Первый снег растаял, оставив чувство недоумения: вроде бы не осень, но ещё не зима. Тем, кому зябко и грустно в ноябрьские дни, адресуем тёплые рассказы Дмитрия Шеварова. От них поднимается настроение даже у теста и в доме ароматно пахнет оладушками.
Некоторые непридуманные истории из новой, но пока не изданной книги писателя Дмитрия Шеварова «Тень проходящего Петра» вышли в одном из номеров церковного журнала «Лампада». Тогда же Лауреат Патриаршей литературной премии 2014 года российский писатель Валентин Курбатов приложил к опубликованным в журнале отрывкам свою вступительную статью, которую назвал «Господь договорит и обнимет».
Приведём слова В. Я. Курбатова об авторе и его прозе, а также сами осенние рассказы из небольшой подборки «Лампады». Добавим к ним и те, которыми Дмитрий Геннадьевич щедро поделился с нами, дав добро на публикацию. Надеемся, это чтение в семейном кругу вместе с детьми придётся вам по душе. Коснётся сердца не только ясным слогом и тонкими смыслами, но и чистым религиозным чувством.
Дочитываешь эти живые и достоверные прозаические миниатюры до последней строчки не без сожаления: почему они быстро закончились?
Сразу обнадёжим: у автора найдутся истории из каждого времени года. Так что вслед за осенними крохотными рассказами Д. Шеварова ждите на «Азбуке воспитания» зимние.
Валентин Курбатов: «Господь договорит и обнимет»
«Детство Дмитрия Шеварова было освещено и освящено Вологдой, её уютом и покоем. И, хоть жизнь увела его потом в Свердловск, а там и вовсе в Москву, этот детский тон, то любящее объятие доверчивости и света уже никогда не оставляло его. Став сначала хорошим журналистом, а там и прекрасным писателем, он ни на минуту не забывал этого главного тона, научившего, что и «тень может быть светом»…
У детства – своё летоисчисление, и там мы все сверстники… Обычно мы за суетой лет забываем те дни и самих себя, но Господь оставляет малое число людей, которые и взрослыми не покидают государство детей… и оставляют калитку открытой, чтобы и мы могли хоть на минуту вернуться и вспомнить себя.
Чудо прозы Дмитрия Шеварова в том, что о чем и о ком бы он ни писал, он торопится обнять мир и человека любовью… Следом за отцом Павлом Флоренским Дмитрий выбирает правило «любить и оправдывать» и пишет только «добрые лица» (так названа одна из лучших его книг).
…Нет-нет при чтении жёсткой нынешней литературы душа потемнеет… Но разогнём новую книжку Шеварова, увидим на минуту летящую стоймя паутинку, прикреплённую к небу… и поймём, что опять можно «прижаться памятью» к мгновеньям необъяснимой полноты бытия и «нравственно обняться».
Давайте вместе с автором поверим, что «Господь договорит недоговорённое нами, подберёт оброненные слова, как собирает он далёкие звуки, гаснущие в сумерках. И тогда обломки нашей речи войдут в плоть юного, как свежая глина, бытия». Он знает, что говорит, потому что много лет не уставая пишет «свежую глину…», которой… вовек не знать чёрствости и смерти».
(Публикуем в сокращении)
Тень проходящего Петра
(выборочные рассказы из неизданной книги)
«…Так что выносили больных на улицы и
полагали на постелях и кроватях, дабы хотя
тень проходящего Петра осенила кого из них».
Книга Деяний свв. Апостолов. Деян. 5:15.
Светотень Петра
Почему-то хорошо представляю, как стремительно шёл Пётр, рассекая толпу, как люди бежали за апостолом, догоняя его целительную тень и падая в пыль, ложась на песок или на мостовую.
Жизнь Петра представляется теперь сложенной из камня, недвижной. Про его тень мы давно забыли. Лишь в редкие мгновенья мы вдруг чувствуем: и тень может быть светом. И как же нам хочется тогда хоть на несколько минут удержаться в этой спасительной светотени. А когда проходит время, то мы прижимаемся памятью именно к этим мгновеньям необъяснимой полноты бытия.
Запечатлеть эти мгновенья в слове – напрасный труд, но мы совершаем этот напрасный труд, потому что в нем наше упование, наше сопротивление смерти. Мы верим, что Господь договорит недоговорённое нами, подберёт оброненные слова, как собирает он далёкие звуки, гаснущие в сумерках. И тогда обломки нашей речи войдут в плоть юного, как свежая глина, бытия.
