Февраль

—17—

мы, как образец добродетели, выставленное на подражание (всем) ваше житие; [2] чувство же¹²⁷ (явил) начертывающим символически на образах (σχήμɑσι)¹²⁸ видимого бытия идеи (λόγoυς)¹²⁹ бытия мысленного¹³⁰ и возводящим чрез них ум, по полном (ϰαϑαϱῶς) отрешении его от всякого разнообразия и сложности видимого бытия, к простоте мысленных созерцаний, чтобы имели мы ваше ведение безошибочным¹³¹ путем <[2]> истины для перехода к бытию мысленному. Потому-то ты, по совершенном отложении пристрастного расположения (σχετιϰῆς πϱoσπαϑείας) к чувству и плоти, ревностно преплавая искусным (μετ՚ ἐπιστήμς) умом

—18—

в беспредельной пучине словес Духа, духовно (μετὰ τᴏῦ πνεύματᴏς) испытуешь слова Духа (τὰ τᴏῦ Πνεύματᴏς), приняв от Которого уяснение сокровенных тайн, по великому, как видно, смиренномудрию, наполнив хартию многими недоуменными вопросами (ϰεφαλαίων) из святого Писания, послал (ее мне), прося и у меня, чуждого всякой добродетели и ведения, письменного ответа на каждый вопрос по возвышенному созерцанию (ϰατὰ ἀναγωγιϰὴν ϑεωϱίαν).

Получивши ее и прочитавши, я, пораженный и умом, и слухом, и мыслью, с мольбою просил у вас прощения за уклонение от этого поручения, говоря, что такие вопросы едва доступны для исследования даже и в высшей степени преуспевшим в созерцании и почти что достигшим предела высочайшего и недоступного иным ведения – не то, чтобы мне, приверженному к земле и, подобно змею¹³², по древней клятве, не имеющему иной, кроме земли страстей, пищи и подобно червю, пресмыкающемуся в тлении удовольствий. И это я делал часто и долго, но как нашел вас не принимающими моего об этом ходатайства, то убоявшись, чтобы не потерпело в чем-нибудь дело любви, срастворенные которой друг с другом, мы одну имеем душу, хотя и два носим тела, если вами, – что возможно, – это уклонение будет принято за проявление неповиновения, решился, хотя и против воли, на превышающее (мою) силу, предпочитая лучше быть обвиненным в дерзости и быть осмеяну теми, кто пожелает, чем, хотя в чем-нибудь допустить колебание или уменьшение в любви, дороже¹³³ которой нет ничего после

—19—

Бога для имеющих ум, лучше же (сказать), и любезнее Богу, [3] ибо она разделенных сводит воедино и одно может соделать во многих или всех невозмутимое тожество по настроению (ϰατὰ τὴν γνώμην). <[3]>

И ты сам, честный отче, первый прости мне за предприятие такого дела, и других проси простить мне (мою) дерзость, и молитвами соделай милостивым <248> ко мне Бога, чтобы стал Он также и Помощником (ϭυλλήπτοϱα) слова, лучше же Подателем полного и правого, ответа на каждый вопрос, ибо от Него всякое даяние благо и всяк дар совершен¹³⁴, как Источника и Отца всяких просветительных ведений и сил, соответственно (ἀναλόγως) подаваемых достойным. Ибо на вас уповая, принял я ваше повеление, ожидая получить чрез вас в награду за повиновение божественное благоволение.

Поставив каждый из вопросов в той связи и порядке, как они написаны вами, я дам относящийся к делу (πϱὸς ἒπος) ответ, по возможности короче и ограничение, – насколько только буду в состоянии и получу от Бога благодать и силу мыслить и говорить благочестиво, – чтобы не отяготить обилием слов слуха читателей, особенно же в виду того, что предлагаю (свои) слова вслух вам, подлинно умозрителям¹³⁵ и точным созерцателем (вещей) божественных, прошедшим притом (уже) скопище страстей и всецело оставившим позади привязанность к естеству¹³⁶, и стяжавшим разум

—20—

вождем к должному и праведнейшим судьей, и поставившим ум чрез некое лучшее [4] без-мыслие во внутреннейшее место божественного безмолвия¹³⁷, – где недоведомо прилично причащаться одной лишь божественной сладости, имеющей учителем своего величия один только опыт тех, кто ее удостоился, – и потому, относительно исследуемых вопросов, нуждающимся только в малом пояснении, могущем дать намек на всесветлую красоту заключающихся в божественных словесах таинственных созерцаний и присущей им духовной возвышенности мыслей, если, конечно, и это позволительно предложить мне вам, ставшим¹³⁸ уже по богатству добродетели и обильному излиянию ведения «солью земли и светом мира», по слову Господню¹³⁹, и очищающим в других подвигами (τϱόποις)¹⁴⁰ добродетелей тление страстей и светом ведения просвещающим (духовное) неведение (τήν ἄγνοιαν), эту слепоту души.

<[4]> Прошу однако святейших вас и всех, кто, может быть, будет читать это сочинение, не делать говоримого мною каким-либо пределом истолкования (данных) вопросов, – ибо слишком далек я от разумения божественных словес и нуждаюсь для того в научении от других, – но если вам самим или при помощи других удастся домыслить что-либо или узнать, то это лучше по справедливости и выбирайте (ἐϰϰϱίνατε), и держитесь (γενέϭϑαι) выс-

—21—

шего и истинного разумения, действием которого является удовлетворенность сердца у тех, кто ищет духовного постижения трудных для понимания вопросов.

Ведь божественное слово подобно воде¹⁴¹. Как (вода) для растений всякого рода и прозябаний и различных животных, так и оно для тех, кто пьет его, – разумею слово, – соразмерно восприимчивости их (αὐτοῖς), то проявляется умозрительно, то практически обнаруживается, как плод, в добродетелях, [5] сообразно с качеством добродетели и <249> ведения каждого, и чрез одних переходит¹⁴² к другим; ибо оно никогда не охватывается одним (умом) и в силу естественной беспредельности не может быть заключено в пределах одного разумения.

Так как вы повелели сперва сказать относительно отягощающих нас страстей, – сколько их и каковы они¹⁴³, и из какого он начала¹⁴⁴, и какого чрез

—22—

свое умерение (μεϭóτητος)¹⁴⁵ достигнут конца, и как каждая из них, произрастая из той или иной силы (ϰαὶ ποίας ἕϰαϭτον δυνάμεως) души или части тела¹⁴⁶, невидимо образует по себе ум, а тело делает очерняющим чрез помыслы грехом, как краскою, всю несчастную душу. (Повелели вы также описать) силу и действенность (ἐνέϱγειαν) приближения (πϱοϭηγοϱίας)¹⁴⁷ каждой (страсти), времена¹⁴⁸ и признаки

—23—

(ϭχήματα)¹⁴⁹ их, а также и производимые чрез них козни нечистых демонов¹⁵⁰ и незримые сплетения, и лицемерные уловки (их), и как они незаметно чрез одно предлагают другое¹⁵¹ и к одному вкрадчиво увлекают чрез другое¹⁵²; (повелели также описать) их тонкости и малости, великости и громоздкости¹⁵³,

ослабления, отступления и уменьше-

—24—

ния¹⁵⁴, приседения и нападения, быстрые или медленные¹⁵⁵, и, напр., как бы (предпринимаемая) на суд тяжбы с душой и выносимая в мысли якобы приговоры¹⁵⁶, видимые поражения и победы¹⁵⁷, – и каково расположение у каждого (из них)¹⁵⁸, и по какой причине попускается им наводить многие страсти на одну

—25—

душу, и притом или отдельно или вместе с другими¹⁵⁹, и как [6] вместе помыслом (ποίῳ λογιϭμῷ) они вносят с собою вневременно свои предметы (τὰς οἰϰείας ὕλας), чрез которые сокровенно и заводят с нами жестокую брань¹⁶⁰, так что мы усиленно, как над чем-то действительным, трудимся над тем, чего не существует вовсе, и, например, [7] стремимся к предметам и избегаем <[5]> их, подвергаясь первому ради удовольствия, а второму – ради страдания. (Просил ты также описать) образ их пребывания в нас и многосложного и различного мечтания (производимого ими) во сне при сновидениях¹⁶¹; – прикрепляются ли они к какой-либо части души или тела¹⁶², или ко всей душе

—26—

или всему телу¹⁶³, и, находясь ли внутри, душевными распалениями (διὰ τῶν ψυχιϰῶν παϑῶν)¹⁶⁴ побуждают душу привлекать к себе посредством тела то, что вне ее и (так. образом) склоняют ее всецело предаться одному только чувству, оставивши то, что свойственно (ей) по естеству¹⁶⁵, или, находясь вне, чрез внешнее прикосновение к телу образуют по веществу (πϱὸς τὰ ὑλιϰὰ) невидимую душу, налагая на нее сложный облик чрез прилепление к ней вида воспринятого¹⁶⁶ представлением (ϰατὰ τὴν φανταϭίαν) вещества¹⁶⁷, – и есть ли в них порядок и

—27—

чин, коварно измышленный для того, чтобы сперва чрез одни страсти ввести в искушение душу, а потом последовательно нападать на нее чрез другие, – и кто кому предшествует, и наоборот, кто за кем следует или сопутствует¹⁶⁸, или же они беспорядочно и смешанно, как попало, различными (δι’ οἵων δήποτε) страстями возмущают душу¹⁶⁹, – и помимо ли промысла попускается душе терпеть от них подобное или по промыслу, и какая цель (λόγος) промысла при оставлении души в каждой страсти¹⁷⁰. Какой также способ (τϱόπος) уничтожения каждой из перечисленных страстей и какими делами¹⁷¹, или сло-

—28—

вами¹⁷², <252> или помышлениями¹⁷³ душа освобождается от них и свергает скверну со своей совести? Какой страсти, какую противопоставивши добродетель, достигнет она победы, так чтобы прогнать лукавого демона, уничтожив, совершенно вместе с ним и самое движение страсти? И как, по освобождении от страстей, сумеет она прекрасно рассмотреть свойственное себе (τὰ οἰϰεῖα)¹⁷⁴, и как, усвоивши чрез те или иные (διὰ ποίων) созерцания (λόγων) или подвиги (τϱόπων) под руководством естественного (ϰατὰ φύϭιν)¹⁷⁵ разума бесстрастные отношения чувственного бытия к чувствам¹⁷⁶, она [8] образует их к добродете-

—29—

лям, подобно тому, как прежде сама была страстями образована ко греху, и как по-должному соделает она эту прекрасную перемену (ἀντιϭτϱοφήν)¹⁷⁷, пользуясь тем, в чем раньше погрешала, для произведения и обоснования (ὑπόϭταϭιν) добродетелей¹⁷⁸. Как также, отрешившись и (πάλιν) от этих отношений, станет она искусно собирать чрез естественное духовное (ἐν πνεύματι) созерцание идеи (λόγους) [9] происшедшего бытия, по освобождении их от их (ἐν αὐτοίς) чувственных символов? Как опять-таки после них¹⁷⁹, обратившись еще к мысленному бытию, умом, чистым от чувственной мысли (τῆς ἐπ᾿ αἰϭϑήϭεσι διανοίας), достигнет простых¹⁸⁰ умозрений (νοήϭεις) и восприимет просто все связующее друг с другом в первоначальном Слове (λόγον) премудрости¹⁸¹, ведение, после которого, как прошедшая все сущее с соответствующими им умозрениями, она, отрешившись совершенно (ϰαϑαϱῶς) от всякой и даже от самой способности мышления, испытаете премысленное соединение с Самим Богом, в силу которого, принимая невыразимо от Него, наподобие семени¹⁸², постижение сущей истины, [10] не обратится (уже) больше ко греху, поскольку не будет более места дьяволу лукаво увлекать ее ко злу вследствие неведения Того, Кто есть Благо по естеству, и украшает все способное в Нем участвовать.

—30—

Так как вы пожелали, чтобы смысл (λόγους), приемы (τϱόπους) и причины (всего) этого и тому подобного были изложены вам особо (ἐγγϱάφως)¹⁸³, то, по вашему повелению, пусть пока подождет немного слово об этом. Оно, если даст Бог, в другом сочинении (ἐν ἄλλοις) будет более благовременно исследовано и с большей тщательностью изучено, если только вообще я почувствую в уме силу проницательности, могущую смело броситься даже и в эту великую и глубокую пучину. Ибо я не стыжусь говорить, что не познал еще неразрешимых ухищрений и измышлений нечистых демонов, как окруженный пыльным облаком вещества, затемняющим очи души и не позволяющим в чистоте созерцать естество (всего) происшедшего и различать от совокупности [11] истинно сущего то, что лишь кажется существующим (τὰ εἶναι δοϰοῦντα) и только вводит в заблуждение неразумное чувство. Ибо поистине исследовать и говорить о подобном свойственно только (людям) в высшей степени созерцательным и высоким мыслью и во многом опыте получившим познание того, что прекрасно и что не таково, и – что всего другого лучше и драгоценнее <253> – получившим от Бога благодать и силу к тому, чтобы прекрасно понимать и ясно излагать понятое. Впрочем, дабы в настоящем изложении слово об этом не осталось совершенно незатронутым, я, сказав немного о происхождении страстей, и притом настолько, насколько это нужно, чтобы показать подобным вам умозрителям конец из

—31—

начала, по порядку предложу изъяснение следующих, затем, вопросов. <[7]>

Определение зла¹⁸⁴

Зло и не было и не будет самостоятельно существующим (ὑφεϭτῶς) по собственной природу, ибо оно и не имеет (для себя) в сущем ровно никакой сущности, или природы, или самостоятельной особи (ипостаси), или силы, или деятельности (ἐνέϱγειαν), и не есть ни качество, ни количество, ни отношение, ни место, ни время, ни положение, ни действие, ни движение, ни обладание (ἕξις), ни страдание, так чтобы по природе (φυσιϰῶς) созерцалось в чем-либо из сущего¹⁸⁵, и вовсе не существует во всем этом по естественному усвоению¹⁸⁶; оно не есть ни начало, ни средина, ни конец¹⁸⁷, но, – чтобы сказать, обнимая все, как в определении, – зло есть недостаток (ἔλλειψις) деятельности присущих естеству сил в отношении к (их) це-

—32—

ли¹⁸⁸, и решительно ничто другое. Или еще: зло есть неразумное движение естественных сил по ошибочному суждению к (чему-либо) иному помимо цели¹⁸⁹. Целью же называю Причину сущего, к Которой естественно влечется все¹⁹⁰, хотя и (успел) лукавый, тщательно прикрывши зависть личиной благожелательства (1) обманом склонивши человека направить влечение к чему-либо иному из сущего помимо Причины, произвести неведение Причины.

Допустивши недостаток в направлении деятельности естественных сил к Цели, первый человек занедужил неведением собственной Причины, признав по совету змея Богом то, что¹⁹¹ слово божественной

(Продолжение следует)

—211—

Безумных лет былые звуки

Опять встают передо мной:

И исповедь сердечной муки.

И песни радости земной.

В тщете истраченные годы,

Как мне оплакать вас? Любя

Красы обманчивой природы,

Господь, я забывал Тебя!

Тебя – единую усладу,

Тебя – единую красу...

Я променял на чашу яда

Небес роскошную росу

И богоданные одежды

Я с упоеньем растлевал,

К лучам небес закрывши вежды,

Подземный пламень воззывал.

И я одел в доспех созвучий

Виденья падшего ума,

И горний свет померк за тучей.

И сердце охватила тьма.

—212—

Прости. Господь, земные грезы

И жар плененного стиха.

Прости, что одевал я в розы

Кумиры плоти и греха.

И с прежней грешною любовью

На веки память разлучи...

Господь, залей Твоею Кровью

Земного пламени лучи.

Чтоб я не знал виденья краше

И дара сладостнее – той

Отныне мне врученной чаши

С Твоею Кровию Святой.

Диакон Сергий Соловьев

Гνῶσις καταργηθἠσεται.

1Кор.13:8.

Исторические события не совпадают с хронологическими циклами. На рубеже XIX и XX столетий не произошло ни­чего, что могло бы стать исторической вехой. Но прошло немного лет от начала века и события стали возникать. Много глубоко важного пережила Русь в последнее десяти­летие. Но это только Русь. С небольшим год тому на­зад произошло нечто несравненно более грандиозное и важное. Пожар мировой войны охватил нашу землю, и началась скорбь, которой не было от начала мира. Когда и как окончится эта скорбь? никто кроме Бога не знает этого. Не будем и мы гадать об этом. Но то, что уже произошло, имело неисчислимые последствия, и одно из них имеет весьма важное значение для нас с вами, и для того дела, которое мы теперь начинаем.

Видите ли, мы с вами, собравшиеся здесь, принадлежим главным образом, если почти неисключительно, к духов­ному сословию. По своеобразной иронии судьбы в последние десятилетия молодежи из этого сословия был крайне затруднен путь к древу знанию. Я говорю не о райском древе, доступ к которому возбранен всему человечеству, я говорю о том суррогате этого древа, которое выращено усилиями слабых и смертных людей и которое носит имя науки. Результаты, добытые ею, сообщаются в университе­тах и академиях. Но двери университетов перед семи-

—214—

наристами были закрыты почти совсем, а в академии вёл путь узкий и нечуждый случайностей. В этом году почти на этих днях все изменилось. И университеты и академии обращаются к семинаристам со словами: «добро пожаловать». Это – новая фаза в истории русского просве­щения, которая, всей душой хочу верить, скажется могу­чими и благодетельными последствиями для нашей вели­кой родины.

Но скажется ли она благодетельными последствиями для тех, пред которыми теперь открыты двери научного рая? Смысл моего вопроса заключается вот в чём. Чего бы ни искал человек, он ищет счастья, и я спрашиваю: те, которые без нынешней благодетельной меры не полу­чили бы высшего образования и теперь благодаря этой мере его получат, станут ли от этого счастливее? Вопрос этот сложен и на него нельзя ответить простым «да» и «нет». В одном отношении те, о которых мы говорим, несомненно, будут счастливее, потому что они не будут чувствовать себя несчастными вследствие несправедливого к ним отношения. Теперь без сомнения в наших де­ревнях и сёлах, да и городах, имеется не мало батюшек, которые хотели бы быть врачами, юристами, естественни­ками, по которым министерские циркуляры возбранили до­ступ к изучению медицины, законов, природы. Они мо­гут чувствовать себя несчастными, потому что стали не тем, чем хотели быть. Теперь несчастные этого типа должны исчезнуть. Разумеется, и теперь много будет та­ких, которые станут не тем, чем хотят быть, но уже от других причин. Один фактор несчастья выпал из ряда тех, которыми создаётся судьба человека. Но, не го­воря о том, что осталось много старых факторов несча­стья, спрашивается – не явятся ли новые? Человек чувство­вал себя неудовлетворенным в деревне, но не почув­ствует ли он себя еще более неудовлетворенным в го­роде?

У Байрона в его драме Manfred герой говорит (act 1. sсеnе 1):

The Tree of Knowledge is not that of Life

– Древо знания – не древо жизни.

Жизнь есть счастье. Пессимисты и драпирующиеся в тогу

—215—

пессимизма поэты хотят не понимать этого и говорят о жизни, как о страдании. Но не понимать этого на самом деле нельзя. Страдание состоит в ограничении жизни, в отнятии тех или других признанных благ. На войне вы лишились нескольких близких человек. Это – скорбь; русло вашей жизни сузилось, сердец бьющихся в уни­сон с вашим стало меньше. Вы потеряли здоровье. Это значит, что интенсивность жизни вашей стала слабее; вы чувствуете себя плохо, потому что жизни в вас меньше. Вы потеряли имущество. Это опять ведет к ограничению жизни. Вы не можете удовлетворить той или иной из ва­ших потребностей. Жизнь есть благо, и умножение полноты жизни есть умножение блага. Страдание есть следствие по­тери части жизни. Человек на самом деле всегда и счи­тал, и считает жизнь благом и цепко хватается за неё. Недаром говорят, что человек может продать свою душу, но не продаст своей жизни (Иов.2:4). Я спраши­ваю: древо знания является ли этапом на пути к древу жизни?

Есть одно любопытное обстоятельство, которое, не заклю­чая в себе ответа на предложенный вопрос, содержит, мне кажется, намёк на ответ. Обстоятельство это состоит в том, что знание не умеет производить жизни. Во вто­рой части Фауста вы находите Вагнера, создающим гомун­кула (Zweiter Aufzug. Laboratorium), но это ирония над средне­вековыми претензиями создать жизнь искусственным пу­тём, а не изображение чего-либо похожего на факт. Перед проблемою жизни наука отступала за все время своего существования, и теперь мы стоим перед двумя фактами: 1) по старому приходится утверждать, что оmnе vivum et vivo и 2) что интеллект ограничивает жизнь, а не умно­жает ее. Если вы расположите животные существа по лест­нице разумного восхождения, то придётся установить, что умножение разума уменьшает количество производимых жизней; существа низших типов гораздо плодовитее, чем существа типов высших. Если мы от животного мира обратимся исключительно к человеческому, нам с необ­ходимостью придётся констатировать, что некультурные расы плодовитее культурных. Если затем и в культурных расах мы остановимся на цехе собственно представителей

—216—

культуры, то оно опять окажется наименее плодовитым. Если наконец мы остановимся с вами на исключительно выдающихся натурах, то мы совсем не найдем их ро­дов: или прямо они были беспотомственны, или потомство их угасало в ближайших поколениях.

Вкусив от древа знанья, человек не вкусил от древа жизни, и жизнь оказалась находящеюся не в его власти. И не только знание оказалось бессильно пред жизнью: нет, знание оказалось заключающим само в себе смер­тельную язву и важнейшей истиной знания явилось то, что все мы смертию умрем. Культурность, сказал я, ограни­чивает плодовитость: значит, вносит зародыш смерти в жизнь, но кроме этого знание прозревает смерть всего в будущем. Как ни модифицирует наука Darkness Бай­рона, прекрасный перевод которой предложен нам Тур­геневым, её сущность признается правдой. Говоря о буду­щем, как о прошедшем, Байрон писал:

И мир был пуст.

Тот многолюдный мир, могучий мир

Был мертвой массой, без травы, деревьев.

Без жизни, времени, людей, движенья...

То хаос смерти был. Озёра, реки

И море – все затихло. Ничего

Не шевелилось в бездне молчаливой.

Безлюдные лежали корабли.

И гнили на недвижной, сонной влаге...

Без шуму, по частям валились мачты,

И падая, волны не возмущали...

Моря давно не ведали приливов...

Погибла их владычица – луна;

Завяли ветры в воздухе немом...

Исчезли тучи... Тем не нужно было

Их помощи... она была повсюду.

Нам скажут, что в этом описании будущего есть про­тиворечия. Нам скажут далее, что род смерти, которым должна будет умереть земля, неизвестен науке, но нам не скажут, что земля не умрет. Смотря на играющего ре­бенка, никто не может предсказать, какою смертию он умрет – погибнет ли он в цветущих летах в какой-нибудь войне, мирно ли он в преклонных летах за­снёт вечным сном окружённый потомками, сгубит ли его безвременно какое-нибудь неудачное предприятие или

—217—

специфический недуг? Никто не может предвидеть этого. Но он умрёт, это – для всех несомненная истина. Тоже самое и относительно земли. Застынет ли она, как это предполагает Байрон, упадёт ли на солнце, погибнет ли при столкновении с каким-нибудь небесным телом, как гибнут пароходы, столкнувшиеся в туманную ночь, умрет ли она от собственной дряхлости, она несомненно умрет. Об этом не спорят.

Наивные люди, веря в грядущую смерть земли, пыта­ются находить утешение в том, что смерть земли не бу­дет смертью вселенной. Жизнь будет процветать среди миров иных. Странное утешение! Что нам до этих ми­ров? Мы их не знаем. Жизнь их для нас не предста­вима. Мы можем любить своих детей, но не можем лю­бить неизвестного. Мы даже и не знаем – существует ли это неизвестное! Теплится ли где-нибудь еще жизнь в мировом пространстве кроме земли? Некоторые отвечают на этот вопрос отрицательно. Но всё равно, эти чуждые нам небесные миры нас не касаются. На земле создава­лись науки, искусства, культура. Всё это погибнет. Вот – факт.

Знание не предотвратит гибели земли, знание никого и из нас не избавит от смерти. Это мы все знаем. Зна­ние не даёт вечной жизни, но всегда человечеством ру­ководила мысль, что знание может дать счастливую жизнь; знание даёт человеку средства для жизни. Оно не освобо­дит человека от подчинения законам природы, но оно подчинит ему природу.

Так ли это?

В старину нередко велись споры о том, какой возраст счастливее, в новое время эти споры не были оставлены, но к ним присоединились ещё другие – кто счастливее: культурные или некультурные люди? Получая все большее и большее культурное наследство, люди стали задумываться над тем; действительно ли ценно это наследство. Как будто это наследство более давило своею тяжестью, чем облегчало путь жизни. Я думаю, что к этим двум во­просам нужно присоединить третий аналогичный: было ли счастливее человечество в прошедшем или оно будет счастливее в будущем? Я называю этот вопрос ана­-

—218—

логичным и нетрудно показать, что все три предложенные вопроса представляют собою в сущности вариацию одного и того же. Вопрос первый: кто счастливее: ребенок или взрослый? Вопрос второй: кто счастливее: дикарь или куль­турный человек, но культурный человек по отношению к дикарю является умственно и нравственно выросшим. Ведь, дикарей часто сравнивают с детьми. Наконец, вопрос третий: пережило ли человечество своё наибольшее счастье или такое счастье ожидает его в будущем, есть в сущности тоже вопрос о том: есть ли счастье удел детства человечества или оно овладеет счастьем по до­стижении зрелого возраста.

И знаете ли, в чем твердо убежден я? В том, что счастье – позади, а не впереди и что попытки вернуть это счастье так же безнадежны, как попытки вернуть свою молодость.

Счастлив ребёнок и в люльке просторно ему.

Но погоди, дай время сделаться мужем

И тесен покажется мир.

Немного нужно для счастья ребёнка и в руках взрос­лых часто имеется много средств, чтобы заставить ре­бёнка испытать счастье: незатейливая игрушка, дешёвые конфеты, ласка тёти, немудрёная игра со сверстником и счастлив ребёнок.

Счастлив ребёнок во всякий праздник, когда на него надевают хорошенькую рубашку и дают ему пирожного, легко для него и будни превращаются в праздник. Часто дети и плачут, но после этих слёз скоро лицо озаряется улыбкой всё равно, как после летнего дождя земля скоро озаряется солнечным светом. Но чем долее растет ре­бёнок, тем реже слышится его беззаботный смех, тем реже лицо его расцвечивается счастливой улыбкой. Счастье уходит вместе с наивностью и доверчивостью детских лет. Мир, оказывается, шире, чем он думал. Человеческие отношения сложнее, чем они ему казались. Явля­ются заботы и столкновения. Праздники на пути жизни встре­чаются реже и реже. Должно всё-таки признать, что самые сильные радости, высочайшее счастье падает не на детство, оно падает на пору любви. Но здесь нужно обра­тить внимание на следующее. В самом захудалом, в

—219—

самом ужасном детстве, какое поражает нас, бывает не мало счастливых часов и дней, потому что немного нужно для счастья ребёнка и тем менее ему нужно, чем меньше он имеет. Но любить и быть любимым – удел немногих и затем счастье в любви – даже когда и не ослабевает любовь – очень недолговечно. Одною такою лю­бовью не могут жить люди. Медовый месяц легко пере­ходит в полынный, и условия счастья оказываются только гораздо сложнее: нужно заботиться и о счастье своём, и о счастье любимого человека. Наконец, должно отметить, что счастье в любви подается человеку явно затем, чтобы в мире явилось новое поколение, которое потом и вытес­нит с пира жизни этого человека. Наибольшая сумма счастья падает на детство.

Достигнув зрелого возраста, человек оказывается менее восприимчивым к радостям и более чувствительным к горестям. Он не плачет от пустяков, он не обнару­живает раздражения и недовольства, когда к нему отно­сятся не так, как бы он хотел, но невзгоды, скорби и неприятности он слагает в своём сердце, думает о них, волнуется и мучается. Не приходит забвение, не про­исходит и смены горя радостями. Испытать чувства радо­сти оказывается нелегко. Не так реагируют тело и дух на внешние впечатления. Десерт и конфеты не достав­ляют наслаждения. Беззаботное веселье становится немыс­лимым. Отношения к людям становятся подозрительными.

И чем дальше идёт жизнь, тем менее окружающая действительность удовлетворяет человека и тем более, начинает сказываться разлад между ним и действительностью. «Помни Создателя твоего, говорит Екклесиаст, в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не на­ступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них!» доколе не померкли солнце и свет, и луна и звезды, и не нашли новые тучи в след за дож­дём. В тот день, – когда задрожат стерегущие дом и со­гнутся мужи силы и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно, и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и за­молкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и

—220—

на дороге ужасы, и зацветёт миндаль, и отяжелеет куз­нечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; – доколе не порвалась серебряная цепочка и не разбилась золотая повязка, и не разбился кувшин у источ­ника, и не обрушилось колесо над колодезем“ (Еккл.12:1–6). Жизнь пойдет на убыль. Человек становится все менее приспособленным к среде и в физическом и в духовном смысле. Ему приходится более защищаться от воздействия стихий, быть более осторожным и разбор­чивым в выборе и употреблении пищи, природа посте­пенно становится для него более и более недоступной. Ему трудно взбираться на горы, опасно оставаться на морском берегу ночью, когда луна сообщает морю волшебную пре­лесть. Разлад с действительностью усиливается у него и в области духа. Интересы нового поколения – не его инте­ресы. Он может быть великим учёным, талантливым мыслителем, из своего кабинета он может пускать в обращение человечества ценные идеи, но ему уже нет места на пиру жизни человечества, его оттесняют от стола, за которым сидят люди данной минуты. Жизнь и её радости уходят от него. И он знает, что они ухо­дят и они не вернутся. Счастье может быть только тогда, когда человек приспособлен к среде, когда он нахо­дится в гармонии с миром, но старик – в дисгармонии со всем, что его окружает, и впереди его ждёт окон­чательный разрыв со средою, разрыв, который произве­дет неумолимая смерть. Почитайте «стихотворения в прозе» Тургенева, почитайте его; «о царство молодости, лазури и счастья, я видел тебя во сне», какою тоскою о невозврат­ном веют эти слова. Ведь вместо «царство молодости» нужно поставить «царство жизни». Старый художник так тонко и глубоко чувствующий и понимающий красоты жизни, сознаёт, что ему уже нет места в её царстве. Какое тут счастье!

В жизни отдельного человека происходит, что по мере того, как человек живёт, счастье все более отходит от него. Возможность счастья обратно пропорциональна воз­расту человека. Это – связь счастья с летами. Но какая связь счастья человека с культурою? Я думаю, что чем

—221—

более культурен человек, тем менее для него возможно счастье. У нас любят умиляться на культуру, великие на­дежды возлагают на её будущее. На самом деле культура гораздо больше возбуждает аппетиты, чем удовлетворяет их. Не затрагивая пока вопроса о будущем, остановимся на настоящем. Сравним дикаря и культурного человека. По моему мнению, между ними двойное различие: 1) потреб­ности культурного человека удовлетворить гораздо труднее, чем потребности дикаря и 2) удовлетворение потребностей доставляет дикарю гораздо более удовольствия, чем куль­турному человеку. Этнографы и антропологи любят прово­дить параллели между дикарём и ребёнком. Дикарь вы­растает, не теряя вкуса к тому, что любят дети. Дикарю доставляет громадное наслаждение пища. Дикари как и дети, любят игры. Дикари забываются в танцах. Дикарь ближе к природе, чем лучшие натуралисты, лаборатории которых далеки от живой действительности, и дикарь сильнее и тоньше чувствует природу, лучше замечает в ней нюансы и перемены, чем талантливые художники. Дикарь интимно связан с природой, вследствие этого при­рода даёт ему больше, чем культурному человеку, а про­сит он у ней меньше. Дикарь смотрит на природу иными глазами, чем учёный. Для дикаря природа божественна, одушевлена. Разумеется, пока человек не извратит совсем своей природы, окружающая действительность является для него источником эстетического наслаждения, но это наслаж­дение расхолаживается анализом. Ученый спешит уверить себя, что чувство красоты субъективно, что природа только механизм, не преследующий никакой цели, равнодушный к красоте, добру и уму. Воззрения дикаря – поскольку мы знаем воззрения дикарей, – напротив, усиливают впечат­ления от природы. Они чувствуют в природе что-то высшее, таинственное святое.

Говорят, что культура обеспечивает и увеличивает благополучие. Так ли это? В культурных войнах по­гибает неизмеримо больше людей, чем в войнах дика­рей. Теперешняя мировая война должна быть рассматриваема, как плод всей многовековой культурной жизни человече­ства. В этой войне человечество держит экзамен по науке уменья истреблять своих ближних. Экзамен сдается не

—222—

худо, но не будучи пессимистом, я все таки не сомневаюсь, что через некоторое время человечество снова само при­влечёт себя к новому экзамену, и требования будут по­вышены, и экзамен будет выдержан еще более блестяще.

Помимо войны культура не обеспечивает и не гарантирует человеку возможность случайной смерти, но она как-то развивает в человеке чувство страха перед смертью. Культурные люди трусливее дикарей. А уже существование страха смерти есть сильная тень, набрасываемая на чело­веческое благополучие. Говорят о дарах культуры. Какие это дары? Дикое завывание первобытных дудок, бой в барабан, в бубны доставляют дикарю более наслаждения, чем современному меломану музыка Бетховена и Рубин­штейна. У дикарей всегда есть своя живопись и скульптура, У них нет железных дорог и телефонов. Они им и не нужны. У них нет докторов, берущих по 25 и 50 рублей за приём с пациентов, но в этом отношении мы им можем только завидовать. Их знахари – жрецы стоят несравненно дешевле, а статистическими данными относи­тельно того, скольких сравнительно не вылечивают зна­хари и доктора, мы не располагаем. Замечу только, что современные доктора заметно поворачивают в сторону знахарства, потому что внушение и гипнотизм – главные способы леченья у дикарей – начинают признаваться важ­ными лечебными факторами у людей культурных. Я глу­боко завидую дикарям уже в том, что у них нет га­зет. Мы культурные люди для того, чтобы не пребывать во мраке, принуждены ежедневно пробегать несколько га­зет. Если вы занимаете видное общественное положение, то развертывая газету, вы рискуете всегда встретить со­общение о том, что вы допускаете возмутительные зло­употребления во вверенной вам области, что вы берёте взятки, преследуете честных и умных людей, отдаёте ме­ста близким родственникам. Развязный корреспондент без затруднения намекнёт, что вы принимаете участие в подлогах, что у вас запутанные семейные отношения. Мо­гут коснуться и вашей родословной и сообщить такие вещи о ваших родителях, что вчуже станет страшно. Но если вы – такой счастливый человек, что вас лично никогда не задевают газеты, то все равно вам при чтении их не

—223—

избежать тяжёлого чувства. У вас есть те или иные ве­рования, убеждения, вы сочувствуете тем или иным проек­там и никаким чудом вы не спасётесь от того, чтобы на ваши глаза не попалась газета, утверждающая, что разделяемые вами верования нелепы, убеждения – неискренни, проекты – лукавы. Конечно и дикари злословят друг друга, но дикарь не получает и не держит в своей хижине позорящих его изданий, и злословие у дикарей идёт под сурдинку и гораздо медленнее и осторожнее превращается в публичное обвинение, чем это делается в европейской или американской печати.

Убеждения дикаря – каковы бы они ни были – обычно го­раздо твёрже, чем убеждения людей культурных. Куль­турный человек всегда несколько скептик, несколько сомневающийся. Но состояние сомнения не есть состояние благополучия. Представьте себе влюблённого юношу – ди­каря и нашего студента. Дикарь любит и конец. Он, не задумываясь, свернёт шею своему сопернику; во многих случаях для того, чтобы любимая девушка стала его же­ной, он готов на опасные подвиги, не задумается, по­жалуй, поставить на ставку свою жизнь. Теперь посмотрим культурного юношу. Уже чтение литературных произведе­ний, где без конца выводятся ловительницы женихов, заставляет его задумываться, не обманывается ли он в любимой девушке, не скрывает ли она под личиной до­бродетели некрасивые вожделения. Прежде, чем пережить свою жизнь в действительности, современный юноша пере­живает чужие жизни по книгам. После этого к событиям в собственной жизни он подходит с сомнением и ана­лизом. Но анализ и сомнения плохой гарнир для чувства любви. А затем, что касается до культурных девушек, то я думаю, что их опытность давно заставила их отка­заться от мысли иметь мужьями людей способных на геройские подвиги.

Старому знаменитому историку, бывшему профессором на­шей Академии более 30 лет, когда он стал выражать некоторые сомнения в пользе наук, одна дама сказала, «а вот вы забыли:

Науки юношей питают.

Отраду старцам подают».

—224—

На это ученый возразил: «о! это – устарелая редакция». – «Какая же новая? спросили его. Он привёл следующую:

Науки юношей питают.

Но сытыми их не творят,

Лишь аппетиты возбуждают

И, зря, инстинкты шевелят.

«Кто автор этой новой редакции?» – спросили историка – «Один скромный поэт, ответил он, который никогда не скажет вам своего имени». Оставим в стороне автора. Но останется несомненной правдой, что науки гораздо более возбуждают аппетиты, чем удовлетворяют их: у людей духовно благородных они усиливают аппетит к знанию и, не будучи в состоянии удовлетворить его, производят голод; у людей ничтожных они порождают самомнение и уверенность в своем преимущественном праве на поль­зование житейскими благами.

У культурных людей исчезают сильные чувства, они даже стыдятся их, а где нет сильных чувств, там не может быть и больших радостей. Чувства находят свое выражение в поэзии, и поучительно, что поэзия в жизни народов предшествует прозе. Гомер древнее Платона, и поэзия в Аравии существовала задолго до того, как, явилась проза корана. Но счастье, если оно действительно похоже на счастье, должно быть поэтично, а не прозаично. И вот почему мне думается, что, когда вместе с куль­турой в жизни народов является проза, то вместе с этим ослабляется возможность счастья.

Но если культура ослабляет чувства наслаждения и ра­дости, то тогда само собою решается вопрос – к счастью или от счастья идёт человечество? оно идёт или по край­ней мере хочет идти путем прогресса, оно хочет культурного преуспеяния, оно хочет, чтобы миражи, иллюзии, суеверия были рассеяны, оно хочет все понять, чтобы пе­рестать удивляться и восхищаться, чтобы перестать одо­брять и порицать. Постараемся немножко пораздумать над тем, какое будущее ожидает это человечество?

Оставляя пока в стороне вопрос о его культурности, и прогрессивности, посмотрим сначала на отношение к нему природы: должно ли оно в будущем ждать от при­роды более или менее благ, чем сколько она давала в

—225—

прошедшем? И не споря ни с Дарвином, ни с его противниками, на основании исторического опыта челове­чества должно признать, что природа беднеет, а не бо­гатеет.

В тот период жизни человечества, для суждения о ко­тором мы располагаем историческими, археологическими и палеонтологическими данными, мы наблюдаем процесс страшного вымирания, а вовсе не развития фауны. Виды и роды не умножаются в числе. Некогда на земле с чело­веком жил мамонт. Где он теперь? Несколько скеле­тов в музеях, да изделия из мамонтовой кости – вот все реликвии, сохранившиеся от него. Исчезли пещерные львы, тигры, носороги с двойною перегородкою, вымер тур, вымерли морские коровы, исчезла гигантская птица diornis. Что стало на место их? Пусть мне назовут роды, о которых можно сказать: их не было, когда они были, но они существуют теперь. Нет, все то, что существует теперь – я не говорю о множестве мелких пород легко возвращающихся к первобытному типу, – существовало и тогда. Природа потеряла много родов, но не восполнила их ничем. Мало этого мы присутствуем при процессе вымирания многих родов и решительно не видим ничего нового, чтобы шло им на смену. Разве дни бенгальских тигров не сочтены? Разве африканский лев и носорог не находятся на пути к вымиранию. Немного лет тому на­зад в Африке было найдено новое млекопитающее окапи – нечто среднее между ослом и жирафом. В прошедшем оно, по-видимому, было распространено значительно и было известно в Египте, но его открыли только затем, чтобы констатировать, что оно скоро исчезнет совсем. Исчезнут и волки и медведи, которых истребляют. Ис­чезнут и зубры, которых запрещают истреблять. Дичь, которой так много в метафорическом смысле, исчезает в буквальном смысле этого слова. Млекопитающие выми­рают, начиная с китов и кончая бобрами и куницами. Но вымирание их есть обеднение природы, есть уменьше­ние её красоты. Как будто жизненные силы ослабевают у ней, как будто она стареет.

Физические теории, стоящие на очереди дня, объясняют и оправдывают наблюдаемый нами процесс. У земли со-

—226—

кращаются доходы, солнце по теории должно давать все меньше и меньше процентов тепла земле и хотя в этом вопросе есть много тёмного и неясного, хотя невидимому в непосредственно предшествовавшую нашей геологиче­скую эпоху (ледниковую) в наших широтах было холод­нее, чем теперь, тезис, что настоящий холод ожидает нас в будущем, считается непререкаемым. То, что мы наблюдаем, утверждает нас в мысли, что мы живём не при процессе возрастания жизни, а при процессе её осла­бления. Но если даже допустить, что мы не поднялись до зе­нита, то все равно рано или поздно человечество должно спуститься к закату.

Конечно, нельзя оспаривать, что знанием предотвраща­ются страдания. Зная людей, вы избавитесь от многих скорбей, причиняемых людьми. Зная среду, вы приспособ­ляетесь к ней. Медицина, техника, агрономия предотвра­щают горе, предупреждают удовлетворение потребностей. Но удобства жизни, подаваемые знанием, не делают че­ловека счастливым, они расслабляют его и делают мало способным к борьбе с невзгодами, которых не предви­дело его знание. Знание даёт средства для жизни, но по­скольку оно их даёт, постольку оно как будто понижа­ет и ослабляет самую жизнь и постольку оно делает для человека страшным незнание. Пока человек ничего не знает, он боится меньше, чем когда он кое-что узнаёт. Слабые боли, которые от времени до времени чувствует ничего не знающий человек, не смущают его. «Пройдет», думает он. Человек, питающий нежные чувства к ме­дицине, напротив, смутится: не представляют ли собою эти боли симптома какой-либо страшной, может быть смер­тельной болезни? Если с одной стороны знание надмевает, то с другой – заставляет трусить.

За всем тем пусть знание дает средства для жизни, но эти средства ценны лишь в том случае, если ценна жизнь, если есть нечто, что делает ее ценною. И вот го­ворят, что знание само по себе есть самодовлеющая цель жизни, делающая жизнь счастливою. Климент Алексан­дрийский говорил, что занятие пауками даёт человеку счастье, выше которого только блаженство в царстве небесном. Без сомнения, есть не мало ученых, которые на­-

—227—

ходят свое счастье в научных исследованиях. Мы зна­ем историков, которые всю жизнь свою связали с исследованием жизни одного или нескольких исторических деятелей и открытие каждого нового документа относительно этих лиц, выяснение каких либо деталей относительно их жизни давали им счастье. Мы знаем математиков, почти вся жизнь которых прошла в исследовании урав­нений икосаэдра или подобных детальных вопросов. Но это знание не есть ведь древо знания. Собирание табакерок, монет, коллекционирование растений данной местности, всё это интересно, но всё это не разрешает человеку ника­ких мировых загадок и не открывает насущно нужных ему истин. Когда говорят о пауке, как о самодовлею­щей цели человеческих занятий, под наукою разумеют учение об истине, под истиною разумеют знание того, откуда мы вышли и куда мы идем, знание нашего участия в мировом процессе и характера мирового процесса: имеет ли он какую-нибудь цель, достигнув которой он дол­жен преобразоваться, или он вечен и бесцелен? те­лесная смерть есть ли конец всего или наше существова­ние будет продолжаться и после смерти тела? Случайны ли принципы морали, которым мы более или менее под­чиняемся, или нет ни добра, ни зла, а существует лишь правда?

У Шиллера есть стихотворение Archimedes und der Schüler. К Архимеду приходит ученик, который, именуя науку богиней, восхищается вместе с тем техническими изобретениями и усовершенствованиями, которые создала наука и которые принесли много пользы отечеству. Архимед отве­чает, что если wissbegieriger Jüngling видит в науке бо­гиню, то не должен искать в ней жены (Weib). Но вместе с тем Архимед утвердил, что наука действительна есть божественное искусство и по его мысли этому искус­ству должно служить бескорыстно. Чистая наука не имеет в виду практических приложений, она служит только истине.

Древо знания есть древо истины. Если это так, то все человечество должно устремиться к древу знания. Познать истину? Что может быть выше этого. Пусть эта истина будет печальна и выразится буддийской формулой: бытие

—228—

есть зло. Все-таки лучше знать это, чем пребывать в неведении и заблуждении. Да эта формула еще и не так страшна. Если что-либо называют злом, то тем самым утверждают существование идеи добра, как высшего оценочного мерила. Есть формула более ужасная: понятия добра и зла субъективны. Этою формулою отрицается существование всякого оценочного мерила для существующего и всякого смысла в существовании. Но за всем тем лучше знать эту ужасную истину, чем пребывать во лжи. Истиной хо­чет владеть человек. Что же дает человеку наука под именем истины? Она даёт ему систему понятий о вещах, их связи и взаимоотношения между собою. Скучная вещь – эти понятия, но тем не менее давайте выясним, что они представляют собою, дают ли они нам что-нибудь похо­жее на истину, отражают ли они её в себе хотя бы так, как кривое зеркало отражает в себе наш образ, или все эти понятия только искусственные, заведомо фиктивные символы, помогающие нам ориентироваться в действитель­ности, но безусловно не отражающие её в себе?

Без всяких колебаний и сомнений должно ответит сло­вом «да» на последний вопрос. Попытаюсь выяснить это. Мы хотим всё понять. Что же такое понятие?

Русское слово понятие почти точно отвечает немецкому Begriff, понять т.е. поять, схватить – begreifen. Очевидно, по мысли тех, кто первоначально употреблял эти термины, понять что-нибудь значило схватить что-нибудь умом, умственно овладеть чем-либо. Этому отвечает и латин­ское слово conceptus (отсюда русское концепция) от соnсiрiо = cum + сарiо = схватываю. Овладеть чем-либо умственно значит узнать что-либо. Причём для того, чтобы схватить умом, обыкновенно раньше нужно бывает схватить пред­мет физически. Для того чтобы иметь понятие о вкусе персика или яблока, я должен их отведать, т.е. схватить не только руками, но и зубами. Обычный приём для озна­комления с материей есть ощупывание. Схватывать можно не только руками, но и глазами и слухом. Я схватываю глазами расстилающийся передо мною вид, я схватываю слухом топот или шорох. Но затем в деле познания слово схватывание становится метафорой. Мы говорим о человеке: он быстро схватывает сущность дела. При этом

—229—

схватывании, понятно, не пускаются в ход физические ору­дия или органы. Однако это схватывание духовное может вести к схватыванию физическому, к физическому овла­дению предметов. Что человек понял, к тому он мо­жет приспособиться, или то может сам приспособить к себе. Раз человек понял законы падения тел, он мо­жет их утилизировать. Таким образом термин понятие (схватывание, овладевание) из метафорического может опять стать буквальным.

Понятие о предмете есть познание предмета, мысль о пред­мете. Такому значению понятия отвечают греческие слова λογος, εννοια, французское notion английское notion (тожествен­ное по написанию с французским, но иначе произносимое; латинское nоvi – я знаю). Но и суждение, и умозаключение есть познание, точно также и представление является позна­нием. Понятие, как логическая форма, отличается от этих и логических и психологических форм. Оно может при­ближаться к ним, быть шире их и уже, но оно не тоже, что они. Мы найдём логический смысл этого термина, отправляясь от обыденного понимания слова понятие. Что мы хотим сказать, когда говорим: я имею понятие об этом предмете, или когда говорим: вы не имеете никакого понятия о том, о чём рассуждаете? Очевидно, мы усвояем слову понятие некоторое содержание и некоторые границы. Очевидно, понятие есть некоторое познание о пред­мете, но не всякое познание есть понятие; иначе фраза: вы рассуждаете о деле, не имея никакого понятия, не имела бы никакого смысла, так как всякое рассуждение конечно исходит из какого-нибудь, хотя бы и очень скудного по­знания. Если я скажу, что я знаю о Шекспире и Ньютоне только то, что они были англичанами, то с полным пра­вом мне скажут, что я не имею о них никакого поня­тия, но если я скажу: творец Гамлета Шекспир или от­крывший принцип всемирного тяготения Ньютон, слушаю­щие меня должны будут признать, что я имею понятие об этих лицах. Ни Гамлет, ни принцип тяготения не исчер­пывают того, что дали человечеству Шекспир и Ньютон, но уже этим Шекспир и Ньютон отличаются от всех людей, которые жили и будут жить. Эти признаки сооб­щают им печать индивидуальности, и мы по этим при-

—230—­

знакам всегда узнаём их и отличим от других лю­дей. Такое познание предмета, такую мысль о предмете, ко­торая указывает, почём можно узнать всегда этот пред­мет, логика называет понятием. Каждый реальный пред­мет имеет бесчисленное множество признаков. Попробуй­те точно и подробно описать внешнюю форму какого-либо кам­ня, и вы никогда не кончите этого дела. Вы укажете сотни по­дробностей, но всё-таки форма камня не будет восстановлена вполне, и к этим подробностям всегда окажется возмож­ным приспособить другой камень, который затем будет от­личаться многим от первого. Но вы можете указать несколь­ко признаков, по которым этот камень, пока он будет существовать в том же виде, всегда можно будет узнать. Часто бывает нужно немного признаков, чтобы выде­лить предмет. Я говорю: город под 55° 45» северной ши­роты; под этой широтой может быть много городов и в Европе и в Азии и в Америке; но я прибавляю еще: под 37° 37» и восточной долготы от Гринвича. Один только город в мире удовлетворяет этим условиям, это – Москва. Но характерно ли это для Москвы? Если по этому всегда можно узнать Москву, то это само по себе не даёт знания о Москве. Если нам скажут: город, в котором нахо­дится старейший русский университет, то мы, зная лишь широту и долготу Москвы, не можем догадаться, что здесь идёт речь о Москве. Достаточное в одном отношении наше понятие сказывается недостаточным во многих. Для суждений, даже для узнаваний нам нужны такие признаки предмета, которые не только бы принадлежали исключительно этому предмету, но которые налагали бы собою печать и на все прочие признаки предмета, так что и по этим прочим признакам мы могли бы его узнать. Географическое поло­жение Москвы, без сомнения обусловливавшее в значи­тельной мере её историю, однако не даёт Москве характерного отпечатка. И Коломна, и Дмитров, и Можайск имеют широту и долготу, близкие к московской, но отличаются от Москвы гораздо более, чем многие далеко от неё от­стоящие города. Но если мы определим Москву по её на­селению, составу этого населения по национальности, образованию, состоянию, профессиям, то, зная это, мы будем иметь понятие и о многих иных сторонах жизни Москвы. У нас

—231—

будет приблизительное представление о состоянии учебного дела, торговых оборотах, потреблении, движении. Если после этого нам скажут: город со столькими-то больницами, со столькими-то трамваями и извозчиками, мы спросим: не Москва ли? потому что цифры, сообщаемые нам, подходят к тем, которые вытекают из данных о количестве и характере московского населения. Когда нас просят дать понятие о каком-либо предмете, то разумеют, чтобы мы указали не только признак, принадлежащий исключительно этому предмету, но чтобы указали характерный признак, т. е. такой, из которого бы вытекали и многие иные при­знаки, ϰαpαϰτης по-гречески значит печать, характерный признак, это такой, который кладёт свою печать на все свойства предмета. Ньютона мало характеризует обстоятель­ство, что он был директором монетного двора в Англии, но то, что он открыл принцип тяготения характеризует его, как великого физика и математика, но вся его жизнь и всё его значение для человечества резюмируется в том, что он был великий физик и математик. Сведение, что Шекспир был актёром в лондонском театре, мало со­общает нам о Шекспире. Но трагедия Гамлет характери­зует нам автора и как гениального драматурга, как титана трагедии. Шекспир написал не одного Гамлета и Ньютон открыл не один закон тяготения, но зная их, как авторов этой трагедии и этого закона, мы уже прини­маем, как естественное, само собою понятное и мало при­бавляющее новых черт, что Шекспир написал Макбета и Лира, Ньютон открыл теорию флюксий (дифференциальное исчисление), разложил солнечный луч, развил теорию бинома. Есть нечто, что характеризует людей и предметы. Зная это характерное свойство, мы иногда не умеем назвать его. Мы имеем так сказать бессознательное понятие о лице или предмете и мы пользуемся им не облекая его в ло­гическую форму. Очень не трудно уловить различие между произведениями Мурильо и Рафаеля. Можно и не уметь и не стараться выразить его в словах, но оно чувствуется. Человек, видевший произведения Мурильо и Рафаеля в различных галереях Европы и затем вошедший в квад­ратный зал парижского Лувра, без труда укажет здесь, какие произведения принадлежат Мурильо и какие Рафаелю.

—232—

Он руководствуется бессознательно составившимся у него понятием о характерных особенностях творчества у того и у другого. Мы узнаем людей по голосу, т.е. по тембру их голоса, хотя и не составляем себе отчёта об особен­ностях этого тембра. Мы узнаём своих знакомых по лицу. Но если бы составили список примет наших зна­комых для того, чтобы по этим приметам их могли узнавать другие, в большинстве случаев эти приметы, сводящиеся к традиционной форме паспортов: особых примет нет, оказались бы совершенно бесполезными. Для себя мы имеем понятия об особенностях лиц наших знакомых, но мы не можем эти понятия передать другим. Логическое понятие выражается в слове, оно есть выраже­ние мысли о характерном или характерных признаках лица или предмета или свойства. Признак вообще есть черта, приписываемая предмету, которою он сближается с одними предметами и отличается от других. Кошка есть животное млекопитающее. Этим кошка сближается с со­бакою, лисицею и отличается от курицы и гуся. Признаки бывают различных родов. Важнейшее деление их на следующие три рода: основные (существенные), производные (атрибутивные) и случайные (акцидентальные). Основные признаки – это суть те, которые нельзя вывести из других Признаков, но которые сами обусловливают существование производных признаков. Человек есть основной признак негра, этим обусловливается его разумность, способность к речи, общественности, религии. Квадрат есть основной признак некоторых четырёхугольников, из этого при­знака следует, что они равносторонни, равноугольны, что диагонали у них взаимно перпендикулярны и много иных. Но из производных признаков, взятых в отдельности, не следуют обыкновенно основные. Из того, что четырёхугольник равносторонен, не следует, что он квадрат, он может быть ромбом. Из равноугольности также не следует, что данный четырёхугольник квадрат, он может быть прямоугольником. Только несколько производных признаков дают возможность заключать к основному. Из равносторонности и равноугольности четырёхугольника следует, что он квадрат. От признака разумности ещё нельзя заключать к признаку: человек. Христианская ре-

—233—­

лигия учит верить в существование ангелов. Допускают существование разумных существ на небесных мирах. Но если сказать: чувственно разумное существо, живущее на земле, то эта совокупность признаков определит при­знак основной: человек. Не трудно видеть, что понятия основного и производного признака являются относительными. Один и тот же признак может быть рассматриваем как основной и как производный. Равносторонность в четырёхугольнике обусловливает много свойств: параллель­ность противоположных сторон, равенство противолежа­щих углов. Равносторонность по отношению к этим при­знакам явится основным, а они по отношению к ней про­изводными. Случайные признаки это те, которые мы не уме­ем, или которые действительно нельзя связать причинною связью с остальными признаками предмета. Планета сол­нечной системы Сатурн, это существенный признак Са­турна, но если нам скажут: окружённая кольцом планета Сатурн, то окружённая кольцом в наших глазах явится случайным признаком Сатурна. Мы не можем предста­вить и мыслить это кольцо, как необходимый придаток планеты. Не трудно однако видеть, что и как разделение признаков на основные и производные зависит от точки зрения, с которой совершается деление, так и признание признаков случайными часто обусловливается нашим не­знанием. Цвет шерсти у кошки конечно случайный при­знак, но во 1) в отношении к каждой данной кошке он, несомненно, обусловлен особенностями её зачатия и разви­тия, во 2) цвета кошек вообще и рисунок их шерсти не обнаруживают бесконечного разнообразия – нет кошек зе­лёных, красных, нет кошек пятнистых. Несомненно вообще, что окраска их шерсти и распределение их окраски зависит от особенностей их организации и значит – от основных признаков. Затем должно установить, что связь признаков, будучи связью причинною, может не быть связью математической необходимости. Из того, что окунь – рыба, следует, что он должен дышать жабрами, но этим основным признаком далеко не определяются подробности в устройстве его жабр. У американцев вообще пальцы длиннее, чем у европейцев, но знание наше, что изве­стный человек американец, не даёт нам точной меры

—234—

для его пальцев. Понятие о предмете с логической точки зрения есть знание основных признаков предмета. Может показаться, что это логическое понимание понятия стоит в полном несогласии с обыденным. Основные признаки суть те, из которых вытекают прочие сами собою, которыми, значит, определяются прочие. Но в таком случае знание основных признаков есть полное знание предмета. Между тем обыденная жизнь со словом понятие не соединяет представления о полном знании. Если я говорю, что я имею понятие о гистологии, то это значит, что, как следует, я гистологии не знаю. Но на самом деле, логи­ческое и обыденное понимание понятия, мне думается, схо­дятся. Во-1), в большинстве случаев производные при­знаки не следуют из основных с необходимостью и по­этому, значит, предмет не определяется своими основными признаками вполне, во-2), даже в той области, где произ­водные признаки вытекают с необходимостью из основ­ных, вывод их является делом сложных умозаключе­ний, выстраиваемых столетиями. Все свойства эллипса опре­деляются его основным свойством, что сумма расстояний каждой точки его от двух данных точек, называемых фокусами, есть величина для каждого эллипса постоянная. Этим определяются длина эллипса, свойства касатель­ных, секущих, площадь и т. д. Однако нужны целые ме­сяцы, чтобы выяснить себе эти выводы, и нужны были целые столетия, чтобы их открыть. Основные признаки пред­мета дают нам схему предмета, дают понятие о предмете, но не делают для нас предмет всецело известным. Полно и правильно выбранные они дают возможность узнать предмет, дают метод для ближайшего ознакомления с ним, но сами в себе они не заключают полного знания предмета.

