Июль 1904 года
1 июля
Ночь спал совсем плохо; летели мы ужасно; паровозы дергали немилосердно, даже вещи падали; я положительно мучился на ложе своем! Не говорю уже, что жутко становится при такой бешеной езде, но и физическая мука: каждую минуту движется тело, прыгает, да еще этот ужасный угольный дым, прямо закоптились! Когда настало утро, от души сказал я: «Слава Богу!» Чего же достигли от такой езды? На четыре часа раньше расписания приехали в город Нижнеудинск, где и без того три с половиной часа стоянки; это машинисты для себя старались, все-таки лишних четыре часа отдохнуть. Генерал вышел рассерженный, офицеры тоже, сделали заявление начальнику станции и получили уверение, что дальше этого не будет. И действительно, дальше поехали по расписанию. Местность очень гористая, но город Нижнеудинск лежит в долине на берегу страшно быстрой горной реки Уды, чрез которую перекинут большой мост в четыре пролета. Дно реки каменистое, и вода до того прозрачна, что с высоты моста можно считать камни на дне; быстрота течения ужасающая; кондуктор добавляет, что это еще мало воды, а вот скоро вода начнет сильно прибывать, когда солнышко пригреет и снег начнет таять в горах! Выходит, таким образом, совершенно обратное нашему речному положению: у нас, чем жарче, тем воды в реках меньше, а здесь наоборот — больше. Городишко плохой, весь деревянный, только две церкви. Началась Иркутская губерния. Здесь мы простояли восемь часов и тронулись дальше. Опять потянулась тайга; горы стали уходить назад и теперь кажутся синими облаками. Двигаемся среди долин и холмов, покрытых хвойными лесами. Чаще стали попадаться хуторочки — это переселенцы, семей по пять-десять поселились, получили по пятнадцать десятин на душу и теперь разрабатывают под пашни, выкорчевывают пни, жгут их, так что среди леса вблизи хуторов разбросаны возделанные маленькие участки земли. Встречается много берез, но как жалок их вид: половина ствола красная, с него ободрана кора, из которой крестьяне делают коробки для хлеба, яиц, даже кроют крыши, — просто варварство, так как березы после такой операции еле-еле влачат существование, болеют! Увлекаюсь сочинениями иеромонаха Михаила. Какая спокойная критика современной светской литературы. О. Михаил пишет и о церкви и о таинствах так, что каждый может читать с пользою его произведения.
2 июля
Утро чудное, недавно дождь был, ни пылинки, ярко сияет солнце, зеленеет трава, ветерок прохладный… Местность холмистая, на горизонте горы. Чаще стали попадаться населенные места, даже большие села с церквами, и, что особенно замечательно, в каждом порядочном селе видна пожарная каланча и дороги сносные. Косят сено. За станцией Зимого переехали по огромному мосту реку Оку — какое совпадение с нашей орловской Окой, только сибирская Ока гораздо лучше орловской. Виды по берегам прекрасные.
3 июля
Станция Половина. Опять пересекали два больших моста через реки Белую и Китай… вот как Сибирь богата реками и огромными мостами; стали привыкать, а сначала поражались. Сейчас конец первой и большей части железного пути и «начало болезней», то есть три дня пути походом (на лошадях); думаю непременно ехать с полком в двуколке и верхом. Станция Иннокентиевская; приехали вовремя; нас здесь выгрузили. Жара такая ужасная, доходит до сорока градусов. Верстах в двух от станции ярко блестит на солнце крест Иннокентиевского монастыря, где и почивают мощи первосвятителя Иркутского. Величественный монастырский собор особенно красиво рисуется на синеве близлежащих гор. Рядом с воинской платформой находится несколько двухэтажных каменных зданий, в которых устроены номера для проезжающих офицеров бесплатно, столовая офицерская с обедами из двух блюд — сорок копеек, и помещение для солдат. В баню не успели пойти, так как комендант объявил, что по новому расписанию мы должны выступить из Иннокентиевской сегодня же в 6 часов вечера. Вдали в синей дымке виднеется Иркутск со своими многочисленными храмами. Решил первый переход совершить на двуколке. Штандарт и трубачи впереди, мы в средине, с боков и сзади вооруженные караульные солдаты; заиграла музыка, и мы выступили в поход. Пыль невообразимая. Скоро мы потеряли совершенно человеческий образ и обратились в каких-то эфиопов! Приблизились к Иркутску; большой город, особенно его красят величественный собор и прочие православные храмы. Переехали реку Иркут, а потом красавицу Ангару, проехали мимо вокзала и поднялись на высокую гору; спуск очень опасный, едва не разбилась офицерская кухня; мы спустились благополучно, но страху набрались порядочно! Окрестности все покрыты лесами. Спустившись с горы, на лужайке, среди леса, мы увидели развевающийся флаг, большой стол, накрытый белой скатертью, с винами, закусками! По сторонам стола два костра — картина дивная; это уполномоченный великой княгини Елисаветы Феодоровны г-н Второв угощал нас. Простояли до 2 часов ночи и на рассвете тронулись далее в путь. Глаз не пришлось сомкнуть даже на одну минуту.
