исп. Митрофан Сребрянский
Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке - Июнь 1904 года

• Предисловие к первому изданию
• Июнь 1904 года
• Июль 1904 года
• Август 1904 года
• Сентябрь 1904 года
• Октябрь 1904 года
• Ноябрь 1904 года
• Декабрь 1904 года
• Январь 1905 года
• Февраль 1905 года
• Март 1905 года
• Апрель 1905 года
• Май-июнь 1905 года
• Июль-декабрь 1905 года
• Январь-июнь 1906 года
• Примечания
• Полный текст

Июнь 1904 года

11 июня 1904 года

5.30 утра, пора на вокзал; играет полковая музыка: «Всадники, други, в поход собирайтесь…» Итак, наступила минута бросить все родное, что так любил, для чего тратил силы: семью[2], жену, родителей, родных, духовных детей, церковь, школу, дом, библиотеку… Ох, Боже мой, как тяжело!.. Больно в сердце отозвался призыв бросить все и всех и идти в путь далекий на войну!.. Да, если бы не крепкая вера в святые принципы: «Вера, царь и дорогая Родина», то трудно было бы справиться с собою. Но сознание, что мы идем защищать эту «душу» русской жизни и ради этого жертвуем всем, одушевляет, и мы справляемся с собою, бодримся… Приехали на вокзал… масса народу всех званий и состояний… Господи, сколько любви, сколько искреннего сочувствия!.. У всех на глазах слезы, на устах молитвы и добрые пожелания!.. Вот пробиваются сквозь толпу два священника, о. Соболев и Гедеоновский, о. дьякон Институтский и дорогие мои Ив. Ал. и Ев. Ген. с певчими. Начался пред вагоном напутственный молебен. Все кругом плачут, слезы душат и меня. О, незабвенные минуты этой прощальной молитвы! Вот где познается, как глубоко западает утешение религии; молились все действительно от души!

Да благословит Господь устроителей молебна!.. Подошел о. Аркадий Оболенский с причтом; о. Григорий говорил прочувствованное слово о святости предпринимаемого нами подвига, о необходимости бодриться, даже радоваться, что удостоились такого жребия. Кончилась молитва. Я с родными в вагоне; жена держит мою руку и смотрит в глаза мои с такой скорбью, что становятся вполне понятны слова святого Симеона Богоматери: «Тебе же Самой душу пройдет оружие!» Да, еще не сразила никого из нас японская пуля, а оружие уже прошло души наши. Оля[3], отец и мать плачут; дети, мои милые сиротки и Пясковские[4], держатся за мою рясу; и глаза всех на мне… Ох, тяжело, креплюсь, но чувствую: еще момент — и стон вырвется из груди моей и я дико, неистово разрыдаюсь… Милая Оля, ей самой тяжело, а она меня утешает: как хорошо, что мы христиане. А в окно вагона смотрят не менее скорбные лица духовных детей — орловцев, беспрестанно входят в купе получить прощальное благословение, подают просфоры, подарки… И сколько любви и внимания в этих дарах: вот развертываю коробку — очищенные уже орехи сами как бы говорят: «Не портите зубы, мы уже покололи»; вот яблоки, апельсины, вино, консервы, нитки, иголки, шнурки; а вот и рогулечка костяная, чтобы батюшка в дороге занимался рукоделием[5], не скучал; книги; благослови, Господи, эту любовь Своею любовью!.. Под окном беспрерывно поют певчие: «Тебе Бога хвалим», «Под Твою милость прибегаем, Богородице», величание святому Митрофанию, «Аллилуия» и др. Входит офицер и передает просьбу директора Орловского корпуса благословить кадетов, с радостью исполняю; я так любил всегда и кадетов, и их наставников; как отрадно было молиться с ними 8 ноября; да благословит Господь и их искренне религиозного отца — директора; с пути мысленно благословляю и его, и корпус. Простился с г-ном губернатором, с провожающими и снова в вагоне с родными… не верится, что вот сейчас все эти милые лица скроются с глаз надолго-надолго!.. Третий звонок, трубач подает сигнал ехать… сразу сердце упало. Еще раз прижал к груди своей жену и родных, но… сердце не камень, сколько ни крепись: все рыдают. Можно ли найти человека, который бы в эту минуту сдержал себя? Мне кажется, нет; по крайней мере, чего боялся я, то и случилось — разрыдался дико, страшно, казалось, вся душа выйти хочет куда-то, а пред глазами жена, почти упавшая на руки близких, родители, родные, народ… все рыдает. Господи, не дай переживать еще такие страшные моменты: кажется, не перенести. Поезд пошел, я уже без удержу плачу на груди моего дорогого доктора Ник. Як. Пясковского, который провожает меня до Тулы. Вдруг взор мой упал на ясно видимую из вагона полковую церковь, и снова слезы и рыдания вырвались из груди моей… моя родная церковь, школа, дом…[6] ведь каждый камень я знаю в них, а сколько пережито там сладких моментов религиозного восторга, общения молитвенного!.. Трудно не рыдать; все пережитое на том святом участке земли за семь лет при этом последнем взгляде пронеслось и вспомнилось в мгновение, и… естественно, я рыдал. Много значит участие в горе человека, особенно родного, друга; это испытал я на себе. Дорогой Коля всю дорогу до Тулы старался развлечь меня, хоть немного забыть столь внезапно наступившее одиночество, и, могу сказать по совести, его участие много облегчило мне горечь разлуки… Вот и родная Отрада[7]. Яков[8] выехал встретить меня на Степенном… Благословил я из окна вагона столь памятную и любезную мне рощу, Малыгину аллею, мой садик. Как я любил там гулять, размышлять, копаться, читать… прощайте, милые места, когда-то увижусь с вами? Мценск, и снова незабвенные лица духовных детей — Бойкины, Александрова и другие встречают меня; идем в вокзал; буфетчик, приняв благословение, подарил мне к чаю банку чудного меда… Слезы, благословение, молитвы, пожелания и здесь; Орел как будто еще не кончился, дорогой Орел. На станции Бастыево пришли проводить меня гг. Проташинские, ехали с нами одну станцию. Она (Евгения В. Проташинская) подарила мне ложку, прося ею есть и вспоминать ее. Все родное проехали, на станциях никто уже не встречает; сидим в вагоне и беседуем о жгучем для нас недавнем прошлом и будущих трудах. Что-то будет? Что? Воля Божия, без которой и волос не падает с головы человека. Дай же, Господи, смириться под Твою крепкую, мудрую и любящую руку! Подъезжаем к Туле, встречает комендант г-н Пороховников — чудный человек, ведет нас осматривать привокзальную новую церковь-школу… Я просто поражен: масса света, прекрасный иконостас из серого мрамора, а живопись монахинь-сестер Дивеевского монастыря выше всех похвал… Подали телеграмму от Ивана[9], извещает, что Оля после молебна и слова о. Аркадия Оболенского успокоилась; о, дай Боже. Спасибо дорогому Ивану, теперь и я поеду далее покойнее. Переехали на Тулу Сызрано-Вяземскую, сели в вагоны; простился с моим утешителем — Колей (доктором) и снова со слезами поехал на Ряжск, где стоянка два часа и обед. Устроились с Михаилом Матвеевичем[10] по-домашнему. Окончился навеки памятный день 11 июня; слава Господу, помогшему перенести его; дай, Боже, силы дождаться счастливого дня возвращения!

