Апрель 1905 года
1 апреля
Утром китайский полковник прислал нам приглашение прибыть к 12 часам на площадь у кумирни, где он в честь нас произведет смотр своей кавалерии. Конечно, все мы отправились. Наш генерал со штабом ехал верхом, а рядом с ним китайский полковник на маленьком белом иноходце. Седло его покрыто красным сукном, сабля тоже в красных ножнах, и везет ее отдельный оруженосец. Сам полковник весь в шелку, в бархатных сапожках и на голове неизменная шляпа с хвостом и стеклянным шариком; его со всех сторон окружает конвой. Как только стали подъезжать к кумирне, полковник вдруг полным карьером заехал вперед и начал скакать перед нашим генералом, выделывая разные фокусы. На площади уже выстроилось китайское войско. Все в одинаковой форме: голова обмотана черным платком, синяя куртка, спереди свешивается фартук; все это обшито по краям широким красным галуном; на груди и спине — по белому кругу с надписью; на куртке и фартуке тоже разбросаны белые буквы. Картина открылась преоригинальная: все войско (сотни две) построено в одну линию, люди спешены, причем лошадь стоит сзади всадника, повод же надет на руку, ружье у ноги по-пехотному. Среди линии на равных интервалах расположены шесть огромных знамен, аршин по восемь каждое; на них тоже надписи. Шагов на шесть впереди войска стоят человек восемь солдат и трубят нам приветствие в длиннейшие трубы. Полковник подскакал, что-то скомандовал, и все войско сразу присело на корточки, взявши ружья на караул, и сидело все время, пока наш генерал объезжал линию. На приветствие генерала солдаты громко ответили по-китайски. Затем по команде все вскочили, ружья повесили на плечо дулом вниз, сели на лошадей и, выстроившись по трое, с знаменами проехали в строю мимо нас домой; трубы все время играли. Вот и все. Зрителей-китайцев была масса, и у всех в глазах ясно выражалось довольство, что-де и у них есть войско. Да, видно по всему, что когда Китай цивилизуется по-военному, то у него хорошая будет армия. Теперь ясно почти с несомненностью, что в недалеком будущем нам придется переживать новое монгольское нашествие; отразить его будет нелегко. После смотра полковник пригласил нас всех к себе на чай, но я не пошел: нужно приготовляться служить вечерню.
2–13 апреля
Время со 2 по 13 апреля прошло спокойно, так что и записать нечего. Эскадроны ежедневно ездили на разведку и каждый раз привозили благоприятные известия; только хунхузы стали очень дерзки: стреляют в одиноких всадников даже днем. Лично я все это время очень утешался, так как почти ежедневно служил. 2 апреля, часов в двенадцать дня, вдруг налетела туча и разразилась страшная гроза; град был такой, что выбил все окна и целыми кучами лежал на канах в фанзе. Пришлось купить новой белой бумаги, нанять китайца, и окна в нашей фанзе и церкви обклеили; стало очень светло и уютно. Церковь нашу полюбил весь гарнизон города Юшитая и окрестностей; все не нарадуются, и я теперь называю свой храм не иначе как Юшитайский военный собор. Для молитвы собирается масса военных всех родов оружия, так что не только церковь всегда полна, но и на площадке стоят богомольцы. Хор наш на память поет много нотных вещей, и правду сказать, очень хорошо; конечно, общее пение некоторых молитв обязательно. Читаем мы с Михаилом пополам; помогают немного и солдатики; в общем, служим очень торжественно. По-прежнему за каждым богослужением проповедовал; содержание подробное записать не могу: некогда.
Особенно торжественна была у нас служба в субботу и воскресенье вербные. Достали и вербу, которую солдаты поместили в пустой бочонок, обернувши его полотном, а в средину вербы, по малороссийскому обычаю, воткнули палку с горящей свечой; вышло очень красиво. Когда во время отпуста взглянул я на множество воинов с ветвями в руках, Господи, как они напомнили мне древних мучеников, которых изображают тоже с ветвями! Действительно, здесь, где витает столь неумолимая смерть, держать в руках ветвь, этот символ победы над смертью, это напоминание о будущем нашем воскресении, чрезвычайно утешительно и спасительно. После богослужения я объявил, какой будет порядок служб на Страстной неделе и на Пасхе. Но не суждено нам встретить Воскресение Христово в такой обстановке. Верно, уже доля наша такая, что главные христианские праздники мы должны проводить в походе. Вот и теперь пришло из штаба армии приказание перейти в деревню Цудяваза; это, значит, еще верст на тридцать к западу, а от железной дороги будем в восьмидесяти верстах. Прощай, милая, родная наша церковь! Верите ли, один офицер-артиллерист даже заплакал, когда узнал, что мы увозим церковь. А что же испытывал я, когда складывал иконы, престол? Лучше и не говорить! Слава Богу за то, что хоть успели приобщиться все да и послужили несколько дней.
