Январь

—209—

Ин.7:37. В последний же день праздника великий стояще Иисус, и зваше глаголя: аще кто жаждет, да приидет ко Мне и пиет¹.

Надо внимательно исследовать и в этом изречении, что такое премудрый Евангелист опять загадочно говорит нам, с особенной некоторой выразительностью назвав великим последний праздничный день? Или что побудило Господа нашего Иисуса Христа, как бы по необходимому какому основанию и соответствовавшему времени, именно в этот день обратиться к Иудеям со словами: „если кто жаждет, да придёт ко Мне и пьёт?“ Ведь Ему было бы можно воспользоваться и другими словами, например: Я – свет, Я – истина. Но применив изложение к учению о вере, Он употребил это „да пьёт“, как нечто необходимое и соответствовавшее речи об этом празднике. В немногих словах попытаюсь высказать цель, заключающуюся в этом изречении.

Когда Бог установлял праздник кущепоставления, Он дал Моисею такое повеление: „в пятнадцатый день месяца седьмого – праздник кущей (палаток) Господу, и приносите всесожжения и жертвы семь дней, и день первый назван святым будет вам“ (Лев.23:34–36). Потом, дав постановления касательно жертв, присоединил опять: „и в пятнадцатый день месяца седьмого сего, приносите всесожжения Господу семь дней, а день первый – покой,

—210—

и день седьмой – покой: и в день первый возьмите красивых фиников, и ветви дерева густолиственные, и плод дерева прекрасного, и вербы, и ветви ивы с потока – (чтобы) радоваться“ (Лев.23:39–40). Уже во второй книге² мы подробно исследовали по частям приведённое место и длинное сделали о нём рассуждение, однако же и здесь, сократив в немногих словах, снова напомним сказанное. Мы говорили, что праздник кущепоставления означает тревожделённое для нас время воскресения. Взятие красивых ветвей пальмовых и плод прекрасного дерева и, кроме того, ещё и прочее указывает на некое повторение или возвращение рая, который снова будет дан нам через Христа. А как к последнему речению прибавлено, что всё надо взять с потока и также (с ветвями, взятыми) от него веселиться, то мы говорили, что потоку уподобляется Господь наш Иисус Христос, в Коем действительно обретём всякую радость в надежде и усладу, – в Нём и веселиться будем божественно и духовно. А что Он есть и называется духовно потоком, о сём засвидетельствует нам премудрый Псалмопевец, обращаясь с речью как бы к Богу и Отцу о нас: „сыны же человеческие в крове крыл Твоих будут надеяться, упьются от изобилия дома Твоего, и потоком сладости Твоей напоишь их“ (Пс.35:8–9). И Сам Господь в одном месте у пророков говорит: „вот Я направляю к ним как бы реку мира и как бы поток полноводный“ (Ис.66:12).

А как первый и седьмой день закон называет святым, то и сам божественный Евангелист на-

—211—

именовал его великим, во уважение, как кажется, общепринятого у Иудеев обычая (так называть эти дни). Поэтому и Спаситель, указуя на Себя, называет тем самым потоком, о коем упоминается в постановлениях о празднике и который предвозвещён в изречении закона, говоря: „если кто жаждет, да приходит ко Мне и пьёт“. Смотри, как отклоняет ум Иудеев от образов, содержащихся в писаниях, и искусно переводит прообразы в истину. Я, говорит, и есть поток, предвозвещённый законодателем в словах о празднике. И если ветви вербы и ивы и ветви дерева густые надо было взять с потока, поток же – Христос, то очевидно в тех постановлениях о празднике речь образная, не в собственном и истинном смысле, но содержащая символы предметов духовных, кои будут даны благочестивцам через Христа.

Ин.7:38. Веруяй в Мя, якоже рече Писание, – реки от чрева его истекут воды живы³.

Показывает продолжительною и не стареющеюся награду за веру и говорит, что верующий будет наслаждаться обильнейшими дарами божественными. Он будет так преисполнен дарами Духа, что не только упитает свой собственный ум, но и в состоянии окажется наполнять ими сердца других, наподобие речного потока изливая богоданные блага и на ближнего своего. Это самое и повелевал святым апостолам в словах: „даром получили, даром давайте“ (Мф.10:8). Так и сам премудрый и священный Павел, желая стать таковым деятелем, говорит нам в послании: „желаю видеть вас, да

—212—

некий преподам дар духовный“ (Рим.1:11). Весьма хорошо видишь это как во святых евангелистах, так и в евангельских учителях Церкви, кои идущим ко Христу через веру преизобильное изливая слово божественного учения, доставляют духовную радость и уже не позволяют испытывать жажду знания истины, но как бы премудрыми звуками и громким голосом внедряют её в сердца наставляемых. Посему и Псалмопевец, радуясь в духе о них возглашал: „подняли реки, Господи, подняли реки голоса свои“ (Пс.92:3). Великое нечто и необычайное возгласило слово святых и „во всю землю изшел звук их“, как написано, „и в концы вселенной речи их“ (Пс.18:5). Явить их такими реками нам обещал через пророка Исаию Бог, Он Бог и Владыка всяческих, говоря: „благословят Меня звери полевые, сирины и страусы за то, что Я дал в пустыне воду и реки в земле безводной – (чтобы) напоить род Мой избранный, народ Мой, что приобрёл Я – (чтобы через него) совершенства Мои возвещать“ (Ис.43:20–21). Очевидно поэтому, что реками, кои изыдут из чрева верующего, Спаситель называет благодатное дарование к учению и учёности, о коем и Павел упоминает в словах: „кому (одному) даётся через Духа слово премудрости“ (1Кор.12:8).

Впрочем, надо при этом знать, что такое изречение какое приведено, буквально не имеется в божественном писании, – Спаситель изложил Своими словами, истолковав более смысл. Так находим одно место о всяком чтущем и любящем Бога, что он „будет как сад влажный и как источник, в коем не исчезает вода“ (Ис.58:11). Что прежде говорил уже самарянской женщине, это и теперь

—213—

возвещает ясно. Там Он говорит: „всякий, пьющий от воды сей, возжаждет опять; кто же будет пить от воды, что Я дам ему, не возжаждет во век, но вода, что Я дам ему, будет ему источником воды, текущей в жизнь вечную“ (Ин.4:13–14). Здесь же опять, выражая ту же самую мысль, говорит: „реки из чрева его потекут воды живой“.

Глава II

О том, что после распятия Спасителя по воскресении Его из мёртвых твёрдо вселился в нас Дух Святый.

Ин.7:39. Сие же рече о Дусе, Его же хотяху приимати верующий в Него⁴: не у δο 6е Дух, яко Иисус не у бе прославлен⁵.

Проницательного исследования требует для себя приведённое изречение и делом, трудным даже для великого остроумия, должно быть вполне достаточное уразумение (заключающейся здесь) глубокой тайны. Принимая в соображение и взирая на каждого из святых пророков, всякий вполне справедливо встречается с таким жгучим вопросом: как же не был Дух, хотя появилось такое множество пророков, кои оказываются и говорившими Духом (Свя-

—214—

тым) божественные тайны о Христе в длинных речах? Ведь не можем же мы настолько удалиться от здравого смысла, чтобы подумать, что ум святых был чужд Духа. В таком случае устыдит нас и необходимо призовёт к вере в то, что они действительно и истинно были духоносцами, как само дело пророчества, так и свидетельства священных писаний.

Так к Саулу Самуил говорит, что „найдёт на тебя Дух Господень и обратишься в человека иного“ (1Цар.10:6). И о самом блаженном Елисее написано: „и было, когда пел певец, и была на нём рука Господня“ (4Цар.3:15). Свидетельствует и Сам Господь наш Иисус Христос о блаженном Давиде, что он тайны говорил Духом (Мк.12:36). И многое подобное каждый легко прибавит к сказанному, посредством чего весьма ясно можно видеть святых духоносцами. Но вести длинные речи о таких очевидных предметах излишне, как кажется, или (говоря) иначе – даже тяжело.

Итак, каким образом не был Дух, это требует точного исследования, так как полагаю, что блаженный Евангелист должен высказывать истину.

Действительную истину должен знать Сам ведущий всё Бог. Поэтому не подобает нам с излишним любопытством дерзать заниматься тем, что выше нас. Однако ж, сколько можно видеть посредством благочестивых рассуждений, таковое нечто случилось с нами. Ведь разумное это на земле животное, то есть человек, изначала обладал нетлением, и причиной этого нетления его и обладания всякими совершенствами являлось вселение в него Духа от Бога, ибо „вдунул в лице его дыхание жизни“, как написано (Быт.2:7). Но вслед-

—215—

ствие известного исконного прельщения уклонившись в грех и потом впоследствии постепенно идя всё далее в этом направлении, вместе с прочими благами он подвергается и утрате Духа и таким образом уже не только подвергается тлению, но и делается удобопреклонным ко всякому греху. Поскольку же Создатель всего премудро и благостно благоволил „возглавить всё во Христе“ (Еф.1:10) и пожелал человеческую природу снова возвести в изначальное состояние, то и обещает вместе с прочим и даровать ей опять Духа Святого. Иначе было невозможно достигнуть твёрдого постоянства благ. Поэтому назначает определённое время нисшествия на нас Духа и обещает, говоря: „во дни те, очевидно Спасителя нашего, излию, от Духа Моего, очевидно, на всякую плоть“ (Иоил.2:28). Когда же (наставшее) время этого благодеяния низвело к нам на землю Единородного во плоти, то есть человека от жены явившегося, по святому писанию (Гал.4:4), тогда Бог и Отец опять даровал Духа, а Христос как начаток обновляемой природы, первый принял Духа. О сём „засвидетельствовал Иоанн, говоря, что я видел Духа, нисходящего с неба, и пребыл на Нём“ (Ин.1:32).

Принял каким же образом? Необходимо подробно исследовать сказанное. Неужели как не имеющий? Не говорим этого, нет. Дух свойствен Сыну и не извне, как нам посылается, даруемый от Бога, но соприсущ Ему природно, как и Отцу, и через Него исходит святым⁶, уделяемый от Отца,

—216—

сколько каждому подобает. Получившим же называется, поскольку стал человеком и поскольку было человеку надобно принять. Будучи Сыном Бога и Отца, рождённым из сущности Его прежде вочеловечения, вернее же – прежде всех веков, Он нисколько не огорчается словами Бога и Отца к Нему, когда Он стал человеком: „Сын Мой – Ты, Я днесь родил Тебя“ (Лк.3:22 по нек. и Пс.2:7). О том, Кто есть Бог превечный, рождённый от Бога, говорит, что Он днесь рождён, дабы воспринять нас в Нём к усыновлению, ибо всё человечество было во Христе, поскольку Он был человеком. Таким образом и об Имеющем Духа говорится, что (Отец) снова дал Его Ему, дабы мы приобрели в Нём Духа. По этой-то причине „семя Авраамово восприемлет“, по написанному (Евр.2:16), и уподобился „во всем братьям“ (Евр.2:17). Итак, Единородный принимает Духа Святого не Себе Самому, ибо Его есть Дух и в Нём и через Него, как уже прежде сказали мы, но поскольку стал человеком и имел в Себе всю природу (человеческую), дабы всю её исправить, преобразив в изначальное состояние.

Кроме сказанного надо обратить внимание и на следующее. Путём мудрых рассуждений и с подтверждением словами божественного писания мы можем увидеть, что Христос принял Духа не для Себя, но для нас в Себе, ибо все блага приходят к нам через Него. Так как праотец Адам не

—217—

сохранил благодати Духа, вследствие прельщения обратившись к непослушанию и греху, и вся таким образом природа его уже потерпела урон в богоданном благе, то не знающий перемены Бог-Слово должен был стать человеком, дабы, приняв (Духа) как человек, твёрдо сохранить природе (человеческой) благо. Изъяснителем таких тайн нам выступит и сам божественный Псалмопевец, ибо он так говорит к Сыну: „Ты возлюбил правду и возненавидел неправду, посему помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более причастников Твоих“ (Пс.44:8). Так как говорит, Ты возлюбил всегда правду, ибо праведен Ты, Боже, не могущий никогда превратиться в противоположное, – и возненавидел неправду – всегда, ибо ненавидение зла есть свойство Твоей природы, как правдолюбивого Бога: посему помазал Тебя Бог и Отец, ибо, имея неизменную правду как преимущество Своей природы, Ты никогда не можешь совратиться ко греху, коего не знаешь. Будучи таковым, Ты бесспорно сохранил в Себе, поскольку стал человеком, для человечества святое помазание от Бога и Отца, то есть Духа. Таким образом Единородный стал подобным нам человеком, дабы в Нём и первом возвращающиеся блага и насаждённая благодать Духа уже крепко сохранялась для всей природы (человеческой), так как Единородный и сущее от Бога и Отца Слово сообщает и нам неизменность Своей собственной природы, ибо человеческая природа, по причине осуждения в Адаме, не может быть постоянной и весьма склонна к изменчивости. Поэтому, как в изменении первого (человека) урон благ проник во всю природу (человеческую), таким же, думаю, образом и в не ведавшем изме-

—218—

нения должно сохраниться для всего рода (человеческого) приобретение постоянства божественных даров.

Если же наши мысли и слова кому-либо кажутся несправедливыми, тот пусть, между прочим, узнает причину, по коей Спаситель в божественных писаниях называется вторым Адамом. В том, первом, род человеческий произошёл из небытия к бытию и, произшедши, подвергся тлению, ибо оскорбил закон Божий. Во втором же, то есть Христе, снова восходит к началу, преобразуемый к обновлению жизни и к возвращению нетления, ибо „кто во Христе – новая тварь“, как говорит Павел (2Кор.5:17). Итак, нам дан обновляющий Дух, то есть Святой, виновник вечной жизни после прославления Христова, то есть после воскресения, когда, расторгнув узы смерти и явив Себя победителем всякого тления, ожил опять имея в Себе природу (человеческую), поскольку был человеком и одним из нас.

Если же пожелаешь тщательно исследовать причину, по коей излияние Духа произошло не прежде воскресения, но после сего, то опять узнаешь вот что: начатком обновляемой природы Христос стал тогда, когда, не смотря на узы смерти, ожил снова, как мы только что сказали о сём. Как же, поэтому, можно бы было являться оживотворёнными прежде Начатка тем, кои после Него? Ведь как посев не мог бы взойти из земли, без произрастания из своего корня, ибо начало роста ему оттуда (из корня), таким же образом и нам, имеющим Господа нашего Иисуса Христа корнем для нетления, невозможно оказаться произросшими прежде своего Корня. Но потом, показуя время нисшествия на нас Духа уже настающим, Он по воскресении из мёртвых

—219—

дунул Своим ученикам, говоря: примите Духа Святого (Ин.20:22). И действительно, время обновления тогда было уже при дверях, а вернее – внутри дверей.

И пусть любознательный опят рассмотрит, истинно ли это наше рассуждение. В начале, как сказал нам духоносец Моисей, Творец всего, взяв персть от земли и образовав человека, „вдунул в лице его дыхание жизни“ (Быт.2:7). Кто же есть это дыхание жизни, как очевидно не Дух Христа, говорящего: „Я есмь воскресение и жизнь“ (Ин.11:25)? поскольку от человечества удалился Дух, могущий образовывать и содержать нас по божественному образу, то Спаситель опять дарует нам Его, возводя (нас) в то прежнее (наше) достоинство и преобразуя во образ Свой собственный. Посему-то и Павел говорит к некоторым (Галатам): „детки, коих я опять рождаю, доколе вообразится Христос в вас“ (Гал.4:19).

Станем же рассуждать теперь, возвратившись к предмету речи. Во святых пророках, так дерзаем мы утверждать, было некое как бы освещение обильное и сияние Духа, могшее руководить к восприятию будущего и знанию сокровенного; а в верующих во Христа не просто только освещение от Духа, но и само вселение Духа и обитание. Посему справедливо называемся храмами Бога, между тем как никто из святых пророков никогда не называется божественным храмом. Иначе как будем понимать и что скажем, когда услышим говорящего нам Спасителя Христа: „истинно, истинно говорю вам, не восстал в рождённых жёнами больше Иоанна Крестителя; меньший же в царстве небесном больше его есть“ (Мф.11:11). Какое это царствие

—220—

небесное? – Очевидно, даяние Святого Духа, согласно сказанному: „царство небесное внутри вас есть“ (Лк.17:21), ибо Дух обитает в нас через веру. Видишь, как выше всякого рождённого жёнами ставит того; кто в царстве небесном (находится) и меньшего (ставит выше) совершенного.

И да не думает кто либо, что мы говорим о слове, или умаляем достоинства тех святых, или называем лучшими хотя бы и худших. Не то говорим. Красота жизни их несравненна. Но для ясного разумения в немногих словах изъясним сказанное Спасителем нашим.

Действительно, велик был блаженный Креститель и славен всяким достоинством, достигши самых уже пределов присущей нам праведности, так что ничего нет высшего. Но будучи таковым, он оказывался имевшим нужду во Христе, если говорил: „я нужду имею от Тебя креститься, и Ты приходишь ко мне?“ (Мф.3:14). Не видишь ли, как, будучи совершенным, насколько это доступно людям и рождённым жёнами, просит себе воссоздания некоторым образом и возрождения через Святого Духа? Разве не замечаешь, как больший (Креститель) ставит себя ниже (уже) возрождённых, когда говорит, что сам он ещё нуждается в этом? Ведь если бы он, не крещённый (крещением Христовым), был выше, что же заставляло и его просить себе крещения (у Христа)? А если знал, что сам он будет лучше, когда придёт крещение, то разве не должен был усвоять большее уже крещённым? И так, больше, говорит Христос, и самого Иоанна меньший в царстве небесном, то есть только что крещённый, ещё и не имеющий преимущества в делах, – тем только одним (он

—221—

больше Иоанна), что блаженный Креститель ещё был (только) рождённым женою, а сей (меньший в царстве небесном) рождён от Бога, по написанному (1Ин.3:9), и стал общником божественной природы, имея обитающим в себе Святого Духа и называясь уже храмом Бога.

Теперь снова возвращаюсь к самому толкуемому изречению. В пророках бывал (временно) Дух ради потребности пророчества. Теперь же Он вселяется в верующих через Христа и в Нём первом начал (обитать), когда Он стал человеком, ибо, как Бог, Он имеет Духа нераздельно и существенно соединённым с Собой и собственным Своим. Но помазуется ради нас и называется принимающим Духа, как человек, не Себе Самому доставляя причастие божественных благ, но человеческой природе, как уже мы выяснили раньше. Когда поэтому божественный Евангелист говорит нам: „ибо ещё не был Дух, потому что Иисус ещё не был прославлён“, то мы должны предполагать, что он обозначает всецелое и полное вселение Святого Духа в людях.

Ин.7:40–41. От народа же, слылавше некие слово сие, глаголаху: Сей есть воистинну пророк⁷. Друзии глаголаху, (яко) Сей есть воистину Христос⁸.

Поражаются дерзновением (Христа), как свойственным (только) Богу и, видя слова эти уже не соответствующими человеческой ограниченности, прибе-

—222—

гают к воспоминанию закона, как предвозвестившего уже о Христе и говорящего, что восстанет пророк подобный премудрому Моисею, имеющий передавать Израилю слова от Бога. О нём так говорит Бог в одном месте к святому Моисею: „пророка им восставлю из братий их, как тебя, и положу слова Мои в уста его, и будет говорить им согласно всему, что ни заповедаю ему“ (Втор.18:18). Итак, на основании свойства слов Его и чрезмерной высоты речений говорят, что вот уже явился тот самый (пророк) предвозвещённый в законе. Кому же иначе подобает говорить: „если кто жаждет, да приходит ко Мне и пьёт“ и „верующий (кто верует) в Меня, как говорит (изрекло) Писание, реки из чрева его потекут воды живой“ (выше Ин.7:37–38), как не одному только Богу по природе, каковым и был Христос? Если же Иудеи, низко думая о Нём, называют Его просто „пророк“, не ведая превосходства Эммануила над всем, но считая Его одним из прочих, то и в этом они оказываются опять весьма неразумно понимающими созерцания, содержащиеся в законе, ибо думают, что Христос (Мессия) есть другой пророк, отличный от пророка, предречённого в законе. И ничего нет удивительного, если народ не имеет точного понятия об этом, когда и само богоборное множество надменных фарисеев оказывается страждущим одинаковым с народом недугом невежества. Так некогда, удивляясь божественному Крестителю, они говорили: „что же крестишь, если ты не Христос, ни Илия, ни пророк?“ (Ин.1:25). При ожидании пришествия двоих, разумею пророка по предвозвещению закона (Втор.18:18), и Илию, они спрашивали о троих, предположив, что пророк, возвещённый в законе,

—223—

есть другой, отличный от Иисуса. Поэтому благовременно сказать о них словами пророка Иезекииля: „как мать, (такова) и дочь; дочь матери своей есть ты“ (Иез.16:44–45), ибо и народ страдал тем же, чем и получившие начальство. Впрочем, полезно обратить внимание на то, что народ был уже благоуготован к вере, так что словами Спасителя убеждается отчасти к удивлению пред Ним, но, не имея руководства со стороны своих начальников, увлекается на разделяющийся на многие стези путь догадок, причём одни говорят и уже веруют, что это Христос, а другие – пророк. И действительно, прибавленное „истинно“ выразительно указует уже на некую твёрдость рассуждения и заставляет предполагать восприятие веры (в них).

Ин.7:41, 42. Овии же глаголаху: еда от Галилеи Христос приходит? ⁹ Не писание ли рече, яко от семене Давидова и от Вифлеемския веси, идеже бе Давид, приходит Христос?¹⁰

Не без труда делают Иудеи исследование, относящееся ко Христу. Оказываются рассуждающими всем умом своим и посредством разнообразных мыслей желающими получить истинное о Нём представление. Сначала приведённые в удивление словами Его и Его превеликое дерзновение в учении уже приняв в руководство себе к тому, чтобы мыслить о Нем нечто великое, они исследуют теперь также и само божественное писание, надеясь найти

—224—

там неложнейшее о Нём понятие, как это и есть на самом деле. Так они веруют, очевидно убеждённые пророчествами о Нём, что Он будет от семени преблаженного Давида и появится в Вифлееме Иудейском, ибо „поклялся Господь Давиду в истине, говорит в одном месте премудрый Певец, и не отвергнет его¹¹: от плода чрева твоего посажу на престол твой“ (Пс.131:11), – и пророк говорит: „и ты Вифлеем, дом Ефрафы, мал ты, (чтобы) быть в тысячах Иудиных, ибо из тебя Мне изыдет (Некто, чтобы) быть начальником Израиля, и исходы Его от начала от дней века“ (Мих.5:2). Впрочем, неруководимый никем ум Иудеев заблуждался и ошибался о Христе ради одного только Назарета, лежавшего в Галилее, в коем воспитан Господь, как гласила о том общая молва, о чём один из святых евангелистов говорит так: „пришёл в Назарет, где был воспитан“ (Лк.4:16). Не знали они, что родился в Вифлееме Иудейском от Святой Девы, бывшей от семени Давида, ибо был родом из колена Иудина,– и потому одно только воспитание Господа в Назарете отклоняет их от истины и вводит в ошибку против здравого смысла.

Ин.7:43. Распря убо бысть в народе ради Него¹².

Спорят напрасно и разделяются на разные мнения, одни принимая Его за пророка, а другие за Христа. Причиною происшедшего отсюда разномыслия было то, что они ни Христа не знали, ни точного разумения писаний не имели, ибо в противном слу-

h6C (Продолжение следует)h6C .

—1—

IX. Идея царства Божия в русском богословии

Н.Н. Неплюев. Общая характеристика литературно-общественной деятельности Н. Н. Неплюева. – Сочинения Неплюева и место, занимаемое в них идеей царства Божия. – Царство Божие в воззрении Н. Неплюева: Понятие о царстве Божием; начало и факторы царства Божия; рост царства Божия на земле и медленность его; история царства Божия на земле; царство Божие, как высшее благо и цель жизни людей, народов и всего человечества; обязанность служения царству Божию; кто передовые люди? – Современная эра в истории царства Божия на земле. – Препятствия к успехам царства Божия на земле. – Ложное христианство, как одно из главнейших препятствий к успехам царства Божия; искажение сущности подлинного христианства в ложном христианстве словом и жизнью; первенствующее значение любви в христианстве, её сущность и свойства. – Разлад действительной жизни с идеалом христианским: его важнейшие проявления, как капиталистический строй современной цивилизации, разделение и распри церквей, отсутствие религиозно-нравственного воспитания и т. д. – Вывод отсюда условий развития царства Божия на земле в борьбе его с царством зла. – Особенное значение церкви в деле созидания царства Божия на земле; настоящее состояние русской православной церкви и необходимость активного содействия ей паствы в деле устроения царства Божия на земле; трудовые братства, как наилучшая форма или способ содействия церкви со стороны паствы в христианской организации жизни на основе любви или в устроении царства Божия на земле. – Трудовые братства: их идея и общее значение; значение трудовых братств в решении экономического вопроса; значение их для бедных и богатых, для церкви, государства, русского народа. – Крестовоздвиженское Трудовое Братство, основанное Н.

—2—

Н. Неплюевым, как первый опыт организации жизни и труда на христианских началах любви и братолюбия; устройство Крестовоздвиженского Трудового братства и воспитание в его школах; нападки печати на Трудовое Братство, школы и идеи Н. Н. Неплюева; общая характеристика критики. – Голос духовной печати. – Заключение.

Продолжительная литературная и общественная деятельность создала Н.Н. Неплюеву известность у нас и за границей, увеличивающуюся с появлением в свет полного собрания сочинений в России, прежде печатавшихся большей частью за границей, как это и раньше случалось с сочинениями выдающихся наших верующих писателей (напр. А.С. Хомякова, Вл.С. Соловьева). К настоящему времени из предположенных шести томов напечатано четыре тома, куда входят сочинения по вопросам общественным, религиозным, моральным, педагогическим, а также многочисленные сочинения о Трудовом Братстве¹³.

Среди многочисленных сочинений Н. Н. Неплюева мы не находим какого-либо специального трактата о царстве Бо-

—3—

жием, хотя бы небольшого, как у о. Г. Петрова; тем не менее эти сочинения должны занять почётное место в обозреваемой мной в IX-й главе русской литературе вопроса о царстве Божием, именно – во второй группе (о. Петров, Н. Неплюев и Вл. Соловьев). Есть люди среди писателей, всем существом своим преданные исканию царства Божия и служению ему на земле, во всём направляемые и одушевляемые идеей царства Божия, в литературных трудах и в своей жизни. Слово и дело таких людей есть в целом красноречивая проповедь о царстве Божием даже тогда, когда они не называют его; не выговариваемая, за всем скрывается всепроникающая идея царства Божия, которой живут такие писатели. К числу их принадлежит и Н.Н. Неплюев. В отличие от о. Петрова и даже Вл. Соловьева сочинения Н. Неплюева, впрочем, всюду изобилуют более частыми упоминаниями о царстве Божием, и мы находим немало страниц, посвящённых прямо выяснению понятия царства Божия, положенного в основу всего миросозерцания, которое раскрывается в сочинениях Н. Неплюева.

Что даёт нам Н.Н. Неплюев для уяснения царства Божия? Заслуги этого рода, конечно, не подлежат осязательному подсчёту, и мы будем близки к истине, если скажем, что сделано в этом отношении здесь не мало, – гораздо более, чем это дано сделать только писателю: идею царства Божия Неплюев уясняет нам не только словом, но и делом, наглядным осуществлением её в известной степени, в основанном им Крестовоздвиженском Трудовом Братстве. В объяснении своём на второе прошение молитвы Господней Н. Неплюев говорит о вытекающих из него обязанностях христиан: мы должны „употребить все силы ума своего на то, чтобы понять и другим пояснить, что есть царство Божие, какое мировоззрение, какие симпатии, какой строй жизни (личной, семейной, общественной и государственной) ему наиболее соответствуют и какими путями от того, что есть, мы можем перейти к тому, что должно быть“, а также – „употребить все силы духовные и материальные“ на созидание в жизни царства Божия и честную „борьбу всеми средствами, достойными христианина, со всем тем, что про-

—4—

тивится этому созиданию“¹⁴. На самом себе Н.Н. Неплюев явил нам достойный подражания пример всестороннего осуществления этой главнейшей христианской обязанности, точнее – задачи и цели всей жизни: словом и делом идти и других вести к уяснению и осуществлению царства Божия. Отсюда понятен интерес друзей и слуг царства Божия не только к словам его о царстве Божием, но и к делам, подтверждающим эти слова, именно к Трудовому Братству, представляющему опыт возможного осуществления в данных условиях царства Божия в нашей жизни. Излишне говорить ещё об одной особенности сочинений Неплюева, вытекающей из вышесказанного: они – наглядное свидетельство глубокой жизненности идеи царства Божия, которая не может оставаться в теоретической сфере одного только мышления у людей, всем существом отозвавшихся на евангельский призыв – искать царства Божия прежде всего (Мф.6:33).

Кроме поверхностного усвоения евангельской идеи царства Божия есть и ещё другая причина того, почему для иных эта жизненная идея не выходит из чисто-теоретической сферы; это – неправильное понимание царства Божия. Что такое царство Божие, правильно понимаемое? В общем, оно есть жизнь человеческая, основанная на согласии нашей воли с волей Божественной, на единомыслии и единодушии с Богом, на любви к Нему. „Царство предполагает и царя, воля которого добровольно выполняется. Царство Божие там, где понимают волю Божию и с любовью и радостью стараются выполнить её... Бог, Который любовь есть, именно в силу любви своей сотворил духов, чтобы любить их и быть ими любимым. В любви Бога и к Богу, в единомыслии и единодушии с Ним и есть блаженство... Господь настолько уважает свободу человека, что никогда не насилует его даже на добро. Как только человек возжелал единомыслия и единодушия с Богом, тотчас, без сомнения, водворяется царство Божие внутри его, и он становится со-работником Бога... Там, где вера и любовь соединила людей в единомыслии и единодушии братского общения в деле выполнения воли

—5—

Божией, там царство Божие водворилось, отображение земное царства Небесного. Несправедливо считать себя честным человеком, прося у Бога „да приидет Царствие Твое“ и ровно ничего не делая для того, чтобы понять святую волю Его, чтобы водворить в душе своей и душах ближних своих единомыслие и единодушие с Великим Источником Разума и любви, чтобы жизнь свою и ближних своих согласовать с волей Царя Небесного, согласуя весь строй жизни личной, семейной, общественной и государственной с характером Царства Божия и правды Его“¹⁵. „Любовь – цемент, соединяющий Творца и всё Его творение в одно вселенское братство Царства Божия. И в этом мире, который весь во зле лежит, как только царство Божие водворяется в душе человека, рождается в нём и стремление к единению, к братству“, к полному и реальному осуществлению царства Божия вне его¹⁶. Вот что такое царство Божие в истинном понимании его; оно не столько предмет мышления, сколько предмет воли, сердца, нравственная задача постепенного согласования всей нашей жизни с волей Божественной, сначала личной внутренней жизни или „перерождение в нового человека, определённое настроение духа, при котором царство Божие внутри нас водворяется“, а затем – согласование с волей Божией и всего того, что вне нас, „стройная организация жизни вне нас по образу и подобию царствия Божия“ внутри нас, которая является „естественным плодом живой веры“, общего внутреннего настроения личности или царства Божия внутри нас, „неизбежным проявлением царствия Божия внутри человека“. Параллельно с восстановлением царства Божия внутри нас растёт и развивается царство Божие вне нас, организуется на христианских основах весь строй жизни семейной, общественной, государственной и международной, так что личное духовное обновление отдельных людей предшествует обновлению и очищению и всего внешнего строя жизни и неизбежно вызывает его. Отсюда понятна ошибка гр. Л. Толстого в воззрении на царство Божие, когда он ограничи-

—6—

вает царство Божие областью внутренней личной жизни и отрицает необходимость организации добра вне нас, т. е. признаёт царство Божие внутри душ, как известное моральное настроение, без перехода во внешнюю среду и неизбежного отображения в ней¹⁷. И так, есть две ступени в развитии царства Божия: сначала царство Божие зарождается и водворяется в невидимом внутреннем мире душ, а затем отображается во внешней среде с такой же естественной психологической необходимостью, с какой всякое живое настроение, как вера и любовь, выражаются в жизни, во внешних делах. Наш автор, как видим, чужд односторонностей тех воззрений на царство Божие, которыми последнее ограничивается лишь сферой личной морали, и держится широкого воззрения, в котором царством Божиим является вся жизнь человеческая, во всех её формах и проявлениях стройно организованная на христианском начале любви. Он с особенной силой отстаивает, против Достоевского, Толстого и др., второй момент в понятии о царстве Божием, – внешнюю организацию добра или реализацию царства Божия, внутри душ пребывающего, во внешней среде, во всём строе жизни, причём признаёт, что царство Божие вне нас или организация жизни на христианских началах не приходит само собой, но требует от нас в настоящих условиях больших усилий и трудов, поскольку здесь слабо или вовсе неорганизованное добро неизбежно сталкивается с давно и прочно организовавшимся в мире злом. Не могу при этом не обратить внимания всех богословов и моралистов на замечательную глубину и оригинальность замысла в построении учения Н. Неплюева о царстве Божием внутри нас. Учение о царстве Божием внутри нас у него развивается под именем „христианской гармонии духа“ и в общем представляет собой целую систему христианской этики, построенной на идее царства Божия, как основном принципе. Здесь ключ к пониманию всего миросозерцания Н. Неплюева, глубоко-христианского, и я должен здесь хотя в кратких чертах передать учение Н.Н. Неплюева о внутреннем

—7—

царстве Божием под схемой „христианской гармонии духа“¹⁸.

Царство Божие в человеке или необходимое для единомыслия и единения с Богом состояние образуется гармоническим сочетанием или взаимным отношением всех основных элементов или сторон человеческой природы, „основных сил души“: ощущений (чувственная, низшая сторона в природе человеческой, отрицаемая лже-христианами с манихейской закваской), разума (также отрицаемого в разной степени лжеверием) и любви, т. е. сердца, чувства и воли. Истинное или правильное отношение указанных сторон человеческой природы представляется следующей формулой: „разум, подчиняясь любви, господствует над ощущениями“. Вот формула христианской гармонии духа, или состояния, необходимого в нас для царства Божия. Таким образом в христианской гармонии духа ни одна из основных сил души не отрицается, но каждая ставится на подобающее ей место: первое место принадлежит любви, второе – разуму, последнее – ощущениям. Все другие отношения указанных сил будут уже состоянием дисгармонии духа, когда, напр., на первое место в психической жизни выдвигаются или ощущения, или разум. Рассматривая различные состояния духа в порядке восходящей гармонии его основных сил, мы находим здесь три формы в развитии гармонии духа: низшая, где господствуют ощущения, средняя – господство разума, и высшая – истинная христианская гармония духа, живущего любовью. В трактате „От ада к раю, от геенны огненной к царствию Божию“ автор подробно рассматривает эти три формы или стадии в развитии царства Божия с многоразличными сочетаниями сил на каждой стадии, а также указывает, как различные дисгармонии духа (греховные дисгармонии) отражаются на отношениях к Богу, ближним, к самому себе, на всей жизни человека, как известным настроениям соответствуют известные представления о Боге, склад жизни семейной, государственной, церковной и т. д. Последнему вопросу, в виду его слож-

—8—

ности посвящается особая глава: „Внешние проявления внутренних настроении“. Автор наглядно, действительно, показывает нам тесную связь данных настроений духа в его дисгармонических состояниях с известными жизненными явлениями, вытекающими из них, как их естественные плоды: „по плодам узнаете их“ (Мф.7:16). В таких условиях опыт целостной системы этики в виде точной формулы христианской гармонии, совершенства духа, или царства Божия внутри нас, действительно становится для нас „полезным зеркалом, в котором, при доброй воле, мы легко увидим как степень дисгармонии нашего духа, так и то, на какую степень дисгармонии указывают факты нашей жизни, нашей семьи, нашей общественной группы“ включительно до всего современного человечества. В опыте построения этической системы из идеи царства Божия даётся нам, словом, прекрасное практическое руководство к постоянной нравственной самопроверке, – средство в каждый данный момент знать, насколько мы далеки или близки к царству Божию.

Рядом с общей формулой христианской гармонии духа автор ставит ещё частную формулу христианской гармонии любви в виду различных форм её, как любовь к Богу, к ближнему и к самому себе, а именно: „Любовь к ближним, подчиняясь любви к Богу, должна властвовать над любовью к самому себе“ или, другими словами, – „Альтруизм, подчиняясь любви к Богу, должен властвовать над эгоизмом“. Такой формулой с несомненностью устанавливается истинно-христианская природа того царства Божия или того религиозно-общественного идеала, который проводится в сочинениях и в деятельности Н.Н. Неплюева, – его отличие от социально-демократического без религиозного идеала или царства Божия социализма, его земного рая, идеала равномерной сытости. Указанной формулой „всегда и во всём Богу предоставляется первое место. Как только что-либо на земле мы поставили выше святой воли Божией и святого дела созидания царства Его – мы изменили Ему. Если я богатство, власть, славу, науку, искусство, мои личные похоти, мою семью, моё отечество, цивилизацию, земное благосостояние человечества, торжество моей политической или религиозной партии, что-либо по-

—9—

ставлю выше Бога и Святого дела торжества царства, Силы и Славы Божией, я создал себе кумира на земле, я изменил Богу Небесному“. Поэтому указанной формулой гармонии любви полагается препятствие тому, что делает социализм: он „смешивает в жизни дело Божие с делом созидания земного благоденствия грешного человечества, желающего забыть, что Бог есть, что Он есть альфа и омега бытия, и что человек создан для вечного блаженства в единении с Ним, а не для созидания рая земного без Него“; он не отводит в уме, и в сердце, и в жизни нашей Богу никакого места, земное ставя выше небесного, когда требуется „ничего не ставить выше Бога Небесного и вечного дела созидания царства Его, не выключая из того ни семьи, ни отечества, ни церкви поместной“. Постоянная ошибка социализма в том вообще, что он „сливает в жизни вечное и святое дело созидания царства Божия со стремлением доставить человечеству наибольшую сумму благ земных, создавая для него рай здесь, на земле, вдали от Бога, вне царства Небесного“. Таким образом по содержанию или по существу своему религиозно-общественный идеал Н.Н. Неплюева не имеет ничего общего с социальными безрелигиозными утопиями. Но приходится говорить и об этом в виду беззастенчивой инсинуации враждебной автору критики, вылезающей даже в печать, как увидим¹⁹... Дальнейшее изложение подробностей учения Неплюева о царстве Божием, его происхождении, способе устроения и т. д. ещё более подтверждает сказанное о христианской чистоте его идеала.

Царство Божие социализма (обкрадывая Евангелие, он употребляет эти священные слова) насаждается силой или насилием, путём общественного переворота, усилиями одних людей, с отрицанием помощи Божественной, даже самой религии, Бога и Христа Его. Не таково царство Божие здесь. „Спаситель мира“, говорит наш автор, „пришёл проповедовать царствие Божие“ примирить блудного сына с Отцом Небесным, восстановить гармонию духа, водворить царствие Божие внутри человека, Спаситель Мира

—10—

знал, какого Он духа. Как духу Божию противно всякое насилие, так и Сын Божий, проповедуя свободу духа, всегда уважал эту свободу во всех, уважал не в смысле благодушной уживчивости, а в смысле милосердного долготерпения, в ожидании добровольного покаяния, свободного возвращения „в свободу славы чад Божиих“. Вот почему Всемогущий не истребляет злых и не насилует их на добро. Вот почему Сын Божий не водворил царство Божие на всей земле, внутри всех людей, а только заложил зерно горчичное в умы и сердца тех, которые добровольно приняли „воду живую глаголов жизни вечной“. Вот почему постепенно, медленно вырастает дерево христианства и вскисает святая закваска царствия Божия по мере того, как добровольно отверзаются для Бога умы и сердца по мере того, как мы дозволяем Богу, не насилуя нас, излить на нас силу благодати, прийти и вселиться в нас“. – „Истинный христианский идеал во всей своей полноте, глубине и чистоте жил в Одном Спасителе мира, а человечество только постепенно до него дорастает под влиянием сложной деятельности животворящей силы Духа Святого и свободного изволения тех, кто перешёл от рабства подзаконного в свободу славы детей Божиих“. Таким образом не слабостью человеческой, а силой и мудростью Божией, действием Божественного Промысла при свободном подчинении ему и деятельном участии человечества созидается царство Божие на земле. „Промысл Божий и состоит в том, что Он неустанно через ангелов-хранителей и избранников Своих призывает нас работать на дело созидания царства Божия и делаться со-работниками Его в деле созидания стен Иерусалима Небесного“, и „всё, даже злодеяния злых и гордых детей мира сего, направляет к успеху зреющей закваски царства Божия, к вечному царству, силе и славе Добра“²⁰. Из сказанного следует постепенность и медленность в созидании царства Божия на земле: оно создаётся не внешним и быстрым переворотом политическим, а естественным созреванием закваски евангельского учения, положенной в три меры муки, пока не вскис-

—11—

нет всё. „Постепенно вырастает дерево Царствия Божия на земле, постепенно зреет закваска, положенная в три меры муки, постепенно восстановляется святая гармония духа, отражаясь и на жизни человечества, которая, из периода царства ощущений скотоподобного человека, через период царства разума человека разумного, дорастёт и до третьей меры муки в период царства любви человека богоподобного. Теперь уже человечество признало в теории главенство разума и начинает интересоваться христианской философией, не довольствуясь дисциплиной аскетизма предыдущего периода... Настанет время, Евангелие будет проповедано во всём мире, человечество признает в теории первенствующее значение любви, признает основой жизни любовь“ и пожелает осуществления её в жизни²¹. Рост царства Божия медленный, но верный, и нет конца ему, ибо нет конца поставленному нам христианского идеала совершенствования, в полноте своей недостижимого здесь, на земле: потому царство Божие, начинаясь здесь на земле, продолжается за её пределами в вечности и завершается с царством Небесным, которого оно есть земное отражение.