12 июня

12-е число прошло без происшествий. Ночь спал плохо. С утра занялся осмотром своего провианта и снаряжения; спасибо, что не сам укладывал — вот теперь на полдня интереса, а во-вторых, наверное, протестовал бы против обилия всего сверхнасущного, но теперь благословляю позаботившихся, так как и путь далек, и потребителей сколько угодно. Осмотревши вещи, занялся обозрением своей позиции — купе, чтобы получше устроиться. Как подобает истинно русским людям и христианам, первая моя забота была украсить свою походную храмину иконами: без них как-то неуютно и на душе непокойно. Устроился и радуюсь, как дитя… Смотрю на фотографию церкви, вспоминаю, как я шел, бывало, служить, вот на эти ступеньки всходил, на этой дорожке говорил с народом… а вот видна школа… в ушах воскресает веселый смех детей, вот мой домик, окошко; вглядываюсь, представляется, что смотрит лицо милой Оли, мамаши или дорогих деток… как они любили взором провожать и встречать меня… ах, далеко, далеко уже это теперь и еще дальше будет… Жутко!

Как я всегда был счастлив в моей семейной жизни. Как мне благодарить Бога, что Он удостоил меня принять под свой кров престарелых родителей и хотя немного послужить им. Вот и утешение, какого не купить за миллионы: на войну меня проводили и благословили родители своею рукою! Оля, родная моя Оля! Так и звучат в ушах ее слова: «Хотя бы раз мы поссорились в нашей прошлой жизни, все бы легче было прощаться…» Да, жили душа в душу, и не только в смысле земной любви и общения, но и в высшем смысле: во все, во что верю я, верит и она, к чему стремлюсь я, что предпринимаю, она вполне разделяет… Как хорошо трудиться вдвоем: посмотрю на церковь, школу, дом — ее участие везде, везде… Благодарю ее за все прошлое счастье!.. Группа с духовными детьми… Дорогие мои, сколько вы явили мне, грешному, любви и сочувствия!.. Ряжск; два часа стоим; пробовали пищу — хуже тульской. Идем обедать и на будущее время решаем, что Гуров[11] будет у нас хозяином. Господи, прости, начинаю грешить — есть скоромное, но что же делать в дороге; успокаиваюсь тем, что духовник разрешил. С нами обедал и едет племянник черногорского князя, молодой человек, Владо Божиевич Петрович, который по своему желанию идет постоять за искренне любимую им Русь-матушку. Он очень образованный, учился в Париже и Женеве; я часто с ним говорю; он очень любит Россию и от всего в восторге. Едем дальше, на станциях стоим страшно долго. Я хожу проведать своего Друга[12]; его полюбили все солдаты за кротость — смирнее всех в эшелоне.

Пока все здоровы и благополучны. Солдаты на стоянках резвятся, как дети, кувыркаются, рвут цветы, траву, украсили свои вагоны древесными ветвями, как в Троицын день. Никто из них не скучает. Кругом мелькают деревни, церкви, поля, леса, равнины… Хлеба плохи, погода прохладная, дождь; мы оделись во все теплое. Станция Сухарево. Подъезжаем, служится всенощное бдение. Служил молодой священник, пели два телеграфиста. Поставили свечи, приложились к Евангелию и поехали дальше… На душе стало легче, как будто камень свалился… как много значит привычка освящать богослужением праздничные дни.