Во всем нашем предыдущем рассуждении ясно подразумевалось, что одно и тоже понятие может отвечать не только единичному предмету, но целой группе предметов. Из определения понятия, как мысли об основных при­знаках предмета, даже само собой следует, что большин­ство понятий должны быть общими. Признак, налагающий на предмет печать индивидуальности, в большинстве слу­чаев трудно бывает вывести из основных признаков

—235—

предмета. Индивидуальность обыкновенно характеризуется случайными признаками. Она определяется также сочета­нием основных признаков. Наше ограниченное мышление не может узнать и запомнить всех признаков предмета, да это и не нужно нам в нашей повседневной жизни. Нам нужны некоторые характерные признаки предмета. Они оказываются общими у многих предметов, таким образом, одно и то же понятие может служить сказуемым для многих подлежащих. Отыскивая прислугу, мы желаем, чтобы она была честна и умела делать своё дело. С этими свойствами может соединяться множество иных особенно­стей. Но нас они не интересуют, мы ищем только то, что отвечает нашему общему понятию. Легко видеть, что общие понятия должны распадаться по степени своей общности. Положим, посещение какого-либо зоологического сада по­знакомило вас с несколькими слонами. Вы остановили ваше внимание на самом большом из них. Вы составили понятие об определённом слоне. Вам говорят, что этот слон африканский, что вид африканских слонов харак­теризуется своей величиной и роскошными бивнями. Но известные границы размеров, конечно, не самый важный признак в слоне. Оставляя его в стороне, вы под по­нятие слона подводите и вид слонов индийских. Они вообще меньше и голова у них поставлена более высоко. В общем понятии слона особенности африканского и индийского видов устраняются. Но существовали еще виды слонов, теперь вымершие – мамонты, мастодонты. Оставляя в стороне особенности видов, мы образуем понятие жи­вотных хоботных, характеризующихся вообще значитель­ною величиною, хоботом, бивнями. Отряд хоботных ока­зывается близким к другим животным. Устраняя в нашем понятии то, что их различает, общим признаком, сближающем их между собою и отличающем их от всех других животных, является то, что они рождают детёнышей уже значительно развившихся. Мы имеем те­перь общее понятие подкласса плацентарных животных. Но в других признаках наши животные оказываются близки с иными. Общий признак их, что они рождают детёнышей живыми и кормят их молоком. Мы имеем теперь общее понятие млекопитающего животного. Но млеко­-

—236—

питающие животные оказываются во многом сходны со многими не млекопитающими – с птицами, рыбами, гадами. У всех у них внутренний скелет, позвоночный столб, все они имеют двустороннюю симметрию, ограниченное число конечностей (не более двух пар). У нас является понятие позвоночного животного. Но существуют на свете не только позвоночные животные. Около рыб ютится рак, у которого нет скелета, и рядом с маленькими птичками вьются бабочки, иногда превосходящие их своим разме­ром. Анатомия бабочки совсем иная, чем анатомия птицы. Но в ряду различных признаков их особенно сближает один – одушевленность. Мы отбрасываем признаки, разли­чающие позвоночных и беспозвоночных животных и со­ставляем понятие одушевлённого существа. Но процесс обобщения может идти у нас и далее. Общая черта всех животных та, что они рождаются, питаются, растут, раз­множаются и умирают. Но эти черты принадлежат не одним одушевлённым животным, а и растениям. Отбра­сывая то, чем различаются растения и животные, и соеди­няя то, что в них есть общего, мы получаем понятие организма. Но не пойдем теперь далее в деле обобщения. Остановимся на анализе имеющейся у нас скалы понятий. Мы видим, что чем выше стоит понятие по степени своей общности, тем для большего числа особей оно может слу­жить сказуемым, но зато оно в самом себе заключает тем менее признаков. Ведь к тому слону, о котором мы начали речь, можно приложить все те признаки, кото­рые мы указывали в высших понятиях: он и африкан­ский, и хоботное животное, и плацентарное, и млекопитаю­щее, и позвоночное, и одушевлённое и организм. Но орга­низм может быть и неодушевлённым (роза), одушевлённое – беспозвоночным (червь) и т, д. Совокупность признаков, указываемых в понятии, называется его содержанием; совокуп­ность особей, для которых данное понятие может служить сказуемым, называется его объёмом. Нетрудно видеть, что между содержанием и объёмом существует отношение обратной пропорциональности. Чем больше содержание по­нятия, тем меньше его объём, чем больше объём, тем меньше содержание. У организма вообще гораздо меньше признаков, чем у растения, и у растения вообще меньше

—237—

признаков, чем у осины. Разумеется, эту обратность нельзя понимать в строго математическом смысле: если число признаков уменьшилось вдвое, то объём вдвое увеличится. Нет, в различных случаях дело произойдет различи­мым образом, но, в общем, всегда с уменьшением объёма – хотя на самом деле и в различной пропорции – будет возрастать содержание и наоборот.

Рассмотрение взаимоотношения понятий по содержанию и объёму показывает нам, что судьба понятий может быть двоякою. Они могут подлежать или обобщению или диффе­ренцировке. Устраняя признаки, различающие несколько понятий, мы образуем из них одно – высшее. Это – процесс обобщения. Внося в понятие новые признаки, взаимно исклю­чающие один другого, напр. в понятие о физической при­роде человека – белый, желтый, черный цвет кожи – мы разлагаем одно понятие на несколько, производим про­цесс дифференцирования. Очевидно для того, чтобы эти процессы дифференцирования и обобщения были плодотвор­ными и целесообразными, нужно, чтобы они совершались согласно некоторым логическим требованиям. Понятие есть мысль об основных признаках предмета. Когда мы хотим расширить его объём, то мы, значит, хотим но принципу сходства сблизить его с другими понятиями. Очевидно, мы должны сближать то, что наиболее близко и родственно между собою, что различается между собою в наименее существенных и важных признаках. Так со­вершался у нас процесс обобщения понятия африканского слона, мы сблизили его прежде всего не с лошадью, и не с двуутробкой, а со слоном индийским, с которым у него существует лишь незначительное различие по вели­чине и некоторым второстепенным признакам. Так возрастание объёма должно совершаться через устранение наименее важных признаков из содержания. Наоборот, уменьшение объёма должно совершаться насчёт обогащения содержания существенными признаками. Мы могли бы диф­ференцировать понятие организма таким образом: орга­низмы четвероногие и организмы не четвероногие. Берёза и человек оказались бы по этой классификации ближе между собою, чем человек и лев. Такая дифференцировка по­нятий является только образованием праздного умственного

—238—

балласта из понятий. Но если мы расчленим понятие орга­низма с точки зрения одушевлённости (далее – отсюда сле­дующей способности к произвольному движению), мы раз­делим мир организмов на два царства, жизнь которых течёт резко различными путями.

Для возможно полного выяснения понятия, как логического продукта, важно рассмотреть отношение его к пред­ставлениям и суждениям. Представления суть продукты психологические, суждения – процессы логические. Понятия сближаются с первыми, потому что вместе с ними они суть продукты познания. Понятия сближаются с суждениями, потому что вместе с ними они суть акты логические.

«Я имею некоторое представление об этом деле», «я имею некоторое понятие об этом деле». В обыденной жизни подобные выражения употребляются нередко, как взаимозаменяемые. Однако уже обыденная жизнь и самым резким образом подчеркивает их различие. Со словом представление связывается образ, со словом понятие свя­зывается мысль. Мысль отыскивает в предмете суще­ственные признаки, в представлении отпечатлеваются признаки, наиболее сильно воздействовавшие на воспринимавшего при акте восприятия. В представлении ворона черный цвет выступает на одно из первых мест, в понятии о вороне чёрному цвету можно отвести лишь третьестепен­ное место. Чёрная окраска несомненно обусловлена каким то фактором, играющим постоянное значение в жизни ворона, но этот фактор не имеет решающего значения для его жизни. Ворон может быть и белым. Под воз­действием каких-либо условий может образоваться порода и белых воронов. Представление даёт образ характерный чёрный с сильным стально-синим, даже зеленоватым блеском окраски, мысль стремится найти более важный признак, обусловливающий эту характерную и упорную окраску. Понятие является результатом анализа взаимоотно­шения признаков, выяснения важности каждого из них. В представлении анализ взаимоотношения признаков от­сутствует. Представление отличается живостью, понятие – схематизмом. Из этого определения, как равно из ука­зания и других различий, само собою следует, что по своей способности к обобщению представления и понятия находятся

—239—

в обратном отношении. Обобщить два родственные понятия в одно высшее не трудно. Немец и француз легко обоб­щаются в европейца, овца и лошадь в млекопитающее. Но обобщать представления далеко не так легко, недаром некоторые психологи даже утверждают, что общих пред­ставлений не существует, что, представляя треугольник вообще, всегда представляют более или менее определен­ный треугольник. Позволительно утверждать, что общие представления существуют. Усвоив индивидуальное на­звание какой-либо вещи, маленькие дети дают его потом другой подобной вещи. У Тэна (несколько с другою целью) приведены примеры, сообщенные др. Либером, как маль­чик словом «ним» которое он употреблял для обозначения кашицы, стал обозначать все съедобное. Как тот же мальчик, усвоив видно несколько особенный смысл словам хороший мальчик, рекомендовал потом корову: «хороший мальчик корова», а девочка, желая вы­бранить доктора, сказала: «доктор дурная девочка». (Тэн, Об уме и познании перев. Страхова 1872, т. II, стр. 143–4). Во всех этих случаях мы видим, что одно предста­вление является сказуемым для другого. Что это значит? Конечно, то, что первое представление имеет характер представления общего. Но процесс обобщения, чем дальше он восходить в сфере представления, тем более стано­вится тусклым и неопределённым. Как представить вещь вообще, животное вообще, организм вообще? Таких общих представлений не может быть. Между тем такие общие понятия существуют и характеризуются полной отчётли­востью и определенностью.

Но это мы сравнивали строго логические понятия с чистыми представлениями. В действительности мы не обла­даем обыкновенно ни теми и ни другими. Мы пользуемся несовершенными понятиями – чем-то средним с большим или меньшим наклоном в ту или другую сторону – между понятием и представлением. Представления преобразуются в понятия постепенно. Сначала мы имеем представление реки, затем на уроках физической географии это предста­вление преобразуется в понятие. Искусственные школьные условия нередко заставляют нас менять представление на понятие, но по естественному ходу развития должна совер-

—240—

шаться не смена, должно происходить преобразование. Дви­жение от представления к понятию совершается посред­ством суждения. Суждение объясняет или оценивает представления. Оно сознательно устанавливает связь при­знаков в единичном представлении, и оно утверждает или видоизменяет связь признаков в представлении общем. Но не есть ли в таком случае суждение одно и то же с понятием? Грамматически понятие и суждение различаются легко. В общем – понятие есть подлежащее. Это – прежде всего, далее сказуемое, дополнение, но всегда «только один член предложения. Суждение есть предложе­ние. Черный ворон и ворон черен. Первое выражение есть понятие, второе – суждение. Первое выражение может быть лишь частью предложения, следовательно, лишь частью речи. Взятое отдельно оно не дает мысли. Второе выражение есть предложение, есть речь. Но не ограничивается ли здесь все дело грамматическим различием? Нет, иногда понятие может состоять из предложений и всё-таки оно не бу­дет суждением. Александр, победивший народы, не мог победить самого себя. Победивший народы – равно предло­жению и на некоторых языках только и может быть вы­ражено в форме: который победил народы. Однако «Але­ксандр, победивший народы», есть понятие, а не суждение. Александр победил народы, есть суждение. Различие между понятием и суждением позволительно, думается, выразить в такой форме, которая однако, нуждается в оговорках и разъяснениях. В понятии предмет мыслится в совокуп­ности своих признаков, в суждении определяется взаимо­отношение двух или более предметов. Мудрый Сократ – и Сократ есть мудрец – суть понятие и суждение. В первом мы мыслим мудрого Сократа, как нечто целостное, и мы не мыслим ничего кроме Сократа, во втором мы рядом с образом Сократа поставляем более общий образ му­дреца, и мы приходим к заключению, что понятие Сократ находится в объёме понятия мудрец. Для выяснения пред­ложенной формулы различие между понятием и суждением должно обратить внимание, что одно и то же понятие можно рассматривать то как признак, то как предмет. Это не согласуется с обычным разделением понятий на абстрактные и конкретные, из каковых первые суть свойства, а

—241—

вторые предметы. Но у нас уже была речь, что конкретны в действительности лишь индивидуумы. Человека вообще так же не существует, как не существует разумности. Существуют лишь разумные и неразумные Иваны. Всякое общее понятие есть совокупность признаков. Только инди­видуум не может быть рассматриваем, как признак, но индивидуум не может быть сказуемым суждения. Все же что может быть сказуемым, есть признак или сумма признаков. Ньютон был гений. Этим мы утверждаем, что абстрактный признак разумности принадлежал Нью­тону в высшей мере, чем другим людям. Но с другой стороны и каждый признак мы можем рассматривать как предмет. Если мы отвлекаем признаки разумности известного телесного облика от людей и создаем образ чело­века, то так же мы можем отвлечь белизну от снега и сахара. Различие невидимому ясное: за свойством не скры­вается субстанции, за белизною не мыслится сущности, на­против, предмет сахар, снег – предполагают собою совокупность свойств. Но если взглянуть на дело с дру­гой стороны, то, пожалуй, свойства окажутся более реаль­ными, чем предметы. Ведь белизна есть проявление чего то, какой-то субстанции, и мы имеем все основания думать, что это что-то причина белизны, тождественно в снеге и сахаре. То, что производит белизну, есть некоторая сила, сущность, воздействующая на нас, и она может быть мыслима нами, как реальность. Вместо этой силы, непо­средственно нами не наблюдаемой, мы можем трактовать, как реальность, её проявление. Ведь, сущность мы и нигде не наблюдаем и везде имеем дело лишь с явлениями. Что такое радуга? Есть ли это нечто абстрактное или кон­кретное? Последовательный сторонник разделения понятий на абстрактные и конкретные должен признать понятие радуги абстрактным. Радуги, как семицветной ленты, не существует. На самом деле это есть наша субъективная окраска дождевых капель, падающих перед нашими гла­зами при известных условиях в ту пору, когда солнце находится позади нашей головы. Точно также мы говорим о дождевой струе, как о конкретной величине, но дождевой струи не существует, а существуют лишь отдельные дождевые капли, которые только для нашего несовершенного

—242—

глаза сливаются в одно целое. Поскольку радуга признается нами чем-то конкретным, постольку может быть при­знан конкретным и каждый из радужных цветов. Значит, рассуждая последовательно, мы и красноту можем трактовать, как реальность. Общий итог нашей речи та­ков. Считая свойство или явление, какое бы то ни было, знаком сущности (реальности), мы можем всякое свойство рассматривать как реальность. Рассматривая всякую сово­купность свойств независимо от определённого их носи­теля (индивидуума), мы можем трактовать такую совокуп­ность – человек, животное, как абстракцию. Применяя это к нашему определению понятий и суждений, мы получаем следующее: в понятии мы имеем одну реальность, мысли­мую, как одно со всеми своими признаками, в суждении мы решаем вопрос о соотношении двух реальностей. В понятии мы ничего не решаем, ничего не сулим. В по­нятии мы имеем одно. Для того, чтобы явилось суждение, его нужно соотнести с чем либо другим. Лондон есть понятие, Лондон существует – есть суждение. В понятии Лондона мы конечно мыслили признак существования, но в суждении мы выделяем этот признак, как нечто са­мостоятельное само по себе, существует в данном случае равно: существующий город. Существующий город по обыч­ному определению есть конкретное понятие, есть обозначение реальности, следовательно, в настоящем случае, мы име­ем соотношение двух обозначений реальностей или, так как наше мышление предметно, соотношение двух пред­метов.

В отношении к суждениям и представлениям понятие может быть определено, как представление усовершенство­ванное или улучшенное посредством суждений. Понятия вырастают из представлений при помощи суждений. Но как это ни странно, этот продукт логической работы редко находит себе место в современных логиках. Вместо понятий логики трактуют об именах и терминах. Это словоупотребление, получившее широкое распространение, трудно оправдать, хотя с ним и приходится мириться. Что такое имя? Название вещи. Проектируют в Москве некоторые улицы по примеру западных городов назвать именами выдающихся русских писателей. Назад тому

—243—

несколько лет один переулок в Москве носил имя Газетного, теперь он называется Камергерским, а под Газетным разумеют, кажется, его часть. Но именно логика учит нас, что с логической точки зрения зна­чение всех таких перемен равно нулю. Пусть все эти перемены совершатся. Под новыми именами мы будем разуметь старые вещи. У нас останутся старые предста­вления и старые понятия. Не имена нам нужны и дороги, а то, что мы разумеем под именами. Имя, слово есть случайный знак для вещи и сами по себе слова должны быть предметом не логического, а филологического анализа. И на самом деле то, что мы читаем в логиках об именах, относится не к именам, не к словам, а к понятиям. Милль в своей логике делит имена на конкретные и абстрактные – обозначения предметов и призна­ков. Он настаивает на различии общих имён, напр. человека, и имён абстрактных, напр. разумности. Милль рассуждает об именах общих и индивидуальных. Вся эта речь основывается на анализе признаков того, о чем идет речь. Не имя анализирует Милль, когда говорит, что слово «цвет» обозначает класс признаков и есть имя общее, а слово «равенство» обозначает отдельный признак, не изменяющийся ни по степени, ни по роду, и потому подходит под понятие единичного. А потом вы­сказывает признание, что и эта классификация не вполне подходит к этим именам. Ясно, что здесь идёт речь о понятиях и их классификации, а вовсе не о вербальных наименованиях. Должно различать слово, понятие и вещь. Мы имеем собственно понятия о вещах, слова мы употре­бляем, как сокращённые знаки понятий, но вследствие предметного характера нашего мышления мы разумеем под понятиями вещи: подставив вместо понятий слова, мы раз­умеем вещи под словами. Так, в конце концов сло­вом вытесняется и мысль и факт. Но должно твердо по­мнить истинную природу этих родов существующего и должно ставить мысль в правильное отношение к словам и фактам.

В некоторых логиках вместо имени фигурирует слово термин. Здесь рассуждением о терминах заменяют рассуждение о понятиях. Этот прием, вызывая против себя

—244—

все возражения, которые вызывает замена трактата о поня­тиях трактатом об именах, вызывает еще некоторые специальные возражения. Под терминами разумеются обык­новенно слова для обозначения научных, технических, правовых и т. д. специальных понятий. Посылка есть тер­мин в логике и посылка есть термин на почте. Самое слово термин служит в логике термином: малым тер­мином называется подлежащее заключение в силлогизме, большим термином сказуемое заключения, средним тер­мином – понятие, устанавливающее в посылках, т.е. пред­ложениях, из которых делается заключение, связь между большим и малым термином. Так, термины суть слова для обозначения многих классов понятий, но не всех по­нятий. Когда в логиках рассуждают о терминах, как об именах, то произвольно вопреки общему употреблению расширяют значение слова термин. А затем опять гово­рят не о словах, а о понятиях. Самое слово термин, как знак понятия, должно признать выбранным удачно. Термин латинское terminus значит граница, но полагать чему-нибудь границу, значит полагать предел, опреде­лять. Термин есть определение. Понятие есть мысль, исчер­пывающая предмет. Термин есть знак определения. Но только тогда слово будет термином, когда его безмолвно или громко, т.е. по молчаливому или явно выраженному согласию все или многие признали знаком логического определения. Логика, силлогизм, дедукция, индукция явля­ются терминами. Но когда слово употребляется, не скрывая за собою определения, данного наукою или законом, его нельзя назвать термином. Пусть даже закон и наука упо­требляют его как знак определения, и утилизируют его в своих целях, но если его обычное употребление ста­вит независимо от науки или права, то его не считают термином. Слово «дом» не есть термин. Не термин и слово «жилище».

В курсах французских логик нередко под термина­ми разумеют обозначение идей, а под идеями разумеют понятия. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы это имели в виду при чтении французских логических трак­татов. Тем более, что слово идея употребляется и в значении отличном от понятия. Понятие есть мысль о пред-

—245—

мете и идея есть мысль о предмете. Но понятие, как это согласно с филологическим происхождением слова, есть мысль, схватившая предмет, а идея, как это тоже согласно с значением слова (ἰδέα εῖδος) – вид, образ) есть мысль, предвосхищающая существование предмета, предъизображающая предмет. Идея есть мысль, которая должна стать дей­ствительностью, реализоваться; понятие есть мысль об этой осуществившейся действительности. Мысль в своей реали­зации обыкновенно осуществляет себя не всецело, действи­тельность часто оказывается ниже замысла, реальность та­ким образом не вполне отражает в себе идею, а поня­тие не вполне схватывает даже реальность. Вы знаете, что согласно с философией Платона есть умопостигаемый мир идей, несовершенным отражением которого является мир действительный. Из этой философии уже на христианской почве развилась теория, что существуют высшие нормы – нормы идеальные, в осуществлении которых человек да­леко отступает от того, что они намечают и требуют. В нравственной области эту теорию каждый может прове­рить на себе. Мы постоянно сознаем, что должны поступать так то, а поступаем иначе, сознаем свое несоответствие своему идеалу. Это различие значения идеи, как первообра­за или должного образа вещи, и понятия, как мысли о том образе, в котором вещь явилась, нужно иметь в виду, но нужно иметь в виду также, что это различие не всегда помнят, и что слово идея на русском языке не­редко употребляется просто в значении «мысль».

С. Глаголев.

(Продолжение следует)

—246—

Глава Ι. Мое назначение и приезд в академию. Приемные экзамены. Знакомство со старшими студентами и „генеральная“.

По окончании курса в московской семинарии в 1870 году, я, вместе с тремя своими товарищами¹⁹², был назначен к поступлению в московскую духовную академию, куда во второй половине августа все мы должны были явиться, «чтобы держать поверочный приемный экзамен по догматическому богословию, церковной истории, логике и одному из древних языков. Мысль об этом предстоящем испытании, конечно, в значительной степени отравила мне всю наступившую вакацию, не малую часть которой пришлось употребить на освежение и некоторое, по возможности, расширение своих семинарских познаний по указанным предметам. Пред самым отъездом в академию нам было предписано явиться на предварительное медицинское освидетельствование к семинарскому врачу, которым был тогда почтенный В. И. Рахманов, много лет состоявший врачом митрополита Филарета. Вот с этим освидетельствованием случился у меня некоторый курьез, причинивший мне большую тревогу. Выйдя из дома почему-то с опозданием, я должен был очень торопиться, чтобы поспеть к часу, назначенному доктором для нашего осмотра, а путь от Покровки, где был дом моего отца, до Каретного ряда, где находилась семинария, требовал до сорока

—247—

минут хорошего хода. Промерив форсированным маршем это весьма приличное расстояние, я, запыхавшись, вошел в квартиру доктора и почти тотчас же попал на осмотр. После довольно продолжительного и, по-видимому, внимательного исследования, сопровождавшегося подробными расспросами, доктор заявил мне, что он не признает возможным для меня поступление в академию, так как мое сердце не в порядке и слышны в нем сильные перебои. Выслушав этот неожиданный приговор, я, конечно, тотчас же понял, что произошло недоразумение, так как никаких признаков сердечного недуга у меня дотоле не было и ни от одного из пользовавших меня врачей я не слыхал ничего подобного. Я постарался разъяснить это доктору, который после моей усиленной просьбы согласился, наконец, чтобы я еще раз пришел к нему часа через два для вторичного осмотра. Отстояв всенощную в семинарской церкви, я снова явился к доктору и на этот раз все у меня оказалось в порядке. С той поры прошло теперь уже сорок пять лет, и на свое сердце я, слава Богу, никогда не имел случая пожаловаться за все эти годы.

К вечеру 16-го августа вся наша компания благополучно прибыла в посад, переночевала в лаврской гостинице и на другой день, после обедни и молебна в Троицком собор, представилась о. ректору академии, прот. A. В. Горскому, и исправлявшему в то время должность инспектора профессору прот. Ф. А. Сергиевскому, по указанию которого немедленно водворилась в академии, в так называемом инспекторском корпусе, где на время приемных экзаменов несколько студенческих спальных отведено было для помещения всех, прибывших на конкурс.

Первый день по приезде в академию не представлял для меня чего-либо такого, что навсегда врезалось бы в памяти особенным интересом и силою полученных впечатлений, так как посад и лавра, академия и ее знаменитый ректор – „папаша“ не были для меня полною новостию, как для многих других, приезжавших в. академию из других губерний. Как коренной москвич, я уже много раз бывал в Троицкой лавре, ее скитах и Вифании, поклонялся ее святыням, знаком был с ее достопримечательностями и строем ее внутренней жизни, а с московскою

—248—

академией соединяли меня даже близкие родственные связи. Мой отец, – магистр тринадцатого курса московской академии, двенадцать лет трудился в ней в качестве бакалавра по кафедре археологии и еврейского языка и, как человек семейный, жил на том академическом «казенном дворе», где одновременно с ним обитали и знаменитые столпы академии: О. А. Голубинский и П. С. Делицын. Этот «казенный двор», – владение академии, – был моей родиной и здесь, – на академической земле, провел я первые годы жизни своей; но это было уже к концу академической службы отца моего, который вскоре поступил на место священника в Москве и таким образом я покинул посад, будучи лишь трехлетним младенцем. Само собою, разумеется, что об этом периоде академической жизни никаких личных воспоминаний у меня быть не могло, но в последующие годы от отца и матери я слышал так много рассказов о патриархальных порядках, нравах и отношениях профессорского кружка на «казенном дворе» и вообще об академии, ее жизни и важнейших деятелях, что с раннего детства московская академия представлялась мне чем-то близким и родным. Да и прямые родственные связи мои с академией не прекратились после переезда семьи нашей в Москву. Десятки лет имя московской академии неразрывно связано было с именем Александра Васильевича Горского, а он был двоюродным братом моего отца и ко всей нашей семье стоял всегда в самых сердечных родственных отношениях. Позднее и родной брат отца моего Николай Кириллович Соколов, впоследствии известный профессор – канонист московского университета, учился и девять лет служил бакалавром московской академии. Каждый год по нескольку раз семья наша встречала у себя и посещала в академии этих своих уважаемых и искренно любимых родственников. Из лет своего детства я прекрасно помню, с каким удовольствием гостил я по неделям у Николая Кирилловича в его холостой квартире бакалаврского корпуса, шумно бегал по академическим коридорам, выложенным в то время чугунными плитами, резвился в саду и забегал в номера к студентам: охотно отзываясь на их ласковый призыв. Как живая

—249—

встает в моей памяти величественная фигура Александра Васильевича с большою, коротко остриженной головой и круглым, гладко выбритым лицом, сияющим милою улыбкой и невольно привлекавшим к себе ласковым взглядом больших серых глаз, приветливо смотревших из-под густых нависших бровей. В длинном сюртук, в большом черном галстуке-платке, обмотанном плотно вокруг шеи, и нередко с сигарою в руке, Александр Васильевич всегда с редким радушием и любовью принимал нашу семью, а нас – детей не только кормил фруктами и разными сластями, но и старался занимать, раскрывая для просмотра какие-то громадные книги академической библиотеки с великолепными раскрашенными рисунками. Уже будучи в семинарии, много раз видел я Александра Васильевича протоиреем и ректором академии и помню, между прочим, как в одну из наших поездок к Троице вместе с матерью и братом, незадолго до моего поступления в академию, Александр Васильевич с радостным умилением говорил нам о совершившемся, наконец, устройстве в академии своей домовой церкви, распорядился отпереть ее двери и показывал нам сиявшую новой позолотой дорогую обновку. Благодаря такому своему давнему знакомству с лаврой и академией, я, по приезде на приемный экзамен, не испытал, конечно, тех новых и нередко сильных впечатлений, которые выпали на долю впервые приехавшим сюда моим иногородним товарищам. Единственное, что теперь представляло для меня крупную новость, – это жизнь в общежитии, которой никогда дотоле мне испытать не приходилось.

На приемный экзамен собралось нас до пятидесяти человек, причем третью часть этого числа составляли москвичи из московской и вифанской семинарии. Вся эта бодрая молодежь, собравшаяся с разных концов – от Вологды до Тамбова и от Иркутска до Твери, и тесно столпившаяся в непритязательной обстановке студенческих спальных, очень быстро перезнакомилась между собою и совместная жизнь наша потекла дружно, шумно и весело. Конечно, у каждого из нас подчас несколько щемило на сердце при мысли о том, что конкурсный экзамен может окончиться для него печальным результатом:

—250—

но молодость брала свое, а страхи и грустные мысли отгонялись оживленною беседой, нередко переходившей в горячий спор, хорошей, хватавшей за душу песней, или прогулкой с товарищами по академическому и монастырскому саду при чудной, совсем летней погоде, которая долго держалась тогда на наше счастье. С особенным удовольствием вспоминаю я эти прелестные песни. Сидишь или лежишь, бывало, на своей койке с тетрадкой или книгой для предстоящего экзамена, и вдруг в соседней комнате грянет дружный хор:

Из страны, страны далекой,

С Волги-матушки широкой,

Ради сладкого труда,

Ради радости веселой,

Собралися мы сюда.

Или несутся красивые дуэты и трио:

Дай, добрый товарищ, мне руку твою

И выйдем на берег морской.

или:

Что так на небе светло, а на сердце вдвое:

Солнце красное взошло, с запада – другое.

Вышла радость на крыльцо в алом сарафане,

И горит ее лицо, как заря румяна.

Живя дотоле в семье, я теперь заслушивался ими с величайшим наслаждением, книга валилась у меня из рук, и мысли мои далеко от нее уносились к Волге-матушке широкой, или на берег морской. Лучшими певцами в нашем кружке были: Д. И. Ивановский¹⁹³ и И. Н. Корсунский¹⁹⁴ – тенора и еще один туляк, кажется по фамилии Казанский, обладавший прекрасным басом, но, к сожалению, экзамена не выдержавший и потому его пением мы наслаждались только две недели.

Экзаменационная страда наша началась тремя днями письменных работ, темы для которых были даны ректором

—251—

прот. A. В. Горским, проф. прот. Ф. А. Серпевским и проф. В. Д. Кудрявцевым-Илатоновым. Первая из этих тем требовала от нас изъяснения слов Апостола, что ныне „мы верою ходим, а не видением“ (2Кор.5:7); вторая – касалась, сколько помнится, вопроса о значении религиозных обрядов, а третья формулировалась так: „прогресс научных познаний находится ли в зависимости от нравственного состояния человека?“ затем последовало четыре устных экзамена, причем экзаменующиеся разделены были по алфавитному порядку на три группы, и между экзаменами у каждой группы получались свободные промежутки дня по три, назначавшиеся для подготовки. По каждому из объявленных для экзамена предметов испытание производила комиссия трех лиц под председательством о. ректора – по догматическому богословию, его помощника по церковно-историческому отделению, проф. П. С. Казанского – по церковной истории, помощ. по богословскому отделению, проф. В. Д. Кудрявцева-Платонова – по логике, и помощ. по церковно-практическому отделению, проф. Б. В. Амфитеатрова – по греческому языку. Ход самых экзаменов не представлял собою ничего особенного сравнительно с тем, к чему мы привыкли в семинарии. Помню только, как среди москвичей возбудило некоторое беспокойство то обстоятельство, что программа догматического богословия, употреблявшаяся при экзамене о. ректором, составлена была применительно к учебнику арх. Антония, а в нашей семинарии этот предмет проходился по учебнику арх. Макария. Благодаря этому несоответствию случилось, что одному из москвичей достался вопрос об иконопочитании, который в учебнике Макария отсутствует, и потому экзаменующийся приведен был в большое смущение, не имевшее, впрочем, для него никаких печальных последствий, когда разъяснилась его истинная причина. Зато на экзамене по логике произошло нечто обратное. В нашей семинарии преподавателем этого предмета был получивший впоследствии большую известность как выдающийся философ, М. И. Каринский, составивший для нас свои краткие записки, по которым мы и проходили курс логики в семинарии. Теперь, при академическом экзамене, оказалось, что воспитанники других семинарий, изучавшие логику по печат-

—252—

ным, иногда внушительных размеров, учебникам, не были в состоянии дать ответ на некоторые, предлагавшиеся экзаменаторами, вопросы, а в нашей маленькой рукописной тетрадке на все эти вопросы можно было найти точный и ясный ответ. – Окончились экзамены и с тревогой стали мы ожидать известия об их результате. Конечно, не для всех он оказался благоприятным, так как достойными приема в академию совет признал только 41-го человека, остальным же пришлось собирать свои пожитки и с грустью отправляться на столь же, быть может, безуспешные поиски себе другого жизненного пути. Для тех конкурентов, которые были присланы от семинарий с некоторым, таким образом, за них ручательством, долгом чести считалось не только поступить в академию, но и поступить, возможно, лучше и тем поддержать репутацию своей родной семинарии. Для москвичей и виѳанцевъ на этот раз было полное торжество: во главе списка принятых в академию стояли – Соколов Василий из московской семинарии и Соколов Александр¹⁹⁵ – из вифанской.

Учебные занятия обыкновенно начинались тогда с 9-го сентября после молебна пред началом учения, который совершался за литургией в праздник Рождества Пресв. Богородицы. Промежуточные дни между окончанием приемных экзаменов и началом занятий давались новым студентам на полный отдых и свободу, причем многие из них спешили воспользоваться этим временем для поездки в Москву, Только к 9-му числу сентября собирались в академии и прежние студенты, с которыми, как со старшими своими товарищами, новичкам предстояло теперь завести знакомство. Для установления такого знакомства, по давнему обычаю, служила торжественная пирушка или выпивка, называвшаяся генеральною, в отношение от малых, устроявшихся небольшими компаниями по каким-либо частным случаям. Руководителем неопытных по этой части новичков обыкновенно являлся кто-либо из старших студентов, любезно предлагавший им свои советы и наставления. Нашему курсу выпала на долю особенная удача: руко-

—253—

водителем явился у нас даже не студент, а уже окончивший курс академии некто Филарет Дмитриев, родственник известного Филарета, Архиепископа Черниговского, очень способный и милый человек, но по несчастной слабохарактерности запутавшийся со своим курсовым сочинением, для скорого будто бы окончания которого на тему о янсенизме он и пользовался так долго гостеприимством академии. Никакого сочинения он, конечно, не написал, а играл с нами в шахматы, рассказывал анекдоты да принимал горячее участие в устройстве генеральной. На деньги, собранные со всех новичков, избранные распорядители закупили не очень, конечно, изысканное, но обильное угощение; при содействии академической прислуги расставили, разложили и вообще приготовили все нужное для пирушки в чайной комнате инспекторского корпуса и, в качестве депутатов нашего курса, как хозяева встречали приглашенных ими заранее старших студентов. На больших столах чайной комнаты собиравшимся гостям были предложены: чай с сухарями и печеньем, внушительная батарея бутылок с водками, коньяком, наливками, вином и пивом, ряд тарелок с закусками – колбасами, сыром, кильками, сардинами, селедками и т. пд.; арбузы, яблоки, пряники, конфекты и пр. Началось пированье. Пили и ели, оживленно болтали и спорили, чокались рюмками и стаканами, пели песни, чем дальше, тем менее стройно, а когда чувства разогрелись, – стали вскакивать на столы с пламенными, хотя не всегда связными, речами, обнимались и целовались с новыми друзьями. Конечно, не обошлось без того, что некоторых, особенно расчувствовавшихся юношей пришлось благовременно убрать и водворить на их койки, но никаких буйств и безобразий, к счастью, не было и все закончилось вполне благополучно.

Глава ΙΙ. Помещение и обстановка студенческого общежития. Столовая и чайная

В первые два года нашей академической жизни мы помещались в инспекторском корпусе, нижний этаж которого занят был так называемыми номерами, т. е. жилыми комнатами студентов, гардеробной и чайной, а верхний –

—254—

профессорскими квартирами о. арх. Михаила и П. С. Казанского и нашими дортуарами. С переходом на 3-й и 4-й курсы мы должны были переселиться в главный академический корпус и затем в бакалаврский. По своей обстановке и удобствам жизни студенческие номера, в каком бы здании не находились, были более или менее одинаковы. Прочная и довольно массивная ясеневая мебель номеров состояла из продолговатых четвероугольных столов с выдвижными в них ящиками, стоявших посреди комнаты, табуретов и стульев, дивана, гардеробов, стеклянных шкафов для книг, также с выдвинутыми ящиками, и конторок для желающих заниматься стоя. Освещение было свечами, причем на двоих полагалась одна свеча. В первое время свечи были сальные, но затем их заменили экономическими. Лишь очень немногие из нас выхлопотали себе разрешение завести свою небольшую керосиновую лампу, которая затем уже оправлялась и наливалась казенным служителем. Заниматься в номерах вообще было очень удобно, тем более что их обитатели строго соблюдали, особенно в часы занятий, тишину и порядок, не позволяя себе и друг другу нарушать их громкими разговорами или каким-либо шумом. Случаи беспорядков в этом отношении были очень редки и тотчас же вызывали протест, и принятие должных мер против их виновников. – Форменной одежды в наше время у студентов не было. Изготовление в установленном количестве для студентов казенной одежды отдавалось с подряда приезжавшему из Москвы портному, с которым можно было свободно вступать во всякие соглашения и за некоторую приплату выбирать себе какие угодно фасоны и материи, так что к летнему сезону, вместо казенной черной сюртучной пары, студенты облекались в визитки и пиджаки из светлых легких материй, считая для себя обязательным употребление черного сюртука лишь на экзаменах и вообще в каких-либо официальных случаях. В качестве верхнего платья в последний раз шилась для нашего курса традиционная студенческая шинель со стоячим воротником и большим капюшоном, из голубовато-серого, довольно светлого сукна, похожего на офицерское, на синей клетчатой фланелевой подкладке только до пояса. Эта ши-

—255—

нель также не считалась обязательною и по желанию могла быть заменена пальто; но многим из нас не захотелось расстаться с этим оригинальным академическим костюмом и мы выразили желание получить именно шинель. Нам очень нравилось, водрузив себе на головы большие касторовые шляпы с широкими полями, задрапироваться в свои шинели и разгуливать по лавре и посаду в виде каких-то оперных бандитов. – Наша столовая помещалась под церковью, т. е. в нижнем этаже главного корпуса, так что для обеда и ужина нам приходилось пройти почти половину академического сада. Вообще, главное неудобство нашего обитания в инспекторском корпусе состояло в обилии холодных переходов, какие нам приходилось делать по нескольку раз в день. Церковь, аудитории, библиотека, столовая – все это помещалось в других корпусах академии, и в холодное зимнее время необходимо было одеваться во все теплое при каждом выходе из номера по какому-либо делу. Мало того, даже внутри нашего корпуса нужно было миновать два холодных перехода, чтобы пройти из номера в чайную и спальную, или обратно, что, конечно, было очень неприятно и нередко рискованно. Я лично поплатился за это в первую же осень, схватив сильную жабу и пробыв несколько недель в больнице. Столовая представляла собою большой квадратный зал со сводами, довольно низкий и темноватый; но, как говорит пословица: не красна изба углами, а красна пирогами. В нашей не красной углами столовой кормили нас очень хорошо. Никаких особенных изысканностей в блюдах, конечно, не было и быть не могло, но стол вообще был сытный, из хороших продуктов и даже достаточно разнообразный. Инспектор проф. С. К. Смирнов, имевший большую семью и потому хорошо знакомый с хозяйством, пытался иногда ввести в студенческое расписание кушаний некоторые введения с претензиями на изящество, хотя его попытки и не всегда имели успех. Помню, напр., что по его инициативе появился у нас рассольник с почками и, на мой взгляд, это блюдо было приготовлено очень вкусно, но большинству студентов оно, к сожалению, не полюбилось и вскоре было отменено. Расписание блюд на обеды и ужины всей недели, составлявшееся, вероятно, экономом

—256—

и утверждавшееся инспектором, обыкновенно висело в рамке за стеклом на стене столовой. По поводу этого расписания немало бывало смеха среди студентов. Писал его обычно кто-то из нижних чинов академической экономии и в его орфографии встречались подчас забавные курьезы. Там мы читали, напр.: «пирошки с кишнецем», «уха и зокуней» и т. пд. Если студенты желали внести в расписание какое-либо изменение, или были недовольны чем-либо по столу, они могли заявить об этом инспектору, который, если было возможно, принимал надлежащие меры. В мелочах подобные заявления бывали, но каких-либо крупных студенческих историй на почве недовольства столом за все время своего пребывания в академии не припомню. В товарищеской среде нашей было, между прочим, замечено, что наибольшее количество претензий по части стола высказывалось не со стороны тех, которые были детьми столичных и губернских городских протоиереев и священников и потому должны были, по-видимому, быть более избалованными; а, напротив, – со стороны сельских выходцев из глухих провинций. Должно быть, в их глуши, на своем сельском хозяйстве, им по части желудка жилось привольнее. Что касается кулинарного искусства академических поваров, то в этом отношении нередко можно было пожелать несколько лучшего. Знаменитые «пирошки с кишнецем» приготовлялись, напр., так, что их можно было употреблять не иначе, как после производства предварительного вскрытия, так как ягоды запекались целыми ветками вместе со стеблями. В особенно торжественных случаях, как напр., в праздники Рождества Христова и Пасхи, на студенческом столе появлялась даже такая роскошь, как «ветчина с горошком» и «жаркое гуси». Вообще, наш академический стол можно было назвать очень хорошим. В последующие годы жизни своей, при встречах и беседах со многими питомцами академии того времени, мне всегда приходилось слышать, что они с удовольствием вспоминают о том, как их кормили в академии. Мало того, – и на себе самом и на многих из своих однокашников я замечаю, что мы, занимая хорошее общественное положение и обладая вполне достаточными денежными средствами, во многом сохраняем те вкусы,

—257—

которые выработались в академии, и особенно любим блюда, нравившиеся нам некогда в студенческой столовой. Даже о висевшем в нашей столовой расписании некоторые из бывших питомцев академии сохраняли, по-видимому, нежное воспоминание. Уже состоя на академической кафедре, я нередко бывал в семейном кругу одного из своих сослуживцев и моего бывшего наставника. На стене его столовой неизменно можно было видеть в рамке под стеклом расписание блюд на обеды и ужины всей недели, представлявшее собою точное воспроизведение академического оригинала, только, конечно, с иною орфографией. Наверху этого раскисания красовалась надпись: „Быть по сему“ и затем фамилия хозяина. Бывали, впрочем, времена, когда и в нашей среде раздавались жалобы на некоторую недостаточность питания. Это обыкновенно случалось при продолжительных постах, которые в академии, конечно, строго соблюдались. Большинство студентов старалось восполнить недоимку постных обедов и ужинов, усиленно напирая на казенный хлеб и покупая, по возможности, лишнюю булку к чаю, а менее выносливые и более требовательные устроялись с гораздо большим комфортом. Составив небольшую компанию, они вступали в сделку с поваром и в условленное время получали от него мясное блюдо, которое потреблялось ими в так называемых «печурах», т. е. в комнатах, где обитала прислуга студенческих номеров. Без сомнения, начальство наше прекрасно знало об этом, но относилось снисходительно и как будто не замечало.

Относительно чая дело было поставлено так, что каждому студенту выдавалось ежемесячно деньгами по три рубля, которых было вполне достаточно, чтобы иметь каждый день чай, сахар, булку и, по желанию, молоко. Булочник и молочница обязательно являлись в студенческие чайные со своим товаром. Натурою от академии предоставлялась лишь горячая вода в кубе в установленные часы утром и вечером. Ради приятной беседы за стаканом чая, а также для удобства и экономии, многие из студентов соединялись в небольшие компании, по два или по три человека, и сообща вели свое чайное хозяйство, причем свою посуду после каждого употребления убирали в

—258—

особых шкатулках на полки помещавшегося в чайной шкафа. Моим компаньоном был давний товарищ по училищу и семинарии П. М. Апостольский и мы, как дети достаточно обеспеченных московских священников, пользовались всегда в своем чайном хозяйстве немалым комфортом. У нас постоянно водились и сдобные сухари, и печенье, и конфекты, и баночки варенья, заботливо изготовленного любящею рукой баловавших нас маменек. Мало того, – я даже привез из дома старинный кофейник, весьма быстро поспевавший от горячих углей, которых мы легко добывали себе из-под казенного куба. За этим кофейником мы часто подолгу пировали, угощая и своих приятелей. Постоянное общение в чайной и совместная жизнь в одном студенческом номере особенно способствовали моему сближению с Апостольским, скоро обратившемуся в самую тесную дружбу; а эта дружба очень удивляла других наших москвичей товарищей, которые за последние годы семинарии привыкли считать нас за постоянных соперников и чуть ли не врагов. По этому поводу я позволю себе привести здесь выдержку из речи, произнесенной мною при гробе П. М. Апостольского 1-го марта 1879 года. «Не могу удержаться, – говорил я тогда, – чтобы не сказать и тебе, почивший, своего последнего слова. Двенадцать лет мы провели с тобою вместе, как сотоварищи по школе, и тесная задушевная дружба была плодом этого долгого товарищества. И тем знаменательнее, тем прочнее была эта дружба, что она выработалась почти из неприязни. Было время, когда мы часто ссорились с тобою; но это было тогда, когда мы еще сами хорошенько не понимали и не сознавали своих собственных требований, когда наши мысли еще бродили, убеждения не сложились, и мы, со свойственным юношеству увлечением, часто пустое считали первостепенным. В этих столкновениях мы, конечно, горячились, может быть, не раз и оскорбляли друг друга; но все это было плодом лишь нашего неразумия и служило только к тому, чтобы мы все ближе и ближе узнавали друг друга. Прости же меня, дорогой друг мой, еще раз, как при жизни твоей мы давно уже простили друг другу. Мы давно уже взаимно поняли и оценили друг друга, и до последних дней твоей жизни наша дружба развивалась и укре-

—259—

плялась все более и более. Увы! Ей не суждено было быть долговременною!.. Один Всеведущий Бог был свидетелем наших задушевных бесед, наших пылких, юношеских мечтаний, которыми мы делились с тобою. Пусть же Его бесконечная благость, пред Престолом Которой мы предстанем с тобою на страшном судилище, воздаст тебе за все, за все!.. Теперь же, дорогой друг мой, прими от меня уверение, что в моей благодарной, любящей памяти всегда запечатлелся неизгладимыми чертами твой светлый дружеский образ, что моя недостойная молитва всегда будет возноситься за тебя к престолу Всевышнего...»¹⁹⁶

Глава ΙΙΙ. Начало учебных занятий. Курсы профессорских лекций

С 1870–1871 учебного года в жизни московской академии начинался новый период, так как с этого года вводился в действие новый академический устав, вносивший существенные изменения не только в порядок управления академией, но и в постановку учебного дела, и наш курс являлся, таким образом, первым при полном применении этого устава. По новому порядку в академии учреждались отделения – богословское, церковно-историческое и церковно-практическое, представлявшие собою некоторое подобие университетских факультетов, а потому нам было предложено пред началом учебных занятий записаться по желанию на то или другое из отделений. Я избрал церковно-историческое и совершенно неожиданно вызвал тем некоторое неудовольствие о. ректора Александра Васильевича. Сам он по старинной традиции в качестве ректора принял на себя в это время преподавание догматического богословия, которое было отнесено в число факультетских предметов богословского отделения. По-видимому, ему хотелось, чтобы я стал под его ближайшее руководство, был его слушателем и занимался предметом его кафедры; а потому, когда я сказал ему о своем выборе церковно-исторической специальности, он стал мне доказывать неосновательность моего выбора и отзывался при

—260—

этом о занятиях церковною историей в таких выражениях, которые весьма удивили меня в устах человека, десятки лет работавшего в области именно этой науки и ею стяжавшего себе высокий ученый авторитет. Само собою, разумеется, что в данном случае с его стороны была лишь минутная вспышка, не оказавшая затем ни малейшего влияния на его нежно-отеческие ко мне отношения. – Вместе с распределением по отделениям нам еще предложено было избрать для изучения один из древних и один из новых языков. Я избрал из древних греческий, руководствуясь тем соображением, что мое прежнее знакомство с ним было более слабым, сравнительно с латинским, и мне хотелось теперь по возможности восполнить этот недостаток. По тому же соображению из новых языков я избрал английский. До поступления в старший класс духовного училища я два года обучался в известном в то время московском пансионе Луи Энцеса, где теоретическое и практическое изучение французского и немецкого языков было, можно сказать, на первом плане. Почти все предметы преподавались там на иностранных языках, так что и на латинском классе, напр., нас заставляли переводить Цезаря „de bello Gallico“ не на русский, а на немецкий язык. Благодаря этому, хотя и недолговременному, пребыванию в пансионе, я обладал уже довольно хорошим знанием французского и немецкого языков, об английском же не имел никакого понятия, а потому и решил избрать для изучения теперь в академии именно этот язык.

Начались занятия. Студентам предстояло слушать лекции по предметам двух категорий: общеобязательным, предназначавшимся для всего курса в совокупности, и специальным – для каждого отделения особо. Мы, студенты церковно-исторического отделения, за все время своего пребывания в академии выслушали общеобязательные курсы: Священного писания ветхого завета – доцента Н. А. Елеонского; Священного писания нового завета – ордин. профес. архимандрита Михаила; основного богословия – доц. И. Д. Петропавловского; метафизики – орд. проф. Н. Д. Кудрявцева-Платонова; логики и истории философии – экстр. проф. В. Н. Потапова; психологии – экстр. проф. Aл. И. Смирнова; педа-

—261—

гогики – экстр. проф. П. И. Казанского и греческого или латинского языка – орд. проф. С. К. Смирнова или доц. П. И. Цветкова; специальные же курсы: библейской истории–доц. Ан. П. Смирнова; древней церковной истории – доц. А. П. Лебедева; новой церковной истории – экстр. проф. Д. Ф. Касицына; русской церковной истории – доц. Н. Ф. Каптерева; истории и обличения русского раскола – орд. проф. Н. И. Субботина; древней гражданской истории – орд. проф. П. С. Казанского; новой гражданской истории – доц. Д. Д. Королькова и русской гражданской истории – доц. В. О. Ключевского. Из числа этих наших наставников почти половина только что начинали в это время свою профессорскую деятельность. Причиною этого обстоятельства был новый академический устав, со введением которого открывалось несколько новых кафедр. Предметы этих кафедр или совсем доселе не читались в академии, или в сокращенных размерах входили доселе лишь как части в состав других кафедр, теперь же получали самостоятельное значение. К этой основной причине присоединились, впрочем, и некоторые случайности. Так напр., во время нашего пребывания в академии профессор русской церковной истории Е. Е. Голубинский был в ученой заграничной командировке, а потому нам не пришлось быть его слушателями, и чтение лекций по этому предмету было временно поручено только что окончившему академический курс магистранту Н. Ф. Кантереву, который затем, по возвращении Е. Е. Голубинского, занял кафедру древней гражданской истории. Нам приходилось быть свидетелями и самого выбора на свободные кафедры новых преподавателей, которые при нас подвергались установленному испытанию посредством чтения пробных лекций. Нельзя, конечно, сказать, чтобы такое обилие начинающих наставников было особенно выгодным и полезным для слушателей. По действовавшему тогда в академиях порядку на профессорские кафедры поступали лучшие питомцы академии большею частию прямо со студенческой скамьи, или же прослужив год-другой в качестве преподавателей семинарии. В том и другом случае они вступали на кафедру без всякой предварительной специальной подготовки, часто совсем не того предмета научных занятий, который выпадал им на

—262—

долю, а иногда даже и не чувствуя к нему особенной склонности. Такая постановка дела для начинающего преподавателя была великим и тяжким испытанием. Без надлежащего знакомства с первоисточниками и литературой своего предмета, иногда не имея даже и опытного руководителя за отсутствием в данный момент специалиста, научная область которого была бы близка к предмету его кафедры, начинающий преподаватель оказывался вполне предоставленным самому себе и «без руля и без ветрил» носился по научным волнам, бросаясь от книжки к книжке и затрачивая подчас непроизводительно громадное количество энергии и труда. Проходили целые годы напряженной работы, прежде чем он получал, наконец, возможность стать на правильный путь. Само собою разумеется, что ради таких условиях ожидать от начинающего преподавателя зрело продуманного, основательно обследованного и тщательно обработанного курса лекций не было возможности, а потому и лекции наших молодых наставников не оставили в нас глубокого следа, хотя почти все они в последующие годы приобрели себе хорошую репутацию, а некоторые, как напр. А. И. Лебедев, Н. Ф. Каптерев и В. О. Ключевский, даже известное ученое имя. Что касается, впрочем, В. О. Ключевского, то он в данном случае находился в особенных, сравнительно со своими сотоварищами по академическим кафедрам, исключительно благополучных для него условиях. Не прямо со студенческой скамьи вступал он на кафедру, а чрез шесть лет по окончании университетского курса, причем в эти годы, как оставленный при университете, он уже специализировался на изучении русской истории, четыре года читал лекции по этому предмету в Александровском военном училище, усиленно работал над рукописями и уже привел к концу свою знаменитую магистерскую диссертацию «Древнерусские жития святых, как исторический источник». Не новичком в своем предмете, как его коллеги, вступал он, таким образом, на кафедру, а в значительной степени его хозяином. Солидная подготовка и замечательный лекторский талант Василия Осиповича, и тогда уже проявлявшийся с полною силой, были причиною того, что молодой профессор сразу приобрел себе глубокое

—263—

уважение и симпатии своих слушателей. Первый курс лекций, прочитанный В. О-чем в академии, не был обширен: он довел свое изложение лишь до половины XVΙ-го века. С неослабевающим интересом прослушали мы этот курс талантливого профессора и поражались его удивительным умением захватить внимание аудитории не только художественными характеристиками, как напр., Иоанна Грозного, но и мастерским изложением таких, по видимому, сухих и скучных предметов, как колонизация древней Руси, или изменения в составе московского боярства XV и XVΙ века.

Из числа профессоров среднего возраста, состоявших на кафедре лет по пяти и более, пользовались на нашем курсе и отделении наибольшим вниманием слушателей А. П. Смирнов, читавший психологию, и Д. Ф. Касицын – новую церковную историю. Слушать нашего психолога было, впрочем, очень не легко. Его лекции написаны были до крайности тяжелым и неуклюжим стилем с непомерно длинными периодами и, по-видимому, представляли собою недостаточно обработанный перевод с немецкого оригинала. Трудность усвоения такого рода лекций еще более увеличивалась благодаря невозможной дикции профессора. Появляясь на кафедре часто в болезненном состоянии, с нервною дрожью в голосе и движениях, он читал как будто прямо наперекор всяким правилам декламации: останавливался на половине фразы, делал ударения, повышал и понижал голос совершенно не там, где следовало. Однако при всех этих крупных недостатках курс Александра Петровича по своему содержанию был так серьезен и интересен, что мы исправно посещали его аудиторию, а некоторые из его лекций производили настолько сильное впечатление, что служили потом предметом немалых разговоров в нашей студенческой среде, как это было напр. После чтений о характере и темпераменте. При конце учебного года, когда A. И. прочитал последнюю лекцию, студенты нашего курса выразили ему свою благодарность аплодисментами и словесным заявлением чрез особого депутата.

Д. О. Касицын читал нам историю западной христианской церкви и главным образом реформации шестнадца-

—264—

того века. Его лекции были для нас особенно интересны уже по тому одному, что их содержание в значительной степени представляло прелесть новизны, так как на семинарских уроках обыкновенно очень мало и в самых беглых чертах касались этого предмета. Чтобы еще более привлечь взимание слушателей, Димитрий Федорович часто не прочь был иллюстрировать свои чтения какими-либо пикантными подробностями и разными курьезами, заимствуя их напр. из обильной подобным материалом истории папства, или приводя любопытные выдержки из «Похвалы глупости» и «Писем темных людей». Может быть, именно такая склонность Д. Ф-ча иронически коснуться иногда даже и таких предметов, над которыми шутить не принято, создала ему репутацию человека, не чуждого некоторого вольномыслия. В студенческой среде за ним утвердилось даже прозвище «радикал», хотя едва ли это прозвище можно признать подходящим к человеку, сотрудничавшему в «Московских Ведомостях», а затем превратившемуся в редактора «Душеполезного Чтения» и в почтенного протоиерея.

Из более заслуженных академических профессоров мы слушали П. С. Казанского, С. К. Смирнова, В. Д. Кудрявцева-Платонова, Н. И. Субботина и арх. Михаила.

П. С. Казанский читал нам древнюю гражданскую историю, причем большую половину учебного года употребил на обзор историографии. Лекции Петра Симоновича не могли похвалиться ни интересом содержания, ни живостию изложения. В особенности его историография нередко представляла собою сухой библиографический перечень, переполненный множеством хронологических дат, имена писателей и заглавий написанных ими произведений. Так как громадного большинства этих произведений мы никогда, конечно, не видали, то краткие о них упоминания оказывались пустым звуком, не оставлявшим никакого следа. Что касается ярких и метких характеристик того или другого писателя или направления, которые могли бы отчетливо запечатлеется в памяти, то на такие характеристики Петр Симонович, при свойственной ему сухости и сжатости изложения, мастером не был. Трудность усвоения преподававшегося нам курса древней истории мы особенно сильно

—265—

почувствовали при конце первого полугодия, когда на нашем отделении Петр Симонович выступил единственным исполнителем требования нового устава относительно репетиций и устроил нам нечто вроде экзамена, к которому нам пришлось не на шутку готовиться по собственным записям на лекциях и по книге Петрова: „Новейшая национальная историография Англии, Франции и Германии». – Не будучи популярным в аудитории, Петр Симонович пользовался, однако, среди студентов большим уважением. Мы уважали его и как ученого, и как человека. Как ученый, он приобрел себе почетную известность своими многочисленными исследованиями по церковной и в особенности по русской истории; а как человека мы хорошо знали его потому, что нам немало приходилось обращаться к нему по разного рода учебным делам, как к декану исторического отделения, и при таких с ним сношениях мы всегда встречали в нем человека безукоризненно-внимательного к нашим нуждам и желаниям, но правдивого до резкости, требовательного и подчас неумолимо строгого к себе самому и ко всем другим, когда дело шло об исполнении служебного долга или религиозно-нравственных обязанностей.

С. К. Смирнов преподавал нам греческий язык, причем его уроки обычно разделялись на две половины: первую половину урочного часа он посвящал на чтение лекции. a во вторую кто-либо из студентов, по его вызову, читал, разбирал и переводил отрывок избранного греческого писателя и при этом Сергей Константинович делал не редко интересные разъяснения из области филологии, истории и классических древностей. Лектор С. К. был прекрасный. Восседая на кафедре с необыкновенно величественной осанкой, за которую студенты прозвали его Зевсом, он читал свои лекции ясно, отчетливо, выразительно, мастерски оттеняя и подчеркивая смысл каждого слова. Позволяя себе нередко оживлять свое изложение остроумными выходками, сам он в то же время сохранял удивительную серьезность, и ни малейшей улыбки не появлялось на его лице, хотя вся аудитория покатывалась со смеху. По содержанию лекции С. К-ча были для нас очень интересны. В них нам сообщались сведения из истории греческой

—266—

литературы, напр. о гимнах Орфея, о Гомере, Пиндаре, Эсхиле, Софокле, Платоне, Демосфене, Геродоте и т. д. Правда, эти сведения был кратки, и имели эпизодический характер, но для многих из нас представлялись ценными, так как в семинариях история классической литературы не преподавалась. В особенности же интересною новинкой были для нас чтения С. К-ча о Рейхлиновском и Эразмовском произношении, о дорическом и ионическом диалектах, об особенностях греческого языка новозаветных писаний и о языке новогреческом. – Весьма своеобразной системы придерживался Сергей Константинович на своих экзаменах. Приготовление из писчей бумаги билетов для производства экзамена он обязательно поручал самим студентам. При этом обыкновенно делалось так, что весь курс, представлявшийся к экзамену, разделялся на несколько отделов, и для каждого отдела билеты приготовлялись с ясно заметными внешними отличительными признаками: одни были на бумаге с клеймами, другие были аккуратно разрезаны острым ножом, третьи – с мохнатыми разорванными краями. Bcе экзаменующиеся заранее полюбовно распределяли между собою отделы курса, и каждый студент готовил к экзамену не весь курс, а только ту или другую часть его, и соответственно этому должен был брать на экзаменационном столе билет назначенной ему категории. He всегда при этом дело обходилось без курьезов. На нашем курсе был напр. один студент до крайности близорукий, и все присутствующие не могли удержаться от смеха, когда он, уткнувшись носом в самый стол, тщательно разыскивал нужный ему билет с обрезанными краями. То же самое проделывалось и при переводе, для которого на нашем курсе назначено было несколько отрывков из разных авторов. «Переведите теперь что-нибудь.... ну, хоть из Гомера», – величественно провозглашал экзаменатор; а студент в своей закрытой книге давно уже держал палец в том месте, где ему нужно переводить. Для чего разыгрывалась вся эта комедия и кого при этом хотели обмануть, – неизвестно, так как настоящий смысл происходящего прекрасно знали все действующие лица, не исключая и ассистентов, которые сами прежде были учениками

—267—

Сергея Константиновича. Даже и мы, студенты, невольно чувствовали при этом некоторую неловкость.

Профессором философии был у нас В. Д. Кудрявцев-Платонов. В годы нашего студенчества он, как философ, уже пользовался общепризнанным высоким авторитетом; а вся московская академия, как профессорская корпорация, так и студенты, кроме того, относилась к нему с глубоким уважение, которого он вполне заслуживал, как человек искренно-религиозный, высоконравственный, в высшей степени благородный, при всех своих достоинствах и преимуществах служебного положения замечательно-скромный, кроткий и снисходительный ко всем окружающим. Преемник и продолжатель Ф. А. Голубинского, Виктор Дмитриевич десятками лет неутомимого труда выработал свою стройную философскую систему христианского теизма, которая, будучи напечатана уже после его кончины в собрании его сочинений, стала теперь всеобщим достоянием. Эту именно систему, хотя и не в полном виде, мы слушали на лекциях из уст ее автора, причем из напечатанных сочинений В. Д-ча у нас был под руками лишь труд его «Об источнике идеи Божества». Лекция В. Д-ча, написанные изящным литературным языком, отличались замечательною плавностию, ясностию и отчетливостию изложения, раскрывая иногда по-видимому весьма сложные и глубокие философские предметы с необыкновенною простотою и доступностию. Уделяя немало внимания на критический разбор взглядов несогласных с ним мыслителей, Виктор Дмитриевич приятно удивлял нас полным отсутствием полемического задора и замечательно-серьезным и благородным отношением к своим противникам. При всех своих несомненных достоинствах лекции В. Д-ча на большинство слушателей не производили того впечатления, какого можно было бы ожидать от них, и причина этого заключалась в способе их произношения. Чтение его, ясное и отчетливое, было вместе с тем до такой степени ровным, бесстрастным и монотонным, что как-то утомляло внимание слушателя и не давало мысли его никакого подъема. Отсюда получился, между прочим, такой результат, что при чтении печатной статьи В. Д-ча «Об источнике идеи Божества» мои

—268—

товарищи живо интересовались и даже увлекались ею, а прослушав ее раньше на лекциях, почти совсем не заметили ее достоинств.

