Сентябрь 1904 года
30 августа — 1 сентября
Сегодня почти весь день провел в разъездах: в 7.30 утра я и командир полка поехали в 3-й эскадрон служить молебен — там и в 4-м эскадроне праздники. После дождя воздух чудный; солнце ярко светит; дышать не надышишься… Лошади месят ужасную жидкую грязь, хлюпают по воде и усердно ею обдают нас, так что живого места на мне не осталось — все в грязи! В 9 часов утра приехали… Солдаты постарались, так устроили все, что заставляют забыть о военном времени. Большой двор утоптали, чисто вымели, устлали циновками; стол с иконой покрыт белой скатертью; столик с закуской для здравицы; большой стол с угощением для солдат: каждому по белому хлебу, куску мяса, яблоки, груши, водка… Все это ухитрились достать, хотя и страшно дорого, например хлебец — сорок копеек, водка — жестянка около ведра — тридцать шесть рублей. Торжественно, при общем пении отслужил молебен, сказал поучение о необходимости подобно святому князю Александру Невскому во всякое время и во всяком положении хранить веру, надежду на благодатную помощь Господа, творить молитву, блюсти чистоту сердца, так как грех — всегда грех: и в мирное время, и в военное время. Наскоро пообедали у гостеприимных хозяев и поспешили в штаб 17-го корпуса тоже служить молебен; там сегодня штабной праздник и день ангела командира корпуса. Устроились, собрались все (опять был германский военный агент) и здесь отслужили, причем прекрасно пели штабные певчие; повторил поучение на ту же тему. Вернулся из штаба, закусил редечки и с Михаилом и двумя солдатами в 12 часов дня поехал в 4-й эскадрон, который от нас верстах в восемнадцати к Ляояну по Мандаринской дороге; переехали длинный железный мост, который сильно укреплен: два форта, волчьи ямы, проволока. Саперы снимают рельсы и увозят в Мукден. Везде пехотные окопы… Мы все движемся вперед; солдат уже мало стало встречаться; тишина; деревни пусты; немного жутко… Смотрю: навстречу нам показался какой-то разъезд… ближе… как будто драгуны… Действительно, едет сам командир 4-го эскадрона Калинин с несколькими солдатами. «Мы к вам!» — кричу я.
«Вернитесь, — раздается в ответ, — сегодня наш эскадрон передвинули на новую стоянку, отложим празднование до более удобного времени!» Так и вернулись мы в 6.30 вечера домой, сделавши более тридцати верст; немного устал; еще великое спасибо корнету Романову, что подарил мне иноходца: как в люльке, мало трясет.
31 августа и 1 сентября прошли в отдыхе: занимался чтением.
2 и 3 сентября
Ходят слухи о скором бое. Решил поехать в 5-й и 6-й эскадроны отслужить обедницу и побеседовать, а то уйдут на сражение, трудно будет до них добраться. Слава Богу, успели не спеша помолиться и побеседовать. Службу наш полк до сих пор нес честно; приезжал генерал Куропаткин и два раза благодарил за отличную работу. Раненый, которого я приобщил 15 августа, умер. При мне пришли два солдата из разъезда вахмистра 6-го эскадрона Бурбы и передали следующие подробности его гибели. 21 августа вахмистр и эти два солдата отправились на разведку; въезжают в деревню и встретили не менее двадцати всадников, которые бросились на них. Вахмистр с солдатами повернули обратно, вскочили в гаолян и от погони ушли… Продолжая разведку, наткнулись прямо на японскую пехоту и артиллерию! Японцы быстро вскочили, схватили ружья и дали залп по нашим. Вахмистр оказался ранен в правую ногу, но в седле усидел. Наши снова вскочили в гаолян и поскакали… Вдруг болотная речка, бросились в нее; солдаты перескочили, вахмистр завяз. «Братцы, не бросьте!» — кричит он. Солдаты тотчас вернулись, освободили его и снова едут по гаоляну. Стрельба стихла. «Братцы! Не могу больше ехать: больно, снимите меня, перевяжите ногу», — говорит вахмистр. Остановились, сняли его, разрезали сапог, перевязали ногу платками. В это время снова залп; две лошади умчались, осталась одна; на нее посадили раненого вахмистра, сами же побежали ловить своих лошадей. Наступила темнота; лошадей не поймали, а вахмистра в гаоляне потеряли. Что сталось с ним? Конечно, его настигли японцы и или добили, или взяли в плен. Три дня ползли через японские сторожевые цепи наши два солдата и наконец добрались до своих. Тяжело было выслушать этот рассказ, тем более что недавно наш же унтер-офицер из вольноопределяющихся Рукавишников тоже пропал без вести.
Грустно на душе. Пред глазами так и стоят кроткая жена вахмистра и бедная Варя[27]… Да утешит их Господь!
3 сентября просидел на биваке, занимался чтением. Погода устанавливается хорошая, начинают просыхать маньчжурские болота-дороги, только по ночам стало холодно.
4 и 5 сентября
4 сентября. Завтра именинница великая княгиня Елисавета Феодоровна; через генерала Степанова послал ей поздравление.
До чего врут телеграммы, особенно Рейтера! Пишут, что «население Мукдена все бежало при нашем приближении». Ложь. Мукден кишмя кишит жителями, как муравейник, и жители даже в выгоде, так как удвояли и утрояли цены на все и отлично торгуют.
5 сентября встал пораньше, чтобы приготовить поучение. Сегодня день ангела нашего шефа — великой княгини; решили служить на биваке. Горе: опять пошел дождь, и вся наша надежда на торжество пропала. В 9 часов утра собрались 1-й и 2-й эскадроны, также приехали 5-й и 6-й; под дождем вместо обедницы отслужили один молебен. Вымокли порядочно; сейчас сушу в палатке ризы и иконы. Господи, когда же прекратятся эти ужасные дожди?! Дали отдохнуть три денька, и потом опять на целый день; слава Богу, что палатка хорошо поставлена, не промокает.
В 12 часов дня, за обедом, я получил от ее высочества следующую телеграмму:
«Сердечно благодарю за поздравление и благословение, рада, что здоровы; уповаю: Господь Вашими молитвами будет охранять моих дорогих черниговцев; утешительно, что скоро можете начать служить в церкви; помогай Вам Господь; вчера видела Вашу жену в кремлевском складе в полном здоровье.
Елисавета».
6 сентября
Пришлось лечь во всем одеянии, завернуться получше; закрыли насколько возможно палатку, а все-таки продрогли; вода замерзла. Вот она Маньчжурия: то жгла немилосердно, то мочила, а теперь без передышки за мороз взялась. Одним утешаемся, что мы — жители севера, перетерпим, а вот как теперь танцуют наши противники — японцы, южный народ, да и воевавший до сих пор налегке: даже шинели бросили! А тут еще ночью в Мукдене что-то творилось неладное: гремели барабаны, гудела какая-то труба, шум человеческих голосов, лай и вой собак… Я вышел из палатки. Ничего не видно, только звезды необычайно горят в морозном воздухе да вспыхивают на нашем биваке костры: греются дневальные, да из-под телег несется дружный русский храп наших воинов. Удивительны русские люди! Под стенами Мукдена спят себе преспокойно, точно в деревне на родине… Смолкло в Мукдене; только изредка раздается звук гонга (род металлического таза, в который ударяют ночные сторожа). Улегся я, на голову шлем надел, пригрелся, задремал и… снится мне: в Орел прилетел, но думаю, что я — на войне и что сейчас же должен лететь назад в Маньчжурию; иду около церкви; сейчас там будут служить; народ начинает узнавать меня, думаю: что смущать людей? Ведь остаться я не могу, а разнесется: «Батюшка приехал»; повернул и понесся обратно. Все в порядке нашел. Только у церковной паперти две большие березки выросли. Проснулся… Ветер воет, палатка дрожит, ржут и стучат ногами прозябшие лошади. Я в Маньчжурии!.. Рано встали все; вода — лед: едва умылся; наскоро напился чаю и побежал к двуколке, достал теплые вещи: подрясники, фуфайки, чулки. Весь день страшный ветер; вероятно, где-нибудь выпал град.