4 июля
Держали путь среди лесов по хорошей, выровненной и широкой дороге, так называемому большому Сибирскому тракту. Вся Сибирь вследствие отсутствия железных дорог перерезана трактами, вроде наших больших дорог, только лучше содержимыми; а один тракт, который идет от границы Европы через всю Сибирь непрерывно, называется «большой»; теперь он главное значение потерял благодаря проведенной параллельно с ним железной дороге и имеет значение только местное. На всех стоянках, через каждые двадцать верст, построены станции с большими комнатами для проезжающих и запасными лошадьми. Двигаемся горами, да какими! Две-три версты подъем — это еще милость, а то вот семь верст непрерывно поднимались; затем спуски не лучше подъемов, приходится тормозить, иначе лошади не сдержат. Леса девственные, к некоторым местам никогда не пробраться вследствие крутизны, да и по сторонам дороги едва пройдешь несколько шагов; дальше лежали сухие павшие огромные деревья, переплелись ветвями с ползучими растениями — но красота, красота какая! Не оторвешься. Вот поднимаемся в гору, осталось два-три зигзага, лошади выбились из сил, становятся… раздается команда: «Стой, подложи под колеса камни!» Стали передохнуть, а я бегу туда, на вершину!.. На подъеме, внизу, как-то все сдавливается в груди, как будто горы сжимают; кажется, вбегу туда и надышусь полной грудью… Я на вершине; воздух утренний чист и свеж, ветерок обдувает уставшее тело. Вид открывшийся прямо чудесен: узенькой ленточкой, зигзагами вьется под ногами дорога туда, вниз, далеко-далеко, и не видно конца, а вдали синие горы — и сбоку, и спереди, и внизу горы и горы. Своими очертаниями и зеленью, меняющимися по мере прохождения, они составляют все разные картины и не производят однообразного впечатления. Внизу, среди гор, у подножия высокой горы, на берегу чистой и быстрой реки Иркут заблестел крест на церкви… Село Введенское — наша первая остановка, пройдена тридцать одна верста; в 5.30 утра подъехали к коновязям! Все и все устали, не спали, и все-таки везде смех, шутки, прибаутки — что за люди наши солдаты?! Рядом с коновязями пять огромных деревянных бараков с нарами у стен для солдат; есть один барак офицерский. Подошел комендант, очень советует прямо идти купаться. «У нас вода — кристалл», — говорит он. Да и нужно-таки основательно вымыться, мы ведь от пыли черны, как уголь. Зазвонили на колокольне церкви; пошел в храм. Иду по селу — богатое: не говорю уже про крыши тесовые, дома-то построены из толстейших бревен, и многие с затейливыми, резными украшениями. Оказывается, жители землею мало занимаются, а главное ремесло их — сплав леса, извоз и охота. Церковь деревянная, небогатая, что стыдно богатым жителям, но чистая и светлая; особенно меня поразило, что церковь внутри оклеена комнатными шпалерами, и притом разных цветов, то есть трапезная — один цвет, главная — другой. Служил молодой священник; на утрени не было ни одного человека, на обедне — пятнадцать человек. Во время литургии на клиросе пела матушка с племянницей. После литургии зашел к батюшке. Приняли меня так радушно, что и высказать невозможно: был как в родной семье — напоили чаем, накормили, много рассказывали о Сибири как о благодатной стране; очень сокрушались, что в России пренебрежительно отзываются о Сибири, ее населении и природе по неведению; в Сибири действительно хорошо: и люди радушные, и природа великолепная, кроме некоторых частей Барабинской степи, да и то потому, что она не возделана. Батюшка проводил меня до двуколки. В 3.30 отправился дальше. Подъем версты в три был так крут, что некоторые двуколки тащили на руках. Я верст пять шел пешком, а остальные одиннадцать верст ехал верхом. По дороге иногда встречаются кресты — это путники несчастные или убитые на тракте. Между прочим, говорят, что Кругобайкальский тракт строили каторжники и между ними декабристы.
5 июля
В 3 часа отправились дальше. Почти рядом с дорогою грандиозный лесной пожар; благодаря массе павших сухих дерев пламя бушует целым столбом, и огненные языки высоко поднимаются к небу, смолистый дым ест глаза; наконец проехали. Открылись виды — положительно восторг и описать невозможно! Как только поднимаешься на перевал, так и замрешь, невольно остановишься: горы, горы, море гор, совершенно как будто когда-то волновалась почва здесь, образовались огромные волны да так и застыли. Горизонт открывается огромный, горы вокруг нас, под нами и вдали синеют, сливаясь с облаками. Мы даже поспорили: я говорю, облака, а спутники отрицали, и они оказались правы. Приехали в Глубокое; ночлег; нам отвели огромный флигель, и я расположился очень удобно, поставив кровать на нары. Подгурский, добрая душа, приготовил и предложил нам горячий ужин — суп, и мы поужинали из солдатских котлов на славу! Но какая картина пред нашими глазами! В котловине между гор расположилось тысяча восемьсот лошадей и людей: масса лошадей, масса костров; разговоры, песни… вдруг все смолкло… труба заиграла зорю, и понеслась по нашему огромному лагерю Господня молитва: в одном конце «Отче наш…», в другом раздается «…да будет воля Твоя…», в третьем — «…победы на сопротивныя даруя…», в каждом эскадроне отдельно! Впечатление грандиозное! Долго-долго смотрели все мы с балкона барака на это дивное зрелище!
6 июля
Еще раз полюбовались горами; солнышко всходит и, разгоняя туман, золотит их вершины… Не знаю отчего, но горы окрашены в разные тона: синие, зеленые, желтоватые, дымчатые… Все это вместе, сливаясь в картину, представляет прекрасное зрелище! Казаки предупреждают, чтобы мы остерегались выезжать вперед далеко от своего эшелона; они уверяют, что иногда медведи выходят даже днем на дорогу и сидят на ней, нежась на солнце. Офицер Нежинского полка говорит, что они сегодня на походе днем видели недалеко от дороги медведя, а жители селения очень жалуются, что медведи часто посещают их огороды и убивают коров. Вообще зверя разного в этой дикой тайге, которая идет от Перми до Маньчжурии, масса: медведи, лоси, кабаны, соболя, белки, волки, горностаи, черно-бурые лисицы, олени, козы, серны, дикие гуси, тетерева, фазаны, рябчики, утки и пр. — и все это в таком множестве, что охотой кормятся буряты и русские, населяющие добрую половину Забайкалья. Местные жители занимаются почти исключительно скотоводством, причем разводят яков — быков и коров с лошадиными хвостами, главное достоинство которых в том, что они зимою сами добывают себе пищу, разбивая снег, и дают молоко столь густое, точно сливки, хотя немного побольше одной бутылки с удоя; мясо их вкусное. Буряты ни сеют, ни жнут, ни собирают никаких запасов на зиму. Кроме скотоводства и лесного промысла, жители почти поголовно охотники, у каждого две-три собаки-ищейки; в разные времена года охотятся на разного зверя: ходят на медведя, кабана, соболя, шкурка которого стоит на месте от двадцати пяти до ста пятидесяти рублей, на черно-бурую лису и пр.
Озолотиться можно бы в этих местах населению, но водка и тут делает свое дело: как только буряты выезжают на соболя и черно-бурую лису, купцы с запасами водки едут в тайгу вслед за ними и, спаивая охотников водкой, за ничтожную цену покупают дорогую пушнину! Двигаемся дальше.
Дивная дорога, только горы ужасные… Вот вдали завиднелся Байкал, а за ним горы еще выше, и облака бегут по их вершинам. Последний спуск к Култуку прямо ужасен — более трех верст, едва спустились!.. Ну, опять рельсы и вагоны завиднелись на самом берегу озера-моря. Солдаты хотели было купать лошадей, но это оказалось невозможно: вода — лед. Рыба водится только в двух видах, и то не особенно большая, по причине необычайно низкой температуры. Глубина озера весьма велика — до трех-четырех верст; сейчас садимся и едем прямо по берегу Байкала: слева вода, а справа огромные горы. Совершили поход в девяносто шесть верст; самый удобный способ езды в походе — верхом на лошади.
