Ия Ратиашвили давно пишет стихи, эссе и прозаические миниатюры. Ее рассказы, рисуя ностальгийное советское детство, напоминают о времени, когда о вере Христовой большинство семей не имело никакого понятия, но совесть, бережное отношение к человеку и безусловное уважение к старшим были в чести.
Об авторе
Вот что Ия Ратиашвили сообщает нам о себе: «Я родилась в небольшом украинском промышленном городке на Донбассе в 1966 году. Мама была украинкой, папа – грузинско-осетинских кровей, коренной тбилисец. Сколько себя помню – всегда мечтал перевезти семью в Тбилиси, и в 1974 году мы, наконец, переехали.
В Тбилиси прошли детство и юность, там я вышла замуж и родила сына. Первые годы после развала СССР были непростым испытанием для русскоговорящих жителей Грузии.
А мне, носительнице осетинской крови, представители местной жилищной конторы прямо заявляли, что пора бы освободить квартиру – уехать. То, что у меня грузинская фамилия от мужа, никого не впечатляло, да и супруга никто грузином не считал с его русской внешностью.
В 90-е годы тревога заполонила наш любимый город: каждый вечер с крыш домов и балконов начинались никчемные перестрелки – страшно, особенно по ночам и после того, как стали учащаться случаи гибели людей от шальных пуль. Моему сыну было четыре годика, и он каждый раз вздрагивал от выстрелов и просил, чтобы я закрыла окно.
Вот так созрело решение покинуть Грузию и переехать в Украину, где нам пришлось поселиться в деревушке в северной части Донбасса. Как выживали, то имея, то не имея работы? Слава Богу, выжили.
В 1995 году мои стихи стали печатать в местной районной газете, приняли в литобъединение города Красный Лиман. А в 2005 году по ходатайству московского поэта, пародиста и журналиста Евгения Нефедова приняли в Межрегиональный Союз писателей Украины.
В 1998 году Господь благословил нас еще одним сыном, и после его крещения мы стали постепенно воцерковляться. Церковь у нас в селе маленькая, новая, очень уютная и любимая. Старший сын пономарил в местной церквушке с 11 лет, когда повзрослел, был избран старостой.
Благодаря старшим друзьям-поэтам небольшими тиражами вышли в свет три моих поэтических сборника: «Душа», «Вот и пришел, наверно, срок», «Вижу больше». Почти все книги раздарены знакомым.
Пою в церковном хоре. Вместе с супругом занимаемся пчеловодством».
В 2014 году у автора появилась идея написать миниатюры в прозе и объединить их в сборник под названием «В то время как другие». Все истории в нем – реальные, автобиографичные.
Первый опыт
Самое яркое из первых воспоминаний детства осталось, когда мне было около трех лет.
Меня усаживают в кресло в каком-то совершенно белом кабинете. Чужие женщины, пока мама нервничает в коридоре за дверью, сюсюкают и надевают на меня белый халатик застежками назад и белую же косынку с красным крестиком на лбу: «Смотри, ты теперь как врач».
Потом подходит доктор с непонятным крючковатым металлическим предметом в руках и говорит: «Открой рот». Женщины хватают меня за руки и ноги и намертво вдавливают в кресло, пока врач издевается над носоглоткой.
В момент, когда адский предмет из меня вытаскивают, что есть силы ору: «Что вы делаете, мне же больно!!!» Говорят, в это время мама чуть не упала в обморок. Потом помню, как в уже другой комнате она носит меня на руках, а я стенаю и плачу. И не столько от боли, сколько из-за того, что сегодня взрослые меня обманули.
Как я запела по-грузински
Мой папа… Вот не поворачивается язык говорить «отец». Папа – это что-то родное, нежное, не такое официальное… Итак, мой папа всегда мечтал, чтобы мы – я и два моих младших брата – блестяще говорили по-грузински. Он подчеркивал – именно блестяще!
Но язык этот не так прост, чтобы взять и блеснуть им в 5-летнем возрасте. Тем более что живого языка я на тот момент почти не слышала – когда мы приезжали в гости в Грузию, все родственники из уважения к моей маме старались говорить по-русски, на улицу меня одну не выпускали.
Вот и получалось, что грузинского колорита в наших приездах в Тбилиси почти не было (не считая умопомрачительного гостеприимства!)
И все же папа осмелился научить меня одной песенке, очень популярной благодаря известному в то время детскому ансамблю «Мзиури» (что означает «Солнечный»).
