-то грустное на бандуре, а дочка пела. Очевидно, слух у нее прекрасный и голос ангельский, но поет в нос, как у них полагается. Всем нам очень приятно было видеть эту пару. У отца необычайно добродушное лицо, и с дочкой он обращается весьма нежно; вероятно, заставила нужда. Мы дали им два рубля.

В 5 часов все приготовил для служения; собрались все наши прежние посетители и соседи; служба началась… Почему-то мне казалось, что так торжественно мы ни разу не служили: все выходило как-то ладно, даже пение! Каждение совершал я вокруг всей церкви; и как сильно действовало тогда на душу пение: «Вся премудростию сотворил еси», «Слава Ти, Господи, сотворившему вся», когда все сотворенное: небо и земля, люди, животные, злаки, трава, деревья — все здесь же перед глазами! Дым кадильный несся прямо на небо, и с ним наше общее от души «аллилуйя» (слава Тебе) Господу за все. Я сам читал стихиры, канон — Михайло, я же держал Евангелие в руках вместо аналогия; солдатики подходят, прикладываются, а рядом поют и поют: «Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила, Ты мой Бог, Ты мое радование… Нашу нищету посети… слава силе Твоей, Господи!..» Ведь эти слова надо здесь выслушать, на войне, когда, быть может, сейчас ничто человеческое уже нам не поможет, а только Сила наша — Бог! А певчие уже поют: «Очисти мя, Спасе, многа бо беззакония моя, из глубины зол возведи, молюся… направи на стезю заповедей Твоих». Господи! Да можно ли слушать все это без умиления? Нагрешили мы и крайнего отвращения Твоего достойны, Господи, но очисти, Спаситель, нашими страданиями грехи дорогого отечества: не ропщем, терпим, смиряемся, благодарим; только прости и воззови «всех и вся» из глубины падения к новой, Тебе угодной, жизни! Окончились и наши нощныя славословия и мольбы! Взошла луна, осветила своим таинственным светом нашу церковку. И стоит она как «пристань тихая» среди военного моря и зовет всех к себе для подкрепления сил душевных и телесных, для успокоения! Читать правило пошел опять в церковь…

Погода хорошая, теплая. Мы не только отдохнули, но даже поправились. Вчера, отслуживши святую литургию, под чудным впечатлением пережитого душевного удовольствия я послал устроительнице церкви ее высочеству великой княгине Елисавете Феодоровне телеграмму и получил сегодня следующий ответ: «Мукден. Священнику Митрофану Сребрянскому. Так счастлива, что могли помолиться в походном храме; с Вами в молитвенном единении, помоги Господь вам всем! Елисавета». Да благословит ее высочество Господь Своею благодатию!

19–22 сентября

Сегодня воскресенье. С великою радостию готовился я к служению святой литургии. В 9 часов началась служба; присутствовали корпусной командир, бригадный, наши эскадроны, саперы, инженерный парк и штаб 17-го корпуса. Погода была прекрасная, и все способствовало нашему празднованию. Проповедь говорил на Евангелие, что и нам, подобно древним подвижникам, в походе надобно терпеть голод, холод, зной, жажду. Они, угождая Богу, смиряли себя постом и другими подвигами, а мы хотя немного теперь потерпим. После литургии корнет Крупский снимал фотографию с церкви и меня в облачении. В час дня закусил, а в 2 часа я с Михаилом уже ехали в эскадроны. В 3 часа отслужил в 6-м эскадроне и немедленно выехал в 5-й эскадрон, стоящий в восьми верстах, чтобы и там отслужить и до темноты успеть вернуться на бивак. Едем, проехали уже верст пять, смотрим: облако пыли навстречу, оказывается, это 5-й эскадрон идет на новую стоянку; пришлось вернуться домой. Вечером пришло известие, что пропавший вольноопределяющийся Рукавишников нашелся в госпитале на излечении. Когда он потерял дорогу и остался один среди поля, на него напали хунхузы и ранили в руку. Лошадь сбросила его и убежала. От потери крови он потерял сознание. Пехота нашла его в гаоляне; рана уже загнила и началась гангрена; теперь палец отрезали, и он поправляется.

Сижу пишу дневник… Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал, а лепешечка овсяная ему уже готова. Приятель мой — это Коська, вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит: «Здравствуй, дай же мою любимую лепешечку!» Ну, что делать, для себя купил овсяные галетки, но с другом поделиться рад. Встаю, он кладет мне голову на плечо; пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство. Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как малое дитя: все любят и занимаются им. Упомянул о галетках… Это все благодаря Экономическому обществу господ офицеров гвардейского корпуса: буквально благодеяние для армии. Когда придут вагоны с товаром, то все спешат запастись необходимым: сахаром, вином, консервами, конфектами, сухарями, обувью, одеждою, чаем, закусками и пр. Цены самые умеренные; жаль только, что как раскупят товар, то долго ждать приходится. Я купил себе верблюжьи чулки спать ночью в них, калоши теплые, сухари, конфекты к чаю, лимоны. Армия пошла в наступление, и дня через три пойдем и мы; надо приберечь купленное. Вечером вдруг стало холодно, и утром 20-го пришлось облачиться опять во все теплое: страшный ветер и холод с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке, читал, а чтобы иметь возможность писать, брал мой чайник с горячей водой, нагревал руки и потом уже брался за перо. Днем приезжал к нам дорогой А. А. Цуриков с фотографом-солдатом, и мы снялись на биваке и с эскадроном. 21-го ночь была страшно холодная, мороз три градуса. Ничего, пережили, укрылись потеплее и спали. Утром пришел приказ генерала Куропаткина о наступлении с приглашением отслужить во всех частях молебны. Господи, каким оживлением повеяло в армии от этого приказа! В 3 часа дня служил молебен о победе в саперном батальоне и инженерном парке, говорил небольшую проповедь, приглашая поусердней помолиться о благодатной небесной помощи при наступлении нашем. В 4 часа в своей церкви отслужил тоже молебен половине своего полка. Благослови нас, Господи, победой! Ночь опять была морозная: вода замерзла, все побелело вокруг, мы не раздевались.

22-го с раннего утра пошла наша армия в наступление на японцев; ушли и наши эскадроны; скоро двинемся и мы.

23 и 24 сентября

Ночью по-прежнему мороз; но как свыклись с жарою и дождями, так и теперь начинаем свыкаться с морозами: привык уже и спать одевшись. Сегодня утром прочитал канон святого Андрея Критского в русском переводе, не утерпел и предложил одному очень образованному господину, с которым я познакомился в Мукдене в штабе, дабы он понял, как чудно содержание наших книг богослужебных. И что же? Проходит час-другой времени, приносит этот господин мне книжечку и отдает со словами: «Нет, батюшка, что-то не понял я этого канона!» С грустью до боли положил я на походный столик заветную книжечку и вышел прогуляться. Прихожу в палатку. Книжки на столе нет. Ищу. Нет ее, неужели пропала? Иду в обоз, смотрю: под двуколкой, на чумизе лежит Ксенофонт и читает… канон покаянный. Это он убирал палатку и, заинтересовавшись книгой, взял. «Что же, нравится?» — спрашиваю. «Ох, батюшка, и в жизни-то лучше не читал; больно хороша: вся душа растаяла читавши. Какие мы грешники! Слава Богу, что теперь хоть немного страдаем!» — отвечает. Это факт. Видно, Господу угодно было, чтобы два человека совершенно разного образования и положения высказали свое мнение относительно одной и той же книги! Вот оно, мнение простеца, своего рода «рыбаря». Он прост душой и в простоте своей при этом чтении скорей и ближе почувствовал Бога как Отца и сознал себя как грешного сына.

Сегодня у нас в палатке все наши пили кофе и чай, оживленно вспоминали каждый что-либо из своей жизни, а главное, строили предположения о войне: скоро ли она окончится, скоро ли начнутся новые бои. Ждем каждую минуту начала сражения. Наши войска сегодня достигли Янтая, а может быть, и прошли его. Во время обеда слышим голос с дороги: «Капетана, капетана, ломайло!» Оглянулись: стоит молодой китаец торговец, держит в руках корзину и показывает, что его ограбили солдаты. Пошли мы с Ник. Вл. Букреевым разобрать это дело. Китаец сейчас же указал на пятерых наших солдат, что они во время фуражировки в поле отняли у него бумагу, табак и груши. Обыск подтвердил справедливость жалобы, и солдатам предстоял суд, но они умоляли наказать их домашним образом и клялись больше никогда не делать подобного. Китаец торжествовал: ему заплатили убытки и сказали, что вот сейчас солдат еще и накажут. Собралось уже несколько китайцев. Мы думали, что им доставит большое удовлетворение, но случилось совсем неожиданное: получивши деньги, они совершенно были довольны и, услышавши о наказании солдат, сразу все стали на колени и завыли неистово, умоляя «капетана», то есть подполковника Букреева, не наказывать солдат. Теперь, мол, война, что ж делать? Мы-де не обижаемся и довольны деньгами. При этом один даже плакал. Меня эта сцена поразила: никак не думал я, чтобы китайцы могли так поступить, будучи действительно обижены. Да, верно слово апостола, что в каждом народе есть люди, угодные Богу по делам своим. Ночь надвигается; подул уже холодный ветер. Побежал поскорей в палатку, надел теплый подрясник и калоши. Сегодня как-то грустно вечером: звездочек не видно, небо покрыто облаками, в воздухе пыль и дым от костров. Все время идут мимо нас войска на Ляоян. 24-е; ночь спали плохо; от холода лошади срывались с коновязи и носились по биваку; одна даже налетела на нашу палатку и оборвала веревку. Утро серое; сильный ветер потом перешел в бурю; тучи пыли; холодно. Страшно беспокоюсь, как бы не сорвало церковь нашу. В 11 часов утра раздались впереди залпы пушек, и теперь пальба идет без перерыва. Началось!.. Господи, умилосердись над нами, грешными, благослови и помоги нам!

25 сентября

Утро самое оживленное: по всему биваку топот, солдаты с веселым смехом трепака задают, хлопают руками, колотят друг друга по бокам, им вторят прозябшие лошади, а музыкант один на всех — господин Мороз, Красный нос! Вы скажете, уныние у нас! Ни-ни: везде смех, прибаутки. Ведь мороз русскому человеку родной брат и надежный союзник против врагов. Целый день у нас по случаю мороза веселие велие, прямо смех пронимает наших воинов при виде проезжающих господ офицеров в папахах. Ну и папахи же есть: прямо Эйфелевы башни! Что-то невероятное: из одной свободно можно сделать две; и ведь нарочно такие заказывают: воображают, что это красиво и воинственно.

Сегодня великий святой день — память преподобного Сергия Радонежского, и мы, несмотря на мороз, молились в своей церкви, пели молебен преподобному и величание пред иконой, написанной с внешней стороны церкви. На этой иконе святой Сергий благословляет великого князя Димитрия Донского на битву с Мамаем. Это благословение низвело тогда благодать Божию на русское войско! А теперь? Да, и теперь против нас поднялись родичи татар — японцы. «О преподобный, помоги же молитвами твоими нам победить врага, дабы мир скорей нисшел на землю!» С такими чувствами мы молились в нашей церковке. Поздравил именинника — поручика Сергея Шаумана, прибрал в церкви и скорее в палатку греться — пить чай, а главное, отогреть руки. Однако придется оставить способ отогревания рук горячим чайником: один штабной чиновник сказал мне, что от этого может быть ревматизм в руках. Сижу, согрелся; ноги поставил на скамеечку; и так хорошо: не хочется вставать; взял книжку и начал читать. Обедали так, как будто за нами погоня: глотали скорей, уже не думая о том, хорошо или худо разжевали, а только бы не застыло сало и суп. Что бы сказали доктора, милая моя супруга, увидавши, как их батюшка управляется с обедом?! Но доктора с нами за одним столом, сами глотают вовсю, а любящие существа далеко-далеко: не увидят! Да и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, простят. Слава Богу, мы все на биваке совершенно здоровы. Завтра воскресенье и память святого Иоанна Богослова; как бы хотелось отслужить литургию, но просфорный вопрос здесь первой важности. Соседи-саперы уехали, печку их китайцы развалили, и Михаил объехал весь город, вокзал и ничего не добился; так, с грустью в сердце решаю отслужить сегодня всенощную, а завтра обедницу. Стою около церковной двуколки, делюсь печалью своею с друзьями своими Ксенофонтом и Михаилом. Вдруг солдат Нечаев говорит: «Батюшка, да вы не беспокойтесь, мы сейчас сделаем печь, и просфоры будут. Ведь Галкин печник!» Не верю, конечно, такому счастью, но благословляю. Сейчас же мои «печники» разобрали часть кладбищенской ограды и в канаве вырыли четырехугольную яму, выложили кирпичом, засыпали сверху землею, сделали трубу — все как следует — и через час затопили. Ксенофонт поставил тесто, а в 9.30 вечера принес уже в палатку горячие просфоры. Я прямо изумился: не верю глазам, а он говорит: «Да вы посмотрите, батюшка: печка такая вышла, что и пирог и хлеб можно испечь!» Да, удивительные наши солдаты! Благослови их, Боже! Радостно пошел я служить всенощную; снова понеслись от наших грешных устен мольбы и славословия Творцу всех и величание святому апостолу Христову Иоанну Богослову. Полюбил я свою церковку. Стою в ней один после службы или вечером при свете восковой свечи, и вдруг легко станет на душе, как будто я не в Маньчжурии, а там… дома! Вот и сегодня вечером я в ней. Ветер колышет полотняные иконы: шелестят они, изображения святых движутся, будто оживают они, святые, и тихо-тихо говорят. Все кругом замерло. Господь послал с небес Свое покрывало на уставших людей — сон, только дневальные едва слышно позвякивают шпорами. Вдруг рядом дикий вопль: «У-у-у-у!» Вздрогнул. Это сова завопила на кладбище. Пора, значит, проведать постельку. Получил телеграмму от ее высочества из Сергиева Посада такую: «Молитвенно со всеми вами; только что молилась за обедней и молебном о даровании победы; храни вас Господь и святой угодник. Елисавета». Нет слов выразить, как все мы благодарны великой княгине за ее истинно материнское к нам отношение.

26 сентября

Сегодня немного теплее. Встал и побежал в церковь приготовляться и приготовлять все для богослужения. Живо вспомнил, когда я диаконом приготовлял для служения холодную церковь зимою в селе Лизиновке[29]; тоже, бывало, и в руки подуешь, и в карман их сунешь на минуточку, а сам сметаю пыль, достаю одежды, сосуды, отыскиваю дневное Евангелие. Так и теперь: среди холода обметаю замерших мух, пыль, расставляю на жертвеннике святые сосуды и раскладываю на скамейке из китайской фанзы священные одежды. Слава Богу, все в порядке; 8.30… читаю «входное», облачаюсь, начинаю часы и проскомидию; затем святая литургия, как говорится в уставе, «поскору», так как мои богомольцы все стриженый да бритый народ; холодный ветер по волосу все разбирает на их головах, и они заметно жмутся. Ну, Господь с вами. Он простит. В 10 часов окончили богослужение; успел даже и проповедь краткую сказать на читаемое Евангелие. Сегодня, по милости Божией, как-то отраднее всего было служить; не знаю сам почему. Ксенофонт подавал кадило, выносил свечу и даже, представьте, пел! Он всегда такой сияющий бывает, когда я благословлю ему прислуживать, и с великим благоговением относится к этому делу.

Прибрались с Михаилом в церкви; прихожу в палатку… Милый Ник. Влад.! Он приготовил мне горячий-прегорячий кофе: уже стоит на столике стакан и булка. Очень тронула меня его сердечная заботливость, да и вообще всегда он относится ко мне как к родному, и я ему плачу тем же. Грешник, с великим удовольствием погрелся кофейком да прихватил еще и стаканчик чаю с лимоном. Ну, а теперь за дело: нужно убирать все церковное имущество в ящики и церковь разбирать: вот-вот выступим и мы отсюда. До обеда окончили работу, все убрали, спрятали, и дождь пошел, как будто Господь удерживал хляби небесные до того времени, как мы окончим уборку церкви. Обедали под дождем, после в палатке пили чай; хотел я поехать в эскадроны, но по дождю не решился; если погода утихнет, поеду завтра утром. Прилег было отдохнуть, но приходит с почты писарь и говорит: «Вам, батюшка, писем нет, а есть посылка. Завтра получите повестку». Да разве можно утерпеть до завтра? Зову Михаила, надеваем накидки и бегом на почту; версту отмахали, и не заметил. Чиновник сейчас же выдал. Оказалось, из Орла: дорогие мои Евд. Алекс. и Екат. Серг., спасибо за утешение! Ног под собой не чувствуя, неслись мы обратно. Сел в палатке и сам откупорил ящик. Поклонился иконочке святого мученика Иоанна Воина и надел на шею. С удовольствием смотрел «картиночки», шоколад поделил пополам Ксенофонту и Михайле. А как хорошо, что прислали чай. Здесь китайский дешевый, но невкусный. Спасибо тысячу раз за все. Целый вечер я «жил».

27 сентября

Утро чудное. Решаю ехать в эскадроны служить; это тридцать пять верст туда. Выехали в 10 часов утра с Михаилом верхами. Проехали знакомый мост через реку Хуанхэ и покатили рядом с полотном железной дороги. Какая разница сравнительно с 15 сентября! Тогда здесь не было ни души, теперь ходят поезда, и снова толпы рабочих китайцев ровняют насыпь. Снова жизнь. Мы наступаем. Как радостно на душе! Но как-то благословит Господь наше дело?! Может быть, нас ожидают новые испытания? Да будет воля Божия! Едем, беседуем. У меня одна мысль запала крепко на сердце: «О, если бы застать мне эскадроны в сборе и отслужить у них! А может быть, они сражаются?» Оттуда действительно стали доноситься звуки пальбы. Вот и станция Суютунь, что тогда была брошена и стояла без окон и дверей; сейчас там люди, новые двери, окна и на платформе лежат груды ящиков со снарядами; к станции беспрестанно подъезжают двуколки, берут снаряды и везут на позиции: идет горячий бой! Что-то впереди завиднелось на пути; кажется, поезд идет. Лошади навострили уши, похрапывают; особенно волнуется Друг под Михаилом. Подъезжаем ближе. Оказывается, на насыпи лежат паровоз и вагон, совершенно разбитые — только что столкнулись. Саперы работают, расчищают путь. Недалеко валяется разбитое орудие; кругом масса войск и обозов. Реку Шахэ переехали вброд и версты через три въехали в деревню Шулинцы, где стоят наши три эскадрона. С замиранием сердца подъехал к фанзе штабс-ротмистра Подгурского: дома ли? О радость! Дома все наши, даже 5-й и 6-й эскадроны назавтра ждут большого боя, а сегодня только 4-й эскадрон в разведке. Как мне благодарить Господа, что я именно попал в свободное время? И как все рады были моему приезду! Решили сначала молиться в 5-м и 6-м эскадронах, которые стоят еще дальше версты на три, а в 1-м и 2-м — в 5 часов вечера. Снова едем около линии дороги. Налево гремит канонада. Пред глазами знакомая картина: рвутся снаряды, дымки, носилки с ранеными.

Китайцы несут на плечах двух раненых японцев; за ними в двуколке еще два пленных: маленькие такие, юркие. Приехали. Собрались эскадроны на дворе фанзы, поставили стол, вместо ковра постлали соломы, и обедница началась. Гром пальбы был так велик, что мы старались петь громче. Только начали служить, как пехотные и артиллерийские солдаты, заслушав наше пение, побежали к нам помолиться. Я говорил проповедь на тему, что воинство наше должно надеяться не только на земных начальников, но и на помощь небожителей, святых Божиих людей, из которых первая Взбранная Воевода есть Владычица наша, Богородица, потому не нужно унывать нам, а, мужественно и храбро трудясь на поле брани, молиться Пресвятой Деве и святым, прося их помощи и благословения. После богослужения поздравил георгиевских кавалеров; у нас на полк дали четырнадцать Георгиевских крестов. Как же отрадно было на душе, когда я возвращался! В 5 часов вернулся в деревню Шулинцы, где тоже все было готово для молитвы, и здесь служил в присутствии корпусного командира и его штаба; проповедь говорил на ту же тему. Господи, в каком положении пришлось быть! Среди грома пальбы проповедовать!

В 4-й эскадрон послал записку с просьбой сообщить мне, можно ли и у них отслужить молебен. Ответили, что невозможно. На ночь приютился у Подгурского, который накормил меня и напоил чаем, а то я с утра ничего не ел. Лег на камне, подложивши бурку. За день наволновался и долго не мог заснуть.

28 сентября

В 5.30 зарокотала ружейная стрельба, и верстах в двух от нас завыли и завизжали снаряды из орудий. Мы поехали обратно к Мукдену. Слава Богу, успел я отслужить, ехали благополучно, только на последних десяти верстах со мною случилось происшествие. Путь шел по глухой местности; солдат нет, а по случаю новолуния бродят т лпы китайцев… Бог их знает, может, они хунхузы? Михайло говорит: «Батюшка, проедем это место поскорее!» Покатили… Вдруг моя лошадь споткнулась и упала. Не мудрено! Пробежавши семьдесять верст, устала; я полетел ей через голову, а она, вскочивши, перепрыгнула через меня. Все это было делом минуты. Я немного ушиб левую ногу и голову, но скоро все прошло. С помощью Михаила снова уселся в седло, и шагом поплелись восвояси. Китайцы в это время нагнали нас и смеялись от души, глядя на мою смешную фигуру с растрепанными волосами. Немного погодя и сам я смеялся, вспоминая свое падение. Это мне в научение, «да не превозношуся», а то я уже возомнил о себе: вот-де молодец — семьдесят верст проехал, служил, и ничего себе. Ну, вот и попало. Приехал на бивак, а наши уже собираются завтра утром выезжать; значит, снова тридцать верст. Устал. Хотел писать, но не хватило сил: лег.

29 сентября

Рано утром, как стая воронов, налетели на наш бивак толпы оборванных китайцев, Бог весть откуда узнавших о нашем отъезде. Жадными глазами бедности смотрели они на пустые бутылки, коробки из-под консервов, солдатские шалаши, остатки чумизы. Все это с визгом и дракой сейчас же будет растаскано по нашем отъезде. Горе, горе!.. Невольно вырывается вопль из груди при виде этого: ведь чумиза, гаолян, дрова, может быть, с их же полей и дворов!.. Какое счастье верить в конец земной жизни, всех этих страданий, войн, верить в воскресение, преображение, обновление всего; без этого где бы взять сил перенести подобные испытания? Да, китайцы сильно страдают, сами не воюя! В 9 часов утра выступили по направлению к станции Шахэ. Прощай, гостеприимный Мукден! Прощай, бивак, где сравнительно хорошо мы жили и покойно наслаждались служением святой литургии! Что-то нас ждет впереди? Многие говорят, что нам придется опять идти к Мукдену; ну, увидим. Походное движение совершили обычно, как и всегда; приключение было только одно: на переезде через линию железной дороги перевернулась наша четырехколесная фура с лошадьми, но все осталось цело. Я уехал вперед; на душе было тяжело, что-то вроде дурного предчувствия. Гоню прочь мрачные мысли: ведь я христианин, верю в промысел Божий и готов принять новые испытания. Вдруг промелькнула мысль в голове: «А что, если нам придется уступить? Нет, это невозможно… Но если? О, тогда я не вернусь в Россию, домой: стыдно, останусь служить в Сибири!..» Никто из нас не сомневается в победе. Господь наказует и милует, испытания не дает сверх сил, а даст и избавление — победу. Потерпим! Переехали реку Шахэ, и что же? Дивизионные обозы идут обратно… Неужели предчувствие не обмануло? «Куда вы?» — спрашиваю обозных с замиранием сердца. «Отступаем» — слышу ужасный ответ. Действительно, на восемь верст наши отступали и потеряли что-то много орудий. Доколе же, Господи, забудеши ны? Неужели до конца? Нет, не престанем любить Тебя и надеяться на помощь Твою! Остановились со штабом корпуса и двумя эскадронами в деревне Ханчену. Пальба ужасающая, сотни раненых. Между тем поздно вечером прислали сказать, что войска наши от реки Шахэ не уйдут, хотя бы всем умереть пришлось; отступили только с авангардных позиций. Улегся, но, конечно, глаз не мог сомкнуть долго-долго; к душевной тяготе прибавилась и физическая сильная усталость: ведь в полтора суток я сделал более ста верст верхом. Наконец затихла пальба, и я забылся. Однако покой наш недолго продолжался: чаша горечи пережитой была еще не переполнена. И вот в час ночи завыл ветер, загремел гром, заблистала молния и полил дождь как из ведра. Значит, снова грязь, снова мучение! Зажег свечу; проснулся Ник. Вл.; каждую минуту ожидаем падения палатки; соседи наши Алалыкин и Шауман кричат, зовут денщиков: их жилище уже порвал ветер. Так и почти до самого рассвета мучились.

30 сентября

Утром снова ливень, да такой, что и в жизни подобных не переживал: сразу деревня наша оказалась на острове. Все против нас: смиримся! Приказано выступить в Суютунь; войска стоят на прежних позициях; передвигают только штабы. Завтра наш престольный праздник, а мы в походе. Литургии, конечно, служить не придется, хотя бы удалось выбрать минуту отслужить молебен! И то сомнительно. Гул пальбы ужасающий: дымки, огни рвущихся снарядов, визг и вой гранат… Ад! В соседнем лесу, у деревни Линшипу, где я служил обедницу, рвутся снаряды, свистят пули, витает смерть… С невыразимой скорбию смотрю я на вереницы носилок и повозок с ранеными. Двигаемся вперед. Только что отъехали несколько саженей от деревни, вижу: стоит палатка Красного Креста, перевязочный пункт 35-й дивизии, лазарет, куда несут страдальцев. Не выдержала душа моя; Святые Дары со мною: повернул лошадь и поехал к лазарету. Спрашиваю: «Есть ли священник?» Доктор говорит: «Нет, а очень нужен бывает. Вот вчера троих умерших от ран похоронили без отпевания». Я предложил свои услуги. Доктор был очень рад, а сестра милосердия уже бежит ко мне со словами: «Батюшка, пожалуйста, останьтесь, сейчас к нам принесут много раненых!» С радостию остался и был в лазарете до 3.30 дня. При мне принесли много раненых. Всех я благословил, утешал как мог. Господи, какие же муки переживают эти страдальцы и как нужен раненым священник! Сядешь рядом с ним на землю, на солому, а он уже чуть слышно просит благословения, молитв. Несколько раз слезы приступали к горлу! Если Бог благословит, буду теперь насколько могу помогать раненым, посещая лазарет. В 6 часов вечера приехал я в Суютунь, отыскал наш бивак и записал кое-как пережитое. Грустно встретил я вечер: всенощной нет и немыслимо служить; и вот ложусь, не зная, будет ли завтра хотя молебен. В нашем полку ранено шесть солдат, и поручику Тимофееву контузило снарядом ухо; он остался в строю. В одного нашего солдата попало пять пуль! Теперь обоз наш разделили: тяжелые фуры, больные лошади с поручиком Шауманом и ветеринаром Алалыкиным ушли к Мукдену, а мы с легким обозом остались при двух (1-м и 2-м) эскадронах.

Октябрь 1904 года

1 октября

Сегодня наш храмовый праздник, а на душе невыразимо грустно. Бывало, торжественно совершали мы служение в этот день в родном храме![30] А теперь? Встаю и не знаю, успею ли отслужить молебен или сейчас идти на битву. С 3.30 утра загремела адская канонада в трех верстах. Наскоро оделся и пошел в 1-й и 2-й эскадроны узнать, могут ли они присутствовать на молебне. Иду с маленькой надеждой, но на повороте улицы встретил эскадроны: уже на конях отправляются на позиции. Поздравил их с праздником, благословил, вернулся на свой бивак и в 7.30 утра отслужил молебен пред полковой иконой в присутствии генерала Степанова, командира полка Зенкевича и обозной команды. Пресвятая Богородица! Помоги нам победить и скорее вернуть столь желанный мир! А канонада все сильнее разгорается; ясно слышим вой снарядов и ружейную трескотню! Приказал седлать и с церковником поехал к позициям, чтобы, если возможно, хотя издали благословить родные эскадроны, стоящие в бою в этот святой день; при этом, думал я, заверну в дивизионный лазарет. Двигаемся вперед; обозы стоят, все запряжены; вьючные лошади оседланы; спешат зарядные и патронные повозки к месту боя. Стоят ряды полковых кухонь; кашевары варят пищу, чтобы ночью, под покровом темноты, обернув колеса мешками, незаметно подвезти ее к самым позициям и покормить воинов-тружеников. Ищу лазарет, где вчера был; что-то не видно его палатки. Подъезжаем ближе, оказывается, он перешел почти к Суютуню и сейчас только начал устраиваться. Значит, час-полтора по крайней мере здесь делать нечего, и я решил двигаться вперед, туда, где гром, и свист, и смерть… Что-то неодолимое потянуло! Вижу носилки с тяжело раненным; благословил его; смотрю — слабой рукой манит меня к себе; сейчас же соскочил я с лошади, подбежал к нему. Едва слышно шепчет: «Приобщиться бы!» Достать Святые Дары, все приготовить было делом одной минуты, и здесь же на дороге я напутствовал его. Оказался фельдшер Зарайского полка. Он самоотверженно был в пылу сражения и там выносил раненых, перевязывал. Вдруг разорвалась граната, и осколок, ударивши ему в спину, засел в груди. Смерть неминуема. Он положил свою душу, спасая ближних. Угасающий взор страдальца остановился на мне; в нем светилась благодарность и духовная радость; он и стонать уже не мог. Едва успел я отвернуться от него, слезы неудержимо полились у меня. Едем дальше. Саперы спешно ровняют дороги, роют новые окопы «на случай». Носилки за носилками тянутся с ранеными, каждого благословляю, спрашиваю, куда ранен, и отпускаю; все больше в ноги и руки. Некоторые идут, обнявши одной рукой здорового товарища за шею, а другой опираясь на ружье, как на костыль; других, за неимением носилок, несут двое, скрестивши руки. Встречая раненого, благословляю его со словами: «Вот и ты счастливый: удостоился пострадать». Большею частью один ответ: «Точно так, слава Богу!» Завиднелся перевязочный пункт пехотных полков; это уже у самого боя; на земле лежат ряды раненых, но удивительное дело: среди них тишина, точно мертвые, ни одного стона! Сидят на холмике два полковых священника, ожидают прибытия новых своих страдальцев. Повидались, побеседовали, поздравили друг друга с праздником. Вдали стоит какая-то кавалерия. «Кто это?» — спрашиваю. «Да это ваши драгуны, 5-й и 6-й эскадроны», — говорят. Господи, какое счастие: нашел! Вмиг исчезла всякая мысль о том, что там бой, опасность. Оглянулся я на Михаила и говорю быстро: «Едем рысью туда, отслужим им хотя краткий молебен! Согласен?» «Согласен», — отвечает, и мы поскакали. Боже мой, какой ужас! Очень близко стреляют наши пушки; гром, визг и вой такие, что положительно в ушах звенит и надо кричать, чтобы слышать друг друга. Эскадроны стоят, держат лошадей в поводу, ожидают приказа идти — победить или умереть. Подъехали мы. Офицеры и солдаты глазам своим не верят. «С праздником, дорогие мои, поздравляю вас!» — кричу. «Покорнейше благодарим», — слабо из-за пальбы слышу ответ. «Я приехал помолиться с вами». Скомандовали: «На молитву, шапки долой!» Повернул лошадь к востоку, и, сидя с церковником верхами, чтобы солдатам было видней и слышней, запели молебен. Дивная картина… Живо вспомнился мне один рисунок из англо-бурской войны, воспроизводящий эпизод «Молитва буров во время сражения». Как тогда трепетала душа моя при виде этой картины, и я невольно шептал: «Счастливые, и во время боя не забыли Господа!» Думал ли я, что когда-либо не на рисунке, а в действительности придется пережить буквально то же самое? Как жаль, что я не художник: было бы очень хорошо воспроизвести этот оригинальный молебен на картине! Отслужил молебен, сказал несколько слов воинам, чтобы они надеялись на покров Божией Матери и не унывали. Офицеры приложились к кресту, что у меня на груди, сильно взволнованные; радость была общая. Спрашиваю: «А где третий и четвертый эскадроны?» Говорят: «Направо от нас, при третьей дивизии». Сердечно простились. Как милы мне все эти люди, стоящие каждую секунду лицом к смерти! И у них на лицах ясно выражено сознание, что таинство смерти близко-близко, в глазах горит какой-то огонек… Отъехали мы и только что миновали перевязочный пункт, где сидели батюшки, как «трах, трах, трах» — полетели через эскадроны гранаты и с ужасающим блеском и треском стали разрываться на том месте, которое проехали мы. Перевязочный пункт в большой суматохе отодвинулся быстро назад. Все пространство наполнилось едким запахом пороха «шимозе», серы. Едем дальше, ищем 3-й и 4-й эскадроны и настолько привыкли к грому и визгу, что почти не обращаем никакого внимания! Сколько ни искали, не удалось найти, и мы повернули коней, чтобы прибыть к лазарету, который уже устроился. По дороге нагнали двух солдат: один ранен в голову — все лицо в крови, а другой, здоровый, его провожает. Сейчас же здорового я отправил обратно на позиции, а раненого посадил верхом на лошадь Михаила, который, взявши ружье раненого, пошел пешком. Так довезли мы его до лазарета и сдали врачам. А там уже работа в разгаре. В несколько рядов лежат раненые; я по очереди подхожу к каждому, поговорю, напутствую утешением, подам чайку; врачи очень сочувственно относятся к деятельности священника на войне. Ах, какие есть ужасные раны! Вот лежит на операционном столе солдат; у него осколок гранаты вырвал всю икру на ноге и раздробил мелкие кости; кричит от боли. У другого перебита нога: шрапнельная пуля прошла сквозь колено, образовалось отверстие — три пальца могут пролезть; доктора вытаскивают оттуда кости. Я стою у его головы, благословил, а он, к удивлению всех, даже не стонет, только морщится и рассказывает мне, как он сражался, как его ранили, и с грустью добавляет: «Ах! И не пришлось повоевать: недавно только приехал!» В углу палатки ползает без сознания солдат с простреленной головой — к удивлению, еще жив. Рядом с ним стоит на четвереньках пожилой солдат с простреленным животом; он лечь не может, повернул ко мне голову и слабо-слабо говорит: «Батюшка, отслужите молебен, а из кармана выньте пятнадцать копеек, поставьте после свечку: я верующий, вот приобщиться бы хотел, да рвет каждую минуту!» Между ранеными, как ангелы, ходят сестры милосердия, отмывают кровь, перевязывают раны. Только и слышишь их голос: «Голубчик, не хочешь ли чайку? Ты не озяб ли? Что, очень болит? Ну потерпи, вот через часик все пройдет!» «Ох попить бы чего, сутки во рту воды не было», — раздается голос с только что принесенных носилок. Сестра к нему и уже поит его с ложечки. А с другого конца палатки слышится: «Сестрица, мне бы малость табачку, раз пыхнуть. Во как хочется!» И табачок несет сестра. Господи, да разве передашь и опишешь все виденное!.. Подходит ко мне сестра и говорит: «Ведь умер вчера поздно вечером тот солдатик с оторванной ногой. Мы его на том биваке похоронили без отпевания». Зову Михаила, садимся на коней и едем туда версты три. Действительно, свежая могила, на ней маленький крест. Сейчас же и отпели краткое погребение. Возвратился к лазарету, а он уже снова снимается. Пришлось ехать на бивак. Кстати, пора и закусить. Едва добрались, как хватил дождь, град, гром, молния; вымокли преотлично… Но как на душе отрадно, что посетил эскадроны! И счастье было бы полное, если бы найти еще и 3-й и 4-й эскадроны. Пообедали. Грязь опять невообразимая: ехать или остаться? Нет, не вытерпел, крикнул седлать, и снова покатили мы с Михаилом на поиски. Удалось найти обоз 4-го эскадрона; взяли из него унтер-офицера, и он проводил нас, только предупредил, что эти эскадроны охраняют наши батареи и потому опасно. «Ну, Господь и Владычица помогут. Едем!» Проехали верст шесть вперед, забирая вправо от железной дороги. Унтер-офицер показывает рукою деревню; около нее чернеют эскадроны, а рядом с ними действительно вылетают огни, стреляют орудия. На минуту остановился я — не знаю, что-то зашевелилось в душе… Ехать ли? Но быстро победил себя, отдался в руки Господа, и поехали туда. Как описать радость, прямо восторг всех офицеров и солдат при виде нас, когда раздалось мое приветствие с праздником?! Сейчас же начали служить молебен, во время которого многие плакали. Только запели мы «Днесь благовернии людие светло празднуем», как рядом и налево от нас раздались залпы орудий, засверкали огни… С плачем и воплем бегут китайцы, женщины и дети из деревень к Мукдену. Бедные! Они думали укрыться в погребах, нарочно ими для этого вырытых, но теперешние снаряды все пробивают. Попали мы, думаю я, в самую середину огня, сейчас, может быть, и над нами разразится свинцовый дождь… Слезная молитва дошла до Заступницы Усердной, мы остались целы и невредимы, а дальше да будет воля Божия! С нашим пением «многая лета» слился оригинальный салют: гром пальбы батарей, вой снарядов и характерный звук рвущихся гранат. Простились. Едем обратно, надо торопиться выбраться из опасной линии до темноты: уже 6 часов вечера… Но видно, мало было еще напряжения нервов за пережитый день. Господу угодно было прибавить и еще. Оглянулись мы и ужаснулись: большая половина неба покрыта черною тучей, и к грому и огню земным прибавились страшные раскаты грома и молнии небесных, как будто духи неба приняли участие в людской борьбе! Снова ливень; в один какой-нибудь час все наполнилось водою; лазареты и палатки с людьми «поплыли». Чтобы поскорее добраться до бивака, мы поехали рысью, и лошадка моя, поскользнувшись, упала; я же снова полетел по знакомому уже мне пути: через голову лошади, в грязь; а чтобы не обидно было прежде ушибленной левой ноге, теперь пострадала правая половина тела. Ничего, других ранят, убивают, а мне ли роптать на это?! Уже темно было, когда добрались мы домой, сделавши не менее двадцати пяти верст в разные концы. Доктор осмотрел меня — все в порядке, а где больно было, намазал йодом — и я снова здоров. Как благодарить мне Господа и Владычицу, помогших испытать это утешение-счастие, что пережил я сегодня?! Добрая наша печальница, великая княгиня Елисавета Феодоровна, не забыла нас в этот день и прислала следующую чудную телеграмму: «Особенно горячо помолимся сегодня за всенощной за мой полк пред иконой, которой черниговцы меня благословили при назначении меня шефом и которую сегодня вынесут для поклонения в нашу Ильинскую церковь. Да покроет Матерь Божия дорогой мой полк честным Своим покровом, избавит его от всякого зла и сохранит невредимым, доблестным на радость всем нам. Сердечный привет чинам полка по случаю полкового праздника; счастлива слышать об успехах моих драгун! Постоянно мои все мысли с вами, Бог помощь! Елисавета». На эту телеграмму командир полка ответил: «Телеграмма Вашего императорского высочества получена во время боя. Не нахожу слов выразить восторг и благоговение, с каким черниговцы выслушали на поле брани высокомилостивые слова своего обожаемого шефа! Да благословит Всевышний Ваше императорское высочество за материнское о нас попечение. Это горячая молитва каждого черниговца, вознесенная Господу на молебствии, отслуженном отцом Митрофаном отдельно в трех дивизионах и штабе полка под грохот ужасной канонады. Потерь почти нет. Полковник Зенкевич». От великого князя Сергия Александровича получена тогда же телеграмма: «Сердечно поздравляю молодцов черниговцев с их полковым праздником! Отрадно слышать самые лестные отзывы о деятельности полка. Бог в помощь! Матерь Божия, сохрани полк под кровом Своим. Сергей».

Пальба затихла. Ночь прекратила борьбу. Слава Богу и Пресвятой Деве: сегодня успешно сражались. В нашей палатке закуска, долго-долго беседовали и довольные и утешенные разошлись в 11 часов.

2 и 3 октября

Ночью выл ветер, но… родной, из России, хотя и холодный. Пожимаясь и хлопая руками, солдаты весело говорили: «А ветерок-то наш, расейский!» Стонали и скрипели под напором ветра старые вербы, будто и им жаль того множества страдальцев, что спят теперь сном непробудным в сырой земле или мучаются, раненные на поле брани. Кто их оплачет? Близкие так далеко! Наморившись вчера телесно, наволновавшись душевно, я забылся тяжелым сном. И во сне-то все рвались бомбы, скакали всадники, блестели штыки… Наконец утро! Сегодня попозже начали люди свою страшную работу — лишь в 8 часов утра. Решил после обеда ехать снова в лазарет, но человек предполагает, а Бог располагает. Только что пообедали, как пришел приказ запрягать, седлать и отходить назад. Быстро уложились, оделись. Вдруг скачет казак с новым приказом: «Подождать». Так часа два и простояли. Я ходил взад и вперед около повозок и думал грустную думу: как быстро меняются положения — вчера радовались, надеялись, сегодня отступаем! Но что же делать? Вот и нужно явить здесь веру и преданность промыслу Божию. Смиряемся! Новый гонец с вестью: войска наши отстояли все свои позиции, атаки японцев отбиты. Слава Богу, это уже своего рода победа, и большая. Японцы думали, что стоит им только поприжать, и мы отступим, но вот неделю с безумной отвагой бросались они, и мы остались на месте. Завтра утром на три версты отойдут только штабы; раскладываться, однако, не велели. Выпрягли лошадей, поужинали что было и улеглись на земле, подостлавши чумизу. Ночью хватил мороз. Холодно было: два раза вставал греться к костру! Вот блаженство-то: солдаты притащили мешок с ячменем, на него я и уселся, ноги протянул к огню, и живительная теплота побежала по телу. Рядом с костром спит адъютант, кругом сидят солдаты и ведут задушевные разговоры о родных селах, близких… Я смотрю в огонь, согрелся, дремлю. Один солдатик сидя заснул и едва не свалился прямо в костер. А с позиций нет-нет да и донесется гул одиночного выстрела. Наконец дождались утра; закипела вода в чайниках, и началось отогревание чайком. К 12 часам солнышко пригрело, все распустилось, и по страшной грязи мы перебрались на три версты назад. Кругом снова ад кромешный, пальба ужасающая, но войска наши все еще на своих местах!

Остановились мы в такой грязной фанзе, что дрожь пробирает. Большинство фанз в своих огромных окнах стекол не имеют, а просто наклеена промасленная бумага. Так и в нашей; только и бумага-то продрана, дует отовсюду; топить нельзя — труба разобрана. Кое-как вычистили и поставили кровати на канах, дырки заткнули тряпками, окна солдаты заклеили газетной бумагой, дверь завесили попоной — и дворец наш готов. На двор фанзы выйти противно: стоят пять огромных каменных чанов, наполненных какою-то зеленой вонючей жидкостью, в которой копошатся черви. Я был уверен, что это приготовлено для свиней, но китаец заявил, что это их любимая приправа к кушаньям, как у нас квас, и тут же, обмокнув палец в один из чанов, облизал, говоря: «Шанго, шанго!»

Господи, какой ужас: пишу, а фанза дрожит от выстрелов; кажется, будто на дворе рвутся снаряды; иной раз не выдержу, вскочу, бегу на двор посмотреть, не к нам ли прилетела незваная гостья, бризантная бомба, которыми японцы любят угощать наши резервы. Поехал в лазарет, и пришлось увидеть картину: бризантная бомба попала в обоз, со страшным треском разорвалась, разбила одну повозку, и вот поднялась ужасная суматоха. Обозные кричат, спешат отъехать дальше; некоторые лошади обезумели, мчатся. Слава Богу, темная ночь наступила, немного нервы отдохнут от ужасов войны!..

4–6 октября

Непрерывно идет бой, только ночью немного стихает, а сегодня и ночью японцы произвели атаку. Вдруг в 11.30 поднялся среди тьмы такой гром пушек и рокот ружейной пальбы, что мы сразу проснулись и выскочили из фанзы. Моросил осенний дождь; тьма — глаз выколи, а горизонт, как будто тысячами молний, вспыхивал огнями от выстрелов и разрывов. Очевидно, японцы хотели прорваться, но наши войска отбили; это уже вторая ночная атака. Все эти дни я навещал лазарет

35-й дивизии, а также санитарный поезд. Многих напутствовал Святыми Тайнами, но одного тяжелораненого нельзя было приобщить: пуля попала в рот и вышла через голову; жив еще, но густая черная кровь беспрерывной струею текла изо рта; он умирал уже, я только благословил.

Вечером пешком по полотну железной дороги я возвратился в свою фанзу. Всю ночь на 5 октября шел дождь, днем также дождь. Почва до того размягчилась, что ног не вытащишь, а бедные солдаты в окопах сидят положительно в воде. Недавно командир нашего полка и адъютант подверглись большой опасности. Поехали они в 3-й и 4-й эскадроны и по дороге внезапно рядом с ними разорвалось несколько снарядов. Бог спас их!

6 октября все сидели дома: шагу двинуться было невозможно от невылазной грязи; только вечером я с полковым адъютантом кое-как добрались в 1-й эскадрон, где содержались пленные японцы. Теперь часто ловят японских солдат. В печальном виде эти пленные: дрожат от холода, обувь плохая. Первый вопрос, который они задают, — это когда их убьют и каким способом. Очевидно, начальники их убедили, что у нас пленных убивают. Пока не поверит, пленник сидит и старается не есть, просит, чтобы сначала наш солдат попробовал пищу, а потом уже он продолжает: подозревает, не отрава ли. Зато, когда убедится в своей безопасности, начинает есть и пить за двоих. Целый день ни одного выстрела с обеих сторон. Потери были большие, но наши удержались на своих местах и даже совершенно разбили бригаду японской пехоты и захватили пятнадцать орудий.

Сегодня во время обеда пришел из Мукдена хозяин нашей фанзы, и радости его не было конца, когда он увидел, что фанза и все в ней цело. Он и смеялся, и подпрыгивал, и к нам подбегал со словами, выражающими, что мы, «шанго капетаны», не допустили, чтобы его фанзе сделали «ломайло». Он все уверял, что из Мукдена и обратно туда «иго солнце», то есть что он в одно солнце, в один день, сейчас уйдет снова в Мукден, чтобы нам не мешать, не беспокоить. Вся эта сцена произвела на меня страшно тяжелое впечатление: хозяин дома извиняется, что посмел прийти в свой же дом!.. Конечно, мы посадили его за стол, накормили, поднесли рюмку водки, напоили чаем, дали денег, и наш «ходя» снова побежал в Мукден, где ожидает его возвращения «мамуся» (мать) и «бабушка» (жена).

Вечером пошел я на корпусной двор посмотреть, не привели ли нового пленника. Смотрю: среди двора, под конвоем двух солдат с ружьями, сидит не пленник, а пленница, китаянка с двумя маленькими детьми. Сидит она и немилосердно кричит: «Солдата хунхуза», то есть что солдаты наши схватили ее, как хунхузы. Но она напрасно заявляла громко о своей невиновности: при тщательном осмотре ее, как говорят, нашли бумагу; и поймали-то ее в тот момент, как она хотела пройти через нашу позицию к японцам.

Вернулся я в фанзу и слушаю, как воет ветер. Странный здесь, по выражению солдат, климат: с 17 июля и по сей день одного дня почти не было хорошего, ровного, а все время зной, дождь, ветер, мороз вперемежку.

7–10 октября

С утра покрыто все таким туманом, что в двух шагах ничего не видно, да в придачу к этому грязь — значит, почти наверное сегодня никаких военных действий не будет. Решаю воспользоваться затишьем и помолиться со своими воинами. Практика показала, что в военное время для общественной молитвы и назидания нужно ловить момент, не ожидая непременно праздника: иной праздник такой задастся, что люди с утра до ночи с седла не слезают! В 8 часов пошел в 1-й и 2-й эскадроны; на огороде нашли приличное местечко и отслужили молебен; беседовал с солдатами о празднике Покрова Пресвятыя Богородицы. Передал историю праздника, затем из русской истории напомнил примеры, как Владычица помогала русскому воинству в его трудах и бедах, и просил слушателей усердно молиться Взбранной Воеводе о Ее помощи и надеяться, что покаянная молитва будет услышана и Покров Божией Матери будет всегда над нами, охраняя от бед и ведя к победе. После богослужения, по обыкновению, обходил ряды солдат с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и благословлял всех. Кроме наших, помолиться пришли офицеры и солдаты из других частей. После обеда поехали с Михаилом в 3, 4, 5 и 6-й эскадроны. Еду уже шагом: два раза упал довольно благополучно, третий раз не хочется. Господь и теперь помог: нашел эскадроны; они сегодня тоже в относительном покое и посему собрались на молитву почти в полном составе. С великою радостию побежали солдаты приготовлять место для молитвы и скоро доложили, что все готово. Приходим — эскадроны стоят на огороде с китайской капустой и луком. Отслужили обедницу. Только что начал говорить поучение, как раздался страшный грохот — оказывается, открыли пальбу поставленные недалеко отсюда наши осадные орудия и мортиры. Казалось, разверзлась земля. На минуту я остановился, но быстро оправился и продолжал говорить… Окончилось богослужение; обошел ряды, благословил. День склонился уже к вечеру, и я, попрощавшись, поехал в обратный путь. Из солдатских рядов донеслось: «Счастливо оставаться, приезжайте почаще к нам!»

Едем; осадные орудия громят; жутко становится: куда упадет двухпудовый снаряд мортиры или осадный. Вот и дом наш, или, как выражается адъютант, тюрьма. Налицо одно из последствий войны: люди, побывавшие на ней, иначе будут относиться к жизни: многое из прежних «не могу» забудется, и человек ясно увидит, что прежние его так называемые нужды и необходимости были просто капризы и жить можно весьма скромно и просто. На войне каждый узнает себя… Там, в мирной обстановке, иной, быть может, горел пламенем любви к ближним, имел непреодолимое стремление помогать и сочувствовать страданиям людским, сам во имя долга все невзгоды претерпеть обещался, порицал как изменников и трусов всех, кто не выдерживал ужасов войны и предавался унынию, а теперь, на войне, когда увидел ужасные людские страдания и бедствия лицом к лицу и сам испытал невзгоды, как отнесся ко всему этому? Хватило ли мужества смиренно снести свой крест и другим помочь в том же? Не озлобился? Не потерял терпения? Не предался унынию? Да, на войне каждый узнает себя и познает другого, кто он, без прикрас. Здесь маскировка не может продолжаться долго.

8, 9 и 10 октября сильные ударили морозы, градусов в восемь, с ветром, так что и церкви поставить не было возможности. Отслужили в воскресенье, 10 октября, обедницу «поскору», и за то слава Богу! Праздник Христов прошел в тишине, только осадные орудия изредка постукивали.

11–14 октября

Погода установилась прекрасная: легкий мороз от трех до шести градусов, солнце сияет, небо чисто, только немного беспокоит холодный ветерок. Слава Богу, отдохнем: сражения прекратились, армия стоит на своем месте. Деревня, в которой мы живем, расположена около самого полотна железной дороги, что нас немало утешает; в одной версте станция Суютунь. Параллельно с полотном тянется длинная мутная лужа — это, по единогласному приговору всех, наша Нева, а самая линия — «Невская першпектива», проспект. Каждый вечер на этой «першпективе» гулянье: выходят из своих «тюрем» все, начиная с генералов и кончая нами, грешными, причем и фейерверк ежедневно к нашим услугам. На позициях наших и японских нет-нет да и дадут залп из орудий: ухнет, блеснет огонь из дул, и в небе вдруг разорвется блестящим метеором снаряд. «Эк их утешаются», — говорим мы.

12 и 13 октября мы и солдаты наши были в трудах, готовились к холодам: солдаты рыли землянки, некоторые вычищали свиные хлева, обставляли их соломой, строили из кирпича очаги, и получались довольно сносные квартиры, а Михайло и Ксенофонт свою палатку всю завалили чумизой. Штабной «печных дел мастер» Галкин вычистил в нашей фанзе каны (печи), сложил новую высокую трубу, и мы первый раз затопили каны. Сначала было дымно, а потом ничего, и в фанзе немного потеплело, а главное, стало суше. Теперь только переделать дверь да устроить сени из гаоляна, и мы готовы встретить дорогого союзника нашего и друга, господина мороза с матушкой-зимой. Посреди фанзы вкопали в землю широкую и длинную скамью — это стол наш, покрыли скатертью, и все вместе обедаем; как-то стало домовитее. Однако вышел казус. Как затопили каны, ожили тараканы и сделали на нас энергичное нападение в союзе с крысами; особенно по ночам донимали. Пришлось сразиться, и тараканов мы изловили, а с крысами примирились: неприятель отважный. Пришлось на ночь съестные припасы привешивать на веревках к балкам. Иконами украсить нашу храмину не решились: уж очень грязно и бывает пыльно, а под подушкой всегда лежит у меня в футляре икона Богоматери Иверская, что от вокзальной церкви[31], и этим утешаюсь.