7 июля
Берега Байкала — это огромнейшие, сплошные горы: скалы, состоящие наполовину из мрамора; вот на боку-то этих скал пробита динамитом узкая ленточка — полотно железной дороги, аршина на четыре-пять в некоторых местах от воды Байкала. Холодно в воздухе и в вагоне, от Байкала, что от ледника, дует… Жители говорят: «У нас вся погода от моря зависит: с Байкала ветер — значит, холодно!» В Байкал впадает множество горных рек и потоков ключевых, и сам он имеет массу ключей, и, сверх того, лед опускается и находится в воде озера очень долгое время. Действительно, на горах в бинокль и простым глазом видно очень много снега; он тает, и по рекам и ручьям вода бежит в Байкал. Байкал в длину восемьсот верст и в ширину от сорока до ста восьмидесяти верст. Буряты называют его «священное море», так как оно совершенно чисто и все постороннее, попадающее в него, выбрасывается вон. Байкал, особенно для бурята, живое, одухотворенное существо. Он (то есть Байкал) бывает добрый, когда кормит людей рыбою, поит скот и зверей своею водою, — зверей, охота на которых есть главное подспорье их; он позволяет плавать их лодкам, он доставляет им и скоту их прохладу среди летнего зноя, он… «Да нет, — махнет рукой скуластый бурят с трубкой во рту, — не перечтешь, какой он добрый…» Hо бывает, он серчает… кругом все тихо, ни ветерка… вдруг как зашумит, как заревет он, как пойдут по нем волны горами, так страшно на берегу стоять, а уж не дай Бог быть в это время в лодке. Зато буряты и чтут Байкал именно как живое существо: они ежегодно 9 июля на берегах его совершают в честь своего «священного моря» разные религиозные церемонии: надевают маски, жгут костры, прыгают через огонь, обливаются, даже купаются, хотя четыре-пять градусов. Население почти сплошь бурятское; снаружи истые монголы, и грамота у них монгольская; многие носят косы, только головы их гораздо скуластее и шире китайских. Двигаемся по участку Култук — Танхой, еще не открытому для движения — ходят только воинские поезда; постройка в разгаре, поезд идет десять верст в час; по такой дороге проехали мы сто десять верст. Слышны частые взрывы, наподобие пушечных залпов, — это динамитом рвут скалы для полотна дороги по берегу Байкала. Кругобайкальская дорога — двести пятьдесят верст, и на последних ста верстах прорыто тридцать семь туннелей, не говоря уже про громадные коридоры. Один туннель, замеченный нами, пробит в скале из белого мрамора, отлично обделан, небольшой. Я подошел к окну… волны ревут и мчатся прямо на нас, точно гидры стоглавые, разинув пасти, чтобы поглотить нас; сойди поезд с рельсов — мы их неотъемлемая добыча! Виднеются в тумане горы противоположного берега, на вид верст десять, на самом деле — пятьдесят верст. Вот из воды выделяется огромный камень, на нем сидит целая стая чаек, сидят покойно, невзирая на то что вокруг бешено ревут и, пенясь, разбиваются о камень волны. Станция Мурино, потом Выдрино; при последней — новая хорошая светлая церковь. Особенно поразил нас чудный запах, наполняющий весь храм, — сторож объясняет, что церковь вся построена из кедра. Опять вспомнился мне храм Соломонов, в котором было много кедра, подаренного Соломону Хирамом, царем Тирским. Поехали к Танхою, куда и прибыли в 6 часов вечера. Буфетов, конечно, нет, и горячего не достать, вся надежда на котел солдатский. В это время в барачной церкви отправлялось богослужение. С радостью мы и несколько солдат нашего эшелона пошли к богослужению. Церковь очень хороша… Это опять заботы доброй нашей великой княгини — ее жертва! Служит священник — студент академии, а другой студент — за псаломщика; хорошо прошла служба, с удовольствием все помолились. После всенощной заходил к батюшке, по его просьбе побеседовали: жалуется, что мало солдат проходящих эшелонов заходит в храм и что первоначальная идея служить воинам, идущим на войну, не оправдалась[18],— а служат они больше железнодорожным служащим и местным жителям.
8 июля
Путешествие по Кругобайкальской дороге я называю сухопутно-морским: сидим в вагоне на суше, а рядом мчатся грозные волны, ревут и почти брызжут в лицо! Ночью было переселение: на станции Мысовая в 2 часа ночи прицепили к нам еще вагон первого класса и генерал со своим штабом перебрались туда, а мы разместились в своем вагоне попросторнее. Верхнеудинск — город очень хороший, много церквей, стоит на берегу реки Уды — верхней, которую переехали по огромному мосту; вообще в Забайкалье и Маньчжурии много мостов, везде реки и реки. Едем долиной между гор; этот ландшафт уже стал надоедать нам, жителям равнин! В Петровский завод приехали в 9 часов вечера, темно… Очень красивое зрелище представляет собой завод ночью… доменные печи выбрасывают массу пламени, еще чернее делается ночь, еще ярче блестит огонь! Клубы дыма вертятся в пламени, получается что-то фантастическое! Интересное лицо — проводник нашего вагона, вот его послужной список: был в Иркутске приказчиком, плавал на судах Добровольного флота, в память чего имеет татуировку на руке — якорь, служил в труппе артистом — пел куплеты и декламировал, и, наконец, истопник.
9 июля
Станция Могзон… Население бурятское и названия станций бурятские — Сохоидо, Хушенго, Харагун и пр. Только что спустились с Байкальских гор, как снова подъем на Яблоновые. На спуске с хребта, через который прорыт туннель, стоит станция Яблоновая, очень красиво убранная цветниками, беседками, павильонами, фонтанами, но… плодового дерева — ни одного! В этой стране ни яблонь, ни груш, ни вишен нет — не вызревают. Природа прежняя, только интересен подъем на Яблоновый хребет и туннель, в котором мы были в полной тьме, так что я зажигал спичку. На одной стороне туннеля написано большими черными буквами: «К Великому океану», а с другой: «К Атлантическому океану». Перед самой Читой проезжали по берегу интересного озера Кинон, рыба которого, преимущественно караси, несъедобна, полна глистов, и люди, поевши ее, болеют. Озеро имеет в длину верст пять, в ширину — одну версту. В Читу приехали в 9.30 вечера, темно, города не видно. Начались земли забайкальских казаков.
10 июля
Станция Адриановка. Переезд был очень интересный: поднимались зигзагами — петлями на гору и также спускались, так что буквально было три пути параллельно один другому. Спустившись с этой горы, на которой было несколько огромных каменных коридоров, едем по длиннейшей долине, покрытой травой, на которой пасутся бесчисленные стада коров, овец, лошадей и верблюдов, принадлежащих бурятам. Завтра утром Маньчжурия. Прощай, милая, дорогая Россия, святая родина, когда-то я тебя увижу?