Будучи конечной целью творения и промышления о мире, царство Божие является естественно вместе с тем последней целью жизни и деятельности отдельных лиц, народов и всего человечества, служение царству Божию высшей обязанностью отдельных лиц и народов, от верности которой зависит наша жизнь и счастье. Только царство Божие может оправдать наше существование, придать ему цену и смысл, заполнить жизнь нашу ценным содержанием: в нём высшее благо человека, „осуществление всех заветных желаний сердца его... Нет и не может быть такого живого и разумного существа, которое могло бы не жаждать осуществления царства Божия. Благой и разумный Творец всего, Первопричина всего сущего, всё создал для благой и разумной цели. Царствие Божие и есть осуществление того высшего блага, для которого и сотворено всё существующее... Не может быть в человеке такой потребности, такого желания, которое бы не получило

—12—

не только полное, но и бесконечно превосходящее понимание и пожелания его, удовлетворение в царстве Божием, когда осуществится в торжестве воли Божией конечная цель Его творения“²². Жаждой осуществления царства Божия дышат все страницы сочинений Неплюева и пламенным призывом к работе по созиданию его отзывается слово его, обращённое к отдельным лицам, государствам, церквам, особенно к родной России, её гражданам, к отдельным лицам, ко всем слоям русского общества, классам и сословиям, в том числе в особенности – к „передовому сословию“, каковым считает себя дворянство. „Если дворянство русское желает быть не на словах только, но и на деле передовым сословием, оно обязано быть прежде всего передовым в исповедании Христа Спасителя, в познании правды Божией и жизни по вере. В этом разумная основа жизни нашего Отечества; истинно передовым сословием и будет то сословие, которое будет передовым в созидании царства Божия и правды Его“²³. Таким призывом к немедленной работе по осуществлению христианского идеала в общественной жизни русского народа, по водворению царства любви и правды доставлением насущного хлеба для всей России путём мирного переворота в экономическом строе страны является обращение автора к интеллигенции, христианам-богачам, к русскому помещику в соч. „Хлеб насущный“ (см. особ. стр. 16–26). Таким же горячим призывом к скорейшей работе по осуществлению царства Божия на земле является замечательное объяснение Молитвы Господней с точки зрения социально-этической, где слово обращено ко всем христианам всякого звания, к интеллигентным и богатым – особенно, ко всем христианским обществам, государствам и церквам поместным. Вот, напр., объяснение на прошение четвёртое: „Прося хлеба не для себя одного, мы изъявляем готовность и тем самым принимаем на себя обязанность: 1) желать, чтобы хлеб материальный и духовный был обеспечен для всех без изъятия. Не мириться со строем жизни, при котором мил-

—13—

лионы людей остаются без хлеба материального и духовного, ограждая от этой участи себя и своё потомство. Употреблять все наши силы материальные и духовные на то, чтобы упорядочить жизнь в направлении христианского братства, приобретающего хлеб путём дружной совместной деятельности при доверии и уважении друг к другу на пользу общую. – Прося у Господа только хлеба насущного, мы изъявляем готовность и тем самым принимаем на себя обязанность: 1) сокращать до минимума наши физические потребности, а не прививать себе искусственно новые, осложняя тем нашу жизнь. Удовлетворять действительно насущные, непризрачные потребности возможно дешевле, сохраняя возможно больше времени и средств на пользу ближним и жизнь духа. Не поощрять роскошь и в других ни под каким благовидным предлогом, не смешивая, однако, изящества с роскошью, не делаясь врагом и искусства, возвышающего душу. – Говоря, что мы просим хлеба насущного на сей день, мы изъявляем готовность, а тем самым принимаем на себя обязанность: 1) не отдавать свою жизнь на накопление громадных богатств, под предлогом необходимости обеспечить своё потомство. Воспитать детей наших способными приобретать честным трудом хлеб насущный во все дни предстоящей им жизни, а не обеспечивать для них возможность жить в праздности. И в других не поощрять ни под каким благовидным предлогом стремления созидать среди голода и нищеты водружённые крепости колоссального состояния для себя и своего потомства“²⁴. Равнодушие к делу царства Божия на земле, забвение святой обязанности энергической работы на пользу его Неплюев находит непростительными „особенно теперь, когда человечество, под влиянием воздействия на него Света от Света Небесного, переросло царство ощущений, доросло до царства разума и начинает предчувствовать скорое появление зари царства любви“²⁵. Автор убеждён, что в истории царства Божия ныне переживается новая эра, благоприятная для него, что „высшая и наисущественнейшая потребность переживаемой

—14—

нами исторической эпохи состоит в том, что бы люди доброй воли возможно скорее перешли к положительному делу созидания добра“, стройной организации всей жизни на единой христианской основе братской любви вместо озлобляющей критики зла, напрасной войны с ним²⁶.

Среди мира, который „весь лежит во зле“, стройно организованном и сплочённом для борьбы с добром, царство Божие встречает, конечно, многочисленные препятствия, имеет множество врагов, внешних и внутренних. „О людях, явно не принимающих Христа, нечего и говорить – это явные антихристы, не обманывающие ни себя, ни других. Гораздо опаснее те бессознательные или злонамеренные антихристы, которые упорно и нагло называют себя христианами“, хотя „не желают согласовать с волей Отца Небесного ни мысли свои, ни чувства, ни жизнь; которые не принимают Христа, думают, чувствуют и живут так, как бы Он и не приходил на землю, являются противниками Его, тормозом для дела созидания Царствия Божия“, потому что „не желают стройной организации добра среди стройно сплочённого против него зла, готовы отрицать законность стремления истинных христиан жить по вере и приготовить возможность христианского строя жизни для грядущих поколений, чувствуя себя как рыба в воде среди строя жизни, основанного на отрицании любви и выдавая за христианство благодушную уживчивость со злом“²⁷. Мнимые христиане, „кумиропоклонники буквы и рутины“, сводящие христианскую религию животворящего духа и силы и свободы к мертвящей букве самодовлеющего догматизма или правоверия, обрядового благочестия и подзаконной правды, крестившиеся водою, но остающиеся некрещёнными духом, – эти „христиане“ являются самыми опасными врагами христианства, клевеща на него всем складом ума, всем характером симпатий, всем строем жизни своей. Они же являются и главным тормозом на пути христианского прогресса, полагая всё правоверие в охранении рутины, признавая всякое новое проявление живой силы Духа Святого за ненужное, вредное для правоверия новшество. Таким об-

—15—

разом, в жизни Церкви они являются элементом охранительным по отношению к язычеству под ложным ярлыком христианства и разрушительным по отношению к живому делу Бога Живого. При таких обстоятельствах, если сила на стороне этих псевдо-христиан, всякая попытка в направлении живой веры может быть успешно подавляема, чисто китайский застой может продолжаться бессрочно и выдаваться за тишину, спокойствие и благоденствие. Только христианства тут не будет, а будут миллионы людей, крепко застрахованных от христианства“²⁸. Таким образом среди многочисленных врагов царства Божия самый опасный – враг внутренний, гнездящийся в недрах самого христианства, в церкви, как плевелы между пшеницей, всегда готовые заглушить последнюю: это так называемое ложное христианство, о происхождении и сущности которого нам приходилось вести речь раньше в предлагаемом исследовании (гл. IV, V, VI, а также и в начале IX-ой гл.). Действительно, ложное христианство есть одно из главнейших или, лучше, первое из препятствий к успехам христианства на земле, порождающее и поддерживающее собой множество других препятствий этого рода. Вражда и ненависть к христианству язычества, магометанства, иудаизма, неверия с их усилиями поколебать силу христианства, раздавить его – всё полчище всевозможных „измов“ в науке и философии, порождённых закоренелой враждой ко Христу и современным неверием, – всё это, по моему убеждению, ничто, в сравнении с внутренним врагом христианства, – ложным христианством, разъедающим и разрушающим его изнутри, насколько то попускается волей Божией. Бактериологией в настоящее время установлен, как факт, неподлежащий сомнению, существование необозримого мира невидимых глазу микроорганизмов, всё наполняющих собой, – и воздух, и воду и т. д. включительно до самого нашего телесного организма. Несметные миллиарды всевозможных бактерий постоянно гнездятся со дня рождения до смерти во внутренних органах тела и в нормальном состоянии организма, иные в качестве постоянных симбионтов его в селезёнке, печени,

—16—

желудке, слизистых оболочках дыхательных путей и проч., особенно в пищеварительных органах, именно в кишечнике, и здесь по преимуществу в кишках прямой, слепой и червеобразном отростке последней (по вычислениям Страссбургера здесь за сутки перебывает до 128. 000.000.000). Все эти микроорганизмы, будучи болезнетворными и прямо смертельными для организма, в обычных нормальных условиях организма не обнаруживают разрушительного действия, так каховские бациллы не производят вреда в здоровых лёгких и служат в тоже время началом заболевания, попадая в слабые лёгкие и т. д. Разрушительное действие бацилл вообще обнаруживается с того момента, как для своего развития они встречают благоприятную почву в самом организме, в уменьшении способности его постоянного противодействия болезнетворной деятельности бактерий. Поэтому, нестрашные для других, бактерии становятся опасными для организмов, ослабленных старостью, непосильным трудом, болезнями, плохим питанием, простудой и т. д., т. е. всем, что расслабляет организм, понижает его жизнедеятельность. Язычество, еврейство, неверие и т. п. внешние враги христианства имеют значение бактерий в борьбе с ним, ложное же христианство является внутренней разрушительной силой для христианства, в корне подтачивающей его и отдающей во власть внешних врагов. В нём погибель, опасность, а не вне его. Вот почему всякие изобличения этого злейшего врага, точное описание ложного христианства, помогающее отличить его от подлинного, должны быть принимаемы с благодарностью. Громко следует предупреждать об опасности, грозящей нам отсюда, и неустанно преследовать этого врага во всех его тёмных норах и извилистых ходах. Главное зло, причиняемое ложным христианством христианству истинному, в том, что своими подделками христианства, ужасной карикатурой на него в своей жизни и знании ложное христианство подрывает авторитет христианства, внушает к нему во всём мире холодность, ненависть и отвращение; ложное христианство предательски подменяет христианство пародией на него, и обворовывает мир, скрывая христианскую истину.

Многочисленные характеристики ложного христианства рас-

—17—

сеяны по всем сочинениям Неплюева, характеристики эти метки и правдивы, и заслуживают внимания всяких христиан: истинным христианам надо знать ложных христиан, а неистинные христиане могут здесь увидеть себя, как в зеркале, может быть – к спасению и во благо своей души²⁹. Только тем ложным христианам бесполезно зеркало это, которые от привычки развязного суда над верой других утратили способность верно судить о себе самих, воображая заглушить голос правды громким восхвалением своего правоверия и оглушительными криками против своих врагов, которых они нагло выдают за врагов церкви и христианства. Здесь эти люди найдут предлог лишний раз крикнуть о своём правоверии, чтобы обвинить в неправославии других. Привычка судить веру других сделалась их второй природой. Пустите кота в амбар – он будет ловить мышей; дайте книгу в руки искателям ересей – они займутся исканием ересей и найдут, что им надо. Ищут, а потому и находят. Враги любви, представители раздора (ереси), ищут ересей (раздоров, – удивительно ли не найти ересей? Единение труднее раздора.

В чём сущность ложного христианства, его коренная ложь, первородный грех его? Ответ на этот вопрос, даваемый сочинениями Неплюева, может быть резюмирован так: главный грех псевдо-христианства, с которого начинаются все прочие грехи его отступления от Евангелия, заключается в том, что здесь в большей или меньшей степени отрицается первенствующее значение любви в жизни и знании, „подменяется любовь, этот основной закон христианства, чистое золото живой, деятельной, торжествующей любви, какою-либо фальшивой монетой“, чем христианство извращается в самом существе своём. Ложные христиане, кичась своим правоверием, не признают любовь на деле первой своей обязанностью, основой жизни, „мирясь со строем жизни, основанным на корысти или насилии, считая за наивную утопию саму возможность стройной органи-

—18—

зации жизни на основе любви“. Словом, отличительная черта лже-христианства это – „сплошное игнорирование любви Божией и значения любви в экономии жизни мира и для блага земной жизни человека“³⁰. Игнорировать любовь, не отводить ей всего, подобающего ей царственного места в своей душе и в жизни – значит игнорировать христианство в самом святая святых его, отрицать христианство. Христианство есть религия любви, где всё принадлежит любви и получает богоугодную ценность лишь в связи с любовью: и вера, и знание, и подвиги добра, и все наши труды постольку имеют действительную нравственную ценность, поскольку вытекают из любви. Любовь – отличительный признак христиан, указанный Самим Господом (Ин.15:34–35). В любви заключено всё существенное содержание христианства: в любви – „исполнение закона“ нравственного, мораль христианства; в любви же – главное и существенное содержание христианского теоретического учения или вероучения. Всё богословие христианское объемлется в главном своём содержании двумя положениями: Бог любовь есть и Он так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного для спасения его (1Ин.4:8; Ин.3:16). Царственное главенство любви в христианстве нельзя лучше выразить, чем оно выражено в словах ап. Павла: „Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам всё имение моё, и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы... Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше“ (1Кор.13:2–3:13)³¹. Все эти и подобные мысли находят себе место в подробном развитии идеи о первенствующем значении любви в христианстве, проходящей красной нитью через всю литературную и общественную деятельность Неплюева. Вот краткое исповедание его веры в этом случае: „Имея счастье быть верующим христианином, веруя в Бога – Любовь, я имею более многих других основание признавать добро и любовь синонимами и твёрдо верить в

—19—

непреходящий вечный смысл любви, первенствующее её значение в экономии жизни мира и неизбежное конечное торжество царства, силы и славы её. Для меня нет сомнения в том, что любовь – первопричина бытия и конечная цель творения, что любовь – совокупность совершенства, что верность любви – верность Богу, а измена любви – измена Ему, что спасение человечества в вере, действующей любовью. Для меня нет сомнения, что любовь должна быть основой воспитания, дисциплины, мудрости, святости, всей жизни, всех отношений, организации всех родов труда“³². Любви принадлежит „первое место в экономии жизни мира, в ней весь смысл бытия, совокупность совершенства, вечная основа блаженства вечного“. Не только „там, где нет любви, но где любви не отведено место первое, где любовь не составляет основу жизни и отношений к Богу и ближним, там нет правоверия, нет христианства, там худшая из ересей, худшая форма грубого язычества, там мрак и смерть“. „Всё, что в наших религиозных понятиях не согласовано с любовью, – есть ложь, отступление от правоверия, суеверие. Всё, что не согласовано с любовью в жизни, – грех, отступление от христианской правды“. Главное в христианстве, цель его – святая гармония и обновление духа, жизнь во Христе, „новое творение“, царство Божие внутри нас! Догмат, Писание, обряд, таинства и проч. – всё это стоит к главному в христианстве в отношении средства к цели, идеи – к форме, буквы – к её смыслу и духу. Отсюда внешнее в христианстве в своём отрешении от внутреннего в нём, его духа животворящего, становится буквой мертвящей, где придаётся самостоятельное значение делам, вере, молитве без любви, без духа. Таково лже-христианство.

Что же такое любовь в горячей апологии её нашего автора? Это не „тёпленькое чувство доброжелательства, не поэтическое сентиментальничание“ или „благодушная уживчивость со злом“ (всепрощение Достоевского), это постоянное и устойчивое настроение, всецело проникающее собой всю Душу, её двигающее во всём“. Любовь здесь всегда разу-

—20—

меется „нежная, горячая, разумная, последовательная, всё озаряющая и согревающая своей живительной силой, самоотверженная до смерти, устойчивая, деятельная, торжествующая, на степени святого огня, освещающего и согревающего жизнь и сердца людей“, а не „на степени отметки ума“³³. Лже-христианство, признающее на словах любовь в качестве христианского начала жизни, на деле отрицает его, всецело определяясь низшим началом подзаконной правды и всюду настойчиво выдвигая его на место любви. Не находя удобным открыто преследовать начало жизни, так ярко выдвинутое христианством, лже-христианство принуждено маскировать вражду к нему различными уловками. Одна из обычных уловок его – встречать всякое слово о любви уверением, что им отрицается „правосудие, правда“, которые, конечно, не отрицаются христианством. И часто этим хитрым манёвром достигают цели своей – внушить недоверие к слову или учению, где любовь получает полное признание. Так обстоит дело в богословии, напр., с опытами изъяснения догмата искупления из начала любви, служащими всегда предметом ожесточённых нападок лже-христианства: в усилиях дискредитировать их не знают границ и в средствах не стесняются... В настоящем случае обычного оружия не даётся в руки лже-христианству точным определением любви, как начала деятельного, активного, характеризующегося борьбой со злом и исключающего мирную уживчивость его с окружающим злом. Всюду подчёркивается этот активный характер христианства в противоположность сантиментальному изображению его у Л. Толстого и отчасти у Достоевского.

Как видим, лже-христианство характеризуется стремлением к принижению любви в нашем сознании и жизни до степени побочного начала или необязательной роскоши в жизни. Все стараются всячески „вытравить“ любовь из

—21—

этики, вероучения, из богословия, из жизни. В этом главная вина немощного, иудействующего христианства. Не в том вина псевдо-христиан, что они грешат, ибо всегда грешат и стоящие на верном пути Христовом, а в том, что они не стесняются именем Христовым оправдывать грех общего разлада нашей жизни с евангельским идеалом, измену ему, строй жизни, основанный на отрицании любви, т. е. Евангелия! В том вина лже-христиан, что оправданием зла во имя Христово, благодушной уживчивостью с ним под мнимой защитой Евангелия они облегчают дурную совесть и злую волю в их противодействии добру, успехам царства Божия на земле. Густым туманом и тёмными тучами заволакивают они животворящее солнце Христовой истины и мешают действию её в мире, – в этом вина лже-христианства!

Весьма значительная часть литературных трудов Н.Н. Неплюева посвящена разоблачению печального разлада современной quasi-христианской жизни во всевозможных её проявлениях с христианским идеалом и ярким иллюстрациям его в области жизни семейной, общественной, политической, церковной, – всюду³⁴. Всюду систематическое, хорошо организованное отрицание христианства в самом существе его, – в любви; всюду отрицание любви, как основы жизни, – господство мыслей, чувств, привычек, строя жизни, ей противных, антихристианских. Не любовью, а самолюбием создаётся и поддерживается в общем современный строй или, лучше, „хаос жизни“. Погоней за земными благами и стремлением обеспечить как можно больше их за собой и зверской борьбой из-за них создаётся этот хаос, именуемый жизнью. Что здесь видим? Материализм и натурализм в науке, философии и искусстве, милитаризм и национализм в международных отношениях, пауперизм, капитализм в социально-экономических отношениях, конфессионализм в отношениях церковных, – всюду хаос вражды и разделения, который идёт за эгоизмом: разделения и вражда

—22—

классов общества, бедных и богатых, разделения и распри народов, разделение церквей...

Сочинения Неплюева останавливают чаще всего мысль нашу на особенно ярких проявлениях современного зла или препятствиях к осуществлению царства Божия; таковы капиталистический строй современной цивилизации и разделение христианских церквей. Яркую картину зла капиталистической цивилизации Н.Н. Неплюев рисует нам всюду компетентной рукой человека, знающего зло не из книг, а из опыта жизни³⁵. Он раскрывает перед нами нравственную сторону зла, противоречие капитализма христианской морали, его нравственный вред, столь мало беспокоящий политико-экономистов, а часто и филантропов. Капитализмом устанавливается зверская борьба за существование со всеми деморализующими её последствиями для обеих сторон, – для бедных и богатых, которые умелой рукой и подробно рисуются в сочинениях Неплюева. „Несомненно, что христианство враждебно капитализму и что царствие Божие на земле – ликвидация капиталистического строя“, говорит автор, и этими словами прекрасно выражает впечатление читателей, выносимое из чтения страниц, посвящённых этическому анализу современного капиталистического строя, христианской его оценке.

„Чудовищный соблазн враждебной разобщённости христианского мира“ или разделение христианских церквей служит наглядным показателем того, как мы далеки от царства Божия, а также – одним из главнейших препятствий к осуществлению царства Божия на земле. Разъединением и распрей христианских церквей роняется христианство в глазах неверующих и язычников, судящих о религии по плодам её. Разделением церквей ослабляется христианство, ибо и здесь, как везде, в единении сила. Как не желать и не домогаться всем истинным христианам скорейшего прекращения враждебной разобщённости „для совместной дружной деятельности в направлении систематического противодействия в жизни всему тому, что способствует силе и царству антихриста, и система-

—23—

тической поддержке в жизни всего того, что способствует созиданию царства Божия“! Вот почему в рассматриваемых нами сочинениях автор часто возвращается к этому предмету и высказывает мысли по вопросу о причинах разделения христианских церквей, о вреде его, о способе восстановления христианского братства и т. д. Все суждения автора по вопросу о соединении церквей заслуживают глубокого и серьёзного внимания богословов и представителей церквей, устанавливая совершенно правильную общую точку зрения для решения вопроса, правильно указывая истинную причину зла и, следов., верный путь к выходу из него. К сожалению, место и задача предлагаемого исследования не позволяют мне войти в обстоятельное рассмотрение взгляда Н.Н. Неплюева по вопросу о разделении церквей, какого он заслуживал бы; но в надежде со временем уделить должное внимание ему в какой-либо специальной работе по вопросу о соединении церквей, когда к ней представится случай, я ограничусь характерными цитатами в данном случае, отсылая за подробностями к сочинениям Неплюева³⁶.

„Разве разделился Христос?“ (1Кор.1:13). Нет, по-прежнему весь христианский мир признаёт Единого Спасителя Мира, Господа Нашего Иисуса Христа, не может не признавать и единства животворящего духа Откровения, единства веры и единства смысла жизни по вере; не может не признавать, что Библия содержит в себе первоисточники откровения, что Евангелие содержит в себе

—24—

полноту откровения и что с тех пор можно допускать, под страхом анафемы, только то, что не противоречит животворящему духу Книги Жизни“... „Един Бог, едина вечная истина правды Его, един и животворящий дух слова и дела соработников Божиих всех времён и всех народов. Исаия за 800 лет до Рождества Христова, Иеремия и Иезекииль, Ездра, апостолы, Иустин Философ и Тертуллиан, Св. Афанасий Великий, Св. Василий Великий, Григорий Богослов, Тренч и Берсье в настоящее время – все поклоняются одному Богу, исповедают одного Христа, не могут не думать и не чувствовать одинаково, потому что Христос Один, и во всех их Христос“. Разделение церквей есть плод ложного христианства, его дело, результат недостаточного усвоения животворящего духа христианства, любви; оно дело людей, живущих „буквой христианства“: „Есть логика любви и есть логика злобы. Как для любви естественно, логично искать и находить причины любить, что логично, неизбежно приводит к единению в братолюбии, так для злобы логично, естественно искать и находить причины для осуждения, для злобы, что логично, неизбежно приводит к разъединению, борьбе“. „Действительно, мы видим, что люди, совсем несходные ни по умственному развитию, ни по национальности, ни по исповеданию – все солидарны в понимании христианской истины и живой правды, когда умы их озарены светом любви. И, напротив, без любви христианская истина становится трудно понимаемой даже для самых умных и учёных, порождая бесконечные недоразумения и препирательства даже между теми, которым, казалось бы, всего легче понять друг друга“. „Принадлежность к христианским церквам определяется буквой внешних фактов без всякого отношения к духовному настроению и общему тону жизни и отношений“. Эта мерка христианского достоинства самая ходячая, свойственная „громадному большинству во всех современных христианских церквах“. Здесь условие устойчивости разделения. Важен поэтому голос истинного христианского меньшинства в решении церковного вопроса, и этот голос был бы выражением „воли и чувства единой, не разделившейся церкви, единого не разделившегося Христа“. Отсюда прежде всего необходимо уста-

—25—

новление единения и общения истинных представителей христианства, что постепенно может, если Богу угодно, подготовить и повести за собой соединение церквей.

Из всего сказанного видно, в каких тяжёлых условиях может осуществляться царство Божие. Много зла причиняет здесь ложное христианство, а потому приходится прежде всего ему оказывать всяческое противодействие. Самым лучшим средством борьбы со злом в этом, как и в других случаях, могло бы быть воспитание подрастающих поколений в христианском направлении, и оно должно предшествовать организации добра в жизни на христианской основе³⁷; поэтому естественно было бы, кажется, в поисках лучшего будущего возложить упования на школу. Но откуда и как в нехристианской среде могла бы явиться христианская школа? По крайней мере современная школа сама болеет недугами своего времени и пока приходится говорить только о её дефектах особенно по части воспитания и религиозного воспитания, в частности, чему и посвящается немало страниц в сочинениях Неплюева³⁸.

И взор наш невольно, вместе с автором, обращается к церкви православной, как якорю спасения от окружающих нас зол.

Много писалось в духовной литературе в защиту православной церкви от яростных нападений на неё гр. Л. Толстого, но по силе и убедительности речи я не нахожу здесь ничего подобного той пламенной апологии церкви (и даже иерархии) против этого врага её, какая нашла себе место в книге „Что есть истина?“, первоначально запрещённой в России и напечатанной в Лейпциге. (Какая злая ирония над одним из охранительных учреждений, назначенных служить церкви!)³⁹. Речь эта сильна именно

—26—

верой и любовью нашего писателя-христианина к церкви не только как к хранительнице истины, но и живой носительнице христианского идеала, содействующей осуществлению истины в жизни, насаждению и распространению царства Божия на земле. Церковь „не ограничивает царство Божие одними храмами (сферой личной духовной жизни человека), а признаёт за высшую радость осуществление благочестия во всём строе жизни в его совокупности“⁴⁰. „Согласование жизни с верой не только вполне возможно на лоне церкви, но составляет для неё осуществление самых дорогих заветов Её Основателя, самых настоятельных требований Её христианской совести“; посему содействие, руководство и помощь всем стремящимся к христианской организации жизни есть её первый священный долг⁴¹. „Всякая церковь признаёт себя хранительницей истины, правды и добра, хранительницей высочайшего идеала; в этом – животворящий дух самого смысла и права её на существование. Пока она не организует добро в жизни, пока она не предлагает верующим никакой определённой программы, она не может иметь на жизнь никакого влияния и тем самым утрачивает всякое жизненное значение. Именно это и констатируют неверующие, называя такую веру устарелой утопией, годной разве для утешения больных и слабоумных людей. Поставить высоко знамя веры, доказать, что она и теперь – живой светоч, способ-

—27—

ный удовлетворить умы и сердца, предлагая им заведомо высший идеал, доказать, что вера заключает в себе и самую разумную программу упорядочения жизни, организации добра – вот священная обязанность для всякой церкви, не желающей подписать себе смертный приговор“⁴². Наша русская православная церковь в современном её состоянии и настоящих трудных условиях, в которые она поставлена ходом исторических событий, может ли стоять на высоте этого высокого своего призвания? Располагает ли она ныне, как до Петра I, средствами и силами широкого воздействия на общественно-государственную среду? Правдивый ответ на этот вопрос, конечно, может быть только отрицательным, и потому мы, напр., читаем: „пастыри слишком часто не находятся на высоте своего трудного положения, не только не становятся во главе нового движения к сознательной вере, но в большинстве признают за измену православию всякое уклонение от установившейся рутины и своей враждебностью отталкивают от церкви людей, которые могли бы быть наиболее полезными и верными её сынами“⁴³. Среди многих препятствий к выполнению высокого назначения церкви воздействием в духе христианских начал вести к обновлению весь строй жизни автор справедливо отмечает отчуждение интеллигенции от церкви, принимающее вид вражды в громадном большинстве её, доказательством чего служит особенная её любовь к гр. Л. Толстому, этому „грубому церковно-ненавистнику“. Отчуждением этим отнимается у церкви в лице интеллигенции группа самых влиятельных и активных членов церкви, что неблагоприятно отзывается на её деятельности⁴⁴. Есть признаки религиозного оживления ныне и среди интеллигенции, но в ней „ещё не хватает церковного самосознания для тесной сплочённости под стягом православной церкви, для определённой программы упорядочения жизни на лоне её“, и потому „овцы церкви по одиночке блуждают между волками хищными и волки расхищают их“. Оживление цер-

—28—

ковного самосознания в верной ещё церкви интеллигенции, привлечение её к живой деятельности под стягом церкви, „сплочение всех верных Ей на дело стройной организации жизни по вере на лоне каждого православного прихода по всему широкому лицу русской земли“ – вот в чём выход и спасение из указанного затруднительного положения церкви⁴⁵. Такую важную службу церкви могут сослужить лучше всего трудовые братства. „Дело Трудового Братства именно в этом и состоит“, чтобы „достигать церковного самосознания, установить честные отношения к Богу и Церкви, на лоне Её образовать тесно сплочённый приход с определённой программой стройной организации жизни по вере“. Кроме того, трудовое братство может иметь громадное благотворное влияние на жизнь церкви само по себе уже, просто только как „проповедь в действии, как лучшая апология истинного православия, как наиболее симпатичный и достойный христиан выход из множества затруднений и осложнений в будущем“⁴⁶.

Таким образом всем предшествующим ходом мыслей или развитием идеи царства Божия в её подробностях мы оказываемся логически приведёнными к идее Трудового Братства, как наилучшего способа осуществления христианской организации жизни или наиболее близкой к идеалу царства Божия формы общественных отношений, жизни и труда.

Что же такое трудовые братства? Это форма жизни не выдуманная из головы, а указанная историей христианства. Ей научили нас св. апостолы примером братских общин, „этой единственной формы социального строя, вполне соответствующей братской любви тех верных чад Единого Отца Небесного, которые любят друг друга не на словах только, но и на деле, искренно желают быть ограждёнными от искушений жизни „по обычаю мира сего“ и оставаться верными Господу Богу, не уживаясь политично с врагами Его“. Трудовые братства представляют собой среди строя жизни, основанного на антихристианских началах страха и корысти, оазисы христианского братства, убежища

—29—

для овец от хищных волков (Мф.10:16), в которых истинно верующие могли бы согласовать всю жизнь с верой, жить в единодушии с ближними, добывать средства путём дружной совместной деятельности, основанной на любви, доверии и уважении друг к другу, быть ограждены от искушений жизни, носящей на себе ложный ярлык христианства, и от экономической борьбы за существование со всеми её последствиями. Такими оазисами среди языческого мира были христианские братские общины времён Апостольских. Такими оазисами среди крещённых язычников были общежительные монастыри, которые по идее, в чистом, неизвращённом виде, и были аскетическими трудовыми братствами“⁴⁷. Трудовые братства составляют насущную потребность нашего времени. Значение их для Церкви мы видели, не менее велико значение их общественно-государственное, поскольку они согласуют жизнь с христианской верой, которая служит основой общественно-государственной жизни. „Для христианского государства Трудовое Братство так же необходимо, как здоровая клетка для здоровья всего организма. В нём залог благополучного и достойного христианского общества, выхода из многих политических и социальных осложнений в будущем, в нём и гарантия устойчивости и нормального роста государственной жизни, так как Трудовое Братство есть вполне естественное соединение мирской общины с животворящим духом веры“⁴⁸. Трудовые братства представляют наилучший способ решения социально-экономического вопроса заменой капиталистической формы более соответствующей требованиям справедливости и Евангелия формой, выгодной как для богатых, так и для бедных классов⁴⁹. Трудовые братства дают лучший христианский выход из того фальшивого и тяжёлого положения, которое создаётся богатством для человека с чуткой совестью и честного христианина. По глубокому убеждению Н.Н. Неплюева „положить все силы духовные и материальные на

—30—

организацию трудового братства и братству этому отдать все свои земли и заводы в аренду“ – это самое лучшее, что может сделать христиански настроенный землевладелец, это его христианский долг, это – призвание русского помещика; это – лучший способ в настоящих условиях выполнить обращённое к каждому богачу требование Христа: „иди, продай имение твоё и раздай нищим“⁵⁰.

Первый опыт осуществления трудового братства не только у нас, но и за границей представляет собой Кресто-Воздвиженское Трудовое Братство, основанное Н.Н. Неплюевым 4 августа 1889 г. и находящееся в его имении на хуторе Воздвиженском, Глуховского уезда, Черниговской губернии. Трудовое Братство состоит в духовном ведомстве, под покровительством епархиального черниговского архиерея. В 16 сент. 1894 г. ему дарованы права юридического лица. Получило по дарственной от Н.Н. Неплюева, совместно с матушкой его и сёстрами, в Глуховском уезде Чернигов. губ. 5. 313, 95 десятин земли, в декабре 1901 года, с обязательством содержать храм, больницу и две сельскохозяйственных школы: мужскую – Воздвиженскую, и женскую – Преображенскую, находящиеся в ведомстве министерства земледелия. Кроме того, на средства членов Братства содержатся Рождественское и Янпольское детские общежития детей дошкольного и школьного возрастов. Трудовое Братство представляет из себя производительную и потребительную артель. Капитал принадлежит Братству, как юридическому лицу, а чистый доход, за покрытием обязательных расходов и за исключением 20%, отчисляемых в общие капиталы, разделяется между членами Братства, становясь их личной собственностью. Трудовое Братство представляет из себя, таким образом, трудовую общину, синтезирующую все роды кооперации и благотворительности в форме самопомощи и заботы о престарелых и больных своих сочленах, их вдов и сирот⁵¹. Главная общая цель Крестовоздвиженского Трудового Братства – организация добра в жизни, практическое

—31—

осуществление христианской правды в жизни, труде и во всех отношениях на основе любви к Богу и братолюбия. В частности Братство задаётся следующими задачами: а) заботиться о христианском воспитании детей, в духе православия, через учреждение на средства Братства школ, в коих главное внимание должно быть обращено на религиозно-нравственное усовершенствование воспитывающихся, б) Заботиться о православном религиозно-нравственном усовершенствовании взрослых членов Братства, через учреждение трудовой общины, строй жизни коей основывался бы на началах христианской любви и правилах Церкви, в) По возможности оказывать и за пределами Братства поддержку всему тому, что ведёт к упорядочению жизни в направлении первых двух целей⁵². Крестовоздвиженское Трудовое Братство ставит себе задачей также служить колыбелью или рассадником возможно большего числа новых трудовых братств, исходящих как лучи из центрального Братства. Для сего Братской Думе вменяется в долг выделять по возможности из центрального Братства братские семьи для образования новых трудовых братских артелей: земледельческих, промышленных, торговых и даже либеральных профессий, в сёлах и городах, в России и заграницей, давая взаимообразно для них ссуду, необходимую для начала дела, в дальнейшем же предоставляя отделениям развиваться на свои собственные средства⁵³. Таково Крестовоздвиженское Братство в главнейших своих чертах. „Наше Православное Крестовоздвиженское Братство“, пишет Блюститель Братства Н.Н. Неплюев, „почло бы себя счастливым сослужить службу Церкви, Престолу и Отечеству, являясь первым опытом“ трудовых братств и, добавлю, образцом их. „Опыт жизни нашей высоко-поучителен для всех наших соотечественников и единоверцев, плотью от плоти и костью от кости которых мы являемся. Жизненный опыт, добытый нами на пути, часто и очень скорбном, созидания Трудового Братства изложен подробно в руководящих правилах внутренней жизни братства и школ.

—32—

Эти руководящие правила напечатаны и могут служить практическим пособием для тех, кто бы пожелал приступить к делу стройной организации труда на началах веры и братства“⁵⁴. Особенно заботливое внимание устремлено в Трудовом Братстве на правильную организацию школьного дела в виду решающего значения воспитания в христианской организации жизни, и воспитательная система в школах Братства действительно из ряда вон выходящее явление в педагогической сфере, заслуживающее внимательного изучения всех, близко стоящих к делу воспитания подрастающих поколений в сознательной вере во Христа и в привычках думать, чувствовать и жить по христиански⁵⁵. Здесь дело религиозно-нравственного воспитания детей не смешивается с дрессировкой, какой оно обычно является, когда в основу его полагается принцип принуждения, мотивы страха и расчёта (путём воздействия наград и наказаний): воспитание в школах Братства основано на принципе самодеятельности и уважения к человеческой личности детей. Практически это достигается не только применением в воспитании нравственных мер воздействия на волю детей, но специальными учреждениями Младшего и Старшего Кружков (Союзов) в школах, где дети, во взаимных отношениях любви и нравственной взаимопомощи, получают возможность осуществления христианских правил жизни на деле, ибо как нельзя научиться правильному грамматически письму без упражнений или применения правил в письме, диктовках и сочинениях, так нельзя быть и истинным христианином с одним теоретическим знанием истин веры без практики христианских отношений“⁵⁶. Достоинства воспитательной системы в школах Братства, основанной на указанных принципах, признаются даже адептами ру-

—33—

тины, обычно столь враждебными ко всему новому: лучшим доказательством этого может служить лестный отзыв о воспитательных принципах в школах Братства на страницах журнала „Вера и Церковь“⁵⁷.

Всякая заурядная общественная мысль у нас движется в готовых шаблонах между крайностями либерализма и консерватизма, западничества и славянофильства, неверия и ходячей веры и т. д. Поэтому все в области мысли и знания, неумещаемое в указанных и им подобных шаблонах, роковым образом обрекается у нас на одиночество, всеобщую вражду и непонимание. Всё это в огромных размерах совершилось над людьми широкой мысли и умственного кругозора, как Хомяков или Соловьев: это же повторилось неизбежно на судьбах Трудового Братства, на отношениях к нему, к школам и идеям Неплюева, в нашей светской и духовной печати.

Какими терниями усеян у нас путь слова и дела, ведущий к царству Божию, об этом красноречиво свидетельствует немалое число страниц в сочинениях Блюстителя Трудового Братства, посвящённых защите его от различных нареканий и решению вопросов, возникающих по поводу этих нареканий⁵⁸. „Уже давно врагами Трудо-

—34—

вого Братства“, читаем мы, „ведётся недоброжелательная кампания против него“ при помощи ложных сообщений о нём в печати, не получавших однако ответов со стороны Братства. „В последнее время молчанием начинают до того злоупотреблять, что кампания против Братства принимает характер систематического оклеветания Братства и школ“. Такой же характер ложных донесений носила и критика религиозно-общественных идей Неплюева, до полного издания сочинений его в России пользуясь, вероятно, малодоступностью их для публики, хотя иногда здесь выступали от имени православной церкви и во славу Божию. Этой последней критике особенно много уделяется внимания в сочинениях основателя Трудового Братства по причинам, понятным из всего вышесказанного. В этих-то именно случаях ему представлялось много поводов говорить о ложном христианстве в разных его проявлениях⁵⁹. Действительно, Н.Н. Неплюеву без труда удаётся показать, что обвинения в „неправославности“ предъявляются в сущности лишь от ложно понимаемого православия. Приведём хоть один пример. Автор обвиняется в отрицании авторитета церкви и предания на том основании, что ... читает Евангелие, руководясь в понимании не толкованиями отцов, а собственным разумом там, где слова Евангелия просты и ясны для ума. Но „ведь и творения св. отцов мы будем воспринимать тем же собственным разумом, выводы из них будем делать тем же собственным разумом. Почему же тот же разум был так опасен при чтении Евангелия и становится таким безвредным при чтении святоотеческой литературы?“ Весьма остроумно отмечаются полемические приёмы и обычные замашки „ревнителей правоверия“ в их обличительной деятельности, склонность их, напр., при отсутствии знания святоотеческой литературы и родственной связи с ней по духу, делать из отцов церкви палицу против врагов своих и „бить обухом святоотеческой литературы“

—35—

по головам своих противников. Считаю большой заслугой изобличение одной постоянной, уловки, к которой неизменно и по большей части наивно прибегают ревнители правоверия, доказывая своё „правоверие“ и ложность всякой другой точки зрения. „Уловка эта состоит в том, что они, оспаривая вас, навязывают вам крайность полного отрицания того, что они защищают, даже и той доли правды, которая есть в их взглядах и делах“. Так, напр., если вы говорите о поклонении Богу в духе и истине, ревнители будут вопить, что вы отрицаете культ; если вы будете говорить о первенствующем значении любви в христианстве, то в освещении ревнителей речь ваша примет вид отрицания догматов христианской веры. И так далее всегда и во всём! Скажу с своей стороны, наблюдение Неплюевым сделано верное, чему нетрудно представить сейчас доказательство.

Перейдём к критике воззрений Неплюева и его дела в нашей духовной печати.

Только за последние три года и духовная периодическая печать стала подавать свой голос о Трудовом Братстве и о литературно-общественной деятельности его основателя, хотя здесь по этому предмету мы найдём весьма немногое, – что трудно считать голосом духовной печати вообще. Но характерно и в данном случае то, что на четыре отзыва только один падает отзыв сочувственный о Братстве и школах его, именно в ж. Страннике (1900, ноябрь, если не изменяет мне память).

Адептам самодовольного застоя противен всякий призыв к улучшению жизни: этим они оскорбляются в самых заветных своих убеждениях и стремлениях. В чрезвычайно небрежной беглой заметке некоего Z., предназначенной одним взмахом пера превратить в развалины труды целой жизни, осуждается, как страшное преступление, именно это самое в литературных трудах Неплюева, и называется так страшно звучащим для самодовольства именем пессимиста человек, полный веры в добро и его торжество над злом. Этим исчерпывается вся заметка укрывшегося под Z. неизвестного автора в одном духовном журнале⁶⁰. Пусть будет неизвестен

—36—

здесь и журнал этот, известный большинству духовных читателей только местом своего издания и выдающеюся мертвенностью среди, других, сродных ему, духовных журналов!

Интереснее, в бытовом смысле, рассуждения других, менее скромных, авторов о Трудовом Братстве и о сочинениях Неплюева, о его „реформаторской деятельности“. Здесь ставят себе целью „обсудить и взвесить, насколько чисты его (Неплюева) религиозные убеждения и те идеалы, которые он ставит для школы и жизни“⁶¹, или, по выражению другого, „рассмотреть воззрения Неплюева при свете учения Христовой Церкви и определить, насколько в них отразилась вечная истина Евангелия“ ⁶². Для удовлетворительного выполнения поставленной задачи оба автора должны знать хорошо, с одной стороны, Евангелие и учение Церкви, а с другой – Трудовое Братство и сочинения Н.Н. Неплюева. Ни тому, ни другому требованию они не удовлетворяют. Начну с последнего.

Праведный суд над деятельностью Неплюева и его воззрениями учиняется с недостаточными данными в руках. В жур. „Вера и Церковь“ суд изрекается автором, прочитавшим из сочинений Неплюева только „Что есть истина?“ „К лучшему будущему“, „Трудовые братства“ и брошюру „Конгресс единого человечества“, непозволительно много занявшую места в его суде (стр. 125–129) в виду заявлений Н.Н. Неплюева о конгрессе в брош. Путь к лучшему будущему, известных судье (стр. 128–129). Ещё этот автор читал „Братья Карамазовы“, из Мисс. Обозр. „Со скрижалей сердца“, да тенденциозно-враждебную статью о Братстве Абрамова, его ренегата. Вот и весь материал для праведного суда! А второй судья ещё

—37—

более упростил свою задачу, ограничившись чтением одной статьи Неплюева „К лучшему будущему“!! Неудивительно, что статьи этих двух авторов, так плохо осведомлённых с предметом, полны ложными сообщениями и о Братстве, и о религиозно-общественных воззрениях Н.Н. Неплюева.

