исп. Митрофан Сребрянский
Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке - Октябрь 1904 года

• Предисловие к первому изданию
• Июнь 1904 года
• Июль 1904 года
• Август 1904 года
• Сентябрь 1904 года
• Октябрь 1904 года
• Ноябрь 1904 года
• Декабрь 1904 года
• Январь 1905 года
• Февраль 1905 года
• Март 1905 года
• Апрель 1905 года
• Май-июнь 1905 года
• Июль-декабрь 1905 года
• Январь-июнь 1906 года
• Примечания
• Полный текст

Октябрь 1904 года

1 октября

Сегодня наш храмовый праздник, а на душе невыразимо грустно. Бывало, торжественно совершали мы служение в этот день в родном храме![30] А теперь? Встаю и не знаю, успею ли отслужить молебен или сейчас идти на битву. С 3.30 утра загремела адская канонада в трех верстах. Наскоро оделся и пошел в 1-й и 2-й эскадроны узнать, могут ли они присутствовать на молебне. Иду с маленькой надеждой, но на повороте улицы встретил эскадроны: уже на конях отправляются на позиции. Поздравил их с праздником, благословил, вернулся на свой бивак и в 7.30 утра отслужил молебен пред полковой иконой в присутствии генерала Степанова, командира полка Зенкевича и обозной команды. Пресвятая Богородица! Помоги нам победить и скорее вернуть столь желанный мир! А канонада все сильнее разгорается; ясно слышим вой снарядов и ружейную трескотню! Приказал седлать и с церковником поехал к позициям, чтобы, если возможно, хотя издали благословить родные эскадроны, стоящие в бою в этот святой день; при этом, думал я, заверну в дивизионный лазарет. Двигаемся вперед; обозы стоят, все запряжены; вьючные лошади оседланы; спешат зарядные и патронные повозки к месту боя. Стоят ряды полковых кухонь; кашевары варят пищу, чтобы ночью, под покровом темноты, обернув колеса мешками, незаметно подвезти ее к самым позициям и покормить воинов-тружеников. Ищу лазарет, где вчера был; что-то не видно его палатки. Подъезжаем ближе, оказывается, он перешел почти к Суютуню и сейчас только начал устраиваться. Значит, час-полтора по крайней мере здесь делать нечего, и я решил двигаться вперед, туда, где гром, и свист, и смерть… Что-то неодолимое потянуло! Вижу носилки с тяжело раненным; благословил его; смотрю — слабой рукой манит меня к себе; сейчас же соскочил я с лошади, подбежал к нему. Едва слышно шепчет: «Приобщиться бы!» Достать Святые Дары, все приготовить было делом одной минуты, и здесь же на дороге я напутствовал его. Оказался фельдшер Зарайского полка. Он самоотверженно был в пылу сражения и там выносил раненых, перевязывал. Вдруг разорвалась граната, и осколок, ударивши ему в спину, засел в груди. Смерть неминуема. Он положил свою душу, спасая ближних. Угасающий взор страдальца остановился на мне; в нем светилась благодарность и духовная радость; он и стонать уже не мог. Едва успел я отвернуться от него, слезы неудержимо полились у меня. Едем дальше. Саперы спешно ровняют дороги, роют новые окопы «на случай». Носилки за носилками тянутся с ранеными, каждого благословляю, спрашиваю, куда ранен, и отпускаю; все больше в ноги и руки. Некоторые идут, обнявши одной рукой здорового товарища за шею, а другой опираясь на ружье, как на костыль; других, за неимением носилок, несут двое, скрестивши руки. Встречая раненого, благословляю его со словами: «Вот и ты счастливый: удостоился пострадать». Большею частью один ответ: «Точно так, слава Богу!» Завиднелся перевязочный пункт пехотных полков; это уже у самого боя; на земле лежат ряды раненых, но удивительное дело: среди них тишина, точно мертвые, ни одного стона! Сидят на холмике два полковых священника, ожидают прибытия новых своих страдальцев. Повидались, побеседовали, поздравили друг друга с праздником. Вдали стоит какая-то кавалерия. «Кто это?» — спрашиваю. «Да это ваши драгуны, 5-й и 6-й эскадроны», — говорят. Господи, какое счастие: нашел! Вмиг исчезла всякая мысль о том, что там бой, опасность. Оглянулся я на Михаила и говорю быстро: «Едем рысью туда, отслужим им хотя краткий молебен! Согласен?» «Согласен», — отвечает, и мы поскакали. Боже мой, какой ужас! Очень близко стреляют наши пушки; гром, визг и вой такие, что положительно в ушах звенит и надо кричать, чтобы слышать друг друга. Эскадроны стоят, держат лошадей в поводу, ожидают приказа идти — победить или умереть. Подъехали мы. Офицеры и солдаты глазам своим не верят. «С праздником, дорогие мои, поздравляю вас!» — кричу. «Покорнейше благодарим», — слабо из-за пальбы слышу ответ. «Я приехал помолиться с вами». Скомандовали: «На молитву, шапки долой!» Повернул лошадь к востоку, и, сидя с церковником верхами, чтобы солдатам было видней и слышней, запели молебен. Дивная картина… Живо вспомнился мне один рисунок из англо-бурской войны, воспроизводящий эпизод «Молитва буров во время сражения». Как тогда трепетала душа моя при виде этой картины, и я невольно шептал: «Счастливые, и во время боя не забыли Господа!» Думал ли я, что когда-либо не на рисунке, а в действительности придется пережить буквально то же самое? Как жаль, что я не художник: было бы очень хорошо воспроизвести этот оригинальный молебен на картине! Отслужил молебен, сказал несколько слов воинам, чтобы они надеялись на покров Божией Матери и не унывали. Офицеры приложились к кресту, что у меня на груди, сильно взволнованные; радость была общая. Спрашиваю: «А где третий и четвертый эскадроны?» Говорят: «Направо от нас, при третьей дивизии». Сердечно простились. Как милы мне все эти люди, стоящие каждую секунду лицом к смерти! И у них на лицах ясно выражено сознание, что таинство смерти близко-близко, в глазах горит какой-то огонек… Отъехали мы и только что миновали перевязочный пункт, где сидели батюшки, как «трах, трах, трах» — полетели через эскадроны гранаты и с ужасающим блеском и треском стали разрываться на том месте, которое проехали мы. Перевязочный пункт в большой суматохе отодвинулся быстро назад. Все пространство наполнилось едким запахом пороха «шимозе», серы. Едем дальше, ищем 3-й и 4-й эскадроны и настолько привыкли к грому и визгу, что почти не обращаем никакого внимания! Сколько ни искали, не удалось найти, и мы повернули коней, чтобы прибыть к лазарету, который уже устроился. По дороге нагнали двух солдат: один ранен в голову — все лицо в крови, а другой, здоровый, его провожает. Сейчас же здорового я отправил обратно на позиции, а раненого посадил верхом на лошадь Михаила, который, взявши ружье раненого, пошел пешком. Так довезли мы его до лазарета и сдали врачам. А там уже работа в разгаре. В несколько рядов лежат раненые; я по очереди подхожу к каждому, поговорю, напутствую утешением, подам чайку; врачи очень сочувственно относятся к деятельности священника на войне. Ах, какие есть ужасные раны! Вот лежит на операционном столе солдат; у него осколок гранаты вырвал всю икру на ноге и раздробил мелкие кости; кричит от боли. У другого перебита нога: шрапнельная пуля прошла сквозь колено, образовалось отверстие — три пальца могут пролезть; доктора вытаскивают оттуда кости. Я стою у его головы, благословил, а он, к удивлению всех, даже не стонет, только морщится и рассказывает мне, как он сражался, как его ранили, и с грустью добавляет: «Ах! И не пришлось повоевать: недавно только приехал!» В углу палатки ползает без сознания солдат с простреленной головой — к удивлению, еще жив. Рядом с ним стоит на четвереньках пожилой солдат с простреленным животом; он лечь не может, повернул ко мне голову и слабо-слабо говорит: «Батюшка, отслужите молебен, а из кармана выньте пятнадцать копеек, поставьте после свечку: я верующий, вот приобщиться бы хотел, да рвет каждую минуту!» Между ранеными, как ангелы, ходят сестры милосердия, отмывают кровь, перевязывают раны. Только и слышишь их голос: «Голубчик, не хочешь ли чайку? Ты не озяб ли? Что, очень болит? Ну потерпи, вот через часик все пройдет!» «Ох попить бы чего, сутки во рту воды не было», — раздается голос с только что принесенных носилок. Сестра к нему и уже поит его с ложечки. А с другого конца палатки слышится: «Сестрица, мне бы малость табачку, раз пыхнуть. Во как хочется!» И табачок несет сестра. Господи, да разве передашь и опишешь все виденное!.. Подходит ко мне сестра и говорит: «Ведь умер вчера поздно вечером тот солдатик с оторванной ногой. Мы его на том биваке похоронили без отпевания». Зову Михаила, садимся на коней и едем туда версты три. Действительно, свежая могила, на ней маленький крест. Сейчас же и отпели краткое погребение. Возвратился к лазарету, а он уже снова снимается. Пришлось ехать на бивак. Кстати, пора и закусить. Едва добрались, как хватил дождь, град, гром, молния; вымокли преотлично… Но как на душе отрадно, что посетил эскадроны! И счастье было бы полное, если бы найти еще и 3-й и 4-й эскадроны. Пообедали. Грязь опять невообразимая: ехать или остаться? Нет, не вытерпел, крикнул седлать, и снова покатили мы с Михаилом на поиски. Удалось найти обоз 4-го эскадрона; взяли из него унтер-офицера, и он проводил нас, только предупредил, что эти эскадроны охраняют наши батареи и потому опасно. «Ну, Господь и Владычица помогут. Едем!» Проехали верст шесть вперед, забирая вправо от железной дороги. Унтер-офицер показывает рукою деревню; около нее чернеют эскадроны, а рядом с ними действительно вылетают огни, стреляют орудия. На минуту остановился я — не знаю, что-то зашевелилось в душе… Ехать ли? Но быстро победил себя, отдался в руки Господа, и поехали туда. Как описать радость, прямо восторг всех офицеров и солдат при виде нас, когда раздалось мое приветствие с праздником?! Сейчас же начали служить молебен, во время которого многие плакали. Только запели мы «Днесь благовернии людие светло празднуем», как рядом и налево от нас раздались залпы орудий, засверкали огни… С плачем и воплем бегут китайцы, женщины и дети из деревень к Мукдену. Бедные! Они думали укрыться в погребах, нарочно ими для этого вырытых, но теперешние снаряды все пробивают. Попали мы, думаю я, в самую середину огня, сейчас, может быть, и над нами разразится свинцовый дождь… Слезная молитва дошла до Заступницы Усердной, мы остались целы и невредимы, а дальше да будет воля Божия! С нашим пением «многая лета» слился оригинальный салют: гром пальбы батарей, вой снарядов и характерный звук рвущихся гранат. Простились. Едем обратно, надо торопиться выбраться из опасной линии до темноты: уже 6 часов вечера… Но видно, мало было еще напряжения нервов за пережитый день. Господу угодно было прибавить и еще. Оглянулись мы и ужаснулись: большая половина неба покрыта черною тучей, и к грому и огню земным прибавились страшные раскаты грома и молнии небесных, как будто духи неба приняли участие в людской борьбе! Снова ливень; в один какой-нибудь час все наполнилось водою; лазареты и палатки с людьми «поплыли». Чтобы поскорее добраться до бивака, мы поехали рысью, и лошадка моя, поскользнувшись, упала; я же снова полетел по знакомому уже мне пути: через голову лошади, в грязь; а чтобы не обидно было прежде ушибленной левой ноге, теперь пострадала правая половина тела. Ничего, других ранят, убивают, а мне ли роптать на это?! Уже темно было, когда добрались мы домой, сделавши не менее двадцати пяти верст в разные концы. Доктор осмотрел меня — все в порядке, а где больно было, намазал йодом — и я снова здоров. Как благодарить мне Господа и Владычицу, помогших испытать это утешение-счастие, что пережил я сегодня?! Добрая наша печальница, великая княгиня Елисавета Феодоровна, не забыла нас в этот день и прислала следующую чудную телеграмму: «Особенно горячо помолимся сегодня за всенощной за мой полк пред иконой, которой черниговцы меня благословили при назначении меня шефом и которую сегодня вынесут для поклонения в нашу Ильинскую церковь. Да покроет Матерь Божия дорогой мой полк честным Своим покровом, избавит его от всякого зла и сохранит невредимым, доблестным на радость всем нам. Сердечный привет чинам полка по случаю полкового праздника; счастлива слышать об успехах моих драгун! Постоянно мои все мысли с вами, Бог помощь! Елисавета». На эту телеграмму командир полка ответил: «Телеграмма Вашего императорского высочества получена во время боя. Не нахожу слов выразить восторг и благоговение, с каким черниговцы выслушали на поле брани высокомилостивые слова своего обожаемого шефа! Да благословит Всевышний Ваше императорское высочество за материнское о нас попечение. Это горячая молитва каждого черниговца, вознесенная Господу на молебствии, отслуженном отцом Митрофаном отдельно в трех дивизионах и штабе полка под грохот ужасной канонады. Потерь почти нет. Полковник Зенкевич». От великого князя Сергия Александровича получена тогда же телеграмма: «Сердечно поздравляю молодцов черниговцев с их полковым праздником! Отрадно слышать самые лестные отзывы о деятельности полка. Бог в помощь! Матерь Божия, сохрани полк под кровом Своим. Сергей».