11 июля
В 9 часов утра за станцией Мациевская переехали границу России и Маньчжурии. Замерло сердце, и я невольно перекрестился: благослови, Господи, пришествие наше в эту страну миром! Началась степь Гоби, в этой ее части она жизненна, то есть хорошая трава, и монголы пасут здесь массы скота. Сегодня встретили стадо двугорбых верблюдов, голов сто, пять из них лежали на самом полотне, едва не задавили. По степи масса сурков, по-местному «тарабанов»: желтые, большие, немного меньше зайца, сидят у своих нор, посвистывают, резвятся на траве недалеко от поезда и на нас — никакого внимания; их тысячи, усеяна вся степь. В 11 часов утра подъехали к станции Маньчжурия; хотели отслужить здесь обедницу, но на станции такое столпотворение, что сколько ни бегали, а места для богослужения не нашли, времени же дано было только час; так и остались без службы. Правда, здесь есть церковь-школа, но священник уехал в Харбин и без него не позволяли открыть храм. Назначена была дневка, однако отменили — получена депеша: «Спешить, каждая минута дорога», и мы сегодня же должны выехать отсюда в 9 часов вечера по харбинскому времени. В 3 часа дня посланный от Красного Креста просит немедленно похоронить умершего уже четыре дня назад санитара. Иду… вынес покойника из усыпальницы в церковь, отпел и проводил на кладбище. Началось мое дело маньчжурское — похороны; вероятно, это будет здесь главная треба. Везут обратно массу больных солдат, все больше желудочными болезнями; прошли два вагона с душевно больными солдатами. Везде китайцы грязные, загорелые, как уголь, передняя половина головы выбрита, и косы, косы. Шапок и шляп почти не носят, а косу завертывают кругом головы, ветер треплет волосы, и получается странная фигура. Здесь же гарцуют на своих маленьких лохматках монголы, не менее грязные! Впрочем, это я говорю про внешний вид; все же они, кажется, добродушно относятся к русским, влезают в вагон к солдатам, шутят с ними, подходят к нам, треплют по плечу, говоря: «Ходя шанго», то есть друг хороший; все им отвечают тем же. Подходят ко мне, берут меня за руку и говорят, что я им «шибко шанго», то есть очень нравлюсь, берут в руки крест и опять «шанго» и, чтобы сделать мне удовольствие, крестятся! Подали поезд — роскошный вагон первого класса международного общества; мне отвели отдельное купе.
12 июля
Держим путь степью Гоби, или Шамо, а лучше сказать, пустыней. Проехали вот уже почти триста верст, и никакого признака жилья человеческого, жидкая трава да песчаные холмы! Кое-где встречаются изредка пять-десять тощих деревьев; ни человека, ни зверя, ни птицы, кроме орлов да воронов, которые куда-то летят. Как скучно без галок, их уже давно мы не видим, воробьев тоже нет, только мухи, вероятно по всей вселенной одни и те же; и здесь их масса! От станции Маньчжурия стража еще усилена, очень часто стоят и идут часовые и появляются разъезды пограничников, да везде по линии на определенном расстоянии стоят сигнальные столбы, обмотанные соломой, к которым привязана бутылка с нефтью. В случае нападения хунхузов в опасном месте зажигают сигнальный столб, и с других пунктов стража стремится к этому месту на выручку. С Маньчжурии нашим солдатам роздали боевые патроны и на ночь назначается дежурная часть, то есть человек двадцать с заряженными винтовками не спят, чтобы в случае нападения отразить врага, а нападений на дорогу и воинские поезда было уже несколько. Наш вагон до окон блиндирован, так что спим покойно: пуля не пробьет; окна завешиваем шторами, чтобы не было видно снаружи огня. Хайлар — это просто китайская деревня, и ничего замечательного нет. Станция Акэши памятна по прошлой войне. Она окружена сопками, и здесь в то время был самый сильный бой у генерала Орлова с генералом Ма, причем китайцы держались целый день. Памятниками этого боя остались кресты, одиноко стоящие на вершинах сопок — на могилах павших русских воинов. Приближаемся к горному хребту Хингану, через главный перевал которого прорыт туннель длиною три версты. На станции Унур встретили санитарный поезд; раненый капитан много рассказывал нам и, между прочим, сообщил, что корпус наш уже на позициях в Хайчене, за Ляояном.
13 июля
Длинный, трехверстный туннель; освещен электричеством, но лампочки расположены довольно редко. Я сидел у окна своего купе и с нетерпением ожидал конца и выхода на волю; какое-то гнетущее чувство испытывается во время долгой езды в туннеле; ехали ровно двадцать минут. Как облегченно вздохнул я, когда вышли из этой могилы! Затем стали объезжать горы и сделали настоящую петлю. В 9 часов приехали на станцию Ялу, здесь я снова привлек внимание китайцев. На разные лады выражали они свое удовольствие: один, указывая на меня, все твердил: «Шибко шанго лама (жрец)»; другой дотронулся до бороды моей, говоря: «Шанго борода»; третий не мог насмотреться на чайник, и все уверяли, что я для них и они для меня «ходя», то есть друзья. Сначала китайцы нас занимали, а теперь стали надоедать; однообразны они до крайности, один как другой… Делают насыпь, таскают землю на себе, и притом без рубах, тело и лицо стали от солнца и грязи темно-бронзовые, производят впечатление обезьян; в таком же виде таскают на станциях воду в четырехугольных ведрах. На линии Восточно-Китайской железной дороги все станции и жилые дома, за малым исключением, построены из толстого дикого камня — это предосторожность на случай нападения хунхузов! До войны было много на дороге служащих-китайцев, теперь большую их часть уволили, и места стрелочников и путевых сторожей занимают вооруженные солдаты железнодорожного батальона. Проехали оригинальные горы: на зеленых их отрогах выросли огромные гранитные, совершенно голые глыбы-скалы, принявшие разные формы-фигуры: головы человеческой, пирамид и пр.
14 июля
Приближаемся к городу Харбину; заметно, что близко театр военных действий: все дома окружены охранной стражей, земляным валом, невдалеке другой, меньший вал и башни с часовыми! Путь идет голой равниной — Монголия; изредка встречаются китайские деревни, наподобие наших малороссийских, поля отлично возделаны. На всех станциях крыши из черепицы и по-китайски с загнутыми углами. На гребне крыши непременно драконы с разинутою пастью! В 9.30 вечера переехали большую реку Сунгари по мосту не менее версты длиною; мост охраняется часовыми и артиллерией, а на воде — сторожевыми баржами. Чудный вид на город Харбин с моста: масса огней, электричество, в городе жителей более сорока тысяч; раскинулся он на огромном пространстве. На платформе комендант подал нам распоряжение: дневки не будет, ехать на Ляоян — Хайчен.