12 апреля рано утром я, как благочинный 61-й пехотной дивизии (я назначен 15 марта благочинным своей бригады и 61-й дивизии, оставаясь священником в 51-м Черниговском полку), в сопровождении двух конвойных солдат отправился представляться начальнику дивизии и по делу в 242-й пехотный Белебеевский полк. Погода была ужасная: дул ветер и накрапывал дождь. Деревни по дороге почти пусты; солдат встречаем очень мало; ехали больше рысью: спешили. Господь помог: мы благополучно съездили и вернулись обратно в тот же день (верст тридцать пять — сорок в оба конца). Я теперь уже сижу на японском седле. Мое износилось, сгнило, а японское мне подарил 3-й эскадрон, который ходил в атаку под Инкоу и захватил пять лошадей от убитых японцев. Седло новое, хорошее, главное, кобуры очень поместительны.
Завтра четверг Страстной седмицы, а мы выступаем в этот день. Вот наша доля! За все слава Богу!
14 апреля
Наступил Великий четверг. Мы выступаем в поход далекий и опасный, еще верст на тридцать к западу от железной дороги и нашей армии; в общем выйдет верст восемьдесят пять от станции Гунчжулин. Оторваны будем буквально от армии; придется жить в местности низменной, сырой (прибрежье реки Даляохэ) и кишащей хунхузами; ведь до Монголии десять-двенадцать верст! О, мечтал я на Страстной и Святой неделях насладиться чудным нашим богослужением! И не я один. Можно сказать, все в отряде ждали великого праздника: распределили порядок служб; украсили по возможности церковь; даже послали в Харбин за свечами, чтобы на «страстях» и пасхальной заутрене все воины имели в руках свечи; раздобыли хорошей муки для просфор. И вдруг все рухнуло! Ох, тяжело! Кстати, о просфорах. Вопросом этим здесь мучаются священники, но меня Ксенофонт, спасибо ему, всегда выручает. Китайцы не имеют печей, а в каны вмазаны котлы, в которых они варят себе пищу. Так вот в этих-то котлах Ксенофонт и умудрился печь просфоры: разогреет пустой котел, посадит просфоры и сверху закроет крышкой — получается хорошая печь. Зная трудность печения просфор, я сказал Ксенофонту, чтобы он пек только по пяти просфор на службу. Каково же было мое удивление, когда утром перед литургией он притащил целую корзину, не менее трехсот просфор! «Что это?» — «Да на запивку солдатикам: ведь в России-то, бывало, каждому дают по просфоре; вот я и здесь потрудился, всю ночь пек, солдатам-то будет очень приятно». Так все говение и прошло у нас по-российски, то есть на запивке каждый причастник получал просфору, а всего приобщилось больше четырех тысяч человек, и Ксенофонт успевал, дай Бог ему здоровья.
Приготовились мы к пасхальным торжествам, и вдруг приказ: конному отряду генерала Степанова 14 апреля перейти на тридцать верст к западу от города Юшитая, занять деревню Цудяваза и разведывать долину реки Даляохэ. Прочли и ахнули. Вот и отпраздновали Пасху! Когда теперь придем в эту Цудявазу и устроимся? Да и деревушка-то, говорят, совсем плохая. Ну, что ж делать? Смиримся. А теперь нужно собираться в поход. Пошли в церковь, скрепя сердце все уложили; велел разобрать и взять с собою деревянный крест, пред которым мы молились в неделю Крестопоклонную (до прихода обоза и церкви). Не хватило духу с ним расстаться: слишком много духовного восторга, отдохновения пережито под его святою сению; да к тому же поклонение этому кресту было после Мукдена. Вернулся в фанзу, уложил свои вещи, простился с Н. К. Преженцовым. Он, по болезни, уезжает в Россию. Добрый Н. К., узнавши, что у меня пропала под Мукденом кровать походная, подарил мне свою, и теперь я снова без страха ожидаю начала бивачной жизни.