Нараспашку
Я бы хотел смотреть на мир удивлённо, широко открытыми глазами. Но жизнь сложилась так, что «в кадр» попадает все больше уродливого, грубого, а бывает – и просто мерзости. От этого мы начинаем инстинктивно зажмуриваться. Привыкаем жить с почти закрытыми глазами. Оставляем себе лишь щёлки, в которые испуганно наблюдаем за жизнью. Но так хочется вернуть себе доверчивость и открыть глаза нараспашку.
Помоги нам, ключарь благодати, Петре апостоле!
Даёшь оладушки!
У теста было плохое настроение. Оно не поднималось.
– Что-то сегодня со мной неладно, – вздыхала бабушка.
А это просто батареи ещё не топили, и в доме было холодно. Тесто – оно нежное, не любит холода. Вот и настроение у теста было так себе.
А у меня в тот день настроение было приподнятое. Потому что я знал, что даже из некудышного теста бабушка сделает что-нибудь вкусное. Не пирожки, так оладушки, не оладушки, так блинчики… И сразу очень вкусно запахнет. Тепло с кухни согреет весь дом. А ещё к оладушкам бабушка обязательно достанет варенье.
И я закричал:
– Даёшь оладушки!
Но тут бабушка попросила меня не кричать попусту, а слетать в пирожковую за тестом.
В пирожковой всегда тепло и тесто там всегда пышное. Надо только не застудить его на улице, а поскорее принести его домой.
А мне что-то неохота было лететь в пирожковую. Я как раз собирался считать марки. Мы с Мишкой ещё вчера договорились, что пересчитаем свои марки и у кого больше – тот победил.
И тут это тесто. Настроение у меня упало. Но что делать.
Я собрался, включил третью космическую и через пять минут стоял в пирожковой перед поваром. Я запыхался и ничего не говорил, а только помахивал бабушкиным пакетом. Повар в белом колпаке тоже выглядел запыхавшимся, на лбу у него блестели капельки. За спиной у него тепло вздыхала огромная кастрюля с тестом.
Повар подмигнул мне, посыпал себе на руки мукой, а потом ловко запустил одну руку в кастрюлю и как фокусник выхватил оттуда килограммовый увалень теста. Увалень как колобок покрасовался на широкой ладони повара, а потом шлёпнулся в мой пакет и затих.
Я отдал деньги, сунул пакет с тестом за пазуху, включил первую космическую и через четыре минуты стоял перед бабушкой. В доме пахло оладушками!
– А к вечеру сделаю пирожки, – сказала бабушка, принимая от меня пакет с тестом.
Тесто хоть и не само бежало, но выглядело запыхавшимся. Бабушка полюбовалась им и завернула пакет в старую кофту, а сверху положила дедушкин ватник.
В доме было как-то особенно уютно и тепло. Часы тикали. На столе стояла банка с вареньем.
Я ел оладушки за обе щеки, а думал о пирожках.
Тихий час любви
Столько детского вспоминается, когда сквозь сон слышишь, что кто-то заботливый встал раньше тебя и ходит осторожными шагами, скрипя половицами, шелестя в коридоре и торкаясь на кухне.
А на улице ещё густые сумерки, тишина, только дворники на соседней улице шабаркаются. Сколько сладких младенческих минут было когда-то связано с этим утренним брожением взрослых, их хлопотами и заботой о том, чтобы ты ещё поспал… Тихий час любви.
Анютины глазки
Помню, в конце прошлого лета я забрёл во двор маленького старинного храма и присел на лавку у цветника (кстати, вы заметили, что в наших городах полноценные цветники уцелели лишь у храмов?). Никого вокруг не было, потому что и службы в тот день не было. Правда, тут же выпрыгнул из травы рыжий котёнок и сел рядом. Котёнок умывался, а я смотрел на флоксы – они дробным малиновым цветом горели на солнце.
Потом я заметил, что от флоксов тянутся вверх паутинки – они пронзали кроны лип и мимо колокольни струнами уходили в небо. Это было так непонятно и удивительно – за что же эти паутинки цепляются там, в небе?
Иногда с липы падали листья и котёнок бросался ловить их. Потом я заметил, что из зарослей длинноногих флокс, растрёпанных ночным дождём, на меня кто-то смотрит тихо и ласково. Это оказались анютины глазки. Они напомнили мне брошку с бабушкиного платья. Анютины глазки были любимыми бабушкиными цветами. Она сажала их каждый год на клумбе под окном.