Песня называлась «Легенда о Тбилиси» и была рассчитана на довольно высокий детский голосок. А мне с моим «баском» высокие ноты не давались, но главное было в другом – папа никак не мог добиться, чтобы я пела без акцента.
Он долго и терпеливо объяснял мне, что вот здесь нужно произносить с придыханием, здесь – твердо, а там – гортанно.
Дошкольнице было сложно запомнить нюансы, но папа так верил в успех нашей авантюры (я должна была исполнить песню на празднике в детсаду), что его уверенность передавалась и мне.
Наконец, песня зазвучала «более-менее по-грузински», но тут меня охватил ужас. Как же я буду петь в саду детям, которые грузинского не понимают и еще, чего доброго, засмеют!..
Как часто бывает с малышами, в самый ответственный момент я уперлась – не буду петь, и в садик не пойду, и вообще терпеть не могу этот ваш грузинский!
Мама понимающе вздыхала, но целеустремленный папа решил довести дело до конца (зря, что ли, два месяца учили!)
Видя, что я непреклонна, как коринфский бык, он вдруг спросил: «А хочешь, я возьму тебя с собой в Москву?» У меня слегка отвисла челюсть… Как – меня, в Москву, с папой! Да конечно!!!
Папа иногда навещал в Москве своего дядьку, но, как правило, ездил туда сам. Так что предложение было «на миллион». И я сдалась. Условием поездки, как нетрудно догадаться, было исполнение песни на утреннике (дурацкий утренник!), на что я без колебаний согласилась.
Дальше помню смутно. Куча детей и родителей в музыкальном зале. Наш «музыковед» Татьяна Мелентьевна у клавишей пианино. Хитрые глаза мальчишек в первых рядах – давай, мол, пой про свои лианы-бананы-апельсины (кажется, они путали Грузию с какой-то африканской страной). Огромные банты в моих косах. Я тяну самую высокую ноту и понимаю, что сорвусь.
К счастью, никто так и не понял, что ноту я не вытянула, потому что дальше были аплодисменты и овации, но я в тот день твердо решила, что больше никогда не буду петь со сцены. Ни за какие коврижки. Хотя эту песню помню и пою себе под нос до сих пор… Да, и в Москву с папой я все-таки поехала!
Урок смирения
В семье было четверо взрослых, для которых я долгое время была единственным объектом любви, воспитания и бдительности. Родители и тетя с бабушкой хотели, чтобы за девочку с экзотическими для моей малой родины именем – фамилией – отчеством им не приходилось краснеть ни на каком родительском собрании.
Поэтому в школу я пошла уже бегло читавшим и писавшим учеником, из-за чего первые месяцы буквально изнывала на уроках от скуки.
Довольно большой 1«Б» процентов на 80 состоял из детей рабочих и крестьянских (к нам на учебу привозили ребят из ближайшего к городу совхоза). Некоторым учеба давалась непросто, но однажды и я, учившаяся легко, тоже получила урок смирения.
Учительницей была пожилая и далеко не энергичная женщина с характерным «слобожанским» говором. То есть, она говорила «фатит» вместо «хватит», «Хваина» вместо «Фаина», «телехвон», «хвотограхв», и так далее. Как-то раз мы писали диктант на тему пройденных букв, и я написала «Хваня», вместо «Фаня» – то есть так, как услышала.
Сидевший рядом мальчишка-троечник подглядел мою оплошность и тут же «сдал» меня, сияя от удовольствия (сам-то он написал абсолютно правильно) :
– Анна Яколивна, а Ия вместо «фе» написала «хе»!
Учительница махнула рукой, чтобы я подошла с тетрадкой. Взяв мою ручку, она ловко сделала из буквы «Х» отличную букву «Ф» и отдала мне тетрадку: «Держи, растяпа».
Шмыгнув носом, я протянула тетрадку обратно: «Тут еще вот…» Учительница вчиталась и схватилась за голову: «Ой, тут и хэ, и вэ, шо ты понапысувала?»
В общем, привычная «пятерка» за диктант была сорвана, и взрослые дома почему-то отнеслись к этому как к катастрофе. А мальчишка долго еще меня дразнил – ха, отличница, а писать не умеет…
Песочница в центре мира
И все-таки, лучшее случалось в летние каникулы, когда, живя в Тбилиси, мы почти на все лето приезжали на Донбасс. По сравнению с выжженными жарой улицами Тбилиси город К. казался прохладным. Жили мы в старом довоенном дворе, где тополя давно переросли за крыши двухэтажных трехподъездных домиков, поставленных буквой «П».