Опишу порядок дня нашего бивачного, так сказать мирного, когда целый день дома сидим, не двигаемся. Встаю в 6.30 (по-вашему в 23.30) — другие немного позже, — одеваюсь, беру умывальные принадлежности. За умываньем почти всегда у нас происходит беседа о родине и близких наших, о сновидениях, куда во сне ездили… «Вот, батюшка, вы уже несколько раз были в Орле, а я только раз во сне там был… А что, к Новому году вернемся в Россию?» — говорит Ксенофонт. «Нет, — говорю, — и к Пасхе-то не попадем!» Умывшись, иду гулять, а Ксенофонт или кофе варит мне в котелке, или готовит кипяток. Гуляя, иногда дохожу до городской стены. Смотрю на это сооружение, вообще на всю эту старую китайскую цивилизацию и невольно задумываюсь. Да, старые, прежние китайцы сумели создать религию, искусство, все эти храмы, стены, дворцы, а теперешние нового не создали и старое не поддерживают: стены осыпаются, дворцы Мукдена покрыты плесенью, пылью, тоже рушатся; никто не думает поремонтировать: не дорожат! Искусство, наука, жизнь?.. Застой, нет движения вперед, ничего нового. Нынешний Китай замкнулся в «старое» и кое-как ему, этому «старому», подражает. Религия?.. Сколько я видел храмов! Все в пыли, нет ухода, и архитектура столь оригинальна — не насмотришься, особенно хороши работы из камня и черепицы. И что же? С удовольствием отдают их под постой. И стоит казаку или хунхузу стащить дверь или что-нибудь из храма, как жители преспокойно довершают ограбление родной святыни! Религиозность выродилась в культ предков; все церемонии к этому и направлены: например, на похоронах в процессиях не несут предметов религии, а чучела арбы, мула, коня, стула, то есть все, что принадлежало покойнику, и это сжигается. Верят китайцы в бога-небо, в загробную жизнь, но все это смутно и сбивчиво. Суеверий же масса. Может быть, мои наблюдения поверхностны, но мне так кажется. Струю живой религии нужно бы вдохнуть в эти сотни миллионов людей… А то сейчас еще держится нравственность по преданиям. То же и у японцев. И у них, говорят, религия еще больше пошатнулась, но они заполняют внутреннюю пустоту своей жизни погоней за цивилизацией, которую они стараются скорее ввести в свою жизнь, но духа жизни, истинной религии, могущей заполнить ту внутреннюю пустоту, не взяли. И вот пройдут десятилетия, изживут они всю внешнюю цивилизацию, надоест и… и тогда заговорит дух их. Где же найдет он себе тогда ответы? В кумирнях у старых богов, которых и теперь уже китайцы и японцы секут розгами за неудачи? Плохой ответ. В философии? Но духу нужна не часть истины, открываемая философией, а вся истина, могущая осветить своим светом все темные уголки души, обосновать стремление духа к добродетели, ответить на все запросы. Мне кажется, после, когда они достаточно поплатятся за принятую внешнюю цивилизацию, очень возможно, что протест духа покажет себя! Вот вам и раз: хотел описать порядок «мирного» нашего дня, да и заговорил о другом, а сосед мой уже спит: время и мне прилечь.
7 сентября
Ночь прошла благополучно. Продолжаю описание порядка повседневной «мирной» нашей жизни. После чая сейчас же пишу дневник, готовлю письма на почту. Затем люблю пройтись по обозу посмотреть солдатское житье-бытье.
Как только станем на бивак, солдаты сейчас же начинают устраивать себе помещение: одни ставят повозки по несколько в ряд, покрывают сверху брезентами, а с боков заставляют гаоляном; другие роют в земле большую широкую яму, сверху из ветвей устраивают подобие крыши, все это плотно застилается гаоляном и травой, и получается довольно теплое помещение; а некоторые спят прямо на земле, подостлавши попоны. Затем, вся команда давно уже по духовному, вероятно, сродству разделилась на кружки, человек по пять-шесть. Каждый кружок имеет свой костер и промышляет себе завтрак и полдник, так как солдатские желудки не довольствуются одним казенным котлом. На этом поприще, конечно, лучше всех отличается Ксенофонт: он и толченый картофель, и гаоляновую кашу, и суп с салом умудряется приготовлять. В его кружок входят он, Михаил Галкин, Мозолевский и Рыженко — это неразлучные друзья. В последнее время этот кружок стал брать свой паек натурой, то есть сырое мясо, картофель, крупу, сало, и Ксенофонт в большом старом ведре варит на свою компанию чудный обед и ужин, даже ухитряется в кружечке поджаривать лук. На этом же костре кипятится большой чайник воды, из которого Ксенофонт в тазу стирает мне белье; таз возим, привязав его под телегой.
Интересно обойти посмотреть, послушать солдатские беседы; в общем, солдаты безропотны и веселы, несмотря на невзгоды и наступивший холод.
Возвращаюсь в палатку. У командира узнаешь что-нибудь новенькое о полке и вообще о военных действиях: к нему присылают донесения командиры эскадронов с передовых линий. Два часа дня… На сколоченном из старых досок и деревяшек столе, под полотняным навесом, уже накрыт обед; берем каждый свою походную скамеечку и кушаем с аппетитом «бивачного» жителя что Бог послал, смотря по месту: стоим в городе — хорошо, то есть горячее с мясом и жаркое из мяса, иногда курицу или яичницу; а если в деревне или поле, то и одно мясо, а были времена, что ели консервы или доедали орловскую колбасу. За обедом оживленные разговоры: родина, родные, политика, война — все перетолкуется основательно. После обеда расходимся по палаткам: кто спать ложится, кто в город едет, а я что-либо читаю, а главное, с великим трепетным нетерпением ожидаю почту, за которой пошел уже писарь и придет в 4 часа. Несут… Бегу, сам разбираю, кладу в карман и ухожу куда-либо под дерево, читаю… Какое наслаждение! Как будто повидаешься, поговоришь с родными писавшими!.. Ну, а если ничего нет, то не знаешь, как и дожить до завтра. Это, конечно, тогда, когда почта корпусная от нас близко, а то получаем в несколько дней один раз.
Прочту письма, иду в палатку; кипяток готов уже; пьем вечерний чай, после которого часов в шесть я снова иду по своей дорожке (на каждом биваке выбираю). И так отрадно бывает смотреть на небо: ведь оно одно у вас и у нас (хотя, когда у нас ночь, у вас светло), да там и нет ни сражений, ни биваков, а мир и божественный покой. Молитвы читаю до ужина, так как после бывает очень темно и ходить невозможно, а в палатке неудобно. В 7 часов вечера подается сигнал, и наша команда выстраивается в две шеренги; прихожу я, провозглашаю «Благословен Бог наш», и начинается общая вечерняя молитва, поем все «Царю Небесный», «Отче наш», «Спаси, Господи» и «Достойно»; после этого люди ужинают; перед началом они поют: «Очи всех на Тя, Господи, уповают».
Часов в восемь ужинаем и мы, по большей части по куску жаренного в сале мяса; масла здесь не достать; китайцы понятия не имеют о молоке и масле.
За время с 17 июля мы были на биваках: Янтай, Латотай, Ляоян, Цзюцзаюаньцзы, снова Ляоян, Цовчинцзы, снова Лятотай, снова Янтай, Сахепу, Вандяпу, Мукден, не считая передвижений. Когда упоминаются города Ляоян и Мукден, то это не значит, что мы живем с удобствами: кроме Ляояна, «скорпионного» и гнилого, все равно располагаемся биваком где-нибудь на огороде, а теперь под стеною.
Это «мирная» жизнь наша, будничная; в праздник прибавляются богослужения, хотя и в будни иногда служу в эскадронах, пользуясь военным затишьем. Во время же сражений, когда мы были на позиции, и во время передвижений шло, конечно, все обратно. Десять дней мы не видели хлеба, а только сухари, пили и умывались почти грязью и пр.
Сегодня весь день в теплом: холодно. Назначена была всенощная в 5 часов. Мы приготовились уже идти, вдруг из штаба корпуса отмена, не знаю почему…
8 сентября
Ночью был холод. Утром дождь мелкий осенний. Не видно солнышка, а настал праздник великий, Рождество Пресвятой Богородицы… У нас праздник начался невесело — дождь… Отправляясь на службу, увидел я кортеж: китайский «капетана» отправился куда-то творить суд и расправу. Впереди городовой в шляпе с красным махром; за ним колымажка, запряженная одним мулом, в ней сидит на корточках сам «капетана» в остроконечной шляпе с красным хвостом и стеклянным шариком наверху; лицо его закрыто шелковыми занавесками. Сзади тоже верховой, и мулом правит кучер. Колымажка окружена большою толпою китайцев, которые бегут вприпрыжку, с великим благоговением заглядывая под занавеску, чтобы хоть мельком удостоиться узреть «капетана»…
Утро, 8.30. Дождь как будто стихает. Собрались на молитву, устроились на нашем биваке; дождь совсем перестал; но только я возгласил: «Благословенно царство», как опять заморосил и шел всю обедницу. После «Отче наш» сказал поучение. В 10.30 погода разгулялась: подул ветер, разогнал тучи, показалось солнышко и своим светом и теплом как бы приветствовало нас: «С праздником! Я вас не забыло!»
После обедницы пошел я тихонько в 1-й эскадрон служить молебен; там эскадронный праздник. Пришел и диву дался: артисты же наши солдаты. Из простого огорода с китайскою редькою устроили цветущий сад. Выровняли большой четырехугольник, утрамбовали, обсадили срубленными деревьями, да так искусно, что все принимали их за настоящие. Собрали массу цветов, украсили ими деревья, офицерский и солдатские столы с белым хлебом, колбасой, яблоками, грушами, яйцами, водкой и вином, сделали две зеленых арки и на одну из них поставили игрушечного барана, а на другую повесили китайскую корзину с цветами. Стол для иконы весь в цветах. Нужно было видеть восторг солдат-устроителей: как дети утешались они, глядя на свой «сад», на барана, на изумление гостей при виде их «художества». Собрались два генерала, весь почти штаб 17-го корпуса, офицеры нашего полка, и торжество открылось. Я отслужил молебен, сказал многолетие и окропил святой водою столы. Одним словом, будто в Орле. Потом здравицы, «ура» и обильная трапеза.