Час дня… «К коням! Садись!» — раздалась команда, и мы тронулись. Грустно было проезжать по улицам Юшитая: на войне как-то быстро сживаешься с людьми, с обстановкой. Вот и здесь уже многие китайцы стали нам «шибко знакомы»; некоторых я даже полюбил. Теперь они стоят на улице, машут шапками, приседают, прощаются с нами, а маленькие китайчата (нищие) снуют между лошадьми и орут во все горло, приложивши руку ко лбу: «Капетан, шибко знаком, моя куш-куш надо, моя денга меюла, капетан денга ю». Юшитайским нищим теперь плохо будет: с китайцев много не получишь, а русские «капетаны» были очень щедры. Выехали из города и свернули на юго-запад; верст десять проехали благополучно, а потом начались муки обоза. Местность, чем ближе к реке, тем становилась все низменней, и почва во многих местах была совершенно как подушка: едешь, а она опускается и вздымается, как будто дышит. Некоторые повозки, особенно арбы, прямо сели, то есть колеса более чем наполовину ушли в трясину, и затем людьми уже тащили и повозки и мулов. Как прошла наша артиллерия эти места — не могу понять. Местность страшно печальная: ни одной большой деревни, а все отдельные «импани», поместья, окруженные высокой глиняной стеной с бойницами и башнями по углам. Везде небольшие перелески, рощицы, нарочно посаженные для укрепления почвы. Дичи всевозможной масса; особенно же много дроф, гусей, уток и подобного. Глушь ужасная, первобытная. А мы все едем и ждем не дождемся, когда-то встретят нас высланные рано утром вперед квартирьеры. Наступила уже темнота. Меня немного лихорадило. В мыслях невольно проносились картина за картиной из прошлой, мирной жизни; ведь, бывало, в это время я читал уже в родном своем храме страстные Евангелия…
На встречающихся изредка китайцев со всех сторон сыплются вопросы: «Ходя, доше (сколько) ли (одно ли равно половине версты) Цудяваза?» «Цудавяза? — непременно переспросит китаец и потом ответит — Пага (восемь) ли». «Слава Богу, осталось только пага», — говорят солдаты, то есть четыре версты, восемь ли. Действительно, в 8 часов вечера встретил нас квартирьер, корнет Педашенко, и проводил в отведенную фанзу — импань, при чем сообщил, что деревня эта тянется отдельными импанями верст на семь. Вот как будет разбросан наш отряд! Я так устал, что не дождался кровати, лег прямо на кан и уснул как убитый.
15 апреля
Лихорадка потрепала-таки немного меня, но милый наш молодой врач господин Пиотровский так взялся за меня, что скоро все болезни изгнал, и к обеду я уже пошел осматривать окрестности. Наша резиденция (импань) окружена хорошей рощей: высокие, могучие деревья, между ними дорожка, на деревьях суетятся, вьют гнезда грачи. Ах, как напомнило родные края! Несколько минут стоял я как бы в забытьи. Выбрал место, где поставить церковь для пасхальной службы, нашел и удобную полянку. Окрыленный надеждой, вернулся я в фанзу: может быть, и недаром рискнули мы взять сюда церковь. Именно рискнули: мы ведь на аванпостах, представляем из себя летучий конный отряд и взяли двуколку с церковью только ради Пасхи, а 18 апреля отправим ее с конвоем обратно в город Юшитай. Долго пришлось мне делать прогулку, так как до самого вечера денщики чистили фанзу нашу и оклеивали окна белой бумагой. Отряд наш начал особенно трудную службу: здесь не только везде расставлены часовые и ездят вооруженные патрули, но ежедневно два эскадрона уходят на берег реки Даляохэ и высылают разъезды по всем направлениям. В 3 часа я прочитал Евангелие и пропел «Благообразный Иосиф», про себя конечно. Вечером все наши, то есть генерал Степанов и оба штаба, бригадный и полковой, собрались в нашей половине ужинать и пить чай. А мне Господь послал такую радость, что я мог попоститься всю Страстную неделю: как раз на шестой неделе, в конце, получил сразу четыре посылки от доброй Александры Сергеевны[43], и в них оказались грибы, маслины, сушеные фрукты. Вот спасибо-то! В штабе бригады «спасся» после Мукдена большой самовар, и вот он теперь появился на столе утешать нас. Я, конечно, изображал хозяйку и разливал всем чай. Оживленно говорили за чаем, и все об одном: что-то теперь делается дома!..
16–21 апреля
Невеселое было мое пробуждение 16 апреля: шум сильного ветра ясно доносился до моего слуха. Вскочил я, оделся и прямо бегом в рощу. Смотрю: гнутся, скрипят деревья, ветер — буря, и если так будет до вечера, то церковь ставить немыслимо. Где же тогда мы будем служить завтра заутреню? Фанз нет — теряюсь. Ну, что Бог даст!..
Великая суббота. 2 часа дня 16 апреля. Ветер все усиливается — надежда на церковное празднество окончательно уходит. Да и не на одно церковное: кажется, и разговляться придется сухарями. Давно уже послали в Харбин купить куличей, но вот до сих пор посланные не вернулись, а сегодня с чаем мы доели последний кусок черного хлеба. Все-таки наварили кур и даже накрасили яиц: солдаты умудрились. Краски, конечно, нет, но они набрали красной китайской бумаги, положили ее в котел, вскипятили, и получилась красная масса, в нее опустили яйца, и вот во всем отряде появилось утешение — красные яйца!
7 часов вечера. Буря продолжается. Идем с Михаилом в эскадроны освящать «пасхи», то есть то, что приготовили. Везде ожидают: вот-вот привезут «разговенье», а его все нет и нет. Из 11-й батареи долго провожали меня все офицеры, говорили о красоте нашего богослужения, причем один офицер-магометанин признался, что знает наши церковные напевы, любит их и был даже регентом военного церковного хора. Еще раз пришлось убедиться, какого утешения и духовного наслаждения лишают себя многие русские люди, не посещая служб церковных и не изучая священных наших напевов. Если магометанин любит наше богослужение, то как же должен бы любить его православный христианин!