Пальба затихла. Ночь прекратила борьбу. Слава Богу и Пресвятой Деве: сегодня успешно сражались. В нашей палатке закуска, долго-долго беседовали и довольные и утешенные разошлись в 11 часов.

2 и 3 октября

Ночью выл ветер, но… родной, из России, хотя и холодный. Пожимаясь и хлопая руками, солдаты весело говорили: «А ветерок-то наш, расейский!» Стонали и скрипели под напором ветра старые вербы, будто и им жаль того множества страдальцев, что спят теперь сном непробудным в сырой земле или мучаются, раненные на поле брани. Кто их оплачет? Близкие так далеко! Наморившись вчера телесно, наволновавшись душевно, я забылся тяжелым сном. И во сне-то все рвались бомбы, скакали всадники, блестели штыки… Наконец утро! Сегодня попозже начали люди свою страшную работу — лишь в 8 часов утра. Решил после обеда ехать снова в лазарет, но человек предполагает, а Бог располагает. Только что пообедали, как пришел приказ запрягать, седлать и отходить назад. Быстро уложились, оделись. Вдруг скачет казак с новым приказом: «Подождать». Так часа два и простояли. Я ходил взад и вперед около повозок и думал грустную думу: как быстро меняются положения — вчера радовались, надеялись, сегодня отступаем! Но что же делать? Вот и нужно явить здесь веру и преданность промыслу Божию. Смиряемся! Новый гонец с вестью: войска наши отстояли все свои позиции, атаки японцев отбиты. Слава Богу, это уже своего рода победа, и большая. Японцы думали, что стоит им только поприжать, и мы отступим, но вот неделю с безумной отвагой бросались они, и мы остались на месте. Завтра утром на три версты отойдут только штабы; раскладываться, однако, не велели. Выпрягли лошадей, поужинали что было и улеглись на земле, подостлавши чумизу. Ночью хватил мороз. Холодно было: два раза вставал греться к костру! Вот блаженство-то: солдаты притащили мешок с ячменем, на него я и уселся, ноги протянул к огню, и живительная теплота побежала по телу. Рядом с костром спит адъютант, кругом сидят солдаты и ведут задушевные разговоры о родных селах, близких… Я смотрю в огонь, согрелся, дремлю. Один солдатик сидя заснул и едва не свалился прямо в костер. А с позиций нет-нет да и донесется гул одиночного выстрела. Наконец дождались утра; закипела вода в чайниках, и началось отогревание чайком. К 12 часам солнышко пригрело, все распустилось, и по страшной грязи мы перебрались на три версты назад. Кругом снова ад кромешный, пальба ужасающая, но войска наши все еще на своих местах!

Остановились мы в такой грязной фанзе, что дрожь пробирает. Большинство фанз в своих огромных окнах стекол не имеют, а просто наклеена промасленная бумага. Так и в нашей; только и бумага-то продрана, дует отовсюду; топить нельзя — труба разобрана. Кое-как вычистили и поставили кровати на канах, дырки заткнули тряпками, окна солдаты заклеили газетной бумагой, дверь завесили попоной — и дворец наш готов. На двор фанзы выйти противно: стоят пять огромных каменных чанов, наполненных какою-то зеленой вонючей жидкостью, в которой копошатся черви. Я был уверен, что это приготовлено для свиней, но китаец заявил, что это их любимая приправа к кушаньям, как у нас квас, и тут же, обмокнув палец в один из чанов, облизал, говоря: «Шанго, шанго!»

Господи, какой ужас: пишу, а фанза дрожит от выстрелов; кажется, будто на дворе рвутся снаряды; иной раз не выдержу, вскочу, бегу на двор посмотреть, не к нам ли прилетела незваная гостья, бризантная бомба, которыми японцы любят угощать наши резервы. Поехал в лазарет, и пришлось увидеть картину: бризантная бомба попала в обоз, со страшным треском разорвалась, разбила одну повозку, и вот поднялась ужасная суматоха. Обозные кричат, спешат отъехать дальше; некоторые лошади обезумели, мчатся. Слава Богу, темная ночь наступила, немного нервы отдохнут от ужасов войны!..

4–6 октября

Непрерывно идет бой, только ночью немного стихает, а сегодня и ночью японцы произвели атаку. Вдруг в 11.30 поднялся среди тьмы такой гром пушек и рокот ружейной пальбы, что мы сразу проснулись и выскочили из фанзы. Моросил осенний дождь; тьма — глаз выколи, а горизонт, как будто тысячами молний, вспыхивал огнями от выстрелов и разрывов. Очевидно, японцы хотели прорваться, но наши войска отбили; это уже вторая ночная атака. Все эти дни я навещал лазарет

35-й дивизии, а также санитарный поезд. Многих напутствовал Святыми Тайнами, но одного тяжелораненого нельзя было приобщить: пуля попала в рот и вышла через голову; жив еще, но густая черная кровь беспрерывной струею текла изо рта; он умирал уже, я только благословил.

Вечером пешком по полотну железной дороги я возвратился в свою фанзу. Всю ночь на 5 октября шел дождь, днем также дождь. Почва до того размягчилась, что ног не вытащишь, а бедные солдаты в окопах сидят положительно в воде. Недавно командир нашего полка и адъютант подверглись большой опасности. Поехали они в 3-й и 4-й эскадроны и по дороге внезапно рядом с ними разорвалось несколько снарядов. Бог спас их!

6 октября все сидели дома: шагу двинуться было невозможно от невылазной грязи; только вечером я с полковым адъютантом кое-как добрались в 1-й эскадрон, где содержались пленные японцы. Теперь часто ловят японских солдат. В печальном виде эти пленные: дрожат от холода, обувь плохая. Первый вопрос, который они задают, — это когда их убьют и каким способом. Очевидно, начальники их убедили, что у нас пленных убивают. Пока не поверит, пленник сидит и старается не есть, просит, чтобы сначала наш солдат попробовал пищу, а потом уже он продолжает: подозревает, не отрава ли. Зато, когда убедится в своей безопасности, начинает есть и пить за двоих. Целый день ни одного выстрела с обеих сторон. Потери были большие, но наши удержались на своих местах и даже совершенно разбили бригаду японской пехоты и захватили пятнадцать орудий.