Затем служил молебны и в других эскадронах. Потом сел на Китайца и отправился домой. Дорожку уже успело обдуть. Китаец застоялся: как ветер, несет, мелко семенит ножками, качает, как в люльке. Михайло скачет сзади галопом. Ветер обвевает лицо. Зорко смотрит моя дивная лошадка вперед; как змея, скользит она по изгибам дорожки, не спотыкается: недаром служила хунхузам! Я в поле, вокруг чумиза, гаолян, деревья…
Как я любил всегда побыть один в поле — там, далеко!.. А здесь?.. И невольно голова опустилась. Рой воспоминаний ворвался, и нет сил противостать. Пронеслись времена: детское, учебное, варшавское, тверское, орловское, Отрада, 6 мая, 3 июня; всплыло тяжелое 11 июня: прощанье в доме, вокзал, отъезд… И не заметил, как скатилась слеза; быстро смахнул: совестно. Что же это? Малодушие? О, нет. Не знаю, что такое, только не малодушие; слава Богу, русский и христианский дух крепко держится еще в душе моей!..
А лошадка, что ветер, несет; уже несколько раз фыркнула, нагибая голову до земли, как бы давая знать: «Что, мол, хозяин, задумался? Ведь давно бегу!» — «Ну, прости, прости, голубушка, пойди шажком». И треплю лошадке шею, глажу, а она повертывает ко мне голову, подставляет, чтобы я поласкал ее. Еду дальше, огляделся: китайцы убирают хлеб с полей Маньчжурии… Что со мной сегодня сделалось? Опять думы. Вспоминается пережитое, «маньчжурское», особенно ляоянские сражения: вереницы носилок с ранеными, покрыты шинелями, мертвенно бледные… Арбы вот две очень памятны. Сидит солдат, склонив голову на руку, словно думу думает. Смотрю ближе: вместо лица — кровавая масса; правит этой арбой раненный в ногу. Другая: на дне лежит тело; думаю, убитый — нет, пошевелил рукой, согнал муху; ранен тяжело, рубашка клочьями в бою свалилась, штаны пошли на первую товарищескую перевязку… И сколько таких несчастных!.. Кругом все здесь напоминает о смерти…
Идут мимо пехотные полки на позицию с музыкой, весело, бодро шагают. А завтра? А завтра, может быть, не будет на свете вот этих, что сейчас на мой вопрос: «Какой полк идет?», так дружно и громко ответили: «Первый боевой а армии, Зарайский».
Слышу голос Михайла: «Батюшка, мы, кажется, сбились, проехали поворот». Въезжаю на пригорок, что у двух дорог. Вижу: сидят два русских витязя, два Ильи Муромца. И вскричал я громким голосом: «Ох и гой вы, добры молодцы, кто, откуда вы, куда путь держите?» Отвечают Ильи Муромцы: «Мы витязи славного войска Сибирского, 11-го полка стрелкового, истрепались у нас сапоженьки, изранились босы ноженьки, износились рубашоночки, и идем мы промыслить одежонку, обужонку за рубль-копеечку в славный град Мукден». — «А скажите, добры молодцы, где стоит здесь славная русская конница?» Указали Ильи Муромцы перстом вправо. Попрощалися, повернули мы коней и скоро приехали на ханшинный, то есть китайский, водочный завод, где стоят наши эскадроны со вчерашнего дня. Так на заводе этом и устроили место для богослужения. Что делать? Обстановка требует того… Отслужил обедницу и сказал поучение.
Попили чаю, побеседовали; осмотрел завод и сжатый рис зеленый. У нас он дорого продается, а здесь солдаты им кормят лошадей. Приехал домой уже вечером, немного устал.
9–11 сентября
Ночь была теплее, и день хороший, солнечный, сравнительно теплый. С раннего утра, что муравьи, завозились наши солдатики.
Застучали топоры, заработали лопата и метла — надо бивак разукрасить во что бы то ни стало: сегодня наш штабной праздник, день святого Феодосия. Мы счастливы: солнышко светит, ни тучки, праздник выйдет на славу… И вышел! Притащили из 1-го эскадрона их вчерашний «сад» полностью, корзину, цветы, барана и даже арки переправили, не разбирая. Все, что было в 1-м эскадроне, водворилось у нас, и притом не менее художественно. Офицерский же стол и солдатское угощение у нас было красивое и здоровое: например, вместо колбасы и ведра водки лежали чай, сахар; булки были большие белые, а водки дали каждому по маленькой рюмочке да по стакану пива (девяносто копеек бутылка — плохое пиво, а получше один рубль двадцать пять копеек); затем яйца, яблоки, груши. В 12 часов пришел наш генерал, офицеры нашего полка, гости, и я отслужил молебен святому Феодосию. Проповедь говорил на тему, что святой Феодосий принадлежал к военной семье, и, однако, это не помешало его спасению; посему просил воинов отбросить ложный взгляд, будто на военной службе можно себе позволить много лишнего, греховного, чего никогда бы в гражданской жизни не сделал: Бог-де простит. Разве военная служба привольная, греховная? Нет и нет.
Разве военная служба мешает искренно веровать в Бога, горячо молиться, соблюдать уставы святой Церкви, хранить чистоту помыслов, воздержание в слове, целомудрие, честность, трудолюбие, послушание, уважение к старшим?.. Конечно, нет. Она даже наиболее к этому-то и обязывает да еще прибавляет венец мученичества: «Спасайтесь же!» Указал затем, что многие нестроевые считают себя как бы наполовину воинами: «Мы-де не сражаемся», и грустят от этого. Не надо смущаться этим, а помнить, что, как тело одно, а члены разны и все члены друг другу необходимы, так и полк — одно тело, в котором все несут одну службу Богу, царю и отечеству и друг другу необходимы. Нужно только честно и верно служить по присяге, а Бог и царь не забудут, и святой Феодосий своими молитвами благословит и поможет… После молебна у нас был обед с пирогом и шампанским… достали-таки! Пришли песенники, и пошло русское веселье рекою. А я велел подать Китайца и поехал на соседний бивак к родственнику Поле, где живет и батюшка 52-го Нежинского драгунского полка. Там пил чай, оживленно беседовали. Вернулся в 6 часов вечера домой и весь остальной вечер писал.
10 и 11 сентября погода снова наступила теплая, только ночью холодно. Получено донесение полковника Ванновского, что рядовой Верейкин, возвращаясь с нашего бивака в 4-й эскадрон с лазаретной линейкой, был ранен хунхузами пулей в живот навылет; отправили в госпиталь; вероятно, умрет. Еще новая жертва в нашем полку.
12 сентября
Вчера вечером корпусной командир прислал сказать, что он просит 12-го отслужить обедницу в 8 часов утра.
Собрались, устроились. Началось богослужение, и на душе у меня было как-то легче, хотелось молиться, и так стало жаль, что все скоро кончилось…
По окончании богослужения подходит капитан Степанов и предлагает осмотреть мукденские императорские дворцы, на что получилось в штабе корпуса разрешение от их смотрителя. Конечно, я с радостью согласился; с нами пошел и Поля; всего было человек сорок. Подъезжаем к дворцам… Еще издали узнали их по желтым крышам; этот цвет, кроме императорской фамилии, никто не может употреблять. Перед главными воротами — рогатки и стоят два китайских часовых; отдали нам честь ружьями на караул; формы особой на них почти нет. Дворцы необитаемы с 1644 года; правительство ежегодно отпускает на содержание их большие суммы, но дворцы разрушаются без ремонта.
Вошли мы на первый двор. Нас встретили пять чиновников во главе со стариком смотрителем; у всех на головах красные с черными отворотами шапки, с пером сзади, а на макушке разного цвета стеклянные шарики, смотря по чину: простого стекла, белые, как молоко, красные, зеленые, золотые. Они пожали нам руки, и осмотр начался. Нас сопровождал студент Восточного института Н. А., говорящий по-китайски. Первый двор огромный, выстлан камнем, плитами. Это военный двор; здесь были парады китайским войскам; кругом он обставлен беседками прекрасной работы; особенно поразительны крыши: они сделаны из обливной черепицы разных цветов; преобладает желтый; цвета подобраны со вкусом. Но все поросло травой…
На следующих дворах нами осмотрены: 1) тронная зала — отдельное здание, кругом обнесенное прекрасной работы каменной (высечена из камня) решеткой; в него ведут три каменные невысокие лестницы; по боковым ходили мандарины, а по средней только император; на ней вместо ступеней высечен лежащий каменный дракон. В самом зале потолок, балки, стены — все покрыто чудной орнаментной работой из золота и эмали; посредине, на четырехугольном возвышении стоит вызолоченный трон, весь покрытый золотой резьбой; над ним балдахин с драконом; решетка, окружающая возвышение, из красного дерева с бронзой; к трону ведут три лесенки. Над троном золоченая доска, на которой стихами воспевается мудрость богдыхана, причем у нас рифма в конце, а у китайцев в начале строки. Все это дивное произведение китайского искусства конца ХVI столетия теперь покрыто пылью; 2) частные покои императора. Они уже разрушены и лежат здесь же в развалинах. Невозможно смотреть на эту картину без чувства жалости и возмущения; а китайцы ходят себе вполне равнодушно; 3) против тронной залы придворный храм, пустой уже: все расхищено; студент уверяет, что сами китайцы прежде всех крали; 4) затем смотрели башню «Феникса» в три этажа; в ней стоит трон императрицы, черный, из сандалового дерева, весь обломан; это посетители на память по кусочку ломают; и наши немножко взяли с собой; но у меня не поднялась рука: ведь это все-таки трон; 5) затем пошли в арсенал, где хранится библиотека и одежды царские. Осмотрели портреты императоров, рисованные двести пятьдесят лет назад, и одежды их. Одежды — это роскошь: по желтому шелку вышиты мелким жемчугом и шелками разных цветов драконы, головы животных, цветы; прямо не насмотришься, не надивишься. Поблагодарили чиновников и с чувством удивления пред древним китайским искусством и возмущения пред преступным равнодушием охранителей этих сокровищ отправились домой. Вечером долго читал письма с родины, или, как я выражаюсь, «долго жил».