Вечером 13 октября я опять попал в беду: рядом с нами стали казаки, которые вытащили из фанзы солому и зажгли ее. Я подошел к костру погреть руки. Вдруг из костра раздался выстрел: разорвался ружейный патрон; вероятно, уронил казак в солому; пуля улетела в обратную от меня сторону. А если бы в мою! Господь спас. Рядом с костром положены на забор пики и служат очень мирной цели: на них развешано и сушится казацкое белье. 14 октября во время гуляния по «першпективе» пришла мне мысль, что хорошо бы отслужить святую литургию в эскадронах (четырех), которые стоят отдельно от нас, недалеко от передовых позиций, хотя в случае тревоги и придется, быть может, испытать беспокойство и проявить поспешность, но… Господь поможет! Подумано — сказано, сказано — сделано, и Михайло поехал в эскадроны известить их об этом и узнать, можно ли завтра приехать к ним с церковью. Ответили, что если не будет боя, то просят и чрезвычайно рады. Вечером, когда стемнело и звездочки зажглись в небе, пошел я гулять и про себя отслужил утреню. О, Господи, как бы я счастлив был, если бы удалось отслужить завтра святую литургию! Лег с надеждою, велел Ксенофонту ночью испечь просфоры и к 6 часам утра приготовить двуколку с церковью и лошадей.

15 октября

Проснулся рано, готовлюсь служить и приобщаться Святых Таин, а наверное не знаю, придется ли. Заснул и проснулся с одною мыслью-молитвой: «Господи! Пошли мирный день и хорошую погоду, чтобы мы могли спокойно совершить божественную литургию». Встал, иду на двор. Что-то там? Быть может, ветер? Нет, слава Богу, тихо, только порядочный мороз; выстрелов не слышно; кажется, удастся отслужить. Бегу в обоз. Михайло и Ксенофонт собираются, чистят коней, сбрую, докладывают, что просфоры испеклись хорошие. Запрягли лошадь в церковную двуколку, я сел с Ксенофонтом на козлы, Михайло — на Друга, и поехали к позициям.

Едем. Тихо, морозно, но лучи солнышка начинают уже побеждать холод, и день обещает быть хорошим. Вдруг ухнуло впереди раз, другой, третий… Дрогнуло во мне сердце… Неужели начинается и нам не придется привести в исполнение святое намерение? Все-таки едем дальше; вот и деревня, где стоят эскадроны. Въезжаем на большой огород, встречают солдаты с лопатами и метлами — это они ровняли и мели огород для церкви. Нужно было видеть искреннюю радость, с которой они бросились помогать ставить церковную палатку! Каждый непременно хотел что-либо сделать. Пришлось выбрать шесть человек, а остальным велел идти одеваться к службе…

Бывают и в земной жизни моменты, когда тихая радость вдруг нисходит в душу, несмотря ни на какие положения! Иногда эти моменты бывают на мгновение, а иногда на часы и дни… Счастливые святые Божьи люди! Они подвигами своими удостаивались такой благодати небесной, что эта тихая радость теплилась в их душах даже многие годы! Что может быть выше счастия, когда загорится в душе огонек радости небесной, когда трепещет все существо и наполняется миром, любовию к Богу, людям, всему сотворенному! Какое из земных, мирских наслаждений может дать душе этот мир и отраду? Конечно, никакое! Вот это состояние радости небесной испытывал и я в блаженный день 15 октября, когда, стоя в стороне, наблюдал за постановкой церкви. Так и в древние времена, думалось мне, патриархи Авраам, Иаков и другие святые строили жертвенники Богу Живому для принесения благодарения за милости Его и для молитвы об очищении содеянных лютых. Теперь и мы, подобно им, в земле чуждей, пред лицом смерти, ставим жертвенник Господу, чтобы принести бескровную жертву благодарения за все и о гресех. Не будем унывать или роптать, смиримся, покоримся мудрому промыслу нашего Отца! Ему угодно было попустить войну, попустить народам рассудиться честным поединком. Не нам укорять или рассуждать, почему. Его святая воля да будет! Лучше устремить все силы существа нашего на мужественное исполнение нашего долга и присяги до последней капли крови.

Готова церковь; я поставил престол, облачил его, устроил жертвенник. Как благ, бесконечно благ Господь! По Его милости все способствовало нашему молитвенному торжеству: погода прямо-таки чудная, правда, прохладно немного, но солнышко ярко светило и было полнейшее безветрие. Пред началом службы раздалось близко несколько сильных залпов. Подполковник Чайковский послал узнать, не рвутся ли это снаряды. Нет, оказалось, стреляли наши осадные орудия, а японские «шимозы» не долетали. Собрались эскадроны, и около 10 часов утра святая литургия началась; в алтаре прислуживал, конечно, Ксенофонт. Служба прошла замечательно хорошо, особенно пение. В этих эскадронах самые главные певцы наши, и хотя у них теперь ни нот нет, ни спевок не бывает, однако они так складно и вдохновенно пели, что, казалось, ангелы спустились к нам и свое небесное пение соединили с нашим земным, и вышла такая гармония, что слезы невольно исторгались. Быть может, это мне только так казалось? Но нет, посмотрели бы вы, как во время «Херувимской», «Тебе поем», «Отче наш» без всякого приказания все становились на колени прямо в пыль, как усердно клали поклоны, молились! Нет, эту небесную радость чувствовали все! Вместо концерта пели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши? Конец приближается и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй!» И всегда до слез трогает эта дивная песнь, а теперь, на войне, когда для многих из нас, здесь молящихся, конец действительно, может быть, весьма близок, она особенно благовременна… В поучении, сказанном на литургии, объяснял притчу о богатом и Лазаре и преподал из нее подобающее наставление.

Окончилось богослужение, приложились все ко кресту и разобрали церковь, сердечно благодаря Господа, что благополучно, без помехи прошло молитвенное торжество наше. Как утешает и ободряет молитва и таинство! Точно на крыльях летел я в 3-й эскадрон проведать ротмистра Витковского, которому немного нездоровилось; у него пил чай, а в 5-м эскадроне обедал. Так приятно было побеседовать с офицерами, видя их непритворную радость по поводу совершившегося богослужения. Очень усердно просили приехать еще с церковью, что я, конечно, и сделаю, если продолжится затишье и позволит погода. Снова взмостился я на козлы двуколки и поехал домой, ведя задушевную беседу с друзьями, Ксенофонтом и Михайлом. Эти простые души тоже в восторге и по-своему выражают свои чувства и впечатления. Сговариваемся и 17 октября во что бы то ни стало отслужить святую литургию для остальных эскадронов и штаба 17-го корпуса, хотя бы и холодно было. «Мы ведь можем и скоро отслужить, — говорит Михайло, — а все-таки совершить литургию — это много значит!» Я, конечно, вполне соглашаюсь. Отдохнул немного и под вечер пошел на «першпективу», под звездное небо: как-то невыразимо захотелось побыть одному, собрать мысли, воскресить в себе и духовно пережить еще раз те чувствования, которыми утром была полна душа!

16 октября

Сегодня встал и думаю: вот я пишу вам письма, а вы, вероятно, недовольны: человек находится на войне, а сражений не описывает. Что ж делать? Пишу только то, что сам лично переживаю, чтобы после самому же прочитать и снова перечувствовать былое. Битв же подробно сам часто не вижу, посему и описывать их не могу, а с чужих слов не хочется. Часто записываю пустяки; но нужно помнить, что здесь наша жизнь течет совсем иначе и нередко маловажное событие оказывает весьма большое влияние на наше душевное состояние. После чаю сел на кане почитать. Вдруг музыка… Что такое? Какая теперь музыка, когда войска сидят в окопах?! Может быть, ослышался? Нет, ясно доносятся звуки военного марша. Все бежим из фанзы разъяснить столь необычайное явление. Смотрим, гарнизон нашей деревни высыпал уже на околицу, а вдали, откуда несутся звуки, виднеется какая-то черная масса… Приложивши руку к козырьку, все вглядываются… Что такое? «Подмога идет из Расеи», — говорят солдатики. Действительно, повернуло черное пятно на дорогу к нам, и сверкнуло сразу солнце на массе штыков. Ближе… Несомненно, пехота. Вот уже музыка с нами рядом; колышется знамя с большим крестом. «Кто вы? Откуда?» — несется со всех сторон. «Из Расеи… шестьдесят первая дивизия!» — отвечают бородачи. Господи! Как радостно бьется сердце: подмога, из России! Ведь только месяц назад, как они с дорогой родины! Уж этим одним милы; как будто родные приехали! Не выдержал я. «Здравствуйте, — кричу, — дорогие! Бог в помощь! Не робейте: скоро победим!» «Дай Бог! Спасибо!» — слышится из рядов. «А что он (то есть японец), еще далеко?» — спрашивает на ходу пожилой солдат. «Верстов шесть-семь будет», — отвечают наши. Прошли. Солдаты хорошо одеты; обозы их чистенькие; все новое: еще не испытали маньчжурских прелестей. Ободренный пошел я в 4-й эскадрон к ротмистру Калинину условиться относительно завтрашней службы. Решили в расположении его эскадрона очистить место и поставить церковь, чтобы сегодня в 4 часа дня отслужить всенощную, а завтра — святую литургию…

Снова повторилась вчерашняя картина: как в тех эскадронах, так и здесь живо заработали лопаты, метлы. Распоряжался и особенно усердствовал мой любимец георгиевский кавалер унтер-офицер Власов, что «Библию (sic!) прочитал». Замечательный это человек: искренно религиозный, умный и бесстрашный воин. Во время всех сражений он вызывался и ходил в самые опасные разведки, забирался в расположение неприятеля, взлезал там на деревья, фанзы, сопки и высматривал японские батареи, укрепления. Он уже имеет Георгия 4-й степени, теперь представлен и к другому — 3-й степени.

Работа кипела; скоро все выровняли, вычистили, вымели; оставалось ставить церковь; но вдруг поднялся ветер, да такой холодный, что о службе и думать было нечего. Пришлось опять утреню читать про себя; а завтра, если утихнет, поставим церковь уже утром и отслужим святую литургию. В 8 часов вечера поднялась страшная канонада с японской стороны. Мы вышли на «першпективу»: горизонт на большое расстояние беспрестанно вспыхивает огнями, разрываются снаряды, и, кажется, очень близко. Придется ли завтра служить?!

17–19 октября

Как настанет затишье военное, так я начинаю волноваться погодой: дождь, ветер, мороз — все страшно беспокоит. Ведь хочется воспользоваться затишным временем, чтобы как можно более молитвою утешить и ободрить усталые души воинов! Когда прекратится сражение, у меня сейчас мысль: ну, перестали стрелять, затихли неприятели, отдыхают полководцы, теперь пора нам, священникам, начинать духовную битву с внутренними врагами, им же имя легион: уныние, тоска по родине, близким, сомнения, физические страдания от ран, болезней, непогоды. В окопах многие солдаты опухли от сырости; вот и хочется хорошей погоды, чтобы можно было по эскадронам служить святые литургии, обедницы, молебны, беседовать и этим в самое сердце поражать внутренних неприятелей, дабы в новый бой воины шли бодрыми, одушевленными. Конечно, и во время битв есть дело священнику. Но ведь каждый понимает, что под гром пушек и свист пуль много не набеседуешь; тогда только благословение, краткая молитва, два-три слова в утешение — вот и все поучение. А главное дело иерея переходит в лазареты, перевязочные пункты, поближе к бою, туда, где небо сходится с землею и ангелы, по словам преподобного Серафима, едва успевают брать души человеческие…

Так с тревогой за погоду встал я 17 октября. Ночью был ветер: скрипели утлые наши оконышки, шумела и рвалась на них бумага, — утром то же. Ну, что будет! Готовлюсь все-таки служить святую литургию. Позвал своих солдат; пошли расставлять церковь. И что же? К 10 часам засияло солнце; куда что девалось: и тучки разбежались, и ветер утих. Совершаю проскомидию. «Раз-два, раз-два, левой… левой…» — слышу обычный голос вахмистра. Идут эскадроны, штабные 17-го корпуса, обозные, саперы. Пришли генералы, офицеры; раздается энергичное: «Здорово, молодцы драгуны!» Гремит ответное: «Здравия желаем Ваше-ство!» Затем: «На молитву, шапки долой», и голова Михайла просовывается сквозь полотняную дверь алтаря со словами: «Батюшка, готово», будто я сам не слышу. Возглашаю: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа», и полились снова их уст наших священные песни и молитвословия божественной литургии, заструились, как струится тихо и мерно чистый ручеек среди зелени трав и злаков земных, покрытых благовонными цветами, освещаемый и согреваемый солнышком! «О Господи, — невольно думалось, — верим, исповедуем и чувствуем, как невыразимо прекрасно, чисто, светло, божественно содержание этой дивной службы — святой литургии. Но помоги, Отец наш, чтобы души наши, освещаемые и согреваемые, как солнцем, крепкой, горячей верой в Тебя, очистились от уныния, сомнения и, как благовонными цветами, покрылись надеждою и упованием, чтобы нам неосужденно присутствовать и духовно участвовать в совершении святейшего таинства и, как говорят святые отцы, истинно насладиться божественныя литургии». Да, тогда все будет хорошо: и тоску о разлуке с присными нашими и дорогой родиной, и ужасы сражений, и лишения походной жизни — все, все перенесем, благодаря и славословя Промыслителя, допустившего нас понести тяжелый крест войны.

Певчие по моей просьбе собрались от всего полка, и богослужение прошло так же, как и 15 октября в деревне Тацзеин. Как на особенность нашей здешней службы укажу на то, что на великом входе всегда поминаю «всех воинов, на поле брани за веру, царя и отечество живот свой положивших». Если бы вы знали, с каким искренним чувством скорби и молитвы и произносятся, и выслушиваются здесь эти слова! Головы сами опускаются на грудь, руки совершают крестное знамение, уста тихо шепчут: «Царство Небесное!» Ведь поле-то брани здесь, под нашими ногами, и свежие могилы братьев наших вокруг — стоит только оглянуться. Поучение говорил на притчу о богатом и Лазаре. После службы сейчас же разобрали церковь. Это делаем быстро: час ставим и полчаса разбираем; очень уж удобно!

Прибрались; иду пить чай в свою «квартиру» и побеседовать через письма с дорогой женой, родными, духовными детьми… Еще вчера вечером получил целых восемь писем, и у меня хватило терпения ни одного не прочитать, отложил это удовольствие на сегодня, чтобы праздник был полный; вот теперь сижу и читаю. Из писем вижу, как все грустят, скучают. Дорогие мои! А я-то? Я-то разве веселюсь? По правде сказать, часто нападают такие приливы тоски по всему родному, что приходится употреблять всю силу воли и веры, чтобы смирить мятущийся дух. Смиримся же! Слышите? Смиримся под крепкую руку Божию и пребудем в терпеливом служении долгу пред Богом, царем и родиной до той минуты, когда или скажут: «Довольно! Вернитесь к родным жертвенникам и очагам своим», или иссякнет последняя капля крови!

После обеда читал «Церковные ведомости». Страшно поразило меня начало проповеди епископа Иннокентия воинам в Севастопольскую войну: «Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповеди Христа Спасителя: оставь отца, матерь твою и дом твой, возьми крест и гряди по Мне». Не то же ли, думаю, переживают и нынешние воины? Несение ими креста — разлука с близкими, родиной, ужасы войны и лишения — не есть ли высочайшая добродетель? Чему же еще учить их? Не справедливее ли у них учиться? Посему не напрасно ли проповедую? Эти вопросы вдруг нахлынули на меня, но успокоился, вспомнивши слово святое: «Несть человек, иже поживет и не согрешит, аще и един день жития его», и слово апостола: «Настой благовременно и безвременно»; да к тому же проповедь не только назидает, а и утешает.

Вечереет, садится солнышко, красным полымем горит горизонт на морозе. Беру палочку и иду, по обычаю, на проспект наш утешиться спокойным мирным небом, могучим солдатским пением вечерней молитвы, картиною пылающих костров, бегущим изредка поездом туда… на милый север. Подходит генерал Ванновский и говорит: «Как хорошо поют ваши эскадроны молитвы, я всегда с удовольствием слушаю!» Приятно мне было это услышать, но нужно правду сказать: вся наша армия очень хорошо поет ежедневно «песнь Богу едиными усты и единем сердцем». «Батюшка! — доносится голос солдата с нашего двора. — Ужин подан, остынет, пожалуйте скорей!» Ну, значит, пора кончать день; иду.

18-го и 19-го числа стояла чудная погода: солнце сильно грело и к полудню разгоняло морозы-утренники. Я воспользовался сим обстоятельством и вымылся на дворе, причем от «першпективы» мое грешное тело загораживал солдат простыней. Вероятно, это была последняя настоящая мойка: морозы пошли порядочные; это уже так как-то выдались два денька. Много гулял я за эти дни, читал, посетил лазарет 35-й дивизии; больных и раненых нет, а в санитарном поезде оказался свой священник.

20 октября

Как тяжело памятно мне это число, день смерти царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в городе Рыпине Плоцкой губернии, в пятнадцати верстах от прусской границы. Как сейчас помню: утром ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии дорогого государя, а ночью вдруг стук в двери и сдавленный голос офицера сквозь слезы: «Батюшка! Горе: скончался государь император Александр III; скорее служить панихиду и сейчас же присяга. Полк уже вышел из казарм». Как гром небесный, сразила нас эта скорбная весть! Бегу на улицу, в церковь. Тьма непроглядная, осенняя. Слышен мерный шум шагов, звучат в такт шпоры: полк идет. Я вмешиваюсь в ряды солдат. Панихида, слезы общие. Затем присяга новому государю императору Николаю II, многая лета, «ура». Все это среди тьмы, в глухую полночь, при слабом мерцании свечей, в Польше, на границе государства! Много пережито в эту страшную ночь тревоги и скорби: до гроба не забыть! Вот и теперь, 20 октября, собрались воины, пропели панихиду, помянули вечной памятью незабвенного царя-миротворца.

Возвращаюсь с панихиды; идет артиллерия. Смотрю, скачет артиллерист-солдат ко мне на двор, просит благословения и быстро говорит: «Батюшка! Будьте милостивы, дайте мне крестик на шею: в прошлом бою потерял, теперь опять едем на позицию; убьют — не хочется умирать без креста». Спасибо, у меня имеется запас маленьких образков и ладанок с 90-м псалмом; сейчас же достал и дал пять крестиков, чтобы он и товарищам дал. Как же рад был солдатик! Счастливый поскакал догонять свою часть. Подошел еще какой-то унтер-офицер с просьбой дать ему Евангелие; удовлетворил желание и этого. Погода прекрасная; гулял по линии, беседовал с солдатами, идущими с позиций, о том, что «он (японец) близехонько сидит от наших окопов; а в деревне Линшипу одну половину занимает он, а другую мы; носа невозможно показать днем: сейчас пули пущает; так и сидим по фанзам, а ночью, в темноте, приносим пищу и воду».

Идет из Мукдена толпа солдат, человек около ста, разных полков. «Откуда вы?» — спрашиваю. «Из лазаретов, чиненые, ляоянские; в свои полки идем. Ох, уж если бы Господь помог поскорей добить его», — отвечают. Вечером снова смотрели идущую с музыкой подмогу. Поразительно, некоторые солдаты поморозили ноги на Байкале; там, говорят, мороз до двадцати градусов.

Завтра для нас двойной праздник — день восшествия на престол государя нашего императора и день рождения августейшего нашего шефа. Решаем, если Бог даст погоду и мир, собрать завтра весь полк в деревню Тацзеин, отслужить там святую литургию и молебен, устроить парад и общую трапезу. Сегодня снова пришли хозяева фанзы и поразили нас: принесли нам в подарок семь больших груш и плитку китайского сахара, знаками объясняя, что это они в знак благодарности за то, что мы сохраняем их фанзу и дали им денег. Конечно, мы снова дали им три рубля и записку, чтобы часовые на реке Хуанхэ пропустили их в Мукден по мосту, а то, когда китайцы шли к нам, часовые сделали им «ломайло», надавали «пилюль» и заставили идти через реку. Смешно было смотреть, когда они жестами показывали, как солдаты давали им «пилюли», причем рассказчики сами же смеялись.

21 и 22 октября

Для совершения богослужения отправился с церковью к позициям в деревню Тацзеин, где стоят четыре эскадрона; туда же идут из нашей деревни остальные два эскадрона и штаб. На прекрасном, ровном огороде расставили церковь. Михаил в восторге. «Ни разу так хорошо не ставили», — говорит он. Ксенофонт хлопочет у костра, готовит угли для кадила и кипятит воду для теплоты. Он с особенною любовию будет прислуживать за богослужением; улыбка не сходит с его лица. Но вот моя беда с ним: все просится недели на две — на три в эскадрон «повоевать». Я убеждаю его, что и в обозе служба считается, как и в строю. С неделю помолчит, а потом опять: «Батюшка! Отпустите немного повоевать. Я вернусь. Белья настираю, приготовлю: на все время его хватит!» Раздались обычные залпы наших осадных орудий. Подполковник Букреев говорит шутя: «Это, батюшка, к обедне звонят; хорошие колокола!» Утром дул холодный ветер, а когда вышел я читать входные молитвы, то прямо поражен был: тишина полная! Тем более удивительно, что тишина продолжалась, только пока шло богослужение. И это замечалось несколько раз! Слава Господу Богу. На литургии и молебствии присутствовал весь полк, генералы: начальник западного отряда барон Бильдерлинг, начальники пехотных дивизий 3-й — Янжул и 35-й — Добржинский, начальник нашей бригады Степанов, начальник штаба 10-го корпуса Цуриков и господа офицеры некоторых других частей. Служба прошла торжественно; выстрелы не беспокоили. Поучение говорил о необходимости особенно горячо молиться за дорогого государя нашего императора: да царствует он на благо отечеству и страх врагам, а также за августейшего шефа нашего — великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая как мать относится ко всем чинам полка, с сердечным участием, вникая во всю трудовую жизнь их. Зато и черниговцы все преисполнены горячей благодарности к своему августейшему шефу. Просил воинов усугубить ревность свою по исполнению воинского долга, чтобы доказать тем свою любовь и преданность государю и доставить радость своему шефу. После молебна и многолетия около церкви был парад, играли гимн «Боже, Царя храни», марши. Торжество вышло такое, какого мы давно не испытывали. После парада все снялись группою, а потом общая трапеза. На дворе фанзы устроили покоем огромный стол, со всей деревни притащили скамейки и оставшиеся китайские стулья; вместо бокалов — кружки. Обед прошел оживленно и спокойно от «внешних» врагов, хотя появление «шимозочки» (бомбы) всеми признавалось возможным: ведь позиции наши не больше двух верст отсюда. Играли трубачи, гремело сердечное «ура» государю и августейшему шефу, затем шли разные тосты и речи. В 3 часа дня я возвратился в свою деревню Каулоуцзы. Подмораживает; затопили каны, фанза наполнилась дымом, пришлось спасаться на излюбленный наш проспект. Ох эти печальные каны! Очень осторожно их нужно топить. Китайцы понемножку подбрасывают гаоляновых корешков и поддерживают медленный огонь, лишь бы кан был теплый и можно было сидеть и лежать на нем. Китайцам тепла в фанзах не нужно, они всю зиму ходят в ватных куртках, так и спят. Русские же люди любят, чтобы в хате было тепло: ведь надо раздеться. Опять лишнее! Вот солдатики наши и давай нажаривать, да и сожгли вещи полковника Ванновского: кан лопнул, а на нем лежали чемоданы с бельем, они и сгорели. Да, зимушка-зима о многом заставляет нас задуматься. Чем будем топить свои обиталища и как нам будут варить пищу? Лесов здесь нет, а ракиты и вербы в деревнях уже теперь во многих местах оставили по себе одно лишь воспоминание. Довольство людей, корм скота — тоже серьезный вопрос. До сих пор местные средства много помогли, но ведь это все в недалеком будущем будет съедено. Полагаемся на волю Господню. А тут новая скорбь: печка, в которой Ксенофонт пек просфоры, сегодня не действовала; пробовали испечь просфоры в другой, временной, — не вышли; так 22 октября и не пришлось отслужить святую литургию. Пришлось утешиться тем, что в 11 часов утра отслужил молебен Богоматери и благодаря солнышку, пригревшему богомольцев, прочитал даже акафист, молитву и сказал поучение. Кроме иконы Божией Матери Казанской на столик поставил даже Иверскую, да офицеры принесли свои иконы Спасителя, преподобного Серафима, святых Митрофания, Феодосия и Николая — вышел целый иконостас. После молебна все прикладывались к святым иконам.

23 октября

Завывание сильного ветра разбудило всех нас сегодня: порвалась во многих местах на окнах и дверях газетная бумага, и ветер свободно гуляет у нас. Мороз не менее восьми-девяти градусов. Принесли денщики кипяток: погреться чайком! «А мне, — кричит адъютант своему Ивану, — давай коху!» «Кохой» солдаты называют кофе, и, сколько ни переучивали их, ничего не выходит. С этой «кохой» в полку в мирное время была забавная история. Одно время солдатам отпускали кофе, кипятили в котлах и подивизионно поили. Однако воины наши невзлюбили новый благородный напиток и пили его только из «послушания». Кончилось тем, что как только провинится солдат и офицер вознамерится наказать его, поставить на часы например, то взводный унтер-офицер пресерьезно докладывает: «Ваше благородие, не стоит ставить на часы, лучше посадить его на кохе!» Этого сидения «на коху» солдаты боялись больше, чем стояния на часах. Наконец-то матушка-Маньчжурия пожаловала нас новою милостию: постлала на землю белое пуховое одеяльце. Спасибо, да то беда, что мягко стелет, а жестко спать. Лошади срываются с коновязей. Солдаты кричат на них, ловят. В воздухе кружатся стаи воронов, сухие листья; с криком летят на юг запоздалые гуси, гнутся и скрипят деревья, кричат неистово ослы. «Ну и концерт, — говорит проезжающий казачий офицер, — остается только, чтобы из вашей трубы вылетела в ступе баба-яга с метлой, тогда картина будет полная!» Напились чаю, притащили солдаты гаоляновых корешков, и закурились каны; сегодня меньше дыму, хорошая тяга, хотя тепла мало от этой топки. Что это за удивительное многополезное растение гаолян! Я уже раньше писал, что высота его достигает пяти с половиной аршин, ствол довольно толстый, и зерна с каждого стебля целая пригоршня. Зерно очень похоже на нашу гречневую крупу, и каша из гаоляна почти такая же, как и из гречи, только тяжелее для желудка. Кроме того, из гаоляна делают прочные крыши, циновки, корзинки, клетки; им топят, хотя для топлива больше употребляют гаоляновые корни: они дают сильный жар. Вообще насколько грязны, отвратительно грязны китайцы, настолько же они хорошие земледельцы. Они сеют гаолян, чумизу (род проса, только мельче), бобы, рис, пшеницу, ячмень, всевозможные огородные овощи и, при всей своей грязи, очень любят цветы. Обработка земли образцовая, но совершается примитивно: ни машин, ни плугов, ни даже хорошей сохи нет; все делается от руки: мотыгой, лопатой, скрябкой, серпом — да ведь как?! Только любоваться нужно! Они не сеют в нашем смысле, а, скорее, садят каждое зернышко, потом тщательно выпалывают поле, так что оно производит впечатление отлично возделанного огорода. Скот далеко не у каждого хозяина есть, и потому с поля в деревню китайцы все несут сами на коромыслах; таким же способом они доставляют и продукты на базар. Мельниц буквально нет ни одной, а мелют патриархальным способом: накладывают камень на камень и вертят сами. Замечательны в деревнях колодцы: они выложены внутри тесаным камнем. Вообще многое здесь носит вековечный характер. Арбы, например… Ну что бы сделать легкую тележку? Ведь и один мул повез бы! Нет, ездят на таких тяжелых арбах, что меньше трех животных и запрячь нельзя. Так ездили, верно, китайцы 2000 лет назад, так и теперь. Представьте же, что творится с этими арбами в период дождей!.. Прибывшие с позиций офицеры рассказывают, что наши войска и японские стоят друг от друга очень близко, так что днем ни те ни другие не могут высунуть головы из окопов: сейчас же пуля! От скуки начали забавляться: наши выставили чучело, японцы тоже, и открылась состязательная стрельба. Если наш попадет, японцы поднимают на палке белый флаг, если нет — черную шапку; такими же сигналами и наши отмечают японскую стрельбу.

Между позициями обеих армий протекает узкая река Шахэ; водица бежит чистенькая такая, иногда пить хочется. Японцу и русскому, решившемуся подойти к речке, грозит одинаково смерть. Вот в одном месте как-то и условились: дадут сигнал наши, японцы ответят — и идут наш и японец без оружия с ведрами за водой, отдадут друг другу честь, наберут воды и расходятся к своим позициям; стрельбы не производится. Несколько раз так делали, все шло хорошо, но однажды не стерпела русская душа и давай ругать японца, а тот маленько по-русски смекал да и оскорбился, стал отвечать. Русский кричит: «Давай на кулачки!» Тот согласился; река мелкая, живо один перескочил, и пошло дело — и кулаками и ведрами. А с позиций на это единоборство обе армии любуются. Кончилось тем, что с окровавленными физиономиями явились борцы каждый к своим позициям. Среди японцев многие говорят по-русски и часто переговариваются с нашими, например вечером кричат: «Русские, не стреляйте сегодня ночью, и мы не будем. Давайте поспим!» А утром здороваются. Есть места, где между позициями четыреста-пятьсот шагов.

У меня новое горе: заболел мой Китаец, беленькая лошадка, острым хроническим воспалением глаз. Я отправил его лечить в Мукден. Немного лучше стало, но ветеринарный врач уверяет, что непременно ослепнет. Очень жаль, придется опять ездить на Друге. Ксенофонт сейчас принес мое белье: не только выстирал, но даже выгладил! Я давно велел выбросить утюжок и думал, что это исполнено. Смотрю, сегодня несет белье, и улыбка во весь рот; ну, думаю, что-нибудь не так. «А ведь белье-то, кажется, выглажено?» — говорю. «Так точно! Это, значит, вы приказали выбросить утюжок-то, а я думаю: зачем? Пригодится; да и спрятал. Вот теперь и выгладил, совсем вид другой», — победоносно заявляет. Входит Михаил, и оба сразу с грустью говорят, что ветер и мороз такие, что завтра служить будет невозможно, значит, и просфоры печь не нужно. «День на день не приходится, — говорю я. — Господь-то по милости Своей завтра может послать и погодку; просфоры нужно испечь непременно!» Теперь мы опять обзавелись собственной печью: Галкин в землянке сложил. Подошел я к ней, заглянул: сидит Нечаев, топит печь, а Ксенофонт, согнувшись, натирает тесто, так и зовем его теперь «Ксенофонт-просфорник». Надвигается ночь, ветер воет по-прежнему, мороз крепчает. На всякий случай готовлюсь служить литургию. Великая княгиня в ответ на мою поздравительную с днем рождения прислала следующую телеграмму: «Сердечно благодарю Вас за молитвы и благословение. Очень часто вспоминаю о моих дорогих черниговцах и от всей души радуюсь, что Ваше присутствие в полку в такое время и молитвы утешают и облегчают исполнение трудного и славного их долга. Елисавета».

24 октября

Утро. Чуть-чуть светает. Слышу, тихонько подходит Михайло и говорит вполголоса: «Батюшка! А ведь на дворе-то совсем тихо, только мороз десять градусов; просфоры испекли; может быть, отслужим?» «Конечно, отслужим, — говорю я. — Часам к половине одиннадцатого солнышко нам поможет теплом своим. Передай эскадронам, чтобы мели площадку для церкви да на службу надели шлемы на головы!» Быстро встал. Морозище такой, что пришлось надеть меховые рукавички. За линией железной дороги гул множества голосов: пехотные полки собирают с полей оставленный китайцами гаолян, складывают его в скирды, строят шалаши. К 10 часам поставили церковь. Пришли не только наши эскадроны, но и много из других частей: эскадрон Нежинского полка, телеграфные роты 17-го и 6-го саперных батальонов, обозные 17-го корпуса — многое множество! Часы читать благословил саперного унтер-офицера; он был неописуемо счастлив, и хотя с тропарем и кондаком никак не мог справиться, но это не мешало его воодушевлению, например, говоря: «Приидите, поклонимся Христу Цареви нашему Богу», он делал поклон до земли. Замечательно религиозный! Святую литургию и на этот раз отслужили, по милости Божией, чинно. Михайло меня очень утешил: после Евангелия вдруг слышу, запели «Господи, помилуй» на те мотивы, что пелись в нашей (орловской) церкви[32] на незабвенных службах в четверги и пятницы; больших усилий стоило мне удержаться от слез! Между солдатами есть замечательно богомольные: многие почти всю службу стояли на коленях и горячо молились. «Верую», «Отче наш», по обычаю, пели все. Поразили меня за этой службой китайцы. Целой толпой подошли они, еще когда мы ставили церковь, осмотрели каждую икону и затем, отойдя в сторону, всю литургию простояли, не двигаясь с места, слушая и наблюдая происходящее. Общественного богослужения, какое у нас, у них не существует, по крайней мере до сих пор я ни в Ляояне, ни в Мукдене этого не заметил. Среди китайцев стоял наш штабной переводчик, прекрасно говорящий по-русски; он, вероятно, и давал некоторые пояснения своим соотечественникам. После литургии зашел к нам гость, мрачно настроенный. И то и другое надо бы, по его словам, иначе, а мне кажется, что если бы все шло как по маслу, то мы, пожалуй, приписали бы себе самим окончательную победу. Ведь у нас и прежде всегда так было, а в конце концов побеждали. Неудачи к смирению располагают, а смиренным дает Господь благодать. Победим, даст Бог, и рабами гордых язычников не будем; вот братьями быть готовы, если они отбросят свою гордыню. И когда победим, то прежде всего славу силе Божией воздадим, а потом почтим и человеческие подвиги: так-то лучше, гордости поменьше! Испытания — это великий пробный камень твердости в вере и любви ко Господу! Правда останется правдой: армия наша храбрая, терпеливая, не унывающая. Если представить все условия войны здесь, как мы ее называем колониальной, так надо удивляться тому, что она сделала. Как неверно представляют наше положение в России, сужу по письмам. Пишут, что мы отступили, нас разбили… Неправда то и другое: уступили несколько верст передовых позиций, отбили все атаки японцев и ничего не отдали из крепко занятого нами. Я считаю последние битвы нашей великой нравственной победой. Недаром японцы кричат нам из окопов: «Русские! Долго ли вы еще будете мучить нас?» Это что-то не похоже на победный клик! Ну, а дальше — дальше что Бог даст.

25 и 26 октября

Удивительно резко изменилась погода. Сегодня совершенно тепло. Около станции Суютунь оживление: тысячи солдат строят дорогу шириною в пятьдесят аршин на протяжении всего фронта, чтобы во время предстоящего сражения свободнее было передвигать резервы в разные пункты. Я постоял, понаблюдал. Спокойствие полное, уныния нигде. Господи, куда ни оглянешься — море людей, и все военные. Кажется, теперь, когда увижу штатского или женщину в модном костюме, удивлению не будет конца. Сегодня прошел около линии железной дороги какой-то пожилой господин с длинной бородой в штатском пальто и шляпе, так ведь останавливались, оглядывались на него и спрашивали, что это за человек такой.

С 2 часов дня у нас необычайное торжество: пришли подарки от ее величества государыни императрицы Александры Феодоровны. Из офицеров и чиновников каждый получил полфунта чаю, два фунта сахару, четверть фунта кофе (или табаку), фланелевые рубашку и кальсоны, две пары чулок, три носовых платка, кусок мыла, коробку печенья, конверты, бумагу, карандаш, лимонную кислоту, кусок марли. Каждый солдат получил четверть фунта чаю, фунт сахару, рубаху, кальсоны, кисет, портянки, платки, мыло, бумагу, конверты, карандаш, крючки, пуговицы, наперсток, нитки, подсолнухи (или табак), нож. Кроме того, от великой княгини Елисаветы Феодоровны наши солдаты[33] получили табак, огниво, мыло, спички и лекарства. Нужно было видеть восторг всех чинов армии! Везде гремело искреннее «ура» и сердечное русское «спасибо» царственным заботницам нашим. В этот же день интендантство прислало каждому солдату китайскую ватную куртку и ватные чулки. Ожидаем еще одного блага: ходит слух, что солдатам на зиму выдадут валенки. Одним словом, жить и воевать можно. Вот вы там мрачно настроены. По-вашему, мало успеха у нас, а наши солдаты иначе рассуждают. «Когда добивать его (японца) пойдем?» — все спрашивают.

Нашим полком очень довольны все начальники. Он оказывает услуги всему корпусу, держа связь; постоянно производит разведки для 35-й и 3-й пехотных дивизий и артиллерийских бригад. Во время самих сражений наши эскадроны производят усиленные разведки, под огнем развозят приказания, открывают японские батареи, доставляя таким путем верные сведения войскам и артиллерии. Особенно отличились наши эскадроны в последних сражениях, так что представлено очень много к награждению Георгиевскими крестами; да есть уже восемнадцать георгиевских кавалеров.

Сейчас пришла радостная весть: считавшийся убитым 15 августа рядовой 6-го эскадрона нашего полка Раскопатин, оказалось, взят был в плен, бежал, сегодня после страшных мытарств наконец добрался до наших позиций и скоро прибудет в полк. Подробности напишу, когда расспрошу пленника. Мы только себя любим осуждать и критиковать, а вот как присмотришься получше к японцам, то окажется, что у них далеко не все обстоит благополучно. Из нашего плена не убежишь, а из японского уж сколько прибежало! После Путиловской сопки японцы так разбежались, что потом ловили их в тылу нашей армии. 26-е число. Погода еще лучше вчерашней, и я целый день провел на воздухе. Когда еще выпадет такой мирный, светлый и теплый день?! Завтра думаю отправиться в деревню Тацзеин и отслужить в эскадронах святую литургию.

27 октября

Только что мы улеглись на ночь, как вдруг поднялась орудийная пальба и ружейная «трещотка» на протяжении всей 35-й дивизии. Японцы сделали нападение, но жестоко поплатились: наши выдержали себя, сначала не стреляли, а как только вылезли японцы из окопов, то они и открыли стрельбу залпами. Все атаки отбили, и неприятель до утра убирал своих убитых и раненых.

В 9 часов я приехал с церковью в деревню Тацзеин. Пришли солдаты помогать ее ставить. Один говорит мне: «Ну, батюшка, и насмотрелся же я сегодня страстей! С разъездом выехали мы рано утром и видели поле, покрытое японскими трупами; почти все раздеты, у многих окоченелые руки подняты вверх!» В 10 часов началась святая литургия. На этот раз и ветерок был, и батареи наши рядом стреляли; канонада была порядочная. Вместо концерта велел пропеть «Воскресни, Боже, суди земли» и «Ангел вопияше». Сознаю, что это несвоевременно по уставу церковному. Но здесь, когда страдания и смерть перед глазами и каждый ожидает, что, быть может, сегодня же придет и его страшный час смертный, напряжение нервов, туга сердечная такова, что невольно смущается и мужественная душа. Вот здесь-то услышать радостную песнь «Твой (Богомати) Сын воскресе, тридневен от гроба и мертвыя воздвигнувый: людие, веселитеся» необычайно утешительно!.. Что ж, если и умрем сегодня?! Ведь воскрес Спаситель наш и мертвых воскресит; значит, и нас. Так, с веселием духовным, радостно встретим смерть, если угодно Господу послать ее нам!.. Приходит даже мысль петь на общей молитве «Христос воскресе». Если я погрешил этим нарушением устава церковного, то заранее усердно прошу святую Церковь, которую я чту и в послушании которой пребыть до конца жизни считаю своим долгом и счастием, простить меня. Ведь среди этих скорбей военного времени хочется все сделать, чтобы только доставить воинам возможно большее утешение, ободрение; они ведь тоже люди, немощные. Под влиянием чрезвычайных обстоятельств силы душевные расходуются быстро, значит, быстро же, всеми мерами нужно стараться и пополнить их.

Насколько религия христианская необходима воину, между прочим, подтверждает следующий рассказ, переданный мне полковником В-м: «Я долго жил в Японии по делам службы и был в очень хороших отношениях с ректором Токийской духовной семинарии. Вот однажды он пригласил меня к себе на чай по случаю крещения гвардейского офицера. Понятно, я заинтересовался причиною, побудившею его принять христианство. Оказалось, главная причина была война. Офицер этот со своим корпусом воевал на острове Формозе. Страна гористая, население, особенно в горах, дикое, жестокое, и японцам пришлось сильно страдать. «Вот здесь-то, — сказал офицер, — при виде ужасных физических и душевных страданий своих солдат я не знал, чем их и себя утешить. Лучшим исходом была смерть, но какая? Без определенной надежды на дальнейшее существование? Без напутствия? Вернувшись домой, я изучил христианскую религию и нашел в ней все, что искала душа моя». Долго с большим оживлением вели мы с этим японцем за чаем разговор на религиозные темы. Где-то теперь этот православный японский офицер? Может быть, убит уже!..»

Замечательный рассказ. Как сильно выражает он необходимость христианской религии для души человека! Истинно слово древнего мудреца: «Душа по природе христианка!» Возвратился я в свою деревню, славя Бога, благословившего совершить богослужение, хотя, сознаюсь, так тревожно ни разу еще не служил святой литургии. Подъезжаем к фанзе; слышу звуки молотьбы. Что такое? Смотрю: казаки на соседнем дворе палками молотят рис, которого они навозили себе массу. Созревший рис имеет стебель желтый и, будучи связан в снопы, имеет вид пшеницы. Когда его вымолотят, то надо еще «драть», рушить, как гречу. Люблю я этот день, в который служу литургию. С таким легким, отрадным чувством душевного довольства проходит весь этот день!

28 и 29 октября

С утра ветер, пыль, нельзя выйти: проходящие обозы вздымают тучи пыли; предпочитаю сидеть дома и читать. Спасибо еще, фанза досталась хотя грязная и дырявая, но довольно просторная — несколько шагов можно сделать; устану сидеть, встану и погуляю. Все время, конечно, в теплом подряснике и скуфейке. Выпало два денька, что господин мороз куда-то изволил отбыть, а теперь опять возвратился и по-прежнему подбадривает. Спасибо ему, а то бы, пожалуй, заскучали!

Интересно заглянуть, как на чистом воздухе готовится нам пропитание. Наш повар Ваня — солдат — на морозе котлеты выделывает, подплясывает, а на сковороде что-то верещит. Это он решил во что бы то ни стало сегодня блинчатые пирожки смастерить с гаоляновой начинкой. Да, мы ведь не как-нибудь столуемся: у нас французская кухня! На вопрос: «Что сегодня будет на обед?» — Ваня не иначе ответит, как по-французски: «Суп потафе, котлеты гаше, и на третье масе дуан». Просто потеха, а он это совершенно серьезно докладывает. На холод Ваня не жалуется, а только скорбит, что «вот ветер муку разносит».

После обеда явился из Мукдена наш хозяин; что-то похудел. Конечно, опять его угостили, дали денег, папирос. В благодарных чувствах он обещал в следующий раз принести нам «кулису» (курицу) и яйца. Между прочим, рассказывает, что ему снова было от часовых на реке Хуанхэ «ломайло», и убедительно просил дать ему записку. Тогда адъютант пресерьезно дает понять ему, что записку он может потерять, а вот если печать полковую приложить ко лбу, то и записки не нужно. Поверил «ходя» и умоляет приложить печать. Тогда адъютант действительно приложил ко лбу его синей мастикой полковую печать; вышла великолепно. Китаец в восторге: теперь и записок не нужно; а у нас при виде этой картины получился положительно смех неподобный. Сегодня подсчитал потери нашего полка. По милости Божией из строя выбыло мало, хотя работу полк несет все время трудную и опасную. По 29 октября в полку по болезни и от ран умерло десять нижних чинов, ранено пятнадцать; осталось на поле сражения, неизвестно убитыми или взятыми в плен, три нижних чина и вахмистр Бурба; офицеров легко контужено двое — Сущинский и Тимофеев.

Сейчас получил письма из Орла с описанием празднества в (дорогих мне) церкви и школе 1 октября. Не могу описать радости моей при чтении этих писем! Спасибо великое всем устроившим это празднество. Господь да благословит их Своею благодатию! Что-то заболел у меня немного левый глаз, вероятно ячмень; хожу три раза в день к доктору, все-таки занятие!

Просыпаюсь 29-го. Надо мной в полумраке, как тень, стоит Ксенофонт. Слышу его тихий голос: «Батюшка, как спали? Не озябли? Умываться я уже приготовил». Он каждое утро рано является и караулит, когда я проснусь. Умываюсь, передаю ему от матушки и орловцев поклоны; он всегда от этого в восторге. Весь день прошел однообразно грустно; ничего нет для записи. Японцы ежедневно нападают; наши успешно отбивают. Стрельба ежедневно, но мы так уже к ней привыкли, что не обращаем никакого внимания.

30 и 31 октября

Погода окончательно испортилась; к холодному ветру присоединился дождь, снег. Если и завтра так будет, то служить немыслимо. После чаю пошел на новоселье к Михаилу и Ксенофонту в их землянку. Очень хорошая вышла квартира: в полтора аршина глубины вырыли яму, поставили над нею стропила, внутри обставили гаоляном, снаружи засыпали землей, устлали пол циновкой, даже и иконку святителя Николая повесили. Михайло сидит на своем ложе, ноги завернул в полушубок и читает Ксенофонту «Свет»; завтра они будут строить себе что-то вроде печи.

После обеда привели к нам рядового 6-го эскадрона Раскопатина, который 15 августа был взят в плен японцами и бежал. Рассказ о том, как он странствовал, я записал и передам его словами. «Это, значит, было пятнадцатого августа, — начал он. — Я был послан поручиком Ведерниковым в дозоры. Только выехал из деревни, как японцы из засады дали залп и убили подо мною лошадь. Вытащил я ноги из-под седла да и побег в гаолян; думал, к своим бегу, ан, глядь, прямо на их пехоту наткнулся. Наставили они на меня винтовки, «алала, алала» кричат и схватили. Живым манером сняли с меня винтовку, шашку и потащили в фанзу. Тут мне был допрос. Только я ничего не понял, что они алалакали; так и бросили меня. Сижу день, другой; дают помаленьку рису, а больше ничего; так десять дней просидел, вроде как на этапе, а мимо-то все ихние войска шли. Вот раз ночью сижу я на кане, не сплю: потому тоска; слышу, захрапел часовой. Подошел я тихонько к двери, вижу, спит, а ружье ремнем к руке привязал. Забилось во мне сердце, думаю: все равно погибать… Господи, помоги мне убежать! Сначала думал убить часового его же штыком, потому на боку висит вроде шашки, а потом раздумал. Забрался на кан, потихоньку разобрал гаолян на крыше, высунул голову; он все храпит. Тогда я перекрестился да и вылез наружу, спустился и бросился бежать через огороды прямо на сопку; перемахнул, еще саженей двести отбежал. Утро подходит; думаю, надо на день прятаться. Нарвал гаоляну и залез под большой камень; под ним от воды образовалась ямка, и водицы еще немного было. Натер я руками гаоляну да и поел; пригоршней набрал воды, попил, лежу… Весь день шла их пехота, конница, обозы: никак невозможно уйти; так четыре дня пролежал под этим камнем. Потом стало потише, и я ушел. Дошел до реки большой и по горло в воде перешел ее ночью, а днем лежу в гаоляне, которым и питался; воду пил на дороге из колеи. Долго плутал я, наконец дошел до железной дороги, забрался ночью под мостик и спрятался за балкой. Днем туда приходили японские солдаты за нуждой и меня не заметили; я видел, как они гоняли на себе вагоны: паровозов не было. Следующей ночью я ушел в поле и лег в гаолян на день. Смотрю: пришли китайцы жать; я им говорю, что я русский солдат, прошу их спрятать меня, а то придет ниппон-солдат, и мне будет «контрами» (убьют). Вместе с тем показываю, что мне очень хочется «кушь-кушь» и что если меня спасут, то большой русский капитан даст им много-много рублей. Китайцы между собою поговорили что-то, положили меня на землю и укрыли гаоляновыми снопами, а сами ушли, говоря, что сейчас принесут мне «кушь-кушь». Действительно, очень скоро возвратились, принесли лепешек и вареного рису; я поел и попил хорошей воды, затем уснул, а ночью они взяли меня в свою фанзу. Хозяин фанзы оказался старшиной, посадил меня на кан, накормил, напоил чаем и даже дал рюмочку ханшину. Пришел китаец; немного говорит по-русски; объяснил мне, что сюда каждый день заезжают японцы и мне будет «контрами» (убьют), если я останусь так, и потому мне нужно переодеться. Сейчас же обрили мне усы, бороду, половину головы, обмотали голову синим платком, надели китайскую шляпу и одежду и велели притвориться немым. Затем перевели меня в другую деревню и поместили к китайцу, у которого я довольно долго работал. Однажды через переводчика хозяин приказал мне становиться на колени и молиться их богам. Заплакал я, стал на колени, а сам и молюсь по-нашему, говоря: «Пресвятая Богородица, спаси меня грешнаго!» После этого он привел китайскую мадам с двумя детьми, посадил меня рядом с ней на кане и говорит, что это теперь моя «бабушка» и мои дети; значит, женили меня. Только я это будто заплакал и говорю, что у меня есть «бабушка» и свои двое детей, лучше проводите меня к русским; капитан русский за это много-много денег даст. Днем приезжали японские разъезды, брали фураж и даже тащили с собою девушек китайских, если находили; меня же не узнавали. Через несколько дней три китайца вызвались проводить меня к русским, дали мне коромысло, навязали гаоляну и пошли. Я иду за ними, будто немой; японцы останавливали, осматривали, но меня так и не узнали; даже через мост прошел, и часовые пропустили. Зато как подошел к нашим постам, так прямо зарыдал. Солдаты наши хотели стрелять, но я закричал: «Братцы, я свой»; тогда взяли меня и привели к офицеру».

В конце рассказа Раскопатин, бритый, в китайском халате, расплакался; видно, нервы его совсем растрепались. Он все боялся, что китайцы выдадут его японцам, а они оказали ему истинное добро. Спасибо им! Командир корпуса приказал Раскопатина произвести в унтер-офицеры и представил его к Георгиевскому кресту. Спрашивали его, не видел ли в плену вахмистра нашего Бурбу. Нет, не видал. Погода разыгралась такая, что выйти невозможно; солдаты, как сурки, попрятались в землянки; мы тоже сидим в фанзах. Служить нет никакой возможности: невыразимо скучно! 31-е число прошло тоже в сидении.

Ноябрь 1904 года

1 ноября

За прошедшие месяцы создалась такая сильная привычка описывать пережитое, что, когда проходит день и перо в руках не побывало, душа непокойна: будто согрешил. Вот уже и ноябрь пришел. Ох, как давно мы из России! Кажется, годы прошли. Лишь бы у вас там не было уныния, а мы потерпим. Бог наш защитник, а воины наши храбры и выносливы. Уныние и тоска просвечивает в газетах и во многих письмах с родины. Стыдно это русским, да еще и православным христианам! Не десять месяцев, как теперь, а целые долгие годы переживала Русь Святая военные невзгоды и даже разорения, а все-таки при помощи Господа, Владычицы и святых выживала и все росла. Бог даст, так будет и теперь. Сладостный мир снова снизойдет в свое время на наше дорогое отечество. Потерпим!

А мороз сегодня настоящий. Довольно глубокие лужи у нашей фанзы замерзли, выдерживают человека; солдатики довольно усердно потирают себе носы и уши; постукивание сапогами и кряканье со словами «ну, хорош морозец!» слышится вокруг без конца. Мороз около пятнадцати градусов да ветерок вприбавку. С утра сидим на канах, облачившись во все теплое, и по русскому обычаю подтруниваем над врагом. И японцам теперь не весело: каково-то они, южные жители, танцуют сейчас в траншеях! Шутим, будто матушка-зима одних врагов наших студит, а нас греет. Да, много приходится удивляться нашим воинам. Ведь надо не только воевать, но и топливо приобретать, а за мясом ездить верст за сорок-пятьдесят. За чумизой, за дровишками верст за десять-пятнадцать и более ежедневно отправляются. Несмотря на все это, уныния в армии нет. Едут обозы, идут смены на позиции. И каких только костюмов нет: белые и черные, короткие и длинные полушубки, шинели, китайские ватные халаты, чуйки, папахи, фуражки, китайские войлочные шапки — все перемешалось, как в калейдоскопе! Офицеры тоже в разном одеянии. Все друг над другом острят по поводу костюмов; одно только является общим для всех: не ропщут.

2 ноября

Мороз еще крепче, но тихо, и потому погода кажется теплей; все-таки на воздухе служить невозможно, и я откладываю и откладываю богослужение. Скучно, но что ж делать?! Ни одной фанзы нет в нашей деревне просторной, чтобы устроить в ней службу; вот 4 ноября думаю поехать в деревню Тацзеин; там есть подходящая фанза; может быть, и удастся отслужить литургию.