13 июня

В 4 часа меня разбудили, подали телеграмму от М. П. Степанова[13]— очень было приятно. В 9 часов утра подъехали к станции Фитингоф; стоянка час, решили здесь служить обедницу. Я попросил у начальника станции разрешения совершить богослужение в станционном зале, что он сейчас же и сделал. Тогда я и Михайло[14] вынули походные ризы, Евангелие и крест — великой княгини Елисаветы Феодоровны, подаренные полку… зажгли свечи. Пришел генерал, офицеры, солдаты, и мы не спеша отслужили обедницу. Умилительно было чрезвычайно, пели все и молились от души. Вот уж благодарили мы тогда святой обычай ставить на станциях иконы; надо было видеть радость всех — от высших и до низших, все говорили одно: «Слава Богу, теперь и для нас настоящий праздник!» Я даже проповедь говорил на тему, данную дневным Евангелием, о необходимости смириться и в испытании не роптать на Бога, а веровать, молиться и твердо надеяться на помощь Божию. Было много народа и постороннего; при целовании креста я раздавал солдатам и народу книжки и листки, а господам офицерам — ладанки с 90-м псалмом; все благодарили. Поехали дальше. По дороге среди прекрасной местности на остановках часто играет музыка, и это хотя немного развлекает. По случаю воскресного дня на станциях масса народу, кричат нам «ура», просят сыграть «Коль славен», дают солдатам молоко, яйца, солому, папиросы… Приехали на станцию Пачелма; стоять два часа. Для нас накрыт большой стол; сели всей компанией обедать, вызвали музыку, которая играла весь обед; время прошло оживленно. Сюда прибыли окрестные помещики с семьями. Внимание нам оказывалось повсюду самое сердечное. При криках «ура» поезд наш тронулся; пошли чудные леса. Ночь наступила дивная, лунная; приехали на разъезд тридцать первый, и здесь снова стоим час среди дремучего леса, облитого светом луны! Что это за восторг, такой ночи никогда не забуду. Конечно, о сне никто и не думал, все офицеры вышли гулять, а солдаты аукались, и отзвуки голосов их разлетались далеко-далеко.

14 июня

В 9-м часу утра подъезжаем к Пензе. Пенза расположена на горе и производит прекрасное впечатление; хорош вокзал. Поехал посмотреть город и купить кое-что. Насколько хороша Пенза из окна вагона, настолько же грязна и неприглядна внутри. Наш Орел — столица перед нею. Тронулись далее. Путь лежит среди дремучего краснолесья; остановились на разъезде Алеевка и пошли гулять по лесу.

15 июня

Утро. Приехали в Сызрань; город в стороне. Получил телеграммы из Орла, от духовных детей. Встретили эшелон Нежинского полка и с ним принца Персидского[15]; приятно было повидаться, я так любил его всегда. Тронулись и мы с Михаилом; в купе у генерала отпели панихиду по его брату Александру на ходу. Завиднелась красавица Волга. По ее берегу мы ехали целый час; что за красота, что за многоводье!.. Идут пароходы в пять этажей, тянутся баржи, плоты, всюду жизнь, движенье! Предстояло переехать Волгу по мосту длиною верста с четвертью. Я сел на площадке вагона и, вооружившись биноклем, стал смотреть. Красивее и грандиознее зрелища я и представить себе не могу; описать не берусь, это надо видеть; я даже боялся ехать, как будто по ниточке какой шел поезд и вот-вот она порвется, но Господь помог: проехали благополучно. За Волгой уже другая картина; степи и природа мне знакомее, более походят на Морозовскую[16], население реже. В Самару приехали уже в 9 часов вечера. Город хороший, но вокзал плохой.

16 июня

Сегодня так прошел день, что и писать нечего: все повторилось, что и прежде. Приехали в инородческие места: татары, башкиры, мордва, черемисы. Продают кумыс.

Бугуруслан очень красивый город издали, только лишен растительности. Целый день едем отрогами каких-то гор. Обедали в Абдулино, пища была плохая. Все здоровы.