13 сентября
Сегодня у китайцев начался «праздник овощей», который продолжается три дня: душу раздирающая музыка гремит с 4 часов утра и до поздней ночи, а ночью собаки стаями держатся в гаоляне, подходят к бивакам и ищут корму, и если одна найдет что-либо, то бросаются все, и начинается ужасающая травля. К вечеру начали мы придумывать, как бы поторжественнее устроить богослужение и вынос Честного Креста Господня. Послал во 2-й эскадрон сказать вахмистру, чтобы он промыслил цветов для венка, а сам пошел к Михаилу совещаться относительно всенощной. Вахмистр принес много цветов, из которых Ксенофонт сплел очень хороший венок. В 4.30 начали мы готовиться к богослужению; решили служить у нас на биваке. Принесли два столика походных, покрыли скатертью из собрания: на одном поставили иконы и положили в цветах большой серебряный крест, две свечи, а другой стол пустой — «на него вынесем крест». В 5.30 собрались эскадроны, обозные наши воины, генерал, многие из 17-го корпуса. Погода прекрасная. Началось богослужение, и с фимиамом кадильным понеслись наши мольбы и славословия туда, в синеву небес: «Сотворившему вся!» Я сам читал стихиры и канон. Невыразимо хорошо, покойно было на душе. Особенно умилительно было, когда под открытым небом, уже при мерцании звезд опустились все на колени и запели: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко». Все прикладывались ко кресту.
Завтра здесь же обедница. Слава Господу, что погода была хорошая, и мы беспрепятственно совершили богослужение и поклонились святому Кресту. По окончании всенощной подходит под благословение с соседнего бивака инженерный солдат, уже пожилой, из запаса, и со слезами говорит: «Уж как я рад, что был на службе-то! Ведь это первый раз после ухода из России. Да уж как торжественно было! Ведь и мы христиане: помолиться-то вот как хочется!»
14 сентября
Погода по милости Божией очень тихая, даже свечи горели пред иконами! К нам помолиться пришли также саперы и инженеры, наши соседи, человек двести, да еще наши, так что молящихся было весьма много. Отслужили обедницу; с великим воодушевлением все пели «Кресту Твоему». Проповедь я говорил о том, какие мысли и чувствования должны наполнять наши души при виде и лобызании Честнаго Креста и распятого на нем Господа, а также передал историю праздника. По окончании богослужения, при пении «Кресту Твоему» и «Спаси, Господи», подходили прикладываться молящиеся и я каждого благословлял.
Так радостна была служба, так ободрительна для воинов, что решил во что бы то ни стало отправиться и в дальние наши эскадроны, 3-й и 4-й, занимающие передовую линию аванпостов, прямо против японцев, в 30 верстах от нас по направлению к Ляояну. В 12 часов дня я, Бузинов[28], Михайло и небольшой конвой, благословясь, отправились в путь далекий. Сначала решили поехать в 3-й эскадрон — двадцать пять верст по Мандаринской дороге. Едем тою же дорогой, что и отступали. Переехали понтонный мост через реку Хуанхэ. Как живо вспомнились мне картины тогдашней бедственной переправы несчастных китайцев через эту реку! Теперь они свободно переезжают ее по известному броду-отмели, а тогда ведь были дожди, многоводье и река бурлила. Страшно взглянуть на эту дорогу. Ужасные, глубокие колдобины теперь сухие. Что же было тогда? Дрожь пробегает по телу!
Проезжаем знакомые деревни… Ей-ей, хочется плакать! Они почти совершенно пусты, а деревни были богатые, с постоялыми дворами, лавками, заводами. Теперь все мертво здесь. Только иногда встретится единичный китаец, сидящий на корточках в окне фанзы, опустив голову, да собаки лежат, как верные стражи, у своих фанз, но лаем уже не встречают: они лежат от голода почти без движения. Многие фанзы разрушены и в дождливое время пошли на костры. Ничто не действует на душу более угнетающе, как эта мертвенность: как будто приготовлена огромная могила для многих тысяч людей! Да это, без сомнения, и будет; китайцы потому и разбежались, что скоро бой. А мы все едем и едем. Незаметно для самих себя бодрим лошадок, да и кони рвутся, будто тоже испытывают тоску, как и мы. По пути проезжаем различные пехотные и артиллерийские укрепления, с колючим кустарником, проволокой, волчьими ямами. Пушки уже смотрят вперед, откуда вот-вот пожалуют гости… Часовые осматривают каждого проходящего, а китайцев с арбами и вовсе не пропускают к Ляояну.
Деревня Сахепу… Поворачиваем вправо от нее и через три версты въезжаем уже во двор фанзы, занимаемой полковником Ванновским. Солдаты эскадрона радостно нас приветствуют. Смотрю на часы: 2 часа 10 минут, значит, двадцать пять верст мы ехали два часа с четвертью — быстро летели.
Хозяева очень радушно встретили нас, радуясь, что перед боем и среди треволнений аванпостной службы могут подкрепить себя молитвой. Сейчас же вымели двор, устроились, и я отслужил обедницу; во время целования креста я каждого благословил. Затем В 4.30 выехали в 4-й эскадрон, в деревню Линшипу, в пяти верстах от 3-го эскадрона.
От 3-го эскадрона дорога пошла весьма интересная уже тем одним, что мы едем по линии наших передовых постов, то есть по правую сторону от нас русские, а по левую — японцы; русских уже нет ни одного солдата. По линии Мандаринской дороги многое вытоптано, но здесь, в стороне от дороги, масса всего. Кое-где китайцы жнут… Мирно беседуем… Вдруг окрик: «Стой! Кто едет?!» «Свои», — отвечаем. Смотрю на стене забора стоит солдат с ружьем; он зорко высматривает впереди врага, подозрительно оглядывая и нас: не японцы ли мы. Через триста шагов опять окрик, и так дальше. Везде эта «живая» граница кричит: «Стой!»; мы отвечаем: «Свои», и продолжаем путь.
Река Шахэ; железнодорожный мост сожжен; на нем стоит часовой и смотрит вперед через реку. Наконец и Линшипу. Здесь находится капитан аванпостной роты, что занимает посты на протяжении трех верст, да наш полуэскадрон. Позиции нет; обязанность их — высмотреть врага, его движение, немного пострелять и отойти к своим, в двух верстах отсюда; то же должен сделать и наш эскадрон, а теперь он каждый час высылает восемь разъездов день и ночь. Вот жизнь-то трудовая, и каждую минуту жди внезапного нападения из таинственного «впереди»! Каждую ночь лошади стоят оседланы, повозки запряжены, вещи уложены, люди лежат в полной амуниции, чтобы по первому выстрелу с какого-либо поста скорее выступать на ближайшую позицию… Вот какую жизнь ведут наши мученики на аванпостах! А нервы до чего доходят! В тихом ночном воздухе вдруг топнет сильно лошадь копытом о землю, уже вскочили дежурные, у всех вопрос: «Кажется, выстрел?»
Встреча с ротмистром Калининым, офицерами, солдатами была прямо братская: будто сто лет не видались; да и впрямь давно — с 12 августа. Поскорей размели местечко на огороде, и здесь тоже отслужил обедницу и молебен святому Александру Невскому. Служили уже в темноте, при блеске звезд; ярко горела свеча; далеко-далеко разносилось наше общее пение и молитвы… может быть, и до японцев; казалось, вот в том гаоляне за речкой притаились и они!.. Окончилась служба, благословил каждого, и сейчас же раздалась команда: «Седлай лошадей на ночь… Отправляйся, разъезды… Постарайтесь перебраться за реку вперед и осмотрите что можно подальше… Запрягай повозки… Дежурная часть стрелков под командой унтер-офицера Власова изготовься… Привести вьючных лошадей во двор… Часовые на посты!»
Я остался здесь ночевать, а завтра утром поеду во 2-й полуэскадрон. Пришли в фанзу, подкрепились чаем, беседуя, что от такой жизни немудрено заболеть и нервами. Подали записку от полковника Х.: «Этой ночью на наши посты ожидается нападение японцев». Вот тебе и раз! «Почти каждый день получаем подобные предупреждения. Поживи-ка так бессменно две-три недели — с ума сойдешь! Право, сражение лучше», — говорят офицеры.
В 11 часов ночи Калинин пошел поверять посты и меня взял с собою. Луна взошла и осветила окрестности. «Ну, слава Богу, — говорит Калинин, — до сих пор не напали; теперь, при свете луны, уже не то». Вышли из деревни, идем берегом речки, другая сторона которой японская. Тишина мертвая… Вдруг громкий окрик: «Стой, кто идет?» «Свои», — отвечаем. «Пропуск!» — снова голос. Калинин вполголоса говорит: «Ружье» (пароль на сегодня), и мы проходим. И стоит часовой день и ночь в этой страсти, каждую минуту ожидая пули из той смутной дали, куда он вперил взоры, зато за ним спит покойно многотысячная армия, а за нею и вся Русь, святая родина, отцы, матери, жены, дети, братья, сестры… Ну, как мне жаль этих одиночек часовых и как же не поехать утешить, ободрить этих героев?.. Приходим в кумирню. В ней находится начальник поста капитан С., симпатичный человек… На дворе человек тридцать солдат в шинелях и при полной боевой амуниции лежат и сидят у костра на земле, отдыхают. Побеседовали; капитан уверял, что нападения не будет сегодня. Между прочим, он рассказал: «Вот так, как и теперь, стояли мы на аванпостах 24 августа. Вдруг на сопке перед нами появились японцы — офицеры, солдаты… Мы схватили ружья, приготовились дать залп, только видим, что японцы снимают фуражки и очень любезно кланяются нам. Ну, знаете, не налегла рука стрелять по ним; видя их приветствие, и мы тоже сняли фуражки и с своей стороны раскланялись, после чего они уехали за сопку».
