Январь 1905 года
1–4 января 1905 года
В 7 часов утра еще раз перекрестились и еще раз поздравили друг друга с «русским» Новым годом: в России в это время ровно 12 часов ночи. Начинаем вытягиваться в путь. Вдруг «бум, бум» — резко загудели по морозному утреннему воздуху артиллерийские залпы. «Что за вежливый народ эти японцы, — шутят офицеры, — приветствуют нас салютом с Новым годом!» Но этот салют стоил нам еще пятидесяти раненых, а японцы в благодарность получили от наших пушек и казаков ответные залпы. Тронулись. Наша колонна благополучна: снаряды японские не долетали. Господи, когда мы доберемся до наших войск?! Теперь не только Орел, но даже убогая наша деревушка Каулоуцзы и фанза кажутся раем. Здесь вода одна замучила: и мало ее, и очень плохая, грязная, соленая. Рядом со мною едет вахмистр Жучин. Это положительно герой. Во время боя под городом Инкоу он ранен навылет: пуля прошла в спину около правой лопатки и вышла через правую руку немного выше локтя. Он не пожелал ложиться на носилки, остался в строю и вот, имея руку на перевязи, едет с нами. Конечно, страдает, но спокойно говорит мне: «Батюшка, теперь я вполне счастлив: выполнил присягу и пролил свою кровь за царя и отечество». Как стыдно мне было после читать русскую газетную руготню и критику. Есть еще истинно русские люди, для которых присяга не пустой звук и которые теперь, во время войны, когда нужно не растравлять старые раны, а поддерживать дух, не станут публично казнить прежде времени военачальников и отечество. Не Жучин только, а и Киндяков, окончивший университет, и многие другие, трудясь здесь, будучи ранены, умирая, говорили мне то же. Хватит времени после войны критиковать и ругать нас, лечить, исцелять непорядки, а теперь оставьте нас в покое: нам и так трудно. Вам ведь только писать, а нам нужно победить, спасти честь России как первоклассного государства. Не мешайте, пожалуйста. До чего надоели русские газеты с их руготней! Невыносимо омерзительно. Эй, где вы, Минин и Пожарский? Слышите ли вы, что ваши пламенные речи об алтаре отечества, о духе русском теперь называют избитыми фразами? А тогда тоже были непорядки: русские военачальники, бояре, самые воины тоже не все были на высоте. Однако доблестный Минин, ставши на площади Нижнего Новгорода, не начал публично критиковать происходящее, а сказал одно, что должен каждый сказать во время войны: «Россия бедствует, заложим жен и детей и выручим отечество!» И выручили. Какая же цензура стесняла тогда Минина сказать «правду»? Он был вполне свободен в слове. Просто он истинно любил Россию и жалел, спасал дух россиян. А нынешние «казнители» не хотят отложить своих, может быть и справедливых, обличений (только уже не относительно голода и холода — это совершенная ложь), а, неистово вопя теперь, возмущают нас, трудящихся здесь, и положительно добивают россиян, и особенно несчастных наших оставшихся там родных. Бессовестные и безжалостные палачи наши! Будто вам мало времени будет после войны ругаться и писать всякие «правды», верные и неверные! Почти в каждом письме с родины пишут нам следующее: «Сердце разрывается, когда читаешь ужасные статьи г-на Меньшикова и других. Бедные вы наши страдальцы! Теперь мы видим, что вы погибнете там; мы и не знали, какие у вас непорядки» и пр. Спасибо, палачи! Добивайте. Кстати, о солдатских письмах, на которых очень любят основывать свои обвинения обличители. В армии, конечно, всегда найдутся такие солдатики, которые, имея все, продолжают писать родным о бедствиях своих и заканчивать просьбой прислать денег. Это и в мирное даже время бывает. Такие ужасы расписывают, что прямо страсть, а на поверку… врет. Еще раз говорю, как проживший уже семь месяцев на войне: ели солдаты всегда хорошо и едят, а если были дни и даже недели, когда ели сухари и реже получали горячую пищу, то ведь надо же понять, что здесь война, а не пикник; но, в общем, такого времени было очень мало; чай, сахар всегда были и есть; одежда и обувь на зиму также; многое теплое пришло вовремя; кому недостало, того одел город Мукден. Почему же «казнители» забыли про Мукден? Ведь торговля не останавливалась ни на минуту, и вот была закуплена масса китайских белых полушубков, ватных халатов (под шинель), ваточных штанов, одеял, чулок, и никто у нас замерзать и не думал. Кажется, нам здесь повиднее, чем если смотреть из Москвы или Петербурга или слушать сплетни. А воевать нужно и непременно нужно победить. Теперь очевидно, что недаром Господь попустил эту войну. Кажется, достаточно открылись у всех глаза, что такое желтые нации, если они цивилизуются по-военному. Нельзя же все приписывать одним нашим неисправностям, пора бы отдать должное и врагу нашему: это ведь не турки! Вся Европа теперь должна бы сплотиться и спасать себя от «желтых», а то ведь после, спустя известное время, и самой Европы не будет под их натиском. Боже мой, что это со мной случилось? Простите, не сдержал своего волнения.