Сегодня во время обеда пришел из Мукдена хозяин нашей фанзы, и радости его не было конца, когда он увидел, что фанза и все в ней цело. Он и смеялся, и подпрыгивал, и к нам подбегал со словами, выражающими, что мы, «шанго капетаны», не допустили, чтобы его фанзе сделали «ломайло». Он все уверял, что из Мукдена и обратно туда «иго солнце», то есть что он в одно солнце, в один день, сейчас уйдет снова в Мукден, чтобы нам не мешать, не беспокоить. Вся эта сцена произвела на меня страшно тяжелое впечатление: хозяин дома извиняется, что посмел прийти в свой же дом!.. Конечно, мы посадили его за стол, накормили, поднесли рюмку водки, напоили чаем, дали денег, и наш «ходя» снова побежал в Мукден, где ожидает его возвращения «мамуся» (мать) и «бабушка» (жена).

Вечером пошел я на корпусной двор посмотреть, не привели ли нового пленника. Смотрю: среди двора, под конвоем двух солдат с ружьями, сидит не пленник, а пленница, китаянка с двумя маленькими детьми. Сидит она и немилосердно кричит: «Солдата хунхуза», то есть что солдаты наши схватили ее, как хунхузы. Но она напрасно заявляла громко о своей невиновности: при тщательном осмотре ее, как говорят, нашли бумагу; и поймали-то ее в тот момент, как она хотела пройти через нашу позицию к японцам.

Вернулся я в фанзу и слушаю, как воет ветер. Странный здесь, по выражению солдат, климат: с 17 июля и по сей день одного дня почти не было хорошего, ровного, а все время зной, дождь, ветер, мороз вперемежку.

7–10 октября

С утра покрыто все таким туманом, что в двух шагах ничего не видно, да в придачу к этому грязь — значит, почти наверное сегодня никаких военных действий не будет. Решаю воспользоваться затишьем и помолиться со своими воинами. Практика показала, что в военное время для общественной молитвы и назидания нужно ловить момент, не ожидая непременно праздника: иной праздник такой задастся, что люди с утра до ночи с седла не слезают! В 8 часов пошел в 1-й и 2-й эскадроны; на огороде нашли приличное местечко и отслужили молебен; беседовал с солдатами о празднике Покрова Пресвятыя Богородицы. Передал историю праздника, затем из русской истории напомнил примеры, как Владычица помогала русскому воинству в его трудах и бедах, и просил слушателей усердно молиться Взбранной Воеводе о Ее помощи и надеяться, что покаянная молитва будет услышана и Покров Божией Матери будет всегда над нами, охраняя от бед и ведя к победе. После богослужения, по обыкновению, обходил ряды солдат с пением «Спаси, Господи, люди Твоя» и благословлял всех. Кроме наших, помолиться пришли офицеры и солдаты из других частей. После обеда поехали с Михаилом в 3, 4, 5 и 6-й эскадроны. Еду уже шагом: два раза упал довольно благополучно, третий раз не хочется. Господь и теперь помог: нашел эскадроны; они сегодня тоже в относительном покое и посему собрались на молитву почти в полном составе. С великою радостию побежали солдаты приготовлять место для молитвы и скоро доложили, что все готово. Приходим — эскадроны стоят на огороде с китайской капустой и луком. Отслужили обедницу. Только что начал говорить поучение, как раздался страшный грохот — оказывается, открыли пальбу поставленные недалеко отсюда наши осадные орудия и мортиры. Казалось, разверзлась земля. На минуту я остановился, но быстро оправился и продолжал говорить… Окончилось богослужение; обошел ряды, благословил. День склонился уже к вечеру, и я, попрощавшись, поехал в обратный путь. Из солдатских рядов донеслось: «Счастливо оставаться, приезжайте почаще к нам!»

Едем; осадные орудия громят; жутко становится: куда упадет двухпудовый снаряд мортиры или осадный. Вот и дом наш, или, как выражается адъютант, тюрьма. Налицо одно из последствий войны: люди, побывавшие на ней, иначе будут относиться к жизни: многое из прежних «не могу» забудется, и человек ясно увидит, что прежние его так называемые нужды и необходимости были просто капризы и жить можно весьма скромно и просто. На войне каждый узнает себя… Там, в мирной обстановке, иной, быть может, горел пламенем любви к ближним, имел непреодолимое стремление помогать и сочувствовать страданиям людским, сам во имя долга все невзгоды претерпеть обещался, порицал как изменников и трусов всех, кто не выдерживал ужасов войны и предавался унынию, а теперь, на войне, когда увидел ужасные людские страдания и бедствия лицом к лицу и сам испытал невзгоды, как отнесся ко всему этому? Хватило ли мужества смиренно снести свой крест и другим помочь в том же? Не озлобился? Не потерял терпения? Не предался унынию? Да, на войне каждый узнает себя и познает другого, кто он, без прикрас. Здесь маскировка не может продолжаться долго.

8, 9 и 10 октября сильные ударили морозы, градусов в восемь, с ветром, так что и церкви поставить не было возможности. Отслужили в воскресенье, 10 октября, обедницу «поскору», и за то слава Богу! Праздник Христов прошел в тишине, только осадные орудия изредка постукивали.

11–14 октября

Погода установилась прекрасная: легкий мороз от трех до шести градусов, солнце сияет, небо чисто, только немного беспокоит холодный ветерок. Слава Богу, отдохнем: сражения прекратились, армия стоит на своем месте. Деревня, в которой мы живем, расположена около самого полотна железной дороги, что нас немало утешает; в одной версте станция Суютунь. Параллельно с полотном тянется длинная мутная лужа — это, по единогласному приговору всех, наша Нева, а самая линия — «Невская першпектива», проспект. Каждый вечер на этой «першпективе» гулянье: выходят из своих «тюрем» все, начиная с генералов и кончая нами, грешными, причем и фейерверк ежедневно к нашим услугам. На позициях наших и японских нет-нет да и дадут залп из орудий: ухнет, блеснет огонь из дул, и в небе вдруг разорвется блестящим метеором снаряд. «Эк их утешаются», — говорим мы.

12 и 13 октября мы и солдаты наши были в трудах, готовились к холодам: солдаты рыли землянки, некоторые вычищали свиные хлева, обставляли их соломой, строили из кирпича очаги, и получались довольно сносные квартиры, а Михайло и Ксенофонт свою палатку всю завалили чумизой. Штабной «печных дел мастер» Галкин вычистил в нашей фанзе каны (печи), сложил новую высокую трубу, и мы первый раз затопили каны. Сначала было дымно, а потом ничего, и в фанзе немного потеплело, а главное, стало суше. Теперь только переделать дверь да устроить сени из гаоляна, и мы готовы встретить дорогого союзника нашего и друга, господина мороза с матушкой-зимой. Посреди фанзы вкопали в землю широкую и длинную скамью — это стол наш, покрыли скатертью, и все вместе обедаем; как-то стало домовитее. Однако вышел казус. Как затопили каны, ожили тараканы и сделали на нас энергичное нападение в союзе с крысами; особенно по ночам донимали. Пришлось сразиться, и тараканов мы изловили, а с крысами примирились: неприятель отважный. Пришлось на ночь съестные припасы привешивать на веревках к балкам. Иконами украсить нашу храмину не решились: уж очень грязно и бывает пыльно, а под подушкой всегда лежит у меня в футляре икона Богоматери Иверская, что от вокзальной церкви[31], и этим утешаюсь.

Вечером 13 октября я опять попал в беду: рядом с нами стали казаки, которые вытащили из фанзы солому и зажгли ее. Я подошел к костру погреть руки. Вдруг из костра раздался выстрел: разорвался ружейный патрон; вероятно, уронил казак в солому; пуля улетела в обратную от меня сторону. А если бы в мою! Господь спас. Рядом с костром положены на забор пики и служат очень мирной цели: на них развешано и сушится казацкое белье. 14 октября во время гуляния по «першпективе» пришла мне мысль, что хорошо бы отслужить святую литургию в эскадронах (четырех), которые стоят отдельно от нас, недалеко от передовых позиций, хотя в случае тревоги и придется, быть может, испытать беспокойство и проявить поспешность, но… Господь поможет! Подумано — сказано, сказано — сделано, и Михайло поехал в эскадроны известить их об этом и узнать, можно ли завтра приехать к ним с церковью. Ответили, что если не будет боя, то просят и чрезвычайно рады. Вечером, когда стемнело и звездочки зажглись в небе, пошел я гулять и про себя отслужил утреню. О, Господи, как бы я счастлив был, если бы удалось отслужить завтра святую литургию! Лег с надеждою, велел Ксенофонту ночью испечь просфоры и к 6 часам утра приготовить двуколку с церковью и лошадей.

15 октября

Проснулся рано, готовлюсь служить и приобщаться Святых Таин, а наверное не знаю, придется ли. Заснул и проснулся с одною мыслью-молитвой: «Господи! Пошли мирный день и хорошую погоду, чтобы мы могли спокойно совершить божественную литургию». Встал, иду на двор. Что-то там? Быть может, ветер? Нет, слава Богу, тихо, только порядочный мороз; выстрелов не слышно; кажется, удастся отслужить. Бегу в обоз. Михайло и Ксенофонт собираются, чистят коней, сбрую, докладывают, что просфоры испеклись хорошие. Запрягли лошадь в церковную двуколку, я сел с Ксенофонтом на козлы, Михайло — на Друга, и поехали к позициям.