Простились мы с капитаном и отправились восвояси… Возвратились… Опять пьем чай. «Вот, так до утра, — говорят офицеры, — промаешься, а утром уже уснем!» Приезжают разъезды, входят, докладывают, что ничего подозрительного не встретили, и уезжают вновь. Слышим артиллерийский выстрел, другой, третий… Выбежали на двор; я уже велел Михайлу готовить лошадей. Но с поста прислали сказать, что это, кажется, у генерала Грекова, а у нас все спокойно; и мы вернулись. Все-таки мы прилегли одетые. Я завернулся в бурку, подложил под голову накидку и лег, но заснуть не мог. Только под утро забылся немного!
15 сентября
В 6 часов встал… Погода хорошая: ветерок, солнышко греет. Очередной разъезд оседлал коней, и я с Михаилом к нему присоединился. Поехали во 2-й полуэскадрон. Впереди унтер-офицер Повпыка, за ним я, потом Михайло и солдаты разъезда — три человека. Я задремал: пригрело солнышко, а Китаец так мерно покачивает; не помню, как закрылись глаза. Моя лошадка по езде и кротости — прямо восторг, можно отдаться в ее волю. Что за смышленая лошадка! Если выезжаем на плохую дорогу, где камни и ямы, тогда я совсем опускаю поводья и она идет, наклонивши голову почти до земли, зорко осматривает каждый камешек и ямочку, ни за что не оступится, а строевые лошади обрезают себе ноги, калечатся.
«Батюшка! — слышу голос унтер-офицера Повпыки. — Вот видите, вправо озеро, посмотрите, сколько на нем диких уток!» Оглянулся я: действительно, порядочное озеро сплошь покрыто утками. Подскакал Повпыка к озеру, зашушукал, загикал, и поднялась с озера туча уток, как у нас стаи галок и ворон.
В 8 часов приехали и здесь на дворе фанзы устроили место для богослужения. Отправил обедницу и молебен и также всех благословил. От души сказал я «слава Богу», когда отслужил здесь. Мне невыразимо хотелось посетить эти эскадроны: ведь сражения вот-вот начнутся, и тогда эскадронов не поймаешь — каждый день передвигают! Теперь весь полк Господь помог мне, так сказать, приготовить молитвенно к бою. С 25 августа и до сего дня в 1, 2, 3, 5 и 6-м эскадронах служил по нескольку раз, а сегодня и в 4-м эскадроне.
После служения офицеры Тимофеев и Легейда попотчевали меня сыром, напоили прекрасным кофеем и чаем. В 11.30 утра возвратился я в деревню Линшипу, где ротмистр Калинин дал мне конвой небольшой, и мы тронулись в обратный путь к Мукдену. Едем по линии железной дороги. Мертво все кругом: поезда не ходят, оставшиеся рельсы заржавели; сигнальные столбы, семафоры — все это болтается, развинтилось, стучит; будки, станция Шахэ — пустые, без окон и дверей: ни души, только ветер свищет. А ветер сильный поднялся, потом перешел почти в бурю, вздымая тучи пыли; спасибо, нам в спину. Первые десять верст мы еще встречали наши посты и заставы; а потом ехали верст двенадцать, не видя буквально ни одного солдата, только манзы кое-где работают в полях, да проволока на телеграфных столбах так жалобно стонет от ветра, что сердце надрывается!..
Проехавши верст пятнадцать, слезли с коней, дали им вздохнуть, немного провели в поводу, попоили, а потом опять сели и уже до реки Хуанхэ не останавливались. Видели массу гусей диких рядом подле дороги… Сделав верст двадцать, опять стали встречать наши войска и укрепления. Переехали вброд приток Хуанхэ, потом по понтонному мосту и самую реку и в 4 часа вечера прибыли к своему биваку.
Приятно было раздеться, умыться, закусить и попить чайку, а то от пыли горло пересохло! Рано лег, едва дождался кровати, лег с радостью на душе, что Господь помог мне совершить доброе дело.
16 сентября
Ночью была прямо буря. В палатке нашей все покрыто пылью, и она едва держится. Утром принялся за писание, и так до самого обеда. Пришла телеграмма, что церковь нашу привезли из Харбина. Когда начались страшные дожди, служить литургию не было никакой возможности, поэтому на время дождей и для того, чтобы не потерять церкви в дороге по страшной грязи, мы и отправили ее на хранение в Харбин. Затем ляоянские сражения, отступление, и вот теперь получилась возможность служить. Какая радость! Решил завтра же отслужить святую литургию; кстати, и именинниц много, да и с 19 июня я не приобщался Святых Таин.
В 3 часа дня принесли «жизнь» — письма. Спасибо писавшим! Сегодня весь день буря. Вечером отправился на прогулку и про себя отслужил утреню, прочитал каноны. Просто не верится, что завтра я буду служить святую литургию… Господи, хотя бы завтра была хорошая погода!
17 сентября
Всю ночь была буря с дождем. Утром стихло, но дождь еще немного идет; решаемся все-таки поставить церковь и служить. В соседней фанзе Ксенофонт ухитрился испечь просфоры с таким, однако, закалом, что едва можно жевать; сегодня же купили хмелю вместо дрожжей, чтобы к воскресенью вышли просфоры получше. В 9.30 утра церковь поставили, очень красивая вышла: не могу насмотреться. Пришли эскадроны и наши обозные. Я церковь убрал как мог. В углу вбили кол и к нему доску — это жертвенник, покрыл его красною скатертью и салфеточкой, поставил на него иконочку-складень, подношение 36-й дивизии, и свечу. На престол поставил полковую икону, пред нею две свечи в высоких подсвечниках, по сторонам святого антиминса кресты: великой княгини и поднесенный мне духовными детьми города Орла. Вышло так уютно, что не только я, но и решительно все, кто приходил к нам молиться, в восторге. Войдешь в церковку эту и забудешь, что это Китай, Мукден, война… Как будто на мгновение перенесся в родную Россию!
Совершил проскомидию; наконец-то помянул всех живых и усопших, за которых привык молиться в своем родном храме, особенно именинниц! Как отрадно было служить! И как милосерд Господь: только началась литургия, дождь прекратился и засияло солнышко! У всех заметно приподнято было настроение духа; воодушевленно пели солдатики!
После литургии отслужил краткий молебен святым мученицам; ведь у нас и в полку, и родных, и знакомых много именинниц, дай Бог им здоровья! После обеда к нам приехали дорогие гости: генерал Цуриков и военные агенты, болгарский и прусский майоры, очень милые люди; сейчас же с нас сняли фотографии у походной церкви.
В 3.30 дня поехал я проведать соседа батюшку; говорю Михаилу: «Я поеду один: всего ведь две версты». И что же? Оглянулся, смотрю: в отдалении идет Михайло. «Ты зачем?» — спрашиваю я. «Никак не могу вас отпустить одного, хотя и близко», — отвечает он, так и проводил меня до нежинского бивака.
18 сентября
Вчера вечером и сегодня утром отправился в церковь читать правило. Как тихо и мирно в ней! Полный отдых душевный. Вдруг где-то недалеко раздался ружейный выстрел, и пуля просвистела через бивак между нашей и командирской палаткой. Теряемся, кто мог выстрелить. Хунхузы? Едва ли: днем и притом очень близко от бивака не посмели бы. Вернее всего, какой-либо солдат на соседнем биваке чистил ружье, а патрон вынуть забыл. Вот и спас Господь нас. Мы положительно удивляемся, как пуля пролетела весь бивак и никого не задела, а многие солдаты слышали ее свист. Чудо! Вот, подумаешь, сколько раз Господь спасает людей от разных бед, а они и не замечают! Как же справедливы святые отцы, настойчиво требуя от людей «трезвения», внимания ко всему, что творится внутри и вне их существа! Тогда наполовину меньше было бы неверующих!
Сегодня будем служить всенощную, первую в походной церкви; всех известил; в 5.30 вечера назначили служение.
Возвращаются китайцы с полей оборванные, грязные — жаль смотреть… Я дал самому маленькому серебряный пятачок. И что же? Как грибы, откуда-то выросли китайчата, и все маленькие, пришлось оделять всех, пока пятачки вышли. Спрятал кошелек и показываю знаками, что больше нет денег, но они не верят и пустились на хитрости: начинают показывать мне разные болячки на теле, говоря: «Ломайло», то есть «мы больны». Рассмеялся я; пришлось «вылечить» и «больных»! Ах, дети, дети!.. Везде-то они одинаковы: веселы, доверчивы, просты; около нашего бивака прыгают, резвятся. Им нет заботы, что завтра, быть может, пожалует сюда «япон», начнется «бум, бум» и заговорят «пилюли» (пушки). Соберется толпа китайчат, среди них немного и забудешься.