Православно-христианский характер религиозных воззрений Неплюева выяснился перед нами с достаточной полнотой и совершенной определённостью. Однако рассматриваемые статьи переполнены сообщениями об их неправославности, что, конечно, прежде всего есть неизбежное следствие незнакомства с ними ревнителей правоверия или, лучше, представителей особого жанра „критики“, сущность которой состоит в искании ересей. Первый ревнитель (из Веры и Церкви) прямо не выяснил себе, о чём и о ком пишет, когда выражается: „достойна внимания история происхождения неплюевских трудовых братств“ (стр. 129). Совершенно неизвестно, о каких „трудовых братствах“ может идти тут речь! По сообщению первого ревнителя Неплюев „не придаёт большого значения авторитету церкви... Слишком малое значение он придаёт благодатным освящающим средствам церкви, её иерархии и авторитету предания, которые так важны для православного христианина“ (стр. 124:125), а по сообщению второго у Неплюева даже „нет учения о церкви“ (1900, кн. 3:488)! Нашим читателям из ранее сказанного, по этому предмету очевидна ложь этого сообщения, но в опровержение её отошлём и к сочинениям самого обвиняемого в неправославии⁶³. По уверению обоих ревнителей выходит, будто Н. Н. Неплюев учит, „что можно быть христианином, не веруя во Христа, что нужна только одна любовь, хотя бы и без веры“ и т. п.⁶⁴. Ничего подобного! У Неплюева в основу любви и жизни полагается вера, христианское мировоззрение, любовь без веры и истинная вера без любви объявляется немыслимыми; словом, он стоит за неразрыв-

—38—

ность догмата и морали, давая прекрасный образчик органического их соединения в изложении христианского мировоззрения („Христианское мировоззрение“), и всюду энергически отрицает не веру, действующую любовью, а только ложную веру самодовлеющего догматизма⁶⁵. Но эта прекрасная речь о вреде и лжи самодовлеющего догматизма превращается в отрицание догматов веры путём применения той хитрой уловки, о которой говорилось выше, когда противники „навязывают вам крайность отрицания того, что они защищают“ и т. д. Недостаточную осведомлённость в деле для слишком важных обвинений ревнителей можно иллюстрировать одним – двумя примерами. О положении Трудового Братства и школ в религиозном отношении первый ревнитель сообщает на 129 стр., что „это положение далеко не то, каким оно должно быть с православно-христианской точки зрения“, а на 138 стр., забыв написанное, пишет: „не берёмся судить, как поставлено религиозное обучение в школах г. Неплюева“! Обвинение в отрицании веры в Божество Иисуса Христа конечно должно быть обставлено солидными основаниями, но ревнители веры довольствуются в этом случае голословным заявлением: „автор, по-видимому, не считает необходимым признаком христианина веру в Иисуса Христа Сына Божия и думает, что достаточно иметь любящее сердце для того, чтобы быть христианином, какой бы веры при этом не придерживаться, хотя бы даже и совсем не верить“⁶⁶. Если Тертуллиан называет душу человеческую по природе христианской, а Иустин Философ – христианами языческих философов Сократа, Пифагора и др., то, значит, в известном смысле можно быть христианином без наставлений в катехизисе; кого же в собственном смысле следует называть христианином, это определённо и прямо высказано у Неплюева, чем устраняется

—39—

нужда во всяких „по-видимому“⁶⁷. Нечто вроде оптового обвинения читаем у второго искателя ересей: „у Неплюева мы не найдём ни учения о первородном грехе, ни учения о воплощении Сына Божия, ни учения об Искуплении, ни учения о церкви и Её таинствах, о будущем воскресении и суде, о вечном блаженстве праведников, о вечной муке грешников. Он выясняет только, да и то очень кратко, христианское понятие о Боге, о конечных целях бытия и о цели земной жизни человека. В учении о Боге он исключительно останавливается на той истине, что Бог – есть Любовь“⁶⁸. В своих обличениях второй ревнитель заходит, по неведению, так далеко, что навязывает Неплюеву без религиозный идеал социализма – земного рая на земле без веры в Бога и в будущую жизнь, т. е., просто говоря, причисляет его к социалистам⁶⁹. Наконец, он же, вероятно также по непониманию смысла „страшных“ слов, присоединяет Неплюева к позитивистам и эволюционистам⁷⁰!

Значительная часть обвинений в неправославии и их смелость объясняются недочётами в понимании православия или христианства самими обвинителями. Несколько примеров. Рассмотренное выше и единственно-правильное понимание существа христианства, как религии любви, первый ревнитель считает неверным, он же выдаёт за правильное односторонне-аскетическое понимание христианства, подробно оценённое в предлагаемом труде, называя его

—40—

„церковным миропониманием“; единство церкви основывает только на внешнем принципе повиновения преданию и иерархии; отрицание возможности вселенского собора в настоящее время представляет равносильным отрицанию самой церкви, её непогрешимости и т. п.⁷¹. Второй ревнитель, обличающий Неплюева „при свете учения церкви Христовой“, между прочим, за учение церкви выдаёт разный вздор и за свет её свою собственную тьму, когда рисует церковь и христианство союзниками застоя и регресса, соперничая в этом с врагами церкви⁷².

За последние годы заметно некоторое оживление крайне захудалого в нашей духовной периодической печати и весьма важного критико-библиографического отдела, знакомящего читателей с новостями русской и иностранной богословской науки. Дело это требует хорошего пера, иначе вместо пользы будет здесь один только вред. К сожалению, между читателями и авторами стали ныне в качестве посредников, за немногими исключениями люди, поставившие своей целью не пропускать в публику ничего, что превышает их маленький рост. (Три-четыре учёных имени здесь, в сущности – одной марки по направлению с упомянутыми именами, ничего не изменяют). Критиканства много, а критики нет. Вместо добросовестных и осведомлённых критиков фигурируют тут какие-то букинисты, развязно величающие себя рецензентами и критиками. Как много доверчивых читателей попадается им на удочку, – среди тех, которые сохранили ещё веру в печатное слово! Единственное спасенье от зла в настоящем случае это строгая проверка печатного слова ругателей и хвалителей собственным умом и глазами. В настоящих условиях такое отношение духовных читателей к печатному слову становится неотложной потребностью и делом читательского долга. По отношению к Н.Н. Неплюеву облегчением в исполнении этого долга является

—41—

выход ныне в свет полного собрания его сочинений дома, а не заграницей. Сочинения его среди духовного мира заслуживают самого серьёзного внимания и широкого распространения.

h6C (Окончание следует)h6C .

Протоиерей Павел Светлов

Киев

20 ноября 1903 г.

—42—

II.

В предшествующих замечаниях мы старались подвергнуть разбору ту часть сочинения Толстого, в которой он описывает, по его терминологии „разрушение ада“, т. е. наступление на земле царства правды и добра. Теперь мы перейдём к рассмотрению другой части того же сочинения, в которой он изображает „восстановление ада“, т. е. прекращение царства добра и замену его новым царством всякой неправды и зла на земле. В рассуждениях его, предоставляющих нечто вроде философии церковной истории, по этому последнему вопросу нужно различать две стороны: во-первых, он говорит об обстоятельствах, подготовивших религиозную катастрофу, и во 2-х, мрачными красками рисует то, в чём выразилась эта неожиданная (точнее бы сказать: небывалая) катастрофа.

Итак, какие обстоятельства, по мнению Толстого, подготовили указанную катастрофу в положении христианства? Таких обстоятельств он знает два: возникновение некоторых споров между христианами, в которых они стали забывать о своих братских отношениях, и появление между ними же странной претензии доказывать истинность тех или других религиозных воззрений посредством совершения чудес; это последнее обстоятельство тем позорнее, с точки зрения Толстого, что чудеса уве-

—43—

личили распри между христианами, потому что возникли бурные споры о том, чьи чудеса настоящие: тех ли лиц, которые утверждают одно или тех, которые поддерживают что-либо другое?

Из споров между христианами древности, Толстого возмущают в особенности споры как о том: обязательно ли для христиан принятие обрезания, освящённого ветхим заветом, или же необязательно? а также о том, позволительно христианину есть идоложертвенные приношения, т. е. должен ли он смотреть на них, как на обыкновенную пищу или же должен бояться есть их, опасаясь осквернения христианской души?

Но прежде чем коснуться этих споров, как Толстой называет вопросы, возникшие в среде древних христиан об обрезании и идоложертвенном, коснуться их по существу, заметим: ничего удивительного не было бы в том, если бы эти споры оказались и шумны и бурны. В то время, когда иудейство было в полной силе и когда язычество господствовало почти в целом мире, вопросы: об обрезании, которое нужно было отменить, и об идоложертвенном, которое напоминало христианам о культе бесовском (1Кор.10:20–21), естественно могли волновать умы христиан. Но к величайшей чести христиан вопросы эти дебатировались очень тихо, и споры носили, как принято выражаться, характер академический, т. е. вполне дозволительный. А главное, эти споры отнюдь не вели к развитию вражды между христианами, как хочет того Толстой. Да и едва ли в них участвовали многие христиане: они привлекали внимание лишь руководителей христианства. В самом деле, посмотрим, как происходили эти споры? Спор об обрезании возник в Антиохии, как кажется незадолго до 52 года, времени собора апостольского. Писатель книги „Деяний“ рассказывает: „некоторые пришедши из Иудеи, т. е. Иерусалима, учили братьев антиохийских: если не обрежетесь по Моисееву обряду, не можете спастись“. Апостол Павел, бывший в это время в названном городе, и его спутник Варнава вопреки таких пришельцев, говорили обратное. Между ними, т. е. между Павлом и этими последними, по выражению писателей „Деяний“, „произошло немалое состязание“ (Деян.15:1–2), действительно

—44—

„состязание и немалое“: ведь вопрос был очень нов и очень важен, а главное, да ведь всё дело этим и ограничилось. Затем вскоре же происходил собор Апостольский, на котором с полной авторитетностью и однажды навсегда определено: „не затруднять обращающихся из язычников“ в христианство обязательным требованием обрезываться по закону ветхозаветному (Деян.15:19). После этого весь вопрос оказывался исчерпанным. Правда этот вопрос и впоследствии подымался в некоторых языческих общинах, переходивших в христианство; но достаточно было некоторого разъяснения его со стороны авторитетных лиц – и наступал опять мир. Так было в Галатии и Риме. В Галатии, по словам апостола Павла, среди новообращённых христиан появились какие-то „смутотворцы“ и „возмутители“ (Гал.5:10: 12), которые утверждали, что без обрезания нельзя обойтись; но апостол раскрыл галатам, что „если они обрезываются, то не будет им никакой пользы (в этом) от Христа“ (Гал.5:2), и требовал, чтобы смутотворцы были удалены из среды галатийских христиан (Гал.5:12), что без сомнения и было исполнено. Мы не видим таким образом никаких споров здесь из-за обрезания. Было искушение со стороны каких-то лиц иудействующего характера – и только. О появлении же какой-либо вражды между христианами из-за вопроса нет и помину. Уместно ещё отметить, что смутотворцы, склонявшие Галатов принимать обрезание, указывали последним не столько догматическое, сколько, по-видимому, практическое значение для них этого ветхозаветного обряда. Апостол пишет: „желающие хвалиться по плоти (т. е. поборники обрезания), принуждают вас обрезываться только для того, чтобы (вам) не быть гонимыми за крест Христов“ (Гал.6:12). Если не ошибаюсь, это значит, что соблазнители советовали новообращённым запечатлеть себя обрезанием для того, чтобы избавиться гонений со стороны язычников, ибо известно, что приверженцы иудейской религии пользовались толерантностью по законам римским. И таким образом соблазнители предлагали новообращённым, в сущности, лазейку, благодаря которой они могли считаться иудеями, хотя они и были подлинными христианами, и обманывать бдительность римлян, покриви-

—45—

тельственно относившихся лишь к политеизму и иудаизму. Если мы правильно понимаем приведённый текст Павла⁷³, то само собой разумеется, что у галатийских христиан, приклонивших было свой слух в послушание иудаизма, и быть не могло с кем-либо религиозного спора из-за ветхозаветного кровавого акта. Так было в Галатии; ещё менее споров из-за этого акта можно находить в Риме, к христианам которого по какому-то поводу апостол обращался с своими рассуждениями о тщете обрезания. По какому поводу Павел писал к Римлянам, выражая свои евангельские мысли об этом обряде – неизвестно. Думаю, что повод был отдалённый и проблематический: всемирная столица не имела счастья услышать первую проповедь о Христе от кого-либо из апостолов. Предполагают, что какой-нибудь римский иудей (а таких было много), посетив Палестину, принял христианство от апостолов во Иерусалиме, а возвратившись в Рим насадил его в сердцах жителей этого города, распространив новое учение не только между своими единоверцами, но и между язычниками. Что удивительного, если этот насадитель или насадители, если их было более одного, проповедуя Христа, в тоже время внушал новообращённым из язычников, что, усвояя христианство, не следует пренебрегать „обрезанием“, которое узаконено самим Иеговой? Очень возможно, что Павел слышал об этом поступке иудействующих христиан в Риме, и потому, при написании послания к римлянам, воспользовался представившимся случаем преподать наставление тем из них, кто прельщались иудейской законностью, и уверить их, что рядом с крещением водой нет места ещё для другого крещения ножом. Павел писал: „не тот иудей, кто таков по наружности и не то (истинное) обрезание, которое наружно, на плоти; но тот Иудей, кто внутренне таков и то (истинное) обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве“ (Рим.2:29; 3:1–2). Вот и всё. Где же здесь спор из-за мертвеющего обряда? Его не видно.

—46—

Всем известный громовой лозунг Павла: „несть Иудей, ни Еллин, вси бо вы едино есте о Христе“ (Гал.3:28) навеки положил конец спорам о „преимуществах“ (Рим.3:2) ветхозаветного обрезания.

Рассмотрим другой спор, на который Толстой смотрит как на туманную зарю имеющего за тем наступить царства зла, царства сатаны, которое художник выдумал под влиянием своей мрачной фантазии. Разумеем спор об идоложертвенных яствах, хотя, в сущности, это был спор так сказать без лиц споривших. Но что такое идоложертвенныt яства, и какое отношение могли иметь к ним христиане? Под идоложертвенными яствами нужно разуметь всё съестное, что фигурировало как приношение в честь богов, мясо, вино, хлеб, фрукты и т. п., язычники были щедры по этой части. Приносимого на языческие алтари часто, бывало так много, что приноситель приглашал своих родных, друзей и знакомых на религиозный пир, в состав которого входили главным образом яства, побывавшие на жертвеннике и освящённые идольским жрецом. Такие пиршества происходили или в капище (что с тогдашней точки зрения не представляло ничего зазорного, т. е. не считалось каким-либо оскорблением для храма (1Кор.8:10) или в языческих домах, где были тоже жертвенники, на которые возлагались приношения для освящения (1Кор.10:27); мало того: возможны были случаи, что жрецы, получая свои доли от идоложертвенных яств, за ненадобностью продавали их на торжищах⁷⁴. В первых двух случаях, христиане могли находиться в числе гостей хозяина-язычника и были угощаемы главным образом, а может быть и исключительно идоложертвенным; в последнем же из указанных нами случаев христианин, покупая съестное на рынке, мог по ошибке купить идоложертвенного: этот случай впрочем не так важен и мы не будем принимать его во внимание при дальнейшей нашей речи. Апостольская церковь советовала христианам избегать вкушения идоложертвенного; так собор апостольский 52 года постановляет, чтобы христиане береглись идо-

—47—

ложертвенного (Деян.15:20: 29). По-видимому, все общества христианские древнего времени послушно следовали этому апостольскому совету. Исключения представляли лишь коринфские христиане, или потому, что они точно не знали о постановлении сказанного собора, или же потому, что они были очень своевольны, как это видно и из других поступков этих христиан. Некоторые из них, являясь в качестве гостей языческих устроителей пиров, будет ли то в капище или в доме, смело и решительно, наравне с язычниками, принимали в пищу идоложертвенное; другие из христиан, присутствовавших на тех же пиршествах, хотя и очень стеснялись употреблять идоложертвенные яства, однако ж набравшись храбрости, по примеру смелых своих единоверцев, то же ели идоложертвенное. Такое положение вещей побудило апостола сказать своё авторитетное слово. Павел, как лицо, присутствовавшее на Апостольском соборе, прекрасно знал определение этого собора, но тем не менее не решился прямо пресечь обычай, установившийся среди коринфских христиан. Он внушал: „мы знаем, что идол ничто; но не у всех такое знание“; есть, рассуждает он, и такие, которые не считают идола за „ничто“, а за нечто обладающее какой-то силой, и потому, вкушая идоложертвенного, они боятся осквернения. – Поэтому апостол советует смелым христианам щадить совесть немощных братий (1Кор.8:4–12) и даёт следующее предписание: „если кто из неверных позовёт вас, то всё предлагаемое вам ешьте, без всякого исследования; но если кто из христиан скажет вам: это идоложертвенное, не ешьте ради того, кто объявил вам и ради (своей) совести“ (1Кор.10:27–28). – Но где тут спор и где спорящие? Нет ни спора, ни спорящих. Христиане не спорят между собой, и Павел не спорит с ними. Последний спокойно решает один из текущих вопросов тогдашней религиозной практики.

Между тем Толстой, принимая во внимание вышеизложенные споры об обрезании и идоложертвенном, которые и спорами могут быть наименованы лишь с большой натяжкой, торжественно объявляет: из-за них-то христиане „ожесточились друг против друга“. Но откуда он знает это? История ничего такого не показывает. Приходится до-

—48—

пустить, что писатель взял это „ожесточение“ из собственной фантазии. А подобный результат споров ему понадобился для того, чтобы доказать ту тенденциозную мысль, что будто с течением времени появились в христианском обществе обстоятельства, подготовлявшие как он выражается „восстановление ада“!

Как мы указали выше, вторым историческим моментом, подготовлявшим христианскую жизнь к сейчас упомянутой катастрофе – были чудеса, по суждению Толстого. Он пишет, выставляя говорящим вместо него знаменитого диавола в пелеринке: „я стал внушать тем и другим (т. е. спорившим), что они могут доказывать истинность своего учения (в спорах) чудесами. Они поверили мне, и я устроил им чудеса. Устроить это было не трудно. Они всему верили, что подтверждало их желание одним быть в истине“. В приведённых словах, Толстой, по примеру иудеев, утверждавших, что Христос совершал чудеса силой Вельзевула, выражает мысль, что и христиане стали творить чудеса силой дьявола, но только он эту честь приписывает второстепенному дьяволу, слуге Вельзевула, дьяволу в пелеринке. Мы однако ж не должны думать, что в самом деле, по мнению знаменитого писателя, этот злой дух научил христиан устраивать чудеса. Толстой не верит в бытие мира злых духов: дьявол в настоящем случае есть лишь персонификация. Персонификация эта означает лишь то, что христиане, прибегая к чудесам, и сами обманывались и обманывали друг друга. Здесь, конечно, не место рассуждать о достоверности и благодатном происхождении христианских чудес, а потому мы оставим эту задачу в стороне и пойдём принятым нами путём историческим. Приведённая тирада Толстого, касающаяся чудес, настолько бессодержательна, что мы ограничимся самыми краткими замечаниями по её поводу. Мы решительно отрицаем, что чудеса древнехристианских времён, точнее апостольского века, появились с целью брать верх в спорах одних представителей христианского учения пред другими. При этом можно допускать, что чудеса появились ранее возникновения каких бы то ни было споров в первохристианском мире, – говорим: можно допускать и это даже в

—49—

том случае, если став на точку зрения гиперкритиканов-исследователей, к каким, конечно, принадлежит и Толстой, будем обходиться без помощи книги „Деяний“, которую отрицательная критика относит к числу не совсем достоверных произведений христианской древности. Разумеется, это последнее мы делаем для того, чтобы избегнуть упрёка в неравномерности оружия нашего и наших противников. Мы построим нашу оппозицию Толстому лишь на таких посланиях Павла, которые признаются и самой отрицательной критикой за подлинные и достоверные. В послании к римлянам этот апостол говорит: „я не осмелюсь сказать, что-либо такое, чего не совершил Христос через меня, в покорении язычников, словом и делом, силой знамений и чудес“ и т. д. (Рим.15:18–19). Из приведённых слов Павла открывается, что чудесами он стал пользоваться и пользовался лишь для распространения христианства между язычниками, между язычниками, с которыми, конечно, у него не могло возникать никаких споров, вроде тех, какие описаны были выше. Тоже находим и в другом послании Павла, именно во 2-м к коринфяном. Апостол языков пишет: „признаки апостола (т. е. признаки того, что он был действительным апостолом) оказались пред вами всяким терпением, знамениями, чудесами и силами“ (2Кор.12:12). И здесь Павел удостоверяет, что чудеса он творил пред язычниками – коринфянами, единственно для того, чтобы доказать, что он послан к ним для распространения христианской веры, причём нет речи о том, что он употребляет чудеса и в спорах для подтверждения истинности его учения, а не для подтверждения только его апостольства. В другом послании к коринфянам апостол упоминает и о чудесах, совершаемых прочими верующими. Перечисляя дары, которые раздаются Духом святым, он замечает, что „иному (даруются) чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки“ (1Кор.12:10). Апостол точно не указывает, при каких условиях коринфские христиане пользовались принадлежащим им даром „чудотворений“; поэтому вместо того, чтобы пускаться в область догадок, сделаем по аналогии следующее заключение: коринфяне пользовались своим да-

—50—

ром для той же цели, с которой прибегал к чудесам апостол языков – с целью обращения язычников к вере Христовой. Заметим ещё, что Павел, говоря о чудесах, им совершённых, не указывает, с какого именно времени стал он творить их, и тем наводит на мысль, что чудеса всегда составляли принадлежность его апостольской деятельности, значит: прежде чем поднялся какой-либо спор между христианами.

Сейчас разобранной тирадой Толстой однако ж не ограничивает своё кощунство над чудесами христианскими, он ещё прибавляет: пустившись в чудеса, одни из доказавших истинность своего учения этим способом, „говорили про других: чудеса ваши не настоящие, наши настоящие, а те говорили про этих: нет, ваши не настоящие, а наши настоящие. Дело шло хорошо“, иронизирует Толстой устами дьявола. Таким образом, одним из условий, подготовлявших, имевшее будто бы последовать, падение царства Божия, по уверению нашего писателя, было появление состязаний христиан на чудесах, спор о том: у кого из двух препирающихся сторон истинные чудеса, хотя они (чудеса) на деле были ложными у всех. – На какие исторические факты он хочет здесь указать, мы затрудняемся понять. Одно несомненно: в век апостольский не имело места состязание спорящих между собой христиан об истинных и не истинных чудесах. Более или менее ясные указания на подобное явление находим лишь в литературе II века, но и эти указания не имеют того смысла, который так нужен Толстому. Рассмотрим эти указания тем более, что они немногочисленны и удобовразумительны. Один из подходящих к изучаемому случаю фактов отмечен в сочинении св. Иринея Лионского (II век.). Вот что у него рассказывается: был один лжеучитель, гностик Марк. Его всегда окружал сонм поклонников и поклонниц; эти последние, так сказать маркосианки, служили ему и душой и своим телом. Он сам или же сами маркосианки в его присутствии совершали Евхаристию, причём происходили следующие немудрые чудеса: чаши, наполненные белым вином, подверглись метаморфозе: вино делалось в них красным или багровым; или же: Марк приказывал своим поклонни-

—51—

цам переливать вино из малой чаши в большую, причём каким-то образом большая чаша становилась полной, хотя её наливали вином из меньшей чаши. Св. Ириней ни минуты не сомневался, что чудеса эти – вздор. То есть он заявлял, что чудеса эти не настоящие⁷⁵. Что чудеса Марка сущий вздор, это подтверждает и известный Ренан, называющий проделки еретика фокусами, которые устроились при помощи какой-то химической реакции. Но и этот рассказ Иринея не даёт того, что так нужно Толстому. У христиан не происходит состязания с Марком из-за истинности чудес. Христиане и св. Ириней отвергают чудодейство еретика, вовсе не считая себя обязанными противопоставить его чудесам свои чудеса. – Гораздо более на руку Толстому другой рассказ о чудесах истинных и неистинных, рассказ, находящийся в апокрифическом произведении конца II-го же века, под заглавием „Деяния Петра“ (т. е. апостола Петра: Acta Petri). Передадим этот рассказ, передадим его с тем большим удовольствием, что наконец-то Толстой, по-видимому, может опереться в своих рассуждениях на факт, записанный в таком древнем христианском сочинении и относящийся к веку апостольскому. Это было в Риме. Однажды ночью является Христос апостолу Петру и обещает ему, что в ближайший субботний день он – Пётр (будет вести некую борьбу, сотворит много знамений и чудес, вследствие чего множество народа обратится к вере). Действительно в назначенный день у Петра произошла борьба с Симоном волхвом. Дело было так: после обмена речами Петра с Симоном, городской префект Агриппа привёл одного из своего малолетних рабов и приказал Симону, чтобы он умертвил мальчика, а Петру, чтобы он воскресил убитого. Приказание префекта тем и другим было исполнено в точности. Затем апостол воскресил ещё сына вдовицы; за тем мать одного скончавшегося сенатора просила его возвратить к жизни её умершего сына. Пётр склонился на её просьбу и разрешил принести покойника, и когда это было сделано, он сказал собравшемуся народу: пусть он, народ, сам теперь

—52—

решит – кто из двоих: Пётр или Симон имеют действительную веру в живого Бога; причём апостол объявил, что сначала пусть попытается воскресить умершего Симон, а когда ему не удастся это, чудо совершит сам Пётр. Симон на предложение возвратить жизнь умершему, отвечал следующим предложением народу: согласны ли вы изгнать Петра из Рима, если увидите, что я воскресил мёртвого? Народ отвечал: мы не только согласны изгнать его, но мы решились даже сжечь его в туже минуту. Тогда Симон волхв приближается к голове умершего, трижды над ним восклоняется и показывает народу, что мертвец начинает шевелиться, поднимает голову и открывает глаза. Толпа хочет предать Петра огненной смерти, но он обращается к народу с словом и говорит, что напрасно они верят обманщику: пусть мертвец встанет и заговорит, если он в самом деле ожил, объявлял апостол. В это время префект Агриппа взял за руку Симона и отвёл его от одра; когда он это сделал, то увидел, что мертвец опять стал недвижим. Понявшая свой обман, толпа хотела было сейчас же возвести Симона на костёр и сжечь, но Пётр принял все меры, чтобы отклонить народ от такого намерения. Затем он сам подошёл к одру мертвеца, стал молиться, коснулся боков умершего и приказал ему встать, и вот этот последний поднялся с постели, заговорил и стал ходить. После этого Пётр обратился к народу с увещанием покинуть идолопоклонство и сотворил много чудес. Далее рассказывается, что хотя Симон волхв и был побеждён, но он через несколько времени снова появляется среди народа и обещает на этот раз одолеть апостола. Но так как народ не хотел, чтобы его вторично одурачили, то Симон наконец объявил римлянам, что он на следующий день покажет свою чудодейственную силу и вознесётся на небо к своему отцу. На другой день собралась огромная толпа народа, чтобы видеть его полет. Симон воззвал к толпе, что он теперь на глазах всех поднимается к своему Богу, и действительно понёсся над храмами и городскими холмами. Но в это время Пётр начал умолять Господа, чтобы Он позволил Симону низвергнуться на землю, но так, чтобы этот не

—53—

потерпел смерти, а сломал бы себе ногу. Симон падает на землю, ударяется об камень и расшибает себе ножную кость на три части. Затем его кладут на носилки, оперируют ему ногу, но он умирает⁷⁶. Вот рассказ о состязании на чудесах. Но Толстому он оказывает мало помощи, потому что рассказ изобретён еретиками-гностиками и не находил себе веры в сердцах православных людей. Это и не удивительно: православные люди знали и читали истинный рассказ о Симоне волхве, заключающийся в книге „Деяний“ и не имеющий ничего общего с приведённым, в особенности по части соперничества в чудотворениях. В самом деле, вот главные черты повествования книги „Деяний“ об этом лице. Симон жил в Самарии и совершал разные чудеса посредством волхвования. Но когда множество самарян приняло крещение от апостола Филиппа, то крестился и Симон. Затем, когда потом апостолы Пётр и Иоанн через возложение рук сообщили дары Духа св. новокрещённым, тогда и Симон захотел обладать даром сподоблять Духа св., почему он и обратился к названным апостолам с просьбой продать ему эту власть. Но Пётр обличил его и приказал ему покаяться, что и сделал Симон; тем дело и кончилось (Деян.8:9–24). Вообще мы усматриваем, что надежды Толстого и на этот раз не оправдались.

Таким образом мы пересмотрели все факты, на которые ссылается он для доказательства мысли, что будто бы была такая пора в древней истории христианства, когда появились грозные признаки имеющего вскоре последовать падения блаженного царства Христова. Такой поры не было и таких признаков не оказывается. Ради своей тенденции он исказил, извратил и истолковал факты, вопреки их природе и подлинному смыслу.

Один из самых неизвинительных недостатков, уже рассмотренных нами частей сочинения Толстого, составляет хронологическая путаница в них, превращающая работу этого писателя в хаос. Дело в следующем: для его тенденциозных целей необходимо было, чтобы сначала,

—54—

в первый период христианской истории все было превосходно, но чтобы затем во второй период той же истории уже наступил угрожающий печальными последствиями кризис. Для того, чтобы оправдать это деление давней христианской истории на два периода: самолучший и хиреющий, ему необходимо было иметь во своём распоряжении факты, действительно относившиеся к двум периодам времени, следовавшим один за другим. Но имел ли в самом деле Толстой в своём распоряжении факты, принадлежащие к двум разным периодам времени? Отнюдь, нет. Он очень предусмотрительно поступил, когда ни счёл нужным обмолвиться ни единым словом о том, какие века или года обнимает первый его период и какие – второй. Толстой, как птица страус, прячущая свою голову при виде опасности, припрятал свои манипуляции от глаз читателя, вообразив, что не все же догадаются, в чём они состоят. Но разглядеть их и догадаться, в чём фокус, вовсе не трудно. В существе дела, все факты, на которых ссылается Толстой, относятся лишь к веку апостольскому и только из этого века заимствуются; мало того, эти факты обнимают не всю эпоху апостольскую, а приблизительно до смерти апостолов Петра и Павла, т. е. до средины 60-х годов I-го века⁷⁷, а так как наш писатель совершенно не касается эпохи жизни Иисуса Христа и очевидно оставляет эту за рамками своего произведения, то выходит, что период времени, подлежащий его изучению здесь составляют годы от смерти и воскресения Господа до 65 года, т. е. около 35 лет всего на всего. И вот в это-то до крайности малое пространство времени ему приходится втиснуть историю целых двух стадий развития: 1) самолучшего состояния христианства и 2) того состояния его, которое будто бы обнаруживало, что христианство начинало хиреть. Предупреждаем слушателей, что, рассуждая так, мы вовсе не прибегаем к софистической манере низведения мыслей противника к абсурду (ad absurdum):

—55—

в этом мы не ощущаем надобности. И пусть бы ещё возможно было найти хоть какую-нибудь грань, разделяющую 35-летнее пространство времени на две стадии, но конечно этого быть не может! История ясно показывает, что факты, относимые Толстым ко двум разным стадиям, на самом деле происходят одновременно и являются параллельными; в доказательство укажем, хоть на следующее: ненавистное для Толстого развитие чудодейственной деятельности представителей христианства встречается с столь достолюбезным для автора общением в имуществах (коммунизм) – встречается не только в одно и тоже время в веке апостольском, но даже именно в самом начале его в первые 5 лет его, да и при том можно утверждать, если не станем сомневаться в авторитетности книги „Деяний“⁷⁸, что чудеса предшествовали общению в имуществах⁷⁹ (а это ещё хуже для теорий Толстого); или ещё укажем на то наблюдение, что добродетельная жизнь первых христиан не представляла собой характеристической черты для какой-нибудь одной части апостольского века, а наполняла весь этот век, а потому нет никаких оснований считать её, как делает Толстой, принадлежностью лишь того времени, когда не было ещё рассуждений об обрезании и вопроса о идоложертвенном, ибо добродетельная жизнь конечно не иссякла и во время этих явлений, о чём много и говорить не за чем. Хронологический хаос, как видим, окончательно дискредитирует теории Толстого. Мы даже не можем дать себе хоть сколько-нибудь ясный отчёт о том, да как это произошло у Толстого? Неужели знаменитый писатель в такой мере лишён логики? Неужели он не мог видеть, что все факты, на которые он ссылается, переплетены между собой в истории и создать на них два противоположных периода можно, лишь отрицая не только историческую методологию, но и требования простой логики. В самом деле, сначала толстовскому „аду“ следовало разрушиться, а потом по-

—56—

степенно восстановляться, но из приводимых им фактов выходит совсем не то: разрушается и восстановляется ад у него одновременно или лучше сказать: ад ещё не разрушился, как начал уже восстановляться этот же ад! Teneatis risum, amici!

III.

Нам остаётся рассмотреть третью и последнюю часть исторических рассуждений нашего автора касательно дальнейшего хода жизни христианского общества. Здесь у него мы находим лишь одни насмешки и глумления, по адресу всей совокупности обозреваемых им явлений. Девизом этой части его произведения служит одно слово „церковь“, самое ненавистное для слуха его слово. Толстой начинает при этом случае свою речь раскрытием вопроса: откуда взялась церковь в христианском мире? „Дело шло хорошо, рассуждает на этот раз, кажется, не аллегорический, а действительный дьявол у Толстого, – „но я боялся, как бы (зачарованные обманными чудесами) христиане не увидели слишком очевидного обмана, и тогда я – похваляет сам себя дьявол – выдумал... церковь. И когда они поверили в церковь, я успокоился, я понял, что мы (т. е. дьяволы) спасены“ (значит, они спасены церковью, нечего сказать: трогательное дружество, заметим). А на вопрос: что же такое церковь, диавол отвечал следующей невозможной хулой: „а церковь – это то, что когда люди лгут и чувствуя при этом, что им не верят, начинают ссылаться на Бога и говорить: „ей Богу правда то, что я говорю“. „Это собственно и есть церковь“, замечает Толстой⁸⁰.

Остановимся пока на вышеприведённых словах несдержанного писателя. Прежде всего, заметим мимоходом, что напрасно он отрывает церковь от первого блестящего периода христианской истории. Не говоря уж о книгах евангельских, даже в посланиях Павла находятся недву-

—57—

смысленные указания на полное развитие церковью своей деятельности ещё задолго до смерти этого апостола (1Кор.12:12–28; Еф.5:23–32). Но не будем много останавливаться на этом, без сомнения умышленном, анахронизме, тем более что, как мы уже знаем, с хронологией не стоит же считаться такому великому писателю, каков Толстой. Обратимся к оценке приведённых слов его, по их существу. Что мы, примерно, подумаем и как назовём человека, который, говоря о каком-нибудь общественном правовом учреждении, существующем целые столетия и многими, если не всеми, уважаемом, вдруг сказал бы, что это учреждение дьявольское? Конечно мы подумаем, а пожалуй и назовём такого человека лишённым всяких правил приличия. Не то ли же самое имеет право думать и так называть Толстого каждый, кто не принадлежит к числу лиц, падающих ниц пред этим писателем, если таковой даже поверхностно вникнет в смысл слов, сейчас приведённых и касающихся чего же? происхождения церкви! Как известно, в Москве существует много разных так называемых обществ: историческое, педагогическое, Российской словесности, невропатологов, велосипедистов, гувернанток, любителей лыжного спорта, даже официантов и пр. Теперь представим такой случай: кто-нибудь, в присутствии Толстого, сказал бы о членах общества официантов или велосипедистов, что они только и делают, что „лгут⁸¹, а чувствуя, что им не верят“, беззастенчиво клянутся: „ей Богу правда то, что я говорю“. Нет сомнения, сердобольный граф остановил бы такого ругателя и заявил бы: „но позвольте, в этом обществе есть и лица очень достойные“. Почему же одна церковь составляет для него такое печальное исключение? Неужели в церкви нет и не может быть достойных всякого почтения людей, считающих для себя бесчестием допустить и малейшую ложь? А в своей совокупности: что такое церковь? Не есть ли это такое учреждение, лучше, выше, жизненнее, гуманнее, универсальнее

—58—

и я сказал бы: спасительнее, если бы такое слово находилось в лексиконе Толстого, – нет в мире и быть не может? Мы сознаёмся, что наше определение церкви нуждается в разъяснениях и доказательствах, в опровержении разного рода неправильных представлений о существе церкви; но, само собой разумеется, всё это можно сделать или в отдельной монографии или по крайней мере отдельной лекции. Во всяком случае возникает тягостный вопрос: почему Толстой говорит о церкви так, как он без сомнения не позволил бы говорить в своём присутствии, даже о таких корпорациях, которые руководятся целями слишком несерьёзными или формируются чуть ли не из так называемых подонок общества? Как бы то ни было, мы приписываем такое отношение его к церкви не разуму его, а лишь его чувству, утратившему равновесие. Право, если дадим веру словам Толстого, то придётся думать, что церковь поучалась добродетели у Горького „на дне“.

Св. ап. Павел называет церковь „столпом и утверждением истины“ (1Тим.3:15); а Толстой, как бы в оппозицию апостолу, признает её, наоборот, столпом и утверждением лжи. Кому же мы поверим: Павлу или Толстому? Павел всему христианскому миру говорил, что „от самого Господа принял он то, что передал“ нам (1Кор.11:23); граф же Толстой ничего не говорит о том, кто внушил ему учение о церкви, столь противоположное Павлову. С своей стороны мы считаем бесполезным трудом разыскивать источник подобных его знаний. Для нас достаточно будет помнить одно: что Толстой, несомненно, „во истине не стоит“ (Ин.8:44).

Но продолжим разбор логомахии того же писателя касательно церкви. Он пишет: „люди, признавшие себя церковью, уверяют, что они не могут заблуждаться и потому какую бы глупость они не сказали, уже не могут от неё отречься. Делается же церковь так: люди уверяют себя и других, что Учитель их – Бог, во избежание того, чтобы открытый Им (т. е. учителем) для людей закон не был перетолкован, избрал особенных лиц, которые одни или те, кому они передадут эту власть, могли бы правильно толковать учение. Выгода этого приёма (поясним: для царства

—59—

диавола) та, что как скоро люди сказали про себя что они церковь и на этом утверждении построили своё учение, то они не могут уже отречься от того, что сказали: как бы нелепо ни было сказанное и чтобы не говорили другие люди“. Если мы оставим в стороне резкие выражения, в которые вкладывает свои мысли Толстой, то в существе дела оказывается, что в приведённой тираде этот писатель, подвергает, как ему кажется, неопровержимой критике понятие о непогрешимости церкви. Нужно сказать, в светском обществе можно встречать множество самых неправильных представлений о церкви: одни – отожествляют понятие церкви с понятием иерархии, священноначальство, другие – с церковным обрядословием, как раскольники да и не одни раскольники, третьи – даже с богословской литературой данного времени и т. п. Само собой понятно, что с каждой из этих точек зрения непогрешимость церкви представляется каким-то мифом. В самом деле, иерархия может вести жизнь дурную и по своему развитию стоять много ниже современного светского общества; обряды же представляют нечто неустойчивое и изменчивое, с чем не мирится понятие о непогрешимом характере церкви; а богословская литература того или другого времени может быть в большинстве её и прямо не умна. Я уверен, что Толстой держался ранее какого-нибудь вульгарного, и, следовательно, извращённого представления о непогрешимости церкви, а потому он так и возмущается и издевается по поводу этого учения. Если мы ближе вникнем в смысл сейчас приведённых слов его, то придём к тому, кажется, безошибочному заключению, что непогрешимость имеет своим хранилищем, по его представлению, иерархию данного времени. Очевидно, он рассуждает: все архиереи и священники в отдельности несомненно могут впадать в заблуждения, как и прочие люди. Следовательно и все они, сколько бы их ни было в данное время, хотя бы они действовали сообща, наприм., на соборах, не могут быть органами учения, которое выдаётся церковью за непогрешимое. Разумеется, мы не станем отказывать такому рассуждению в логической правильности. И тем не менее, дальнейший вывод Толстого, что церковь может провозглашать всякую глупость (оставляем это неприличное вы-

—60—

ражение на ответственности автора его) и выдавать её за неизменяемую истину – совершенно не верен. Церковь не говорила, не говорит и не может говорить никаких глупостей. Мы не думаем однако ж пускаться в область догматического учения о церкви. Это значило бы объясняться с Толстым на неведомом для него языке. Как раньше, так и теперь, в своих раскрытиях будем держаться преимущественно рационального пути. Мы не желаем, чтобы какой-нибудь толстовец (сам Толстой, конечно, никогда не узнает о том, что вот я – здесь разбираю его тезисы) сказал, что мы увиливаем и переносим вопрос в сферу, давно оставленную рассматриваемым писателем и наперёд им осуждаемую. Ограничиваю свою задачу полемики с Толстым и объявляю людям, слепо следующим по пятам за ним, что церковь глупостей никогда не говорила. Мы должны помнить, что разбираемое нами сочинение Толстого в той его части, которая так нас заинтересовала, носит характер этюда из истории церкви давнего времени (напр. ни о русской церкви, ни о протестантстве, ни о римско-католичестве последних столетий он ни слова не говорит в своём произведении), за период времени никак не позже реформации; а когда он говорит об учении, вырабатываемом церковью, то очевидно он имеет в виду главным образом классическую эпоху вселенских соборов. Но не бойтесь, я не поведу вас в лабиринт истории вселенских соборов, это завлекло бы нас далеко. Вселенские соборы важны для Толстого только потому, что они решали догматические вопросы и составляли определения, имеющие значение непогрешимого церковного учения. И нет сомнения, между этими определениями он мысленно более всего останавливается на символе веры нашей церкви, этом вековечном результате их догматизирующей деятельности. С вышеуказанной точки зрения Толстого, ему, конечно, представляется этот символ отнюдь не имеющим характера непогрешимости. Однако ж он ошибается. Вселенские соборы не извлекали своего учения из умов епископов, присутствовавших на них; если бы было так, то определения этих соборов были бы погрешительны или относительно непогрешительны, смотря по талантам и познаниям, какими присутствовавшие здесь епи-

—61—

скопы отличались. Нет, епископы здесь были только органами, при посредстве которых определялось и возвещалось церковное учение. Мысль, которую выражало данное учение, имела всегда при этом один и единственный источник, непогрешимое Новозаветное Евангелие, т. е. совокупность свящ. книг, содержащих евангельское учение; формулировка же учения, определяемого вселенскими соборами заимствовалась из церковного предания (церковное предание можно назвать, замечу в скобках, подсказыванием истины, истины, исключительно истекающей из св. Писания). Так произошёл и вселенский символ, выработанный на соборах. Поэтому он заключает в себе непогрешимое учение, изречённое церковью. Надеемся, что и граф Толстой не очень стал бы спорить против наших разъяснений. И вот почему. Знаменитый писатель, как известно, воспринял на себя необыкновенную задачу возвестить миру новое евангелие. Новое евангелие возможно выкроить лишь из старого Евангелия, общехристианского Евангелия; так и поступает Толстой, что он даже и вменяет себе в великую заслугу. Да будет! Но мы осмелились бы спросить Толстого: каково его новое евангелие: заключает ли оно чистое, точное и безошибочное христианское учение или же неверное и ошибочное? Ответ может быть только один. Если своё евангелие Толстой признаёт чистым и безошибочным учением, то – спросим – почему оно вышло таким: потому ли, что оно истекает из непогрешимого ума человека, родившегося в Ясной Поляне, или же потому, что оно извлечено из совершеннейшего источника? Думаем, что он не решится утверждать первое, ибо как мы уже знаем, на обыкновенных людей он мало полагается, утверждая, что они при всяческих обстоятельствах не гарантированы от того, чтобы вместо истины провозгласить, по его характеристическому выражению, глупость. Значит, Толстой может отвечать на этот вопрос только так: безошибочностью нашего нового евангелия я обязан старому Евангелию. Этого с нас и достаточно. Если Толстой, имея в руках подлинное Евангелие, может изрекать верное учение, то нет ни малейшего основания отвергать, что и церковь, руководясь тем же Евангелием, обладает способностью – „правильно толковать уче-

—62—

ние“, как выражается он сам. Итак, ничто не препятствует церкви считать себя саму непогрешимой учительницей христианской истины. Нам кажется, что для того, чтобы иметь право отрицать непогрешимость церкви, Толстой наперёд сам должен объявить во всеуслышание: так как все люди способны впадать в заблуждение, то и я ошибаюсь и заблуждаюсь, принимая на себя роль учителя веры. Во всяком случае в этом заключении Толстого будет более неподкупной истины, чем в каких других его религиозных постановлениях.