Положительно удивляют меня наши хозяева-китайцы. Недаром кто-то из мудрых советует при встрече с человеком прежде всего искать в нем остатки образа и подобия Божия, то есть хорошее, доброе; дурное же и само наружу выйдет. Вот и китайцы, при множестве нежелательных качеств, имеют немало и хорошего. При внимательном наблюдении и добром к ним отношении обнаружилось их истинно братское отношение в продолжение более месяца к нашему солдату 6-го эскадрона Раскопатину. И наши хозяева, к которым мы ласково относились, не остались у нас в долгу. Сегодня после обеда вдруг открывается дверь, и с победоносным видом вваливаются наши хозяева — два брата. Улыбка от уха и до уха. Отдали нам честь по-военному и громко говорят: «Капетана, кулиса ю (есть), глуса ю». И положили на стол двух кур и с десяток груш. Мы подумали, что они это из Мукдена принесли продать нам, потому я и спрашиваю, сколько им «денга надо». Они сделали из себя знак вопроса, и потом оба вдруг, мотая головами, заговорили: «О, капетана, капетана! Денга не надо: шибко знаком», то есть это они по знакомству, по дружеству принесли нам, помня наше добро. Очень тронули нас! Я все-таки достал немного денег и даю одному. Опять отказы; потом он взял, подержал немного в руке, вдруг положил на стол, замахал руками и опять: «Шибко знаком, не надо!» Едва я уговорил его взять, и то только тогда, когда уверил, что это я даю «бабушке» его и детям. Много раз навещали они нас! При нас словари и «разговоры» русско-китайские печатные, но мы к помощи их не прибегаем. Здесь образовался какой-то свой особый русско-китайский жаргон, на котором обе стороны трещат без умолку и отлично понимают друг друга. В этот жаргон вошли русские слова на китайский лад и чисто китайские. Вот несколько для примера: «ломайло» от русского «ломать» (болезнь, убыток), «кули-кули» (курить), «леба» (хлеб, пища), «ханшин» (водка), «контрами» (убить), «пилюли» (выстрел, удар), «кушь-кушь» (есть), «моя» (я), «твоя» (ты), «шанго» (хорошо), «худо есть» (плохо), «кохонди» (работать), «иго солнце» (один день), «сахле» (сахар), «машинка» (обманщик), «шибко» (очень), «ходя» и «знаком» (друг), «капетана» (офицер, чиновник), «цубо» (поди прочь); остальное дополняется обоюдной выразительнейшей мимикой. На этот раз командир полка дал им записку — пропуск, и они забрали остальное свое имущество. Сегодня на нашем биваке кипит работа: из гаоляна строят лошадям конюшни. А у нас в фанзе Галкин сложил печь: все-таки не так холодно будет! Купили в Мукдене белой бумаги и ею сплошь оклеили окна и дверь, предварительно оборвавши прежнюю газетную оклейку. Вообще уборка была генеральная, даже паутину снимали, точно к светлому празднику готовимся. Не нарадуемся: так стало в фанзе светло! Ходит слух, что простоим здесь еще с месяц. К вечеру все окончили и пошли гулять. Проходим на «Неву», длинную лужу, версты в две; лед как стекло: так соблазнительно! К тому же и засиделись за непогодой, ну и решили малость размяться. Сбросили кто двадцать, кто тридцать лет с плеч, и пошло катанье на льду, да такое энергичное, что «матушка-Нева» стонала. Утешение вышло велие и гимнастика хорошая.

3–6 ноября

Сегодня поднялись рано, было еще темно; в 8 часов приедет главнокомандующий, он объезжает войска. Я вышел гулять и встретил поезд генерала Куропаткина, благословил издали его вагон. Да, много нужно этому человеку сил души и тела, чтобы справиться с возложенной на него трудной задачей! Мне кажется, одних собственных сил ему мало и, более чем кто-либо, он нуждается в поддержке Высшей Силы. Особенно нужно молиться за него и просить ему от Бога помощи. Пробежал поезд; еще немного погулял я и, грешник, искренно посмеялся. Смотрю: со стороны позиций быстро приближается отряд какой-то кавалерии. Ближе… Что-то лошади как будто малы. Подъехали, и я не мог удержаться от смеха: это, оказалось, пехотные солдаты отвезли на ослах хлеб на позиции и оттуда возвращаются уже верхами, усевшись на спине осла. Фигура солдата громадная, а осел такой маленький и семенит ножками быстро-быстро. Картина замечательна и столь забавна, что все невольно смеются. Генерал Куропаткин верхом объехал наш полк и благодарил два раза. «Спасибо, драгуны, работали молодцами», — говорил он. «Рады стараться», — гремело в ответ. Затем главнокомандующий вызвал из рядов Раскопатина, что бежал из плена, сам лично приколол к груди его Георгиевский крест со словами: «Именем государя императора награждаю тебя; спасибо за молодецкую службу», и поехал далее; а счастливый георгиевский кавалер возвратился в эскадрон добывать второго Георгия.

Печь у нас топится. С ней как-то стало теперь уютнее и веселее; такое удовольствие ее топить. Сами бросаем дрова и гаоляновые корешки в огонь. Испекли просфоры, а служить 4 ноября не пришлось, в этом виноват я сам. За обедом повар наш Ваня подал кашу из гаоляна; соскучившись по каше вообще, я и съел ее целую тарелку и поплатился за невоздержание. Очевидно, желудок мой и гаолян друг другу очень не понравились. В желудке получилось такое «ломайло», что пришлось приняться за горячие бутылки и опиум, а службу 4-го числа отложить.

Рано утром Ксенофонт подошел ко мне и подал телеграмму от великой княгини Елисаветы Феодоровны: «Сегодня, 3 ноября, утром скончался тихо в Елисаветинском госпитале, в Харбине, ротмистр Бодиско, сподобился два раза приобщиться Святых Таин. Помолитесь за упокой его души. Не сомневаюсь, что Ваши молитвы о его бедной семье укрепят их в тяжком испытании. Помоги Вам Господь! Елисавета».

Как громом сразила нас весть о новой жертве! И все выпадает на долю бедного 4-го эскадрона. Замечательно: 30 октября мы получили известие, что Бодиске лучше. Порадовались. Однако ночью под 3 ноября я вижу во сне, что Бодиско умер… Утром, когда я рассказал об этом своим сожителям, то все шутя решили, «значит, выздоровел, наяву ведь наоборот». Вдруг телеграмма, что именно 3 ноября Бодиско действительно умер; я послал его жене сочувственную телеграмму. Сейчас же послали в эскадроны записки с приглашением на панихиду по усопшем товарище. Господи, до чего тяжелая была эта панихида!

Мороз, страшный ветер; все вокруг скрипит и стонет. Мы приютились около гаоляновой конюшни, чтобы хотя немного защититься от ветра. И вот с завыванием бури слилось наше пение погребальных молитв. Слезы сами лились у меня. На душе тем более тяжело, что совершенно невозможно здесь отслужить литургию. 5 и 6 ноября все еще страдал желудком; теперь, слава Богу, оправляюсь.

7 ноября

Вышел из фанзы. Невеселая картина вокруг: свищет холодный ветер, почти буря, проволока на телеграфных столбах прямо стонет, в воздухе крутится пыль, чумизная солома, гаолян, с криком носятся стаи ворон. Сегодня воскресенье. Первая мысль, что стрелою пронзила меня, — это: «Господи, и сегодня нельзя помолиться». Защемило сердце. Немного постоял я среди этого хаоса, и вдруг сразу решение вошло в душу: отслужить хоть молебен. Иду в эскадроны свои, к нежинцам, саперам, штабным, везде спрашиваю, согласны ли по этой погоде простоять молебен. И к величайшему моему удовольствию, все как один отвечали: «Покорнейше благодарим, очинно даже рады помолиться, вестимо, день воскресный, а насчет погоды не извольте беспокоиться: в Рассее-то на Крещенье и не в таком холоде молились». Иду в обоз, говорю Михаилу, и в 11 часов на том же месте, где и панихиду служили, у гаоляновой конюшни, поставили столик, а на него Иверскую икону Богоматери, Евангелие, крест. Собралось очень много молящихся, и молебен начался. Что это был за молебен! Как запели сотни людей едиными устами и единым сердцем «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному», так и свист, и стон ветра, и скрип деревьев — весь этот гам бури — все пропало: заглушили! Над всем стоял один общий глас: «Иисусе сладчайший, спаси нас! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Пресвятая Богородице, спаси нас!» И это величание святых, молитва и одушевление победили стихию. Искренняя радость наполнила все существо мое! Не думал, что сегодня придется помолиться, да еще так. Оглянулся я: многие солдаты на коленях усердно молятся. Поют все и весь молебен: и тропарь, и «Господи, помилуй», и запевы. Вот где особенно познается необходимость и польза общего пения: ведь оно весьма одушевляет, заражает, так сказать, молитвенным чувством. Придет человек на молитву с холодным сердцем, вдруг запели все, он невольно начинает подтягивать и увлекается общей молитвой. Растаивает всякая холодность души… Такое настроение испытывают многие, очень многие… Участвуя в общем пении молитв, солдатик изучает церковные чудные напевы, начинает любить их и понемногу петь и один. Так, однажды темным вечером вышел я гулять, слышу, где-то вдали плетется двуколка и доносится голос, поющий: «Яко Спаса родила еси душ наших». Я остановился. Звуки замерли в темноте, только еще ближе подходит тележка. Вдруг снова пение: «Свете тихий…» Затем слышится: «От юности моея мнози борют мя страсти». Тележка поравнялась со мною. Смотрю, пехотный солдатик на козлах возвращается с позиций; за плечами винтовка, на голове башлык. Невольно благословил его, а он уже проехал и все поет: «Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается…» Далеко в ночной тишине разносился его голос, наконец замер. Я стоял как очарованный и едва поборол волнение, охватившее меня.

Так, по милосердию Божию, и помолились мы; даже и краткое поучение успел сказать о воскресении. Увещевал воинов не бояться смерти, а твердо верить в общее наше воскресение. Бояться, поучал я, нужно больше всего греха, который делает смерть страшною. Благословил всех крестом, поздравил с праздником и спрашиваю: «Ну что, дорогие, озябли?» «Никак нет, — понеслось со всех сторон, — мы очень рады». «В таком случае, — сказал я, — и в следующий праздник приходите, отслужим молебен». Разошлись. Солдаты побежали и, как кроты, полезли в свои землянки, а я направился в свой «дворец» на кан отогреваться чаем. Ксенофонт принес кипяток. Беседуем, вспоминаем, как, бывало, я приходил из церкви и он подавал мне самовар. «В столовую, а не в такую дрянь, как эта фанза, — говорит он. — В Орле-то у меня кухня была в сто раз лучше». Оба смеемся. «А ты, — говорю я, — испеки-ка сегодня просфоры; может быть, завтра Господь погодку даст, так мы поедем в Тацзеин, отслужим там святую литургию хоть в фанзе». Смотрю: Ксенофонт что-то устремил свой взор на мою шею. Сердце замерло во мне. «Ну, — думаю, — наверно, усмотрел мой тиран, что воротник стал грязный, и заставит переодеваться, несмотря на холод». Действительно, так и случилось. «Просфоры-то я испеку, — вдруг заговорил он, — а вот белье-то, кажется, вы давно уже не меняли. Посмотрите, воротник-то на рубашке какой стал. Да и простыню и пододеяльник переменить пора». «Ах батюшки мои, — говорю, — уже заметил, ведь видишь — холодно, после!» «Нет, как хотите, батюшка: грязь хуже холода. Переменить недолго, а то я матушке напишу, ведь она наказала мне в чистоте вас водить, а вот вы не хотите». Пришлось уступить и переоблачиться, а Ксенофонт с торжеством забрал снятое и довольный пошел, приговаривая: «Что у нас, мыла, что ли, нет! Слава Богу, все есть, сейчас и выстираю». Так довольно часто у нас с ним идет торговля. Ведь какой?!

К утешению, буря скоро прекратилась, и вечер в противоположность утру наступил совсем тихий. Взошла луна, на небе ни облачка, и мы с удовольствием погуляли на сон грядущий.

8–10 ноября

Утро прекрасное, тихое, солнечное. Еду служить литургию в деревню Тацзеин, а раньше послал туда верхом Михаила приготовить для служения фанзу. У знакомого огорода встречает вахмистр 3-го эскадрона Жучин и говорит: «Батюшка! Погода хорошая, ветру нет, разрешите на прежнем месте поставить церковь, а то в фанзе не все солдаты станут». Я согласился, и еще раз Господь привел отслужить святую литургию с прежнею торжественностью. Придется ли еще зимою?! Проповедь говорил о святом архистратиге Божием Михаиле. Просил воинов помнить и твердо хранить в душах своих для подражания следующую черту из святой небесной жизни архистратига — его непоколебимую верность Господу. И мы будем крепко хранить веру и верность Творцу и Спасителю нашему Богу, будем прославлять имя Его между людьми молитвами, славословиями и нашею доброю святою жизнию! Не будем не только слушаться крамольников, но, наоборот, постараемся образумить их, обличить, привлечь к послушанию Богу и царю, а если не пожелают, то без укрывательства и послабления отдать их в руки правосудия! Если же какой народ, невзирая на наше милосердие, восстанет на нас по гордости своей, то, подражая святому Михаилу, с молитвой и словами «С нами Бог» пойдем и сразимся с ним! Не жалея сил своих и самой жизни, мужественно, храбро будем бороться!

Вместе с тем просил я всех усердно помолиться о упокоении души новопреставленного воина Александра (ротмистр Бодиско), по котором после литургии я отслужил панихиду. Пока разбирали и укладывали церковь, я попил чайку в 5-м эскадроне, от обеда же отказался, так как я все еще на диете. Вернулся домой, поздравил именинника поручика М. М. Бузинова и остаток дня провел в полном одиночестве, так как наши все на именинах. 9 и 10 ноября погода была так хороша, что не хотелось идти в фанзу, и я нагулялся на несколько дней вперед. С грустью сегодня попрощался со своею беленькою лошадкой; пришлось отправить ее в эскадрон: совсем почти ослепла. Завтра думаю ехать с церковью в Мукден: хочу отслужить и там святую литургию. Ведь в Мукдене находится часть нашего обоза и все чиновники штаба 17-го корпуса, то есть казначейство, контроль, почта, телеграф, интендантство со своими обозами.

11–13 ноября

Прошло несколько дней, а записать нечего — так однообразна жизнь наша теперь. Японцы напали было на генерала Ренненкампфа; за три дня боя они понесли большие потери и совершенно отбиты. По всей линии ежедневно идет редкая стрельба, но ею никто из нас не интересуется. Собирался ехать служить в Мукден, но заболел и три дня просидел в фанзе, теперь оправляюсь. Вообще замечено, что здесь две болезни должны претерпеть прибывающие из России: лихорадку, которая схватывает сразу, дня три треплет невыносимо, затем быстро же проходит и, если нет осложнений, редко потом возвращается (я пережил эту болезнь под Ляояном благополучно); и другую — это болезнь желудка и кишечника. Некоторые заболевают сразу по приезде, а многие, с хорошим желудком, долго борются, но потом и они заболевают. Я попал в последние: долго не поддавался и вот все-таки заболел. Эта болезнь проходит бесследно, только требуется строгая и продолжительная диета. Благодаря затишному времени я имел возможность выполнить это условие и хворал только две недели. Таким образом, при Божией помощи теперь могу сказать, что я сделался настоящий маньчжурский житель, акклиматизировался, и новых сюрпризов не предвидится. Дай, Господи!

В пятницу, 12 ноября, иду тихонько по биваку; подходит солдатик и убедительно просит дать ему в землянку «иконочку, потому без образа как-то на душе непокойно». Грустно мне было, а отказал ему. Шейные образки есть у меня в запасе, а бумажных больше нет. Но Господь помог совсем неожиданным способом. В 12 часов дня писарь принес почту. Рассматриваю полученные газеты: три номера «Русского инвалида» и в каждом «Каталог церковных вещей» господ Витальева и Слонова со множеством напечатанных икон и крестов порядочного размера. Вот я взял да и вырезал их оттуда, получилось 157 крестов и икон. Я освятил их и потом, ходя по своему «приходу» в каждую землянку, разнес эти образки солдатам; хватило всему полку, и радость была общая. Невольно сказал я большое спасибо господину Слонову; наверное, он и представить не мог, чтобы его каталог мог сослужить такую службу воинству.

Погода все время была неровная, но, в общем, хорошая; мороз градусов в десять-двенадцать. Солдаты открыто выражают свое удовольствие, что и сытно им, и одеты хорошо, и в землянках очень тепло. На дрова пилят растущие близ деревень деревья, причем, если удается найти хозяина, ему за дерево платится два рубля. За покупкой чумизы приходится уже ездить верст за сорок в сторону. До сих пор еще ни в чем недостатка не терпели.

Потеха бывает, когда Ксенофонт получит письмо от Ивана Арсеньевича[34]. Он не только прочтет, но и похвалится своим счастием перед друзьями. Вот по биваку и пойдет: «Ксенофонт от генерала письмо получил из Расеи». Вот у нас на войне какое быстрое чинопроизводство: уже «ваше превосходительство»… Да, инспектор гимназии и генерал в головах наших темных солдатиков еще не различаются.

И суббота пришла; пролетела неделя. Господи, хотя бы удалось завтра нам помолиться! Морозы все крепчают; стало больше попадаться японцев — видно, им мороз не по вкусу.

14–16 ноября

Тревожно прошла ночь. Внезапно поднялась буря, какой я не запомню: казалось, что вот-вот разлетятся вдребезги все наши окна, дверь. Утром, когда вышел из фанзы, едва не свалился. Ведь вот горе: другое уже воскресенье буря. Сила ветра такова, что не только икону, но даже и стол несет; стаи ворон, несмотря на все усилия, не могут лететь против ветра. Грустно, но службу пришлось отложить. К вечеру немного утихло, и я получил возможность погулять, посетить все свои любимые места, то есть полотно железной дороги, а за ней «дорожку», и обошел деревню.

У нас теперь и магазин есть свой: маркитант какой-то в свином хлеву открыл торговлю. Я спросил красного вина «удельного». Оно у нас стоит восемьдесят копеек — один рубль, а здесь он запросил четыре рубля пятьдесят копеек. Иду к толпе солдат, окруживших китайскую арбу. Стоит арба, на ней мешок с грушами и пять китайцев, кругом солдаты с ружьями — конвой. «Что за люди?» — спрашиваю. «Да вот, батюшка, — отвечает старший, — видите, лежит небольшой мешок с грушами… это они будто торгуют, пять-то человек у одного мешка! И едут на самые позиции, именно туда, где пушки наши, чтобы сосчитать их. Надоели они нам! Это японские шпионы». А шпионы сидят себе с самым равнодушным видом, хотя отлично знают, что ожидает их. Действительно, за деньги многие китайцы усердно служат японцам: стараются под видом торговли поближе подойти к позициям, высмотреть, сосчитать, что нужно, и потом фонарями и флагами они передают добытые сведения неприятелю. Теперь им трудно стало шпионить: постоянно их ловят.

15-го утром ветер тише, но мороз большой. Заложили двуколку, и с подполковником Чайковским мы поехали в 10-й корпус отслужить панихиду по одном убитом офицере, Залесском. Отец его, жандармский офицер, служит в Орле. Я его хорошо знаю. Бедный юноша, только что был выпущен в офицеры, в конце сентября приехал в Елецкий пехотный полк и 4 октября уже убит!.. Приехали в штаб 10-го корпуса, к нам присоединился генерал Цуриков, и мы поехали к могиле. Недалеко от дороги, около китайской деревушки, небольшой четырехугольник обрыт канавой и обсажен елками, внутри решетка с дверкой, и среди нее две могилы; очень хорошо обделаны, на них дубовые кресты. Это лежат офицер Залесский и рядовой пехотного полка — боевые товарищи. Я был поражен. Как чудно обделаны могилы! Казалось, здесь была сама родительская любящая рука и укладывала каждый кусочек земли, садила каждую елочку. Это все заботы дорогого нашего бывшего командира, генерала Цурикова. Дай Бог ему здоровья! Отслужили панихиду. Не хотелось уходить из этого тихого уголка. Особенное чувство в душе возбуждают здесь могилы: хочется их целовать, будто там лежат самые дорогие, близкие существа! Стоим… «Отслужились честно царю земному», — со вздохом говорят мои солдаты. «А теперь, — продолжаю я, — они, как мученики, первыми стоят у престола Царя Небесного и служат Ему с небесными силами». Однако мороз сильно стал пощипывать — пора домой. Проезжаем массы землянок, целые села; расположены рядами, как улицы; издали производят впечатление могил. Михаил скачет на Друге, который не меньше моего Китайца оконфузился: три раза упал, вообще спотыкается и страшно пуглив.

16-го порядочная была стрельба. Погода хорошая, только очень холодно; думаю, градусов пятнадцать был мороз. Я одет тепло и много гулял. После обеда послал Михаила в деревню Тацзеин сказать эскадронам, что завтра я приеду к ним служить. Вернулся Михаил, радостный бежит ко мне. «Что ты такой веселый?» — спрашиваю. «Да как же, батюшка? В 3-м эскадроне устроили солдаты баню, как следует, с паром, и приглашают завтра вас мыться: вот радость-то!» — отвечает. Действительно, приятно услышать такую весть: ведь с 29 июня не были в бане и мылись как придется.

Фанза у нас теперь стала «воинственная»: по случаю холодной погоды приказано солдатам отпускать по чарке водки, и вот несколько ведер этой влаги в четвертных жестянках водворилось у нас. Жестянки же эти во всей армии давно получили прозвище пулеметов. Вот теперь и подшучивают над нами посетители. «Откуда это и для кого у вас столько пулеметов?» — всегда их первый вопрос.

17–19 ноября

Погодку Господь дал хорошую; правда, мороз и ветер, но на чистое небо выплыло яркое солнышко и вступило в борьбу с тем и другим. Победы полной солнышко не одержало, но все-таки мороз наполовину должен был смириться. С удовольствием ехал я в Тацзеин. Предстояло двойное утешение, духовное и телесное: духовное — сейчас буду служить молебен, телесное — баня. Въезжаю на столь знакомый и ставший уже дорогим сердцу огород. Солдаты метут, но ветер на нем гуляет с порядочною силою; очевидно, молиться на этом огороде невозможно; велел прекратить уборку. Идет навстречу ротмистр Витковский. Советуемся и решаем, что другого места по погоде для молебна нельзя выбрать, как между лошадиными стойлами и скирдами чумизы; здесь действительно ветра почти не было. Собрали сюда эскадроны, и в полном внешнем покое отслужили мы молебен. Теперь на каждом молебне поем «Воскресение Христово видевше», чтобы этим хотя немного восполнить невозможность совершить святую литургию в воскресный день. Солнышко так пригрело, что я решился даже побеседовать и сказал небольшую проповедь о необходимости и возможности спасаться и на войне.

После молебна подходит вахмистр Жучин и говорит: «Батюшка, баня готова, пожалуйте, а потом ротмистр просит вас к себе на чай». Идем. На пороге бани встречает унтер-офицер Иванов, тот самый, которого 17 июля на станции Янтай рельсой придавило, весь в поту. «Пожалуйте, — приглашает он, — попарьтесь, хорошо истопили, воды много». «Это ты выздоровел, — говорю. — Слава Богу». «Точно так, батюшка, а доктора-то тогда говорили, что смерть моя пришла, а вот Бог дал, как приобщился, так и стал оправляться. Вы мойтесь подольше: для вас топили. Мы очень рады; вот вода горячая, вот холодная, угару нет».

Старая-престарая фанза вся обставлена гаоляном, окна заложены кирпичом, предбанник циновками отделен от самой бани. Внутри бани около стены сложена печь, и на нее навалена груда камней, которые накаливаются чрезвычайно, на них льют воду — и пар готов; стоят три огромных китайских глиняных чана, ведер по пятнадцать каждый, в них вода; каны покрыты новыми чистыми циновками, на них — мыться; жара страшная, и восторгу нашему нет предела. Напарился я так, что едва добрел до фанзы Витковского, где пил чай, обедал и два часа просыхал.

Да, спасибо 3-му эскадрону. Вот мастера-то! Солдаты мои тоже в восторге.

19-го с утра на протяжении фронта 10-го и 17-го корпусов началась ружейная стрельба, и осадные орудия бухали не переставая до глубокого вечера; окна наши готовы были выскочить, а Ник. Вл. Букреев уверяет, что и стены нашей фанзы тряслись. Улеглись уже к полуночи: как-то с нервами трудно было справиться.

20 ноября

Решаю сегодня после обеда ехать с церковью в Мукден, чтобы там отслужить всенощную, а завтра святую литургию.

После чая сижу на кане, и вдруг за окном раздаются крики: «Пожар! Горим!» Сердце так и упало. Ведь здесь теперь все постройки — порох: конюшни, шалаши — все из гаоляна; стоят скирды чумизы, да и фанзы-то не имеют потолков, а прямо гаоляновая крыша; загорись она, сразу все повалится внутрь — дай Бог самому выскочить! Стрелой все мы вылетели на двор, и что же? Огромное пламя рядом с нашей фанзой: казаки по неосторожности подпалили гаолян. Боже мой, что поднялось! Крики, гам, лошади носятся, люди растаскивают гаолян, несут воду. Пламя только на аршин не дошло до нашей фанзы. Я бросился к себе и начал было вытаскивать вещи, но благодаря распорядительности командира полка удалось скоро затушить. Наволновались порядочно.

Пообедали и отправились: Михайло на Друге, а я с Ксенофонтом в двуколке. Опять в Мукден… С 28 сентября не был. Дорогу выровняли, построили везде хорошие мосты, поезда идут, тянутся обозы, выздоровевшие солдаты идут к своим полкам, на полях много солдат собирают остатки гаоляна. Одним словом, оживление полное. Как не похоже на первую половину сентября, когда здесь была пустыня! Встретили по бокам дороги несколько могил с небольшими крестами; на них чья-то любящая рука повесила маленькие венки из красных цветов. Они уже наполовину растрепались, но как ярко выражена ими непритворная любовь! Конечно, все проезжающие крестятся. Переехали железную дорогу; на платформах стоят восемь осадных орудий: недалеко укрепление. Вот и река Хуанхэ, уже покрыта льдом; столь памятных бродов нет, везде ледяной мост. Однако китайцев не видно; их почти совсем не пускают через реку к позициям: слишком шпионят. Завиднелся Мукден, то есть не строения его, нет, их не видно (город стоит на равнине), — завиднелись стены и четырехэтажные башни над воротами. Поравнялись с нашим бывшим биваком… Какой грустный вид он теперь имеет! Лучше бы не смотреть. Ворота на кладбище и ограда разрушены, деревья все до одного порублены, и китайцы выкорчевывают пни. А ведь, когда мы жили, была прекрасная роща и густая трава; теперь же пыль и стоит одинокая грустная каменная черепаха. На улицах Мукдена огромное движение, прямо давка; и среди этой толпы рысью едут двуколки, скачут всадники. Как не подавили еще народ!.. Прямо поражаюсь. Только и слышишь крики: «Цубо, цубо!» Торговля в разгаре, хотя все сильно подорожало.

Смешной вид имеют китайцы зимою: руки точно обрублены — так глубоко их прячут в рукава! А так как нельзя же спрятать такую красоту, как длинная коса или у женщин чуть не трехэтажная прическа, то, несмотря на холод, на голову надевают маленькую шапочку, а на уши навешивают стеганые ваточные треугольные кусочки.

Бежит маленький китайчонок, весь посинел, в руках — маленькая книжка, увидел меня, сейчас же присел и кричит: «Капетана, руски свиченик, моя католик, француз…» Протягивает мне книжку, оказывается, молитвенник; на переплете выбит большой крест, напечатан по-китайски. Пока я рассматривал молитвенник, мальчик расстегнул свою курточку и с торжеством достал с груди довольно большой крест и кричит мне: «Капетана, моя есть креста». Симпатичный мальчишка. Это он бежал в католическую каплицу молиться.

Приехали в помещение 17-го корпуса. Я остановился в казначействе, которое занимает очень хороший дом китайского мандарина. Дом этот построен по типу фанзы, но, во-первых, он огромный, а во-вторых, прекрасно внутри обставлен: висят довольно хорошие картины, стоят полированные столы, кресла, диваны, резные ширмы чудной работы, к потолку привешена масса фонарей. На средней стене отлично выткано шелком божество изобилия в замечательном виде: из одного туловища выходят, начиная с пояса, три человеческие фигуры, и из них сыплется множество маленьких детей.

Наш офицер Шауман, ветеринар Алалыкин, милые чиновники казначейства, контроля, интендантства, почты и телеграфа встретили меня прямо по-родственному и от души радовались, что сегодня и завтра у них будет богослужение. Господи, какое блаженство-то тут! Кресла со спинками — можно отдохнуть; на столе большой тульский самовар пыхтит и свистит паром; горят лампы с керосином… Ведь пять месяцев этого уже не видел я! Сейчас же меня усадили, напоили чаем, и началось совещание о службе. Дом огромный — человек сто пятьдесят может стать. В восточной части решили повесить иконы — иконостас: там будет алтарь; остальная часть для народа. Известили всех, что в 6.30 вечера будет всенощная. К этому времени пришла наша обозная команда да чины корпусных учреждений; молящихся собралось очень много. Зажгли в фонарях свечи, получилось некоторое подобие люстры, и всенощная началась. Прекрасно пел хор чиновников. Я сам читал стихиры и канон, причем канон пели на два хора: чиновники — «Отверзу уста моя», а я с Михаилом — «Христос раждается». Одушевление и восторг были общие. На богослужении присутствовали три сына хозяина — мандарина; стали они в первом ряду и внимательно следили за всем происходящим.

Ночевать остался здесь и спал на китайском плетеном диване, укрывшись теплым подрясником. Долго не мог уснуть, невольно прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам: как отдаленный рокот моря, еще шумела толпа на улицах Мукдена, и изредка звучал гонг.

21 ноября

Рано проснулся: разбудили своим криком хозяйские гуси, которых множество на одном из внутренних дворов, а также крик уличных торговцев. Китайские купезы начинают торговать еще до света. Встал, приготовился к служению, разбудил Михаила, и мы с ним начали устанавливать церковь. Прежде всего сняли со стены китайских богов, затем отделили часть фанзы, повесили иконы, царские врата, а против иконостаса на стене — икону «Тайная вечеря», поставил походный престол. Получилась очень хорошая церковь. К 9 часам снова собрались все, и при том же прекрасном пении чиновников совершил я здесь святую литургию. С улицы доносился шум множества голосов; в окнах — головы любопытных китайцев. И невольно как-то вспоминалась жизнь древних христиан, как в первые века христианства в многолюдном языческом Риме в доме кого-либо из верных, например святой Агнессы, собирались освятить молитвой день воскресный те немногие, которые познали истинного Бога. Из их уст лились сердечные славословия Творцу и Спасителю, их руки приносили бескровную жертву; весь облик их носил печать сосредоточения, благоговения, а кругом на улицах Рима шумела многотысячная толпа их братьев, еще «сидящих во тьме и сени смертней». И вот, стоя пред престолом, невольно думалось, что и мы сейчас подобны древним. В многолюдном языческом Мукдене малое стадо христиан собралось прославить воскресшего Господа, Его Пречистую Матерь и принести бескровную жертву о грехах и немощах своих. Посмотрите, какое истинное благоговение выражено в самой их внешности, как усердна их молитва, как одушевленно их пение! А кругом шумят и мятутся многие тысячи братьев, еще не знающих Христа. Проповедь говорил по поводу празднуемого события, Введения во храм Пресвятыя Богородицы, о том, какие назидания можно вывести из него для нашего спасения.

Окончилось богослужение; отслужил, кроме того, два молебна: Пресвятой Богородице и святому Александру Невскому. И грустная действительность снова перед нами: война, чужбина, одиночество… Как все мы были невыразимо счастливы, что удалось с таким торжеством отпраздновать великий праздник! Убедительно просили меня приехать 4 декабря. Дай, Господи, дожить до этого дня в мире и здоровье. Ведь здесь единственное счастье — это помолиться, отслужить святую литургию.

Вышли молящиеся, разбираем церковь, а мои милые хозяева засуетились уже с самоваром: ведь надо напоить батюшку чайком. «А может быть, вы, батюшка, выпьете кофе? Представьте, настоящего молока раздобыли бутылку и свежего сыру», — слышу голос казначея. «Нет, — отвечаю, — боюсь пить молоко: у меня еще очень недавно большое ломайло было с желудком». Попили чаю, а солдаты мои уже пристают: «Батюшка, что же сниматься-то? Не раздумайте, пожалуйста!» Ведь вот все упрашивают меня сниматься с ними. Соглашаюсь. Чиновники дали нам провожатого, и мы отправились в китайскую фотографию, где нас китаец и снял в двух видах. Весь изволновался я, пока доехали мы обратно до казначейства. Каждую минуту мне казалось, что вот сейчас мы задавим снующих прямо под колесами двуколки китайцев. Все мы постоянно кричали «цубо, цубо», но это мало помогало. Наконец добрались, и прямо к обеду, да к какому?! Откуда-то икру достали, рыбу кету из Амура, вроде нашего балыка, куриный суп, котлеты. Однако как ни хорошо в гостях, а время отправляться и домой: третий час уже пошел, а впереди еще пятнадцать верст. Утром погода была тихая и пять градусов мороза, а с 12 часов вдруг поднялся сильный холодный ветер. «Как это мы доедем? — говорю я солдатам. — Не отморозили бы вы себе уши!» «Ничего, — отвечают, — ветер в спину, доедем». Поехали. Хорошо было на душе. Когда-то еще Господь приведет отслужить святую литургию!.. Действительно, ветер в спину; если бы напротив, то хоть оставайся ночевать. Тучи пыли и песку гнались за нами; я поминутно напоминал Михаилу и Ксенофонту тереть уши. Мечтали дорогою, как по приезде будем греться чайком. Переехали железную дорогу. Вдруг «бух, бух, бух» — донеслись звуки пальбы. «Сражаются, слышите?» — говорю. «Это пушки прогревают», — смеются солдаты. Наконец приехали, слава Богу. Наступил вечер, топим печь, попонами и накидками завесили окна и даже стены с подветренной стороны: сквозь саман немного продувает; надели шлемы и улеглись.

22 ноября

Ветры здесь положительно донимают. Если бы не они, то совсем легко переносилась бы зима, так как солнце маньчжурское и зимой теплое. Всю ночь и весь день завывала буря, да еще с севера. Конечно, сидим дома. Я пишу, намазавши руки вазелином. Скрипнула дверь, входят два солдата — один грустный, другой прямо плачет: «Батюшка! Мы к вам. Получили письма — умерли наши отцы; отслужите панихиду». Как говорится, одно горе не бывает: ведет за собой другое. Воюют, дай Бог это смиренно вытерпеть, а тут еще смерть близких. За последние дни у нас все смерти и смерти: ротмистр Бодиско, брат чиновника, отец моего Михаила и вот родители этих солдат. «Ну пойдемте, — говорю, — восплачемся пред Господом, сотворившим нас, но и среди воздыханий не забудем сказать: «Благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим». Присоединился Михайло грустный, со слезами, и мы пошли сначала на огород, где всегда служил, но там нет возможности стоять: холодно. Вернулись на свой бивак, и, приютившись между конюшней и скирдой чумизы, отслужил я панихиду. Пел почти я один: мой певец и богомольцы все время, стоя на коленях, плакали. Да, много набралось уже пережитых картин, так что, когда вспомнишь их, слеза прошибает, вероятно, не изгладятся они из памяти до гроба. Вот когда я понял вполне, как чудно, невыразимо чудно содержание священной Псалтири и как утешительно! Святые писатели как будто видят нашу жизнь и дают каждый раз нашей немощи советы относительно того, какие чувствования и молитвы должны мы вознести Господу по поводу переживаемого нами. А содержание нашего богослужения? Только здесь многие познали его и перечувствовали. От нескольких лиц уже слышал я: «Какие дивные молитвы! Как прекрасно! Неужели и всегда они читаются и поются?» Конечно, всегда, но раньше душа не тем была занята: заботы и забавы мира сего поглощали всю жизнь, все внимание, не до молитв тогда было. А теперь горе образумило и всему научило: и вере, и молитве, и вниманию. Слава Богу за все!

Вернулся в фанзу и опять скорей на свой кан, так до вечера и просидел. Завтра память святителя Митрофания, моего ангела. Хотя бы Господь помог отслужить святую литургию! Под вечер оделся потеплее и пошел на свою дорожку служить утреню. Пропел тропарь и величание святому Митрофанию. А перед глазами так и стоит моя церковь: полна народу, горит огнями, я читаю стихиры, канон, Оля[35] едва успевает продавать свечи. А сейчас я один, кругом ни души, остановлюсь — тишина, даже не стреляют; свой голос кажется странным. Ну да ничего! Слава Богу за все!

Часов в девять выхожу на улицу. Темнота страшная. Смотрю: зарево пожара у позиций: два огромных столба пламени взвиваются к небу. У меня почему-то тотчас мелькнула мысль: «Это в Тацзеине горят наши эскадроны». Но другие отвергали. «Это, — говорят, — охотники пехотные у японцев нашалили». Однако моя оказалась правда: это был пожар в 3-м эскадроне; сгорел от неизвестной причины запас гаоляна. Несчастий с людьми и лошадьми не было. Ночь, пора спать.

23–25 ноября

Рано проснулся, что-то плохо спал. Достал икону святого Митрофания и пошел на бивак к своим солдатам. Размели местечко на огороде, достали палатку, в которой мы раньше жили, и расставили ее. В ней я приготовил походный престол, положил на него святой антиминс, иконы — полковую и святого Митрофания, на землю вместо ковра — попону. Вот и церковь! Настоящую же походную церковь не решились расставить: слишком замерзла земля, да и иконы ломаются от мороза. Погода прекрасная, мороз маленький. Я облачился и к 10 часам утра отслужил святую литургию. Пел Михайло; Ксенофонт подавал кадило, да один саперный солдатик молился. Рад я был невыразимо, что отслужил: здесь ведь живешь и не знаешь, где завтра будешь. На молебен пришли генерал Степанов и командир полка. Иду в свою фанзу, нарочно стараюсь не думать о том, как в прежние годы проводил я этот день. Причина понятна. Ксенофонт подал кипяток. Открывается дверь, входит Поля[36]; поздравил меня. Вот и я с родным человеком в день своего ангела, — день, который я смолоду привык чтить, как и 7 августа. Впрочем, по правде сказать, все мои сожители по фанзе совершенно по-родственному приветствовали меня и даже потихоньку от меня устроили мне угощение, настоящий именинный обед. Одним словом, оказали мне такую любовь, что я положительно растерялся и не знал, как благодарить всех.

После обеда на позициях поднялась такая канонада, что мы все побежали на линию железной дороги смотреть. Встретили там нашу общую симпатию, китайчонка Ваську (прозвище его). Он состоит теперь при 6-м эскадроне 52-го Нежинского драгунского полка. Конечно, первый вопрос: «Ну что, Васька, как твоя коса?» «Мало, мало растет», — отвечает и торжественно снимает шапку. Действительно, половина головы уже выбрита, а на остальной части выросли с вершок волосы. Этого Ваську, сироту, взяли в городе Ляояне саперы из жалости: кормили, одевали, научили немного говорить по-русски. Однажды во время сна они отрезали ему косу, а утром начисто обрили всю голову (это было необходимо по соображениям гигиеническим). Когда операция окончилась, то Васька, по его словам, хотел сейчас же устроить себе «умирайло», потому, что же он за человек без косы?! Успокоился только тогда, когда его уверили, что коса скоро вырастет и даже будет лучше. Вот теперь он тщательно ее выращивает. Однако с тех пор слышать не может имени «сапер» и при первой возможности перепросился к драгунам.

24 и 25 ноября снова буря и холод. Хотел отслужить общий молебен, но немыслимо.

26 и 27 ноября

Ночь под 26-е будет долго памятна. Улеглись мы довольно покойно; вдруг в 3 часа сразу началась такая канонада из осадных и полевых орудий, что фанза наша задрожала. Впечатление такое, как будто среди сна внезапно ударили в набат, только несравненно грандиознее. Залпы следовали за залпами, а в короткие промежутки между ними, как барабанная дробь, переливалась ружейная пальба. Как грохнет залп, зашуршит сначала снаряд осадный или мортирный, потом завоет и в отдалении уже, у японцев, разорвется. Ясно слышно. У меня внутри все дрожало, сердце замирало. Это был не страх, нет, ведь не в первый раз и уже попривык. Не знаю, что такое: вероятно, чисто нервное состояние. Боролся с собою, внутренно давал слово быть покойным, но… новый залп, и, совершенно независимо от моей воли, сердце опять замирало. Думаю, что и ночь этому состоянию способствовала, ведь днем я совсем покоен. Так все мы и не спали до утра. Часов в семь сразу же все прекратилось, только изредка раздавались ружейные залпы.

Пришел приказ из корпуса: к 10 часам утра около станции Суютунь расставить нашу церковь, перед ней будет молебен войскам всего корпуса по случаю праздника святого Георгия. Попили чаю и потихоньку поехали к Суютуню. За ночь выпал небольшой снежок; мороз, ветер, холодно. Размели назначенное место и начали расставлять церковь. Было весьма трудно: земля замерзла, колья ломались. Пришлось сначала пробивать железным ломом гнезда. Ветер рвет и треплет палатку, иконы; руки коченеют. Наконец с невероятными усилиями поставили-таки церковь, и целый час я трепетал за ее существование. С яростию бросался на нее ветер, летели хлопья снегу, пыль, трещали веревки, гнулась наша церковка — казалось, вот-вот сию минуту рухнет. Но Господь хранил святые иконы, и крест наверху непоколебимо стоял. Обошлось благополучно. Я достаю облачения, приготовляю святую воду, и невольно пришло в голову сравнение. Давно-давно уже стоит во вселенной святая Церковь Христова, и за эту долгую жизнь какие только ветры не старались разрушить ее! Вот внешние гонения, когда целые столетия лилась кровь мучеников и мучениц за веру или под ударами меча, или терзаемых зверями, сжигаемых, распинаемых на крестах, когда в потоках этой крови людская злоба, неверие и разврат мечтали утопить Христа и Его Церковь. Но мечты их остаются мечтами, и на орошенной святой кровию почве Христос еще более прославился, и Церковь Его стала еще крепче. Затем времена ересей, наплыв пороков и соблазнов, волны средневековой суеверной тьмы и новейшего неверия, золотой телец и внешняя цивилизация, прикрывающая наготу духа человеческого лоском внешнего развития, прогресса, и многое, многое другое. Все это, как стоглавая гидра или свирепая буря, собрашася вкупе, бросилось и бросается на Господа Христа и святую Его Церковь, думая разрушить вековые устои религии и даровать вселенной рай, свободу, то есть полный разгул мысли, чувства, воли. Мечтают и верят, что уже сочтены дни жизни религии и Церкви. Но Христос Господь долго терпит людское неразумие, призывая всех к покаянию и вечной жизни под руководством святой Церкви, которая продолжает стоять и сиять среди житейского моря как спасительный маяк для гибнущих в суете сует. Еще имеются на земле у Господа целые тысячи смиренных и верных рабов Его — членов святой Церкви, которые не преклонили коленей пред Ваалом. Замечтался я, а сам все бегаю, хлопочу; нужно скорее кончать. Из-за полотна железной дороги доносится музыка — мой любимый марш. Идет М-й пехотный полк; впереди несут большое знамя с крестом и играют этот марш, грустный такой. Услышал я его, и замерло сердце. Едва удержался я от слез: вспомнился один из дней страшного боя под Мукденом, когда я видел это же знамя идущим в бой. Так же, как и сейчас, среди рева только не бури, а канонады заслышал я звуки этого марша. Накрапывал дождь, солнца не было видно, и природа грустила, будто живая. Смотрю: колышется знамя, а за ним стройно, сомкнутыми рядами, в ногу идет славный полк. Куда? В атаку, на новую Голгофу… Странное чувство тогда вдруг наполнило душу мою: и грустно было на сердце, и вместе с тем так страшно тянуло слиться с ними, этими мучениками, в один организм, вмешаться в их ряды и идти, идти туда, откуда, может быть, уже не будет возврата… И вот эти-то звуки сегодня снова донеслись до меня, снова воскресли в памяти ужасные сентябрьские и октябрьские дни, и снова пред глазами это знамя. Оно уже окружено теперь героями — георгиевскими кавалерами и вместе с ними стало пред иконою Христа засвидетельствовать верность воинов присяге, долгу, воздать благодарение Господу, помогшему им быть мужественными, терпеливыми. Да ведь Бог мог не допустить войну? Мог, но Он попустил этот Страшный суд земной, и мы должны, подобно святому Победоносцу Георгию, хотя бы умереть, но честно выполнить долг наш. Когда-нибудь откроется причина, почему Господь попустил эту войну, а теперь… Господи Иисусе, спасай нас! Святой Георгий, молитвами твоими поддержи в нас веру и верность Богу, царю и отечеству даже до смерти! Со всех сторон несутся звуки музыки, идут полки за полками (кроме дежурных частей, что занимают окопы), собираются к церкви знамена и штандарты, причем у всех знаменосцев и штандартных унтер-офицеров на груди святые иконы — благословение государя и августейших шефов. Собралось пять священников, и молебствие началось. Служили «поскору». Затем состоялся парад войскам: сначала шли георгиевские кавалеры всего корпуса, за ними полки. Величественное было зрелище. С парада кавалеров пригласили в барак у станции Суютунь и угостили обедом, а мы опять за работу: разобрали и уложили церковь. Я порядочно прозяб и потому домой пошел пешком, чтобы согреться. Вечером во время прогулки встретил целый батальон запасных; идут на пополнение 3-й дивизии. Я вмешался в ряды: хотелось проверить состояние их духа. Ведь пишут, что они угнетены. Оказалось обратное: бодро шагают, шутят между собою. С удовольствием я с ними прошелся. По дороге вели разговоры о прошлом урожае, о войне, о японце. Высказывались пожелания, хоть бы к весне-то «его» прикончить и к рабочей поре домой «оборотиться». Как-то легче стало на душе, поговоривши с ними.

28–30 ноября

Входит рано утром Ксенофонт (денщик) и говорит мне потихоньку: «Батюшка, полежите еще, погрейтесь, сегодня очень холодно, восемнадцать градусов мороза». «А ветер есть?» — спрашиваю я. «Нет, тихо», — отвечает. «Тогда скажи Михайлу, чтобы известил всех: будет молебен в 10 часов; Бог даст, как-нибудь отслужим, ведь сегодня воскресенье!» Встали. Я вышел на улицу, иду к саперным землянкам; там живут некоторые из особенно любимых мною солдатиков; хочу сам сказать им о молебне; они всегда так рады бывают. Нарочно выбираю места, где снежок: так приятно хрустит он под ногами, а главное, напоминает о прошлом. Как я любил гулять зимою в моем садике! Ну, довольно! Однако мороз сильно хватает за уши. Что-то мои саперы в суете. Спрашиваю унтер-офицера о причине. «Прощайте, батюшка, — с грустью говорит он, — уходим, нас переводят на другое место; очень даже прискорбно: привыкли мы к вам». Да, по правде сказать, и мне весьма тяжело с ними расстаться, ведь три месяца мы были вместе, и они особенно усердно посещали наши богослужения. Подходит под благословение солдатик Авраменко, вынимает из-за пазухи самодельную ложку, на конце которой отлично вырезана рука, сложенная для крестного знамения, подает мне и говорит: «Возьмите, батюшка, на память от меня эту ложечку, сам сработал здесь. Я давно хотел ее подарить вам, да все не смел, а теперь вот уходим». С великою радостию взял я этот дорогой для меня подарок и думаю, чем бы отдарить солдатика за его любовь. Вспомнил, что у меня есть снурок аршина в полтора длиною, сплетенный мною на рогульке из шелка в теплые деньки. Сейчас же принес и подарил его Авраменке. Он в восторге; одним словом, мы остались друг другом довольны. Благословил я друзей-саперов, простился и пошел на обычное наше место служить молебен. Солдаты уже пришли. Я велел надеть на головы шлемы, и начали молиться. Хотя и солнышко ярко светило и даже немного грело, но все-таки мороз сильно беспокоил; ни разу так холодно не было во время службы.

Сказал отпуст, а крест держу, завернувши в ризу; целовать его нельзя: губы прилипают. Обошел ряды и лишь благословил всех. Иду в фанзу. В ней тоже холодно; сегодня у нас все замерзло: вода, консервы, лимоны, хлеб. Забрался я на кан, завернулся поплотнее в шубу, на руки надел рукавицы и так отогрелся. Вспомнилось мне, как, бывало, пред Рождеством говорил я проповеди, приглашая молящихся умилосердиться и отогреть холодных и голодных. Старался нарисовать картины лишений, испытываемых бедняками в холодных жилищах, но все это говорилось не по опыту. А теперь? И деньги есть, а в отношении помещения живем как последние бедняки: стены из глины, «продувные», как говорит Ксенофонт, пол земляной, в окнах бумага, потолка нет. Ведь и за деньги не построишь сейчас себе теплый дом; к тому же, быть может, завтра уйдем отсюда. Топим самодельную «галкинскую» печку два раза в день, а мороз не слушается и все лезет к нам. Какое блаженство в это время в холодном жилище представляет собою огонь! Как летом при пятидесятиградусной жаре холодная вода, казалось, составляла все в жизни, так теперь «все» это составляет огонь. Как затопят печь и запылает пламя, так и потянешься к нему: и руки, и спину, и бока — все повернешь к огню несколько раз, и как невыразимо приятно ощущение теплоты, проникающей и разливающейся внутри тела! Кажется, положите рядом с печкой груду золота и драгоценных камней и предложите выбор: каждый без колебания выбрал бы теплоту! А золото? Бог с ним: оно мертво, не греет! Во время обеда, прежде чем начать есть, ставим посуду в печь, потом выхватываем оттуда тарелки, перекидываем их, как блины со сковороды, с руки на руку, ставим на стол и затем только кладем мясо и едим. Особенно забавно бывает у нас вечером, когда мы ложимся. Начинаются крики: «Ох батюшки мои!», «Ох, холодно!» Больше всех кричим мы с адъютантом: верно, очень нежны. Действительно, постель — лед. Потом начинается одеванье. «Вы сегодня во сколько этажей одеваетесь?» — спрашивает меня адъютант. «И не сочту никак, — смеясь отвечаю я, — двое чулок, двое рейтуз, рубашка да две фуфайки, шуба меховая, теплое одеяло и на голову шлем. А вы?» «Нет, я, — говорит он, — свое бедное тело на ночь освобождаю от внутренних оков, а снаружи кладу на себя три этажа: шубу, теплое одеяло и бурку да на голову шлем». Смеемся. А валенки со всех ног обычно каждую ночь отправляются на печку. «Ничего, жить можно!» Это у нас всегдашняя присказка ко всем воплям. Слава Богу, породнее потом покажутся все «холодные». 29-го и 30-го мороз еще усилился и ночью доходил до двадцати-двадцати двух градусов. Вместе с этим уменьшалась и теплота нашего обиталища. Только и спасаемся тем, что пьем и пьем чай, а руки мажем глицерином.

Декабрь 1904 года

1 декабря

Морозы все стоят большие, и в фанзе страшно холодно. Я уже хотел переселиться в землянку: в ней гораздо теплее. Сегодня все встали с простудой, а командир полка и адъютант даже покашливать стали. Очевидно, так жить дальше нельзя, и, отогревшись немного чайком, мы составили совет, что делать. По обстоятельном обсуждении дела постановили следующее решение: собрать возможно больше газет и обклеить ими стены, заложить с северной стороны окна кирпичом, сделать из палаток потолок и разделить фанзу полотном на две половины. Сейчас же позвали неизменного нашего Галкина, денщиков, и работа закипела. Послали за кирпичом из развалившейся ограды; принесли палатки и газеты. Сшили и зашпилили английскими булавками полотнища палаток и сделали из них потолок; затем стены обклеили газетной бумагой, снаружи обложили землей (навозом), окна заложили кирпичом и тоже оклеили бумагой; из полотнищ сшили большой занавес и им разделили фанзу пополам, из пустых ящиков устроили второй пол в уровень с канами. Кончили дело и затопили каны. К вечеру получилось уже несколько градусов тепла, и восторгу нашему не было предела. После обеда вся наша семья загрустила: проводили одного члена из нашего общежития, подполковника Б-ва, на житье в деревню Тацзеин. Он будет там командовать 3-м дивизионом нашего же полка. Как скорби сближают людей! За эти долгие месяцы совместной жизни все мы так сжились между собою, что образовалась как бы одна семья. И вот расстаемся; было очень грустно.

Невольно восхищаюсь я нашим обновившимся жилищем: как-то чище и светлее стала выглядеть фанза, даже образки и фотографии достал и повесил; ведь это также утешение! Да и теплота подбодрила: читать и писать уже можно свободно. Слава Богу!

2 и 3 декабря

Холодно по-прежнему, но тихо, и я почти целый день на воздухе: если нет ветра, то, какой бы ни был мороз, на солнышке все же сравнительно тепло. Я всегда пользуюсь подобной погодой, чтобы нагуляться. Большею частию гуляю по нашей «Неве»; она теперь хорошо умерзла, немного покрылась снежком и представляет из себя ровную, как стол, площадь. Со мною часто гуляет К. Ф-в, и о многом-многом беседуем мы, особенно по вечерам, под звездным или лунным небом. Божественная мудрость создала эту чудную вселенную для Себя, чтобы утешаться, наслаждаться ею, говорил К. Ф-в.

Не ради Своего наслаждения творил Господь вселенную, отвечал я. Он Сам в Себе имеет всю полноту блаженства и не нуждается ни в чем. Говорить же, что Божественная мудрость не могла не сотворить вселенной, так как полнота ее совершенств вылилась в форме этих миров, прямо грешно. Ну, разве можно слова «не могла не сотворить» прилагать ко Всемогущему?! Нет, бесконечно мудрый и любящий Господь воззвал к бытию сонмы разумно-свободных существ, ангелов и людей, и для них сотворил эту дивную вселенную, — для них, чтобы эти ограниченные существа наслаждались красотами и мудростию вселенной; восторгались, трудились, учились, познавали ее законы и в них находили бы, отыскивали свойства Творца своего; развивали этим свои богоподобные свойства, славословили и воспевали мудрость, могущество и любовь Божию и в этом полагали для себя счастие. В книге Иова так и написано: «Когда сотворены были звезды, восхвалили Господа все ангелы Его». Да, для человека земля и все, что на ней! Землю не ради же ее самой творил Господь; ведь земля хотя и мудро устроена, но сама по себе неразумна, равно как и животные. Не могут же они сознать в себе заключающуюся мудрость и дать в этом отчет. Паровоз мудро устроен, но он этого не сознает, и какая цель была бы устроить паровоз, если бы на нем не было машиниста? Конечно, нужно на земле присутствие разумного существа, человека, который бы сознал, понял всю мудрость и красоту ее и прославил бы Творца Бога.