Очень большою популярностию пользовались на нашем отделении лекции Н. И. Субботина, который читал нам историю раскола. В то время этот предмет в семинарской программе не имел, как теперь, самостоятельного значения; но входил лишь составною частию в историю русской церкви, и на него, по крайней мере, в московской семинарии, обращалось очень мало внимания. При ограниченности наших познаний по истории раскола, лекции такого знатока своего предмета, каким был Николай Иванович, сообщавшие нам массу совершенно новых для нас сведений, представляли глубокий интерес. В живых и характерных картинах он подробно раскрывал пред нами внутреннюю жизнь своеобразного раскольничьего мира, доводя свое изложение до самого последнего времени. Основательно знакомил нас с памятниками раскольничьей и противураскольнической литературы, обильно подтверждая свои суждения и вместе оживляя изложение характерными выдержками. Лекции Николая Ивановича написаны были легким, изящным языком, а читал он их с замечательным искусством. Усиленно работая над памятниками раскольничьей литературы и находясь в постоянном живом общении с представителями раскола, он так сроднился с образом мыслей и способом выражения этой среды, что выдержки из раскольничьих произведений передавались им с удивительным мастерством. Это было не просто хорошее выразительное чтение, а как будто сценическая передача речи какого-нибудь Андрея Денисова со всеми особенностями его говора и интонациями голоса. Даже на разные голоса говорил Николай Иванович, когда ему приходилось передавать какие-либо диалоги.

Священное писание Нового Завета читал нам о. архим. Михаил. Уже стяжавший себе известность, большой знаток своей специальности, он предлагал нам интересные лекции из нескольких отделов исагогики и экзегетики, составлявших, конечно, лишь часть всей обширной программы его предмета. По многим отдельным вопросам он в широкой степени знакомил нас с новейшими взгля-

—269—

дами западноевропейской богословской науки, давая их основательный критический разбор. С наибольшим же интересом слушали мы его лекции по экзегетике, как напр. его изъяснение евангельского повествования об искушении Господа в пустыне. Произносил свои лекции о. Михаил громко, ясно, отчетливо, выразительно, мастерскими ораторскими приемами придавая своей речи все желательные оттенки выражения. Если в чем можно было упрекнуть о. Михаила, как оратора, то только в некотором многословии. У него была напр. манера при начале каждой лекции устанавливать ее связь с предшествующей, и делал он это не жалея ни слов, ни времени, хотя часто и ссылался при этом на недостаток времени. Начинал он напр. свою лекцию обычно так: «в прошедший раз мы сказали о том-то и том-то; затем, кратко коснувшись того-то и того-то и, сделав несколько небольших попутных замечаний о том-то и том-то, чтобы по возможности выяснить то-то и то-то, перешли к подробному раскрытию того-то и того-то. Теперь нам следовало бы остановиться на том-то и, раскрыв то-то и то-то, чтобы выяснить и утвердить то-то и то-то, перейти к тому-то и тому-то; но по недостатку времени мы вынуждены ограничиться лишь тем-то и тем-то, а потому, остановившись лишь кратко на том-то и том-то, перейдем прямо к тому-то“» и т. д. Таким образом, при ссылке на недостаток времени добрых четверть часа тратилась на эту мало интересную и едва ли потребную интродукцию. Были у о. Михаила некоторые характерные, излюбленные им, фразы. Опровергая напр. какую-либо теорию, он нередко с особенною выразительностию восклицал: «странно, даже более чем странно, чтобы не сказать резче!» Эту фразу студенты, конечно, подхватили, и в их домашних разговорах и спорах часто можно было слышать: «странно, даже более чем странно, чтобы не сказать резче!»

Кроме предметов общеобязательных и специальных, была у нас еще кафедра, слушать лекции по которой желающие могли записываться добровольно, и по которой экзаменов не производилось. Это была естественнонаучная апологетика, которую мы в шутку называли химическим богословием. Такая кафедра существовала только в москов-

—270—

ской академии и имела случайное происхождение. Новым уставом 1869-го года, между прочим, уничтожалась существовавшая дотоле в академии кафедра физико-математических наук, и ее представителю, орд. профессору Д. О. Голубинскому, было предложено избрать себе какую-либо другую кафедру из числа тех, которые вновь открывались со введением нового устава. Димитрий Федорович был, однако, так предан своей науке, что не желал променять ее ни на какую другую, хотя по своим познаниям свободно мог бы принять на себя преподавание напр. Священного писания или латинского языка. Еще до утверждения нового устава, он особою докладною запиской пытался отстоять существование в академиях своей, предполагавшейся к уничтожению, физико-математической науки; а когда эта попытка не удалась, исходатайствовал у митрополита Иннокентия учреждение при нашей академии, на средства московской митрополии, сверхштатной кафедры естественнонаучной апологетики и стал преподавателем этой науки, превратившись, таким образом, в профессора сверхштатного, не имеющего права голоса в совете, и с жалованием только 2000 рублей вместо трехтысячного оклада, который ему следовал по званию ординарного профессора. Эти свои личные преимущества он, не задумываясь, принес в жертву, лишь бы остаться верным любимой науке. Новая кафедра Д. Ф-ча имела своей задачей, сопоставляя истины Божественного откровения с данными естествознания, утверждать на научных основаниях ту мысль, что изучение природы есть путь к Богопознанию. Но так как посильное осуществление такой задачи возможно лишь при условии, что слушатели обладают уже хотя некоторыми, более или менее достаточными, сведениями в области естественных наук; то Димитрий Федорович большую часть своих лекций употреблял на систематическое изложение курса физики и начальных оснований химии и астрономии, лишь в кратких чертах применяя эти сведения к целям апологии. Лекции Д. Ф-ча, интересные по содержанию и сопровождавшиеся демонстрацией опытов, заблаговременно и тщательно подготовленных; а вместе с тем и глубокое уважение, которым пользовался почтенный профессор, как человек пламенной веры и редкой высоты нравственных

—271—

достоинств, были причиною того, что слушать естественнонаучную апологетику записывались все студенты курса, и аудитория по этому предмету никогда не была малолюдною. – В октябре 1894-го года наша академическая корпорация на товарищеском собрании приветствовала Д. Ф-ча по поводу исполнившегося сорокалетия его профессорского служения. Разбираясь как-то недавно в своих бумагах, я нашел, между прочим, запись той речи, которая была произнесена мною тогда на этом собрании. Обращаясь к уважаемому юбиляру, я говорил: „Вы любите делиться с нами своими интересными и поучительными для нас воспоминаниями, позвольте же и мне начать свое слово подражанием Вашему примеру,– сделать теперь маленькую экскурсию ту же область воспоминаний.

«Двадцать четыре года тому назад, в одной из академических аудиторий собрались мы, студенты первого курса, и с напряженным интересом ожидали первой лекции по только что открытой тогда при нашей академии, после долгих и усиленных хлопот, кафедре естественнонаучной апологетики. Отлично помню этот момент: с радостно-оживленным лицом быстро почти вбежали Вы на кафедру, стали на ней и, осенив себя крестным знамением, громко произнесли – „Слава Богу!“ Вот с каких хороших слов началось у нас преподавание новой науки! Не знаю, как теперь, но в прежних семинариях преподавание естественных наук находилось в довольно печальном положении. Заучивали мы параграфы физики Гано, насколько можно было понять их по приложенным рисункам, и только. Никаких инструментов и опытов мы не видывали, и в руках нашего преподавателя табакерка была единственным инструментом, на котором, для наглядности, давались всякие объяснения по всем отделам физики. Хорошо понимали мы этот пробел и душевно радовались, когда получили возможность расширить и утвердить свои скудные познания, слушая Ваши тщательно обработанные научнообоснованные лекции, сопровождавшиеся неведомыми нам дотоле интересными опытами. Могло ведь этого и не случиться, думалось нам, а потому часто мы восклицали в душе: Слава Богу, что случилось так! – Никто не заставлял и не заставляет студентов заниматься Вашей нау-

—272—

кой; она поставлена в академической программе предметом необязательным, но не ослабевающий и доселе интерес студентов к Вашим лекциям ясно показывает, что и после нас и доныне студенты думают так же, как думали мы, и доселе готовы вместе с нами сказать: Слава Богу, что случилось так!

Когда, при реформе 70-го года в академиях, поднят был вопрос об уничтожении кафедры физико-математических наук, Вы, многоуважаемый Димитрий Федорович, употребляли все усилия, чтобы отстоять их существование в академической программе, и, после долгих усиленных хлопот, при сочувственной поддержке покойного Высокопр. митрополита Иннокентия, добились, наконец, того, что наука Ваша сохранилась только в нашей академии в новой форме естественнонаучной апологетики. Все мы знаем, что, с точки зрения Ваших личных выгод, Вы вышли из этой борьбы с немалыми жертвами, и, да простит мне Ваша скромность, всегда мы удивлялись и радовались на Ваше бескорыстие, на Вашу самоотверженную преданность своей науке. Говорят, нет худа без добра, – так было и в этом случае. Уничтожение естественных наук в академии дало нам возможность видеть в течение целых почти 25-ти лет редкий и высоко-назидательный пример такой любви к науке, которая не задумывается даже над большими личными жертвами. He в праве ли мы сказать: Слава Богу, что случилось так!

Позвольте же мне, как ученику и сослуживцу, сказать Вам сердечное спасибо и за то доброе слово, которым Вы возбудили и поддержали в нас внимание к великой книге природы, и за тот добрый пример самоотверженной любви к науке, которым Вы поощряли нас на нашем служении. Дай Бог, чтобы это слово звучало с кафедры и этот пример светил в академии еще многая, многая лета!»

Я позволил себе привести здесь эту речь потому, что она, хотя и юбилейная, заключает в себе только правду, с которой согласится всякий, кто знал незабвенного Димитрия Федоровича.

Лектором английского языка приглашен был в академию англичанин И. И. Смит, давно уже состоявший в

—273—

той же должности в московском университете. Он преподавал нам по им же самим изданному учебнику и по собственной своеобразной методе. Его учебник представлял собою курс английской грамматики, изданный в виде подстрочника, причем на первой строке излагались грамматические правила на английском языке, а внизу помещался их подстрочный перевод. Урок состоял обычно в том, что мистер Смит медленно и отчетливо прочитывал нам английскую фразу учебника, а затем мы по очереди должны были повторять ее. Все внимание сосредоточивалось на произношении. Никаких устных или письменных по грамматике не было; очевидно рассчитывалось, что эту грамматику мы должны усвоить при самом чтении учебника. Тягучая монотонность таких уроков и их представлявшаяся на первый взгляд малосмысленность производила на студентов несколько удручающее впечатление, так что некоторые из нас вскоре прекратили совсем свои занятия по английскому языку. Однако те, у которых хватило терпения выдержать несколько месяцев испытания, не имели основания жаловаться на скудость полученных результатов. Мы, по возможности, усвоили довольно приличное произношение перешли к переводу из хрестоматии образцов английской литературы. Сам мистер Смит был очень милый и прекрасно образованный человек, хотя вместе с тем порядочный оригинал. Владея где-то под Москвою небольшим имением, он нам нередко рассказывал о разных довольно курьезных приемах своего сельского хозяйства, – о том напр., как он сознательно, по соображениям экономии, купил себе лошадь настолько почтенного возраста, что она не была уже в состоянии пережевывать зерна овса, и он приобрел особую машину, которая должна была приготовлять овес для употребления престарелому буцефалу. Так как английским языком на нашем курсе занимались всего три или четыре студента, то на уроках мы обыкновенно садились на первой парте все вместе, а мистер Смит помещался против нас на стуле, приставленном к самой парте. В таком близком, как будто семейном, кружке наш наставник чувствовал себя совсем по-домашнему. Во время нашего чтения он напр., нимало не стесняясь, вынимал и вытирал

—274—

платком свои вставные зубы, доставал из ушей и чистил какие-то, вкладывавшиеся туда, раковины, очевидно предназначенные для улучшения слуха, и только парик на его голове оставался неприкосновенным. Приезжая в академию еженедельно из Москвы и не находя удобным и выгодным оставаться в посаде до следующего дня с ночлегом в гостинице, мистер Смит вместе с лектором немецкого языка получили разрешение давать все свои уроки на трех курсах в продолжение одного дня. При такой постановке дела наши лекторы, закончив все свои дообеденные урочные часы, обыкновенно располагались в освободившейся профессорской комнате за самоваром и привезенной с собою закуской, ложились отдохнуть на диванах и затем давали еще урока по два вечером уже при вечернем освещении. Когда мистер Смит в первый раз явился к нам на вечерний урок, на парте между ним и нами поставлены были два подсвечника с употреблявшимися тогда в академии сальными свечами и тут же лежали железные щипцы. Наш англичанин тотчас же обратил на щипцы свое внимание и попросил нас разъяснить ему, – что это за инструмент. Когда мы удовлетворили его любознательность и показали ему способ употребления невиданного им дотоле инструмента, он так заинтересовался этим, что с той поры на каждом вечернем уроке, аккуратнейшим образом, занимался сниманием нагара то с одной свечи, то с другой, с самым серьезным, сосредоточенным видом. При этих вечерних уроках, происходивших в необычное внеклассное время, случались иногда и некоторые неожиданные сюрпризы. Был у нас на должности классного служителя, которого студенты называли почему-то «канцлером», отставной солдат Поликарп – большой противник трезвости. Одна из его главных обязанностей состояла в том, чтобы с математической точностию бить звонки в назначенное время при переменах лекций. Эта обязанность при вечерних английских уроках представлялась ему, по-видимому, особенно тяжелой, так как заставляла его быть исправным в такое время, когда он по привычке обычного порядка уже считал себя свободным от канцлерского долга. Однажды как-то при конце английского урока мы слышим,

—275—

что не звонит колокольчик, а раздаются беспорядочные удары в какой-то таз или сковороду. Мы, конечно, тотчас же поняли, что наш канцлер куда-нибудь затерял свой колокольчик и, верный своему долгу, постарался заменить его каким-то другим инструментом; но, оканчивая последнюю фразу перевода, несколько замедлили свой выход из аудитории. Вдруг с шумом распахивается дверь и появившаяся в ней, пошатывающаяся фигура канцлера громко провозглашает: «мусью! я ведь звонил!» Мы все расхохотались и не докончили своего перевода. – Этот Поликарп, несмотря на свою слабость, был долговременным служакой при академии и я помню его в той же канцлерской должности, когда сам был уже на профессорской кафедре. Однажды, в начале восьмидесятых годов, мне привелось видеть и слышать его даже в роли музыкального исполнителя. Студенты устроили тогда в актовом зале академии превосходный концерт со множеством вокальных, литературных и музыкальных номеров, пригласив в качестве публики профессоров и должностных лиц с их семействами и своих знакомых. Главным устроителем и талантливым дирижером концерта был один из студентов, обладавший прекрасным тенором, редкой силы и красоты, и производивший всегда своим чудным пением глубокое впечатление на богомольцев академического храма. Этот бывший студент, слава Богу, здравствует доселе и с честью подвизается в высоком святительском сане. Для какой-то шумной пьесы концерта потребовалось участие барабана, и вот, в числе артистов оказался наш канцлер Поликарп, который после чрезвычайно гордился тем, что удостоился выступать на концертной эстраде пред господами – профессорами.

Е.А. Соколов

(Продолжение следует)

—276—

О Петре III-м в исторической литературе установилось вполне определенное мнение. В его лице на русском престоле была «довольно комическая фигура»¹⁹⁷, о которой современники и особенно современницы в своих мемуарах оставили немало «пикантных» рассказов. По выражению кн. Дашковой, в своих поступках Петр III-й был «ниже шута»¹⁹⁸. «Его образ мыслей и действий, – говорил В. О. Ключевский, – производил впечатление чего-то удивительно недодуманного и недоделанного. На серьезные вещи он смотрел детским взглядом, а к детским затеям относился с серьезностью зрелого мужа»¹⁹⁹.

И несмотря, однако, на это, «едва ли кто из русских государей XVIII в. был так популярен в простом народе, как этот голштинец»²⁰⁰, едва ли кто из них пользовался такими симпатиями в крестьянских массах, как именно этот «непутевый»²⁰¹ человек. Простой народ сохранил о нем светлые воспоминания и с его именем долгое время связывал свои сокровенные чаяния и упования.

Высокое представление о личности Петра III-го было особенно распространено в среде русских старообрядцев. Популярность его здесь достигала чрезвычайно широких размеров. В сознании ревнителей древнего благочестия

—277—

Петр III-й являлся не только заступником простого бедного люда, но и охранителем старой, правой веры, защитником «креста и бороды». По взгляду старообрядцев тех времен, Петр III-й как будто был принципиальным поборником раскола, внутренно и глубоко убежденным в его правоте. Он дурно относился к Православной Церкви и ее представителям; и старообрядцы учитывали это, как выражение его искренних симпатий именно к ним. Им казалось, что защита Императором осмиконечного креста и древнерусской бороды была его личным делом, являлась главной и основной целью его жизни.

Такое мнение старообрядцев о личности Петра III-го лишено действительной исторической почвы. Петр III-й по своим личным качествам и по образу своего поведения был менее всего пригоден для роли принципиального защитника древнего благочестия. Этот Император не уважал ничего русского. К русскому бытовому укладу он относился с явным пренебрежением. Россию он называл проклятой страной и пугался ее, как пугаются дети, оставшиеся одни в обширной пустой комнате²⁰². К русскому благочестию он относился вообще отрицательно. Современники рассказывают, что, когда тело умершей Елизаветы Петровны стояло во дворце и народ свободно приходил поклониться праху Императрицы, у гроба иногда появлялся и Петр III-й. Но что делал он здесь? «Петр III-й разговаривал с приближенными, шутил с фрейлинами, передразнивал священников, делал замечания почетному караулу²⁰³. Он «в самое то время, когда скончавшаяся Императрица лежала во дворце еще во гробе и не погребена была, целые ночи провождал с любимцами, льстецами и прежними друзьями своими, в пиршестве и питье»²⁰⁴. В Троицын день «он в придворной церкви принимал иностранных министров и дворянство, ходил по церкви, как будто в своих покоях, взад и вперед, громко разговаривал с лицами обоего пола, между тем как торжественно совершалось богослужение»²⁰⁵. «когда все опустились

—278—

на колени, Петр III-й с громким смехом вышел из церкви и возвратился лишь по окончании коленопреклоненной молитвы»²⁰⁶. Вскоре Петр III-й пошел еще далее: он изъявил желание, чтобы все образа, кроме Спасителя и Богоматери, были вынесены из церквей, чтоб священники обрили свои бороды и поповские рясы заменили сюртуками²⁰⁷. Его обычное времяпрепровождение было диаметрально противоположно тому благочестивому житию, о котором мечтали старообрядцы. Петр III-й перенял у прусских офицеров, окружавших его, дурные привычки и грубый кутеж сделал своим любимым занятием. При Императрице Елизавете о табаке не было слышно во дворце, потому что она терпеть его не могла: не терпел его в то время и великий князь Петр Федорович. Но, сделавшись Императором, племянник Елизаветы Петровны, увидев, что его учителя голштинцы курят, начал курить и сам. Вскоре же он пристрастился не только к табаку, но и к вину и пиву. Прежний его наставник Штелин, увидав его впервые с трубкою за пивом, выразил свое крайнее изумление. Но Петр сказал ему: «Чему ты удивляешься, глупая голова? Разве ты видал хотя одного настоящего бравого офицера, который бы не курил»²⁰⁸. Один из современников, известный Болотов, бывший в это время адъютантом главного начальника полиции Николая Корфа, ездивший с ним во дворец и имевший поэтому возможность наблюдать то, что там происходило, вот что рассказывает о поведении Петра III-го и его приближенных: «Мы, говорит он, могли всегда в растворенные двери слышать, что государь ни говорил с другими, а иногда и самого его и все деяния видеть. Но сие было для вас удовольствием только сначала, а впоследствии времени скоро дошло до того, что мы желали уже, чтоб таковые разговоры до нашего слуха и не достигали; ибо как редко стали уже мы заставать государя трезвым и в полном уме и разуме, а всего чаще уже до обеда несколько бутылок аглинского пива, до ко-

—279—

торого он был превеликий охотник, уже опорознившим, то сие и бывало причиною, что он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что при слушании оных обливалось даже сердце кровию от стыда пред иностранными министрами, видящими и слышащими то, и бессомненно смеющимися внутренно. Истинно, бывало, вся душа так поражается всем тем, что бежал бы неоглядкою от зрелища такового! – так больно было все то видеть и слышать».

«Но никогда так много, – продолжает тот же современник, – не поражался я досадными зрелищами таковыми, как в то время, когда случалось государю езжать обедать к кому-нибудь из любимцев и вельмож своих и куда должны были последовать все те, к которым оказывал он отменное свое благоволение, как например и генерал мой, и многие другие, а за ними и все их адъютанты и ординарцы. Табун, бывало, целый поскачет вслед за поехавшими, и хозяин успевай только всех угащивать и подчивать; ибо натурально везде и для нас даваемы были столы. Одни только трубки и табак приваживали мы с собою из дворца свои. Ибо как государь был охотник до курения табаку и любил, чтоб и другие курили, а все тому натурально в угодность государю н подражать старались, то и приказывал государь, всюду, куда ни поедет, возить с собою целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов с кнастером и другими табаками, и не успеем куда приехать, как закурятся у нас несколько десятков трубок и в один миг вся комната наполнится густейшим дымом, а государю то было и любо, и он, ходючи по комнате, только что шутил, хвалил и хохотал. Но сие куда бы уже ни шло, если б ее было ничего дальнейшего и для всех россиян постыднейшего. Но та-та была и беда наша! He успеют, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы, и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются иногда все, как маленькие ребяточки, и начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что, вышедши с балкона прямо в сад, ну, играть все тут в усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согну-

—280—

тым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать: «ну! ну! братцы кто удалее, кто сшибет с ног кого первый», и так далее. A по сему судите, каково же нам было тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг друга наземь валяющих. Хохот, крики, шум, биение в ладоши раздавались только всюду, а покалы только что гремели»²⁰⁹.

Презрение ко всему русскому, начиная с православия, безграничное поклонение Фридриху II-му и беспредельное уважение к голштинской «сволочи», состоявшей, по выражению кн. Дашковой, из сыновей немецких сапожников, склонность к бесшабашным кутежам с вином, женщинами и табачным дымом – вот основные черты настроения и поведения Императора Петра III-го. Можно ли после этого хотя на минуту допустить, чтобы он был идейным защитником древнего благочестия. Голландская трубка с кнастером и бокал английского пива лично для него имели, несомненно, большее значение, чем осмиконечный крест и древнерусская борода.

И тем не менее, в симпатиях старообрядцев к Императору Петру III-му есть все-таки некоторая историческая подкладка; представление о нем, как о защитнике старой веры, в своей основе имеет известные исторические данные. Только эти данные не так понимаются и не так истолковываются старообрядцами. Царствование Петра III-го было действительно чрезвычайно важным моментом в истории русского раскола. В те немногие месяцы, когда русским императором был этот «голштинец», пред старообрядцами раскрылись такие широкие перспектива, о которых они несколько раньше не смели даже и мечтать. В это время путем законодательных актов провозглашались начала свободы вероисповедания в России. Для старообрядцев, которые в прошлом испытывали только одни гонения и преследования со стороны правительства, это было неожиданно. Но разбираться в вопросе о том, чем вызывалась такая перемена в отношении к ним правительства, кто

—281—

был действительным виновником даруемых им благ – для старообрядцев не представлялось делом необходимости. Для них ясно было только одно, что милости исходят от царя; значит, он и является виновником их, значит, он сочувствует и любит то, во что верят и чему покланяются они. Неразвитое сознание старообрядцев, не навыкшее разбираться в сложных вопросах политики, смешивало в этом случае взгляды Императора, как личности, с его воззрениями, как главы правительства. Очевидно, в данном случае произошла обычная ошибка, часто повторяющаяся при восприятии различных законодательных актов простым народным сознанием. Винить за это старообрядцев нельзя, но взгляд их на этот вопрос следует исправить. Суть дела, очевидно, заключается не в личных отношениях Петра III-го к старообрядцам, a в отношении к ним правительства при этом государе.

Что же сделало правительство Петра III-го в отношении старообрядцев? Какие причины обусловливали характер принятой по отношению к ним политики? И кто был действительным вдохновителем ее?²¹⁰.

I. 25-го декабря 1761-го года Императрица Елизавета Петровна скончалась. На Русский Престол вступил ее племянник. Быстрый и порывистый, он немедленно принялся за государственное строительство. Сразу же наступила лихорадочная и в то же время беспорядочная законодательная деятельность; началось «скорое и дружное перековеркование всех дел и прежних распорядков²¹¹. В течение ошестимесячного царствования законодательная машина работа-

—282—

ла вовсю. Но качество этой работы было сомнительное. В царствование Петра III-го было издано только «несколько важных и дельных указов»²¹²: все же остальное законодательное творчество носило следы какой-то «нескладицы». В законодательной деятельности правительства Петра III-го особенно сказывалась одна черта. Это – непродуманность и происходящая отсюда непоследовательность. Очевидно, у правительства не было ясно выработанного плана, определенной государственной программы. Вот почему бывали случаи, что один указ противоречил другому, одно распоряжение отменялось другим.

Кажется, только в одном вопросе правительство Петра III-го действовало неуклонно, имея пред собою ясно сознанную и твердо поставленную задачу. Это – в вопросе об отношении к старообрядцам. Здесь оно шло все время прямым путем, не путалось само и не производило путаницы в той среде, которой касалась ею законодательная деятельность.

В царствование Петра III-го светским правительством было издано, собственно, только три законодательных акта, имеющих прямое и непосредственное отношение к старообрядцам.

Первый из них последовал 29-го января 1762-го года. В этот день: «Собранию Правительствующего Сента Генерал-Прокурор и кавалер Александр Иванович Глебов объявил, что Его Императорского Величества Всевысочайшее соизволение есть, беглым Российским раскольникам, которые живут в Польше и в других заграничных местах, и многие желание имеют возвратиться в Россию, с тем, чтоб им в содержании закона по их обыкновению и старопечатным книгам ни от кого возбранения не было, о чем в Сенате и по Раскольничей Конторе у сочинения по материям пунктов многократно трактовано было, но разрешения на то не учинено. Всемилостивейше на то им позволит и, к поселению их в Сибири, Барабинскую степь и другие тому подобные места отвесть и никакого в содержании закона, по их обыкновению, возбранения не чинить; ибо внутри Всероссийской Его Императорского Величества

—283—

империи и иноверные, яко магометане и идолопоклонники, состоят, а те раскольники Христиане, точию в едином застарелом суеверии и упрямстве состоят, что отвращать должно не принуждением и огорчением их, от которого они, бегая за границу, в том же состоянии множественным числом проживают бесполезно, и для того Его Императорское Величество Высочайше указать соизволил, о том сочиня Сенату обстоятельное учреждение, предложить к Высочайшей Его Императорского Величества апробации. Во исполнение оного, Правительствующий Сенат приказали: об оных раскольниках из имеющихся в Сенате дел сочиня экстракт, и на апробацию учреждение предложить к рассмотрению Сената немедленно²¹³.

Как видно, законодательный акт не затрагивал вопроса об общем положении русских старообрядцев, имел в виду не весь старообрядческий мир, а касался лишь отдельной группы старообрядцев, именно – «беглых раскольников», проживавших в Польше и в других заграничных местах.

Вопрос о беглых вообще и о беглых раскольниках в частности ко времени царствования Петра III-го принял очень серьезный и острый характер. Бегство среди крестьянского населения стало к тому времени каким-то повальным явлением. Крепостной бежал от барина, солдат от капрала, раскольник – от православного пастыря. Эго печальное явление было прямым следствием крайнего развития крепостного состояния. «Практика крепостного права, – говорит В. А. Бильбасов, – быстро деморализовала все слои общества, все сословия: не только в крепостном быту, но в военной службе и даже в религиозных делах жестокие нравы, культивируемые закрепощением, отравляли жизнь русского человека, делали ему отечество «нелюбезным». Помещик смотрел на души, которыми владел, как на доходную статью; капрал «снимал шкуру» с рекрута, вбивая ему кодекс военных артикулов; последнее прибежище несчастных – церковь в своих представителях того времени, тоже владевших «душами», утеряв «дух терпения и любви», насиловала совесть паствы, не

—284—

дозволяя ей свободно молиться. Выход из этого действительно тяжелого положения был один – бегство из любезного отечества за границу²¹⁴. Бегство таким образом было пассивным протестом против ужасов крепостного права ²¹⁵, как оно сложилось ко времени царствования Петра III-го.

Вся эта недовольная масса пассивно протестующих русских людей уходила в соседние государства: Швецию, Турцию, Пруссию, Cаксонию, Австрию. Но особенно много «беглых» было в соседней Польше, которая в половине XVIII века в отношении русской эмиграции играла роль нынешней Швейцарш. Здесь беглые русские люди чувствовали себя вне пределов досягаемости; здесь им жилось лучше и дышалось свободней. Они охотно шли сюда, между прочим, и потому еще, что польский рубеж был для них ближе, переход через него не представлял больших затруднений. Самое географическое положение русско-польской границы таким образом много содействовало накоплению русских беглых именно в Польше²¹⁶.

Как велико было число бежавших в Польшу и здесь поселившихся русских людей – определенно сказать трудно. Но несомненно, что численность беглых достигла здесь громадной цифры. По выражению одного документа, «многие тысячи в Польше и Литве по деревням и домам у шляхетства и особыми великими слободами жительство имеют»²¹⁷. Обилие скопившихся в Польше беглых ко времени вступления на престол Петра III-го делало этот вопрос серьезной государственной задачей. Изыскание мер для предупреждения бегства за границу русских людей вообще и раскольников в частности должно было стать предметом особенных забот его.

Борьба с этим глубоко ненормальным явлением занимало еще правительство Елизаветы Петровны. Уже в царствование этой Императрицы в целях борьбы с указанным злом был предпринят целый ряд мер. Прави-

—285—

тельство прежде всего старалось предупредить возможность перехода раскольников за границу. В конце 1760-го года Белгородский епископ Иоасаф доносил Св. Синоду, что при расследовании дела о совращающихся в раскол правоверных, поп села Мелехова, Курского уезда, Ульян Булгаков, между прочим, заявил, что раскольники свободно переходят польский рубеж и там становятся «недосягаемыми» для русских властей. Св. Синод, рассмотрев это доношение преосвященного Иоасафа, препроводил в Правительствующий Сенат ведение, коим требовал, чтоб о пресечении такового из России за рубеж прохода учинено было оного Правительствующего Сената благопристойное определение и, куда следует, наикрепчайшими указами подтверждение²¹⁸. Таким путем правительство Елизаветы Петровны думало создать чисто внешнюю преграду для убегающих в Польшу раскольников. Но вместе с тем оно старалось также и о том, чтобы возвратить беглецов в Россию. Предметом его внимания были не только те раскольники, которые пытались бежать, но и те, которые уже ушли за границу и проживали в Польше. Таковых правительство прямо и открыто вызывало в Россию, обнадеживая при этом милосердием Императрицы. Ибо все меры не достигали желанных результатов. Бегство не прекращалось, и беглецы не возвращались обратно. Причина вполне понятна. Правительство Елизаветы Петровны боролось, собственно, с последствиями, не устранив причин рассматриваемого явления. Притеснения, которые испытывали в России раскольники и которые, собственно, заставляли их бежать за границу, продолжались по-прежнему. Правда, правительство пыталось бороться и с этим; но его борьба носила какой-то платонический характер: все дело ограничивалось одними словами. Такое отношение правительства к старообрядцам, живущим в России, было, конечно, хорошо известно их единомышленникам, проживавшим в Польше и других заграничных местах. Немудрено поэтому, что на призывы правительства зарубежные раскольники отвечали полным молчанием²¹⁹. Очевидно, нужны бы-

—286—

ли другие меры, более и целесообразные, и более решительные.

Правительство Петра III-го сделало новую постановку этого вопроса. Оно хорошо понимало, что в данном случае на полумерах останавливаться нельзя. Перед ним вставала дилемма: или отказаться совсем от мысли возвратить в Россию беглецов-раскольников, или предоставить им и в России права свободного отправления закона по их обыкновению. В своей законодательной деятельности по отношению к раскольникам, бежавшим за границу, оно избрало второй путь, который и намечался им в приведенном выше указе. Указом повелевалось Правительствующему Сенату для раскольников, которые, удалясь заграницу, пожелали бы возвратиться в отечество, сочинить особое положение, по которому таковым раскольникам надлежало назначить особые местности для населения, именно – Барабинскую степь в Сибири и другие тому подобные места. Старообрядцам таким образом не должно было предоставляться право селиться там, где они захотели бы, или возвращаться на свои старые пепелища. По смыслу будущего положения они могли вернуться в свое отечество, но в свои родные гнезда им идти не разрешалось. Это, во-первых. А во-вторых, положение должно было предоставить возвращающимся беглецам полную свободу в содержании ими своего закона. Сосредоточенные в определенных местах, они только тогда и могли свободно, без всякого стеснения со стороны властей, чинить этот закон «по своему обыкновению».

Указанные начала будущего положения о беглецах раскольниках заключали в себе совершенно новые мысли, покоились на совершенно новых основаниях. Ничего подобного раньше никогда не высказывалось правительством. Правда, мысль о сосредоточении русских раскольников в одних определенных местах была у правительства и раньше; но тогда она имела иной объем, преследовала другие цели н не обусловливалась необходимостью предоставле-

—287—

ния раскольникам свободы отправления ими своего закона. Эта же последняя мысль является совершенно новою мыслью правительства как по содержанию, так и по объему. Правительство Петра III-го высказало ее впервые. По мысли правительства беглецы-раскольники должны были стать в одинаковое положение с иноверцами, проживавшими в России. Если магометане пли идолопоклонники могли свободно совершать свои религиозные обряды, то тем более должны были иметь право на это раскольники, как христиане, только пребывающие в застарелом суеверии и упрямстве.

Таким путем правительство Петра III-го почти полностью удовлетворяло те требования, которые предъявляли к нему беглые раскольники. Мы говорим почти полностью потому, что беглецы, настаивая на предоставлении им свободы отправления своего закона, думали, что этой свободой они будут пользоваться там, откуда они бежали, именно на своих родных насиженных местах, в чем правительство и не шло им на встречу.

Рассмотренный указ прямо и непосредственно касался только части общего и большого вопроса о старообрядцах вообще, об их положении в государстве, как членов особого религиозного общества. Но указ появился тогда, когда этот общий вопрос совсем даже и не ставился. Он явился не в надлежащей для него последовательности. Ему должен бы был предшествовать указ, в котором этот сложный вопрос разрешался бы во всем его объеме. И уж если случилось так, что обстоятельства потребовали частичного решения вопроса несколько раньше, то законодатель обязан был непосредственно после этого выработать закон, решающий, вопрос во всей его сложности. Этого не было. И здесь нельзя не видеть косвенного отражения той нескладицы, которая является характерной чертой законодательной деятельности правительства Петра III-го. Но это, конечно, не должно умалять значения указа 29-го января, как такого законодательного акта, которым впервые провозглашались начала полной свободы вероисповедания для старообрядцев, хотя правда только и в отношении частичной их группы.

Но не одни беглые раскольники обращали на себя внима-

—288—

ние правительства Петра III-го. He меньше внимания оно уделяло и другому, несомненно более печальному явлению в русском старообрядчестве, стоявшем при том в прямой и непосредственной связи с бегством и принимавшему такие же угрожающие размеры: это – к самосожигательству раскольников.

Ко времени царствования Петра III-го самосожжение среди раскольников стало таким же распространенным явлением, как и бегство их за границу. Как местные власти, так и центральные учреждения к этому времени все чаще и чаще стали сталкиваться с фактами этой именно формы религиозного изуверства. Можно с полною уверенностью сказать, что самосожжение среди раскольников всегда не принимало таких широких размеров, как именно в царствование Елизаветы Петровны²²⁰. Вот немногие случайно подобранные печальные факты. В 1743-м году предали себя сожжению более 18-ти человек раскольников в Сибирской Белоярской крепости²²¹: в 1748-м году было обнаружено самосожжение более 70 человек обоего пола раскольников в Устюжской провинции²²²: в 1753 году в доме разночинца Григория Серкова сгорели Тюменского яма ямщики и разных чинов люди: мужчин 12 и женщин 24 человека²²³; в 1756-м году в деревне Мальцове Чеу-

—289—

ского острога в Сибири сгорели более 172 человек мужчин и женщин²²⁴; в 1757-м году сожглось 27 человек в Архангелогородской епархии²²⁵ в 1761-м году в деревне Кузиной Исетского острога в доме крестьянина Козьмы Аврамова сгорело до 150 душ²²⁶. Указанными фактами не исчерпываются все случаи самосожжения раскольников в царствовании Елизаветы Петровны. В действительности их было гораздо больше. Но для нас и перечисленных фактов достаточно для того, чтобы показать, какой серьезный, чисто эпидемический характер приняло самосожигательство раскольников ко времени вступления на престол Петра III-го.

Боролось ли с этим ужасным явлением правительство Елизаветы Петровны? Да, боролось. В ее царствование был издан целый ряд правительственных распоряжений, направленных на борьбу с указанным злом. Но все эти меры не могли искоренить изуверства раскольников. Борьба велась обычным путем, путем предписаний более бдительно наблюдать за раскольниками, что в действительности равнялось усилению всевозможных репрессий против них, что еще более раздражало их и усиливало в них решимость уйти от земного насилия в другой мир. Правда, в правительственных распоряжениях часто прибавлялись наставления о том, что со злом нужно бороться больше словом убеждения, нежели карательными мерами, мечом духовным, а не гражданским²²⁷. Но какое значение могли иметь эти наставления для исполнителей власти, которая, сталкиваясь с религиозным фанатизмом, сама раздражалась и естественно предпочитала в таких случаях прибегать к другим, предоставленным ей, более обычным суровым и даже жестоким средствам. Очевидно, и для борьбы с самосожжением раскольников нужны были другие способы.

Эти способы должны были иметь такой же характер, как и средства борьбы с бегством. Бегство и самосожигательство раскольников, собственно говоря, представляли собой

—290—

явления одного порядка. И то, и другое по своему существу было выражением протеста против гнета и насилия. Как беглецы, так и самосожигатели были люди с повышенной чувствительностью. Такие лица особенно не могли мириться с тем положением, в которое ставила их правительственная власть, и они предпочитали уйти от такого порядка вещей. Но в то время, как одни из них уходили в иные места, другие предпочитали уйти из жизни совсем. Может быть, первые были более здоровыми людьми, с более уравновешенной психикой, а вторые – более слабыми и хрупкими натурами, носившими в себе зачатки душевных заболеваний; но и тех и других роднило одно чувство – чувство пассивного протеста против ужасов религиозного насилия. Бегство и самосожигательство раскольников порождались одними и теми же социальными мотивами. Поэтому и бороться с этими явлениями надлежало тоже одними мерами. Правительство Петра III-го поняло это и в борьбе с самосожигателями продолжало идти по тому пути, который был намечен им в указе 29 ноября.

1 февраля 1762-го года Правительствующим Сенатом был издан следующий указ: «Правительствующий Сенат приказали: во все Губернии послать указы, которыми велеть, во всех местах каждой Губернии своего ведомства обстоятельно, чрез кого пристойно, разведать, нет ли где раскольнических для сожжения своего сборищ, и ежели такие богомерзкие сборища где окажутся, то немедленно посылать туда достойных людей, и велеть им всячески стараться чрез увещания от такого оных раскольников душепагубного намерения удерживать, и спрашивать их, чего ради они такое душепогибельное намерение чинят; и ежели показывать будут, что такое богомерзкое намерение восприяли они от причиняемых им по одному их расколу притеснений и забирания под караул, то их уверить, что производимые об них следствия уже уничтожить повелено, которые и действительно ныне оставить, и содержащихся под караулом тотчас в домы отпустить, я вновь никого не забирать, и быть тем посланным в оных местах до тех пор, пока те раскольники совсем то свое душепогибельное намерение оставят и разойдутся в домы²²⁸.

—291—

В этом законодательном акте содержатся ясные указания на то, что самосожжение раскольников было прямым следствием «причиняемых им по одному их расколу притеснений и забирания под караул». В половине ХVIII века эта именно причина самосожжения раскольников стояла на первом план. Другие мотивы такой формы самоистребления, скрывавшиеся в религиозном миросозерцании раскольников, в эту пору были только сопутствующими, но не главными причинами. В этом отношении особенно любопытным представляется одно замечание в указе Правительствующего Сената от 23 ноября 1760 года. В указе между прочим говорится, что 11 октября этого года в Заболотской вотчине, епархии Новгородского Архиепископа, уклонились в расколе 15 человек православных; на увещания священников эти новые раскольники прямо заявили, что «ежели их будут ловить, то они сожгутся, или в Олонец к раскольникам убегут».

Указ 1 февраля 1762 года, по-видимому, должен был касаться только раскольников-самосожигателей. Но им же затрагивалось и общее положение старообрядцев. Указ повелевал принять меры к обнаружению сборищ раскольников, решившихся предать себя самосожжению; вместе с тем в нем указывались и способы, при помощи которых надлежало отвращать фанатиков от их безумия. Но рекомендуемые средства могли, по смыслу указа, относиться как к тем, которые собрались уже в одно место для учинения над собой акта самоистребления, так и к тем, которые, хотя и не намерены были прибегать к самосожжению, но так же, как и те терпели притеснения, чинимые им по их расколу. Указ 1 февраля решал, собственно, два вопроса: о раскольниках-самосожженцах и раскольниках вообще, претерпевавших притеснения за самое содержание раскола и содержавшихся под караулом. Указ повелевал прекратить дела как о тех, так и о других раскольниках. Таким образом, он являлся на самом деле с более широким содержанием, чем это может казаться на первый взгляд. Указом, собственно, фактически узаконялось свободное содержание старообрядческого закона всеми раскольниками. Во всяком случае для них отселе представлялась полная возможность

—292—

отстаивать свою раскольническую свободу на основании этого именно указа, в котором ясно было сказано: «содержащихся под караулом тотчас в домы отпустить и вновь никого не забирать».

Рассмотренные законодательные акты касались обширных групповых явлений, имевших место в старообрядчестве начала второй половины ХVIII века. Но правительству Петра III-го приходилось иметь дело и с отдельными случаями из жизни старообрядцев, с частными челобитьями и просьбами.

В начале 1762-го года в Петербург явился поверенный записных раскольников, живших келейно по разным лесам Балахонского и Юрьевецкого уездов, Нижегородской губернии, раскольник же Афанасий Иванов, и подал в Сенат от имени своих доверителей просьбу, в которой прежде всего заключалась жалоба на то, что вышеозначенные раскольники терпят «немалые нападения и притеснения от взяток» в Дѵховных Правлениях, и что с 1716 года в Нижегородской губернии по переписи было положено в оклад раскольников обоего пола до 40.000 душ, в том числе келейных жителей до 8.000 и более, и от показанных притеснений принуждены они были разойтись врозь, и ныне осталось только 780 душ, а не более, да и во всей де губернии не более как тысяч до пяти состоит, к тому же де и при платеже в городах за раскол положенных денег происходит им разорения и убытки, да и квитанции платежные не скоро дают»; поэтому раскольник» просили, чтобы положенные с них деньги им разрешили платить прямо в Раскольническую Контору; вместе с тем для избежания обид и притеснений они желали бы быть приписанными к железному Верх-Исетскому заводу графа Романа Ларионовича Воронцова для исполнения заводских работ вечно, «а в Святейший Правительствующий Синод о защищении от чинимых им от Балахонского и Юрьевецкого Духовного Правления несносных обид» они ходатайствовали «учинить милостивое предстательство»; при этом раскольники заявляли, что «если та милость с ними последовать имеет, то прочие их братья, таковые раскольники, видя, что за них такое защищение учинено, многие, не токмо живущие здесь в Рос-

—293—

сии от таких же чинимых им притеснений потаенно, но и из Польши на прежние свои жилища непременно возвратятся». По учиненной справке, Сенат приказал: «к определению для защищения тех раскольников представить Сенату от Герольдии из отставных обер-офицеров для опекунства человека достойного, на которого бы в том деле положиться было можно; а положенные на них за раскол деньги, не взнося в Нижегородскую Губернскую и в другие Городовые Канцелярии платить им в положенные сроки прямо в Раскольническую Контору, понеже оный доход до той Конторы принадлежит, которой в том платеже взять с них, раскольников, обязательно по указам, a по нем и деньги взыскивать в сроки без послабления»²²⁹.

Из всех просьб, заявленных поверенным Афанасием Ивановым, правительство только одну удовлетворило полностью. Оно разрешило вносить положенные с раскольников деньги непосредственно в Раскольническую Контору, минуя местные учреждения. В этом нельзя не видеть предупредительного внимания к раскольникам со стороны светской власти. Те мелкие придирки и притеснения, которые чинились властями при взимании с раскольников положенный на них оклад были не столько тяжелы для старообрядцев, сколько обидны. Эти придирки носили характер издевательства. Поэтому для раскольников было вполне естественным стремление освободиться от такого порядка вещей. А правительство, которое шло навстречу желаниям раскольников, действительно оказывало им этим громадную услугу не в смысле расширения их прав, а в смысле поднятия их морального самочувствия, что в некоторых случаях могло быть даже более цепным, чем их права в гражданском отношении. Таким образом и в этом вопросе правительство Петра III-го продолжало идти по пути улучшения положения раскольников. Правда, можно было бы ожидать, что в этом отношении пойдет также новыми путями; можно было бы думать, что правительство, возвестившее уже высокие начала полной свободы вероисповедания старообрядческого, или изме-

—294—

нить систему раскольнического налога или даже совсем отменить его. Но этого не случилось. Правительство Петра III-го на этот раз осталось на старом пути и не только не внесло в этот вопрос ничего нового, но еще раз подтвердило, что с раскольников следует «деньги взыскивать в сроки без послабления».

Из других просьб, переданных Афанасием Ивановым, Сенат одну удовлетворил несколько иначе, а другую оставил без всякого внимания.

Раскольники просили Сенат учинить милостивое предстательство пред Св. Синодом о защищении их от притеснений и нападений местных духовных властей. Но Сенат, признав необходимость защиты, не стал делать так, как просили раскольники, а приказал назначить для защищения от притеснений и обид обер-офицера из Герольдии, человека достойного, на которого бы в том деле положиться было можно. В этом лишний раз сказалось полное недоверие светского правительства Петра III-го к духовной власти. И если такое отношение к ней было вообще естественно со стороны правительства Петра III-го, то в данном случае оно имело для себя действительно серьезные основания. Отношение духовной власти к раскольникам в предшествующее царствование было поистине жестоким, и все распоряжения духовной власти, касавшиеся раскольников, представляли собой выразительное доказательство того, что она, как сторона заинтересованная, никогда не может быть в более или менее объективных отношениях к старообрядцам. Вот почему, если уже признавать необходимость зашиты раскольников, то ее нужно было поручить лицу светскому, как более способному отнестись к делу беспристрастно, и притом человеку достойному, в котором можно было бы быть вполне уверенным. Такое решение вопроса гарантировало действительную защиту раскольников в большей степени, чем то средство, какое указывалось от лица келейных раскольников Афанасием Ивановым. Следовательно, в данном случае правительство делало для них больше, чем даже они просили сами.

Раскольники просили, для избежания притеснений и обид, приписать их к Верхне-Исетскому заводу гр. Р. Л. Ворон-

—295—

цова. Но Сенат на эту просьбу не обратил даже и внимания. Почему? Нам кажется, что это сделано было им прежде всего потому, что он считал вполне достаточным для означенной дели и того одного средства, которое было предложено им. Но могло быть и другое соображение. Исполнение просьбы раскольников сделало бы их положение в социально-экономическом отношении более худшим, чем то, в каком они были в это время. Известно, что приписные раскольники не жили постоянно на заводах, а являлись туда в определенное время, для того чтобы заработать там свой подушный оклад; то было, конечно, заманчиво. Но вскоре же в силу естественного порядка вещей положение этих приписных крестьян становилось невыносимым. Приписные крестьяне жили обыкновенно вдали от заводов, вследствие чего у них получалась большая трата времени на эти продолжительные путешествия на заводы и обратно, а дома их и хозяйства оставались, благодаря этому, в полном забросе; и эти упущения в собственном хозяйстве не могли никогда покрыться тем заработком, который давал им завод. Результатом этого являлось полное экономическое оскудение и обнищание их²³⁰. Такое положение того состояния, о котором просили раскольники, для правительства представлялось ясней и отчетливей, чем для келейных жителей Нижегородских лесов. Раскольники просили, собственно, для себя гораздо худшего. Возможно, что именно поэтому правительство не сочло нужным удовлетворять их просьбы. Если такое соображение действительно у правительства было, то и в данном вопросе оно обнаружило по отношению к раскольникам внимания и предупредительности гораздо больше, чем на это рассчитывали сами раскольники.

Перечисленными законодательными актами, собственно, и исчерпывается деятельность светского правительства Петра III-гo по отношению к старообрядцам. Было, впрочем, еще одно распоряжение Сената, касавшееся раскольников; это именно определение его об отпуске казенных денег, в размере 500 рублей, на построение церкви в раскольнической слободе Климовой и о производстве ежегодного жа-

—296—

лованья причту этой церкви, в размере 300 рублей, из собираемой с местных раскольников денежной суммы²³¹. Но это распоряжение не имеет специфически светского характера и относится скорее к области церковно-гражданских мер; и поэтому мы останавливаться на нем не будем.

Таким образом, основной чертой политики правительства Петра III-го в отношении к раскольникам было стремление предоставить им право свободного содержания их закона. Правительство Петра III-го одушевлено было желанием уничтожить обиды и притеснения, чинимые раскольникам за самое содержание раскола, и установить такой порядок вещей, при котором раскольники могли бы беспрепятственно отправлять свои религиозные потребности «по их обыкновению и старопечатным книгам». Таким образом, содержание раскола, по мысли правительства Петра III-го, казалось, не должно было почитаться преступлением. А с другой стороны, это же правительство не хотело освободить раскольников от наложенного на них штрафа за принадлежность к расколу. Получалась явная непоследовательность. Но на практике, в жизни эта непоследовательность не подчеркивалась и поэтому не была заметна.

Допуская свободное содержание раскола, правительство Петра III-го естественно должно было вместе с тем определить свое отношение и к вопросам о так называемом публичном оказательстве раскола и о свободе открытой пропаганды его. Но как оно предполагало относиться к таким вопросам – ответа на это мы не найдем в законодательных актах того времени. Можно, однако, думать, судя по общей вероисповедной политике правительства Петра III-го²³² что и в этом отношении оно намерено было представить раскольникам полную свободу.

Обзор законодательной деятельности правительства Пет-

—297—

pa III-го в отношении к раскольникам дает полное основание сказать, что время царствования Петра III-го в истории раскола должно быть названо золотым веком, к которому долгое время после этого обращались взоры старообрядцев, думавших о расширении своих прав. Но этот золотой век продолжался недолго, и уже в следующее царствование он становится все больше и больше удаляющейся мечтой.

II. Какие же мотивы понуждали правительство Петра III-го принять именно такую, а не иную политику в отношении к раскольникам? Отвлеченные ли начала веротерпимости заставляли его объявить свободное содержание раскольниками их вероучения, или какие-либо другие причины принуждали его стать на этот путь?

Принято думать, что отмеченный характер отношения правительства Петра III-го к раскольникам обусловливался не отвлеченными принципами веротерпимости, а практическими расчетами людей, близких к Петру, которые хотели царскими милостями упрочить положение Императора и вместе с тем сохранить свое собственное влияние²³³. Мы, однако, не допускаем, чтобы эти причины имели место в данном случае.

Мы уже имели возможность видеть, что принимать вышеуказанные меры по отношению к раскольникам правительство Петра III-го заставлял естественный ход событий. Характер раннейшего отношения правительства к раскольникам давал только отрицательные результаты. И продолжать такую политику значило топтаться на одном месте. Между тем события, происходившие в старообрядческом мире, заставляли правительство принимать решительные меры. II правительство Петра III-го, издавая рассмотренные законодательные акты, действовало в этом случае из соображений государственной пользы, как оно понимало ее. Такие мероприятия обусловливались прямыми требованиями жизни, а не были искусственным созданием интригующих людей. Может быть, ошибка правительства заключалась в том, что они стремилось удовлетворить требования полностью, вместо того чтобы установить извест-

—298—

ный компромисс. Но это уже недостаток творческого ума законодателя, а не проявление его интригующей воли.

Да и каким образом принятая правительством Петра III-го политика в отношении к раскольникам могла способствовать упрочению положения Императора? Когда подобные мотивы указываются при объяснении причин появления указа о вольности дворянства, это становится понятным. Близкие к Императору люди таким именно путем стремились создать себе некоторую опору в той среде, которая действительно могла оказать поддержку. Но какую поддержку могли оказать им раскольники? Ведь простая популярность в народе не могла иметь действительного и серьезного значения в таких вопросах, как вопрос о положении Императора и его сподвижников. В то время эти вопросы решались иначе и обусловливались причинами, лежавшими в другой плоскости. К голосу народа апеллировали в то время тогда, когда требовалось оправдать уже совершившийся факт, но этого голоса не слушали тогда, когда готовились к совершению этого факта²³⁴.

К соображениям государственной пользы и государственного порядка, как основным причинам принятой правительством Петра III-го в отношении к раскольникам политики могли, конечно, примешиваться и другие мотивы. И в ряду этих мотивов главнейшее место должно быть отведено известному презрительному отношению Петра III-го к Православной Церкви и ее представителям. Петр

—299—

III-й глумился над православной обрядностью и положительно ненавидел русское духовенство. И нет ничего удивительного в том, что, соглашаясь предоставить раскольникам свободу содержания их закона, он тем самым хотел унизить официальную Церковь, лишить ее могущественного влияния и низвести ее на степень обычного вероисповедного общества. Уж слишком много было позволено православному духовенству в царствование его тетки, слишком большую силу забрали себе высшие православные иерархи в ее блаженные времена. И если Елизавета Петровна способна была плакать и только плакать «от несправедливого решения, вырванного происками» Синода²³⁵, то у ее племянника этой способности не оказалось. С таким влиянием духовенства он помириться не мог, и естественно всегда охотно шел навстречу всему тому, что было в состоянии причинить ущерб выгодам и влиянию ненавистного ему сословия.

III. В заключение нам хотелось бы остановить некоторое внимание на вопросе о том, кто был действительным вдохновителем той политики, которая была принята в отношении к раскольникам в царствование Петра III-го.

Мы уже видели, что сам Император не мог выступать в этой роли в силу личных своих качеств и склонностей, а государственные соображения, лежавшие в основании этой политики, едва ли могли занимать его так настойчиво и последовательно. Несомненно, что в данном случае играл главную роль кто-то другой. И мы думаем, что таким лицом был известный деятель царствования Петра III-го Александр Иванович Глебов.

А. И. Глебов – личность с печальной исторической репутацией²³⁶. По словам Екатерины II-й, это был государ-

—300—

ственный плут и мошенник. Но несомненно, что А. И. Глебов был человеком выдающимся среди лиц, окружавших Петра III-го. Его влияние на Императора было положительно громадным. Кн. Шаховской рассказывает, что еще за несколько часов до смерти Елизаветы Петровны А. И. Глебов и Н. Ю. Трубецкой обращались к Великому Князю «на подобие как с докладами или для наставления»²³⁷. А. И. Глебов ежедневно являлся во дворец в 8 часов утра и здесь принимал весьма деятельное участие в обсуждении различных законодательных предположений. A затем от Императора он ехал в Сенат и здесь передавал Высочайшие Именные указы по вопросам, о которых он только что имел суждение с Императором. «Глебов занимал совершенно особое положение между Сенатом и Государем. Чуть не все резолюции по докладам Сената, если только они не ограничивались одним утверждением представленного доклада, а содержали еще и какие-либо указания», Государем были «только подписаны», а писались они все рукою A. И. Глебова²³⁸. Вся внутренняя политика велась через Глебова, или вернее – самим Глебовым. Естественно, поэтому предположить, что и вопрос о раскольниках своим направлением был обязан именно этому сановнику. Косвенным подтверждением этого может служить то обстоятельство, что Именной указ 29 января был объявлен Сенату A. И. Глебовым. В данном случае объявление указа не било простой передачей ясно выраженной и точно формулированной мысли Монарха; это была целая программа, которую мог передать точно и верно только тот, кто был фактическим создателем ее.

И. Г. Высоцкий

(Продолжение)²³⁹

1870 г. января 1-го. Катков по поводу отчёта преосвященного Парфения поёт о недеятельности духовенства как наследственной корпорации. Но кто заграждает путь к миссионерству? Тут не спрашивают семинарского аттестата. А между тем только духовенство, как наследственное, и трудится на этом поприще.

Назвали теперь семинарии заведениями открытыми для всех сословий а по окончании курса в семинарии хотят запереть в дьячки лет на десять. Шутите вы или смеётесь над нами, скажут все, кому из других сословий будут предлагать вступить в духовное звание через семинарское образование.

1870 г. января 5-го. Вздумали почему-то в Москве праздновать 300-летие печатания Евангелия учительного Ивана Феодоровича и служить панихиду с литургией по нём. Я получил приглашение участвовать, но, разумеется, не поехал, не понимаю этого торжества. Ивану Феодоровичу была честь в том году, когда напечатал он Апостол в Москве. Теперь вспомнили, что он напечатал ещё Евангелие учительное. Но 1) он ещё ранее напечатал Часослов и притом в Москве; 2) он напечатал ещё много книг после Евангелия учительного; уже ли всем им будет праздновать археологическое общество? Что стоило вспо-

—302—

мнить, так это печатание Острожской библии, но до этого трёхсотлетия далеко. Не хочет ли разве археологическое общество загладить вину Москвы перед этим несчастным типографом, который потому и печатал своё Евангелие в Заблудове?

Вы с удивлением читали, что в отчёте обер-прокурора сказано несправедливо об экзаменах ставленников в консистории Костромской. Покойный Снегирёв говорил, что у них в цензурные комитеты было разослано секретное предписание, в исторических и статистических сведениях не полагаться на отчёты обер-прокурора.

В письме. А.Н. Муравьёва²⁴⁰: «Диотреф в письме Василия Великого» – спутано. Он припомнил проповедь митрополита Филарета: «позна Бог сущия своя», в которой

—303—

Филарет под Диотрефом апокалипсически вывел Протасова.

Макарий, указывая место трактату о почитании икон в нравственном богословии, вероятно, руководился тем же основанием, по которому о Богопочтении говорится также в нравственном богословии, хотя это есть важнейший догмат, о котором не говорится в догматическом богословии, как и вообще об обязанностях к Богу. Изложение сих обязанностей относительно икон, мощей и относит он к нравственному богословию.

Катков, раболепствуя Толстому, подводит всё к мысли о соединении академий с университетами, но кажется, в нынешнее время грешно было бы и говорить о сем. Кроме арестов по делу Черкесова, которым подверглось, говорят, до 500 студентов, ещё открыта в Москве какая-то коммуна – красная горка, – в которой выстригают девицам волосы на затылке. Пропаганда была в Николаевском женском институте.

1870 г. января 8-го. В письме А.И. Муравьёва есть здравый ответ на ваши помыслы об удалении на покой²⁴¹. Теперь спасают вас труды ваши; ваше дело насаждать и напоять, а возращать – дело Божие. Чем более клевет и поношений за благонамеренную деятельность, тем более награды от Господа.

Из бывших сослуживцев ваших скончался Матвей Иванович Салмин. Давно уже он был болен и не служил уже. Кажется и лет ему должно быть много. Он стар поступил в академию.

Редакция епархиальных ведомостей слишком робка. Нужно бы и нового председателя и нового редактора. Боятся печатать сколько-нибудь смелые статьи; избегают всякой полемики.