Едем. Тихо, морозно, но лучи солнышка начинают уже побеждать холод, и день обещает быть хорошим. Вдруг ухнуло впереди раз, другой, третий… Дрогнуло во мне сердце… Неужели начинается и нам не придется привести в исполнение святое намерение? Все-таки едем дальше; вот и деревня, где стоят эскадроны. Въезжаем на большой огород, встречают солдаты с лопатами и метлами — это они ровняли и мели огород для церкви. Нужно было видеть искреннюю радость, с которой они бросились помогать ставить церковную палатку! Каждый непременно хотел что-либо сделать. Пришлось выбрать шесть человек, а остальным велел идти одеваться к службе…

Бывают и в земной жизни моменты, когда тихая радость вдруг нисходит в душу, несмотря ни на какие положения! Иногда эти моменты бывают на мгновение, а иногда на часы и дни… Счастливые святые Божьи люди! Они подвигами своими удостаивались такой благодати небесной, что эта тихая радость теплилась в их душах даже многие годы! Что может быть выше счастия, когда загорится в душе огонек радости небесной, когда трепещет все существо и наполняется миром, любовию к Богу, людям, всему сотворенному! Какое из земных, мирских наслаждений может дать душе этот мир и отраду? Конечно, никакое! Вот это состояние радости небесной испытывал и я в блаженный день 15 октября, когда, стоя в стороне, наблюдал за постановкой церкви. Так и в древние времена, думалось мне, патриархи Авраам, Иаков и другие святые строили жертвенники Богу Живому для принесения благодарения за милости Его и для молитвы об очищении содеянных лютых. Теперь и мы, подобно им, в земле чуждей, пред лицом смерти, ставим жертвенник Господу, чтобы принести бескровную жертву благодарения за все и о гресех. Не будем унывать или роптать, смиримся, покоримся мудрому промыслу нашего Отца! Ему угодно было попустить войну, попустить народам рассудиться честным поединком. Не нам укорять или рассуждать, почему. Его святая воля да будет! Лучше устремить все силы существа нашего на мужественное исполнение нашего долга и присяги до последней капли крови.

Готова церковь; я поставил престол, облачил его, устроил жертвенник. Как благ, бесконечно благ Господь! По Его милости все способствовало нашему молитвенному торжеству: погода прямо-таки чудная, правда, прохладно немного, но солнышко ярко светило и было полнейшее безветрие. Пред началом службы раздалось близко несколько сильных залпов. Подполковник Чайковский послал узнать, не рвутся ли это снаряды. Нет, оказалось, стреляли наши осадные орудия, а японские «шимозы» не долетали. Собрались эскадроны, и около 10 часов утра святая литургия началась; в алтаре прислуживал, конечно, Ксенофонт. Служба прошла замечательно хорошо, особенно пение. В этих эскадронах самые главные певцы наши, и хотя у них теперь ни нот нет, ни спевок не бывает, однако они так складно и вдохновенно пели, что, казалось, ангелы спустились к нам и свое небесное пение соединили с нашим земным, и вышла такая гармония, что слезы невольно исторгались. Быть может, это мне только так казалось? Но нет, посмотрели бы вы, как во время «Херувимской», «Тебе поем», «Отче наш» без всякого приказания все становились на колени прямо в пыль, как усердно клали поклоны, молились! Нет, эту небесную радость чувствовали все! Вместо концерта пели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши? Конец приближается и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй!» И всегда до слез трогает эта дивная песнь, а теперь, на войне, когда для многих из нас, здесь молящихся, конец действительно, может быть, весьма близок, она особенно благовременна… В поучении, сказанном на литургии, объяснял притчу о богатом и Лазаре и преподал из нее подобающее наставление.

Окончилось богослужение, приложились все ко кресту и разобрали церковь, сердечно благодаря Господа, что благополучно, без помехи прошло молитвенное торжество наше. Как утешает и ободряет молитва и таинство! Точно на крыльях летел я в 3-й эскадрон проведать ротмистра Витковского, которому немного нездоровилось; у него пил чай, а в 5-м эскадроне обедал. Так приятно было побеседовать с офицерами, видя их непритворную радость по поводу совершившегося богослужения. Очень усердно просили приехать еще с церковью, что я, конечно, и сделаю, если продолжится затишье и позволит погода. Снова взмостился я на козлы двуколки и поехал домой, ведя задушевную беседу с друзьями, Ксенофонтом и Михайлом. Эти простые души тоже в восторге и по-своему выражают свои чувства и впечатления. Сговариваемся и 17 октября во что бы то ни стало отслужить святую литургию для остальных эскадронов и штаба 17-го корпуса, хотя бы и холодно было. «Мы ведь можем и скоро отслужить, — говорит Михайло, — а все-таки совершить литургию — это много значит!» Я, конечно, вполне соглашаюсь. Отдохнул немного и под вечер пошел на «першпективу», под звездное небо: как-то невыразимо захотелось побыть одному, собрать мысли, воскресить в себе и духовно пережить еще раз те чувствования, которыми утром была полна душа!

16 октября

Сегодня встал и думаю: вот я пишу вам письма, а вы, вероятно, недовольны: человек находится на войне, а сражений не описывает. Что ж делать? Пишу только то, что сам лично переживаю, чтобы после самому же прочитать и снова перечувствовать былое. Битв же подробно сам часто не вижу, посему и описывать их не могу, а с чужих слов не хочется. Часто записываю пустяки; но нужно помнить, что здесь наша жизнь течет совсем иначе и нередко маловажное событие оказывает весьма большое влияние на наше душевное состояние. После чаю сел на кане почитать. Вдруг музыка… Что такое? Какая теперь музыка, когда войска сидят в окопах?! Может быть, ослышался? Нет, ясно доносятся звуки военного марша. Все бежим из фанзы разъяснить столь необычайное явление. Смотрим, гарнизон нашей деревни высыпал уже на околицу, а вдали, откуда несутся звуки, виднеется какая-то черная масса… Приложивши руку к козырьку, все вглядываются… Что такое? «Подмога идет из Расеи», — говорят солдатики. Действительно, повернуло черное пятно на дорогу к нам, и сверкнуло сразу солнце на массе штыков. Ближе… Несомненно, пехота. Вот уже музыка с нами рядом; колышется знамя с большим крестом. «Кто вы? Откуда?» — несется со всех сторон. «Из Расеи… шестьдесят первая дивизия!» — отвечают бородачи. Господи! Как радостно бьется сердце: подмога, из России! Ведь только месяц назад, как они с дорогой родины! Уж этим одним милы; как будто родные приехали! Не выдержал я. «Здравствуйте, — кричу, — дорогие! Бог в помощь! Не робейте: скоро победим!» «Дай Бог! Спасибо!» — слышится из рядов. «А что он (то есть японец), еще далеко?» — спрашивает на ходу пожилой солдат. «Верстов шесть-семь будет», — отвечают наши. Прошли. Солдаты хорошо одеты; обозы их чистенькие; все новое: еще не испытали маньчжурских прелестей. Ободренный пошел я в 4-й эскадрон к ротмистру Калинину условиться относительно завтрашней службы. Решили в расположении его эскадрона очистить место и поставить церковь, чтобы сегодня в 4 часа дня отслужить всенощную, а завтра — святую литургию…

Снова повторилась вчерашняя картина: как в тех эскадронах, так и здесь живо заработали лопаты, метлы. Распоряжался и особенно усердствовал мой любимец георгиевский кавалер унтер-офицер Власов, что «Библию (sic!) прочитал». Замечательный это человек: искренно религиозный, умный и бесстрашный воин. Во время всех сражений он вызывался и ходил в самые опасные разведки, забирался в расположение неприятеля, взлезал там на деревья, фанзы, сопки и высматривал японские батареи, укрепления. Он уже имеет Георгия 4-й степени, теперь представлен и к другому — 3-й степени.

Работа кипела; скоро все выровняли, вычистили, вымели; оставалось ставить церковь; но вдруг поднялся ветер, да такой холодный, что о службе и думать было нечего. Пришлось опять утреню читать про себя; а завтра, если утихнет, поставим церковь уже утром и отслужим святую литургию. В 8 часов вечера поднялась страшная канонада с японской стороны. Мы вышли на «першпективу»: горизонт на большое расстояние беспрестанно вспыхивает огнями, разрываются снаряды, и, кажется, очень близко. Придется ли завтра служить?!

17–19 октября

Как настанет затишье военное, так я начинаю волноваться погодой: дождь, ветер, мороз — все страшно беспокоит. Ведь хочется воспользоваться затишным временем, чтобы как можно более молитвою утешить и ободрить усталые души воинов! Когда прекратится сражение, у меня сейчас мысль: ну, перестали стрелять, затихли неприятели, отдыхают полководцы, теперь пора нам, священникам, начинать духовную битву с внутренними врагами, им же имя легион: уныние, тоска по родине, близким, сомнения, физические страдания от ран, болезней, непогоды. В окопах многие солдаты опухли от сырости; вот и хочется хорошей погоды, чтобы можно было по эскадронам служить святые литургии, обедницы, молебны, беседовать и этим в самое сердце поражать внутренних неприятелей, дабы в новый бой воины шли бодрыми, одушевленными. Конечно, и во время битв есть дело священнику. Но ведь каждый понимает, что под гром пушек и свист пуль много не набеседуешь; тогда только благословение, краткая молитва, два-три слова в утешение — вот и все поучение. А главное дело иерея переходит в лазареты, перевязочные пункты, поближе к бою, туда, где небо сходится с землею и ангелы, по словам преподобного Серафима, едва успевают брать души человеческие…

Так с тревогой за погоду встал я 17 октября. Ночью был ветер: скрипели утлые наши оконышки, шумела и рвалась на них бумага, — утром то же. Ну, что будет! Готовлюсь все-таки служить святую литургию. Позвал своих солдат; пошли расставлять церковь. И что же? К 10 часам засияло солнце; куда что девалось: и тучки разбежались, и ветер утих. Совершаю проскомидию. «Раз-два, раз-два, левой… левой…» — слышу обычный голос вахмистра. Идут эскадроны, штабные 17-го корпуса, обозные, саперы. Пришли генералы, офицеры; раздается энергичное: «Здорово, молодцы драгуны!» Гремит ответное: «Здравия желаем Ваше-ство!» Затем: «На молитву, шапки долой», и голова Михайла просовывается сквозь полотняную дверь алтаря со словами: «Батюшка, готово», будто я сам не слышу. Возглашаю: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа», и полились снова их уст наших священные песни и молитвословия божественной литургии, заструились, как струится тихо и мерно чистый ручеек среди зелени трав и злаков земных, покрытых благовонными цветами, освещаемый и согреваемый солнышком! «О Господи, — невольно думалось, — верим, исповедуем и чувствуем, как невыразимо прекрасно, чисто, светло, божественно содержание этой дивной службы — святой литургии. Но помоги, Отец наш, чтобы души наши, освещаемые и согреваемые, как солнцем, крепкой, горячей верой в Тебя, очистились от уныния, сомнения и, как благовонными цветами, покрылись надеждою и упованием, чтобы нам неосужденно присутствовать и духовно участвовать в совершении святейшего таинства и, как говорят святые отцы, истинно насладиться божественныя литургии». Да, тогда все будет хорошо: и тоску о разлуке с присными нашими и дорогой родиной, и ужасы сражений, и лишения походной жизни — все, все перенесем, благодаря и славословя Промыслителя, допустившего нас понести тяжелый крест войны.