И тут я вспомнил, что на календаре – день, памятный печалью.
Так мы сидели с котёнком и анютиными глазками, поминали бабушку, а золотые паутинки тянулись в небо.
Тепловозные гудки
Где-то в ночи загудел тепловоз, и я проснулся. Какой это был горестный и одинокий звук!
Тепловоз давно ушёл, а я остался сидеть на диване. Тикали часы в коридоре, ночное безмолвие вновь сомкнулось над моей головой.
А тепловоз летел где-то сквозь тьму, среди дмитровских лесов, и уже на других переездах раздавался его сиплый гул, более похожий на плач.
Зачем он позвал меня? О чем он хотел мне напомнить?
Я вспомнил, как в отрочестве тепловозные гудки звали меня на вокзал, я толкался у касс, бродил по перрону или протискивался между чемоданов, котомок и рюкзаков в зале ожидания. Люди спали, дремали или сидели в той смиренной задумчивости, какую я больше нигде не встречал.
Я возвращался домой счастливый и грустный, растерянный от возвращения к самому себе. После сутолоки вокзала уединение было особенно сладким. И книжка на столе, и стукоток бабушкиной швейной машинки в соседней комнате, и шуршание дедушкиной газеты, и тихое бормотанье радио…
Ни с кем я тогда на вокзале не знакомился, и даже не заговаривал. Ну, быть может, краешком глаза любовался на какую-нибудь девочку-ровесницу, которая шла по перрону или на мгновенье появлялась в окне поезда. Взгляды для меня значили больше чем слова, а сердце было так затаённо счастливо, как будто я с кем-то очень близким и любимым проговорил до утра.
Портрет мальчика с белым отложным воротником
На выставках и в картинных галереях нас почему-то больше всего манят к себе портреты неизвестных.
«Незнакомка», «Портрет неизвестного в треуголке», «Портрет неизвестной с сыном», «Портрет неизвестной в голубом платье», «Портрет неизвестной с цветами в волосах», «Неизвестный в шляпе», «Портрет мальчика с белым отложным воротником»…
Перед этими портретами хочется задержаться, к ним возвращаешься, они что-то говорят нашему сердцу.
Этот молчаливый диалог может длиться годами. Возможно, с героями портретов нас роднит то, что и мы для них – неизвестные. Будто на соседних путях встретились два поезда, пассажиры смотрят друг на друга через окошки. Минута, другая – и поезда разойдутся навсегда, умчатся в противоположных направлениях…
Дверь
В подъезде моего детства была фанерная дверь. Потянув за ручку, косо, не без изящества, прибитую с внешней стороны, в подъезд легко мог войти и старый, и мал. Ручка была тёплая, деревянная. Стоит подержаться за неё – и на душе веселее.
В том доме у нас уже давно никто не живёт, но иногда я приезжаю в Вологду, и прихожу к нашему подъезду, чтобы просто подержаться за родную ручку. Правда, прикручена она уже к новой, железной двери. Рядом домофон, как везде теперь.
Поезд приходит рано утром и, когда я подхожу к дому, все ещё спят. И это замечательно. Можно спокойно постоять, ощущая в руке тепло старого дерева.
Не знаю, сколько я так стою у закрытого подъезда, держась за ручку. Увидит кто, подумает, что это бомж стоит и держится, чтобы не упасть. Кстати, слова «бомж» не слышал в детстве. А пьяненьких мы любили, потому что они были всегда добрые.
…Тут из соседнего подъезда вышел человек с собакой. Собака зевнула, равнодушно глядя на меня. Потом и человек заметил меня и тоже зевнул. Мне стало неудобно, и я отпустил ручку двери. Посмотрел на наши окна на втором этаже и пошёл обратно на вокзал – грустный и счастливый. И чего было в душе больше – грусти или счастья – знал лишь Господь.
Покров
В день Покрова Пресвятой Богородицы с утра всегда тихо. Так никогда не бывает – только в этот день. Мороза и снега не было и в ночь. Небо с утра затянуто мягкой поволокой серых облаков и туч.
Богородица наше сердце обволакивает, обнимает тишиной, чтобы оно хоть отдалённо могло почувствовать радость вечной жизни.
Листья
Запах подмёрзших листьев вдруг бросился мне под ноги, когда я возвращался с почты. И сразу захотелось вспомнить, отчего он мне такой горестно-родной. То ли у нас во дворе так пахло осенью, то ли у школы, а, может, у реки… Я стоял над листьями и вспоминал. А воздух тоже совсем по-осеннему стоял, не шелохнувшись. И что-то звенело в нем отдалённо, как охотничий рожок.