В 8.30 вечера вернулись мы домой. В душе мучительный вопрос: где же будем прославлять Воскресение Христово? Буря продолжается, а фанза, в которой живем мы, слишком мала. Вдруг у меня блеснула мысль: во дворе нашем стоит довольно большой глиняный сарай с окнами; в нем устроилась теперь наша бригадная канцелярия. Иду туда. Действительно, человек до ста может поместиться, а для остальных воинов, которые будут стоять на дворе, мы вынем окна, и им все будет слышно и даже отчасти видно, так как в сарае-то свечи не будут тухнуть. Спрашиваю писарей: «А что, если у вас мы устроим пасхальную службу?» «Очень приятно, батюшка, мы сейчас все уберем и выметем», — отвечают. «Ну, вот спасибо! Так начинайте чистить, а я через час приду». Как будто тяжесть какая свалилась с души, когда нашел я это место. Конечно, литургии служить нельзя: слишком грязно и тесно; но мы постараемся облагообразить, насколько возможно, и хоть светлую заутреню отслужим не в темноте. Работа закипела, а я побежал в свою фанзу: надо ведь устраивать и у себя пасхальный стол для всех нас. Стол, довольно длинный, мы раздобыли; скатертью обычно служат у нас газеты, но нельзя же так оставить и на Пасху: я достал чистую свою простыню и постлал ее на стол. Затем в средине положил черный хлеб, присланный нам из 6-го эскадрона, прилепил к нему восковую свечу — это наша пасха. Рядом положил десять красных яиц, копченую колбасу, немного ветчины, которую мы сберегли про черный день еще от Мукдена, да поставил бутылку красного вина. Получился такой пасхальный стол, что мои сожители нашли его роскошным. В 10 часов пошел в свою «церковь», там уже все было убрано. Принесли походную церковь, развесили по стенам образа, на столе поставили полковую икону, везде налепили свечей, даже на балках, а на дворе повесили китайские бумажные фонари, пол застлали циновками, и вышло довольно уютно. Я сел на кан… Смешанное чувство наполнило сразу душу: и радостно, и грустно… Почему? Слишком назойливо лезло в голову сравнение настоящего с прошлым, и воспоминания прямо давили. И то — велика милость Божия к нам, грешным, что так устроились! К 12 часам ночи наша убогая церковь и двор наполнились богомольцами всего отряда. Солдаты были все в полной боевой амуниции на всякий случай: война!.. Я облачился в полное облачение, роздал генералу, господам офицерам и многим солдатам свечи, в руки взял сделанный из доски трехсвещник, и наша сарай-церковка засветилась множеством огней. Вынули окна, и чудное пение пасхальных песней понеслось из наших уст. Каждение я совершал не только в церкви, но выходил и на двор, обходил всех воинов, возглашая: «Христос Воскресе!» Невообразимо чудно все пропели: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Господу Иисусу!» Правда, утешения религии так сильны, что заставляют забывать обстановку и положение, в которых находишься. Как жаль, что я не имею писательского таланта, чтобы описать это наше ночное богослужение! С каким чувством все мы христосовались!.. Окончилась заутреня; убрали мы свою церковь, иду в фанзу. Вошел, взглянул на стол и глазам своим не верю: стоят два кулича, сырная пасха, красная писанка, сахарные яйца. Господи, да откуда же это взялось? Оказалось, во время заутрени приехал из Харбина наш офицер Гуров и привез мне из Орла посылку, в которой и находились все эти блага, а сырную пасху он купил в Харбине. Наше смирение вполне вознаградилось: собирались разговляться черным хлебом, а Господь прислал настоящую пасху. Слава Ему и благодарение добрым людям! Разговелись, попили чайку и к 3 часам улеглись. В 7 часов утра я проснулся и мысленно похристосовался со всеми близкими сердцу, которые в этот час там, далеко, в милой сердцу России прославляют воскресшего Христа. Весь день продолжалась буря; часов с восьми утра присоединился еще и дождь, так что я просидел все время в фанзе. 18 апреля отправили Ксенофонта с церковной двуколкой обратно в город Юшитай на соединение с дивизионным обозом: слишком опасно здесь держать все время церковь. Если даст Бог погодку, то к воскресенью пошлем конвой и привезем сюда церковь для богослужения. Сегодня, 21-го, ветер стал стихать. Слава Богу!
22 апреля
Проснулся, прислушиваюсь. Как будто тихо. «А ведь оглянулся на нас Господь, — слышу голос соседа по кану, Н. И. Чайковского. — Ветер прекратился, отдохнем сегодня». Встали и не нарадуемся: тишина, солнышко; дыхание весны так ощутительно.
Усидеть в это время в грязной фанзе, да еще после недельного заключения, положительно невозможно.