Певчие по моей просьбе собрались от всего полка, и богослужение прошло так же, как и 15 октября в деревне Тацзеин. Как на особенность нашей здешней службы укажу на то, что на великом входе всегда поминаю «всех воинов, на поле брани за веру, царя и отечество живот свой положивших». Если бы вы знали, с каким искренним чувством скорби и молитвы и произносятся, и выслушиваются здесь эти слова! Головы сами опускаются на грудь, руки совершают крестное знамение, уста тихо шепчут: «Царство Небесное!» Ведь поле-то брани здесь, под нашими ногами, и свежие могилы братьев наших вокруг — стоит только оглянуться. Поучение говорил на притчу о богатом и Лазаре. После службы сейчас же разобрали церковь. Это делаем быстро: час ставим и полчаса разбираем; очень уж удобно!

Прибрались; иду пить чай в свою «квартиру» и побеседовать через письма с дорогой женой, родными, духовными детьми… Еще вчера вечером получил целых восемь писем, и у меня хватило терпения ни одного не прочитать, отложил это удовольствие на сегодня, чтобы праздник был полный; вот теперь сижу и читаю. Из писем вижу, как все грустят, скучают. Дорогие мои! А я-то? Я-то разве веселюсь? По правде сказать, часто нападают такие приливы тоски по всему родному, что приходится употреблять всю силу воли и веры, чтобы смирить мятущийся дух. Смиримся же! Слышите? Смиримся под крепкую руку Божию и пребудем в терпеливом служении долгу пред Богом, царем и родиной до той минуты, когда или скажут: «Довольно! Вернитесь к родным жертвенникам и очагам своим», или иссякнет последняя капля крови!

После обеда читал «Церковные ведомости». Страшно поразило меня начало проповеди епископа Иннокентия воинам в Севастопольскую войну: «Не поучение говорить вам мы прибыли сюда, нет, мы явились учиться у вас, славные защитники града, учиться, как исполнять заповеди Христа Спасителя: оставь отца, матерь твою и дом твой, возьми крест и гряди по Мне». Не то же ли, думаю, переживают и нынешние воины? Несение ими креста — разлука с близкими, родиной, ужасы войны и лишения — не есть ли высочайшая добродетель? Чему же еще учить их? Не справедливее ли у них учиться? Посему не напрасно ли проповедую? Эти вопросы вдруг нахлынули на меня, но успокоился, вспомнивши слово святое: «Несть человек, иже поживет и не согрешит, аще и един день жития его», и слово апостола: «Настой благовременно и безвременно»; да к тому же проповедь не только назидает, а и утешает.

Вечереет, садится солнышко, красным полымем горит горизонт на морозе. Беру палочку и иду, по обычаю, на проспект наш утешиться спокойным мирным небом, могучим солдатским пением вечерней молитвы, картиною пылающих костров, бегущим изредка поездом туда… на милый север. Подходит генерал Ванновский и говорит: «Как хорошо поют ваши эскадроны молитвы, я всегда с удовольствием слушаю!» Приятно мне было это услышать, но нужно правду сказать: вся наша армия очень хорошо поет ежедневно «песнь Богу едиными усты и единем сердцем». «Батюшка! — доносится голос солдата с нашего двора. — Ужин подан, остынет, пожалуйте скорей!» Ну, значит, пора кончать день; иду.

18-го и 19-го числа стояла чудная погода: солнце сильно грело и к полудню разгоняло морозы-утренники. Я воспользовался сим обстоятельством и вымылся на дворе, причем от «першпективы» мое грешное тело загораживал солдат простыней. Вероятно, это была последняя настоящая мойка: морозы пошли порядочные; это уже так как-то выдались два денька. Много гулял я за эти дни, читал, посетил лазарет 35-й дивизии; больных и раненых нет, а в санитарном поезде оказался свой священник.

20 октября

Как тяжело памятно мне это число, день смерти царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в городе Рыпине Плоцкой губернии, в пятнадцати верстах от прусской границы. Как сейчас помню: утром ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии дорогого государя, а ночью вдруг стук в двери и сдавленный голос офицера сквозь слезы: «Батюшка! Горе: скончался государь император Александр III; скорее служить панихиду и сейчас же присяга. Полк уже вышел из казарм». Как гром небесный, сразила нас эта скорбная весть! Бегу на улицу, в церковь. Тьма непроглядная, осенняя. Слышен мерный шум шагов, звучат в такт шпоры: полк идет. Я вмешиваюсь в ряды солдат. Панихида, слезы общие. Затем присяга новому государю императору Николаю II, многая лета, «ура». Все это среди тьмы, в глухую полночь, при слабом мерцании свечей, в Польше, на границе государства! Много пережито в эту страшную ночь тревоги и скорби: до гроба не забыть! Вот и теперь, 20 октября, собрались воины, пропели панихиду, помянули вечной памятью незабвенного царя-миротворца.

Возвращаюсь с панихиды; идет артиллерия. Смотрю, скачет артиллерист-солдат ко мне на двор, просит благословения и быстро говорит: «Батюшка! Будьте милостивы, дайте мне крестик на шею: в прошлом бою потерял, теперь опять едем на позицию; убьют — не хочется умирать без креста». Спасибо, у меня имеется запас маленьких образков и ладанок с 90-м псалмом; сейчас же достал и дал пять крестиков, чтобы он и товарищам дал. Как же рад был солдатик! Счастливый поскакал догонять свою часть. Подошел еще какой-то унтер-офицер с просьбой дать ему Евангелие; удовлетворил желание и этого. Погода прекрасная; гулял по линии, беседовал с солдатами, идущими с позиций, о том, что «он (японец) близехонько сидит от наших окопов; а в деревне Линшипу одну половину занимает он, а другую мы; носа невозможно показать днем: сейчас пули пущает; так и сидим по фанзам, а ночью, в темноте, приносим пищу и воду».

Идет из Мукдена толпа солдат, человек около ста, разных полков. «Откуда вы?» — спрашиваю. «Из лазаретов, чиненые, ляоянские; в свои полки идем. Ох, уж если бы Господь помог поскорей добить его», — отвечают. Вечером снова смотрели идущую с музыкой подмогу. Поразительно, некоторые солдаты поморозили ноги на Байкале; там, говорят, мороз до двадцати градусов.

Завтра для нас двойной праздник — день восшествия на престол государя нашего императора и день рождения августейшего нашего шефа. Решаем, если Бог даст погоду и мир, собрать завтра весь полк в деревню Тацзеин, отслужить там святую литургию и молебен, устроить парад и общую трапезу. Сегодня снова пришли хозяева фанзы и поразили нас: принесли нам в подарок семь больших груш и плитку китайского сахара, знаками объясняя, что это они в знак благодарности за то, что мы сохраняем их фанзу и дали им денег. Конечно, мы снова дали им три рубля и записку, чтобы часовые на реке Хуанхэ пропустили их в Мукден по мосту, а то, когда китайцы шли к нам, часовые сделали им «ломайло», надавали «пилюль» и заставили идти через реку. Смешно было смотреть, когда они жестами показывали, как солдаты давали им «пилюли», причем рассказчики сами же смеялись.