Всё, что ещё говорит Толстой в своём сочинении о состоянии христианской церкви в её истории, имеет своим назначением нарисовать яркую картину „восстановления ада“ в сферах церковных, ада, т. е. всякой неправды и жестокости. Это „восстановление ада“ произошло, по его мнению, в церкви и учинено самой же церковью. Впрочем, в его рассуждениях здесь мало оригинального толстовского, а потому мы можем быстро обозреть нарисованную им картину. – По своему обыкновению, Толстой не разъясняет нам, с какого времени появились те прискорбные картины, которые он взялся живописать. Судя потому, что виновницей катастрофы Толстой считает церковь, после того, как она выработала, заставившее её возгордиться, учение о том, что она преемница власти апостолов, а через них и самого Основателя Христианства, так, судя по этому воззрению нашего писателя, нужно допускать следующее: началом крушения всех лучших идеалов христианства необходимо считать: или средину III века, когда св. Киприан очень точно формулировал это учение, или даже конец II века, когда св. Ириней Лионский раскрыл основы того же учения, конечно опираясь на авторитеты, достойные всякого почтения⁸². И таким образом выходит, что церковь восстановила ад, вероятно уже во II веке и в нём, этом аду, она пребывает до настоящего дня или же, вернее, пребывала до появления в христианском мире пятого, нового евангелия графа Льва Николаича. (Сей есть спас миру!!)⁸³.

—63—

После того, как появилось в древней церкви сейчас упомянутое учение, лицо церкви исказилось, светлый лик прежнего христианства превратился в мрачную образину, по уверению разбираемого писателя. Если прежде христиане будто бы даже и не сердились друг на друга, то теперь церковь озлобилась; если прежние христиане платили добром за зло, то теперь церковь стала палачом; если прежде христиане не предавались женской прелести, то теперь церковь сама явилась учительницей разврата; если прежде христиане хорошо знали, как нужно жить христианину и точно осуществляли в жизни верное понимание ими своих обязанностей, то теперь церковь вместо дела занялась догматизирующим бездельем, почитая его за настоящее дело христианское и забыла всё то, что так хорошо знали раньше, т. е. первые христиане.

К счастью, Толстой, по-видимому, помнит, что с течением времени образовались две до известной степени отличные между собой – церкви: греко-восточная и западная и характеризует их чертами не совсем одинаковыми. Самые сильные удары, он старается, по нашему мнению, нанести западной церкви, а не столь сильные направляет против церкви греко-восточной.

Характеризуя западную церковь, он обвиняет её в гордыне, разврате, человеконенавистничестве, всякого рода гонениях и насилиях до огненных казней включительно, в извращении подлинного христианского учения. Мы не считаем себя призванными защищать западную церковь от обвинений, возводимых на неё нашим писателем. Уж одна инквизиция чего стоит? Однако ж, никак нельзя отрицать того, что даже в самые мрачные времена средневековья западная церковь хранила в себе религиозный дух, так ярко отпечатлевающийся в ней и поныне. Этот дух возродил в ней Виклефа, Гусса, Лютера и др. Пусть они пошли не туда, куда нам было бы желательно; но важно то, что западная церковь не подавила в них лучших стремлений к свету и свободе, а создала их. Будем и к ней справедливыми...

Что касается греко-восточной церкви, то Толстой предъявляет к ней следующие обвинения: он ставит ей в упрёк её бездельничество, именно то, что она, по словам

—64—

итого автора, усиливалась „знать то, что знать ей не нужно и чего она никогда не узнает“. Во-вторых, он обвиняет её за то, что она совсем перестала „думать о том, как нужно жить“, т. е. если не ошибаемся, обвиняет её, так сказать в отсутствии принципов, и в шаткости религиозной мысли.

Именно: первее всего Толстой говорит: Греко-восточная церковь „воображала в старину, что самое важное дело – это знать подробности об отношении между собой лиц Троицы, о происхождении Христа (т. е. хочет сказать он: о предвечном рождении Сына Божия), о естествах Христа, о свойстве Бога и т. п.“ Считаю нужным сказать, что я не понимаю, что разумеет автор под вопросом: „о свойстве Бога“; такого рода споров совсем не было в церкви. Но зато совершенно ясно, о чём он говорит, когда упоминает Троицу, естества, происхождение Христа. Он указывает на арианские, несторианские, монофизитские и монофелитские споры, целые столетия волновавшие эту церковь. Пусть споры эти не бедны картинами печальными; но не эта сторона возбуждает неудовольствие Толстого; а равно и не то, что результаты этих споров были не те, каких хотелось бы Толстому, или кому-либо ещё. С этих сторон все эти споры многое множество раз беспощадно раскритикованы протестантскими учёными. Совсем не об этом говорит он здесь. Толстой порицает эти споры принципиально. По его мнению, не должно бы быть ни споров троичных, ни христологических. Не должно быть споров троичных, потому что он отвергает бытие Сына Божия, как лица Троицы, и тем более бытие Духа св. А если никогда не существовало Сына и Духа, то бесполезно и бессмысленно, с его точки зрения, стараться выяснить отношение несуществующих личностей к личности Бога Отца. Что касается бытия Бога – Отца или точнее: Бога, то я не составил себе точного понятия – верит Толстой в Бога или же отрицает и Его бытие. Во всяком случае его учение о Боге носит характер пантеистический или даже натуралистический. Но, впрочем, этот вопрос нас мало интересует в настоящем случае. По равной же причине Толстой недоволен существованием в церкви споров христологических. Христос, по взгляду Толстого, был

—65—

простой человек, а потому говорить об отношении в нём двух естеств божеского и человеческого не имеет смысла; потому что нельзя рассуждать серьёзно об отношении действительно существующего предмета к несуществующему. Для того, чтобы доказать, в противность Толстому, что три лица Троицы действительно существуют, и что Христос есть Богочеловек, мы должны бы доказать достоверность евангелий; но это, конечно, заходит за пределы нашей скромной задачи.

Но пойдём дальше за Толстым. Подвергая своему суду историю греко-восточной церкви, он, как мы указали раньше, упрекает эту церковь в беспринципности, в колеблимости её религиозной мысли⁸⁴. Должны откровенно сознаться в этом упрёке нашего писателя есть доля справедливости. Если оставим в стороне греческую церковь в строгом смысле этого слова, которая в настоящее время представляет собой полумертвеца, так что знаменитый преосвящ. Порфирий считал себя вправе восклицать: „прозрение в будущность не обещает ничего отрадного и едва ли не постигнет церковь восточную таже трагическая судьба, какая постигла Византийскую империю“⁸⁵, то под именем греко-восточной церкви нужно разуметь одну церковь русскую, богатую силами и так многообещающую в будущем. Но что сказать об этой церкви? Исполнена ли она того самочувствия, какое должно по праву принадлежать ей? Сознаёт ли она свои задачи, как бы следовало? Познала ли она себя саму? Кажется, не большой секрет, что в этом отношении ей многого не достаёт. Приведём очень интересный факт: от петербургской духовн. академии в течение многих лет объявляется конкурсная тема: православная церковь, её отличия от римского католицизма и протестантства⁸⁶, и вот с годами премиальная сумма воз-

—66—

расла до нескольких десятков тысяч, а за тему никто не может приняться; значит, в среде церковной интеллигенции никто не знает поставленного вопроса. Не секрет, кажется, и то, что русская церковь в разное время испытывала на себе влияние то церкви римско-католической, то протестантства. Укажем для доказательства нашей мысли на немногие примеры. Вот у нас под руками книга, принадлежащая профессорскому перу, под заглавием: „следы западно-католического церковного права в памятниках древнего русского права“⁸⁷. А Никон, по мысли которого в первый раз был напечатан перевод книги Donatio Constantini: своего рода кормчая книга средневекового папства, в которой русский патриарх искал для себя полезных уроков⁸⁸: а киевские схоласты и Стефан Яворский⁸⁹; а многие пробы, вызванные незримым вторжением к нам католицизма в XIX столетии (пример: только мудрость Филарета парализовала странную попытку авторизовать на вечные времена греческую библию в переводе LXX-ти, по подражанию подобной же авторизации вульгаты); в борьбе с протестантским рационализмом мы до сих

—67—

пор прибегаем к римско-католическим авторитетным произведениям. С другой же стороны, припомните приправленную протестантской закваской деятельность Петра I, Феофана, немецкое правительство Анны, Петра III, а из истекшего столетия, пожалуй, противоправославный мистицизм времён Александра и „библейское общество“⁹⁰ и даже деятельность обер-прокурора св. Синода Д.А. Толстого, который по словам автобиографии архиеп. Саввы, покровительствовал направлению, враждебно относившемуся к монашеству и архиерейской власти, а это признак протестантизма⁹¹; далее – для борьбы с римско-католической церковью оружие у нас заимствуется от протестантских авторитетов, за неимением собственного арсенала; да и вообще о богословской русской науке можно сказать: поскоблите нашу богословскую науку и вы найдёте протестантскую. Но мы конечно говорим это не во осуждение русских богословов. Что же делать, если наука в спросе, а своей ещё нет?⁹² Появились у нас люди, которые преклоняют свой слух к тому, что я назвал выше, обрядословием, культивируемом раскольниками; что они там слушают, я не знаю, но что-нибудь да слышат же. – А в области разумения морали что видим? Ничего успокоительного. Ещё на днях происходил любопытный спор, который ещё и не окончился, о том, что такое монашество? По-видимому, дело идёт о таком предмете, ко-

—68—

торый у всех на глазах, предмете, появившемся у нас чуть ли не одновременно с принятием христианства на Руси, – и однако ж вот спорят же и будут спорить. „Толико время с вами есмь и не познал еси мене“ (Ин.14:9). Толстой, как мы знаем, утверждает, что иногда злой дух отвлекает внимание учёных от важного и направляет его на неважное. Не то ли и здесь?

Приведём ещё раз и последний раз слова Толстого, выражающие изучаемые нами взгляды его на церковную историю. Через меру строго оценивая исторические явления греко-восточной церкви, он пишет: споры троичные и христологические так затмили головы её членов, что „они вовсе не думали о том, как им жить“ (поясним: т. е., как сообразовать своё поведение с повелениями Христа); им не нужно было знать того, что говорил Учитель (Христос) о жизни“ (т. е. о жизни достойной Его учения)⁹³.

Мы должны сначала припомнить, зачем говорятся эти слова. Толстому нужно было указать, что высоконравственная жизнь христиан первых времён, с „восстановлением ада“ кончилась и вместо неё затем наступила в церкви жизнь, достойная „ада“. Не вдаваясь в подробности, он замечает: христиане последнего периода истории церкви (а период этот, по нему, начался чуть ли не с конца ещё II века) „вовсе не думали, о том, как им жить“. Что же может быть хуже этого? Выходит, по суждению Толстого, что христиане совсем и не помышляли о добродетельной жизни, а жили, забыв о Христе, как Учителе, нравственности. Для того, чтобы раскрыть, что слова эти – клевета на православную церковь, нам следовало бы пересказать здесь историю греко-восточной церкви всех времён и всех народов и в особенности историю нашего отечества; но, разумеется, это дело невозможное. Как же поступить? Не ограничиться ли чем-либо малым, но таким, что близко нашему сердцу⁹⁴. Да будет же позво-

—69—

лено мне, в присутствии москвичей, коснуться хоть истории Москвы, как города христианского, не всей истории, а лишь самого незначительного края этой истории. Напомним имена тех деятелей нашего города, плоды христианского ревнования которых мы видим и теперь, а также имена тех деятелей, память о которых живо ещё хранит благодарное потомство. Полагаем, что после этого не трудно уразуметь, о каких временах жизни Москвы мы хотим повести речь? Москва имела в указанный период её жизни целый ряд великих святителей. Почти невольно припоминаются: митрополит Платон, проникновенный церковный вития и вероучительный иерарх; м. Филарет – этот Григорий Богослов XIX века, краса русской церкви, по глубине его природы его называют мудрёной „загадкой“, но правильнее назвать его чудом века, в душе его сочетались воедино и необычайный ум и трогательное смирение, причём нельзя решить: чего у него было больше? М. Иннокентий, апостол Сибири, создавший общество в Москве, которое сделало его неусыпающим и неумирающим миссионером не только русской отчизны, но и чужих краёв; м. Макарий, великий христианский книжник святой Руси. Дозволим себе напомнить имена двух преосвященных викариев, деятельность которых не скоро забудется; разумеем преосвященных Амвросия, который своими красноречивыми поучениями на темы, вызванные самой жизнью столь же переменчивой, сколь и дерзкой, вразумлял „имеющих уши слышать“: „како опасно ходите“ (Еф.5:14), и немногоглаголивого Алексия (Лаврова), жившего исключительно для других и не знавшего, что значит жить для самого себя. Наряду с святителями не могу не упомянуть имени одного не святителя, не святителя, впрочем, по своей доброй воле, как и преп. Сергий. Говорю о покойном ректоре Моск. дух. Академии А.В. Горском, который, оставаясь в миру, носил на себе ангельский образ; это был один из тех подлинно младенцев до преклонного возраста, о которых сказано: „тацех бо есть царствие Божие“ (Мр.10:14); он умел творить только доброе и никогда и никому противоположного.

—70—

Перейдём к другим примерам. Кому из нас могут оставаться неизвестными такие имена, громкие ради прошедшего и часто припоминаемые и напоминаемые ради настоящего времени, как Голицыны, Шереметевы, Куракины, Толстые, Демидовы, Горихвостовы, Мухановы, Еремеевы, Солодовниковы, Морозовы, Фирсановы, Бахрушины, Лямины, Алексеевы, Третьяковы, Медведниковы, Базановы, Рукавишниковы и др. – все имена, с которыми соединяется представление о хранении христианской заповеди касательно любви к ближним⁹⁵. Все названные и многие другие лица созидали и украшали дома Божии, настроили убежища и прибежища для неимущих, бездомных, престарелых, сирых, болеющих, алчущих, несытых, умоповреждённых, незаконнорождённых, жаждущих науки, ищущих невинных и чистых наслаждений или требующих благовременного исправления и т. д. Благодаря похвальной щедрости общественных благотворителей Москвы воздвигнуты дивные здания, не уступающие по своему великолепию дворцам. Будь сооружены такие же здания в древние времена в христианских городах: Риме или Византии, Александрии или Карфагене, Антиохии или Медиолане, Ефесе или Лионе, о них составлены были бы панегирические повести тогдашними писателями; подобная щедрость тогда считалась доступной лишь для царей. Мы было – забыли упомянуть имя Ф.П. Гааза, московского врача, знаменитого филантропа; он мог бы оставить после себя миллион рублей, как это делают доктора текущего времени, но Гааз, умирая нищим, вместо того оставил после себя на страницах истории Москвы и горячую благодарность и ещё более ценное достояние – прочную память в миллионах сердец. Действительное имя Фёдора Петровича всецело забыто было

—71—

ещё при его жизни: все знали только „святого доктора“, как он и назывался всеми москвичами. Гааз – это был истинный христианин, преподававший уроки благочестия самому Филарету, который принимал эти уроки со смирением, составлявшим одну из характеристических черт великого святителя. – Чувствую, что быть может кто-нибудь из моих слушателей в простоте души скажет: вы хотели говорить о церкви, а говорите больше не о ней, а о мирянах. Если у кого из вас, м. г., мелькнёт в голове такая мысль, то она может родиться только от простоты души. Базановы и Рукавишниковы, возьмём этот пример – такие же члены св. церкви, как и архиереи и доктора богословия. Правда, они не стоят возле кормила церковного; но за то Базановы и Рукавишниковы, облечены в своей сфере такой властью, какой часто лишено священно-начальство: они могут и умеют помочь тысячам нищих и исправлять сотни тех несмысленных преступников, за души которых в грядущие времена должна дать ответ церковь...

Напрасно Толстой зловещает, что христианство первых веков потом извратилось и совершенно прешло. Думаем, что мы не скажем парадокса, если станем утверждать, что есть даже многие нити, нити скрытые или явные, связующие великий сонм выше исчисленных нами лиц, служивших и служащих на пользу и во благо христианского народа, да и не одного христианского – есть – говорю – многие нити, связующие этих и подобных людей с достославным веком апостольским – с Петром, Павлом, Иоанном, Аполлосом, благословенной четой Акилы и Прискиллы, с Лукой „возлюбленным врачом“ и художником, Марией, матерью евангелиста Марка, Филимоном, Фивой кенхрейской, Гаием, Епафродитом, с лучшими людьми из числа галатов, коринфян и филиппийцев⁹⁶.

—72—

Да, ведь, так и должно быть в тех, кто не одними глазами читает Евангелие и не одними ушами приемлет его. Мы разделены от века апостольского пространством времени, но составляем однако ж с ним, по выражению писателя книги „Деяний“ „одно сердце и одну душу“ (Деян.4:32), и как в те отдалённые времена, по словам того же писателя: „давалось каждому, в чём кто имел нужду“ (Деян.4:35), так же поступает и наша московская церковь. Между нашим веком и веком апостольским нет того разрыва, который придумал Толстой, желая под этим предлогом выступить в качестве реформатора церкви. (Как счастлива ты, Москва, что в тебе продолжает гореть дух Петра, Павла, Иоанна, Аполлоса, Луки, вышеупомянутой Марии, Филимона, Фивы Кенхрейской, Гаия и „всех святых“ (2Кор.13:12) апостольского века!

Но добавлю: и граф Толстой, этот то же москвич, москвич – домовладыка из Хамовников, одной из самых типичных окраин нашего города, также может находить себе прототип, в веке же апостольском, столь поучительном и в тоже время богатом контрастами идей, чувств и направлений. Мне кажется, не будет греха, если позволим себе проводить прямую связующую линию между Львом Николаевичем и теми афинскими языческими лжефилософами, которые, по словам книги „Деяний“, услышав всенародную проповедь апостола Павла о воскресении мёртвых „насмехались“ и конечно иронически говорили: „об этом послушаем в другое время“ (Деян.17:32); а равно можно усматривать связь между проповедью Толстого и теми безумными христианами из числа коринфян, которые дерзали говорить: не будет „воскресение мертвых“ (ὅτι ἀνάστασις νεϰϱῶν οῦϰ ἔστιν) (1Кор.15:12). Полагаем, что этими сопоставлениями мы нимало не оскорбляем графа, потому что он во всеуслышание возвещает о своём от-

—73—

рицательном отношении к христианскому догмату о воскресении мёртвых. Мало того: Толстой сам себя отлучает и отрешает от общения с великим сонмом святых мужей апостольского века. Характерной чертой этого века Толстой считает то, что тогда христиане „не сердились друг на друга“. Но так ли поступает он сам? Совершенно наоборот. Во всех своих сочинениях, в которых он выступает в роли религиозного учителя, как это достаточно видно и из свойств разбираемого сочинения его, он обнаруживает непримиримую, совершенно непонятную ненависть к церкви, т. е. к великому множеству людей, в частности к русским богословским писателям, но ведь и они люди, и к лицам, составляющим русское священноначальство, но опять, ведь и они тоже люди. Читая эти сочинения Толстого, ясно понимаешь, что пропасть велика утверися (Лк.18:26) между ним и святыми мужами века апостольского. И эта пропасть создана им самим. „Ненавидяй брата своего во тьме есть, и во тьме ходит и не весть камо идет, яко тьма ослепи очи ему“ (1Ин.2:11). „Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем“ (Мф.11:29). Спрашивается теперь: восстановляла ли наша церковь когда-нибудь ад? Напротив, не граф ли принял на себя эту человеко-убийственную задачу (Ин.8:44), ненавиствуя против ближних и научая других делать тоже? Как известно, высшая духовная власть нашей церкви предупредительно возвестила Толстому, что для него закроются двери горнего Иерусалима, если он не исправит себя искренним раскаянием, но, по человеческим соображениям, надежды на это последнее нет никакой.

* * *

Это было в год кончины приснопамятного Филарета. В Моск. Дух. Академии происходил так называемый публичный экзамен, на который прибыл и этот святитель в последний раз в своей жизни. Наступила очередь экзамена по философии; эта наука преподавалась на первом курсе, в состав которого входил тогда и я, в качестве питомца Академии. К экзамену по философии приготовлен был студентами трактат: материализм и его разбор. Ми-

—74—

трополит внимательно прослушал весь трактат, а потом обратившись к профессору философии Кудрявцеву, известному учёному, занимавшему в то время кафедру названной науки в Академии, сказал: „не понятно, каким образом такие пустые мысли могут прельщать здравомыслящих людей“? Что ответил профессор – не знаю, если только ответил. В настоящий раз мной сделано изложение мыслей графа Толстого, поскольку они нашли себе место в одном из его сочинений. Мои слушатели, прослушав это изложение, пожалуй в свою очередь скажут: каким образом такие неосновательные мнения, как разобранные нами мнения Толстого, могут находить себе такое широкое распространение в обществе: ведь, каждый из моих слушателей заметил, что неосновательность этих мыслей так сказать сама бросается в глаза. Что ответить на этот вопрос – не знаю. Должно думать, что у многих наших современников, говоря евангельскими словами: „глаза отяжелели“ (Мф.26:43), „спящим же человеком прииде враг и всея плевелы посреде пшеницы, и от-иде“ (Мф.13:25), т. е. сам спрятался. И к сожалению, кажется, нет такого вздора, какой не мог бы встретить себе приёма у нас; известно, что очень недавно появилась секта, которая стала воздавать божеское поклонение высокоуважаемому Кронштадтскому пастырю, о. Иоанну Сергиеву, поставляя его портрет рядом с иконой Спасителя. Одного, только трудно дождаться у нас: искренней, без всякого лицеприятия, и откровенной общественной протестации там, где нашлись бы для неё и честь и место.

А. Лебедев

—75—

Историческое положение вопроса. – Задачи и состав исследования. – I. Как произведена была Петровская церковная реформа? – II. Каноническое достоинство Петровской церковной реформы по её учредительным актам: 1) её основания; – 2) её внутренний характер; – 3) характер создаваемых ею отношений между церковью и государством. – III. Каноническое достоинство Петровской церковной реформы по созданной Регламентом практике: 1) церковно-административная практика Петровского времени; – 2) отношение к преобразованному строю церковного управления со стороны русской иерархии в послепетровское время; – 3) раскрытие положенных в основу реформы принципов в послепетровском законодательстве. – Общее заключение.

Созданная Петром Великим организация церковного управления в России приближается уже к 200-летнему юбилею своего исторического существования. Другие Петровские учреждения в сфере высшего управления подверглись впоследствии разнообразным и часто радикальным переделкам. Едва ли не один только святейший Синод доселе сохранил во всех существенных чертах данное ему Петром устройство⁹⁷; – во всяком случае, Петровский Регламент и доселе является в церковном управлении

—76—

действующим законодательством. Казалось бы, такая долговечность учреждения должна считаться показателем его соответствия нуждам и интересам церковной жизни России; между тем, на самом деле, за весь этот период трудно указать такое время, когда бы как в духовенстве, так и в народе не существовало скрытого недовольства своими церковными порядками, проявлявшегося иногда и в форме открытой критики и протестов. Началось это с самого учреждения св. Синода и продолжается вплоть до наших дней. Возьмём хотя бы последние 30–40 лет, – мы увидим, что время от времени деятели как духовной, так и светской журналистики с замечательной настойчивостью возвращаются к этому старому вопросу о достоинстве нашего церковного устройства и управления. Обыкновенно кто-либо выступает апологетом или противником последнего; – сейчас же появляется ряд статей, или примыкающих к этому взгляду, или опровергающих его; разгорается полемика, в большинстве случаев, безрезультатная – как в смысле соглашения между собой спорящих сторон, так (тем более) и в смысле каких-либо практических последствий. Но это не мешает через какой-нибудь десяток лет такому спору разгораться снова. В последний раз мы были свидетелями подобной полемики в начале девяностых годов прошлого столетия. Появившаяся в апрельской кн. „Русского Вестника“ за 1891 г. статья г. Z: „О нашем высшем церковном управлении“ вызвала целую серию статей, посвящённых разностороннему обсуждению Петровской церковной реформы. Так в том же 1891 году и тоже в „Русском Вестнике“ помещена (в ноябр. кн.) резкая критика или „отповедь“ на статью г. Z под заглавием: „О преобразовании церковного управления Петром I“; эта статья вместо подписи имеет под собой три звёздочки. По поводу обеих этих статей проф. Н. Ф. Каптерев напечатал в июньской, августовской и октябрьской книжках „Богословского Вестника“ за 1892 г. исторический этюд под заглавием: „Суждение большого Московского собора 1667 года о власти царской и патриаршей“. Одновременно с этим в июньской и июльской кнн. „Журнала министерства народного просвещения“ за 1892 год г. В.В. Белогостицкий напечатал свою статью

—77—

под заглавием: „Реформа Петра Великого по высшему церковному управлению“, также имеющую в виду суждения, высказанные г-ном Z. Мы не знаем точно, почему тогда эта литература не разрослась ещё более... Но вот проходит десять лет, – и мы снова видим, что в конце 1902 и начале 1903 годов вопрос о высшем церковном управлении снова начинает обсуждаться в светской и духовной печати: „Московские ведомости“, „Новый путь“, „Богословский Вестник“ открывают свои страницы для этого обсуждения. Теперь старый вопрос опять поставлен на очередь... Такое периодически наблюдаемое настойчивое возвращение к нему свидетельствует о том, что вопрос этот составляет больное место нашей церковно-общественной жизни; а по пословице, „у кого что болит, тот о том и говорит“; – и как у больного, при всяком прикосновении к его ране, невольно вырываются стоны, так и с Петровской церковной реформой: стоит лишь кому-либо заговорить о ней, чтобы снова отовсюду начали появляться возражения, разъяснения и т. под.

Указанное положение дела, надеемся, освобождает нас от обязанности как-либо особенно мотивировать своё желание – присоединить и наш голос к хору суждений о Петровской церковной реформе. Мы думаем, что наши справки и соображения не лишены будут некоторого значения как при оценке современного церковного состояния России, так и при обсуждении с разных сторон предлагаемых проектов его улучшения. Внешним поводом к напечатанию нашего очерка мы в подзаголовке его выставили появление статей Л.А. Тихомирова: „Запросы жизни и наше церковное управление“ (в „Моск. вед.“ за 1902 г. №№ 343–345, и отдельной брошюрой – Москва, 1903, стр. 45 in 16°) и проф. Н.А. Заозерского: „О средствах к усилению высшей церковной власти в России“ (в „Богосл. Вестн.“ за 1903 г., кн. 4, 9:11). Оба почтенных автора предлагают ряд различных преобразований и улучшений в организации нашей высшей церковной власти и в системе церковного управления. Мы, однако, не имеем в виду вдаваться в рассмотрение этих предложений, а хотим лишь осветить одну принципиально важную историко-каноническую сторону этого вопроса, нарочито не затрагиваемую обоими авто-

—78—

рами. Такое освещение, мы полагаем, должно расчистить почву для всякого рода церковно-преобразовательных предложений, обыкновенно встречаемых более консервативной частью духовенства и общества с некоторым недоверием и опасением. Если всякое мероприятие в церковной жизни возможно только при наличности канонически-достаточных оснований к нему, то преобразовывать весь строй церковного управления, имеющего за собой почти 200-летнюю давность, не значит ли признавать, что за все эти два столетия наша церковная жизнь слагалась по антиканоническим принципам? Не значит ли это бросать осуждение в лицо самой русской Церкви 18–19 веков, дискредитировать всех её выдающихся деятелей и заподазривать достоинство тех религиозно-нравственных мероприятий и трудов, какие совершены этими деятелями на благо русского народа? Такая мысль слишком тяжела для всякого искреннего сына Церкви и оправдывает, – по крайней мере психологически, – его подозрительное отношение ко всякого рода реформационным проектам. Если где, то именно в церковной жизни разрыв с практикой предшествующих поколений и с традициями прошлого особенно тяжёл и должен совершаться лишь при полном убеждении в его законности. Поэтому-то мы и считаем весьма важным, – помимо рассмотрения тех или иных недостатков церковного управления, – обратиться к самому происхождению последнего, как к предположительному первоисточнику этих недостатков, и посмотреть, есть ли здесь чем дорожить-то; – составляют ли созданные Петром формы и условия ц. правления нечто положительно существенное для осуществления русской Церковью её канонических задач, или же они суть только стесняющие церковную жизнь рамки, в которых русская Церковь, – не теряя своего канонического достоинства, но лишённая в тоже время возможности развернуть всю свою мощь, – вынуждена существовать вот уже скоро два столетия? Другими словами: составляют ли эти формы и условия каноническую принадлежность русского церковного строя, самостоятельно вытекающую из существа и назначения Церкви, или же они воплощают в себе неканонические, государственные интересы, с которыми Церковь, как юридический институт, вынуждена считаться, –

—79—

подобно тому, как вынуждена была в своё время считаться с юридическими принципами языческого римского государства или византийского цезарепапизма? С последней точки зрения церковная реформа может оказаться не только не роняющей, а даже возвышающей достоинство церкви.

Таким образом, наш вопрос о каноническом достоинстве Петровской церковной реформы отнюдь не есть вопрос о законности современного русского ц. правительства, о канонической обязательности его постановлений и распоряжений и об авторитетности его суждений. Подобного вопроса и быть не может, потому что св. Синод наш во всех православных поместных Церквах, – а следовательно, и во всей вселенской православной церкви, – в своё время получил открытое или молчаливое формальное признание и доселе признаётся, как законное правительство русской Церкви. Мы хотим только исследовать соответствие самого закона идеальным требованиям канонического права. Всякий закон, пока он остаётся законом, практически непререкаем („dura lex, sed lех“), и обязанность правителей и управляемых – безусловно и добросовестно ему повиноваться; но этим нисколько не исключается научная и принципиально-юридическая критика закона и стремления к законной замене его новым законом.

Для большей отчётливости и обстоятельности исследования, мы свой общий вопрос считаем полезным разложить на несколько частных. Нам кажется, что вопрос о каноническом достоинстве Петровской церковной реформы будет исчерпан, если мы с канонической точки зрения рассмотрим:

а) как она была произведена? и –

б) какова она по самому своему существу?

Второй из этих вопросов допускает деление на следующие два:

а) каково достоинство созданного реформой церковного устройства по его учредительным актам, т. е. по Регламенту и сопринадлежным с ним указам и постановлениям? и –

б) каково оно по созданной Регламентом практике?

Указанными тремя вопросами определяется содержание трёх глав нашего исследования.

—80—

I.

Высшая церковно-законодательная власть установления правил церковной жизни и устройства принадлежит собору. Так формулируют канонисты основной принцип церковного законодательства⁹⁸. Это положение, представляющее собой обобщение довольно многих правил, принадлежащих разным св. отцам⁹⁹, прекрасно формулировано в Кормчей книге: „не от единого епископа, но обще епископом всем собравшимся изводятся правила“¹⁰⁰. Таков принцип, всегда свято хранившийся православной Церковью, представлявшийся ей неразрывно связанным с самым понятием о Церкви и выраженный ею в символе веры: „верую во едину, святую, соборную и апостольскую церковь“. Такова была её практика во все века её существования, за немногими печальными исключениями, осужденными и самой Церковью, и историей, как явления ненормальные, болезненные, достойные всяческого порицания. Вспомним церковно-правообразующую деятельность соборов, – поместных и вселенских, – в древней Церкви; напомним о соборах русской Церкви до-Петровского времени – Владимирском, Стоглавом, Большом Московском и др. Собором ли был составлен и издан Духовный Регла–

—81—

мент, этот, как его называют¹⁰¹, „учредительный акт новой формы церковного правления, полный организационный акт духовного сословия“? – Нет! Он всецело обязан своим возникновением воле великого преобразователя России, и уже одно это обстоятельство сообщает неизгладимую печать неканоничности всей реформе.

Задумав преобразовать строй церковного управления, Пётр не созвал, подобно своему отцу и другим государям древней Руси, для такого важного дела собора. Главным действующим лицом в осуществлении намерения царя относительно учреждения духовной коллегии пришлось быть Феофану Прокоповичу, тогда уже бывшему Псковским епископом¹⁰². По поручению царя, для будущей духовной коллегии Феофан Прокопович должен был написать подробный устав, или регламент. Взятое дело быстро закипело в руках энергичного деятеля. Царь, как узнаём из анекдотов Нартова, и сам сверялся у Феофана о ходе работы по составлению Духовного Регламента. На одной пирушке он спрашивал в шутку у Псковского владыки; „скажитка, отче, скоро ли наш патриарх поспеет“? И когда Феофан отвечал: „скоро, Государь, я дошиваю ему рясу“, то Его Величество, улыбнувшись, сказал: „а у меня шапка для него готова“. По свидетельству Феофана, труд составления Духовного Регламента был окончен им в начале 1720 года и представлен царю, который приказал – „прочесть Регламент в своём присутствии и, переменив кое-что немногое и прибавив от себя, весьма одобрил“. После прочтения и исправления Духовного Регламента государем, прислан был им следующий собственноручный указ обер-секретарю сената: „по получении сего (т. е. указа), объяви преосвященным архиереом и господам сенату, дабы проект духовной коллегии, при сем вложенный, завтра выслушали, так ли оному быть, – и ежели что не так покажется, чтоб ремарки поставили и на каждой ремарке – экспликацию вины дела“. Согласно с этим указом, 23 февраля 1720 года, как гласит приписка

—82—

в конце Регламента, „Регламент слушали, и рассуждали, и исправляли преосвященные архиереи, архимандриты, купно же и правительствующие сенаторы“. Из архиереев в это время присутствовали в сенате шестеро, и три архимандрита. Но никто из слушавших проект коллегии никакой „ремарки и экспликации“ не представил. На другой день после этого Пётр писал сенату: „понеже вчерась от вас я слышал, что проект духовной коллегии, как архиереи, так и вы слушали и приняли всё за благо, того ради надлежит архиереом и вам оный подписать, который потом и я закреплю, а лучше б два подписать и один оставить здесь, а другой послать для подписи архиреом. К 1 мая, по именному царскому указу, велено было прибыть в Москву для подписи Регламента архиереям: Ростовскому, Суздальскому и Коломенскому, а также патриаршей области Рязанской и степенных монастырей архимандритам и игуменам. Для этой цели послан был в Москву подполковник Давыдов с Регламентом и указом сената к Московскому вице-губернатору Воейкову и Златоустовскому архимандриту Антонию, которые, объявив Регламент, должны были предложить подписать его. Но из опасения, вероятно, что такое предложение может встретить недоразумение, в указе найдено было нужным добавить, что если кто стал бы уклоняться от подписания, у того взять письменное объяснение о причине уклонения. После того, когда было окончено подписание Регламента указанными лицами в Москве, 1 сентября того же года дан был Златоустовскому архимандриту новый указ, чтобы он вместе с подполковником Давыдовым поехал в Казань и Вологду, где должны архиереи Казанский, Астраханский, Вятский, Холмогорский и Устюжский, а также архимандриты степенных монастырей подписаться под Регламентом. Архимандрит уклонился, впрочем, на этот раз от возложенного на него поручения под предлогом невозможности отъехать из Москвы по случаю отправления им в приказе „превеликих дел“ (раскольнических), и на его место назначен был Спасского монастыря в Казани архимандрит Иоанн Сальников. К декабрю 1720 года подпись под Регламентом была уже совсем окончена и, по-видимому, благополучно. Только, по свидетельству „Мо-

—83—

лотка на Камень веры“, местоблюститель патриаршества „весьма противился и чрез долгое время подписать Духовный Регламент отрицался, отговариваясь немощами, иногда же яко неясным некоторых пунктов толкованием“¹⁰³.

Вслед за подписанием Регламента, вызваны были в С.-Петербург назначенные для присутствия в Духовной Коллегии лица, которые, „по учинении присяги, до приготовления светлиц“, т. е. до 14 февраля 1721 года, „в Александровском подворье пребывание имели“. В январе 25 числа издан был манифест царский об учреждении Духовной Коллегии. Этот манифест, судя по его слогу и мыслям, принадлежит, вероятно, также перу автора Регламента. Февраля 9-го того же года сенат особым указом дал повсеместно знать, „дабы писать о чём надлежит к святейшему правительствующему духовному Синоду доношениями и патриаршия и архиерейския вотчины соборами и правлением ведать в том же Синоде“. Приблизительно около этого же времени „Его Величество слушал сочинённого Духовного Регламента во второй раз и опробовал оный, по которому учинён Духовный Синод, который того же месяца в 14 день начало своё восприял“. Об этом „восприятии начала“ Святейшим Синодом на другой день, т. е. 15 февраля было помещено в „С.-Петербургских Ведомостях“ следующее известие: „сего февраля в 14 день в церкви живоначальной Троицы на литургии было народное собрание великое, как духовного, так и мирского чина, при котором и сам его царское величество высокой своей особой присутствовать изволил, и предика была об объявлении начинающиеся Духовные Коллегии, которую чинил архиепископ Псковский. А по окончании оной служили молебен определённые быть в той коллегии особы“¹⁰⁴.

Так возник Святейший Синод. В православной Церкви это – явление совершенно небывалое, чтобы государь, а не собор иерархов производил церковную реформу. Решив учредить Духовную Коллегию, Пётр и не подумал осведомиться о мнениях русских архиереев. Об архиереях он

—84—

вспомнил лишь тогда, когда пришло время им подписывать Регламент: „объяви преосвященным архиреом“... Таким образом, те, собору коих принадлежит верховная законодательная власть в Церкви, были унижены до положения лиц с правом только совещательного голоса: „ежели что не так покажется, то б ремарки показывали и на каждой ремарке экспликацию вины дела“. Но и это право оставлено было за ними лишь для видимости. Петру необходимы были только их подписи, чтобы придать Регламенту характер авторитетности в глазах духовенства и тех из мирян, которые помнили традиции древне-русского времени и знали правила св. Церкви, по которым всякое вмешательство светской власти в дело церковного законодательства самым настойчивым образом отстраняется¹⁰⁵. И вот он посылает подполковника Давыдова собрать подписи от архиереев. Что этот сбор подписей сделан был не без насилия, нечего и доказывать: требование письменного объяснения, в случае уклонения от подписи, равносильно угрозе судом. О свойствах суда в Петровское время даёт достаточное понятие уже одно существование знаменитого и страшного Преображенского приказа. А что и архиереев, в случае их сопротивления делу Петровских реформ, не защищал от привлечения к суду самый их высокий сан, показывают примеры: казни Ростовского архиерея Досифея, лишения сана Игнатия Тамбовского, ссылки в Сибирь митрополита Крутицкого Игнатия... Неудивительно, что подполковник Давыдов per fas aut nefas (пока для нас это безразлично, и нам важно лишь установить в принципе, что согласие архиереев не было свободным) сумел собрать нужные ему подписи. А продолжительные, но неудачные уклонения от подписи самого видного из архиереев, местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, который, если потом и подписался, то, очевидно, лишь уступая силе, показывают, что прочим, не столь важным архиереям нечего было и думать об уклонении. А почему Златоустовский архимандрит Антоний не поехал с Давыдовым в Казань и Вологду? Уж не потому ли, что слишком тяжёлой для его нравственного чувства была возла-

—85—

гаема на него миссия – вымогать подписи у архиереев и других особ духовного чина?..

Мы уже приводили места из канонов Церкви, свидетельствующие о всецелой принадлежности законодательной власти ей самой. „Если церковь, говорит автор одного исследования об отношениях между церковью и государством, есть законодательница, если исключительно ей принадлежит право создавать для своего общества известные нормы, то она только и может изменять или отменять их, смотря по нуждам и обстоятельствам времени. Государственной же власти, признающей известную церковь господствующей в государстве, очевидно, приходится только своим принятием освящать те нормы, которые созданы церковью, а не издавать их от себя. Церковь иногда и сама принимала в состав церковных законов прямые и положительные постановления гражданской власти, но только такие, которые были согласны с её основными канонами и не противоречили её духу, как, например, поступил четвёртый вселенский собор, признавший, как законы, решения императора Маркиана, чтобы духовные лица не входили в гражданские дела, чтобы не брали на откуп чужих имений и проч., чтобы монашествующие не проживали вне монастырей, в городах и друг.“¹⁰⁶ В некоторых случаях сама церковь обращалась к государственной власти с просьбой узаконить что-либо, как, например, соборы Африканские в своих определениях часто выражаются: „подобает просити благочестивейших царей, да благоволят узаконити“ (Карф. 69. 70. 71. 74. 104)... Во всех подобных случаях Церковь, очевидно, не лишается своей автономии, а только требует у государства содействия для более успешной своей деятельности. Иное дело, когда само государство совершенно произвольно навязывает церкви ненужные ей нормы или стремится разрушить то, что прежде, было создано церковью и получило на практике законную силу. „В этом случае, – справедливо говорит тот же автор, – со стороны государства будет посягательство на права

—86—

церкви, равное насилию“¹⁰⁷. Что введение Петровской реформы не подходит ни под один из указанных этим автором видов законного участия гражданской власти в образовании церковного законодательства, это ясно само собой. Никакой собор не узаконил этой реформы. Равно также никакой собор и не просил Петра „узаконить“ такой-то и такой-то порядок. Остаётся, следовательно, введение его реформы подвести под категорию „посягательства на права церкви“...

Нам могут возразить, что подписи архиереев на Регламенте заменили соборное одобрение его; а согласие на реформу восточных патриархов поднимает значение Петровского дела до степени мероприятия, санкционированного вселенским собором.