И вот, как будто по приказу, все выползли на воздух. Я спешу в свою рощу, гуляю; не хочется верить, что и теперь все еще продолжается война. Слушаю с величайшим удовольствием карканье грачей, которые в страшных суетах: тащат куски войлока, шерсти, солому, мелкий хворост. Как же? Надо спешить строить гнездышко: ведь наступает теплая погодка… Иду по порожкам, воображаю, что вот за этим поворотом сейчас выедет ко мне навстречу родное существо… Виноват, я все забываю, что теперь война. Шагах в трехстах от рощи, на холме, у дерева фигура часового. Иду к нему. Чудный вид открывается с холма на огромное пространство: верстах в сорока отсюда синеется гора, около которой, по донесению шпиона, находится большой отряд хунхузов и японцев. Беспокоит нас эта гора. По всей вероятности, отряд наш вот-вот пойдет туда разведать повернее и, если окажется неприятель, сразиться с ним. Чувствуется, что «ломайло» (сражение, бой) опять скоро начнется. Часовой и подчасок что-то очень упорно разглядывают впереди. «Что вы там заметили?» — спрашиваю. «Да видите, на горизонте будто всадники показались. Вот мы и рассматриваем, кто такие: наши или он (японец)». Действительно, и я потом рассмотрел далеко-далеко группу всадников — оказалось, это наш разъезд. Вернулся я с прогулки. Завтра суббота, именинница государыня императрица и день святого Георгия — праздник 5-го эскадрона. Посоветовались мы и послали в Юшитай за церковью: может быть, удастся отслужить святую литургию. Мы с Михаилом верхами поехали в 5-й эскадрон сговориться с ротмистром Серебренниковым о служении; нужно проехать почти все расположение отряда. Половина отряда в разъездах боевых, а другая половина отдыхает, справляет праздник. И чего только не выделывают солдаты: качаются на качелях в роще, играют в городки, поют песни; а артиллеристы так и звон пасхальный устроили: между двумя деревьями повесили большой котел и три маленьких и отзванивают — выходит довольно мелодично. Не может утерпеть русский человек, чтобы не позвонить.
Вернулись, выбрали место для службы на воздухе, а на случай непогоды решили очистить старую фанзу.
Мой Крокодил (так офицеры прозвали мою лошадку) успел за неделю уже так отдохнуть и откормиться, что даже попрыгивал дорогою: значит, опять приготовился к продолжительным походам. Вечером приехал Ксенофонт с церковью, и я готовлюсь служить святую литургию.
23 апреля
Еще ночью поднялся сильный ветер, и наши сборы и надежды служить святую литургию на воздухе рухнули; пришлось устраивать фанзу. Однако Господь помог нам, и церковь вышла довольно хорошая: устлали пол циновками, повесили все иконы, и в 9.30 утра богослужение началось. Вот и мы счастливы: пришлось-таки на пасхальной неделе отслужить святую литургию. В проповеди просил воинов вспомнить, что святой Георгий Победоносец в своей военной службе и жизни руководствовался следующим словом Божиим: «Когда выходишь на войну, оставь злыя дела твоя». Это святое правило не только сам исполнял святой Георгий, но и от воинов своих требовал того же: то есть святости, усердия, честности, верности долгу, — почему и был всегда победоносным. Итак, если и мы в воинских трудах наших будем руководствоваться этим правилом святого Георгия, то победим. Просил также поусерднее помолиться об августейшей имениннице, государыне императрице: да даст ей Господь силы перенести настоящее горе отечества и да сохранит ее жизнь еще долгие годы на радость всем нам, верным подданным. В конце молебна что-то заволновались мои богомольцы — оказалось, пришло приказание завтра рано утром выступать нашему отряду в боевую рекогносцировку за реку Даляохэ, к западу до горы и к югу верст на сорок, чтобы разбить большие шайки хунхузов, действующих там под предводительством японцев, и высмотреть, нет ли обхода. Слава Богу, что пришлось отслужить сегодня святую литургию и приобщиться Святых Таин! Как раз перед походом. Невыразимо рад. Наскоро закусил у радушного хозяина и скорей домой… собираться. Впрочем, сборы-то мои недолги, так как в седле у меня всегда лежит перемена белья, а вот нужно было сложить кровать, вещи в чемодан и отправить с Ксенофонтом в город Юшитай. С собою взял по-прежнему только ризы, теплый подрясник вместо постели: он легкий и уже настолько износился, что при случае его и выбросить не жаль. Неизменная накидка да новая соломенная шляпа, что адъютант купил мне в Харбине, — вот и все сборы. Простился с Ксенофонтом, благословил его. Всегда мне тяжело с ним прощаться перед походом. Оба почти плачем: он положительно стал мне родным, зато и радости нашей нет конца, когда после похода удастся повидаться. Про Михаила я уже не говорю: это верный спутник мой и страж во всех походах. С ним мы неразлучны, а Ксенофонт в обозе, при церковной двуколке.