Обратный путь, как я уже сказал, мы совершили благополучно, и японцы после 1 января нас больше не беспокоили, хотя китайцы ежедневно доносили, что то десять тысяч японцев, то тридцать тысяч идут нам наперерез. Может быть, они лгали, а возможно, что японцы не догнали нас. Не верилось как-то в благополучие обратного пути! 3 января в 3 часа дня перешли снова реку Ляохэ, и наша колонна остановилась в городе Колыме на самом берегу реки. Это верст пятнадцать от наших передовых постов и верст шестьдесят от деревни Каулоуцзы. Здесь дневка, отдохнем. Хотя полной безопасности нет, но все же близко от своих. Штабу полка отвели целое поместье богатого китайца, так что не только мы, но и все солдаты разместились в фанзах, и еще на том же дворе осталась одна фанза, в которую поместились все «бабушки» с детьми и хозяевами. Конечно, «бабушки» спрятались, как только мы въехали во двор. Командир полка купил у хозяина чумизу, гаоляновое зерно и за все щедро заплатил. После этого китайцы сразу стали любезнее. Я вышел на двор; выбежали маленькие «конходи», то есть дети работников. Я так соскучился по детям, что сейчас же вмешался в их толпу, приласкал, стал шутить с ними, и веселый, беззаботный детский смех понесся по огромному двору. Услышали «мадамы» (и так еще китайцы зовут своих жен), что русские «капетаны» не злые, да женское любопытство вприбавку одолело, только смотрю — открылась потихоньку дверь женской фанзы и сначала показались головы «бабушек», а потом и сами они вышли за дверь и стали с интересом рассматривать русских «капетанов». У одной китаянки на руках был младенец; я подошел, поманил малютку к себе, и что же? Он вдруг рассмеялся и потянул ручонки ко мне. Конечно, я взял его на руки и начал нянчить. Малютка остался очень этим доволен и продолжал смеяться, а восторгу матери и китайцев не было конца. «Шанго, шанго, капетан», — все повторяли они. А уж как мне было это нянченье приятно, не могу и выразить! На ужин сварили курицу, но хлеба давно уже нет, и у китайцев не достать ни за какие деньги. Сухари и сухари; хорошо еще, что сухари-то интендантские отличные. Расседлались с вечера, и я наконец достал свою бурку, разостлал ее на теплом кане — значит, теперь и я на постели.