От этих огромных тополей в середине лета летел пух, и мы только и делали, что таскали из дома спички, поджигали этот летний снег, лежащий на тротуарах – любовались, как быстро он сгорает.
Вечером детвора собиралась в прогретой за день песочнице и устраивала в ней подвижные игры (особенно, когда привозили свежий песок) – от «кита» до соревнований по плаванью. Плыть от борта до борта песочницы всего ничего, но от этого в одежду, волосы и уши набивалось столько песка, что наши мамы просто изнемогали, когда приходилось его вымывать. В общем, кончилось тем, что плавать в песочнице нам запретили, а тем более, устраивать «душ» – это когда ты сидишь на корточках, а кто-то из детей сыплет на тебя струйку сухого песка.
После дождя песок был отличным строительным материалом – мы строили башни, гаражи для маленьких игрушечных машинок, тоннели. Многие машинки так и потерялись в этих бесконечных тоннелях, но тогда они почти ничего не стоили, и особого нагоняя за утрату техники никто не получал.
Зато получали за драки. Или подножки, или еще что-то, из-за чего к нашим родителям, уткнув руки в бока, приходили родители из соседнего двора. В том дворе вместо песочницы красовалась беседка, поэтому играли дети у нас. Но как-то раз кто-то из наших нечаянно толкнул мальчишку из соседних, и тот расшиб себе лоб о борта песочницы. Кровищи было много, и все мы страшно перепугались.
Кто-то робко предложил затереть рану песком, но те, кто постарше, решили отвести пацана домой. Отвели, как могли, объяснились, но на следующий день попали под домашний арест. Родители раненого мальчишки устроили скандал нашим, заявив, что те растят из нас бандитов.
В общем, дружба дворов на время прекратилась, а в песочницу мы долго не ходили из ужаса перед кровью, которая крепко въелась в борта. Но потом бортики покрасили свежей краской, завезли новый (желтый!) песок, прежняя жизнь двора потихоньку наладилась.
Ковер-самолет
Со временем выросли мы и из песочных забав. Все чаще собирались на лавочках и играли в «развивающие игры» – загадки-отгадки всякие, съедобное и несъедобное, рыбы – звери – птицы. Младшие ребятишки в такой компании явно скучали, поэтому мы, старшие, решили устроить для них и для всех соседей концерт. Раздали малышне листочки со стихами и текстами песен, благо книжек со стихами Барто, Маршака, Михалкова и других замечательных детских писателей в каждом доме хватало. Девочкам поручили соорудить костюмы для «испанского танца», мальчишкам – найти «сомбреро» или хотя бы какую-нибудь соломенную шляпу.
Репетировали каждый день. Для этого за одним из домов была выбрана очень удобная площадка, что-то вроде парадного крыльца, только оно было почему-то на фасадной стороне центрального подъезда, с широким крыльцом и такими же широкими бетонными парапетами. Мы рассаживались на эту бетонку и «прогоняли сценарий», стараясь петь и декламировать как можно громче. О том, что за дверью «парадного» может кто-то жить, мы даже не задумывались.
Но однажды, придя на репетицию, обнаружили, что на «нашей» лестнице лежит груда домотканых половых дорожек. Нет бы, сообразить, что кто-то неспроста их сюда положил! Наоборот, мы страшно обрадовались, расстелили дорожки и расселись, предвкушая «прогон» в максимально комфортных условиях. Меня как ведущую усадили на оставшуюся кучку дорожек на самом верху лестницы, оттуда всех было видно и очень громко звучало: «Выступает Геннадий Власов!», пока дверь парадного, наконец, не отворилась.
На пороге стояла сонная, неописуемо злая «баба Гивря», которую мы все ужасно боялись и всегда обходили стороной. Как нас угораздило оказаться у ее порога, я до сих пор не понимаю. Оказывается, у ее квартиры было два выхода – один в подъезд, другой – прямо на задний двор! Баба Гивря была очень крепкой женщиной с мощным голосом и страшноватым лицом. Уже взрослой я узнала о нелегкой судьбе, как выяснилось, вовсе неплохой этой бабы Катерины, но тогда мы просто оцепенели от ужаса.