Но это возражение мы без труда можем опровергнуть на основании 47 правила св. Василия Великого во втором его каноническом послании. „Должно собраться большему числу епископов, говорит св. отец, и так изложить правила, дабы и действующий был безопасен, и ответствующий на вопросы имел достоверное основание для ответов“. Здесь мы имеем авторитетнейшее объяснение причины, почему необходим собор, и почему его не могли заменить подписи архиереев с „ремарками“ и „экспликациями“, в случае каких недоразумений. Собор был необходим, „дабы действующий был безопасен“. В самом деле, на соборе каждый архиерей мог проводить известное постановление, не боясь никакой личной ответственности или преследования. Автор регламента прекрасно понимал это, когда писал в защиту коллегиального правления: „коллегиум свободнейший дух в себе имеет к правосудию, не тако бо, якоже единоличный правитель гнева сильных боится; понеже и причины проискивать на многих, а еще разностатейных особ, не тако удобно есть, яко на единого человека“¹⁰⁸. Спрашивается: почему же этой прекрасной мысли Пётр не принял во внимание при самом учреждении Синода? – Очевидно потому, что боялся собора

—87—

и не доверял ему. А когда у каждого требуют отдельной подписи, а в случае недоумений „ремарки“ и „экспликации“, да „письменные объяснения“, – тут едва ли у кого найдётся „свободнейший дух“, чтобы „гнева сильных не бояться“... Но возражение таким ответом может не удовлетвориться и, продолжая свою мысль, утверждать, будто если не доказано, что архиереев принуждали подписывать Регламент, что реформа совершена вопреки желаниям представителей православной церкви, – то и невозможно говорить, что подписи архиерейские не заменили соборного определения. Но, во-первых, нам вовсе нет надобности доказывать, что архиереев принуждали подписываться; для нашего утверждения неканоничности Петрова деяния достаточно показать, что согласие архиереев не могло быть свободным. Что никто не опротестовал Регламента¹⁰⁹, это ещё ничего не доказывает. Нужно доказать, что согласие архиереев было свободным; а это – дело апологетов реформы. Onus probandi лежит на них. Потому-то и нужно соблюдение всех формальностей, созданных канонической практикой церкви (в данном случае – одобрение преобразования собором), что этим навсегда устраняется сомнение в законности известного постановления. Во-вторых, даже не настаивая на этом формальном преимуществе нашего положения и соглашаясь вместе с нашими возможными противниками войти в рассмотрение того, как относились к реформе архиереи, духовенство и вообще все, кто могли иметь голос в решении этого дела, мы всё-таки не изменим своего приговора, потому что отношение это было отрицательное.

Но, прежде чем описывать отношение к реформе иерархии, считаем нелишним ответить ещё на одно возможное возражение. Скажут, что соборное обсуждение Регламента было, когда Пётр поручал „преосвященным архиреом и господам сенату“ посылаемый к ним проект Регламента „выслушать, – так ли оному быть“, и на этом обсуждении он был одобрен, как открывается из письма Петра к сенату: „вчерась я от вас слышал, что проект духовной коллегии, как архиреи, так и вы слушали и приняли всё за благо“. Но, по нашему мнению, этого ни в каком

—88—

случае нельзя назвать соборным обсуждением. Прежде всего, здесь присутствовали только шесть архиереев, – число слишком незначительное, чтобы счесть их представителями всероссийского архиерейства. Затем, и здесь мы в праве повторить своё подозрение о несвободном одобрении ими Регламента. Далее, весьма важное отличие этого обсуждения от соборного создаётся тем обстоятельством, что никаких актов и протоколов от этого quasi-соборного заседания не осталось. Пётр пишет: „слышал я вчерась, что приняли всё за благо“; но так ли было на деле, где тому ручательство?.. Наконец, и ещё одно обстоятельство, – как бы мы в принципе к нему ни относились, – с точки зрения исторических традиций Церкви может быть поставлено в упрёк Петру: обсуждение и подписание Регламента „купно с господами сенатом“ слишком не похоже на соборную практику древней церкви, по которой светские лица самым настойчивым образом устранялись от участия в соборных рассуждениях¹¹⁰.

Переходим к вопросу об отношении иерархии к реформе. Вот как г. Белогостицкий в упомянутой своей статье в „Журнале мин. нар. просв.“ рисует отношение к св. Синоду русского духовенства. „Хотя по указу государя, говорит он, святейший Синод должен был заменить патриарха, но в глазах большей части (курсив наш) духовенства и народа Синод долгое время не имел такого значения“¹¹¹. Между архиереями и новым учреждением возникали постоянно недоразумения. Хотя в Синод епископы были обязаны писать доношениями, как ему подчинённые, однако они позволяли себе писать к нему ведениями, как равные ему, а это было уже „умалением синодальной чести“; иногда же называли Синод „превосходительством“ и т. п. Синод не мог, конечно, равнодушно смотреть на подобное к себе отношение своих подчинённых и взыскивал с них за такие „продерзости“, разъяснял им своё значение и власть, требуя беспрекословного повиновения себе, „понеже оный Синод имеет честь,

—89—

силу и власть патриаршую или едва ли не бо́льшую, понеже есть собор“¹¹². Но и такие разъяснения мало действовали. Если такое отношение к Синоду было нередким со стороны епископов, то оно ещё чаще было среди низшего духовенства, священников и монахов. Священники не хотели поминать Синод на ектениях; монахи, иеромонахи и архимандриты то и дело ослушались, не принимали его указов и подчас произносили о нём „поносительныя слова“. – „Что де за Синод? и какой Синод“? кричал в 1724 году Троице-Сергиевский иеромонах Викентий с другими монахами... „Пётр – иконоборец“, кричал Левин со слов будто бы Стефана Яворского: „он принуждал митрополита быть Синодом, но тот стоял пред ним на коленах и просил не быть Синодом“¹¹³. Являлись подмётные письма и тетради в монастырях, в которых ругали Синод и восхваляли патриаршество, хотя, по словам Феофана Прокоповича, похвалы патриаршеству писались столь „скудно и студено, что сами святейшие патриархи в награждение такой похвалы осудили бы тех писателей на шелепы, плети и вечную ссылку“. Недовольство новой формой церковного правления было так велико, что при Петре II, когда власть находилась в руках приверженцев старого порядка вещей, в руках князей Долгоруких, недалеко уже было от осуществления мысли – уничтожить Синод и восстановить патриаршество; были намечены даже и кандидаты на последнее: одни указывали на Феофилакта Лопатинского, другие говорили, что „Ростовский архиерей (Георгий) на патриаршество ведёт на лошадях“¹¹⁴.

Недовольных учреждением Синода были целые массы; по словам Чистовича, „везде слышен был ропот, и появлялись подмётные печатные письма, которыми выводилось из пророчеств, что народился антихрист, и народ возбуждаем был к бунту против государя“¹¹⁵. Ропот

—90—

недовольных доходил до Синода, и он предпринимал с своей стороны меры к прекращению этого недовольства. Феофан Прокопович пишет оправдательные статьи в виде трактатов, в которых старается представить возражения на обвинения и разрешить недоумения¹¹⁶. Насколько наше духовенство и общество не мирились с отменой патриаршества, показывают волнения, происшедшие из-за прекращения возношения имени патриаршего в церковных молитвах. Для успокоения народа, Синод печатает „нарочитое известие“ в количестве 1000 экземпляров. Но трудно представить себе, чтобы оно могло достигнуть желанной цели, если среди самых членов Синода произошли разногласия: одни стояли за отмену возношения патриаршего имени на богослужении; другие, во главе которых был Стефан Яворский, – президент Синода, – были против. Стефан Яворский 9 июня 1721 года подал собственноручно писанное им изложение своих мыслей, которое называлось у него „Вопросо-ответами“. Но этот смелый и убеждённый протест своего президента святейший Синод нашёл несправедливым и возмутительным. „Вопросо-ответы“ его, „яко не важные и не крепкие“, не были напечатаны. Самому Стефану Яворскому, их автору, послан был указ, которым, под угрозой строгого наказания, запрещалось ему показывать свои вопрос-ответы кому бы то ни было¹¹⁷.

Как видим, настроение русской Церкви было вовсе не в пользу реформы. Следовательно, от делаемого нами упрёка в совершенной неканоничности не спасает её и исследование мнений русской иерархии.

Ссылка на одобрение святейшего Синода восточными патриархами, – имея значение для нас при суждении о законности синодальных распоряжений и действий (см. выше, введ.), – в вопросе о каноничности самого учреждения и проведения в жизнь синодального устройства русской церкви также не может иметь значения, потому что, во-первых, одобрение это было неохотным, что открывается из крайней медлительности патриархов в присылке своих грамот (через два года по учреждении Синода), а во-вторых.

—91—

и не все патриархи прислали такое одобрение. Только два патриарха – Константинопольский и Антиохийский – прислали св. Синоду свои грамоты, в которых называли его „братом возлюбленным и превожделенным“; остальные же весьма тенденциозно промолчали на посланное к ним Петром извещение.

Таким образом, существующая ныне у нас форма церковного управления введена была без соблюдения необходимых канонических условий.

II.

Чтобы определить каноническое достоинство известной системы церковного управления, надо рассмотреть, во-первых, её основания, во-вторых, её внутренний характер и, в-третьих, характер создаваемых ею отношений между церковью и государством. С этих трёх сторон мы и попытаемся представить оценку созданного Петровской реформой церковного устройства, как оно изображено в учредительных актах этой новой формы нашего церковного правления¹¹⁸.

А

Для определения оснований введённой Петром I системы церковного управления, прежде всего может служить то её самооправдание, какое даётся в первой части Духовного Регламента. В этом самооправдании довольно отчётливо выступают два элемента: указание недостатков прежней системы и перечисление преимуществ новой. Имеют ли те и другие указания с канонической точки зрения какую-либо цену и могут ли быть признаны достаточными основаниями той системы, к оправданию которой предназначаются?

„Предлагаются зде важныя вины, которые показуют, что сие правление совершеннейшее есть и лучшее, нежели единолич–

—92—

ное правительство, наипаче же в государстве монаршеском, яковое есть наше Российское“¹¹⁹. Так начинает автор изложение оснований новой системы. Последние слова весьма ясно обозначают точку зрения, на которой он стоит. Эта точка зрения – государственная, а не каноническая: достоинство системы определяется её удобством для государства известного строя. Едва ли можно одобрить такую точку зрения: желательно было бы видеть чисто-канонические основания, приведённые и раскрытые без нарочитого соображения с таким или иным характером гражданского законодательства. „Собственно церковное право, говорит проф. Заозерский, – jus canonicum, – есть неизменная принадлежность церкви, постулят её земного существования. Чем обособленнее от jus civile истолковывается оно, тем лучше. Толкование его, совершающееся под влиянием юридических доктрин, обезличение его, сглаживание его родовых и индивидуальных свойств и форм намерением сблизить с свойствами и формами действующего гражданского права, вместо гармонии между церковью и государством, приведёт к взаимному извращению существа и той и другого и, вместо усиления благотворного влияния Церкви на государство и нравы подданных, совсем парализует силу её... Нет, не на служение государствам создана Церковь Христова, а на благо человеческого рода, не в тесные национальные или политические пределы заключена она, а назначена действовать тут и там, в государствах и народах“¹²⁰. Если бы автор Регламента желал стоять на строго канонической точке зрения, он не был бы озабочен тем, чтобы проектируемая им система оказывалась наилучшей – „наипаче в государстве монаршеском, яковое есть наше Российское“. Верное каноническим принципам церковное устройство окажется удобным во всяком государстве, потому что церковь, как царство „не от мира сего“, по самому своему существу неспособна производить какие-либо пертурбации в строе земных царств. А та национальная окраска, которую нередко и вполне естественно

—93—

принимает устройство различных поместных церквей, приобретается вовсе не ценой уступок со стороны церкви, а является лишь некоторым придатком к её учреждениям¹²¹.

Но перейдём к разбору самых „вин“. Они изложены в девяти пунктах.

Пункт 1-й гласит: „Во-первых бо известнее взыскуется истина соборным сословием, нежели единым лицем“¹²². Положение это совершенно справедливо и действительно представляет собой основной принцип канонического устройства церкви¹²³. Но то употребление, какое из него делает автор Регламента, и те доказательства, какими он его подтверждает, совершенно лишают его всякого канонического значения.

Автор хочет на этом положении обосновать законность отмены патриаршества. Но такой вывод из этого положения следовал бы лишь в том случае, если бы с патриаршим правлением необходимо соединялось требование, чтобы „истина взыскивалась единым лицом“. Автор это, по-видимому, и склонен допускать; но такое представление дела лишь обнаруживает в нём незнание основных начал, определяющих каноническое устройство всякой поместной церкви, к какому бы типу это устройство ни принадлежало. Что касается патриаршества в смысле единоличного церковного правительства, то каноны церковные совершенно не знают такой формы управления. То самое начало соборности, которое, по-видимому, старается отстоять автор, и служит характерной чертой для окружного управления в целой поместной церкви. Патриаршество же характеризует собой лишь один из типов этой соборности. Канонисты различают разные формы соборного устройства, разнообразящиеся в зависимости от национальных и государственных отношений. Таковы: синодально-приматская, синодально-митрополитская, синодально-экзаршеская и синодально-патриаршеская. И действительно, патриаршеская форма

—94—

правления необходимо предполагает при патриархе, как верховном руководителе, – собор, как высший правительственный орган. При греческих патриархах постоянно действовал так называемый σύνοδος ἐνδημοῦσα, а в нужных случаях созывался поместный собор. Первый, являясь, – по словам цитированного уже нами канониста, – „исполнительным органом или комитетом, уполномоченным приводить в исполнение высшую волю поместной церкви, во всей полноте открывающуюся лишь в полном её соборе“¹²⁴, и мог бы вполне удовлетворить тому прекрасному требованию, какое заявляет Духовный Регламент, чтобы „истина взыскивалась соборным сословием“.

Выраженное в первом пункте положение, как мы сказали, автор Регламента подтверждает соображениями, вовсе не имеющими ценности с канонической точки зрения. Так он приводит „древнее пословие греческое: „другие помыслы мудрейшие суть паче первых“ и затем следующее соображение „от разума“ (употребляем термин старинных семинарских хрий): „случается, что в некоей трудности усмотрит тое человек простый, чего не усмотрит книжный и остроумный; то как не нужно есть соборное правительство, в котором предложенную нужду разбирают умы многие, и что един не постигнет, то постигнет другий, а чего не увидит сей, то он увидит; и тако вещь сумнительная и известнее и скорее объяснится, и какового требует определения, – не трудно покажется“¹²⁵. Едва ли подобный способ аргументации приличествует каноническому акту, каковым претендует быть Регламент, особенно – после сделанного в самом начале заявления, что „управления основание есть закон Божий, в Священном Писании предложенный, також Каноны или Правила соборные святых отец“¹²⁶. Почему бы, спрашивается, вместо „пословия греческого“ не привести какого-либо свидетельства из Священного Писания или канонов? Соображения же от разума, не имея канонической ценности несостоятельны и сами по себе. В самом деле, если их взять в безу-

—95—

словном значении, то на основании их можно отрицать законность не только патриаршества, но и монархического правления в государстве Российском, что едва ли входило в планы Феофана...

2-й пункт читается: „А яко известие в познании, тако и сила в определении дела большая зде есть, понеже вящше к уверенно и повиновению преклоняет приговор соборный, нежели единоличный указ“¹²⁷. Натянутость этого соображения в применении к разбираемому вопросу – совершенно очевидна. Кто же станет спорить, что церковная власть сильнее, когда во главе правления стоит патриарх? Известно, что безличная власть разных комитетов, съездов и т. п., не подкрепляемая сильной исполнительной властью, всегда вынуждена бывает считаться с разной „волокитой“ в исполнении её постановлений. Да и сам Феофан, очевидно, признаёт, что патриаршая власть сильнее синодальной, когда в 7-ом пункте утверждает, что она опаснее для государства, нежели власть Синода.

Любопытно доказательство, каким он подтверждает этот свой тезис. „Монархов власть, говорит он, есть самодержавная, которым повиноватися Сам Бог за совесть повелевает; обаче советников своих имеют, не токмо ради лучшего истины взыскания, но дабы и не клеветали непокоривые, что се или оно силою паче и по прихотям своим, нежели судом и истиною, заповедует монарх: то кольми паче в церковном правлении, где правительство не монаршеское есть, и правителем заповедуется, да не господствуют клиру, где аще един что уставляет, могут противницы единым лица его оклеветанием силу установлению его отъяти, чего не так возмогут, где от соборного сословия определение происходит¹²⁸“. Здесь путём сравнения церковного управления с государственным автор сам; опровергает свою мысль о необходимости отмены патриаршества. Если при монаршеском правлении для большей авторитетности и непререкаемости издаваемых верховной властью повелений будто бы необходимо только, чтобы при монархе был совет, а вовсе не требуется упразднение самой монархической власти, то почему же автор не считает достаточ-

—96—

ным и при патриархе учредить совет (ср. выше о σύνοδος ἐνδημοῦσα)? Он ссылается на то, что в церковном правлении „правительство не монаршеское есть“, и отсюда делает вывод, что здесь „кольми пачи“ требуется коллективное правление. Странное рассуждение! Если церковное правление существенно отлично от государственного, то, очевидно, никакие аналогии между ними что-либо доказывать не могут. Если же автор желает настаивать на их аналогичности, то должен и аналогичные средства рекомендовать для предотвращения упрёков в самовластии. Таким образом, как заключение по аналогии, это доказательство надо признать несостоятельным.

Можно, впрочем, это доказательство рассматривать, не как прямую аналогию, а как argumentatio а fortiori, на что, пожалуй, и уполномочивает выражение „кольми паче“. Но в подобного рода доказательствах, по требованию логики, качественного различия между сравниваемыми предметами не допускается, а только утверждается, что данный предмет, – в силу бо́льшей и совершеннейшей определённости своих свойств, сходных у него с свойствами другого предмета, – должен в большей степени обладать известным признаком, который в последнем предмете определился недостаточно или существует только в виде тенденции. Но если мы станем это доказательство Феофана о необходимости коллегиального правления в церкви и отмены патриаршества рассматривать, как расположенное по такой схеме, то выйдет, что и государственное правление лишь в силу своего несовершенства может оставаться монархическим, а в своём идеальном виде имеет тенденцию стать соборным (парламентарным?) и освободиться от чистого монархизма. А такая мысль в произведении человека, бывшего самым приближенным советником величайшего из русских самодержцев, есть нечто решительно ни с чем несообразное. Приходится автору Регламента сделать упрёк в непонимании самых коренных основ того государственного права (русского), в интересах которого он работал¹²⁹. Припоминая же, что по по-

—97—

воду 1-го пункта был высказан ему упрёк в непонимании основ канонического права, приходится только пожалеть, что акт такой великой государственной и церковной важности имел столь неподходящего автора.

В 3-ем пункте читаем: „Се же наипаче сильно есть, когда коллегиум правительское под державным монархом есть и от монарха уставлено. Яве-бе зде, что коллегиум не есть некая факция, тайным и на интерес свой союзом сложившаяся, но на добро общее, повелением самодержца и егож с прочими рассмотрением, собранные лица“¹³⁰. Этот пункт составлен всецело с точки зрения государственной пользы. Что касается выраженной в нём мысли, то она – справедлива: когда высший правительственный орган в церкви делается государственным учреждением, которое „под державным монархом есть и от монарха уставлено“, то оно действительно делается, говоря словами Петровского указа об учреждении Синода, „важным и сильным правительством“. Но несомненно также, что при этом – 1) церковная власть теряет свой специфический характер, омир–

—98—

щается¹³¹, и – 2) сама Церковь терпит унижение, порабощается светскому правительству, что̀ представляется, с канонической точки зрения, вопиющей несправедливостью. Характерно здесь также и то, что Церкви гражданское правительство не хочет доверять, опасается её и считает нужным подчинить своему контролю, как какое-нибудь акционерное общество или другую ассоциацию, могущую, под благовидным предлогом, заниматься революционной пропагандой. Хорошее отношение со стороны правительства, признающего себя христианским и называющего Церковь своей Матерью!..

В 4-м пункте говорится: „Еще же и се важное есть, что в единоличном правлении часто бывает дел продолжение и остановка за случающимися правителеви необходимыми нуждами и за недугом и болезнию, а когда в живых не станет его, то и паче пресецаются дела. Инако в правлении соборном: не присутствующу единому, аще бы и первейшему лицу, действуют другие, и дело идёт непресекомым течением“¹³². Этот довод имел бы свою цену в вопросе об устройстве какой-либо канцелярии; но в рассуждении о церковном устройстве встречать его как-то странно. Мы не хотим, конечно, сказать, чтобы исправность и „непресекомое течение“ в церковных делах были нежелательными: напротив, это – вещь прекрасная; но уж слишком далёк этот довод от того, что с канонической точки зрения могло бы быть названо хорошим доказательством. Да, притом же, и слишком он недостаточен сам по себе: ведь не происходит же остановка и замедление в государственных делах за случающимися монарху „необходимыми нуждами и болезнью“.

В 5-ом пункте автор утверждает, что в коллегии „не обретается место пристрастию, коварству, лихоимному суду“¹³³. Это – мысль верная, и доказательствами она обстав-

—99—

лена достаточными¹³⁴. Но высказанное здесь требование вполне удовлетворяется и при той синодально-патриаршеской форме церковного управления, о которой мы упоминали по поводу первого пункта.

Весьма интересен 6-ой пункт по своей мотивировке. „И се томуж подобно, читаем в этом пункте, что коллегиум свободнейший дух в себе имеет к правосудию, не тако-бо, якоже единоличный правитель гнева сильных боится; понеже и причины проискивать на многих, а ещё разностатейных особ, не тако удобно есть, яко на единого человека“¹³⁵. Как мы видели, автор в 3-ем пункте, указывая на полнейшую зависимость проектируемой им духовной коллегии от самодержавного монарха, говорит, что, – в силу этой зависимости, – высший правительственный церковный орган не будет представлять никакой опасности для государства. Подобные же указания делаются и ниже, в 7-ом пункте. Спрашивается: как же, при такой зависимости, эта коллегия может иметь в себе „свободнейший дух“, чтобы не бояться разных „сильных“ из гражданского ведомства, – представителей высшей государственной власти? Ясно, что этот пункт идёт совершенно в разрез с общим духом Петровской реформы, всецело проникнутой стремлением ограничить церковную власть, – лишить „свободнейшего духа“ её представителей. А если мы ещё примем во внимание, что, по изысканиям проф. Каптерева, одним из важных мотивов реформы было желание сделать вперёд невозможным существование в России так называемых „свободных архиереев“, то неискренность приведённых в настоящем пункте соображений будет вне всякого сомнения¹³⁶. Мы не хотим сказать, что эти соображе-

—100—

ния несостоятельны сами по себе. Напротив, они совершенно справедливы, поскольку выражают ту мысль, что

—101—

бороться с собранием труднее, чем с одним лицом; и церковная власть, – если бы она была представлена не од-

—102—

ним лицом патриарха, а целым собором иерархов, – была бы менее способна подчиняться разным домогательствам и исканиям со стороны власти гражданской. Но это возможно только при том непременном условии, чтобы этот собор не составляли „повелением самодержца и его ж с прочими рассмотрением собранные лица“, как сказано в 3-ем пункте, а чтобы они были выбраны самой Церковью (эта мысль подробнее будет раскрыта в следующем отделе настоящей главы). Без этого же условия собор будет только ведомством, служащие в котором, по выражению одного из писавших по этому вопросу авторов, будут „творить волю пославшего их“¹³⁷. Последнее обстоятельство именно и имеет место в созданной по проекту Феофана коллегии.

7-ой пункт – самый большой и, надо сказать, самый правдивый, потому что совершенно верно передаёт руководившие Петром мотивы. „Велико и се, читаем здесь, что от соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного“ и т. д.¹³⁸. Кажется, нет нужды доказывать, что это основание канонической ценности не имеет ровно никакой. Здесь мы можем только сказать, что весь

—103—

этот пункт был бы вполне уместен в каком-либо памятнике языческого законодательства, враждебного христианской церкви; и, напротив, он производит чрезвычайно тяжёлое впечатление, находясь в уставе церковного управления православной России. Трактовать Церковь и её правительство, как какой-то не особенно надёжный элемент в государстве, всегда готовый к революционному брожению и пропаганде, – за которым, поэтому, надо особенно строго и внимательно наблюдать, – значит не понимать характера Церкви и её власти. А в устах архипастыря Церкви, каким был Феофан, такие рассуждения, – sit venia verbo, – положительно неприличны¹³⁹.

—104—

8-ой пункт читается: „Еще и сие угодие церкви и государству от такового правительства будет, что в нем не токмо един некто от соседателей, но и сам президент или председатель подлежати имать суду своей братии, то есть томужде коллегиум, аще бы в чем знатно погрешил, не так, как деется, где един самовластный пастырь владеет; ибо он не похощет от подручных себе епископов судитися. Аще же бы к тому и принужден был, то обаче в народе простом, правосудия неведущем и слепо рассуждающем, таковый суд был бы подозрительный и поношению подверженный. От чего деется, что на злаго таковаго единовластителя нужда есть созывати собор Селенский, что и с великою всего отечества трудностию, и с немалым иждивением бывает, и в нынешния времена (когда восточные патриархи под игом турским живут, и Турки нашего государства вящше, нежели прежде, опасаются) отнюдь мнится быти не возможно“¹⁴⁰. Как уже мы упоминали, этот пункт составлен в виду отказа патриарха Никона подчиниться суду русских архиереев. Но, прежде всего, отказ этот трудно оправдать с канонической точки зрения, и потому если бы законным порядком, т. е. путём соборного определения, на будущее время постановлено было церковное правило о подсудности патриарха собору епископов его поместной церкви, то указываемое автором Регламента затруднение перестало бы существовать. В самом деле, относительно суда над патриархом в канонах ощущается пробел, восполнение которого является задачей будущего для правообразующей деятельности Церкви. Относительно же того, будто для суда над патриархом необходим вселенский собор, канонисты признают, что хотя вселенский собор, бесспорно, имеет право судить патриарха (потому что вообще имеет неограниченные полномочия в церкви),

—105—

каковое право и подтверждается многочисленными примерами из судебной практики 2–5 веков, однако трудно перевернуть это положение и утверждать, что суд над патриархом невозможен без вселенского собора. „По-видимому, говорит проф. Заозерский, мы приведены в необходимость заключать, что власть суда над патриархом принадлежит только вселенскому собору: в самом деле, не только Нестория, но и Македония и Диоскора осудил вселенский собор; приговор св. Флавиана над Евтихием проверял также вселенский собор. Но мы воздерживаемся от такого вывода на том основании, что во всех этих случаях главным предметом собора служила не личность патриарха, а поднятый им вопрос веры. Все четыре вселенских собора этого времени имели главным своим назначением утвердить веру православную, изложить истинное учение церковное, отделив его от ложных человеческих мудрований, которые стремились привнести в него упомянутые ересиархи. Ни ересь Несторианская, ни ересь Диоскора или Македония не были местным или частным учением какого-либо из сих патриархов, или имели местом своего возникновения и образования одну какую-либо частную церковь: в таком случае, они и были бы осуждены только частной церковью“¹⁴¹. В пользу того решения, что патриарх подсуден епископам своей области, говорят и те правила, которыми утверждается полная автономия поместных церквей в деле суда¹⁴². Что же касается возможного возражения, будто патриарх, как лицо высшее, не может быть судим лицами низшими его в иерархическом отношении, то практика древней церкви показывает, что в важнейших случаях церковной жизни, – напр., на вселенских соборах, – ранговые различия между иерархами не имели никакого значения в отношении их прав на участие в решении дела.

Относительно того довода, будто простой народ не признаёт законным суд поместной церкви, надо сказать, что этого трудно ожидать. Например, в деле п. Никона со стороны народа мы никакого протеста с подобным харак-

—106—

тером не встречаем. А затем, – мало ли чего простой народ не признаёт законным? Странно было бы угождать народному невежеству! Да, наконец, ведь и сам Синод, как мы видели, народ не признал законным.

Но если бы и действительно с канонической точки зрения встречались некоторые затруднения для производства суда над патриархом в пределах поместной церкви,– чего на самом деле мы не видим (здесь не излишне напомнить и пример восточных церквей, где патриархи удаляются в отставку очень легко), – то разве логично делать отсюда вывод о необходимости упразднить самое патриаршество? Последовательность требовала бы тогда рекомендовать и упразднение всех прочих патриаршеств. И вообще, довольно странно, в законодательном памятнике, претендующем на каноническую ценность, встречать аргументацию, где фигурирует столь далёкий от всякой каноники предмет, как турки.

Последний, 9-й пункт не требует разбора по своей несерьёзности. „В таковом правительстве соборном, гласит этот пункт, будет аки некая школа правления духовного“ и т. п.¹⁴³. Вполне может быть такой школой и патриарший синод.

Мы окончили рассмотрение тех оснований, какими оправдывает себя реформа. Приговор об их каноническом достоинстве приходится дать отрицательный.

h6C (Окончание следует)h6C .

П. Тихомиров

—107—

В сентябрьской книге „Богословского Вестника“ за текущий год, стр. 590–592, в статье „Автобиографические записки“ Саввы, архиепископа Тверского помещено анонимное письмо „Уфимского священника“, в котором депутат от духовенства описывает первую ревизию Уфимской епархии, произведённую в июне–августе этого года преосвященным епископом Никанором, передаёт свои впечатления от беседы с епископом по поводу этой ревизии и в заключение характеризует последнего, как „самолюбивого и гордого деспота, не слушающего никаких возражений, вспыльчивого до невероятности“, который „попов в храме обзывает дураками, мерзавцами, ослами и пудовишниками и передвигает их из прихода в приход, как шашки“.

Располагая подлинными бумагами покойного Уфимского (впоследствии Херсонского и Одесского) епископа Никанора, в числе которых есть и его „Отчёт по обозрению Уфимской епархии, произведённому в 1877 году“, лично покойным преосвященным составленный и его же „Докладная записка, представленная Обер-Прокурору Святейшего Синода, по поводу анонимного доноса из Уфы, от 18 декабря 1881 года, обвинявшего, как и „Уфимский священник“ обвиняет епископа Никанора в разных противозаконных действиях, в гневливости, издевательствах над духовенством и т. п.; – я позволяю себе ответить на анонимное письмо „Уфимского священника“ в двух отно-

—108—

шениях. Во 1) без передержек, хотя и с пропусками описания некоторых приходов, я воспроизвожу Уфимскую ревизию 1877 года буквальными словами преосв. Никанора; Во 2) даю копию подлинного ответа епископа Никанора на обвинения его в гневливости, гордости, вспыльчивости и т. под.

* * *

Первый приход, оставивший по словам „Уфимского священника“ худое впечатление в епископе Никаноре, был село Берёзовка. „Прихожане священника Малиновского (?) как будто знать не хотели, что к ним приехал архиерей, … спросил молитвы и молитвы знают не все, за что (?) и вынужденным нашёлся удалить священника в другой приход“ (Бог. вестн. стр. 590–591).

По „Отчёту“ ревизовавшего архиерея дело представляется в таком виде. „21 июня прибыли в село Берёзовку. Настоятель-священник Алексей Малиновкин кончил курс в Рязанской д. семинарии. Псаломщик полагается один, на лицо имеется диакон. Сверх штата имеется ещё испр. должность псаломщика. Числится при церкви и приходское Попечительство, но на лицо к нашему прибытию не явился никто из членов-крестьян. Председатель Попечительства уже третий год живёт в отсутствии. Одного из членов Попечительства священник приглашал в церковь, но тот не пошёл, а поспешил на какой-то вызов мирового посредника, причём священником пояснено, что „светской власти они слушаются больше, чем духовной“. Стечение народа вообще заметно малое… Дети не читают почти никаких молитв. Один маленький мальчик прочитал „Богородице“; обо всём же остальном уверял, что и тятя этого не знает. Один мальчик, читавший почти всё, хотя и с ошибками, на вопрос: „кто учил“? ответил: „Михайло Степанович“ (Налимский). – „А священник учил“? – Ответ: „нет“. – Другой юноша, 14 лет, прекрасный и прездоровый не может прочитать ровно ничего. Из девочек ни одна ничего не знала. Одну выставили такую, которая может прочитать „Отче наш“, но она вместо „Отче наш“ прочитала какую-то заговорную смесь:

—109—

„Отче, иже еси

на небеси,

просветися на земли.

Ангел мой, Спаситель мой,

храни мою душу, скрепи мое сердце,

враг от меня откоснися.

Нет ни лести, нет ни чести.

На гробу два листочка лежат“.

При этом отец благочинный наивно, с улыбкой объяснил мне, что это у них вроде какого-то заклятия. Отец благочинный, очевидно, не подозревает, как это всё глубоко печально: дети народа знают нелепое заклятие и не знают даже „Отче наш“. Священник, многократно махая рукой, говорил себе в извинение публично: „это от меня не зависит“. Десятословие читал один только мальчик, учившийся в школе, в Уфе. Один, на вопрос: „видел ли образ Христа-Спаса“? ответил: „нет, не видал“, – Другой: „видел“. „Где же“? Ворочает головой в сторону, потом назад от царских врат: „вот тут, вот там“. – „А тут поближе где-нибудь не видишь“? – „Нет“. Почти все не видели образа Спасителя. Девочка самая возрастная и самая умная ответила, что видела. И образ Богородицы указала удачно; но Спасителя стала указывать слева, перед клиросом и за клиросом, конечно невпопад и между прочим указала на усечённую главу Иоанна Крестителя и большой, за клиросом, образ святителя Николая, что-де это образ Христа. Она же после, когда стали её испытывать, действительно ли, она видела образ Богородицы за правым клиросом (мать подсказала, пока я записывал это), подтвердила; но зато забыла, что прежде удачно указала на образ Богородицы на левой стороне Царских врат. На вопрос: „какой ты веры“? мальчик ответил: „здешней“. На вопрос: „ты в Магомета веруешь“? ответил: „не знаю“. – „В Бога Отца и Сына и Святого Духа веруешь“? – „Верую“. – „В единого Бога веруешь»? – „Верую“. Отвечал, конечно, наугад. „А во многих богов веруешь“? „Не знаю“...

Дом священника, бывший господский, весьма приличен. У дома хороший сад, заведён трудами священника, за что он удостоился благодарности („спасибо“) от преосвящен-

—110—

ного епископа Петра“. И я говорю вам за тоже: „спасибо“, – говорю я, – „не говорю спасибо только за людей“. „Ей Богу, свидетельствуюсь Богом, – уверяет священник, – это от меня не зависит. Вы сами заметили, да и высказали, что они и в церковь не ходят. Они и сегодня пришли только из любопытства“. – „Вы устройте так, – внушаю я, – чтоб они ходили, чтоб они знали, зачем они ходят, зачем нужно ходить в храм“. – „Да я им постоянно проповедую, выбираю проповеди из книг“. – „Сделайте милость, – убеждаю я, – проповедуйте так, как с позволения сказать я сейчас проповедовал, чтоб они знали, что это вот – лик Спасителя, а это – Богородицы, знали и то, Кто были Спаситель и Богородица“. Священник уверяет, что он хлопотал, чтоб была школа. В доказательство представил своё отношение в волостное правление, от 1-го сентября 1866 года, – отношение следующего содержания: „имея намерение заняться обучением приходских мальчиков и завести на сей предмет школу в селе Берёзовке, без всякого возмездия за обучение, прошу уведомить прихожан о моём намерении и дать мне знать, сколько окажется мальчиков, желающих поступить в школу“. Отписался и спокоен в совести даже до сего дня, до 21 июня 1877 г., следовательно, без малого 11 лет. Ответ волостного правления достоин энергии священника. Вот это отношение: „священнику села Берёзовки. На отношение Вашего благословения волостное правление уведомить честь имеет, что желающих в здешней волости к отдаче для обучения мальчиков не оказалось“. Волостной старшина такой- то... и вместо подписи печать, значит неграмотный. Заявлено, что многие из этого прихода ходят в церковь Енгалыша, потому что сюда 7 вёрст, а в Енгалыш 3 вер.: а всего здесь 2387 душ обоего пола. Зачем так много? Не полезнее ли было бы отделить? В оправдание себя священник всё ссылается на то, что прихожане в церковь не ходят. Кажется мне по многим соображениям, что в наших головах от векового лежанья на боку, от вековой неподвижности извратились сами понятия: прихожане перестают ходить в церковь оттого, что не понимают, а священники не объясняют им нужды ходить в церковь, а священникам стало казаться, что они потому и не объ-

—111—

ясняют прихожанам нужды ходить в церковь, как и вообще не объясняют ничего, касающегося веры, что прихожане перестали ходить в церковь. Летопись церковная ведётся, и весьма тщательно. За 1868 год, между прочим, отмечено: „к сожалению прихожане не очень усердны; только небольшая часть их ходит в церковь, а к причастию и исповеди ещё меньшая. Причина сему та, что, предавшись житейским заботам, они мало думают о душе своей и не находят достаточно времени ходить в церковь. Небрегут и о поминовении усопших. Думают, что постоянным хождением в храм Божий много убьют дорогого времени, необходимого для обеспечение своего в домашнем быту. Христианской общежительности и взаимного вспоможения между прихожанами не заметно; а повсюду слышны вражда, ненависть, драка, взаимные оскорбления и частые судбища. Общественных благотворительных заведений никаких не открыто, даже училищ не находят нужным открыть. Даже при частых внушениях прихожане-крестьяне не имеют расположения к грамотности. По беспечности и хлебопашеством занимаются в малых размерах, исключая некоторых домохозяев. Оттого и очень много здесь бедных, а зажиточных, не нуждающихся самая малая часть. Нравственное и умственное состояние прихожан в 1870 году осталось почти тоже самое: та же холодность к храму Божию, та же беспечность о спасении душ. В 1871 г нравственное и умственное состояние прихожан мало изменилось. Не смотря на явную кару от перста Божия, народ только тогда, по русской пословице, содрогался, когда гремел над головами гром мести Божией. В сём году народ падал, как снопы то от скарлатины, то от злого поноса, то от ужасного бича – холеры. В 1872 году, после прошлогодней страшной грозы прихожане пробудились нравственно, стали чаще и в большем количестве ходить в церковь Божию; исполнивших долг исповеди и причастия было больше“. Более резкие, иначе сказать – слишком резкие отзывы священника о своих прихожанах опускаем...

По утру 22 июня, собираясь уезжать из Берёзовки в дальнейший путь, когда, кроме проснувшегося хозяина – священника Малиновкина, никто, ни диакон, ни исправляющий должность псаломщика, ни староста не явились даже

—112—

принять моё благословение, выслушать моё прощальное слово и проститься со мной, я выразумел наконец, в чем тут скрывается сущность дела. В том, что здесь до ревизующего архиерея местным жителям, начиная с причта, было мало дела. Он едет себе своей дорогой, они остаются жить, как жили. Тут-то я и выяснил себе результат обзора этого прихода и пришёл к следующему не светлому выводу, который и изложил в особом предложении в Консисторию от июня 22: „обозрев вчера 21 и сегодня 22 июня церковь и приход села Берёзовки, я усмотрел здесь много беспорядков и нашёл приход в заметном упадке (в оригинале следуют пункты, числом 4). За сим предложены были Консистории соответственные положению вещей распоряжения“.