24 апреля
Устал за вчерашний день и уснул как убитый. Рано утром будят денщики, принесли чай, скорей нужно пить: уже седлают. В 7 часов утра генерал и мы все подъехали к выстроившемуся отряду и, благословясь, тронулись в путь. Утро было прекрасное. Лошади как по команде фыркнули и загорячились. «Ну, батюшка, успех будет от похода. Видите, как лошади зафыркали и загорячились— это верная примета», — говорит едущий со мною рядом наш доктор Пиотровский. «Что вы, — говорю, — неужели верите в приметы?» «Что делать! — отвечает. — Это старопольская примета; верили наши старики и нам, молодым, велели». «Ин быть по-вашему, — говорю, — пошли, Господи, удачу». Едем. Песок местами прямо сыпучий, но лошади наши привыкли ко всему и бодро шагают. К 12 часам подошли к реке Даляохэ. Подходим к броду, вдруг солдаты кричат: «Батюшка, посмотрите, в воде-то будто человек». Всматриваюсь… О ужас! Действительно, к отмели прибит труп китайца с перерезанным горлом. Это дело хунхузов. Содрогнулся я и скорей отвел глаза в сторону. Брод глубокий; пришлось ноги положить на луку. На берегу деревня Сантайхоза; в ней стали на привал. Сейчас же собрали китайцев, заставили их вырыть могилу и зарыть труп, подкрепились чайком, закусили и марш далее. Дорога пошла еще хуже: то болота, то холмы, то сыпучие пески; это началась пустыня Гоби-Шамо; поселения крайне редки и бедны, всюду крайне унылый вид. Посланный вперед разъезд донес, что находящийся около горы город Чжэнцзятунь занят сильным отрядом хунхузов и японцев, до трехсот человек. Продолжаем двигаться. К 6 часам вечера подошли к большой реке Силяохэ, переправились через приток ее и стали подходить к переправе через самую реку, по ту сторону которой в трех верстах находится город Чжэнцзятунь. Как вдруг с той стороны раздались залпы: это хунхузы и японцы заняли все броды. Пули посыпались на наш авангардный 1-й эскадрон, некоторые перелетали и через наши головы. 1-й эскадрон сейчас же спешился и открыл пальбу залпами рядом с нами; наши пули прямо завизжали. 2-й эскадрон пошел на помощь 1-му. Отряд остановился в деревне Кудяза, на берегу реки, и решили ввиду позднего времени на другой день утром обстрелять артиллерией город и занятые деревни.
Едем в отведенную фанзу. Слышу голос сзади: «Доктора, доктора!» Оглянулся, вижу, везут раненого нашего солдата, двое поддерживают его под руки в седле, вся грудь в крови, изо рта льется кровь, бледен как полотно; пуля попала в рот, приобщить нельзя: даже воды не может проглотить.
Перевязал доктор страдальца, и его отправили с конвоем в лазарет к железной дороге — это минимум сто верст. Бедняга! Страшно подумать, как он доедет. Наступила ночь темная, холодная; выстрелы в сторожевом охранении продолжались, а иногда даже раздавался и залп. Тревожная была ночь; я забылся на кане часа на два.
25 апреля
Встали в 4.30 утра; начальник штаба поехал выбирать позицию, а мы пошли в буддийский монастырь, где был назначен наблюдательный и перевязочный пункт. Монастырь снаружи представляет из себя очень красивое здание, белое, с плоскою крышею, на которую забралось наше начальство, а после и я. Внутри кумирня делится на две половины. В первой расставлены скамьи, на которых сидя молятся монахи, лежат священные барабаны; здесь же и библиотека. Во второй половине находятся боги: в центре — бронзовая статуя Будды; направо от него баран с сидящим на нем свирепым богом войны; налево символическое изображение божества: фигура царственной женщины с девятью головами, восемью большими руками и двадцатью шестью малыми, причем на ладони каждой руки глаз, за спиной крылья. Руки сложены разно: две на молитву, как у католиков, четыре благословляют, в седьмой руке — лук, в восьмой — зеркало. Мне кажется, что головы здесь означают мудрость божества, много рук — всемогущество, много глаз — всеведение, крылья — вездесущее; руки, сложенные молитвенно, означают, что божество слышит молитвы людей; сложенные для благословения означают милосердие и благодать; лук — правосудие, зеркало — нравственную чистоту.