Вот так спорим-спорим, потом разойдемся до завтра, а завтра новые вопросы. Заговоримся и немного забудемся, что сейчас война и в нескольких верстах от нас японцы.

3 декабря. Хотя и морозно, однако еду служить молебен в Тацзеин; давно уже там не молились. Вот какое время настало! Служим только молебны, и то с трудом: холодно. Собрались эскадроны, надели шлемы и помолились. Вернулся домой, попил чаю, а мой милый спутник К. Ф-в уже ожидает меня гулять. Пошли, и снова разговоры: все философствуем. Сегодня спорили о спиритуализме.

4 и 5 декабря

Отправляюсь в Мукден; сегодня там всенощная, завтра — святая литургия. За рекой Хуанхэ около Мукдена на полях масса китайцев-бедняков, взрослых и детей. Они собирают остатки гаоляна и чумизы, режут прибрежный хворост, подбирают навоз и все это несут на коромыслах в город отапливать свои квартиры. Согнувшись, тащат дорогую ношу китайцы; несмотря на холод, многие покрыты потом. Идет старец, на груди медный крестик — христианин. Бежит вприпрыжку рядом с двуколкой малютка — китайчонок лет шести, держит руку у лба, отдает честь и немилосердно вопит: «Капетана, моя денга мею (нет); моя денга мею, капетана!..» И так без конца. Прямо сердце надрывается: невозможно без скорби смотреть. Приехали. Я опять в мандаринском доме, опять тульский самовар, лампа, кресла со спинками и прочее утешение… Попили чайку и за дело: устроили мы с Михайлом по-прежнему иконостас, вставили во все висячие китайские фонари по свечке; собрались певцы, молящиеся, и мы отслужили всенощную. К воскресной службе прибавили и моления святителю Николаю, так как среди молящихся много именинников; 6-го же декабря я буду служить уже в Тацзеине. На всенощной опять был хозяйский сын и очень внимательно стоял и слушал; после он говорил, что ему наше богослужение очень нравится. Этот китаец очень любит русских и у чиновников старательно учится русскому языку. После всенощной все говорили, какое высокое наслаждение доставляет общественное богослужение: истинный отдых душевный!

Лег спать на прежнем диване; гусей по моей просьбе убрали куда-то, и я спал сравнительно хорошо. Утром рано встал, все приготовил, и в 9 часов начали служить святую литургию. Припоминаю вчерашний разговор о наслаждении от общественного богослужения. Там, в России, в мирное время многие, быть может, говорили о необходимости мирских, суетных наслаждений — театров и других зрелищ; человеку-труженику будто бы необходимо по-мирски веселиться, иначе он замрет, затоскует, заскучает. Но прежде всего, потребность в этих удовольствиях слишком преувеличена. Вот уже полгода, как все мы оторваны от всех мирских удовольствий, трудимся не меньше мирного времени, а невзгод и неудобств даже гораздо больше. Что же, отсутствие прежних наслаждений очень заметно? Заскучали, затосковали без них? Ничуть. Наоборот, скорее и прилежнее пошла работа, и в самой работе мы стали находить гораздо больше интереса, чем раньше. Вместе с тем душа, истинно Божие создание, освободившись от этих цепей мирских утех, с большею силою стала рваться к своему первоисточнику — Богу, чтобы войти с Ним в общение и насладиться этим. Вот потому-то теперь и молитва, эта беседа с Богом, так невыразимо приятна, так восторгает и тем указывает, что и в мирное время возможно доставить душе своей это истинное блаженство, если будем иметь силу воли заставить себя удалиться от суетных наслаждений.

Окончилось богослужение, убрали все и поспешили подкрепиться пищею, так как нужно было скорей возвратиться в свою деревню: в 5 часов вечера всенощная в фанзе у генерала Степанова. Только в 8 часов вечера окончили мы наши сегодняшние труды, и я водворился на своем кане на отдых.

6–9 декабря

Рано-рано встал: сегодня предстоит сделать многое; дай Бог успеть! Погода прекрасная, солнечная, но мороз крепкий. В 8.30 утра я уже служил на огороде молебен для 1-го и 4-го эскадронов. Едва отслужили: так холодно было! Прямо с огорода мы с Михаилом пошли служить молебен в фанзу к бригадному генералу Н. П. Степанову. Он именинник, и, кроме того, в управлении нашей 2-й отдельной кавалерийской бригады годовой праздник. Отслужили. Ксенофонт уже заложил двуколку, и мы скорее покатили в деревню Тацзеин: нужно было успеть совершить там святую литургию и молебен, оттуда потом проехать еще в 17-й саперный батальон. В 10.30 прибыли в Тацзеин и начали устраивать фанзу. Часть ее отделили для алтаря, протянули поперек веревку и на нее повесили иконы походной церкви и царские врата; я поставил престол и жертвенник. Получилась церковь, вероятно очень похожая на те, что были в катакомбах. Это впечатление усиливалось еще тем, что и живопись на иконах нашей церкви древняя, и облачение на мне и престоле льняное с вытканными крестами, и закоптелая крыша фанзы выглядит черным сводом, и вокруг полумрак. С этим настроением я и служил всю литургию.

Мне кажется, если бы люди с раннего детства слушали возможно больше рассказов из жизни древних христиан, святых, мучеников и мучениц, а равно и читали почаще о том, то и жизнь их была бы совершенно другою, была бы чище, светлее. Ведь капля за каплей воды, падая на камень, разбивает его; неужели же душа человеческая окажется грубее камня, когда на нее ежедневно будут падать капли воды живой? Нет! Как бы ни были дурны ее наклонности, как бы ни были тяжки ее грехи, но постоянное чтение о подвигах подобных нам людей, которые силою веры победили в себе дурное и так горячо полюбили Господа, что в ничто вменяли все блага земной жизни и с охотой жертвовали всем, даже самою жизнию, лишь бы не лишаться сладостного общения с Богом, — чтение об этом, пребывание в этой святой атмосфере может ли пройти бесследно для человека? Конечно, нет! Все это разобьет окаменелость сердца у взрослого и не даст окаменеть и развратиться дитяти. Помню, как в детстве трогали душу жития святых и рассказы из жизни древних, особенно мучеников. Каким-то пламенем загоралось тогда все существо, мысль летела туда, в Колизей, ко львам, в катакомбы, к ногам этих дивных епископов, пресвитеров, мучеников, мучениц, одни имена которых наполняли душу восторгом. А в воображении и себя, бывало, уже ставишь в то положение, о котором или сам прочитал, или другие рассказали. Как мудры были наши предки, когда воспитание и образование детей начинали со слов «Бог», «Богородица», «ангел» и пр. и вместо выдуманных детских рассказов читали им священную историю, жития, Псалтирь! Ведь душа дитяти — чистая бумага, и написанное на ней в детстве святое от многого дурного потом сохранит ее. Ах, если бы в теперешних христианах воскресли чувствования древних! Как интересна была бы жизнь! И как всегда поучительны пример и опыт святых! Теперь все толкуют о переделках снаружи. Да снаружи-то хотя бы и все было идеально устроено, но если внутри человека будет расстройство, то и идеальная внешность не поможет: все разрушится. Нужно каждому внутренно преобразиться, стать истинным христианином, а внешнее тогда и без всяких переделок будет прекрасно; преображение же это возможно только через Христа. Счастливы древние христиане! Их внимание всецело занимало одно: как бы не нарушить заповеди Христа, как бы сохранить себя святыми, честными, благородными, и не в личной только жизни, но и в общественной.

Приятно прошло служение наше, приятно, конечно, для души; с внешней же стороны оно было очень неприглядно, но на это никто не роптал. Слава Богу, что и так-то удалось помолиться. Одно жаль: фанза мала, поместились все офицеры да тридцать-сорок солдат. Очевидно, святая литургия, совершаемая в такой необычной обстановке, и на всех оставляла глубокое впечатление: следы душевного волнения ясно замечались на лицах молящихся. После литургии крестным ходом с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и тропаря святителю Николаю вышли мы из фанзы на огород, где уже были построены четыре эскадрона. Полдень. Маньчжурское солнышко успело разогнать холод и пригрело так, что мы отслужили молебен с многолетием, не дрожа от мороза. С крестным же ходом и вернулись в фанзу-церковь.

Разоблачаю престол, Михайло и Ксенофонт хлопочут, складывают церковь, высказывая свои впечатления, а обязательный Ник. Павл. Серебренников[37] уже приветливо приглашает меня выпить чайку. Пью чай. Сижу на кане, кругом офицеры, поздравляют именинников, разговаривают. Как живо представились все они мне в Орле, в полковом собрании, среди прекрасной обстановки, на паркете. А теперь в китайской фанзе, на грязном полу, но… так же оживлены. Это отрадно. Денщики бегают, суетятся, ставят на стол металлические тарелки, походные ножи и вилки. Именинники угощают гостей обедом. Я наскоро закусил и, не ломая, как говорят, беседы, исчез. Мне ведь нужно было еще попасть к саперам в соседнюю деревню: они, наверное, думал я, ждут. Действительно, когда мы подъехали, батальон стоял уже в ожидании. Сейчас же принесли столик, жалованную государем икону, и обычная картина началась: забегали фельдфебели, засуетились офицеры, пошли перестроения, захождения плечом, команды «Стой!», «Равняйсь!», «Смирно!». Идет батальонный командир, украшенный золотым оружием за храбрость; гремит его голос: «Здорово, молодцы саперы! С праздником! На молитву! Певчие, вперед!» Заиграла труба известный мотив, грянула музыка «Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык». Нет, не могу!.. Удивительно действует на душу этот чудный гимн, особенно здесь: нельзя не волноваться. А с позиций, как нарочно, резко доносится «бум, бум, бум». Замерли последние звуки музыки, и мы начали служить молебен. Однако природа что-то разгневалась на нас: все время было тихо, а тут вдруг подул ветер, быстро перешел в бурю; зги не видно от пыли, и завывание ветра вступило в ожесточенный спор с нашим пением! Мои бедные волосы так трепала буря и так обильно посыпала пылью и песком, что, когда Михайло усаживал меня в двуколку, Ксенофонт не удержался и говорит:

«Как приедем домой, так сейчас же надо мыть вам голову, батюшка! Как хотите, так оставить нельзя!» Уже в 4 часа вечера водворился я в своей фанзе, умылся и с наслаждением попил чайку.

7, 8 и 9 декабря прошли так, что при всем желании поделиться пережитым нечего записать. Нельзя же ежедневно описывать, как мы обедали, пили чай и тому подобное.

10 и 11 декабря

Сегодня день надолго памятный: получил сразу три посылки от Оли[38] из Москвы. Как долго мы их ждали! Говорю мы, потому что здесь так все сжились между собою, что интерес одного есть интерес всех. По письмам еще с сентября знали о высылке посылок, и по нашей Каулоуцзинской колонии давно прошел сладостный слух: «Вы знаете? Батюшке из Москвы послано несколько посылок, также Калинину, Образцову, Бузинову». — «Неужели?» — «Наверное знаю. Вот интересно!» Немного погодя новый слух, но такой, от которого все приуныли. «Вы слышали?» — «Что такое?» — «Да посылки-то наши, говорят, пропали где-то в Сибири или сгорели в Харбине». Как молния, пронеслась эта последняя печальная весть между всеми. Немного посерчали, пожалели как полагается, но скоро оправились, и уж было острот отпущено по нашему адресу со всех сторон целый короб! «Поздравляем с получением! Ну, как московская ветчина? Колбаса? Понравились?» Конечно, отшучиваемся. И вдруг, когда все считалось оконченным и похороненным, нежданно-негаданно посылки объявились! Сидим вечером, мирно беседуем, услаждаемся звуком мерных шагов часового под нашим бумажным окошечком; вдруг открывается занавес фанзы нашей, и просовывается голова Ксенофонта.

Никогда его таким не видал я: красный и хохочет — верный признак, что он счастлив бесконечно. «Что ты?» — говорю. «Да как же? — отвечает. — Вам посылку притащил, сейчас привезли из Мукдена, от матушки, верно, да такая одна тяжелая — пуда три, насилу дотащил, а две другие полегче». «Тащи сюда, скорей!» — кричим, и все мы, то есть обитатели фанзы, прекратили и дела и разговоры, бросились к посылкам раскупоривать, развертывать. Ох, какое это счастие! Ведь каждую вещичку покупала, работала, завертывала, укладывала родная, любящая рука. Верите ли, ей-ей, руки дрожали, когда раскупоривал, а сердце колотилось так, как будто выскочить хотело! Каждый сверток вызывал восторженные восклицания: «Сало-то, сало какое! Колбаса-то свежайшая! Икра, печенье! А вот, посмотрите, целый пулемет — монпансье» и т. д. Конечно, сейчас же начался пир горой. Ксенофонт принес кипятку, и мы, закусивши присланной провизией, с удовольствием попили чайку с монпансье и цукатами, от души приговаривая: «Дай, Боже, здоровья и всякого блага приславшим!»

11-го числа все еще возился с посылками; нужно было поделиться этой радостью с Полей[39] и еще раз пережить вчерашние чувствования. Погода все время прекрасная, но я сижу дома: за холодное время немного промерз и что-то лихорадит.

12–14 декабря

Сегодня воскресенье и сороковой день смерти ротмистра Бодиско. Солнышко довольно сильно пригрело, и мы собрались в 11 часов утра на своем обычном месте помолиться. Сначала я отслужил молебен и сказал воинам небольшое поучение о необходимости, сражаясь храбро с вооруженным противником, по-христиански, с любовью и участием относиться к нему безоружному, больному и раненому, а также к мирным жителям — китайцам. Об этом напомнить я счел необходимым ввиду того, что военные действия могут открыться вот-вот. После молебна в присутствии почти всех офицеров полка отслужили панихиду, помолились о упокоении души дорогого боевого нашего товарища ротмистра Бодиско, который пережил с нами страшные ляоянские бои и потом уже заболел. Во время служения невольно вспомнилось, как усопший любил заупокойную молитву «Боже духов и всякия плоти», прямо восторгался ею и всегда просил меня читать ее вслух. Последний раз 30 июля в деревне Шичецзы после панихиды по корнету Гончарову он говорил мне, как умилительна и утешительна молитва эта. А вот и сам уже в могиле.

Пришел я в фанзу и опять просидел безвыходно три дня: боялся разболеться. Сидел и читал взятые из Орла с собою книги, особенно «Отечник» епископа Игнатия Брянчанинова. Это чудная книга. Она содержит в себе изречения святых отцов, выбранные из многих книг. «Добротолюбие» пятитомное приобрести многим не по средствам, а в «Отечнике» кратко собрано все, что управит внимательную душу ко спасению.

Газеты мы читаем вслух и, надо сознаться, часто возмущаемся наглой ложью некоторых писателей о порядках и жизни нашей армии. Да и пишут-то часто люди, не бывшие здесь. Например, пишут, что солдатам нечего есть, холодно, одежда у них плоха. На деле совершенно обратное, то есть едят очень хорошую мясную пищу не менее двух раз в день, получают хлеб, чай, сахар, живут в землянках, которые гораздо теплее наших фанз, у всех полушубки, валенки, суконные портянки, теплые чулки, папахи. Право, немцы больше правды пишут о нас: в их газетах, например, прямо говорится, что в нашей армии все есть, что требует и время года, и желудок. Конечно, были и дни и недели, когда трудно приходилось: сражения, сидение в окопах, отступление и т. п., но ведь на то и война: нельзя же без этого. Теперь у нас, говоря относительно, затишье, то есть больших сражений нет, а канонада пушечная, особенно из осадных орудий, и ружейная стрельба происходят ежедневно. Привыкли мы к этому и, только когда уже особенно расстучатся, тогда выйдем на полотно железной дороги посмотреть.

15–24 декабря

С каким воодушевлением все эти дни готовились мы к встрече великого праздника Рождества Христова! Мечтали служить всенощное бдение, святую литургию; приобрели молодые сосенки вместо елок. Заготовили праздничную провизию… Вот уже 23 декабря. Завтра сочельник, решили все попоститься. Вдруг все мечты, все приготовления разлетелись в прах. Пришел приказ главнокомандующего выступить полку утром 25 декабря в полном составе и присоединиться к отряду Мищенко. Это значит, мы идем в набег, во фланг, будем впереди всей армии. Приказано из вещей захватить только самое необходимое, остальной обоз оставить; главное же взять побольше патронов: по двести штук на каждом солдате и по двадцать четыре тысячи в каждой патронной двуколке. Засуетились, забегали солдатики; пошла чистка амуниции и всего снаряжения; ну, значит, рушилось все: нужно готовиться в поход.

Как преобразилась пустынная станция Суютунь! Теперь там масса путей, поездов, лазаретов, палаток, интендантских грузов, солдат, офицеров; выгружают осадные орудия, прокладывают легкую железную дорогу для перевозки тяжелых снарядов, пушек. Везде солдатики метут сор около своих землянок, втыкают в землю сосенки, вешают на них красные и синие бумажки — одним словом, все готовятся к празднику, а мы… в поход! Что делать? Послушание, исполнение долга прежде всего. Наступил вечер, я окончил приготовления. Из 3-го эскадрона мне прислали смирную лошадку; подковали ее на зимние подковы; в кобуры седла положил чай, сахар, колбасу, сало, полотенце, три перемены белья, облачение — ризу и епитрахиль; Святые Дары и крест — на мне; бурку привязал к седлу — и готово! Остальной обоз или подойдет после, или мы, окончивши свое предприятие, вернемся назад. Все едем верхами. Слава Богу, полк будет действовать весь вместе. Опасное, трудное дело предстоит, но очень нужное и полезное для армии. Потрудимся!.. Когда заблистали звезды, я вышел гулять, чтобы хотя мысленно пережить те святые чувствования, что, бывало, в это время переживал в Орле. Грустно стало на душе: лишены молитвы. Со стороны позиций доносится дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш». Ярко пылают костры. И японцы не остались в долгу — освещают нас прожекторами. Иллюминация! А наши солдатики работают, укладываются. Итак, завтра утром уходим. Благослови, Боже, а теперь нужно полежать на кровати. Порт-Артур пал вчера. Давно уже мы этого ожидали. Спасибо героям: долго они нам помогали. Мы идем дней на десять или самое большее недели на две.

25 декабря

Сегодня выступать в боевой поход, набег на город Инкоу; в 10 часов утра уходим. Я встал еще до света: нужно привести в порядок остающиеся здесь вещи и хотя немного попраздновать, ведь Рождество Христово наступило! Умылся. Достал Святые Дары, епитрахиль и пошел на лед нашей «Невы». Звезды еще ярче блестят. В России в такое время несется гул колоколов, уже прославили родившегося Спасителя, а здесь тишина мертвая, даже пушки молчат. Японцы прислали письмо, поздравляют с праздником и дают слово сегодня весь день не стрелять, если и мы сделаем то же. Кажется, обе стороны выполнили условие, и день прошел мирно. Выбрал на льду чистое местечко, поставил Святые Дары и приобщился. Что-то подступило к горлу: волнение положительно душило. Отпраздновал. Верно, уж такая наша доля, что как большой праздник, так нам поход или бой. Впрочем, слава Богу за все, Ему так угодно. Возвратился в фанзу; наши встали, собираются. Позвал Михаила и отпели краткий молебен, поздравили друг друга. Затем с Михаилом «пошли по приходу»: были в 1-м и 4-м эскадронах, в штабе бригады, полка, у корпусного командира. Везде пели краткие молебны. В 9 часов вернулся я, напился чаю, закусил и в поход. Я надел на себя две фуфайки, меховую безрукавку, лисий подрясник, теплые сапоги, папаху, она же и подушка. Ксенофонт остается с вещами в нашей фанзе, Михайло на Друге со мной. Все оделись. Приехал взвод драгун за штандартом. Помолились. Благословил я нашего «дедушку» — штандарт, командира полка, адъютанта и сел на свою лошадку. Вынесли штандарт, раздалась команда, блеснули шашки на караул, приветствуя «дедушку», и мы тронулись. Что-то даст Бог?! Вернемся ли? Ведь идем в тыл огромной японской армии, и задача — дойти до самого Инкоу. Я проехал по фронту и благословил своих воинов на новые труды. Прежде всего нужно проехать семь верст до деревни Эльтхайцзы, там соединиться с 52-м драгунским Нежинским полком и далее следовать к генералу Мищенко. Наш отряд большой: девять полков казаков, сотня пограничников, две сотни пехотных охотников на конях, наша бригада, Приморский драгунский полк и тридцать шесть пушек с прислугой на конях. Отряд разделен на три колонны: 1) казаки под командой генерала Тевяшева; 2) казаки и охотники под командой генерала Абрамова, при этой колонне едет и сам Мищенко; 3) наша бригада, Приморский драгунский полк и сотня пограничников под командой генерала Самсонова. Артиллерию разделили тоже на три части, причем в нашу колонну вошли: 20-я конная батарея и полубатарея «поршневая», то есть стреляющая гранатами, а не одной шрапнелью. В нашей 3-й колонне священником оказался я один на всех, так как священники Нежинского и Приморского полков по нездоровью не могли сопровождать свои полки в походе. Едем. Солнце ярко светит и так греет, что жарко в седле. «Не декабрь, а апрель сейчас», — говорят офицеры. Безветрие полное, и тучи пыли. «Вот так угощение нам на праздник, — шутят солдатики, — пыли наглотаемся досыта». Везде шутки, остроты; все рады делу, бодры, будто едут не на битву, а на веселый пир. Я въехал в строй 4-го эскадрона, стал в ряды и еду с солдатами. «Не робей, — говорю, — братцы! Я с вами, буду молиться за вас; кого ранят или кто заболеет, приобщу — вот видите Святые Дары на мне? Кто умрет героем в честном бою, отпою погребение: не зароем как-нибудь». «Умирать один раз в жизни, — говорит мой сосед Архипов, из запасных, — от могилы не уйдешь все равно, а умирать в бою — это действительно хорошо. Что ж? Дай, Господи!» «Да ты, верно, семейный? — спрашиваю я его. — Разве тебе не жаль родных?» «Что ж, батюшка, жалеть? Бог им даст силу — перетерпят; к тому же на каждого едока государь теперь дает один рубль пятьдесят копеек в месяц: прожить можно, зато душе спасение». Едем, беседуем. Я как-то сразу примирился с пылью: ничего, дышу, даже разговариваю и, насколько утром волновался, настолько же теперь, когда уже поехали, успокоился. Буди воля Божия над нами!

Благополучно прибыли в деревню Эльтхайцзы. Нежинский полк уже стоит в строю. Подошли мы и выстроились так, что оба полка стали лицом друг к другу. Вдали показалось облако пыли: едет командир корпуса генерал Бильдерлинг прощаться с полками. «Смирно!» — загремело в бригаде. Генерал объехал полки, поблагодарил за прекрасную службу и, пожелав новых успехов, поздравил с походом. Сблизились полки, выехали вперед штандарты, ассистенты открыли жалованные иконы; я и Михаил сошли с коней, достали из кобур ризы и, обернувшись на восток, запели молебен. Солдаты оставались на конях. Не могу выразить состояние души, когда раздалось дружное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь Пресущественнаго раждает»… Можете представить чувства молящихся, с которыми они прославляли родившегося Спасителя, отправляясь на такое страшно опасное дело?! Да, от души молились, прося у Господа помощи на предстоящие боевые труды. Окончился молебен, я благословил оба полка, и сейчас же тронулись в дальнейший поход. Ко мне подъехал Поля, и все время до вечера мы ехали с ним рядом. «Как хорошо, что вы с нами, батюшка, — слышу голос подполковника Образцова, нагнавшего меня. — Вы благословили нас, с молитвой мы начали поход — так приятно! С благословением Божиим и сражаться, и страдать, и умирать легко!» Пыль невообразимая — боюсь за глаза.

Едем среди необозримых полей Маньчжурии, точно казаки Тараса Бульбы. Мерно покачиваются солдаты в седлах; храпят и фыркают кони, горячатся. Уходят родные: ведь впереди добрых четыреста-пятьсот верст туда и обратно!

Деревня Сухудяпу, резиденция генерала Мищенко. «Эскадроны, строй взводы!» — раздается голос командиров полков, и бригада стала в резервной колонне, а я на левом фланге полка на своем длинноухом Китайце. Скачет генерал Мищенко с конвоем. Снова «смирно!», снова шашки блеснули, и ясно, на весь полк, раздался голос генерала: «Здорово, славные драгуны-черниговцы! С праздником вас поздравляю! Главнокомандующий берег вас это время, а теперь посылает на славную работу во славу царя-батюшки и отчизны. Уверен, что работать будете молодцами!» «Покорнейше благодарим и рады стараться», — энергично загремело в ответ на чисто русскую речь генерала. А он уже несется по фронту с шашкой наголо и с Георгием на груди. Подскакал к моему флангу, вызвал меня перед фронтом, принял благословение и попросил молитв. Мы снова в путь. Проезжаем массу деревень; разорения здесь нет, все цело и всего много: гаолян, чумиза, куры, поросята… Нас встречают массы китайцев, кричат нам: «Шанго, русский солдат!» А где есть китайские солдаты, то, завидев полки, они сейчас же выстраиваются и отдают честь. Мы беседуем с Полей о том, что-то теперь поделывают наши родные. И не подозревают они, что мы сейчас в походе. Вероятно, они идут в церковь или уже пришли, и Иван Арс. со сливочками попивает чаек — немножко повкусней нашей пыли. Смеемся. В 5 часов вечера прибыли в деревню Синтайхэ, совершенно не имея от пыли подобия человеческого; здесь ночлег. Нам отвели большую фанзу, и я разделся, то есть снял на время подрясник, чтобы выбить из него пыль. Скорее мыться. Мы хотели занять всю фанзу, но китайцы привели меня и адъютанта на левую половину и убедительно просят, чтобы эту часть фанзы оставили им. На кане лежит больная старуха; указывая на нее, они говорят: «Бабушка ломайло, китайса сыпи, сыпи». Вокруг масса детишек; конечно, жаль их стало, и мы все, то есть штаб бригады и наш штаб, поместились в одной половине. Михаил принес мне гаоляну, положили его на кан, сверху бурку, под голову плащ и папаху — вот и постель. Стемнело. Вестовые вскипятили походный «элексир», чай, и мы буквально ожили. Я вышел на двор. Деревья в огне, будто пожар: так много костров; небо еще чернее, звезды еще ярче. Однако нужно ужинать и вместе обедать. Достали холодные котлеты, сало, колбасу и праздничную роскошь — двух жареных фазанов и, как подобает добрым людям в такой праздник, наконец потрапезовали. Поздно вечером приехал генерал Самсонов, и в нашей фанзе состоялся военный совет. Слабо мерцала свеча, дым от канов наполнял фанзу и ел глаза. Склонившись над столом, сидели и стояли генералы, командиры полков, офицеры; пред ними карты местности, по которой идем; они совещаются. На другом столе офицеры спешно чертят карты. Я сижу на своем гаоляне и наблюдаю эту оригинальную и в своем роде прекрасную картину. Улеглись в 12 часов. Долго не мог я сомкнуть глаз. Если только на мгновение поставить себя на наше место, то, конечно, будет понятна причина бессонницы; к тому же ночь морозная, и солдаты у костров всю ночь шумели. Забылся часа на три. Слава Богу, первый день похода прошел благополучно.

26 декабря

Солдаты всю ночь не спали: морозно; просидели они у костров. Выслали вперед разъезд отыскать хорошую переправу через реку Хуанхэ. В 11 часов утра подошли к реке, и началась переправа. Что это за картина! Солнце только восходило, и полнеба окрасилось оранжевым цветом. Прибрежный тростник, деревни, деревья — все покрыто инеем. Тихо, ни души, только всадники один за другим, ведя на поводу коней, переходят реку. Осторожно ступают лошади по льду, некоторые падают. Наконец догадались посыпать лед песком, и переправа сразу ускорилась. На том берегу собралась вся наша колонна; подъехал генерал Самсонов, поздоровался, и мы отправились дальше. Уже выходим из своей линии и начинаем заходить в тыл японцам. Теперь нужно быть очень осторожными: кроме японцев, здесь масса хунхузов.

Порядок движения колонны таков. Впереди авангард — два эскадрона, за ними в двух верстах главные силы колонны и в двух верстах сзади арьергард — один эскадрон. По бокам колонны, в полуверсте от нее, едут дозорные от каждого эскадрона — это щупальца войска; они зорко осматривают окрестности, и особенно деревни, так что напасть на колонну в походе врасплох невозможно. Двигаемся без дорог, прямо по полям сжатого гаоляна.

Пыль снова невообразимая, и мы все сразу поседели. Во втором часу дня проехали деревню Сыфонтай, и раздалась желанная команда: «Стой, слезай!» Привал до 4 часов; пройдено двадцать пять верст; можно закусить. С каким удовольствием ели мы сало и колбасу — выразить невозможно! Вскипятили чайку из сомнительной водицы: колодцев близко нет, а замерзшая лужа — рядом, вот из нее-то и взяли воду. Ничего, прошло благополучно.

В 4 часа заколыхались колонны: драгуны, казаки, пушки, пики, штандарты — все перемешалось и в общем составило грандиозную картину. Проехать нужно еще двадцать верст. Скоро солнце село, и мы едем при свете звезд и молодой луны.

В 9 часов приехали в деревню Тунхуанди. Ночлег. Слез я с лошади и прямо сел на землю: ноги подкосились, устал; дальше втянусь, конечно. Сегодня ночью наш полк занимает сторожевое охранение, то есть выдвигается вперед версты на четыре от главных сил и цепью окружает всю колонну. Это самая трудная, опасная и ответственная обязанность. Деревню, в которой мы остановились, сейчас же оцепили часовыми, которые без пароля никого не впускали, не выпускали. Фанза досталась до отвращения грязная; на пол набросан, очевидно нарочно, навоз и зажжен, чтобы мы не могли в ней остаться. Конечно, солдаты затоптали огонь, и мы водворились, накашлявшись и наплакавшись от дыма. Расседлывать коней не приказано, костров разводить тоже. На кане оказалась набросанная чумизная солома. Я так устал, что и об опасности забыл: бросился на эту солому и сейчас же уснул. Ночью несколько раз просыпался. Наши почти не спали, так как очень часто приходили донесения из сторожевых эскадронов. Между прочим, 4-й эскадрон захватил в эту ночь двух хунхузов.

27 декабря

В 5 часов подали кипяток, и мы отогрелись. Пришла от генерала Самсонова диспозиция на сегодняшний день; в 7 часов выступили. 4-й эскадрон донес, что встретил ночью японский разъезд, а хунхузы только что ушли; их здесь было очень много под командой японских офицеров. Часов до десяти было довольно прохладно, затем потеплело, и маленький ветерок отгонял пыль в сторону; ехать хорошо. В 11 часов подошли к реке Ляохэ. Лед как зеркало. Наученные опытом люди послезали с коней и прежде всего засыпали лед песком, так что переправились быстро. За рекою началась местность, совершенно не тронутая войною: обилие жизненных припасов у жителей поражало. По полям везде работают китайцы, выкапывают гаоляновые корешки для топки. В деревнях уже встречают нас молчанием: никто не знает русского слова. В этих местах раньше нас бывали только японские разъезды да хунхузы. Во время пути раза три останавливались на десять минут дать передохнуть коням. В час дня сделали привал. Только что наскоро закусили и хотели пить чай, как вдруг команда: «К коням! Садись!» Опрокинули солдаты котелки, не пивши, вылили денщики наш чай на пашню, и все бегом к лошадям. Снова двинулись мы. В 4 часа на горизонте с японской стороны взвился черный столб дыма. Это сигнал: очевидно, нас заметили. Теперь нужно быть крайне осторожными: ведь мы почти на высоте Ляояна. Около 6 часов пришли в деревню Таляньпуза и в ней остановились на ночлег. Сейчас же расставили часовых и на случай тревоги назначили сборный пункт. Нам отвели фанзу богатого китайца. Каны топлены, теплые, и хозяин оказался очень любезным: принес мне одеяло подостлать, маленькую подушечку, набитую… песком, и метелочку почистить подрясник. При помощи переводчика он сообщил, что здесь недавно были двести хунхузов и двадцать японцев. Приятное известие! Купили трех кур по пятьдесят копеек за каждую, и через два часа мы отлично поужинали. Вообще приняли нас очень радушно. Легли, конечно, не раздеваясь, прямо на канах.

28 декабря

Сверх ожидания ночь прошла покойно, и в 6 часов утра мы выступили в дальнейший путь. Погода и пыль прежние. До 11 часов шли благополучно, только очень стесняли часто встречающиеся огромные валы, переходить которые довольно трудно. За рекою Ляохэ почти каждая деревня не только сама окопана глубокой канавой, но и земельные участки всей общины окружены высоким валом. С одного из валов завиднелась деревня, и к ней покойно подвигалась колонна генерала Абрамова. Ясно были видны полки казаков, пики, флюгера. Вдруг «трах, трах, трах». Загремели выстрелы, и из деревни посыпались на казаков пули. Заскакали дозорные, выехала на позицию конная батарея, и наши пушки загрохотали. Над всей деревней стали показываться белые дымки — разрывались снаряды. Мы подошли почти рядом к той колонне и слезли с коней. По сигналу канонада сразу прекратилась, и на наших глазах казаки понеслись в атаку на деревню. Первый раз в жизни я видел боевую атаку конницы. Это что-то ужасное и вместе красивое. Через полчаса все было кончено. Неприятеля выбили, и японцы с хунхузами бежали. Привезли убитых и раненых; между ними один раненый хунхуз. Я пошел на перевязочный пункт, но приобщить никого не пришлось, так как все наши раненые (пять человек) из Терско-Кубанского полка, магометане. Объявили привал всему отряду; наш же полк выслали осмотреть впереди местность. Проехали мимо деревни, из которой только что выбили японцев; снаряды зажгли ее, и деревня пылала. В 3 часа перешли какую-то узкую, но с очень крутыми берегами реку. Здесь нас немного задержала артиллерия, так как пушки спускали на лямках. Я еду с 6-м эскадроном; подходим к деревне Амабельчулла; смотрю на дозорных, они уже поравнялись с первыми фанзами; вдруг сразу дозоры карьером понеслись: тревога! Генерал Самсонов остановил колонну, построил полк наш в боевой порядок и послал узнать, в чем дело. Доложили, что в деревне засели полторы роты японской пехоты и эскадрон драгун. Генерал приказал нашему первому эскадрону подойти к деревне и лавой пронестись по ней. Благословил я издали эскадрон. Как на ученье, пошли драгуны. Вот они уже подходят, рассыпались, сейчас понесутся. Мы впились в них глазами; сердце прямо колотилось в груди, и мурашки бегали по телу. Наконец взвилась туча пыли, и эскадрон понесся, а с другой стороны неслась сотня казаков. Вот наши уже в лесочке… рубят… Кончилась атака. У казаков оказались убитые и раненые; наших же Господь сохранил, только убили трех лошадей, да у многих солдат прострелили седла и шинели. Раздается команда: «Два орудия на позицию!» И началось обстреливание деревни залпами. Стемнело. Остатки японцев засели в каменном ханшинном заводе и сдаться ни за что не хотели. Мы стояли так близко к месту боя, что несколько пуль просвистало над нашими головами, поэтому генерал Самсонов отвел колонну немного далее, а деревню приказал взять и окончательно выбить оттуда неприятеля. Для этой цели, кроме казаков, был послан эскадрон 52-го Нежинского полка в пешем строю. Завязалась сильная ружейная перестрелка; деревня сразу загорелась в нескольких местах. Японцы отчаянно защищались всем, чем можно, и даже бросали ручные гранаты. Потрясающее зрелище было перед глазами: огромный пожар среди темноты сам по себе наводит ужас, но если к этому прибавить сознание, что там, при свете этого пламени, происходит смертный бой, то какими словами можно изобразить тогда душевное состояние зрителя?! К тому же только какие-либо полверсты разделяли нас от этой несчастной деревни. Я и стоял, и ходил, старался не смотреть туда, но через минуту совершенно невольно взоры опять приковывались к зловещему пламени. Наши 5-й и 6-й эскадроны под командой подполковника Букреева поехали тоже к Амабельчулле…

К 10 часам деревню окончательно наши взяли, и только немногие из японцев благодаря темноте спаслись. В Нежинском полку один офицер контужен, три солдата убито и девять ранено; наших Бог миловал. Только в час ночи мы добрались до ночлега, и какого? Две скверные фанзы на весь полк; воды — ни капли. Так, не пивши и не евши, переутомленные, повалились мы на кан целой кучей, почти один на другом, а некоторые легли на китайских шкапах, на полу и моментально захрапели.

29 декабря

Встали в 5 часов утра. Воды нет; так лошади и мы принуждены испытывать жажду. Тяжело! 3-й эскадрон ушел авангардом. Через час должны тронуться все. Только я сел на лошадь, как подают записку от командира Нежинского полка: «Усердно прошу прибыть в полк совершить погребение трех убитых вчера нижних чинов моего полка, отдать последний христианский долг усопшим героям. Полковник Стахович». Конечно, с Михайлом сейчас же поехали; это в той же деревне, только на другом конце. Подъехали к фанзе командира полка. Рядом солдаты роют могилу, одну на троих. Промерзла земля, не поддается лопате, но усердие товарищей, не желающих оставить трупы непогребенными, преодолело все, и могила, хотя и неглубокая, готова. Принесли убитых и положили рядом на мерзлую травку. Окровавленная одежда, лица с запекшеюся кровью… Господи, какой ужас! Один поднял руку к небу, будто зовет оттуда кого-то; другому в голову попала ручная граната, и вместо лица образовалась одна замерзшая кровавая масса. Лицом положили к востоку; и только что начал я погребение, как стало всходить солнышко и лучами своими обласкало, приветствовало почивших героев. Служу. Вокруг стоят солдаты, офицеры, командир полка, часто становятся на колени, и слезы, искренние братские слезы, у некоторых катятся из глаз. Трудно не плакать в такой обстановке! Кончил погребение, положили усопших в могилу, а по отряду давно уже несется: «К коням! Садись!» Зарыли наскоро могилу, поставили на нее маленький крестик, перекрестились еще раз и рысью поехали к полкам своим.

До 12 часов дня шли благополучно. Получено донесение, что половина нашего 3-го эскадрона ходила в атаку на большой японский разъезд, зарубили одного японского офицера и пять солдат, захватили четыре лошади с седлами. Четвертый эскадрон тоже нескольких зарубил и трех драгун взял в плен. Остановились в трех верстах от города Ньючжуана, и наш полк пошел обходить его. Японская пехота стреляла ружейным огнем в наши эскадроны, но неудачно: только ранили одну лошадь. Видя себя обойденными, японцы бежали, причем многие побросали ружья, ранцы. Корнет Романов со взводом лавой проскакал весь город и удостоверил, что японцы бежали. Я ехал с артиллерией немного спустя. Еще лежали поломанные нашим полком телеграфные столбы и порванная проволока. Объехали город. Надо спешить к Инкоу.

«Батюшка, смотрите скорее направо: наши японский транспорт берут!» — кричит Михайло. Оглянулся я — действительно, наш 2-й эскадрон карьером нагнал обоз с порохом и жизненными припасами в двести фур; прикрытие разбежалось, и вот запылал огромный костер. Взрывы пороха следовали один за другим, и черный дым валил к небу. В самом городе горели склады: сами японцы подожгли. Стемнело. Проехали несколько японских этапов с флагами; конечно, конвои разбежались, и дворы были полны транспортов со всякой всячиной. Эти транспорты сейчас же зажгли, так что кругом пути нашего сразу образовалось несколько огромных пожаров. Всего в этот день сожгли шестьсот транспортных груженых фур и взяли до тысячи лошадей и мулов. Можете себе представить, что за зрелище было вокруг нас в этот вечер?! Удача набега оживила всех: везде слышался веселый говор, смех и остроты. В 10 часов вечера остановились на ночлег в деревне Ляутангоу. Осталось двенадцать верст до города Инкоу. Легли, конечно, не раздеваясь.

30 декабря

Выступили рано утром, двигались очень медленно, по дороге жгли японские транспорты. Нашего полка разъезды под начальством корнетов Граве и Гурова порвали телеграфные и телефонные линии, захватили телефонную станцию и целую кучу полученных, но еще не розданных японских писем. В 12 часов дня весь отряд остановился верстах в пяти от города Инкоу. Высшие начальники собрались на военный совет, а мы сели на гаоляновую пашню закусывать, доедать последний хлеб; дальше — сухарики!.. Еще рано утром было слышно несколько взрывов — это наши саперные команды, составленные из драгун, казаков и пограничников, рвут полотно железной дороги. Всего произведено более двадцати взрывов, и железную дорогу сильно попортили на протяжении от Хайчена до Инкоу. В 3 часа тронулись, и прямо рысью; поднялась такая пыль, какой не было от начала похода: хвоста идущей впереди лошади не было видно. Положился я на волю Божию, натянул покрепче повод, скачу. Вдруг лошадь моя сразу стала — едва не слетел я. Впереди что-то барахталось. Оказывается, доктор Нежинского полка упал вместе с лошадью. Нет времени останавливаться — скачу далее с мыслью: «Что-то с ним?!» Около часу продолжалась эта скачка; наконец у деревни Ляньсанцзунь остановились; станция Инкоу перед нашими глазами; идет паровоз. Развернулся отряд в боевой порядок; выехала артиллерия на позицию; назначили у деревни перевязочный пункт; я с врачами и с Полей на пункт. Смотрю, подъехал и нежинский доктор. Господь сохранил его; только сильно ушиб он ногу. Дрогнула земля: раздался залп наших орудий. Завизжали снаряды и полетели к станции. «Запарил» сразу паровоз и начал удирать, давая тревожные сигналы. «Ишь его, — кричали солдаты, — испугался, бежит!..» Полтора часа продолжалась адская канонада; орудия стояли только в нескольких саженях от нас. Невозможно описать состояния души, возбуждения нервов при близкой артиллерийской пальбе, тем более что мы ежеминутно ожидали с японской стороны ответа: китайцы уверили нас, что в Инкоу шестнадцать пушек и много пехоты. Конечно, если бы у японцев были пушки, то снаряды их, без сомнения, попадали бы и в нас. Доктор конной батареи говорит: «Ну, господа, если они шрапнельку нам пришлют, я еще согласен; а если шимозные бомбы, то благодарю покорно, надо скорее тогда отодвигаться назад». После первых же выстрелов загорелись склады около станции и горели потом всю ночь. По сигналу канонада прекратилась, и по эскадрону от полка в пешем строю были посланы к окопам произвести боевую разведку, а если удастся, то и взять их. От нашего полка пошел 3-й эскадрон. Три раза храбро бросались эскадроны и сотни в атаку на окопы, но у японцев оказались не пушки, а пулеметы, которые положительно дождем сыпали пули. Пришлось вернуться. Главное было сделано: дошли до Инкоу, демонстрация произведена, склады и транспорты сожгли, железную дорогу попортили и тем заставили японцев на будущее время тщательно охранять свой тыл и фланги и на это употребить не одну тысячу людей. Значит, освободившаяся порт-артурская армия далеко не вся присоединится к маршалу Ойяме на реке Шахэ.

В сражении при городе Инкоу в нашем полку следующие потери: погиб славной смертью героя корнет Романов (в него попало четыре пули) и ранен в ногу штаб-ротмистр Пантелеев; убито четыре солдата, пятнадцать ранено и восемь бросились в окоп и там остались, наверно тоже убиты. Во всем же отряде раненых человек сто пятьдесят да убитых восемьдесят-девяносто. Задача выполнена; пора назад. Помоги, Боже, дойти благополучно! Уже неделя, как мы отрезаны от всего мира. Чувство такое, как будто мы умерли, а отечество, близкие где-то далеко-далеко, в другом мире и войти с ними в общение не в нашей власти: умерли, да и только! Оказалось, это чувство испытывалось всеми. В 9 часов вечера приказано отойти назад верст на десять-пятнадцать и туда перенести раненых. Не забыть мне этой ночи! Все три колонны шли по одной дороге: артиллерия, зарядные ящики, патронные двуколки, лазаретные линейки, вьючный транспорт, казаки, драгуны.

Слабо светит луна сквозь тучи пыли; сзади зарево пожара — горит Инкоу; стреляют пушки, кричат транспортные солдаты на своих мулов и монголов, завывают неистово мулы, ржут лошади; и ко всему этому вдруг начинает все нестись рысью. Впереди буквально ничего не видно; скачешь, как будто увлекает какая-то стихия. По дороге попадаются догорающие транспортные японские фуры с вьюками разного товара. Наконец «Стой, слезай!» Деревня, ночлег, 12.30 ночи. Фанзу, фанзу скорей, кан! Сил не хватило ни умыться, ни жажду утолить. Перешагнул порог и, как был в пыли, грязи, прямо на кан повалился. А тут донесение, что в Инкоу спешно прибыли семь тысяч японцев с артиллерией и, вероятно, пойдут за нами, но я уже ничего не слышу и сплю. Тревожно спал: представлялось, будто я забыл где-то Святые Дары. С ужасом просыпаюсь. Слава Богу, это сон: Святые Дары на мне. Завтра утром поеду к раненым.

31 декабря

Выступать приказано в 11 часов. Нужно перевязать раненых. В 7.30 утра я и Михаил поехали на перевязочный пункт, версты две от нашей деревни. Что за зрелище открылось пред моими глазами?! Большой двор и две фанзы наполнены ранеными, и по дороге еще несут. Нужно спешить, ведь из Инкоу могут прийти японцы, а новый бой нежелателен. На правой стороне двора лежат убитые; между ними наш офицер Романов и солдат, а также убитые Нежинского и казачьих полков; понемножку еще приносят и кладут в ряд; недалеко казаки роют братскую могилу. Романов покрыт своим окровавленным полушубком. Я приоткрыл его мертвенно бледное лицо: глаза открыты, смотрят на небо, выражение удивительно покойное. «Царство Небесное», — шептал я и полковник Ванновский, который приехал со мною сюда искать своего двоюродного брата, полковника Нежинского полка, серьезно раненного в руку и ключицу. Я отслужил краткое отпевание по убитым. Понятно, слезы душили нас. Рядом с убитыми лежат раненые на носилках, на гаоляне; в фанзе полны все каны, лежат и на полу. Взял Святые Дары и пошел по фанзе, по двору, по дороге. Подхожу к раненому, открываю шинель, спрашиваю: «Не желаешь ли, я приобщу тебя Святых Таин? Господь есть первый врач наших душ и телес». Ответ всегда один: «Очень рад, пожалуйста, батюшка». Тогда спрашиваю, нет ли каких особых грехов, кается ли сердечно и верует ли. Затем читаю разрешительную молитву и приобщаю раненого. Так же точно причащаю по дороге на арбах и носилках. Подхожу к одной арбе; лежит раненый офицер Приморского драгунского полка. На мое предложение приобщиться Святых Таин он говорит: «Да я, батюшка, еще не собираюсь умирать». Вот как глубоко укоренился ложный взгляд на святое причащение больных. «Причастие, — говорю я ему, — не в могилу ведет, а соединяет с Богом и дает силы терпеливо перенести страдания, тем более что нам еще предстоит верст двести пути». «Благодарю вас, согласен», — отвечает. И офицер приобщился на арбе. Затем причастил на носилках казачьего офицера и до двадцати солдат. Подошел к носилкам нашего офицера Пантелеева, благословил его; он легко ранен в ногу. Вхожу в фанзу; только что принесли вольноопределяющегося нашего полка Киндякова. Рубашку сняли: вся грудь в крови; пуля попала в правый сосок и пробила легкие. Конечно, умрет. От страдания капли пота выступили у него на лбу, но ни одного стона. Я подошел, благословил его. «Ах, как я рад, что вы здесь, — говорит он мне. — Я серьезно ранен, верующий; пожалуйста, приобщите меня Святых Таин!» Конечно, сейчас же я приобщил его. Побеседовали мы с ним; в конце он снял с груди свой Георгиевский крест, подал мне и говорит: «Крест в эскадрон. Я чувствую, что умру, передайте всем мой поклон, скажите, что я счастлив, исполнивши до конца свой долг». Простились. Приобщил я еще четырех раненых своего полка и поехал догонять свой полк: боюсь, как бы не ушел. Очень сожалел, что не нашел раненого полковника Ванновского. Транспорт раненых уже вытянулся по дороге. Еду. Смотрю, на носилках знакомое лицо, кажется Ванновский. Да, это он. Подъезжаю, соскакиваю с лошади, подхожу к нему. Увидел раненый брата своего Г. М. Ванновского, что в нашем полку, и меня и заплакал. Я благословил его. «Очень рад, что вижу вас, батюшка; будьте добры, приобщите меня Святых Таин», — говорил он. У него же на носилках приготовил я все нужное и приобщил его. Поговорили немного; смотрю на часы, а время подходит выступать полку. Не ушел ли уже?! Сели на коней и с Михаилом, насколько можно было быстрее, поскакали к месту ночлега. Подъехали. Полки стоят выстроившись; доложил я о своем отсутствии генералу Самсонову и командиру полка. Решили скорее послать на перевязочный пункт двуколку взять тело корнета Романова: повезем с собою, чтобы с подобающею честью похоронить его в Мукдене на русском кладбище. Только что немного вздохнул я после своей скачки, как раздалась обычная команда: «К коням! Садись!» И мы тронулись. Ехали шагом. Скоро нагнала нас двуколка с дорогим покойником. До вечера шли не останавливаясь. Получено сведение, что японская пехота и артиллерия поджидают нас около Ньючжуана, воображая, что мы и обратно пойдем по тому же пути. Ошиблись, однако, они в своих расчетах; мы к Ньючжуану не пошли, а рискнули: именно реку Ляохэ в 6 часов вечера перешли в таком широком месте, что японцы никак не предполагали, что мы там переправимся, да еще с пушками; к тому же и лед стал довольно рыхлый, а ширина почти равна реке Волге. Благословясь, пошли мы. Сначала на руках перекатали пушки, потом пошли всадники, ведя в поводу коней. У нас во втором эскадроне провалились три лошади; едва вытащили арканами. Правой ногой немного попал и я, да быстро справился — остался сух; тут сказал я спасибо высоким сапогам. Долго длилась переправа; колонна, конечно, растянулась, и пришлось подтягиваться, то есть опять ехать рысью ночью; значит, опять мука… В 11 часов пришли в деревню Хоутзятиенцзы. Здесь ночлег. Нам отвели фанзу одну на штаб и 4-й эскадрон. Но что это за фанза! Хуже еще ни разу не попадалась; не говорю про ужасную грязь (к этому немного привыкли), но запах почему-то был такой в ней, что я не смог вытерпеть и два раза стремительно вылетал из фанзы: тошнило. Как нарочно, ночью порядочный мороз, а я уже серьезно начал подумывать провести всю ночь у солдатского костра. «Батюшка, — слышу голос из фанзы, — идите сюда; мы здесь сильно надымили сигарами и папиросами, запах не так чувствуется». Вошел я обратно. В первый раз в жизни сказал я спасибо табаку. Действительно, стало сноснее. А в фанзе война, и кто же развоевался? Китаянка; храбрая оказалась, схватила огромный кол и пошла на нас в наступление, стараясь выгнать из фанзы; но, конечно, сейчас же ее схватили денщики и отправили ночевать в одну фанзу, куда собрались женщины и дети всей деревни. Это первый случай открытой неприязни со стороны китайцев; прежние наши хозяева были сравнительно довольны, так как мы им всегда платили за ночлег.

Подходит новый, 1905 год. Вместо родного прекрасного храма, света и благоуханий ладана пришлось встречать в беднейшей и грязнейшей фанзе, среди грязи и полумрака и даже опасности. Денщики вскипятили чай и бульон из консервов; неизменная колбаса, сало, сухари — это новогодний ужин. В 12 часов встали все, перекрестились, поблагодарили Бога, что помог пережить страшный 1904 год, попросили благословения на наступающий, поздравили друг друга и в час ночи улеглись.