Я уверен, что новый том описания Богослужебных книг доставит Вам удовольствие. Можно бы хорошую

—304—

выборку сделать из этой книги для уяснения состава нашего богослужения в древнее время. Вероятно, очень не скоро дождёмся второй части этого труда. Не была она и в цензуре.

Михаил Симонович по учёному вопросу решился обратиться к Порфирию Чигиринскому и получил ответ с длинными выписками.

На днях были у меня два иеромонаха из Ульяно-Стефановской пустыни. О своей пустыни они говорят, что набралось уже до 80 человек братии, что каждую неделю от 600 до 700 зырян причащаются, из них некоторые прежде лет по 10 не говели. Старцы не находят слов для прославления доброты преосвященного Павла, теперешнего Псковского²⁴². Он имел заботу об устроении сирот, положение которых было крайнее. «Мы сами, бродя по разным домам, видели семьи дня по два без хлеба сидевших». Павел устроял сирот, кого просвирней делал, кого замуж, раздавая свои деньги, часто и занимал, чтобы помочь сиротам. Доступ к нему открыт был во всякое время. Он вставал из-за обеда, чтобы переговорить с просителями. Какому-нибудь дьячку, мужику положит руку на плечо, спрашивая для ободрения, не нужно ли ещё что сказать, не забыл ли ты, говори всё. Это самый добрый отец для паствы. Вот отзыв людей, которым, кажется, нет причины говорить не то, что думают. Оба старца из Соловецкого монастыря.

1870 г. января 12-го. По усиленной просьбе ректора университета наш ректор отправился на университетский праздник нынешнего дня, но лаврские 12-го отпраздновали вчера крестным ходом.

Митрополит всё ещё не приезжал в Москву; молчат о его здоровье, но болезнь его не признаётся опасной. Гиляров напал на него в Современных Известиях по поводу перевода Александровского с Пупышей в другой приход. Митрофания, говорят, должна была душеприказчику и он, не имея денег для исполнения завещания,

—305—

потребовал с неё долг. Она и вступила с ним в сделку.

В Голосе в конце прошлого года была помещена статья, обличающая действия Алексея Рязанского.

Митрополит Московский не принял мнений Никодима²⁴³ и Сергия²⁴⁴ против обращения монастырей в общежития. Коломенский архимандрит дал мнение весьма резкое против этого проекта. Митрополит хотел тотчас же закрыть монастырь. Ревностным проповедником идеи митрополита является Леонид, которого увлекает пример Угрешского монастыря, где настоятель без контроля истратил миллионы, и сам живёт по-великокняжески.

Что говорил Серафим Тимону: сей, сей, Тимон, когда-нибудь да взойдёт; доброе семя не пропадает бесследно. Сеяние сначала кажется потерей семени, но после окажется и плод. В сем отношении смущаться нечего. Для успехов нравственного семени нужны десятки лет.

Ну, признаюсь, сколько ни видел, ни слышал я об отставных архиереях, хуже положения их и представить не могу. Почему-то им именно оказывают менее внимания и уважения. Со стороны на это нелегко смотреть, но каково испытывать самим? Самая внешняя обстановка – всё – уже успели обратиться в привычку, которую в старости лет менять трудно.

1870 г. январ. 15-го. Дивлюсь я Илариону, что он послал своего племянника сюда, не заручившись ничем, что он будет принят в училище живописи. Мне возиться со всеми сил нет, и со своими делами не могу справиться. К тому же теперь болезни сестёр беспокоят. Навязался мне ещё крещёный жид из Ярославля; обширную рукопись заставил читать, и каждая строка почти требует поправок и приискания цитат для текстов, на память им выставленных.

Славянский комитет из Москвы возлагает свои поручения, археологическое общество и общество любителей духовного просвещения требуют статей; Елагин со своими делами лезет, а между тем лекции уже начались. Сту-

—306—

денты идут за указаниями и книгами. А там отписывайся с барышнями, литераторами, оправдываясь против их самолюбия, оскорблённого поправками цензуры. Курский Сергий настоятельно просит построже для печати прочитать собрание его произведений. Ректор тянет из всех сил, чтобы написал я статью против соединения академий с университетами, и суёт в руководство целую немецкую книгу, трактующую о необходимости для богословских наук открыть особые отдельные от университетов учебные заведения. Вот некий образчик наших хлопот и забот, которые я ещё не все в настоящее время изобразил.

Каткову сделано предостережение, вижу руку Промысла, наказующую за нападки на духовенство. Когда и Аксаков стал нападать на него, то его постигла кара. Будем уповать, что рука Господня высокая и сильная охранит святую церковь и от других бед.

Не понимаю я, что Вас могло беспокоить в том – так или иначе написали адрес Марии граждане. Как умели и хотели, так пускай и пишут. Цензором быть их выражений вам отнюдь не следовало, и даже предъявлять на это какое-либо притязание.

1870 г. январ. 19-го. Раздавшийся вчера в пять часов вечера похоронный благовест, как мне показалось, в царя, родил у меня мысль: не митрополит ли умер? Но это привезли со станции Рюмина. О митрополите была в субботу телеграмма, что он выздоровел, но выехать ему нельзя ещё в Москву. Купцы московские дадут, конечно, денег на миссионерское общество, но к делу видна холодность, как и к самому митрополиту, который своими обедами у них, визитами и служениями много потерял уважения.

Вчера был здесь иеромонах из Крыма. Гурий нашёл дела в крайнем расстройстве. Дом архиерейский, заарендованный в 1.500 р. у племянника Алексеева, стоит в аренде не более 200 р. Идут ли на благотворения деньги – неизвестно. Племянника Алексея Гурий выжил из смотрителей, но он воротился инспектором народных училищ.

Для Костромы, конечно, интересно известие, что Полетика²⁴⁵

—307—

в заседании, обсуждавшем направление Сибирской дороги, высказался при докладе в пользу северного направления. Имея в виду не ближайшие интересы, но будущие, и, по моему мнению, следовало высказаться в пользу этого направления. Северная дорога вызовет к жизни новые обширные области, которые без того не могут жить. Если раз их обойдут дорогой, то эти северные губернии надолго останутся в застое. Приволжские и прикамские имеют в реках для себя жизненную артерию.

Цензор Петербургский Фотий сослан в Задонский монастырь за пропуск какого-то молитвенника, представленного книгопродавцем Лаврентьевым. Так как молитвенник остановлен, то Лаврентьев объявил иск на Синод, говоря, что он напечатал 7.000 экземпляров.

1870 г. январ. 22-го. О. Иаков пишет мне, что в наступающее воскресенье ожидает своего рукоположения, что в одно время с докладом о нём утверждён самостоятельным Дионисий Якутский, что Евгений Попов из Лондона вызван, чтобы сделать его епископом в Америку.

На место Иакова в Данилов монастырь назначен Амфилохий, бывший Новоиерусалимский архимандрит по ходатайству учёных.

Получено предложение обер-прокурора Московскому духовенству, чтобы оно собралось на съезд на масленице, отыскать средства, собрать двести тысяч рублей для переделок в академии, семинариях и училищах, и каждый год доставлять на содержание Вифанской семинарии 60.000, иначе Вифанская семинария будет закрыта!!!

В газетах напечатано, что комитет для преобразования судоустройства и судопроизводства духовного будет под председательством Макария. Верно, не сторговался с Алексеем; Макарий оказался податливее. Не слышно, кто на место Колоколова²⁴⁶, но этого места по слухам добивались и Янышев, и Васильев.

Бывший у меня книгопродавец из Москвы рассказывал, что он присутствовал при осмотре в Москве книжного магазина Черкесова, разломали печку и в ней нашли

—308—

возмутительные прокламации. Один из убийц Иванова был приказчик Черкесова.

1870 г. январ. 26-го. Ректор наш вызван присутствовать при открытии миссионерского общества 25 числа в доме генерал-губернатора.

Алексей Рязанский, видно, подготовлял себе материалы для комиссии о судоустройстве и судопроизводстве. Иаков прислал копию с записки митрополита Филарета по сему делу, и законы сербские о церковных властях для напечатания в чтениях общества духовного просвещения.

Очень вероятно ваше предположение, что с вами стали откровеннее. То самое, что доносят о беспорядках, свидетельствует, что их сочувствие не на стороне беспорядков – это пробуждение сознания долга, сознание нужды исправления.

Макарий Орловский отдумал ехать в лавру, а вместо того шлёт мне в цензуру свои проповеди, говоря, что впредь не будет меня беспокоить, ибо типографии будут бесцензурные. Откуда он знает? Слухи есть, что редактор Вестника Европы Стасюлевич²⁴⁷ засажен с другими в крепость. Начал было он журнал серьёзно вести первый год, но потом, очевидно, стал уже всё больше и больше допускать безбожия, материализма и лже-либерализма – что неразлучно одно с другим. А был преподавателем истории покойному Наследнику престола.

Из Иркутска пишут мне о вероятности увольнения или выхода в отставку Корсакова вследствие ревизии Сколкова. Беспорядки страшные там, но и Сколков молнией, как говорит, промелькнул по Амуру, а потому серьёзного нечего ожидать от его ревизии.

1870 г. февраля 2-го. Курьёз о наших почтовых сообщениях, рассказанный в Московских Ведомостях, именно что С.А. Маслов в пакете из Рима получил письмо Парижское, писанное Катаеву, а Катаев в пакете из Парижа римское письмо С.А. Маслову – заставил меня отложить посылку письма Вам до отъезда Анастасия. Не

—309—

потому, чтобы опасался его отдать в руки наблюдателей почты, а потому, чтобы письмо моё не вложили в иной конверт и не услали его в Кострому к какому-либо квартальному.

Съезд духовенства Московского для собранья 200 тысяч на поправки академии и семинарий и 60.000 на семинарию Вифанскую назначен на 17 февраля. Что-то скажет духовенство? Освящение церкви у нас предполагается 12 февраля, и думали пригласить Игнатия. Но ещё не всё готово по неисправности смотрителя.

Из другого письма увидите, что̀ Муравьёву обещано исправить в богословии Макария при новом издании.

Из комитета гражданской цензуры прислан сделанный какой-то дамой перевод лекций, читаных в Женеве, имеющих целью доказать, что Иисус Христос не был Бог, и что только в четвёртом веке выдумали это. Только крайней глупостью можно объяснить, что этот перевод, собственной рукой переводчицы переписанный, представлен в цензурный комитет.

1870 г. февраля 5. В четверг в 10 часов утра приехал ко мне Иаков²⁴⁸ и пробыл до восьмого часа вечера во всей прежней простоте в чёрной рясе с саквояжем в руках один-одинёшенек. Немного, впрочем, пришлось быть вместе; ибо промолился до половины второго, пообедал у меня, уснул, потом был у ректора.

Иаков на всё почти отвечал, что ничего не знает кроме видимой досады на Алексея. Говорит, что он потерял там всякий вес, что митрополит и Баженов его постоянно пробирают, что у обер-прокурора также не имеет значения. Вскоре после приезда, обер-прокурора, Алексей был приглашаем к нему по вечерам часов в 8 и сидел до 12, и говорил Иакову: мы приберём его к рукам. Но видно выцеживал и вызнавал его Толстой. Прежде жалобы на Алексея не принимались, а теперь уважаются и в присутствии его разбираются. Митрополит Исидор раз был с визитом у Алексея, когда

—310—

тут был Иаков и викарий Тихон²⁴⁹. Алексей сказал: «Вот бы преосвященному Тихону отслужить у нас хорошо». – «Зачем, – сказал Исидор, – поучиться служить или вас поучить?» 19 ноября Алексей служил в Петропавловском и протянул обедню вдвое против обыкновенного. Это-то и имел, вероятно, в виду Исидор. При рассуждении об избрании Иакова Баженов заметил: стар. Митрополит Московский сказал: но он здоров; у него отец и доселе жив. Обер-прокурор сказал: не имеет академического образования. Исидор на это сказал: но он в викарии назначается. Тут, будет под руководством других. Иакову тяжело, кажется, стало слушать нотации от Гаврилы Ивановича и от секретаря Данилова, и от самого митрополита часто нехорошее обращение, при видимом недружелюбии Леонида, – это становилось уже невыносимо, и он с радостью ухватился за епископство. Ещё 10 ноября получил он предложение Антония, после чего он писал Исидору, который получил письмо 12 декабря и спросил Иакова о согласии. Иаков опасался противодействия Толстого.

Чуть ли Алексей потому и вызван в Синод, что Толстой узнал о неприязненных отношениях к нему Исидора и Баженова в надежде, что они не сойдутся и всегда сторонник будет у Толстого и может быть вестник какой-либо затеи против него. Не нашим, видно, Алексеям, бороться политикой с сими людьми. Московский также, по словам Иакова, потерял всякое уважение там. Расположением Исидора хвалился Иаков, и как на знак доверенности его, указывал на то, что Исидор дал ему триста писем митрополита Филарета. В них писалось и об Иакове: он ещё не дозрел быть епископом, но спустя несколько времени может быть, только не в столице по степени его образования. Иакову 58 лет.

О Сергиевском только сказал, что общее убеждение то, что он уживётся и на этом месте. «Я его спросил, – говорит Иаков, – не смущает ли вас это назначение по множеству интриг?» – «Нет. Государь император выразил

—311—

мне доверие, министр мне доверяет. – Чего же более?»²⁵⁰.

Иаков от Хрисанфа слышал, что Вы нападали на историю Иловайского, и Хрисанф прибавил: – это потому что Казанский, которого не приняли руководства, брат ему. Иловайский же говорит: я невежда в этих делах, марайте, что нужно.

Вопреки словам митрополита Иннокентия, что Алексей и не был назначаем председателем Комитета о переменах в судопроизводстве церковном, могу указать на то, что Алексей сам здесь говорил, что он назначается председателем. Sic transit gloria mundi!

А.Н. Муравьёв 25 января получил очень любезное письмо от Исидора, в котором он пишет, что говорил с преосвященным Макарием и в Синоде, об упущении догматического значения почитания икон и мощей, и что это будет исправлено в следующем издании, ибо ваше замечание совершенно справедливо, и сам Макарий принял оное совершенно благодушно.

Овербека ждали в Москву, но он не был и не будет. Евгений Попов тоже, говорят, отложил свою поездку потому, что дочь заболела. О Сушкове, мне пишут, что митрополит Филарет ему только предлог для нескончаемой болтовни, а между тем он до того считает Филарета своей неотъемлемой собственностью, что с гневом восстаёт на всякого, кто смеет сказать о нём слово, как будто тот посягал на его собственность.

Все историко-статистические описания епархий я собрал почти, только нет у меня: церковно-историческое и статистическое описание Варшавской православной епархии. Вы переписываетесь иногда с Иоанникием, попросите у него этой книги.

1870 г. февраля 5-го. Вчера только дошли до меня отчёты о ревизии Непарокомова – Костромская и Сергиевского – Самарская, других не видал. Меня у Сергиевского заняло: я прибыл в Самару – и весь отчёт всё о пустой формалистике, которую устроить и распутать можно не платя ты-

—312—

сячи для разъезда по особым поручениям. Нам не нравится, но митрополит делал заседания миссионерского общества сначала в доме генерал-губернатора, потом в зале благородного Собрания. Открыть миссионерское общество лучше всего было в Чудове, где такая большая трапеза. Если обедать можно в храме, то тем приличнее открыть действия миссионерского общества. Пишут мне и светские, что им не понравилась эта официальность генерал-губернаторского собрания. Денег собирают много, говорят. Секретарь славянского благотворительного комитета, уведомляя меня об успехах своего дела, прибавляет: но новость дня, поглощающая внимание и деньги есть миссионерское общество. Владимир всё ещё шатается в Москве, дожидаясь, верно, части и на долю своей миссии.

Статью Каткова против цензуры духовной поняли и другие, способные понимать так, что он благоденствие России видит в уничтожении православия, как господствующей религии, в полной свободе совести. Но при нынешних порядках в нашем церковном управлении это значило бы развязать руки всем врагам православия и связанными оставить православных и потом сказать: ну! боритесь²⁵¹.

1870 г. февраля 19-го. Освящение церкви совершилось, и Бог помог мне быть на нём; но всё себя нехорошо чувствую. Есть ли у вас правила в домовых церквах не помазывать миром святым стены? У нас митрополит не велел это делать, говоря, что неизвестно, какое после будет употребление из сего здания, и покойный митрополит будто говорил то же. В день освящения собрали 50 рублей; но главные влагатели в кружку церковную были наставники. Храмоздатель с первого же дня наклюкался и, пробыв ещё пятницу, в субботу еле языком ворочал. Но церковь устроена, теперь дела нет до строителя. Пономарят поочерёдно студенты в стихарях.

Теперь интересует вопрос, быть или не быть Вифанской семинарии.

—313—

Московское духовенство так распоряжается совещаниями. За два дня назначен съезд благочинных Москвы у председателя. Здесь принимается решение, заготовляется доклад, чтением которого и открывается заседание, а от прочих требуют только подписи, и коротко и ясно, и всё кончится в один только день: мнений и заявлений никаких не слушают. Есть партия, желающая закрытия Вифанской семинарии, но много голосов и в защиту её. Хотьковский священник Пётр Васильевич Русинов приготовил записку, в которой доказывает, что Вифанская семинария есть дар Императора Павла I Московскому духовенству; как дар царский без воли царя не может быть отнят, а потому просит митрополита повергнуть Государю Императору просьбу Московского духовенства о сохранении семинарии. Семинария Вифанская есть памятник митрополита Платона, и духовенство не может посягнуть на него. Вифанская семинария есть благодеяние для бедного духовенства. Удастся ли прочитать эту записку и произведёт ли она впечатление?

Муравьёва убеждал я написать Исидору о том, что при нынешних порядках церковь останется без священников образованных, что-то упирается: «Я не епископ, епископы пишут друг другу об этом, а высказать Синоду боятся».

Елагин выслал мне № биржевых Ведомостей, который хотел, прислать к Вам, где указывается на предстоящую опасность.

1870 г. февраля 23-го. Московское духовенство стало за Вифанскую семинарию, хотя председатель оказался на стороне противников. Отчёт о съезде будет напечатан в епархиальных ведомостях.

Нашего Касицина хорошо отделали в Петербургских ведомостях за Овербека.

Любопытный доставили мне для цензуры том труда Розанова о епархиальном управлении митрополита Платона.

Муравьёву я отвечал именно в том смысле, как Вы пишете. Я сказал, что мнениям архиереев приписывают рутине, клерикальным стремлениям, кастовым тенденциям, а ему много дано, много с него и взыщется. Духовенство Московское на съезде жаловалось на воровство ста-

—314—

рост церковных и просило принять какие-либо меры для более строгого надзора над ними. Так, указывали случаи, что при смене старосты церковные доходы в один год вместо тысячи возросли до шести тысяч, что старосты продают более половины свеч в свою пользу, от себя их доставляя.

Преобразование судоустройства и судопроизводства церковного отложено до весны потому, что митрополит Московский указал на неудобство отлучки духовных лиц от приходов в великий пост. Ключареву митрополит поручил составить проект ремесленного заведения для детей духовенства и проектируют сделать сапожниками, башмачниками и проч. Писал я Ключареву вразумить его в нелепости подобного проекта. Митрополит говорит, что Толстой сочувственно относится к этому проекту. Но видно желание какими бы то ни было средствами оттянуть детей духовенства от семинарий.

1870 г. марта 5-го. Исидор только давал прочитать, привести в порядок и означить содержание писем Филарета Иакову. Он не отдал их ему.

Проповеди Феофана я не читал. Они были разрешены Петербургской цензурой, но так как вышел год, после разрешения и типографии не согласились печатать, то я повторил одобрение.

Давал я Русинову записку о необходимости оставить Вифанскую семинарию. Он струсил её прочитать. И я, изменив несколько, напечатал в Епархиальных Ведомостях под заглавием: Голос за Вифанскую семинарию²⁵². Тут доводы иным неизвестные.

Ныне, был и обедал у меня Елагин. Зачем приезжал, не знаю, говорит – повидаться со мной, но цели свидания нет никакой. Ничего не сказал и нового, кроме того, что обер-прокурор все усилия употребляет, чтобы при назначении поземельного налога было добавлено на содержание духовенства, и кажется успевает в этом своём ходатайстве.

Ныне у нас, назначается вечером первое собрание по

—315—

рассуждению о преобразовании академии, именно о размещении кафедр и помещения классов.

Священника Петра Преображенского вызвали из Москвы в Питер, чтобы предложить ему епископство в Сан-Франциско.

В некоторых газетах было напечатано, что митрополит Московский не велел поминать Константинопольского патриарха в Греческом монастыре. Не собрал я здесь сведений о сем деле²⁵³. Елагин говорит, что патриарх осердился за покровительство правительства и Синода болгарам и обвиняет русскую церковь в отступлении по четырём пунктам, а какие – передать не умел. Кроме одного, что католиков и лютеран не перекрещивают.

1870 г. март. 11-го. В каком № Петербургского Листка ругают Вас и в каком № Нового Времени? Иные будут читать, а мне не дадут. Не сомневаюсь, что легко оправдаться, ибо и действительные действия, поставляемые в вину, легко оправдываются, когда указана будет цель их, значение и обстоятельства.

На первом собрании конференции по предполагаемому преобразованию академии вопрос сосредоточился около комнат и устройства классов. А.О. Ключарев выразил полное согласие с моим письмом, что проект устройства ремесленных школ есть нелепость, и что можно разве при семинариях для занятия учеников в свободное время открыть мастерские, например, переплётную, токарную, столярную. Он говорит, что в таком виде и ведёт это дело.

От обзора управления Московской епархией митрополита Платона я ожидал большего. Под рубрикациями Розанова исчезает личность митрополита Платона. Елагин затевает с елецких купцов взять те деньги, которые они предлагали на раку для мощей св. Тихона (18.000) в пользу Короцкой обители, и хочет подействовать на них через губернатора.

В Андроньеве монастыре настоятель ещё не назначен. Никодим просился туда, но митрополит сказал: отделы-

—316—

вайте свой монастырь, чтобы в нём можно было жить викарию.

Леонид подал митрополиту протест против предполагавшегося братства для борьбы с расколом, говоря в нём, что это оскорбление для Московского духовенства, лучшего в России, как будто оно не может бороться с раскольниками. Странное возражение. Но в это братство и приглашаются вступить духовные, и Павел Прусский есть духовное лицо. Он очень огорчается препятствиями к деятельности, привыкши, когда был в расколе, действовать свободно по своему убеждению. Казёнщина на всё накладывает свою печать. И самой благонамеренной деятельности не дают действовать. А этою свободою поддерживается энергия.

1870 г. март. 23-го. Невыгода вашего положения та, что нельзя требовать к суду какого-либо издателя газеты за ругательные статьи, 1) вы не поедете в Питер предъявлять жалобы и становиться на одну доску с негодяем; 2) если бы и подняли жалобу, то осудили бы виновного на пять, на десять рублей штрафу. Елагин пишет, что в мирских сферах в Питере много говорят о перенесении нашей академии в Москву.

Поступил к нам в академию не доучась там году Воронец. Переходя в академию, просил он у митрополита разрешения постричься в монахи. Митрополит велел повременить. Теперь он собрался жениться на гувернантке, бывшей в их доме, и так как ректор не почёл возможным дозволить ему, как студенту, то он уволен из академии за несколько месяцев до окончания курса. Вот из светских деятели на духовном поприще. Воронец готовил себя в миссионеры к магометанам. Невеста тоже учится по-татарски. Сбирается в качестве вольнослушателя оканчивать курс в академии после женитьбы. Ничего-то не выходит из этих людей.

Сестра Екатерина не имела никакого вида, я хотел ей выхлопотать вид почётной гражданки. Оказалось, что всё это пуф. Нужно вносить гильдейские повинности и приписаться к какому-либо сословию. А пока сомневаются, можно ли вдовам и женщинам давать подобные свидетельства, а потому по-прежнему нужно довольствоваться свидетельством от консистории на прожитие.

—317—

1870 г. апрел. 9-го. Мисаил, живший в Иркутском Вознесенском монастыре, говорил, что Синезий был давно чтим и по нему часто служили панихиды.

Ставропольскому губернатору я разрешил печатать сочинение: «Библия и наука» ещё в декабре 1868 г. До сих пор, не видя требования на билет, я думал, что он отложил печатание, но теперь пришёл печатный экземпляр. Опасаюсь, что мне достанется за эту книгу. Хотя, по моему убеждению, ничего нет пререкаемого в ней. Пора сложить с себя должность цензора: иногда в месяц, посмотришь, по отчёту пропустишь более 30 № рукописей, книг и картин. У нас до 1.500 № книг, рукописей и картин рассматривается в год. Есть рукописи по 1.000 страниц, а такой сборник, как Иринарха Рязанского, 7.000 страниц. Преосвященный Иаков пишет, что затевает он епархиальную библиотеку во Владимире, что Екатеринославский архиерей Алексий просится на покой; ибо прибил палкой полковника Св-на, который подал на сие жалобу. Ему поручены дела раскольничьи, в которых он считает себя малосведущим. Отпуска в Муром ожидает к 20 мая.

Была здесь А.Н. Бахметева и сказывала, что ответ Государя остзейским баронам написан был резче, но цензура исправила, и вышло с одной стороны самодержавие, с другой – свод местных законов. Главным цензором, говорят, был Урусов. Бахметева со скорбью говорит, что Самарин Юрий вместо литературы погрузился в дела Московской думы, а Иван Аксаков в купеческом банке выдаёт марки.

1870 г. апрел. 20-го. Москва заинтересована тем, что Димитрию Петровичу Новскому дали Анну I степени. Митрополит известил телеграммой и дозволил надеть орден.

В моей обыденной жизни случилось немаловажное событие. Мой слуга Михайла, 14 лет живший у меня, вздурился и ушёл. Сутки прослужил у меня мещанин здешний, и тот ушёл. Ныне, встав в четвёртом часу, убрав постель, поставил самовар, напился чаю, перемыл чайную и столовую посуду, истопил печку; потом подмёл, где нужно, подчистил и теперь сажусь за письмо. Кого-то Бог пошлёт? Молчановский Егор Тихонов прежде несколько раз добивался ко мне в услужение, но я жалел ссылать

—318—

Михаилу, ибо, несомненно, уверен, что он без меня сопьётся, пропьёт всё, и будет ходить по миру.

О наградах архиереям ничего я не слыхал. Архимандрит Михаил поехал в Москву и оттуда, конечно, привезёт известие.

Вот Нафанаил Соколов действительный статский советник.

Жаль и мне Никодима; Астраханский давно и сам искал покоя и давно болен. Вероятно, отзывы Никодима о разных преобразованиях не нравились. Слишком щекотлив набольший наш.

1870 г. апрел. 23-го. О. ректор говорил, что преосвященный Никодим давно уже просился в отставку, и когда Иннокентий проезжал Сибирью, он просил принять его в Московский монастырь. Он очень отяжелел и потому Иннокентий никакой пользы для своих викариев в служении от него не надеясь, предложил ему какой-либо из монастырей Серпуховского уезда.

Всё есть заботы о выборе епископа в Сан-Франциско. Евгений Попов отказался. Владимир Алтайский отказался. Потребовали послужные списки, между прочим, нашего ректора и Иоанна, молодого архимандрита, и ещё нескольких человек. Неужели ректора, нашего хотят спровадить в Сан-Франциско?²⁵⁴

Бартенев в заглавии выставил моё имя, как автора статьи о Фотии, хотя не вполне. Отзыв Владимира, разумеется, приведённый в выписке из автобиографии Фотия, напечатанной в прошлом году именно: когда Серафим

—319—

сказал Владимиру: не вызвать ли Фотия? то Владимир сказал: потрясётся весь град Петров от его приезда. За эти слова, как самохвальство Фотия, восстал на него Аскоченский²⁵⁵.

Парфений²⁵⁶ не отстаёт от попрошайства. Он рассчитывал, что оставаясь в Москве, он будет осыпан милостями всех чтителей митрополита Филарета. Но никто его не вспомнил. Многим показалось нехорошим, что он вместо того, чтобы вслед за митрополитом переселиться в лавру и там служить при его гробнице, остался в Москве в праздной жизни. Сим побуждённый, он перешёл в лавру и прислуживает иногда при церкви Филаретовской. Но уже поздно.

1870 г. апрел. 30-го. Наши московские юристы вызваны в Питер переделывать духовное судоустройство и судопроизводство. Предписание о вызове их пролежало преспокойно в консистории с 5 апреля до 24, когда митрополит сделал уже требование телеграммой о немедленном прибытии. В четверг выехал протоиерей Рождественский, в пятницу – Лавров наш. Лаврову назначено четыреста рублей подъёмных и по два рубля суточных. Киевские были в Москве 17 апреля.

О наградах всё я не имею вестей. По слухам, получили Владимирский и Тульский. Енисейским назначен Павел, бывший викарий Иннокентия.

Сейчас получил письмо о кончине Иверова²⁵⁷. Бедная Анета, молодая вдова с тремя детьми! Приход был очень бедный, и только сводили концы с концами. Только что начал я было отдыхать от забот об устройстве племянниц, как опять предстала длинная забота, которая может кончиться только концом жизни. Чувствуют ли те, которые имеют независимое состояние, всё благо, доставляемое этим? Если бы чувствовали, не стали бы так часто растрачивать его.

—320—

Новоархангельского перевели в Красноярск²⁵⁸. Действительно, священникам видным столичным нечего желать архиерейства.

Субботин возвратился из Суздаля. Геннадия не обратили в православие; Конон является расположеннее, а Аркадий, сидящий там со времени восточной войны, решительно ожесточён. Дурно на раскольничьих архиереев действует сообщество большей частью духовных лиц, которые заключены в Суздале, все люди без веры и нравственности, по ним судят раскольники о православных.

Из письма преосвященного Иакова, присланного с Субботиным, видно, что архив Владимирской консистории в беспорядке; ему не дают даже и ключа под колокольню, где свалены дела, говоря, что и его не отыщут, не только что навести самим справку не далее, как за тридцать лет. В таком ли виде у вас архив? В Москве, помню я, без малейшего затруднения отыскал дела прошлого века для нужных мне справок.

Затевает Иаков какие-то ремесленные училища. Но, как слышу, опытный и практический Антоний охлаждает его порывы.

1870 г. мая 7-го. Инспектору Михаилу разрешено пособие и увольнение в Евпаторию для лечения саккскими грязями. Вифанский инспектор отказался от епископства в Сан-Франциско, и действительно совершенно неспособен.

Макарий сказал Лаврову, что едва ли что путное выйдет из нашего комитета. В нём человек семнадцать членов. Заседания продолжатся не более месяца, ибо Макарий едет в епархию. От Погодина получил я записку, писанную, впрочем, 17 апреля и по причине его тяжкой болезни, пролежавшей без отсылки. В ней он пишет: «готовится славное дело для православия на Западе, но нельзя пока разглашать о нём. А вы всё молчите!» Других слухов не имеем. Мы надеялись, что экзамены поранее кончатся у нас, но ректор не может не тянуть подолее. Весь май будут лекции. Иаков пишет, что Алексия оставили на лето в Питере, не спросясь его. Он осу-

—321—

ждает распоряжение о панихиде по младенцу, которое в тупик поставило и московское духовенство.

Вчера был у меня бывший секретарь Антония Шутова архиепископа всея Руссии, Боголепов с рукописью, содержащей ответы на вопросы Павла Прусского, изданные в 1865 г., не без логики и остроумия составлены. Разумеется, я не разрешил их печатать, как прямо написанные в оправдание австрийского священства.

Боголепов весьма бойкий человек. Хотел Государю представить свою рукопись и от него получить разрешение на печать.

1870 г. мая 14-го. Лавров писал, что заседания начнутся с того, что будут рассматривать новые судебные уставы, и решать, какая статья приложима и какая неприложима.

В учении об оправдании Вы сделали перемены в новом издании богословия, но мне кажется, всё ещё допускается неопределённость. Человек оправдывается верою, ей принадлежит оправдание, дела не оправдывают, но они необходимы для спасения. Если верно то, что собственными делами человек не оправдывается без усвоения заслуги Искупителя, то верно, что и дела не имеют оправдывающей силы. Если брать слово «оправдание» в смысле – угодны Богу, необходимы для спасения, то дела имеют такую силу, но тут вводится спутанность терминов. Из этой спутанности и происходит бо́льшая часть споров: оправдывается ли человек верою или делами. Вера сама по себе есть дело человека, посему она и называется христианской добродетелью.

По слухам и духовную цензуру хотят отдавать светским цензурным комитетам – так пишет Лавров. Не выгадают ревнители либерализма. Там строже будут смотреть, опасаясь и надзора духовенства. По опытам мы знаем, что светская цензура с великой строгостью замечает все места в рукописях, касающиеся церкви, – но только не всегда понимает, в чём суть дела.

1870 г. июня 11-го. Получена бумага о том, чтобы приступить к преобразованию академии. Лавров подал записку, в которой отстаивает за архиереями право суда. Его называли за это obscurantissimus, но он успел склонить Макария, который сначала колебался, и потом объявил, что пока

—322—

он будет во главе комитета, до тех пор будет отстаивать право суда за архиереями. Записка одного из светских об отделении от архиереев судебной власти имела впечатление. Но он объявил, что канонов не знает, не имеет их в виду, а хочет сделать дело как лучше.

Вчера у нас читали в заседании конференции указ о преобразовании академии, но образование совета отложили до 21 числа, когда кончатся экзамены. Так как на истории я остался один ординарный профессор, то должен быть помощником ректора по сему отделению, по-университетски деканом. Сергей Константинович остаётся на греческом языке, по которому он и был ординарным профессором. Пётр Иванович Казанский к педагогике присоединяет нравственное богословие. Павел Иванович берёт еврейский язык и библейскую археологию.

Вифанский ректор интересуется узнать: держитесь ли Вы распоряжения комитета по улучшению быта духовенства не производить во дьяконы ранее 25 лет и во священники ранее 30 лет. У него брат кончает курс в Вифанской семинарии, и если он не выдержит экзамена в академию так, чтобы попасть в число казённых воспитанников, то он желал бы отпустить его в Костромскую епархию для поступления в духовное звание, дабы он был подпорою матери, которую тащить к себе не желал, ибо не знает, где сам будет.

Лавров воротился, но не имел я случая побеседовать с ним о тамошних делах. Одно слышал, что окончательно решённого ничего нет, что для приведения в порядок сделанного комитетом оставлен протоиерей киевский Лебединцев. Оставляли Лаврова, но он отказался экзаменами. Но Лавров будет вызван для продолжения дела.

В августе, вероятно, в половине, министр народного просвещения будет в Ярославле для открытия лицея, не завернёт ли в Кострому?

1870 г. июня 15-го. Вакации нас не лишат ради преобразования. К концу месяца будем свободны: преобразуемся мы в новый совет 21 числа; вероятно, ещё будет заседание и потом мы свободны. Инспектор вчера уехал в Крым. Лавров говорит, что от светских членов кроме фраз ничего путного в заседании не слышал:

—323—

канонов не знают, и знать не хотят, что и заявляют. Макарий не высказывал своего мнения; члены от духовенства за исключением Московского, вопияли против самовластия архиереев. Заметным образом Макарий несравненно учтивее относился к светским, чем к духовным.

В современных известиях о Марии я ничего не видал. Гиляров не раз писал против Серпуховской, которая теперь украшена крестом с драгоценными камнями.

Вчера просил Наместника о квартире на гостинице. Хотя на год оставляют меня в моих комнатах, но если удастся устроиться хорошо на гостинице, то я не буду дожидаться льготного срока.

1870 г. июня 18-го. В комитете по преобразованию суда церковного, после первого совещания, во втором Лавров читал свою записку о судоустройстве церковном, но юрисконсульт предложил прежде рассуждать о том, что должно подлежать суду церковному и следующие пять заседаний посвящены были рассмотрению сего вопроса. Сущность трудов комитета была та, что бракоразводные дела намерены отнести к гражданскому суду, – именно при посредстве присяжных решать факт прелюбодеяния, и после сего сообщать духовному ведомству для расторжения брака.

Духовную цензуру предположено соединить со светской и на неё предполагается ассигновать 40.000 рублей. Но комитет о делах печати старается протянуть дело, чтобы успокоился Государь, весьма противившийся за напечатание и одобрение присяжными издателя писем Луи-Блана, где допущены! самые редкие выходки против монархической власти²⁵⁹.

Вчера был здесь Кустодиев, который из Испании переводится во священники к церкви на могиле Александры Павловны. Горчаков сказал ему, что и в новом месте его служения дела в таком же положении, как и в

—324—

Испании. От Янышева слышал Кустодиев, что наш о. Иоанн, хотя от Синода и назначенный первым кандидатом, едва ли будет епископом Сан-Франциско. Ему хотят предпочесть какого-то иеромонаха Никифора. Кустодиев привёз диссертацию на степень магистра о библейских женщинах.

Рижский архиерей²⁶⁰ приезжал в Питер, чтобы повидаться с обер-прокурором. Но прожив три дня, не мог этого добиться, ибо Толстой принимает только по вторникам, а Вениамин приехал в середу, и Толстой не отступил от своего правила. Пришлось объясняться с Ненарокомовым²⁶¹.

1870 г. июня 27-го. 21 число останется памятно академии. Ранним утром сделалось известно, что в 10 часов вечера накануне прислан с нарочным Иоанну указ Синода о назначении его епископом Алеутским и Аляскинским. Обедню служил Игнатий; всё было торжественно; после обедни благодарственный молебен. В пять в зале конференции открыли заседание, и после чтения указа Синода о преобразовании академии, начались выборы. В помощники ректора избраны: по богословскому отделению – Кудрявцев, по историческому – Пётр Казанский, по церковно-практическому – Амфитеатров. Павел Иванович избран в члены совета по богословскому отделению, куда он причисляется по еврейскому языку и библейской археологии.

Предложен вопрос об учреждении для Дмитрия Фёдоровича Голубинского кафедры апологетики христианства от нападений естественных наук. Суммы на эту кафедру испрашивают у митрополита. Рассуждали о распределении предметов и о тома, для каких предметов потребны наставники. В первое же заседание я предложил Евгения Евстигнеевича Голубинского в экстраординарные профессоры. Игнатий поехал в Вифанию на экзамены, но во втором часу едет в Москву.

Заседаний совета во время вакаций не предполагается по уставу, кроме чрезвычайных. Притом до утверждения нового совета Синодом, будет действовать старое правление.

—325—

Неопределённость вашего письма связывает меня. Не хотелось мне расположить так вакацию, чтобы совсем не видаться с Вами, но и ждать неопределённое время здесь, когда хочется отдыха на свободе, неудобно. Усиленно звал меня к себе курский епископ²⁶², поставляя непременным условием, чтобы его были издержки пути моего; ещё более усиленное приглашение получил от Филосовой в деревню близ Тулы на всю вакацию; дал почти слово кроме того погостить у Рябининых. Если оторвусь раз из лавры в противоположную сторону, то не попаду уже к Вам.

1870 г. августа 17-го. Благодарю Вас усердно за гостеприимство. В два часа уехал я из Богоявленского и до половины пятого прождал парохода. Почти в 12 часов мы приехали в Ярославль. Извозчика мог найти доехать до гостиницы Кокуева. Это новооткрытая гостиница, отделана прекрасно, но за малый № взяли 1 р. 25 к. соответственно сему и цена прочего. В 10 часов по московскому времени, а по вашему – в половине 11-го, отправился по железной дороге и согласно с расписанием в 7 часов 30 мин. вечера был в посаде, и достиг своей кельи, которая не была, впрочем, так прибрана к моему приезду, как это бывало при Михайле, но даже была заперта, и только студент, живший у меня, из саду поспешил ко мне. Митрополит приехал за несколько часов до меня, и, говорят, погостит в лавре. Утверждение пришло только касательно членов совета, но ни кафедра Д.Ф. Голубинского, ни профессорство Е.Е. Голубинского не утверждены.

1870 г. августа 20. Было два заседания совета, вчера сделаны выборы чиновников. Секретарь избран профессор ярославской семинарии – Кратиров²⁶³, который четыре года в академии был письмоводителем, а в Ярославле – секретарём при семинарии. Помощником ему ныне кончивший студент 1 разряда Пятницкий²⁶⁴, пись-

—326—

моводитель цензурного комитета. Библиотекарем – помощник библиотекаря в университете московском, семинарист тамбовский Константин Богоявленский, в помощники ему – студент нашей академии, Павловский. Экзамены начались со вчерашнего дня и продолжатся до 4 сентября. Для устных испытаний назначены три комиссии, и в одной из них я участник на три дня.

Митрополит вчера во втором часу дня уехал в Москву, ибо Государь в этот день выезжает в Москву, из которой воротится в Питер 25 числа.

В первое же заседание подал я прошение об увольнении от должности цензора, но совет отказался постановить решение по ней, не имея закона о каком-либо отношении цензурного комитета к совету, и решил препроводить её к митрополиту, дабы он представил высшему начальству.

Новое правление ещё не имело своих заседаний. Новые порядки, по крайней мере, на первый раз, отнимают немало времени, то заседания, то мнения по разным вопросам. Теперь нужно рассуждать о правилах производства в учёные степени.

Был я ныне у о. наместника. У него нарыв на пятке, утрудился от служений и лежит в постели. Слышал от него, что наместник кавказский, желая основать монастырь при Пицундском храме, намерен подчинить его Киевской лавре, чтобы воспользоваться её материальными и нравственными средствами для восстановления монастыря. Вместе с тем предлагает принять участие и Сергиевой лавре. Наместник лавры отклоняет это, чтобы не было двух начальств.

Сообщил Прот. А. Беляев

В 1836 г. окончил учение в Московской Духовной Академии, восьмым магистром десятого курса, бывший воспитанник Рязанской семинарии Николай Иванович Надеждин. Этого Надеждина, сына священника села Дымова, Скопинского уезда, Рязанской губернии, не следует смешивать с Николаем Ивановичем Надеждиным, впоследствии известным писателем, сыном священника села Верхнего Белоомута Зарайского уезда Рязанской губернии. Оба эти соимённые и софамильные рязанца учились в Московской Академии, оба были затем профессорами в Рязанской семинарии и оба впоследствии служили в Москве. Тот Ник. Ив. Надеждин, которому посвящена настоящая заметка, был на 9 лет моложе другого, более известного (родился в 1814 г., а другой – в 1803 г.) и самую фамилию получил при поступлении в Скопинское Духовное Училище, в честь своего красноречивого земляка²⁶⁵, уроками которого по риторике он пользовался последнее время в Рязанской Семинарии. Умер младший Надеждин в сане протоиерея, в Москве, в 1891 г.; а его софамилец скончался в 1856 г. Отрывки из автобиографических «Записок» прот. Н. И. Надеждина напечатаны в сборнике «У Троицы в Академии»²⁶⁶.

Об интересующем нас Надеждине в «Истории Рязанской Духовной Семинарии», составленной Дмитрием Иванови-

—328—

чем Агнцевым²⁶⁷, читаем: «с 20 августа 1836 г. профессор философии в Рязанской Семинарии. В 1837 г. перемещён, по прошению, в Вифанскую семинарию». То же сообщение, по-видимому, заимствованное из указанной «Истории Рязанской Семинарии», находим и в «Библиографическом словаре писателей, учёных и художников уроженцев (преимущественно) Рязанской губернии», изданном к 25‑летию Рязанской Архивной Комиссии²⁶⁸.

Не знаю, откуда взялось это сведение, будто Н. И. Надеждин уволен «по прошению». Действительно, была переписка в связи с его переводом и было прошение его, но вовсе не о переводе, а о не-переводе в Вифанскую Семинарию. Прошение Н. И. Надеждина не было, однако, уважено, и, вопреки прошению, он всё же был переведён в Вифанскую Семинарию.

Помещаемые ниже документы, извлечённые из Архива Внешнего Правления Императорской Московской Духовной Академии за 1837‑й год, служат подтверждением этой поправки к биографии прот. Н. И. Надеждина.

I

№ 585

Получ. 14 Сентября 1837.

Доклад тогда же.

В Правление Московской Духовной Академии

Профессора Рязанской Семинарии 3‑го класса Философии

Николая Надеждина

покорнейшее прошение.

Из достоверных известий узнал я, что Правление Московской Духовной Академии переводит меня на наставническое место из Рязанской Семинарии в Вифанскую. Не смея противиться распоряжению Начальства, я готов явиться на место нового своего назначения: впрочем, осмеливаюсь донести до сведения Начальства, что назначаемое пе-

—329—

ремещение моё не согласно с моим желанием, моими видами и обстоятельствами. Кроме естественной каждому любви к месту своего рождения и воспитания, причины, заставляющие меня предпочитать здешнюю Семинарию Вифанской, суть следующие: 1. Отец мой, человек очень недостаточный, довольно уже пожилой и вдовый, по своему состоянию и своим обстоятельствам имеет нужду в моём пособии и моих сыновних советах: то и другое, живя здесь, вблизи, я несравненно удобнее, чаще и скорее могу подавать ему, нежели издалека, где для исполнения этой сыновней обязанности, я очень часто могу встречать препятствия. 2. Есть у меня две, невыданные ещё замуж, сестры, о приличном устроении судьбы которых заботиться обязан я и совестью и чувством родственной любви, и которые, по бедности отца и не имея матери, не могут быть прилично устроены без моего посредства: но моё посредство может быть полезным для них тогда только, когда я буду жить вблизи от них, здесь в Рязани, где могу пользоваться и знакомствами и различными обстоятельствами. 3. Имею я у себя брата, обучающегося в здешнем Приходском Училище и содержащегося на моём иждивении, который от моего перемещения очень много теряет: ибо, оставшись здесь, он лишится как приличного содержания, так и братского надзора за своими успехами и поведением; а отправившись со мною не будет иметь средств к своему образованию, потому что при Вифанской Семинарии, как известно, училища нет, а сам я, занятый своею должностью, не могу быть выгодным для него наставником. Притом, удалённый от сообщества сверстников, брат мой, по малолетству, не в силах будет переносить скуку одиночества. 4. Наконец не могу умолчать, что для меня тяжело теперь разлучаться и со своими учениками, к которым я привык уже, и успехи которых, как плод моих трудов, естественно сильно интересуют меня; точно также, думаю, и ученикам моим очень нелестно и, может быть, невыгодно будет, в половине курса, поступить под руководство нового наставника. Почему

Правление Московской Духовной Академии покорнейше прошу уволить меня от назначаемой должности в Ви-

—330—

фанской Семинарии и оставить по-прежнему наставником Философии в здешней Семинарии; а судя по тем опытам, что иногда дозволяется наставникам переходить, по их желанию, из чужих Семинарий в свои епархиальные, смею надеяться, что моё желание продолжать службу в родной Семинарии не останется без внимания, и причины этого желания не будут признаны неуважительными.

Сентября дня²⁶⁹ 1837 года. К концу прошения Рязанской Семинарии Профессор Магистр Николай Надеждин руку приложил.

II

Журн. 14 Сентября 1837.

Ст. VIII.

Правлению Рязанской Семинарии

предписание.

Профессор Рязанской Семинарии Николай Надеждин, переведённый ныне в Вифанскую Семинарию, прислал в Академическое правление прошение, об оставлении его на прежнем месте службы.

Семинарское Правление имеет объявить Надеждину, что прошение его не может быть уважено, тем более, что со стороны Ком. Д. Училищ уже сделано распоряжение к замещению профессорской вакансии, которую занимал он, в Рязанской Семинарии.

№ 604.

19 Сентября 1837.

—331—

III

Правлению Московской Духовной Академии

Правления Рязанской семинарии

представление.

Посланное из Правления Московской Духовной Академии от 19 дня Сентября сего года (№ 604), предписание об объявлении Профессору Рязанской Семинарии Николаю Надеждину, что прошение об оставлении его на прежнем месте службы не может быть уважено, в Рязанском Семинарском Правлении получено и должное по оному исполнению учинено.

О чём Правлению Московской Духовной Академии Рязанское Семинарское Правление сим благопочтеннейше представляет.

IV

№ 646

Получ. 5 Октября 1837.

Доклад. 26 Ноября.

Правлению Московской Духовной Академии

Правления Рязанской Семинарии

представление.

Вследствие предписания Правления Моск. Дух. Ак. от 19-го минувшего Сентября---о переведении профессора философии в Рязанской Семинарии Николая Надеждина на открывшуюся ныне вакансию Профессора Философии в Вифанскую Семинарию, с определением на место его воспитанника Ст.‑Петербургской Академии Фёдора Надеждина, Рязанское Семинарское Правление положило: перемещённому в Вифанскую Семинарию Профессору Николаю Надеждину выдать причитающиеся от г. Рязани до Сергиева Посада на две лошади прогонные деньги – 32 р. 6 коп. ассигнациями из Семинарских сумм/и выданы вместе с подорожною и билетом «27» числа---

Подписи те же.

№ 1967-й.

Октября 2 дня, 1837 года.

Сообщил священник Павел Флоренский

—332—

Миссионерские станы в округе Юнпинфу в провинции Чжили возникли всего десять лет тому назад. Теперь насчитывается здесь до шести сот христиан в сорока селениях. Обыкновенно, каждое селение, пожелавшее слу­шать проповедь христианства, само посылает в свободное от полевых работ время своих выборных в главный стан, где живет священник. Там они живут некоторое время, занимаются под руководством катихизатора, подготовляются сами ко крещению, принимают его, получают огласительные книги, чтобы дома на свободе усвоить себе все необходимое для оглашения других, своих односельчан. При объезде станов священник обращает осо­бое внимание на таких готовящихся, каждый раз прослушивает пройденное ими, дает им некоторые поручения, клонящиеся к разработке почвы для проповеди, завязы­вается переписка, составляются списки желающих слушать проповедь. Так образуется маленькая ячейка христианской общины среди крестьян, поддерживаемая ими самими и вполне доступная для каждого соседа. Обращенные не ограничиваются только исповеданием веры, но стараются по мере своих сил и скудных средств приносить свою лепту на общее дело. Так в некоторых селениях имеются уже пожертвованные участки земли для возведения зданий и храмов, могущих служить местом собрания христиан. Теперь эти собрания ютятся или в наемных помещениях или ссужаемых на время самими же христианами.

В селении Лу-вэй-шань, расположенном у подошвы горного хребта, по вершине которого тянется часть великой

—333—

стены и видны ее башни, христианин Петр Чжан пожертвовал землю под постройку храма, другой дал материал, некоторые крестьяне вложили в это дело свой добровольный труд и в течение года была построена ма­ленькая церковь, которая и была освящена летом прошло­го года при проезде начальника миссии чрез эту местность на возвратном пути из Монголии.

В прошлом ноябре нас пригласили лувэйшаньцы на праздник. Мы собрались впятером, – я, катихизатор Афанасий и три певчих ученика. С нами была крытая тележка и три ослика. Несколько дней пред тем дул монгольский ветер и было довольно холодно, но мы дождались оттепели и погода стояла прекрасная. Мы выехали из Юнпинфу в 8 часов утра. Унылый осенний пейзаж разнооб­разился купами дерев у деревень и кладбищ, разбросанных по полям вблизи жилищ поселянина. К трем часам дня мы приблизились к селению Лу-вэй-шань. Оно тянется по берегу горной речки Цин-лун-хэ, которая почему-то была переполнена водой и сильно бушевала. Надо было ее переехать против самого селения, но как раз никого из местных поселян не было видно и нельзя было спросить о переезде. Пришлось Афанасию верхом на лошади въехать в воду и обследовать переправу. Глубина оказалась значительная, нечего было и думать о том, что­бы переехать реку на осликах. Кроме того мы опасались за багаж – церковные облачения и книги, а потому решили принять предосторожность, развьючили ослов, часть вещей поместили на верх тележки, часть погрузили на лошадь. Однако нам пришлось четыре раза ворочаться обратно, чтобы перевезти все. Осликов привели кое-как за повод, бедные животные едва ступали жидкими ногами по быстро несущимся круглешами речной гальки; холодная вода искри­лась мелкими льдинками, пенилась и шипела. С большим трудом мы совершили эту переправу, но вполне благопо­лучно и в бодром настроении приблизились к селению. Дорога нас нисколько не утомила, а прохладный воздух вдохнул в нас еще большую энергию.

При въезде в селение мы были обрадованы встречей с Пантелеимоном Сунь, которому и вверились, так как он был местный житель, знавший всех христиан и ка­-

—334—

жется предупредивший их о цели нашего приезда еще за несколько дней. Он проводил нас к Осии Чжан, у которого был просторный двор и все необходимое для оста­новки и ночлега. Хозяин радостно приветствовал нас, приглашая в фанцзу, но мы пожелали прежде осмотреть церковь и приготовить там все нужное для богослужения. Осия со своими домашними помог нам перенести туда все нужное и убрать церковь. К пяти часам все было го­тово, оставался еще час до начала службы и решили про­вести его за чаем в доме радушного хозяина. За чаем шла речь о христианах, много ли их придет в церковь. Пантелеимон уверял, что сегодня могут придти только ближние, а из-за реки никого не будет, так как ночью воз­вращаться домой побоятся, да и реку переходить в брод опасно, а мостов в эту осень еще не удалось навести, потому что вода стоит высоко. Завтра же к обедне придут и дальние христиане. Мы пожалели о них, что они не могут участвовать в вечернем собрании и посмотреть световые картины. К концу чая стали подходить односельча­не, они приветствовали меня. Когда их собралось до­вольно и солнце уже садилось, мы все отправились в церковь. Так как на удар в колокол (единственный у нас) стали сходиться и язычники, то Осия Чжан назначил двоих христиан смотреть за порядком при входе в двери храма, который был уже переполнен молящими­ся. Все расставлены были рядами по росту, чтобы всем было хорошо видно служащих в алтаре. Во время богослужения толпа народа на дворе сохраняла тишину, как и в храме.

Служба длилась не более часа, но я еще несколько за­держался в церкви чтобы дать возможность Афанасию Чжан приготовить волшебный фонарь для световых картин. Я вышел наружу уже тогда, когда толпа отхлынула по на­правленно к палатке устроенной между двумя стенами в переулке и крытой циновками. Там кишел народ, слы­шались возгласы ребятишек. Осмотревшись вокруг я поражен был красотою вечера. Полная луна только что под­нялась из вершин горного хребта и обливала все мягким светом, купы дерев – кедра и кипарисов оттенялись тем­ными пятнами; воздух был прозрачен, тих и живитель-

—335—

но прохладен. С реки доносился шум воды, заглушавший говор толпы, которая меня ожидала. Прежде чем по­казывать картины я предложить присутствующим коро­тенькое вступление к священной истории нового завета, так как картины относились более к евангельским событиям, большею частью к чудесам и притчам Спасите­ля. Слушали внимательно, была такая тишина, что часто во время речи я забывал, что говорю большому собранию на­рода, а не нахожусь наедине с самим собою. Кроме этого вступления я еще называл каждую картину, что она изобра­жаете стараясь связать одно событие с другим, впрочем отрывочными фразами. А собственно объяснять, как, что принято, не пришлось: с появлением первых же картин обнаружилось возбуждение в толпе, слышались возгласы удивления, все насторожились, переменили свои места, всем хотелось видеть поближе, хотя лучше было видно издали. Думаю, что многие картины были не поняты или поняты не так, как должно. В последнем случае я старался на­правлять мысли зрителей по надлежащему руслу, – хорошо, что китайский крестьянин не скрывает своих чувств. Многие здесь видели фонарь в первый раз и их зани­мало все, к нему относящееся. Кажется более всего возбуждало любопытство то, как картины меняются, вероятно иные думали, что будет показана только одна картина, но их было около тридцати, и все они представляли яркие колоритные пятна. Мы знали по опыту, что в первый раз нельзя сосредоточить внимание зрителей на сюжете картин, а потому меняли их довольно быстро, намереваясь в следующий раз показать меньше, но остановиться, подробно объясняя каждую. К тому же нас просили почаще приезжать в Лувэйшань и привозить фонарь. Когда все карти­ны прошли, народ не хотел расходиться, хотя прошло более часа и некоторые без привычки сидеть спокойно долгое время испытывали ощущение холода или нервную лихо­радку, особенно дети. Я воспользовался случаем дать ре­зюме всего виденного, передав в кратких чертах все дело домостроительства Божия о спасении человека. Стук колотушки ночного сторожа напомнил всем, что время уже расходиться, пора уже поздняя. Когда народ постепен­но редел, мы еще некоторое время обсуждали с устрои-

—336—

телями праздника, как улучшить палатку на будущее вре­мя. Дело в том, что полотно, заменявшее экран к концу представления освещалось с другой стороны луною, от чего картины теряли свою яркость. Затем, не было предусмотрено помещение для женщин и детей, который были оттеснены в сторону и многих картин вовсе не могли видеть. – Потому решено на будущий раз полотно вешать так, чтобы оно делило все помещение на две неравные части, в большей поместятся мужчины, в меньшей – женщины и дети.

Усталость давала себя чувствовать, и мы хотели прямо отправиться на ночной отдых, но Осия Чжан уговорил нас пройти к нему поужинать. После ужина, который продолжался не более четверти часа, певчие остались у него ночевать, а мы с Афанасием отправились в свое помещение близ церкви.

Утром с семи часов стали подходить партии христиан из разных соседних местечек и из-за реки, так что богомольцев собралось более чем было вчера, а зрителей было меньше. И так, в тишине мы начали служение литургии. На запричастном стихе поучение я поручил ска­зать крестьянину начетчику Пантелеймону Сунь. Он усердно готовился, а потому прочитал недурно. Правда он ничего своего не прибавил к комментариям на евангельскую притчу о богаче (Лк.12:16–21), который собирал богатство для себя, а не в Бога богател. Оратору, говорив­шему пред собранием бедняков, нравился сюжет прит­чи. Говоря: «в сию ночь душу твою истяжут от тебя», он выразительно покачал головою. По окончании литургии, когда народ еще не оставил церкви, я предложил им беседу на евангельские темы. Во время этой беседы меня приветствовали многие, пришедшие из далека христиане, я рад был их видеть здесь и продлил беседу на долгое время.

Затем нас пригласил к себе на завтрак Сисой Ли, где разговор на душеспасительные темы продолжался. Трапеза наша окончилась в одиннадцать часов, когда ло­шади были уже готовы, и мы отправились в обратный путь, провожаемые христианами до околицы селения, где они тро­гательно прощались с нами. Погода была теплая, солныш-

—337—

­ко весело сияло. Расстояние в 30 верст мы проехали менее чем в пять часов и в четвертом часу по полудни были уже дома, в Юнпинфу. Расходы по поездке вырази­лись в двух рублях, уплаченных нами за трех осликов с погонщиками, да десять копеек на керосин, пи­щею же для себя и кормом для животных мы пользова­лись от христиан по добровольному их расположению, что должно считать крупным успехом в деле проповеди.

Священник Михаил Тан

—338—

В кратком предисловии автор, М. Б., говорит: «зная святителя 24 года, мне хотелось благодарно почтить память моего духовного отца и руководителя и собрать любящей рукой все устные предания о нем близких родных, учеников и друзей, а также поделиться выдержками из его глубоко назидательных писем».

Сведения, почерпнутые из этих источников, автор расположил в хронологическом порядке, придав форму рассказа о жизни митрополита Антония со дня его рождения на свет, до кончины. Вся биография таким методом составленная располагается в 30 главах, иногда очень небольших по объему, напр. 1½ страницы. Простота построения, ясный, чистый язык, сжатый, благородный стиль, делают чтение книги легким для усвоения, а высокая ценность содержания, сообщает рассказу такой интерес, что начав чтение, уже не хочется прерывать его до конца. На 290 странице прекращается рассказ. Далее следует приложение, содержащее «письма митрополита Антония». Испытав во время чтений рассказа разнообразные глубокие переживания, невольно привязываешься к этому внешнему поводу, чтобы остановить свое пассивное состояние прикованного к рассказчику слушателя и на свободе разобраться в массе усвоенных и пережитых впечатлений, полагая, что далее уже ничего, существенно нового, не встретишь.

—339—

Ведь обыкновенно «приложения» нужны и интересны, бывают только для проверки и разъяснения построенного на них литературного произведения, как на своем основании. Но здесь не то. Вниманию читателя предлежат не документы, а живая беседа человека с его родителями, братьями, сестрами, друзьями, беседа интимная, конечно никогда не предназначавшаяся для печати. Почтенный издатель вводит читателя в самое внутреннее святилище семейного и келейного очага митрополита Антония. Поэтому и «приложение» читается с такими же захватывающим интересом, и неослабевающей увлекательностью, как и рассказ. Причина этого – привлекательная личность автора писем, жизнь, полная разнообразных перемен во внешнем положении, то глубоко трагических, то жизнерадостных.