Монахи встретили нас чрезвычайно любезно. Особенно внимательно они отнеслись ко мне, так как скоро объяснилось, что и я «лама». Монахи все бритые, без кос, в фиолетовых костюмах; у всех в руках четки. Настоятель, шепча молитву, повел меня в свою келью, которая ничем не отличается от обыкновенной китайской фанзы, только по стенам наклеено много изображений Будды. Келейник-монах остался с офицерами в другой комнате. Один офицер предложил ему папиросу; монах осторожно взял, приподнялся на цыпочки, посмотрел, не видит ли настоятель, затем сел на корточки за дверь и начал быстро курить, показывая знаками, что если увидит настоятель, то будет бить его. «Ох, — подумал я, — грех-то везде находит себе место». Вдруг раздался орудийный выстрел. Монахи вскочили и вместе со мною полезли на крышу кумирни. Река, деревни, занятые неприятелем, город Чжэнцзятунь — все как на ладони. Направо высокая гора, на ней стали два орудия и наши 5-й и 6-й эскадроны; налево на холме — четыре орудия и два эскадрона нежинцев; впереди залегли пехотные охотники и наши 1-й и 2-й эскадроны. Когда посыпались наши снаряды на город и деревни и видно стало, как побежали хунхузы, наши монахи пришли в неописуемый восторг, хлопали в ладоши, подпрыгивали, радуясь, что наконец-то и хунхузам пришел расчет: уж очень они им надоели. До 11 часов утра продолжалась орудийная и ружейная перестрелка, и хунхузы, разбившись на мелкие партии, человек по сто-двести каждая, бежали в разных направлениях, захватив с собою, как показали китайцы, много убитых и раненых. У нас в отряде ранено четверо людей, три лошади убито и шесть ранено. Генерал дал небольшой отдых солдатам, и в час дня мы двинулись далее на юг. Ветер сбивал с коня, глаза засыпал песком; вокруг все курилось и жалобно выло. Иной раз нет-нет да и грянет то одиночный выстрел, то залп: это наш боковой авангард обстреливал попадающиеся навстречу партии хунхузов. Ехали без дорог, прямо по пустыне; моя лошадка попала ночью на что-то острое и захромала. Вот горе-то: ведь в конном отряде лошадь — все. Ну, возлагаю надежду на милость Божию и еду. В 4 часа стали на привал. Подвезли тяжело раненного в грудь нашего солдата, и я приобщил его Святых Таин. Бедняга в 10 часов вечера уже и умер по дороге в госпиталь. В 7-м часу вечера окончился трудный день: мы стали на ночлег в деревне Тулихэ, в импани какого-то китайского капитана. Расставили сторожевое охранение, умылись; закипели чайники, и мы начали отводить душу чайком, вспоминая пережитое сегодня и думая-гадая, что-то сулит нам завтрашний день. Улеглись на канах все вповалку.
26 апреля
Утром к нашему отряду присоединился полковник князь Вадбольский и десять офицеров-топографов для съемок проходимой нами местности. Выступили в 8.30 утра. Погода прекрасная, теплая. К 12 часам подошли ко второй переправе через реку Силяохэ, оказавшейся тоже занятой хунхузами и японцами в количестве до тысячи пятисот человек. Как только наш авангард (3-й эскадрон нежинцев) стал приближаться к реке, неприятель открыл по нем сильный ружейный огонь. Главные силы отряда в это время находились на пашне между двумя деревнями. Вероятно, нас было видно, так как и через нас полетели пули — стрелки они, очевидно, плохие: пули летели слишком высоко. Тогда мы вошли в деревню, а 3-й эскадрон нежинцев, 1-й наш и охотники пошли брать переправу. Началась ужасная стрельба. Я сидел за глиняной стеной с докторами. Шагах в ста от нас канава, и ясно было видно, как в нее впивались пули, поднимая пыль, — значит, наших бойцов они перелетали, благодаря чему солдаты наши все остались целы. Неприятелю же было плохо, и через час боя хунхузы отошли от реки. Наши выше чем по пояс перешли ее. Отступая, хунхузы зажгли деревню, вероятно как сигнал, и в одной фанзе эти звери зарезали мирного китайца и двух детей, а мать оставили. В час дня начали переправляться и мы. Ну, памятная была переправа! Река широкая, глубокая, течение быстрое, дно страшно вязкое; вода захватывала даже кобуры седла. Я пересел на лошадь Михайла, как более высокую, а Михайло на мою, и мы с ним благополучно переправились. А вот ехавший с нами солдат, барахтаясь, так завяз, что не мог вытащить ног, тогда два голых китайца влезли в воду, схватили его под руки и с трудом вытащили. Предстояло переправлять артиллерию и зарядные ящики; страшно было смотреть, когда это началось. Орудия скрывались под водой; запрягали по восьми лошадей, и все-таки два орудия завязли: одно среди реки, другое у берега. Недолго думая артиллеристы влезли в воду в одежде (без сапог), выпрягли лошадей, прицепили канаты и вытащили-таки свои пушки. Чтобы понять, как трудна была эта переправа, нужно только представить, что начали переправляться в час дня, а кончили лишь к 5 часам вечера. Все это время наши эскадроны и охотники вели перестрелку, преследуя отступавших; когда же переправили пушки, то сейчас же открыли артиллерийский огонь и этим окончательно рассеяли неприятеля. На ночлег стали в деревне Паумяуза, откуда только что выбили хунхузов, и расположились в буддийском монастыре. Поужинали хорошо: достали кур и в китайском котле денщики сварили нам суп с рисом.