Немая сцена длилась недолго. Баба Гивря подошла к кучке дорожек, на которых все еще, не смея пикнуть, сидела я, подхватила дорожки вместе со мной и с силой швырнула вон со своего крыльца. Помню, как пролетела на дорожках мимо ошеломленных друзей и больно шмякнулась на землю. Дверь бабы Гиври в этот момент шумно захлопнулась, так что даже штукатурка в проеме крыльца слегка осыпалась. А дети подбежали ко мне: «Ух ты, как она тебя кинула, смотри, коленку разбила, и локоть, локоть!»
Было обидно – как же так, ведь концерт мы готовили для взрослых, так хотели их порадовать! Но, будучи самой старшей (12 лет все-таки!), решила не разводить нюни, а только сказала – «Ну и полетала, прямо как на ковре-самолете!»
Странная женщина
Настало время, когда любимая нами песочница благополучно перешла в наследство младшей детворе, а нас все больше стала притягивать беседка в соседнем дворике. Днем можно было спрятаться от жары, вечером – от криков наших мам: «До-о-о-м-о-о-ой!»
Там их было не слышно. Но самое главное, в беседке были лавочки, где можно посидеть и поболтать по душам. В 13 лет это оказалось нашей главной потребностью, потому что родители ни в какую не хотели понимать, что мы уже не маленькие.
Беседка стала излюбленным местом встреч и разговоров. Но очень скоро появилось обстоятельство, которое в два счета отравило радужное настроение бесед. Обстоятельство называлось «баба Параня», и она стала приходить в беседку всякий раз, когда мы в ней собирались.
Казалось бы, в 13 лет можно не верить в сказки и не трусить перед страшными бабками. Но бабка, и правда, была очень страшной. Она больше походила на чернявого деда в платье, поскольку носила небрежно зализанные назад стриженые волосы, обувалась в мужские туфли. А главное, над верхней губой у нее густо росли самые настоящие черные усы, которые она задумчиво крутила, разговаривая.
Правда, большинство людей старались с ней даже не заговаривать, но она сама приставала ко всем с вопросами и допытывалась правды. Причем для каждого у нее был как будто свой перечень одних и тех же вопросов. Душевное здоровье несчастной требовало внимания, но заниматься им было некому.
Ко мне баба Параня всегда обращалась с единственным вопросом: «А як тэбэ зваты?» (А как тебя зовут). Меня учили быть вежливой даже с очень странными людьми, поэтому я терпеливо отвечала – «Ия».
«Як-як???» – переспрашивала бабка и двигалась в мою сторону, покручивая кончик уса. Я повторяла и тихонько отступала.
– Як–як, Иля? – не унималась Параня.
– Та ни, Ия мэнэ зваты.
– Лиля?
– Ия, И–я!
Бабка задумчиво крутила ус, жевала ртом и каждый раз выносила мне один и тот же приговор: «Воно само нэ знае, як його звуть».
Потом какой-нибудь приятель или подружка хватали меня за руку:
– Та шо ты с ней разгавариваешь, делать што ли, нечего?
И мы убегали, не оборачиваясь на страшный взгляд бабки Парани.
Как-то раз я не удержалась и спросила маму, отчего эта бабка такая… страшная и странная. И мама рассказала.
Много лет назад эту женщину звали только по имени-отчеству – Прасковьей Антоновной, потому что она работала главным бухгалтером одного из крупнейших заводов нашего городка, была уважаема руководством и, главное, обладала невероятной способностью производить в уме расчеты с огромными числами.
Потом у нее случилось какое-то несчастье, женщина стала заговариваться. На работе ее с трудом дотерпели до пенсии и выпроводили на покой безо всяких почестей.
Первое время она ходила по дворам и цеплялась к детворе школьного возраста с вопросом – уроки сделали? Дети сначала убегали, потом (видно, кто-то подсказал) стали давать ей свои домашние задания по математике, с которыми она справлялась за полминуты.
Не надолго во дворе даже сдружились со странной женщиной.
Но время шло, Прасковья все больше отстранялась от жизни, совсем перестала за собой следить и постепенно превратилась в страшную бабку Параню, больше похожую на мушкетера Портоса. И в наших дворах уже мало оставалось тех, кто рос рядом и помнил, кем на самом деле была странная бабушка.
Не помню, встречались ли мы после этого открытия с бабой Параней и что стало с ней потом. Но до сих пор испытываю жгучее чувство стыда, что за грубой внешностью не разглядела больной, но доброй души.
Ия Ратиашвили
Подготовила Валентина Киденко
Фото из открытых источников
Комментировать