Январь 1905 года

1–4 января 1905 года

В 7 часов утра еще раз перекрестились и еще раз поздравили друг друга с «русским» Новым годом: в России в это время ровно 12 часов ночи. Начинаем вытягиваться в путь. Вдруг «бум, бум» — резко загудели по морозному утреннему воздуху артиллерийские залпы. «Что за вежливый народ эти японцы, — шутят офицеры, — приветствуют нас салютом с Новым годом!» Но этот салют стоил нам еще пятидесяти раненых, а японцы в благодарность получили от наших пушек и казаков ответные залпы. Тронулись. Наша колонна благополучна: снаряды японские не долетали. Господи, когда мы доберемся до наших войск?! Теперь не только Орел, но даже убогая наша деревушка Каулоуцзы и фанза кажутся раем. Здесь вода одна замучила: и мало ее, и очень плохая, грязная, соленая. Рядом со мною едет вахмистр Жучин. Это положительно герой. Во время боя под городом Инкоу он ранен навылет: пуля прошла в спину около правой лопатки и вышла через правую руку немного выше локтя. Он не пожелал ложиться на носилки, остался в строю и вот, имея руку на перевязи, едет с нами. Конечно, страдает, но спокойно говорит мне: «Батюшка, теперь я вполне счастлив: выполнил присягу и пролил свою кровь за царя и отечество». Как стыдно мне было после читать русскую газетную руготню и критику. Есть еще истинно русские люди, для которых присяга не пустой звук и которые теперь, во время войны, когда нужно не растравлять старые раны, а поддерживать дух, не станут публично казнить прежде времени военачальников и отечество. Не Жучин только, а и Киндяков, окончивший университет, и многие другие, трудясь здесь, будучи ранены, умирая, говорили мне то же. Хватит времени после войны критиковать и ругать нас, лечить, исцелять непорядки, а теперь оставьте нас в покое: нам и так трудно. Вам ведь только писать, а нам нужно победить, спасти честь России как первоклассного государства. Не мешайте, пожалуйста. До чего надоели русские газеты с их руготней! Невыносимо омерзительно. Эй, где вы, Минин и Пожарский? Слышите ли вы, что ваши пламенные речи об алтаре отечества, о духе русском теперь называют избитыми фразами? А тогда тоже были непорядки: русские военачальники, бояре, самые воины тоже не все были на высоте. Однако доблестный Минин, ставши на площади Нижнего Новгорода, не начал публично критиковать происходящее, а сказал одно, что должен каждый сказать во время войны: «Россия бедствует, заложим жен и детей и выручим отечество!» И выручили. Какая же цензура стесняла тогда Минина сказать «правду»? Он был вполне свободен в слове. Просто он истинно любил Россию и жалел, спасал дух россиян. А нынешние «казнители» не хотят отложить своих, может быть и справедливых, обличений (только уже не относительно голода и холода — это совершенная ложь), а, неистово вопя теперь, возмущают нас, трудящихся здесь, и положительно добивают россиян, и особенно несчастных наших оставшихся там родных. Бессовестные и безжалостные палачи наши! Будто вам мало времени будет после войны ругаться и писать всякие «правды», верные и неверные! Почти в каждом письме с родины пишут нам следующее: «Сердце разрывается, когда читаешь ужасные статьи г-на Меньшикова и других. Бедные вы наши страдальцы! Теперь мы видим, что вы погибнете там; мы и не знали, какие у вас непорядки» и пр. Спасибо, палачи! Добивайте. Кстати, о солдатских письмах, на которых очень любят основывать свои обвинения обличители. В армии, конечно, всегда найдутся такие солдатики, которые, имея все, продолжают писать родным о бедствиях своих и заканчивать просьбой прислать денег. Это и в мирное даже время бывает. Такие ужасы расписывают, что прямо страсть, а на поверку… врет. Еще раз говорю, как проживший уже семь месяцев на войне: ели солдаты всегда хорошо и едят, а если были дни и даже недели, когда ели сухари и реже получали горячую пищу, то ведь надо же понять, что здесь война, а не пикник; но, в общем, такого времени было очень мало; чай, сахар всегда были и есть; одежда и обувь на зиму также; многое теплое пришло вовремя; кому недостало, того одел город Мукден. Почему же «казнители» забыли про Мукден? Ведь торговля не останавливалась ни на минуту, и вот была закуплена масса китайских белых полушубков, ватных халатов (под шинель), ваточных штанов, одеял, чулок, и никто у нас замерзать и не думал. Кажется, нам здесь повиднее, чем если смотреть из Москвы или Петербурга или слушать сплетни. А воевать нужно и непременно нужно победить. Теперь очевидно, что недаром Господь попустил эту войну. Кажется, достаточно открылись у всех глаза, что такое желтые нации, если они цивилизуются по-военному. Нельзя же все приписывать одним нашим неисправностям, пора бы отдать должное и врагу нашему: это ведь не турки! Вся Европа теперь должна бы сплотиться и спасать себя от «желтых», а то ведь после, спустя известное время, и самой Европы не будет под их натиском. Боже мой, что это со мной случилось? Простите, не сдержал своего волнения.

Обратный путь, как я уже сказал, мы совершили благополучно, и японцы после 1 января нас больше не беспокоили, хотя китайцы ежедневно доносили, что то десять тысяч японцев, то тридцать тысяч идут нам наперерез. Может быть, они лгали, а возможно, что японцы не догнали нас. Не верилось как-то в благополучие обратного пути! 3 января в 3 часа дня перешли снова реку Ляохэ, и наша колонна остановилась в городе Колыме на самом берегу реки. Это верст пятнадцать от наших передовых постов и верст шестьдесят от деревни Каулоуцзы. Здесь дневка, отдохнем. Хотя полной безопасности нет, но все же близко от своих. Штабу полка отвели целое поместье богатого китайца, так что не только мы, но и все солдаты разместились в фанзах, и еще на том же дворе осталась одна фанза, в которую поместились все «бабушки» с детьми и хозяевами. Конечно, «бабушки» спрятались, как только мы въехали во двор. Командир полка купил у хозяина чумизу, гаоляновое зерно и за все щедро заплатил. После этого китайцы сразу стали любезнее. Я вышел на двор; выбежали маленькие «конходи», то есть дети работников. Я так соскучился по детям, что сейчас же вмешался в их толпу, приласкал, стал шутить с ними, и веселый, беззаботный детский смех понесся по огромному двору. Услышали «мадамы» (и так еще китайцы зовут своих жен), что русские «капетаны» не злые, да женское любопытство вприбавку одолело, только смотрю — открылась потихоньку дверь женской фанзы и сначала показались головы «бабушек», а потом и сами они вышли за дверь и стали с интересом рассматривать русских «капетанов». У одной китаянки на руках был младенец; я подошел, поманил малютку к себе, и что же? Он вдруг рассмеялся и потянул ручонки ко мне. Конечно, я взял его на руки и начал нянчить. Малютка остался очень этим доволен и продолжал смеяться, а восторгу матери и китайцев не было конца. «Шанго, шанго, капетан», — все повторяли они. А уж как мне было это нянченье приятно, не могу и выразить! На ужин сварили курицу, но хлеба давно уже нет, и у китайцев не достать ни за какие деньги. Сухари и сухари; хорошо еще, что сухари-то интендантские отличные. Расседлались с вечера, и я наконец достал свою бурку, разостлал ее на теплом кане — значит, теперь и я на постели.

Улегся рано, в 7.30 вечера; ноги прямо не мои: разломило от долгой верховой езды; кажется, и завтра буду лежать весь день, отдыхать. От усталости вечером как-то плохо ели и сваренную курицу оставили назавтра; но ночью случилось происшествие, благодаря которому мы почти всей курицы лишились, а достать другую здесь очень трудно. Оказывается, в одном из пустых китайских шкапов спряталась кошка, и, когда все уснули, она вышла и стащила нашу курицу. Случайно кто-то проснулся, услышал кошачью возню и с трудом отбил оставшуюся половину курицы. Конечно, о брезгливости не могло быть и речи: утром обрезали объеденные места, обмыли горячей водой и с понятным аппетитом доели остатки. 4 января провели в отдыхе; я пролежал, отдыхая, ровно тринадцать часов. Верно, услышал Господь молитвы ваши о мне, грешном, и спас меня от пуль и болезней: я совершенно здоров, сам удивляюсь. Слава Богу! Мечтали к 6 января добраться до Каулоуцзы и хотя один из праздников, день Богоявления, отпраздновать по-христиански, отслужив святую литургию. Но не судил Господь исполниться этому нашему святому желанию: получился приказ простоять в городе Колыме 5 января и выступить только 6-го в 2 часа дня. Ну, воля Божия да будет! Смиряемся. Теперь нужно подумать, как бы здесь устроить хотя небольшое богослужение: ведь в городе Колыме сейчас стоят три полка. С этой мыслью я и лег, успокаивая себя тем, что утро вечера мудренее.

5–7 января 1905 года

Утром долго гулял по городу Колыме: половина его разрушена. Два месяца назад у города Колымы происходила битва пограничников с хунхузами. Зашел в кумирню. Очень была хорошая; теперь она внутри разрушена: боги языческие валяются на полу разбитые, жертвенники опрокинуты, картины порваны, чучела священных мулов стоят без хвостов, с оторванными ногами. Спрашиваю китайца, отчего такое разрушение. Жестикулируя руками, он быстро заговорил: «Хунхуза ходи-ходи Колыма; русски солдат ходи-ходи Колыма; хунхуза бум-бум; русски бум-бум; китайза ломайло». Другими словами, пришли хунхузы в Колыму, потом русские солдаты, началось сражение; и вот китайцы пострадали, а больше всего пострадала кумирня, как каменное здание: в ней хунхузы особенно сильно защищались. В Мукдене находится смешанная русско-китайская комиссия, которая на месте исследует потоптанные поля, разрушенные фанзы, оценивает и под расписки китайских властей выдает деньги. Благодаря этой комиссии в городе Колыме многие фанзы уже отстраиваются вновь. В 2 часа дня на нашем дворе решили совершить водоосвящение, о чем известил все полки. Двор у нас обширный, может поместиться много молящихся. Позвал я одного особенно услужливого «конходю» (работника) и знаками объяснил ему, что нужно подмести двор, и как можно скорее. Он сейчас же принялся за работу, и через полчаса на дворе не осталось ни одной соринки. «Бабушки» оказались так любезны, что дали нам скатерть на стол и глиняную чашку для воды. Поставили стол; чашку обернул салфеткой; засветили стеариновую свечу (восковые нельзя было взять); вместо ковра подостлали циновку. Пришли эскадроны, свободные от службы, генерал Степанов, и радостный тропарь «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» понесся из наших уст. Китайцы и «бабушки» не вытерпели, высыпали из фанзы и смотрели за совершением службы. Так как мы еще не были в полной безопасности и каждую минуту могла произойти тревога, то и служили мы поскору и вместо поучения я только сказал несколько слов, напоминая воинам, что как вода очищает тело от нечистоты и утоляет жажду, так чистосердечное покаяние очищает душу от грехов, а молитва удовлетворяет ее жажду. С этими мыслями просил их принять окропление святой водой. Окончилось богослужение; окропил я святой водой эскадроны, и все выпили понемножку желтой ляохэйской воды. Все-таки на душе стало немного легче после этого. Остаток дня прошел покойно. От генерала Самсонова пришел приказ, чтобы завтра, 6 января, в 10 часов утра на нашем же дворе отслужить молебствие с водосвятием, окропить штандарты и произвести парад. Утром 6 января все устроили мы для молебна, и, кроме вчерашнего «конходи», мне усердно помогал пожилой китаец-христианин с крестом на груди и четками. Во время молебна он стоял недалеко от столика без шапки и усердно крестился (католик). К 10 часам собрались люди, принесли штандарты. Вышло торжественно! Ожидаем генерала Самсонова. Вдруг на юг от деревни раздался залп, за ним другой, и пошло «тра-та-та-та». Это наше сторожевое охранение схватилось с японскими разъездами, значит, вот-вот могут вызвать и моих богомольцев. Думал, что служить не придется, но пришел генерал Самсонов, и не только молебен отслужили и окропили штандарты, но и парад успели произвести. Разошлись по квартирам, закусили что у кого было и начали собираться в поход. Простившись с хозяевами, в 2 часа дня выступили. В 5 часов мы прошли передовые наши посты; как будто камень свалился, так стало легко на душе. Теперь уже мы можем ехать без тревог: среди своих! Хотя опять ночевали на кане и было грязно и жестко, но как покойно спалось! 7 января во 2-м часу дня подъехали к деревне Каулоуцзы среди туч пыли. Раздается команда: «Стой! Слезай! Шапки долой! На молитву!» И как были, в грязи и пыли, среди лошадей, от души запели «Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи». Отслужил молебен. Улыбающийся Ксенофонт встречает меня, расцеловались. Вхожу в фанзу… Вот дворец-то, прямо роскошь! Кровать моя покрыта чистой простыней; приготовлено чистое белье; на столе стоят тарелки — приготовлен обед. Я говорю Ксенофонту: «Скорей, пожалуйста, согрей мне воды, я у себя в землянке вымоюсь». «Сейчас-сейчас», — ответил он и побежал. После обеда вымылся: нечего и говорить, с каким наслаждением облачился я во все чистое и лег отдохнуть на походную кровать. Слава Богу, помогшему благополучно совершить столь тяжелый и опасный поход.

8–18 января

Господи, какой сегодня тяжелый день — день погребения наших усопших героев корнета Романова и вольноопределяющегося Киндякова! Да, это были истинные герои! Царство им Небесное! Ведя свой взвод на японский окоп под городом Инкоу, Романов закричал: «Братцы, за мной в окоп, вперед и только вперед!» — и тут же был сражен четырьмя пулями. Его подхватил фельдшер Пух и унтер-офицер; на их руках он и скончался. А Киндяков?.. Помню, 27 декабря подъезжаем к городку Ашенгору; я еду с ним рядом, беседуем. Видя университетский значок на его груди, я спрашиваю: «Что побудило вас идти на войну?» «Что? — возразил он. — Сознание, что я молод и русский. Хотя я и окончил университет и мог, понятно, поступить на гражданскую службу, но когда отечество страдает, то, мне кажется, каждый способный носить оружие должен предложить свои силы отечеству для его защиты. Примут или нет — это другой вопрос, но предложить должен. Я так и поступил. Приняли. Вот душа моя и покойна: исполняю свой долг». И исполнил! Только два дня прошло после этого; его эскадрон пошел в атаку, и Киндяков отважно сражался; японской саблей он был ранен легко в руку, но остался в строю. 30 декабря под городом Инкоу вместе с Романовым храбро пошел на окоп, пламенными словами воодушевлял солдат, был ранен в ногу и все-таки шел, и только пуля, пробившая ему грудь и легкие, остановила его: он свалился. Принесли его на перевязочный пункт. С верою и благоговением приобщился он Святых Таин и, умирая, сказал мне: «Скажите всем, что я счастлив, выполнив до конца свой долг». Сам снял с груди окровавленный Георгиевский крест и передал его мне, завещавая эскадрону. Разве это не истинно русские люди, у которых нужно целовать край одежды? Разве это не герои? И вот этих-то героев мы сегодня погребаем. Больно и в то же время, сознаюсь, как-то сладостно на душе. Ведь теперь в России многое множество измельчавших душонок, которые готовы все критиковать, разбивать, кричать о долге, а при первой необходимости исполнить долг тотчас прячутся или начинают изворачиваться. Видеть пред собою действительных подвижников, своею кровью и смертью запечатлевших верность долгу и любовь к царю и родине, весьма отрадно.

Утро. Мы с Михаилом верхами едем в деревню Тацзеин. Погода хорошая, только сильный ветер. Подъезжаем. У ворот деревни встречают офицеры; приехали командир полка и генерал Степанов; собрались эскадроны; у всех на лицах какая-то особенная серьезность. На том же огороде, где прежде мы молились, на месте, где устроили церковь, стоят на подставках два белых гроба. Пред ними на китайском столике, покрытом красной попоной, поставил я икону, Евангелие, крест. Сняли с гробов крышки. Удивительно, как покойны лица у наших дорогих усопших! Правильно народ назвал мертвых покойниками. Да, молоды были они, наши герои, но честно поработали, сколько успели, и вот успокоились. Из восковых свечей сделали два крестика, и я вложил их в руки усопших. Облачился; скомандовали на молитву; трубачи заиграли «Коль славен». Понятно, волновался я страшно. Пред началом погребения мог сказать несколько слов приблизительно так: «При погребении дорогих сердцу нашему усопших обычно скорбят, плачут, но среди нас сегодня пусть не будет скорби и слез: вера в Бога и загробную жизнь должна наполнять наши души! Не простых мертвых хороним, нет, мы погребаем героев. Все знали, все видели их подвиги и их геройскую смерть при исполнении долга. Воздавая должную честь почившим боевым товарищам молитвой о упокоении их душ, воодушевимся сами их примером, чтобы и нам удостоиться так же самоотверженно исполнить долг наш пред Богом, царем и родиной! Царство Небесное и вечный покой да даст им Господь на небе!»

Поем погребение; волнение мое улеглось, и душа наполнилась тихим спокойствием, я стал испытывать чувство, будто отпеваю чистых, невинных младенцев. Простились и при звуках гимна «Коль славен» и погребального марша понесли к месту упокоения. Верст пять провожали мы усопших: я пешком в облачении, господа офицеры и 3-й эскадрон на конях. Одним словом, сделали от общей любви все, что только здесь возможно. Гробы внутри цинковые и похоронены в городе Мукдене на русском кладбище с условием, чтобы, если родные пожелают, можно было вырыть и взять в Россию.

Сегодня 18 января. Сколько дней прошло в страшной тревоге! На правом фланге наши начали наступление и что же? Все время была хорошая погода, а с 9 января, как нарочно, вдруг подул холодный ветер, мороз ударил градусов в шестнадцать-восемнадцать и так держится до сих пор. Ведь вот наша доля: то ливни ужасные во время боя, а то вот мороз.

Молиться за это время тоже не пришлось: все морозы и ветры, да и не с кем почти — полк наш снова разделили почти на семь частей.

22 и 23 января

Простите, несколько дней не в силах был писать дневник да и сейчас пишу потому, что слишком одолела скорбь и неудержимо потянуло поделиться с вами своими чувствами, высказаться — все легче станет. Российские события сразили меня. Не думал я, что теперь, когда временно нужно все отложить и думать единственно о спасении чести дорогого отечества, нашлось так много изменников, фальшивых русских, устраивающих стачки, требующих позорного мира и пр. Здесь тоже плоховато стало: проклятые петербургские беспорядки и всевозможные газетные разоблачения заметно повлияли на дух очень и очень многих военных. Чего же достигли эти писания? Исправили наши непорядки и нестроения? Забыли писатели, что русские всегда такие были: некоторая халатность всегда бывала и прежде, но доблесть тоже всегда была у русских. Ведь не все воры и не все до одного генералы и офицеры плохи, да и с плохими начальниками мы все-таки победили бы духом и терпением нашим; а вот если дух-то этот пропадет, тогда прощай честь дорогой России! Нет, ей-ей, не от одних нестроений затянулась война. Страшное расстояние не позволяет быстро подвозить подкрепления, пополнения, а при губительности теперешнего оружия (хотя раненых больше) быстрота пополнения убыли людей и боевых припасов — дело первой важности. Например, после боя при реке Шахэ, если бы огромную нашу убыль пополнить дней в десять, то мы опять сразу же пошли бы в бой, не давши неприятелю оправиться и укрепиться основательно, и, конечно, сломили бы их. А вышло так, что мы свою убыль пополняли два месяца, а японцы — десять дней. Конечно, они укрепились, пополнились, и вот теперь вышибай их. Понятно, потом мы все-таки японцев одолеем, но только в том случае, если не помешают свои же русские внутренние враги. Не знаю, как бы другая чья-нибудь армия выдержала себя здесь, сознавая, что поддержка придет очень нескоро. А мы, «скверные», «никуда не годные», по приговору своих и чужих судей (хотя чужие, кажется, меньше, чем свои, замечают у нас грехи и судят), «коекаки», все еще терпим, и даже ни у кого мысли не явилось бросить войну и помириться; напротив, все здешнее переносим, одно прибавляя вслух и про себя: «Авось перетерпим, авось Господь поможет, и мы победим». И все страшно боятся, что нас заставят мириться с японцами. Большинство офицеров говорит, что они тогда сейчас же подадут в отставку. Даже многие солдаты стыдятся ехать обратно. Нет, лучше умереть, нежели вернуться домой побежденными или с позорным миром. Это убеждение большинства из здешних, да, признаться, и я так же думаю. Это не гордость, нет, это любовь к отечеству. Боже, помоги нам! Я не унываю, смиряюсь, но…тяжело!

Вчера я ездил в деревню Тацзеин, служил там всенощную в фанзе, сам читал стихиры и канон, ища в них утешения. Сегодня служил святую литургию. Поместилось до восьмидесяти человек. Когда одолели тяжелые помыслы, бросился я к Евангелию, святым отцам, псалмам, молитве. Воистину кладезь глубок воды живой содержится в них. Я буквально пил эту воду и могу свидетельствовать, что если грусть и тоска будут одолевать человека, то эти книги и молитва спасут его, до уныния не допустят. Святая же литургия невыразимо утешительна для скорбящего и обремененного. Я не могу описать чувства, которое испытывал сегодня во время богослужения. И грязный потолок фанзы как будто пропал; душа, казалось, вышла из тела; слезы душили, и вместе, чем дальше, тем все сильнее становилось ощущение какого-то размягчения, будто таяло что-то внутри, и потом так легко-легко стало: положительно, тяжелый камень свалился с моего существа. Я не мог удержаться, начал говорить проповедь (хотя я не готовился и мало было слушателей). Сознаюсь, говорил, не зная кому. Будь в это время фанза пустая, я чувствую, что все-таки говорил бы: какое-то переполнение духовное ясно ощущалось. Скорее, сам себе проповедовал. Как будто кто-то другой подсказывал душе моей неизъяснимые слова утешения, назидания, а внутреннее мое «я» внимательно слушало, услаждалось; язык же только извлекал их из глубины души и, как мог, выражал, давая наружную оболочку. Говорил я, что мы слепы духовно, что наших собственных, человеческих усилий ума и сердца не хватит, чтобы решить все вопросы вечной жизни и утешить нас в скорбях. Только вера в Бога, сердечная, крепкая, и молитва спасут нас, утешат и все разрешат. «Иисусе, Сыне Давидов, помилуй меня, чтобы мне прозреть» — вот вопль души нашей, который, исходя от всего сердца, будет услышан, непременно будет услышан Спасителем, и мы ясно почувствуем ответ Его: «Прозри: вера твоя спасла тебя». И как будто чешуя свалится с духовных наших очей, и многое представится нам в другом свете, все разъяснится, камень скорби и греха свалится, и станет так все ясно и так легко-легко. О, слава Тебе, милосердный Господь наш и Спаситель, за принесенный Тобою нам свет, просвещающий, утешающий и спасающий нас! Представьте, что после святой литургии я даже радовался: так мне стало легко. Да будет воля Божия над нами, недостойными.

Сегодня ночью слышу: кто-то по мне бегает, что-то большое, как кошка. Догадался — крыса; я метнулся изо всей силы, и крыса взлетела к потолку и шлепнулась об пол. Неприятно! Потом едва я уснул. Некоторые сестры нескромно ведут себя здесь. На войне должны быть только мужчины.

27 января

Вчера я ездил в гости к Поле в деревню Эльтхайцзы в семи верстах от нашей резиденции. Вот и мы здесь ездим в гости. Подъехал я к фанзе, выскочил из нее зачем-то солдат и, увидевши меня, опрометью бросился назад сообщить барину о приезде гостя, точь-в-точь как если бы я подъехал во Владычине[40] к дому родному и первый увидавший меня также быстро унесся бы обратно сообщить остальным о прибытии о. Митрофана. Выскочил Поля; конечно, чай и разговоры. Я поздравил его со второй наградой: он получил орден Святой Анны 3-й степени. Посидел у него часа два и благополучно возвратился домой. Приехал, а здесь уже ожидает меня грустная новость: пришла телеграмма, что у нашего доктора Блюма умерла жена. Конечно, я побежал к нему в фанзу. Еще не доходя, услышал я его крики. Первый раз в жизни увидел я, как страшно плакал мужчина. Блюм бегал по фанзе и буквально кричал; слезы лились ручьями. Чем тут утешить? Страшное горе! Его жена умерла от острого воспаления слепой кишки в три дня. И он, бедняга, продолжает ежедневно получать от жены письма и будет получать их целых три-четыре недели. Вообразите состояние души его: знать, что жены уже нет на земле, и ежедневно получать письма от нее! Как мог, я утешал его, старался разговорить. Вдруг с улицы ясно донеслись звуки удалой военной песни; это наш 1-й эскадрон возвращался откуда-то со стороны позиций и пел веселую военную песню. Заслышав это, Блюм еще более стал рыдать. Действительно, совпадение ужасное: веселая дружная песня и рядом неудержимые рыдания человека, потрясенного великим горем. У Блюма осталась дочь двенадцати лет; он хочет ехать в Москву для ее устройства. Господи, сохрани всех нас здравыми и благополучными, чтобы еще здесь на земле увидеться нам. Впрочем, на все воля Божия да будет! Он знает, что лучше для нас.

Морозы стоят ужасные: ежедневно не менее двадцати градусов, а сегодня ночью, говорят, доходило до тридцати градусов. Трудно стало доставать дрова, но все еще пока достаем, и в фанзе у нас довольно сносно, хотя и в меховом одеянии сидим. На ночь я раздеваюсь, но укрываюсь меховым, на голову же надеваю скуфейку и сплю хорошо. Сегодня утром после чая слышим вдруг голос за окном: «Капетана, шибко знаком…» Значит, пришли наши хозяева. Конечно, приняли их, дали поесть, уплатили за фанзу раза в три больше следуемого. Молодой китаец говорит адъютанту: «Капетан, моя каулян ю, чумиза; солдата карабачи» — и сам показывает рукою на землю и будто копает. Мы сразу поняли, что у него здесь где-то зарыто зерно гаоляна и чумизы, что они пришли взять его, но боятся, как бы солдаты не обидели их. Адъютант сейчас же пошел с ними на двор, и они на том месте, где я всегда гулял около хлева, откопали большой ящик с прекрасным зерном, которое мы у них тут же и купили. В награду за помощь китайцы нам дали каких-то пряников грязных, и мы взяли: отказаться — страшная обида. По секрету сообщили, что у них еще в одном месте зарыт гаолян. Вот какого доверия добились мы! Расстались совершенными друзьями.

28–31 января

Спасибо за письма: это истинная жизнь моя здесь; ежедневно ожидаю почту с замиранием сердца. Падение Порт-Артура угнетающего впечатления в армии не произвело: этого давно ожидали. Нашему полку назначена от высшего начальства стоянка в деревнях Тацзеин и Каулоуцзы; полковой обоз с нами, дивизионный — в Мукдене. Главный священник верстах в двенадцати отсюда. Наша деревня верстах в шести от позиций, а от японцев, значит, верстах в семи. К опасности привыкли. Штандарт в нашей фанзе; денежный ящик около фанзы под охраной часового. В фанзе тепла градусов шесть-семь: слава Богу, жить можно. Как я рад, что карточка «три друга» дошла, хотя я и плоховато вышел, но я снимался ради друзей своих, а они[41] вышли прекрасно. Букреев перешел из полка на службу в 10-й корпус интендантом корпуса; Преженцов произведен в полковники; Чепурин — в подполковники; Гринберг уходит из полка совсем в транспорт; Витковский и Камлюхин, кажется, тоже уходят. Вообще, когда вернемся в Орел, половины офицеров не будет в полку. Нашего генерала Бильдерлинга назначили временно командующим нашей 3-й армией; Каульбарс получил 2-ю армию, Гриппенберг уехал; все его осуждают. Впрочем, история все осветит.

Февраль 1905 года

5 и 6 февраля, деревня Каулоуцзы

Чуть опять я не ушел в кавалерийский рейд. Пришло вдруг приказание, чтобы пять эскадронов Нежинского полка и три эскадрона нашего полка шли к городу Синминтину истреблять хунхузов и переодетых японцев. Мы уже приготовились, но потом пришла перемена: идет весь Нежинский полк и только два эскадрона от нашего полка под командой полковника Стаховича, значит, наш командир остался и я тоже при четырех эскадронах. Поля не поехал в этот поход: его оставил командир, потому что много лошадей больных в полку. Спасибо вам за письма. Это невыразимое утешение; пишите нам. Душа летит к вам неудержимо; утешаюсь только мыслью, что, даст Бог, меньше осталось, больше пережили. Я как-то зачерствел и писать дневник не могу. Многие пишут мне, чтобы я продолжал дневник, но что же писать? Ведь если я вообще решился писать, то решился, исключительно имея в виду свою личную жизнь, дабы главным образом себе для памяти кратко записать пережитое, перечувствованное. Но вот все, что только оставляло в душе моей малейший след из нашей жизни походной, боевой, иерейской и обыденно-житейской, — все это уже записано. Теперь стоим на одном месте. Зима, сравнительная тишина, однообразие ужасающее. Что же писать? Решительно не знаю. Если бы я был заправский корреспондент, то, конечно, нарочно поехал бы туда-сюда, спросил бы, разузнал бы что-либо интересное. Но я не корреспондент, а полковой священник, сижу с полком в Каулоуцзы — Тацзеине и никуда ездить не должен, а обязан сидеть при полку и исполнять посильно свое иерейское дело; вот и все. Это я пишу потому, что многие думают, что я нарочно бросил писать дневник. 29 января у генерала Степанова служил всенощную; благодаря тесноте фанзы была такая жара, что все мы в первый раз за всю зиму потели и испытывали духоту. Представьте, это всем нам было приятно: напомнило Россию. Особенно было приятно мне. Сразу вспомнилась родная моя церковь, из которой я часто приходил домой совершенно мокрый. После всенощной условились 30-го служить святую литургию в палатке на воздухе. Однако надежде нашей не суждено было сбыться: утром 30-го оказалось четырнадцать градусов мороза да ветер. Ограничились тем, что собрался на обычное наше место молитвы (огород) каулоуцзинский гарнизон, и мы отпели молебен Спасителю, Богородице и трем святителям великим. В краткой проповеди я советовал в деле спасения души особенно руководствоваться писаниями святых отцов Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста: теперь поусерднее молиться им, а после войны читать неленостно их творения. Разошлись богомольцы по землянкам, а мы с Михаилом остались, и я отслужил панихиду по мамаше[42] и всем нашим усопшим сродникам; нас было только двое. 1 февраля ездил в Тацзеин и служил там всенощную, а 2-го, в день Сретения Господня, там же в фанзе 5-го эскадрона совершил святую литургию. Вместо концерта пели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», так как в следующее воскресение едва ли придется служить. После литургии ездил в 17-й саперный батальон (деревня Далянтунь) и там служил молебен. Вот и вся моя жизнь за это время до 6 февраля. Остальное время читаю и читаю. Свыкся с положением военным, с мыслью об опасности (ведь всего шесть верст от позиций) и достиг такого состояния душевного спокойствия, что, видите, могу читать и даже гулять. Вера в промысел Божий, мудрый и благий, укрепила мои силы душевные, и я теперь в состоянии переносить снова все российские и военные испытания. Что могло быть хуже положения древних христиан? Их били, терзали, гнали, казнили; нигде на земле защиты они не находили. Ведь могли бы, кажется, и усомниться в вере, однако все вынесли они с верою в промысел Божий, со смирением, терпением и благодарением. И они победили. Мы теперь должны быть особенно подобны им, так как новое язычество, лицемерное и гнусное, охватывает все большую часть людей и гонит все истинно Христово. Так потерпим же! Смиримся под руку Спасителя нашего! Не изменим Ему, а среди всех испытаний, гонений и бед будем благодарить Его за все, молиться Ему о помощи, надеяться, что будет время, когда Христос выведет, как свет, правду нашу.

7 февраля

Сейчас служили мы панихиду по новом мученике царствующего дома, великом князе Сергие Александровиче. Царство Небесное мученику за правду! Бедная наша страдалица великая княгиня! Да утешит ее Господь, а злодеев да судит Бог по правде Своей. Злодеи! Вы кричите о свободе, а сами действуете насилием. Это что же за логика такая, несчастные погибшие люди? Господи, тяжело!..

Гнусное убийство великого князя Сергия Александровича страшно поразило меня. Я сейчас же послал великой княгине Елисавете Феодоровне сочувственную телеграмму и вчера получил от нее ответ: «Благодарю за молитвы; в молитвенном единении почерпаю силы переносить незаменимую утрату. Елисавета».

10 февраля, деревня Каулоуцзы

Нет слов выразить, как потрясла нас всех ужасная весть о мученической смерти великого князя Сергия Александровича от руки злодея. До слез жаль бедную страдалицу великую княгиню! Такая сердечная, чудная женщина и какое тяжелое горе выпало на ее долю! Я два раза служил панихиду по великом князе; всем нам хотелось помолиться об усопшем. Командир полка, сообщая полку о смерти великого князя, расплакался. «До чего мы дожили, о россияне? Что видим, что делаем?» Действительно, дожили до трудных времен; дай, Боже, силы пережить, перенести это страшное испытание. Я часто, часто смотрю теперь на картину Васнецова «Преддверие рая». Чудная картина! Пред глазами цари, царицы, князья, мученицы Екатерина, Варвара и другие мученики, знатные, убогие — все труженики, и у всех одно в глазах: исполнен долг, завещанный от Бога. О Господи, помоги же и нам среди заслуженных нашими беззакониями страданий не пасть духом, не ослабеть в вере в Тебя, в промысел Твой!

Странно, как это христиане мечу тся туда-сюда и ищут ответа на вопрос: как жить, чтобы на земле счастье и правда царили? Неужели могли они забыть, что Господь Иисус Христос так ясно и просто раз навсегда разрешил этот вопрос, сказавши, что «Царство Божие внутри нас». Кажется, ясно: займись каждый переделкой себя, своей внутренней жизни, преобразись по образу Христа, а внешнее, формы жизни сами собою будут хороши. Человек, преобразившийся по Христу, никого не обманет: ни Бога, ни людей. Мне всегда представляется, что, если воду грязную, находящуюся в глиняном сосуде, перелить в золотой, она от этого не станет чище, так как не в стенках сосуда находится грязь, а внутри самой воды. Отсюда, конечно, вывод прост: как бы ни были совершенны внешние формы жизни, они сами по себе не очистят внутренней порчи, а, наоборот, замаскировавши внешним блеском внутреннее разложение, только долее продержат людей в обмане. Нет, дай, Господи, нашему дорогому отечеству, потрясенному бедами и злодействами, под управлением помазанника Божия самодержавного царя и при святом руководстве Православной Церкви, возродиться во Христе, да так, чтобы каждый русский мог всегда сказать: «Теперь уже не живу я, но живет во мне Христос». Вот тогда и воцарится на нашей родине правда и счастье. Под влиянием последних событий так было всем тяжело; и что было бы с нами, если бы не вера в промысел Отца Небесного, Который знает, что и для чего делает. Выйдешь на наш огород, взглянешь туда, в синеву небес, вознесешься мыслью и сердцем к Нему, сладчайшему нашему Отцу, вздохнешь пред Ним глубоким вздохом покаяния, смирения, просьбы о помощи; и вдруг так ощутительно почувствуется Его внутренний голос: «Зачем усомнился, маловерный? Ведь Я же сказал заранее, что в мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир, что претерпевый до конца спасется, что не будьте подобны тем, кои во время счастия веруют, а во время напасти отпадают, Я с вами до окончания века!» И самому становится стыдно: как это я мог предаться унынию? Ведь сила наша — Христос, Который претерпел ужасные страдания, мученическую смерть и победил всех врагов воскресением. Он же, Спаситель, и верным последователям Своим дает победу; эта побеждающая сила с нами! Пусть все силы ада идут на нас, пусть мы останемся «малым стадом», но слово Спасителя: «Не бойся, Я с вами» — никогда не забудем. Уныние прочь.

Я послал великой княгине телеграмму, а потом написал и письмо: не мог удержаться. Ведь горе-то, горе какое! Сколько раз она на войне утешала нас и близких наших.

11–12 февраля

На 8 февраля пришелся сороковой день смерти наших убитых под Инкоу героев; 3-й эскадрон был занят, почему панихиду пришлось отложить на сегодня. Утром мы с Михаилом верхами поехали в деревню Тацзеин. Ветер в лицо, пыль. Невольно припомнился набег на город Инкоу, когда от ужасающей пыли, казалось, вот-вот задохнешься или ослепнешь. «Ох, батюшка, — говорит Михаил, — вовек не забуду я этого похода. И как это мы целы остались? Бог сохранил! Если вернусь живым домой, будет что вспомнить! Помните, как мы подходили к Инкоу и особенно когда ночью отходили назад? Я скакал за вами, а в уме так и казалось: вот сейчас на какой-нибудь канаве полетим!» Действительно, памятная была ночь под 31 декабря. В 9 часов вечера мы пошли обратно от Инкоу, и, чтобы не затормозить движение сзади идущих колонн, нам пришлось верст десять ехать рысью, а иногда и галопом. Ночь; хотя и луна, но тучи пыли окутали всё и всех; нужно было стараться не оторваться от своих, а между тем хвоста передней лошади не было видно. Что под ногами: дорога, борозда или канава, — не разберешь, а ехать нужно, и непременно рысью; ведь отстать нельзя и некуда: впереди, сзади, кругом все едут, едут — всадники, артиллерия, транспортные мулы и лошади. Лицо горит и щиплет, глазам прямо больно от пыли, а зрение все сильнее напрягаю вперед; левая рука замерзла, держа повод; правою стараюсь поддерживать Святые Дары на груди; в душе одна мысль: «Господи, сохрани!» И сохранил Спаситель: глубокие борозды, валяющиеся на дороге камни лошадка вовремя перескакивала. Особенно испугался я на одной канаве. Ехали прямо по полю, вдруг лошадь едущего впереди всадника как будто взвилась на дыбы, шарахнулась и исчезла. Не успел я глазом моргнуть, как и моя лошадка сразу вскочила на холм, а за ним — глубокая канава, и в ней лежит упавшая уже туда белая лошадь из транспорта. На мгновение остановился мой конь; думать некогда: ведь сзади нагоняют. Помню, крикнул я «но!» и… на другой стороне: перепрыгнул! Слава Богу, и Михаил тоже перескочил. Как же облегченно вздохнул я, когда наконец скомандовали: «Шагом!» Затем подъехали к реке Ляохэ; ужасный туман покрывал нас; и вот ручьи, черные, грязные от пыли, потекли по нашим лицам, а подрясник мой покрылся разными интересными узорами. «Да, — говорю я Михаилу, — помню все, не забыть… Слава Богу, что пережили!»

Едем рядом с конно-железной дорогой. Дорогу эту давно уже проложили на несколько десятков верст по всему фронту наших войск; по ней ходят платформы, нагруженные пушками, снарядами, разными припасами; на позициях и раненых на них же кладут. Везут платформы лошади, по две на каждую вагонетку. Оглянулся я: Михаил смеется. «Что ты смеешься?» — спрашиваю. «Да вспомнил про курицу, что на походе сама к солдатам прилетела!» Это было так. Проезжали мы по какой-то деревне; конечно, куры больше всех перепугались и разлетелись по крышам. Впереди уже идет перестрелка. Вдруг одна курица, особенно рьяная, сорвалась с крыши и прямо полетела на дерево и села. Смеются солдаты. Как же? Курица — и на дереве сидит! Но с непривычки на дереве хохлатке показалось неудобно; бросила она и эту свою позицию и полетела прямо над головами солдат вдоль колонны. Что тут произошло! Хохот, свист, полетели шапки. Вдруг, к общему удивлению, хохлатка опустилась среди колонны и успокоилась на солдатском седле… до ужина. Законная добыча: ведь сама прилетела, не крали. Только выехали из деревни, новая потеха: заяц скачет, и с испугу прямо на нас. Снова гиканье, снова шапки полетели, и одна попала в косого; перевернулся беглец и, сразу переменивши курс, ускакал. А в соседней деревне, к которой мы подъезжали, был уже пожар, гремели выстрелы. Я потому записал это, в сущности пустое, что меня тогда страшно поразило именно спокойствие наших воинов. Ведь в версте или даже менее уже сражались; мы подходили туда же; может быть, и нам сейчас грозила смерть, раны. До курицы ли и до зайца ли тут? Да, русский солдат в руках хорошего начальника — это золотой солдат, чудо-богатырь: он никогда не унывает и пред лицом смерти покоен.

Тацзеин; приехали. Выходит из фанзы унтер-офицер и говорит, что вахмистр Жучин просил зайти к нему отслужить благодарственный молебен. Вхожу; встречает Жучин, бледный еще. «Вот, батюшка, Господь помог: рана зажила; хочу поблагодарить Бога». — «Прекрасно!» Служим; вахмистр на коленях усердно молится, плачет. Дай, Господи, ему оправиться совсем! Из фанзы в облачении пошел я на огород, где уже ожидали офицеры и солдаты 3-го эскадрона. Я сказал воинам, чтобы они не грустили об оставшихся далеко на поле брани павших в честном бою товарищах; они умерли, свято исполняя свою присягу, и смерть их честна пред Богом. К тому же они незабытые лежат в могиле, нет, я совершил там над ними христианское погребение. «Потому, усердно молясь сейчас о упокоении их душ, не скорбите, — говорил я, — ваши товарищи, такие герои, и нам оставили пример так же свято исполнить святую присягу». Холодно было, посему служили поскору. По окончании панихиды вахмистр Жучин удивил меня. «Батюшка, — говорит он, — позвольте предложить вам бутылочку настоящего коровьего молока, свежего, сегодняшнего удоя!» — «Да что ты говоришь? Откуда же у вас корова?» — «А это купили корову среди прочего скота на убой; ну, солдаты и отдоили ее; трудно было: китайцы-то не доят коров; ничего — сладили». Вот уже никак не ожидал такого сюрприза. Конечно, вернувшись в Каулоуцзы, после обеда устроили коху с настоящим молоком, предварительно его прокипятивши; это первый раз с начала военного похода.

12 февраля утром отслужил молебен о здравии скорбящей великой княгини Елисаветы Феодоровны, прося Господа, чтобы Он подкрепил ее силы в перенесении постигшего ужасного горя. После обеда ходил в Суютунь, представлялся главному полевому священнику 3-й армии о. протоиерею Каллистову. Принял очень ласково, утешил; спасибо ему.

13 февраля

Недалеко от нашей фанзы стоит развесистая верба, ее рубить запрещено, и вот все здешнее птичье царство собирается и нежится на ней на солнышке. Там жизнь: вороны, воробьи целыми массами сидят на ней, и их карканье и чириканье далеко разносится по деревне. Подолгу стою я под этим деревом и любуюсь птичьей жизнью, радостной, оживленной. Только вечером это дерево становится страшным: на нем всегда ночует сова и стонет, стонет…

Сегодня воскресенье. В 10.30 утра решил отслужить молебен у себя и затем поехать в деревню Тацзеин. Во время молебна мы пропели «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче» и беседовали о покаянии. Окончили богослужение среди страшной метели. Ветер с севера. Ехать в деревню Тацзеин немыслимо: из штаба корпуса прислано приказание, чтобы в Тацзеине солдатам запретили выходить из землянок, так как начинается с нашей стороны канонада, японцы станут отвечать и, по всей вероятности, снаряды их будут попадать и в Тацзеин. Действительно, не успел я дойти до своей фанзы, как раздался страшный пушечный залп, и пошло… Буря, метель, грохот залпов — все смешалось; получилось что-то страшное. Я забился в свой угол и просидел безвыходно до ночи.

14 февраля

Сейчас получился приказ генерала Куропаткина: нашу бригаду присоединить к конному отряду генерала Грекова во 2-й армии. Значит, через день-два идем мы на правый фланг. Полк уже устал: ведь после Инкоу три эскадрона в морозы неделю пробыли в 10-м корпусе, затем два эскадрона (5-й и 6-й) только в субботу вернулись с ловли хунхузов; прошли они не менее четыреста верст, а теперь вот опять. Ну да ничего: пойдем потрудимся. Если пойдем на неделю или две, то обоза не возьмем, а если совсем, то и обоз пойдет с нами. Постараюсь писать, а если с неделю писем не будет, не пугайтесь.

15 февраля, деревня Каулоуцзы

Всю ночь не спал: была страшная пальба из осадных и полевых орудий. Наши брали железнодорожный мост на реке Шахэ и соседнюю рощу. Утром я ходил в Суютунь, в лазарет, но напутствовать никого не пришлось, так как в одном госпитале находился пехотный батюшка, а в другом приобщал раненых сам главный полевой священник, протоиерей Каллистов. Потом он позвал меня к себе, и мы долго беседовали. Сейчас японцы стреляют из осадных орудий, и раненых подносят в госпиталь. Очевидно, что скоро надо будет укладываться, путешествовать опять вперед или назад, но вероятнее назад, потому что в течение зимы японцы собрали целую новую армию. Ну да что Бог даст! Не унывайте. К лету, думаю, окончим войну.

16 февраля

Опять поход кавалерийский! В 11 часов из штаба корпуса приходит посыльный, просит командира полка к командиру корпуса. У меня как-то дрогнуло сердце: не даром это приглашение. Действительно, скоро возвратился командир полка и говорит: «Ну, батюшка, с походом! Через час приказано выступать к Синминтину, выследить обходное движение японцев». Боже мой, какие предстоят хлопоты!.. Ведь нужно все уложить в обоз, который остается; возможно, что он без нас выступит. А я опять взял с собою только то, что уложилось в кобуры, то есть самое необходимое. Иначе нужно бы устроить на войне священника в кавалерийском полку. Теперь имеется церковная двуколка; в ней уложено все нужное для богослужения, причем полагается только одна верховая лошадь. На деле же выходит так: выступает полк на боевую разведку, часто дальнюю; могут быть убитые, раненые, наконец, может выдаться свободное времечко и для богослужения. Полк не берет с собою колесного обоза, значит, и церковная двуколка остается. Что делать священнику? Долг и совесть, понятно, побуждают ехать с полком, но как? Верховая лошадь одна, а нас двое: я и церковник. Затем, куда класть ризы и другие вещи, самые необходимые? Вот и получилось, что свою лошадь я отдал церковнику; от убитого солдата достал ему седло; а мне командир 3-го эскадрона подарил китайскую лошадку по прозванию Крокодил; но вьюка все-таки нет и возить его не на чем.

Я лично сопровождаю всегда полк во всех его походах, но можно себе представить, с какими лишениями сопряжены эти путешествия. Нужно бы для кавалерийских священников обязательно иметь одну верховую лошадь кроме двуколки, чтобы можно было на эти походы во вьюк брать все необходимое, как для совершения богослужения, так и для собственного обихода, и, кроме того, церковнику дать казенную лошадь с седлом.

Через час выступать… Однако нас не торопили, и мы выступили только в 3 часа дня. Вынесли штандарт. Оставил я свою фанзу, простился с Ксенофонтом, поехал к строю и благословил полк в поход. Двинулся наш полк и два эскадрона нежинцев. Опять пыль. Я еду сзади с Михаилом, беседуем, вспоминаем инкоуский поход, думаем, гадаем, что-то будет с нами теперь. Подходит масленица, Великий пост: где-то и как приведет Господь нам отговеть?! Вступили в незнакомые места, осматриваю окрестности; война еще не коснулась их: большие деревни, много народа, священные рощи на кладбищах — все еще цело, а в душе скорбный вопрос уже стоит: надолго ли? Ведь если мы отступим от Мукдена, то в этих окрестностях должна разразиться страшная битва и все эти рощи, деревни, люди — все сгорит, разрушится, разбежится. Темнеет. Налево ясно слышна пальба и видно огромное зарево пожара. Что такое? Ответ не замедлил. На взмыленной лошади скачет офицер-топограф, за ним несколько казаков. Он говорит, что идут в обход японцы и его едва не захватили на съемке, а десять солдат из его конвоя пропали. В 9 часов вечера приехали в богатую деревню Салинпу; здесь ночлег. На ханшинном (водочном) заводе собрались наши начальники для совещания; пришел и я. Большая хорошая фанза, на канах столики, на них лежат груши, и китайцы-хозяева предлагают чай. У задней стены фанзы маленькая очень красивая домашняя кумирня (божница); над нею курятся свечи. Я выпил китайского чаю и освежился. Фанза полна офицеров; при свете свечей оживленно разговаривают, передают слухи, что японцев оказалось до шестисот тысяч и что в обход идет не дивизия, как предполагали, а целая армия генерала Ноги тысяч в сто. Ну что же делать? Нам не привыкать к скорбям: смиримся и теперь, если Господь судил нам новое отступление. Многие говорят, что японцы погубят себя этим обходом, а мое сердце-вещун говорит мне другое… Поздно разошлись; 5-й и 6-й эскадроны пошли в сторожевое охранение. Поужинали, я лег прямо на кан, подложивши под голову накидку. Пришел вахмистр, и долго сквозь сон слышно было, как командир эскадрона отдавал ему приказания: «Ты раздай по два фунта мяса сейчас да сахар и чай, а завтра в шесть часов утра чтобы готов был мясной завтрак». — «Слушаю». «Эй, пошли за сахаром», — понесся зычный голос вахмистра по двору. «Пошли за сахаром», — громко вторили солдаты. И я заснул.

17 февраля

Плохо спалось: и жестко было, и жарко — сильно натопили. В 4 часа встали, напились чаю, оделись. Вдруг приказ: сегодня весь день стоять в деревне Салинпу. Сейчас же опять улеглись и задремали, но ненадолго: в 7 часов новое приказание — выступить немедленно и соединиться с отрядом генерала Грекова. Вскочили все, и снова горячка. «Седлай! Мундштучь!» — понеслось во все концы деревни. Только стало светать, мы уже были на конях за деревней. Прохладно. Благословил я отряд свой, и мы двинулись дальше. Часов в одиннадцать утра соединились с казаками и познакомились с новым нашим начальником генералом Грековым. Составилось совещание, и мы пошли на Синминтин. С нами идет старая знакомая по Инкоу — 20-я конная батарея. До часу дня шли благополучно, как вдруг из соседней деревни раздалась пальба по нашему отряду: мы наткнулись на обходную японскую колонну. Какое скверное чувство испытываешь, когда знаешь, что именно по тебе стреляют: раздается гул выстрела, и напряженно ждешь, где это разорвется снаряд, над чьей головой. А вдруг над моей?.. Это обстреливание обошлось сравнительно благополучно. Только в 1-м эскадроне шрапнелью убило лошадь; всадник же каким-то чудом остался цел. Обошли эту деревню, определили силу обходной колонны и рысью пошли далее. Поднялся страшный ветер, пошел снег, и образовалась настоящая российская вьюга. Выбрались на большую Синминтинскую дорогу и идем все время параллельно с японскими колоннами, определяя их силы, и притом идем так близко, что видно даже простым глазом. Наш полк все время обстреливался и японцами, и хунхузами, но продолжал вести разведку до вечера. Определили по крайней мере четыре дивизии и донесли главнокомандующему. Остановились на ночлег в 6 часов вечера в деревне Ляомынь. Сделали переход в шестьдесят-семьдесят верст; я крепился, вертелся в седле, устал страшно. Завтра, предполагают, будет бой. Улеглись; от усталости я заснул моментально. Вдруг в час ночи раздался на дворе страшный крик: «Горим, пожар! Ваше превосходительство, выходите скорей!» Вскочили мы, наскоро привели себя в порядок и выбежали на двор. Оказалось, буквально в аршине от нашей квартиры горит фанза; так она и сгорела дотла, а мы промучились до утра.

18 февраля

Рано утром прибежала к дымящейся фанзе хозяйка-китаянка и стала рыдать, приговаривая: «Фанза ломайло, сыпи-сыпи нетула». Она бегала кругом, хватала меня за рукав, тащила к пожарищу и быстро что-то говорила. Сердце мое разрывалось. Вышли офицеры; сочувствие, конечно, общее; тут же дали ей тридцать рублей и записку комиссару в Мукден. Пока седлали, готовились, я долго сидел на обрубке дерева и смотрел на огонь… Ах, эти ужасы войны! Ночью пришло донесение, что японцы нас окружают. Послали разъезды и наняли шпиона, который побежал в Синминтин разузнать японские силы, занимающие этот город. Утром выступили среди страшной, сильной и холодной бури, осторожно мы проехали верст пятнадцать, ежеминутно ожидая появления японцев. Однако разъезды донесли, что японцы всей массой повернули на Мукден; значит, и нам нужно идти туда же, не теряя соприкосновения с противником. Этот день прошел благополучно для главных сил отряда, а наши боковые четыре эскадрона все время имели сильную перестрелку с японцами и хунхузами, при чем было ранено два солдата, офицер Залесский и несколько лошадей. Остановились на ночлег в деревне Сяомяопау недалеко от большого японского бивака, огни которого пылали ярким заревом на горизонте.

19 февраля

В 7 часов утра вся колонна уже выстроилась на опушке деревни. Мороз порядочный; солдаты развели костры, и мы греемся около них. Ротмистр Тупальский советует греть особенно ладони, тогда теплота быстрее распространяется по всему телу; способ испытанный. Я так и сделал; действительно, довольно скоро согрелся. Перешли верст десять в другую деревню, куда вскоре привезли раненного в ногу офицера Залесского, а двух солдат раненых отправили на арбе кружным путем в Мукден. Интересен рассказ Залесского. Он с разъездом в двадцать человек перешел реку Ляохэ и пошел вниз южнее города Синминтина. Деревни все полны хунхузами, состоящими на службе у японцев, и конными японцами. Только что остановился Залесский у деревни покормить лошадей, как его часовой докладывает, что один эскадрон японской кавалерии идет на них и с ними много конных хунхузов. Сейчас же наши сели на коней и, отстреливаясь, на рысях стали уходить к своим главным силам. В это время две лошади у нас оказались убиты; Залесский, несмотря на преследование уже двумя эскадронами, остановился, посадил пеших солдат на крупы лошадей и продолжал отходить. Минута была критическая. Залесский ранен, однако солдаты наши не растерялись, слушались команды офицера, расстреляли все патроны, и все погибли бы, если бы в это время не выехали на помощь наши два эскадрона. Разведка нашего полка так была хороша, что командующий 2-й армией два раза присылал благодарить полк. Начальники составили совет и решили догнать японцев и обстрелять их колонну; но, когда стали догонять, начало уже вечереть, пришлось отложить это намерение, и мы остановились на ночлег в трех верстах от японского бивака. Лошадей, конечно, ни разу не расседлывали. От подобного близкого соседства дрожь пробирала, но усталость брала свое, и я спал хорошо, подостлавши на кане чумизной соломы.