27 апреля
Ночь прошла покойно; спали хорошо, отдохнули. В 5 часов утра на деревню Ганган ушли наши разъезды, а в 7 часов тронулись туда же и мы; предстояло пройти на юг верст тридцать; по слухам, Ганган занят неприятелем. Ехали благополучно, только на привале пришлось наблюдать сцену, от которой я едва не расплакался. Боковой наш авангард захватил пять хунхузов с оружием в руках, и вот их привели к нам в штаб отряда, связанных друг с другом за косы. Господи, как они страдали душевно! Некоторые в отчаянии били себя в грудь, восклицая: «Контрами, контрами!» — то есть что их сейчас убьют; другие тихо плакали; а один все время становился на колени, прося пощады. Конечно, помилования им не будет, они это знают, но утопающий ведь хватается и за соломинку. Не могу выразить, как тяжело было на все это смотреть. Сначала хотели их тут же повесить, а потом решили отправить в штаб 3-й армии.
В 4 часа дня подошли к деревне. Там уже никого не было: хунхузы бежали, и мы остановились на ночлег в богатом поместье монгольского генерала. Фанза прямо роскошная: зеркала, цементные полы, дубовые резные столы, кресла, даже стены оклеены шпалерами. Такой роскоши за всю войну я не встречал; приятно было видеть все это после страшной грязи, в которой валялись мы до сих пор. Самого генерала дома не оказалось; все было пусто. Выслали разъезд еще на двадцать верст к югу осмотреть город Ляоянвопынь, расставили сторожевое охранение и улеглись отдохнуть на канах.
28–30 апреля
С утра поднялась страшная буря. Все вокруг стонало, хлопало и гнулось, по степи неслись целые тучи песку и пыли. Двигаться и тем более сражаться в такую погоду не было никакой возможности, и мы простояли два дня на месте, высылали только разъезды да выставляли сторожевое охранение. Один из разъездов очень напугал нас: выехал еще рано утром и не возвращался весь день и всю ночь; так и думали — погиб. Наконец в 5 утра явились, привезя с собой в седле убитого товарища. Оказалось, ночью на них напали хунхузы и убили одного, а наши отстреливались сначала, потом в свою очередь напали и захватили одного хунхуза в плен. Убитого положили на солому у нашей фанзы, закрыли китайским одеялом; но буря все рвет, и когда я подошел благословить его, то как раз ветер сорвал с него это убогое покрывало: на груди маленькая рана, руки закинул назад, точно устал и вот теперь спокойно спит, отдыхает.
На холмике у дерева ему готовят место упокоения; сделали небольшой крест. Я облачился, четыре солдата взяли усопшего за руки и ноги, и погребальный кортеж тронулся к могиле: провожали офицеры и товарищи убитого. Пытались мы с Михаилом петь — ничего не выходит, не слышно собственного голоса; зато буря так громко, дружно и жалобно выла, что заменяла и хор погребальный, и марш похоронный, и слезы родных.
Отпели погребение, простились, завернули тело в циновку, и мать — сыра земля приняла в свои объятия еще одного мученика войны. Таковы мысли были у меня. Вообще на войне нет чужих: простой солдат так близок к сердцу, как родное существо, а нервы наши ведь не веревки. Если чувство скорби, сочувствия наполняют ваши души, когда вы увидите прибывшего отсюда в Россию раненого, уже перевязанного, выздоравливающего, то что же должны испытывать мы, когда видим раненых прямо у поля битвы, в крови, еще не перевязанными, страдающими или видим убитых так, как есть, прямо в натуральном виде: лежащих на земле, без гроба, свечей, покрывал, в той же своей окровавленной одежде, с зияющими ранами, с застывшим мутным взором и жестами? Нет, сердце не камень, и если иной раз вырвется из груди стон, скатится слеза и вообще нападает такое состояние, что плакал бы и плакал, то это не сентиментальничанье, а невольное сострадание. Днем 29 апреля прибежал китайчонок лет одиннадцати, кричит: «Хунхуза ю, хунхуза ю!» — схватил солдатиков и потащил в соседнюю деревню, где действительно захватили, по его указанию, пять хунхузов. Мальчик оказался круглый сирота, жил «конходей» (работником); вероятно, хозяин и хунхузы допекли его, что он их выдал. Конечно, оставлять после этого мальчика в деревне было немыслимо: его сейчас же «уконтрамили» бы; и мы взяли этого китайчонка с собою, посадив его на лошадь одного из хунхузов. Солдаты уже три дня без хлеба и сухарей, на одном мясе, мы — другой день; ожидаем транспорт с хлебом, сухарями, сахаром и патронами, а пока утешаемся тем, что пришло из армии приказание идти нам в город Чжэнцзятунь, который мы 24–25 апреля обстреливали: там много муки, и напечем лепешек. К вечеру 29-го погода утихла, прошел маленький дождик, и мы 30 апреля в 2 часа дня без особенной усталости совершили переход в тридцать верст до города Чжэнцзятуня, где и стали на квартиры.
В городе оказался гарнизон из четырехсот китайских солдат, и так как доказано было, что они 25 апреля вместе с хунхузами стреляли в нас, то в наказание мы сейчас же всех их разоружили. Ужинали мы уже по-настоящему: напекли лепешек в китайских котлах и с ними ели суп.
[43] А. С. Мальчуковская, супруга банковского чиновника, ныне живет в Новгороде, по новому месту службы мужа
Комментировать