Улегся рано, в 7.30 вечера; ноги прямо не мои: разломило от долгой верховой езды; кажется, и завтра буду лежать весь день, отдыхать. От усталости вечером как-то плохо ели и сваренную курицу оставили назавтра; но ночью случилось происшествие, благодаря которому мы почти всей курицы лишились, а достать другую здесь очень трудно. Оказывается, в одном из пустых китайских шкапов спряталась кошка, и, когда все уснули, она вышла и стащила нашу курицу. Случайно кто-то проснулся, услышал кошачью возню и с трудом отбил оставшуюся половину курицы. Конечно, о брезгливости не могло быть и речи: утром обрезали объеденные места, обмыли горячей водой и с понятным аппетитом доели остатки. 4 января провели в отдыхе; я пролежал, отдыхая, ровно тринадцать часов. Верно, услышал Господь молитвы ваши о мне, грешном, и спас меня от пуль и болезней: я совершенно здоров, сам удивляюсь. Слава Богу! Мечтали к 6 января добраться до Каулоуцзы и хотя один из праздников, день Богоявления, отпраздновать по-христиански, отслужив святую литургию. Но не судил Господь исполниться этому нашему святому желанию: получился приказ простоять в городе Колыме 5 января и выступить только 6-го в 2 часа дня. Ну, воля Божия да будет! Смиряемся. Теперь нужно подумать, как бы здесь устроить хотя небольшое богослужение: ведь в городе Колыме сейчас стоят три полка. С этой мыслью я и лег, успокаивая себя тем, что утро вечера мудренее.
5–7 января 1905 года
Утром долго гулял по городу Колыме: половина его разрушена. Два месяца назад у города Колымы происходила битва пограничников с хунхузами. Зашел в кумирню. Очень была хорошая; теперь она внутри разрушена: боги языческие валяются на полу разбитые, жертвенники опрокинуты, картины порваны, чучела священных мулов стоят без хвостов, с оторванными ногами. Спрашиваю китайца, отчего такое разрушение. Жестикулируя руками, он быстро заговорил: «Хунхуза ходи-ходи Колыма; русски солдат ходи-ходи Колыма; хунхуза бум-бум; русски бум-бум; китайза ломайло». Другими словами, пришли хунхузы в Колыму, потом русские солдаты, началось сражение; и вот китайцы пострадали, а больше всего пострадала кумирня, как каменное здание: в ней хунхузы особенно сильно защищались. В Мукдене находится смешанная русско-китайская комиссия, которая на месте исследует потоптанные поля, разрушенные фанзы, оценивает и под расписки китайских властей выдает деньги. Благодаря этой комиссии в городе Колыме многие фанзы уже отстраиваются вновь. В 2 часа дня на нашем дворе решили совершить водоосвящение, о чем известил все полки. Двор у нас обширный, может поместиться много молящихся. Позвал я одного особенно услужливого «конходю» (работника) и знаками объяснил ему, что нужно подмести двор, и как можно скорее. Он сейчас же принялся за работу, и через полчаса на дворе не осталось ни одной соринки. «Бабушки» оказались так любезны, что дали нам скатерть на стол и глиняную чашку для воды. Поставили стол; чашку обернул салфеткой; засветили стеариновую свечу (восковые нельзя было взять); вместо ковра подостлали циновку. Пришли эскадроны, свободные от службы, генерал Степанов, и радостный тропарь «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» понесся из наших уст. Китайцы и «бабушки» не вытерпели, высыпали из фанзы и смотрели за совершением службы. Так как мы еще не были в полной безопасности и каждую минуту могла произойти тревога, то и служили мы поскору и вместо поучения я только сказал несколько слов, напоминая воинам, что как вода очищает тело от нечистоты и утоляет жажду, так чистосердечное покаяние очищает душу от грехов, а молитва удовлетворяет ее жажду. С этими мыслями просил их принять окропление святой водой. Окончилось богослужение; окропил я святой водой эскадроны, и все выпили понемножку желтой ляохэйской воды. Все-таки на душе стало немного легче после этого. Остаток дня прошел покойно. От генерала Самсонова пришел приказ, чтобы завтра, 6 января, в 10 часов утра на нашем же дворе отслужить молебствие с водосвятием, окропить штандарты и произвести парад. Утром 