„Часов около 8 утра, 22 июня, прибыли в село Енгалышь. Церковь села Енгалыша, во имя св. Александра Невского, приписная к селу Берёзовке. Настоятель церкви в селе Берёзовке, священник Алексей Малиновкин не явился сюда, в Енгалышь, к нашему прибытию, – не счёл этого своей обязанностью. Это было тем более странно, что ему – Малиновкину, предписано было принять этот приписной приход под своё ближайшее заведывание, так как бывший здесь священник Феодор Петров по суду переведён в село Елань, Мензелинского уезда. Тем не менее встретил нас в Енгалыше, в качестве приходского священника, от. Петров. Поёт он, как старый соборный певец, служит несколько поспешно. Пели на клиросе четыре девицы и мальчик; в том числе пела и дочь священника. Здесь народ, впрочем, в небольшом количестве, встретил за селом, с хлебом-солью. Родом мордва; народ настаивал на том, что: „все мы русские, а только зовёмся мордва“. Говорят по-русски чисто, хотя тут же при мне между собой разговаривали и по-мордовски. Церковь деревянная, но с виду чистая, недавно обновлённая. В алтаре чисто и нарядно, только аналой развалился под моими руками, когда стал я писать на нём свои заметки. При выходе к народу первая возрастная 14 лет девочка не умела прочитать ничего, ни одной молитвы. Вторая прочитала нечто с ошибками, „верую“ не прочитала, о десятословии, не слыхала. На мой вопрос: „кто

—113—

тебя учил“, – отвечала: „брат“. – „А брата кто учил“. – „Батюшка“. Брат её прочитал несколько больше и правильнее; „верую“ не прочитал; о десятословии не слыхал. „Кто учил“? Оказалось, что здесь есть школа. Тем не менее девочка, почти невеста, не знала ничего. Мальчик 14 лет читал смесь из „Царю небесный“, „Отче наш“ и „Богородице Дево“. Другая девочка, также почти невеста, ничего не учила; „сколько ей годов“? – не знает и того. Образов Христа-Спаса и Богородицы даже возрастные не видали; мальчик довольно бойко говорит: „вот Богородица“ и указывает на правый клирос, на огромных размеров Нерукотворенный образ, за клиросом. „Это Царица небесная“? – спрашиваю. – „Вот, да“, отвечает мальчик. Девочка, почти невеста, также не видела образов, ни Христа-Спаса, ни Богородицы. Я указываю ей на тот же образ и спрашиваю: „Это образ Богородицы“? – „Богородицы“ – „Царицы небесной“? – „Царицы небесной“. На вопрос; „верую в Иисуса Христа, распятого за ны“ и т. д., – в кого это ты веруешь? три девочки самые возрастные отвечают: „не знаю“. На вопрос: „сколько у нас богов“ – все молчат. Самый умный мальчик отвечает: „Бог одна“. О плащанице не имеют понятия; а тот мальчик, что поумнее, указывает на крест и говорит, что – это плащаница. Церковь вообще чиста, не богата, не достаточно обзаведена всем необходимым. Одно только оказывается в церкви не нужно, – библиотека, которой вовсе почти нет. В библиотеке имеется полное собрание сочинений Иннокентия, высланных Консисторией, но нет и не было Библии. Но тут же люстра хорошая, стоит рублей сто, а на Библию – источник света духовного, священник не отыскал средств“…

24 июня прибыли в село Месели. Приход чувашский, кроме одной деревни, одна деревня есть русская. Чуваши есть и из мужеского и из женского пола такие, которые говорят по-русски хорошо. Мужеский пол все по-русски понимают. Русские по-чувашски знают мало; а напротив, по смежности с татарами, русские везде говорят по-татарски. Язычников некрещённых нет. Церковь деревянная, строена от казны, размеров незначительных и самых простых. По штату положено: священник и два пса-

—114—

ломщика. На лицо один только псаломщик. Утварь необходимая есть, но вообще церковь не богата, даже скудна. Школы нет. Из детей – мальчиков и девочек никто не знал ни одной молитвы, ни символа, ни десятословия. Старики просили священника. О. благочинный Андреев сказывал, что по соседству, в селении Куганак, имеются чуваши ещё язычники, и объяснял, что присоединить их нельзя, потому что чуваши живут в татарском селении, и совершенно отатарились. С ними ничего не поделаешь. Теперь для меня понятно, почему это все меня уверяют, что магометанская корпорация для нас неприкосновенна. „Фанатизм“, – говорит благочинный, фанатизм, да; но есть другая причина повыше и посущественнее, которая лежит в основе фанатизма: магометане выше нас, умнее. У них почти все дети грамотны, мальчики и девочки, все учатся закону Божию. Я обещал произвести и произвёл экзамен татарским детям. На одной почтовой станции подозвали к себе толпу татар, между ними оказался один, хорошо объясняющийся по-русски; взяли первого попавшегося татарчонка. Большой татарин был переводчиком. „Сколько у вас богов“? Потолковали между собою и вынесли ответ: „одна, одна бог“. – „Кто его пророк“? – „Магомет“. – „Что ждёт людей на том свете по смерти“? – „Кто как жил, так тому и будет“. – „Кто вас учит“? – „Мулла“. – „А девочек кто учит“? – „Баба“, – т. е. „жена муллы“? – „Да“. – „Видите, – говорю я благочинному, о. Андрееву, – у магометан учат поголовно всех и грамоте и закону божию. А у нас, в некоторых приходах, где нет школы, никто ничему. Вот приход, в котором ни одна душа не знает ни одной молитвы. – „Приходские священники не могут учить“, умствует о. благочинный. „Отчего не могут? Обязаны“, утверждаю я. – „У них есть другие обязанности“, умствует о. благочинный, – „для этого должны быть особые миссионеры“. Тут я уже заговорил серьёзным языком, что не ожидал от него – благочинного, руководителя других приходских священников, такой приземистости, такой узкости – самого узкого своекорыстия воззрений... Так я и уехал, расставшись с о. Андреевым под тяжёлым впечатлением. Сии пастыри душ отрицают в самом принципе первейший свой долг –

—115—

быть духовными учителями, наставниками и руководителями паствы. То, что в приходе никто не знает ни одной молитвы, не различает икону Спасову от иконы Царицы Небесной, не ведает, во сколько мы веруем богов, это некоторых наших пастырей нимало не беспокоит. Ни один из священников не отметил этого в летописи церковной, за то обратно почти ни один не пропустил отметить, что прихожане мало служат молебнов и панихид. „Расценивают Христа, – как я выразился о. Андрееву, – на сребренники, не иначе“. А „туне приясте, туне дадите; блаженнее есть паче даяти, нежели приимати“, сии основные аксиомы поведения священников нами забыты. „Приходские священники молитвам и вере учить не могут. У них есть другие обязанности. „Это не от них зависит“, как выражался многократно священник Малиновкин, „это не их дело“

Июня 27 прибыли в церковь села Бижбуляки, во имя Св. Троицы. Приход чувашей 3785 душ. Один приход, один священник, один псаломщик… Церковь чиста, но скудна, на казённые деньги строена. Алтарь иконными украшениями очень скуден. Утвари чисты, но скудны. Подсвечник на жертвеннике сломанный. В трисвечнике на престоле и на жертвеннике горит по маленькому тонкому огарку, Св. миро держится небрежно, в запылённом пузырьке, заткнутом развалившеюся и заплесневелой пробкой. Спросил я о крещальном сосуде. Священник говорит: „с Дарами вожу“. „Принёс, однако же пузырьки со св. миром и елеем. Пузырьки самые маленькие, аптечные, без пробок. Пузырёк с св. миром, с отбитым рыльцем. Внутри, в мире плавает грязный комок воска, пёрышко, которым мажут; что-то чёрное, вроде нагоревшей кнотовины, волоса и всякая нечисть. Я говорю благочинному: „может ли быть что-нибудь скареднее этого, и это св. миро. Всякий сказал бы вам, что вы совершаете смертный грех“… Из детей многие понимают по-русски, а мордва, кажется, все. Его спрашиваешь: „отчего ты по-русски понимаешь“? В ответ одно слово: „мордва“. „Когда я стал спрашивать детей, то никто ни из чувашей, ни из мордвов, ни из русских не знал ровно ничего. Не многие, учившиеся в школе, прочитали с крайними ошиб-

—116—

ками по одной молитве, больше „Богородице“. Кажется, один, или два прошептали „Отче наш“. „Верую“ не знает никто. А священник отказывался от законоучительства, не желая принять его на себя. Святых икон Спаса и Богородицы не различает ни одна душа. Стал было я говорить, хотел объяснить символ веры. Но из этого 4000 прихода и с самого начала набралось народа немного, так что половина небольшой церкви была пуста. Но когда стал я говорить, задние стали выходить на моих глазах, то един по единому, то толпами. Я заметил, что это неприлично и приказал старшине затворить дверь. Старшина отошёл, но дверей не затворил, а народ, особенно женщины, продолжали уходить. Тогда я обратился к близь стоявшим с вопросом: „что было бы, если бы архиерей приехал и объявил, что вечером он будет всем и всякому раздавать сласти, напр. пряники. – Или если б объявил, что ставит вино на всякого желающего, которое будут раздавать не теперь, а вечером“? „О, – отвечали все, – простояли бы хоть двое суток. – Я стал продолжать объяснение символа, но и остальные задние продолжали уходить… Я перекрестился и пошёл из церкви и из села, не взглянув ни на кого…

28 июня прибыли в село Чегодаево… При личном знакомстве со священником не замечено в нём особого толка. Когда, при прощании с клиром и народом, я повёл речь о том, что в сём приходе замечается упадок христианского усердия, даже можно сказать – самого христианства, в эту минуту, к крайнему моему удивлению, одна прилично одетая женщина, оказалось, – местная дьячиха – возвысила вопль: „переведите нас отсюда, Ваше Преосвященство, я измучилась с погребом. Погреб упал. Я просила, просила их (прихожан): „почините нам погреб“, – сил моих нет, измучилась совсем“. Ещё к большему моему изумлению, такой неуместной выходке жены стал вторить и муж, испр. долж. псаломщика. „Вот, подумалось мне, – и толкуй этим людям о падении христианства. А они толкуют своё, – о падении погреба. Такая приземистость. Такое приземистое своекорыстие. Ещё бы толковать о падении христианства вот этим телятам, овцам и другим невинным скотам, которые тут вот

—117—

щиплют траву, не удостаивая нас ни малейшим вниманием…

Вторую поездку, вследствие болезненного расстройства, мы преждевременно прекратили и предназначенного маршрута не выдержали.

В третью поездку для обозрения епархии, июля 26, 1877 года, прибыли в село Николаевку. Священник – Нечаев, – отец известного мальчика Нечаева, ученика училища, который отказался ходить в церковь Божию по нерасположению и впоследствии утонул. Церковь в имении Дашковых, от них украшена утварями. Внутри вообще не скудна, но без ограды. Есть и певчие, поют удовлетворительно. Священник, дрожащий и пахнущий, впрочем ещё не неприличен. Вид диковат, манера держать себя несколько резкая. Школа была давно, но теперь нет. Приход похожий на всё из худших. Дети, кто знает „Богородице“, кто „Отче наш“, кто „Иисусову молитву“ и „Отче наш“, кто „Богородице“ и „святый Боже“. Далеко не все знают „Богородице“ и „святый Боже“. Оказалось целое семейство – четверо маленьких детей, мальчиков и девочек, из которых старшие трое знают и „верую“, меньшой – пяти лет преусердно и предолго читал нечто, но я не мог разобрать, что именно; а старшие, почти такие же крошки, как он, преусердно ему подсказывали. Один мальчик, сын резчика иконостаса, учившийся в школе, знает и десятословие. Отец тех четырёх детей – воин царя земного. Мальчик самый умный – Иван Копейкин. А девочка, которую мать выставила, Устинья Сапожникова. Никто из детей не сказал, что учил священник. „Нет, именно говорят, не учил, тятька учил“ и т. п. Немногие различают иконы Спаса, Богородицы и Святителя Николая, – храмовой праздник. Различают отчётливо только те из детей, которые удовлетворительно и отвечали. Здесь заявляют, что чиновники из города, вообще горожане действуют на подгородних сельских жителей развращающим образом: „вот что стреляют здесь дичь и всякие тому подобные... Проповедуют: Бога нет; это для вас мужиков-дураков Бог. Попов не нужно; попы купают детей, давайте, я вам также, или ещё лучше окупаю“... Заявляет благочинный Уводский, человек без-

—118—

спорно умный и деятельный: „ужасающие явления... О христианской религии им и говорить нечего, о Христе, о Божией Матери. Мы благородные не нуждаемся ни в церкви, ни в попах“…

Помещик Дашков сделал отзыв о священнике: „не пользуется уважением, приход нуждается в священнике“. При прощанье я стал говорить, что школа нужна. Отец благочинный Уводский, обращаясь к священнику, говорит: „хлопочите, я походатайствую пред земством. Земство откроет школу. Вы будете получать по 50 коп. с мальчика“. – „О, – заговорил священник оживлённо, – это дело другое, на это найдётся много охотников, дайте не 50, а 25 коп., и за это возьмутся с охотой“. – Я говорю: „и да вот вы из корысти готовы учить; а вы обязаны учить даром“. – „Да я не о себе говорю, – возражает о. Нечаев, – а о других“. „А я уже устарел учить. Я не могу полчаса просидеть, чтоб у меня грудь не заболела. Я всё здоровье своё уходил в столоначальниках, на это никто не обратил внимания“. – „Зачем же вы брали сан, коли не могли исполнять его обязанности“. – „Есть нечего было, а я семейный“. – „Ну так оставьте священническую службу, коли не можете нести её“, – „Да я её несу“. – „Да вы же отказываетесь учить“. – „Да я учу“. – „Да как же вы учите. – в школе не желаете учить, в церкви не учите“. – „Я только не говорю катехизических поучений“. – „Вы запутались в школьных определениях и дистинкциях, – говорю я, – а на деле во всяком случае не оказывается ничего“... „Вот уже это наиболее неудобная вещь: когда человек-священник грешит морально, на это есть кары Божии и человеческие, есть милосердие и прощение. А когда священник согрешает умом, согрешает в принципе, согрешает ересью, сказано: да извержется. Когда говоришь священнику, что его первый священный долг учить, а он сомневается в этом, то тут идти далее некуда. Такое отрицание долга я не благословляю“... С тем я и ушёл от этого извращённого человека, от этого отставного консисторского столоначальника, в рясе, без призвания, единственно из-за куска хлеба…

Июля 27 прибыли в село Сорвиху. Священник из диаконов, человек пожилой и благообразный по священни-

—119—

чески. Церковь новая, недавно устроенная, не бедна и не богата. Пели на клиросе певцы, и между ними четыре женщины. Народу при встрече было не много, ни мало. В церковь вошла разве только половина и все мужчины. Детей было мало, девочек почти никого, в церкви от нас убегали. Оказалось, однако же, что мальчики знали символ веры и, – что отрадно было услышать, – учил священник, учил, сказано, везде и дома, и в церкви. Различение икон смутное; о Спасителе на панагии все сказали, что не знаем, или сказали, что Богородица. Когда я начал читать символ веры, многие женщины и девочки глазели из-за закрытой стеклянной двери. Когда я велел позвать их в церковь, они все разбежались. Через открытую главную дверь я видел, что вся масса женщин стояла вне церкви, у ограды. Когда я стал говорить об этом, то и те, которые стояли в церкви, выходили. Я рассказал предстоявшим, как при подобных обстоятельствах я поступал в других сёлах, т. е. когда народ не слушал меня, и уходил, то и я перекрестился на иконы и вышел. Так затем я поступил и здесь. Масса мужчин, впрочем, по внушению свиты, бежали за мной и просили прощения, становясь на колена. Чувствуя фальшивую, деланную театральность этой сцены, я сел в экипаж и уехал. Впрочем, эти люди на хорошей дороге и в добрых руках. Умница старшина, и священник имеет влияние. На завтра из Сорвихи пришла депутация человек в 30 в Сергеевку, и тут я объяснился с ними и простились по христиански… Того же июля 27 прибыли в село Сергеевку… Беседовать с детьми и вчера стеснились и сегодня, потому что присутствовало целое барское семейство. Но сегодня спросили первую стоявшую впереди девочку, росту не малого, лет 13–14, „знает ли она образ Богородицы, Царицы небесной“. – „Нет, не знаю“. – „Как не знаешь“? – тут то догадался накинуться на неё священник. Да не знает, не видела образа Богородицы, Царицы небесной. Преподавая благословение, я остановил одну большую, развитую телесно, девушку: „ты женщина, или девушка?“ – „Девушка“. – „Ну, скажи, знаешь ли ты Христа-Спаса“? – „Нет, не знаю“. – „Не видела образа, иконы Христа, Спасителя, Христа-Спаса“? – „Нет,

—120—

не видела“. На том и стала. А лет 17, или 18. – Так вот и деятельность местного священника; к пению церковному никого не приучил, напротив приученных отвадил, сам богословских понятий не имеет никаких, никого ничему не учит, даже не осведомляется, знают ли его прихожане что-либо. Этой последней девушке, чисто одетой, он задал при мне вопрос: „ты кто такая“? – „В церковь не ходит“, – прибавил он себе в оправдание. На что я ему возразил: „да, хо́дите же вы к ним по домам с требами, или за ругой, за гривенниками. Отчего же вы у неё там не спросили, видела ль она образ Христа Спаса“. Ленится даже хоронить. Ввёл в своём приходе в систему заочные похороны…

Июля 29. По выезде из Монастырских Дуваней, через несколько минут прибыли в село Калинники. Село большое. Встретили нас, под предводительством Дуванейского старшины, хлебом-солью и с иконами за околицей. Оттуда шли пешком, в сопровождении большого собрания народа, к церкви. У всякого дома стоял стол с хлебом-солью. Церковь большая, даже можно сказать, громадная, каменная. Строена ещё во времена Удельного Ведомства и были из-за неё большие неприятности, так как она построена не прочно…

В народе нас поразила дикость. Когда я в церкви подошёл к передним, по выходе из алтаря, к женской половине, – то все стали пятиться, а девочки стали убегать и прятаться. Я взял одну за руку, и она стала положительно вырываться. Этой девушке оказалось 20 лет и она не знает ни одной молитвы. На вопрос: „знает ли Иисуса Христа?“, ответила: „не знаю“. „Видела ль образ Иисуса Христа“? – ответила: „не видела“. Прочие дети, которых и было не много, обнаружили также вообще скудные сведения. Школы нет. Священник этого прихода живёт в Монастырских Дуванеях, а в Калинниках дом сгорел. Совершенно благоприятное впечатление произвёл здешний диакон, которого, по его выражению, „на старости лет осрамили девки“ – дочери дьячка-калеки, страдающего какой-то неизлечимою болезнью, осрамили из-за телят: поднялось судное дело, по которому старец диакон присуждён к наказанию…

Июля 29 поздним вечером прибыли в Бирск... На

—121—

утро, 30 июля, в субботу служили литургию в Иоанно-Предтеченской церкви Бирской женской общины. Пение у монашек ещё не стройное не сложившееся. Церковь не велика, но хороша, благоприлично обставлена, даже с роскошью и строгой опрятностью, как и следовало ждать от женского монастыря. После литургии выходили на молебен с водосвятием и на закладку вокруг монастыря каменной стены, которую желает построить благотворитель монастыря, купец Балаев, почтенный старец. Эту стену мы и заложили. Затем посетили кельи настоятельницы, трапезу, кухню, кладбище, школу, швейную и т. д. Вечером с 30 на 31 июля, с субботы на воскресенье, слушали всенощную в Бирском соборе. Служба очень растягивалась. Диакон служит совсем хорошо, лёгким баритоном. Священник А-в служит отличным тенором, но не в тон, и слишком растягивает нараспев, несколько рисуясь певучестью своего голоса. Певчие пели совсем стройно, с редкой для провинции выдержанностью. Но растягивали непозволительно. Когда они пели: „Господи воззвах“ на второй глас, я послал протоиерея ключаря сказать им, чтоб не растягивали, – не послушались. Когда пели богородичен „Прейде сень“, – я послал другого протоиерея сказать им, чтоб не растягивали, – и тут не послушались. „Хвалите имя Господне“ – тянули так, что священник успел окадить весь весьма большой собор, с тремя приделами, а певчие ещё не кончили петь „Хвалите имя Господне“. На великом славословии нотном они делали не только на каждой полуфразе особый финал, но и на каждом главном слоге делали ударение и особую своеобразную растяжку. Видя, что уже 10 час, я послал сказать регенту, что я устал слушать их растягиванья и у меня есть другие дела. Тогда регент начал рвать так, что это вышло совсем неприлично, походило уже на насмешку и каприз. За первым часом регент смело подошёл ко мне под благословение, в алтаре, в расстёгнутом сюртуке, или, кажется, пиджаке. Я спрашиваю у о. Гуменского: „кто он такой“? Оказалось, – снявший сан, священник. О. протоиерей многократно выражал ему своё неудовольствие на его своеволие в церкви, но регент не обращал ни малейшего внимания на его замечания и

—122—

один раз сделал ему в алтаре шумную, дерзкую сцену, но его поддерживают соборный староста и общество. Старосту, впрочем, очень хвалят, как человека много-полезного собору. На утро, к литургии я попросил пригласить певчих приходской Архангельской церкви, не желая иметь дела с своенравным регентом из священников, снявшим сан. И эти певчие пропели отлично, просто и скромно… 1-го августа слушали утреню и выносили самолично крест в церкви женской общины. Тут вынесли впечатление печальное. Строй богослужения здесь тот же, что и в уфимском монастыре. Диакон служит нескладно и надуто. Священник шепчет и нежничает, хотя имеет голос хороший; служит не в тон. Монашки поют и нестройно и что особенно печально, спешно. Из кафизм читают только по нескольку строк из псалма; из канона читают несколько стишков, стихир не поют, да и читают не всё…

1-го августа, под вечер прибыли в деревню Баженовку, прихода села Гребеней. Были встречены народным собранием и хлебом-солью, с иконой св. Иоанна Предтечи, за околицей. Беседовали с народом. Первый спрошенный мальчик бравировал незнанием ни одной молитвы. Нашли и ещё таких. Вообще знание крайне низкое. Более прочих толковый мальчик никак не мог повторить многократно выраженного мной объяснения, что словами „хлеб наш насущный“ мы просим у Бога хлеба на сегодняшний день. А народ говорил: „не учёные, так и не понимаем“, т. е. не учены, учиться не желаем и не обязаны и нечего нас и спрашивать. Об иконе св. Предтечи, которая была на столе, хорошая, большая, говорили кто: „не знаю“, кто – „Спаситель“, и только одна пожилая бойкая женщина, которой принадлежала эта икона, сказала: „да это никак Иван Предтеча; живописец, который починял, так сказывал“… В селе Гребенях... внутреннее состояние в наипечальнейшем виде. На клиросе из прихожан ни души. „Отчего“? – „Было трое охотников, – ответ священника, – но один помер, а двое оставили ходить“. Когда я спустился с солеи к детям, стояло пять–шесть мальчиков, а масса отодвинулась к двери. Девочки положительно бросились вон. Становой и другие по-

—123—

шли звать их. Девочки или убегами, или приседали на пол. Из мальчиков знали нечто только те, которые учились в школе, в Бирске. Девочки не знали ни одной молитвы. Каждой из девочек предложен был вопрос: „знает ли Христа“? Каждая ответила: „не знаю“. „Видела ли образ Иисуса Христа“? – „Не видела“. – „Сколько у нас богов?“ – „Не знаю“. Подсказали сзади: „один“. И одна девочка высказала и стояла на том, что у нас бог одиннадцатый. Народ засвидетельствовал, что священник за ругой ездит к каждому и о вере не спрашивает никого, заочные отпеванья совершает. Я сказал, что этот приход из худших; поставить его рядом можно только с Берёзовкой, Бижбуляком и Меселями. О. протоиерей, бывший ключарь, кланялся, прося за священника, своего родственника, выставляя на вид, что деятельность священника направлена была на одно построение церкви, что он поднял трудов довольно, неприятностей имел много, что народ подгородний, народ самый плохой, что приход испорчен ещё отцом настоящего священника, человеком, имевшим немощи. Я сказал: „я не трону этого священника только потому, что признаю в прошедшем его заслугу в возведении большой каменной церкви и что он нужен в будущем, чтобы не разорить этого дела“. О. благочинный Ц-ий говорил, что священник думает взяться отныне и за улучшение прихода…

Прибыли в деревню Кояново, верстах в 20 от Гребеней. Народонаселение, смешанное из татар, черемис и 70 душ русских. Среди села православные жители встретили хлебом-солью. Дети никто не знает ничего. Я каждому из детей предлагал вопрос: „знаешь ли Иисуса Христа“? И получал ответ: „не знаю“. Стал я предлагать тот же вопрос возрастным и получил от каждого тот же ответ: „не знаю“. Один прибавил, махнув с прискорбием рукой: „верую Богу, вот и всё“. Я продолжал предлагать тот же вопрос стоящим вокруг татарам ли, черемисам ли, разобрать их трудно, все в тюбетейках: „ты знаешь ли Иисуса Христа“? И получил тот же ответ: „не знаю“. „Вот и они так же не знают, как и вы“, сказал я иноверцам, магометанам и язычникам. Тогда православные излились в горькой жалобе на свя-

—124—

щенника: „никого ничему не поучит, никого ни о чём не спросит. В дома не входит. Мы просили его прочитать великопостную молитву, не пошёл. Подай ему только пудовики хлеба. С молебнами по дворам не ходит, а мы ждали его и готовились. За свадьбу с каждого, бедного и богатого сдерёт одно, – деньгами и хлебом выберет до 10 рублей. Одно слово, Бог с ним. Он нас не любит и мы его не любим“. Тем и заключили…

Августа 2-го прибыли в село Тепляки… Встречу здесь учинили надлежащую, с хлебом-солью, за околицей и св. иконой. Храм Божий великолепный, каменный, громадный, с отличным куполом. Но пение, – пели только исправляющий должность псаломщика и ещё исключённый из духовного звания дьячок. Только! На вопрос: „почему вы не приохотили никого к пению“? священник отвечает: „нет грамотных“. А я доказываю ему, что для этого не требуется грамотность, а требуется только благочестивая охота. Когда я стал спрашивать детей, то оказалась поразительная картина – двух–трёх десятков русских детей, из которых почти все отвечают: „не знаю, не знаю, не знаю“, „ничего не знаю“, „нет ничего не знаю-с“. И очевидно отвечают с досадой и дерзостью, что им досаждают этими вопросами. Спрашиваем: „знаешь ли Иисуса Христа“? – „Нет, не знаю, ничего не знаю-с“. – „Образ Иисуса Христа, икону Христа-Спаса видел“? – „Нет, не видел, ничего не видал-с, ничего“. Впрочем, двое–трое из детей ответили: „знаю Иисуса Христа, видел“ и при этом указали не то на Тайную вечерю, не то на Распятие над царскими вратами. Но тех же спрашиваем, указывая на образ Богородицы, с Предвечным Младенцем: „а тут есть Иисус Христос“? – „Тут нет-с“. „А это Иисус Христос, или нет“? спрашиваем, указывая на большой образ Иисуса Христа, справа царских врат. Ответ: „нет, не Иисус Христос“. Один больше ответил: „нет, не Иисус Христос, это Спаситель“. Но по вопросу: „а Спаситель не Иисус Христос, и Иисус Христос не Спаситель“ – спохватился и стал твердить, что и это – Иисус Христос, Спаситель. Отчего дети, указывая вверх, говорили: „это Иисус Христос“? Я их спросил; „вам священник сказал это“? – „Да, священник“, отве-

—125—

тили. – „Давно ли“? – „Около полдня“. – „Сегодня“? – „Сегодня“. „А прежде не указывал“? – „Нет, не указывал“. Вообще, по ответам всех детей поголовно выходило, что священник прежде ни о чём их не спрашивал, ничему не учил, ничего не показывал и не объяснял. „А казалось бы, – говорил я, – молодой священник, только год тому назад вышедший из семинарии, должен бы внести в приход новую идею, новую энергию, новый благоплодный труд“. – К изумлению, выступил вперёд молодой человек, 23 лет, и стал горячо защищать священника, что священник-де учит и показывает, и объясняет, и ему показывал, и он спрашивал священника, и священник ему показывал и он знает Христа и указал икону Христа и Богородицы. Не зная, как понять эту выходку, я обратился к народу: „я буду рад, – сказал я, – скажите, быть может, и других священник когда-либо учил также, как и его“?.. „Или это подстроено“. Промолчали. Впоследствии священник объяснил мне, что этот молодой человек – церковный сторож; спрашивал его не раз в церкви и священник не раз разъяснял его недоумения. Но там же, в церкви было и продолжение. Когда я, перестав спрашивать детей, толковал народу символ веры, одна женщина резко и громко прервала мою речь и вступила со мной в словопрение: „да, мы, батюшка, народ глупый. Вот и батюшка он также всякую молитву справляет. И учит. Да мы глупы, что же! Ребятишки наши, почитай что и в церковь не ходят, а коли который и придёт, то топчется беспрестанно от одной двери к другой“… „Так что тут батюшка с нами поделаешь“!? Женщина разумела не то, что священник толкует что-либо в церкви, а только то, что совершает Богослужение и за богослужением они слышат всякую молитву. Слышат, да не понимают и понять не желают, а священник никому ничего не объясняет, никого ни к чему церковному не приохочивает. Тут и о. благочинный П-в нашёл уместным выступить с публичной церковной апологией бездеятельности священников: „да что тут поделать, когда их и в церковь не затащишь. Когда иного священник в год и одного раза не увидит“. Женщину, как после нам растолковали, подтолкнули

—126—

другие, как более говорливую: „ты мол говори“... Она и заговорила на тему, что они глупы и потому не знают Христа, и вперёд не намерены узнать Его, в церковь не ходят, а ходят, – так только безобразничают, да и впредь намерены также поступать. А о. благочинный поддакнул ей в том смысле, что духовенство тут ни при чём и впредь намерено относиться к этому также, как относилось и до сего дня. Пускай де народ христианский не знает Христа, как не знает до сего дня… Я ушёл из церкви с глубочайшим сердечным огорчением…

4-го августа, по утру прибыли в Кырпы. По церкви особых беспорядков не замечено. Церковь ни богата, ни убога. Но дети оказались не знающими ничего. И, пока я опрашивал детей, народ стал выходить из церкви, бесцеремонно топая ногами, не обращая ни малейшего внимания на то, что на это я обращаю своё внимание. Тогда я заговорил о неприличии такого поведения народа; но и в эту самую пору люди, поворачивая спины, уходили. Я сказал представителям полицейской власти, т. е. становому и старшине остановить выходящих и подозвать ко мне последних выходивших, указав на то, что они – представители сельской власти не озабочиваются исполнением своей обязанности поддержать порядок и приличие в церкви в продолжении не более как получаса времени, которое проведёт в церкви, обозревающий её, архиерей. К изумлению, старшина с грубым видом и тоном стал возражать: „да разве их всех остановишь“ и т. д. Становой поддерживал старшину, что полицией нельзя останавливать выходящий из церкви народ. А я говорил им, что нельзя останавливать силой, да и не требуется, а надо было соблюсти деликатность – настойчиво шепнуть народу, что выходить из церкви, топать ногами, нарушать тишину и приличие в церкви, в эти минуты не годится. „Да они не слушаются“ – возразил становой. Подозванный мной, выходивший, малый оказался юношей 16 лет. И когда я спросил его по какому поводу он торопился выйти из церкви, когда я уже громко заметил, что делать так не годится,– он ответил, что вспотел, на что я возразил, что и мы потеем, раза по три в день потеем, а исполняем свой долг – проповедуем слово Божие хри-

—127—

стоименитым людям, как и он обязан был бы, конечно, раз в жизни послушать слова Божия, проповедуемого новоприбывшим архиереем. Я обратился к священнику с замечанием, что он ничему не учит; на что священник возражал, впрочем, весьма смиренно, что он читает им поучения. На это и я возражал ему весьма настоятельно; „к чему тут ваши поучения, когда ваши слушатели не понимают ваших слов, не имеют никаких элементарных христианских понятий, прямо говорят, что не знают Христа, не различают образа Христа от Богоматери, образ Богоматери от образа святителя Николая, не знают, сколько у нас богов“ и т. п. Огорчённый неприветливостью прихожан, я вышел из храма и, не посетив священника, уехал дальше. В объяснение неприветливости местных жителей мне говорили, что этот приход требует особой заботливости, особенно заботливого пастыря, приход окружён татарами, приход одичавший, что здесь часто бывают побоища татар с русскими, доходящие до смертоубийств и т. д.

6-го августа прибыли мы после пополудни в Берёзовку на Каме… Здесь, к вечеру Преображения, накануне воскресного дня, служили мы всенощную с величанием св. Николаю. Народу было довольно, по случаю праздника, а на завтра за литургией было даже много. И всё было за богослужением хорошо, тем более что мы сами заботились настроиться мирно и не видеть недостатков, какие бы можно было усмотреть. Тем не менее недостатки сказались сами. Мы говорили поучение народу, начав с того, что всякий храм есть видимое небо; Березовскому же храму это название можно приписать по преимуществу, так как в нём по прекраснейшим иконам и стенным картинам можно прочитать всё начертание домостроительства нашего спасения. Между прочим, мы рассказали историю Рождества Христова, по прекраснейшей стенной картине с фигурами не менее роста человеческого. Да и говорим в заключение: „мы говорим это вовсе не для того, чтобы весь этот народ усвоил все, высказанные нами, понятия сейчас же с одного раза, а говорим для того, чтобы священники поняли, какое огромное пособие для своей проповеди они имеют у себя под руками, в этих священ-

—128—

ных изображениях. Но мы по опыту знаем, что с первого раза люди, не учившиеся в школе, ничего понять не могут“. „Вот примерно ты, мальчик, – обратился я к близь стоявшему мальчику, лет 13–14, – скажи, какое это изображение“, – указывая на икону Рождества Христова, нами только что разъяснённую. –„Да я-ж не знаю“, был ответ мальчика. После обедни читали мы акафист святителю Николаю; за литургией как-то не обращалось внимание на плач и крик грудных детей. Но при чтении акафиста, когда понадобилось собственной грудью перекричать вопли детей, оказалось, что для этого в моей груди нет сил, дети совсем заглушали моё чтение. Тогда я послал сказать, чтоб детей на время вынесли на двор, а был прекрасный тёплый и ясный день. Замечательно, что мужицкая грубость жителей не послушалась приглашения, посланного от архиерея. Вопли ещё более усилились. Тогда я вторично вынужден был послать приказ, чтобы детей устранили. Но от этих волнений для меня испорчено было настроение молитвы пред чудотворной иконой Угодника Христова Николая. Народ не нашёл в себе деликатности настолько, чтобы дать покой молиться архиерею, который посетил их сельский, но общечтимый храм раз в своей жизни и очень может быть другой раз не будет иметь случая посетить. Я осведомился, откуда это набралось так много детей. Кричало их примерно 20 голосов, за раз. От усердия ли это матерей к храму Божию, к празднику, к архиерейскому служению? Хоть бы сказали, что именно от усердия, и то было бы утешительно. А то нет, прямо говорят: „пользуются праздником, чтобы исполнить требы, кто причастить дитя, а кто крестить“. – „Коли причастить“, – осведомляюсь я, – „так зачем же детей не подносили к причастию“? Не подносили ни одного ребёнка, хотя по крику детскому я и поджидал, что поднесут. – „У нас обычай такой, – объясняют мне, – что коли детей много, то причащаем после обедни, чтоб других не задерживать“. Не слыханный мной обычай и не вполне согласный с уставом и обычаем всеобдержным – причащать детей именно при явлении Св. Даров с словами: „со страхом Божиим и верою приступите“…

Предоставляю самим читателям, на основании приве-

—129—

дённых выдержек, судить о том впечатлении, какое произвела на „учёного, передового архиерея“ Уфимская епархия в 1877 году. Комментарии излишни. Но нельзя не отметить, что аноним ошибается, называя священника Малиновкина – „Малиновским“, и передавая случай с крестьянской девушкой, имевшей место в с. Калинниках, как бывший в селе Сорвихе. Ничего похожего на передразнивание в Бирском монастыре Уфимских монахинь (?) „Отчёт по обозрению“ не говорит, хотя, как читатель его может убедиться из приведённых выдержек, составитель „Отчёта“ не скупится вообще на подробности и мелочи. Не правдоподобнее ли, что оба сообщения анонимного „Уфимского священника“ о передразнивании – городская сплетня, в основе которой лежит мысль об экспансивности архиерея.

h6C (Окончание следует)h6C .

Сообщил Законоучитель Одесского Кадет. Корпуса,

Священник Сергий Петровский.

16 ноября,

1903 года.

Профессор Димитрий Феодорович Голубинский (1832 г. 19 мая – 1903 г. 23 ноября).

Московская Духовная Академия лишилась старейшего члена из своей корпорации. Сошёл в могилу профессор Академии по естественнонаучной апологетике Димитрий Феодорович Голубинский. С ним, можно сказать, сошла в могилу старая Академия. Почти полвека московская Академия управлялась властной рукой митрополита Филарета, и это управление могуче сказывалось на всех сторонах жизни Академии. Особенно оно сказывалось на работах профессоров, на всех учёно-литературных трудах выходивших из Академии. Димитрий Феодорович среди профессоров Академии был последним, на котором всецело отразился дух школы первой половины XIX столетия, он был живым воплощением, традиций школы за первое полстолетия её существования, он твёрдо знал эти традиции и свято хранил их. Своими воспоминаниями о прошлом он служил живой летописью для Академии. Но он является не только выразителем духа воспитавшей его эпохи, он представляет собой то лучшее в нравственной сфере, что могли создать своим воспитательным влиянием лучшие представители тогдашней богословской школы. Представлявший собой по выработке характера, по твёрдости своих нравственных принципов, по строгости своих правил жизни исключительно высокое нравственное явление, он, являясь по своим традициям человеком для нас прошлой эпохи, по своим нравственным

—131—

качествам являлся для нас человеком из другого мира.

Он был сыном профессора Академии Феодора Александровича Голубинского, которого называют родоначальником русского теизма. Философ-священник, соединивший в себе высокое образование и глубоко-смиренное благочестие, был воспитателем своего сына и в жизни стал для него идеалом. У Феодора Александровича было девять человек детей, из них пятеро умерли очень маленькими, остались в живых дочь Мария и сыновья: Сергей, Димитрий и Пётр. Димитрий родился в 1832 г. 19 мая. Жена Феодора Александровича Анна Ивановна, урождённая Кутневич, сестра известного протопресвитера Кутневича, была родом из западного могилёвского края. Её мать, бабушка Димитрия Феодоровича, помнившая и знавшая ещё Георгия Конисского, кажется, была для Димитрия Феодоровича первой учительницей истории. Своими рассказами о прошлом она доводила маленького мальчика от его настоящего (около 40-го года XIX столетия) почти на целое столетие назад – к половине ХVIII века. Может быть эти рассказы бабушки – правдивые, назидательные и содержательные – впервые возбудили в мальчике любовь к тому, что было, к тем, которые умерли. Без сомнения вся высоконравственная семья Голубинских направляла мысль мальчика так, что из прошлого нужно выбирать хорошее, что не всё должно вспоминать, что для нравственного блага настоящего и будущего порой полезно забыть кое-что прошедшее.

Детство Димитрия Феодоровича не долго было светлым и радостным. Ему не было ещё девяти лет, когда умерла его мать. А затем последовательно и непрерывно смерть стала отнимать у него одного за другим близких ему людей. В 1844 г. Димитрий Феодорович после домашнего приготовления поступил в вифанскую семинарию. Ему было всего лишь 12 лет и сам он, как говорил, не желал спешить с своим образованием, он просил своего родителя дозволить ему остаться на повторительный курс в младшем классе или, кажется, просил о том, чтобы ему не поступать в Академию непосредственно по окончании курса. Феодор Александрович не согласился. Тем об-

—132—

стоятельством, что ему не давали передохнуть при прохождении образования, Димитрий Феодорович отчасти был склонен объяснить то, что ему не удалось узнать немецкого языка. Он знал только французский. Вероятно занятия немецким откладывались за недосугом в том предположении, что учитель немецкого языка был всегда на лицо: Феодор Александрович преподавал немецкий язык и прекрасно владел им. Юный Голубинский в семинарии уже вёл дневник, который потом продолжал всю жизнь. Интересно, что при тогдашних порядках даже Димитрий Голубинский оказывался заслуживавшим наказания. Так профессор Ключарев, впоследствии архиепископ харьковский Амвросий, два раза ставил его столбом в классе. Разумеется, оба раза по недоразумению. В 1843 г., когда Димитрий Феодорович перешёл в богословский класс, 26 сентября митрополитом Филаретом он был посвящён в стихарь, т. е. в степень церковного чтеца и он дорожил этой степенью и говорил, что не считает себя вправе искать степеней высших. Поднимался вопрос о принятии им монашества, ещё серьёзнее и упорнее поднимался вопрос о принятии им священства, но он оставался мирянином или – вернее – монахом в миру. Очень может быть, что мысль о священстве занимала его. Молиться за других и себя пред престолом, совершать бескровную жертву за близких и знаемых, это казалось высоким счастьем для его отца, для Александра Васильевича Горского, так это должно представляться и всякому благочестивому человеку. Димитрий Феодорович, рассказывая о том, как его склоняли к священству, говорил: „ведь, пред принятием сана я должен исповедаться во всех грехах моей жизни, а вдруг священник бы нашёл у меня такой грех, который делает невозможным моё посвящение“. И он остался в стихаре, стихарь он обыкновенно надевал 30 сентября и читал в академическом храме паремьи накануне храмового праздника и дня акта Академии и в стихаре он завещал похоронить его, что и исполнено.

В 1849 г. Димитрий Феодорович лишился двух своих дядей, из которых один и жил в доме его родителя. В 1850 г. он поступил в Академию. Академические годы

—133—

были для него не только годами получения высшего образования, но и годами получения высших уроков терпения. Его старший брат Сергей, студент Академии, страдал чахоткой, он болел долго и умер в конце января 52-го года. На похоронах простудился младший Голубинский – Пётр, и скарлатина в три дня унесла его в могилу. Сестра Димитрия Феодоровича ещё в 1847 г. вышла замуж (она умерла в 1858 г.) так, что Димитрий Феодорович остался теперь один в семье своего родителя. Скоро он должен был остаться совсем одним. В 1854 г. он окончил курс пятым магистром и был оставлен при Академии бакалавром по кафедре физики и математики. Феодор Александрович подал в отставку и отправился на свою родину в Кострому, где неожиданно схватил холеру и скончался 22 августа. Мы слышали, что Димитрию Феодоровичу предлагали бесплатно занимать казённую квартиру представленную его родителю, но он отклонил это предложение, он нанял себе дом в Посаде около церкви св. Ильи пророка, перенёс туда обстановку, в которой жил его отец, и не внося никаких новшеств, прожил здесь до смерти. Пытался, правда, было он устраивать в своей квартире звонок, но назойливые посетители, приходившие к нему с просьбами, обрывали у него звонки, и он прекратил попытки их устраивать. Приходившие к нему возвещали о своём прибытии стуком в окно нижнего этажа, где находилась прислуга, и тогда им отпиралась дверь.

От своего родителя Феодора Александровича Димитрий Феодорович получил наследство только не такое, какое дети обыкновенно получают от отцов. Отец оставил сыну бедных, которых призревал и которых теперь должен был призревать сын. Это наследство Димитрий Феодорович принял с любовью и исполнял по отношению к нему все евангельские обязательства. И получаемый им теперь денежный капитал в виде скромного бакалаврского жалованья и приобретённый им духовный капитал в виде знаний он должен был отдавать другим. Он стал теперь вместо отца профессором в Академии и благотворителем бедных в Посаде. Весьма вероятно, что, когда Димитрий Феодорович вступил на кафедру, запас

—134—

его знаний не был обширным, но едва ли когда кроме него входил на кафедру профессор в столь юном возрасте с столь твёрдо выработанным непоколебимым мировоззрением, с такой твёрдой нравственной волей, с таким ясным взглядом на путь, который предлежит человеку на земле.

Мы сказали, что на нём отпечатлелась эпоха первой половины XIX века. Нам могут возразить, что в Академии он учился уже в начале второй половины столетия, и эта вторая половина и была эпохой его деятельности. Это верно, но новая эпоха началась на Руси не с 51-го года, а с вступлением на престол нового императора. Суровость и строгость характеризовали время до Александра II. И замечательно, как покойный сумел усвоить лучшее из обоих эпох – он усвоил от первой строгость и требовательность к себе и от второй – мягкость и снисходительность к другим. Поэтому в себе самом он представлял воспитанника сурового режима. Он строго исполнял требования академического устава, был всегда безусловно покорен и почтителен к гражданской и церковной власти. Только раз, как знает это автор настоящей статьи, в 1897 г. ему приснилось, что он самовольно разорвал один указ и то, проснувшись, он испугался. Насколько он был дисциплинирован и насколько он дисциплинировал самого себя, можно только удивляться. Он любил стихи и не мало знал наизусть. Но он любил выбирать у поэтов гуманные и благородные мысли. Он любил Жуковского. Из Пушкина нередко перед другими читал „Анчар“. О Лермонтове он говорил, что „Демона“ его не читал, но его „ангела“ знал наизусть и по поводу „Валерика“ говорил: вот, господа, и военный был и светский, а посмотрите, какие у него иногда встречаются гуманные мысли – он говорит в Валерике после описания кровавого сражения:

„Я думал: жалкий человек!

Чего он хочет? Небо ясно.

Под небом места много всем,

Но непрестанно и напрасно один воюет он.

Зачем?“

—135—

Беллетристических произведений он не читал, пародий на стихотворения, сатир, насмешек, карикатур он не признавал. Как он смотрел на подобные занятия, можно видеть из следующего. В 1847 г. застрелился (зарядив пистолет пуговицей) студент Академии Сергей Куняев. Он оставил после себя такое стихотворение:

Не жилец уже я на бело̀м свету,

Не кормилец я отцу, матери,

Не защита я сёстрам, братьям моим.

От меня, мой друг, не жди помощи.

Истощила грусть, тоска лютая

Молодую грудь, тело крепкое.

Высох мозг у меня, сердце выныло.

Кровь застыла во мне, прерывается дух.

И глядит мне в глаза с злой улыбкою смерть.

А пожить по душе не успел ещё я,

И всего то мне 22 года.

Обсуждая иногда судьбу этого несчастного студента, Димитрий Феодорович говорил, что был у него, по-видимому, некоторый грех – духовная гордость. Куняев умел рисовать. Между его товарищами был один имевший собаку и любивший выпить. Куняев изобразил этого своего товарища на таком рисунке. Стоит кабак. К нему направляется студент. Собака, опередившая своего хозяина и очевидно отлично знавшая намерения хозяина, лапами стучится в дверь кабака. Эта товарищеская насмешка, которую при дружественных отношениях между товарищами мы готовы признать невинной и безобидной, в глазах Димитрия Феодоровича была недопустимой, он готов связать с ней печальную судьбу Куняева, а об изображённом в карикатуре товарище говорил: Бог судил ему быть потом священником и он скончался не так давно в сане протоиерея.