Сегодня во время обеда к столу подошел довольно приличный китаец с трехструнной бандурой, с ним его дочка, девочка лет шести-семи; отлично причесана на три косы с розовыми бантиками, и щечки немного нарумянены (это обычай всех китаянок); одета она в пестрое платьице, симпатичная девочка; тоже, как и отец, отдала нам честь по-военному. Китаец попросил позволения девочке спеть нам. Командир разрешил, и мы слушали оригинальный концерт: отец очень спокойно играл что-то грустное на бандуре, а дочка пела. Очевидно, слух у нее прекрасный и голос ангельский, но поет в нос, как у них полагается. Всем нам очень приятно было видеть эту пару. У отца необычайно добродушное лицо, и с дочкой он обращается весьма нежно; вероятно, заставила нужда. Мы дали им два рубля.
В 5 часов все приготовил для служения; собрались все наши прежние посетители и соседи; служба началась… Почему-то мне казалось, что так торжественно мы ни разу не служили: все выходило как-то ладно, даже пение! Каждение совершал я вокруг всей церкви; и как сильно действовало тогда на душу пение: «Вся премудростию сотворил еси», «Слава Ти, Господи, сотворившему вся», когда все сотворенное: небо и земля, люди, животные, злаки, трава, деревья — все здесь же перед глазами! Дым кадильный несся прямо на небо, и с ним наше общее от души «аллилуйя» (слава Тебе) Господу за все. Я сам читал стихиры, канон — Михайло, я же держал Евангелие в руках вместо аналогия; солдатики подходят, прикладываются, а рядом поют и поют: «Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила, Ты мой Бог, Ты мое радование… Нашу нищету посети… слава силе Твоей, Господи!..» Ведь эти слова надо здесь выслушать, на войне, когда, быть может, сейчас ничто человеческое уже нам не поможет, а только Сила наша — Бог! А певчие уже поют: «Очисти мя, Спасе, многа бо беззакония моя, из глубины зол возведи, молюся… направи на стезю заповедей Твоих». Господи! Да можно ли слушать все это без умиления? Нагрешили мы и крайнего отвращения Твоего достойны, Господи, но очисти, Спаситель, нашими страданиями грехи дорогого отечества: не ропщем, терпим, смиряемся, благодарим; только прости и воззови «всех и вся» из глубины падения к новой, Тебе угодной, жизни! Окончились и наши нощныя славословия и мольбы! Взошла луна, осветила своим таинственным светом нашу церковку. И стоит она как «пристань тихая» среди военного моря и зовет всех к себе для подкрепления сил душевных и телесных, для успокоения! Читать правило пошел опять в церковь…
Погода хорошая, теплая. Мы не только отдохнули, но даже поправились. Вчера, отслуживши святую литургию, под чудным впечатлением пережитого душевного удовольствия я послал устроительнице церкви ее высочеству великой княгине Елисавете Феодоровне телеграмму и получил сегодня следующий ответ: «Мукден. Священнику Митрофану Сребрянскому. Так счастлива, что могли помолиться в походном храме; с Вами в молитвенном единении, помоги Господь вам всем! Елисавета». Да благословит ее высочество Господь Своею благодатию!
19–22 сентября
Сегодня воскресенье. С великою радостию готовился я к служению святой литургии. В 9 часов началась служба; присутствовали корпусной командир, бригадный, наши эскадроны, саперы, инженерный парк и штаб 17-го корпуса. Погода была прекрасная, и все способствовало нашему празднованию. Проповедь говорил на Евангелие, что и нам, подобно древним подвижникам, в походе надобно терпеть голод, холод, зной, жажду. Они, угождая Богу, смиряли себя постом и другими подвигами, а мы хотя немного теперь потерпим. После литургии корнет Крупский снимал фотографию с церкви и меня в облачении. В час дня закусил, а в 2 часа я с Михаилом уже ехали в эскадроны. В 3 часа отслужил в 6-м эскадроне и немедленно выехал в 5-й эскадрон, стоящий в восьми верстах, чтобы и там отслужить и до темноты успеть вернуться на бивак. Едем, проехали уже верст пять, смотрим: облако пыли навстречу, оказывается, это 5-й эскадрон идет на новую стоянку; пришлось вернуться домой. Вечером пришло известие, что пропавший вольноопределяющийся Рукавишников нашелся в госпитале на излечении. Когда он потерял дорогу и остался один среди поля, на него напали хунхузы и ранили в руку. Лошадь сбросила его и убежала. От потери крови он потерял сознание. Пехота нашла его в гаоляне; рана уже загнила и началась гангрена; теперь палец отрезали, и он поправляется.
Сижу пишу дневник… Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал, а лепешечка овсяная ему уже готова. Приятель мой — это Коська, вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит: «Здравствуй, дай же мою любимую лепешечку!» Ну, что делать, для себя купил овсяные галетки, но с другом поделиться рад. Встаю, он кладет мне голову на плечо; пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство. Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как малое дитя: все любят и занимаются им. Упомянул о галетках… Это все благодаря Экономическому обществу господ офицеров гвардейского корпуса: буквально благодеяние для армии. Когда придут вагоны с товаром, то все спешат запастись необходимым: сахаром, вином, консервами, конфектами, сухарями, обувью, одеждою, чаем, закусками и пр. Цены самые умеренные; жаль только, что как раскупят товар, то долго ждать приходится. Я купил себе верблюжьи чулки спать ночью в них, калоши теплые, сухари, конфекты к чаю, лимоны. Армия пошла в наступление, и дня через три пойдем и мы; надо приберечь купленное. Вечером вдруг стало холодно, и утром 20-го пришлось облачиться опять во все теплое: страшный ветер и холод с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке, читал, а чтобы иметь возможность писать, брал мой чайник с горячей водой, нагревал руки и потом уже брался за перо. Днем приезжал к нам дорогой А. А. Цуриков с фотографом-солдатом, и мы снялись на биваке и с эскадроном. 21-го ночь была страшно холодная, мороз три градуса. Ничего, пережили, укрылись потеплее и спали. Утром пришел приказ генерала Куропаткина о наступлении с приглашением отслужить во всех частях молебны. Господи, каким оживлением повеяло в армии от этого приказа! В 3 часа дня служил молебен о победе в саперном батальоне и инженерном парке, говорил небольшую проповедь, приглашая поусердней помолиться о благодатной небесной помощи при наступлении нашем. В 4 часа в своей церкви отслужил тоже молебен половине своего полка. Благослови нас, Господи, победой! Ночь опять была морозная: вода замерзла, все побелело вокруг, мы не раздевались.
22-го с раннего утра пошла наша армия в наступление на японцев; ушли и наши эскадроны; скоро двинемся и мы.
23 и 24 сентября
Ночью по-прежнему мороз; но как свыклись с жарою и дождями, так и теперь начинаем свыкаться с морозами: привык уже и спать одевшись. Сегодня утром прочитал канон святого Андрея Критского в русском переводе, не утерпел и предложил одному очень образованному господину, с которым я познакомился в Мукдене в штабе, дабы он понял, как чудно содержание наших книг богослужебных. И что же? Проходит час-другой времени, приносит этот господин мне книжечку и отдает со словами: «Нет, батюшка, что-то не понял я этого канона!» С грустью до боли положил я на походный столик заветную книжечку и вышел прогуляться. Прихожу в палатку. Книжки на столе нет. Ищу. Нет ее, неужели пропала? Иду в обоз, смотрю: под двуколкой, на чумизе лежит Ксенофонт и читает… канон покаянный. Это он убирал палатку и, заинтересовавшись книгой, взял. «Что же, нравится?» — спрашиваю. «Ох, батюшка, и в жизни-то лучше не читал; больно хороша: вся душа растаяла читавши. Какие мы грешники! Слава Богу, что теперь хоть немного страдаем!» — отвечает. Это факт. Видно, Господу угодно было, чтобы два человека совершенно разного образования и положения высказали свое мнение относительно одной и той же книги! Вот оно, мнение простеца, своего рода «рыбаря». Он прост душой и в простоте своей при этом чтении скорей и ближе почувствовал Бога как Отца и сознал себя как грешного сына.
Сегодня у нас в палатке все наши пили кофе и чай, оживленно вспоминали каждый что-либо из своей жизни, а главное, строили предположения о войне: скоро ли она окончится, скоро ли начнутся новые бои. Ждем каждую минуту начала сражения. Наши войска сегодня достигли Янтая, а может быть, и прошли его. Во время обеда слышим голос с дороги: «Капетана, капетана, ломайло!» Оглянулись: стоит молодой китаец торговец, держит в руках корзину и показывает, что его ограбили солдаты. Пошли мы с Ник. Вл. Букреевым разобрать это дело. Китаец сейчас же указал на пятерых наших солдат, что они во время фуражировки в поле отняли у него бумагу, табак и груши. Обыск подтвердил справедливость жалобы, и солдатам предстоял суд, но они умоляли наказать их домашним образом и клялись больше никогда не делать подобного. Китаец торжествовал: ему заплатили убытки и сказали, что вот сейчас солдат еще и накажут. Собралось уже несколько китайцев. Мы думали, что им доставит большое удовлетворение, но случилось совсем неожиданное: получивши деньги, они совершенно были довольны и, услышавши о наказании солдат, сразу все стали на колени и завыли неистово, умоляя «капетана», то есть подполковника Букреева, не наказывать солдат. Теперь, мол, война, что ж делать? Мы-де не обижаемся и довольны деньгами. При этом один даже плакал. Меня эта сцена поразила: никак не думал я, чтобы китайцы могли так поступить, будучи действительно обижены. Да, верно слово апостола, что в каждом народе есть люди, угодные Богу по делам своим. Ночь надвигается; подул уже холодный ветер. Побежал поскорей в палатку, надел теплый подрясник и калоши. Сегодня как-то грустно вечером: звездочек не видно, небо покрыто облаками, в воздухе пыль и дым от костров. Все время идут мимо нас войска на Ляоян. 24-е; ночь спали плохо; от холода лошади срывались с коновязи и носились по биваку; одна даже налетела на нашу палатку и оборвала веревку. Утро серое; сильный ветер потом перешел в бурю; тучи пыли; холодно. Страшно беспокоюсь, как бы не сорвало церковь нашу. В 11 часов утра раздались впереди залпы пушек, и теперь пальба идет без перерыва. Началось!.. Господи, умилосердись над нами, грешными, благослови и помоги нам!