6 января все устроили мы для молебна, и, кроме вчерашнего «конходи», мне усердно помогал пожилой китаец-христианин с крестом на груди и четками. Во время молебна он стоял недалеко от столика без шапки и усердно крестился (католик). К 10 часам собрались люди, принесли штандарты. Вышло торжественно! Ожидаем генерала Самсонова. Вдруг на юг от деревни раздался залп, за ним другой, и пошло «тра-та-та-та». Это наше сторожевое охранение схватилось с японскими разъездами, значит, вот-вот могут вызвать и моих богомольцев. Думал, что служить не придется, но пришел генерал Самсонов, и не только молебен отслужили и окропили штандарты, но и парад успели произвести. Разошлись по квартирам, закусили что у кого было и начали собираться в поход. Простившись с хозяевами, в 2 часа дня выступили. В 5 часов мы прошли передовые наши посты; как будто камень свалился, так стало легко на душе. Теперь уже мы можем ехать без тревог: среди своих! Хотя опять ночевали на кане и было грязно и жестко, но как покойно спалось! 7 января во 2-м часу дня подъехали к деревне Каулоуцзы среди туч пыли. Раздается команда: «Стой! Слезай! Шапки долой! На молитву!» И как были, в грязи и пыли, среди лошадей, от души запели «Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи». Отслужил молебен. Улыбающийся Ксенофонт встречает меня, расцеловались. Вхожу в фанзу… Вот дворец-то, прямо роскошь! Кровать моя покрыта чистой простыней; приготовлено чистое белье; на столе стоят тарелки — приготовлен обед. Я говорю Ксенофонту: «Скорей, пожалуйста, согрей мне воды, я у себя в землянке вымоюсь». «Сейчас-сейчас», — ответил он и побежал. После обеда вымылся: нечего и говорить, с каким наслаждением облачился я во все чистое и лег отдохнуть на походную кровать. Слава Богу, помогшему благополучно совершить столь тяжелый и опасный поход.
8–18 января
Господи, какой сегодня тяжелый день — день погребения наших усопших героев корнета Романова и вольноопределяющегося Киндякова! Да, это были истинные герои! Царство им Небесное! Ведя свой взвод на японский окоп под городом Инкоу, Романов закричал: «Братцы, за мной в окоп, вперед и только вперед!» — и тут же был сражен четырьмя пулями. Его подхватил фельдшер Пух и унтер-офицер; на их руках он и скончался. А Киндяков?.. Помню, 27 декабря подъезжаем к городку Ашенгору; я еду с ним рядом, беседуем. Видя университетский значок на его груди, я спрашиваю: «Что побудило вас идти на войну?» «Что? — возразил он. — Сознание, что я молод и русский. Хотя я и окончил университет и мог, понятно, поступить на гражданскую службу, но когда отечество страдает, то, мне кажется, каждый способный носить оружие должен предложить свои силы отечеству для его защиты. Примут или нет — это другой вопрос, но предложить должен. Я так и поступил. Приняли. Вот душа моя и покойна: исполняю свой долг». И исполнил! Только два дня прошло после этого; его эскадрон пошел в атаку, и Киндяков отважно сражался; японской саблей он был ранен легко в руку, но остался в строю. 30 декабря под городом Инкоу вместе с Романовым храбро пошел на окоп, пламенными словами воодушевлял солдат, был ранен в ногу и все-таки шел, и только пуля, пробившая ему грудь и легкие, остановила его: он свалился. Принесли его на перевязочный пункт. С верою и благоговением приобщился он Святых Таин и, умирая, сказал мне: «Скажите всем, что я счастлив, выполнив до конца свой долг». Сам снял с груди окровавленный Георгиевский крест и передал его мне, завещавая эскадрону. Разве это не истинно русские люди, у которых нужно целовать край одежды? Разве это не герои? И вот этих-то героев мы сегодня погребаем. Больно и в то же время, сознаюсь, как-то сладостно на душе. Ведь теперь в России многое множество измельчавших душонок, которые готовы все критиковать, разбивать, кричать о долге, а при первой необходимости исполнить долг тотчас прячутся или начинают изворачиваться. Видеть пред собою действительных подвижников, своею кровью и смертью запечатлевших верность долгу и любовь к царю и родине, весьма отрадно.