21 и 22 октября

Для совершения богослужения отправился с церковью к позициям в деревню Тацзеин, где стоят четыре эскадрона; туда же идут из нашей деревни остальные два эскадрона и штаб. На прекрасном, ровном огороде расставили церковь. Михаил в восторге. «Ни разу так хорошо не ставили», — говорит он. Ксенофонт хлопочет у костра, готовит угли для кадила и кипятит воду для теплоты. Он с особенною любовию будет прислуживать за богослужением; улыбка не сходит с его лица. Но вот моя беда с ним: все просится недели на две — на три в эскадрон «повоевать». Я убеждаю его, что и в обозе служба считается, как и в строю. С неделю помолчит, а потом опять: «Батюшка! Отпустите немного повоевать. Я вернусь. Белья настираю, приготовлю: на все время его хватит!» Раздались обычные залпы наших осадных орудий. Подполковник Букреев говорит шутя: «Это, батюшка, к обедне звонят; хорошие колокола!» Утром дул холодный ветер, а когда вышел я читать входные молитвы, то прямо поражен был: тишина полная! Тем более удивительно, что тишина продолжалась, только пока шло богослужение. И это замечалось несколько раз! Слава Господу Богу. На литургии и молебствии присутствовал весь полк, генералы: начальник западного отряда барон Бильдерлинг, начальники пехотных дивизий 3-й — Янжул и 35-й — Добржинский, начальник нашей бригады Степанов, начальник штаба 10-го корпуса Цуриков и господа офицеры некоторых других частей. Служба прошла торжественно; выстрелы не беспокоили. Поучение говорил о необходимости особенно горячо молиться за дорогого государя нашего императора: да царствует он на благо отечеству и страх врагам, а также за августейшего шефа нашего — великую княгиню Елисавету Феодоровну, которая как мать относится ко всем чинам полка, с сердечным участием, вникая во всю трудовую жизнь их. Зато и черниговцы все преисполнены горячей благодарности к своему августейшему шефу. Просил воинов усугубить ревность свою по исполнению воинского долга, чтобы доказать тем свою любовь и преданность государю и доставить радость своему шефу. После молебна и многолетия около церкви был парад, играли гимн «Боже, Царя храни», марши. Торжество вышло такое, какого мы давно не испытывали. После парада все снялись группою, а потом общая трапеза. На дворе фанзы устроили покоем огромный стол, со всей деревни притащили скамейки и оставшиеся китайские стулья; вместо бокалов — кружки. Обед прошел оживленно и спокойно от «внешних» врагов, хотя появление «шимозочки» (бомбы) всеми признавалось возможным: ведь позиции наши не больше двух верст отсюда. Играли трубачи, гремело сердечное «ура» государю и августейшему шефу, затем шли разные тосты и речи. В 3 часа дня я возвратился в свою деревню Каулоуцзы. Подмораживает; затопили каны, фанза наполнилась дымом, пришлось спасаться на излюбленный наш проспект. Ох эти печальные каны! Очень осторожно их нужно топить. Китайцы понемножку подбрасывают гаоляновых корешков и поддерживают медленный огонь, лишь бы кан был теплый и можно было сидеть и лежать на нем. Китайцам тепла в фанзах не нужно, они всю зиму ходят в ватных куртках, так и спят. Русские же люди любят, чтобы в хате было тепло: ведь надо раздеться. Опять лишнее! Вот солдатики наши и давай нажаривать, да и сожгли вещи полковника Ванновского: кан лопнул, а на нем лежали чемоданы с бельем, они и сгорели. Да, зимушка-зима о многом заставляет нас задуматься. Чем будем топить свои обиталища и как нам будут варить пищу? Лесов здесь нет, а ракиты и вербы в деревнях уже теперь во многих местах оставили по себе одно лишь воспоминание. Довольство людей, корм скота — тоже серьезный вопрос. До сих пор местные средства много помогли, но ведь это все в недалеком будущем будет съедено. Полагаемся на волю Господню. А тут новая скорбь: печка, в которой Ксенофонт пек просфоры, сегодня не действовала; пробовали испечь просфоры в другой, временной, — не вышли; так 22 октября и не пришлось отслужить святую литургию. Пришлось утешиться тем, что в 11 часов утра отслужил молебен Богоматери и благодаря солнышку, пригревшему богомольцев, прочитал даже акафист, молитву и сказал поучение. Кроме иконы Божией Матери Казанской на столик поставил даже Иверскую, да офицеры принесли свои иконы Спасителя, преподобного Серафима, святых Митрофания, Феодосия и Николая — вышел целый иконостас. После молебна все прикладывались к святым иконам.

23 октября

Завывание сильного ветра разбудило всех нас сегодня: порвалась во многих местах на окнах и дверях газетная бумага, и ветер свободно гуляет у нас. Мороз не менее восьми-девяти градусов. Принесли денщики кипяток: погреться чайком! «А мне, — кричит адъютант своему Ивану, — давай коху!» «Кохой» солдаты называют кофе, и, сколько ни переучивали их, ничего не выходит. С этой «кохой» в полку в мирное время была забавная история. Одно время солдатам отпускали кофе, кипятили в котлах и подивизионно поили. Однако воины наши невзлюбили новый благородный напиток и пили его только из «послушания». Кончилось тем, что как только провинится солдат и офицер вознамерится наказать его, поставить на часы например, то взводный унтер-офицер пресерьезно докладывает: «Ваше благородие, не стоит ставить на часы, лучше посадить его на кохе!» Этого сидения «на коху» солдаты боялись больше, чем стояния на часах. Наконец-то матушка-Маньчжурия пожаловала нас новою милостию: постлала на землю белое пуховое одеяльце. Спасибо, да то беда, что мягко стелет, а жестко спать. Лошади срываются с коновязей. Солдаты кричат на них, ловят. В воздухе кружатся стаи воронов, сухие листья; с криком летят на юг запоздалые гуси, гнутся и скрипят деревья, кричат неистово ослы. «Ну и концерт, — говорит проезжающий казачий офицер, — остается только, чтобы из вашей трубы вылетела в ступе баба-яга с метлой, тогда картина будет полная!» Напились чаю, притащили солдаты гаоляновых корешков, и закурились каны; сегодня меньше дыму, хорошая тяга, хотя тепла мало от этой топки. Что это за удивительное многополезное растение гаолян! Я уже раньше писал, что высота его достигает пяти с половиной аршин, ствол довольно толстый, и зерна с каждого стебля целая пригоршня. Зерно очень похоже на нашу гречневую крупу, и каша из гаоляна почти такая же, как и из гречи, только тяжелее для желудка. Кроме того, из гаоляна делают прочные крыши, циновки, корзинки, клетки; им топят, хотя для топлива больше употребляют гаоляновые корни: они дают сильный жар. Вообще насколько грязны, отвратительно грязны китайцы, настолько же они хорошие земледельцы. Они сеют гаолян, чумизу (род проса, только мельче), бобы, рис, пшеницу, ячмень, всевозможные огородные овощи и, при всей своей грязи, очень любят цветы. Обработка земли образцовая, но совершается примитивно: ни машин, ни плугов, ни даже хорошей сохи нет; все делается от руки: мотыгой, лопатой, скрябкой, серпом — да ведь как?! Только любоваться нужно! Они не сеют в нашем смысле, а, скорее, садят каждое зернышко, потом тщательно выпалывают поле, так что оно производит впечатление отлично возделанного огорода. Скот далеко не у каждого хозяина есть, и потому с поля в деревню китайцы все несут сами на коромыслах; таким же способом они доставляют и продукты на базар. Мельниц буквально нет ни одной, а мелют патриархальным способом: накладывают камень на камень и вертят сами. Замечательны в деревнях колодцы: они выложены внутри тесаным камнем. Вообще многое здесь носит вековечный характер. Арбы, например… Ну что бы сделать легкую тележку? Ведь и один мул повез бы! Нет, ездят на таких тяжелых арбах, что меньше трех животных и запрячь нельзя. Так ездили, верно, китайцы 2000 лет назад, так и теперь. Представьте же, что творится с этими арбами в период дождей!.. Прибывшие с позиций офицеры рассказывают, что наши войска и японские стоят друг от друга очень близко, так что днем ни те ни другие не могут высунуть головы из окопов: сейчас же пуля! От скуки начали забавляться: наши выставили чучело, японцы тоже, и открылась состязательная стрельба. Если наш попадет, японцы поднимают на палке белый флаг, если нет — черную шапку; такими же сигналами и наши отмечают японскую стрельбу.

Между позициями обеих армий протекает узкая река Шахэ; водица бежит чистенькая такая, иногда пить хочется. Японцу и русскому, решившемуся подойти к речке, грозит одинаково смерть. Вот в одном месте как-то и условились: дадут сигнал наши, японцы ответят — и идут наш и японец без оружия с ведрами за водой, отдадут друг другу честь, наберут воды и расходятся к своим позициям; стрельбы не производится. Несколько раз так делали, все шло хорошо, но однажды не стерпела русская душа и давай ругать японца, а тот маленько по-русски смекал да и оскорбился, стал отвечать. Русский кричит: «Давай на кулачки!» Тот согласился; река мелкая, живо один перескочил, и пошло дело — и кулаками и ведрами. А с позиций на это единоборство обе армии любуются. Кончилось тем, что с окровавленными физиономиями явились борцы каждый к своим позициям. Среди японцев многие говорят по-русски и часто переговариваются с нашими, например вечером кричат: «Русские, не стреляйте сегодня ночью, и мы не будем. Давайте поспим!» А утром здороваются. Есть места, где между позициями четыреста-пятьсот шагов.

У меня новое горе: заболел мой Китаец, беленькая лошадка, острым хроническим воспалением глаз. Я отправил его лечить в Мукден. Немного лучше стало, но ветеринарный врач уверяет, что непременно ослепнет. Очень жаль, придется опять ездить на Друге. Ксенофонт сейчас принес мое белье: не только выстирал, но даже выгладил! Я давно велел выбросить утюжок и думал, что это исполнено. Смотрю, сегодня несет белье, и улыбка во весь рот; ну, думаю, что-нибудь не так. «А ведь белье-то, кажется, выглажено?» — говорю. «Так точно! Это, значит, вы приказали выбросить утюжок-то, а я думаю: зачем? Пригодится; да и спрятал. Вот теперь и выгладил, совсем вид другой», — победоносно заявляет. Входит Михаил, и оба сразу с грустью говорят, что ветер и мороз такие, что завтра служить будет невозможно, значит, и просфоры печь не нужно. «День на день не приходится, — говорю я. — Господь-то по милости Своей завтра может послать и погодку; просфоры нужно испечь непременно!» Теперь мы опять обзавелись собственной печью: Галкин в землянке сложил. Подошел я к ней, заглянул: сидит Нечаев, топит печь, а Ксенофонт, согнувшись, натирает тесто, так и зовем его теперь «Ксенофонт-просфорник». Надвигается ночь, ветер воет по-прежнему, мороз крепчает. На всякий случай готовлюсь служить литургию. Великая княгиня в ответ на мою поздравительную с днем рождения прислала следующую телеграмму: «Сердечно благодарю Вас за молитвы и благословение. Очень часто вспоминаю о моих дорогих черниговцах и от всей души радуюсь, что Ваше присутствие в полку в такое время и молитвы утешают и облегчают исполнение трудного и славного их долга. Елисавета».