Характерной особенностью рассматриваемой книги служит то, что она занимается не столько изображением служебной и общественной деятельности митрополита Антония, сколько его нравственной личностью, его домашней обстановкой и частными отношениями к лицам самых разнородных общественных положений. 3адача биографии ответить на вопрос – что за человек был м. Антоний. Из простого объективного пересказа о разных моментах жизни митрополита Антония, начиная с момента его рождения, вырастает цельный живой образ человека, в удивительной гармонии сочетавшего в себе замечательный ум, добрейшее сердце, тонкий вкус ко всему изящному и редкое мужество в добровольно избранном подвиге, следования Христу, самоотвержения и служения ближним.

Берем на выдержку некоторые пересказы. Гл. 1. Родители митрополита Антония. Рождение его, детство. В 1846 г. 3 августа в с. Царевки, Гремячки те же, Кирсановского уезда, Тамбовской губ. У священника Василия Иовлевича Вадковского родился сын Александр. В день его рождения ждали приезда помещика, желавшего поговеть в Успенском посту. Для почетного гостя все засуетились с уборкой дома; жена Василия Ольга Никифоровна занемогла и перешла из дома на погребицу. 3десь, как в пещере, появился на свет Божий мальчик Александр. Он рос кротким, тихим, бесконечно добрым ребенком; редко принимал участие в играх, помогал матери в исполнении домашних работ,

—340—

подметал комнаты, обметал потолки, и Ольга Никифоровна называла его всегда своим помощником. Часто маленький Саша сидел возле матери и говаривал, утешая ее: «мы теперь бедны, но когда выросту большим и поступлю на должность куплю Вам, мамаша, бархатную шубу и шелковое платье».

Пройден был, довольно таки тернистый, путь образования весьма успешно. Александр Васильевич Вадковский был оставлен при Академии в звании доцента, он занимал комнату в квартире одного из своих старших сослуживцев, пользуясь за небольшую плату и столом. Эта на половину студенческая жизнь «нахлебника», в некоторых отношениях стеснительная для самостоятельного человека, не соответствовала домовитым наклонностям Ал. Вас. Посещая не редко одного своего сослуживца и товарища по учению, уже женатого человека, он встречался там с сестрой его жены. Это была девушка деловитая, серьезная. Знакомство и взаимная симпатия завершились браком. Через два года по окончании курса А. В. женился и, несмотря на крайнюю скудость своего содержания, зажил на глухой окраине города счастливой жизнью скромного труженика духовной науки. Супруга А. В. Елизавета Димитриевна была прекрасная женщина, добрая, умная и удивительно скромная. Она сердечно относилась к родным А. В. и горячо любила их. К сожалению, она отличалась, слабостью здоровья и, еще невестой, предупреждала А. В., что проживет не более 7–8 лет, на что он отвечал: «пусть эти годы будут наши». И действительно Елизавета Дмитриевна часто хворала. А. В. говаривал: «хотя и существует пословица, что муж любит жену здоровую, но вздор это. Если люблю, то и больную люблю. Прожили они душа в душу семь лет» (стр. 25).

Так шло время до 1879 года и никто, как и сам А. В. не подозревал, что в жизни его подготовляется решительный момент, поставивший его на другой путь. 3 декабря 1879 года скончалась его нежно любимая жена, оставив на его попечении двух малюток, 6 и 4 лет. Трудно было молодому вдовцу следить за их воспитанием. Дети обожали отца. Девочка обращалась к нему с трогательными словами: «не бери, папа, другую маму; не будет она

—341—

любить нас, и мы ее». Боря, высказывал желание, чтобы папа надел золотую шапку и золотое платье, как видел он в церкви, когда отец водил его на архиерейскую службу. Дети молились утром и вечером, молились о здравии папы, родных, няни; поминали за упокой маму и братца Игоря. Перед сном А. В. приходил всегда их благословить и проститься; без этого они не могли уснуть, дети были необыкновенно добры, ласковы, сердечны; они казались ангелами, которым не суждено было долго оставаться на грешной земле. Боря видел однажды сон: едут они с папой на пароходе, подъезжает другой пароход и берет его, Борю, затем, Лиду, а «ты, папочка, – на пароходе прежнем остался». (Стр. 26–27). 8-го ноября 1882 года скончался Борис, а 15-гo Лидия. С их смертью кончилось для А. В. все, что привязывало его к жизни. В день похорон Лидии он писал своим родителям: «Кто даст очам моим слезы и сердцу моему воздыхание. Угас свет очей моих, зашло мое красное солнышко, погибло сокровище моего сердца, потерял я душу своей жизни... Детей моих милых, моего утешения и отрады не стало. Доколе. Господи, прострешь Ты гнев свой на меня. Накажи, Господи, но и помилуй, пошли утешение скорбной душе моей. Велико и безмерно мое горе: подобно древнему страдальцу Иову я все потерял, но Господь еще милостив ко мне, Он не наложил руку свою на кожу мою. Нет у меня более слов, текут только горькие слезы, кто их отрет?» 3-гo декабря того же года он писал своим родителям: «Господи, как тяжела моя потеря. Доселе каждый день, особенно по вечерам, плачу. Сознаю свое малодушие, призываю на помощь все силы разума, но растерзанное сердце скорбит и печалится. Дети были как бы продолжением моего существования. Эта была душа моей жизни. С ними я объединял все свои мысли, все свои чувства, для них трудился, с ними вместе входил в обсуждение будущих планов жизни, с ними вместе молился, садился за стол, пил, читал, ходил, гулял... И все это исчезло как мечта, как сон. И хожу теперь, одинокий, с горькими думами в душе о своей несчастной судьбе. Господи, зачем Ты взял у меня последнюю отраду, последнее мое утешение. У других и детей много, и жены у них

—342—

есть, и рука Твоя не коснулась их. Другие живут в бедности, не могут чем накормить детей, и благословили бы Тебя, если бы Ты сократил их семью, но ты: не сделал сего. Пути твои, Господи, кто исповесть. Не ропщу, да не будет сего, но только поведаю печаль сердца моего. Должно быть, прогневал я Господа своими тяжелыми грехами, и Он зовет меня на молитву и на покаяние. Учусь теперь снова молиться так, как я молился в дни юности моей. Особенно я любил, помнится, часто произносить слова псалма: «не остави мене, Господи, Боже мой, не отступи от мене». С этими словами на устах я просыпался иногда ночью от крепкого юношеского сна. Видно предчувствовала душа моя, что ожидают меня в жизни великие скорби. И теперь не более ли всего мне следует молиться, чтобы Господь не оставил меня и не дал мне упасть в бездну отчаяния? (стр. 30).

3а этим первым крушением семейного корабля Александра Васильевича последовал новый путь его беззаветно труженической жизни, восхождения от славы во славу и великого внутреннего, нравственного возрастания.

Достопримечательной чертой церковного служения профессора-монаха – служить, необыкновенно плодотворная практическая его деятельность, несмотря на разнообразие служений, на которые назначался он церковной властью. Пострижение в монашество состоялось 4 марта 1883 г., а 14 ноября в сане архимандрита он назначен был настоятелем Иоановского монастыря. «Монастырь, прежде заброшенный, с четырьмя, пятью убогими, дряхлыми отживающими свою жизнь монахами, в короткое время стал неузнаваем и пришел в цветущее состояние, благодаря неутомимым трудам архимандрита Антония. Он входил во все мелочи обители, держал себя просто, в продолжение полутора года своего управления разделял скудную трапезу с братией» (стр. 42). И в то же время он нисколько не ослаблял свою профессорскую деятельность. 1885 года в Казани состоялся епископский миссионерский собор, на котором архимандрит Антоний назначен был секретарем и докладчиком собора. «Ровно, спокойно, деловито, с присущим ему тактом и достоинством вел архимандрит-профессор исполнение сложных обязанностей по возложенному на него

—343—

поручению и произвел на К. П. Победоносцева, участвовавшего в заседаниях собора – «чарующее впечатление». Отъезжая из Казани, при прощании об. прокурор сказал архим. Антонию, чтобы он готовился к перемещению. Действительно, вскоре пришло извещение о назначении архимандрита Антония на должность инспектора Петербургской Духовной Академии» (стр. 44).

«Для (академической) администрации это было трудное время. Вводился в действие новый нежелательный устав 1884 года, считавшийся стеснительным и обидным для профессоров и студентов. Проводником этого устава в С.-Петербургской Академии довелось сделаться о. Антонию. Переезжая в СПБ на новое место служения, о. Антоний не мог надеяться на особенно радушный прием. Петербургская Академия не привыкла видеть в своей среде монахов-начальников, а этот монах вдобавок был пришельцем извне. Но о. Антоний, мягкий, деликатный, благородный и высоко просвещенный сумел скоро развеять предубеждения. Уже через несколько недель служения он тесно, дружно сблизился с профессорами и в студенчестве нашел задушевную среду... С переездом в столицу архимандрита Антония захватил новый ряд деятельности, окружил и новый ряд лиц. Здесь началась его видная административная деятельность. Здесь же постепенно стали отражаться в этой деятельности те взгляды, то мировоззрение, которые вспоила и вскормила в нем родная мать – Казанская Академия, – те убеждения, которые сложились у идеалистов семидесятых годов» (стр. 53).

15 апреля 1887 г. архимандрит Антоний назначается ректором Академии, возводится в сан епископа Выборгского и делается вторым викарием С.-Петербургской митрополии. «Весьма интересны характер управления преосвященного Антония вверенной ему Академии и его «начальствование» над студентами... В основу своих отношений к студентам, преосвященный однажды навсегда положил высокие христианские нравственные начала, исключавшие всякий намек на «начальнический» тон, всякие «репрессии», узкую внешнюю дисциплину. Идеальным порядком студенческой корпоративной жизни он считал тот порядок, при котором студенты: сами, без всяких внешних побуждений,

—344—

вполне сознательно и убежденно исполняли бы свои прямые обязанности и сами же строго следили бы за соблюдением условий студенческого общежития. Тогда – говаривал преосвященный Антоний – излишни были бы и звонки, и контроль инспекции, тогда двери всех комнат академического помещения никогда бы не запирались».

В студенте преосвящ. Антоний, прежде всего, видел человека, самостоятельную личность; он уважал все права этой нравственной личности, и в то же время требовал от нее строгого исполнения законных обязанностей, налагаемых на нее известными принципами общественной жизни. Одного никак не мог выносить он в личности человека, это – сознательной лжи. «Все я готов простить своему студенту, но лжи никогда не могу забыть», не раз говорил он. Искренность и прямота самого преосвященного Антония были необыкновенны: в своих беседах со студентами он всегда прямо, без всякой утайки, высказывал пред ними то, что ему думалось и чувствовалось; он просто и доверчиво делился со студентами своими личными впечатлениями и своим душевным настроением. Какой теплой сердечностью и духом отеческой любви запечатлены были отношения его к семье студентов Академии видно из того, что он прямо называл ее своей родной семьей, заменившей ему до известной степени рано потерянную им собственную семью. Не раз говорил он, обращаясь к студентам: По воле Божией я рано лишился, жены и детей, и вот с той поры вы заменили мне потерянную семью: вам, дети мои, я посвятил свои силы и жизнь; вы, лучшие молодые люди из духовного мира, служите радостной утехой в моей жизни».

Пять лет продолжалось служение епископа Антония в должности ректора, а затем он получил новое назначение – архиепископом во вновь открытую Финляндскую епархию. Совсем новое призвание, новая обстановка, новые люди. Однако же и здесь не смущается, не теряется; но скоро ориентируется и направляет всю свою духовную энергию на дело служения Архиепископ Антоний. «Край этот (Финляндия), как свидетельствует всеподданнейший отчет об.-прокурора за 1892 г., представляет мало благоприятных условий для правильного течения церковной жизни. Приходы:

—345—

разбросаны на далекие расстояния (60, 80, 230, 400, 600, 800 верст), церквей мало, школ тоже почти нет. Православные живут среди лютеран и сект лютеранского направления, часто не имеют за дальностью прихода никакой возможности бывать за православным богослужением, исполнять долг исповеди. Православие в Финляндии составляет маленькое зерно, громадное же большинство населения – сплошь лютеране. Православные там, точно заброшенные сироты. Лютеране относятся к ним горделиво... Вызвать православное население Финляндии к лучшей жизни, оживить и направить на настоящий путь их церковную жизнь – и поставил своей задачей высокопреосвященный Антоний. Его желанием было их пригреть, просветить, чтобы видя свет жизни православных, лютеране познали все превосходство православия пред своим сухим и узким религиозным учением... В видах лучшего управления краем он исходатайствовал учреждение в Выборг духовной консистории. Ежегодно он сам обозревал епархию. При обозрении он всегда говорил народу поучения и испытывал молодежь и детей в знании закона Божия. Насколько трудны и тяжелы были эти объезды, видно уже из того, что для посещения в 1895 году трех приходов финляндской Карелии в течение двух дней пришлось только на лошадях проехать 230 километров. Иногда, объезжая епархию, преосвященный, за невозможностью приехать на лошадях, ездил в лодке, надевая на голову башлык; местами было ехать крайне тяжело и опасно».

«Благодаря таким трудам и необычайной энергии архиепископа дело православия в Финляндии быстро подвинулось вперед, и поднялся православно русский дух паствы. Умножилось и количество школ и храмов. В несколько лет паства стала неузнаваемой. Православным благовестом оживились даже самые глухие уголки угрюмой Финляндии. При архиепископе Антонии в Линтуле был основан женский монастырь» (стр. 116).

За время же управления Финляндской епархией и ученая деятельность Архиепископа Антония получила особенно важное приложение, доставившее ему громкую известность. В это время он стоял во главе ученой комиссии, которой поручено было обсудить старокатолический вопрос в ви-

—346—

дах уяснения возможности соединения восточной и западной церквей. Выработанные комиссией ответы: старокатоликам получили европейскую известность, как чрезвычайно важный документ новейшей церковной истории. Вместе с вопросом о воссоединении старокатоликов с православной церковью возникло стремление к сближению с православной церковью и англикан. В связи с этим вопросом высокопреосвященный Антоний был назначен в качестве представителя русской церкви в Англии по случаю шестидесятилетнего юбилея королевы Виктории и совершил эту трудную миссию с блистательным успехом. С тех пор популярность его за границей и, особенно в Англии возросла до степени, никогда еще не достигавшейся русскими епископами (за исключением разве митрополита Филарета). Архиепископ Антоний возвратился в Россию с докторскими степенями от знаменитейших очагов английской учености – университетов Оксфордского и Кембриджского и с выражением горячих симпатий от многочисленных его английских почитателей, которые выразили чувства своего уважения к дорогому гостю Англии ценным подарком в виде коллекции церковных сосудов высокохудожественной работы (стр. 121).

Чертами высокого нравственного характера обрисовывается служение Высокопреосвященного Антония в сане митрополита С.-Петербургского и первоприсутствующего члена св. Синода. К тому же здесь – в этом служении все оригинально, неотделимо от личности Владыки и ново.

Широкая популярность, высота положения, по естественному порядку вещей порождали должного рода искушения: поработить себя страсти высокомерия и отдаться в покое эгоистическому использованию занятого прочного положения. Но совсем не то встречаем мы в служении митрополита Антония: глубокое искреннее смирение и поразительно энергическую деятельность, без сомнения, сократившую жизнь Владыки, быть может, на много лет.

«Он отличался бесконечно добрым, золотым сердцем. Его широкая благотворительность не знала границ. О ней никто не говорил, мало, кто и знал. Даже у самого владыки левая рука не знала, что делала правая. Он помогал своим многочисленным родным, помогал учащейся

—347—

молодежи, помогал всем, кто к нему обращался, и делание добра было для него наслаждением. Сам же отличался редким бессеребреничеством. Скромность его была безгранична. Он ей никогда не изменял. Как трогательно и просто он относился, например, к своим бывшим школьным товарищам по академии и семинарии, не смотря на то, что некоторые не занимали видного положения и были бедны; требовал, чтобы: они говорили ему «ты», как и прежде, помогал им, хлопотал за них. В письмах к ним подписывался: «твой школьный товарищ Антоний» (стр. 166).

Свято исполнял владыка завет Спасителя о посещении больных. Когда в дни страшной холерной эпидемии: все население столицы: было охвачено паническим ужасом, владыка-митрополит, как светлый Ангел-хранитель, являлся в больницы для утешения и ободрения, умирающих в тяжелых мучениях».

«Во дни Светлой Седмицы владыка посещал тюрьмы. Пред ним раскрылись двери даже самых страшных казематов Шлиссельбургской крепости. Дадим здесь место рассказу молодого ученого, оставленного при петербургской Академии, а потом шлиссельбургского заточника «на веки» – Новорусского»²⁷⁰.

«Это было в июле 1904 г. Мы были по-прежнему изолированы от всего живого, и о самом факте войны знали только контрабандой. Вдруг, как снег на голову явилась старушка, княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, которая дружила с митрополитом, а через неделю и он сам. Он по порядку заходил в каждую камеру, дверь за ним притворяли, а к оставленной щели коридорные и их начальники прикладывали ухо.

Дошла очередь и до меня.

«Вот, Михаил Васильевич, где мы с вами встретились!» Это была первая фраза после того, как мы расцеловались.

В пустой, сырой и мрачной камере мы уселись рядом на двух табуретах. Он – в простой, черной шерстяной

—348—

рясе, а я – в арестантском виде. Я ждал, что встречу что-нибудь вроде укора, или упрека за то, что я здесь. Ничуть не бывало. Ни в словах, ни в его тоне мое напряженное внимание не подметило ничего подобного, глаза были подозрительно влажны. Но я не решился бы сказать, относится ли эта слеза лично ко мне, или она результат предыдущей беседы с каким-нибудь из моих товарищей. Разговор был самый незначительный. Он спрашивал, что я поделываю, а я показывал ему различные коллекции, устройством которых я занимался в текущий момент.

Прощаясь, я сказал ему; что у меня было предчувствие; я ждал, что он посетит нас.

«Вот видите, Ваше предчувствие и оправдалось. Я давно собирался, но раньше нельзя этого было сделать».

После такого визита кн. Дондукова-Корсакова стала убеждать нас, чтобы мы вошли в переписку с митрополитом и писали ему о своих нуждах. Ей поставили на вид, что при настоящих обстоятельствах это не осуществимо: ведь переписываться с митрополитом сквозь жандармскую цензуру будет унизительно и для него самого.

Тогда митрополит испросил, где следует разрешение – получать от нас закрытые письма, о чем нам официально было объявлено. Это было уже в январе 1905 года» (стр. 163).

На время служения митрополита Антония вышла великая эпоха, ознаменовавшаяся событиями, потребовавшими от первостоятеля русской православной церкви, особенно, напряженной работы, чуткости и такта. Разумеем – грозное выступление против православной церкви Льва Толстого, торжественное объявление свободы религиозной и политической и подготовительные работы к созванию российского поместного собора.

Отозваться на эти события великого исторического значения, отозваться официально, от имени церкви православной и выпало на долю митрополита Антония. И нельзя не признать, что его образ действия, его формулы, содержащие принципиальные решения церковно-политических вопросов таковы, что будут служить лучшими страницами в истории нашей иерархии.

«Толстовский вопрос, выдвинутый постановлением Св.

—349—

Синода, разросся – по справедливым словам нашего биографа – в целую эпопею» (стр. 218). По своему обыкновению автор очень кратко и изображает эту эпопею: он ограничивается почти буквально перепечаткой документов, ее изображающих. И, однако же, перечитывая в настоящий раз эти документы, чувствуешь полное нравственное удовлетворение.

Постановление Св. Синода об отлучении Л. Толстого по своей правдивости, ясности, простоте и силе есть в точном смысле соборное послание именно православной апостольской церкви, чуждое риторической напыщенности, громких слов анафематствования, характеризующих средневековое папство и даже Византию. Это послание есть верный судебный приговор, вполне адекватный преступлению.

И смело можно утверждать, что если бы явилась возможность созвать вселенский собор – он утвердил бы это послание нашего Св. Синода не изменяя в нем ни йоты, ни черты. Конечно, не нужно большой юридической и канонической образованности и опытности, чтобы в целом синодальном судопроизводстве не найди множества «поводов к кассации»: наивность нашего духовного процесса – факт общеизвестный; но тем ярче выступает в этой наивности жизненной правды – приговора и горькая для осужденного истина. Попытка указать на эти поводы, и была сделана в далее приложенных документах – письмах супруги Толстого и его самого. И как легко и в то же время сильно отстраняются эти попытки ответными письмами митрополита Антония, дышащими силою, благородством и любовью! Эти письма веют духом веры и любви и еще сильнее сгущают тон гордого такого – крепостнически барственного духа Л. Толстого.

«Однажды беседовал с ним один английский проповедник, убеждал его глубже всмотреться в свои заблуждения и обратиться к Господу Иисусу Христу. Каков же был его ужас, когда, выслушав его горячую речь, Толстой ответил, что вот как он относится ко Христу: «если бы мне сейчас сказали, что вон там, на дорожке, в саду меня ждет Иисус, я бы спокойно посмотрел в окно и через человека попросил бы Его подождать, пока я не кончу интересной беседы с вами» (стр. 228).

—350—

Инициатива и исход Толстовского дела принадлежала всецело митрополиту Антонию.

В лице, митрополита Антония православная иерархия нашла авторитетного представителя и энергического проводника, великих начал свободы совести и независимости церкви от государственной опеки. В этом отношении митрополит Антоний занял редкое высокое положение в истории нашей иерархии.

«Церковь не должна преследовать и наказывать людей за переход в другую веру, за перемену религиозных убеждений. Для церкви нет понятия «преступление», – есть понятие «греха», и путь наказания, есть «исправление».

«Если видишь брата, уклоняющегося от истины, проповедуй, обличай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием, но не прибегай к насилию, не сажай в тюрьму, не ссылай в Сибирь, не подражай средневековой инквизиции» (стр. 241). Высочайший указ 12 дек. 1904 г. о предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» в пункте 6-м требовал расширений веротерпимости. Митрополит Антоний был приглашен в Комитет Министров. Там он определенно и веско заявлял о несовместимости с духом церкви гонений на суеверие и представил записку о желательных преобразованиях в управлении православной церковью. По его мнению, самой природе церкви чужды насильственные меры, которыми сильно ослабляют ее внутреннюю силу». Он считал необходимым вместе с освобождением духовенства от полицейской опеки над сектантством освободить церковь и от излишней опеки советской власти» (стр. 241).

Но что особенно резко и высоко выделяет митрополита Антония из ряда ординарных иерархических и духовных вообще лиц – так это его церковно канонический образ мыслей.

Владыка был энергический противник вмешательства духовенства в область политики.

«Не служите никаким партиям. Пастырь должен быть выше их. Вы суживаете свои задачи, которые до необъятности широки. Значение политических групп временно. Сегодня побеждают одни, но завтра берут верх другие.

Задачи священства вечны, идеалы христианского мира незаходимы. Не унижайте их» (стр. 243).

—351—

Обычно спокойный и ровный, владыка Антоний вдруг проявил необычную твердость духа, старался насколько возможно крепче взять в свои руки руль церковного корабля и вопреки партийным крикам, решительно отсекал «политиканов», как справа, так и слева. В эти памятные годы владыка проявил мудрый такт и полную беспристрастность.

Он говорил: «Нам, епископам, самим Богом вручено водительство людей божиих и пастырей церкви. На нас лежит обет отвращать все противное правам власти». Последним выступлением митрополита Антония в Синоде было слово против вовлечения епископов в думскую деятельность. Отрицательно высказываясь по вопросу о выборах в Государственную Думу епископа Никона Кременецкого, владыка оставался верен своему принципу, какому благородно служил всю жизнь, – пастырь для церкви, а не для политической трибуны; увлекаться примерами других стран, стран православной не следует» (стр. 243).

Великая нравственность, личность, возносясь над современниками, приобретая искреннее поклонение людей добрых, приводит в озлобление нравственные низы и отсюда получает себе терновый венец – неизбежный спутник святости.

Много пришлось испытать крайне едких огорчений владыке. Но он кротко и со смирением переносил выпавший ему крест. И это его кроткое терпение невольно преклоняло пред ним его врагов, по крайней мере, наиболее чутких сердцем. Богатство внутреннего духовного опыта при совершенно исключительных обстоятельствах жизни и высокой степени образования поставило владыку на высшую ступень знаний и создало в лице его образ архипастыря, обладавшего всецелой покорностью воли Божией, и христианской терпимостью к людям. Отличительной чертой характера владыки было полное отсутствие в нем искательности. Он пользовался огромным влиянием в высших сферах и при желании мог бы направлять течение дел по своему усмотрению, но никогда не пользовался этим влиянием, подчиняясь всегда постановлениям Св. Синода. В чем только не обвиняли его? По поводу философских собраний его обвиняли за речи Розанова и Мережковского за общение

—352—

с «еретиками». 3а его попытки обновить устаревшие нормы брачного права, его упрекали в неуважении к канону; обвиняли за то, что он с христианской любовью шел в Шлиссельбург, брал на поруки Новорусского и т.д.» (246 стр.).

«Борьба за истинное величие православной церкви, отстаивание с твердостью своих светлых животворных убеждений, интриги врагов явных и затаенных – все это, конечно, не могло не отразиться на здоровье владыки-митрополита. Тяжелые душевные переживания сломили крепкую натуру святителя. В 4 часа 35 м. утра 2 ноября 1912 г. святитель почил вечным сном» (стр. 254).

Такова была жизнь митрополита Антония, исполненная удивительного разнообразия внешних положений и условий; и, однако же, во всем этом разнообразии выступает неизменно тождественная нравственная личность. Черты нравственного характера митр. Антония не поддавались напору внешних влияний. Особенно поразительно то, что по натуре склонный к семейной жизни и уже вполне заживший ею, митрополит Антоний с необыкновенным мужеством перенес свою семейную катастрофу и остался по-прежнему бесконечно добрым, благодушным человеколюбцем. Естественно напрашивались вопросы, как, какими средствами сумел этот человек справиться с полным потрясением всего самого существа и переродиться из нежного семьянина в строгого монаха и беспримерно деятельного епископа?

Этот вопрос разрешает сам м. Антоний в своей интимной переписке с родными и друзьями. Понятно, каким глубоким жизненным интересом отличаются его письма, раскрывающие этот тайник его души!

В 1883 г. 31 марта, будучи иеромонахом, он писал своим родителям: «Что скажу о своем житие-бытие? Скучаю по временам совершенным одиночеством, и часто тяжко продолжаю скорбеть о потере детей» (прил. стр. 14).

В следующем году, в сане архимандрита он писал: «Я чувствую себя точно мертвым. Ничто меня не радует, ничто меня не завлекает, ничего мне не жалко, не жалко даже самого себя. В душе у меня мертво, как в пустыне, холодно, как в могиле» (стр. 21).

—353—

В 1887 г. из Петербурга, будучи ректором академии арх. Антоний писал: «со стороны высокопоставленных лиц я пользуюсь вниманием, сослуживцы и студенты относятся ко мне с любовно и дружелюбно, так что по настоящему то мне нужно благодарить Бога за незаслуженные мной Его милости ко мне, а я все охаю, и часто ропщу и жалуюсь на свою несчастную судьбу» (стр. 33).

В письме от 1889 г. к О. С. Л. архиепископ Антоний пишет: «Прежде у меня часто болело сердце при возвращении откуда-либо в свою квартиру от сознания того, что идешь в какое-то бесприютное место. Теперь я рад бываю, когда получаю освобождение от чуждой мне, суеты людской и приезжаю домой. Остаться одному, самим с собой, со своими мыслями и чувствами, без всякой помехи с чьей-либо стороны, теперь часто доставляют мне истинное наслаждение. Так меняются человеческие настроения и привычки» (стр. 158).

В 1893 г. 28 марта он пишет: «Душа, живущая Христом, всегда мирна и радостна, в каких бы условиях земных не суждено было ей существовать. Самое драгоценное во Христе то, что Он есть жизнь. Жить же я разумею всегда с предметом вечности и с предметом радости. То не жизнь, что ныне есть, а завтра исчезает, то не жизнь, где нет радости. Итак, если есть жизнь, то непременно жизнь вечная и радостная. А разумение такой жизни и дает нам Воскресший Христос» (стр. 167). «Радостные, духовные настроения я теперь чаще испытываю, чем настроения грустные. Было же время, когда тоскливое настроение, настроение сиротливое было у меня господствующим. Но Господь меня помиловал и дал мне радость. Радость Христова – лучшая в мире радость. Помолитесь за меня, чтобы Господь дал мне силы быть настоящим Его учеником, не озирающимся вспять и не живущим по стихиям мира» (стр. 168).

Из Ильинского (на Валааме) скита он пишет: «Со мной совершается психический переворот. Прежде я привольно чувствовал себя на людях и страшился уединения, как лишения свободы, а теперь я чувствую, что свободу то и дает только уединение. Здесь кругом меня полный мир, отсутствие борьбы за существование.

—354—

На всех Валаамских островах нет хищных зверей. Тут есть олени.

Птиц никто не трогает, и они не обнаруживают большого страха, нет вражды к людям.

Около меня столько хороших людей, истинных подвижников, что невольно подпадаешь покаянному настроению и искреннему желанию стать и лучше, и чище» (стр. 169).

Без всяких комментариев приведенные собственные слова м. Антония ясно указывают, чем питалась душа его в своих переживаниях, изумительно разнообразных, и что сообщало поразительную устойчивость этому «гуманнейшему из людей»; это – неослабное стремление «жизни во Христе».

«Представление Государыне происходило – повествовал в одном из своих писем м. Антоний – и имело вполне официальный характер. С великими же княгинями я вел продолжительные беседы о разных предметах, причем свои мысли и взгляды выражал вполне откровенно и спокойно, точно, как будто я беседовал с Вами. У меня совсем нет никакого страха. Я забываю в разговорах официальное положение собеседника и вижу в нем просто человека, что собственно и составляет наше единственно неотъемлемое преимущество, если только мы достойно носим это высокое, данное нам Богом без всяких заслуг с нашей стороны, звание» (стр. 154 прилож.).

«Один провинциальный старец-священник, случайно попавший на прием к владыке, был так очарован его приветливостью, лаской, внимательностью, что тут же разрыдался от избытка благодарных чувств и впоследствии не мог говорить о нем спокойно. Когда его спрашивали, что замечательного видел он в столице, он отвечал одно и то же: «митрополита Антония», добрейшего, ласковейшего... который обнял меня, посадил рядом с собою на диван и расспросил обо всех мелочах моей жизни, а затем и существенно помог советом и делом... Ничего подобного я не видел на своем веку, настойчиво говорил старец» (стр. 184).

Пора, однако же, закончить свою рецензию, или лучше сказать свои выписки из рецензируемой книги. Эти выписки – лучшая ее реклама. Скажем вообще, книга так

—355—

интересна и глубоко назидательна для читателей всех по­ложений, возрастов, убеждений, степени образования, что каждый, прочитав ее, вынесет из глубины своего удовлетворённого чувства глубокую признательность её автору.

Н. Заозерский

Философия Г. Когена родилась и возросла под трёх-звездием культуры. Её основной вопрос – «единство сознания». Её общий ответ: сознание – сознание культуры, и только в единстве культуры единство сознания достигает истинной жизненности. Культура трёхчленна, сознание триедино. Логика, этика и эстетика разгадывают загадку триединого сознания: логика – Логика чистого знания (Eogik der reinen Erkenntniss), этика – Этика чистой воли (Etiiik des reinen Willens), эстетика – Эстетика чистого чувства (Asthetik des reinen Gefiihls). Эти три члена системы философии внутренно должны объединиться в Психологии, как энциклопедии всей системы фи­лософии²⁷¹.

При чтении Логики²⁷², долженствующей наметить пути истины, остается странное впечатление, словно в гостях без хозяина; а плотные ряды категорий с чёткими, обто­ченными понятиями, словно богато-сервированный, но похо­ронный стол. Что есть истина? – Чистая мысль, порождающая всякое «что“. Кто истинствующий? – Чистая мысль, в путях очищающаяся. Что же, есть истина? Истина – путь (метод). К чему? К чистой мысли. «Мыслится», а не Я мыслю; «познаётся», а не Я познаю: все должно принадлежать Хо­зяину, а его нет, и гости – вечные гости – категории, кру­жащиеся бродяги... От мертвящей красоты Логики стано­вится немного жутко.

....Но все-таки единство на лицо: оно в движении, круго­вороте чистой мысли. А в чем чистота? – В научности, чистая мысль – научная мысль, первый член триединства –

—356—

научное сознание. Научное же сознание, по самому характеру своему, должно быть непоседливым, путешествующим и путетворящим: истина – метод; истина метода в служении идее научности, раскрывающей путнику все новые и новые горизонты. Таким образом, на вопрос «где чистое по­знающее сознание» Коген отвечает: в научном созна­нии, в «Bewustsein». Что непричастно этой тенденции к чистоте, то нечисть, Bewustlieit, т. е. обычное живое созна­ние. При вглядывании в парад логических категорий, невольно замечаешь, что Когену Bewustlieit очень мешает, и он это Bewustlieit старается изгнать, но изгнать не может; и, по прочтении всей Логики, становится понятным, что Bewustlieit не изгнано, а только загнано, куда – не ясно. Несмотря на загнанность, Bewustlieit животворит своего гонителя – Bewustsein. И, наконец, проясняется: Хозяин (Bewustheit) не умер и только гости (категории Bewustseins) хотят его, во что бы то ни стало, сжить со света. Для нас теперь не важно, что хозяин может смешать плотные ряды категорий, нарушив похоронную чинность гостей; для нас важно, что в Логике чистого знания Когена мы не наш­ли на своем посту живого субъекта знания. Но так как Ло­гика – первый член символа культуры, то есть надежда, что, может быть, загнанный хозяин (Bewustlieit) получит должное вознаграждение в царстве воли, среди гостей – категорий «Этики чистой воли»²⁷³.

Если в «Логике» сознаются объекты, а сам сознающий – те­невое единство объектов, то в «Этике», где с мыслью сочле­няются аффекты, где тени становятся целями, а объекты сред­ством, царствует Я, само-сознание. Мы готовы радоваться, ожидая увидеть самих, хозяев, а не только гостей; но, по мере знакомства с этическими категориями, радость меркнет. Всякий гость заявляет поочерёдно, что хозяин он – сам: и в этой смене заявлений начинает проясняться, что и здесь настоящего, пусть плохого, хозяина нет, что и отсюда изгнано Bewustlieit. Что есть добро? – Чистая воля. Кто добротствующий? – Его нет; он, das Selbst, – бесконечная задача, бесконечно хочет быть. Что же, есть добро? – Добро – путь (метод). К чему? – К чистой воле, к само-сознанию Я. Задача само-

—357—

сознания решается государством, а право узнает для этого решения все новые и новые условия, ставя по путям, им проложенным, крепкие вехи. «Само» – юридическое лицо, член государства, а государство путь к чистому лицу, путь к членству der Allheit. «Водится», «свобода», «само­сознание» – как будто есть хозяева-творцы, а, на самом деле, все – «неволится»: свободная самость – раба государ­ства, самосознание, как das Selbst der Allheit, пустое слово. Если бесконечная задача (das Selbst der Allheit) задается и вечно разрешается правовым государством, то чистота этического сознания – в правовом сознании, все остальное – нечисть.

Холодным движущимся кольцом научной мысли сдав­лен живой познающий субъект, стальными цепями государственного права закована живая воля; неведомому богу – всещности (Allheit), человечеству принесено в бесцельную жертву само-сознание. Но неужели самосознание – правосо­знание, только метод? Да: добро-метод собрат истине-методу.... Остается искать хозяина в третьем символе культуры – в царстве красоты. Конечно, в Эстетике, где живо и действенно чистое чувство, где не сознание, не самосознание, а самочувствие, будет найден живой, за­гнанный, субъект? В мире чувств нельзя ведь быть таким холодно-методичным, как в логике и этике: все здесь, плавясь, переливается и выплескивается из гото­вых форм. Исключительный интерес, поэтому, приобре­тает двухтомная «Эстетика чистого чувства». Для нас, разыскивающих живого субъекта, важен, главным обра­зом, том первый, где излагаются основоположения систе­матической эстетики; и второй – в тех частях, где затра­гиваются общие вопросы об эстетическом сознании.

«Эстетика чистого чувства», как третий член методического рационализма, должна быть систематической эстети­кой²⁷⁴. Как в Логике единство знания, а в Этике единство нравственной культуры, так в Эстетике един­ство искусства является основной проблемой. Логика и Этика, как первочлены, составляют предусловие Эстетики: её путь заранее определенно намечен тем, что предмет

—358—

искусства – всегда предмет природы (логика) и предмет государства (этика). Если же эстетика не член трехчленной системы, то философия вообще невозможна: признать эсте­тику не систематической, значит, изменить научному ра­зуму, отдавшись красивой, но слепой романтике. Всякий романтизм посягает на неотъемлемые права животворящего научного разума, разыскивая тщетно какую-то особую мудрость, истину, как Абсолютное, странными и нелепыми путями: вместо методических принципов, надежных – путеводных вех, фантазия с туманом безнадежно-запутывающих интуиций. Бессмысленно противополагать искусство науке: искусство ничто без вожака – научного познания, наука – предусловие истинного искусства. Нужно прикончить со всякой мистерией индивидуальности, прервать порывы к трансцендентному, разгадав смысл их, потому что под­линная автономия в автономии научного сознания, а не в лепете священных книг и мифических сказаний. Контроль научного сознания над эстетикой не лишает однако эсте­тическое сознание известной самостоятельности: Эстетика – равноправный член системы философии.

Как относится эстетика к этике?²⁷⁵ Они – сочлены: их основоположения систематически координируются, сходясь в требовании свободы, хотя и обусловленной законосооб­разностью научного сознания. Нравственная свобода в само законности, причем «само“ нравственного индивидуума, как само всещности (Allheit), бесконечная задача. Эстети­ческая свобода ярко выражается в свободе гения. Но путь искусства гомогенен путям нравственности: свобода искус­ства имеет свою идею законности, которая обусловли­вает творчество гения. Гений – выражение разума в искус­стве, того разума, который четко обозначился в Логике. Гений, постигая идею закона, в творчестве своем откры­вает конкретные законы эстетики, по-новому воплощая разум. Искусство не открывает нравственных истин: Этика – предусловие Эстетики²⁷⁶. Итак, свое лицо эстетики – в методе разрешения проблемы единства сознания, как эстетического сознания: эстетика не в состоянии открыть

—359—

истин логических и этических. Если же эстетика не будет слушаться старших со-членов системы, она вы­падет из системы в тьму кромешную, в тьму роман­тики. Во что же, наконец, обращен третий символ куль­туры? В новую форму разумения вещей под строжайшим присмотром идеи научности и государственности. Изгнано религиозно-метафизическое; изгнанием интуитивного изгнана всякая непосредственность. Одного этого достаточно, чтобы наперед заподозрить чистоту чувства, светлую непосред­ственность само-чувствия. Хотя, по Когену, das Gefiihle ist der Wegweiser in das neue Land, на самом деле, чистое чув­ство, резко-отделенное от обычного человеческого чувства, обеднено, грубо очищено, – назовем ли мы его чистым, духовным – все равно. От чего Коген очищает чувство? От составов живого чувства – эстетического «Bewustheit». Bewustheit вообще – предматериал, загадка, с которой начи­нается теоретическая культура; загадка, которая разгады­вается в научном сознании. Bewustheit не чудо, не тайна; иначе пришлось бы признать самоценность метафизики и интуиций. У этой загадки нет собственного содержания! Bewustheit – предпосылка для содержания сознания. Чистое чувство – творец содержания, а эстетическое сознавание (Bewustheit), разноречивые желания с нежеланиями, словом, общие чувства жизни – только условие этого творчества, только момент и лишь в этом смысле их можно назвать «первоэлементами» эстетического сознания. Эстетическое чистое чувство там, где чистота мысли, где новое содер­жание культуры. Если важно кристаллизующееся содержание, а не голое нахождение чувств, то бессознательное и прочее подобное не имеют прав в эстетической законосообраз­ности²⁷⁷.

Первый, крупный и ясный, шаг к обеднению сокровищ­ницы чувств Когеном сделан. Бессознательное, чувства жизни, словом, жизнь чувств признана отрицательным условием чистого чувства, первоэлементами в кавычках. Смысл чистоты – в научном сознании, детищем которого является эстетическое сознание. Всё, не родное научному по­знанию и научной этике, оставлено за чертой системы. Эта

—360—

фильтровка, не протекающая самого живого, является хозяй­ничаньем без хозяина, продолжением загнанности живого субъекта, при начале которой мы присутствовали в Ло­гике.

Итак, чувство очищено, от чего – мы знаем. Как очищено чувство? как Коген сочленил чувство с холо­дом логики и со сталью этики? – Чистое сознание не суб­станция, а творчество, движение. Движение (Bewegung) является для Когена очень усердным и всемогущим помощником. Если сознание-движение, то и чувство должно быть сту­пенью сознанья-движенья. Чувство – чувство движения, das Fühlen selbst ist schori Bewegung. Ведь, движение – основная и первая форма для всего внешнего и внутреннего, к тому же внутреннее, в данном случае чувство, коррелятивно внешнему. С первого взгляда у чувства есть соперник – ощущение. Правда, ощущения составляют конкретное содер­жание чувств, но чувства первее их: первое в сознании не ощущение, а чувство ощущения. Вопрос об ощущениях становится вопросом о переходах форм движения, по­скольку чувства – движения, поскольку содержание ощущений сводится к отношениям. Если же нельзя говорить о со­держании ощущений в себе и для себя, то их соперниче­ство с чувством оказывается совсем мнимым. Но не только ощущения, а все оттенки чистой мысли коррелятивны чувству: есть чувство мысли (Denkgefiihle), чувство суждений и предложений, понятий и слов. Чистое чувство, конечно, охватывает все предступени чувств и в искусстве мы видим единство мысли и чувства мысли²⁷⁸. Пример на­лицо: поэзия.

Логика поэзии отличается от логики понятий, так как в ней объединяются чувства мысли и чувства слова. На­личность мысли в поэзии исключает созерцание, как основной источник поэзии. Логика поэзии, руководясь зако­ном сравнения, а не тожества, может устанавливать новые связи, но эти связи часто бывают ложными: чувство обволакивает и забивает то научное зернышко, которое таится в поэзии, в чистой мысли. Если в логике контролер – понятия, то в искусстве – самочувствие, внутренний мир

—361—

самости. Конечно, логика, равно как и этика, являются предусловием поэзии, и лишь взаимопроникновение методов трехчленной системы даёт силы развиться поэзии, сделать предметы воодушевлёнными. Закон сравнения должен ме­тодически координироваться с духом логики и этики²⁷⁹; иначе самочувствие сведется к оторванному самосозерцанию, тем более, что в поэзии решительно все только повод для сознания, овнутрения. В духовном овнутренении предме­тов поэзия, как форма чистоты, переходит в чистую мысль, координируется с ней. Ведь, природа, в глубине своей, зеркало внутреннего (Innеrе), излучение внутреннего – этого ноумена, вещи в себе. Там, где чистая мысль, там чистое чувство. Чистое же чувство – в любви: die Liebe ist das reine ästhetische Gefühle²⁸⁰. Любовь в эстетике имеет свой, особенный, аспект: это – платоновский эрос, стремя­щийся zur Allheit der Idee. Любовь не сливается ни с нрав­ственным законом, ни с религиозными мечтами о любви. Религия всегда питалась искусством, искажая истину при­манчивыми заблуждениями. Любовь в эстетике не любовь к трансцендентному Богу, а чистая любовь к природе че­ловека (zur Natur des Menschen); природа же человека – член всеобщей окружающей природы. Такая чистая, духовная, любовь – мать искусства.

Что же значит любовь к природе? Любовь к природе есть любовь к единству природы в теле и душе чело­века. Искусство, раскрывающее это единство, несёт в себе тенденцию к всещности (Allheit). Любовь к природе чело­века переходит в любовь к человеку природы (die Natur der Menschcи, das ist der Mensch der Natur). Так как чело­век – Mittelpunkt, и его природа расширяется до универса, то эстетические горизонты отодвигаются все дальше и дальше. Спрашивается, что же нового несёт миру чистая любовь? Это новое – не в содержании объектов (содержание раскрыто в логике и этике), а в форме творчества субъекта. Чув­ство всегда возвращается к человеку, и он – сам является последним обоснователем творцом нового единства со­знания. Только здесь, в чистом чувстве, субъект при-

—362—

обретает должное, исключительное, значение. В логике субъект определялся, как единство понятий в знании; в этике, как единство всещности в воле. Эти два единства – предсубъекты эстетического Я, они меркнут пред ним²⁸¹.

После таких многообещающих заявлений Когена, радость, было угасшая, вспыхивает от будущего зрения эстетического субъекта, затмившего собратьев. Но вспоминая, что у эстетики есть двойная ограда, из науки и государства, которая ни за что не пустит пленника в запредельное, вдаль бессознательного и сверхсознательного, мы заранее можем сказать, что, если мы и увидим что-нибудь, то это будет бенгальский, искусственный, огонек.

Последуем за Когеном. Индивидуум – альфа и омега эстетики: искусство – искусство гения. Само-чувствие предпо­лагает научное сознание (логический субъект) и этическое сознание (этический субъект). Самочувствие не разряжается в себялюбии. Любовь к человеку природы открывает единственную цель, бесконечную задачу – творчество инди­видуума. Здесь схождение и расхождение эстетики и этики. Для эстетического чувства этот пункт, «это“ становится всем: индивидуальность – единственная реальность для эсте­тики, но триумф её там, где любовь, а не самолюбие. Чи­стота любви – форма чистоты идеи: движение, как первоизлучение чувства – сознания, как само сознание, возвращается в себя (die Zurückstralilung in sich selbst), и это возвращение созидает для чувства новую форму чистоты, свой объект не в смысле содержания, отличного от содержания логики – этики, а в смысле формы, метода. В этих пределах чи­стое чувство автономно, в этих пределах бесконечно-­силен эстетический субъект²⁸².

Конечно, если принять евангелие науки (логика) и деяния государства (этика), то мы должны принять и апокалипсис откровения эстетики, славу эстетического Я. В эстетике мысль, познающая и действующая, возвращается к себе – домой новой дорогой и, возвращаясь, любовно оглядывает – познает каждый этап пройдённого пути, каждую крупицу своих богатств, ранее и невиданных, и как-бы перели­вается в каждое «это“, перевоплощается....

—363—

Не может быть возражений, что чувство любви вообще автономно, но эстетическая свобода Когена оказывается двой­ной тюрьмой.

Ведь, на самом-то деле, содержание эстетики разре­шается во всеобщей корреляции, сводится к уразумению возвратного движения чистой мысли, а заявления: человек – фокус всего, эстетический субъект автономен – слишком многозначны. Что такое природа человека? – Тело. Что такое человек природы? – Человек – коррелятивный член при­роды. Кто такое «сам“, свободное эстетическое я? Чистое творчество кристаллизуется в произведениях искусства, которые ценны, как мир для себя, как реализация идеала... А сам – творец? Он – человек человечества, метод объ­ективирования, бесконечная задача (der Mensch bildel nur der Methodenbegriff der Objektiwierung). Даже меньше: человек – только средство объективирования, посредствующий объект объективирования (gleichsam der vermittelnde Objekt der Objek-tiwierung). Кроме того, эстетический субъект – под двумя замками: один ключ у логического субъекта, другой у этического. В том случае само-чувствие эстетического субъекта может быть прекрасным, если он беспрекословно верит только науке и государственности. Если же нет, то свобода в самочувствии субъекта – самообман, игра с самим собой, игра бесконечная и бесплодная. Какая же свобода, когда две тюрьмы? Какое же само-чувствие, когда «само» – метод? Какая же любовь, когда эстетический субъект средство средств, объект объективирования? Слиш­ком расплывчаты утверждения, что «любовь к человеку есть самочувствие человечества в человеке». Как в Ло­гике и Этике, так и в Эстетике живой субъект стал тенью, задачей единства культуры.

Крайне любопытно: чем тень эстетического субъекта пользуется для разрешения задачи единства; каково строение эстетического метода? Заглавной идеей логики является – Ursprung des unendliechen Urtheils; этики – Allheit (Die Allheit ist der Ursprungsbegriff der sittlichen Einheit des Willeus). За­главная идея эстетики – красота (Schonheit)²⁸³. Творец и про­дукт эстетического творчества остаются разделенными. Надо

—364—

объединить эти два понятия высшим понятием (Oberbegriff). Красота, как основоположение эстетического творчества, является таким объединителем. Итак, что такое красота? Grundlegung, идея в платоновском смысле слова, т. е. она не представление (софисты), не понятие (Сократ), не сущ­ность в себе (Аристотель), не абсолютное бытие, а идея – метод. Значит, живого субъекта красоты нет: красоты нет, она будет. Красота, как идея, свидетельствует о самостоятельной тенденции чистого чувства, бесконечно за­данной. Поскольку чистое чувство объективируется, красота – посредник, и только посредник между творцом и произ­ведением искусства: в ней единство эстетической задачи, единство эстетических категорий. Красота – первопонятие в ряду эстетических понятий: первопонятие не абсолютное, а абсолютно-заданное.

Из коррелятов – подпонятий – моментов красоты (Erha-bene und Humor) выделяется близостью к задаче эстетики и находчивостью в исполнении её – Humor: он приносит своеобразную теодицею искусства²⁸⁴. Логика и этика, как бы то ни было, мирятся с безобразным. Эстетика должна преодолеть – преобразить его. И она преодолевает безобра­зие, открыв, что безобразие – момент красоты, служебное средство в хозяйстве красоты. «Безобразие – безобразно, но Humor делает его красивым». Ведь сама красота – требо­вание прекрасной природы и юмор больше всего стремле­ний выражает к творчеству прекрасной природы. Красота облагораживает безобразное, животное в человеке при­роды и на этом пути её творчество сочленяется с твор­чеством мысли и воли: безобразное, животное – повод, во­прос для красоты, для творчества единства эстетического сознания²⁸⁵.

Присматриваясь к царству красоты, мы замечаем: и тут все расплывается в бесконечностях, в которых по­топлен живой субъект красоты; и тут – всюду пути, пути... Что такое эстетическая самость? Бесконечная задача: в человеке красоты нет, красота – метод. Что такое эсте­тический объект? Бесконечная задача: прекрасная при-

—365—

рода – идея, её нет, она вечно будет... И посредник между субъектом и объектом, бесконечно ткущий бесконечную ткань бесконечного единства, – сам средство, веха; красоты нет, она будет. Но, все-таки, та или иная реали­зация идеала в произведениях искусства есть, все-таки в эстетическом объекте кристаллизуется чистое чувство и он, объект, имеет исключительную ценность, как бы бытие для себя. Что это значит? Это значит, что эстети­ческий субъект – посредник, созидаемый первопосредником красотой, на службе у эстетического объекта, погло­щен объектом точно так же, как в логике и этике от живых субъектов осталась единящая тень. Если в логике субъект – единство объектов природы, а в этике – единство объектов правового государства, человечества, то в эстетике субъект, вне кристаллизовавшихся эстетических объектов, вне истории, вне школы – тень, ничто; а сам по себе он – бесконечная задача единства. Везде объекты, вещи, хозяйства без хозяина. И видимые устои, и бесконечные посредничества ведут в трясины, засасывающие своей дурною бесконечностью.... Что есть эстетический субъект? – Метод. Что такое красота? – Метод. Что такое эстети­ческий метод? – Метод единства эстетического сознания. Что такое единство эстетического сознания, как члена единства культуры? – Бесконечная задача, метод единства. Это – оргия нанметодизма.

Но если все три символа системы Когена – символы веры в объект, которому сопутствует бескровная тень субъекта в форме единства, вечно-заданного, – то, может быть, сочленение единств сознания, триединое сознание преоб­разится, и станет живым die Еinheit Bewustsein? Это обе­щает Коген в Психологии. Но разве мертвецы естественно могут ожить, и мёртвые кости – стать жизненным телом, если их положить рядом, или смешать? В самом деле, в чем должно заключаться единство трех форм созна­ния? Так как единство – метод, задача, то die Einheit должно заключаться во взаимопроникновении методов, в их взаимной координации. Ведь, элементы (логика, этика, эстетика) – предусловия, абстракции; но и целое (психология) вне элементов – тоже абстракция, нуль. Зная элементы, напрасно мы стали бы искать в обещаниях Психологии на-

—366—

­мёки на психологию живого субъекта, личности. И для Пси­хологии личность – метод, бесконечная задача, но, главным образом, в аспекте прошлого, в аспекте историческом: для неё сознание не моё, а сознание культуры; для неё наисущественно не единство личности, а единство культуры. Культура же не знает самоценной, данной личности; её проблемы влекут нас неминуемо в даль истории (die Kultur aber ist ein Problem der Geschichte). Но даль прошлого безначальна и бесконечна, потому что сама культура – за­дача, сама история – проблема. Опять все упирается в единство культуры²⁸⁶. Кто единит единства? Menschenheit, человечество.

Таким образом, Психология, как вершина системы фи­лософии, может быть названа психологией человечества. Но, конечно, человечество не сущность, а идея: единство чело­вечества – первогипотеза, ведущая, чрез гипотезу единства культуры, к триединству сознания. Единство сознания – куль­туры вовсе неравнозначно с метафизическим монизмом: оно стоит под вечно-стерегущим знаком «Entwicklung» и формы сознания лишь координированные линии в разви­тии сознания культуры.

Но почему Психология – психология туманного человече­ства: разве самоценная личность не может быть углублена в истории? Разве культура, явившаяся изменницей поро­дившему её культу, не может стать просветленным куль­том Абсолютному?

Хотя «святое святых» системы Когена в чистой мысли, но в ней нет места живому Логосу; поэтому и в «Эсте­тике чистого чувства» нет живого субъекта – хозяина: мы находили бесконечные пути, но не нашли пути к Бесконечному; мы находили вечные знаки, но не нашли символа Вечности. Все бесконечные пути системы Когена ведут в земной град, герб которого, не смотря на всю сложную тайнопись, может быть разгадан: имя ему “Вещь“. Лю­бовь «эстетики» – любовь к вещам мира сего. Эстетика своими идеями-методами обещает овладеть неисчерпае­мыми богатствами вещей, она готова всё принять и благо­словить, лишь бы на всем стоял знак мира сего, лишь

—367—

бы все, что не вещь, изменило своей сущности, став мето­дом вещей. «Эстетика» призывает пожертвовать собой, своей душей ради красоты мира вещей. Но... к чему мирское хозяйство, если нет хозяина? К чему вещи, если они гро­зят гибелью живой душе:... ἤ τί δώσει ἄνθρωπος ἀντάλλαγμα τῆς ψυχῆς αὐτοῦ (Мф.16:26).

С. Голованенко

I.

В последнее время у нас начинает заметно расти и развиваться литература внимательной и вдумчивой оглядки назад: печатание воспоминаний, дневников, писем и дру­гих материалов для изучения нашего прошлого и его бо­лее или менее крупных представителей, оставивших по себе заметный след.

Это – добрый признак. Начало внимательного и вдумчивого отношения к своему прошлому – это признак начала роста истинной культуры, начала национального самосозна­ния, столь необходимого каждому великому народу.

Среди материалов этого рода, вышедших в прошлом году, нельзя не остановиться с интересом на «Письмах И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт», недавно по­ступивших в продажу, в виде отдельных оттисков из «Отчёта Императорского Московского и Румянцевского Му­зея за 1914 год». Письма эти снабжены небольшим, но содержательным предисловием и очень интересными и тща­тельно составленными примечаниями Г. П. Георгиевского.

Письма Тургенев, как известно, писал очень охотно, и притом мастерски: умно, остроумно, интересно, изящно. Читаются они, поэтому всегда с большим удовольствием. Немаловажный интерес автобиографический и общественный, всегда присущий письмам Тургенева, делает ценность их еще большею. Обнародованная Румянцевским музеем це­лая книга писем Тургенева, остававшихся до сих пор под спудом, является своего рода литературным собы­тием.

Кто же такая графиня Е. Е. Ламберт? Как Тургенев

—368—

познакомился с нею и почему переписывался? Почему эти письма не были до сих пор изданы? В чем особенности их в сравнении с другими – уже известными письмами Тургенева? Что это за письма?

II.

Из предисловия к «Письмам И. С. Тургенева» те, кто раньше ничего не слыхали о графине Елизавете Егоровне Ламберт, могут узнать, что она была дочерью графа Его­ра Францовича Канкрина, русского министра финансов. Блестящее воспитание и высокое положение в обществе от­крыли ей возможность к счастливому замужеству и близо­сти ко двору Наследника престола, а потом Императора Александра II Николаевича. Она вышла замуж за графа Иосифа Карловича Ламберт. Воспитанник Ришельевского Лицея в Одессе, привлекшего к себе по открытии цвет русской аристократии, граф Иосиф Карлович сделал быстро завидную карьеру при дворе Наследника. В чине полковника в 1851 году, он был адъютантом Цесаревича Александра Николаевича. Брат его, граф Карл Карлович Ламберт, был впоследствии наместником в Варшаве. Другой воспитанник Ришельевского Лицея Н.Н. Мурзакевич в своих «Записках» (Русская Старина 1887 г., II, и 1889 г., II) следующим образом отзывается о графе Иоси­фе Ламберт: «Открытый, благородный характер этого ры­царя чести и правды многим известен».

Молодость, образование, ум и высокие нравственные ка­чества графа Иосифа и графини Елизаветы Ламберт, без сомнения, привлекали в их дом многих.

Неудивительно, что и Тургенев в первый же свой при­езд в Петроград, после продолжительный отлучки, по­желал быть принятым в доме графа Иосифа Ламберт и вскоре был оценен радушными хозяевами и удостоен искреннего расположения и симпатии со стороны графини Елизаветы Егоровны.

Знакомства вообще давались Тургеневу легко. Красавец собой, прекрасно образованный, занимательный собеседник с мягкими и благородными приёмами в обращении с людь­ми, – он был желанным гостем во всех, даже самых

—369—

высоких кругах столичного общества. Заграницей, в ме­стах излюбленных русскими путешественниками, Турге­нев был предметом общего внимания их и нередко по­лучал приветствия и поклоны от лиц, которых сам не узнавал. В среде писателей знакомства Тургенева были весьма обширны и переходили за грани всех кружков и направлений. А по мере того, как росла его собственная литературная слава, круг знакомых Тургенева расширялся все более и более.

По свидетельству друга его, И.В. Анненкова, «молодые писатели, начинающие свою карьеру, один за другим явля­лись к нему, приносили свои произведения и ждали его приговора, в чем он никогда не отказывал им, стара­ясь уразуметь их дарования и их наклонности. Светские высокопоставленные особы и знаменитости всех родов ис­кали свидания с ним и его знакомства. Особенно он сде­лался любимцем прекрасного пола, упивавшегося чтением его романа («Дворянское гнездо»). Женщины высших кру­гов петербургского общества открыли ему свои салоны, ввели его в свою среду, заставили отцов, мужей, брать­ев добиваться его приязни и доверия. Он сделался свой че­ловек между ними и каждый вечер облекался во фрак, надевал белый галстук и являлся на их рауты и cause-ries удивлять изящным французским языком, блестящим изложением мнений своих, с применением к понятиям новых его слушательниц и слушателей, остроумными ане­кдотами и оригинальной и весьма красивой фигурой» (П. 15. Анненков. «Литературные воспоминания». Спб. 1909 г. Стр. 507–508).

Очень вероятно предположение автора предисловия к «Письмам И.С. Тургенева» Г.И. Георгиевского, что гра­финя Ламберт и её муж могли в самом же начале зна­комства с ними Тургенева оказать ему своими связями со­действие в его хлопотах о получении заграничного паспор­та, что было сопряжено для него с серьезными затрудне­ниями, так как он тогда, только что вернувшись из своей деревенской ссылки, «находился еще под особым наблюдением и присмотром представителей власти» («Пись­ма Тургенева», стр.VII). Подтверждением вероятности это­го предположения может служить первое же письмо Турге-

—370—

нева к графине Ламберт, в котором он благодарит её за оказанное ему ею «участие».