20 февраля

Ложился я и невольно задавал себе вопрос, каково-то будет пробуждение? Однако, по милости Божией, утро наступило благополучно, и мы, благословясь, выступили на опушку деревни. Рядом с деревней находился огромный ров, в который мы и укрылись. Батарею поставили на позицию, а 5-й и 6-й эскадроны под командой подполковника Чайковского послали выбить японцев из занимаемой деревни. Я благословил своих воинов, приготовил Святые Дары и напряженно стал всматриваться в ту сторону, куда скрылись наши эскадроны. Томительное ожидание продолжалось недолго. Вижу простым глазом, как поскакали наши к деревне, ближе, спешились, и затрещала ружейная перестрелка. День был ясный, солнечный; все видно. Не хотелось верить, что там, впереди нас, так недалеко идет сражение и мои духовные дети, быть может, уже страдают. «Бум, бум» раздалось почти рядом: заговорили наши пушки, и с визгом полетели в деревню снаряды. Оттуда бегут несчастные китайцы: волосы растрепаны, в глазах ужас… ведь пули или снаряды не различают виновных от невинных. Как же жаль их! «Батюшка, — говорит молодой наш врач В. И. Пиотровский, очень религиозный, — пойдемте, раненого привезли». Подходим; ранен в руку, и пуля осталась там; после перевязки сейчас же приобщил его Святых Таин. Привели раненую лошадь корнета Калинина; он пересел на другую и продолжал сражаться. Бедная лошадка вся дрожит, кровь льет из раны; вскоре она повалилась на землю и умерла. Несут еще четырех раненых наших и Нежинского полка; сейчас же и их приобщил. Наш орловский солдат Требухин тяжело ранен в ногу с раздроблением кости; он очень страдает и дрожит: озяб. Вспоминая, что у меня в седле есть немного коньяку, бегу, достал бутылочку и дал раненым по полрюмочки. Оживились. Их укрыли, чем можно было. Бой кончился; наши выбили японцев из двух деревень. Убитых, слава Богу, нет, а ранено у нас человек десять. У офицера Сущинского прострелено седло и полушубок, а сам остался цел. Японцы нас сегодня больше не беспокоили, и мы расположились на ночлег. Нам досталась очень хорошая фанза; каны протопили. Привезли наших раненых и устроили их удобно в фанзе, причем я приобщил еще одного раненого Нежинского полка. Михаил принес чумизы, и я улегся, конечно не раздеваясь.

21 февраля

Как обычно, к 7 часам утра наш отряд вышел из деревни. Собрали раненых и больных, чтобы довезти их до железной дороги и сдать в санитарный поезд. Поразил меня один наш раненый солдатик. Смотрю, немного прихрамывая, подходит он к командиру полка и убедительно просит оставить его в строю. «Да ты куда ранен?» — спрашивает командир. «В руку и ногу, — отвечает. — Я это ехал в дозорах; только, значит, подъезжаю к деревне, а ён как зачал палить по мне. Я не сробел, еду все ближе, потому надо высмотреть лучше. Вдруг чувствую, в руку — хлоп; ну, думаю, одна есть; еду дальше; потом в ногу — хлоп; ну, думаю, другая есть. Осмотрел все и вернулся к эскадрону. Дозвольте остаться в строю!» Вот молодец-то, и ведь драгуны все такие; вот если бы все-то войска здесь были молодые, строевые, а то прислали много старых, запасных, которые и службу-то забыли. Только что проводили своих раненых, как пришло донесение, что на нас наступает японская пехота. Неприятное чувство: сейчас начнется бой!.. «К коням, — понеслась команда. — Орудия на позицию!» Все шесть наших пушек стали на позицию шагах в пятидесяти от китайского кладбища, усаженного развесистыми деревьями. Я и доктора находились на кладбище, а полк наш пошел в обход занятой японцами деревни. Я хожу по кладбищу, а рядом почти без перерыва гремели наши пушки и визжали снаряды. К вечеру японцев выбили, но они подвезли свои пушки к другой деревне и оттуда начали обстреливать наш полк шимозами, которые, к счастию, не долетали. В 6 часов на китайской арбе привезли тяжело раненного солдата Нежинского полка, положили в фанзу; сейчас же я его приобщил; умирает. Ночлег назначили в той же деревне, а в сторожевое охранение пошли наши четыре эскадрона под командою подполковника Чайковского и стали совсем рядом с японцами. Надеемся, что ведь неприятели наши — люди, устали и, наверное, ночью будут отдыхать; почему, невзирая на опасность, мы прилегли на каны, чтобы на рассвете подняться и выбраться из деревни, так как утром, почти наверно, японцы начнут обстреливать нас артиллерией. Страшно тревожно прошел день; опасная наступила ночь; но есть все-таки хочется, и денщик генерала сварил нам суп, которым мы и напитались.

22 февраля

Страшную ночь пережили мы: темно, а кругом сверкают огни от выстрелов. Явилось предположение, не окружены ли мы. Около 5 часов утра генерал Греков потребовал к себе на совещание командиров. В 6 часов выступили, и только что заняли вчерашнюю позицию, как рядом с нашими фанзами затрещала ружейная перестрелка. Скачет наш драгун с донесением от подполковника Чайковского, что много японской пехоты и восемь эскадронов кавалерии рано утром напали на наше сторожевое охранение, с криком «банзай» ворвались в деревню и только благодаря прекрасной дисциплине наши драгуны, отстреливаясь, отошли на нашу деревню. Господь спас: остались целы. Вскоре приехал и сам Чайковский, донося словесно, что японцы приближаются уже и к нашей деревне. Действительно, пальба становилась все сильнее, и простым глазом видны были перебегающие цепи. В сравнении с наступавшими силами наш отряд был слишком слаб, да и пехоты у нас не было. Тогда спешились наши два эскадрона, заняли деревню, в которой мы ночевали, и открыли ружейную стрельбу. В это время отряд отошел назад, выбрал позицию и открыл орудийную пальбу, а эскадроны присоединились к отряду. Мы с доктором отошли немного от пушек и прилегли на солнышке. Все время я недосыпал, и спать ужасно хотелось: положил под голову камень и, пригревшись, задремал. Прислали сказать, что привезли убитого казака 5-го Уральского полка и уже роют могилу. Сейчас же сел я на свою лошадку и отправился. Недалеко от нашей батареи вырыли могилу, и я отпел усопшего. Только что отъехал немного, как раздался орудийный выстрел с японской стороны по нам, затем другой, третий, до пятнадцати подряд, и столбы черного дыма с громом стали взвиваться; японские снаряды разрывались сначала не долетая, а потом совершенно рядом с нашей батареей и 1-м эскадроном. Отошедши немного из-под выстрелов, отряд наш стал на привал; я пошел в 1-й эскадрон и приобщил раненого: пуля попала ему в бок и там осталась. Своею ружейною и артиллерийскою стрельбою мы остановили японцев и назад больше не отходили; да вообще все наши сегодняшние передвижения были маневрирования. Остановились на ночлег в деревне Личипуцза. Все наши запасы иссякли, и я набил свои кобуры одними сухарями.

23 февраля

С раннего утра со стороны Мукдена стала доноситься страшная канонада; там, вероятно, ад. По нашему отряду тоже стреляли шимозами, но они не долетали. Сегодня среда недели мясопустной (масленицы); по уставу святой Церкви полагается читать великопостную молитву «Господи и Владыко живота моего». Прочитал ее с умилением. Грустно стало на душе. Наступает Великий пост, а нам даже нет возможности отслужить молебна. Как-то Господь приведет нам говеть! Да и придется ли?.. Чтобы не допустить японцев до железной дороги, решено продвинуться вперед. Первыми пошли терско-кубанцы с пулеметами; за ними двинулись мы. Отъехали не более версты, как вдруг раздались артиллерийские выстрелы, и японские шимозы стали падать не более как в ста шагах от меня; за ними полетели шрапнели, с визгом разрываясь вверху приблизительно на таком же расстоянии. Сознаюсь, очень страшно стало; но колонна наша не дрогнула, и японцев ближе к дороге мы все-таки не пустили. Два раза в этот день они обстреливали; оба раза остались мы на месте, и Господь сохранил от потерь. В 3 часа дня подошли к отряду наши разъезды и привезли мягкого хлеба. Как же рады мы были! На ночлег стали в деревне Чиндяпу. Деревушка маленькая, и посему нас десять человек поместились в одной фанзе; спали, конечно, в страшной тесноте.

24 февраля

Сегодня с утра страшная буря: ветер с ног валит и несет тучи песку. Мы с доктором на перевязочном пункте в фанзе, пьем чай; против нас на кане сидит старый китаец, собирает ползающих по его телу насекомых и с аппетитом ест, приговаривая «шанго, шанго». На что я уже не брезгливый, но этого вынести не мог: сразу меня стало тошнить, и я не помню, как вылетел из фанзы. Весь день простояли; сражаться немыслимо. Заночевали в деревне Таушу; кругом страшное зарево; кажется, жгут мукденские склады, значит, опять отступать. Ходит слух, что японцев оказалось четыреста шестьдесят батальонов, то есть более пятисот тысяч человек. Все мы обветрились страшно; у меня лицо, руки потрескались до крови.

25 февраля

День начался скорбно; приехал офицер из квартиры генерала Куропаткина и сообщил, что хотя войска наши отбили все атаки японцев и остались на своих позициях, но главнокомандующий решил отступить, так как считает, что армия наша после страшного десятидневного боя сейчас перейти в наступление не может. В 4 часа дня приехал к отряду генерал Мищенко и сообщил, что Мукден сегодня нами без боя очищен.

Итак, опять отступать! Опять после стольких жертв ушла надежда на скорое окончание войны! Господи, доколе забудеши ны? Неужели до конца? Впрочем, не как мы хотим, а как Ты: воля Твоя да будет! Значит, беззакония наши так велики, что правосудие Божие определило еще наказать нас. Смиримся!

Я сижу около кумирни и с невыразимой скорбью смотрю на роковую пыль, что наши отступающие войска вздымают около железной дороги. Задача нашего отряда теперь прикрыть отступление армии и стараться как можно больше задерживать неприятеля. Нелегкая задача и опасная; впрочем, к опасностям мы уже привыкли. Как-то мой Ксенофонт с церковной двуколкой двигается! Успел ли выехать их Мукдена? Только бы церковь осталась цела, а собственных вещей не жаль. Кругом офицеры громко обсуждают совершившееся тяжелое событие, но я ушел в кумирню: хочется быть одному. В 6 часов вечера вдруг поднялась стрельба недалеко от нас; драгуны и казаки помчались на выстрелы узнать, в чем дело, а отряд пошел на ночлег. Среди полной тьмы и страшной пыли втянулись мы в деревню; артиллерию едва протащили — так узки оказались улицы. Вот и отведенная фанза. Вхожу; мерцает светильня; ни души; китайцы уже побежали, и как? Все бросили; ушли, очевидно, в чем были, так как в фанзе все вещи на месте и топится кан. На дворе бегают свиньи, а собаки так испугались нашего нашествия, что забились за фанзу и прямо дрожат.

Совсем собрался было я присесть вздохнуть; в груди — камень, горло сдавило, в мысли одно только — горе, горе; ведь только и вырвется облегченный вздох, как внутренне скажешь: «Да будет воля Божия». Да, собрался было посидеть немного, но входит казак и докладывает, что много японской пехоты и два полка конницы идут по линии железной дороги, прошли уже нас. Если это верно, то, значит, мы отрезаны. Собрались начальники и решились здесь умереть, если придется. Куда же теперь идти? Все истомлены, да и тьма. Послали разъезд казачий узнать поверней. Я вышел во двор… Целый рой мыслей. С полной ясностью представилось: быть может, сегодня последняя ночь, ведь не такие наши кавалеристы, чтобы сдались в целях сохранения нашей жизни. Вспомнилось как-то само собою многое-многое из прошлой моей жизни; вспомнилась и пронеслась в какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут чуть не вся моя жизнь. Михаил стоит около лошадей; я подошел к нему, благословил его и сказал: «Если меня убьют, а ты каким-нибудь чудом останешься жив, передай тогда всем мое благословение и скажи, что мы с тобой были там, где нам нужно было быть, и что я не унывал». Прилег на кан. Как ни был уставши, а глаза не смыкались. В 2 часа ночи вернулся разъезд и донес, что конница японская действительно прорвалась на линию железной дороги и произвела панику в наших обозах, а пехоты нет. Часа на два забылся я тревожным сном.

26–28 февраля

Только что выступили рано утром из деревни, как в отряд пришел солдат из нашего обоза. Испуганный, дрожит. Несвязно рассказал, что наш обоз вчера вечером японцы обстреляли артиллерией и ружейным огнем, и прибавил, что он сам видел, как в моей церковной двуколке убили лошадь и двуколка брошена. Так меня поразила эта весть, что я остолбенел. Господи! Неужели церковь погибла? Жив ли Ксенофонт? Смотрю: прислонившись к дереву, Михаил мой плачет. Ну тут уже не выдержал и я… Однако среди этой скорби, как луч солнца, вдруг возникла мысль: «А может быть, еще и спасли церковь!» Припомнил и слово апостола, что «надежда никогда не посрамляет», и немного успокоился.

Целый день до глубокого вечера мы медленно отходили, стараясь насколько возможно больше задержать японцев, которые сильно наседали и шли буквально по пятам нашим. Наступила снова тревожная, холодная и темная ночь. Костров разводить не велено, а донесения о продолжающемся движении неприятеля печальные. Лошади и люди устали, отдых необходим, и мы остановились в деревне верстах в сорока от города Телина. Прилег я на кан, но мысль о церкви решительно не давала покоя. Утром 27-го в 7 часов японцы открыли пушечную пальбу уже по нам, но ни одна граната не долетала. Наши орудия стали на позицию и начали отстреливаться, а я решил ехать в Телин, догнать обоз и узнать достоверное о судьбе моей церкви — иначе не жизнь, а мука. Мне дали конвой из пятнадцати драгун, и я отправился. Предстояло проехать не менее двадцати верст такого пространства, где мы ежеминутно могли встретить японские разъезды. Действительно, отъехали мы приблизительно верст восемь, как вдруг я вижу, что в соседнюю деревню карьером проскакали какие-то два всадника. Подозрительно. Мой унтер-офицер подъезжает и говорит: «Батюшка, это, наверно, японские дозорные; значит, ихний разъезд должен быть близко; я думаю приказать зарядить винтовки». «Хорошо, — говорю, — приказывай». Слышу сзади голоса солдат: «Смотрите-ка, братцы, японцы-то уже выезжают». Оглянулся я, смотрю: на другом берегу реки Ляохэ высыпало человек пятнадцать всадников в фуражках, а не в папахах; несомненно, японцы. Затем выехали еще человек тридцать (версты полторы от нас), остановились и начали нас рассматривать. Забилось во мне сердце. Поехали мы рысью, но и японцы стали спускаться с берега на лед. Спасибо еще, лед-то чистый, скользкий, не сразу перейдут. Мы все рысим; ведь нас только пятнадцать, что можем сделать мы против пятидесяти? Однако решили, в случае если близко станут наступать, все-таки стрелять, для чего назначили десять солдат на более сильных лошадях для спешивания, чтобы дать сразу несколько залпов, потом на коней и далее за нами, а мы, семь человек, безостановочно едем в виде авангарда, едем, оглядываемся. Уже почти перешли реку японцы; а мы тем временем версты на две с половиной от них отъехали. Вдруг навстречу нам какой-то конный отряд. «Наши, наши! — кричат мои солдаты. — В папахах, и флаг на пике; это казаки!» В самом деле, оказалась сотня уссурийцев. Господи! Как же радостно вдруг стало на душе: спаслись! Поздоровался я с офицером и сообщил ему о японцах. «Вы теперь езжайте спокойно, — говорит он, — верстах в семи уже становится первый Сибирский корпус на временную позицию, а мы поедем к реке, разведаемся с друзьями вашими».

Скоро показалась деревня и около нее наша пехота. Миновали мы один полк и остановились часа на полтора передохнуть, покормить лошадей да и самим подкрепиться пищей. Вскипятили в ведре воды, засыпали туда чаю и с наслаждением попили с сухарями — я из кружки, а солдаты хлебали прямо из ведра ложками. В 2.30 дня прибыли мы в Телин. Там такое скопление обозов и людей, что двигаться вперед можно было только по течению массы; навстречу же ехать или перегнать невозможно. Пыль невообразимая. Масса складов, из которых каждый берет, что и сколько хочет, без всяких документов: все равно скоро сожгут, если что останется, ведь и Телин решили оставить. Слышны взрывы: рвут мосты. Теперь японцам путь по железной дороге затруднен; до Мукдена мы уходили, не взорвав ни одного большого моста, а теперь все решительно уничтожаем. 25 февраля в обозах произошла паника, и многие солдаты бросили пушки, ящики, повозки и путешествуют верхами на лошадях в хомутах или пешком и служат предметом общих насмешек. «Сражатели! Воители! — слышится кругом по их адресу. — Эх вы, такие-сякие, куда пушки-то девали да казенное и господское добро? В каком сражении отличились? От десятка шимоз убежали. Вас бы в окопы посадить!» Часа два проезжали мы город, переехали вброд реку Ляохэ (лед растолкли), выбрались на пашню и продолжали путь рысью сбоку обозов. Масса мертвых животных постоянно встречается — одним словом, знакомая скорбная картина отступления. В 6 часов вечера нагнали обоз Нежинского полка, и я встретился с дорогим Полей. У них благополучно, а у нас, по слухам, семь повозок погибло. Поделился я с ним грустною новостью относительно моей церкви, и мы до ночлега ехали вместе. Наш обоз впереди. Поля дал мне свою бурку, и я первый раз спал не на голом кане. Как велика милость Божия ко мне, грешному: после двух недель такой тяжелой жизни я здоров и не потерял способности двигаться и мыслить! Удивительное существо человек! Чего только не может перенести! Слава Богу, аппетит с горя не пропал еще, и я подкрепился хорошим ужином. Спасибо офицерам Нежинского полка: покормили супом и жареною говядиною, да еще с хлебом. Это тоже первый раз за две недели.

28 февраля выехали рано утром, и около города Кайюана я нагнал свой обоз. Встретил Ксенофонт один. «Рассказывай скорей про двуколку», — говорю ему. «Двадцать пятого февраля, — начал он, — часов в двенадцать дня верстах в десяти от Мукдена мы шли в массе обозов. Вдруг по обозам японцы стали стрелять из пушек, начали падать снаряды, некоторых убило. Что тут пошло, Боже мой! Друг на друга стали лезть. Потом ружейная пальба поднялась, и скоро лошадь моя была убита, двуколка перевернулась, вещи рассыпались. Наши обозные все ускакали. Я побежал вперед, чтобы догнать своего офицера, доложить, но не смог: ведь я пешком. Вижу, все равно не догоню, вернулся обратно, иду, смотрю, наш унтер-офицер Рыженко везет двуколку; он отстегнул лошадь от какой-то пристяжки и впряг в двуколку. Слава Богу, спасли церковь. В суматохе некоторые вещи остались неподобранными: кровать, шуба, два драповых подрясника, белье, камилавка, одеяло, подушка, икона Иверской Божией Матери, письменные принадлежности». «Не грусти, — говорю ему, — Слава Богу, церковь-то спасли да ты жив». Ночевали в городе Чантуфу. Думаю доехать до станции Гунчжулин, где обозы станут; приведу в порядок церковные вещи, куплю кое-что себе и потом возвращусь назад к полку, который идет по линии железной дороги последним из всех, прикрывая отступление 3-й армии.

Март 1905 года

1–5 марта

С 1 по 5 марта шли безостановочно. Лошадь моя стала уже прихрамывать. Немудрено: она ведь сходила в город Инкоу и теперь с 16 февраля ежедневно с утра до ночи под седлом. Остановились в городе Чаянпо близ станции Гунчжулин. Погода эти дни была страшно холодная, ветреная, да еще и путь наш проходил по горам. Продрогли изрядно, и некоторые заболели даже. Шли без приключений; только раз ночью едва хунхузы не напали на нас, да 2 марта на дороге похоронил умершего своего солдата. В Чаянпо все вещи церковные проверили, прочистили и переложили. Два дня надо дать отдых коням, и затем назад. Это время питались сносно, только спали все время вповалку с китайцами. Нечистота страшная…

6–12 марта

В городе Чаянпо мы поместились в хорошей фанзе богатого китайца. Первый раз за все время меня пригласили на женскую половину. Вхожу. Присутствие женщины сейчас заметно: на канах лежат вышитые ковры, на стульях шкуры рыси, стоят скамеечки с красными подушечками, несколько зеркал, засушенные цветы, книжка с узорами для вышивания, картины, часы, вееры и пр. На кане лежит «мамуса», старшая жена (у хозяина две жены), и курит опиум; лицо бледное, глаза горят; рядом работает что-то молодая китаянка и две «хуни», то есть девушки, играют с маленькой собачкой. Сейчас же усадили меня в кресло. Хозяин очень любезно предложил свою трубку и крайне удивился, когда я отказался; а старшая жена налила чашку чаю. Сахару не полагается. Начался оживленный разговор между нами. Я ничего не знаю по-китайски, они ни слова по-русски, посему разговор наш сопровождался такой мимикой и жестикуляцией, что прямо смешно становилось. Между прочим, видя у меня на рукаве красный крест, они вообразили, что я доктор, и просили полечить младшую хуню, у которой сильно распухли гланды. Я достал нож и шутя предложил вырезать. Родители согласились, но девочка не хотела ни за что. Чтобы не оставаться в долгу, я, с своей стороны, угостил всех сахаром. Но китаец сейчас же принес три яйца и отдарил. 7 марта утром вдруг вбегает в нашу половину хозяин и в слезах говорит мне: «Капетан сыпи-сыпи, сольдата кули-кули карабачи», то есть, когда я спал, солдаты украли его трубку. А трубка действительно хорошая и дорогая (только вчера он мне ее показывал): вся из серебра, рублей тридцать-сорок стоит. Конечно, виноватого скоро нашли, поставили его среди двора на часы, а трубку возвратили владельцу. Проходит так с час; смотрю, китаец таинственно вызывает меня: «Капетан, поидема» — и тащит за руку на двор прямо к наказанному солдату. Подвел и говорит мне: «Капетан, кули-кули ю, карабачи мею-ла», то есть трубка есть, нашлась, воровства больше нет, и, кланяясь почти до земли, умоляет простить солдата. Да, симпатичный хозяин наш, не то что на прошлом ночлеге, где старик китаец так злобно смотрел на нас, что жутко становилось, и говорить с нами не пожелал. Вот кого мне ужасно жаль здесь, это женщин и детей. Сердце разрывается, когда по приходе войска на ночлег очищают фанзы под постой. Обыкновенно одну-две фанзы оставляют незанятыми, и вот туда со всей деревни сходятся «бабушки». Идут целой толпой, глаза опустивши в землю; в правой руке палка, без помощи которой на своих изуродованных миниатюрных ножках они рискуют упасть. На руках маленькие дети, прижавшись крепко к материнской груди, испуганно смотрят на пришельцев; за рубаху держатся еще двое-трое малышей и большею частью неистово ревут. Смотря на эту картину, всегда вспоминаю, как во время моего раннего детства в нашем селе случился страшный пожар, и я, уцепившись за юбку мамаши, всюду бегал за ней и ужасно кричал, озираясь на зловещее пламя и испытывая невыразимый страх. И вот теперь я вижу то же, только страх этот внушает не пожар, а мы. От подобного сознания я стремительно бегу в отведенную фанзу, чтобы скорее замкнуться, не видеть. Но конечно, нужно же и солдатам теплое помещение. Закон войны!.. У нашего хозяина магазин; и вот каждый вечер, по закрытии лавки, приказчики собираются к нам в фанзу и начинается взаимное обучение языкам. Шум получается невообразимый, так как китайцы вообще громко говорят. Они учат меня своему счету, и я старательно твержу: «Иго (1), лянго (2), санго (3), сыга (4), уга (5), люга (6), тига (7), пага (8), тюга (9), шига (10)» и т. д. Видя быстрые мои успехи, китайцы от удовольствия хохочут, приговаривая: «Шанго, капетан!» Со своей стороны, они тоже учатся по-русски, спрашивают название предметов и преуморительно их потом коверкают. Лошади наши отдохнули; все церковные и свои вещи я привел в порядок, и 8 марта, простившись с Ксенофонтом, мы с Михаилом отправились назад к полку. С нами едет Бузинов и двадцать всадников. На станции Гунчжулин мы узнали, что наша бригада с 11-й конной батареей прикрывает отступление 3-й армии и потому стоит сзади всех войск, верстах в двадцати от ближайшей позиции — трудная и опасная служба; штаб бригады и полка находится на станции Шуанмяоцзы, верст на семьдесят пять южнее Гунчжулина, а четыре эскадрона ежедневно спускаются еще верст на пятнадцать к югу в сторожевое охранение, где и перестреливаются с японцами и хунхузами. От города Чаянпо до станции Шуанмяоцзы мы ехали два дня среди массы отступающих войск, причем все встречающиеся полки и артиллерия шли в полном порядке. С одним полком идут пленные японцы, человек восемьдесят. Вид их не бодрее наших: тоже утомились; в руках палки, на поясах висят бутылки с водой; вместе с нашими солдатиками покуривают трубочки. Павших животных, начинающих разлагаться, рваных полушубков, всякого тряпья, пустых жестянок и прочего хлама валялось по дороге такая масса, что лошади пугались и нам тяжело было дышать. На беду, погода сразу стала теплая: солнце жгло так сильно, что все и таяло, и разлагалось быстро.

Ночевали мы две ночи совершенно одни; заезжали все в один двор, запирали все кругом и на ворота ставили часового. Проехавши станцию Сыпингай, мы едва не выкупались нечаянно в реке. Лед, по-видимому, растаял; вода совершенно чистая. Послали одного солдата вперед — он попробовал и докладывает, что река мелкая, только по колени лошади. Тронулись гуськом; я ехал почти последним. Первые два всадника перебрались благополучно, а третий вдруг скрылся наполовину в воду. Что такое? Оказалось, река-то глубокая, а только лед немного опустился, и мы его приняли за дно. Едва вытащили беднягу; снял валенки и вылил из них воду, как из ведра. Делать нечего, взяли мы немного вправо и с большим страхом ежеминутно провалиться переехали все на другую сторону. Часов в шесть вечера мы прибыли к станции Шуанмяоцзы. Штаб полка, помещающийся в железнодорожной будке, 1-й эскадрон… Господи, как же мы радостно все встретились: точно родные! Как я привык к полку! Пошли расспросы, что мы привезли нового, но, к общему огорчению, хорошего нового мы ничего не привезли, а сплетен, что обычно ходят в тылу армии, навезли массу. Я устроился по-прежнему с командиром полка, причем оказалась пустая железная кровать какого-то пограничника; Михайло постлал на нее соломы, и я, забывши все тревоги и скорби, заснул как убитый. Грустное было пробуждение 12 марта: привезли двух убитых солдат — 3-го и 6-го эскадронов. Похоронили недалеко от станции. Около могилы я заметил небольшой шалашик из циновок, заинтересовался, вошел, и что же? На деревянной скамеечке лежит отрубленная человеческая нога, еще свежая, очевидно недавно ампутировали проходящие лазареты, да и забыли зарыть. Велел закопать. Пока дошел до своей будки, вся душа перевернулась: целая площадь завалена падалью, внутренностями и пр. Что будет с нами, если мы здесь постоим еще несколько дней? Все железнодорожные стрелки сняты, и на последние три поезда спешно грузят интендантский фураж, дрова, муку. Вечером пришел приказ начинать жечь освободившиеся здания, и скоро запылали громадный каменный барак, деревянный мост, станционные будки, взлетел железнодорожный мост, и забушевала огненная стихия… Долго-долго с невыразимой грустью бродил я около своей будки при свете этого пожарища! Тяжело! Ложусь.

13 марта

Сегодня воскресенье; иду искать места для богослужения. День начался хороший, солнечный, можно бы и на воздухе молиться, но валяющаяся во множестве разная нечистота не позволяла. Пришел я на вокзал; здесь телеграфист сообщил мне, что при станции есть часовня, которая, кажется, еще цела. Действительно, около пограничной казармы я нашел часовню; двери открыты, одна половинка оторвана, икон нет, стекла выбиты, на полу валяется солома. Ничего, все-таки лучше, чем среди мусора, тем более что перед часовней находилась целая площадка, почти чистая. Пошел я в 6-й эскадрон, взял людей и через час все вычистили: и часовню, и площадку. Объявил о богослужении всему гарнизону и в 12 часов дня (ожидали прихода эскадронов из сторожевого охранения) отслужил обедницу и молебен. Часовня изображала алтарь, а площадка — церковь. Я полагал, что по случаю тревожного положения нашего мало будет у меня богомольцев, однако вышло наоборот: пришли генерал, командиры полков, много офицеров, наши солдаты, нежинцы, артиллеристы, казаки, пехотные и конные охотники. Мне это проявление религиозности было чрезвычайно приятно. Говорил даже небольшую проповедь на тему: кого любит Господь, того и наказует, но не дает испытания сверх сил, а с испытанием дает избавление.

Разошлись по своим будкам, обедаем. Вдруг «бум» — выстрел недалеко от нас; выбегаем и видим столб пыли и дыму около вокзала. Шимоза — вот первое, что мелькнуло в голове, и я уже настроился встречать вторую, третью и т. д., но скоро объяснилось, что это саперы пробовали силу присланного патрона, которым завтра нужно рвать водокачку. Успокоились и принялись за неизменный наш послеобеденный десерт — чай, да еще с лимоном. Лимоны ведь редкость здесь, как-то удалось достать на станции Гунчжулин. Приходит батарейный командир и, увидавши лимон, убедительно просит дать ему маленький кусочек. «С России ведь даже не нюхал», — говорит. Ну, а я у него за это взял кусочек сахару, так как этот продукт у всех нас вышел, а обозы и лавки слишком далеко. Так с этим куском я и пил раза три, пока в деревне Цилюшу не купили десять фунтов сахарного тростникового песку в китайской лавчонке. Вечером из штаба армии пришел приказ, чтобы завтра к 12 часам дня очистить станцию, все зажечь, здания и водокачку взорвать и в 2 часа дня нашей бригаде выступить на северо-запад с таким расчетом, чтобы 16 марта прийти в город Юшитай в шестидесяти верстах отсюда, где стать на квартиры и разведывать местность к монгольской границе, от которой мы будем в двадцати пяти верстах. Хотя мы будем теперь жить в сорока верстах от железной дороги, но все же я рад уйти отсюда: по крайней мере в сравнительной чистоте придется жить, а не среди всех этих отбросов отступления.

14 марта

Рано утром пехотные солдаты привели двух шпионов-китайцев; оба молодые, пойманные на месте преступления. Суд короткий: их повели за фанзу. Я знаю, зачем повели: там казнь. Не могу описать охватившего меня чувства — и жалость, и ужас… Скорее ушел в свою будку и лег, чтобы ничего не слышать. Ветер сильный и холодный. Пришел интендантский чиновник, принес письменный приказ генерала начать жечь. Приказали, и пошло… Огромные здания пограничных казарм, разные станционные пакгаузы, скирды чумизной соломы, станция со своими постройками, оставшееся интендантское имущество (немного, почти все успели увезти) — все это сразу запылало, и клубы черного дыма повалили из окон, дверей, ворот. Ветер помог: забушевало море пламени. Наши будки еще целы — сами зажжем при отъезде. Сели закусить, слышим «трах, трах» — страшный взрыв. Это взлетела на воздух каменная водокачка; за нею полетели более крепкие здания. Кругом пламя, дым, взрывы — ад… Хотя бы скорее уехать отсюда!

Наконец выстроились эскадроны, и мы начали разрушать свои квартиры: выбили окна, наложили внутрь чумизной соломы и зажгли. «К коням! Садись!..» Слава Богу, едем. Несколько раз оглянулся я назад. Будка наша в пламени; часовня, где я служил, уже сгорела; остальное все покрыто дымом. Прощай, железная дорога! Нас теперь посылают снова на крайний правый фланг 3-й армии, в город Юшитай, верстах в пятидесяти от станции Гунчжулин.

Когда стоишь недалеко от железной дороги, видишь бегущие поезда, то как-то ближе к России, ко всему родному чувствуешь себя; а как приходится жить и сражаться вдали от линии, то невольно испытываешь чувство отрезанности от всего родного. Неприятное чувство! Ветер пронизывает, и командир полка жалуется на лихорадочное состояние. Немудрено простудиться. Проехали версты три от станции Шуанмяоцзы и видим: идет навстречу нам какая-то толпа, впереди на огромном шесте флаг Красного Креста. Что такое? Подошли; оказывается, это идут отпущенные японцами из плена двадцать четыре доктора, священник, мулла и двести восемьдесят санитаров. Все они истомлены: шли пешком от Мукдена (сто сорок верст), в руках палки, вещей собственных буквально что на себе. Японцы их выпроводили, давши только галет на дорогу. Представьте: их в плен взяли в деревне Каулоуцзы, где мы раньше жили.

Остановились мы на ночлег в деревне Цилюшу; сахару у нас ни кусочка, но китайцы выручили, предложили купить у них песок из сахарного тростника, что мы и сделали. Командир полка разболелся: температура тридцать девять градусов, а еще нужно сделать верхом семьдесят верст. Легли на кан все вповалку. Я был счастливее других — блаженствовал: китаец одолжил мне ватное одеяло, на котором я и улегся, хотя подозрение относительно насекомых в одеяле было сильное, но что же делать?!

15 и 16 марта

Выступили в 8 часов. Еще холоднее, и, главное, идет то дождь, то снег. Командир полка сел на лошадь. Прямо поражаюсь, как он едет. Вот терпение-то! Весь день шли благополучно, только страшно все озябли. Лошадь моя так устала, что как станем на привал, так и ложится и ноги вытягивает. Тогда и я, подостлавши чумизы, ложусь и голову кладу ей на седло. Так мы оба и отдыхаем. Ночевали покойно в деревне Удиона. Здоровье командира полка улучшается; мы сварили курицу и заставили его насильно съесть бульону.

16 марта в 4 часа вечера приехали мы наконец в город Юшитай. Городок небольшой, но, по обычаю, обнесен стеною и окопан глубоким рвом. Около одних ворот стоит даже старая-престарая пушка. Нас встретил китайский полковник — начальник юшитайского гарнизона, состоящего из трехсот всадников регулярного войска. Разошлись по квартирам. Нам отвели большую фанзу. Я купил за три рубля китайское ватное одеяло и на кане устроил себе спанье. Послали за обозом.

17 марта

Плохо провел я ночь: снизу поджаривал кан, а сверху холодно было — бумага в окнах порвана, и потому сильно продувало. Входит утром адъютант и поздравляет с зимою: оказалось, за ночь выпал снег вершка в два глубины. Не поблагодарили мы адъютанта за поздравление, ведь к обеду эта зима пропадет и на ее месте окажется страшная грязь, а мы ждем не дождемся обоза, который находился у города Куаченцзы, по крайней мере в ста верстах отсюда. По грязи-то когда он дойдет? А в обозе и церковь, и вещи наши.

В 10 часов утра пришел казачий офицер 1-го Аргунского полка (он причислен к нашей бригаде) с просьбою отслужить у них в 11 часов молебен по случаю их полкового и общего всего Забайкальского войска праздника святого Алексия, человека Божия. Едва добрались мы с Михаилом до места служения. Такая слякоть на улице да движение прямо громадное: китайцы целыми обозами из деревень перебираются сюда в город. На огромных арбах чего только нет: гаолян, чумиза, поросята, утки, куры и пр.; кроме того, на каждой арбе штук по семь-восемь «бабушек». Стал уже свыкаться я со всеми этими картинами, а сначала они доводили меня до слез.

Пришли к казакам. На большом дворе расчистили место и из новых циновок устроили подобие часовни; в ней поставили стол и в казачьем котелке воду. Со мною пришли наши свободные певчие, и молебен мы отслужили с большим торжеством. Перед молебном, приглашая казаков поусерднее помолиться, я сказал небольшую проповедь о том, что святой Алексий, принявши на себя послушание служить только Христу, на этом поприще благодаря своей вере и молитве смиренно претерпел тяжкие труды, страдания и лишения. «Вы тоже второй уже год, верные своему долгу, переносите здесь великие лишения, раны и болезни. Много нужно вам силы, чтобы смиренно все это перенести, перетерпеть до конца, и вот здесь-то пример жизни и помощь святого Алексия вам необходимы. Верьте, что он видит, знает вашу жизнь, слышит ваши молитвы и всегда ходатайствует за вас пред Господом. Молитесь же усерднее святому Алексию, и вы сподобитесь его великой помощи».

Казаки, офицеры и рядовые — все выражали неподдельную радость. Да это и понятно: ведь они в прошлый праздник свой (в 1904 году) не только не молились, но даже были в походе с генералом Мищенко в Корее.

Потихоньку добрались мы до своей фанзы. Готов обед. Теперь мы в этом отношении опять наладились: купили пять кур, трех уток и гуся, а в 5-м эскадроне начали класть печь, значит, скоро будет и хлеб. Только что пообедали, как меня вызывают во двор. Выхожу, смотрю, стоит унтер-офицер 3-го эскадрона Иванов, улыбается и говорит: «Батюшка, милости просим, пожалуйте к нам в эскадронную баню попариться; я все для вас приготовил!» «Да когда же это вы успели, — говорю, — уже и баню соорудить?» «Как приехали, значит, мы сюда, — говорит Иванов, — я первым делом побежал искать подходящую фанзу для бани, потому, вы сами изволите знать, что мы уже больше месяца и рубах-то не меняли — вошь стала заедать; ну выпариться-то очень даже хорошо солдату. Господь помог мне: вчера же и нашел. Сложили каменку (печку), навалили на нее булыжнику — и пару сколько угодно; да вот пожалуйте, сами увидите». Против такого искушения устоять было невозможно, крикнул Михаила, и через час горячий-прегорячий пар тщательно уже выпаривал из моего грешного тела всякую нечисть; баня чудная, хорошо было мыться. Но очевидно, я за эти ужасные наши походы с 16 февраля очень устал да и давно в таком пару не был — только окончилось тем, что я вдруг ослабел, голова стала кружиться. Михайло кое-как одел меня, и я буквально повалился на руки дневального, который и положил меня на чумизную солому, бывшую на дворе. Немного полежал я, оправился и тихонько добрел в фанзу ротмистра Витковского, где и долечился окончательно чаем. Угару никакого — просто ослабел. И вот благодаря 3-му эскадрону я снова выпарился намного времени вперед. Приятно! Вернулся домой и только хотел прилечь, как вдруг появилась целая процессия: в сопровождении конвоя явился к нам китайский полковник с визитом. На нем красная шапка с шариком и длинным пером, шелковая куртка и такие же штаны, бархатные сапожки, на пальцах длинные ногти — одним словом, аристократ. За ним оруженосец тащит полковничий меч в красных ножнах, а другой держит в руках длинные красные визитные карточки. Вошедши, полковник присел перед каждым из нас, затем пожал руку, а слуга его роздал всем по визитной карточке. Усадили гостя и через переводчика нашего Иван Иваныча (прозвище) задали несколько обязательных вопросов вроде: «Как здоровье? Как поживает семья? Сколько детей?» Затем пошел разговор общий. Оказалось, полковник сражался с японцами в 1894 году и даже два раза ранен; признался, что ненавидит их и с удовольствием бы перешел со своей конницей на нашу службу, но боится своего правительства. Говорил искренне, хотя, быть может, когда придут сюда японцы, он то же будет говорить японцам о нас. На их месте иначе и нельзя. Положение китайцев вообще прямо адское — жаль их от души. Напоили гостя чаем. Он приглашал нас к себе обедать, но мы отказались: ведь сидеть за столом и не есть нельзя, а если поесть, то от многих блюд в желудке непременно получится «ломайло». Завтра надо искать помещение, где бы можно было устроить церковь. Если простоим несколько дней, то поговеем; да и так помолиться нужно.

18–20 марта

Два дня (18 и 19 марта) мы с Михаилом бегали по городу, искали удобного места для богослужения. В первый день ничего не нашли; наконец 19-го я обратился к помощи китайского полковника, и он скоро отыскал нам целую отдельную фанзу, новую, в которой даже не успели выстроить каны — человек четыреста поместиться может. Радости моей не было предела. Сейчас же началась чистка фанзы. Добрые солдаты работали наперерыв: таскали песок, подметали, наносили кирпичу и для алтаря выложили возвышение, даже вывели полукруглый амвон, затем принесли массу циновок и устлали ими всю фанзу. Уборку церкви закончили только 20-го утром, и в 10.30 я назначил для всего юшитайского гарнизона (51-й Черниговский и 52-й Нежинский драгунские полки, 1-й Аргунский казачий полк, 11-я конная батарея, 3-я артиллерийская парковая бригада и шестьсот человек пехоты) обедницу и поклонение Честному Кресту. Обоза нашего еще нет, значит, нет и церкви. Пришлось наводить благолепие местными средствами. Принесли китайский стол, покрыли его попоной; унтер-офицер Решетников (столяр) сделал большой крест, который мы поставили у стола. Вот и все. Тем не менее на душе было радостно, и я с нетерпением ожидал прибытия богомольцев. Природа вполне соответствовала дню воскресному: все воскресало под действием весеннего солнышка, и хотелось забыть суровую действительность — войну.

Наконец собрались молящиеся: драгуны, казаки, артиллеристы, много офицеров, даже китайский полковник пришел в полной парадной форме, и мы отслужили обедницу; все пели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим». Не могу выразить, как легко стало на душе, будто сразу отпало что-то тяжелое, и какая-то легкость появилась во всем моем существе. Душа, как воск, размягчилась, растопилась. Что ж? Слава Богу распятому, что и нас Он удостаивает идти таким же, как и Он, крестным путем. И как только благодарить нам Господа, Который и среди такой скорбной обстановки не лишает нас, хотя и грешных, но все же детей Его, благодатного озарения молитвенного, утешения духовного — этого истинного отдохновения! Скажите, в чем ином мы могли бы найти в нашей скорби утешение? В сочувствии соотечественников? Но большинство газет и писем только и гласят: «Здорово побили вас японцы, отколотили вас начисто, едва ноги унесли, позорно бежали; вы сгнили; нет прежней русской армии». Спасибо! Со смирением приемлем: мы грешны, заслужили. Только мне кажется, можно ли назвать сгнившими и трусами тех воинов, которые почти две недели сражались, отбили девятнадцать атак, взяли несколько пулеметов, три пушки, несколько сот пленных, потеряли до шестидесяти тысяч раненых, сражались, имея против себя храбрейшего, одушевленного врага, превосходившего нас, по сознанию самих же японцев, на сто тысяч, и отступили лишь по приказанию начальства? А тут еще эта проклятая паника в обозах — обозы ведь не строевые войска. А знаете, что за страшная вещь паника? Гораздо опаснее самого ужасного боя. Паника из обозов, как зараза, передалась в некоторые строевые войска, и мы без боя потеряли и людей пленными, и орудия. Осуждайте нашу мученическую жизнь, осуждайте, клеймите, но у нас есть заступник — Господь на небе, Который знает наши труды и вот, видите, утешает, поддерживает наши силы. У нас есть и на земле защитник — государь. Он добрый, сердечный. Он знает, что мы исполнили святую присягу, что мы пребудем верны ему, хотя бы и умереть надлежало всем. У нас есть родные наши, близкие; они скорбят с нами, сочувствуют нам, не осуждают.

После поклонения святому Кресту я сказал небольшое поучение, объяснив между прочим воинам причину нашей благоговейной радости, испытываемой при поклонении и лобызании Честнаго и Животворящего Креста.

По окончании богослужения устроили совещание с командирами частей нашего отряда относительно говения. Решили, как только придет церковь наша, начать ежедневную службу — говение и приобщать каждый день от двухсот пятидесяти до трехсот человек, чтобы успеть побольше приобщить воинов, потому что неизвестно, когда выступим. Конечно, я с радостью согласился послужить насколько хватит сил; ведь я остался в отряде один (заболели священники), а причастников-то по крайней мере четыре тысячи человек. Ну, да Господь поможет, лишь бы церковь скорее привезли из обоза.

21 марта

Сегодня в нашем городе кипит работа: комендант города Юшитая подполковник Чайковский заставил китайцев сбросить снег с крыш и вычистить грязь с улиц. Целые толпы китайцев с криком машут лопатами, кирками, метлами — и действительно, к вечеру улицы стали не только проходимы, но почти сухи. Некоторые вздумали было отказаться от этой благодетельной для них же работы, но неумолимые китайские полицейские сейчас же схватили их, повалили на землю и так били палками по пяткам, что внезапно появилось усердие и работа заспорилась. Спасибо коменданту нашему, а то ведь грязь-то грязью, да, кроме того, и дрянь всякую выбрасывают на улицу, даже падаль.

Едет разъезд Нежинского полка и что-то везет — оказывается, труп солдата-сапера: в семи верстах от города Юшитая убили хунхузы. Принесли убитого и положили в нашей церкви на циновку. Я благословил его. Лицо молодое, благородное, белье тонкое, очевидно, не из простых, но погон нет, и какой части, узнать невозможно. Послали рыть могилу; наш 2-й эскадрон сделал гроб; обмыли кровь с лица и положили. Собрались певчие, много солдат, и мы с большою торжественностью похоронили его за городом среди деревьев. Вероятно, покойник угоден был Богу: так легко было на душе во время отпевания. Жаль только, что имя его неизвестно; молились просто за «раба Божия». Упокоился, таким образом, еще один из нас; он уже не знает ни позора, ни страдания и получил венец мученичества. А мы? Дай, Боже, силы еще потрудиться здесь! Не хотелось уходить в город. Жаворонки, наши родные жаворонки, и здесь поют свою весеннюю песню, столь милую русскому сердцу…

В ответ на свое письмо с выражением чувства соболезнования и словами утешения получил от великой княгини телеграмму: «От всей души благодарю Вас за молитвы и письмо. Пишу Вам. Елисавета». Да утешит Господь Бог нашего дорогого шефа!

22–31 марта

Утром пришел к нам Чайковский и пригласил пойти с ним осмотреть кумирню, собственно только женскую. Едва добрались мы до кумирни, так велико движение переселяющихся китайцев. Старик сторож открыл ограду, и мы вошли. Главную кумирню почти не осматривали (боги — старые знакомые, только громадных размеров), а в женской задержались. Как и в мужской половине, здесь тоже девять изображений богинь; главная богиня, огромная и толстая, с короной на голове, — в центре. По бокам — меньшего размера и со специальным назначением: например, одна богиня держит массу маленьких детей мужского пола, и к ней обращаются с просьбой женщины, желающие иметь мальчиков; у другой, наоборот, дети только девочки. Есть богини, у которых просят детей с какими-нибудь специальными способностями, например, чтобы был хороший земледелец, чиновник, купец или ремесленник. Во врачебной половине сидит покойно бог-доктор (идол), почтенный старичок, приятно улыбается и протягивает руку с палочкой, вероятно магической. Рядом на стене картина, изображающая наглядно результаты молитвы этому богу: к нему тянутся ряды калек на носилках, костылях, бредут согнувшись, а от него несутся вприпрыжку, высоко поднявши ноги и пустивши костыли кверху.

Вернулся назад и прямо радость: встречает Ксенофонт — приехал обоз, а стало быть, и церковь. Сейчас же с Михайлом начали устраивать церковь: повесили иконы, промежуток между иконами и потолком задрапировали синей китайской материей, над царскими вратами прибили деревянный крест, за жертвенником тоже поставили крест и оба эти креста обклеили золотой бумагой. Пред иконами Спасителя и Богоматери поставили два деревянных подсвечника (работа нашего унтер-офицера Решетникова). Получилась настоящая церковь — прямо не насмотрюсь, не налюбуюсь, кажется, не уходил бы. Окончили уборку и забыли, что война… Скорей составил я расписание говения и разослал всем командирам частей нашего отряда и стоящих поблизости соседей: артиллерии и пехоты. Сегодня с вечера начинаем говеть и каждый день приобщаться Святых Таин. Теперь одно у меня желание, одна молитва: хотя бы затишье продержалось недели две, и все успели бы приобщиться! Ведь причастников-то у меня предполагается более четырех тысяч человек. В 5 часов вечера церковь уже была полна молящихся, и мы запели утешительную, особенно при нашей обстановке здесь, песнь: «Господи сил, с нами буди, иного бо, разве Тебе, помощника в скорбех не имамы». Я поставил себе правило ежедневно после вечерни пред исповедью беседовать с воинами. Прошу их вспомнить, что они дети Отца Небесного и, как таковые, должны быть непорочны, но на самом деле мы творим многие грехи, которыми доставляем скорбь Господу и лишаем себя благоволения Божьего и здесь, на земле, благополучия. Каждому понятно, что грех губит, а добродетель спасает. Поэтому Господь, по милосердию Своему, зовет всех нас раскаяться, возненавидеть грех, полюбить добро и начать борьбу с грехом. Отец наш Небесный, если покаемся, все прошлое скверное простит нам и поможет нам побороть в себе зло и стяжать добродетель. «Итак, — говорил я, — сердечно, от души раскаемся пред Господом во грехах наших и с верою и благоговением приступим к принятию Святых Таин, Тела и Крови Его!..»

Вот, уже 31 марта; по милости Божией, ежедневно в 5 часов вечера совершал я великое повечерие и утреню, а в 8 часов утра святую литургию и приобщал по триста человек. Устал страшно, так что завтра думаю один день отдохнуть. А как рады мы были, что удалось отслужить святую литургию в Благовещение! Хотя в один из великих праздников помолились в церкви. Проповедь говорил по поводу праздника. Пишу кратко: положительно некогда, почти весь день провожу в церкви.

Апрель 1905 года

1 апреля

Утром китайский полковник прислал нам приглашение прибыть к 12 часам на площадь у кумирни, где он в честь нас произведет смотр своей кавалерии. Конечно, все мы отправились. Наш генерал со штабом ехал верхом, а рядом с ним китайский полковник на маленьком белом иноходце. Седло его покрыто красным сукном, сабля тоже в красных ножнах, и везет ее отдельный оруженосец. Сам полковник весь в шелку, в бархатных сапожках и на голове неизменная шляпа с хвостом и стеклянным шариком; его со всех сторон окружает конвой. Как только стали подъезжать к кумирне, полковник вдруг полным карьером заехал вперед и начал скакать перед нашим генералом, выделывая разные фокусы. На площади уже выстроилось китайское войско. Все в одинаковой форме: голова обмотана черным платком, синяя куртка, спереди свешивается фартук; все это обшито по краям широким красным галуном; на груди и спине — по белому кругу с надписью; на куртке и фартуке тоже разбросаны белые буквы. Картина открылась преоригинальная: все войско (сотни две) построено в одну линию, люди спешены, причем лошадь стоит сзади всадника, повод же надет на руку, ружье у ноги по-пехотному. Среди линии на равных интервалах расположены шесть огромных знамен, аршин по восемь каждое; на них тоже надписи. Шагов на шесть впереди войска стоят человек восемь солдат и трубят нам приветствие в длиннейшие трубы. Полковник подскакал, что-то скомандовал, и все войско сразу присело на корточки, взявши ружья на караул, и сидело все время, пока наш генерал объезжал линию. На приветствие генерала солдаты громко ответили по-китайски. Затем по команде все вскочили, ружья повесили на плечо дулом вниз, сели на лошадей и, выстроившись по трое, с знаменами проехали в строю мимо нас домой; трубы все время играли. Вот и все. Зрителей-китайцев была масса, и у всех в глазах ясно выражалось довольство, что-де и у них есть войско. Да, видно по всему, что когда Китай цивилизуется по-военному, то у него хорошая будет армия. Теперь ясно почти с несомненностью, что в недалеком будущем нам придется переживать новое монгольское нашествие; отразить его будет нелегко. После смотра полковник пригласил нас всех к себе на чай, но я не пошел: нужно приготовляться служить вечерню.

2–13 апреля

Время со 2 по 13 апреля прошло спокойно, так что и записать нечего. Эскадроны ежедневно ездили на разведку и каждый раз привозили благоприятные известия; только хунхузы стали очень дерзки: стреляют в одиноких всадников даже днем. Лично я все это время очень утешался, так как почти ежедневно служил. 2 апреля, часов в двенадцать дня, вдруг налетела туча и разразилась страшная гроза; град был такой, что выбил все окна и целыми кучами лежал на канах в фанзе. Пришлось купить новой белой бумаги, нанять китайца, и окна в нашей фанзе и церкви обклеили; стало очень светло и уютно. Церковь нашу полюбил весь гарнизон города Юшитая и окрестностей; все не нарадуются, и я теперь называю свой храм не иначе как Юшитайский военный собор. Для молитвы собирается масса военных всех родов оружия, так что не только церковь всегда полна, но и на площадке стоят богомольцы. Хор наш на память поет много нотных вещей, и правду сказать, очень хорошо; конечно, общее пение некоторых молитв обязательно. Читаем мы с Михаилом пополам; помогают немного и солдатики; в общем, служим очень торжественно. По-прежнему за каждым богослужением проповедовал; содержание подробное записать не могу: некогда.