17 июня

Уфа. Утро. Чудный вид на город, расположенный на крутой горе. Длинный мост через реку Белую проехали благополучно; мосты все охраняются часовыми. От самого Бугуруслана стали попадаться татарские деревни с мечетями. Странное с непривычки впечатление производят эти минареты с полумесяцами… в России и — полумесяц свободно сияет над селом, а говорят еще о русской нетерпимости. И сколько таких сел проехали мы?! Но до чего страшны татары здесь, в своей обычной обстановке, грязны и безобразны; башкиры тоже. Я раньше думал, что только наши мужики отличаются нечистоплотностью, однако и инородцы такие же; постройки их точь-в-точь русские, мечети деревянные, небогатые. В Уфе на вокзале встретил меня подполковник Быков с женой, бывший у меня в Орле; очень хорошие люди; провели со мной полтора часа. В 9 часов тронулись далее. Нас предупреждали в Уфе, чтобы мы весь день не ложились отдыхать, смотрели в оба, так как виды откроются очаровательные. Действительно, что пришлось увидеть, то и описать трудно. С одной стороны большая река Белая, по которой плывут пароходы, плоты; с другой — горы, сплошь покрытые дремучими лесами. Это начались предгорья Урала; но эти виды были только цветики, ягодки же впереди. Станция Аша Балашевская. Подъезжая к ней, мы увидели огромную гору, покрытую лесом, конусообразную — как будто кто нарочно убрал ее зеленью. Все назвали ее «красавица», да и по достоинству! Тронулись далее и буквально замерли от восторга; все высыпали к окнам, боялись потерять мгновение: переезжаем Уральские горы, едем по берегу горной и быстрой речки Сим, между огромных гор и скал; все покрыто чудным лесом! Горы и скалы одна причудливее другой: то конус, то опрокинутая чаша, то вдруг совершенно отвесная скала страшной высоты, из красного камня, как обрубленная и полированная, с трещинами, пещерами! Живо представилась Афонская гора с ее подвижниками. Смотря на эти горы, скалы и пещеры, так и кажется, что вот-вот выйдет из них какой-нибудь старец вроде о. Петра Афонского и благословит нас, но… это только кажется, на самом деле всюду грязные татары и заводские рабочие! Вдруг сердце замерло: мы несемся в упор прямо на огромную скалу… Еще минута — и разобьемся, но внезапный поворот — и пред глазами эта гранитная громада открыла как бы зияющий зев, готовый поглотить нас… она, оказалось, рассечена могучею рукою человека на две гранитные половины, и мы несемся по длинному каменному коридору; невольно у всех вырвался крик восторга… вылетели из каменных объятий и снова мчимся, извиваясь змеею по берегу рек Сима и Юрюзани. Какие чудные горные реки, быстрые, бурные; часто встречаются малые водопады. Коридоров было несколько. До вечера видели два завода сталелитейных с заводскими селами. Как красиво они расположены между горами, производят совершенное подобие аулов; живут, очевидно, зажиточно: соломы нигде не видно, везде крыши деревянные и железные. Особенно поразила меня белая часовня на высокой-высокой горе над заводом: стоит, как святой часовой, над Уралом, выше всех минаретов и осеняет крестом своим всех этих тружеников стали и угля, копающихся в уральской старой груди! Ах, красота, красота природы, как она возвышает душу, приближает к Богу!.. Офицеры говорят мне: «Смотря на окружающее, можно ли не верить?» Да, если бы всегда и все обращали внимание на окружающее и искали истины, то много-много природа помогла бы нам! А все-таки мы уже оканчиваем Европу и въезжаем в Азию… Прощайте, европейцы, мы становимся уже азиатами, но, поверьте, любить вас искренне не только не перестали, но еще больше любим, сердце так и рвется к вам, только вас здесь не хватает, кажется, бросил бы всю эту красоту и полетел к вам… Однако стальная машина не дремлет, а все тащит, не к вам, а от вас, все вперед и вперед! Дорога крайне опасна: с одной стороны отвесные скалы, с другой — быстрая река, а поезд бежит, постоянно изгибаясь, то вправо, то влево; случись крушение — спасения нет! Что за воздух в горах, как он чист и свеж, настолько, что на очень далеко отстоящей от нас горе собравшаяся вокруг костра толпа рабочих разговаривает между собой и мы слышим даже отдельные слова… Вечер; всходит огромная луна; как горный фонарь, выходит, осматривает: все ли горы в порядке и на местах, не нарушили ли данной им Творцом гармонии? Вот он (фонарь) в верху горы, вот нырнул в долины и медленно, покойно уходит в высь небес… Все в порядке, горы — не грешные люди, они не пойдут против законов Вседержителя!.. А вот каким темным покрывалом ложится тень от больших гор на меньшие и на долины. Ах, эти долины! Они сейчас скроются в этом темном покрове, а как они хороши днем, при свете солнца!.. Змейкой бегут по ним серебристые горные ручьи, переливаясь тысячами самоцветных камней… Ярко зеленеет трава, прямо блестит, ни пылинки, и все покрыто цветами разных сортов, точно ковер, подобного которому не было даже у Соломона. Я забрался на открытую платформу, сел на козлы командирского экипажа и отдался в уединении думам о пережитом сегодня.

18 июня

Встал в 3 часа утра; от сильного тумана ничего не видно. В 4.30 приехали в Златоуст. Осталась одна станция — и Европе конец. Решили отслужить молебен на границе. Проехали станцию Уржумка — последняя европейская, и я начал служить молебен; во время пения тропаря святому Митрофанию тихо, замедливши ход, подъехали к заветному каменному столбу — границе Европы и Азии и при пении «Иисусе Сладчайший, спаси нас», «Пресвятая Богородице, спаси нас» переехали границу; я, стоя на площадке вагона, благословил Европу, затем, обернувшись, благословил Азию. Минута эта была памятная на всю жизнь; по окончании при пении «Спаси, Господи, люди Твоя» все прикладывались ко кресту, я обходил вагоны. Горы оканчиваются. Проехали станцию Хребет и теперь зигзагами спускаемся с Уральских гор в сибирские долины. Сейчас Челябинск, здесь дневка. Слава Богу, первую часть пути совершили благополучно, только одна лошадь пала во 2-м эскадроне. В 4 часа вечера приехали в Челябинск; города почти не видно: он на равнине в двух верстах от станции. Господи, что здесь, на военной платформе, творится, прямо столпотворение вавилонское: собралось шесть эшелонов наших да столько же 52-го Нежинского драгунского полка; масса лошадей прямо около платформы в куче, все привязаны к временным веревочным коновязям; ржание, визг, крики солдат на лошадей, масса оружия, седел, фуража, солдат, офицеров… все суетятся, кричат, спрашивают… затрепали бедного коменданта!.. На самом вокзале не лучше, тоже толпа, и притом не только наполняет зал, но прямо на платформе расположились дамы, сестры милосердия, врачи, офицеры, солдаты, серые мужики; все это сидит, иные прямо на полу, другие на чемоданах, узлах!.. Здесь же едят, пьют чай, снуют носильщики, орут благим матом дети!.. Захотелось мне пойти в буфет выпить воды содовой; вхожу, едва протолпился, спросил бутылку клюквенного квасу, так как вода выпита вся (жара здесь более тридцати градусов), кое-как выпил, сам подошел к буфету — заплатить, никто не спрашивает платы: нет возможности уследить, все столы заняты сплошь и междустолия… Бежит солдат и говорит мне: «Вас спрашивает какой-то священник!» Иду и кого же вижу? Брат о. Аркадия из Екатеринбурга приехал встретить меня. Я был очень рад ему, поговорили с ним около часу. В это время приехала Наталья Аф., и я поехал к ним на их городскую квартиру. Еду на извозчике в город… широкие улицы, хорошие дома, даже электрическое освещение; одно плохо — улицы все немощеные. Город большой — до тридцати тысяч жителей. Меня поразили здешние лошади: маленькие такие, но сильные и бегут страшно быстро; растительность на них очень большая, грива — до земли. Проехали мимо красивого женского монастыря, рядом духовное училище с отдельною при нем церковью. Встречаются прямо-таки поразительной архитектуры дома, построены сплошь из гранита, например железнодорожное собрание. По приезде на квартиру выпили по стакану чая и с г-ном Карцевым отправились в баню… Хочу завтра поисповедаться и приобщиться Святых Таин; о, если бы это удалось, как я был бы рад! Радушная хозяйка к нашему возвращению уже приготовила уху и мягкую постель. Приятно отдохнуть после долгого путешествия в вагоне! Много получил здесь писем от духовных детей.