15 июля
Дали нам маршрут до Хайчена в шестидесяти верстах от Ляояна южнее, но предупредили, что могут высадить нас каждую минуту!.. Надо быть готовым. Отправились. Паровозы блиндированы, станции и кордоны пограничников окружены кирпичными стенами с бойницами, по концам мостов стоят пушки, стража еще гуще: получено сведение, что генерал Ма идет прорвать линию между Харбином и Мукденом… Везде лежат горы мешков с землею для заваливания окон и дверей. Местность густо населена и земля отлично возделана. Идут китайские обозы, просто смех: двухколесную арбу, наложенную разною кладью или хлебом, везут… семь-восемь животных — три лошади, два мула, осел и вол, и всю эту компанию погоняют три китайца, а четвертый, с зонтиком, сидит на возу. Работают или полунагие, или совершенно нагие, а дети целым гуртом вертятся, и все нагишом. Живут китайцы ужасно грязно, и в жилище их от тяжелого воздуха долго не посидишь. Сейчас проехали маленький городок — весь окружен глиняной с башнями стеною. Природа здесь точная копия нашей Малороссии. Если бы в китайские деревушки поставить церкви, то вполне Малороссия. Встретили поезд товарный — полон раненых, везут в харбинские госпитали; столько раненых за последние дни, что санитарных поездов далеко недостаточно.
16 июля
В деревне стоит станция; я вошел в фанзу, просто ужаснулся: грязь и вонь невообразимые, никакой мебели, посреди фанзы идет печной ход, вроде нашего борова, дым идет по нему, и в фанзе тепло. Постройки большею частию из самана и глины, стены небеленые, потолка нет, а к стропилам пришиты доски, пол земляной, все темно от грязи. На стене, наподобие нашей иконы, стоит деревянная дощечка с надписью их иероглифами, да рядом приклеен лист с изображением каких-то их богов. Хозяин приветствовал меня, сжавши четыре пальца в кулак, а большой — вытянувши кверху; сложенную так руку он подержал некоторое время перед моим лицом и сказал по-русски: «Садись». Затем китаец взял в руки крест мой, указал на небо пальцем и говорит: «Шанго», очевидно стараясь показать свое знание, что Иисус Христос есть Бог. Потом, чтобы я не счел его за безбожника, он показывает мне на табличку и картинку и поднимает руку кверху, как бы говоря: «И у меня есть изображение Бога!» Я замотал головой и тоже сказал «шанго». Идем мимо китайского кладбища; могилы разбросаны без порядка, но все одной формы: острый холмик и наверху лежит плоский круглый камень.
17 июля
В 11 часов ночи приехали в Мукден; простояли до 12.30 ночи. Здесь нас известили, что 17-й корпус расположен у Ляояна и нас высадят на станции Янтай, откуда походом вся бригада пройдет пятнадцать верст и остановится в семи верстах от Ляояна, в китайских деревнях. Что творят китайцы на вокзалах, когда приходит поезд, и представить трудно: как только покажется из вагона офицер с вещами, тотчас к нему стремглав летит целая толпа с криком и начинает вырывать чемоданы; неопытный пассажир прямо теряется и не знает, что делать. Четыре-пять «боев» — носильщиков схватятся сразу за один чемодан и со страшным криком стараются вырвать его друг у друга. Между китайцами ходит их полицейский с палкой, но они его не слушают. Здесь же, у вокзала, стоят в городах извозчики и предлагают услуги… Второй день мы не просыхаем: жара пятьдесят градусов и духота страшная; сидим без движения и буквально обливаемся потом, так и текут ручьи по лицу, телу, как будто кто льет на нас сверху тепловатую воду!.. Как нарочно в колодце вода холодна страшно, соблазн превышает солдатское терпение, и они, невзирая на запрещение, предпочитают быть наказанными и пьют холодную воду! Многие сидят наклонившись, а товарищи поливают их головы холодной водой, я тоже смачиваю себе голову. Собралась бригада, кроме шести эскадронов, разбили бивак… Пока принесли палатки, я постлал сена на землю и возлег, ожидая, когда соберется весь обоз. Узнаю, что придавило рельсой нашего унтер-офицера, взял Святые Дары и пошел в лазарет его приобщить… лежит более сорока солдат, еще четверо пожелали, и я приобщил пятерых больных; как они были очень утешены. Разбили палатки, я поместился один, расставил кровать и вещи, но сидеть в ней почти нельзя — душно. Китайцы лезут всюду: между лошадьми, к палаткам — любопытны до крайности; их гонят, а они сейчас же приползают опять! Кругом горы, и направо от нас — в тридцати восьми верстах — передовые части генерала Куроки. Бивак наш на ночь ставит кругом сторожевую цепь по тридцать человек от эскадрона. До того мы раскисли и устали, что хотя опасность близка, но мы лежим. Говорят, втянемся, дай Бог. В 7 часов вечера я предложил отслужить для полка обедницу, так как завтра в 4 часа утра выступление. Предложение всеми принято с большою радостию. Поставили на поле стол, икону, Евангелие и крест, зажгли свечу… Собрались эскадроны, генерал и все офицеры, и при мерцании звезд мы начали богослужение. Прежде всего я сказал небольшое поучение на Евангелие об укрощении Господом бури на море, увещевая солдат веровать, что Господь и среди военных бурь и сражений и походных трудов с нами; только надо крепко верить и усердно молиться Ему… Пели все солдаты… так было умилительно и внушительно это ночное служение, что слезы сами просились на глаза… Пропели царское многолетие, шефу, 51-му полку и всей 2-й бригаде; я обошел ряды воинов, благословляя их крестом и на ходу ободряя словами… а налево от нас ясно слышна канонада. Очевидно, в горах идет сражение; ночью из Янтая туда ушло три тысячи человек пехоты! Кончилась служба, все были довольны.
18 июля
Прошла ночь; кое-как пережили… потом обливались так же, как и днем. В России хоть ночью отдохнешь, а здесь до 2 часов жара была такая, что нитки сухой на теле нет. С 2 часов до 5 часов немного отдохнули, потянул небольшой ветерок, а с 5.30 началась снова жара и мириады мух. Огромное, невероятное количество мух объясняется тем, что около Янтая всегда днюют проходящие войска. Когда я вечером зажег свечу, то ужаснулся: вся палатка внутри оказалась черною от мух, выгнать их — вот первая мысль, но это одно пустое занятие: они непобедимы. В двенадцати верстах от нас убиты рано утром два офицера-пограничника, кто убил — японцы или хунхузы, — неизвестно. Ко всему можно привыкнуть, начинаем и мы привыкать потеть!.. Едет генерал и его штаб, выстроились эскадроны; командир полка подходит ко мне и берет благословение на поход. Взвилась туча пыли — это эскадроны тронулись к Ляояну. Мы остались, ожидаем 6-й эскадрон, и тогда под его охраной весь обоз пойдет догонять полк.