Как бы то ни было, знакомство Тургенева с графиней Ламберт, «несмотря на различие их мнений» по многим весьма существенным вопросам, столь быстро переходит в трогательную, нежную дружбу, что в первом же сво­ем письме к графине Тургенев пишет:

«Мне очень жалко, что я так поздно с Вами познако­мился. Несмотря на различие наших мнений, между нами есть, если не ошибаюсь, симпатия чувств и ощущений. А эта связь прочнее связи, основанной на тождестве мнений. Но прошедшего не переделаешь, – остается, насколько хва­тает умения, пользоваться настоящим» («Письма», стр. 3).

Редкий наблюдатель и знаток человеческой души, Тур­генев очень скоро оценил тонкий, изящный вкус графи­ни Ламберт, просвещенный далеко незаурядным образова­нием, её любовь к искусству и понимание задач его, её горячее и отзывчивое сердце, открытое всем просьбам и каждой нужде, и всею душой привязался к ней. Располо­жением графини, участием её ко всем подробностям его писательской и личной жизни Тургенев дорожил в выс­шей степени. Посвящая её в каждый шаг своей жизни, во все свои думы, замыслы и переживания, Тургенев искал поддержки и сочувствия графини, проверял себя её друже­ственными взглядами, а иногда её ласковым приветом и тёплым, сердечным участием заменял для себя отсут­ствие «собственного гнезда», и изливал пред ней, как близким по душе человеком вместе свои жалобы на оди­ночество, на тяжесть неразделённых чувств. Постоянно говорил с тем Тургенев и о своем чувстве к ней, чувстве глубокой, привязанности и братской любви, озарив­шем его жизнь лучами пробуждения чистых радостей и несбывшихся мечтаний.

В редкие и большею частью короткие приезды свои в Пет­роград Тургенев любил беседовать с графиней в уют­ной комнатке небольшого домика на Фурштадтской, где она жила. Часами просиживал он у радушной и умной хозяйки домика, наслаждаясь всеми дарами её ума и сердца, посвя­щая и её с полною откровенностью во все подробности своей жизни, раскрывая пред ней свою душу. События и лица, за-

—371—

нимавшие в его личной, интимной жизни первый план, его дочь и другие родные, его друзья и знакомые делались хорошо известными и графине. Обо всех и обо всем рассказывал он ей, набрасывая яркие картины и рисуя меткие характеристики. Ещё чаще нёс он на её суд свои думы, заботы и затруднения. Он уважал её ум, верил в её сочувствие и участие, и ничего не скрывал от неё. Очень ценил Тургенев литературный вкус графини, и не­редко посылал ей или привозил к ней лично свои произ­ведения в рукописи или в корректуре, чтобы выслушать её мнение. Какую цену придавал он мнению графини, мо­жно видеть хотя бы из того, что для романа «Накануне», после резкой и беспощадной критики на него графини Лам­берт, был приготовлен уже «огонь в камине», и только после совещания с вызванным им хладнокровным, спо­койным, неизменным другом его Анненковым, вкусу которого он также доверял, «огонь в камине оказался не нужен» («Литерат. Восп.», стр. 513–514).

Письма Тургенева к графине Ламберт – это то отголо­ски, то продолжение личных его с нею бесед. В них Тургенев встает пред читателями, как живой, со всеми заветными думами его, со всеми волновавшими его трево­гами и радостями, которыми он делился с чуткою, прав­дивою женскою душой.

Всех писем Тургенева к графине Ламберт сохрани­лось, вместе с коротенькими и незначительными записоч­ками, 115 – на пространстве времени от 9 мая 1856 года до 29 апреля 1867 года.

В последние годы их жизни переписка эта как-то по­степенно прекращается, замирает.

В 1883 г., – в том самом году, в котором умер Тур­генев, – умерла и графиня Е.Е. Ламберт, передав свою переписку с Тургеневым Александру Дмитриевичу Свербееву. 7 сентября 1889 года Свербеев письма Тургенева к графине Ламберт принес в дар Императорскому Румян­цевскому Музею, передав их Музею в запечатанном па­кете, с тем, чтобы они хранились в этом виде 20 лет и были напечатаны не ранее 7 сентября 1909 г. Впослед­ствии Свербеев удлинил этот срок еще на 5 лет и лишь в сентябре 1914 года Музей получил возможность

—372—

располагать письмами и мог приступить к подготовлению их обнародования.

III.

Письма Тургенева к графине Ламберт – это, в сущно­сти, отдельные страницы, разрозненные листки в высшей степени задушевной автобиографии за известный период времени, написанные рукой крупного писателя, большого мастера художественного слова. В этом – главная их цен­ность, их главный интерес.

На ряду с мастерскою обрисовкой внутренних и внеш­них особенностей жизни Тургенева, в письмах его ярко проступают, тесно переплетаясь с ними, и все главнейшие особенности его приёмов творчества.

Вот, напр., страничка из первого же письма Тургенева, написанного им 8-го мая 1856 г., в имении своём, селе Спасском, Орловской губ., в 9-ти верстах от города Мценска.

«С тех пор, как я здесь, – пишет Тургенев, – мной овладела внутренняя тревога... Знаю я это чувство! Ах, графиня, какая глупая вещь – потребность счастья, когда уже веры в счастье нет! Однако, я надеюсь, все это уго­монится, и я снова, хотя не вполне, приобрету то особенного рода спокойствие, исполненное внутреннего внимания и тихого движения, которое необходимо писателю, вообще ху­дожнику».

Страничка эта интересна не только тем, что ярко изоб­ражает весьма характерное для Тургенева душевное пере­живание, но и тем, что дает возможность судить о взгля­де его на настроение, необходимое писателю, – вообще, худож­нику.

От мастерского, чисто Тургеневского изображения пере­живаний человеческой души вообще и души писателя, ху­дожника, в особенности он переходит к не менее ма­стерскому наброску следующей картинки, в которой вы сразу узнаете кисть этого удивительного пейзажиста русской природы:

«Погода еще не совсем хороша. Всё ещё как-то грубо и резко: ветер воет, как осенью; мокрые, серые тучи не­сутся и льют тонкий, неприятный дождь. Но все уже зеле­-

—373—

но, и сегодня мои собаки издали, на траве, освещённой сол­нцем, производили картинное впечатление».

А вот два-три штриха, с дивной сжатостью и простотой крупного мастера пушкинской школы обрисовывающих ха­рактер и жизнь целой семьи:

«Здесь живет мой дядя, добрый и простой человек, ко­торый управлял моим имением. У него – жена, и сестра жены живёт вместе с ними. Люди тихие и незатейливые, с ними легко, и всё-таки не совершенно один».

В следующих за этим строках, один из талантли­вейших учеников Пушкина и верный до гроба поклон­ник его сказывается уже прямо на чистоту:

«Вы мне говорили, что Вы теперь уже почти ничего не читаете. Возьмитесь за Пушкина в течение лета, я тоже буду его читать, и мы можем говорить о нем».

Далее – образчик Тургеневского юмора:

«Это письмо идёт скачками, à bâtons rompus, как гово­рят французы, но Вы сами этого требовали, то есть, Вы требовали, чтобы я писал Вам, что мне придёт в голо­ву, а мне в голову мысли приходили именно в том по­рядке, в каком я Вам излагал их, так что собаки пришлись раньше родственников».

В конце этого письма встречаем один из образчи­ков Тургеневской наблюдательности и вместе с тем ми­лой приветливости, деликатности и рыцарственного отноше­ния к женщине:

«С нетерпением буду ожидать Вашего ответа... Кстати, какие у Вас добрые и милые глаза! Это «кстати», может быть, очень не кстати, – Вы извините меня, если я в этом случае не должен был написать то, что я подумал».

Очень характерно для Тургенева следующее письмо его к графине (от 10-го июня 1856 г.).

Позволим себе привести из него наиболее существен­ные отрывки.

... «Я получил из Петербурга известие, что паспорт мне выдан, и я уезжаю из России в 20-х числах будущего месяца...

«Позволение ехать за границу меня радует... И в то же время я не могу не сознаться, что лучше было бы для ме­ня не ехать. В мои годы уехать за границу значит: опре­-

—374—

делить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышления о семейной жизни. Что делать! Видно, та­кова моя судьба. Впрочем, и то сказать: люди без твёрдо­сти в характере любят сочинять себе «судьбу»; это изба­вляет их от необходимости иметь собственную волю и от ответственности перед самими собою. Во всяком случае le vin est tiré – il faut le boire.

«У меня здесь нет барского дома; был – да сгорел; я живу в старом флигельке. А сад есть, большой и хоро­ший, и пруд. Соседок нет никаких, ни Татьян сосе­док, ни просто соседок. Да и я сам куда как не по­хож на Онегина!..

«Мне приятно думать о том, что мы будем, хотя изред­ка, меняться мыслями и ощущениями. Еще приятнее думать, что придет время, мы, Бог даст, увидимся снова, и, смею надеяться, окончательно станем друзьями. – В жизни муж­чины наступает, как и в жизни женщины, пора, когда более всего дорожишь отношениями тихими и прочными. Светлые осенние дни – самые прекрасные дни в году. – Я надеюсь, что тогда мне удастся убедить Вас не бояться чтения Пушкина и других. Или вы ещё страшитесь «тре­воги»?

«Я не рассчитываю более на счастье для себя, т. е. на счастье в том опять-таки тревожном смысле, в кото­ром оно принимается молодыми сердцами. Нечего думать о цветах, когда пора цветения прошла. Дай Бог, чтобы плод, по крайней мере, был какой-нибудь, – а эти напрасные порывания назад могут только помешать его созре­ванию. – Должно учиться у природы её правильному и спо­койному ходу, её смирению... Впрочем, на словах то мы все – мудрецы, а первая попавшаяся глупость пробеги ми­мо, так и бросишься за нею в погоню.

«Как оглянусь я на свою прошедшую жизнь, я, кажется, больше ничего не делал, как гонялся за глупостями. – Дон-Кихот, по крайней мере, верил в красоту своей Дульцинеи, а нашего времени Дон Кихоты и видят, что их Дульцинея – урод, а все бегут за нею.

«У нас нет идеала, – вот от чего всё это происходит, а идеал дается только сильным гражданским бытом, искусством (или наукой) и религией. Но не всякий родится

—375—

афинянином или англичанином, художником или уче­ным, и религия не всякому даётся тотчас. Будем ждать и верить, и знать, что пока – мы дурачимся. Эго сознание всё-таки может быть полезным».

Какая сила и проницательность ума и какое сознание сла­бости своей воли, какая глубина понимания смысла челове­ческой жизни и какая щемящая сердце грусть от неуме­ния и бессилия устроить свою личную жизнь!

Своим выдающимся умом Тургенев понимал значе­ние в жизни возвышенного идеала, значение, как венца это­го идеала, религии. Его чуткое сердце крупного человека и художника влекло его к этому идеалу. Та «русская суть», которую, по его выражению, «вари русского человека хоть в семи котлах, из него не вываришь», была вся на сто­роне этого идеала. Но отсутствие сильной воли мешало Тур­геневу, в ранней юности «окунувшемуся, – по его словам, – в Немецкое море» и «вынырнувшему из него западником с головы до пят», перестроить свою жизнь по этому иде­алу. Отсюда – трагедия всей его жизни, отсюда щемящая сердце грусть его...

Приведённые нами выдержки дают возможность читате­лям составить себе некоторое понятие о характере и зна­чении новой книги писем Тургенева.

Анатолий Александров

—3—

Предлагаемый вниманию читателей II выпуск лекций А.А.Жданова содержит остальную часть этого недоконченного курса.

То обстоятельство, что редакция «Чтений» перешла к другому лицу, надеемся, не изменит характера издания: редактирующий IIвыпуск свидетельствует свою солидарность с редактором I выпуска.

Второй отдел ветхозаветного канона – пророки

Содержание этого отдела. Термин «нави»

Второй отдел ветхозаветного канона носит наименование невиим, пророки; он заключает в себе восемь книг: 1) Иисуса Навина, 2) Судей с Руфью, 3) Самуила, 4) Царей, 5) Исайи, 6) Иеремии с Плачем, 7) Иезекииля, 8) книгу 12 малых пророков (δωδεκαπρόφητον), полным счетом 23. Все книги, входящие в состав этого отдела, разделяются по Талмуду²⁸⁷ на две части: невиим ришоним – «пророки первые или древнейшие» и невиим ахароним – «пророки последующие или позднейшие». К первой принадлежат исторические книги, начиная книгой Иисуса Навина и кончая книгой Царей. Ко второй – книги пророков собственно так называемых. Соединения столь разнородных по своему содержанию и литературному характеру частей в одно целое объясняется, как мы имели уже случай заметить ранее²⁸⁸, тем, что древнееврейские собиратели свящ. книг прежде всего и главным образом обращали внимание не на внешние и внутренние их особенности, а на их предполагаемое происхождение или, лучше сказать, группировка свящ. книг Ветхого Завета по отделам объясняется историческими причинами, которые предшествовали всяким логическим соображениям. Книги второго отдела, по воззрению древних

—4—

евреев, все обязаны своим происхождением определенной группе лиц с именем невиим, «пророки».

Как вообще в ветхозаветной литературе, так и в данном случае, термин невиим (от ед. нави) далеко не соответствует тем представлениям, которые соединяются со словом προφήτης «пророк» в обычном употреблении, а равным образом во многих ученых исследованиях, касающихся вопроса о происхождении второго и третьего отделов ветхозаветного канона – пророков и писаний.

В обычном употреблении, которое по своей древности во всяком случае не восходит даже до святоотеческого периода, «προφήτης», «пророк» принимается в узком специальном смысле, со значением – предсказатель, провозвестник будущих событий. В действительности же ни греческое προφήτης в Ветхом (у LXX) и Новом Завете, ни соответствующее ему евр. нави из всех многочисленных случаев их употребления ни в одном этого значения не имеет. Правда, предвозвещение будущего иногда входит в сферу деятельности тех или других пророков и у некоторых составляет ее главное содержание, но вообще существенным и необходимым признаком пророческого служения, его отличительной особенностью, признано быть ни в каком случае не может.

Какое же настоящее значения имеет нави? – Ответ на этот вопрос может дать рассмотрение его производства и употребления в еврейской литературе.

Производство термина нави представляет не один только историко-филологический интерес; в новейшее время оно дает опору для разнообразнейших и иногда диаметрально противоположных мнений о сущности и характере пророческого служения и отношения пророческой деятельности к сходным по внешности явлениям в области естественных религий.

Вам, без сомнения, известно, что большая часть имен существительных в еврейском языке имеют глагольную основу, т. е. могут быть по известным этимологическим законам произведены от соответствующего им коренного глагола. Способом образования имени (постановка тех или других гласных, изменения согласных) определяется его основное значение. При том условии, если коренной глагол

—5—

Еще употребителен в памятниках священной литературы, определение значения имени не представляет особенных затруднений. В настоящем случае этого, к сожалению, нет: коренной глагол для нави, который должен был бы иметь форму нава, в свящ. книгах отсутствует. (Есть вторичные глагольные формы, которые производят уже от существительного нави). Из этого, по-видимому, незначительного обстоятельства, подкрепляя его некоторыми фактами из библейской истории, многие из новых ученых (напр., Wellhausen, Kuenen) делают весьма важный вывод: слово нави, говорят²⁸⁹, вместе с обозначаемым им понятием, очевидно, чужеземного, не еврейского происхождения, именно: оно заимствовано у ханаанских народов несколько времени спустя по завоевании земли обетованной вместе с их языческими религиозными формами и воззрениями, – и нави первоначально было наименованием служителей Ханаанских божеств, особенно Ваала и Астарты. Факты, приводимые в пользу этого предположения, следующие. Во-первых, в 1-й книге Царств (1Цар.9:9) в рассказе о том, как Саул искал ослиц своего отца, находится замечание: прежде у Израиля, когда кто-нибудь шел вопрошать Бога, говорили так: пойдем к прозорливцу, ибо тот, кого называют ныне пророком, прежде назывался прозорливцем», или, «кого называют ныне нави, прежде назывался роэ» (собств. прич. от раа – видел, видящий, у LXX – ο βλέπων). Роэ, прозорливец, заключают отсюда, и было первоначальным национально еврейским наименованием пророка и вытеснено из народного употребления позднейшим и чуждым нави. Во-вторых, характером своей деятельности древнейшие невиим, по Wellhausen’у, напоминают восторженных и исступленных энтузиастов, неистовствующих дервишей и средневековых флагеллантов, что указывает на их происхождение из язычества. Пример приводится из той же книги Царств гл. 19, с 20-го стиха: «И послал Саул слуг взять Давида, и (когда) увидели они сонм пророков пророчествующих и Са

—6—

муила, начальствующего над ними, то Дух Божий сошел на слуг Саула, и они стали пророчествовать». То же случилось и с другим и с третьим отрядом посланных. Наконец, Саул сам пошел в Наваф, и на него сошел Дух Божий, и он шел и пророчествовал, доколе не пришел в Наваф в Рам. И снял и он одежды свои, и пророчествовал пред Самуилом и весь день тот и всю ту ночь лежал неодетый; поэтому говорят: неужели Саул во пророках?» (ст. 24. ср. 10, 5–6). Наконец, в-третьих, в самых священных книгах есть упоминание (3Ц.18) о пророках Ваала и Ашеры или Астарты. Указывают и другие сходные черты еврейских невиим с языческими невиим.

Все приведенные основания в пользу чужеземного происхождения нави, если принимать их во всей их силе, в лучшем случае могут привести только к убеждению в существовании некоторых аналогий между религией евреев и религиями ханаанских племен, но никак не к тому выводу, ради которого они приводятся.

1) Отсутствие в еврейском языке коренного глагола для нави ничего не доказывает: в нем есть немалое число и других имен подобного рода, принадлежность которых к коренным еврейским не подвержена ни малейшему сомнению, и нет никакого права требовать, чтобы каждая семья слов одного корня непременно сохранилась в свящ. литературе в полном составе всех ее представителей; исчезновение корней в их чистом виде из живой разговорной речи и сохранения производных слов – явление весьма обыкновенное в истории развития каждого языка.

2) Что название «прозорливец» – роэ в противоположность нави – есть древнейшее и национально-еврейское, – это опровергается другими местами свящ. книг, из которых видно, что с одной стороны нави употреблялось гораздо ранее эпохи Самуила, с другой, что и роэ совсем не вышло из употребления впоследствии. В книге Бытия (20,7) наименование нави прилагается к Аврааму; в книге Исход (7,1) Иегова говорит Моисею: «Я поставил тебя богом фараону: а Аарон, брат твой, будет твоим пророком (нави); в 15 главе упоминается пророчица (невийя) Мариам, по книге Чисел (Чис.11) пророческий дар внезапно обнаруживается у семидесяти народных старейшин, в 12-й главе Сам

—7—

Господь указывает Аарону и Мариаме на существование пророков (нави), как на явление обыкновенное, именно, Он говорит: «слушайте слова Мои: если бывает у вас пророк Господень, то Я открываюсь ему в видении, во сне говорю с ним» и пр. (ст.6). Во Второзаконии законодатель (гл.13,1–5) предписывает строгие карательные меры против пророков, которые знамениями и чудесами стали бы совращать сынов Израилевых в след чуждых богов; в главе 18-й сообщает признаки для различения истинных пророков (также нави) от ложных и определяет должные отношения народа к тем и другим. В книге Судей, опять-таки ранее времени Самуила, упоминается о пророчице Девворе (гл.4) и неизвестном по имени Нава, посланном для обличения Израильтян во время их порабощения Мадианитянами. Название роэ встречается впоследствии у пророка Исайи, 30,10 – «прозорливцам говорят: перестаньте провидеть»; в 1-й книге Паралипоменон Самуил постоянно называется роэ; во 2-ой (16:7) упоминается прозорливец Анания (Пар.9:22; 26:28; 29:29). – Если в законодательстве Моисея уже признано существование пророков истинных и ложных, пророков Иеговы и пророков языческих богов, и наглядное различие между ними, по словам законодателя, состоит лишь в том, что одни пророчествуют во имя Иеговы, другие во имя ложных богов, пророчества одних оправдываются самым делом, а других – нет, то ясно, что существование нави – явление общее и Израильтянам и языческим народам, внешние обнаружения деятельности невиим имеют между собой много сходного у тех и других, и следовательно слово нави должно быть общим достоянием всего семитического племени.

К тому же результату приводят и другие из указываемых мест.

В частности, об отношениях названий нави и роэ скажем ниже, когда выяснится понятие нави. Большинство из современных ученых, признавая слово нави и исчезнувший в еврейской литературе глагольный корень нава общим достоянием семитического племени, стараются определить его значение отчасти при помощи различных сближений в пределах самого еврейского языка, отчасти при помощи

—8—

сравнения соответствующих корней из других семитических языков, преимущественно арабского.

До настоящего времени представлено три мнения о происхождении и значении слова нави, основанные на указанных филологических приемах.

1) Корень нава (с алеф), по мнению известных лексикографов (Гезениуса, Фюрста)²⁹⁰, и экзегетов (Knobel, Bleek, De Wette и мн. др.) из р. Солярского²⁹¹, равносилен с подобозвучным ему нава (с айн в конце) и означает – пениться, кипеть, течь – отсюда вести одушевленную речь; прорицать, предсказывать в форме нави выражает некоторого рода страдательное состояние говорящего, означает человека, не от себя говорящего, а исполненного вдохновения Божественного. Таким образом, нави есть лицо, которое испытывает внутреннее волнение или возбуждение под влиянием посторонней силы, действующей на его волю принудительным образом, и выражает это внутреннее состояние при помощи вдохновенной речи.

2) Нави, по Hupfeld’у, Biehm’y и Schultz’y²⁹² наам – бормотать, говорить тихо, тайно, шептать, отсюда – внушать, вдохновлять. Следовательно, нави есть тот, кто испытывает внушение, получает внутренним и таинственным образом откровение свыше и сообщает его другим в удобопонятной словесной форме.

В том и другом случае, сравнивая греческое προφήτης с еврейским нави, указывают на то примечательное обстоятельство, что семит в понятии пророка обращает преимущественное внимание на внутреннюю, психологическую сторону его деятельности, тогда как грек – на внешне-

—9—

формальные словесные обнаружения, и видят в этом характерную черту творческого гения семитической расы.

3) По указаниям Ewald’a, König’а²⁹³ и других, исчезнувший еврейский корень сохранился в арабском языке в форме совершенно сходной по звуковому составу, именно – наваа, которое имеет первоначальное значение «возвышаться, подниматься, вставать», производное – держать речь, говорить; в том и другом значении он еще продолжает употребляться в живой арабской речи, науке, письме (ср. нави), означает также говорить, объяснять – равным образом и ефиопское навава – говорить. Нави, по этому производству, есть тот, кто говорит, говорун, вещун, баян, и совершенно соответствует греческому προφήτης и латинскому vates от φημί и fari.

Последнему производству нужно во всех отношениях отдать предпочтение, и вот по каким причинам: в первых двух способах производства от нава – пениться, течь и от нава – шептать, внушать – филологи одинаково клонят дело к тому, чтобы получить значение «говорить», и достигают этой цели через целый ряд посредствующих моментов; в третьем искомое значение получается непосредственно путем простым и естественным, безо всяких натяжек. Первые два отступают от законов словообразования, насильственно привлекают в параллель к нава корни, состоящие с ним разве только в весьма отдаленном родстве, и не подтверждаются аналогичными примерами других языков той же этнографической ветви. Третий способ этих недостатков не имеет.

Кроме того, он находит себе важную опору во многих местах Ветхого Завета, необъяснимых с других точек зрения. Таковы – Исхода 7,1 слова Иеговы Моисею: «смотри! Я поставлю тебя Богом фараону, а Аарон, брат твой, будет твоим нави». Яснее та же мысль выражается в параллельном месте, в 4главе с 10-го стиха. «И сказал Моисей Господу, о, Господи! человек я не речистый... тяжело

—10—

говорю и косноязычен. Господь сказал: разве нет у тебя Аарона брата, левитянина? Я знаю, что он может говорить вместо тебя... Ты будешь ему говорить и влагать слова (Мои). «Мои» – прибавление русского перевода, излишнее против подлинника – «в уста его; а Я буду при устах твоих и при устах его... И будет говорить он вместо тебя к народу. Итак, он будет твоими устами – будет твоим пророком; а ты будешь ему вместо Бога». (ст. 10, 14–16). Точно так же, как Аарон по отношению к Моисею называется устами, пророки называются устами Божьими. Пр. Исайя в начале 30-й главы (ст.1) говорит об иудеях от лица Иеговы: «горе непокорным сынам..., которые, не вопросив уст Моих идут в Египет». Иеремии Иегова говорит: (1 глава) «пророком (нави) для народов Я поставил тебя»... «Ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь... Вот, я вложил слова Мои в уста твои» (ст. 5, 9–10). Противники Иеремии, замышляя против него, говорили (18, 18): «не исчез закон у священника, совет у мудрого, и слово у пророка (нави)». Из приведенных примеров, особенно же из книги Исход, видно, что в понятии нави совсем нет никаких указаний ни на психологическое состояние его, предшествующее его всякого рода внешним обнаружениям, ни на источник содержания пророческих речей, – таинственное внутреннее внушение. Сохраняя указанное первоначально значение, нави употребляется в Ветхом Завете в широком и в тесном смысле. В широком смысле оно прилагается к лицам, стоящим в особенной близости к Божеству, носителям особенных таинственных сил, хотя бы они не были провозвестниками Божественного откровения в собственном смысле, не имели специально пророческой миссии. В этом смысле, может быть, называется пророчицею (невийя) – Мариам, о которой известно только то, что она предводительствовала хором женщин тимпанниц и произносила слова песни «Поим Господеви»; может быть то же нужно сказать и о Девворе, песнь которой сохранилась в книге Судей, певцах и музыкантах Давида и т. п. Вообще поэтический и музыкальный талант, имевшие в древности почти исключительно религиозное применение, считались непосредственным даром Божьим, – подобно тому, как, напр., искусство художников Веселиила и Аго-

—11—

лиава, работавших при устройстве скинии, или необычайная сила, как, напр., у Сампсона. В книге Бытия, как мы сказали, и Авраам называется нави, как лицо близкое к Божеству, что подтверждается дальнейшими словами Бога к Авимелеху: «он помолится о тебе, и ты будешь жив» (20, 7). В тесном, специальном смысле нави есть провозвестник чьей-либо воли, особенно воли Божией, сверхъестественного откровения в формах, удобопонятных для человеческого разумения. Так как речь устная и письменная есть высшая и наиболее совершенная форма для сообщения воли Божией, то провозвестникам ее и присвоено название нави – пророк. Замена общеупотребительного в израильском народе роэ словом нави, о которой говорится в 9 главе 1-й книге Царств, отмечает собой существенную перемену, которая совершалась около этого времени в истории развития ветхозаветного Израильского пророчества, нарождения могущественной религиозно-общественной силы, оставившей неизгладимые следы во всех проявлениях духовной и гражданской жизни еврейского народа. До этого времени пророк был известен как роэ – прозорливец, лицо, одаренное особым даром прозрения в сокровенные для обыкновенных людей тайны настоящего, прошедшего и будущего. Когда настояла нужда в подобных людях, народ сам обращался к ним, тщательно отыскивал их на месте их жительства.

Некоторых пророков с именем хозе, которое имеет почти то же значение, что роэ (у LXX также προφήτη), в первые времена еврейского царства и некоторое время по разделении встречаем в качестве официальных придворных – прозорливцев, историографов, поэтов – таковы при Давиде Гад, Асаф, Эман, Идифум. Таковы же, по всей вероятности, были Иоиль при Иеровоаме 1-м, Адда – при Ровоаме и позже Ииуй при Иосафате. После этого, хотя тип роэ и хозе не исчез окончательно, но должен был уступить место новому типу – типу пророка – нави, который не дожидается, когда в нем окажется надобность, но сам выступает в качестве общественного деятеля, провозвестника откровений Божиих, иногда вопреки собственному личному желанию и еще чаще вопреки желаниям целого народа с его религиозными и гражданскими представителями.

—12—

В лице Самуила, который называется то роэ (в книге Паралипоменон исключительно так), то нави (как в 3-й главе 1-й книги Царств), еще совмещаются черты того и другого типа, но в дальнейшей истории тип нави постепенно вырабатывается в более и более определенные формы и получает преобладающее, почти исключительное значение в религиозной жизни, так что история евреев представляет в цветущий период пророчества как бы общий и неопределенный фон, на котором резко и рельефно выделяются лишь только величественные образы пророков, оставивших потомству свои писания во второй части отдела невиим.

—12—

I. Пророки древнейшие

Книга Иисуса Навина

Первое по порядку место в ряду древнейших пророков занимает книга Иисуса Навина, которая содержит в себе повествование о событиях Израильской истории от смерти Моисея до смерти и погребения Элеазара, сына Ааронова, первосвященника.

Эта книга в переводе LXX имеет несколько больший объем сравнительно с еврейским подлинником: в конце последней, 24-й, главы находится замечательное во многих отношениях прибавление (стихи 34–36), которое составляет переход к повествованию 15-го стиха 3-й главы книги Судей. В 6-й главе вставлен 25-й стих, об исполнении пророческого проклятия Иисуса Навина над некиим Азаном или Ахиилом, дерзнувшим восстановить город Иерихон. Есть и другие, сравнительно с еврейским текстом, прибавления.

a) Отношение книги Иисуса Навина к Пятикнижию

Вопрос о происхождении этой книги в большинстве исследований последнего времени рассматривается в тесной связи с вопросом о происхождении Пятикнижия. По мнению большинства новейших ученых, книга Иисуса Навина первоначально не имела отдельного и самостоятельного существования, как теперь, но составляла заключительную часть одного обширного исторического целого, которое начиналось книгой Бытия. Соответственно этому, в параллель названию Πεντάτευχος – «Пятикнижие» вошло в употребление и получило право гражданства в новейшей ветхозаветной науке.

—14—

другое название Έξάτευχος – «Шестикнижие», которое признается более правильным, чем первое, и прилагается к 5 книгам Моисеевым и книге Иисуса Навина, как одному литературному целому.

Выделение книги из целого и помещение во главе писаний пророческих, по мнению ученых, последовало в очень позднее время, скорее всего в послепленный период, при заключительной редакции всех св. книг ветхозаветного канона (при Ездре)²⁹⁴.

Мнение о первоначальной принадлежности книги Иисуса Навина к предполагаемому Шестикнижию опирается на следующие основания:

1) По всем шести книгам строго и последовательно проведен один и тот же план, так что Пятикнижие Моисеево было бы непонятно без книги Иисуса Навина: ему недоставало бы необходимого заключения. Равным образом, и книга Иисуса Навина во всех своих частях примыкает к предшествующему повествованию Пятикнижия, составляя его непосредственное продолжение.

2) В ней можно проследить те же первоисточники, те же разнообразные приемы повествования и филологические особенности, которые научно-критический анализ открывает в книгах Моисеевых: знакомые читателю из Пятикнижия Иеговист 1-й, Элогист, или по другим Анналист, Теократ и повествователи-пророки снова встречают его и в книге Иисуса Навина. И автор Второзакония (девтерономист) оставил в ней ясные следы своих характеристических литературных приемов и свойственных ему религиозных воззрений; по местам есть признаки участия в составлении книги нескольких разновременных редакторов; вообще дух, характер, стиль, язык и состав книги Иисуса Навина одни и те же, что и в книгах Моисеевых.

3) У Самарян, которые из всех ветхозаветных книг принимают только пять книг Моисеевых, сохранилась, хотя в измененном виде, книга, носящая имя Иисуса Навина; если бы она с самого начала не была соединена с

—15—

книгами Моисеевыми, то она, говорят, не могла бы перейти к Самарянам²⁹⁵.

Рассматривая книги Моисеевы, мы заметили²⁹⁶, что о плане в собственном и строгом смысле этого слова, по крайней мере, в первых четырех книгах не может быть и речи: все содержание этих книг – факты и узаконения – расположено в простой хронологической последовательности.

Тесная и непосредственная связь книги Иисуса Навина с Пятикнижием Моисеевым по содержанию действительно существует: многие отделы ее, в которых рассказывается об исполнении повелений, сделанных ранее Моисеем, стоят в очевидной зависимости от Пятикнижия.

Так, еще древнейшие раввины признавали 20-ю главу книги Иисуса Навина, где говорится о назначении городов для убежища, в значительной части заимствованною из 35-й главы книги Чисел и распространяли это заключение и на многие другие отделы книги. В талмудических трактатах и древнейших мидрашах (толкованиях) иногда прямо высказывается, что книга Иисуса Навина есть прибавление к Пятикнижию, и вместе с Пятикнижием она противополагается другим писаниям Ветхого Завета: «Не согреши Израиль, – не было бы ему дано ничего кроме 5/5 закона и книги Иисуса», сказано в трактате Недарим²⁹⁷. Несомненно, что автор, при написании ее, непрестанно имел в виду книги Моисеевы, особенно конец книги Чисел и Второзакония. Это ясно открывается, напр., из 34-й главы Второзакония. «И умер Моисей,... и погребен в долине в земле Моавитской... и оплакивали (его) сыны Израилевы на равнинах Моавитских (у Иордана близ Иерихона) 30 дней. И прошли дни плача и сетования о Моисее. И Иисус, сын Навин, исполнился духа премудрости, потому что Моисей возложил на него руки, свои, и повиновались ему сыны Израилевы, и делали так, как повелел Господь Моисею». Эти слова составляют очевидный переход к повествованию о деятельности Иисуса Навина. В начальных стихах

—16—

1-й главы книги Навина буквально повторяются от лица Иеговы те же самые наставления, которые Моисей в 31-й главе Второзакония перед смертью дал сынам Израилевым и Иисусу. В 8-м стихе (той же главы) находим замечательное выражение: «Да не отходит сия книга закона от уст твоих» – «сия книга закона» – сочетание, свойственное Второзаконию. Поэтому с полным правом можно утверждать, что рассматриваемая книга непонятна в отдельности от книг Моисеевых, но никак не наоборот. Книги Моисеевы, содержание которых, как мы говорили, расположено в простой хронологической последовательности, а не по какому-либо особенному плану, настолько же понятны без книги Иисуса Навина, насколько последняя понятна в отдельности от Судей. Нет ничего удивительного в том, что один автор продолжает хронологическую нить событий с того места, где ее оставил другой. Если бы даже автор книги Иисуса Навина взялся выполнить план, начатый, но неоконченный писателем книг Моисеевых, то и из этого обстоятельства еще нельзя было бы делать заключение о тождестве авторов. Решающее значение в подобного рода вопросах должен иметь сравнительный филологический анализ, и его результаты могут составлять единственное веское доказательство в пользу принадлежности или непринадлежности отрывка к определенному литературному целому.

Касательно этой стороны дела нужно заметить, что разложение книги на первоисточники (повествования Иеговиста, Элогиста и др.), которое не может быть доказано для Пятикнижия, в книге Иисуса Навина встречает еще более препятствий и затруднений. Насколько искусственны и натянуты приемы разложения и сомнительны стилистические признаки различных авторов, можно видеть из двух-трех примеров, на которых с особенным вниманием останавливается критика.

В исторических отделах книги «колено» предпочтительно обозначается именем шевет (жезл); напротив в географических (т. е. таких, где говорится о разделении земли обетованной) предпочтительно именем маттэ (ветвь). Это различие в словоупотреблении удовлетворительно объясняется различным значением слов и понятий, выражаемых ими,

(Продолжение следует)

27 января 1915 года

№ 1

Присутствовали, под председательством Исп. обяз. Ректора – о. Инспектора Академии архимандрита Илариона, сверхштатный заслуженный ординарный профессор М. Д. Муретов, и. д. ординарного, заслуженный профессор А. И. Шостьин, ординарные црофессоры – А. И. Алмазов, С. С. Глаголев, М. М. Тареев, М. М. Богословский и Д. И. Введенский; экстраординарные профессоры – священник Е. А. Воронцов, А. П. Орлов и священник Д. В. Рождественский.

Отсутствовали: Преосвященный Ректор Академии Епископ Феодор, ординарные профессоры – С. И. Соболевский, А. А. Спасский и С. И. Смирнов; заслуженный экстраординарный профессор П. П. Соколов, экстраординарные профессоры – И. В. Попов, Н. JI. Туницкий, священник В. Н. Страхов, священник И. В. Гумилевский и священник П. А. Флоренский.

Слушали: 1. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «16 дек. 1914 г. В Совете Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 13 декабря 1914 года за № 20016:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: 1) представление

—2—

Вашего Преосвященства, от 12 ноября 1914 года № 533, по ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии об утверждении экстраординарного профессора оной по кафедре истории Русской Церкви Сергия Смирнова в степени доктора церковной истории, за представленное им, на соискание сей степени, сочинение: «Древне-русский духовник», с приложением: «Материалы для истории древне-русской покаянной дисциплины», и в должности ординарного профессора помянутой академии, и 2) донесение Преосвященного Новгородского, присутствующего в Святейшем Синоде, от 12 декабря сего года, с отзывом о помянутом сочинении. Приказал и: Согласно ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии, представлению Вашего Преосвященства и отзыву Преосвященного Новгородского, Святейший Синод определяет: утвердить экстраординарного профессора Императорской Московской духовной академии по кафедре истории Русской Церкви Сергия Смирнова в степени доктора церковной истории, за помянутое сочинение, и в должности ординарного профессора помянутой академии, освободившейся за выходом в отставку в 1910 году профессора Муретова, по занимаемой им, Смирновым, кафедре; о чем уведомить Ваше Преосвященство указом».

б) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «17 дек. 1914. В Совет Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 13 декабря 1914 года за №20040:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: 1) представление Вашего Преосвященства, от 12 ноября 1914 года за № 534, по ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии об утверждение протоиерия Московской Воскресенской, на Семеновском кладбище, церкви, кандидата богословия, Сергея Муретова в степени магистра богословия, за представленные, на соискание сей степени сочинения: 1) «О поминовении бесплотных сил на проскомидии», 2) «Исторический обзор чинопоследования npoскомидии до «Устава литургии» Константинопольского патриарха Филофея. Опыт историко-литургического исследования» и

—3—

3) «К материалам для истории чинопоследования литургии» и 2) рапорт присутствующего в Святейшем Синода Преосвященного Алеутского, от 11 сего Декабря, с отзывом о помянутых сочинениях. Приказали: Согласно ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии, представлению Вашего Преосвященства и отзыву Преосвященного Алеутского, Святейший Синод определяет: утвердить протоиерея Московской Воскресенской, на Семеновском кладбище, церкви, кандидата богословия, Сергея Муратова в степени магистра богословия за означенные его сочинения; о чем уведомить Ваше Преосвященство указом».

Определили: 1) Изготовить для профессора С. И. Смирнова диплом на степень доктора церковной истории, а для протoиерея С. Д. Муретова – на степень магистра богословия и видать их по принадлежности. – 2) Об утверждении профессора С. И. Смирнова в ученой степени доктора церковной истории и звания ординарного профессора Академии внести в послужной его список и сообщить Правлению Академии – для зависящих распоряжений.

II. Резолюцию Его Высокопреосвященства, Последовавшую на представлении Преосвященного Ректора Академии от 15 декабря 1914 года за № 682: «17 дек. 1914. Ходатайствовать пред Св. Синодом».

Справка: Представлением от 15 декабря за № 682 Преосвященный Ректор Академии ходатайствовал пред Его Высокопреосвященством о нижеследующем:

«В силу циркулярного указа Святейшего Синода от 26 июля 1914 года за № 15, коим торжественное празднованиe юбилеев духовно-учебных заведений, как неуместное в настоящую тяжелую годину, переживаемую Отечеством, отложено было до более благоприятного времени, – оставлены были Святейшим Синодом без рассмотрения и различного рода ходатайства по поводу разрешенная еще в 1913 году торжественного празднования столетнего юбилея Императорской Московской Духовной Академии;. возбужденные Советом названной Академии и изложенные в представлении Вашего Высокопреосвященства Святейшему Синоду от 3 июля 1914 года за № 301.

—4—

В числе таковых находилось, между прочим (п. 3), и ходатайство Совета «об учреждении для Высокопреосвященного Попечителя и лиц, числящихся ко дню столетнего юбилея Почетными Членами Академии, для всех служивших и служащих при Академии лиц, для всех бывших питомцев Академии и для студентов I, II, III и IV курсов юбилейного 1914–1915 учебного года – особого нагрудного юбилейного знака (по рисунку, выработанному окончившим курс Императорской Петроградской Академии Художеств с званием художника, кандидатом богословия Н. А. Протопоповым) и об утверждении проекта положениe об оном», приложенного к вышепомянутому представлению за № 301.

Принимая во внимание, с одной стороны, что означенное ходатайство Совета, направленное к объединению внешним знаком лиц, так или иначе бывших близкими Академии за столетний период ее существования, не имеет непосредственной связи с торжественным празднованием юбилея; с другой, – что пример учреждения нагрудного юбиленного знака (напр. для деятелей судебной реформы 1864 года) был не далее 1 ½ – 2 месяцев тому назад, – считаю долгом почтительнейше просит Ваше Высокопреосвященство вновь возбудить ходатайство пред Святейшим Синодом об учреждении, по случаю исполнившегося 1-го октября сего 1914 года столетнего юбилея Императорской Московской Духовной Академии, нагрудного юбилейного знака для лиц, перечисленных в п. 3-м представления Вашего Высокопреосвященства Святейшему Синоду от 3 июля 1914 года за № 301, и утверждении проекта положения об оном, ириложенного к означенному представлению».

Определили: Принять к сведению.

III. Резолюции Его Высокопреосвященства, последовавшие на журналах собраний Совета Академии:

а) 19 ноября 1914 года за № 15: «16 дек. 1914. Исполнить».

б) 19 ноября 1914 года за № 16: «29 дек. 1914. Исполнить».

в) 1 декабря 1914 года за № 17: «16 дек. 1914. Исполпить».

г) 16 декабря 1914 года за № 18: «3 января 1915. Исполнить».

—5—

д) 16 декабря 1914 года № 19: «22 января 1915. Исполнить».

Определили: Резолюции Кто Высокопреосвященства принять к сведению и исполнению.

IV. Сообщенное Правлением Академии отношение Высокопреосвященного Иакова, Архиепископа Казанского и Свияжского, от 20 декабря 1914 года за №7113:

«В чувстве глубокой признательности родной мне Императорской Московской духовной академии за дарованное ею мне высшее богословское образование и за удостоение меня высокого звания почетного ее члена, долгом почитаю препроводить при сем академическому Правлению двенадцать тысяч рублей в четырех свидетельствах Государственной 4% ренты Сер. 47, №№ 0278 и 0279, каждое в пять тысяч рублей. Сер. 52, №№ 3930 и 3931, каждое в одну тысячу рублей, все на предъявителя, без кухонных листов, которые должны быть получены из местного Государ. Казначейства при обмене препровождаемых свидетельств на новые: при сем прошу академическое Правление, оставляя самый капитал в 12.000 р. неприкосновенным, на годовой доход с 8.000 р. учредить стипендию, пользуясь которою один из студентов академии мог бы беспечально проходить положенный курс наук и спокойно приготовлять себя на служение православной церкви, а на годовой доход с 4.000 р. учредить премию за лучшее кандидатское сочинение по догматическому богословию».

Справка: Присланные при означенном отношении, без купонных листов, четыре свидетельства Государственной 4% ренты (два – по 5000 р. и два – по 1000 р.) на номинальную сумму 12000 рублей, по обмене их на новые такого же достоинства (по 5000 р. – cepия 263, №№ 158–159, по 1000 р. – серия 192, №№ 955–956), сданы Правлением Академии на хранение и управление в Московскую Контору Государственного Банка.

Определили: Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об учреждении при Академии стипендии и премии имени Выеокопреосвященного

—6—

Иaкoвa, Архиепископа Казанского и Свияжского, и об утверждении нижеследующего проекта положения об оных:

§ 1

На проценты с пожертвованного Высокопреосвященным Иаковом, Архиепископ Казанским и Свияжским, капитала в двенадцать тысяч рублей (свидетельствами Государственной 4% ренты) учреждаются при Императорской Московской Духовной Академии стипендия и премия имени Высокопреосвященного Жертвователя – Архиепископа Иакова.

§ 2

Капитал этот составляет неотъемлемую собственность Императорской Московской Духовной Академии и должен оставаться навсегда неприкосновенным.

§ 3

Стипендия, в размере годичной суммы процентов с двух третей неприкосновенного капитала (304 р.), назначается Правлением Академии, с утверждения Высокопреосвященного Митрополита Московского, одному из недостаточных студентов Академии, имеющему твердое намерение посвятить себя, по окончании академического курса, служению православной церкви на том или ином поприще деятельности.

§ 4

Пользование стипендиею не налагает на стипендиата никаких иных обязательств.

§ 5

Премия, в размере годичной суммы процентов с остальной трети неприкосновенного капитала (152 р.), ежегодно назначается Советом Академии, с утверждения Высоко-преосвященного Митрополита Московского, в одном из заседаний сентябрской трети, за лучшее из представленных воспитанниками Академии в предшествовавшем учебном году кандидатских (курсовых) сочинений по догматическому богословию.

—7—

§ 6

Если Совет Академии не признает достойным награждения премиею ни одного из представленных в данном году курсовых сочинений по догматическому богословию, – премия отлагается до следующего академического года, не сливаясь с премиею последнего, так что в некоторые годы может быть назначаемо по две и более премии.

V. Благодарственные письма Почетных Членов Академии:

а) Высокопреосвященного Евлогия, Архиепископа Волынского и Житомирского (на имя Преосвященного Ректора Академии), от 23 декабря 1914 года за № 2327:

«Указом Св. Синода от 7 ноября с. г. № 18335 сообщено мне, что Советом Императорской Московской Духовной Академии я избран почетным членом этой Академии. Позвольте принести Вашему Преосвященству и всему Совету Академии мою глубокую благодарность за эту оказанную мне высокую и незаслуженную честь. Живя вдали от Академии, на далекой окраине нашей Родины, я, с грустью должен признаться, имел мало живых связей с воспитавшей меня Академией; однако всегда хранил и храню о ней в душе моей самую светлую память, как ее благодарный питомец и любящий сын.

Благоволите, Ваше Преосвященство, принять от меня маленькую лепту – сто рублей на благоукрашение академического храма, – того дорогого храма, под священной сенью которого зарождались и зрели мои юношеские мечты и слагались горячие молитвы о служении Церкви Христовой...

Молитвенно приветствую родную Академию с исполнившимся столетием ее славного служения Православной Церкви и Родине и от всей души желаю, чтобы этот юбилейный год, открывающей новую эру в жизни Отечества нашего, был и для нее началом нового, «золотого» века и полная расцвета ее духовных сил, направленных к уяснению и раскрытию святой православной истины Христовой».

б) Г. Заслуженного ординарного профессора Императорской Казанской Духовной Академии Ильи Степановича Берникова:

—8—

«Считаю долгом сердца принести Московской Духовном Академии искреннюю мою признательность за честь, какую она оказала мне избранием меня в свои почетные члены и своим приветствием в день исполнившегося 50-летия моего скромного служения делу богословской науки и духовного просвещения юношества в Казанской Духовной Академии и в Казанском Университете. Прошу покорнейше Московскую Духовную Академию принять от меня в дар для своей библиотеки Собрание моих сочинений, оказавшихся в наличности».

Справка: Отношения с выражением благодарности от пмени Совета Академии за присланные пожертвования посланы были: Высокопреосвященному Архиепископу Евлогию – от 8 января сего 1915 года за № 3, заслуженному профессору И. С. Бердникову – от 9 января с./г. за № 4.

Определили: Письма хранить при делах Совета Академии.

VI. Ведомость Преосвященного Ректора Академии о пропущенных наставниками Академии лекциях в декабре месяце минувшего 1914 года, из которой видно, что – а) по болезни: доцент В. И. Виноградов опустил 4 лекции, экстраординарный профессор священник И. В. Гумилевский и и. д. доцента священник И. М. Смирнов – по 2 лекции; б) по семейным и домашним обстоятельствам: экстраординарный профессор И. В. Попов – 10 лекций, доцент П. Д. Протасов и и. д. доцента О. К. Андреев – по 3 лекции и в) экстраординарный профессор A. И. Орлов – 2 лекции: по нахождению в отпуске: ординарный профессор А. А. Спасский – 7 лекций; г) по случаю исполнения обязанностей присяжного заседателя в Окружном Суде: ординарный профессор М. М. Богословский – 7 лекций; д) по случаю научной экскурсии студентов Академии в Музей Изящных Искусств Имени ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА III при Московском Университете: ординарный профессор Д. И. Введенский – 2 лекции.

Определили: Ведомость внести в протокол настоящего собрания для напечатания в академическом журнале.

Отзывы о сочинении кандидата (магистранта) Императорской Казанской Духовной Академии – священника Симеона

—9—

Шлеева под заглавием: «Единоверие в своем внутреннем развитии. (В разъяснение его малораспространенности среди старообрядцев»). СПБ. 1910 г., представленном (в печатном виде) на соискание степени магистра богословия.

а) Доцента Академии по кафедре истории и обличения русского раскола Н. В. Лысогорского:

«Во «введении» автор пишет: «Вопрос об Единоверии, при всей своей жизненности, до сих пор еще не обследован должным образом. Литературе, много толкующей о старообрядчестве вообще, как будто нет и дела до тех старообрядцев, которые вступают в ограду православной церкви. На протяжении сотни лет написано только несколько статей об Единоверии. Это – скудные «сведения об Единоверческих церквах», изданные В. Сопелкиным в 1863 г.: случайные записки об обращении раскольников в Единовeрие, встречаемый в «Истории Министерства Внутренних Дел», кн. 8, Варадинова; изданная протоиереем Т. А. Верховским брошюра: «Искание старообрядцами в 18 в. законного архиерейства» (1868 г.): «Согласные и несогласные в Черниговских посадах в конце 18-го века» свящ. Н. И. Верховского; «Стародубье» – записки прот. Т. А. Верховского; «Исторический очерк Единоверия» М. С.: «Речи» в СПБ, отделе общества любителей духовная просвещения «О нуждах Единоверия»; «Деятельность М. М. Филарета по отношению к расколу» Вас. Беликова; кратче очерки «Единоверия за время столетняя существования его в русской церкви» М. Чельцова и пишущая эти строки свящ. С. Шлеева. В 1904 году появился «Очерк по истории и статистике Единоверия с обзором существующих о нем мнений и приложениями» (стр. 1–2).

Прочитавши приведенные замечания автора о литературе предмета, можно подумать, что автор указал все существующее в печати по вопросу об единоверии. Действительность, однако, не соответствует, внушаемому о. Шлеевым представлeнию дела. Есть статьи, имеющие даже непосредственное отношение к теме о. Симеона и, однако, не упомянутые им во «введении». Такова статья «О единоверии» в Христ. Чтении (1870 г., ч. I, стр. 63–82; 257–287; 741–792), где автор (проф. Нильский), по поводу современных ему толков

—10—

об единоверии, ставит и разрешает три вопроса: «отличается ли единоверие от православия, и чем именно? можно ли дозволить свободный переход в единоверие из православия, как дозволен переход в него из раскола? можно ли, наконец, думать, что подобное дозволение или другими словами: признание единоверия полным православием; сокрушить раскол в самом источнике его?» (Хр. Чт. 1870 г. ч. I, стр. 68–69). Все эти вопросы составляли преимущественный интерес и для о. Шлеева. Только в указанной статье дается решение их, несогласное с мнениями о. Шлеева. Прот. Жмакин на стр. «Церковных Ведомостей» и «Христ. Чтения», на основании первоисточников, поместил ряд статей из истории учреждения единоверия (Церков. Вед. 1900 г. №43,1735–1742; №46,1867–1877: Христ. Чтение 1900 г. декабрь, стр. 979–1004; 1903 г. октябрь, 458–485)²⁹⁸. В 1901 г. проф. Субботин издал брошюру: «О единоверии» (Москва, стр. 1–136). Брошюра занимается тем же предметом, которым и наш автор. М. Лилеев во II-м вып. своего исследования: «Из истории раскола на Ветке и в Стародубье в XVII – XVIII вв.» (см. Изв. Ист.-фил. Инст. кн. Безбородко, т. XX, стр. 124–148) представил научный очерк из истории возникновения единоверия в Стародубье и т. д.

И что указано автором, грешит против необходимой полноты и точности. Автор, напр., отмечает в числе изданий по единоверию «речи», читанные в обществе любителей духовного просвещения, но не определяет точнее, где они напечатаны. Считая «неисчерпывающими фактической стороны дела и не удовлетворяющими требованиям стороны теоретической», «сведения об единоверии», существующие у церковных и светских псториков в их «церковных и гражданских историях», о. Шлеев, однако, не называет ни одной такой истории. Порицает учебники по истории и обличению раскола – опять огульно, без точного обозначения.

Вообще указания литературы в книге о. Шлеева не подводят итога предшествующей работе в избранном предмете

—11—

и не могут служить точкой отправления по рассматриваемому вопросу. Исследователю опять необходимо обращаться к существующим указателям, которые нередко превосходят указания нашего автора в полноте и точности.

Отношение автора к источникам и пособиям не всегда внимательное и осмотрительное. – На стр. 5 автор пишет: «из документов, сохранившихся в Астраханской духовной консистории» и т. д. – При этом автор ссылается на Кавказские Еп. Ведомости 1875 года. Между тем на цитируемой о. Шлеевым странице Кавказ. Еп. Ведомостей о местонахождении помянутых документов читается: «мы сочли за нужное обнародовать в настоящем № Ведомостей некоторые сведения о состоянии раскола среди казаков Терского войска, относящиеся к 1-й половине XVIII столетия, заимствованные нами из дел Астраханской духовной консистории, переданных в Кавказскую вскоре по учреждении в Ставрополе самостоятельной архиерейской кафедры (№ 10, стр. 324).

Защищая унисонное пение, автор заключает: «такое (унисонное) пение имеет ясные следы той досточестной древности, когда народу веровавшу бе сердце и душа едина» (Деян. зач. 12-е), т.е. имеет апостольскую древность. И «единоверцы, но мнению о. Шлеева, употребляя одноголосное пение, держатся обычая Вселенской Церкви» (стр. 219). В доказательство своего утверждения автор ссылается на авторитет: «Что партесное пение после Никоновского происхождения – это говорит профессор Московской консерваторы Дим. Разумовский» (стр. 219), пишет о. Шлеев. Но где говорит Разумовский и в каком смысле, об этом автор умалчивает. Между тем прот. Разумовский относительно исполнения мелодий древней церковью так рассуждает в своей истории церковного пения. «Исполнение церковной мелодии клиром и народом могло быть в искусственном смысле или унисонное, т. е. одноголосное, или антифонное (переменное, очередное), или симфоническое, т. е. совокупное. Симфоническое исполнение совершалось в более или менее совершенном виде, аккордами. От христианской древности не сохранилось ни одного письменного памятника, представляющего аккорды; но из этого обстоятельства нельзя еще заключать, чтобы аккорды не употреблялись в исполнении

—12—

древнего пения христианской церкви. Такое заключение противоречило бы естественным свойствам человеческого голоса и слуха и неизменяемым законам самого звука. Ежедневные наблюдения убеждают, что люди, даже никогда не учившиеся музыке, соединяясь в хор, не ограничиваются пением в один голос, так как это, напр., для высокого голоса вместе с низким и наоборот часто даже невозможно. Исполнители, руководствуясь природного способностью каждого певца сознавать гармонические законы, сами составляют правильные, совершенные созвучия, или, что то же, сами находят звуки симфонические (согласные) с звуками поющего главный напев. Эти созвучия, разумеется, просты и наиболее вразумительны для слуха, как напр. звуки в интервалах октавы, квинты, терции или сексты. Нет оснований полагать, чтобы явление, наблюдаемое ныне и основанное на самой природе человеческого организма, не совершалось и в древности. Простота и легкость интервалов, находимых голосом, были, кажется, причиною того, что в древней христианской церкви присоединение иных голосов (партий) к главному напеву или мелодии предоставлено было произволу самих певцов, и что заранее написанные, как ныне, партии для второстепенных голосов почитались излишними. Отцы церкви первых пяти веков нередко свидетельствуют о симфоническом исполнении пения в древней христианской церкви. Они, когда говорят о народном, хоровом исполнении церковной мелодии, изображают такое исполнение словом симфония, созвучие» (Церков. пение в России, вып. I, Москва. 1867 г. стр. 31–33).

Вероятно, о. Шлеева ввело в заблуждение утверждение Разумовского в II-ом выпуске означенного его исследования (Церк. пен. в России, М. 1868 г., стр. 209), что «великороссийская церковь познакомилась с партесным пением в начале XVII в.» и что «за несколько лет до кончины патриарха Иосифа, партесное пение утвердилось в Новгороде» у митрополита Никона. Но там и разъясняется, о начале какого партесного пения пишет прот. Разумовский, – пения, состоящего из исполнения нескольких голосовых партий, предварительно наложенных на ноты, – пения, для которого существуют нотные партитуры.

К стр. 156 в примечании 72-м автор указывает цитату:

—13—

«Архив Св. Синода. Дело в апр. 1864 г.». Пo этой цитате нельзя найти соответствующая дела в синодальном архиве. К стр. 135 в примечании 6-м цитируется дело Св. Синода 1890 г. № 143. Под помянутым № (старым и новым) в архиве Св. Синода значится иное дело.

Относительно конструкции – В предисловии («от автора») о. Шлеев показывает, что он разделяет свой материал на главы «по царствованиям», и объясняет, почему так он поступает. На практике поставленный принцип деления не выдерживается. В главе 1-й (стр. 4–13) автор говорит о начальных фактах «условного воссоединения старообрядцев с Церковью», происходивших на протяжении ста лет – от времени п. Никона почти до половины XVIII в. За это время на Руси сменилось несколько царствований. Глава IV-я (стр. 78–115) обнимает два царствования – царствование Александра I и Николая I. Предмет VI главы – «нужды Единоверия в царствование Александра III-го» (161–204 стр.). Тем не менее автор здесь же излагает просьбы единоверцев, «составленные и поданные еще в 1877–78 годах» (161–164 стр.).

В самом содержании автор допускает передержки, суждения неосновательные и тендециозные.

«Принято думать, пишет автор (стр. 192), что богослужебные книги при п. Никоне исправлены по самым древним греческим и славянским рукописям, тем самым представляют в некоторой степени совершенство, лучше которого ничего не может быть. Но есть доказательство, что книги, употребляющиеся за Богослужением в православных российских церквах, исправлены при п. Никоне не по древним рукописям, а но греческому печатному евхологию и потому нет причины поставлять исправленный текст богослужебных книг какой то святыней, в которой нет никакой неправильности». «Эти книги не могут хвалиться абсолютным совершенством».

Передержка автора против истины здесь очевидная. Утверждаемая автором мнение о тексте богослужебных книг, как таком, «лучше, которого ничего не может быть», в котором «нет никакой неправильности», – такого мнения не существует.

Далее, в доказательство исправления книг «не по древним

—14—

рукописям, а по греческому печатному евхологию», о. Шлеев ссылается, без всякой собственной проверки, на известное свидетельство Сильвестра Медведева в его «Известии истинном» (Чтения в Об-ве ист. и древн. рос., 1885 г. кн. IV, стр. 12–13). Цитирует здесь и исследование Н. Ф. Каптерева «Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович» (стр. 244, разумеется т. I).

В «Известии истинном» по поводу предисловия служебника 1655 г. относительно исправления служебника по древним рукописям, греческим и славянским, содержится такое замечание Медведева: «а та книга служебник правлена не с древних греческих рукописьменных и славенских, но снова у немец печатной греческой бессвидетельствованной книги, у нее же и начало нет и где печатана неведомо» (стр. 13). «А та книга и ныне обретается в книгохранилище на печатном дворе» (стр. 14).

Но сличение текста служебника 1655 г. с евхологием (1602 г.), указываемым Медведевым (который имеет ввиду о. Шлеев)²⁹⁹, не оправдывает слов Медведева. Берем для примера некоторые места.

—15—

Другой пример

Точно так же и литургия св. Василия Великого по греческому евхологию 1602 г. (л. 31) начинается молитвой предложения (εὐχὴ προσϑέσεως). В славянском же служебнике 1655 г. этой молитвы не находится в означенном месте. При подробном сопоставлении евхология с служебником можно найти между ними много и других разностей, не объяснимых при таком простом способе исправления книг, который указывается Медведевым. Следовательно, свидетельство Медведева об исправлении служебника по печатному венецианскому экземпляру евхология не может составить для о. Шлеева той опоры, которую он видит в нем.