Особенно торжественна была у нас служба в субботу и воскресенье вербные. Достали и вербу, которую солдаты поместили в пустой бочонок, обернувши его полотном, а в средину вербы, по малороссийскому обычаю, воткнули палку с горящей свечой; вышло очень красиво. Когда во время отпуста взглянул я на множество воинов с ветвями в руках, Господи, как они напомнили мне древних мучеников, которых изображают тоже с ветвями! Действительно, здесь, где витает столь неумолимая смерть, держать в руках ветвь, этот символ победы над смертью, это напоминание о будущем нашем воскресении, чрезвычайно утешительно и спасительно. После богослужения я объявил, какой будет порядок служб на Страстной неделе и на Пасхе. Но не суждено нам встретить Воскресение Христово в такой обстановке. Верно, уже доля наша такая, что главные христианские праздники мы должны проводить в походе. Вот и теперь пришло из штаба армии приказание перейти в деревню Цудяваза; это, значит, еще верст на тридцать к западу, а от железной дороги будем в восьмидесяти верстах. Прощай, милая, родная наша церковь! Верите ли, один офицер-артиллерист даже заплакал, когда узнал, что мы увозим церковь. А что же испытывал я, когда складывал иконы, престол? Лучше и не говорить! Слава Богу за то, что хоть успели приобщиться все да и послужили несколько дней.

12 апреля рано утром я, как благочинный 61-й пехотной дивизии (я назначен 15 марта благочинным своей бригады и 61-й дивизии, оставаясь священником в 51-м Черниговском полку), в сопровождении двух конвойных солдат отправился представляться начальнику дивизии и по делу в 242-й пехотный Белебеевский полк. Погода была ужасная: дул ветер и накрапывал дождь. Деревни по дороге почти пусты; солдат встречаем очень мало; ехали больше рысью: спешили. Господь помог: мы благополучно съездили и вернулись обратно в тот же день (верст тридцать пять — сорок в оба конца). Я теперь уже сижу на японском седле. Мое износилось, сгнило, а японское мне подарил 3-й эскадрон, который ходил в атаку под Инкоу и захватил пять лошадей от убитых японцев. Седло новое, хорошее, главное, кобуры очень поместительны.

Завтра четверг Страстной седмицы, а мы выступаем в этот день. Вот наша доля! За все слава Богу!

14 апреля

Наступил Великий четверг. Мы выступаем в поход далекий и опасный, еще верст на тридцать к западу от железной дороги и нашей армии; в общем выйдет верст восемьдесят пять от станции Гунчжулин. Оторваны будем буквально от армии; придется жить в местности низменной, сырой (прибрежье реки Даляохэ) и кишащей хунхузами; ведь до Монголии десять-двенадцать верст! О, мечтал я на Страстной и Святой неделях насладиться чудным нашим богослужением! И не я один. Можно сказать, все в отряде ждали великого праздника: распределили порядок служб; украсили по возможности церковь; даже послали в Харбин за свечами, чтобы на «страстях» и пасхальной заутрене все воины имели в руках свечи; раздобыли хорошей муки для просфор. И вдруг все рухнуло! Ох, тяжело! Кстати, о просфорах. Вопросом этим здесь мучаются священники, но меня Ксенофонт, спасибо ему, всегда выручает. Китайцы не имеют печей, а в каны вмазаны котлы, в которых они варят себе пищу. Так вот в этих-то котлах Ксенофонт и умудрился печь просфоры: разогреет пустой котел, посадит просфоры и сверху закроет крышкой — получается хорошая печь. Зная трудность печения просфор, я сказал Ксенофонту, чтобы он пек только по пяти просфор на службу. Каково же было мое удивление, когда утром перед литургией он притащил целую корзину, не менее трехсот просфор! «Что это?» — «Да на запивку солдатикам: ведь в России-то, бывало, каждому дают по просфоре; вот я и здесь потрудился, всю ночь пек, солдатам-то будет очень приятно». Так все говение и прошло у нас по-российски, то есть на запивке каждый причастник получал просфору, а всего приобщилось больше четырех тысяч человек, и Ксенофонт успевал, дай Бог ему здоровья.

Приготовились мы к пасхальным торжествам, и вдруг приказ: конному отряду генерала Степанова 14 апреля перейти на тридцать верст к западу от города Юшитая, занять деревню Цудяваза и разведывать долину реки Даляохэ. Прочли и ахнули. Вот и отпраздновали Пасху! Когда теперь придем в эту Цудявазу и устроимся? Да и деревушка-то, говорят, совсем плохая. Ну, что ж делать? Смиримся. А теперь нужно собираться в поход. Пошли в церковь, скрепя сердце все уложили; велел разобрать и взять с собою деревянный крест, пред которым мы молились в неделю Крестопоклонную (до прихода обоза и церкви). Не хватило духу с ним расстаться: слишком много духовного восторга, отдохновения пережито под его святою сению; да к тому же поклонение этому кресту было после Мукдена. Вернулся в фанзу, уложил свои вещи, простился с Н. К. Преженцовым. Он, по болезни, уезжает в Россию. Добрый Н. К., узнавши, что у меня пропала под Мукденом кровать походная, подарил мне свою, и теперь я снова без страха ожидаю начала бивачной жизни.

Час дня… «К коням! Садись!» — раздалась команда, и мы тронулись. Грустно было проезжать по улицам Юшитая: на войне как-то быстро сживаешься с людьми, с обстановкой. Вот и здесь уже многие китайцы стали нам «шибко знакомы»; некоторых я даже полюбил. Теперь они стоят на улице, машут шапками, приседают, прощаются с нами, а маленькие китайчата (нищие) снуют между лошадьми и орут во все горло, приложивши руку ко лбу: «Капетан, шибко знаком, моя куш-куш надо, моя денга меюла, капетан денга ю». Юшитайским нищим теперь плохо будет: с китайцев много не получишь, а русские «капетаны» были очень щедры. Выехали из города и свернули на юго-запад; верст десять проехали благополучно, а потом начались муки обоза. Местность, чем ближе к реке, тем становилась все низменней, и почва во многих местах была совершенно как подушка: едешь, а она опускается и вздымается, как будто дышит. Некоторые повозки, особенно арбы, прямо сели, то есть колеса более чем наполовину ушли в трясину, и затем людьми уже тащили и повозки и мулов. Как прошла наша артиллерия эти места — не могу понять. Местность страшно печальная: ни одной большой деревни, а все отдельные «импани», поместья, окруженные высокой глиняной стеной с бойницами и башнями по углам. Везде небольшие перелески, рощицы, нарочно посаженные для укрепления почвы. Дичи всевозможной масса; особенно же много дроф, гусей, уток и подобного. Глушь ужасная, первобытная. А мы все едем и ждем не дождемся, когда-то встретят нас высланные рано утром вперед квартирьеры. Наступила уже темнота. Меня немного лихорадило. В мыслях невольно проносились картина за картиной из прошлой, мирной жизни; ведь, бывало, в это время я читал уже в родном своем храме страстные Евангелия…

На встречающихся изредка китайцев со всех сторон сыплются вопросы: «Ходя, доше (сколько) ли (одно ли равно половине версты) Цудяваза?» «Цудавяза? — непременно переспросит китаец и потом ответит — Пага (восемь) ли». «Слава Богу, осталось только пага», — говорят солдаты, то есть четыре версты, восемь ли. Действительно, в 8 часов вечера встретил нас квартирьер, корнет Педашенко, и проводил в отведенную фанзу — импань, при чем сообщил, что деревня эта тянется отдельными импанями верст на семь. Вот как будет разбросан наш отряд! Я так устал, что не дождался кровати, лег прямо на кан и уснул как убитый.

15 апреля

Лихорадка потрепала-таки немного меня, но милый наш молодой врач господин Пиотровский так взялся за меня, что скоро все болезни изгнал, и к обеду я уже пошел осматривать окрестности. Наша резиденция (импань) окружена хорошей рощей: высокие, могучие деревья, между ними дорожка, на деревьях суетятся, вьют гнезда грачи. Ах, как напомнило родные края! Несколько минут стоял я как бы в забытьи. Выбрал место, где поставить церковь для пасхальной службы, нашел и удобную полянку. Окрыленный надеждой, вернулся я в фанзу: может быть, и недаром рискнули мы взять сюда церковь. Именно рискнули: мы ведь на аванпостах, представляем из себя летучий конный отряд и взяли двуколку с церковью только ради Пасхи, а 18 апреля отправим ее с конвоем обратно в город Юшитай. Долго пришлось мне делать прогулку, так как до самого вечера денщики чистили фанзу нашу и оклеивали окна белой бумагой. Отряд наш начал особенно трудную службу: здесь не только везде расставлены часовые и ездят вооруженные патрули, но ежедневно два эскадрона уходят на берег реки Даляохэ и высылают разъезды по всем направлениям. В 3 часа я прочитал Евангелие и пропел «Благообразный Иосиф», про себя конечно. Вечером все наши, то есть генерал Степанов и оба штаба, бригадный и полковой, собрались в нашей половине ужинать и пить чай. А мне Господь послал такую радость, что я мог попоститься всю Страстную неделю: как раз на шестой неделе, в конце, получил сразу четыре посылки от доброй Александры Сергеевны[43], и в них оказались грибы, маслины, сушеные фрукты. Вот спасибо-то! В штабе бригады «спасся» после Мукдена большой самовар, и вот он теперь появился на столе утешать нас. Я, конечно, изображал хозяйку и разливал всем чай. Оживленно говорили за чаем, и все об одном: что-то теперь делается дома!..

16–21 апреля

Невеселое было мое пробуждение 16 апреля: шум сильного ветра ясно доносился до моего слуха. Вскочил я, оделся и прямо бегом в рощу. Смотрю: гнутся, скрипят деревья, ветер — буря, и если так будет до вечера, то церковь ставить немыслимо. Где же тогда мы будем служить завтра заутреню? Фанз нет — теряюсь. Ну, что Бог даст!..

Великая суббота. 2 часа дня 16 апреля. Ветер все усиливается — надежда на церковное празднество окончательно уходит. Да и не на одно церковное: кажется, и разговляться придется сухарями. Давно уже послали в Харбин купить куличей, но вот до сих пор посланные не вернулись, а сегодня с чаем мы доели последний кусок черного хлеба. Все-таки наварили кур и даже накрасили яиц: солдаты умудрились. Краски, конечно, нет, но они набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел, вскипятили, и получилась красная масса, в нее опустили яйца, и вот во всем отряде появилось утешение — красные яйца!

7 часов вечера. Буря продолжается. Идем с Михаилом в эскадроны освящать «пасхи», то есть то, что приготовили. Везде ожидают: вот-вот привезут «разговенье», а его все нет и нет. Из 11-й батареи долго провожали меня все офицеры, говорили о красоте нашего богослужения, причем один офицер-магометанин признался, что знает наши церковные напевы, любит их и был даже регентом военного церковного хора. Еще раз пришлось убедиться, какого утешения и духовного наслаждения лишают себя многие русские люди, не посещая служб церковных и не изучая священных наших напевов. Если магометанин любит наше богослужение, то как же должен бы любить его православный христианин!

В 8.30 вечера вернулись мы домой. В душе мучительный вопрос: где же будем прославлять Воскресение Христово? Буря продолжается, а фанза, в которой живем мы, слишком мала. Вдруг у меня блеснула мысль: во дворе нашем стоит довольно большой глиняный сарай с окнами; в нем устроилась теперь наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до ста может поместиться, а для остальных воинов, которые будут стоять на дворе, мы вынем окна, и им все будет слышно и даже отчасти видно, так как в сарае-то свечи не будут тухнуть. Спрашиваю писарей: «А что, если у вас мы устроим пасхальную службу?» «Очень приятно, батюшка, мы сейчас все уберем и выметем», — отвечают. «Ну, вот спасибо! Так начинайте чистить, а я через час приду». Как будто тяжесть какая свалилась с души, когда нашел я это место. Конечно, литургии служить нельзя: слишком грязно и тесно; но мы постараемся облагообразить, насколько возможно, и хоть светлую заутреню отслужим не в темноте. Работа закипела, а я побежал в свою фанзу: надо ведь устраивать и у себя пасхальный стол для всех нас. Стол, довольно длинный, мы раздобыли; скатертью обычно служат у нас газеты, но нельзя же так оставить и на Пасху: я достал чистую свою простыню и постлал ее на стол. Затем в средине положил черный хлеб, присланный нам из 6-го эскадрона, прилепил к нему восковую свечу — это наша пасха. Рядом положил десять красных яиц, копченую колбасу, немного ветчины, которую мы сберегли про черный день еще от Мукдена, да поставил бутылку красного вина. Получился такой пасхальный стол, что мои сожители нашли его роскошным. В 10 часов пошел в свою «церковь», там уже все было убрано. Принесли походную церковь, развесили по стенам образа, на столе поставили полковую икону, везде налепили свечей, даже на балках, а на дворе повесили китайские бумажные фонари, пол застлали циновками, и вышло довольно уютно. Я сел на кан… Смешанное чувство наполнило сразу душу: и радостно, и грустно… Почему? Слишком назойливо лезло в голову сравнение настоящего с прошлым, и воспоминания прямо давили. И то — велика милость Божия к нам, грешным, что так устроились! К 12 часам ночи наша убогая церковь и двор наполнились богомольцами всего отряда. Солдаты были все в полной боевой амуниции на всякий случай: война!.. Я облачился в полное облачение, роздал генералу, господам офицерам и многим солдатам свечи, в руки взял сделанный из доски трехсвещник, и наша сарай-церковка засветилась множеством огней. Вынули окна, и чудное пение пасхальных песней понеслось из наших уст. Каждение я совершал не только в церкви, но выходил и на двор, обходил всех воинов, возглашая: «Христос Воскресе!» Невообразимо чудно все пропели: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Господу Иисусу!» Правда, утешения религии так сильны, что заставляют забывать обстановку и положение, в которых находишься. Как жаль, что я не имею писательского таланта, чтобы описать это наше ночное богослужение! С каким чувством все мы христосовались!.. Окончилась заутреня; убрали мы свою церковь, иду в фанзу. Вошел, взглянул на стол и глазам своим не верю: стоят два кулича, сырная пасха, красная писанка, сахарные яйца. Господи, да откуда же это взялось? Оказалось, во время заутрени приехал из Харбина наш офицер Гуров и привез мне из Орла посылку, в которой и находились все эти блага, а сырную пасху он купил в Харбине. Наше смирение вполне вознаградилось: собирались разговляться черным хлебом, а Господь прислал настоящую пасху. Слава Ему и благодарение добрым людям! Разговелись, попили чайку и к 3 часам улеглись. В 7 часов утра я проснулся и мысленно похристосовался со всеми близкими сердцу, которые в этот час там, далеко, в милой сердцу России прославляют воскресшего Христа. Весь день продолжалась буря; часов с восьми утра присоединился еще и дождь, так что я просидел все время в фанзе. 18 апреля отправили Ксенофонта с церковной двуколкой обратно в город Юшитай на соединение с дивизионным обозом: слишком опасно здесь держать все время церковь. Если даст Бог погодку, то к воскресенью пошлем конвой и привезем сюда церковь для богослужения. Сегодня, 21-го, ветер стал стихать. Слава Богу!

22 апреля

Проснулся, прислушиваюсь. Как будто тихо. «А ведь оглянулся на нас Господь, — слышу голос соседа по кану, Н. И. Чайковского. — Ветер прекратился, отдохнем сегодня». Встали и не нарадуемся: тишина, солнышко; дыхание весны так ощутительно.

Усидеть в это время в грязной фанзе, да еще после недельного заключения, положительно невозможно.

И вот, как будто по приказу, все выползли на воздух. Я спешу в свою рощу, гуляю; не хочется верить, что и теперь все еще продолжается война. Слушаю с величайшим удовольствием карканье грачей, которые в страшных суетах: тащат куски войлока, шерсти, солому, мелкий хворост. Как же? Надо спешить строить гнездышко: ведь наступает теплая погодка… Иду по порожкам, воображаю, что вот за этим поворотом сейчас выедет ко мне навстречу родное существо… Виноват, я все забываю, что теперь война. Шагах в трехстах от рощи, на холме, у дерева фигура часового. Иду к нему. Чудный вид открывается с холма на огромное пространство: верстах в сорока отсюда синеется гора, около которой, по донесению шпиона, находится большой отряд хунхузов и японцев. Беспокоит нас эта гора. По всей вероятности, отряд наш вот-вот пойдет туда разведать повернее и, если окажется неприятель, сразиться с ним. Чувствуется, что «ломайло» (сражение, бой) опять скоро начнется. Часовой и подчасок что-то очень упорно разглядывают впереди. «Что вы там заметили?» — спрашиваю. «Да видите, на горизонте будто всадники показались. Вот мы и рассматриваем, кто такие: наши или он (японец)». Действительно, и я потом рассмотрел далеко-далеко группу всадников — оказалось, это наш разъезд. Вернулся я с прогулки. Завтра суббота, именинница государыня императрица и день святого Георгия — праздник 5-го эскадрона. Посоветовались мы и послали в Юшитай за церковью: может быть, удастся отслужить святую литургию. Мы с Михаилом верхами поехали в 5-й эскадрон сговориться с ротмистром Серебренниковым о служении; нужно проехать почти все расположение отряда. Половина отряда в разъездах боевых, а другая половина отдыхает, справляет праздник. И чего только не выделывают солдаты: качаются на качелях в роще, играют в городки, поют песни; а артиллеристы так и звон пасхальный устроили: между двумя деревьями повесили большой котел и три маленьких и отзванивают — выходит довольно мелодично. Не может утерпеть русский человек, чтобы не позвонить.

Вернулись, выбрали место для службы на воздухе, а на случай непогоды решили очистить старую фанзу.

Мой Крокодил (так офицеры прозвали мою лошадку) успел за неделю уже так отдохнуть и откормиться, что даже попрыгивал дорогою: значит, опять приготовился к продолжительным походам. Вечером приехал Ксенофонт с церковью, и я готовлюсь служить святую литургию.

23 апреля

Еще ночью поднялся сильный ветер, и наши сборы и надежды служить святую литургию на воздухе рухнули; пришлось устраивать фанзу. Однако Господь помог нам, и церковь вышла довольно хорошая: устлали пол циновками, повесили все иконы, и в 9.30 утра богослужение началось. Вот и мы счастливы: пришлось-таки на пасхальной неделе отслужить святую литургию. В проповеди просил воинов вспомнить, что святой Георгий Победоносец в своей военной службе и жизни руководствовался следующим словом Божиим: «Когда выходишь на войну, оставь злыя дела твоя». Это святое правило не только сам исполнял святой Георгий, но и от воинов своих требовал того же: то есть святости, усердия, честности, верности долгу, — почему и был всегда победоносным. Итак, если и мы в воинских трудах наших будем руководствоваться этим правилом святого Георгия, то победим. Просил также поусерднее помолиться об августейшей имениннице, государыне императрице: да даст ей Господь силы перенести настоящее горе отечества и да сохранит ее жизнь еще долгие годы на радость всем нам, верным подданным. В конце молебна что-то заволновались мои богомольцы — оказалось, пришло приказание завтра рано утром выступать нашему отряду в боевую рекогносцировку за реку Даляохэ, к западу до горы и к югу верст на сорок, чтобы разбить большие шайки хунхузов, действующих там под предводительством японцев, и высмотреть, нет ли обхода. Слава Богу, что пришлось отслужить сегодня святую литургию и приобщиться Святых Таин! Как раз перед походом. Невыразимо рад. Наскоро закусил у радушного хозяина и скорей домой… собираться. Впрочем, сборы-то мои недолги, так как в седле у меня всегда лежит перемена белья, а вот нужно было сложить кровать, вещи в чемодан и отправить с Ксенофонтом в город Юшитай. С собою взял по-прежнему только ризы, теплый подрясник вместо постели: он легкий и уже настолько износился, что при случае его и выбросить не жаль. Неизменная накидка да новая соломенная шляпа, что адъютант купил мне в Харбине, — вот и все сборы. Простился с Ксенофонтом, благословил его. Всегда мне тяжело с ним прощаться перед походом. Оба почти плачем: он положительно стал мне родным, зато и радости нашей нет конца, когда после похода удастся повидаться. Про Михаила я уже не говорю: это верный спутник мой и страж во всех походах. С ним мы неразлучны, а Ксенофонт в обозе, при церковной двуколке.

24 апреля

Устал за вчерашний день и уснул как убитый. Рано утром будят денщики, принесли чай, скорей нужно пить: уже седлают. В 7 часов утра генерал и мы все подъехали к выстроившемуся отряду и, благословясь, тронулись в путь. Утро было прекрасное. Лошади как по команде фыркнули и загорячились. «Ну, батюшка, успех будет от похода. Видите, как лошади зафыркали и загорячились— это верная примета», — говорит едущий со мною рядом наш доктор Пиотровский. «Что вы, — говорю, — неужели верите в приметы?» «Что делать! — отвечает. — Это старопольская примета; верили наши старики и нам, молодым, велели». «Ин быть по-вашему, — говорю, — пошли, Господи, удачу». Едем. Песок местами прямо сыпучий, но лошади наши привыкли ко всему и бодро шагают. К 12 часам подошли к реке Даляохэ. Подходим к броду, вдруг солдаты кричат: «Батюшка, посмотрите, в воде-то будто человек». Всматриваюсь… О ужас! Действительно, к отмели прибит труп китайца с перерезанным горлом. Это дело хунхузов. Содрогнулся я и скорей отвел глаза в сторону. Брод глубокий; пришлось ноги положить на луку. На берегу деревня Сантайхоза; в ней стали на привал. Сейчас же собрали китайцев, заставили их вырыть могилу и зарыть труп, подкрепились чайком, закусили и марш далее. Дорога пошла еще хуже: то болота, то холмы, то сыпучие пески; это началась пустыня Гоби-Шамо; поселения крайне редки и бедны, всюду крайне унылый вид. Посланный вперед разъезд донес, что находящийся около горы город Чжэнцзятунь занят сильным отрядом хунхузов и японцев, до трехсот человек. Продолжаем двигаться. К 6 часам вечера подошли к большой реке Силяохэ, переправились через приток ее и стали подходить к переправе через самую реку, по ту сторону которой в трех верстах находится город Чжэнцзятунь. Как вдруг с той стороны раздались залпы: это хунхузы и японцы заняли все броды. Пули посыпались на наш авангардный 1-й эскадрон, некоторые перелетали и через наши головы. 1-й эскадрон сейчас же спешился и открыл пальбу залпами рядом с нами; наши пули прямо завизжали. 2-й эскадрон пошел на помощь 1-му. Отряд остановился в деревне Кудяза, на берегу реки, и решили ввиду позднего времени на другой день утром обстрелять артиллерией город и занятые деревни.

Едем в отведенную фанзу. Слышу голос сзади: «Доктора, доктора!» Оглянулся, вижу, везут раненого нашего солдата, двое поддерживают его под руки в седле, вся грудь в крови, изо рта льется кровь, бледен как полотно; пуля попала в рот, приобщить нельзя: даже воды не может проглотить.

Перевязал доктор страдальца, и его отправили с конвоем в лазарет к железной дороге — это минимум сто верст. Бедняга! Страшно подумать, как он доедет. Наступила ночь темная, холодная; выстрелы в сторожевом охранении продолжались, а иногда даже раздавался и залп. Тревожная была ночь; я забылся на кане часа на два.

25 апреля

Встали в 4.30 утра; начальник штаба поехал выбирать позицию, а мы пошли в буддийский монастырь, где был назначен наблюдательный и перевязочный пункт. Монастырь снаружи представляет из себя очень красивое здание, белое, с плоскою крышею, на которую забралось наше начальство, а после и я. Внутри кумирня делится на две половины. В первой расставлены скамьи, на которых сидя молятся монахи, лежат священные барабаны; здесь же и библиотека. Во второй половине находятся боги: в центре — бронзовая статуя Будды; направо от него баран с сидящим на нем свирепым богом войны; налево символическое изображение божества: фигура царственной женщины с девятью головами, восемью большими руками и двадцатью шестью малыми, причем на ладони каждой руки глаз, за спиной крылья. Руки сложены разно: две на молитву, как у католиков, четыре благословляют, в седьмой руке — лук, в восьмой — зеркало. Мне кажется, что головы здесь означают мудрость божества, много рук — всемогущество, много глаз — всеведение, крылья — вездесущее; руки, сложенные молитвенно, означают, что божество слышит молитвы людей; сложенные для благословения означают милосердие и благодать; лук — правосудие, зеркало — нравственную чистоту.

Монахи встретили нас чрезвычайно любезно. Особенно внимательно они отнеслись ко мне, так как скоро объяснилось, что и я «лама». Монахи все бритые, без кос, в фиолетовых костюмах; у всех в руках четки. Настоятель, шепча молитву, повел меня в свою келью, которая ничем не отличается от обыкновенной китайской фанзы, только по стенам наклеено много изображений Будды. Келейник-монах остался с офицерами в другой комнате. Один офицер предложил ему папиросу; монах осторожно взял, приподнялся на цыпочки, посмотрел, не видит ли настоятель, затем сел на корточки за дверь и начал быстро курить, показывая знаками, что если увидит настоятель, то будет бить его. «Ох, — подумал я, — грех-то везде находит себе место». Вдруг раздался орудийный выстрел. Монахи вскочили и вместе со мною полезли на крышу кумирни. Река, деревни, занятые неприятелем, город Чжэнцзятунь — все как на ладони. Направо высокая гора, на ней стали два орудия и наши 5-й и 6-й эскадроны; налево на холме — четыре орудия и два эскадрона нежинцев; впереди залегли пехотные охотники и наши 1-й и 2-й эскадроны. Когда посыпались наши снаряды на город и деревни и видно стало, как побежали хунхузы, наши монахи пришли в неописуемый восторг, хлопали в ладоши, подпрыгивали, радуясь, что наконец-то и хунхузам пришел расчет: уж очень они им надоели. До 11 часов утра продолжалась орудийная и ружейная перестрелка, и хунхузы, разбившись на мелкие партии, человек по сто-двести каждая, бежали в разных направлениях, захватив с собою, как показали китайцы, много убитых и раненых. У нас в отряде ранено четверо людей, три лошади убито и шесть ранено. Генерал дал небольшой отдых солдатам, и в час дня мы двинулись далее на юг. Ветер сбивал с коня, глаза засыпал песком; вокруг все курилось и жалобно выло. Иной раз нет-нет да и грянет то одиночный выстрел, то залп: это наш боковой авангард обстреливал попадающиеся навстречу партии хунхузов. Ехали без дорог, прямо по пустыне; моя лошадка попала ночью на что-то острое и захромала. Вот горе-то: ведь в конном отряде лошадь — все. Ну, возлагаю надежду на милость Божию и еду. В 4 часа стали на привал. Подвезли тяжело раненного в грудь нашего солдата, и я приобщил его Святых Таин. Бедняга в 10 часов вечера уже и умер по дороге в госпиталь. В 7-м часу вечера окончился трудный день: мы стали на ночлег в деревне Тулихэ, в импани какого-то китайского капитана. Расставили сторожевое охранение, умылись; закипели чайники, и мы начали отводить душу чайком, вспоминая пережитое сегодня и думая-гадая, что-то сулит нам завтрашний день. Улеглись на канах все вповалку.

26 апреля

Утром к нашему отряду присоединился полковник князь Вадбольский и десять офицеров-топографов для съемок проходимой нами местности. Выступили в 8.30 утра. Погода прекрасная, теплая. К 12 часам подошли ко второй переправе через реку Силяохэ, оказавшейся тоже занятой хунхузами и японцами в количестве до тысячи пятисот человек. Как только наш авангард (3-й эскадрон нежинцев) стал приближаться к реке, неприятель открыл по нем сильный ружейный огонь. Главные силы отряда в это время находились на пашне между двумя деревнями. Вероятно, нас было видно, так как и через нас полетели пули — стрелки они, очевидно, плохие: пули летели слишком высоко. Тогда мы вошли в деревню, а 3-й эскадрон нежинцев, 1-й наш и охотники пошли брать переправу. Началась ужасная стрельба. Я сидел за глиняной стеной с докторами. Шагах в ста от нас канава, и ясно было видно, как в нее впивались пули, поднимая пыль, — значит, наших бойцов они перелетали, благодаря чему солдаты наши все остались целы. Неприятелю же было плохо, и через час боя хунхузы отошли от реки. Наши выше чем по пояс перешли ее. Отступая, хунхузы зажгли деревню, вероятно как сигнал, и в одной фанзе эти звери зарезали мирного китайца и двух детей, а мать оставили. В час дня начали переправляться и мы. Ну, памятная была переправа! Река широкая, глубокая, течение быстрое, дно страшно вязкое; вода захватывала даже кобуры седла. Я пересел на лошадь Михайла, как более высокую, а Михайло на мою, и мы с ним благополучно переправились. А вот ехавший с нами солдат, барахтаясь, так завяз, что не мог вытащить ног, тогда два голых китайца влезли в воду, схватили его под руки и с трудом вытащили. Предстояло переправлять артиллерию и зарядные ящики; страшно было смотреть, когда это началось. Орудия скрывались под водой; запрягали по восьми лошадей, и все-таки два орудия завязли: одно среди реки, другое у берега. Недолго думая артиллеристы влезли в воду в одежде (без сапог), выпрягли лошадей, прицепили канаты и вытащили-таки свои пушки. Чтобы понять, как трудна была эта переправа, нужно только представить, что начали переправляться в час дня, а кончили лишь к 5 часам вечера. Все это время наши эскадроны и охотники вели перестрелку, преследуя отступавших; когда же переправили пушки, то сейчас же открыли артиллерийский огонь и этим окончательно рассеяли неприятеля. На ночлег стали в деревне Паумяуза, откуда только что выбили хунхузов, и расположились в буддийском монастыре. Поужинали хорошо: достали кур и в китайском котле денщики сварили нам суп с рисом.

27 апреля

Ночь прошла покойно; спали хорошо, отдохнули. В 5 часов утра на деревню Ганган ушли наши разъезды, а в 7 часов тронулись туда же и мы; предстояло пройти на юг верст тридцать; по слухам, Ганган занят неприятелем. Ехали благополучно, только на привале пришлось наблюдать сцену, от которой я едва не расплакался. Боковой наш авангард захватил пять хунхузов с оружием в руках, и вот их привели к нам в штаб отряда, связанных друг с другом за косы. Господи, как они страдали душевно! Некоторые в отчаянии били себя в грудь, восклицая: «Контрами, контрами!» — то есть что их сейчас убьют; другие тихо плакали; а один все время становился на колени, прося пощады. Конечно, помилования им не будет, они это знают, но утопающий ведь хватается и за соломинку. Не могу выразить, как тяжело было на все это смотреть. Сначала хотели их тут же повесить, а потом решили отправить в штаб 3-й армии.

В 4 часа дня подошли к деревне. Там уже никого не было: хунхузы бежали, и мы остановились на ночлег в богатом поместье монгольского генерала. Фанза прямо роскошная: зеркала, цементные полы, дубовые резные столы, кресла, даже стены оклеены шпалерами. Такой роскоши за всю войну я не встречал; приятно было видеть все это после страшной грязи, в которой валялись мы до сих пор. Самого генерала дома не оказалось; все было пусто. Выслали разъезд еще на двадцать верст к югу осмотреть город Ляоянвопынь, расставили сторожевое охранение и улеглись отдохнуть на канах.

28–30 апреля

С утра поднялась страшная буря. Все вокруг стонало, хлопало и гнулось, по степи неслись целые тучи песку и пыли. Двигаться и тем более сражаться в такую погоду не было никакой возможности, и мы простояли два дня на месте, высылали только разъезды да выставляли сторожевое охранение. Один из разъездов очень напугал нас: выехал еще рано утром и не возвращался весь день и всю ночь; так и думали — погиб. Наконец в 5 утра явились, привезя с собой в седле убитого товарища. Оказалось, ночью на них напали хунхузы и убили одного, а наши отстреливались сначала, потом в свою очередь напали и захватили одного хунхуза в плен. Убитого положили на солому у нашей фанзы, закрыли китайским одеялом; но буря все рвет, и когда я подошел благословить его, то как раз ветер сорвал с него это убогое покрывало: на груди маленькая рана, руки закинул назад, точно устал и вот теперь спокойно спит, отдыхает.

На холмике у дерева ему готовят место упокоения; сделали небольшой крест. Я облачился, четыре солдата взяли усопшего за руки и ноги, и погребальный кортеж тронулся к могиле: провожали офицеры и товарищи убитого. Пытались мы с Михаилом петь — ничего не выходит, не слышно собственного голоса; зато буря так громко, дружно и жалобно выла, что заменяла и хор погребальный, и марш похоронный, и слезы родных.

Отпели погребение, простились, завернули тело в циновку, и мать — сыра земля приняла в свои объятия еще одного мученика войны. Таковы мысли были у меня. Вообще на войне нет чужих: простой солдат так близок к сердцу, как родное существо, а нервы наши ведь не веревки. Если чувство скорби, сочувствия наполняют ваши души, когда вы увидите прибывшего отсюда в Россию раненого, уже перевязанного, выздоравливающего, то что же должны испытывать мы, когда видим раненых прямо у поля битвы, в крови, еще не перевязанными, страдающими или видим убитых так, как есть, прямо в натуральном виде: лежащих на земле, без гроба, свечей, покрывал, в той же своей окровавленной одежде, с зияющими ранами, с застывшим мутным взором и жестами? Нет, сердце не камень, и если иной раз вырвется из груди стон, скатится слеза и вообще нападает такое состояние, что плакал бы и плакал, то это не сентиментальничанье, а невольное сострадание. Днем 29 апреля прибежал китайчонок лет одиннадцати, кричит: «Хунхуза ю, хунхуза ю!» — схватил солдатиков и потащил в соседнюю деревню, где действительно захватили, по его указанию, пять хунхузов. Мальчик оказался круглый сирота, жил «конходей» (работником); вероятно, хозяин и хунхузы допекли его, что он их выдал. Конечно, оставлять после этого мальчика в деревне было немыслимо: его сейчас же «уконтрамили» бы; и мы взяли этого китайчонка с собою, посадив его на лошадь одного из хунхузов. Солдаты уже три дня без хлеба и сухарей, на одном мясе, мы — другой день; ожидаем транспорт с хлебом, сухарями, сахаром и патронами, а пока утешаемся тем, что пришло из армии приказание идти нам в город Чжэнцзятунь, который мы 24–25 апреля обстреливали: там много муки, и напечем лепешек. К вечеру 29-го погода утихла, прошел маленький дождик, и мы 30 апреля в 2 часа дня без особенной усталости совершили переход в тридцать верст до города Чжэнцзятуня, где и стали на квартиры.

В городе оказался гарнизон из четырехсот китайских солдат, и так как доказано было, что они 25 апреля вместе с хунхузами стреляли в нас, то в наказание мы сейчас же всех их разоружили. Ужинали мы уже по-настоящему: напекли лепешек в китайских котлах и с ними ели суп.

Май-июнь 1905 года

1–10 мая

Стыдно, а сознаюсь: я как бы отупел, чувствую усталость, переутомление, напала какая-то апатия, так что трудно с нею бороться. Иногда вдруг слезы приступят к горлу, и я едва не разрыдаюсь: томительно скучно. Состояние души такое, будто я замер и все родное так далеко, так далеко, что и во сне стало трудно повидаться с вами. Одеревенелость какая-то, равнодушие какое-то, и это испытывают здесь решительно все, все. Ведь шутка ли: одиннадцать месяцев все двигаемся, идем, болеем душою от вида окружающего разрушения, горя, от постоянных опасностей, мучаемся телом среди грязи и удушья и при этом — ни одной радости, ни одной победы. Не думайте, что я заболел или явилась мысль отдохнуть. Нет, просто хочется заявить, что есть на душе, высказаться или даже выплакаться, как перед близким существом, которое сумеет понять меня и не осмеет этого моего душевного состояния. Я не малодушествую; я верен долгу, присяге; я рад этой верности и открыто свидетельствую, что большинство здешних военных все еще так же мощны, крепки, тверды в деле исполнения принятого на себя долга, как и прежде. Но как-то невольно лезет в голову: может быть, и вправду плохие у нас начальники… Как ведь мы сражались! Как все смиренно терпели! А результат — отступаем. А в России, в родной России, которая здесь нам иначе не представляется, как в образе матери, — непорядки; эта мать как будто бы забыла нас, не поддерживает, обрекает на позор; мы, ее дети, столько претерпевшие и горя и трудов, должны бросить все и вернуться побежденными для нового горя, для проклятий. Теперь нас бранят, над нами смеются во всем свете: смеются над армией, смеются над патриотизмом россиян… Поймите же, ведь право есть от чего заскучать и впасть в апатию. К этому прибавьте разлуку с женой, с родными, близкими… Но все-таки вернуться назад опозоренными мы не хотели бы. Будем еще и еще трудиться здесь, пребудем до конца верны нашему долгу пред Богом, царем и родиной. Буду трудиться и я, благо Господь хранит мое здоровье, а отдых… Ох, в вечности-то сколько отдыха предстоит нам! 1 мая было воскресенье, но служить не пришлось: как из ведра лил дождь целых три дня. Сидели дома все время, а бедные эскадроны в такую-то погоду, изволите ли видеть, безропотно держат сторожевое охранение и несут трудную службу дальних разъездов. Город — болото; о санитарных условиях китайцы понятия не имеют: всюду зловоние, масса свиней бродит на улицах. 3 мая две свиньи издохли у нас на дворе; хозяева сейчас же их съели. Недавно едва не поймали в городе японца — спрятали китайцы. За город одному выезжать нельзя; 4 мая выехал один офицер из охотничьей команды да и пропал: вероятно, его убили или утопили. 6 мая, в царский день, среди дождя наскоро отслужили молебен и устроили парад войску. Какая разница от прошлого года![44]

8 и 9 мая я обходил эскадроны всего отряда и везде служил обедницы и молебны, говорил поучения. Погода в последние дни была хорошая, солнечная. Я выписал себе из обоза подушку, а то голова даже заболела; будем как-нибудь возить эту подушку. С 1 мая у нас и хлеб есть, и сухари, и мясо всякое, так что питаемся хорошо. Дневник писать не могу: как будто голова опустела.

11–16 мая

Вот и мы отдохнули денька четыре: холодная была погода, а последние три дня снова дождь, и далеко не жарко. Во время дождя город наш превращается буквально в сплошное болото, причем каждая улица окопана глубокими канавами, в которых вода стоит подолгу, валяются свиньи; кругом такое зловоние, что невыносимо становится. В частности, огромный двор нашего помещения во время дождя делается озером, и вот по приказанию Н. И. Чайковского китайцы ведрами переливают эту воду в канаву (спустить ее нельзя, слишком низкое место); работа идет быстро: тысячи по две ведер выливают в час; таким способом дня в два и осушается наше озеро до нового дождя. Гулять, понятно, негде: хожу по фанзе из угла в угол да читаю присланные в посылке книги. Питаемся теперь мы очень хорошо. В городе всего много: кур, уток, яиц, картофеля, мяса; даже много очень хорошей рыбы: карпы, сомы, караси и пр. Цена не дорогая: курица — пятьдесят копеек, картофель — один рубль пуд, яйца — сорок копеек за десяток, утка — пятьдесят копеек, гусь — один рубль, мясо обходится двадцать копеек за фунт, рыба — тридцать копеек. Так все дешево потому, что мы сейчас находимся в ста двадцати верстах от железной дороги и от своей армии в восьмидесяти верстах; здесь войск еще не было. Хлеб нам привозят из города Юшитая, и, конечно, черствый, но все-таки хороший. Вообще за эту последнюю неделю мы все порядочно отдохнули и подзаправились, хотя эскадроны несут тяжелую службу: разъезды верст на восемьдесят — сто двадцать делают, или, как здесь выражаются, освещают местность. Район нашему отряду дан немаленький: надо «освещать» большой четырехугольник вокруг города Чжэнцзятуня: на север семьдесят верст, на юг — пятьдесят, на восток — тридцать и на запад — двадцать. Таким образом, наши армии окружает завеса из кавалерии: на юге генерал Мищенко, в середине мы и на севере конные полки пограничной стражи. Каждый отряд завоевал в конце апреля свой четырехугольник и вот теперь охраняет его. Кроме разъездов, ежедневно вокруг города расставляется сторожевое охранение, и в самом городе один эскадрон (дежурный) занимает приспособленную для обороны импань. Трудновато приходится, но благодаря хорошей пище и корму люди и лошади чувствуют себя хорошо. В царский день, 14 мая, собрались свободные люди во дворе 6-го эскадрона; дождь прекратился, но грязь была такая, что я едва добрался туда. Все-таки в 10 часов утра отслужили обедницу и побеседовали на слова Спасителя: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас». Я просил воинов вспомнить, что все люди трудятся и все люди имеют скорби, также все желают в трудах быть успешными, а в скорбях утешенными, но не всегда этого достигают. Часто люди в трудах своих надеются только на свои силы и уменье или полагаются на помощь других, таких же ограниченных и несовершенных людей, а потому и в ошибки они впадают, и дело у них не спорится. Также и в скорбях люди ищут только земных утех, но эти утехи так ничтожны, что люди впадают в уныние и в отчаяние… Нет, и в трудах, и в скорбях нужно обращаться нам за помощью, приходить к Господу, соединяться с Ним посредством молитвы, святых таинств, и Он, как всемогущий и бесконечно благий, упокоит нас, то есть даст благодать Свою и благословение на труды наши, изгонит уныние из сердца нашего, дарует нам мир и покой. Когда я шел обратно в свою фанзу, мне пришлось наблюдать тяжелую сцену. Погонщик-монгол положил верблюда на землю и начал нагружать на него разные товары. Он прямо бросал на спину мешки, корзинки; седла никакого нет, и вся кладь прикручивается веревками прямо к коже, боль при этом верблюд испытывает ужасную и все время ревет и охает.

Вы тоскуете и сетуете, зачем я всегда с полком, а не в обозе, но, во-первых, я полковой священник, а не обозный; во-вторых, один батюшка был всегда в обозе, главный полевой священник 3-й армии узнал про это, и батюшку того уволили в отставку. Вот видите, от какого позора я избавился, находясь всегда на своем месте. Нового командира ожидаем со дня на день.

17 мая — 11 июня

Хотя я и бросил писать дневник, но все-таки решил сделать краткий перечень пережитого в мае и в первых числах июня, чтобы таким образом закончить год[45].

Я уже писал, что май для нас начался грустно: дождь как из ведра, на улицах невообразимая грязь и вонь. Пришлось сидеть дома все время. Город Чжэнцзятунь расположен в низине, на берегу реки Силяохэ, среди болот, посему опасаемся заболеваний.

Мы поместились на китайском постоялом дворе, семь человек в одной фанзе, в сенях устроили столовую, а в пустом сарае на скорую руку солдаты-печники сложили русскую печь, от которой наш кухарь пришел в восторг и обещал испечь даже булку. Среди города выбрали фанзу богатого купца, обнесенную большою китайскою стеною с башнями, и приспособили ее «на случай», для обороны; в ней поместился дежурный эскадрон, выставив на башнях часовых. Вскоре нас посетил тифан-гуан (губернатор) города, очень важный и выхоленный китаец, причем его приезд сопровождался целой церемонией: впереди бежал китаец и бил в гонг (таз), за ним другой, с флагом, третий — с балдахином, четвертый — верховой, затем фудутунка с самим тифан-гуаном, по сторонам которой восемь китайских солдат с длинными алебардами, а сзади еще два верховых. Тифан-гуан получил от нашего генерала выговор за то, что его солдаты принимали участие в сражении с нами заодно с хунхузами; в наказание генерал приказал отобрать оружие у его войска. На другой день четыреста винтовок китайские воины сложили на дворе, вместо этого они получили палки, а семь человек, заведомо сражавшихся с нами, хорунжим Гудиевым были казнены. Несмотря на это, любезности китайцев продолжались (как же иначе?): полковник китайский в честь нас устроил смотр своим войскам (с палками-то!), а тифан-гуан прислал нам обед из… тридцати двух блюд. Первые дни по приходе в этот город мы не имели ни хлеба, ни сухарей и пекли лепешки, но скоро подошел транспорт из обоза, привезший нам хлеб, сухари, сахар, крупу, посылки, и у нас появилась даже ветчина, колбасы. В городе войск никогда не было, поэтому припасов всяких много: куры, яйца, мука, лук, даже свежая рыба, которую покупаем у китайцев, а однажды солдаты ловили сами. Оригинальная была эта рыбная ловля: голые рыболовы с винтовками за плечами (война!)… Таким образом, питаться мы стали очень хорошо; а кухарь наш действительно испек нам белый хлеб, ухитрившись вместо дрожжей употребить картофель.

Так томительно однообразно и прошел весь май. Это, конечно, для нас, штабных, а эскадроны все время несли трудную службу, разведывая огромное пространство. Все праздничные дни я совершал богослужения, и притом большею частью на воздухе; понемногу и беседовали. Пережили новое страшное горе, гибель нашего флота, но затем мы, как христиане и русские, решили не предаваться унынию, а напрячь все силы, чтобы восстановить попранную честь отечества. По правде сказать, наши военные неудачи не так огорчают нас, как внутренние беспорядки. В битвах мы чести не потеряли: бились по совести с храбрым и гораздо сильнейшим врагом, а вот внутренние-то подвиги изменников родине действительно до глубины души возмущают нас, так как это есть уже настоящий позор, полное бесчестие. Ну да Господь рассудит всех в свое время, а теперь, нужно сознаться, Бог совершенно справедливо карает нас: слишком мы отступили от Него и низко пали.

Выдающимися событиями в нашей жизни в мае были следующие: 19 мая приехал к нам новый командир полка — полковник фон Кауфман и 20-го на площади у кумирни я служил полку молебен, молитвой провожая прежнего и встречая нового командира. 28 мая, по русскому обычаю, проводили мы дорогого Виктора Семеновича Зенкевича хлебом-солью, обедом, чем Бог послал. Проводы вышли очень сердечные: ведь мы на войне почти год были неразлучны. Дай, Господи, Виктору Семеновичу благодати на новом поприще его служения, а нам под управлением нового симпатичного командира помощи по-прежнему с честью исполнять свой долг. 3 июня утром из отряда генерала Мищенко получено известие, что японцы наступают и с часу ночи идет бой, а 4 июня в 7 часов утра по приказу из штаба армии и наш отряд двинулся на юг для поддержки генерала Мищенко. Погода была чудная. Вся степь покрыта прекрасной травой, и мы без особенной усталости прошли тридцать верст и стали на ночлег в деревне Холабтунь, в той самой богатой фанзе, в которой мы жили 28–29 апреля[46]. Но от богатства в фанзе уже ничего не осталось: все разрушено, разбито, растащено, целы только стены. Сердце сжимается, видя все это. И кто же виновник разрушения? По некоторым данным можно заключить, что сами хозяева все вывезли, а после уже, вероятно, хунхузы похозяйничали, ища денег. Солдаты очистили от мусора фанзу, набросали травы, окна завесили попонами, и мы на ночь сносно приютились. 5 июня — день Святой Троицы. Богослужение совершал в саду под развесистым деревом в расположении 2-го эскадрона, где притом и эскадронный праздник. Солдаты из ветвей сделали подобие алтаря, стол и пол усыпали травою и цветами, мне и господам офицерам сделали по букету из полевых цветов. Перед началом богослужения в кратком поучении я просил воинов поусерднее помолиться, чтобы Господь послал на нас благодать Святаго Духа и ею оживотворил все силы нашего существа. Как земная почва, только будучи согрета солнцем, приносит плод, так и наши труды только тогда будут увенчаны успехом, когда благословение Божие осенит их. В 11.30 утра здесь же, в рощице, ротмистр Подгурский устроил всем трапезу, а в 2 часа дня мы выступили далее на юг и заняли деревню Тавайза, в которой раньше стоял генерал Мищенко. Он разбил довольно значительный отряд японцев, силою до десяти тысяч человек, и наша помощь оказалась ненужною. Японцы так поспешно отступили, что оставили много амуниции, около ста трупов своих солдат бросили в печь кирпичного завода, но сжечь не успели, тела только поджарились. Ужасное зрелище представляла эта печь: торчат обгорелые руки, ноги, и стаи собак хозяйничают в этой «могиле». Так вот в этой деревне Тавайза мы теперь и стоим; в ней же я встретил и скорбное 11 июня, годовщину разлуки нашей.

Я ушел на гору один и от души возблагодарил Господа, милостию Которого я пережил этот страшный год благополучно. Итак, прошел год; и сколько горя, стыда пережили мы за это время?! Теперь говорят о мире; мы мириться не хотим. Но если мир все же будет заключен и мы побежденные поедем домой, то невольно напрашивается вопрос: что же это за причины нашего бедствия? Постараюсь посильно ответить на него. Во-первых, история народа Божия должна быть всегда пред нашими глазами. Когда беззакония евреев превосходили всякую меру, то благодать Господня оставляла их — и народы языческие, сравнительно слабые, побеждали Израиля. Однако покаяние и возвращение к Богу снова привлекали на них благословение Господа, и они восставали к лучшей жизни. Россия испытала теперь на себе то же самое. Государство, хранящее истинную религию, так опустилось духовно, так забыло Бога и развратилось, что многие города и веси ее по дурной жизни своей стали вполне подобны древним Содому и Гоморре. Вот правосудие Божие для нашего вразумления и наказания избрало народ языческий, сравнительно слабейший с нами, и Россия наказана. Вразумимся же, раскаемся и обратимся к Господу, по любви Своей наказавшему нас: да приобретем снова милость и благословение Божие на нашу бедную отчизну! Во-вторых, условия для ведения войны были для нас невыразимо тяжелы, и только русское мужество и терпение сделали то, что мы более года смогли воевать и армии не потеряли. Ведь каждое сражение — это Бородино, а потери японские всегда превышали наши, кроме Мукдена, где они равны (по восемьдесят семь тысяч выбыло из строя с каждой стороны). Россия была неготова: на месте не было ни войска, ни снарядов, а у генерала Куропаткина в апреле самое большее было девяносто тысяч с порт-артурским гарнизоном, да и потом японцы всегда превосходили нас численностью. Затем, японцы от своей базы были всего в пяти-шести днях пути, а мы имели только один путь, связывающий нас с базой, до которой от театра войны восемь-десять тысяч верст, причем каждый эшелон шел не менее тридцати дней (а японский не более шести дней). Наконец, в-третьих, в Японии есть патриотизм, ободряющий войска благими вестями с родины, а у нас во время войны завели беспорядки, разные стачки, что все время страшно угнетало дух армии. Здесь самый большой вопрос не о войне, а о том, что-то теперь в России. Ну, пусть рассудит все Господь и история, а мы делали здесь, насколько сил хватало, все, что требовала принятая нами присяга.

11 июня

Сегодня ровно год, как мы расстались… И как это мы его пережили?! Ответ один: только помощью Бога. Он дал силы все перенести, Ему и слава за все. И все-таки мы не хотим мириться, мы в огромном большинстве жаждем отстоять честь отечества, попранную внешними и внутренними врагами. Мы готовы еще страдать, смиряться, терпеть и трудиться, лишь бы восстановить попранное. Сейчас Н. И. Чайковский с двумя эскадронами остался гарнизоном в городе Чжэнцзятуне; а мы, то есть 52-й Нежинский полк, остальные наши эскадроны да казачья батарея (она в нашем отряде), стоим в резерве у генерала Мищенко в деревне Тавайза. Я живу в фанзе вместе с командиром полка, адъютантом Горяиновым, Гуровым, Щеголевым, штабс-капитаном генерального штаба Махровым, доктором Пиотровским, начальником штаба нашего отряда полковником князем Вадбольским и генералом Степановым. Обедаем, конечно, вместе, причем я заведую расходами и доходами. Кругом степь Гоби-Шамо; травы много, но зерна почти нет. Стол имеем и здесь порядочный: скот покупаем в Монголии, хотя с трудом, хлеб подвозят транспорты, есть еще колбасы из посылки 27 октября. Сахар недавно транспорт привез, чай еще есть. Варим супы и супы, засыпаем рисом или чумизой и порой жарим мясо.

Вчера Чайковский прислал девять кур, луку, сотню яиц, барана — такой был восторг. Обедаем на свежем воздухе под деревом. К генералу Мищенко от нас проведен телефон (десять верст). Ходит слух о перемирии, а Мищенко завтра посылает полк казаков и батарею на боевую рекогносцировку.

12–17 июня (набег на японцев 17–18 июня)

Мы пришли на поддержку генералу Мищенко. В ожидании, когда действительно потребуется с нашей стороны эта поддержка, мы расположились биваком в деревне Тавайза. Она стоит на склоне горы среди рощицы; с южной стороны расстилается огромный луг, покрытый чудной травой, и, кроме того, у самой Тавайзы протекает река. Солдаты наши были в восторге, устроили себе шалаши из ветвей, в свободное от службы время стали купаться, косить сено и пасти лошадей на лугу. А мы устроили под деревьями стол и по-дачному, на вольном воздухе начали обедать и пить чай. Одно плохо: жители все до единого бежали, а потому ни скота, ни кур, ни яиц, ни зелени — ничего нет; только и поддерживал наши бренные силы Н. И. Чайковский, присылая из Чжэнцзятуня съестные припасы; он остался с двумя эскадронами в этом городе на время нашего отсутствия. Так и жили мы. Я ежедневно гулял на холме, любовался видами, кое-что читал. Полк вел усиленные и дальние разведки в Монголии, но подозрительного ничего обнаружено не было. Наконец 16 июня генерал Мищенко известил нас, что он задумал на 18 июня произвести набег на японцев всем отрядом, и предписал нам прибыть к вечеру 17 июня к месту его стоянки (деревня Ляоянвопа). «Набег, набег с генералом Мищенко!» — эти слова понеслись по всему нашему отряду. Сразу все ожило: пошли толки, предположения, куда пойдем, надолго ли. Все радовались предстоящему делу. 17 июня я встал пораньше, взял Святые Дары и пошел на холм, где и приобщился Святых Таин. Это я делаю всегда перед походом; после сего становится отрадно на душе, и я совершаю путь покойно.