19 июня

Ночевал у Карцевых; встал в пять часов утра и отправился в женский монастырь исповедаться и приобщиться Святых Таин. Пришел в монастырский собор как раз в то время, как монахиня только что начала читать правило ко святому причащению; я прослушал его. Затем явился молодой монастырский священник, оказавшийся нашим, воронежским, даже соседом из Россоши; он предложил мне отслужить литургию, на что я с радостью согласился. Поисповедавшись у старца, я совершил святую литургию, первую в Азии. Отлично пели монахини. Приятно было служить: и храм прекрасный, и пение стройное, но люди — ни души знакомой, родной… так и замрет сердце, как оглянешься на народ! Как я рад, что приобщился Святых Таин, где теперь еще придется?! У игумении, по приглашению, пил чай. Монахини очень ласково приняли меня. Простился и отправился на станцию. Стоит сибирский поезд, везет пассажиров на Иркутск, и между ними отряд сестер милосердия…

Посмотрел я на них: почти все завиты, напудрены, надушены, затянуты в корсеты и довольно свободно позволяют ухаживать за собой совсем незнакомым им офицерам!.. Больно чрезвычайно смотреть на это; утешаюсь одним, что там, на полях битв, увидя страдания людей, они забудут о себе и послужат ближним всей душой. Подали поезд. Нам отвели чудный пульмановский вагон второго класса; мне дали отдельное купе, и я устроился в нем, как дома, с полным комфортом.

20 июня

Плохо спал, часто просыпался, воевал с мухами, которые как-то ухитрялись пробираться под сетку. Природа здесь пошла однообразная — степь, но земля плодородная, родит прекрасно, и особенно пшеницу. С самого утра почти на каждой станции масса народу, и что за народ вежливый: все снимают шапки и искренне приветствуют. Многие держат в руках мешки с хлебом — лепешками пшеничными, лотки с кренделями и яйцами, которые они, ходя по вагонам, давали солдатам, так что к вечеру в каждом вагоне набралось по большой куче лепешек и всякой снеди! На одной станции мужик разносил в подарок чудный свежий лук, и я соблазнился, взял себе пучок, которым за завтраком с удовольствием лакомился. К 11 часам утра приехали на станцию Зырянка, и здесь я отслужил обедницу, во время которой говорил эшелону краткое поучение о необходимости в предстоящих трудах взаимной любви и поддержки, а также соблюдения строгого послушания начальству, хранения дисциплины. После раздавал книжки и листки солдатам и народу. Нужно было видеть радость станционных служащих и усердие, с которым они молились; оказывается, церковь от них в пятнадцати верстах и службы на станции никогда не бывает. Пели по-прежнему все, и вообще богослужение прошло с таким же одушевлением и радостию, как и 13 июня. В час дня приехали в город Курган Тобольской губернии. Город имеет двадцать тысяч жителей; достаточно поляков; красоты никакой, хорош только мост через реку Тобол. Дорога везде охраняется часовыми из запасных.

21 июня

Однообразная степь с жиденькими деревцами и солончаковыми озерами. Только и разнообразия что встречающиеся в степи огромные табуны киргизских лошадей, стада скота и около них гарцующие на своих карликах конях киргизы с длиннейшими кнутами. Киргизы при тридцати трех градусах жары щеголяют в ватных халатах, крепко затянуты поясами, и на головах меховые шапки; лица загорели, как уголь, вымазаны салом. В полдень показался город Петропавловск — это уже Акмолинская область, земли войска Сибирского — казаков. Город очень живописно разбросан на гористом берегу реки Ишим (приток Иртыша), через которую перекинут весьма длинный мост. В городе поражает обилие мечетей — их пять, все каменные, с высокими минаретами. Оригинальны мусульманские кладбища: на каждой могиле поставлен маленький домик вроде конурки и покрыт железом. Жара страшная. Вышел на станцию, буфет помещается в палатке, духота невообразимая. Осматривал вокзальную церковь, построенную на деньги фонда императора Александра III; очень красивая церковь с дубовым иконостасом. Вывели лошадей, сделали проездку; у нас пока все благополучно, а вот в 4-м эскадроне неладно: сейчас получили телеграмму, что у него заболел солдат, которого оставили в Кургане, да у лошади солнечный удар. У нас же вышел казус: вырвалась лошадь и убежала в степь, два солдата верхами не могли нагнать, так и уехали; на следующей станции, за шестнадцать верст, киргизы привели ее к нашему поезду. Слава Богу, разразилась гроза, прошел крупный дождь, и стало легче. Едем дальше. Я перебрал вещи — надо умудриться так уложить, чтобы можно было поместить в двуколке. Наступил холодный вечер, все попрятались по своим гнездам.