Как был строг покойный к словам! Выше в приложении к нему мы употребили слово „мировоззрение“. Он не употреблял этого слова. Оно, говорил он, введено в употребление немецкой идеалистической философией (Weltanschauung) и заключает в себе пантеистический смысл. Конечно, должно признать, что филологически он прав. Под мировоззрением мы разумеем воззрение на всё, зна-

—136—

чит, и на Бога, значит и Бог включается в мир. Теперь в самом слове мировоззрение не ищут указания на его характер (нередко употребляют выражение: теистическое мировоззрение), но должно признать, что поэтому филологически оно далеко не соответствует обозначаемому им понятию. Димитрий Феодорович писал не январь, а генварь, потому что слово январь напоминает о языческом боге Янусе, он писал Георгий, а не Юрий, потому что имени Юрий нет в христианских святцах. Он постоянно помнил слова Спасителя: „за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда“ (Мф.12:31). Слово может и соблазнять, и убивать, с ним нужно обращаться в высшей степени осторожно и употреблять его непременно ясно. По поводу выражения: Архимандрит Макарий написал любовное письмо к Феодору Александровичу Голубинскому, Димитрий Феодорович сказал, что любовное нужно заменить словами исполненное любви, иначе оно может подать повод к двусмысленным толкованиям. Димитрий Феодорович безусловно не дозволял употреблять церковные и священные выражения о нецерковных предметах. В этой его осторожности по отношению к слову сказалось и влияние митрополита Филарета, требовавшего строгого обращения с словом, и его родителя много лет бывшего цензором в эпоху самой суровой цензуры и нравственный характер его самого страшно смущавшегося мыслью, что он может кого-либо соблазнить.

Как преподаватель, Димитрий Феодорович отличался ясностью изложения. По отношению к физике он руководился правилом своего предшественника Николая Александровича Сергиевского: никогда не производить в аудитории опыта, который ранее не был произведён наедине в кабинете. Преподавание его по необходимости должно было быть очень элементарным, так как слушатели не владели даже элементами математического познания. Физико-математическое образование вообще в духовных академиях непрерывно шло на убыль. Сначала было особое физико-математическое отделение, затем разделение на отделения было уничтожено, преподавание физико-математических наук сделано общеобязательным и было отменено

—137—

преподавание дифференциального и интегрального исчислений. А затем было отменено и совсем преподавание физико-математических наук. Можно пожалеть, что не осталось курса Димитрия Феодоровича. Этот курс несомненно должен был отличаться той ясностью и строгостью, которые характеризуют классических математиков и которые к сожалению до того отсутствуют у некоторых современных, что публикуются даже ошибочные теоремы. Димитрий Феодорович любил ссылаться на точность Эвклида и указывал, что его теперь искажают. Воззрений новой геометрии, нашедшей своего родоначальника в Лобачевском, он не разделял, но и не отрицал решительно. По теории Лобачевского сумма углов плоского треугольника менее двух прямых. Это „менее“ может быть обнаружено только на громадных треугольниках, если, наприм., соединить воображаемыми прямыми три звезды и произвести измерение углов этого треугольника. Лобачевский и произвёл такую проверку и нашёл подтверждение своей теории. Димитрий Феодорович указывал, что в этом аргументе – который в сущности у Лобачевского не имеет значения – есть некоторый логический круг, так как измерение производилось Лобачевским по принципам обычной геометрии и поэтому может свидетельствовать только об ошибке того, кто измерял. Димитрий Феодорович приводил и доказательство эвклидова постулата, на отрицании которого утверждаются все новые геометрические представления. Вот – сущность принимавшегося им доказательства. Если две прямые (ВС и ЕF) перпендикулярны к третьей (СD), то тогда какой бы малый угол ни образовывала линия (СА) с одним из перпендикуляров (ВС), она непременно при продолжении пересечёт и другой (ЕF). Опишем произвольным радиусом из С точки пересечения линий ВС и СА четверть окружности. Допустим, что угол ВСА, образованный нашими прямыми содержится n раз в данном прямом угле (четверти окружности). Если расстояние между перпендикулярами ВС и ЕF равно некоторой величине СЕ, отложим и раз это расстояние на продолжении линии СЕ, представляющей собою одну из сторон нашего прямого угла и воздвигнем из точек отделяющих одно расстояние а от другого соответ-

—138—

ственные перпендикуляры. Эти перпендикуляры образуют n поясов заключённых в сторонах нашего прямого угла и ограничивающих протяжение меньшее, чем этот прямой угол. Прямой угол равен углу ВСА умноженному на n. Значит ВСА×n больше пояса ВСЕF×n; значит угол ВСА > пояса ВСЕF. Т. е. протяжение заключённое между двумя пересекающимися линиями – как бы ни был мал угол образованный ими – всегда больше протяжения заключающегося между двумя линиями перпендикулярными к третьей, как бы ни было велико расстояние между этими линиями. Отсюда получается вывод, что линия, пересекающая один перпендикуляр, непременно должна перейти и за другой, чтобы захватить протяжение находящееся вне данных перпендикуляров. Всякий занимавшийся геометрией конечно видит слабость этого аргумента (сравниваются бесконечные протяжения, а к бесконечностям затруднительно прилагать категории „больше“ или „меньше“). Затем можно принять этот вывод и всё-таки отвергнут постулат Эвклида вместе и с геометрией Лобачевского во имя геометрии Римана. За всем тем отказать совсем в значении этому аргументу нельзя. Димитрий Феодорович занимался постулатом Эвклида не во имя тех философских соображений и выводов, которые теперь связываются с его признанием или отрицанием, а во имя стремления к строгому доказательству. Не вводить в рассуждение произвольных или недостаточно обоснованных положений – вот, его требование. Относительно другой исторической проблемы геометрии о квадратуре круга Димитрий Феодорович говорил, что квадрат равновеликий кругу может быть построен. Неизвестно, что он имел в виду, говоря о возможности такого построения. Весьма вероятно, что он разумел метод Динострата и его знаменитую квадратриссу.

Его преподавание физики было эмпирическим. Каждое положение он стремился доказать опытом, и, если бы из его учеников выходили преподаватели физики в средних заведениях, они бы от него научились многому для своей педагогической деятельности. Некоторые из его определений врезались в память. Бытие есть действование, говорил он, инерция есть самонедеятельность мате-

—139—

рии, и он ясно и тщательно разъяснял эти два, по-видимому, трудно согласуемые положения. Его физический кабинет был беден. Он тратил не него всю жизнь собственные средства. Физическим теориям с метафизическим оттенком он отводил мало места. Вообще к метафизике он, по-видимому, не имел склонности. Сын философа он не читал философов, он признавал прежде всего и глубже всего православную веру и затем положительную науку. Он изучал и призывал изучать природу в духе веры. Его можно назвать православным позитивистом.

Из бакалавра он превратился в ординарного профессора. Но дни его кафедры были уже сочтены. Готовился новый устав. Имелось в виду улучшить воспитательную часть, радикально изменить к лучшему материальное положение духовных школ. Преобразование собственно учебной части нельзя сказать, чтобы отличалось ясным характером. В высшей богословской школе богословские науки стали предметом лишь специального отделения, сам курс обучения, в сущности, стал ограничиваться тремя годами, четвёртый курс был каким-то номинальным и фиктивным. Распределение предметов по отделениям представляло собой что-то странное. Человек занимавшийся изучением словесности и, положим, специально русской литературы обязан был изучать церковное право, пастырское богословие и литургику, но он не мог слушать курсов по русской истории, изучавший патристику не мог слушать церковной истории и наоборот. Так своеобразно были распределены предметы по отделениям. Очевидно, при составлении устава совершенно отсутствовала идея, что успешное изучение всякой науки необходимо обусловливается изучением наук вспомогательных, прикладных. Димитрий Феодорович обратил на это внимание по вопросу о физико-математических науках. Стало известно, что предполагается закрытие кафедр по ним в академиях. Димитрий Феодорович в 1868 году подал академическому начальству мнение о „необходимости преподавания физико-математических наук в духовных академиях“. Эта необходимость, по его мнению, обусловливалась потребностями апологетическими и потребностями правил-

—140—

ной постановки этих наук в духовных семинариях. Вот, что он говорил относительно первого и относительно второго. 1) „Священное Писание научает нас, что рассматривание видимой природы должно вести к Богопознанию, это учение раскрывается и отцами церкви. К Богопознанию должно вести как простое рассматривание природы, так, даже более, научное исследование её. Много можно указать примеров, как естествоиспытатели, особенно в прежнее время, руководствовались этим взглядом на природу и раскрывали его. К сожалению, в настоящее время этот светлый и истинный взгляд у многих естествоиспытателей более и более теряется. А потому особенно в настоящее время при значительном расширении области естественных наук, весьма нужно было бы позаботиться о восстановлении истинного взгляда на природу. Такую услугу истинному просвещению должны оказать духовные академии. В самом деле для этого нужны деятели, получившие как богословское, так и физико-математическое образование, а таких деятелей могут приготовлять духовные академии, если в них будут преподаваться физико-математические науки. 2) Потребность в таких деятелях особенно ощутительна в настоящее время, потому что многими современными естествоиспытателями не только опускается из вида истинный взгляд на природу, но и распространяются ложные мнения. Таковы: пантеистические мнения о саморазвитии вселенной… разные ложные мнения о происхождении мира… старание объяснить чудеса естественным образом… 3) В частности, со стороны геологов много представляется возражений против священного бытописания о творении мира… Нужно позаботиться, чтобы были люди готовые потрудиться на поприще решения таких возражений. Если при духовных академиях будет продолжаться преподавание физико-математических наук, то можно надеяться, что явятся такие деятели… Если в академии человек отчётливо ознакомится хоть с некоторыми из естественных наук, то через это открывается ему возможность самому идти далее по проложенному пути… Если же при этом богословским образованием даётся доброе направление его трудам, то естественно открываются и побуждения и удобства потрудиться с пользой над вопро-

—141—

сами, относящимися к творению мира… 4) Физико-математические науки имеют тесную связь с богословскими и другими науками. Можно указать много мест из Священного Писания, при объяснении которых нужно принимать во внимание физические сведения, много бывает случаев, когда исследования богословских и других наук соприкасаются с вопросами из астрономии, пасхалии... А потому, если прекратится в духовных академиях преподавание физико-математических наук, то много может встретиться затруднений“... Знание богословия для преподавателей физико-математических наук в духовных семинариях, по мнению Димитрия Феодоровича, нужно для предохранения их от увлечения ложными мнениями и знание физико-математических наук хотя бы одним членом правления нужно для того, чтобы препятствовать распространению ложных мнений преподавателем физики, если бы такой печальный случай имел место.

Трудно не видеть всей основательности рассуждений Димитрия Феодоровича. Опыт тридцати пяти последующих лет даёт только основания их дополнить, но не опровергать. Апологетика упала на Руси, и нигде на западе так не преобладает антирелигиозное направление в естествознании, как у нас. Апологетические трактаты, написанные по старым и случайным пособиям, нередко без достаточного понимания даже и этих пособий и с искажением их, служат прямо против той цели, которую преследуют. Философия падает и должна падать в духовных школах. Изучение философии в настоящее время немыслимо без знания основ естествоведения и физико-математических наук. Получивший академическое образование философ, если самостоятельно – что очень нелегко – не изучит их, лишён возможности читать некоторые важные философские сочинения, хотя они напечатаны и по-русски. Наконец случилось и нечто неожиданное: на скудное семинарское жалованье оказалось невозможным находить преподавателей по математике и физике с университетским образованием. Вакансии пришлось замещать академиками, и вот кандидаты богословия, занимавшиеся ветхим заветом или поморским расколом, неожиданно для самих себя стали превращаться в Лапласов и Лагранжей.

—142—

Мнение Димитрия Феодоровича осталось только мнением. Тогдашний обер-прокурор Св. Синода гр. Толстой хотел видеть в академиях лишь богословские факультеты. Он принужден был несколько поступиться своими взглядами, но он совершенно напрасно думал, что проектируемые им академии подобны богословским факультетам запада. В западных университетах на богословских факультетах действительно преподаются только богословские предметы, не преподаётся философии, истории, даже церковное право читается не на богословском, а на юридическом факультете. Но факультет есть часть университета и неразрывен с ним. Немецкому студенту богослову в выдаваемых ему правилах прямо рекомендуется записываться на философские курсы на философский факультет. Китайские стены там не разделяют факультеты. Студент, занимающийся ветхим заветом, может слушать на философском факультете нужные ему ассирологию и египтологию, занимающийся церковной историей может слушать церковное право с юристами и государственную историю с философами. В России Духовная Академия есть самодовлеющее целое, поэтому студент должен в ней иметь возможность знакомиться не только с богословскими науками, но и с теми, которые служат богословским наукам вспомогательным и прикладным образом. В частности, если в наших академиях надлежащим образом не будет поставлена философия, то тогда она не может быть правильно поставлена и в семинариях, так как учителей и за хорошие деньги негде будет найти: университетские воспитанники – за редкими исключениями – плохие философы, а с педагогикой, связанной в семинариях с философией, незнакомы совсем.

Физика и математика были исключены из круга предметов, преподаваемых в академии, но, к счастью, в устав был введён параграф дававший возможность дополнять этот круг новыми предметами. „С разрешения Святейшего Синода, по усмотрению нужды, могут быть вводимы и новые предметы сверх поименованных, а также вообще делаемы изменения в учебной части академии (по уставу 1869 г. § 115, в новом уставе 1884 г. § 104). Этот параграф подал надежду Димитрию Феодоровичу, что не всё

—143—

ещё пропало. Новый устав был утверждён 30 мая 1869 г., но введение его в Московской Академии была отложено до осени 1870 г. Димитрию Феодоровичу предлагали занять новую кафедру. Он отказался. Посоветовали съездить ему в Петербург и там с тогдашним московским митрополитом Иннокентием переговорить об открытии в Академии кафедры по естественным наукам под именем естественнонаучной апологетики. Димитрий Феодорович совершил эту поездку. Владыка митрополит отнёсся сочувственно к просьбе Димитрия Феодоровича. Для проектированной кафедры он был назначен преподавателем. Раньше профессорам академии в виду скудости их содержания давалось пособие из средств московской кафедры, с введением новых окладов пособие это прекратилось, но часть его в размере двух тысяч была назначена на содержание преподавателя по кафедре естественнонаучной апологетике. Учреждение кафедры, как сверхштатной, было утверждено Святейшим Синодом. Но вверху, по-видимому, несочувственно относились к этой кафедре. Лично Димитрию Феодоровичу сомнение в полезности такой кафедры высказал Ив. А. Чистович. 31 октября 1880 года. Димитрий Феодорович начал чтение лекций по естественно-научной апологетике и с тех пор он читал их непрерывно до самой смерти. Последняя лекция прочитана была им 17 сентября 1903 года.

Димитрий Феодорович стал преподавателем сверхштатным. Бывший ординарный профессор по своему юридическому положению в Академии стал ниже приват-доцентов и и. д. доцента. Права голоса при решении академических дел он был лишён: он не был ни членом совета, ни членом правления. Предмет его был необязательным, письменных работ студенты ему не представляли. Правда, ему никто не давал чувствовать некоторой двусмысленности его положения, к нему относились все сообразно с его старшинством и высокими достоинствами, но несомненно он сам чувствовал ненормальность своего положения. Он высказывал желание, чтобы его кафедра – хотя бы после него – была превращена в штатную. По-видимому одно время возможность этого предносилась. Ревизовавший академию в 1875 г. архиепископ литов-

—144—

ский Макарий (впоследствии митрополит московский), побывав на лекциях Димитрия Феодоровича, говорил тогдашнему ректору Академии Александру Васильевичу Горскому „о своём намерении рекомендовать учреждение класса естественнонаучной апологетики и в других академиях“. Тогда, конечно, эта кафедра стала бы штатной. Но ничего этого не случилось.

Димитрий Феодорович хлопотал, собственно, об открытии кафедры по физико-математическим или естественным наукам, а была открыта кафедра по естественнонаучной апологетике. Ударение лежит на последнем слове. Но дело в том, что для такой апологетики нужны естественнонаучные познания, следовательно, их прежде всего и должно сообщать. Димитрий Феодорович так и поступал: он преподавал физику с краткими сведениями из химии и начала астрономии – приблизительно гимназический курс физики и космографии без математического отдела. Курс преподавался так, что представлял собой распространённое физико-телеологическое доказательство бытия Божия, опирающееся не только на частные явления целесообразности, но и на всю систему физико-химических законов, и на рассмотрение устройства планетного и звёздного мира. Митрополит Иннокентий и сказал Димитрию Феодоровичу, что преподавание физико-математических наук в апологетическом духе есть его прямая обязанность. И он свято исполнял её. Он любил ставить в соотношение физические факты с текстами Священного Писания, и в этих случаях его серьёзность и благоговение, с которыми он читал тексты, сами по себе производили глубоко назидательное впечатление на слушателей.

При выписке и указании руководств по своему предмету он естественно должен был испытывать затруднения. В современных учебниках по физике и химии постоянно встречаются тезисы о вечности материи и ещё более радикальные (о самосохранении и вечности мира, мировой эволюции и т. п.). Если нужда заставляла обращаться к подобным руководством, он оговаривал и опровергал все мысли их представлявшиеся ему антирелигиозными, как нечестивые. Приходилось ему при этом сталкиваться с прямой недобросовестностью и за обличение её претерпе-

—145—

вать брань. Так в Вятке была переведена на русский язык книга Секки „Единство физических сил“ (в издании Павленкова). В итальянском подлиннике и во французском переводе, с которого, кажется, был сделан русский перевод, книга была проникнута апологетическим христианским духом. Русский издатель постарался вытравить этот дух и заменить его духом антирелигиозным. Димитрий Феодорович в печати обличил тенденции русского переводчика, и за это издательская фирма усвоила ему потом имя члена общества братьев Иисуса, т. е. назвала иезуитом, усвояя этому слову антиморальное значение. Человеку, восстановлявшему правду, бросили в лицо обвинение в фальши и лицемерии, и несомненно, что многие читатели павленковского издания поверили этому фарисейскому обвинению.

Вопрос об отношении тех или иных естественнонаучных теорий к христианскому мировоззрению может быть решаем очень различно по той причине, что мы не располагаем данными для бесспорного решения. Димитрий Феодорович по апологетическим вопросам следовал тем решениям, которые установились у русских апологетов до него, а по тем вопросам, по которым высказывался его родитель, он безусловно следовал взглядам последнего. Происхождение организмов он приписывал непосредственному творческому акту. Теорию произвольного зарождения в её традиционной форме он безусловно отрицал, новые воззрения эволюционные, как и всю теорию эволюции, он игнорировал. Однажды ему высказали, что то или другое решение вопроса о происхождении организмов может быть согласовано с христианскими воззрениями, что св. Василий Великий (в его шестодневе) прямо и решительно признаёт произвольное зарождение, и что выражения Библии „да произведёт земля душу живую“, „да произрастит земля зелень“ и др. могут быть истолкованы в смысле благоприятном для теории произвольного зарождения. Димитрий Феодорович ответил уклончиво. По вопросу о шестидневном творении он склонялся к буквальному пониманию Библейского повествования. Геологией он не занимался и, по-видимому, в неё не верил; впрочем, нужно заметить, что он далеко не обо всём выска-

—146—

зывался до конца. По-видимому он представлял, что физический мир до падения человека был совершенно иным, чем теперь, что нравственная катастрофа на земле повлекла за собой и физическую. Он нередко говорил, что пытаются в доказательство глубокой древности мира делать ссылки на астрономию, говорят о звёздах, свет от которых будто бы дошёл до земли в течение десятков тысячелетий, но что эти ссылки совершенно неосновательны. Доселе действительно измерено расстояние таких только звёзд, свет от которых доходит до земли менее, чем во сто лет, а предположения о громадных расстояниях других звёзд произвольны. Главное, на что он хотел, направлять внимание слушателей, это целесообразное устройство земли, положение земли во вселенной, в солнечной системе, её наклон к эклиптике, время её обращения вокруг оси и солнца, распределение поясов температуры, морей, пустынь, гор и долин, движение ветров, особенности в явлениях при замерзании воды, всё, по его воззрениям, указывало на Высочайший Разум устроивший этот мир. Он не любил спорить с противниками телеологии, но, когда его вызывали высказаться о ком-нибудь из них, он высказывался по обыкновению сдержанно, но решительно против. Когда ему было указано, что Лаплас, часто обвиняемый в атеизме, в своей „системе мира“ вовсе не отрицает бытия Божия, он сказал: о луне он там говорит не хорошо (Лаплас считал напрасным усматривать целесообразность в том, что луна у нас зимой светит долее, чем летом). Димитрий Феодорович, по-видимому, за многое уважал Тиндаля (за ясность изложения, искусство в устройстве опытов, отрицание самозарождения, добросовестное сознание в несовершенстве научных теорий), но его глубоко смущал поход Тиндаля против конечных причин. Он даже написал к Тиндалю по этому вопросу письмо на французском языке, но не получил никакого ответа. Любил Димитрий Феодорович говорить о благомыслящих натуралистах, но не всё он здесь договаривал. Когда ему был предложен вопрос: „а знаете ли Вы, что Ньютон отрицал Троичность и был антитринитарием“, он ответил: „да, существует на него это нарекание“ и не стал говорить ничего более. Он глу-

—147—

боко ценил и великие заслуги, и благочестие Ньютона и ему не хотелось произносить суда над его религиозными заблуждениями, ему не хотелось, чтобы даже знали о них.

То, что он о многом молчал и не говорил, многим внушало мысль, что это многое ему неизвестно. Часто в этом ошибались. То, о чём он молчал, иногда глубоко занимало и смущало его. Так раз через 15 лет после появления в свет одной диссертации он неожиданно спросил собеседника: правилен ли тезис автора этой диссертации, что св. Василий Великий заимствовал свою книгу о святом Духе из эннеады Плотина. Ясно, что он был убеждён, что у автора, нужно заметить, строго православного по своим воззрениям, в этом пункте была какая-то путаница. Смущали его новые взгляды и теории. Не всегда он довольствовался и существовавшими объяснениями св. Писания или каких-либо фактов. Так, видно, его смущал текст: „приложи им зла, Господи, приложи зла сильным земли“, он ни минуты не сомневался, что этот текст, как и всё Писание, богодухновенен, но предлагавшиеся понимания его, видно, представлялись ему неудовлетворительными.

Будучи строго православным, он хорошо и с любовью относился к лицам иных исповеданий. На юбилее профессора Василия Александровича Соколова он говорил: наши предки были очень благочестивыми, но они относились слишком сурово к лицам иных исповеданий, Вы в Вашей книге „Иерархия англиканской епископальной церкви“ показали, что и у западных христиан можно и должно находить доброе. На его взглядах на разные исповедания несомненно сказалось влияние лиц бывших в добрых отношениях с его отцом. Так, Димитрий Феодорович всегда защищал масонов. Было бы отсюда, конечно, весьма неосновательно заключать, что он разделял их воззрения. Его глубоко оскорбила категорически брошенная фраза в Православном Обозрении одного профессора академии, что его отец – Феодор Александрович был масоном. Он выразился об авторе, что у него была наклонность так сказать иногда что-нибудь без всяких оснований. Но поучительно заметить, что по поводу одной тяжёлой неприятности, постигшей этого профессора Дими-

—148—

трий Феодорович всегда замечал, что сведения, сообщённые в печати об этом деле противниками профессора не точны, и был на его стороне. К рационалистам, понятно, он не мог относиться дружественно, но он относился к ним правдиво. Так, он указывал, что граф Мих. Влад. Толстой о своём отце рационалисте давал неверные сведения (в Русском архиве – Хранилище моей памяти) и не смотря на то, что все речи Толстого клонились к возвышению Голубинского отца, Голубинский сын говорил, что их не должно принимать во внимание, так как они не совсем правдивы и точны. Среди близких знакомых отца Димитрия Феодоровича были лютеране. Димитрий Феодорович с любовью вспоминал о них. Так он говорил о каком-то докторе лютеранине, который обедывал у них, благоговейно выслушивал предобеденную молитву и говорил, что он признаёт, что в евхаристии подаётся истинное тело и истинная кровь Господа. Можно ли молиться за усопших иноверцев? Димитрий Феодорович решал этот вопрос для себя в положительном смысле, но он тщательно искал возможно твёрдых опор для такого решения“. Читали ли Вы, спросил он автора настоящих строк, статью Душеполезного Чтения о молитве за усопших инославных? Говорят, что можно молиться. Действительно, станешь молиться, как не помянуть добрых знакомых, скончавшихся в лютеранстве?“ Лютеранское влияние не могло сказаться на его строгом православии, но оно, кажется, несколько сказалось на его представлениях о католицизме. Не сочувствуя григорианскому календарю, Димитрий Феодорович писал одному высокопоставленному лицу: память Григория XIII омрачена в истории: когда он получил известие о Варфоломеевской ночи, он отслужил благодарственный молебен. Димитрию Феодоровичу было указано, что по лютеранской версии Григорий служил молебен по случаю избиения протестантов (гугенотов), но что по католической версии он получил известие о спасении Карла IX, которому будто бы угрожали убийцы – гугеноты, и поэтому отслужил благодарственный молебен. Как дело было на самом деле, теперь восстановить трудно, но Димитрий Феодорович в данном случае вопреки своим принципам склонился к осуждению Григория.

—149—

Однако с истинной, нелицеприятной строгостью он относился только к самому себе. Он хотел быть строго послушным сыном православной церкви. Для этого нужно исполнять церковный устав. Димитрий Феодорович стремился к этому, но находил, что осуществить устав он не в силах. Так, великим постом по целым суткам предписывается неядение. „Но как тут выполнишь это предписание? говорил Димитрий Феодорович, в понедельник прочитаешь лекции, займёшься в физическом кабинете, вычистишь, приготовишь приборы, ну, вечером и наешься хлеба с квасом?“ Он спрашивал у канониста – нельзя ли найти каких-либо правил об облегчении устава. Он говорил, что следовало бы поднять в Святейшем Синоде вопрос о составлении более удобоисполнимого устава, так как устав теперешний вследствие его крайней строгости оказывается мёртвой буквой. Он желал очень незначительных послаблений, но так как границы не только намечаемых им, но и вообще возможных послаблений давно перейдены практикой, то его попытки возбудить интерес к вопросу оставались тщетными. Можно догадываться, что он находил строгим и закон запрещающий хоронить самоубийц, который вследствие своей строгости тоже почти никогда не исполняется. Самоубийц, покушавшихся на самоубийство, он называл несчастными. Он рассказывал о случае, как митрополит Филарет запретил хоронить опившегося служителя вифанской семинарии, и он находил определение митрополита жестоким. „Служитель, говорил он, пил не для того, чтобы умереть, но для удовольствия и только перехватил“. Сострадание слышалось в его голосе, когда он говорил и о действительных самоубийцах. Ведь, они – не худшие из людей, почему им не умевшим справиться с своей жизнью отказывают в том, в чём не отказывают людям самовольно распоряжающимся жизнью и благополучием других? Но желая некоторых церковных реформ, некоторых изменений устава, Димитрий Феодорович считал, что, пока существует устав, должно всеми силами стремиться к возможному его исполнению.

Как он стремился исполнять церковный устав, так добросовестно хотел он исполнять и все свои обязан-

—150—

ности. Он был аккуратен и точен. Это тем более для него было трудно, что он был медлителен. Затем здоровье его уже давно было плохим, но он не уклонялся от дел. Его жизнь представляла собой строгое осуществление нравственного порядка. Московская Академия в своём прошлом знает высоких нравственных личностей, он был их отражением. Самое главное и лучшее то, что в нём отразились их высокие нравственные качества. Но и по внешности он напоминал о них. Его одежда, его табакерки, всё напоминало о 30–40 годах XIX столетия. Достаточно посмотреть портреты профессоров этой эпохи, чтобы иметь понятие о той моде, которой неизменно следовал во всю свою жизнь покойный Голубинский. Его картуз, это – тот самый, в котором изображают обстоятельных людей тридцатых годов прошлого века, его сюртук, особенный галстук, манишка, брюки, шинель, всё говорило о давно прошедшем добром старом времени. Учёных прошлого характеризовала скромность жизни, ограниченность потребностей. Квас, хлеб, картошка, лук, каша, постное масло в меру, когда разрешает устав, вот обычная пища Димитрия Феодоровича во время постов, в мясоед – горячее с куском мяса. В нынешнее время рабочие и прислуга питаются лучше. На развлечения он не тратился, сам он охотно доставлял бесплатные развлечения: читал для детей или взрослых лекции по физике с опытами, показывал картины с волшебным фонарём. Доставлял он себе иногда одно развлечение – прокатиться верхом, но и то в последние годы он дозволял себе это удовольствие редко и порой сомневался и спрашивал – хорошо ли он это делает, так как это отвлекает от дела? Даже в этих его верховых экскурсиях отражался его выдержанный, спокойный и осторожный характер. Ездил он тихо, пожалуй, тише, чем ходят пешеходы, держался спокойно.

Жил он одиноко. Его домашняя жизнь слагалась из молитв, чтения книг, приготовления к лекциям и опытам, переписки с знакомыми и научно-литературных занятий. Писание писем для него было таким же важным и серьёзным делом, как и составление статей. В этом отношении он был осторожнее своего родителя, который

—151—

порой допускал опасную искренность в признаниях о себе. Не соблазнить, не обидеть, дать точные сведения и указания, дать дельный совет или действительную помощь – вот, задача многих из его писем. Получаемые им письма он тщательно регистрировал. Но письма ему не всегда приходилось получать приятные. Порой к нему приходили письма с упрёками и выражением недовольства, порой прямо грубые. Замечательно в этом отношении было его стремление не выводить тёмное на свет. Он отвечал деликатно на подобные письма и когда в конце концов дело улаживалось и выражавший недовольство успокаивался, он обыкновенно возвращал неприятные письма автору, от него просил назад свои, уничтожал их и таким образом старался предать дело забвению. Так, немного лет назад он поступил с одним профессором, у которого рецензировал докторскую диссертацию. К оскорблениям он относился спокойно. Года четыре–три назад он обратился с просьбой к одному московскому священнику, который в бытность студентом Академии получил 40 рублей от братства для воспомоществования студентам, возвратить эту сумму. Священник, говорят и это подтверждается его письмом, имеет доходу не менее 4 тысяч. Священник выразил негодование и изумление пред просьбой Димитрия Феодоровича: разве братство при академии – ссудная касса? Он – священник – был нездоров, был принужден пригласить к себе московских знаменитостей, Остроумова, а с него хотят получить какие-то сорок рублей. Нужно заметить, что с него денег Димитрий Феодорович не требовал, а деликатнейшим образом просил – не может ли он, бывший некогда бедняком и получивший помощь, оказать теперь подобную же помощь другим беднякам. Но этот своеобразный пастырь, забывший о бедных, за эту просьбу разразился порицаниями по адресу своего старого и заслуженного учителя. Все читавшие были возмущены этим письмом. Димитрий Феодорович оставался спокойным. Ему предложили напечатать это письмо. Оно было очень характерно и без комментариев. Разумеется, Димитрий Феодорович его не напечатал. Интересно, как он с ним поступил?

—152—

Трудясь в тихой атмосфере своей одинокой квартиры, Димитрий Феодорович от времени до времени выпускал в печать работы, которые всегда представляли много интереса и назидания. Он печатал немного и писал медленно, но зато основательно. Печать продуманности и убеждения лежит на его статьях. Вот – перечень его работ: „Разбор и опровержение ложного мнения о кивоте завета“ (прибавл. к творен. св. отцов. Ч. XXI); „Христианское размышление об устройстве земли. Вид земли, её поверхность и внутренность. Море. Горы. Подземный огонь. Воздух“ (Душепол. Чтен. 1863 г., ч. I–III); „Воспоминания о математических занятиях профессора московской духовной академии Петра Спиридоновича Делицына“ (прибавл. к творен. св. отцов. Ч. XXII); „о кругообращении атмосферы“ (сборник изданный в 1866 г. по случаю пятидесятилетия московск. духовн. академии); „о времени празднования пасхи в православной церкви и у западных христиан“ (Душеполезн. Чтен. 1865 г., ч. I); „осенняя пора“ (там же, 1866 г., ч. III); „замерзание воды“ (там же, 1868 г., ч. III); „о различии климатов“ (там же, 1869 г., ч. III); „о воздушной влаге“ (там же, 1870 г., ч. III); „облака“ (там же, 1871 г., ч. III); „дождь и снег“ (там же, 1872 г., ч. III); „о замерзании воды в связи с учением о конечных причинах“ (против Тиндаля, там же, 1875 г., ч. I); „книга Секки: единство физических сил и тенденции вятского издания её на русском языке» (Православное Обозрение, 1875 г. т. I и II); „о кругообращении крови“ (Душеполезн. Чтен. 1876 г. ч. III); „о соотношении устройства земного шара с условиями жизни“ (в годичном акте московской духовн. академии за 1878 г.); „органы слуха и голоса“ (Душеполезн. Чтен. 1884 г. ч. I); „христианские размышления о суточных и годовых переменах на земном шаре“ (там же, 1885 г. ч. III): „о затмениях солнца и луны“ (там же, 1887 г. ч. II); „о различии климатов“ (Воскресный день за 1887 г.); „премудрое устройство орудий дыхания“ (Душеполезн. Чтен. 1890 г.); „о времени празднования пасхи у христиан востока и запада“ (Богословский Вестник, 1892 г. ч. II); „чем держится земля в пространстве“ (Душеполезное Чтение, 1894 г. ч. III); „из истории естественно-научной апологетики в России“ (первоначально в форме речи по-

—153—

свящённой памяти А. В. Горского в Богословском Вестнике 1900 г. № 11, затем в Вер. и Церкв. 1901 г., кн. 3), „Макарий, основатель Алтайской миссии по бумагам Феодора Александровича Голубинского (в Душеполезном Чтении с 1890 г. и осталась неконченой), „речь на акте вифанской духовной семинарии“ (сборник изданный по случаю столетия вифанской духовной семинарии, стр. 87–92); „из моих воспоминаний“ (Душеполезн. Чтен., конец 1901 и начало 1902 гг.); „об изучении видимой природы в духе св. веры“ (Вера и Церковь, 1901 г., кн. 6).

Последние годы своей жизни Димитрий Феодорович посвятил занятиям над календарём. В 1899 г. он напечатал в „Московских Ведомостях“ ряд статей под заглавием: „Вопрос об уравнении года гражданского с астрономическим“ и затем выпустил отдельной книжкой. После смерти профессора Болотова Димитрий Феодорович был избран от Св. Синода в члены комиссии, образованной при академии наук по вопросу о календаре. Его много занимал и вопрос, и поездка в академию. Его точка зрения на календарь определялась его взглядом на петровскую реформу в области летосчисления. Он её не одобрял. Рядом с годом церковным явился год гражданский. Зачем эта двойная система? Уклад древнерусской жизни был церковный, и реформа, по представлению Димитрия Феодоровича, колебала этот уклад. Затем, 1-ое января по юлианскому календарю отстоит далеко и от зимнего солнцестояния, и от весеннего равноденствия и поэтому является совершенно произвольным пунктом для начала летосчисления. Напротив, 1-ое сентября стоит близко к осеннему равноденствию и будет ещё более приближаться к нему, как наоборот 1-ое января будет всё далее отходить от зимнего солнцестояния и будет всё двигаться к пункту наиболее отдалённому от всех важных астрономических точек. Димитрий Феодорович решительно предпочитал юлианский календарь григорианскому и утверждал, что при введении последнего нельзя будет выполнять все издревле освящённые церковные правила. Любовь Димитрия Феодоровича к установившемуся и выработавшемуся у нас порядку делала его здесь односторонним. Он указывал, что при введении григорианского

—154—

календаря христианская пасха может иногда совпадать с еврейской, что запрещается древними правилами. Но сам он сознавал, что и правила эти могут подлежать отмене и могут быть вполне сохранены именно при усилении точности григорианского календаря. Сохранение древних церковных правил только и возможно при григорианском календаре, относящем, как и древние правила, равноденствие к 21–22 марта, а никак ни при юлианском, по которому в 1904 г. равноденствие будет 8 марта. Димитрий Феодорович и чувствовал, и видел это, но он не любил говорить об этом, а когда был вынужден говорить, ссылался на обязательность для нас выработавшейся у нас практики. За всем тем он не отрицал совсем нужды в реформе календаря, он только находил, что ею должно помедлить. По теперешней системе дни празднования пасхи возвращаются: к тем же числам и той же последовательности через 532 года, потому что через этот период возвращаются к тем же числам фазы луны и дни недели (фазы луны возвращаются к тем же числам через 19 лет, дни недели – через 28 лет, те и другие – через 19×28=532). Этот период называется великим индиктионом. Он должен закончиться в 1940 г. По окончании индиктиона, по мысли Димитрия Феодоровича принятой им от Петра Спиридоновича Делицына – юлианское летосчисление нужно заменить медлеровским – в каждые 128 лет нужно принимать не 32, а 31 високосный год. Этот способ счисления гораздо точнее и юлианского и григорианского. Система индиктионов должна быть уничтожена и пасху нужно вычислять сызнова на каждые 128 лет. Димитрию Феодоровичу пришлось иметь дело с противниками двух совершенно противоположных лагерей, которых, впрочем, сближало то, что за немногими исключениями все они не понимали – в чём дело? Либеральные противники требовали введения точного стиля, но, ведь, Димитрий Феодорович в системе Медлера предлагал точнейший стиль; ультраконсервативные противники требовали вечного сохранении пасхалии, которую можно вычислять „на перстах человеческой руки“. Но так как не только персты человеческой руки, но и таблицы логарифмов, созданные человеческим гением не приспособлены

—155—

к абсолютно точному счислению, то понятно, что при руководстве перстами нам пришлось бы когда-либо праздновать пасху и зимой. Впрочем, рассуждения ультраконсерваторов (см. Симеона Соколова – православная пасхалия. Москва. 1900 г.) настолько нелепы и поражают таким богословским невежеством (пасхалия есть истина непреложная, вечно неизменная; только церковь, как столп и утверждение истины, ведёт правильный счёт времён), что не заслуживают опровержения. Но прискорбно, что автор указанной пасхалии священник, видно, никогда не видал правил вселенских соборов и не имеет понятия о различии между догматами и канонами. Димитрию Феодоровичу особенно это должно было быть прискорбно, потому что, в сущности, эти его противники любили туже истину, как и он, – православие и были одушевлены самыми благими намерениями, но только по невежеству видели в нём врага. Во имя чего вообще шли против Димитрия Феодоровича? Во имя юлианского стиля? Он оставлял его ещё на 40 лет, а в 40 лет можно много раз обсудить, как поступать далее. Во имя точного стиля? Он становился на сторону стиля самого точного из предложенных, а что он отсрочивал введение его, это не имеет никакого значения, так как в период отсрочки юлианский и медлеровский стиль будут совпадать. Одним противникам Димитрия Феодоровича хотелось, чтобы реформа была произведена сейчас: другим, – чтобы она не была произведена никогда. Он не был ни за сейчас, ни за никогда. Inde ira против него тех и других. Оставалась одна сторона дела, которую Димитрий Феодорович не забыл, но касаться которой он не хотел, потому что она теоретически очень трудна, а практически опасна. В теперешнем летосчислении даже по григорианскому и тем более по юлианскому календарю заключаются ошибки. Как исправить эти ошибки прошлого и определить – какое на самом деле число и какой год от Рождества Христова имеем мы в настоящий день? Астрономическая сторона этого вопроса была бы легко решена, если бы была определена сторона историческая. Но при настоящем состоянии знания этого сделать нельзя: можно делать только частные и второстепенные поправки традиционно установлен-

—156—

ных хронологических дат. Это – теоретическая сторона. Затем – практическая. Если при введении всеобщей переписи нашлись люди, которые предпочли заживо похоронить себя лишь для того, чтобы не быть записанными, то что произойдёт на Руси у подобных „малых“, когда в стиле будет уничтожено более десятка дней. Если священнику Соколову, обязанному рассеивать суеверия, пасхалия представляется вечной и непреложной, то ведь, за ним и много ниже его стоят массы, для которых непосредственное введение нового стиля может оказаться непосильным искушением. Ясно было для Димитрия Феодоровича, что, в сущности, должно быть ясно и для других, что практические неудобства от юлианского календаря приблизительно равны нулю. Только в 1900 г. при международных сделках заключение их усложнялось тем, что у нас год был равен 366 дням, а на западе – 365 дн. Но это было предусмотрено, рассчитано и не повело ни к каким недоразумениям. Снова такое осложнение может явиться лишь через двести лет. Но будем надеяться, что гораздо раньше этого и григорианский и юлианский стиль заменятся более точным и совершенным.

Работа над календарём, это – кабинетная работа Димитрия Феодоровича. Но хотя он жил одиноко, он не был человеком всецело замкнувшемся в кабинете или келье. Он не уклонялся от людей и от общества, охотно спрашивал и охотно любил говорить. Кроме лекций он любил занимать студентов по вечерам демонстрациями с волшебным фонарём, с телескопом. У него много было отношений к студентам по братству преподобного Сергия, основанному при Академии для воспомоществования недостаточных студентов и бывших воспитанников Академии. Со смерти Виктора Димитриевича Кудрявцева (3 декабря 1891 г.) и до 3 мая 1903 г. Димитрий Феодорович был председателем братства. Тяжела для него была эта должность. Он характеризовал её, как крест, и затем прибавлял: убыточная эта должность. Для него действительно она была страшно убыточной, так как в качестве председателя он считал своей обязанностью помогать нуждающимся не только из средств братства, но и из собственных средств. Без сомнения много студентов сохранят

—157—

к нему чувства глубокой благодарности. В своих отношениях к ним, как профессор, понятно, он был безусловно добросовестен. На экзаменах он записывал содержание ответов студентов. Это была система его отца, который подобные записи делал искусно. Новопоступавших студентов он поражал своей скромностью. Существует такой рассказ. Приехавший держать приёмные экзамены семинарист, встретил у подъезда Академии Димитрия Феодоровича и, приняв за слугу, приказал ему внести в здание привезённые им вещи. И Димитрий Феодорович будто бы их понёс. Несомненно, что этого не было и не потому, что Димитрий Феодорович считал унизительным оказать подобную услугу семинаристу. В этом он унизительного по своим принципам не мог видеть. А потому что этим он поставил бы потом в крайне унизительное положение этого семинариста. Теперь за скромность Димитрия Феодоровича расплачивается какой-то фантастический X, а тогда из года в год имя злополучного семинариста переходило бы из уст в уста. Димитрий Феодорович не мог допустить этого. Он держал себя правильно – в лучшем смысле этого слова. Приходилось ему читать сочинения на степени, принимать участие в диспутах. Здесь по обычаю он представлял поучительную добросовестность. Он читал очень медленно и с формальной стороны очень тщательно, он просил магистрантов или докторантов о разъяснениях, просил изменять выражения или перепечатывать рассуждения, если они ему казались неправильными. Вследствие этого ему приходилось вступать в утомительную и порой неприятную переписку. А ведь, можно поступать гораздо проще: непонятые мысли автора – не обращаясь к нему за разъяснениями даже тогда, когда это очень легко сделать – объявлять неправильными и тем более с лёгким сердцем объявлять неосновательным и неправильным всё, что показалось таковым с первого взгляда.