В 2 часа дня налетела туча и прошел сильный дождь; все освежилось, а в 5 часов вечера, благословясь, мы выступили в деревню Ляоянвопа, где расположен отряд генерала Мищенко. После дождя воздух чудный, сыпучие пески стали более проходимы, и мы без усталости проехали верст пятнадцать и остановились у штаба отряда. Скачет казак с донесением, что сейчас выйдет генерал Мищенко здороваться с бригадой. Все повеселели, оживились: ведь этот славный генерал искренно любим и уважаем войском. Между тем из леса, окруженный своею свитою, вышел с палочкой в руках генерал Мищенко и, по обыкновению растягивая слова, громко сказал: «Здравствуйте, славные драгуны!» Громовое «Здравия желаем и рады стараться!» понеслось из наших рядов в ответ на приветствие любимого генерала. А кругом гремело «ура». Это казаки Кавказской и Урало-Забайкальской дивизий приветствовали драгун.

Уже стемнело, когда мы подошли к назначенной нам деревне Халамуза. Сейчас же в нашу фанзу собрались командиры полков, эскадронов и батарей для получения диспозиции завтрашнего дня. Зажгли свечи, разложили на столе карты, и начальник штаба отряда полковник князь Вадбольский прочитал громко диспозицию и дал соответствующие разъяснения и указания. Я сидел сзади, взобравшись с ногами на кан, и смотрел на эту оригинальную красивую картину ночного военного совета. Невольно припомнился такой же совет во время набега на Инкоу, и, смотря на оживленные лица офицеров, думалось: «Быть может, завтра кого-либо из этих молодых симпатичных людей уже не будет на сем свете». Нет, не нужно теперь грустить, а вот поскорей отдохнуть; а то ведь по диспозиции завтра нужно подниматься в 3 часа утра.

18–22 июня (набег на японцев, окончание)

«Батюшка! Без пяти минут три часа, вставайте» — слышу голос солдата. Вскочил я, голова тяжелая: почти не спал. Быстро встали все, попили чаю и… «Седлай! К коням!» Поехали. Началось… Господи, благослови! По диспозиции весь отряд разделился на три колонны. Правую колонну составили Уральская бригада, две конно-охотничьих команды с двумя пушками; среднюю — наша драгунская бригада, 1-й Верхнеудинский казачий полк, четыре охотничьих команды и десять пушек; левую — Кавказская казачья дивизия, Забайкальская бригада и двадцать четыре пушки. При нашей колонне находился сам генерал Мищенко. В шестнадцати верстах к югу от деревни Ляоянвопа японцы занимали сильные позиции; ими укреплены деревни Санвайза, Вандяганза и Чансямбатенди, а также лежащие за этими деревнями холмы. Укрепления состояли из нескольких рядов окопов, волчьих ям и засек. По диспозиции предстояло средней колонне остановиться у деревни Цудиопа и отсюда усиленно обстреливать артиллерийским огнем неприятельские позиции, выжидая результата действий остальных колонн, которые должны были с двух сторон обойти японцев; затем предполагалась общая атака позиций. Необходимо было выяснить, какие войска японцев стоят перед нами и в каких силах. Еще не рассвело как следует и звезды ярко блестели, когда мы выступили. Начальство не здоровалось, чтобы не производить шума. Приказано идти быстрее. Рысью прошли мимо нас охотники, за ними тронулись мы в Ляоянвопу, где к нам присоединился генерал Мищенко. Пропустив кавказских казаков, мы продолжали идти. Шли крупным шагом без остановки три часа, остановились у деревни Цудиопа и поставили орудия на позицию. 2-й эскадрон пошел занимать сторожевое охранение и прикрывать коноводов-охотников, которые, спешившись вместе с казаками-верхнеудинцами, залегли в передовой цепи. 5-й эскадрон стал в прикрытие 4-й батареи, остальные были тут же в резерве. В 7.30 утра послышались глухие пушечные выстрелы — это завязала бой правая колонна. В 8 часов открыли пальбу по деревне Санвайза и наши десять пушек. Я с штабом полка сидел в роще рядом. Гром и визг начались страшные, скоро, однако, привыкли. В 10 часов денщики вскипятили чайку, достали из лазаретной линейки хлеба, колбасы, и под грохот выстрелов мы подкрепились. Так шла канонада до 2 часов дня, когда пришло приказание нашей колонне передвинуться вперед, а в 3 часа мы подвинулись еще дальше; в 4 часа генерал Мищенко подал сигнал к общей атаке японских позиций и сам поскакал вперед. Резерв наш подошел еще ближе и стал у горы не далее версты от деревни Санвайза. Чудный вид боя открылся пред нашими глазами! Без бинокля ясно видны позиции противника; там идет адская ружейная стрельба; внизу под нашими ногами палят пушки; слева Кавказская дивизия галопом несется в атаку; с нашей горы под командой самого командира нашего полка полковника фон Кауфмана понесся на японцев 6-й эскадрон, за ним 3-й и 2-й. Подскакали почти к деревне, быстро спешились и бросились в штыки. Справа лезли на гору пехотные охотники. Сердце замирало, глядя на все это. Неприятельские холмы курились от разрывов наших снарядов. Наконец раскатистое мощное «ура» донеслось до нас. «Взяли, взяли!» — слышу крики вокруг себя. Действительно, ясно видно, как наши драгуны, казаки и охотники помчались вперед. Все преодолели: и ямы, и засеки, и рвы — выбили японцев отовсюду, и они бегут. Бой так разгорелся, что офицеры не могли остановить солдат и едва спасли от смерти одиннадцать захваченных японцев.

У нас во 2-м эскадроне произошел интересный случай. В конце мая командир полка произвел солдата 2-го эскадрона Проходько в унтер-офицеры и, поздравляя, сказал шутя: «Ну, смотри: в первом же бою доставь мне пленного японца». «Слушаю», — отвечал тот. И вот теперь смотрим — идет этот самый унтер-офицер Проходько и ведет в поводу свою лошадь, на которой сидит японец; очевидно с испугу, он бледный и руки все поднимает к небу, голова в крови. Подходит Проходько к командиру полка и докладывает: «Так что ваше высокоблагородие изволили приказать мне доставить пленного японца, вот я доставляю». «Молодец, — говорит командир. — Да как же ты взял его?» «Я, значит, вскочил в окоп ихний, а он на меня с штыком; ну я его толкнул два раза прикладом по голове; он винтовку-то бросил, а я его в охапку и схватил». Рана у японца оказалась пустая — просто ссадина, и оба врага стали друзьями, не расставаясь до города Чжэнцзятунь. У нас особенно отличились офицеры Африкьянц, Подгурский, Решетников, Сахаров, князь Голицын, Дьяконов, братья Булацели, Гуров. Из солдат трудно кого-либо выделить: все сражались храбро, но первый ворвался в окоп унтер-офицер 2-го эскадрона Штельмах (православный). В нашем полку ранено двадцать девять солдат, убит один, из раненых затем умерли двое, легко ранен в ногу корнет Сахаров. Ранены мои два певчие: Щербак и Шевченко; оба получили серьезные раны, но для жизни не опасные. Между тем у нас здесь в резерве кипела своя работа: три врача перевязывали раненых, здесь же я приобщал тяжело раненных. Опять пришлось наблюдать скорбные сцены. Раненые идут, поддерживаемые товарищами; других несут на носилках, на ружьях; стоны… Принесут, положат на траву и скорее назад за новыми страдальцами. Я приобщил пятнадцать тяжело раненных и тут же похоронил двух убитых. Оригинальны были эти похороны. Видим, мчится охотник и у него через седло перекинут труп. Подскакал, положил убитого товарища на землю и прямо ко мне: «Батюшка, ради Бога, похороните по-христиански!» Только отпели мы с Михаилом этого, как кричит доктор: «Батюшка, вот еще убитого принесли, нельзя ли похоронить?» — «Сейчас, сейчас идем». Лопат нет, да и земля песчаная; живо шашками солдатики вырыли неглубокую могилу, и мы похоронили героев… «Батюшка, пожалуйте приобщить тяжелого». Иду. На носилках лежит офицер-забайкалец: мертвенная бледность разлилась по лицу, глаза мутные, глухо стонет. Мне показалось, что он без сознания, благословил его и хотел уже отойти, как вдруг он рванулся, схватил меня за руку и заговорил прерывистым голосом: «Бог, Бог… приобщиться хочу…» Конечно, приобщил. Ведь вот какое бывает горе: под Инкоу убили его брата, а теперь тяжело ранили и его самого, едва ли выживет; фамилия Некрасов. Так и прошел бой до темноты. Наши далеко гнали японцев, убили и ранили у них до тысячи человек солдат, много офицеров и самого полковника. У нас же в отряде выбыло из строя всего до двухсот пятидесяти человек. Японцы стреляли из двух пушек вечером, но вреда не нанесли. В 8 часов вечера разразилась страшная гроза, и мы из набега возвращались уже не только среди тьмы, но и по воде и промокли до костей, так как непромокаемые плащи оказались превосходно промокаемыми.

Шли до часу ночи; спать хотелось страшно, и усталость так одолевала, хоть вались с седла. На ночлег стали в знакомой уже деревне Халамуза. Пока разобрали вьюки, погрелись чайком, было уже 3 часа утра; таким образом, ровно сутки без перерыва мы пробыли на ногах. Во время боя нервы так были натянуты, возбуждены, что усталость не замечалась, а теперь к ногам будто гири привязаны…

На другой день полки нашей бригады и 2-я Забайкальская батарея с песнями двинулись к ставке генерала Мищенко, чтобы проститься с ним перед уходом на свое старое место в 3-ю армию (во время набега мы были в районе 2-й армии). В 11 часов подскакал к нам генерал Мищенко, поздравил с победой, благодарил за храбрость и оказанную ему помощь. Нужно было видеть восторг солдат наших! Простились и пошли в город Чжэнцзятунь, куда и прибыли 21 июня в 3 часа дня. Последний переход (сорок верст) был очень труден вследствие страшной жары. Кажется, мы выберемся из этого города на «дачу», то есть в окрестные деревни, а то в городе от жары и мух прямо жить невозможно.

22 июня в 6 часов вечера собрались все боевые эскадроны и я отслужил благодарственный по случаю победы молебен и по убитым панихиду. В речи, сказанной мною перед молебном, я воздал должную честь верности присяге и храбрости, которую проявили мои воины в славном бою 18 июня, пригласил их вознести усердное благодарение Господу, помогшему нам, уверяя, что благодарных тружеников-воинов Бог и впредь не оставит Своею милостию. Так закончился второй наш набег с генералом Мищенко на японцев!

Вчера в 3 часа дня мы благополучно вернулись из набега на японцев у деревни Санвайза в прежний свой Чжэнцзятунь и поместились в тех же самых фанзах. Пища хорошая; появились огурцы, редька. Получил письма… Милые, милые мои! Неужели я не люблю вас? Неужели я из тщеславия, из-за наград всегда с полком? Как священник, говорю вам: я обязан быть при полку. Что же делать, если Господь поставил меня священником в конном полку? Не по прихоти своей езжу я с полком. Святой антиминс у меня всегда на груди вместе со Святыми Дарами, значит, в двуколке только иконы. Успокойтесь, родные, я берегу себя, мне жизнь тоже дорога, нарочно я никуда не лезу, а тем более под выстрелы. Полковой врач и священник всегда находятся при полковом резерве, куда, конечно, может случайно залететь снаряд… Но на то уж воля Божия. В последнем бою, 18 июня, я приобщил пятнадцать тяжело раненных (одного офицера), из которых пять после по дороге умерли. Если бы меня не было там, они умерли бы так, без напутствия. Семь человек я похоронил по-христиански. Узнавши, что есть священник, солдаты на седле везли ко мне мертвых, лишь бы они были отпеты: так они дорожили этим. А ведь солдатики не жалели живота своего: нельзя было для них не потрудиться. Наши 2-й и 6-й эскадроны и половина 3-го эскадрона по сигналу генерала Мищенко полетели в атаку, спешились и пошли в штыки, а казаки с обеих сторон работали шашками и прикладами. Всю атаку эту славную мы видели с горы резерва и даже слышали раскаты нашего «ура». Врукопашную наши взяли три деревни и выбили японцев с сильно укрепленных позиций (два яруса окопов с волчьими ямами и засеками). Так неужели же при таких-то храбрецах, солдатиках, нам, священникам, истинно русским людям, труса, как говорится, праздновать и быть по вашему желанию при двуколке в обозах? Нет, родные, бывают, как видите, моменты, когда долг гражданина, сына отечества, надо ставить выше, дороже самой жизни, не говоря уже о долге службы, о присяге.

23 июня

Сегодня в 6 часов вечера мы, то есть штаб бригады и полка, выступаем из этого противного душного города на «дачу», то есть расположимся в пригородных деревнях. Сколько времени продолжится эта наша дачная жизнь, сказать трудно, все зависит от японцев — шпионы недавно донесли, что очень скоро начнется их наступление.

Вчера торжественно служили мы молебен, благодаря Бога за одержанную нами победу; служили и панихиду по убитым.

Началась жара, и последние сорок верст возвращаться из набега было очень трудно. Мы от Чжэнцзятуня на юг прокатили семьдесят пять верст, набежали, разбили неприятеля и марш назад. Памятен будет японцам наш герой, славный генерал Павел Иванович Мищенко. Люблю и почитаю я его. Он здесь с самого начала войны, все время на передовых позициях на фланге, был довольно сильно ранен и все-таки воюет с успехом. Конечно, он устал, поседел, а о мире и слышать не хочет. Теперь если он сердит, то верный признак, что кто-нибудь ему говорил о мире. Истинный патриот и честный воин этот дивный генерал. Между прочим, он знает меня и при обращении называет кратко — «отец».

30 июня

Генерала Н. П. Степанова перевели в Петербург в главный штаб. Все меньше и меньше остается нас, коренных орловцев-черниговцев. Счастливый Николай Петрович. Он увидит родную землю, родные лица… А мы? Ох, и не знаем, когда настанет для нас это блаженство. Приехал наш офицер Ведерников и нашел, что я не изменился, а он не видел меня десять месяцев. Да и правда, физически я здоров, только душевно устал страшно. Hу да что ж делать? Надо смириться и даже благодарить Бога за Его великие к нам, грешным, милости.

В воскресенье 27-го и в праздник 29 июня я служил обедницы и молебны на воздухе; немного и беседовал, хотя был сильный ветер и деревья шумели.

Июль-декабрь 1905 года

5 июля

Вместо Н. П. Степанова назначен к нам генерал Бернов, по-видимому довольно взыскательный. Он все время был в Корее и не воевал, а стоял на одном месте, караулил дорогу на Владивосток и потому питался там с настоящим поваром. Теперь прямо не знают, чем его кормить: на сале не ест, мяса рубленого не ест и т. д.

Не знаю, писал ли я про нашего ветеринарного врача Медведева, который был после Алалыкина. Этот Медведев приехал в армию после сражений на реке Шахэ, так что мукденские битвы были для него первые. Он был в обозе, и отступление так подействовало на него, что он помешался и застрелился. Бедный, не вынес: ему все стало казаться, что японцы нападают, и вот он умер.

Мы сейчас числимся официально живущими в Чжэнцзятуне, а на самом деле давно уже перебрались на берег реки Силяохэ и живем в фанзе среди рощи пригородной деревни Удяганза, верстах в трех от города. Теперь мы так уже свыклись с названиями китайских деревень, что так же просто произносим их, как наши родные Владычня, Ильинское, Медное и т. д. Сначала, бывало, не мог я выговорить. Но зато если бы вы только знали, как надоели, опостылели нам все эти Цудявазы, Санвайзы, Цудиопы, Удяганзы и их обитатели! С каким бы удовольствием переселились мы хотя и в грешные, бунтующие, но все же родные края!..

11 июля

Сегодня день ангела жены. Второй раз приходится мне встречать и проводить этот день одному. Как хорошо, что мы не знаем будущего! Ведь если бы в прошлом году 11 июля мне сказали, что и следующее 11 июля проведу в Маньчжурии, то Бог знает, совладал ли бы я тогда с собой. Отслужу молебен, как только перестанет дождь. Еще ночью полил страшный ливень и вот льет и льет.

16 июля

Вопрос войны и мира, кажется, стал уже вопросом нескольких дней. У нас говорят, что если мирные переговоры не примут теперь же благоприятного для России оборота, то Линевич в конце июля перейдет в наступление и, значит, произойдет страшный бой. У нас теперь солдаты почти все молодые, сильные, совсем другие, чем были в прежних битвах, и результата будущего сражения японцы, очевидно, боятся. Они пять месяцев собирают и формируют новую армию, хотят довести ее до семисот тысяч, а резерв — до трехсот тысяч: забирают студентов, гимназистов; не хватает лишь офицеров. Если мира не будет, то нам трудно будет выдерживать лишь первый натиск, когда японцы обрушатся всей массой; потом будет легче: они уже все исчерпали и пополняться им больше нечем. Впрочем, все в руках Божиих.

Вот уже неделю идут страшные дожди, и грязь такая, что двуколки двигаться не могут. Я хотел было выписать сюда на несколько дней церковную двуколку, чтобы пересмотреть вещи, но теперь это прямо немыслимо.

Сегодня похоронил казака: умер от тифа, но это единичный случай; в общем здоровье у всех хорошее.

19 июля

Почти две недели дожди идут без перерыва. Везде сырость. Все переболели инфлюэнцей. На улице такая грязь, что движение обозов невозможно. Послали в Харбин и Гунчжулин двух офицеров за покупками; они купили припасов, а привезти не смогли, едва сами верхом добрались сюда. Скука смертная. Одно утешение — письма. Какое великое спасибо солдатикам, доставляющим нам почту! Ведь совершить сто сорок верст каждый день по неописуемой грязи под дождем — дело прямо каторжное, а солдатики до сих пор почти ежедневно аккуратно доставляли.

Какой хороший учитель нужда! Я теперь отлично моюсь без посторонней помощи, сам пришиваю пуговицы, чиню одежду, раз даже превосходно заштопал чулки.

27 июля

Дожди уже прекратились. Если мира не будет, то в конце августа наша армия пойдет в наступление и произойдет великий бой. Мы прямо убеждены, что японцы при отступательной войне долго не выдержат. Ведь не всякая армия может отступать по полтора года и все же существовать; а Линевич на одном месте зимой стоять не будет. Все, конечно, в руках Божиих, только, несмотря на страшное желание всех нас увидать родину и близких, никто не хочет мира без победы, тем более что японцев, право же, можно победить.

Нового командира нашего, кажется, скоро произведут в генералы. Будет очень жаль расстаться с ним: мы его полюбили.

30 июля

27 июля у нас в разъезде погибли три солдата 4-го эскадрона.

Приехал Ксенофонт с двуколкой, и я весь день перебирал и просушивал вещи. Устал страшно. Многое из церковного подмокло, но, слава Богу, ничего не испортилось. Сейчас буду служить молебен по случаю царского дня, а потом поставим церковь и будем служить всенощную, а завтра литургию.

Расставил кровать. Ах, как хорошо спать на кровати! Очень уж надоело валяться на кане. Хочу оставить ее у себя, а в случае похода переправлю ее в обоз; если же не удастся это сделать, брошу ее. Сейчас приходил монгол; говорит, что японские разъезды подходили к нам верст на тридцать. Что-то будет? Мир или война? Неужели придется платить контрибуцию? Ох, позор какой! Господи, спаси честь России!

1 августа

Опасность похода все еще не миновала, так как слухи о появлении отряда японцев из пехоты и кавалерии в Монголии все крепнут и крепнут. Вот как японцы соблюдают нейтралитет, а Китай и державы молчат.

Весь июль мы, штабные, простояли на «даче», а бедные эскадроны почти без перерыва работают. Вот обычный порядок службы наших полков за это время. Всего двенадцать эскадронов и батарея. Один эскадрон ежедневно держит летучую почту до штаба 17-го корпуса; это восемьдесят верст только в один конец. Два эскадрона ежедневно уходят верст на пятьдесят пять на юг, в деревню Тавайза, и оттуда высылают разъезды в Монголию и к реке Даляохэ. Один эскадрон ежедневно занимает сторожевое охранение вокруг всего города Чжэнцзятунь и расположения отряда, а это значит целые сутки не спать, коней не расседлывать, патрулировать и сторожить входы, выходы и переправы, обыскивая всех приезжающих и уезжающих. Один эскадрон ежедневно посылает одну половину своего состава на тридцать верст к северу, другую — по границе Монголии «освещать» полосу в сто десять верст. Наконец, один эскадрон несет такую службу: половина эскадрона выходит ежедневно на заставу у горы Пуэршань, с которой видна окрестность верст на сорок-пятьдесят; другая половина отправляется под командой офицера за покупкой скота, что хуже разъезда. И так в службе, и очень тяжелой, ежедневно находится половина отряда, другая половина сутки уж только отдыхает, а случается, что и из этой отдыхающей половины посылают разъезд по чрезвычайным обстоятельствам, как, например, позавчера наши 3-й и 4-й эскадроны ушли в Монголию искать эту самую японскую пехоту. Вот она служба-то конницы какова! И это ведь в затишное время, а когда идет большой бой, то один Бог знает, что только творится и что выносят наши солдатики. Я потому это пишу, что многие, не понимая службы конницы на войне, думают, что наш полк ничего не делает. Конечно, о нас в газетах не пишут, а если и пишут, то под именем вообще конницы, так как объявлять, какие конные части стоят у нас на флангах, строжайше воспрещается.

Вчера служил святую литургию, а сегодня возил церковь в Нежинский полк, где служил их новый, очень симпатичный, батюшка о. Николай Сейфулин.

8 августа, деревня Удяганза

Я давно не писал; причина следующая: 5 августа в 7.30 утра я, поручик Свидерский, Михаил, два солдата верхами и Ксенофонт с двуколкой отправились в деревню Улантунь в обоз; я собирался послужить там 6 и 7 августа и приобщить Святых Таин тех солдат, что Великим постом были с дивизионным обозом на станции Куанчэнцзы и не говели. Погода была прекрасная. На пароме переехали реку Силяохэ, затем перешли вброд еще две речки, и мы для сокращения пути поехали прямо, без дороги, взяв направление по компасу на восток, и сбились. Степь необозримая, деревень нет, трава такая густая и высокая, что лошади скрывались, в некоторых местах едва проехали. Наконец набрели на одинокую фанзу. Голый китайчонок вывел нас на дорогу, и таким образом мы выбрались на линию наших передовых постов. Закаялся я после этого сокращать дорогу в неизвестной местности. Зато я утешился, когда мы приехали в обоз. Там оказалось много желающих исповедоваться и причаститься Святых Таин. У меня от дороги заболела голова, и я не мог служить всенощной. Ночью пошел дождь и шел почти весь день 6-го числа, так что утром не пришлось служить. К 4.30 погода прояснилась, и мы в рощице отслужили всенощную, прославляя Преображение Господне и величая святителя Митрофания. После всенощной правило читать пошел я в поле, недалеко от фанзы. Местность песчаная; ветром разрушило китайские могилы; валяются человеческие кости, череп. Долго смотрел я на них. Вот все, что осталось пока от внешнего человека с его заботами, суетою, чувственными наслаждениями! Даже костей некому собрать. Да, надо усугубить заботу о внутреннем своем человеке, который, конечно, не разрушится, а пойдет к Богу, Который дал его. Я собрал кости в могилу, пожелав душе отрады. Не могу выразить, насколько сильное впечатление произвела на меня эта могила. «Помни последняя твоя, и вовеки не согрешишь», — думалось мне. Вечером я беседовал с солдатами, приготовляя их к святому причащению. Утром 7 августа я встал рано и правило читал около той же могилы. В 7 часов утра под деревом я начал исповедовать, а Михаил с Ксенофонтом ставили церковь. Просфоры не удались, хотя Ксенофонт пек их в котле не в первый раз. В 9.30 начал служить литургию. Погода была хорошая; пели все. После службы один запасной солдат подошел ко мне и благодарил за то, что я приехал к ним и «праздник сделал» им. За литургией приобщилось Святых Таин двадцать шесть человек. Какие же хорошие есть солдаты!.. Отрадно еще и то, что почти у каждого есть Евангелие, и они часто читают его. Я радовался, причащая их. После литургии отслужил молебен святителю Митрофанию. В 11 часов разобрали церковь, закусили и в час дня сели на коней и двинулись в обратный путь. Версты четыре до реки Даляохэ ехали почти все время по воде; за рекою же начались сразу пески, и мы покатили рысью. Свою речку, Силяохэ, переезжали по такому глубокому броду, что хотя я и пересел на время переправы на большую лошадь, но все-таки ноги почти до колен были в воде; лошадь почти плыла. Я не промочил ног, ибо был в новых чудных сапогах, присланных мне милым И. Х. Шицем[47].

В 5.30 вечера мы были уже дома, проехав тридцать восемь верст.

У нас здесь плохо верят в мир. Особенно стоят за войну Линевич и Куропаткин, так как, по их мнению, наша армия теперь более чем когда-либо готова к бою. Мы прямо поражаемся, почему японцы так долго сидят на месте. Затеяли люди эти мирные переговоры и тянут без конца. На войне хуже нет, как быть в неопределенности. Всем хочется поскорее выяснить положение; что-нибудь одно — война или мир, только бы скорее. Представить невозможно того положения духа, какое мы испытываем теперь здесь. Едим хорошо, но скука, скука невообразимая. Я прямо дрожу при мысли об обратной поездке и свидании с родными. Родственные чувства, оказалось, так велики, что ради них перенесешь и стыд проигранной кампании. Кажется, землю родную целовать буду!

15 августа

Война, кажется, будет продолжаться. Ох и битва же народов предстоит в сентябре или даже в конце августа! Теперь уже больше миллиона воинов будут сразу сражаться на протяжении почти трехсот верст. Горе японцам, если только наша армия будет иметь успех. Я уже видел собственными глазами, что делается с нашими солдатами, если они одолевают. Если же, с другой стороны, мы отступим, то у нас в тылу теперь все разработано: и дороги, и мосты; обозы же отодвинут назад в самом начале битвы. Мы уже имеем опыт отступления и знаем японскую тактику в это время. Но что будет с японцами, если начнут они отступление? Наших тогда не удержишь… В предстоящей битве мы, наверное, присоединимся к отряду генерала Мищенко и пойдем в тыл японской армии, а генерал Ренненкампф со всей своей конницей пойдет тоже в тыл японцам с другого конца. Оба генерала — люди надежные.

Нашего генерала Бернова уже перевели в корпус генерала Мищенко, а к нам пока еще не назначили нового.

27 августа

Перемирие заключено; скоро будет подписан государем и микадо мирный договор, а нас это не веселит… Вчера приехал к нам из штаба 17-го корпуса ординарец генерала Бильдерлинга корнет Крупский и сообщил, что уже получено распоряжение о том, чтобы войска шли отсюда тем же порядком, как и направлялись сюда, то есть первым пойдет 10-й корпус, а за ним и наш, 17-й.

До ратификации мирного договора войска будут в полной боевой готовности: в Японии народ также недоволен миром и боятся революции.

Я часто бываю так поглощен мечтами о свидании со своими присными, женою и родными, а также мыслью о восстановлении прежней, тихой жизни для Бога и ближних, что и острота горечи возвращения с войны без победы становится меньше; хотя, с другой стороны, как вспомнишь о пропавших трудах, так и защемит сердце. Ну, да слава Богу за все!

5 сентября

Сегодня получили из штаба 17-го корпуса радостную телеграмму, что мы выедем в Орел в половине ноября. Ведь целый год или даже более нужно на то, чтобы только развезти отсюда войска, и вот мы попадаем в число первых… Да оно и справедливо, ведь сражалась-то сравнительно небольшая армия: 1, 2, 3, 4, 5 и 6-й Сибирские корпуса и 1, 8, 10, 16 и 17-й армейские корпуса. А уж после Мукдена приехала целая новая армия: 1-й и 2-й стрелковые корпуса, шесть пластунских баталионов, одна резервная дивизия, Кавказская казачья дивизия, 4, 9, 13 и 19-й корпуса, пулеметные роты и, наконец, сто пятьдесят тысяч новобранцев и запасных. В самом деле, какая масса времени потребуется на развоз этой громады. И вдруг раньше других повезли бы не сражавшихся!.. Тем не менее был слух, что наша бригада остается до конца эвакуации, чтобы следить за порядком отправления войск, но сегодняшняя телеграмма опровергла этот слух и успокоила нас.

Получил письмо от князя Вадбольского, которого я очень люблю; много месяцев мы прожили с ним вместе, и даже в одной фанзе, не говоря уже о совместных походах и сражениях. Князь Вадбольский состоит преподавателем Николаевской академии генерального штаба, очень умный человек и, по общему признанию, способный военачальник. Он уехал в Петербург к месту своего служения в академии, и вот со станции Гоцзядань он прислал мне письмо. Без Вадбольского еще скучнее, томительнее стало.

16 сентября

С 9 по 11 сентября я пробыл в обозе, служил там. В оба конца это будет верст семьдесят-восемьдесят. Получили сведение, что наш полк пойдет отсюда почему-то только в январе или даже в марте. Ой, горе горькое! С одной стороны, невыразимо хочется домой к родным, с другой — не хватит духу оставить полк, если бы даже представилась возможность выехать отсюда раньше. К тому же и новый священник 52-го драгунского Нежинского полка сильно заболел; я опять один в отряде. А сегодня от генерала Линевича получен приказ, в котором он просит священников усилить духовные беседы с солдатами, чтобы спасти их от скуки и уныния, и в то же время по возможности чаще совершать богослужения.

18 сентября

Получил телеграмму от главного священника, в которой он настоятельно предписывает усугубить духовные беседы и службы. Действительно, вы представить себе не можете, что за томительную жизнь мы теперь ведем: ведь смысл пребывания нашего здесь уже потерялся: войны нет; прежде хоть безысходная постоянная опасность нашей службы в передовых линиях невольно бодрила нас, не давала опускаться. А теперь? Прямо беда! Разумеется, нам, священникам, нельзя бросать своих приходов, так как для простых солдат в настоящее время только ведь и утешения, что Бог и молитва. Хотя, грешный человек, временем на меня нападают такие минуты, что я готов умолять главного священника умилосердиться надо мной и исходатайствовать мне пред командующим 3-й армии отпуск. Господи, подкрепи!..

19 сентября

Вчера получил от главного священника 3-й армии телеграмму, в которой он предписывает мне прибыть к 21 сентября к нему в деревню Людиаза в штаб армии на братское собрание всего духовенства и дать отчет о деятельности моей на войне. Сейчас выезжаем с Михаилом верхами. Путь дальний: более ста верст только в один конец; зато переговорю с главным священником об отпуске.

23 сентября, город Чжэнцзятунь

Слава Богу, сегодня я благополучно вернулся из штаба 3-й армии с братского собрания духовенства. Чувствуется страшная усталость. Главный священник дал надежду на отпуск, если только найдет священника для нашей бригады; хотя он решительно сказал, что до последних чисел октября он ни одному священнику отпуска не даст. И странное дело, я как будто рад, что нельзя отпуска получить. Если бы я не попросился, то все как-то думалось бы, а теперь и думаться не будет. Очень уж жалко оставить солдат.

Получил сегодня посылку с собственноручным от 29 июля письмом от великой княгини Елисаветы Феодоровны в ответ на мои слова утешения после ее страшного февральского горя. Письмо простое, любезное, полное христианского смирения. Наш августейший шеф, как попечительная мать о своих детях, все заботится о своем полке и боится, как бы мы не остались к своему полковому празднику 1 октября «без подарочков». Да утешит Господь эту глубоко истинную христианку!

Пока я ездил на братское собрание, наши здесь перешли в город, и мне нужно снова устраиваться в фанзе.

Трудная была наша дорога в Людиазу: туда ехали — пыль, оттуда — дождь и грязь, промокли ужасно. Местность пустынная. 21 сентября в 10 часов утра мы благополучно прибыли в эту самую Людиазу, где в высшей степени приветливый прием главного священника о. протоиерея Каллистова и общество пятидесяти двух съехавшихся священников скоро заставили забыть все трудности дальнего двухдневного пути. После молебствия в походной церкви штаба 3-й армии и речи протоиерея Каллистова нас, собравшихся иереев, приветствовал генерал Батьянов, после чего все мы перешли в большую штабную шатер-столовую, где главный священник и открыл братское собрание. Из присутствовавших иереев в битвах участвовали далеко не все, а лишь иереи 17-го корпуса (с Ляояна) и также отчасти иереи 5-го и одной дивизии 1-го сводного стрелкового корпусов; священники же 4, 9, 19 и 2-го стрелкового корпусов прибыли сюда уже после Мукдена. Посему преобладали на собрании иереи, так сказать, мирные. Ввиду этого главный священник предложил прежде всего благочинным боевых корпусов поведать собранию как о своей деятельности на войне, так и о деятельности подведомственных им священников, а также сообщить об известных им выдающихся подвигах офицеров и солдат, так как все такие сведения должны были интересовать присутствовавших мирных иереев. Сначала говорил благочинный 35-й дивизии, а за ним в качестве благочинного 61-й дивизии говорил и я. Кое-что из моей речи главный священник записал. После благочинных говорили и другие священники, свободно и откровенно выражая то, что так или иначе было пережито ими. Благодаря умелому руководству и радушию о. Каллистова братское собрание прошло оживленно и с пользою для дела. Говорили между прочим и о том, что нужно вообще военному священнику для похода. Я тоже сделал доклад о безусловной необходимости кавалерийскому священнику церковного казенного вьюка и двух верховых лошадей (для священника и церковника), без чего священнику почти немыслимо быть всегда с полком. При настоящих же условиях только любезность командира и офицеров может сделать возможным неразлучное пребывание кавалерийского священника с полком. По окончании заседания командующий армией генерал Батьянов предложил всему присутствовавшему духовенству от себя трапезу, в которой лично он, впрочем, не участвовал. После трапезы штабной топограф-фотограф всех нас снял. При расставании иереи не находили слов выразить инициатору и устроителю братского собрания протоиерею Каллистову свою искреннюю благодарность за его руководство и чисто отеческое радушие.

5 октября

1 октября вся наша бригада справляла свой годовой праздник. Утром я совершил святую литургию, а затем на городской площади молебен, после которого генерал Баумгартен произвел полкам парад. Я не мог без слез смотреть на проходивших мимо меня драгун; все шли молодец к молодцу; я видел и знаю их честную и храбрую службу на протяжении всей войны, и вдруг едут домой побежденные, опозоренные. А временем прямо-таки невыносимо бывает: появилась масса пасквильных стихов на армию, а некоторые из запасных, чиновников, докторов открыто насмехаются над армией.

Погода сырая, холодная. Служа сегодня по случаю именин нашего царственного крестника на площади молебен, я немного простудился. Впрочем, у нас теперь хороший новый доктор — Гаусман, который до войны занимался в Орле частной практикой: он не даст мне разболеться.

12 октября

Служил я вчера всему отряду молебен по случаю заключения мира. Грустный был молебен. Не привыкла русская армия так встречать окончание войны. У многих в глазах были слезы. Никаких торжеств. Молча выслушали манифест и молча потом разошлись с площади, как будто после похорон. Ни музыки, ни кликов «ура». Только я громче обыкновенного произнес многолетие христолюбивому воинству и с полным убеждением в правильности назвал его по-прежнему победоносным, так как и в эту войну русская армия была геройской. Вообще, радостно встретили мир только кой-кто из запасных, офицеры же действительной службы — по большей части очень-очень грустно. Да, даром опозорена армия, сражавшаяся в неимоверно неблагоприятных условиях.

28 октября, деревня Паучеинза

Мы благополучно перешли на зимнюю стоянку походом в двести сорок верст к станции Яомынь и расположились в деревне Паучеинза. Шли с двумя дневками десять дней. Было морозно, дул ветер, выпало много снегу. Теперь устраиваемся на новых местах. Полк разбросан по деревням верст на шесть-семь. Китайцев сбили по нескольку семей в одну фанзу. Мы поместились в маленькой деревушке и шестеро занимаем одну фанзу. Сыро, холодно. Но нам поставили еще печку, которую сильно натапливаем, а бедные солдатики уж подлинно прохлаждаются в холодных фанзах. Впрочем, и им на днях будут устроены печи.

Устроили мы учебную команду. Хожу версты за две на урок закона Божия да по эскадронам беседую в обоих полках. В Нежинском полку все еще нет священника.

Пишу, а не знаю, дойдет ли до родных это мое писание, живы ли они. Нет ни писем, ни телеграмм. У нас все здесь говорят, что Москву и Петербург сожгли и даже России уже не существует, а на ее месте пепел и реки крови. Здесь забастовала Забайкальская дорога, и две недели уже не было движения; в городе Чите будто бы происходила стрельба. Господи, что же это?

2 ноября

30 октября пришел от главнокомандующего приказ, которым он назначает меня в комиссию по устройству кладбищ павших воинов на полях битв. Председателем этой комиссии назначен генерал Сахаров, что был начальником штаба у главнокомандующего генерала Куропаткина. Придется объехать все поля битв 3-й армии, начиная чуть-чуть не от Порт-Артура. Опять, значит, побываю в Инкоу, Ляояне, Шахэ, Мукдене, Телине, Сыпингае и пр. Это дело, конечно, нескольких месяцев. Впрочем, командир нашей бригады генерал Баумгартен послал в штаб армии телеграмму с просьбой об освобождении меня от этой обязанности, так как я один священник на целую бригаду. Нет худа без добра, и, может быть, именно это-то самое обстоятельство, то есть что я один на бригаду, и спасет меня от этой, откровенно говоря, неприятной для меня миссии мыкаться вновь по Маньчжурии. Да будет на все воля Господня!

8 ноября

Вышел приказ генерала Линевича немедленно уволить всех запасных, а их ведь шестьсот тысяч человек. Итак, раньше весны или даже лета нашему полку отсюда, значит, не выбраться. Почты нет. Я иногда решительно не знаю, что с собой делать: такие бывают приступы тоски. Ах, как трудно стало мне! Во время войны легче было. Впрочем, видно, Богу так угодно, что мы здесь задерживаемся, зато беспорядки в России, может быть, затихнут к нашему приезду.

22 ноября

Эти дни мне было очень трудно: ездил по эскадронам, два раза был в Нежинском полку и так уставал, что не мог писать. Да и стоит ли теперь писать? Письма перестали доходить по назначению. До освободительного движения не пропало ни одного письма, ни одной посылки, хотя посылки иногда так запаздывали, что я считал их уже погибшими и понапрасну нарекал, как и другие, на существующие порядки. Теперь с получением свободы люди прежде всего остановили движение поездов и действие телеграфа. Какое странное понимание и применение дарованной свободы!

18 ноября произошло незначительное, в сущности, событие, причинившее, однако, мне великую радость в наши скорбные дни: моему церковнику, неотлучно бывшему при мне и разделившему со мной все трудности походов и поездок, моему доброму во всем помощнику Михаилу Максимовичу Сытнику командующий 2-й армией лично повесил Георгиевский крест. Как я рад за него! Ох, и трудно же достаются солдатикам эти беленькие крестики!

16 декабря

С начала ноября ничего не получаю из родных краев, никаких известий. Живы ли родные? Ведь от свободных россиян, как видно, всего можно ожидать. Мы положительно как в могиле, отрезаны от всего мира и ничего не знаем, что теперь творится на белом свете. Благодаря забастовкам везут отсюда столь тихо, что, несомненно, не скоро мы выберемся из Маньчжурии.

Устроили мы в фанзе довольно приличную церковь, человек двести помещается. Каждый праздник совершаю в ней литургии. Почти ежедневно объезжаю верхом эскадроны для бесед. Жизнь по своему томлению неописуема. Солдаты прямо заявляют: «Ну, батюшка, если бы не церковь да не беседы, то хоть умирай; пожалуйста, не уезжайте». Это солдаты потому так говорят, что я тут на днях сильно прихворнул и они боятся, что я уеду в Россию. Я отвечал им: «Верую, что Господь даст мне счастие донести с вами до конца наш общий крест войны и разлуки с родиной».

29 декабря

Все эти дни с 25 декабря я был занят: служил у себя, объехал все эскадроны (восемь деревень), везде служил молебны (у солдат и офицеров), съездил и в 3-й эскадрон, который стоит на самой станции Яомынь (шестнадцать верст), вчера служил всенощную в 4-м эскадроне. Немного забылся от ужасной действительности; уже два месяца мы не имеем с родины ни писем, ни телеграмм, а через Шанхай приходят известия самые тревожные, тяжелые и нелепые. В свою очередь, вероятно, и про нас в России распространяются такие же нелепые слухи. Между тем у нас все время тихо и спокойно во всех трех армиях.

В Нежинский полк командирован иеромонах о. Иларион, но он из простых и наотрез отказался вести беседы с солдатами, а они необходимы.

Январь-июнь 1906 года

1 января 1906 года, деревня Паучеинза

Слава Богу, прошел наконец ужасный 1905 год! У нас все благополучно. Недавно проводили первую партию своих запасных (сто шестьдесят человек); я служил им молебен, а в конце этого месяца провожаем остальных запасных и отслужившихся нашего полка срока 1900 года (больше шестисот человек). До нас дошли из Шанхая слухи, что в Москве будто бы был настоящий бой между войсками и революционерами, что число убитых и раненых доходит до двадцати тысяч. А мы тем временем этими бессердечными железнодорожниками, почтовыми и телеграфными чиновниками лишены последнего признака нашей жизни в этой могиле, Маньчжурии, — лишены почты. Господь пусть будет им судья!

20 января

В начале месяца была телеграмма от главнокомандующего генерала Линевича, чтобы наш полк немедленно шел опять на прежние позиции: что-то там хунхузы набедокурили. А это ведь около трехсот верст, да морозы все это время стояли в двадцать пять — двадцать семь градусов. Признаться сказать, этот приказ неприятно на нас подействовал. Но слава Богу, дело обошлось и без нас. Тем не менее это обстоятельство затормозило на некоторое время срок нашего отъезда отсюда. На Хинганском перевале с 3 января начались жестокие морозы, доходившие до 40 градусов. Замерзли водокачки, рельсы обледенели, и движение приостановилось, а когда затем оно восстановилось, то вместо десяти-пятнадцати поездов стали отправлять в сутки только три-четыре поезда, так как во время забастовок от охлаждения попортились целые сотни паровозов. Затем запасные так безобразно повели себя в пути, что в каждом поезде с ними теперь идет строевая рота, а чрез это медленнее пошла отправка запасных. Во Владивостоке моряки опять забушевали, и отсюда повезли туда войска всех родов оружия; для нас это новая задержка. Наконец, пришла от государя императора телеграмма спешно отправить вне очереди в Россию 3-ю и 37-ю пехотные дивизии, а это ведь целый корпус. Вот и вышло, что наша очередь от всех этих причин отодвинулась по крайней мере на месяц.

25 января

Сегодня после почти трехмесячного перерыва получил из родных мест сразу два письма: от 13 и 30 ноября. Одно письмо шло два с половиной месяца, другое около двух. Вот она, долгожданная свобода-то, вот ее результаты! Господи! Прости им: не ведают, что творят.

В армии у нас полное спокойствие, никаких бунтов нет. Испытавши лишения войны и ужасы настоящих сражений, воины наши научились ценить тишину и порядок и рады-радешеньки пожить хоть на зимних здесь квартирах, но по крайней мере без мысли о постоянной опасности и возможности быть убитыми. Один Владивосток осрамился да Чита. Но там моряки, сахалинцы и ссыльные; особенно активную роль играют будто бы поляки, которых на сибирских дорогах служит масса. Но ведь к армиям все это не имеет отношения.

10 февраля

Какое неизреченное утешение быть христианином! Ведь христианин выше всех партий, выше всякого рода политиканств. Имея Христа в душе, видя в людях братьев, а в земных дарах — Божие имущество, порученное нам лишь на время, христианин при всяких правительствах будет прекрасным гражданином, деятельным, честным и мирным человеком. Мятутся люди, дышат злобою друг против друга; злые, глуповатые люди спешат исказить, извратить все благие начинания нашего возлюбленного монарха… Глубоко верю, что не без промысла и любви Божией к нам, грешным, мы задержаны здесь так долго. Не настал еще час нашего служения в России.

Ходят слухи, что во второй половине марта мы наконец-то поедем отсюда домой. Но мы так привыкли к перерешениям и отсрочкам, что поверим только тогда, когда сядем в вагоны. Да, терпение наше вполне испытано.

3 марта

Сегодня окончил говение своего полка и 3-й артиллерийской бригады; три недели ежедневно служил и приобщал любезных, дорогих моих воинов. Рад послужить им, хотя, конечно, за это время я очень устал. Дело в том, что мы спешили отговеть, полагая, что в марте поедем в родные края, а сегодня вдруг получили из Харбина довольно верное известие, что первый эшелон нашего полка двинется только 15 апреля, а штаб полка сядет в вагоны с третьим эшелоном 17-го числа. Таким образом, в половине мая мы будем дома. Мы уже и этому рады бесконечно, только и молим теперь Господа, чтобы не переменили и этого расписания.

И Ксенофонт и Михаил, мои верные боевые друзья и товарищи, оба выслужили свои сроки. Ксенофонт сегодня уже уехал в свой Кобринский уезд Гродненской губернии в запас. Трогательное было у нас с ним прощание. Как будто близкого, родного человека лишился я, проводивши Ксенофонта. По счастью, совершенно случайно в наш полк попал его родной брат Трофим, и он поступил ко мне на место Ксенофонта. Трофим тоже человек старательный, услужливый. За верную и усердную службу я дал Ксенофонту сто рублей: бедному семейному человеку и эти деньги пригодятся на первое обзаведение. А Михаил мой решил до конца испить со мной чашу невзгод и, несмотря на мои увещания ехать домой к жене и детям, остался в полку. Вот какие хорошие, преданные люди бывают среди простых людей! Поищите, много ли таких найдется даже среди интеллигенции. Господь воздаст ему сторицею за любовь.

Волосы мои что-то сильно секутся и лезут, в голове появилась почему-то страшная перхоть. Кажется, я останусь без волос. Впрочем, здешние доктора уверяют, что это происходит на нервной почве и от всегдашней пыли, среди которой мы живем уже почти два года. С устранением причин не будет и последствий, и дома будто бы все придет в норму.

9 марта

Вчера из штаба 17-го корпуса получилась бумага, в которой командир корпуса генерал Сахаров вызывает меня на всю пятую неделю поста в свой штаб служить в их штабной церкви: весь штаб будет говеть.

Подходит Пасха, а у нас самые лучшие певцы ушли в запас. Прямо не знаю, как и служить будем здесь. Впрочем, Бог поможет.

Все более определяется, что мы двинемся отсюда 15 апреля. Остается, значит, один месяц с небольшим здесь жить. Дорогу, вагоны сравнительно с настоящей жизнью я считаю чем-то вроде рая: новая обстановка, разные картины природы… Только бы здесь-то дотянуть, дотерпеть.

26 марта

Командующий войсками генерал Гродеков официальной телеграммой оставил было наш полк здесь до конца эвакуации, то есть до осени. Мы проводили уже запасных, и в полку теперь лошадей на триста восемьдесят девять больше, чем людей. Еле-еле пережили мы эту весть. Ведь едва ли бы генерал Гродеков оставил нас только стоять на одном месте, а, несомненно, стал бы гонять по Маньчжурии для ловли хунхузов. А китайцы как раз стали вести себя вызывающим образом, особенно их начальство. Но сегодня один офицер приехал из Харбина и привез от начальника штаба армии генерала Орановского известие, что командующий отдумал оставлять нас, а задержит лишь до тех пор, пока пройдет артиллерия 17-го корпуса, то есть до первых чисел мая. Если нас оставят до осени, то не знаю, что возьмет верх во мне: чувство ли долга или чувство любви к родным. Одно только утешает и мирит меня со всем — это евангельское «претерпевый до конца…».

Послужил я на пятой неделе в штабе корпуса. Служба моя там, должно быть, понравилась, так как генерал Сахаров торжественно поднес мне в подарок икону Спасителя с очень ласковой речью и подобающей надписью. Слава Богу за все!

28 марта

Сейчас приехал из Харбина командир 52-го Нежинского полка полковник Стахович. Он нарочно ездил к командующему войсками, чтобы узнать окончательно об участи нашей бригады. Генерал Гродеков сказал ему приблизительно следующее: «Лучше всех войск здешней армии по отличному порядку — ваша 2-я бригада. Я хотел задержать ее здесь до осени, как самое надежное войско, и просил прислать сюда новобранцев, но из Петербурга в присылке новобранцев отказали и приказали при первой возможности скорее выслать бригаду в Россию. Я бы и теперь отправил ее, но до 1 мая расписание уже сделано».

Слава Богу, я еду, значит, с полком! Апрель как-нибудь промаемся, к тому же апрель пройдет разнообразнее, ибо на третий день Пасхи мы переходим на станцию Яомынь. А жизнь на станции и жизнь в нашей деревушке — две вещи разные, несравнимые. К тому же там есть готовый для церкви барак. Послужим…

2 июня, город Орел

Милость Божия не покинула нас до конца: в полку за все время не было никаких волнений. С молитвой и торжеством проводили мы в разное время в запас три маршевых эскадрона и за два года своих запасных. 3 мая сели наконец в вагоны и мы сами, а сегодня мы уже снова в Орле. С великою любовью встретившие нас несметные толпы народа, свидание с родными, ласковый взор духовных детей и общая благодарственная молитва в родном моем храме заставили сразу забыться от всего прошлого, от пережитых двух годов скорби, трудов, неудач и из глубины сердца сказать: «Слава Богу за все!»

Примечания

[1] В настоящем издании отсутствует

[2] О. Митрофан Сребрянский, автор писем, бездетен, но у него на воспитании три племянницы-сироты. — Здесь и далее примечания издания 1906 г

[3] Супруга о. Митрофана

[4] Доктор, свояк о. Митрофана

[5] О. Митрофан в свободные минуты занимался рукоделием

[6] И церковь, и школа, и дом устроены почитателями о. Митрофана.

[7] Станция в двадцати четыpех верстах от г. Орла, где о. Митрофан ежегодно гостил на даче.

[8] Кучер помещицы Краш., почитательницы о. Митрофана

[9] Иван Арс. Рождественский, инспектор Ломжинской мужской гимназии, свояк о. Митрофана

[10] Делопроизводитель Черниговского драгунского полка

[11] Офицер Черниговского полка.

[12] Лошадь о. Митрофана

[13] Генерал-лейтенант, состоящий при его высочестве московском генерал-губернаторе

[14] Церковник.

[15] Принц служил в Черниговском полку и, будучи магометанином, очень уважал о. Митрофана

[16] Село, где прежде служил о. Митрофан, в Воронежской губернии

[17] Родственник о. Митрофана

[18] Усталого, измученного дальним походом солдата едва ли справедливо упрекать. — Ред.

[19] Церковником

[20] Этот мост через два дня разорвало

[21] Ротмистр, ныне уже умерший.

[22] Подполковник

[23] Ксенофонт Самосюк — денщик о. Сребрянского

[24] Делопроизводитель полка

[25] Командир 52-го драгунского Нежинского полка

[26] Александра и Милица Хостник, ученицы Орловской женской гимназии, — воспитанницы о. Митрофана

[27] Варя Бурба — ученица церковно-приходской школы, устроенной заботами о. Митрофана Сребрянского.

[28] Офицер, казначей полка

[29] 3Воронежской губернии.

[30] Благодаря энергии о. Митрофана Сребрянского в городе Орле близ казарм 51-го Черниговского драгунского полка выстроена собственная полковая каменная церковь, стоимостью тысяч до семидесяти

[31] О. Митрофан принимал горячее участие в деле построения вокзальной церкви в городе Орле путем сбора пожертвований, служения по городу молебнов. Благодарные прихожане этого Иверского храма благословили о. Митрофана за это иконой

[32] В городе Орле, в церкви Черниговского полка

[33] Драгуны 51-го Черниговского полка

[34] Свояк о. Митрофана, инспектор гимназии

[35] Жена о. Митрофана в будничные дни исполняет обязанности церковного старосты

[36] Полиевкт Владимирович Исполатовский, шурин о. Митрофана, — ветеринар 52-го драгунского Нежинского полка

[37] Ротмистр

[38] Жены

[39] Шурином

[40] Родина жены о. Митрофана, в Тверской губернии

[41] В Мукдене о. Митрофан снялся в китайской фотографии вместе с церковником унтер-офицером Михаилом Сытником и денщиком рядовым Ксенофонтом Самосюком

[42] 30 января годовщина смерти богобоязненной, чадолюбивой Юлии Петровны, матери о. Митрофан

[43] А. С. Мальчуковская, супруга банковского чиновника, ныне живет в Новгороде, по новому месту службы мужа

[44] 6 мая 1904 года о. Митрофан совершал службу в Орле в присутствии государя императора, великих князей, военного министра и др.

[45] О. Митрофан выехал из Орла с полком на войну 11 июня 1904 года

[46] Деревня Холабтунь рядом с деревнею Ганган, о которой упоминается в дневнике за 27 апреля

[47] И. Х. Шиц — крупный орловский продавец обуви, почитатель о. Митрофана