24 октября

Утро. Чуть-чуть светает. Слышу, тихонько подходит Михайло и говорит вполголоса: «Батюшка! А ведь на дворе-то совсем тихо, только мороз десять градусов; просфоры испекли; может быть, отслужим?» «Конечно, отслужим, — говорю я. — Часам к половине одиннадцатого солнышко нам поможет теплом своим. Передай эскадронам, чтобы мели площадку для церкви да на службу надели шлемы на головы!» Быстро встал. Морозище такой, что пришлось надеть меховые рукавички. За линией железной дороги гул множества голосов: пехотные полки собирают с полей оставленный китайцами гаолян, складывают его в скирды, строят шалаши. К 10 часам поставили церковь. Пришли не только наши эскадроны, но и много из других частей: эскадрон Нежинского полка, телеграфные роты 17-го и 6-го саперных батальонов, обозные 17-го корпуса — многое множество! Часы читать благословил саперного унтер-офицера; он был неописуемо счастлив, и хотя с тропарем и кондаком никак не мог справиться, но это не мешало его воодушевлению, например, говоря: «Приидите, поклонимся Христу Цареви нашему Богу», он делал поклон до земли. Замечательно религиозный! Святую литургию и на этот раз отслужили, по милости Божией, чинно. Михайло меня очень утешил: после Евангелия вдруг слышу, запели «Господи, помилуй» на те мотивы, что пелись в нашей (орловской) церкви[32] на незабвенных службах в четверги и пятницы; больших усилий стоило мне удержаться от слез! Между солдатами есть замечательно богомольные: многие почти всю службу стояли на коленях и горячо молились. «Верую», «Отче наш», по обычаю, пели все. Поразили меня за этой службой китайцы. Целой толпой подошли они, еще когда мы ставили церковь, осмотрели каждую икону и затем, отойдя в сторону, всю литургию простояли, не двигаясь с места, слушая и наблюдая происходящее. Общественного богослужения, какое у нас, у них не существует, по крайней мере до сих пор я ни в Ляояне, ни в Мукдене этого не заметил. Среди китайцев стоял наш штабной переводчик, прекрасно говорящий по-русски; он, вероятно, и давал некоторые пояснения своим соотечественникам. После литургии зашел к нам гость, мрачно настроенный. И то и другое надо бы, по его словам, иначе, а мне кажется, что если бы все шло как по маслу, то мы, пожалуй, приписали бы себе самим окончательную победу. Ведь у нас и прежде всегда так было, а в конце концов побеждали. Неудачи к смирению располагают, а смиренным дает Господь благодать. Победим, даст Бог, и рабами гордых язычников не будем; вот братьями быть готовы, если они отбросят свою гордыню. И когда победим, то прежде всего славу силе Божией воздадим, а потом почтим и человеческие подвиги: так-то лучше, гордости поменьше! Испытания — это великий пробный камень твердости в вере и любви ко Господу! Правда останется правдой: армия наша храбрая, терпеливая, не унывающая. Если представить все условия войны здесь, как мы ее называем колониальной, так надо удивляться тому, что она сделала. Как неверно представляют наше положение в России, сужу по письмам. Пишут, что мы отступили, нас разбили… Неправда то и другое: уступили несколько верст передовых позиций, отбили все атаки японцев и ничего не отдали из крепко занятого нами. Я считаю последние битвы нашей великой нравственной победой. Недаром японцы кричат нам из окопов: «Русские! Долго ли вы еще будете мучить нас?» Это что-то не похоже на победный клик! Ну, а дальше — дальше что Бог даст.

25 и 26 октября

Удивительно резко изменилась погода. Сегодня совершенно тепло. Около станции Суютунь оживление: тысячи солдат строят дорогу шириною в пятьдесят аршин на протяжении всего фронта, чтобы во время предстоящего сражения свободнее было передвигать резервы в разные пункты. Я постоял, понаблюдал. Спокойствие полное, уныния нигде. Господи, куда ни оглянешься — море людей, и все военные. Кажется, теперь, когда увижу штатского или женщину в модном костюме, удивлению не будет конца. Сегодня прошел около линии железной дороги какой-то пожилой господин с длинной бородой в штатском пальто и шляпе, так ведь останавливались, оглядывались на него и спрашивали, что это за человек такой.

С 2 часов дня у нас необычайное торжество: пришли подарки от ее величества государыни императрицы Александры Феодоровны. Из офицеров и чиновников каждый получил полфунта чаю, два фунта сахару, четверть фунта кофе (или табаку), фланелевые рубашку и кальсоны, две пары чулок, три носовых платка, кусок мыла, коробку печенья, конверты, бумагу, карандаш, лимонную кислоту, кусок марли. Каждый солдат получил четверть фунта чаю, фунт сахару, рубаху, кальсоны, кисет, портянки, платки, мыло, бумагу, конверты, карандаш, крючки, пуговицы, наперсток, нитки, подсолнухи (или табак), нож. Кроме того, от великой княгини Елисаветы Феодоровны наши солдаты[33] получили табак, огниво, мыло, спички и лекарства. Нужно было видеть восторг всех чинов армии! Везде гремело искреннее «ура» и сердечное русское «спасибо» царственным заботницам нашим. В этот же день интендантство прислало каждому солдату китайскую ватную куртку и ватные чулки. Ожидаем еще одного блага: ходит слух, что солдатам на зиму выдадут валенки. Одним словом, жить и воевать можно. Вот вы там мрачно настроены. По-вашему, мало успеха у нас, а наши солдаты иначе рассуждают. «Когда добивать его (японца) пойдем?» — все спрашивают.

Нашим полком очень довольны все начальники. Он оказывает услуги всему корпусу, держа связь; постоянно производит разведки для 35-й и 3-й пехотных дивизий и артиллерийских бригад. Во время самих сражений наши эскадроны производят усиленные разведки, под огнем развозят приказания, открывают японские батареи, доставляя таким путем верные сведения войскам и артиллерии. Особенно отличились наши эскадроны в последних сражениях, так что представлено очень много к награждению Георгиевскими крестами; да есть уже восемнадцать георгиевских кавалеров.

Сейчас пришла радостная весть: считавшийся убитым 15 августа рядовой 6-го эскадрона нашего полка Раскопатин, оказалось, взят был в плен, бежал, сегодня после страшных мытарств наконец добрался до наших позиций и скоро прибудет в полк. Подробности напишу, когда расспрошу пленника. Мы только себя любим осуждать и критиковать, а вот как присмотришься получше к японцам, то окажется, что у них далеко не все обстоит благополучно. Из нашего плена не убежишь, а из японского уж сколько прибежало! После Путиловской сопки японцы так разбежались, что потом ловили их в тылу нашей армии. 26-е число. Погода еще лучше вчерашней, и я целый день провел на воздухе. Когда еще выпадет такой мирный, светлый и теплый день?! Завтра думаю отправиться в деревню Тацзеин и отслужить в эскадронах святую литургию.

27 октября

Только что мы улеглись на ночь, как вдруг поднялась орудийная пальба и ружейная «трещотка» на протяжении всей 35-й дивизии. Японцы сделали нападение, но жестоко поплатились: наши выдержали себя, сначала не стреляли, а как только вылезли японцы из окопов, то они и открыли стрельбу залпами. Все атаки отбили, и неприятель до утра убирал своих убитых и раненых.

В 9 часов я приехал с церковью в деревню Тацзеин. Пришли солдаты помогать ее ставить. Один говорит мне: «Ну, батюшка, и насмотрелся же я сегодня страстей! С разъездом выехали мы рано утром и видели поле, покрытое японскими трупами; почти все раздеты, у многих окоченелые руки подняты вверх!» В 10 часов началась святая литургия. На этот раз и ветерок был, и батареи наши рядом стреляли; канонада была порядочная. Вместо концерта велел пропеть «Воскресни, Боже, суди земли» и «Ангел вопияше». Сознаю, что это несвоевременно по уставу церковному. Но здесь, когда страдания и смерть перед глазами и каждый ожидает, что, быть может, сегодня же придет и его страшный час смертный, напряжение нервов, туга сердечная такова, что невольно смущается и мужественная душа. Вот здесь-то услышать радостную песнь «Твой (Богомати) Сын воскресе, тридневен от гроба и мертвыя воздвигнувый: людие, веселитеся» необычайно утешительно!.. Что ж, если и умрем сегодня?! Ведь воскрес Спаситель наш и мертвых воскресит; значит, и нас. Так, с веселием духовным, радостно встретим смерть, если угодно Господу послать ее нам!.. Приходит даже мысль петь на общей молитве «Христос воскресе». Если я погрешил этим нарушением устава церковного, то заранее усердно прошу святую Церковь, которую я чту и в послушании которой пребыть до конца жизни считаю своим долгом и счастием, простить меня. Ведь среди этих скорбей военного времени хочется все сделать, чтобы только доставить воинам возможно большее утешение, ободрение; они ведь тоже люди, немощные. Под влиянием чрезвычайных обстоятельств силы душевные расходуются быстро, значит, быстро же, всеми мерами нужно стараться и пополнить их.

Насколько религия христианская необходима воину, между прочим, подтверждает следующий рассказ, переданный мне полковником В-м: «Я долго жил в Японии по делам службы и был в очень хороших отношениях с ректором Токийской духовной семинарии. Вот однажды он пригласил меня к себе на чай по случаю крещения гвардейского офицера. Понятно, я заинтересовался причиною, побудившею его принять христианство. Оказалось, главная причина была война. Офицер этот со своим корпусом воевал на острове Формозе. Страна гористая, население, особенно в горах, дикое, жестокое, и японцам пришлось сильно страдать. «Вот здесь-то, — сказал офицер, — при виде ужасных физических и душевных страданий своих солдат я не знал, чем их и себя утешить. Лучшим исходом была смерть, но какая? Без определенной надежды на дальнейшее существование? Без напутствия? Вернувшись домой, я изучил христианскую религию и нашел в ней все, что искала душа моя». Долго с большим оживлением вели мы с этим японцем за чаем разговор на религиозные темы. Где-то теперь этот православный японский офицер? Может быть, убит уже!..»