25 сентября
Утро самое оживленное: по всему биваку топот, солдаты с веселым смехом трепака задают, хлопают руками, колотят друг друга по бокам, им вторят прозябшие лошади, а музыкант один на всех — господин Мороз, Красный нос! Вы скажете, уныние у нас! Ни-ни: везде смех, прибаутки. Ведь мороз русскому человеку родной брат и надежный союзник против врагов. Целый день у нас по случаю мороза веселие велие, прямо смех пронимает наших воинов при виде проезжающих господ офицеров в папахах. Ну и папахи же есть: прямо Эйфелевы башни! Что-то невероятное: из одной свободно можно сделать две; и ведь нарочно такие заказывают: воображают, что это красиво и воинственно.
Сегодня великий святой день — память преподобного Сергия Радонежского, и мы, несмотря на мороз, молились в своей церкви, пели молебен преподобному и величание пред иконой, написанной с внешней стороны церкви. На этой иконе святой Сергий благословляет великого князя Димитрия Донского на битву с Мамаем. Это благословение низвело тогда благодать Божию на русское войско! А теперь? Да, и теперь против нас поднялись родичи татар — японцы. «О преподобный, помоги же молитвами твоими нам победить врага, дабы мир скорей нисшел на землю!» С такими чувствами мы молились в нашей церковке. Поздравил именинника — поручика Сергея Шаумана, прибрал в церкви и скорее в палатку греться — пить чай, а главное, отогреть руки. Однако придется оставить способ отогревания рук горячим чайником: один штабной чиновник сказал мне, что от этого может быть ревматизм в руках. Сижу, согрелся; ноги поставил на скамеечку; и так хорошо: не хочется вставать; взял книжку и начал читать. Обедали так, как будто за нами погоня: глотали скорей, уже не думая о том, хорошо или худо разжевали, а только бы не застыло сало и суп. Что бы сказали доктора, милая моя супруга, увидавши, как их батюшка управляется с обедом?! Но доктора с нами за одним столом, сами глотают вовсю, а любящие существа далеко-далеко: не увидят! Да и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, простят. Слава Богу, мы все на биваке совершенно здоровы. Завтра воскресенье и память святого Иоанна Богослова; как бы хотелось отслужить литургию, но просфорный вопрос здесь первой важности. Соседи-саперы уехали, печку их китайцы развалили, и Михаил объехал весь город, вокзал и ничего не добился; так, с грустью в сердце решаю отслужить сегодня всенощную, а завтра обедницу. Стою около церковной двуколки, делюсь печалью своею с друзьями своими Ксенофонтом и Михаилом. Вдруг солдат Нечаев говорит: «Батюшка, да вы не беспокойтесь, мы сейчас сделаем печь, и просфоры будут. Ведь Галкин печник!» Не верю, конечно, такому счастью, но благословляю. Сейчас же мои «печники» разобрали часть кладбищенской ограды и в канаве вырыли четырехугольную яму, выложили кирпичом, засыпали сверху землею, сделали трубу — все как следует — и через час затопили. Ксенофонт поставил тесто, а в 9.30 вечера принес уже в палатку горячие просфоры. Я прямо изумился: не верю глазам, а он говорит: «Да вы посмотрите, батюшка: печка такая вышла, что и пирог и хлеб можно испечь!» Да, удивительные наши солдаты! Благослови их, Боже! Радостно пошел я служить всенощную; снова понеслись от наших грешных устен мольбы и славословия Творцу всех и величание святому апостолу Христову Иоанну Богослову. Полюбил я свою церковку. Стою в ней один после службы или вечером при свете восковой свечи, и вдруг легко станет на душе, как будто я не в Маньчжурии, а там… дома! Вот и сегодня вечером я в ней. Ветер колышет полотняные иконы: шелестят они, изображения святых движутся, будто оживают они, святые, и тихо-тихо говорят. Все кругом замерло. Господь послал с небес Свое покрывало на уставших людей — сон, только дневальные едва слышно позвякивают шпорами. Вдруг рядом дикий вопль: «У-у-у-у!» Вздрогнул. Это сова завопила на кладбище. Пора, значит, проведать постельку. Получил телеграмму от ее высочества из Сергиева Посада такую: «Молитвенно со всеми вами; только что молилась за обедней и молебном о даровании победы; храни вас Господь и святой угодник. Елисавета». Нет слов выразить, как все мы благодарны великой княгине за ее истинно материнское к нам отношение.
26 сентября
Сегодня немного теплее. Встал и побежал в церковь приготовляться и приготовлять все для богослужения. Живо вспомнил, когда я диаконом приготовлял для служения холодную церковь зимою в селе Лизиновке[29]; тоже, бывало, и в руки подуешь, и в карман их сунешь на минуточку, а сам сметаю пыль, достаю одежды, сосуды, отыскиваю дневное Евангелие. Так и теперь: среди холода обметаю замерших мух, пыль, расставляю на жертвеннике святые сосуды и раскладываю на скамейке из китайской фанзы священные одежды. Слава Богу, все в порядке; 8.30… читаю «входное», облачаюсь, начинаю часы и проскомидию; затем святая литургия, как говорится в уставе, «поскору», так как мои богомольцы все стриженый да бритый народ; холодный ветер по волосу все разбирает на их головах, и они заметно жмутся. Ну, Господь с вами. Он простит. В 10 часов окончили богослужение; успел даже и проповедь краткую сказать на читаемое Евангелие. Сегодня, по милости Божией, как-то отраднее всего было служить; не знаю сам почему. Ксенофонт подавал кадило, выносил свечу и даже, представьте, пел! Он всегда такой сияющий бывает, когда я благословлю ему прислуживать, и с великим благоговением относится к этому делу.
Прибрались с Михаилом в церкви; прихожу в палатку… Милый Ник. Влад.! Он приготовил мне горячий-прегорячий кофе: уже стоит на столике стакан и булка. Очень тронула меня его сердечная заботливость, да и вообще всегда он относится ко мне как к родному, и я ему плачу тем же. Грешник, с великим удовольствием погрелся кофейком да прихватил еще и стаканчик чаю с лимоном. Ну, а теперь за дело: нужно убирать все церковное имущество в ящики и церковь разбирать: вот-вот выступим и мы отсюда. До обеда окончили работу, все убрали, спрятали, и дождь пошел, как будто Господь удерживал хляби небесные до того времени, как мы окончим уборку церкви. Обедали под дождем, после в палатке пили чай; хотел я поехать в эскадроны, но по дождю не решился; если погода утихнет, поеду завтра утром. Прилег было отдохнуть, но приходит с почты писарь и говорит: «Вам, батюшка, писем нет, а есть посылка. Завтра получите повестку». Да разве можно утерпеть до завтра? Зову Михаила, надеваем накидки и бегом на почту; версту отмахали, и не заметил. Чиновник сейчас же выдал. Оказалось, из Орла: дорогие мои Евд. Алекс. и Екат. Серг., спасибо за утешение! Ног под собой не чувствуя, неслись мы обратно. Сел в палатке и сам откупорил ящик. Поклонился иконочке святого мученика Иоанна Воина и надел на шею. С удовольствием смотрел «картиночки», шоколад поделил пополам Ксенофонту и Михайле. А как хорошо, что прислали чай. Здесь китайский дешевый, но невкусный. Спасибо тысячу раз за все. Целый вечер я «жил».