Что же касается ссылки о. Шлеева на Каптерева, то она не всецело соответствуешь истине. Каптерев развивает иной взгляд па исправление книг по сравнению с свидетельством С. Медведева и мнением о. Шлеева. По Кап-

—16—

тереву «хотя при Никоне наши церковный книги действительно исправлялись с печатных венецианских изданий, однако последние подвергались у нас проверке древними списками греческими и славянскими, на основании чего делались отступления от греческого печатного текста, с которым поэтому наши новоисправленные книги не всегда и не во всем сходились» (Патр. Никон и царь Алексей Мих., т. I, стр. 244).

Сравнивая пункты 5 и 11 просьбы московских старообрядцев с 11-м пунктом условий Никодима, о. Шлеев приходит к заключению: «стремление приобщить к своему обществу из придерживающихся старины, хотя и православных, было таким образом по-прежнему свойственно соединенцам, даже сильнее, чем прежде» (стр. 63). На самом же деле пункт никодимовых условий шире по объему 5 пун. прошения московских старообрядцев. Никодим 11-м пунктом своих условий просит «дозволить впредь состоять под паствою имеемого быть при старообрядчестве епископа желающим соблюдать старообрядчество церковное». Пятый же пункт условий московских старообрядцев имеет ввиду (по буквальному тексту) только старообрядцев, «хотя и не записанных, но издавна удалившихся от сообщества грекороссийские Церкви», прося разрешения присоединять их к единоверию (стр. 63). Итак, у московских просителей вопрос об умножении своего общества ограничен был исключительно (по крайней мере по форме) старообрядцами. Пункт же Никодима мог простираться и на православных. Следовательно, москвичи сократили свои мечты по сравнение с Никодимом, а не усилили их. Митрополит Платон во 2-м дополнительном мнении писал: «Церковь все тщание и ревность прилагала к приведению на путь истины отторгшихся от нее, и для того изданы многие книги, в коих явственно и доказательно показано и заблуждение отторгшихся и погрешности от нерадения и невежества взошедшие в прежние церковные книги». О. Шлеев представляет это мнение в таком перифразе: м. Платоном руководит «стремление к обрядовому единообразию. Церковь с давних пор явственно и доказательно показывала погрешности в старых книгах,

—17—

происшедшие от невежества и нерадения. Употребляя сама новоисправленные книги, она желала к употреблению их, к содержанию находящихся в них обрядов привести и отторгнувшихся старообрядцев. Церковь всячески старалась прекратить различие в держании разных книг и обрядов. Для этого она издавала множество книг, где показывала заблуждение отделенцев» (стр. 71). О. Шлеев сводит «заблуждение отторгшихся» к хранению старых книг, отожествляет «путь истины» и «держание» новых книг и обрядов. Между тем приведенные понятия не равнозначущи. «Путь истины» не исчерпывается одним «держанием» новых книг и обрядов, равно как и «заблуждение отторгшихся» не обнимается исключительно хранением старых кииг. И далее надежда на будущее приведет заблуждающихся «ни в чем в неразнствующее с церковью согласие» не равняется «обрядовому единоообразию». Тут главное даже не обряд сам по себе, старый или новый, а старообрядческий взгляд на обряд, – то «обрядоверие», которое не позволяло старообрядцам допускать на свои моления «брады бреющих». Воспитание этого возвышенного взгляда на обрядовые разности и составляло существо надежды, а не само по себе восприятие того или иного обряда. Тот, кто утверждал, что дело не в пальцах, а в идее, скрывающейся за пальцами, тот не усомнился позволить себе и употреблять иногда старые обряды. Но другая сторона просители-старообрядцы не могли еще подняться выше обрядоверия. И никак уже не склонны были не только сами употреблять, хотя бы иногда, новый обряд, но не хотели даже видеть у себя в церкви новообрядца, не хотели позволить даже своим священникам иметь молитвенное общение с новообрядцами при сохранении своих обрядов. Стереть это обрядоверие, это наследие раскола и составляло будущую надежду м. Платона, а не простое приведение к новому обряду, которое, конечно, предносилось и было желательно, но не составляло существенного, потому что при воспитании высшего понимания обряда, при отказе от обрядоверия человеку естественно уже не стесняться употреблением обязательно «старых обрядов».

„Единоверцы, пишет о. Шлеев, ожидали, что кроме

—18—

священников им дадут и единоверческих архиереев, но ошиблись» (стр. 92). – Московские старообрядцы не просили об епископах, а православная церковная власть не обещала просителям при открытии единоверия архиереев, так что ошибаться единоверцам не в чем было. Между тем о. Шлеев связывает с этой «ошибкой», как следствие, такие явления: «большинство единоверцев стало видеть в учреждении единоверия слабость православного архипастырства – его противоречие себе или по меньшей мере хитрость церковной власти, которая позволила содержать любезные сердцу единоверцев обряды с тою исключительною целью, чтобы, подчинив их себе чрез рукоположенных священников, с течением времени побудить оставить те обрядовые разности, которыми старообрядцы так дорожат» (93 стр.). Отсюда «заключение, что церковь не признает равночестности единоверческих обрядов со своими, по-прежнему признает порицания старых книг и обрядов справедливыми и законными, а потому благословляет держаться старых обрядов во 1-х, в противоречие себе, а во 2-х, неискренно, с затаенным планом, чтобы этим благословением довести со временем единоверцев до принятия исправленных обрядов» (стр. 93).

На стр. 278 о. Шлеев пишет: «основанное не на христианской любви к заблужденному (заблуждающимся?)³⁰⁰, а на канцелярских пунктах, оно (единоверие) живет временно-условным бытием». Между тем известно, что канцелярия не принимала, именно, ни малейшего участия в выработке правил единоверия и вообще в акте учреждения единоверия. Пункты составлены самими просителями старообрядцами. М. Платон сдал их предварительно не в канцелярии, а на обсуждение московского духовенства. Далее, м.

—19—

Платон полагает собственную резолюцию, опять независимо от канцелярии. Дело отсылается в Синод. Синод опять рассуждает вне какого бы то ни было влияния канцелярии. Пункты утверждаются государем (см. подлинные документы, напечатанные нами в приложении к исследов. «Моск. м. Платон», стр. 528–354). – Относительно же любви заявлено при самом учреждении: «церковь яко мать сердобольная, не видя в обращении отторгшихся от нее великого успеха, за благо рассудила учинить... некоторое снисхождение…следуя примеру апостольскому, иже немощным бысть, аки немощен» и пр., что и согласно с самым делом, так как церковь при учреждении единоверия до некоторой степени поступилась в обрядах, дабы спасти тех, у которых не хватало понимания и силы подчиниться церкви без этой уступки.

Касаясь суждений печати о нуждах единоверия, автор приводит известные выводы Т. Филиппова, как будто бы «обоснованные» лектором «со всею возможною для печати прямотой и резкостью». О разрушительной же критике по отношению к Филиппову его противников (Нильского и др.) выражается лишь, что оппоненты «отрицали справедливость положений, выставленных лектором», что противники Т. И. Филиппова сильны были будто бы только внешней силой, имея за собой церковную власть (стр. 130–132).

Неудовлетворение желаний старообрядцев (московских) в 1799 г. о самостоятельном старообрядческом епископе имело, по мнению о. Шлеева, последствием «удаление от. Р. Церкви» этих старообрядцев. «Получив условия от архиепископа Амвросия» (которому старообрядцы подчинены были высочайшим указом 3 июня 1799 г.), «большинство из них, пишет о. Шлеев, сочло нужным совсем оставить задуманное единение с Р. Церковью. Они (т. е. старообрядцы) не хотели зависимости своих священников от великороссийских apxиepeeв» и пр. (стр. 49–50). – Относящиеся к этому событию документы, объясняющие смысл его совершенно иначе, чем объясняет о. Шлеев (см. прилож. к нашему исслед. «М. м. Платон»... стр. 468–522), по-видимому, остались неизвестными нашему автору.

Представителей православия о. Шлеев резко клеймит за «буквоедство и обрядоверие» (стр. 117). за то, что они

—20—

будто бы «успели своим новоисправленным книгам и обрядам в продолжение 147 лет придать характер чего-то неизменяемого и обязательного для всех» (стр. 72); порицает за «неправильное понимание единоверия», вошедшее целиком в содержание единоверческих правил» (стр. 77).

В числе лиц, «возвышавшихся до полного беспристрастия своих рассуждениях об обрядовых разностях между православием и единоверием», о. Шлеев помещает Т. И. Филлипова, автора столь приятных раскольникам «Современных церковных вопросов», и лишенного сана единоверческого священника И. Верховского, перу которого принадлежит раскольнического характера проект о всестарообрядческой иерархии (стр. 187).

Порицая единоверие, основанное на правилах м. Платона, за то что оно обладает «зачатками полного слияния с Великороссийскою Церковью» (стр. 117), о. Шлеев так описывает печальные плоды существующей формы единоверия: «последователи Белокриницкой иерархии беглопоповцы разных разветвлений безжалостно раздирают русский народ на столько частей, сколько самых согласий и толков... А враг между тем не дремлет. Сектантство наводняет Русь, завладевает, пользуется религиозною раздробленностью русских. А тем временем все яснее и яснее вырисовывается грозный дух неверия, отрицания, безбожия.... Если малоизвестное полoжeниe старообрядческих общин нас опечаливает, то состояние русской Церкви прямо-таки стало ужасное. «Замутилась русская Церковь», сказал кто-то один (??) из недавно умерших видных церковных деятелей. И иначе, по рассуждению о. Шлеева, и быть не могло». Какой же исход рекомендует автор из описанного им ужасного состояния русской церкви? – «Пора было, – пишет о. Шлеев, положить конец пренебрежительному отношению православных к единоверцам, пора было дать Единоверию возможность осуществить свое великое назначение с помощью всестарообрядческой иерархии объединить старообрядчество (стр. 117–118). Само собой понятно, описанное отношение единоверия к расколу, сектантству, неверию и православию далеко от действительности и представляет собою лишь плод «поэтического увлечения» автора.

Оставляем на совести автора обвинение в «подлоге» –

—21—

«подделке, устроенной будто бы подсекретарем комиссии» на Киевском миссионерском съезде по вопросу о самостоятельном едпноверческом епископе (стр. 297). Опровергнуть его или подтвердить могут лишь присутствовавшее на съезде и подписавшие протокол.

Есть в книге о. Шлеева недостаточная согласованность суждений или прямо противоречия, – На стр. 223–225 автор ратует за необходимость назначения для единоверцев особых единоверческих благочинных, настаивает не подчинять единоверческих церквей православным благочинным, ибо, по утверждению автора, и «хороший великороссийский благочинный может оказаться никуда, не годным в положении единоверческого поповского старосты». А на стр. 243 о. Шлеев приводит просьбу петербургских единоверцев, представителем которых был он сам. В этой просьбе уже настойчиво утверждается, что единоверческие благочинные «не оживляют единоверческие приходы», потому что «они (единоверческие благочинные) по большей части беспрекословные проводники взглядов на Единоверие своего епархиального епископа и его консистории, старающихся подогнать единоверческие приходы под уровень общеправославных приходов» (стр. 243).

Отстаивая «равночестность» единоверия с православием, автор, однако, с полным сочувствием относится к стремлениям единоверцев удержать пункт 5-й в части, позволяющей единоверческому духовенству не участвовать на молебнах в кафедральных соборах в высокоторжественные дни. Эта обособленность нужна единоверцам будто бы для сохранения своего обряда «чистым и неповрежденным» (Суждения выписываются из единоверческой летописи, но разделяются автором). «Являясь на моление в Великороссийскую Церковь на соборное служение, единоверческие иереи волей-неволей должны подчиняться тамошнему богослужебному распорядку. А это староправославным нежелательно. Ибо этот распорядок скорее непорядок и с уставом той же великороссийской Церкви не сходится. Правда, едпповерческие священники, участвуя в соборных богомолениях могут соблюдать свои обычаи и обряды. Но это очень уже оттеняет тамошний беспорядок, а потому нежелательно для православных (?!). Чтобы не ссориться и не нарушать братской

—22—

любви (!), староправославные решили лучше не посещать этих соборных служений и молиться у себя в своих храмах» (232 стр.).

При отмеченных недостатках сочинение о. Шлеева имеет и достоинства. Автор собрал по избранному им предмету значительное количество материала, разбросанного в разных изданиях. Частью дополнил этот материал новыми документами, уясняющими преимущественно современные течения в единоверии. По местам иредставил и хорошее обозрение своего материала. Но лучшие качества сочинения все же не искупают его недочетов. В общем книга о. Шлеева не столько уясняет вопросы единоверия, сколько затемняет их. Признать сочинение о. Шлеева заслуживающим степени магистра богословия я затрудняюсь».

б) Ординарного профессора Академии по кафедре русской гражданской истории М. М. Богословского:

«О. Шлеев задачей своей работы поставил исследование «о внутреннем развитии Единоверия» (1), которое оставалось неизображенным в литературе, существовавшей до выхода в свет его книги (2). Прочтя сочинение о. Шлеева, мы должны сказать, что и с выходом в свет его книги решение задачи нисколько не подвинулось вперед. Желай показать развитие Единоверия, автор дает исторический очерк его судеб, располагая этот очерк по царствованиям. Пойдем вслед за автором и посмотрим, как изображается в этом очерке развитие Единоверия. Повествуя о периоде до 1800 г., о. Шлеев (1–77) механически излагает ход вопроса о присоединении (пункты стародубских старообрядцев, присоединение нижегородцев и московское соединение), приводя факты уже известные и не внося ничего нового в изложение. Никакого внутреннего развития в Единоверии за этот период не оказывается, и автор сам должен сознаться, что другого развития в истории Единоверия, кроме формального, невозможно было и ждать» (77). Не лучше обстоят дело и в дальнейших периодах. В царствование императора Александра I, отличавшееся широкою веротерпимостью при разного рода льготах для старообрядцев, ничто конечно не могло привлекать старообрядцев к переходу в Единоверие на пунктах

—23—

митрополита Платона, когда они и вне единоверческой церкви могли иметь священников, служивших для них по старому обряду (105). Вот почему за все царствование императора Александра I основано всего только 10 единоверческих церквей, из которых 7 приходятся па первые 5 лет царствования, а на остальные 20 лет только три церкви. Итак, развитие Единоверия за царствование Александра Павловича не замечается. Царствование Николая Павловича отличалось по отношению к расколу совершенно противоположным направлением. Раскол подвергался при нем большим стеснениям. Стеснительные меры против раскола должны были, казалось бы, способствовать успеху Единоверия. «Но», читаем у автора, «достигая количественно значительных размеров – в 1851 г. имея уже 17!) церквей, – Единоверие в это время качественно стояло не очень высоко, пошло не очень далеко. Ввиду стеснительных мер многие из старообрядцев присоединялись неискренно, по расчетам, с верой ничего общего не имеющим... Насильственное обращение старообрядцев в Единовериe нередко усиливало единоверческие общества членами даже прямо враждебными Единоверию» – (112–113). При таком усилении единоверческих обществ враждебными Единоверия членами и при качественном ухудшении Единоверия едва ли можно вести речь о внутреннем развитии Единоверия за николаевское царствование? И автор, действительно, приходит к тому выводу, что Единоверие не сумело ко второй половине XIX столетия – «устранить лежавшие на пути его развития препятствия» (115). Итак, в течение всей первой половины XIX века в Единоверии нет развития. Лежат еще на пути к этому развитию препятствия, которых Единоверие не умеет устранить. Переходим во вторую половину XIX века.

В царствование Александра II развитие Единоверия также, оказывается, ни на шаг не подвинулось. «Если начало 60 годов, пишет автор, было временем единоверческих чаяний, то последующие годы были прямой ему реакцией» (117). Православная церковь твердо держится взглядов, высказанных митрополитом Платоном, и не отступает от них. И при Александре II чувствуется полное торжество платоновских взглядов на Единоверие. Высшая церковная власть

—24—

обнаруживает прежнее понимание Единоверия и продолжает надеяться на полное слияние единоверцев с православными (117, 132–133, 137–138, 140). Сущность и цель Единоверия понимаются по старому. На стр. 140–160 автор подробно останавливается на рассмотрении двух вопросов, наиболее волнующих единоверцев: во-первых, вопроса снятия клятв, наложенных на старые обряды собором1667 г., и об исключении порицаний старых обрядов из православных книг: во-вторых, вопроса об учреждении единоверческого епископата. Автор излагает проект сношения с восточными патриархами по первому вопросу, предложенный московским митрополитом Филаретом, но оставшийся неосуществленным. По второму вопросу автор приводит положительные и отрицательные мнения епископов второй половины XIX века. Вопрос был решен отрицательно и таким образом не мог оказать существенного влияния в судьбах Единоверия, положение которого осталось прежним. И в царствование Александра III в 1880-x г.г. Св. Синод говорит о Единоверии словами митрополита Платона: «учреждение единоверческих церквей последовало по снисхождению православной Церкви, для облегчения отторгшимся от нее пути возвращения в лоно Церкви» (182). Положение Единоверия не изменилось таким образом в течение целого столетия, и автор в заключительных строках своего исторического очерка говорит: «Единоверию не представлялось будущности. Ибо без должного внимания к себе со стороны православных местных епископов, при отсутствии специальных органов заведывания единоверческими церквами оно этим самым обрекалось на постепенную смерть. И оно. действительно, при таком понимании его и отношении к нему не жило, а лишь доживало свой век. Плохо распространяясь количественно, оно упадало с каждым днем и качественно» (186). Где идет речь о постепенной смерти, о доживании века, об упадке с каждым днем, там можно ли говорить о внутреннем развитии.

Глава VII, слишком растянутая и совершенно несоразмерная с предыдущими шестью главами (205–335) рассматривает Единоверие в наши дни. Здесь мы встречаемся с теми же вопросами о единоверческом епископе, об отмене клятв московского Собора 1667 г. и порицании старых

—25—

обрядов, все еще ждущими своего решения. Период «наших дней» слишком короток, чтобы проследить в его пределах «развитие», которое, все-таки, должно быть продолжительным процессом. VII глава книги представляет из себя очень нестройный сбор отдельных заметок автора, изложение суждений о Единоверии разных лиц, определение VI отдела Предсоборного присутствия и мнений III и IV Всероссийских миссионерских съездов.

Итак решение намеченной задачи совершенно не удалось автору. Мы не будем искать, в чем заключались причины этой неудачи: в невозможной ли постановке самого вопроса о внутреннем развитии того, что по существу не может иметь внутреннего развития, или в недостатке научных средств, которыми располагал автор. Скажем только, что в книге «Единоверие в своем внутреннем развитии», этого внутреннего развития не изображено. Не сделано даже попытки изображения внешнего развития Единоверия: не приведено статистических данных о единоверцах, ни абсолютных, которые показывали бы движение числа единоверцев, ни относительных, который показывали бы численность единоверцев относительно старообрядцев. Не только не дано в книге изображения развития, а наоборот автор на всем ее протяжении принужден приходить к выводу, что никакого развития Единоверия и не было. Ответственность за отсутствие развития автор склонен возлагать на православную Церковь, которая в течение столетия твердо держалась взглядов, высказанных митрополитом Платоном. Критику положения, занятого Церковью в вопросе о Единоверии, автор допускает в выражениях, не всегда, на наш взгляд, уместных, напр. стр. 84: «Ревнивое оберегание Св. Синодом пунктов митрополита Платона»: стр. 92: «Московские старообрядцы испрошением себе одного священства без епископства изменили заветной идее старообрядчества – иметь свое законное епископство. В этом состояла ошибочность шага москвичей и вина их пред всем старообрядчеством. Неизвестно, исполнила ли бы церковная власть в 1800 г. такие желания, если бы москвичи понастояли (курсив наш), «но хорошо известно, что единоверческие архиереи не существуют и до настоящего времени». Соединение 1800 г. было делом свободного снисхождения

—26—

Церкви к нуждам старообрядцев; автор же в приведенной цитате рассматривает это соединение с точки зрения какого то торга, результаты которого могли бы быть иными в том случае, если бы москвичи понастояли. Нам кажется также неуместным упрек в неосторожности, бросаемый автором митрополиту Платону, а затем и последующей православной иерархии. «Неосторожность митрополита Платона, подавшая повод к распространению слухов о предположенной кратковременности условного единения старообрядцев... обнаруживается не только у епархиальных иреосвященных, но и у самого русского Синода» (99). Неосторожным автор считает взгляд на Единоверие, как на средство к дальнейшему полному соединенно с православной Церковью. Архитектоника книги не свидетельствует о навыке автора к научной работе. Скудное содержание дается в нестройной и многословной форме. Одно и тоже повторяется по нескольку раз. При умелом изложении объем сочинения мог бы быть значительно сокращен. Слог, которым написана книга, нельзя признать подходящим для ученого сочинения. Выражения: «соединенское движение», «раздорнические толки», «примиренцы», «соединенцы», «отделенцы», которыми пестрит текст, едва ли послужат вкладом в сокровищницу русского языка.

Принимая во внимание указанные внутренние и внешние недостатки диссертации «Единоверие в своем внутреннем развитии», я бы полагал прошение о. Шлеева о допущении ее к защите – отклонить».

Справка: По § 109, лит. а п. 15, устава духовных академий – «распоряжение о рассмотрении диссертаций на ученые степени и оценка оных» значатся в числе дел, решаемых самим Советом Академии и представляемых для просмотра местному Епархиальному Apxиepeю.

Определили: Соглашаясь с отзывами рецензентов, признать представленное священником Симеоном Шлеевым сочинение под заглавием. «Единоверие в своем внутреннем развитии» – недостаточным для степени магистра богословия и дело о соискании автором помянутой ученой степени считать прекращенным.

—27—

VIII. Прошение преподавателя Костромской духовной семинарии, магистра богословия, Николая Серебрянского:

«Прилагая при сем два экземпляра своей книги: «Древне-русские княжеские жития (обзор редакций и тексты), Москва 1915 г.», покорно прошу Совет Академии принять мою работу в качестве диссертации на соискание степени доктора церковной истории.

Я окончил курс Академии в 1898 г., степени магистра богословия удостоен за диссертацию: «Очерки по истории монастырской жизни в Псковской земле, с критико-библиографическим обзором источников и литературы по истории Псковского монашества, Москва 1908 года» (магистерский диплом от 23 сентября 1909 г., за № 450).

Требуемое Уставом количество экземпляров книги будет представлено мною в Совет Академии в самом непродолжительном времени».

Справка: 1) Кандидат Императорской Московской Духовной Академии выпуска 1898 года Николай Серебрянский, по удовлетворительном защищении означенной в его прошении магистерской диссертации, утвержден был, согласно ходатайству Совета названной Академии, в ученой степени магистра богословия указом Святейшего Синода от 19 августа 1909 года за № 11063. – 2) Устава духовных академий § 109, лит. а п. 15.

Определили: Докторскую диссертацию преподавателя Костромской духовной семинарии Николая Серебрянского передать для рассмотрения ординарному профессору Академии по кафедре истории русской церкви С. И. Смирнову.

IX. Заявление Исп. обяз. Ректора – о. Инспектора Академии архимандрита Илариона о том, что вторым рецензентом докторской диссертации г. Серебрянского он назначает члена Совета – экстраординарного профессора Академии по кафедре истории русской литературы Н. Л. Туницкого.

Определили: Принять к сведению.

X. Отношение Преосвященного Анастасия, Епископа Ямбургского, Ректора Императорской Петроградской Духовной Академии, за № 128:

—28—

«Препровождая при сем проект Положения и руководственных правил о деятельности Комиссии по научному изданию славянской Библии, при Императорской Петроградской Духовной Академии, честь имею просить Совет Императорской Московской Духовной Академии пожаловать на открытие означенной Комиссии. Открытие, после предварительного молебна в академическом храме, состоится в актовом зале Академии, в 1 ч. дня 28 января сего 1915 г.

Начало молебна в 12 ч дня».

Определили: Принять к сведению.

XI. Представления Библиотечной Комиссии от 9 января 1915 года:

a) За №1271: «Библиотечная Комиссия в заседании своем 9-го Января 1915-го года, выслушав словесное заявление Библиотекаря К. Попова, что 1) по обстоятельствам военного времени, он не имеет возможности в настоящее время оплатить счета иностранных поставщиков Бпблиотеки – Брокгауза в Лейпциге на 206 марок, Брокгауза в Париже на 49 франков 10 сантимов и Хентера и Лонгхерста в Лондоне на 6 шиллингов 8 пенсов, всего в русских деньгах на сумму 116 рублей, 2) ввиду скопления заявлений о новых книгах около предельного срока – 15 Ноября – поставщики русских книг не успели своевременно выполнить сделанных им заказов и счета их запаздывают, так что остается не уплаченных за эти заказы около 100 рублей, и принимая во внимание, что 1) счета иностранных поставщиков должны быть оплачены по окончании войны и по восстановлении правильных сношений и 2) оплата заказов на книги, которые должны быть оплачены из кредита 1914 г.. не может быть произведена по независящим от Библиотекаря Академии обстоятельствами и желая обеспечить возможность иметь в своем распоряжении в 1915 году свободный суммы для оплаты тех или других счетов, постановила, во 1-х из кредита 1914 года оплатить русские периодические издания 1915 года на сумму 102 рубля, освободившиеся вследствие этого в кредите 1915 года 102 р. употребить на оплату

—29—

русских книг, разрешенных к выписке в счет кредита 1914 года, счета на который придут в Январе и Феврале, и, в 2-х, из кредита 1914 года сделать последний взнос за пишущую машину в сумме 100 рублей 25 коп. и освобождающуюся таким образом в кредите 1915 года сумму иметь в запасе на оплату счетов иностранных поставщиков; остающуюся после сего в кредите 1914 года сумму в 10 р. 98 к. выдать библиотечному слушателю Сергею Терешину в награду за летнюю работу в Библиотеке.

Настоящее постановление Библиотечная Комиссия сим имеет честь представить на утверждение Совета Академии».

б) За №1272: «Библиотечная Комиссия, представляя при сем вырезку из печатных журналов Совета Академии за 1913 год, в которой на страницах 585–586 напечатана расходная смета по фундаментальной библиотеке 1914 года, на основании своего постановления от 9-го Января 1915 года, сим имеет честь просить Совет Академии на 1915 год: 1) §§ 1, 2, 3, 7 и 8 сметы утвердить в том же виде, как они были утверждены на 1914-й год; 2) по § 4-му на выписку периодических изданий, ввиду того, что немецкие журналы не могут быть заказаны, ассигновать вместо 500 рублей 300 рублей: 3) по § 5-му на выписку ценных изданий и продолжений, ввиду того, что Библиотекой не будут получаться продолжения немецких изданий, сократить ассигновку до 250 рублей, и 4) по § 6-му на переплет книг, ввиду крайней нужды в переплете книг, ассигновать 550 р.»

в) За №1273 «Представляя в Совет Академмм Список периодических изданий, получавшихся в академическую библиотеку в 1914 году, Библиотечная Комиссия, на основании своего постановления от 9-го Января 1915 года, имеет честь просить Совет Академии разрешить:

1) Выписать на 1915 год русские периодические издания, значащиеся в Списке под № 1, 3–9 и 11–14.

2) Не выписывать на 1915 год русские периодические издания, значащиеся в списке: под №2 – Русский Врач, ввиду отсутствия постоянного академического врача, его единственного читателя, и под № 10 – Журнал Министерства

—30—

Народного Просвещения, ввиду того, что один экземпляр его поступает в Библиотеку из Редакции Богословского Вестника.

3) Выписать на 1915 год вновь русские периодические издания: Научный Исторический Журнал, Утренняя Звезда, Проповеднический Листок и Природа.

4) Выписать на 1915 год значащиеся в списке под №№ 25, 30, 31, 32, 37 и 67 английские периодические издания теперь же, так как сношения с Лондоном установились.

5) Выписать на 1915 год значащиеся в списке под № № 20, 22, 23, 29, 36, 41, 48–52 итальянские и французские: периодические издания, как только откроется возможность этой выписки.

6) О выписке немецких периодических изданий иметь суждение по окончании войны».

Определили: Соглашаясь с постановлениями Библиотечной комиссии от 9-го января 1915 года, изложенными в представлениях оной за №№ 1271, 1272 и 1273, – постановления эти утвердить.

XII. Представление Библиотечной Комиссии от 9 января 1915 года за № 1262:

"На основании § 215 Академического Устава Библиотечная Комиссия имеет честь просить Совет Академии о разрешении выписать для академической библиотеки издания, значащиеся в прилагаемых при сем заявлениях академических преподавателей за №№ 387, 388, 389, 390 и 1276 (Проф. Архим. Илариона); 1041 и 1042 (Проф. А. П. Шостьина), 1264 и 1265 (Проф. С. И. Соболевского), 374, 385, 551, 552, 553, 554, 557, 564 и 566 (Проф. М. М. Богословского), 1282 (Проф. Д. И. Введенского), 386, 411 и 565 (Проф. С. И. Смирнова), 383, 384, 757 и 1272 (Проф. А. П. Орлова), 546, 549, 556, 630 и 1273 (Проф. Свящ. Д. В. Рождественского), 558, 559 и 1437 (Проф. Свящ. В. Н. Страхова), 628 (Проф. Свящ. И. В. Гумилевского), 563 (Проф. Свящ. И. А. Флоренского), 381, 382, 1277 и 1278 (Проф. П. Л. Туницкого), 543, 1252, 1253, 1256, 1257 и 1258 (Доц. Н. В. Лысогорского), 375, 542, 548 и 562 (Доц. В. П. Виноградова), 706 и 707 (Доц. Иером. Варфоломея), 729 и 730 (Доц. Н. Д. Протасова), 902,

—31—

905, 906, 907, 908, 909, 910 и 911 (И. д. доц. Ф. М. Россейкина), 512, 513, 514, 515, 516, 517 и 518 (И. д. доц. А. М. Туберовского), 545 и 664 (И. д. доц. Иером. Пантелеймона), 321, 376, 377, 544, 550, 555, 629 и 1262 (И. д. доц. Свящ. И. М. Смирнова), 373, 378, 1271 и 1280 (И. д. доц. в. К. Андреева), 814 и 1493 (И. д. доц. А. Б. Ремезова), 142 (Лектора Свящ. Н. А. Преображенского), 561 (Лектора А. К. Мишина) и 1306 (Библиотечной Комиссии)».

Определили: Поручить библиотекарю Академии К. М. Попову выписать для академической библиотеки означенные в заявлениях г.г. профессоров и преподавателей Академии издания и о последующем представить Правлении Академии.

ХIII. Отношения:

а) Совета Императорской Киевской Духовной Академии, от 31 декабря за № 2222, с уведомлением о получении пяти книг, возвращенных Советом Московской Академии при отношении от 18 декабря 1914 года за № 690.

б) Совета Императорской Казанской Духовной Академии, от 29 декабря за № 6706, с уведомлением о получение возвращенной Советом Московской Академии рукописи Соловецкой библиотеки за № 805.

в) Императорской Публичной Библиотеки, от 2 января 1915 года за № 5, с уведомлением о получении рукописей, возвращенных Советом Академии при отношении от 18 декабря 1914 года за № 689.

г) Духовного Собора Свято-Троицкой Сергиевы Лавры, от 9 января за №№ 69 и 70, с уведомлением о получении возвращенных Советом Академии рукописей Лаврской библиотеки за №№ 617, 620, 623, 651, 624 и 674; 675, 692 и 802.

д) Того же Духовного Собора, с препровождением на трехмесячный срок рукописей Лаврской библиотеки за №№ 187 и 84 – дополн. (отношение от 13 января за № 98); 694 и 695 (от 26 января за № 203): 205 и 686 (от 26

—32—

января за № 204); 642, 765, 651, 692 и 790 (от 26 января за № 205).

е) Совета Императорской Казанской Духовной Академии, от 17 декабря за № 6525, с препровождением на трехмесячный срок рукописей Соловецкой библиотеки за №№ 629 (511) и 642 (826).

ж) Управления Ярославского Архиерейского Дома, от 17 января 1915 года за № 13, с препровождением рукописи библиотеки Ярославского Спасо-Преображенского монастыря за 120 («Просветитель» ирей. Иосифа Волоцкого).

Справка: Все, означенные в п.п. д–ж рукописи, немедленно по получении, сданы были, для хранения и пользования ими, в фундаментальную академическую библиотеку.

Определили: Принять к сведению.

XIV. Отношения Совета Императорской Казанской Духовной Академии от 17 декабря 1014 года:

а) №№ 6555: «Совет Императорской Казанской Духовной Академии во исполнение журнального определения своего от 15 сего декабря сим покорнейше просит Совет Императорской Московской Духовной Академии выслать в Совет Академии, сроком на три месяца для научных занятий профессорского стипендиата Академии иеромонаха Софрония рукописи Волоколамского монастыря за №№ 156 (520), 158 (522) и 189 (577), по описанию иepoмонахa Иосифа. М. 1882 г. стр. 164–166, 169–171, 231–234».

б) За № 4556: «Сим честь имею покорнейше просить Совет Московской Академии выслать в Казанскую Духовную Академию сроком на два месяца для научных занятий и. д. доцента Академии иеромонарха Ионы следующие книги:

Христианское Чтение за 1830 год и Богословский Сборник, кн. 5, где находится статья: Опыт деятельного учения о действии Святого Духа в душах».

Определили: Выслать (и высланы) в Совет Императорской Казанской Духовной Академии, на испрашиваемые

—33—

сроки, означенные в отношениях оного за №№ 6555 и 6556 рукописи и книги, за исключением рукописи за № 158 (522), необходимой в настоящее время для занятой студента IV курса Академии С. Иванова.

XV. а) Отношение (на имя академической Канцелярии) и. д. доцента Императорской Петроградской Духовной Академии И. Г. Айвазова, от 15 января 1915 года:

«Долг имею препроводить в Канцелярию дубликат на получение высланных мною (взятых из Канцелярии) судебных дел, каковые дела, по требование подлежащих судебных мест, надлежит выслать в оные обратно.

По означенному дубликату высланы следующие дела:

1) Воронежского Окр. Суда: № 549 (1903 г. два тома об Утицком); № 175 (1880 г. о Мокшине; № 366 (1903 г. о Боровкове).

2) Оренбургского Окр. Суда: № 69 – О Пузакове; № 3383-й о Строгановой в 4-х томах.

3) Орловского Окр. Суда: о Супоневских хлыстах 7563 (три тома) и № 27 (один том); о Дерютине № 625.

4) Самарского Окр. Суда: № 38833 – О мормонах в четырех томах.

5) Симбирским Окр. Суда: № 48425 о Новикове.

6) Тамбовского Окр. Суда: № 65347/ 1897 г. о Колесниковых в двух томах.

7) Херсонского Окр. Суда: № 13383 о Калениченко и № 149 о Калениченко».

б) Отношение Г. Судебного Следователя по г. Новгороду и по важнейшим делам округа Новгородского Окружного Суда, от 24 января за № 51:

«Имею честь просить выслать мне дело о Марии Алексеевой Строгоновой, осужден. 17-го мая 1897 года за преступления предусм. 203 ст. Ул. о нак., которое по сообщению Императорской Петроградской Духовной Академии отослано в Императорскую Московскую Духовную Академию 13 января сего года».

Определили: Присланный и. д. доцента Императорской Петроградской Духовной Академии И. Г. Айвазовым судебные

—34—

дела о сектантах возвратить тем лицам и учреждениям, откуда они были выписаны для его научных занятий, за исключением дела Оренбургского Окружного Суда за № 3383 о Строгоновой (в 4 томах), которое препроводить Г. Судебному Следователю г. Новгорода, с уведомлением о сем Г. Председателя Оренбургского Окружного Суда.

XVI. Отношение Учебного Комитета при Святейшем Синоде, от 20 января с. г. за № 297:

«Вследствие отношения Совета Императорской Московской Духовной Академии от 6 марта 1914 года за № 90, Канцелярия Учебного Комитета имеет честь препроводить при сем аттестат Сергея Рождественского на звание действительного студента Академии за № 370, прося о получении такового уведомить».

Справка: О получении аттестата сообщено Учебному Комитету отношением от 23 января за № 185.

Определили: Принять к сведению.

XVII. Прошение Могилевского епархиального миссионера Георгия Чайкина:

«Честь имею покорнейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии разрешить мне представить на соискание магистерской степени сочинение на тему: «Современный искания в русском сектантстве». (Опыт идеологии русского сектантства последних 50–60-ти лет).

Это сочинение представляет собою капитальную переработку моего кандидатского сочинения: «Религиозно-моральные и социально-культурные искания в русском сектантстве со второй половины 19-го столетия, напечатанного в журнале «Миссионерское обозрение» за 1913 г. №№ 5, 6, 7, 8, 10, 11 и 12 и 1914 г. № 4».

Справка: 1) Указом Святейшего Синода от 5 июля 1895 года за № 2565 Советам Академий предписано было: «дозволять удостоенным степени кандидата переделывать их кандидатские сочинения в магистерские диссертации с большою

—35—

осторожностью и не иначе, как с особого разрешения Епархиального Архиерея». 2) Кандидатское сочинение г. Чайкина отмечено было высшим баллом 5.

Определили: 1) Дозволить кандидату Георгию Чайкину переработать его кандидатское сочинение в магистерскую диссертацию, с указанным в прошении автора изменением формулировки темы. – 2) Постановление cиe представить предварительно на Архипастырское утверждение Его Высокопреосвященства.

XVIII. Прошения студента IV курса Петра Архиппова:

1) «Честь имею покорейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии допустить меня в текущем году к экзамену по русской гражданской истории. Лекции проф. М. М. Богословского в нынешнем учебном году я посещал аккуратно и подал по данному предмету семестровое сочинение».

2) «Честь имею покорнейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии допустить меня в текущем году к экзамену по педагогике. Лекцию по этому предмету я посещаю с начала нынешнего учебного года и сдавал уже зачет у проф. А. П. Шостьина. При этом прошу освободить меня от писания сочинения по педагогике, потому что 1) в нынешнем году я написал семестровое сочинение по русской гражданской истории и второго сочинения, сверх своих обязательных работ, исполнить уже не в силах; 2) по этому предмету сочинения пишутся не каждый год: не писались они, напр., в 1911–12 и в 1913–14 уч. г.».

Определили: Первую просьбу студента Петра Архиппова (о допущении к экзамену по русской гражданской истории) признать подлежащею удовлетворению, вторую же (о допущении к экзамену по педагогике) – отклонить.

XIX. а) Доклад секретаря Совета Н. Д. Всехсвятского:

«Честь имею доложить Совету Академии, что в настоящее время в распоряжении Совета имеются следующие премии:

1) Митрополита Московского Макария в 482 р. – за лучшие печатные труды наставников Императорской Московской Духовной Академии;

—36—

2) Митрополита Московским Макария в 289 р. – за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии, и

3) Епископа Курского Михаила в 201 р. – за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию».

б) Представление ординарного профессора Академии С. С. Глаголева:

«В распоряжении Совета Академии имеется премия имени митрополита Макария, присуждаемая за лучшие труды наставников Академии, напечатанные в прошлом году. Таким лучшим трудом прошлого года бесспорно является книга Д. И. Введенского – «Патриарх Иосиф и Египет».

Профессор Д. В. Рождественский и я уже предложили вниманию Совета оценку труда г. Введенского. Наши отзывы о его книге теперь напечатаны. Я не вижу нужды повторять то, что было сказано в отзывах, но считаю нужным только прибавить, что с отзывами совпало то впечатление, которое было вызвано книгою в читающей православной среде. Церковный Ведомости, издаваемые при Св. Синоде, Голос Церкви, Московские Ведомости, Πανταινος единодушно подтвердили высказанное нами мнение о книге.

По традиции полная премия имени м. Макария выдавалась преимущественно за докторские диссертации. Полагаю, что теперь представляется удобный случай последовать этой традиции».

в) Представление экстраординарного профессора священника Д. В. Рождественского:

«В числе премий за печатные труды наставников и воспитанников Академии, имеющихся в настоящее время в распоряжении Совета, значится прения Преосвященного Михаила, Епископа Курского, – за печатные сочинения по Священному Писанию. В 1914 году напечатано только одно сочинение по Священному Писанию воспитанником Московской Духовной Академии, священником Николаем Виноградовым, под заглавием: «Книга пророка Аггея. Исагогико-экзегетическое исследование». Сергиев Посад, 1914. Это сочинение, за которое автор уже удостоен Советом степени магистра, ввиду указанных в официальных отзывах – моем и доцента Академии, о. иеромонаха Варфоломея –

—37—

достоинств, по всей справедливости, следует признать достойным и упомянутой премии. Сочинение на ту же тему, представлявшееся автором в качестве, кандидатского, удостоено было Советом премии профессора И. П. Корсунского в 55 рублей; это не препятствует удостоению того же сочинения, представленного, в значительно переработанном виде, на соискание степени магистра, и премии Преосвященного Михаила».

Справка: 1) Правил о присуждении премии Митрополита Московского Макария, утвержденных Святейшим Синодом, а) п. п. 1–6: «Проценты разделяются на четыре премии, первая в 500 руб. (ныне 482 р.) за лучшие печатные труды наставников Московской Духовной Академии, вторая в 300 р. (ныне в 289 р.), за лучшие магистерские сочинения воспитанников Московской Духовной Академии, третья и четвертая по 100 р. (ныне по 96 р. 50 к.), за лучшие сочинения студентов Московской Духовной Академии, написанные ими в течение первых трех курсов. – Первой премии удостоиваются сочинения, составляющие значительное приобретение или для науки вообще, или по крайней мере для русской научной литературы, которые могут быть или оригинальными исследованиями, или переводами, если только для перевода избраны сочинения важные для науки и немалые по объему, преимущественно сочинения, написанные на древних языках. – В случае, если в каком-нибудь году не окажется сочинения, вполне удовлетворяющего указанным, в предыдущем § условиям, премия в 500 р. может быть разделена на две по 250 р., которые выдаются также за печатные труды, имеющие значительное научное достоинство, но менее капитальные. – Второй премии удостаиваются лучшие из сочинений, написанных на степень магистра, если эта степень получена в Московской Духовной Академии, и если автор сочинения окончил курс в сей же Академии. – Воспитанники Академии, получившее за свое кандидатское сочинение премии Преосвященного Митрополита Литовского Иосифа (в 165 р.) или премии протоиерея Невоструева (в 200 р.), уже не имеют права на получение премии Преосвященного Митрополита Макария за свое магистерское сочинение, если оно составляет только переделку

—38—

кандидатского. – Сочинения, написанные на степень магистра, хотя бы авторы их состояли в числе наставников Московской Духовной Академии, не могут быть представляемы на первую премию, ни полную, ни половинную, а только на вторую; а сочинения, написанные ими на степень доктора, могут». б) п. п. 10–11: «Ежегодно в январском заседании Совета каждый член Совета может предложить, какое из сочинений, напечатанных наставниками Московской Духовной Академии в прошедшем году, он считает заслуживающим премии, причем он должен представить письменное указание главнейших достоинств сочинения. – В том же заседании решается вопрос, какие из сочинений, за которые в прошедшем году авторы их удостоены в Московской Духовной Академии степени магистра, могут, сообразно с изложенными в 4 и 5 §§ условиями, быть допущены к соисканию премии». в) п. п. 13–15: «Чрез два месяца после январского заседания Совета, в мартовском заседании происходит обсуждение достоинства представленных на премии сочинений и присуждение самых премий. – Если в распоряжении Совета есть сумма для того, чтобы назначить кроме полной премии половинную, то Совет может в том же заседании назначить за сочинение второе по достоинству половинную премию. – В том же заседании Совета решается вопрос, какое из сочинений, написанных на степень магистра, заслуживает премии».

2) Из бывших воспитанников Императорской Московской Духовной Академии удостоены Советом Академии в минувшем 1914-м году степени магистра богословия: а) протоиерей Московского Казанского Собора Василий Металлов за сочинение под заглавием: «Богослужебное пение русской церкви в период домонгольский по историческим, археологическим и палеографическими данным. Части I и II, с приложением 12 таблиц (facsimile) снимков с рукописей X–XI–XII вв.», Москва, 1912 г. (премии за кандидатское сочинение не получал); б) п. д. доцента (ныне экстраординарный профессор) Академии священник П. А. Флоренский за сочинение под заглавием: «О духовной истине. Опыт православной Феодицеи («Столп и Утверждение Истины»). Москва, 1912 г. (кандидатское сочинение его на тему:

—39—

«О религиозной истине» удостоено было Советом Академии премии имени протоиерея А. И. Невоструева в 157 р.; в) и. д. доцента (ныне доцент) Академии В. И. Виноградова о за сочинение под заглавием: «Уставный Чтения. Выпуск первый. Уставная регламентация чтений в греческой церкви». Сергиев посад, 1914 г. (кандидатское сочинение его на тему: «Уставные Чтения» удостоено было Советом Академии той же премии имени протоиерея A. И. Невоструева в 157 р.); г) протоиерей Московской Воскресенской, на Семеновском кладбище, церкви Сергий Муретов за труды под заглавиями: 1) «О поминовении бесплотных сил на проскомидии». Москва, 1897 г., 2) «Исторический обзор чинопоследования проскомидии до «Устава литургии» константинопольского патриарха Филофея. Опыт историко-литургического исследования». Москва, 1895 г. и 3) «К материалам для истории чипопоследования литургии». Сергиев Посад, 1895 г. (премии за кандидатское сочинение не получал); и д) законоучитель Московского Александровского Института, священник Николай Виноградов за сочинение под заглавием: «Книга пророка Аггея. Исагогико-экзегетическое исследование». Сергиев Посад. 1914 г. (кандидатское сочинение его на тему: «Книга пророка Аггея» удостоено было Советом Академии премии имени профессора И. Н. Корсунского в 55 руб.).

3) Положения о премии Преосвященного Михаила, Епископа Курского, утвержденного Святейшим Синодом, а) §§ 3–7: «Премии назначает Совет Московской Духовной Академии, с утверждения Его Высокопреосвященства, Митрополита Московского. – На соискание премии поступают, согласно завещанию, печатные сочинения по Священному Писанию. – На соискание премии поступают только те сочинения, который принадлежат или преподавателям Московской Духовной Академии, или лицам, получившим воспитание в сей Академии. – Премии может быть удостоено сочинение и в том случае, если автор получил за свое произведение какую-либо другую меньшую премию; если же он получил премию большую, то его сочинение не может быть удостоено премии Епископа Михаила. – Сочинения поступают на соисканиe премии только следующим порядком: ежегодно, ко времени январского заседания Совета, каждый преподаватель

—40—

Академии может внести в Совет, чрез Председателя Совета, предложение, какое из сочинений, напечатанных в прошедшем году, он находит заслуживающим премии, причем представляет письменное указание достоинств сочинения»; б) §§ 9–11: «В мартовском заседании Совета происходит обсуждение достоинства сочинений, предложенных на соискание премии, и присуждение премии. – Если в каком-нибудь году не будет предложено сочинений на соискание премии, или если предложенные сочинения не будут удостоены премии, то премия отлагается до следующего года. – Премия, оставшаяся от предыдущего года, может быть соединена, по усмотрению Совета, с премиею текущего года и составившаяся из двух премий сумма в 500 руб. (ныне в 402 руб.), может быть присуждена за одно сочинение, но более 500 руб. не может быть назначено в премию за сочинение».

Определили: 1) Труд ординарного профессора Академии Д. И. Введенского («Патриарх Иосиф и Египет. Опыт соглашения данных Библии и Египтологии». Сергиев Посад, 1914 г.) иметь ввиду при присуждении в мартовском собрании Совета Академии премий Митрополита Московским Макария за лучшие печатные труды наставников Академии, а труд законоучителя Московского Александровского Института, священника Николая Виноградова («Книга пророка Аггея. Исагогико-экзегетическое исследование». Сергиев Посад, 1914 г.) – при назначении в том же собрании Совета премии Епископа, Курского Михаила за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию. – 2) Магистерская диссертация протоиереев Василия Металлова и Серия Муретова, священника Николая Виноградова, а также экстраординарного профессора Академии священника П. А. Флоренского и доцента Академии В. П. Виноградова, – ввиду того, что последние при сходстве в заглавиях, представляют собою существенно новые труды по содержанию в сравнении с кандидатскими сочинениями священника Флоренского и г. Виноградова, – допустить к соисканию премии Митрополита Московского Макария за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии.

XX. Имели суждение о вызове воспитанников духовных семинарий в состав нового (LXXIV) академического курса.

—41—

Справка: 1) Устава духовных академий § 138 «О вызове содержимых на синодальные средства студентов Совет Академии заблаговременно представляет свои соображения Святейшему Синоду, для зависящих с его стороны распоряжений, в порядке, указанном в § 109, л. в., п. 5 устава. Вместе с сим Совет делает объявление во всеобщее сведение об имеющем быть приемe в Академию желающих поступить в оную, причем сообщается об условиях приема, о документах, коими должны запастись желающие явиться к приему, и о количестве синодальных причастных стипендий, на которые могут рассчитывать поступающие в Академию». – 2) По определению Святейшего Синода от 4 мая – 3 июня 1887 года для каждого курса Академии положено по 30 казенных вакансий.

Определили: 1) Представить установленным порядком Святейшему Синоду о вызове на казенный счет в составе нового академического курса 20-ти лучших воспитанников духовных семинарий, по усмотрению Святейшего Синода, с предоставлением остальных 10-ти казенно-коштных вакансий лицам, имеющим явиться к поверочным испытаниям в качестве волонтеров. – 2) Об имеющем быть приеме в Академию желающих поступить в оную напечатать объявление в «Церковных Ведомостях, издаваемых при Святейшем Синоде», и академическом журнале «Богословский Вестник».

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «17 февраля 1915 г. Исполнить».

19 февраля 1915 года.

№ 2.

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Феодора, Епископа Волоколамского, – Инспектор Академии архимандрит Иларион, сверхштатный заслуженный ординарный профессор М. Д. Муретов, и. д. ординарного, заслуженный профессор А. П. Шостьин; ординарные профессоры – С. С. Глаголев, М. М. Тареев и Д. И. Введенский;

—42—

экстраординарные профессоры – И. В. Попов, священник Е. А. Воронцов, А. П. Орлов, священник Д. В. Рождественский и священник В. Н. Страхов.

Отсутствовали: Ординарные профессоры – А. И. Алмазов, С. И. Соболевский, А. А. Спасский, С. И. Смирнов и М. М. Богословский; заслуженный экстраординарный профессор П. П. Соколов; экстраординарные профессоры – Н. Л. Туницкий, священник И. В. Гумилевский и священник П. А. Флоренский.

В собрании сем инспектор Владимирской духовной семинарии, протоиерей Димитрий Садовский защищал на коллоквиуме представленную им на соискание степени магистра богословия диссертации под заглавием: «Блаженный Августин, как проповедник. Историко-гомилетическое исследование». Сергиев Посад, 1913 г. (с добавлением в отдельной книге: «Проповеди блаженного Августина. Пepeвод с латинского языка на русский». Сергиев Посад, 1913 г.). –

Официальными оппонентами были: ординарный профессор Академии по кафедре нравственного богословия М. М. Тареев и доцент по кафедре пастырского богословия с аскетикой и гомилетики В. П. Виноградов.

По окончании коллоквиума, при обсуждении защиты диссертации в закрытом заседании Совета, таковая большинством восьми голосов (экстраординарных профессоров: священника В. Н. Страхова, священника Д. В. Рождественского, А. И. Орлова и священника Е. А. Воронцова; ординарных профессоров: Д. И. Введенского, М. М. Тареева и С. С. Глаголева и и. д. ординарного, заслуженного профессора А. П. Шостьина) против четырех (экстраординарного профессора И. В. Попова, сверхштатного заслуженного ординарного профессора М. Д. Муретова, о. Инспектора архимандрита Илариона и Преосвященного Ректора Академии) была признана удовлетворительною, а магистрант – достойным утверждения в искомой степени магистра богословия, причем единогласно постановлено было: книгу – «Проповеди блаженного Августина. Перевод с латинского языка на русский». Сергиев Посад, 1913 г., – ввиду обнаруженных

—43—

на коллоквиуме крупных недостатков и небрежности перевода, – не считать официальным приложением в магистерской диссертации протоиерея Садовского.

Справка: 1) По § 172 устава духовных академий: «Степени магистра богословия удостаиваются кандидаты богословия по напечатании признанного Советом достаточным для означенной степени сочинения и по надлежащей защите его в присутствии Совета и приглашенных Советом сторонних лиц на коллоквиуме, а числящиеся по второму разряду, сверх того, и по успешном выдержании указанных в § 171 испытаний». – 2) Протоиерей Димитрий Садовский окончил курс Московской Духовной Академии в 1894 году со степенью кандидата богословия и правом при искании степени магистра не держать новых устных испытаний. – Магистерская диссертация его: «Блаженный Августин, как проповедник» первоначально представлена была им на рассмотрение Совета Академии в рукописи. – По выслушании в собрании 16 марта 1911 года отзывов о ней бывшего Преосвященного Ректора Академии Епископа Евдокима и ординарного профессора М. М. Тареева, Советом Академии постановлено было: «Магистерскую диссертацию инспектора Тобольской духовной семинарии протоиерея Димитрия Садовского возвратить автору для исправления согласно замечаниям, изложенным в отзывах рецензентов, предложив ему, в случае согласия, за более подробными руководственными указаниями обратиться к ординарному профессору Академии М. М. Тарееву». – По представлении протоиереем Д. Садовским своей магистерской диссертации в печатном виде, – она передана была 2 сентября 1913 года для рассмотрения и. д. доцента (ныне – доценту) Академии В. П. Виноградову и ординарному профессору М. М. Тарееву. – Отзывы последних выслушаны были Советом Академии в собрании 28 марта 1914 года, после чего автор и был допущен к защите диссертации на коллоквиуме. – 3) По § 109, лит. в п. 6, академического устава «удостоение степени магистра богословия» значится в числе дел Совета Академии, представляемых чрез местного Епархиального Архиерея на утверждение Святейшего Синода. –

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении

—44—

инспектора Владимирской духовной семинарии, кандидата богословия, протоиерея Димитрия Садовского, за представленное и удовлетворительно защищенное им на коллоквиуме сочинение под заглавием: «Блаженный Августин, как проповедник. Историко – гомилетическое исследование». Сергиев Посад, 1913 г., – в искомой им степени магистра богословия. – 2) Представить Его Высокопреосвященству один экземпляр, а в Святейший Синод – пятнадцать экземпляров диссертации протоиерея Садовского и копии с отзывов о ней, как первоначальнных – бывшего Преосвященного Ректора Академии Епископа Евдокима (ныне Высокопреосвященного Apxиепископа Алеутского и Северо-Американского) и ординарного профессора Академии Ж. М. Тареева, так и дополнительных – и. д. доцента (ныне – доцента) Академии В. П. Виноградова и того же профессора М. М. Тартеева.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «9 марта 1915. Исполнить».

10 марта 1915 года.

№ 3.

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Феодора, Епископа Волоколамского, – о. Инспектор Академии архимандрит Иларион, сверхштатный заслуженный ординарный профессор М. Д. Муретов, и. д. ординарного, заслуженный профессор А. П. Шостьин, ординарные профессоры – С. И. Соболевскмй, С. С. Глаголев, М. М. Тареев, М. М. Богословский и Д. И. Введенский; заслуженный экстраординарный профессор И. И. Соколов; экстраординарные профессоры – И. В. Попов, А. П. Орлов, священник Д. В. Рождественский, священник В. П. Страхов, священник И. В. Гумилевский и священник П. А. Флоренский.

Отсутствовали: Ординарные профессоры – А. И. Алмазов, А. А. Спасский и С. И. Смирнов; экстраординарные профессоры – священник Е. А. Воронцов и Н. Л. Туницкий.

Слушали: 1. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «30 янв. 1915. В Совет Академии» – указ

—45—

на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 29 января за № 1280:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: цредставление Вашего Преосвященства, от 29 Декабря 1914 г. № 614, по ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии об учреждении при оной премии имени ректора сей академии протоиерея А. В. Горского, за лучшие семестровые сочинения студентов академии. Приказали: Согласно настоящим ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии и представлению Вашего Преосвященства, Святейший Синод определяет: 1) учредить при Императорской Московской духовной академии премию имени покойного ректора сей академии протоиерея А. В. Горского, за лучшие семестровые сочинения студентов академии, на проценты с пожертвованного настоятелем Московского Казанского собора протоиepeeм Александром Никольским капитала, в 2000 руб., 4% Государственной рентой, и 2) утвердить положение о сей премии, изложенное в настоящем представлении Вашего Преосвященства; о чем уведомить Ваше Преосвященство указом».

б) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «4 февр. 1915. В Совет И. М. Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 2 февраля за № 1340:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего Преосвященства, от 29 Декабря 1914 г. № 613, по ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии об учреждении при оной премии за курсовые сочинения студентов, в память покойного ректора академии протоиepeя А. В. Горского. Приказали: Согласно настоящим ходатайству Совета Императорской Московской духовной академии и представлению Вашего Преосвященства, Святейший Синод определяет: 1) учредить при Императорской Московской духовной академии премию за курсовые сочинения студентов, в память покойного ректора академии протоиерея А. В. Горского, на проценты с пожертвованного для сей цели Преосвященным Варшавским капитала, в 3200 р. 4%

—46—

Государственной рентой, и 2) утвердить положение о сей премии, изложенное в настоящем представлении Вашего Преосвященства; о чем уведомить Ваше Преосвященство указом».

Определили: Указы Святейшего Синода принять к сведению, а утвержденные Синодальными определениями положения о премиях имени покойного Ректора Академии – протоиерея А. В. Горского – к руководству.

II. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «9 февр. 1915. В Совет И. М. Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 5 февраля за № 1460:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего Преосвященства, от 18 Декабря 1914 г. № 602, по вопросу об учреждении нагрудного знака по случаю исполнившегося 1 Октября 1914 г. столетнего юбилея Императорской Московской духовной академии Приказали: Рассмотрев настоящее представление, совокупно с рисунком означенного знака и образцовым экземпляром оного, Святейший Синод не признает этот знак, в котором центральное место занимает большая фигура орла, а святой крест и евангелие помещены в маленьких размерах и притом ниже орла, у его ног, удовлетворительными и посему определяет: предоставить Совету Императорской Московской духовной академии выработать новый, более соответствующий высшему богословскому духовно-учебному заведению, знак и за сим представить его, в установленном порядке, Святейшему Синоду; о чем уведомить Ваше Преосвященство указом, с возвращением образцового экземпляра знака».

Определили: Принять к исполнению.

III. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «13 февр. 1915. В Совет Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 11 февраля за № 1758:

—47—

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующей Синод слушали: представленный Преосвященным Председателем Учебного Комитета, от 20 Января 1915 г. за № 290, журнал Комитета, № 30, о замещении должности законоучителя и инспектора классов Тверского епархиального женского училища. Приказали; Согласно ходатайству IIреосвященного Тверского и заключение Учебного Комитета, Святейший Синод определяет: на должность законоучителя и инспектора классов Тверского епархиального женского училища назначить кандидата богословия Императорской Московской духовной академии священника Александра Левковского; о чем уведомить Ваше Преосвященство и Преосвященного Тверского указами».

Определили: Принять к сведению.

IV. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «6 марта 1915. В Совет Академии – для руководства» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 27 февраля за № 2532:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложенный Г. Обер-Прокурором Святейшего Синода, от 20 Февраля 1915 г. за № 1766, препровожденный Управляющим делами Совета Министров, действительным статским советником Лодыженским, при отношении от 17 того же Февраля за № 1631, в копии Высочайше утвержденный 14 Февраля 1915 г. особый журнал Совета Министров 31 Января 1915 г., в коем изложено следующее постановление Совета Министров: 1) «на основании статьи 61⁶ – Устава о Воинской Повинности (Св. Зак., т. IV, по Прод. 1912 г.), предоставить Военному Министру право привлечь в войска, в 1915 году, молодых людей, пользующихся отсрочками для окончания курса высших учебных заведений; и 2) на основании статьи 87 Основных Государственных Законов (Св. Зак., т. I, ч. I, изд. 1906 г.), распространить на воспитанников высших учебных заведений, пользующихся отсрочками для окончания курса и

—48—

привлекаемых, на основании статьи 61⁶ – Устава о Воинской Повинности (Св. Зак., т. IV, по Прод. 1912 г.), в войска, в 1915 году, положениe раздела II Высочайше утвержденного, 30 сентября 1914 года, положения Совета Министров о привлечении на службу в войска в 1914 году воспитанников высших учебных заведений, пользующихся отсрочками для окончания курса (Собр. Узак., ст. 2463), и Высочайше утвержденного, 9 Января 1915 года, положения Совета Министров о распространении предусмотренных отделом II Высочайше утвержденного, 30 Сентября 1914 года, положения Совета Министров прав и преимуществ на воспитанников высших учебных заведений, привлекаемых в специальные военно-учебные заведения с восьмимесячным ускоренным курсом (Собр. Узак., ст. 152)». Приказали: Об изъясненном Высочайше утвержденном постановлении Совета Министров сообщить Советам Императорских Петроградской, Киевской, Московской и Казанской духовных академий, для сведения и руководства; о чем послать указы, для соответствующих распоряжений, Вашему Преосвященству, Преосвященным Митрополитам Петроградскому и Киевскому и Архиепископу Казанскому».