Утро. Мы с Михаилом верхами едем в деревню Тацзеин. Погода хорошая, только сильный ветер. Подъезжаем. У ворот деревни встречают офицеры; приехали командир полка и генерал Степанов; собрались эскадроны; у всех на лицах какая-то особенная серьезность. На том же огороде, где прежде мы молились, на месте, где устроили церковь, стоят на подставках два белых гроба. Пред ними на китайском столике, покрытом красной попоной, поставил я икону, Евангелие, крест. Сняли с гробов крышки. Удивительно, как покойны лица у наших дорогих усопших! Правильно народ назвал мертвых покойниками. Да, молоды были они, наши герои, но честно поработали, сколько успели, и вот успокоились. Из восковых свечей сделали два крестика, и я вложил их в руки усопших. Облачился; скомандовали на молитву; трубачи заиграли «Коль славен». Понятно, волновался я страшно. Пред началом погребения мог сказать несколько слов приблизительно так: «При погребении дорогих сердцу нашему усопших обычно скорбят, плачут, но среди нас сегодня пусть не будет скорби и слез: вера в Бога и загробную жизнь должна наполнять наши души! Не простых мертвых хороним, нет, мы погребаем героев. Все знали, все видели их подвиги и их геройскую смерть при исполнении долга. Воздавая должную честь почившим боевым товарищам молитвой о упокоении их душ, воодушевимся сами их примером, чтобы и нам удостоиться так же самоотверженно исполнить долг наш пред Богом, царем и родиной! Царство Небесное и вечный покой да даст им Господь на небе!»
Поем погребение; волнение мое улеглось, и душа наполнилась тихим спокойствием, я стал испытывать чувство, будто отпеваю чистых, невинных младенцев. Простились и при звуках гимна «Коль славен» и погребального марша понесли к месту упокоения. Верст пять провожали мы усопших: я пешком в облачении, господа офицеры и 3-й эскадрон на конях. Одним словом, сделали от общей любви все, что только здесь возможно. Гробы внутри цинковые и похоронены в городе Мукдене на русском кладбище с условием, чтобы, если родные пожелают, можно было вырыть и взять в Россию.
Сегодня 18 января. Сколько дней прошло в страшной тревоге! На правом фланге наши начали наступление и что же? Все время была хорошая погода, а с 9 января, как нарочно, вдруг подул холодный ветер, мороз ударил градусов в шестнадцать-восемнадцать и так держится до сих пор. Ведь вот наша доля: то ливни ужасные во время боя, а то вот мороз.
Молиться за это время тоже не пришлось: все морозы и ветры, да и не с кем почти — полк наш снова разделили почти на семь частей.
22 и 23 января
Простите, несколько дней не в силах был писать дневник да и сейчас пишу потому, что слишком одолела скорбь и неудержимо потянуло поделиться с вами своими чувствами, высказаться — все легче станет. Российские события сразили меня. Не думал я, что теперь, когда временно нужно все отложить и думать единственно о спасении чести дорогого отечества, нашлось так много изменников, фальшивых русских, устраивающих стачки, требующих позорного мира и пр. Здесь тоже плоховато стало: проклятые петербургские беспорядки и всевозможные газетные разоблачения заметно повлияли на дух очень и очень многих военных. Чего же достигли эти писания? Исправили наши непорядки и нестроения? Забыли писатели, что русские всегда такие были: некоторая халатность всегда бывала и прежде, но доблесть тоже всегда была у русских. Ведь не все воры и не все до одного генералы и офицеры плохи, да и с плохими начальниками мы все-таки победили бы духом и терпением нашим; а вот если дух-то этот пропадет, тогда прощай честь дорогой России! Нет, ей-ей, не от одних нестроений затянулась война. Страшное расстояние не позволяет быстро подвозить подкрепления, пополнения, а при губительности теперешнего оружия (хотя раненых больше) быстрота пополнения убыли людей и боевых припасов — дело первой важности. Например, после боя при реке Шахэ, если бы огромную нашу убыль пополнить дней в десять, то мы опять сразу же пошли бы в бой, не давши неприятелю оправиться и укрепиться основательно, и, конечно, сломили бы их. А вышло так, что мы свою убыль пополняли два месяца, а японцы — десять дней. Конечно, они укрепились, пополнились, и вот теперь вышибай их. Понятно, потом мы все-таки японцев одолеем, но только в том случае, если не помешают свои же русские внутренние враги. Не знаю, как бы другая чья-нибудь армия выдержала себя здесь, сознавая, что поддержка придет очень нескоро. А мы, «скверные», «никуда не годные», по приговору своих и чужих судей (хотя чужие, кажется, меньше, чем свои, замечают у нас грехи и судят), «коекаки», все еще терпим, и даже ни у кого мысли не явилось бросить войну и помириться; напротив, все здешнее переносим, одно прибавляя вслух и про себя: «Авось перетерпим, авось Господь поможет, и мы победим». И все страшно боятся, что нас заставят мириться с японцами. Большинство офицеров говорит, что они тогда сейчас же подадут в отставку. Даже многие солдаты стыдятся ехать обратно. Нет, лучше умереть, нежели вернуться домой побежденными или с позорным миром. Это убеждение большинства из здешних, да, признаться, и я так же думаю. Это не гордость, нет, это любовь к отечеству. Боже, помоги нам! Я не унываю, смиряюсь, но…тяжело!