Замечательный рассказ. Как сильно выражает он необходимость христианской религии для души человека! Истинно слово древнего мудреца: «Душа по природе христианка!» Возвратился я в свою деревню, славя Бога, благословившего совершить богослужение, хотя, сознаюсь, так тревожно ни разу еще не служил святой литургии. Подъезжаем к фанзе; слышу звуки молотьбы. Что такое? Смотрю: казаки на соседнем дворе палками молотят рис, которого они навозили себе массу. Созревший рис имеет стебель желтый и, будучи связан в снопы, имеет вид пшеницы. Когда его вымолотят, то надо еще «драть», рушить, как гречу. Люблю я этот день, в который служу литургию. С таким легким, отрадным чувством душевного довольства проходит весь этот день!

28 и 29 октября

С утра ветер, пыль, нельзя выйти: проходящие обозы вздымают тучи пыли; предпочитаю сидеть дома и читать. Спасибо еще, фанза досталась хотя грязная и дырявая, но довольно просторная — несколько шагов можно сделать; устану сидеть, встану и погуляю. Все время, конечно, в теплом подряснике и скуфейке. Выпало два денька, что господин мороз куда-то изволил отбыть, а теперь опять возвратился и по-прежнему подбадривает. Спасибо ему, а то бы, пожалуй, заскучали!

Интересно заглянуть, как на чистом воздухе готовится нам пропитание. Наш повар Ваня — солдат — на морозе котлеты выделывает, подплясывает, а на сковороде что-то верещит. Это он решил во что бы то ни стало сегодня блинчатые пирожки смастерить с гаоляновой начинкой. Да, мы ведь не как-нибудь столуемся: у нас французская кухня! На вопрос: «Что сегодня будет на обед?» — Ваня не иначе ответит, как по-французски: «Суп потафе, котлеты гаше, и на третье масе дуан». Просто потеха, а он это совершенно серьезно докладывает. На холод Ваня не жалуется, а только скорбит, что «вот ветер муку разносит».

После обеда явился из Мукдена наш хозяин; что-то похудел. Конечно, опять его угостили, дали денег, папирос. В благодарных чувствах он обещал в следующий раз принести нам «кулису» (курицу) и яйца. Между прочим, рассказывает, что ему снова было от часовых на реке Хуанхэ «ломайло», и убедительно просил дать ему записку. Тогда адъютант пресерьезно дает понять ему, что записку он может потерять, а вот если печать полковую приложить ко лбу, то и записки не нужно. Поверил «ходя» и умоляет приложить печать. Тогда адъютант действительно приложил ко лбу его синей мастикой полковую печать; вышла великолепно. Китаец в восторге: теперь и записок не нужно; а у нас при виде этой картины получился положительно смех неподобный. Сегодня подсчитал потери нашего полка. По милости Божией из строя выбыло мало, хотя работу полк несет все время трудную и опасную. По 29 октября в полку по болезни и от ран умерло десять нижних чинов, ранено пятнадцать; осталось на поле сражения, неизвестно убитыми или взятыми в плен, три нижних чина и вахмистр Бурба; офицеров легко контужено двое — Сущинский и Тимофеев.

Сейчас получил письма из Орла с описанием празднества в (дорогих мне) церкви и школе 1 октября. Не могу описать радости моей при чтении этих писем! Спасибо великое всем устроившим это празднество. Господь да благословит их Своею благодатию! Что-то заболел у меня немного левый глаз, вероятно ячмень; хожу три раза в день к доктору, все-таки занятие!

Просыпаюсь 29-го. Надо мной в полумраке, как тень, стоит Ксенофонт. Слышу его тихий голос: «Батюшка, как спали? Не озябли? Умываться я уже приготовил». Он каждое утро рано является и караулит, когда я проснусь. Умываюсь, передаю ему от матушки и орловцев поклоны; он всегда от этого в восторге. Весь день прошел однообразно грустно; ничего нет для записи. Японцы ежедневно нападают; наши успешно отбивают. Стрельба ежедневно, но мы так уже к ней привыкли, что не обращаем никакого внимания.

30 и 31 октября

Погода окончательно испортилась; к холодному ветру присоединился дождь, снег. Если и завтра так будет, то служить немыслимо. После чаю пошел на новоселье к Михаилу и Ксенофонту в их землянку. Очень хорошая вышла квартира: в полтора аршина глубины вырыли яму, поставили над нею стропила, внутри обставили гаоляном, снаружи засыпали землей, устлали пол циновкой, даже и иконку святителя Николая повесили. Михайло сидит на своем ложе, ноги завернул в полушубок и читает Ксенофонту «Свет»; завтра они будут строить себе что-то вроде печи.

После обеда привели к нам рядового 6-го эскадрона Раскопатина, который 15 августа был взят в плен японцами и бежал. Рассказ о том, как он странствовал, я записал и передам его словами. «Это, значит, было пятнадцатого августа, — начал он. — Я был послан поручиком Ведерниковым в дозоры. Только выехал из деревни, как японцы из засады дали залп и убили подо мною лошадь. Вытащил я ноги из-под седла да и побег в гаолян; думал, к своим бегу, ан, глядь, прямо на их пехоту наткнулся. Наставили они на меня винтовки, «алала, алала» кричат и схватили. Живым манером сняли с меня винтовку, шашку и потащили в фанзу. Тут мне был допрос. Только я ничего не понял, что они алалакали; так и бросили меня. Сижу день, другой; дают помаленьку рису, а больше ничего; так десять дней просидел, вроде как на этапе, а мимо-то все ихние войска шли. Вот раз ночью сижу я на кане, не сплю: потому тоска; слышу, захрапел часовой. Подошел я тихонько к двери, вижу, спит, а ружье ремнем к руке привязал. Забилось во мне сердце, думаю: все равно погибать… Господи, помоги мне убежать! Сначала думал убить часового его же штыком, потому на боку висит вроде шашки, а потом раздумал. Забрался на кан, потихоньку разобрал гаолян на крыше, высунул голову; он все храпит. Тогда я перекрестился да и вылез наружу, спустился и бросился бежать через огороды прямо на сопку; перемахнул, еще саженей двести отбежал. Утро подходит; думаю, надо на день прятаться. Нарвал гаоляну и залез под большой камень; под ним от воды образовалась ямка, и водицы еще немного было. Натер я руками гаоляну да и поел; пригоршней набрал воды, попил, лежу… Весь день шла их пехота, конница, обозы: никак невозможно уйти; так четыре дня пролежал под этим камнем. Потом стало потише, и я ушел. Дошел до реки большой и по горло в воде перешел ее ночью, а днем лежу в гаоляне, которым и питался; воду пил на дороге из колеи. Долго плутал я, наконец дошел до железной дороги, забрался ночью под мостик и спрятался за балкой. Днем туда приходили японские солдаты за нуждой и меня не заметили; я видел, как они гоняли на себе вагоны: паровозов не было. Следующей ночью я ушел в поле и лег в гаолян на день. Смотрю: пришли китайцы жать; я им говорю, что я русский солдат, прошу их спрятать меня, а то придет ниппон-солдат, и мне будет «контрами» (убьют). Вместе с тем показываю, что мне очень хочется «кушь-кушь» и что если меня спасут, то большой русский капитан даст им много-много рублей. Китайцы между собою поговорили что-то, положили меня на землю и укрыли гаоляновыми снопами, а сами ушли, говоря, что сейчас принесут мне «кушь-кушь». Действительно, очень скоро возвратились, принесли лепешек и вареного рису; я поел и попил хорошей воды, затем уснул, а ночью они взяли меня в свою фанзу. Хозяин фанзы оказался старшиной, посадил меня на кан, накормил, напоил чаем и даже дал рюмочку ханшину. Пришел китаец; немного говорит по-русски; объяснил мне, что сюда каждый день заезжают японцы и мне будет «контрами» (убьют), если я останусь так, и потому мне нужно переодеться. Сейчас же обрили мне усы, бороду, половину головы, обмотали голову синим платком, надели китайскую шляпу и одежду и велели притвориться немым. Затем перевели меня в другую деревню и поместили к китайцу, у которого я довольно долго работал. Однажды через переводчика хозяин приказал мне становиться на колени и молиться их богам. Заплакал я, стал на колени, а сам и молюсь по-нашему, говоря: «Пресвятая Богородица, спаси меня грешнаго!» После этого он привел китайскую мадам с двумя детьми, посадил меня рядом с ней на кане и говорит, что это теперь моя «бабушка» и мои дети; значит, женили меня. Только я это будто заплакал и говорю, что у меня есть «бабушка» и свои двое детей, лучше проводите меня к русским; капитан русский за это много-много денег даст. Днем приезжали японские разъезды, брали фураж и даже тащили с собою девушек китайских, если находили; меня же не узнавали. Через несколько дней три китайца вызвались проводить меня к русским, дали мне коромысло, навязали гаоляну и пошли. Я иду за ними, будто немой; японцы останавливали, осматривали, но меня так и не узнали; даже через мост прошел, и часовые пропустили. Зато как подошел к нашим постам, так прямо зарыдал. Солдаты наши хотели стрелять, но я закричал: «Братцы, я свой»; тогда взяли меня и привели к офицеру».

В конце рассказа Раскопатин, бритый, в китайском халате, расплакался; видно, нервы его совсем растрепались. Он все боялся, что китайцы выдадут его японцам, а они оказали ему истинное добро. Спасибо им! Командир корпуса приказал Раскопатина произвести в унтер-офицеры и представил его к Георгиевскому кресту. Спрашивали его, не видел ли в плену вахмистра нашего Бурбу. Нет, не видал. Погода разыгралась такая, что выйти невозможно; солдаты, как сурки, попрятались в землянки; мы тоже сидим в фанзах. Служить нет никакой возможности: невыразимо скучно! 31-е число прошло тоже в сидении.

---