Определили: Принять к сведению и руководству.

V. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «7 марта 1915. В Совет Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 5 марта за № 2801: «По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представленный Преосвященным Председателем Учебного Комитета, от, 3 Февраля 1915 г. за № 436, журнал Комитета, № 66, по прошению заштатном священника Туркестанской епархии Алексея Лаврентьева, получившего образование во 2 Оренбургском кадетском корпусе и за сим сдавшего экзамен по богословским предметам при Оренбургской семинарии, о допущении его к поверочным испытаниям для поступления в Императорскую Московскую духовную

—49—

академию. Приказали: Принимая во внимание, что, по Уст. Импер. дух. акад. (§ 173), «к поверочным испытаниям для поступления в академию допускаются окончившие курс учения в духовных семинариях по первому разряду, имеющее гимназические аттестаты зрелости и окончившие курс военных училищ», Святейший Синод, согласно отзыву Вашего Преосвященства и заключению Учебного Комитета, определяет: настоящее прошение заштатного священника Туркестанской епархии Алексея Лаврентьева о допущении его к поверочным испытаниям для поступления в Императорскую Московскую духовную академию отклонить; о чем уведомить указами Ваше Преосвященство и Преосвященного Туркестанского».

Определили: Принять к сведению.

VI. Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на журнале собрания Совета Академии 27 января с г. за №1: «17 февраля 1915. Исполнить».

Определили: Резолюцию Его Высокопреосвященства принять к сведению и исполнению.

VII. а) Благодарственные письма вновь избранных Почетных Членов Академии (на имя Преосвященного Ректора и Совета Академии):

1) Высокопреосвященного Назария, Архиепископа Херсонского и Одесского:

«Я имел честь получить золотом напечатанный, но не по золоту дорогой для меня диплом на звание почетного члена Императорской Московской д. Академии. За эту высокую честь прошу Ваше Преосвященство принять искреннейшую мою благодарность и таковую же передать вверенной Вам Академии.

Сорок семь лет тому назад, в Новочеркасске открыта была дух. семинария, где я учился; почти весь состав преподавателей был назначен из Московской Академии; это были птенцы школы Горского, Голубинских, Кудрявцева и учили они нас прямо таки по запискам своих знаменитых учителей, кое-как приспособляя их науку к новым

—50—

программам семинарского курса. Двое из них еще живы (прот. магистр Н. В. Кратиров и д. с. с. Н. В. Лепорский), и прочие преставились... Вашему Преосвященству я не объясняю, почему я помянул это из прошлого моего, прося Вас и Московскую Академию принять настоящую мою благодарность за оказанную мне честь».

2) Высокопреосвященного Иоанна, Архиепископа Рижского и Митавского:

«Получив диплом на звание Почетного Члена Императорской Московской Духовной Академии, приношу Совету Академии мою сердечную благодарность за предоставленную мне честь быть в числе Почетных Членов Высшей Духовной Школы, к которой питаю чувства особого глубокого уважения».

3) Преосвященного Василия, Епископа Каневского, Ректора Императорской Киевской Духовной Академии:

«С величайшею радостью приемлю звание почетного члена Императорской Московской Духовной Академии. Приношу Вашему Преосвященству и досточтимым членам Совета глубочайшую благодарность за оказанную мне столь высокую честь. С благоговением взираю на Московскую Духовную Академию, имеющую великих светочей науки и благочестия. Да восходит ныне, мне родная Академия от силы в силу и от славы в славу. Высокая честь, которой я удостоился со стороны Совета Академии. будет служить всегдашним ободрением и подкреплением в моей деятельности».

4) О. Председательствующаго в Училищном Совете при Святейшем Синоде, протоиерея Павла Ильича Соколова:

«От Совета Академии 28 февраля 1915 года мною получен диплом на звание почетного члена Императорской Московской Духовной Академии. Приношу Совету Академии глубокую благодарность за ту высокую честь, которой он меня удостоил избранием в почетные члены Академии. Московская Академия близка моему сердцу. Ей я обязан своим высшим образованием; она дала мне руководящие воспоминания, которые доселе живы во мне и учат

—51—

меня. Незабвенные профессоры мои во все время моего служения на разных поприщах были для меня образцами честности, трудолюбия, доброжелательства и, несмотря на их глубокую ученость, необычайной кротости и смирения. От души желаю дорогой Академии, как встарь, не только учить, но и воспитывать. Да стоит она на страже православия и чистой истины».

5) О. Протоиерея Николая Яковлевича Фортинского:

«Преклоняясь пред постановлением Совета Императорской Московской Духовной Академии, о котором я был извещен отношением от 16 февраля 1915 года № 294, я почтительнейше прошу Вас принять от меня и передать Совету мою искреннюю и глубокую благодарность за высокую честь, оказанную мне избранием в почетные члены Академии.

Время, проведенное мною в стенах родной Академии в течение всей моей жизни было для меня источником самых светлых и отрадных воспоминаний; – с благоговением чту память незабвенного А. В. Горского и других моих бывших наставников: их примеры и заветы всегда поддерживали меня в минуты борьбы и сомнений.

И в настоящее время я чувствую себя особенно счастливым при мысли, что та Академия, которая для меня в юные годы была истинною духовною матерью, – теперь, в дни моей старости, с исключительной теплотой отнесясь к моей скромной деятельности, не оставила меня своим материнским вниманием и снова приняла в свою среду».

6) Графини Прасковьи Сергеевны Уваровой:

«Получив от 14-го февраля сего года за № 287 любезное извещение Совета Императорской Московской Духовной Академии об пзбрании меня в Почетные Члены Академии и диплом на это звание, спешу принести глубочайшую мою благодарность за столь лестное избрание и выразить полную готовность по мере сил и возможности служить ученым целям, преследуемым Императорской Московской Духовной Академией».

—52—

7) Ординарного академика Императорской Академии Наук Алексея Ивановича Соболевского:

«Получив сведение об избрании меня Имп. Московскою Духовною Академиею своим почетным членом, спешу принесть Вашему Преосвященству и всем членам Совета Академии мою глубокую благодарность за оказанную мне высокую честь».

8) Заслуженного ординарного профессора Императорской Казанской Духовной Академии Ильи Степановича Бердникова:

«2 Марта сего года я имел честь получить от Совета Императорской Московской Духовной Академии диплом на звание почетного члена сей Академии. Московская Духовная Академия пожелала разделить славу своего векового плодотворного служения делу высшего духовного просвещения в России с современными ей деятелями на том же поприще. Это в высшей степени благородно с ее стороны и отрадно для скромных тружеников, которые не считают себя заслуживающими той высокой чести, какой их удостаивают заведения, держащие высоко знамя богословской науки.

Достоподражаемый пример высокой многоплодной деятельности Академии и честь оказанная ею моему недостоинству, конечно, должны обязывать мою совесть позаботиться о поддержании этой чести усугублением своих усилий в разработке ученых вопросов, тем более, что по запросам настоящего времени жатвы много, делателей же не особенно много. Но заметная слабость моих сил подает очень мало надежды на осуществимость моего искреннего желания».

9) Заслуженного ординарного профессора Императорской Казанской Духовной Академии Феодора Афанасьевича Курганова:

«Приношу Вашему Преосвященству и всем досточтимым членам Академического Совета сердечную благодарность за высокую честь, оказанную мне избранием меня в почетные члены управляемой Вами Академии. По своей службе в Духовной Академии по роду своих занятий я всегда считал

—53—

Императорскую Московскую Духовную Академию, как и другие Академии, по духу близкою моему сердцу, родною. Теперь, благоволением Вашего Преосвященства и остальных досточтимых членов Академическая Совета, я уже de facto становлюсь присным ее членом. На память о сем, весьма лестном для меня, событии усердно прошу Ваше Преосвященство и каждого из остальных досточтимых членов Совета благосклонно принять от меня экземпляр из посылаемого при сем моего труда: «Наброски и очерки из новейшей истории Румынской Церкви».

10) Заслуженного ординарного профессора Императорской Петроградской Духовной Академии Ивана Саввича Пальмова:

«Имею честь почтительнейше просить Совет Академии принять мою глубокою благодарность за столь высокую, оказанную мне, честь избрания меня в почетные члены Академии, той именно Академии, в многоценных ученых трудах которой я находил для себя богатые научные средства и источник вдохновения для научных занятий специальною отраслью своего научного ведения. Ученые труды ириснопамятных ее деятелей о. А. В. Горского, Е. Е. Голубинского и других ныне здравствующих ее членов духовно, так сказать, родили меня с славными и близкими мне традициями Московской Духовной Академии, и эту духовную близость угодно было ей теперь закрепить и внешнею формальною связью чрез избрание меня в свои почетные члены.

Принимая с особенною душевною отрадою это высокое звание, я позволяю себе выразить при этом свои горячие пожелания Академии и впредь продолжать возгревать свои старые славные традиции в частности и в области того научного движения, за скромное участие в котором удостоила меня высокой чести Московская Академия, сама так богато одарившая и продолжающая одарять русско-славянскую науку ценными трудами своих членов.

Извещение и диплом на звание почетного члена за № 182, от 22 января 1915 г., я получил 2-го марта с./г.»

11) Сверхштатного ординарного профессора Императорской

—54—

Петроградской Духовной Академии Александра Александровича Бронзова:

«Я получил диплом, на звание почетного члена вверенной Вам Императорской Московской Духовной Академии.

Глубоко тронут вниманием славного Совета славной Академии.

Ее и ее представителей всегда нелицемерно ценил и ценю. Восхищаюсь живыми ее членами и благоговею пред памятью почивших ее великанов.

Создание, что и я отныне удостоился чести принадлежать к семье этой Академии, для меня в высшей степени дорого. Оно дает мне новые силы в той борьбе за Христа и Его идеалы, какую приходится непрестанно вести и печатно, и особенно устно в северной столице преимущественно.

Верю, что, поддерживаемая молитвами преп. Сергия, Московская Академия расцветет впредь еще полнее и, конечно, всегда останется на великой страже заветов Христовых.

Низко кланяюсь достопочтенному Совету Императорской Московской Духовной Академии».

б) Письма Почетных Членов Академии: Высокопреосвященнейшего Владимира, Митрополита Петроградского и Ладожского, Высокопреосвященного Николая, Архиепископа Варшавского и Привислинского, Высокопреосвященного Арсения, Архиепископа Новгородского и Старорусского, Высокопреосвященного Алексея, Архиепископа Владимирского и Суздальского, Преосвященного Епископа Мисаила, Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода Владимира Карловича Саблера, Заслуженного ординарного профессора Императорской Московской Духовной Академии Василия Александровича Соколова, Заслуженного экстраординарного профессора той же Академии Иерофея Алексеевича Татарского, Ординарного профессора Императорской Петроградской Духовной Академии Николая Никаноровича Глубоковского, а также Г. Товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода Петра Степановича Даманского, – с выражением благодарности за высланные Советом юбилейные издания Академии: 1) «Памяти почивших наставников», 2) «Бого-

—55—

словский Вестник» – октябрь – ноябрь 1914 г. и 3) «Списки студентов» за 1814–1914 г. г.

Определили: Письма хранить при делах Совета Академии.

VIII. Ведомости Преосвященного Ректора о пропущенных наставниками Академии лекциях в январе и феврале месяцах текущего 1915 года, из которых видно, что:

1) в январе месяце – а) по болезни: ординарный профессор A. A. Спасский опустил 5 лекций, лектор французского языка А. К. Мишин 4 лекции, ординарный профессор М. М. Богословский – 3 лекции и и. д. доцента (-). М. Россейкин – 2 лекции; б) по семейным обстоятельствам: экстраординарный профессор священник И. В. Гумилевский – 8 лекций, экстраординарный профессор священник П. А. Флоренский – 5 лекций и ординарный профессор М. М. Богословский – 2 лекции; в) по случаю поездки в Петроград на открытие Комиссии по научному изданию славянской Библии: экстраординарный профессор Н. JI. Туницкий и и. д. доцента священник И. М. Смирнов – по 5 лекций.

2) в феврале месяце – а) по болезни: ординарные профессоры A. A. Спасский и С. И. Смирнов опустили по 10 лекций, ординарный профессор С. С. Глаголев – 5 лекций и сверхштатный заслуженый ординарный профессор М. Д. Муретов – 1 лекцию; б) по домашним обстоятельствам: ординарный профессор С. И. Соболевский – 4 лекции, ординарный профессор Д. И. Введенский – 2 лекции: в) по нахождению в отпуске: экстраординарный профессор священник П. А. Флоренский – 7 лекций и ординарный профессор A. A. Спасский – 5 лекций.

Определили: Ведомости внести в протокол настоящего собрания для напечатания в академическом журнале.

IX. Отзывы о сочинении преподавателя Калужской духовной семинарии, кандидата богословия, Ивана Адамова под заглавием: «Св. Амвросий Медиоланский». Cepгиев Посад, 1915 г., представленном на соискание степени магистра богословия.

а) Экстраординарного профессора Академии по 1-ой кафедре патрологии И. В. Попова:

«Литература, посвященная знаменитому отцу западной церкви, св. Амвросию Медиоланскому, далеко не соответствует величию его характера и историческому значению его личности. Кроме книги Förster"a, Ambrosius Bischof von Mailand, очень содержательной, но слишком конспективной, нельзя указать ни одной монографии, которая всесторонне освещала бы жизнь и деятельность миланского пастыря. Значительная по количеству названий литература о св. Амвросии состоит по большей части из брошюр, касающихся частностей и отдельных сторон этой обширной темы – биографии св. Амвросия, времени написания и подлинности его сочинений, его экзегетики, учения о Царстве Божием, учения о благодати, его эсхатологии, этики и т. п. Это – только подготовительный работы для общего исследования. В своем обширном сочинении (684–I–XII страниц) г. Адамов впервые дает исчерпывающую, всестороннюю и обстоятельную во всех своих частях монографию о св. Амвросии. В содержание его труда входит биография св. Амвросия, исследование о сочинениях миланского епископа, их подлинности, времени написания, литературном характере, отношении их к греческой церковной и нецерковной литературе. Далее следует подробный анализ догматического учения св. Амвросия, обнимающий всю его догматическую систему, начиная источниками вероучения и способами их толкования и кончая эсхатологией. Не ограничиваясь догматикой, автор посвящает довольно обширное исследование нравственному учению св. Амвросия и характеристике его как моралиста. Заключением служит сопоставление учения св. Амвросия с системой бл. Августина, выясняющее степень влияния первого на богословское творчество второго. Таким образом диссертация г. Адамова затрагивает все существенные вопросы, связанные с личностью, деятельностью и учением св. Амвросия.

Внимание автора привлекало к себе главным образом изучение религиозного и нравственного миросозерцания св. Амвросия, и эта задача выполнена им с большим умением и знанием дела. Изложение догматического и

—57—

нравственного учения отца западной церкви не является у него простым переложением латинского подлинника на современный богословский язык, а основано на тонком анализе сочинений изучаемого писателя. Каждый отдел догматики св. Амвросия г. Адамов разлагает на целый ряд понятий и терминов, смысл которых устанавливается при помощи тщательного сличения параллельных мест. Благодаря этому совершенно ясно выступают все особенности догматических представлений св. Амвросия.

Подобного рода работы приобретают интерес главным образом в том случае, если в них получает применение сравнительный метод, позволяющий точно указать место известного церковного писателя в истории – определить его зависимость от предшественников, пункты его оригинального творчества и следы влияния на позднейших писателей. Если применение этого метода является желательным в каждом ученом патристическом исследовании, то в монографии о св. Амвросии оно положительно необходимо. Св. Амвросий – писатель эклектического характера. Непредвиденно заняв высокий церковный пост по неожиданному для него народному избранию, св. Амвросий не готовился к нему заранее, и до своего вступления в отправление епископских обязанностей не занимался богословием. Между тем настояния избирателей поставили его в положение учителя веры и нравственности. С этого момента он сам вынужден был наскоро учиться, чтобы иметь возможность учить других. Вследствие этого, прежде чем выработать самостоятельное миросозерцание, он естественно подчиняется разнообразными чужим и отчасти случайным влияниям. Не оставляя без внимания литературы своей родной, западной церкви, он широко пользуется и церковной литературой востока, доступной ему благодаря прекрасному знанию греческого языка. В своих сочинениях он обнаруживает близкое знакомство с литературными трудами Филона, Оригена, Василия Великого, Дидима. Для исследователя творений св. Амвросия необходимо разобраться в этих перекрещивающихся влияниях, чтобы составить себе ясное понятие о значении миланского епископа в истории западной догматики. Интерес к этой стороне исследования усиливается еще двумя обстоятельствами. В

—58—

догматической системе св. Амвросия нетрудно заметить очень много противоречий, несогласованность идей, непоследовательность в выводах. Исследователь должен или попытаться устранить эти противоречия путем выяснения внутренней системы, скрытой в глубине видимой несогласованности, или же, признав их действительность и неустранимость, постараться объяснить их происхождение. Такое объяснение в данном случае лежит не в поступательном развитии воззрений св. Амвросия, а в смене тех литературных влияний и возбуждений, которым он подчинялся в разные эпохи своей жизни. Таким образом и эта частная задача направляет усилия исследователя к изучению источников догматических воззрений св. Амвросия. Наконец, выяснение влияния на св. Амвросия восточной церковной литературы получает принципиальное значение, потому что св. Амвросия во многих отношениях определил догматическую систему бл. Августина, а этот последний наложил печать своего гения на все мышление западной церкви. В литературных произведениях миланского епископа и их значении в истории западной церковной мысли мы имеем один из важнейших фактов, устанавливающих определенный взгляд на взаимные отношения восточной и западной церкви в IV и V вв. Г. Адамов совершенно правильно понял весь интерес и всю важность исследования источников религиозного миросозерцания св. Амвросия и главным образом на эту сторону направил свои силы и внимание. Эту задачу он выполнил с редкою тщательностью и трудолюбием. Выясняя генезис той или другой идеи св. Амвросия, г. Адамов старается проследить ее сначала в западной литературе, потом дает очерк ее развития на востоке и наконец показывает, какое изменение потерпела в мышлении св. Амвросия западная традиция под влиянием восточных догматических понятий. Такие сопоставления требовали от автора внимательного и всестороннего изучения патристической литературы, предшествующей св. Амвросию. Подвергнув всю систему религиозных представлений отца западной церкви самому детальному анализу, разложив ее на отдельные термины и понятия, г. Адамов вынуждался этим исследовать и источники воззрений св. Амвросия с тою же детальностью.

—59—

Творения апологетов, сочинения Тертуллиана, Киприана, Новациана, Илария Пиктавийского, философия Филопа, литературные труды Климента Александрийского, Оригена, Дидима, Каппадокийцев изучены автором очень внимательно со стороны их терминологии и отдельных понятий, входящих в состав их вероучения. Вследствие этого книга г. Адамова могла бы служить хорошим пособием для составления исторического словаря богословских понятий, подобного философскому словарю Эйслера. К печатному изданию диссертации приложен подробный и хорошо составленный указатель латинских и греческих терминов, разъясненных в ней.

Обстоятельное знакомство с источниками само собою предполагает хорошее знание и литературы, посвященной их анализу и комментариям. И действительно, автор овладел не только литературой о св. Амвросии, но использовал также и все важнейшие сочинения по истории догматов и монографии о тех церковных писателях, которых ему приходилось в той или иной мере касаться. Его отношение к пособиям и литературе предмета вполне самостоятельно. Прекрасно ознакомившись с источниками и располагая всем ученым материалом, он имел все данные, чтобы сохранить в отношении к ней полную независимость. Он обязан ей не столько фактами, сколько известными точками зрения, направлявшими его внимание на определенные стороны текста источников и помогавшими ему осветить их всесторонне и исчерпать все их содержание.

С формальной стороны труд г. Адамова, несмотря на свои размеры, отличается очень сжатым изложением и вследствие этого, может быть, некоторою сухостью, вполне, впрочем, уместной в ученом сочинении, но, конечно, всегда тяжелой для большой публики. Автор тратит всякий раз столько слов, сколько нужно для ясного выражения мысли, и не более. Поэтому трудно было бы указать страницу, нуждающуюся в сокращении.

В таком обширном труде, как диссертация г. Адамова, не могут, конечно, отсутствовать и недостатки, но мы должны признать, что против него было бы довольно трудно выставить какие-либо возражения принципиального характера. Важнейшим недостатком является преобладание в сочинении анализа

—60—

над синтезом. Весь предмет исследования в руках автора рассыпается на ряд отдельных моментов, понятий, терминов, и вследствие этого у читателя не получается целостного впечатления ни от личности, ни от системы св. Амвросия. Кроме этого, можно указать несколько промахов частного характера. Сочинение г. Адамова рассматривалось рецензентом предварительно в рукописи. После этого автору были указаны все главнейшие недостатки, требующие исправления. Сделанные автору указания приняты им во внимание при печатании книги и на основании их были устранены все отмеченные недочеты. То, что и после этого исправления может возбуждать возражения, послужить предметом обсуждения на коллоквиуме.

Степени магистра богословия автор диссертации вполне заслуживает».

б) И. д. ординарного, заслуженного профессора Академии по кафедре педагогики А. П. Шостьина:

«Сочинение г. Адамова делится на две части: в первой обозреваются жизнь и творения св. Амвросия, во второй излагается более или менее систематически учение его.

Биография св. отца (стр. 6–80) изложена с достаточной полнотою и основана главным образом на древних первоисточниках. Хотя автор располагал многими и разнообразными учеными исследованиями, занимающимися жизнеописанием св. Амвросия, но он не счел возможным ограничиться легкой компиляцией их и дал совершенно самостоятельный очерк жизни святителя.

Также и в обозрении многочисленных трудов св. Амвросия, в решении вопросов о подлинности и хронологической последовательности их, равно как о литературных влияниях, сказавшихся в них (стр. 80–159), г. Адамов старается быть самостоятельным и почти каждое положение свое подтверждает ссылками на подлинные творения св. Амвросия, Филона, Оригена, Василия Вел., Дидима, Цицерона, Тертуллиана, Киприана, Илария и др.

Вторая часть сочинения содержит в себе три отдела и, кроме того, заключение. В I отделе, излагается взгляд св. Амвросия на источники церковного вероучения и методы их истолкования (стр. 161–225); во II отделе

—61—

дается подробное изложение догматических воззрений св. отца (стр. 226–585); в III отделе столь же обстоятельно рассматривается учение его о нравственности (стр. 586–654).

В каждом из этих отделов г. Адамов старается дать не только возможно точное изложение мыслей св. Амвросия, но и указать их отношение к соответствующим мыслям предшествовавшим ему церковных писателей – восточных и западных.

Так, напр., в первом отделе, излагая взгляд св. Амвросия на богодухновенность св. Писания, автор приводит суждения по этому предмету Тертуллиана и александрийцев: Филона, Климента, Оригена – и наконец выясняет различие во взглядах Амвросия и Оригена. Здесь же, в рассуждении о новозаветном экзегесисе св. Амвросия, г. Адамов выясняет срединное положение его между Тертуллианом и Иларием.

Подобным же образом, во втором отделе, излагая догматическое учение св. Амвросия о Св. Троице, он привлекает для сравнения и учениe древне-западных писателей, и учение св. отцов Каппадокийцев и Дидима. Обстоятельно разбирает он, в каких смыслах употребляет тот или другой церковный писатель термины: substantia, natura, proprietas, qualitas, persona, similis, οὐσία, φύσίς, ὑπόστασις, ὁμοούσιος, ὅμιος и т. д., и при этом отмечает, какое понятие соединялось с этими терминами у св. Амвросия и как все это сказалось на его собственном изложении догмата о Св. Троице.

Такой же способ исследования применяется г. Адамовым и далее, в изложении вопросов антропологических, христологических, эсхатологических.

Наконец, и в третьем отделе, в анализе учения св. Амвросия о нравственности, г. Адамов старается установить его отношение не только к христианским писателям – Тертуллиану, Лактанцию, Клименту Александрийскому, Василия Великому, но и к Филону, к Цицерону, к стоикам.

Благодаря всему этому, в книге г. Адамова отчетливо выясняется самое учение св. Амвросия и рельефно выделяются различные особенности в деталях его, причем хорошо определяется авторское место св. отца в ряду предшествующих и современных ему писателей.

—62—

Не столь удачной и обоснованной представляется попытка г. Адамова выяснить историческое значение литературной деятельности св. Амвросия чрез указание его влияния на блаж. Августина. Это делается в особом «заключении», которое носит заглавие: «Св. Амвросий и бл. Августин» (стр. 655–684). Здесь автор, в соответствие с основным делением главной части книги, пытается выяснить отношение бл. Августина к своему учителю 1) в рассуждении об источниках христианского вероучения и способах толкования их, 2) в изложении догматического учения и з) этического.

Всему этому отводится 30 страниц, и было бы очень удивительно, если бы на протяжении их автору удалось изложить учение бл. Августина по указанным вопросам с надлежащей полнотою и ясностью. Ведь, на выяснение учения св. Амвросия (менее глубокого и сложного по сравнению с учением бл. Августина) потребовалась диссертация в 500 слишком страниц... Оттого, насколько основательною и разработанною является вся книга г. Адамово, настолько же поверхностным и конспективным оказывается приделанное к ней «заключение». Для примера достаточно указать хотя бы на то, что автор нашел возможным уделить только 15 строк на обоснование и окончательную формулировку учения бл. Августина об исхождении Св. Духа (стр. 661–662), ровно столько же на его учение о предопределении (679) и еще менее того на учение о последнем суде и наказаниях грешников (12 строк на стр. 682–683). Вся этика бл. Августина в ее отношении к этике св. Амвросия обозревается на двух последних страницах.

Что можно сказать серьезно – обоснованного при такой постановке дела? И было бы, пожалуй, лучше, если бы г. Адамов издал книгу без этого «заключения», – тогда у читателя сохранилось бы до конца выгодное впечатление глубокой серьезности и объективной научности, соединенной с широкой начитанностью в древне-отеческих писателях и в новейших ученых исследованиях, то общее впечатление, которое получается при чтении рассмотренной книги и которое побуждает рецензента признать ее весьма хорошей магистерской диссертацией.

Этому впечатлению не особенно много вредит даже своеобразный

—63—

стиль автора, в котором постоянно встречается смесь речений русских с латинскими и греческими, нередко – без всякой к тому надобности. Вот несколько образцов: «она (Церковь) состоит из omnibus» (стр. 149). Хотелось бы знать: это omnibus выразительнее что ли русского «всех»? Или в нем кроется что-либо характерное?.. Еще пример: «он знает о разумной гармонии Слова (harmoniam rationabilem Verbi), ἁρμονία τοῦ Λόγου» (стр. 609). «Гармония Слова»... Ужели это такой важный термин, что требует обозначения на трех языках?!

Еще: «По примеру Цицерона и св. Амвросий различает officium aut medium aut perfectum, или же ϰατόρφωμα, perfectum et absolutum officium, с одной стороны, и commune officium с другой, причем в последнем случае имеется ввиду officium, которое potest plurimis esse commune: или также officia prima и officia media, из которых первые предназначены для немногих (paucis), а вторые – для большинства (pluribus)» (стр. 634).

Не прочь наш автор выдумывать и употреблять такие неологизмы, которые можно было бы заменить выражениями более употребительными и понятными, – напр.: «интеллигибельный» (стр. 305, 643), «мериторный» (500, 503). Конечно, существу дела и научному достоинству книги это не вредить, но чтение и понимание ее от этого сильно затрудняется».

Справка: 1) По § 172 устава духовных академий: «Степени магистра бoгoслoвия удостаиваются кандидаты богословия, по напечатании признанного Советом достаточным для означенной степени сочинения и по надлежащей защите его в присутствии Совета и приглашённых Советом сторонних лиц на коллоквиуме, а числящиеся по второму разряду, сверх того, и по успешном выдержании указанных в § 171 испытаний». – 2) Преподаватель Калужской духовной семинарии И. Адамов окончил, курс Московской Духовной Академии в 1905 году со степенью кандидата богословия и правом при искании степени магистра не держать новых устных испытаний. – 3) По § 109, лит. а п. 15, академического устава «распоряжение о рассмотрении диссертаций на ученые степени и оценка оных (§§ 172 и 173)» значится

—64—

в числе дел, решаемых Советом Академии и представляемых для просмотра Епархиальному Архиерею.

Определили: 1) Соглашаясь с отзывами рецензентов и признавая представленное на соискание степени магистра богословия преподавателем Калужской духовной семинарии Иваном Адамовым сочинение под вышеуказанным заглавием достаточным для сей степени, – допустить г. Адамова к защите сочинения и коллоквиуме. – 2) Официальными оппонентами при защите диссертации назначить и. д. ординарного, заслуженного профессора Академии А. П. Шостьина и экстраординарного профессора И. В. Попова. – 3) Предоставить Преосвященному Ректору Академии, по представлении магистрантом 65-ти экземпляров диссертации, войти с ним в соглашение относительно дня коллоквиума и пригласить к участию в последнем сторонних лиц.

X. а) Предложение Преосвященного Ректора Академии:

«Ввиду продолжительной и тяжкой болезни ординарного профессора Академии по кафедре истории древней церкви А. А. Спасского, которому определением Совета Академии от 31 августа 1909 года поручено было рассмотрение магистерской диссертации и. д. доцента Академии по кафедре истории Греко-восточной церкви Ф. М. Россейкина под заглавием: «Первое правление Фотия, патриарха Константинопольского», – предлагаю Совету Академии поручить рассмотрение и оценку означенной диссертации другому лицу».

б) Прошение Могилевского епархиального миссионера, кандидата Императорской Московской Духовной Академии выпуска 1912 года, Георгия Чайкина:

«Честь имею почтительнейше представить в Совет Императорской Московской Духовной Академии на право соискания магистерской степени сочинение на тему: «Современные искания в русском сектанстве. (Опыт идеологии русского сектантства последних 50–60-ти лет).»

Определили: Магистерскую диссертацию и. д. доцента Академии Ф. М. Россейкипа, за болезнью первого рецензента – проф. А. А. Спасского, передать на рассмотрение экстраординарному

—65—

профессору Академии по кафедре истории и обличения западных исповеданий А. П. Орлову, а диссертацию Могилевского епархиального миссионера Г. Чайкина – и. д. доцента Академии по кафедре истории и обличения русского сектантства Л. В. Ремезову.

XI. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что вторым рецензентом магистерской диссертации Могилевского епархиального миссионера Георгия Чайкина он назначает члена Совета – экстраординарного профессора Академии по кафедре истории и обличения западных исповеданий А. П. Орлова.

Определили: Принять к сведению.

XII. Прошение и. д. доцента Академии по кафедре систематической философии и логики Ф. К. Андреева:

«Имею честь покорнейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии, ввиду большой сложности разрабатываемой мною темы на соискание степени магистра богословия, продолжить предоставленный мне, для выполнения ее двухгодичный срок еще на два года».

Справка: 1) Согласно ходатайству Совета Академии, указом Святейшего Синода от 18 поля 1913 года за № 11266 кандидат богословия Ф. К. Андреев утвержден был в должности преподавателя Императорской Московской Духовной Академии по кафедре систематической философии и логики, в звании и. д. доцента, с 16 августа 1913 года. – 2) По § 67 устава духовных академий «Для получения должности доцента надлежит иметь степень магистра богословия. – Примечание. – На вакансию доцента может быть определен в качестве, и. д. доцента кандидат богословия, но по более, как на два года».

Определили: Признавая просьбу и. д. доцента Академии О. К. Андреева заслуживающею уважения, просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом о продлении г. Андрееву срока представления магистерской диссертации на два года, т. е. до 16 августа 1917 года.

—66—

XIII. Отношение Императорского Московского Археологического Общества:

«4-го октября 1914 года исполнилось 50 лет со дня первого заседания Императорского Московского Археологического Общества – 4-го октября 1864 г., – но неожиданно разразившаяся война помешала отметить особым торжеством этот памятный для Общества день.

Ныне, не считая себя более в праве откладывать юбилейное заседание на неопределенный срок, Общество назначило его на пятницу 27 марта с/г. в здании Императорского Российского Исторического Музея (Красная площадь), в 2 часа дня.

Программа его будет заключаться в чтении краткого Обзора деятельности Общества за 50 лет, в провозглашении результатов присуждения золотых медалей имени гр. А.С. Уварова и имени лиц, избранных к сему дню Почетными Членами Общества, и в приеме могущих оказаться приветствий.

В случае назначения Учеными Обществами и Учреждениями депутаций с приветствиями, Общество, заранее глубоко им благодарное за это, покорнейше просило бы, ввиду обстоятельств настоящего времени, ограничить состав депутаций одним лицом, а также не отказать в заблаговременном уведомлении о таком назначении.

Г. г. Членов Общества, пожелавших прибыть к этому заседанию в Москву, Общество также просит уведомить о том заблаговременно.

На другой же день, 28 марта, также в 2 часа дня, имеет быть в новом здании Политехнического Музея (Лубянский проезд), в большой аудитории, публичное ученое заседание Общества, в коем предположены доклады проф. Д. Н. Анучина, И. П. Машкова и Б. В. Фармаковского».

Определили: Приветствовать Императорское Московское Археологическое Общество, в день празднования его пятидесятилетнего юбилея, особым адресом от имени Императорской Московской Духовной Академии чрез ординарного профессора оной по кафедре русской гражданской истории М. М. Богословского, которому и поручить составить предварительный проект текста адреса.

—67—

XIV. а) Сданное Его Высокопреосвященством с надписью: «24 янв. 1915. В Совет И. М. Академии» – отношение на имя Его Высокопреосвященств Г. Директора Хозяйственного Управления при Святейшем Синоде, от 20 января за № 1996:

«Препровождая при сем к Вашему Высокопреосвященству ходатайство доцента Императорской Московской Духовной Академии Николая Лысогорского от 10 Декабря 1914 г., о назначении ему из Синодальных сумм пособия в 1.000 р. на напечатание докторской диссертации «Очерки единоверия, т. 1, единоверие на Дону в XVIII–XIX в.», имею честь покорнейше просит Вас, Милостивый Государь и Архипастырь, почтить меня Вашим отзывом по содержанию означенного ходатайства; приложение же возвратить».

б) Прошение, на имя Г. Директора Хозяйственная Управления при Святейшем Синоде, доцента Академии по кафедре истории и обличения русского раскола Н. В. Лысогорского:

«Ввиду дороговизны книгопечатания и незначительности оклада доцента Академии, покорнейше прошу Ваше Превосходительство не отказать мне в пособии (в тысячу рублей) на напечатание докторской диссертации «Очерки единоверия, т. I, единоверие на Дону в XVIII–XIX в.» (до 45-ти печатных листов). Исследование по архивным материалам».

Определили: С возвращением приложения, – почтительнейше представить Его Высокопреосвященству, что Совет Академии, удостоверяя полнейшую невозможность для г. доцента Академии И. В. Лысогорского, при крайней незначительности получаемого им содержания, издать составленный им ученый труд на собственные средства, – всецело присоединяется к ходатайству г. Лысогорского о выдаче ему пособия на напечатание книги, в размере 1000 рублей, – из сумм Святейшего Синода.

XV. Прошение и. д. доцента Академии по кафедре истории и обличения русского сектантства, кандидата богословия, А. В. Ремезова:

—68—

«Имею честь покорнейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии исходатайствовать мне, пред Святейшим Синодом разрешение поступить на краткосрочный курс военного времени в Николаевское инженерное училище с тем, чтобы по окончании его прослужить остальное время войны в действующей армии.

Так как прием в означенное военное училище состоится «не ранее мая месяца», то я буду иметь полную возможность до поступления в училище исполнить все непосредственно связанный с моей настоящей должностью обязанности, как то – произвести годичные испытания и дать отзывы о кандидатских сочинениях по предмету моей кафедры. Чтение же лекций в следующем академическом году для меня не представляет собой крайней необходимости, так как студенты 3-го курса будущего года могут прослушать курс сектоведения уже по переходе на 4-й курс, т. е. в 1916–17 учебном году. Кроме того, так как при демобилизации армии юнкера, находящиеся в военно-учебных заведениях с ускоренным курсом, получают право совсем уволиться из этих заведений, а, с другой стороны, так как «за время обучения в них особой обязательной службы в войсках не назначается» (ст. 14 «Положения об ускор. подготовке офицеров в воен. вр. в спец. воен.-учеб. завод, с ускорен. курсом»), – я буду иметь возможность по окончании войны возвратиться на академическую службу.

Возможность скорого окончания войны и желание по миновании тяжкой годины отечественной жизни продолжить служение Церкви Божией на настоящем поприще удерживают меня от окончательного увольнения из Академии и побуждают беспокоить Совет настоящим ходатайством, к каковому считаю долгом присовокупить, что, если препятствием к удовлетворению его окажутся соображения финансового характера, то я готов отказаться от содержания по должности доцента на все время пребывания вне Академии».

По обсуждении настоящего прошения, Совет Академии, большинством девяти голосов (экстраординарных профессоров – священника П. А. Флоренского, священника И. В. Гумилевского; заслуженного экстраординарного профессора

—69—

П. П. Соколова; ординарных профессоров – Д. И. Введенского, М. М. Тареева, С. С. Глаголева, и С. И. Соболевского; сверхштатного заслуженного ординарного профессора М. Д. Муретова и Преосвященного Ректора Академии) против семи (экстраординарных профессоров – священника В. Н. Страхова, священника Д. В. Рождественского, А. П. Орлова и И. В. Попова; ординарного профессора М. М. Богословского, и. д. ординарного, заслуженного профессора А. П. Шостьина и о. Инспектора Академии архимандрита Илариона), принимая во внимание выраженную и. д. доцента А. В. Ремезовым готовность исполнить до поступления в военное училище все обязанности по отношению к курсу 1914–1915 учебного года, непосредственно связанный с занимаемою им должностью преподавателя Академии, и находя, что отсутствие его в течение будущего 1915–1916 учебного года не внесет существенного расстройства в учебное дело Академии, так как студенты настоящего II-го курса могут выслушать лекции по истории и обличению русская сектантства (вместо III-го) на IV-м курсе, в 1916–1917 учебном году, – признал просьбу и. д. доцента Ремезова заслуживающею удовлетворения, причем одним из членов Совета, подавшим отрицательный голос, – о. Инспектором Академии архимандритом Иларионом представлено было особое мнение нижеследующего содержания:

«Долгом совести почитаю решительно не соглашаться на удовлетворение просьбы г. Ремезова. Меня нимало не смущает возможность упрека в недостатке патриотизма, так как иногда, по моему мнению, именно долг патриотизма требует оставаться на своем месте и заниматься своим прямым делом, на которое поставлен и к которому приготовлен. Не напрасно к 25 ст. Устава о воинской повинности сделано обширное приложение с перечислением должностных лиц, которые ради пользы государственной должны оставаться на своих местах даже и в военное время. Среди таких лиц называются и преподаватели высших учебных заведений.

Просьба же г. Ремезова едва ли может быть согласована с законом; ведь он желает оставаться доцентом Академии и в то же время обучаться в Инженерном училище.

Удовлетворение просьбы г. Ремезова весьма существенно

—70—

противоречит законом определенному порядку академической жизни. Четыре года назад высшая церковная власть ввела в духовных Академиях изучение сектантства, очевидно, ради насущной церковной нужды в деятелях миссии. В нашей Академии за эти четыре года преподавание сектоведения перешло уже к четвертому лицу (А. П. Орлов, И. Г. Айвазов, о. В. И. Зыков и А. В. Ремезов), Вследствие этого лишь с будущего учебного года преподавание сектоведения может войти в законную норму, т. е. лекции будут читаться одному курсу и именно третьему, согласно примерному распределению учебных предметов. § 84 Устава совместное чтение двум курсам разрешает только в том, случае, если один преподаватель читает две науки. Перенесение сектоведения с третьего курса на четвертый особенно нежелательно, как это показал опыт последних лет, когда по необходимости четвертый курс был перегружен предметами. Да и § 152 Устава требует, «чтобы на четвертом курсе лекционных часов в неделю было несколько меньше, чем на каждом из первых трех курсов». Полагаю, что ясный академический интерес настойчиво требует, чтобы хоть на пятый год своего существования кафедра сектоведения вошла в законную норму. Прошение же г. Ремезова желательное упорядочение кафедры сектоведения отодвигает еще на несколько лет. Кроме того, очень трудно согласиться с таким упрощенным пониманием академических служебных обязанностей, по которому он состоит лишь из чтения лекций. Обязанности преподавателей Академии несравненно шире, как это можно видеть из § 82 Устава. Как раз в настоящем собрании 10-го марта г. Ремезову поручено Советом Академии рецензирование магистерской диссертации. В будущем учебном году некоторые студенты 4-го курса желают специализироваться в сектоведении, чтобы приготовиться к миссионерской деятельности. 26-го ноября текущего года исполняется определенный Уставом (§ 67 прим.) двухгодичный срок для представления магистерской диссертации сам им г. Ремезовым. Все эти и другие подобные академические интересы нисколько, конечно, не удовлетворяются обучением преподавателя сектоведения в инженерном училище.

Я вполне понимаю, что ради нужд исключительно военного

—71—

времени можно поступиться некоторыми академическими интересами, но от удовлетворения просьбы г. Ремезова и для нужд военного времени я не вижу почти никакой пользы, ради которой можно бы нанести вред интересам академическим. Г. Ремезов желает поступить «не ранее мая» в инженерное училище; след., не ранее 1916 года, т. е. приблизительно через год, он может вступить в действующую армию. Предположим, что война в течение этого года окончится. В результате мы будем иметь расстройство академического преподавания и преподавателя сектоведения, несколько познакомившегося с инженерными науками. Предположим, что война не кончится и в 1916 году. Я плохо верю в возможность быстрого превращения сектоведа в хорошего инженера. По моему мнению, имеющий математическую подготовку гимназист или реалист, не говоря уже о студенте специального учебного заведения, более полезен и нужен в инженерном училище, нежели наш академический доцент. Но, как сказано, инженером г. Ремезов может сделаться лишь к весне 1916 года, а к осени того же года он снова из инженера должен превратиться в сектоведа и явиться к исполнению своих академических обязанностей, так как далее начала 1916–17 уч. года преподавание сектоведения отложено быть не может. Между тем, как видно из прошения, г. Ремезов желает остаться в действующей армии до конца войны. Совет не мог не согласиться на это и, если г. Ремезов пожелает остаться при своем, Совету необходимо будет к началу 1916–17 уч. года заместить кафедру г. Ремезова другим лицом.

Так сомнительна и условна польза от удовлетворения просьбы г. Ремезова! А между тем борьба с немцами идет не только на поле брани, идет она и в торговле, и в промышленности, и в науке. Борьба с сектантством, с этою «немецкою верою», есть борьба с тем же вражеским духом и с вражеской мыслью. Эта борьба есть прямая обязанность г. Ремезова и при исполнении этой обязанности он, несомненно, может быть более полезен, как имеющий уже подготовку своим образованием.

По всем вышеизложенным соображениям я и не могу никак согласиться на удовлетворение просьбы г. Ремезова.

—72—

Совет Академии, по моему мнению, должен настаивать на том, чтобы г. Ремезов продолжал без всякого перерыва заниматься своим делом и не пренебрегал академическими обязанностями ради своих сомнительной ценности личных предприятий».

Определили: Согласно с мнением большинства членов Совета, просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом о разрешении исправляющему должность доцента Академии по кафедре истории и обличения русского сектантства А. В. Ремезову отпуска, для поступления на краткосрочные курсы в Николаевское инженерное училище и затем – на военную службу, на 1915–1916 учебный год (если демобилизация армии не будет произведена ранее этого срока), – с сохранением за ним прав службы и оклада содержания по занимаемой в Академии должности.

XVI. Отношения:

а) Совета Императорской Киевской Духовной Академии, от 28 февраля с. г. за № 236, с возвращением принадлежащего библиотеке Московской Академии журнала Тhеоlogische Quartalschrift за 1882 (1 кн.) и 1884 (1 кн.) гг.

б) Совета Императорской Петроградской Духовной Академии, от 26 января за № 224, с уведомлением о получении рукописей, возвращенных Советом Московской Академии при отношении от 9 января за № 13.

в) Императорской Публичной Библиотеки, от 4 марта за № 665, с уведомлением о получении рукописей за №№ 1406, 1187, 1024 и 798, возвращенных Советом Академии при отношении от 19 февраля за № 318.

г) Духовного Собора Свято-Троицкой Сергеевы Лавры, от 3 марта за 470, с препровождением на трехмесячный срок рукописная сборника за № 643.

д) Императорской Публичной Библиотеки, от 4 февраля за 275, с уведомлением о продлении срока пользования книгою: Н. Н. Страхов. Мир, как целое – по 24 апреля с. г.

Определили: Принять к сведению.

—73—

XVII. Отношение (на имя Преосвященного Ректора Академии) г. Директора Императорского Московского и Румянцовского Музея, от 12 февраля за № 160:

«Имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство сделать распоряжение о высылке в Императорский Московский и Румянцовский Музей двух рукописей из Библиотеки вверенной Вам Академии, на четырехмесячный срок, для научных занятий Хранителя Отделения Рукописей:

Толкование Св. Ипполита на книгу пророка Даниила, рукопись из собрания Иосифовского монастыря, XVI века, № 486, и

Старчество, рукопись из собрания Сергиевской Лавры XVII века, № 185.

По миновании надобности рукописи будут в сохранности возвращены».

Определили: Выслать в Императорский Московский и Румянцовский Музей означенные в отношении рукописи на испрашиваемый срок.

XVIII. Представление Библиотечной Комиссии от 10 марта за № 1286:

«На основании § 215 Академического Устава Библиотечная Комиссия имеет честь просить Совет Академии о разрешении выписать для академической библиотеки издания, значащиеся в прилагаемых при сем заявлениях академических преподавателей за №№ 1523 (Инспектора Проф. Архим. Илариона), 482 и 1521 (Проф. М. М. Богословская), 83, 84 и 85 (Проф. Свящ. Е. А. Воронцова), 481 и 568 (Проф. Свящ. Д. В. Рождественского), 569, 1522 и 1526 (Доцента Н. В. Лысогорского), 570 (Доцента В. П. Виноградова), 541 (и. д. доцента В. М. Россейкина), 665 (и. д. доцента иеромонаха Пантелеймона), 816 (и. д. доцента А. В. Ремезова), 487 (Лектора А. К. Мишина), 1524 (Лектора Свящ. Н. А. Преображенская) и 489 (Библиотечной Комиссии)».

Определили: Поручить библиотекарю Академии К. М. Попову выписать для академической библиотеки означенные в заявлениях гг. наставников Академии издания и о последующем представить Правлении Академии.

—74—

XIX. Отношение настоятеля русской православной Св. Георгиевской церкви в г. Львове, священника Штаба Военного Генерал-Губернатора Галиции, протоиерея Венедикта Tуркевича, от 28 января-за № 82:

«Вверенная мне Свято-Георгиевская церковь во Львове, как первая и пока единственная в городе православная, являющаяся поэтому своего рода направляющим центром православного делания в присоединяемом крае, в высшей степени нуждается в представляющей Российскую православную богословскую и церковно-историческую науку библиотеке. С одной стороны униаты, как духовенство, так и миряне интеллигенты, тяготеющие к Православию или желающие ознакомиться с ним, с другой – новоприсоединяемые, ищущие утверждения в православной истине, а затем и сами православные деятели, работающие в Галиции и нуждающиеся в разного рода справках, – все и постоянно обращаются сюда с своими запросами. Между тем, средств на оборудование такой библиотеки церковь не имеет.

Ввиду этого, беру на себя смелость покорнейше просить Высокочтимый Совет Академии не отказать –

1) бесплатно высылать для церкви свои издания, и

2) предложить Корпорации Академии пожертвовать и жертвовать для библиотеки храма свои ученые труды, – главным образом догматического, церковно-исторического и апологетического – по защите Православия и обличению Римскокатоличества и Унии – характера, а также и вообще ученые и публицистические работы, касающиеся бывшей Подъяремной Руси».

Определили: 1) Высылать Св.-Георгиевской православной церкви в г. Львове, начиная с текущего 1915-го года, академический журнал «Богословский Вестник» – бесплатно. – 2) Предложить гг. профессорам и преподавателям Академии, – не пожелает ли кто из них пожертвовать для новообразуемой церковной библиотеки свои ученые труды и издания указанного в отношении характера.

XX. Отношение Учебного Комитета при Святейшем Синоде, от 7 февраля за № 479:

—75—

«Вследствие отношения от 24 января сего года за № 189, Учебный Комитета имеет честь препроводить при семь в Совет Императорской Московской Духовной Академии аттестата Николая Богоявленского на звание действительного студента духовной Академии за № 420, прося о получении такового уведомить».

Определили: Уведомить Учебный Комитет при Святейшем Синоде о получении возвращенного документа.

XXI. Отношение о. Настоятеля Московского кафедрального Чудова монастыря архимандрита Серафима:

«На отношение Совета Императорской Московской Духовной Академии от 3 февраля сего 1915 года за № 206, имею честь уведомить Совета, что Чудов монастырь, как заранее не предупрежденный Советом относительно требуемой теперь им суммы в размере трехсот (300) рублей на устройство миссионерской экскурсии студентов, сейчас не может выдать таковую сумму Совету, ибо все суммы монастырем уже внесены в смету и распределены.

Означенная же сумма может быть внесена в смету лишь в следующем полугодии, в первых числах июля месяца, тогда Совета и благоволит командировать в монастырь доверенное лицо для получения трехсот (300) рублей»,

Справка: Отношением от 3 февраля с/г. за № 206 Совета Академии, уведомляя о. Наместника Московского кафедрального Чудова монастыря, что на журнале собрания Совета 16 декабря 1914 года, , № 19, в коем, между прочим, изложено было (ст. VI) нижеследующее ходатайство Совета Академии пред Его Высокопреосвященством: «Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об отпуске в 1915-м году из сумм Московской кафедры трехсот рублей (300 р.) на устройство предполагаемой и. д. доцента А. В. Ремезовым миссионерской экскурсии студентов III и IV курсов Академии, изучающих в текущем 1914–1915 учебном году историю и обличение русского сектантства», – последовала таковая резолюция Его Высокопреосвященства, за № 319: «22 янв. 1915. Исполнить. М. Макарий», – просил о. Наместника уведомить, когда Совета может командировать доверенное лицо для получения из

—76—

сумм Московской кафедры отпущенных, по резолюции Его Высокопреосвященства, на миссионерскую экскурсии студентов денег (300 р.).

Определили: Принять к сведению.

XXII. Прошение кандидата Академии выпуска 1914 года Александра Лебедева:

«Имея страстное желание приобрести права магистрантства, почтительнейше прошу Совет Академии разрешить мне весною этого года выдержать новое испытание по систематической философии с логикой. Отметка по этому предмету (4 – ) лишила меня возможности быть своевременно причисленным к кандидатам богословия первого разряда».

Определили: Разрешить кандидату Александру Лебедеву держать, вместе с студентами I курса, новое устное испытание по систематической философии и логике, для получения права быть причисленным к первому разряду воспитанников Академии, окончивших полный академический курс.

XXIII. Прошения:

а) Студента IV курса Академии Сергея Колосова:

«Имею честь почтительнейше просить Совет профессоров Императорской Московской Духовной Академии разрешить мне держать весною текущего (1915-го) года экзамен по предмету английского языка. Лекции по означенному предмету я посещал и в практических занятиях участвовал, что засвидетельствовано будет к экзамену лектором английского языка священником о. В. Преображенским».

б) студента III курса Академии Владимира Доброва:

«Честь имею покорнейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии допустить меня к сдаче устных испытаний по предмету Русской гражданской истории, по выслушанию мною курса лекций п подаче сочинения по оному предмету в текущем 1914–15 учебном году».

—77—

Определили: Допустить студентов Колосова и Доброва к устным испытаниям по указанным в прошениях предметам.

XXIV. а) Прошение (на имя Преосвященного Ректора Академии) священника Покровской церкви села Покровского, Михайловского уезда, Рязанской губернии, Евгения Климентовского:

«Осмеливаюсь беспокоить Ваше Преосвященство почтительнейшею просьбою. В июне истекшего 1914 года я окончил первым студентом полный курс наук в Рязанской Духовной Семинарии. Не желая ограничиться среднею школою и чувствуя непреодолимое влечение к серьезной научной: деятельности, я по совету родных и по предложению семинарского начальства – был командирован в Императорскую Петроградскую Духовную Академию. С помощью Божией, благополучно сдав приемные испытания, я был принят в число студентов I курса Академии на казенное содержание, заняв в разрядном списке, место под № 3. В течение двух месяцев я слушал в Академии лекции по общеобязательным предметам и по предметам специальных групп: по истории философии и по еврейскому языку с библейской археологией и по библейской истории, в связи с историей древнего мира. Но, видимо, Богом не суждено было учиться мне в Петроградской Духовной Академии. Дело в том, что усиленные занятия во время выпускных экзаменов в семинарии, серьезная подготовка в течение всего летнего сезона к Академическим испытаниям, усиленные занятия во время приемных испытаний, напряженная деятельность в течение двух месяцев пребывания в Академии и, наконец, тяжелый климатическая условия Петроградской жизни – сильно расстроили мое здоровье, я принужден был со слезами на глазах оставить Петроградскую Духовную Академию и, согласно своему прошению, по журнальному определению Правления Академии от 17 ноября, утвержденному Его Преосвященством, был уволен из Академии по болезненному состоянию своего организма. Затем я уехал в село на родину – для восстановления своих ослабевших сил. Вскоре, после этого, но предложению Преосвященного

—78—

Димитрия, Епископа Рязанского, принявшего участие в моей судьбе, и по собственному внутреннему влечению, я принял с Божией помощью – сан священника и определен был к церкви села Покровского, Михайловская уезда, Рязанской губернии. Здесь я на практике убедился в том, как трудно священнику, прошедшему только среднюю школу, быть духовным руководителем народа. Современная жизнь, с ее различными запросами, требует от священника всесторонняя богословского образования. Каждый искренно верующий интеллигент просит своего духовного руководителя, чтобы тот помог ему выработать полное и цельное христианское мировоззрение и примирить предметы веры и разума. И, вот, желая всегда быть готовым к ответу вопрошающим о том, «како веруеши», – я погрузился в чтение «Творений Св. Отцов Церкви» и обложил себя лучшими изданиями современной науки. Но, к своему великому сожалению, я скоро убедился в том, как трудно одному, – без опытных руководителей. – восполнять пробелы среднего образования. Я понял, что этого можно достигнуть только в Духовной Академии, в этом храме богословской науки. И, вот, пока есть еще силы, пока не пропала жажда научной деятельности, пока не остыл еще огонь души, – я и счел нужным обратиться к Вашему Преосвященству с почтительнейшею просьбою. Если это не противоречит Вашим планам и правилам, то помогите мне настроиться в духовную жизнь, тем Ваше Преосвященство удовлетворит насущные запросы моей жаждущей знания души. В Вашей власти принять меня и дать мне полное нравственное удовлетворение и в Вашей власти – закрыть для меня – теперь уже навсегда – двери в храм высшей богословской науки. Простите, Ваше Преосвященство, что я так просто и откровенно пишу. Это исповедь наболевшей души, это – крик юного пастырского сердца».

б) Приложенное к означенному прошению удостоверение Совета Императорской Петроградской Духовной Академии. от 24 ноября 1914 года за № 3209:

«Дано cиe, за надлежащею подписью, с приложением казенной печати, бывшему студенту I курса Императорской Петроградской Духовной Академии Евгению Климентовскому,

—79—

согласно его просьбе, в том, что он, Климентовский, в августе – сентябре сего 1914 года держал поверочные в Академии испытания, на которых получил нижеследующие баллы – а) по устным предметам: по Греческому языку – 4.50, Истории Древней Церкви – 4.50, Священному Писанию Нового Завета – 4.25, и по Догматическому богослонию – 4.50, б) по письменным: Нравственному богословию – 4, Логике – 5 и по Поучению – 4.25. Вследствие сего, журнальным определением Совета Академии от 6 Сентября, утвержденным Его Высокопреосвященством, Климентовский Евгений был принят в число студентов I курса Академии на казенное содержание, заняв в разрядном списке место под № 3. В течение двух месяцев Климентовский Е. слушал в Академии лекции по общеобязательными, предметам и по предметам специальных групп: по Истории Философии и по Еврейскому языку с библейской археологией и библейской истории в связи с историей древнего мира. Затем согласно прошения Климентовского по журнальному определению Правления Академии от 17 ноября, ст. 2-я, утвержденному Его Высокопреосвященством, был уволен из Академии по болезненному состоянию своего здоровья.

Справка: а) Устава духовных академий § 146: «Переход студентов из одной Академии в другую производится на основании следующих правил:

1) Студент, принятый в одну Академию, может перейти в другую только к началу учебного года, если представить одобрительное свидетельство об успехах п поведении из той Академии, в которой учился. Он поступает на тот курс и на ту группу предметов, на каких был в прежней Академии.

3) Переходящий из одной Академии в другую может быть принят на синодальную или частную стипендию только тогда, когда есть вакансия, а пансионером или полупансионером может быть принять, если окажется место в академическом общежитии».

б) По § 109, лит. б. п. 6, академического устава «зачисление в студенты Академии» значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение местного Епархиального Архиерея.

—80—

в) По § 139 того же устава: «Женатые в студенты Академии не принимаются. Исключение из этого правила допускается для всех Академий, кроме С.-Петербургской, с особого каждый раз разрешения Св. Синода для лиц из белого духовенства, если они удовлетворяют требованиям §§ 137 и 141».

Определили: Признавая просьбу священника Евгения Климентовского заслуживающею уважения, ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о принятии священника Климентовского, с начала будущего 1915–1916 учебного года, в число своекоштных студентов I курса Академии с испрошением на то, в случае согласия, разрешения Святейшего Синода.

XXV. Имели суждение: О назначении премий:

1) Митрополита Московского Макария в 482 р. – за лучшие печатные труды наставников Императорской Московской Духовной Академии.

2) Митрополита Московского Макария в 289 р. – за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии, и

3) Епископа Курского Михаила в 201 р. – за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию.

Справка: а) В собрании Совета Академии 27 января текущего 1915 года, между прочим, постановлено было (ст. XIX): «1) Труд ординарного профессора Академии Д. И. Введенского («Патриарх Иосиф и Египет. Опыт соглашения данных Библии и Египтологии». Сергиев Посад, 1914 г.) иметь ввиду при присуждении в мартовском собрании Совета Академии премии Митрополита Московского Макария за лучшие печатные труды наставников Академии, а труд законоучителя Московского Александровского Института, священника Николая Виноградова. («Книга пророка Аггея. Исагогико-экзегетическое исследование». Сергиев Посад, 1914 г.) – при назначении в том же собрании Совета премии Епископа Курского Михаила за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию. – 2) Магистерские диссертации протоиереев Василия Металлова и Сергия Муретова, священника Николая Виноградова, а также

(Продолжение следует)

—49—

—50—

—51—

—52—

—53—

—54—

—55—

—56—

—57—

Д. Единоличные пожертвования, внесенные непосредственно в кассу Братства почетными, пожизненными и действительными членами и членами-соревнователями

—58—

V. Денежные средства Братства для вспомоществования студентам Императорской Московской Духовной Академии

Приход

а) Наличными деньгами

—59—

б) процентными бумагами

Расход

—60—

Запасный капитал Братства

—61—

К 1915 году, таким образом состоит

1) в запасном капитале:

2) в расходном капитале:

Сведения о капиталах стипендий, учрежденных и учреждаемых при Братстве:

Отчет о приходе, расходе и движении денежных сумм Комиссии за 1914-й год

А. Приход

—62—

—63—

Б. Наличными деньгами:

—64—

—65—

—66—

Б. Расход

Постоянные пособия клиентам Комиссии

—67—

—68—

—69—

—70—

Пособия единовременные:

Особые расходы:

—71—

—72—

—73—

—74—

Приход (наличными деньгами)

—75—

Расход

—76—