22 июня

Странная здесь температура: днем жарко, ночью холод. Спал довольно хорошо, встал пораньше, чтобы не проспать реку Иртыш, которую будем переезжать пред городом Омском. Омск очень красиво расположен на холмистом берегу многоводной реки Иртыш. Вот и река; опять длиннейший мост; смотрю на воду и вспоминаю о судьбе Ермака Тимофеевича, плывшего по этой самой реке в тяжелой броне; он не мог побороть быстроты течения и утонул. Да, течение очень быстрое… сердце замирает при этом воспоминании; думал ли я, когда учил историю, что увижу своими глазами эти места?! Река судоходная, бегут пароходы, плывут баржи. Вокзал в четырех верстах от города — их соединяет ветка железной дороги; поезда ходят в город и обратно каждый час. Около вокзала огромная слобода, скорее похожая на город, так как в ней красуется много очень хорошей и оригинальной постройки домов, церковь. Спрашиваю: «Что это за селение?» Кондуктор отвечает, что десять лет назад здесь не было ни одного дома, а с проведением железной дороги образовался целый город. Стоим три часа; генерал поехал представляться генерал-губернатору Сухотину, а офицеры — осмотреть город. Приехали в восторге от магазинов, театра, зданий, Иртыша. Переехали на продовольственный пункт в пятнадцати минутах от главного вокзала, вывели лошадей, трубачи поехали в Иртыш купаться и купать лошадей. Опять горе: вырвались две лошади и ускакали в степь, так мы и уехали, а лошадей нет; сделали заявление коменданту. Мы были в местах, которые на судебном языке называются «не столь отдаленные»; теперь вступаем уже в «отдаленные»… Степи и степи, чахлые березы, вот и весь ландшафт пути; несколько станций проедешь — и никакого жилья, ни сел, ни церквей.

23 июня

5 часов утра. Приехали в город Каинск; самого города почти не видно, он в двенадцати верстах. Стоим два часа. Далее начнутся непрерывные болота, более чем на сто верст, и вода — такая гниль, что местные жители только по привычке переносят, а нас предупреждали не пить, потерпеть. Поехали. Действительно, непроглядные пошли болота и степь Барабинская; везде вода, покрытая плесенью; в вагонах сидеть невозможно от несчетного множества нападающих на нас болотных обитателей, как мы их называем, «песьих мух» и «японцев». Представьте себе: в жаркий летний день вас окружает масса мух… вы негодуете, отмахиваетесь, чуть не проклинаете день рождения; теперь подумайте, что переживали мы, когда вагон и воздух полны не только мухами, но роями буквально оводов, стрекоз, кузнецов преогромных, комаров, мошек?! Все это кружится, жужжит, кусает… Едем уже целый день и только к вечеру встретили небольшое село с церковью на берегу озера-болота; бабы выносили продавать карасей, жаренных в сметане. Странные здесь постройки: потолки почти все покрыты землей с дерном. Кругом на жилых местах везде курится помет — нарочно жгут и этим немного ограждают себя от комаров и оводов! Замечательно, что животные сами лезут в дым и стоят там. На лицах надеты сетки, или почти наглухо обвязаны они платками с прорезом для глаз.

24 июня

Утро, 6 часов; наскоро оделся, сейчас переезжаем широкую и глубокую сибирскую реку Обь по мосту немного меньше волжского; на другой стороне станция Обь и новый город Николаевск. На станции Кривощеково простояли лишних два часа, так как в Оби собралось уже восемь эшелонов и для нас не было места; наконец тронулись. Переехали реку Обь… уже стали свыкаться с длиннейшими мостами и многоводными реками, а сначала было так жутко! Река очень оживлена, много пароходов и барж; видимо, река Обь — хорошая водная торговая артерия, да еще на самом берегу — станция Обь. Соединение железного и водного путей сделало то, что здесь образовался торговый пункт — теперь уже город Ново-Николаевск, или, как здесь его зовут, Никольск. Девять лет назад на месте этого города была непроходимая тайга, с дикими зверями, ни одного дома буквально, а теперь большой торговый город с сорока тысячами жителей, чудным собором, еще тремя церквами, прекрасными школами, магазинами… прямо по-американски, да и городом-то стал только с 15 января 1904 года. Город очень живописно расположен на крутом берегу Оби. Приехали, выгрузились; здесь стоим двое суток; путей запасных мало, а собралось уже десять эшелонов… что творится на коновязях — просто ужас: две тысячи лошадей собраны вместе на веревочных коновязях, их кусают мухи; жара, лошади дерутся, ржут, визжат!.. Здесь же работает интендантская рушка, сушилка, веялка… все шумит, кричит и покрыто тучею пыли. Что же будет на войне? Страшно подумать. Терпели, терпели солдаты да и взялись за кнуты, хворостины и начали строптивых кусак и драчунов отхлестывать по спине, только этим и смирили немного; после уже только крикнет солдат да покажет кнут — сейчас страсти лошадиные стихают. Вот и подите — кнут помог; я сам свидетель, что среди этого ада больше ничего не оставалось делать! К вечеру выкупали коней, напоили, накормили, спала жара, и немного успокоились. Боже мой, целых шесть писем принесли, из них два от Оли (жены), одно от Н. Я.[17]; какое счастие увидеть в такой дали родной почерк, услышать милую речь — говорю «услышать», именно да: когда читаешь здесь письмо с родины, то в воображении воскресает самый голос пишущего. Слава Богу, Оля бодрится и смирилась; о, если бы это было не в письме только, но и на деле?! Конечно, сейчас же ответил. Идет подполковник 52-го Нежинского драгунского полка и говорит: «Советую пойти в баню, здесь рядом, казенная, хорошая! Вот удовольствие-то». Действительно, прекрасная баня, и мы вымылись отлично. Вообще на этом пункте построено несколько огромных каменных зданий в два и три этажа каждое; в них находятся: офицерские номера, солдатское помещение, столовые, офицерская и солдатские бани, лазарет, прачечная — все это даром, для отдыха и чистки проходящих войск! Спасибо великое устроителям сказали мы, да и все, конечно, говорят то же. Около пристани стоял пароход — казенный, на который сели наши песенники, генерал, офицеры и поехали кататься по Оби; это «водяные», то есть чиновники по водной части, оказали любезность: пригласили наших покататься на их пароходе… И понеслась удалая черниговская песня в Сибири над водами быстрой Оби! Со времен Ермака не видали, вероятно, Сибирь и Обь в своих недрах такого молодецкого войска! Глядя на плывших, живо вспомнились храбрые казаки Ермака Тимофеевича, также плывшие добывать славу царю своему и родине по сибирским рекам и оглашавшие их, наверное, такими же удалыми песнями!.. Песня истинно русская, как и музыка, выражает душу народа… Какою широкою волною разливается песнь наших воинов! Какая ширь, мощь, энергия в песнях этих! Именно только русские воины так поют, в их песне ясно чувствуется бесхитростность, простодушие, вера и сила, сила могучая, не падающая, не теряющаяся при напастях, а идущая все вперед и вперед, пока не достигнет цели своей… Да, особенно поет войско русское: грянет ли хором с бубнами песнь военную — заликует друг, затрепещет враг; запоют ли хором «Отче наш» — слышит Бог его веру и молитву сердечную! Люблю я своих воинов, с малолетства стал любить их, а теперь в восхищении от их терпения, безропотности, даже радости, что вот-де и они «сподобились» постоять за Русь-матушку, за царя-батюшку, за веру православную — это их слава!