19 июля
Ночью пришел 6-й эскадрон. В 9.30 выступили: впереди дозорные, затем взвод солдат, обоз и в хвосте — остальная часть эскадрона. Я сначала поехал со своей двуколкой рядом, но потом проскакал вперед к сторожевому взводу: меньше пыли. Начинается жара, надеемся, проехавши пятнадцать верст, отдохнуть в назначенной деревне Лютонтай. Припекает так, что у некоторых волдыри уже вскочили. Жара более пятидесяти градусов, и мы едем в облаках пыли. До деревни доехали сравнительно хорошо. Командир полка объявил, чтобы мы не распрягались и через два часа трогались дальше: нужно непременно к вечеру приехать в Ляоян. До штаба корпуса еще версты четыре к бывшему китайскому монастырю, в постройках которого разместились люди. Во время Боксерской войны 1900 года этот монастырь укрывал хунхузов и в наказание тогда упразднен, а идолов китайцы унесли. Едем по линии железной дороги, и мне с лошадью прямо беда: страшно боится, прыгает, однажды едва не сбросила. Проезжаем деревнями, каждый дом — своего рода крепость, окружен высокой глинобитной стеной, а у богатых — каменной с фигуральными воротами, на концах которых головы драконов, а на гребнях маленькие каменные собаки. При въезде в деревню стоят столбы с головами собак и драконов, исписанные иероглифами. При проезде на улице масса народу, но одни только мужчины, женщин же, или, как их называют китайцы по-русски, «бабушка», они прячут, и при всем желании с трудом можно увидеть женщину, а заговорить с ней нельзя никогда. Женщины, которых удавалось видеть, все отлично причесаны, с разнородными шпильками, довольно хорошо одеты. Жен китайцы прячут во внутренних фанзах; обыкновенно строится главная фанза среди двора, а затем несколько маленьких в закоулках, так что когда войско входит на постой в деревню, то ворота во дворах закрыты и на стук только тогда откроют, когда хорошо спрячут своих «бабушек». Смотреть тяжело на женщин, когда они идут… Представьте человека, у которого срублена половина ступни, — как он идет? Так ходят на своих с детства изуродованных ногах китаянки! Интересное зрелище представляют уличные мальчишки: они целым кагалом встречают нас, почти все нагие, прыгают, хлопают в ладоши, показывают нам большой палец, кричат и мне «шанго капетан», отдают честь по-солдатски, шаркают, стараются петь на мотив военных песен… даже крестятся, у каждого самого маленького заплетена коса — одним словом, интересная компания. Китайцы почти все без бород и усов; оказывается, усы можно носить, только прожив известное число лет женатым, а бороды носят только деды, имеющие внуков. Передают, что родители многочисленных семей не прочь освободиться от лишнего рта и продают своих детей. Деревня Лютонтай — большая; едва проехали к командиру полка, который помещался во дворе кумирни. Я ее осмотрел: высокая каменная ограда очень хорошей постройки и самая кумирня тоже; вообще китайские постройки только на картинках легки и малопривлекательны, но в натуре очень тяжелы и оригинально красивы, хотя однообразны, как все китайское. В кумирне собственно три отделения, и в каждом по девяти богов: три против входа и по три по бокам. Идолы сделаны довольно изящно, раскрашены пестро. Выражение лиц у одних спокойное, у других — улыбка, а у некоторых выражена страшная злоба; приклеены бороды, усы; одеты в национальные одежды — мужские и женские, а также в старинные военные. Пред богами стоит жаровня, на которой 1-го и 13-го числа каждого месяца богомольцы возжигают курительные свечи, а на Новый год у храмов устраиваются процессии, церемонии и сжигается масса курительных свечей. Храмы содержатся грязно. Во дворе стоит невысокая колокольня с одним колоколом. Пред входом огромные каменные собаки или львы — не разберешь, на крышах драконы и маленькие собаки искусной работы, карнизы под крышами, колонны… все выкрашено в разные тона; дворы вымощены каменными плитами; только жаль, что все это грязно… Жара томительная. В 4 часа поехали дальше и в Ляоян прибыли в 7.30 вечера, стали на берегу прекрасной реки Тайцзыхэ. Войска движутся непрерывно всех родов оружия, обозы, вьюки и много мулов и ослов. Темно. Звезды ярко блестят. С трудом переехали понтонный мост и долго плутали по городу, не находя в темноте своего места; все движется кругом, все кричит и… к глубокому сожалению, крепко ругается; только в час ночи приехали на бивак. Ехали в такой пыли, что не было видно передней двуколки. Нас поместили при штабе 17-го корпуса — пока, а полк разбили по частям; меня будут требовать по мере надобности. На каменном полу паперти храма поставили койки, выпили красного вина и, вспоминая пережитые лишения и труды, хотели уже расправить усталые члены под звездным темным небом, как вдруг голос проснувшегося соседа говорит: «Господа, здесь много скорпионов, будьте осторожны, мы уже нескольких поймали; постелите на кровати бурки — они шерсти боятся — и тогда спите покойно». Постлали бурки и наконец улеглись в 3-м часу, а в 5 часов уже надо вставать: мухи не дадут спать.