Вчера я ездил в деревню Тацзеин, служил там всенощную в фанзе, сам читал стихиры и канон, ища в них утешения. Сегодня служил святую литургию. Поместилось до восьмидесяти человек. Когда одолели тяжелые помыслы, бросился я к Евангелию, святым отцам, псалмам, молитве. Воистину кладезь глубок воды живой содержится в них. Я буквально пил эту воду и могу свидетельствовать, что если грусть и тоска будут одолевать человека, то эти книги и молитва спасут его, до уныния не допустят. Святая же литургия невыразимо утешительна для скорбящего и обремененного. Я не могу описать чувства, которое испытывал сегодня во время богослужения. И грязный потолок фанзы как будто пропал; душа, казалось, вышла из тела; слезы душили, и вместе, чем дальше, тем все сильнее становилось ощущение какого-то размягчения, будто таяло что-то внутри, и потом так легко-легко стало: положительно, тяжелый камень свалился с моего существа. Я не мог удержаться, начал говорить проповедь (хотя я не готовился и мало было слушателей). Сознаюсь, говорил, не зная кому. Будь в это время фанза пустая, я чувствую, что все-таки говорил бы: какое-то переполнение духовное ясно ощущалось. Скорее, сам себе проповедовал. Как будто кто-то другой подсказывал душе моей неизъяснимые слова утешения, назидания, а внутреннее мое «я» внимательно слушало, услаждалось; язык же только извлекал их из глубины души и, как мог, выражал, давая наружную оболочку. Говорил я, что мы слепы духовно, что наших собственных, человеческих усилий ума и сердца не хватит, чтобы решить все вопросы вечной жизни и утешить нас в скорбях. Только вера в Бога, сердечная, крепкая, и молитва спасут нас, утешат и все разрешат. «Иисусе, Сыне Давидов, помилуй меня, чтобы мне прозреть» — вот вопль души нашей, который, исходя от всего сердца, будет услышан, непременно будет услышан Спасителем, и мы ясно почувствуем ответ Его: «Прозри: вера твоя спасла тебя». И как будто чешуя свалится с духовных наших очей, и многое представится нам в другом свете, все разъяснится, камень скорби и греха свалится, и станет так все ясно и так легко-легко. О, слава Тебе, милосердный Господь наш и Спаситель, за принесенный Тобою нам свет, просвещающий, утешающий и спасающий нас! Представьте, что после святой литургии я даже радовался: так мне стало легко. Да будет воля Божия над нами, недостойными.
Сегодня ночью слышу: кто-то по мне бегает, что-то большое, как кошка. Догадался — крыса; я метнулся изо всей силы, и крыса взлетела к потолку и шлепнулась об пол. Неприятно! Потом едва я уснул. Некоторые сестры нескромно ведут себя здесь. На войне должны быть только мужчины.