25 июня

Утро; стоим в Оби. Услышал звон в железнодорожной церкви и поспешил к богослужению. К обеду купил себе пару копченых стерлядей за двадцать пять копеек; не поверил, когда сказали цену; ведь это вкуснее сига, впрочем, стерляди в Оби сколько угодно, потому и дешево.

26 июня

Тронулись в дальнейший путь. Началась тайга сибирская, местность холмистая, покрытая сплошь лесом; деревья уже не чахлые, как в Барабинской степи, а огромной высоты и толстые. Встречается много полян и оврагов без леса, они покрыты густо высокой травой, такой высокой, что коровы видны только наполовину; масса цветов разнообразных оттенков! Возделанных полей почти нет, сел — ни одного не встретили до вечера, а лишь при станциях пять-шесть домов новоселов-переселенцев, еще не устроившихся и не обстроившихся. На станции Чабула я разговорился с мужичком — переселенцем Курской губернии — о земле; он сказал, что землю еще правительство не делило между ними, а пашет каждый, где хочет и сколько хочет, также и косит; только деревьев без разрешения лесничего рубить нельзя; да они и боятся уходить далеко в тайгу: можно легко погибнуть.

Солдаты наши купили две косы и косят на каждой остановке сено, сколько хотят. Вот в какую страну приехали, странно как-то даже! Пью без конца чай. Мошки и комары — это здешнее бедствие; начальники станций, кондуктора, стража, рабочие, мы — все в сетках. Бедные лошади прямо мучаются. Купил себе на одной станции земляники и клубники, поел и поплатился жестоко; не буду больше есть здешние ягоды, они растут на болотистой почве и, кажется, вредны.

27 июня, воскресение

4 часа утра (8 по местному времени), приехали на станцию Тайга, что близ города Томска; хотел здесь устроить богослужение, но наше начальство еще спит, а служащие очень просили… Что делать, пришлось отложить. Ходил смотреть привокзальную церковь, каменная, но мала чрезвычайно, между тем, кроме большого числа служащих, здесь же расположен довольно большой поселок из переселенцев; замечательно — ни одной соломенной крыши. Церковь внутри ремонтируется, службы не будет. Симпатичный сторож-старик при этой церкви — отставной солдат; узнавши, что я полковой священник, он воодушевился и стал рассказывать, как он воевал в 1877 году, как брали Карс, и пожелал мне, чтобы я на войне подражал их священнику: «Вот у нас батюшка был, старик, белый как лунь, а при штурме Карса и других битвах всегда с крестом в руках с нами идет: в атаку мы, и он с нами; благословит крестом нас… славно было биться рядом с ним!» Это было в Абхазском пехотном полку, фамилию священника старый вояка забыл. Я поблагодарил его за пожелание. Пошел к генералу, решили служить обедницу на станции Судженка, куда приходим в 9 часов утра по петербургскому времени. Опять едем тайгою… я представлял себе, бывало, тайгу чудным лесом, красивой, но оказалось не то. Мы обыкновенно привыкли видеть лес зеленым, всякое сухое дерево сейчас же убирают, а тайга — это дремучий лес, но перепутанный, то есть среди зеленых пихт, сосен, кедров, берез и других находится масса сухих деревьев, поломанных, обгорелых и тут же валяющихся; встречали десятки десятин горелых дерев, эта безжизненность, присутствие сушняка, который никто не убирает, страшно портит общую картину тайги.

На одной станции разговорился с крестьянином — переселился в 1853 году, жаловался на трудность возделывания земли, на плохую почву: и много земли, да толку мало, замучились пахотой, а родит скудно — действительно, встречающиеся возделанные поля жидки. Поддерживает здешний люд тайга да сенокосы.

Приехали в Судженку; начальник станции, кажется поляк, не позволил служить обедницу в зале второго класса, пришлось устраиваться в третьем классе, где не оказалось даже иконы; я принес свою, святого Митрофания, да Евангелие поставил и крест, сторож принес двухкопеечную свечку — вот и церковь готова!

Собрались генерал, офицеры и почти весь эшелон да служащие — много богомольцев оказалось. Служба, как и прежде, прошла очень хорошо, воодушевленно все пели; я говорил поучение о необходимости честно и верно исполнять возложенный на нас Богом и царем долг, помнить присягу и не только исполнять, как приказание, но и любить свое дело, чтобы совершать его с сердечностью, без зависти и помогая друг другу!

При таком исполнении долга, да к тому же если будем держать себя честно, Господь, Который укрепил немощи расслабленного, укрепит и наши слабые силы и благословит успехом наши дела! Приложились ко кресту… и с ободренным духом пошли к вагонам. Местность немного веселее, тайга реже. В город Мариинск приехали на два часа раньше расписания; вот и Сибирская дорога: говорили, она плохая, а вот до сей поры не только нигде не задержались, но даже целым днем приехали раньше. Мариинск в унылой местности, две трети жителей — евреи, торговля вся в их руках; никак не думал я, чтобы в Сибири были и евреи, однако города Каинск и Мариинск почти сплошь населены ими.