20 июля
Заволновался наш штаб, все высыпали… Что это? Убитого генерала Келлера везут… простой черный гроб, запыленная печальная пехота уныло идет за гробом. Умер генерал истинным героем: храбро командовал боем, ободрял солдат, офицеров… вдруг разорвалось ядро, и один осколок попал в Келлера; он опустился на руки подскакавшего офицера и со словами: «Ох тошно мне… братцы, не отступайте» — через двадцать минут скончался. Японцы сильно наступают, приближаются к Ляояну. Теперь бои идут почти непрерывно, тянутся обозы — арбы с ранеными. От жары апатия полная, ходим как сонные, да и действительно спим только четыре часа в сутки, не больше. Разные слухи носятся про японцев и русских, самые противоречивые, не знаю, чему верить. В 2 часа 10 минут начался бой на позициях около Ляояна; ясно слышалась канонада, два залпа разобрали, потом все прекратилось. Вечером пошли осматривать город; он очень большой, окружен огромными, толстыми каменными стенами с пятью воротами, в нем много кумирен и, кроме жилых, несколько торговых улиц, сплошь занятых разнообразными магазинами, банками, театрами, цирюльнями. Очень оригинальны эти улицы, узкие, не мощеные, но обильно политы водою, которую китайцы бросают прямо из чашек. Как флаги, болтаются вывески с иероглифами, на перекрестках стоят высокие обелиски в виде точеного мраморного столба с надписями и наподобие дерева, только вместо ветвей — драконы, змеи вызолоченные. В один магазин-банк нас пригласили любезные хозяева, провели во внутренний двор, весь вымощенный плитами, уставленный растениями, и посреди двора — аквариум с рыбками, внутри двора еще три дома, два жилые, а в третьем помещается домашняя моленная; сын хозяина был так любезен, что пригласил нас и туда, достал богов, курительные свечи… все показал; мы ему сказали «спасибо», что китайцы хорошо понимают. Идем по улице, масса народу; важно шествуют городские щеголи, тщательно выбритые спереди, косы блестят, и в них вплетены шелковые косынки, широкие шаровары и сверху что-то вроде длинной синей рубахи, на ногах белые чулки и черные туфли, в руках веера… Идут небрежно болтая, им уступают дорогу. Едут двуколки, запряженные мулами, крытые, со стеклянными окнами, с занавесками, в них восседают важные «купезы»; лишь только остановится двуколка, возница вскакивает, подставляет скамеечку и под руку высаживает купезу, его приветствуют прохожие приседая, он некоторым, более почетным, отвечает тем же. Часто стоят полицейские в синих коротких куртках с белым значком на груди, испещренным письменами об его обязанностях, в руках палка, на которую насажено копье и красный флаг. Шум, крик, купезы сидят за прилавками, обмахиваясь веерами и услаждаясь пением любимого китайского соловья — простого громадного зеленого кузнеца — сверчка, который сидит у него над головой в клетке и оглушительно чирикает! Здесь, на улице, сидят доктора на корточках и ожидают пациентов, здесь же производится осмотр и лечение. Гремит китайская музыка — это несут умершего; странное зрелище: огромный гроб-колода, впереди него целая процессия — несут больших бумажных драконов, мулов, змеев, фонари, и дикая музыка завывает с громом барабана! Я купил себе веер за 30 копеек. Возвращаясь обратно, заходили в их полицейскую часть; она представляет собой очень большой двор, обнесенный высокой каменной стеною; внутри двора множество грязных фанз — это тюрьмы, сидят в них хунхузы; на дворе же лежат штук двадцать собак, обязанность которых не только сторожить преступников, но и подлизывать их кровь после казни. Подходит бонза, подает мне руку и показывает мимикой, что и он такой же служитель неба, как и я.
21 июля
Полк наш перевели на самые передовые позиции в девяти верстах от японцев. Жара прежняя. Сегодня ночью патронная двуколка опрокинулась и сильно ушибла солдата, иду его приобщить. Японцы сильно наседают; ходят слухи о дальнейшем отступлении… Что ж? Унывать не будем, а лучше верить, что это мы их заманиваем все дальше, чтобы отрезать отступление врагу.
22 июля
Слышится издалека как будто звон церковный: это звонят в вокзальной церкви, сегодня высокоторжественный день… Возрадовался я и поспешил в церковь. Идут войска на парад, генералы, офицеры, военные иностранные агенты; командующего армией генерала Куропаткина нет. Он отбыл в Хайчен, который наши оставляют и соединятся вокруг Ляояна, где и ожидается на днях великая битва. Началось богослужение, я стал сзади с солдатами; невыразимо отрадно было помолиться. Живем в неудобных помещениях: нет места, куда бы повесить можно было святую икону. Мириады мух, душно, спать нельзя. Идет чиновник контроля, бледный, взволнованный, и говорит, что сейчас ему нечаянно пришлось увидеть смертную казнь: прямо на улице, около полицейского дома, отрубили головы двум китаянкам за дурное поведение; головы их в грязном мешке брошены на улице, чтобы проходящие поучались целомудрию. Полк наш ушел в горы.
23–28 июля
23 и 24 июля прошли томительно скучно. Побывавши раз в городе, другой раз не тянет. Вчера с корпусным ветеринаром ходили ко всенощной, а сегодня к святой литургии в церковь главной квартиры. Как сильно поднято у всех религиозное чувство!.. Вот в углу вместе с солдатами стоят два генерала и усердно молятся!.. Один почти половину простоял на коленях. Рядом солдат, смотрит на генерала, кладет земные поклоны. Церковь полна: офицеры и солдаты всех родов оружия, запыленные, загорелые; на всех лицах печать какой-то серьезности, немножко грусти; каждый как будто к чему-то великому готовится… И это одинаково у всех — высших и низших. Женщин нет; две-три сестры милосердия, и также запыленные, обносившиеся. Во время запричастного пошел офицер с тарелкой и посыпалось серебро, бумажки: целый ворох! Каждый клал щедрой рукой, как бы говоря: «Лучше пусть Божьему храму достанется, чем, если убьют, басурманину». Вышел церковник на амвон и внятным голосом вдохновенно прочитал молитвы ко святому причащению; причастников было человек сто солдат; слезы навертывались на глаза, едва не разрыдался. Да, трудно забыть картину: молитва и причащение перед сражением.
Ночью лил страшный дождь, и площади города Ляояна превратились в непроходимые болота. Идем из храма гуськом, один за одним, и вдруг картина: посреди площади-болота застрял обоз Красного Креста и на одной из двуколок, везущей двух больных, на козлах сидит и правит лошадью сестра милосердия. Едет целый поезд рикш, на которых сидят офицеры. Угнетающее впечатление производят на меня эти люди (лошади): бегут, тяжело дышат, с лица льет пот, выражение лица страдальческое, а в экипаже сидит подобный вознику человек. Я не решился сесть ни разу. Особенно тяжелое впечатление произвел на меня один офицер громадного роста, развалившийся в экипаже; он хлыстом тыкал усталого рикшу в спину, приговаривая: «Ну, лошадь, запузыривай!» И бедняга, хотевший отдохнуть, снова бежит. Недаром врачи говорят, что добрая половина рикш страдает сердцем. Теперь они много зарабатывают. Делясь впечатлениями, мы пришли в свою кумирню «сорока богов», и остальное время дня прошло скучно, однообразно.
Под вечер небо заволокло тучами, разразилась гроза, и хляби небесные, открывшись, пролили на нас море воды. 26, 27 и 28-е прошли скверно; мы все болели лихорадкой, теперь с погодой оправились.
29 июля
Вот уже десять дней прожили мы в ляоянской кумирне «сорока богов» в приятном обществе чиновников контроля и казначейства 17-го корпуса и ветеринара Пемова. Ежедневно друг у друга пили чай, беседовали и вместе тосковали по родине и близким, каждый раз прибавляя: «Хоть миллионы дай, а жить и служить в этой стране ни за что не остался бы». Зовут обедать… Кстати, об обедах. Это время мы питались на открытом воздухе, сервировали от собрания стол, и повар отлично готовил пищу. Если бы не духота, вонь и сырость, да не вечный страх пред скорпионами, то можно бы было отдохнуть за это время. Сели обедать; подают телеграмму от 4-го эскадрона: «При рекогносцировке реки Тайцзыхэ утонул корнет Гончаров». Как громом поразила нас эта весть! Первая жертва нашего полка пошла ко Господу. И вероятно, не последняя?! Сохрани, Боже! Тела не нашли, только поймали одну фуражку. Завтра поеду в эскадроны, отслужу панихиду и молебен, а то уже давно не молились. Ходили с Н. В. к главному полевому священнику; он дал мне советы и между прочим сообщил грустную новость: во время сражения убит священник Тамбовского полка о. Любомудров.