27 января
Вчера я ездил в гости к Поле в деревню Эльтхайцзы в семи верстах от нашей резиденции. Вот и мы здесь ездим в гости. Подъехал я к фанзе, выскочил из нее зачем-то солдат и, увидевши меня, опрометью бросился назад сообщить барину о приезде гостя, точь-в-точь как если бы я подъехал во Владычине[40] к дому родному и первый увидавший меня также быстро унесся бы обратно сообщить остальным о прибытии о. Митрофана. Выскочил Поля; конечно, чай и разговоры. Я поздравил его со второй наградой: он получил орден Святой Анны 3-й степени. Посидел у него часа два и благополучно возвратился домой. Приехал, а здесь уже ожидает меня грустная новость: пришла телеграмма, что у нашего доктора Блюма умерла жена. Конечно, я побежал к нему в фанзу. Еще не доходя, услышал я его крики. Первый раз в жизни увидел я, как страшно плакал мужчина. Блюм бегал по фанзе и буквально кричал; слезы лились ручьями. Чем тут утешить? Страшное горе! Его жена умерла от острого воспаления слепой кишки в три дня. И он, бедняга, продолжает ежедневно получать от жены письма и будет получать их целых три-четыре недели. Вообразите состояние души его: знать, что жены уже нет на земле, и ежедневно получать письма от нее! Как мог, я утешал его, старался разговорить. Вдруг с улицы ясно донеслись звуки удалой военной песни; это наш 1-й эскадрон возвращался откуда-то со стороны позиций и пел веселую военную песню. Заслышав это, Блюм еще более стал рыдать. Действительно, совпадение ужасное: веселая дружная песня и рядом неудержимые рыдания человека, потрясенного великим горем. У Блюма осталась дочь двенадцати лет; он хочет ехать в Москву для ее устройства. Господи, сохрани всех нас здравыми и благополучными, чтобы еще здесь на земле увидеться нам. Впрочем, на все воля Божия да будет! Он знает, что лучше для нас.
Морозы стоят ужасные: ежедневно не менее двадцати градусов, а сегодня ночью, говорят, доходило до тридцати градусов. Трудно стало доставать дрова, но все еще пока достаем, и в фанзе у нас довольно сносно, хотя и в меховом одеянии сидим. На ночь я раздеваюсь, но укрываюсь меховым, на голову же надеваю скуфейку и сплю хорошо. Сегодня утром после чая слышим вдруг голос за окном: «Капетана, шибко знаком…» Значит, пришли наши хозяева. Конечно, приняли их, дали поесть, уплатили за фанзу раза в три больше следуемого. Молодой китаец говорит адъютанту: «Капетан, моя каулян ю, чумиза; солдата карабачи» — и сам показывает рукою на землю и будто копает. Мы сразу поняли, что у него здесь где-то зарыто зерно гаоляна и чумизы, что они пришли взять его, но боятся, как бы солдаты не обидели их. Адъютант сейчас же пошел с ними на двор, и они на том месте, где я всегда гулял около хлева, откопали большой ящик с прекрасным зерном, которое мы у них тут же и купили. В награду за помощь китайцы нам дали каких-то пряников грязных, и мы взяли: отказаться — страшная обида. По секрету сообщили, что у них еще в одном месте зарыт гаолян. Вот какого доверия добились мы! Расстались совершенными друзьями.
28–31 января
Спасибо за письма: это истинная жизнь моя здесь; ежедневно ожидаю почту с замиранием сердца. Падение Порт-Артура угнетающего впечатления в армии не произвело: этого давно ожидали. Нашему полку назначена от высшего начальства стоянка в деревнях Тацзеин и Каулоуцзы; полковой обоз с нами, дивизионный — в Мукдене. Главный священник верстах в двенадцати отсюда. Наша деревня верстах в шести от позиций, а от японцев, значит, верстах в семи. К опасности привыкли. Штандарт в нашей фанзе; денежный ящик около фанзы под охраной часового. В фанзе тепла градусов шесть-семь: слава Богу, жить можно. Как я рад, что карточка «три друга» дошла, хотя я и плоховато вышел, но я снимался ради друзей своих, а они[41] вышли прекрасно. Букреев перешел из полка на службу в 10-й корпус интендантом корпуса; Преженцов произведен в полковники; Чепурин — в подполковники; Гринберг уходит из полка совсем в транспорт; Витковский и Камлюхин, кажется, тоже уходят. Вообще, когда вернемся в Орел, половины офицеров не будет в полку. Нашего генерала Бильдерлинга назначили временно командующим нашей 3-й армией; Каульбарс получил 2-ю армию, Гриппенберг уехал; все его осуждают. Впрочем, история все осветит.
Комментировать