Шляпы
– Пора уже шляпы прятать…
Это голос дочки из коридора. И сразу мне послышалась осень, её шуршание по окном. «Шляпы прятать… шляпы…»
Почему-то представилось, как ежи снимают шляпы и прячут их в листья. И туда же, в листья, прячутся грибы, цветы, трава, облака, бабочки, щенки, маленькие дети и летние вещи – панамки, косынки, воланчики, сандалии… А все зимнее будет постепенно вываливаться из шкафов и кладовок. Последними вывалятся валенки, да так и останутся в коридоре до весны, хотя их никто не носит.
Снег с дымком
Ночью выпал первый снег, а потом наступил день. Наступал он неохотно, будто кто-то медленно, зевая, раздёргивал шторы. Отодвинет немного штору, потом поглазеет на синиц, поковыряет в носу.
И все-таки день наступил. Из окна он выглядел пасмурно, но вот вышел я во двор: белый-белый-белый снег в глазах и ничего больше. И даже когда я зажмурился – снежный свет всё равно пробивался в щёлки. Так летом в закрытый погреб через щели между досками пробивается солнце.
И пахло тоже снегом – свежим, рассыпчатым.
Это очень вкусно – когда пахнет снегом. Но чего-то в этом запахе мне не хватало. Я открыл глаза, попривык к свету и заспешил по своим делам. Шел и всё думал: чего же мне так не хватает в запахе снега?
И вдруг вспомнил: не хватает дымка. Ведь когда я был маленький, в такую пору в каждом доме топили печи берёзовыми дровами и снег, прежде чем упасть на землю, смешивался с дымом из труб.
Вы даже не представляете себе, как важно, чтобы свежий снег был с берёзовым дымком! Это весёлый дымок, от него щекотно в носу и уютно на душе.
Но откуда в городе взяться берёзовому дымку? Вот бензинового дыма – сколько угодно, но он хоть и невидимый, а тяжёлый, унылый. К тому же бензиновый чад совершенно перебивает запах самого снега.
Я свернул на тропинку, которая вела на станцию, к электричке. Шёл мимо понурого забора, который давно завалился набок, и вдруг – весёлый запах берёзового дыма! Я остановился от неожиданности, потом осторожно снял шапку и понюхал её. Мне почему-то подумалось, что шапка могла каким-то образом проникнуться моими детскими воспоминаниями, и от этого возник яркий мираж обоняния. Нюхал я шапку, нюхал – ничего особенного: шапка спортивная, серенькая, пахнет стиральным порошком «Ворсинка».
Тут я поднял голову и увидел: дымок курится над забором, и в нем дрожит тусклый желток зимнего солнца.
Откуда же этот дымок – из трубы? Никакой трубы не видно.
Я посмотрел в щёлку забора: двое мальчишек – один постарше, другой помладше – жгут костерок на пустом огороде. Они бросают в него кору, содранную с сырых дров, и старые газеты. Черные хлопья от газет разлетаются по огороду, от них весь снег в пятнышках и крапинках – как ствол берёзы.
Дорога из храма
Вы заметили? – дорога от дома к храму кажется всегда длинной, даже если храм совсем рядом. А обратно наш путь почему-то всегда короток, почти незаметен.
Дело тут, мне кажется, в том, что с каждым шагом в сторону храма мы приближаемся к детству, к тому, какими мы были тогда. А взрослому сердцу стать детским – доверчивым и чистым – ужасно трудно.
Надо от многого отказаться, о многом пожалеть, многое увидеть другими глазами. Вот поэтому часто мы идём в храм такие задумчивые, иногда даже спотыкаемся.
И когда мы наконец-то благоговейно входим в храм, то мы, как улитка, вносим в него вместе с собой дом своего детства.
И Господь на нас смотрит в окошко этого дома. Его свет льётся на нас, и сердце наше играет в этом свету вместе с ангелами, птицами, бабочками и котятами.
И обратно домой – мы летим! Летим, потому что ребёнку весело становиться взрослым, он ещё не знает, какая это ноша – быть взрослым.
Осенние истории читала с вами Валентина Киденко
В статье использованы материалы журнала «Лампада», №3 (102) 2015 г.
Илл. – рисунки детей-участников епархиальных конкурсов «Красота Божьего мира» разных лет
Комментировать