28 июня

Природа резко изменилась: опять начались горы — отроги Саянского хребта; тайга продолжается. К прежним бедам прибавилась новая — мошки, да такие назойливые, что лезут всюду: в уши, нос, рот, за рукава; все поголовно в сетках, иначе — гибель. Забыл упомянуть, что все стрелочники и путевые сторожа вооружены револьверами, а некоторые и винтовками. Никак не могу привыкнуть к здешнему пути, всегда мне жутко, зигзагов на Сибирской дороге масса, подъемы и уклоны очень крутые, так что поезд то летит сломя голову с уклона и на этих ужасных заворотах вагоны идут прямо боком, то едва-едва ползет в гору и солдаты-денщики спрыгивают на лужайки тайги нарвать цветов для своих офицеров. Вечером разразилась страшная гроза, удары грома были похожи на залпы из нескольких орудий; говорят, что в тайге всегда такие ужасные грозы! Никто не ложился, заперли окна, вентиляторы и с трепетом ожидали ударов: ведь поезд идет, а в движущиеся предметы молния особенно попадает, но Бог милостив.

29 июня

Поезд идет по долине между чудных гор, очень похожих на Уральские, только одна особенность: нет скал и правая сторона покрыта лесом, а левая голая, ни одного дерева, а все покрыто травой и разделано под пашни. Очень красивый вид имеют эти горные пашни и огороды, почти до самой вершины расположены они; и как это взбираются туда пахать? В общем, выходит, что горы покрыты как бы правильными четырехугольными коврами: зелеными, серыми, желтыми, черными. Есть горы около реки Енисей очень высокие, особенно одна, даже смотреть страшно. Тайга и в горах продолжается, но здесь деревья гораздо лучше — много огромных дерев пихты, сосны и кедров. Смотрю на кедры и вспоминаю Давида, который из кедров васанских построил себе дворец… могучие деревья, и на них-то растут такие маленькие «сибирские разговоры», то есть кедровые орехи, как их здесь называют, так как сибиряки любят разговаривать и щелкать эти орехи, как у нас семечки. Завиделся город Красноярск… не даром он так назван: действительно, город расположен на голых горах, которые летом, когда солнце выжжет траву, кажутся красными. Красноярск расположен на берегу многоводной и неимоверно быстрой реки Енисей; такой быстроты течения при огромной ширине и глубине я и представить себе не мог. Около устоев (быков) железнодорожного моста вода буквально кипит и шумит, как водопад. Город снаружи очень красив, особенно собор и духовная семинария, но внутри нет ни одной мощеной улицы, хотя камня тут же очень много. Поезд подошел к военной платформе, расположенной на самом берегу Енисея. Я начал осматривать окрестности: прежде всего направо в нескольких саженях от меня огромный мост чрез Енисей, длиною без двух сажен верста; особенно в этом мосту длинны пролеты — на одном пролете помещается почти весь самый длинный товарный поезд, и таких пролетов шесть. Направо и налево от реки очень большие горы, между которых зеленые долины, и на них построены дачи, точно гнезда ласточек; в бинокль я насчитал шесть таких дач одна над другой; так красиво, что не оторвешься! Город весь как на ладони; к нему бегут пароходы и тянут за собою баржи. Я видел здесь плоты с пилеными и колотыми дровами; как ухитряются удержать их в деревянной очень редкой раме при быстроте течения Енисея — не могу понять! Прямо предо мною высокая с острой вершиной гора, «сопка» по-здешнему; кажется от меня в нескольких саженях; спрашиваю у рабочего: «Далеко ли до нее?» Отвечает: «Восемь верст по прямой линии». Вот как мы, жители равнин, не привыкли к горам!

Пошел через лагерь Красноярского резервного батальона, на зеленом плацу которого стоит очень красивая часовня. Тронулись, с замиранием сердца переехали мост чрез реку Енисей и поплелись долиною между гор. С большим интересом продолжали путь среди роскошной природы; хотя немного отдохнули душой от однообразных равнин Барабинской степи. Чаще стали встречаться села с церквами: церкви почти все деревянные и многие убогие; дома же у жителей порядочные и решительно все крыты тесом.

30 июня

Ночь прошла благополучно. Каждое утро благодарю Бога за ночь, и не мудрено: эти ужасные уклоны и зигзаги, по которым поезд мчится. Сердце замирает: вдруг слетим с рельсов, ведь наш поезд состоит из тридцати трех нагруженных вагонов, да два паровоза, тормоза могут не сдержать и… так каждую ночь! Стоим на станции Иланская. Из природы записать нечего: все то же, что и вчера, только больше стало попадаться огромных и стройных сосен, издали кажущихся красными. На станции Юрты встретили санитарный поезд: сто двадцать пять раненых солдат и офицеров — зрелище поучительное; половина на больничных рубахах имеют Георгиевские кресты, большинство раненые: кто без ноги, кто без руки, у кого обвязана голова и пр. — но все имеют бодрый вид. Офицеры советуют запасаться теплой одеждой; хорошо, что я взял ее в достаточном количестве. Поезд их весьма удобный: своя кухня, ванна, доктора, сестры милосердия… Приехали на станцию Тайшето, где вкусно пообедали. Читаю «Добротолюбие» и богослужение Великого поста, переведенное на русский язык. Что это за восторг, оторваться нельзя! Так устали сидеть в вагонах, что не дождемся Байкала, хотя бы немного освежиться! Сегодня исполнилось двадцать суток нашего пребывания в вагоне; слава Богу, до сих пор все было благополучно! Читал прекрасные произведения иеромонаха Михаила (преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии).

---