30 июля
Кончилось наше ляоянское сидение; получен приказ передвинуться в деревню Цзюцзаюаньцзы. Мы с Михаилом[19] оседлали коней и в сопровождении конвоя в 2 часа дня выехали в деревню Шигецзы, где стоят 3-й и 4-й эскадроны, чтобы отслужить там молебен, а также и панихиду по корнету Гончарову, а оттуда уже ехать на соединение с обозом. Проехали бесконечный Ляоян, выехали за стену и начали переправу через несчастную реку Тайцзыхэ по понтонному мосту[20]. Слезли с коней, ведем в поводу; мост очень длинный, узкий, и каждую минуту ожидаешь, что вот-вот его разорвет, так неимоверно быстро мчится вода от дождей! Вчера на броде перевернуло четыре пехотных двуколки и два солдата утонуло. Не более полуверсты от моста видим: опять река неширокая, но очень бурная, тоже образовалась от дождей; послал вперед унтер-офицера; оказалось неглубоко, немного выше коленей лошади. Один за одним переехали. Странное чувство испытывал я во время этого переезда: под ногами несутся волны и, как только взгляну вниз, так сейчас же голова начинает кружиться и сразу тошнит. Высокие сапоги сослужили мне здесь хорошую службу. Едем среди полей чумизы, гаоляна, бобов. Гаолян — вот удивительное растение: выше всадника на аршин. Я срезал один стебель — пять аршин и два вершка. Гаолян — это излюбленное местопребывание хунхузов. Навстречу едут китайские арбы, нагруженные женщинами: это китайцы, предвидя сражения и разорения, перевозят своих жен и детей на Мукден. При встрече с нами редкая китаянка посмотрит на нас, а большинство или закроется веером, или отвернется. Жаль мне их: ни в чем не повинные существа должны бросить свои гнезда, свои так тщательно возделанные и любимые поля и бежать с несколькими мешками гаоляновой муки и бобов, чтобы вернуться потом к пустырю.
Вот раздается визг и свист кнута: арба застряла. Животные выбились из сил, а ехать надо: сзади русские обозы, дай дорогу!.. Да и надо дать: ведь обозы везут хлеб и мясо на позиции солдатам, которые, может быть, под дождем день-два ничего не ели: каждая минута дорога…
Видим, на дороге лежит осел, умирающий. Бедное животное! Оно несет обычно три-четыре пуда, а теперь взвалили восемь пудов, да грязь по колено: не выдержал…
Едем по деревне; кумирня; вероятно, была хорошая, но теперь — одно разорение: боги разбиты в куски, валяются по полу, двери ободраны, поломаны, колокол разбит… Чье это дело? Одни говорят: «Это казаки», другие обвиняют хунхузов, а третьи: «Ведь здесь война, это обычно; да к тому же позиции близко; может быть, и японцы побывали!» Может быть, это и обычно на войне, но у меня сердце сжималось от этой «обычности». Значит, и Успенский собор Наполеон имел право обратить в конюшню? Ведь тогда тоже была война, и это «обращение» было обычно!.. В 4.30 приехали благополучно в деревню Шигецзы; вошел в фанзу, где помещается Бодиско[21], с ним жил и Гончаров; собрались офицеры, и что же? Многие плачут, вспоминая погибшего товарища. Давали сто рублей китайцам, чтобы они отыскали тело этого полкового первомученика, но не нашли; подполковник Чайковский привез только всплывшую его фуражку. Солдаты вымели двор фанзы, набросали ветвей, травы; собрались 3-й и 4-й эскадроны при полной боевой амуниции; унтер-офицер встал впереди с иконой… Трогательная картина!.. В далекой Маньчжурии на дворе китайской фанзы собрались христианские воины молитвенно помянуть погибшего при исполнении своего долга товарища… И грустно, и поучительно. «И я, — думал каждый молящийся, — и я исполню свой долг, когда приидет час мой!» Я облачился и отслужил панихиду… Смотрю на небо, и мне представляется, что мы поем там, на родине!.. Да, везде Господь, везде Его возможно славить; вот и здесь мы молились, и китайцы притихли, с удивлением из своих фанз наблюдая за нашим богослужением. Окончили молитву, вошли в фанзу и за чашкой чая вспомнили еще раз подробности смерти Гончарова. Унтер-офицер из его разъезда рассказывает: «Подъехали мы к реке Тайцзыхэ; ее перейти надо; вижу я — вода бушует; поехал, попытал — никак невозможно; докладываю его благородию, что, мол, невозможно, а они мне: «Коли офицер приказывает, так, значит, можно», и с этими словами первый въехал в реку… Не успели мы и глазом моргнуть, как вода перевернула его лошадь три раза; побарахталась она, выплыла, а барин наш даже не вынырнул ни разу. Бросились искать мы да с другой стороны сто пятьдесят казаков, не нашли; видно, тело унесло водою». Корнет Раевский передал, что пред отправлением в разъезд Гончаров говорил: «Мне кажется, я сегодня увижу папу и маму». Предчувствие сбылось. Я взял фуражку его и дневник, чтобы переслать сестрам. Оседлали коней; дали мне десять человек конвоя: надо проехать восемь верст среди двух стен гаоляна. Едем, разговариваем… Один солдат вдруг задает вопрос: «Батюшка! Правда ли, что и теперь горы растут? Вот у нас в горах спор вышел: одни говорят — растут, а унтер-офицер Власов, что Библию прочитал, забожился, что от Рождества Христова ни одной горы не выросло!» Пришлось объяснить устройство земли и образование гор. Встретили китайца-христианина с большим медным крестом на груди; указывая на него, он твердил: «Католик, Езус Христус, Мария»; а увидевши у меня крест на груди, обрадовался и быстро заговорил: «Патер, патер!..» Показал нам дорогу. Встречается много китайцев во всем белом; значит, в глубоком трауре. Ах, эти ужасы войны! Помоги, Боже, терпеливо перенести их! Приехали в свою новую стоянку уже вечером, темно; подошел обоз, и мы расположились прямо на бобовом поле; едва дождался я палатки и кровати; свалился как убитый!.. Слава Богу, сегодня и я был полезным членом армии: я служил и молился с солдатиками, видел, как им было приятно помолиться, как они ободрились. Если буду здоров, постараюсь навестить эскадроны.
Комментировать