27 сентября
Утро чудное. Решаю ехать в эскадроны служить; это тридцать пять верст туда. Выехали в 10 часов утра с Михаилом верхами. Проехали знакомый мост через реку Хуанхэ и покатили рядом с полотном железной дороги. Какая разница сравнительно с 15 сентября! Тогда здесь не было ни души, теперь ходят поезда, и снова толпы рабочих китайцев ровняют насыпь. Снова жизнь. Мы наступаем. Как радостно на душе! Но как-то благословит Господь наше дело?! Может быть, нас ожидают новые испытания? Да будет воля Божия! Едем, беседуем. У меня одна мысль запала крепко на сердце: «О, если бы застать мне эскадроны в сборе и отслужить у них! А может быть, они сражаются?» Оттуда действительно стали доноситься звуки пальбы. Вот и станция Суютунь, что тогда была брошена и стояла без окон и дверей; сейчас там люди, новые двери, окна и на платформе лежат груды ящиков со снарядами; к станции беспрестанно подъезжают двуколки, берут снаряды и везут на позиции: идет горячий бой! Что-то впереди завиднелось на пути; кажется, поезд идет. Лошади навострили уши, похрапывают; особенно волнуется Друг под Михаилом. Подъезжаем ближе. Оказывается, на насыпи лежат паровоз и вагон, совершенно разбитые — только что столкнулись. Саперы работают, расчищают путь. Недалеко валяется разбитое орудие; кругом масса войск и обозов. Реку Шахэ переехали вброд и версты через три въехали в деревню Шулинцы, где стоят наши три эскадрона. С замиранием сердца подъехал к фанзе штабс-ротмистра Подгурского: дома ли? О радость! Дома все наши, даже 5-й и 6-й эскадроны назавтра ждут большого боя, а сегодня только 4-й эскадрон в разведке. Как мне благодарить Господа, что я именно попал в свободное время? И как все рады были моему приезду! Решили сначала молиться в 5-м и 6-м эскадронах, которые стоят еще дальше версты на три, а в 1-м и 2-м — в 5 часов вечера. Снова едем около линии дороги. Налево гремит канонада. Пред глазами знакомая картина: рвутся снаряды, дымки, носилки с ранеными.
Китайцы несут на плечах двух раненых японцев; за ними в двуколке еще два пленных: маленькие такие, юркие. Приехали. Собрались эскадроны на дворе фанзы, поставили стол, вместо ковра постлали соломы, и обедница началась. Гром пальбы был так велик, что мы старались петь громче. Только начали служить, как пехотные и артиллерийские солдаты, заслушав наше пение, побежали к нам помолиться. Я говорил проповедь на тему, что воинство наше должно надеяться не только на земных начальников, но и на помощь небожителей, святых Божиих людей, из которых первая Взбранная Воевода есть Владычица наша, Богородица, потому не нужно унывать нам, а, мужественно и храбро трудясь на поле брани, молиться Пресвятой Деве и святым, прося их помощи и благословения. После богослужения поздравил георгиевских кавалеров; у нас на полк дали четырнадцать Георгиевских крестов. Как же отрадно было на душе, когда я возвращался! В 5 часов вернулся в деревню Шулинцы, где тоже все было готово для молитвы, и здесь служил в присутствии корпусного командира и его штаба; проповедь говорил на ту же тему. Господи, в каком положении пришлось быть! Среди грома пальбы проповедовать!
В 4-й эскадрон послал записку с просьбой сообщить мне, можно ли и у них отслужить молебен. Ответили, что невозможно. На ночь приютился у Подгурского, который накормил меня и напоил чаем, а то я с утра ничего не ел. Лег на камне, подложивши бурку. За день наволновался и долго не мог заснуть.
28 сентября
В 5.30 зарокотала ружейная стрельба, и верстах в двух от нас завыли и завизжали снаряды из орудий. Мы поехали обратно к Мукдену. Слава Богу, успел я отслужить, ехали благополучно, только на последних десяти верстах со мною случилось происшествие. Путь шел по глухой местности; солдат нет, а по случаю новолуния бродят т лпы китайцев… Бог их знает, может, они хунхузы? Михайло говорит: «Батюшка, проедем это место поскорее!» Покатили… Вдруг моя лошадь споткнулась и упала. Не мудрено! Пробежавши семьдесять верст, устала; я полетел ей через голову, а она, вскочивши, перепрыгнула через меня. Все это было делом минуты. Я немного ушиб левую ногу и голову, но скоро все прошло. С помощью Михаила снова уселся в седло, и шагом поплелись восвояси. Китайцы в это время нагнали нас и смеялись от души, глядя на мою смешную фигуру с растрепанными волосами. Немного погодя и сам я смеялся, вспоминая свое падение. Это мне в научение, «да не превозношуся», а то я уже возомнил о себе: вот-де молодец — семьдесят верст проехал, служил, и ничего себе. Ну, вот и попало. Приехал на бивак, а наши уже собираются завтра утром выезжать; значит, снова тридцать верст. Устал. Хотел писать, но не хватило сил: лег.
29 сентября
Рано утром, как стая воронов, налетели на наш бивак толпы оборванных китайцев, Бог весть откуда узнавших о нашем отъезде. Жадными глазами бедности смотрели они на пустые бутылки, коробки из-под консервов, солдатские шалаши, остатки чумизы. Все это с визгом и дракой сейчас же будет растаскано по нашем отъезде. Горе, горе!.. Невольно вырывается вопль из груди при виде этого: ведь чумиза, гаолян, дрова, может быть, с их же полей и дворов!.. Какое счастье верить в конец земной жизни, всех этих страданий, войн, верить в воскресение, преображение, обновление всего; без этого где бы взять сил перенести подобные испытания? Да, китайцы сильно страдают, сами не воюя! В 9 часов утра выступили по направлению к станции Шахэ. Прощай, гостеприимный Мукден! Прощай, бивак, где сравнительно хорошо мы жили и покойно наслаждались служением святой литургии! Что-то нас ждет впереди? Многие говорят, что нам придется опять идти к Мукдену; ну, увидим. Походное движение совершили обычно, как и всегда; приключение было только одно: на переезде через линию железной дороги перевернулась наша четырехколесная фура с лошадьми, но все осталось цело. Я уехал вперед; на душе было тяжело, что-то вроде дурного предчувствия. Гоню прочь мрачные мысли: ведь я христианин, верю в промысел Божий и готов принять новые испытания. Вдруг промелькнула мысль в голове: «А что, если нам придется уступить? Нет, это невозможно… Но если? О, тогда я не вернусь в Россию, домой: стыдно, останусь служить в Сибири!..» Никто из нас не сомневается в победе. Господь наказует и милует, испытания не дает сверх сил, а даст и избавление — победу. Потерпим! Переехали реку Шахэ, и что же? Дивизионные обозы идут обратно… Неужели предчувствие не обмануло? «Куда вы?» — спрашиваю обозных с замиранием сердца. «Отступаем» — слышу ужасный ответ. Действительно, на восемь верст наши отступали и потеряли что-то много орудий. Доколе же, Господи, забудеши ны? Неужели до конца? Нет, не престанем любить Тебя и надеяться на помощь Твою! Остановились со штабом корпуса и двумя эскадронами в деревне Ханчену. Пальба ужасающая, сотни раненых. Между тем поздно вечером прислали сказать, что войска наши от реки Шахэ не уйдут, хотя бы всем умереть пришлось; отступили только с авангардных позиций. Улегся, но, конечно, глаз не мог сомкнуть долго-долго; к душевной тяготе прибавилась и физическая сильная усталость: ведь в полтора суток я сделал более ста верст верхом. Наконец затихла пальба, и я забылся. Однако покой наш недолго продолжался: чаша горечи пережитой была еще не переполнена. И вот в час ночи завыл ветер, загремел гром, заблистала молния и полил дождь как из ведра. Значит, снова грязь, снова мучение! Зажег свечу; проснулся Ник. Вл.; каждую минуту ожидаем падения палатки; соседи наши Алалыкин и Шауман кричат, зовут денщиков: их жилище уже порвал ветер. Так и почти до самого рассвета мучились.
30 сентября
Утром снова ливень, да такой, что и в жизни подобных не переживал: сразу деревня наша оказалась на острове. Все против нас: смиримся! Приказано выступить в Суютунь; войска стоят на прежних позициях; передвигают только штабы. Завтра наш престольный праздник, а мы в походе. Литургии, конечно, служить не придется, хотя бы удалось выбрать минуту отслужить молебен! И то сомнительно. Гул пальбы ужасающий: дымки, огни рвущихся снарядов, визг и вой гранат… Ад! В соседнем лесу, у деревни Линшипу, где я служил обедницу, рвутся снаряды, свистят пули, витает смерть… С невыразимой скорбию смотрю я на вереницы носилок и повозок с ранеными. Двигаемся вперед. Только что отъехали несколько саженей от деревни, вижу: стоит палатка Красного Креста, перевязочный пункт 35-й дивизии, лазарет, куда несут страдальцев. Не выдержала душа моя; Святые Дары со мною: повернул лошадь и поехал к лазарету. Спрашиваю: «Есть ли священник?» Доктор говорит: «Нет, а очень нужен бывает. Вот вчера троих умерших от ран похоронили без отпевания». Я предложил свои услуги. Доктор был очень рад, а сестра милосердия уже бежит ко мне со словами: «Батюшка, пожалуйста, останьтесь, сейчас к нам принесут много раненых!» С радостию остался и был в лазарете до 3.30 дня. При мне принесли много раненых. Всех я благословил, утешал как мог. Господи, какие же муки переживают эти страдальцы и как нужен раненым священник! Сядешь рядом с ним на землю, на солому, а он уже чуть слышно просит благословения, молитв. Несколько раз слезы приступали к горлу! Если Бог благословит, буду теперь насколько могу помогать раненым, посещая лазарет. В 6 часов вечера приехал я в Суютунь, отыскал наш бивак и записал кое-как пережитое. Грустно встретил я вечер: всенощной нет и немыслимо служить; и вот ложусь, не зная, будет ли завтра хотя молебен. В нашем полку ранено шесть солдат, и поручику Тимофееву контузило снарядом ухо; он остался в строю. В одного нашего солдата попало пять пуль! Теперь обоз наш разделили: тяжелые фуры, больные лошади с поручиком Шауманом и ветеринаром Алалыкиным ушли к Мукдену, а мы с легким обозом остались при двух (1-м и 2-м) эскадронах.
Комментировать