В отношениях Димитрия Феодоровича к сослуживцам было много такого, что вызывает на размышления. Он старался каждому говорить доброе, но не лживо-любезное, как говорят вообще люди, а хотел указывать действительно доброе сделанное или сказанное или написанное

—158—

тем или иным лицом. Он не говорил о непрочитанной книге её автору, что она прекрасна, и не хвалил прочитанной книги, если она ему не нравилась. Тогда он молчал. Но он любил напомнить о добром: Вы тогда-то сказали то-то, написали то-то. Порой и сделавший, и написавший уже основательно забыл это. Так что один из профессоров сказал о нём: „от него только и узнаешь доброе о самом себе“. По человеческой слабости над ним нередко подтрунивали, над его старозаветными привычками и обычаями. Он делал вид, что не замечает насмешки или иронии – правда, обыкновенно безобидных, – и он никогда ни в глаза, ни за глаза не высказывал недовольства таким к нему отношением. Но когда задевали не его, а его убеждения, отрицали полезность преподаваемого им предмета или представляли предмет в комическом виде, или ставили ему серьёзные возражения, он слагал слова в сердце, много думал о них, через месяцы заводил о них речь, защищал свои положения и искал союзников. На товарищеских академических собраниях он любил подниматься с тем, чтобы предложить присутствующим по поводу празднуемого события „несколько исторических воспоминаний“. Всегда его слова были интересны и обыкновенно клонились или к восхвалению каких-либо деятелей или по крайней мере к их реабилитации. Его иногда немногие слова заставляли рассеиваться тяготеющее над каким-либо деятелем историческое обвинение.

Старался Димитрий Феодорович быть полезным и приятным детям. Он охотно принимал предложения прочитать или показать что-либо в школах. В обществе, где были дети, охотно вступал с ними в игры. Помнится, не так давно с десяти, двенадцатилетними мальчиками и девочками он играл в одном собрании в верёвочку. Думается, для детей, для рабочих он мог бы быть прекрасным преподавателем естествознания с его ясностью мысли и простотой изложения. Дети посада звали его „добрым дедушкой“. Предметом многих забот и беспокойств служили для него и взрослые дети – малые мира сего. Раздавал он всё, что имел. Он получал жалованья не менее двухсот рублей в месяц, на себя не

—159—

тратил и нескольких десятков рублей и не имел средств сшить себе пальто и нередко принужден был обращаться к займам. О своей благотворительности он не говорил. В этом отношении он следовал завету своего отца, что ненужно говорить о благотворениях, а если при этом приходится испытывать и неприятности (существует ведь много просителей наглых, требовательных и ничем не довольных), то это – „алмазные привески к золотой цепочке“. Должно благодарить Бога за то, что он даёт нам возможность благотворить и ещё более должно благодарить, если при этом приходится что-либо претерпевать. И претерпевать Димитрию Феодоровичу приходилось не мало. Нищие преследовали его, как какая хищная стая. Порой из своей квартиры в нужный ему дом он пробирался какими-либо задами, чтобы не быть настигнутым просителями, порой в прекрасную погоду он ездил в пролётке с спущенным верхом, завесившись, чтобы его не узнали. Но всё это удавалось плохо. Просители узнавали его, настигали экипаж и оттуда высовывалась бледная рука Димитрия Феодоровича, и начинали сыпаться монеты. Он раздавал деньги извозчикам. Когда он входил в какой-либо дом, он давал деньги прислуге раньше, чем она могла оказать ему какую-либо услугу. Много имел он пансионеров и среди более или менее интеллигентного пролетариата. На его могиле (на другой день после погребения) автор настоящей статьи слышал такой рассказ от одного священника. Священник вошёл в Московское отделение государственного банка и увидел Димитрия Феодоровича переходящим от одной к другой кружке для благотворительных сборов и опускающим в них деньги. Священник спросил у сторожей: знают ли они этого старика? – Как не знать, отвечали те, он бывает здесь раз 6–7 в год и никогда не опустит ни одной кружки. Знал ли Димитрий Феодорович, что у него были такие наблюдатели?

Благотворя низшим, Димитрий Феодорович был в высшей степени почтителен к высшим. Это не была почтительность заискивающая, но почтительность по долгу. Он относился с почтением и к тем, которые скорее нуждались в нём, чем он в них, он относился с

—160—

почтением и к памяти умерших и порой принимал меры к тому, чтобы скрыть тени, падающие на такую память. В конце 1897 года было нужно напечатать письма Феодора Александровича Голубинского к архиепископу Иннокентию, нашему знаменитому церковному оратору. Письма эти однажды уже были изданы. В них Феодор Александрович, как цензор, указывает в весьма почтительной форме архиепископу Иннокентию допущенные им ошибки и неправильности (искажение церковных песнопений, догматически неправильные выражения). В этих письмах ярко выступает и добросовестность, и эрудиция, и деликатность Феодора Александровича, и однако сын, для которого память отца была предметом культа, не позволил перепечатать этих писем, потому что они набрасывали тень на такого великого человека, как архиепископ Иннокентий. „Прочтут и скажут, говорил он, вот и великие люди писали с маху“. А между тем он сам сообщил, что архиепископ Иннокентий был недоволен его батюшкой за эти письма и последующие тома своих проповедей отдавал в киевскую цензуру. Даже грех слов Димитрий Феодорович стремился покрывать забвением. Тем более он не мог вести речи о прошедших грехах дел. К чему говорить о грехе, который допустил какой-либо деятель и может быть давно и горячо оплакал. Речь о прошедшем грехе только родит злоречье и новые грехи. Он сообщал, что сжёг часть своего дневника. Несомненно, что и в этой погибшей части он не сказал ничего дурного, но он подумал, что путём умозаключений из написанного им могут вывести о ком-либо дурное и, чтобы не случилось этого, он уничтожил свой труд.

Отрадно отметить, что за свои высокие нравственные качества Димитрий Феодорович был почитаем и ценим всеми. Высокопоставленные лица писали к нему письма, исполненные любви и почтения. Выражали ему почтение и во внешних знаках внимания. Так хотя он был преподавателем сверхштатным Св. Синод утвердил за ним звание заслуженного профессора (по уставу полагается лишь для прослуживших при Академии 25 лет в штатных преподавательских должностях). По существу, конечно, едва ли кто имел более прав на это звание, чем он.

—161—

Он заслужил Академии. Вся его жизнь прошла под её сенью и в служении ей. Никто лучше его не знал её истории. Он был живой летописью Академии: он точно помнил события, их хронологические даты, обстановку, при которой они происходили. Другая награда, которую дали ему, менее подходила к нему. Его не имеющего чина произвели в действительные статские советники, но на генерала он походил мало. Самую лучшую награду дали ему те люди нередко сомнительных профессий, которые обрывали у него звонки и не давали ему своими просьбами проходу на улицах. Они отзывались о нём: „другого такого святого старика не найдёшь во всей России“.

И вот – теперь он умер. Болезнь давно подкрадывалась к нему. Он слабел, хирел, порой принужден был лежать, но лишь к нему возвращалось подобие сил, вставал, производил опыты, читал лекции, писал. Болезнь шла медленно, и временные улучшения давали надежды на поправление. Но смерть приближалась. 22-го ноября у него были посетители. Он беседовал с ними ещё и о будущих днях своей земной жизни, но они вынесли впечатление, что конец его близок. Ночь он провёл тревожно, метался. Утром прислуга позвала священника. В 7 часов он причастился святых тайн и через несколько минут его не стало.

Назад тому четыре года Академия опустила в могилу другого делателя добра профессора Ивана Николаевича Корсунского. И Иван Николаевич и Димитрий Феодорович много и щедро благотворили разного рода милостыней. Верим, что на последнем суде и Господь воздаст им щедро. Но теперь, когда около нас не стало этих хороших людей, жизнь как-то стала сумрачнее и печальнее.

С. Глаголев

—163—

За Лаврой, на полугоре, в довольно живописной местности, стоит небольшой флигель. Не блещет он затейливостью архитектурного плана, богатством отделки. Не веет от него даже свежестью и новизной. Годы наложили свою печать на всю эту простую, незатейливую постройку. Всё в ней почернело и начало ветшать от времени...

Беден и убог этот домик. Но едва ли в Посаде был такой человек, который не знал бы, кто живёт в этом домике. Здесь жил заслуженный ординарный профессор Московской Духовной Академии, Действительный Статский Советник, Димитрий Феодорович Голубинский, генерал Голубинский.

В жизни мы нередко наблюдаем, что правда Божия, огонёк, манящий путника в даль, полную чарующей прелести, ютятся не в пышных хоромах, а в незатейливых хижинках, да лачужках. Свет Христов иногда светит из таких убогих домиков, мимо которых мы проходим, не останавливаясь на них своей мыслью ни на одну минуту. Христос бывает небесным Гостем в хижинах бедняков и простецов иногда даже чаще, чем в великолепных палатах гордых богачей и напыщенных мудрецов.

Пойдёмте в этот домик и посмотрим, что там....

Перед нами старое покачнувшееся крыльцо, с почерневшими от времени, деревянными некрашеными дверями. Ручек у дверей нет. Нет также и звонка не только в виде электрического, но и хотя бы даже в виде

—163—

старинных, первобытных звонков с железной ручкой и системой проволок, привязанных за простой медный колокольчик. Если кому нужно было попасть к хозяину в дом, то он должен был стучаться и тогда на стук выходила „ветхая денми“ старица, которая и открывала перед ним заветные двери.

По деревянной некрашеной лестнице, устроенной самобытным русским архитектором-мужичком, по своим собственным планам и архитектурным соображениям, вы поднимаетесь наверх. Вот вы, наконец, вошли в само святилище. Ничего особенного, выдающегося, замечательного не встречаете вы и здесь. Прежде всего вы входите в небольшое зальце. Передний угол весь занят иконами с теплящейся пред ними лампадкой. Простая старинная мебель, и то в незначительном количестве, украшает его. Старый диван, несколько старых стульев, два стола, да старомодный комод, – вот и вся мебель этой самой парадной комнаты в этом замечательном флигельке. Впрочем, в двух углах стоят книжные шкафы, наполненные книгами сверху донизу. Они устроены в стиле разборных американских шкафов и представляют собой ряд небольших деревянных ящичков, поставленных один на другой, вплоть до самого потолка. О простоте этих сооружений, сделанных мужичками-столярами, нет нужды и говорить...

Кроме залы, нам остаётся теперь осмотреть ещё две комнаты. Это – кабинет и столовую. Кабинет представляет собой небольшую очень узкую комнату, стены которой до потолка заставлены шкафами с книгами и различными инструментами. Тут помещается токарный и столярный станок. Здесь же находится небольшая аптечка. Тут и рабочий кабинет. Кроме того, эта комната, или вернее какое-то Фермопильское ущелье, служит хозяину вместе с тем и спальней. Против рабочего стола, стоит деревянная старинная кровать с высокими спинками, крашенная в красную краску. Кровать покрыта простым старым ситцевым одеялом. Его несомненно нужно назвать убогим. На письменном столе – письменные приборы незапамятных времён. Тут вы видите гусиные перья, старательно очинённые. Хозяин писал ещё гусиным пером. На стене

—164—

висят замечательные в своём роде часы. Это такие ветераны, что могут собой украсить стены и витрины даже музея. Эти часы были подарены покойному родителю в 1818 году… по наследству от которого они и перешли к Д. Ф. Но часы были куплены ещё значительно раньше восемнадцатого года прошлого столетия. Может быть, им теперь уже больше ста лет... Время положило и на них свой отпечаток. Пеньковые верёвочки, на которых висели медные гири, в 70-х годах прошлого столетия, перетёрлись и были заменены металлическими цепями. И гири от времени стали не в состоянии своей тяжестью приводить в движение старый, скрипевший механизм часов. Поэтому на каждой из них навешено было немало различных металлических пластинок, для увеличения их тяжести и для увеличения их влияния на не слушавшийся механизм. Стрелки от времени также впали в некоторого рода анархизм. Они совершенно не хотели подчиняться механизму и показывали весьма часто далеко не то, что должны были показывать. Их строптивость тоже пришлось смирять сторонними средствами, так как домашних, своих собственных не хватало уже. На кончиках стрелок были привешены металлические кружки различного размера и веса. Эти кружки и приводили деятельность стрелок в возможную гармонию с деятельностью и планами внутреннего механизма.

К часам был приделан электрический звонок. Звонок этот также был необыкновенный. Он звонил до тех пор, пока хозяин не прерывал ток. А для этого нужно было встать и подняться к часам, отвинтить осторожно один винтик. Иначе звонок стал бы звонить без перерыва целые дни и ночи. Так ветераны-часы должны были не только показывать хозяину время, но и ещё служить будильником. Всё это сделано было самим владельцем этих замечательных часов.

В углу рассматриваемой комнаты „кабинета-библиотеки-спальни-столярной“ стоят два старых, старых громадных зонта. Они прикреплены к стене большими толстыми медными проволоками. Один из этих зонтов куплен ещё в 44-м году прошлого столетия. Я не раз видел хозяина этого зонта идущим под ним в сырую погоду.

—165—

Зонт так велик, что напоминает собой небольшую полотняную раскинутую палатку. Кто шёл под этим зонтом, рассмотреть было совершенно нельзя. Со стороны были видны только шагающие чьи-то ноги, и можно было даже думать, что зонт движется чудесно...

Столовая комнатка ещё меньше по размерам, чем „кабинет-библиотека-спальня-столярная“. Здесь всё так старо, что трудно уже и определить время происхождения различных вещей. По крайней мере теперь ни одного подобного предмета не встретишь в продаже. Чайные бокалы, чашки, выцветшие от времени, каких-то необыкновенных фасонов, чайники, молочники также необыкновенные, – всё это свидетельствует о глубокой старине и далёком, далёком прошлом...

Напрасно бы мы стали здесь искать богатого гардероба. Два ситцевых халата, с старинными рисунками, испещрённые различными необыкновенными цветами или рисунками огурцов и огурчиков, почти одна смена одежды, отличающаяся необыкновенной скромностью и простотой, – вот и всё, что мы найдём в гардеробе покойного. Одевался он необыкновенно просто и необыкновенно старомодно. Кто не знал лично Д. Ф., тот, встретившись с ним, никогда не мог подумать, что пред ним известный профессор Академии. В своём оригинальном костюме он скорее напоминал собой какого-либо более или менее зажиточного мещанина 40-х годов прошлого столетия. Недаром по Академии распространён анекдот о том, как один семинаристик, приехавший держать экзамены, встретивши у подъезда Д. Ф., принял его за слугу и попросил внести свои вещи в Академию. Д. Ф. в своих убогих и старомодных костюмах так был оригинален, что многие старались „живописать“ его в этом виде. Академия до сих пор помнит заботы и хлопоты Д. Ф. о „сооружении нового пальто“ для поездки в Петербург... Пальто долго „сооружалось“ в Москве и всё-таки вышло из рук портного очень необыкновенным...

47 лет тому назад взошёл покойный в эту квартиру и с тех пор ни одного раза не менял её. 47 лет – почти полустолетие, большой период времени. В течение этого времени многое можно сделать. Но Д. Ф. не отличался

—166—

внешней кипучей обширной деятельностью. Результаты его деятельности не так велики и поразительны, какими бы они могли быть в действительности. Даже его учёные труды, обнимающие собой в общем не более 400 страниц, не представляют собой по размерам чего-либо удивительного. В течение полустолетия можно было бы и большее сделать.

Мы часто в жизни судим поверхностно о людях. Мы часто расцениваем людей, прикладывая к ним мерку внешних дел. Но едва ли эта оценка всегда справедлива и всегда выражает, и исчерпывает собой всю душу человека. Кроме внешней жизни, есть ещё внутренняя жизнь... Можно много в течение жизни написать, много сделать. Мир явлений, подлежащих изучению человека, необъятен. Миллионы людей тысячелетия сидят за изучением тайн внешней и внутренней жизни мира, и всё-таки до сих пор они остаются почти ещё ничего незнающими в этой необъятной бездне знаний. Человечество до сих пор успело прочитать из этой книги едва лишь несколько страниц. Что даёт человеку подобное знание? Такой много знающий человек может быть в действительности настоящим невеждой. Знать в необъятной кладовой мира тысячи явлений – это почти ещё ничего не знать.

Кроме внешнего мира, есть ещё внутренний мир, полный таких глубин, таких тайн, каких мы не найдём нигде в мире внешней деятельности, какой бы кипучестью она не отличалась. В этом мире – зерно вечной жизни. Здесь само небо. Этот мир не занимает никакого места, но как бы мы не углублялись в него, всё он кажется необъятным, ничем незаполнимым. Миросозерцание дитяти и глубокого старца разнятся между собой почти бесконечно. Но о них нельзя сказать, что развитие, углубление их закончено. Нет, и целая вечность не заполнит их...

В этом внутреннем мире заключается основа всей нашей жизни. Из этого внутреннего мира освещается весь строй личной жизни, жизнь окружающих нас людей, видимый мир с его тысячами самых разнообразных явлений. В этом мире может быть не много внешних знаний, фактов внешней деятельности. Но в нём, при этой видимой скудости дел, может быть глубина пости-

—167—

жения себя и всего окружающего нас. Здесь драгоценная евангельская жемчужина. Многознающий, выдающийся учёный может быть слепым в сравнении с таким человеком. И Спаситель говорил, что Его учение непонятно внешне мудрым людям. И апостол засвидетельствовал, что проповедь о кресте для этой внешней мудрости представляет собой или только соблазн, или только безумие. Можно видя не видеть и слыша не слышать...

Вот эта-то жизнь духа и была жизнью Д. Ф. с самых ранних лет и до последнего вздоха. Ею он был силён и славен. Она придавала особый отпечаток всей его жизни и деятельности. Она создала для него такие твердыни, которые были для другого положительно немыслимы. Из этого внутреннего своего мира радостно смотрел он на весь внешний мир с тысячами его многообразных, простых и сложных явлений. Этот мир давал ему возможность устоять там, где другие без всякого боя сдавались и падали... Он освещал для него всё таким светом, какого напрасно домогались внешними усилиями другие люди. Там, где люди были и слепы, и чёрствы, и скорбны, Д. Ф. находил возможным быть и радостным, и бесконечно участливым. Там, где многие как слепые ничего не видели, он всё прозревал своим внутренним оком. И получалась невольно любопытная картина. В одних и тех же явлениях он и другие люди видели совершенно различные стороны до полной противоположности. Читали одну и ту же книгу, а чтение получалось совершенно другое. Читали как бы какие ещё никому неведомые клинообразные надписи.

Проникнем же хотя на несколько мгновений в этот внутренний мир Д. Ф. и посмотрим, что там...

Д. Ф. был необыкновенно религиозный, „набожный“ человек. Его вера в Бога не определялась сухими формулами и различными философскими определениями. Это была живая вера в живого Бога, столь постоянно близкого к человеку, что это трудно и передать человеческим языком. Он представлял Его ближе в отношении к человеку, чем окружающий нас воздух, ближе нашей одежды, наконец, ближе даже нашего тела. Он представляет Его обитающим в самых сокровенных недрах нашей души.

—168—

И в природе везде от последней ничтожной пылинки до грандиозных явлений, он видел и созерцал Его. Это постоянное ощущение близости к человеку Бога выражалось прежде всего в молитве.

Молитва для многих – пустой звук. Для Д. Ф. она была восторженным гимном в честь Того, Кто всё держит в своей всемогущей, премудрой и благой деснице. Молитва – это живая беседа человека о том, что для него всего дороже на свете и в целой вечности. Вот почему мы и видим Д. Ф. часто молящимся. Дома ежедневно он совершает молитвы утром и вечером. Весьма часто читает сам акафисты различным святым, прочитывает вечерни, утрени, шестопсалмие и другие различные церковные службы. Для меня теперь стало ясно, почему в его библиотеке при описи мы нашли собрание почти всех акафистов, почти полный круг богослужебных книг. Это всё – живые свидетели его молитвенных трудов.

В дневнике Д. Ф. есть немало весьма любопытных страниц, свидетельствующих о том, как он приучал себя к молитве и как он боролся с своими молитвенными немощами. Многие на молитву смотрят весьма поверхностно и думают, что она даётся легко. Это – глубокий предрассудок. Кто жил хотя только немного духовной жизнью, кто хотя только отчасти знакомился с ней по творениям древних подвижников, тот прекрасно знает, какой это труд... и труд великий. Молитва не даётся сразу. Она – результат постоянной напряженной борьбы с собой.

Холодное железо, если ударят его молотом, накаливается докрасна. И „хладная“ к молитве душа, если её напрягать, утруждать, после настойчивого молитвенного труда, делается пламенеющей. Поэтому ошибаются те, которые думают, что молиться нужно только тогда, когда есть молитвенное настроение. Если мы будем гоняться за настроением, то часто, часто молитвенный час, призыв к церковной молитве застанет нас без настроения, и мы останемся без молитвы. Да и не принять бы нам за молитвенное настроение то, что в действительности ничего общего не имеет с молитвой?.. У одного выдающегося русского уже покойного святителя есть очень дорогие и ценные строки о молитве. Молитвенное настроение, – говорит он, –

—169—

подобно морскому приливу и отливу. То оно наполняет всю душу человека, увлекая её в горний мир, то отливает из души, наполняя душу тоской, унынием, упадком нравственной деятельности. Но человек должен молиться и в эти страшные моменты внутреннего борения. Уже одно сознание своей немощи и беспомощности им в эти минуты многое привнесут в его душу...

И Д. Ф., этот редкий молитвенник, много боролся с собой, приучая себя к молитве. Заглядывая в его душу возможно глубже, мы в данном случае видим целую картину его громадной борьбы с собой. Как страж, стоящий на опасном сторожевом посту, зорко следит всюду за всем, что совершается кругом него; так каждый день, из года в год, из десятилетия в десятилетие, следил за собой Д. Ф. Когда мысленно только представляешь себе всё это, то невольно поражаешься грандиозностью картины внутреннего его борения...

Приведём хотя несколько строк о молитве, заимствуя их из различных мест его дневника. Вот что мы здесь читаем.

„Молился торопливо. На молитве было смутно в душе. Молитву не докончил: прервали, а потом кончал молитву торопливо. Довольно искренно молился. Молился немного. Молился сокрушённо. Молитвы почти опущены. Во время молитвы замечалось стремление к покаянию. На молитве склонялся к жалобам. При чтении акафиста было возбуждение страха и благоговения. Сегодня читал акафист поздно. Молился исправнее прежнего. Акафист. Исправно молился. Сокрушённая молитва. Молился неисправно. О молитве не старался. На молитве покаяние было недостаточное. Сегодня молитв не докончил. На молитве замечалась холодность. Сегодня, кажется, молился несколько исправнее, чем вчера. Повечерие было читано. При чтении акафиста для тётеньки сначала смущение, вспоминание о грехах, после сильное чувство покаяния. Молился немного. При молитве движение покаяния, но недостаточное. Молился медленно и крайне сокрушённо. При чтении акафиста развлекался заботами. Читал покаянный канон. Смущение при чтении канона. Великое повечерие читал дома. Правило окончил к полночи. Читал вечерню сегодня дома. Недостаточно доброе

—170—

расположение при чтении акафиста. Вечерню и всенощную читал дома. Читал канон Пасхи. Молитва сегодня была довольно продолжительная и отчётливое стремление к покаянию. Читал акафист всем святым. Молился поискреннее прежнего. Читал акафист св. Онуфрию. После обеда читал праздничные каноны. После обеда сегодня было чтение службы свят. Тихону. Вечером читал акафист св. ангелам. Читал дома шестопсалмие“...

Так тянутся из года в год длинной, почти нескончаемой вереницей заметки Д. Ф. о домашней молитве. Эти лаконичные заметки много проливают света на тайну жизни, что совершалась в этой душе. О какой силе и чистоте духа свидетельствуют они. То, что для многих не существует, совершенно ускользает с поля их зрения, то здесь замечается со всеми мельчайшими подробностями и оттенками. Я назвал бы эти записи протоколом самого строгого следователя, который безбоязненно записывает всё, что бы он не заметил. И понятно почему. Нужно бояться не греха, а непризнания греха, неведения и невидения греха и опасности. Если враг наш понятен нам и замечен нами, то мы поборемся с ним и выйдем из борьбы победителями... А как часто большинство его даже не видит, не замечает или, замечая, не считает даже своим врагом.

Д. Ф. молился не дома только. Он молился, можно сказать, везде. Молился он в физическом кабинете среди своих любимых приборов. Об этом он пишет и в своём дневнике. „В физическом кабинете исправно молился“. „Молился в физическом кабинете“... Я и сам однажды застал его там за молитвой. Любопытно, страшные приборы, которые мысли и чувства многих отвлекали совершенно от Бога и неба, душу Д. Ф. всецело обращали к небу и Богу. Так важно уметь читать и понимать грамотно окружающие нас явления. Как много в данном случае зависит от чтеца и его внутреннего настроения...

Молился он, идя в Академию. Многие видали, как в летние хорошие дни без шапки проходил он всю Лавру, сгорбленный. Уста его в это время что-то шептали, взор был сосредоточен на чём-то внутреннем. Он стоял неподвижно на какой-то незримой внутренней точке. Есть

—171—

и в дневнике об этом заметки. Так в одном месте он пишет: „доканчивал молитву у Собора Троицкого“...

Молился Д. Ф. в академическом, благоухающем, цветущем садике. Я и сам, гуляя по саду, не один раз совершенно неожиданно наталкивался на него и заставал его за молитвой. Живо помнятся мне эти минуты. Вот он стоит за кустом густо разросшегося жасмина, скрытый в его ветвях почти совершенно. Солнце заливает всю землю своим светом. Чистый прозрачный воздух дрожит. Кругом тишина. Природа как бы священнодействует. А вот среди этого священнодействия природы и служитель природы, как бы её пастырь и священник, обнажив свою седую голову, с книжкой в руках стоит и читает хвалы и благодарения Тому, Кто так мудро всё устроил и Кто так близок к нам, чьё дыхание слышится в каждом кустике, листике, травке, благоухающем цветке... Взор молящегося устремлён к небу, а уста шепчут молитвы. Как бы в такт сильному внутреннему настроению, мерно и плавно склоняется голова седовласого старца...

Если Д. Ф. замечал, что его видят, то он быстро складывал свою книжку и принимал свой обычно озабоченный деловой вид, не давая понять, что он делал. Я всегда в подобных случаях старался незаметно скрыться куда-нибудь, чтобы не нарушить священнодействия старца...

Молился он и идя дорогой. Особенно молился он, отправляясь в тот или другой монастырь. В одном месте дневника мы читаем: „молился исправно, идя дорогой к скиту“. Не смотря на то, что ему предстоял длинный путь, не смотря на необыкновенную медленность всех его движений, он всё-таки не успевал прочитывать все свои молитвы до скита и принужден был доканчивать их уже в скиту. В дневнике своём об этом он пишет: „торопливо доканчивал молитву в пещерной церкви“.

Мне думается, что дневник со временем укажет и другие места, которые были освящены его молитвой. Едва ли я много погрешу, если скажу, что он молился везде и всюду, где находил удобным и где заставало его молитвенное настроение.

Особенным же, любимым местом молитвы был для

—172—

него храм. Да это и понятно. В храме – место особенного присутствия Божия. Здесь постоянно слышится проповедь и учение Христа Спасителя. Вся обстановка храма, полная глубокого смысла, заключающая в себе предания и заветы св. людей всех минувших веков, способна высоко настраивать душу человека. Мне думается, нигде на земле, ни в каком земном учреждении, не собрано столь великих образцов веры, мученичества, святости, поразительного самоотвержения, как в христианском храме. Нигде мы не встретим стольких св. героев, гигантов духа, как здесь. А сила общественной молитвы? Она и немощного в молитве делает сильным, и холодного пламенеющим, и колеблющегося твёрдым. Как волна на своём гребне поднимает разбитый челн и несёт его в даль; так и общая молитва и общее молитвенное настроение, захватывая человека, вовлекает в свой водоворот слабую душу, поднимает её и несёт на своих неземных крыльях в высь небес...

Д. Ф. был необыкновенно усердным посетителем церкви. Трудно пока точно сказать, как часто он бывал в храме. Но едва ли мы много преувеличим, если скажем, что он почти ежедневно посещал храм. Во всяком случае, из дневника его видно, что несколько недель подряд он неопустительно посещал церковь. Во всяком случае, мы нигде в его дневнике пока не встретили, чтобы он был менее четырёх дней в течение недели в церкви. Пропускал он богослужения большей частью в четверг и вторник. Как строг был к себе Д. Ф. во время домашней молитвы, так строг он был и во время молитвы в храме. И здесь он следил за каждым своим шагом, отмечая все самые малые уклонения от молитвенного настроения. Он ходил в храм за молитвой, а не с молитвой. И часто, часто он получал там то, что искал. Как верно понимал он молитву и в данном случае, и как превосходил тех, которые оправдывают своё отсутствие в храме отсутствием у них религиозного настроения. Вот несколько любопытных строк из той части дневника покойного, где он говорит о своём хождения в храм и о своих настроениях в храме.

„К литургии пришёл после Евангелия. Во время литургии

—173—

и водоосвящения развивались грустные мысли о делах, но вообще сознание пробуждается заметно. К литургии пришёл несколько поздно и притом рассеянным. Опоздал к утрени. Был в соборе при окончании литургии. Молился. Пришёл в храм при окончании литургии, за поздней литургией был в нашей академической церкви. Во время литургии замечалось у меня легкомыслие. К заутрене не встал. При литургии стремился к покаянию. Слышал звон и не встал. За всенощным у меня сознание было неглубокое. Во время литургии в академической церкви был склонен несколько к унынию. К службе пришёл несколько поздно. Опять в Академию не попал к началу службы. За службой в Академии были грустные мысли и воспоминания. Во время повечерия очень стремился к покаянию. За всенощной садился. Во время проскомидии заметно было движение жалоб. За всенощной стоял рассеянно. За литургией было возбуждение страха. В церкви сначала стоял неблагоговейно и разговаривал. Поздно шёл в Троицкую церковь, был легкомыслен, склонен к ропоту и унынию и нечестивым мыслям. К часам пришёл поздно. Был в церкви. Сначала смутно было в душе, потом стало несколько лучше, наконец молился усердно. Молился сегодня в Академической церкви благоговейно... За всенощным было внимание отчётливое, но сознание не глубокое и не ясное“...

В церкви ничто не ускользало от его внимания. Пропущенная стихира, забытый угодник на отпусте, противоречие какое-либо в том или другом песнопении, какая-либо -неясность в богослужении, – всё это замечал он. Иногда он не только говорил об этом, но и даже писал письма. У меня до сих пор хранится одно его письмо, в котором он просил меня пропускать 44 ой стих в Евангелии, читаемом на великой вечерне в великую пятницу. Без пропуска этого стиха, писал он, получается слишком заметное противоречие...

Нужно ли говорить о том, что многое из перечисленного Д. Ф. многими не только не считаются грехом, но даже и не сознается.... Если даже упрекает себя за недостаточность своего молитвенного настроения, за опоздание в церковь, то что сказать о большинстве людей...

О силе и глубине молитвы Д. Ф. рассказывают следую-

—174—

щее. Один инок Лавры видел о нём такой сон. „Видит он себя в Успенском соборе Лавры, идёт литургия; все стоят с ветвями, как в вербное воскресенье. У большей части богомольцев ветки почти сухие: кое-где листик, изредка – цветочек. Но вот в южную дверь собора входит Д. Ф., и в его руках ваия, вся благоухающая белыми, чудными цветами. И по всему собору пошло от этой ваии благоухание, а старец Божий радостно прошёл в алтарь...“¹⁴⁴

Говел Д. Ф. не менее четырёх раз в год.

К исповеди и причастию готовился особенно внимательно. В одном месте дневника мы читаем: „окончил приготовление к исповеди“ Д. Ф. возвращался в этот день из храма обыкновенно воодушевлённым и восторженным. В дневнике в эти дни мы встречаем следующие строки: „слава Богу! Господь сподобил меня сегодня причастия Св. Таин“.

В церкви он часто служил панихиды, молебны. Особенно дорога и ценна его поразительная заботливость о поминовении „Братчиков“¹⁴⁵. Он поминал их в нескольких церквах. Постоянно следил за точным выполнением поминовения. Если кто-либо умирал из братчиков, Д. Ф. немедленно сообщал об этом священнику и сам вносил имя почившего в диптихи. В дневнике его по этому поводу мы читаем: „послано письмо о поминовении Макария, Архиепископа Донского, только что умершего“. Или ещё: „Возбудить вопрос в Братстве о необходимости поминать таких-то (следуют далее имена)“. За поминовение братчиков он платил свои деньги. В его дневнике мы читаем: „причту дано для поминовения членов Братства 3 р.“ Потом тянутся длинной вереницей рубли, какие он давал тому же причту. Это все расходы по поминовению за один год. Поминовение „Братчиков“ совершается в Академическом храме всегда неопустительно круглый год, так как службы в Академическом храме совершаются почти ежедневно. Но Д. Ф. не удовлетворялся этим. Он поминал всех „Братчиков“ ещё от себя на свой счёт.

—175—

Не говорим уже о том, что он поминал их всегда на своих домашних молитвах. После Д. Ф. осталось много таких помянников. Все они необыкновенно ветхи и жёлты: видно, очень часто они бывали в руках Д. Ф.

Немало денег расходовал Д. Ф. на поминовение родных и знакомых. Так в его дневнике мы читаем: „в Филаретовскую церковь послано 14 руб. для поминовения родных“. „В Вифанский монастырь на поминовение дадено 3 руб.“ „Для поминовения родных и знакомых в … церковь 2 руб. и причту 10 руб.“ „По делу поминовения Горчаковых и родных послано 12 руб. … и 8 руб.“ „В … церковь за поминовение 6 руб. 50 коп., причту 5 руб.“ „В церковь ... за поминовение 1 руб. 50 коп.“ Все эти расходы на поминовение Д. Ф. были сделаны в течение одного года. Так как мы не просматривали дневник Д. Ф. систематически хотя бы за один год, то нужно думать, что и эта довольно солидная цифра его расходов на поминовение ещё не соответствует вполне действительности.

Посещая так часто храм, Д. Ф. не ограничивался только молитвой... Не было ни одной службы, за которой бы он не оставил порядочной суммы в храме. Его расходы в данном случае распределяются по следующим рубрикам: „в церковь, в кружку, на свечи, причту“. Всюду он жертвовал далеко не копейками или самыми мелкими серебряными монетами для виду... Так под рубрикой „в церковь“ мы встречаем следующие цифры: „1 руб. 50 коп., 3 руб. 40 коп., 3 руб., 3 руб. 60 коп., 56 коп., 2 руб. 45 коп.“ Под рубрикой „на свечи“ читаем: „свечей на панихиду на 79 коп.“ В общем расходы на церковь всегда выражаются рублями каждый раз... Но особенно много денег расходовал Д. Ф. в дни говения. На одних извозчиков в течение недели у него выходило 7 руб. 50 коп. Присоедините к этому ещё ежедневные различные расходы в церкви. Расходы в самый день приобщения Св. Таин обычно были больше 8 рублей.

Из храма Д. Ф. уходил почти всегда последним. Когда многие из присутствовавших были уже на половине пути к дому, он всё ещё находился в храме, уста его всё ещё творили молитву. К кресту после богослужения, не смотря на свою старость и дряхлость, он обыкновенно подходил

—176—

на свою старость и дряхлость, он обыкновенно подходил последним. Возвратившись из храма домой, Д. Ф. долгое время находился под впечатлением богослужения. О многом рассуждал, многое передумывал. В одном месте его дневника мы читаем: „были вспоминания из читанной паремии. См. Исаия гл. 13, ст. 2–13“. Или ещё. „Размышлял о благодеяниях Божиих, как о сильных средствах, побуждающих к покаянию человека, находящегося в великом нравственном расстройстве“.

У Д. Ф. был обычай ежедневно прочитывать главу или несколько глав из Нового и Ветхого Завета. Выбравши себе известные книги для чтения из Библии, Д. Ф. не отступал от своего плана. Его дневники до сих пор дают возможность судить о порядке этих чтений. Так в его дневнике мы читаем: „днём читал 1-ю главу Евангелия Луки и книг. Премудр. гл. 10–14“. Далее каждый день отмечаются прочитанные главы. Постоянное чтение Св. Писания Д. Ф. дало возможность прекрасно знать Св. Писание не только по духу, но и по букве. Своими познаниями, большими выдержками из Писания на память, он обыкновенно поражал всех. На экзаменах Св. Писания экзаменующиеся особенно побаивались Д. Ф. Я помню, как не раз обращались к Д. Ф. за справками указать то или другое место из Св. Писания, и всегда получали скорый и точный ответ. Он в данном случае с удобством заменял собой самую обширную и учёную симфонию.

После Св. Писания он читал, кажется, также почти ежедневно книги духовного содержания. Пересматривая прочитанное им в этой обширной области, трудно сказать, чего он не прочитал на своём веку. Он читал: творения Василия Великого, Иоанна Златоустого, Ефрема Сирина, блаж. Феодорита, Григория Богослова, жития святых, деяния вселенских и поместных соборов, Проповеди – Иннокентия, Филарета, Макария, Евсевия и т. д., и т. д.

Нельзя при этом не отметить следующей весьма любопытной и ценной черты Д. Ф. Будучи столь церковным и религиозным человеком, он нисколько не стеснялся читать и светскую литературу. Многое из прочитанного он знал также на память. Особенно много знал стихотворений

—177—

из произведений Пушкина, Лермонтова, Державина. Гоголя он перечитывал за полторы недели до своей смерти. Я сам его видел за этим чтением. Он жаловался мне, что некоторые повести Гоголя не понимает, так как слишком загадочны их сюжеты. Об одной повести говорил, что она Гоголю не принадлежит. А Шекспира он попросил из библиотеки всего за полтора дня до своей смерти. Нельзя без чувства глубокой отрады отметить этот факт отношения Д. Ф. к светской литературе, особенно в виду гонений на эту литературу, которые проповедуются в последнее время многими обскурантами, выдающими себя за ревнителей православия...

Всю свою домашнюю жизнь Д. А. старался расположить по церковному уставу; отступления от предписаний устава считал великим грехом. Когда по немощи или по другим каким-либо причинам он не соблюдал устав, то обыкновенно отмечал в своём дневнике: „сегодня я погрешил против устава“ или „сегодня я нарушил устав“. Д. Ф. праздновал свои именины 21 сентября. Однажды этот день приходился на пятницу. Я сказал Д. Ф.:

– Как вы теперь будете угощать корпорацию рыбой: в пятницу ведь рыбы не полагается.

На это Д. Ф. мне отвечал:

– Я спрашивал дьячка об этом. Он сказал мне, что можно рыбу есть и в пятницу. У нас в приходе праздник в этот день, а по главе такой-то в праздники полагается братии утешение на трапезе.

Итак, конфликт был разрешён мирным путём.

Д. Ф. так старательно избегал нарушения устава, что с большим трудом упросили его есть рыбное и мясное во время болезни. Впрочем, это рыбное было так скудно и подозрительно, что иной и здоровый не стал бы его есть...

Не могу не вспомнить из отношений Д. Ф. к уставу и следующего. Не смотря на своё благочестие и полное послушание церкви, он всё-таки не раз высказывал мысль, что устав пора бы исправить, потому что он стал теперь непосильным не только для мирян, но даже и для монахов! Не раз он даже обращался к Преосвященному Ректору Академии с такой просьбой:

—178—

– Когда будете в Синоде присутствовать, непременно возбудите вопрос об исправлении устава.

Действительно, вполне добросовестный человек не может иначе относиться к этому серьёзному делу. Открыто нарушать устав он не может, и жить по уставу целиком он также не в состоянии. Отсюда совершенно понятна просьба Д. Ф. пересмотреть устав. Не говорю уже о том, что он находил различные неустранимые противоречия в уставе, которыми обыкновенно всех ставил в тупик.

Д. Ф. в своей жизни не ограничивался только хождением в церковь, да молитвенными подвигами и созерцаниями. Свою веру в живого Бога, Которому имя Любовь, он постоянно старался доказать и делом. В этом отношении он был поразительно высок, так что едва ли многие с ним могут сравниться не только из мирян, но и из монахов. Он был бессребреником в буквальном и полном смысле этого слова. Все, что он имел, всегда раздавал бедным и убогим.

Дневник Д. Н. в данном случае весь испещрён записями бесчисленных его пожертвований. Не было в его жизни ни одного дня, когда бы он не оказал нескольким людям материальной помощи. Вот почему, где бы он не появлялся, около него всегда быстро собиралась толпа различных просителей. Просители обыкновенно поджидали его у различных ворот, калиток, где он должен был в известный час непременно пройти, осаждали его со всех сторон. Д. Ф. всем давал, часто не считая, сколько он даёт. Однажды бедняку, который был бос, отдал с себя галоши и принужден был идти домой в одних сапогах. Его дом нищие и бедняки так осаждали, что не раз приходилось полиции спасать Д. Ф. от усердных просителей. Мало того, за последнее время он должен был завести у себя особый свисток для вызова полицейского, когда назойливые просители не оставляли его убогую квартиру. Здесь и разгадка того, почему у квартиры Д. Ф. не было звонка. Когда был звонок, то он звонил почти без перерыва с раннего утра до поздней ночи. Не было никакой возможности справиться с множеством нуждающихся особенно же „босяков“, которые в Посаде, бла-

—179—

годаря его близости к Москве, появляются в большом количестве.

Для характеристики Д. Ф. в этом отношении приведу несколько строк из его дневника. Все его клиенты разделялись на несколько разрядов. Одни из них получали от него постоянное пособие из года в год, другие временное, третьи были случайные просители. Были такие, которым приходилось посылать пособие далеко за пределы Посада и пособие в очень значительных размерах. Долгое время из года в год он выдавал пособие, наприм., одному иноку, жившему в монастыре...

Большею частью Д. Ф. записывал общим счётом, сколько дано нищим и бедным в тот или другой день. Вот несколько подобных ежедневных записей: 1 р. 29 к., 1 р. 1 к., 1 р, 44 к., 1 р. 10 к., 1 р. 42 к., 1 р. 50 к., 1 р. 12 к., 90 к., 1 р. 50 к., 73 к., 1 р. 56 к. и т. д. А вот небольшая справка о том, кому в отдельности он давал ежедневно: „у калитки двоим, вдове, лишённому зрения, другим бедным, старушке, неизвестному, в долг, бывшему сторожу, соседям, погоревшим, на храм, бывшему служителю графа, для погребения бедной, бедному, бывшему пономарю, больной, бывшему часовщику, собиравшей на станции, лишившемуся зрения, бедному священнику, встретившемуся неизвестному, неизвестному бедному, бедному офицеру, ученику, послушнику, неизвестному работнику, послушникам, бывшему преподавателю математики, из .... пустыни послушнику, бывшему преподавателю, двум трудившимся при могиле, подарены (22 р. 23 р.) вдове портного, артисту, дочери бочара, неизвестному бедному по фамилии Иванову, для бедной невесты“ и т. д. Словом, никому Д. Ф. не отказывал. Каждому из поименованных просителей он давал не менее 15 коп., а некоторым и рублями.

Очевидно, в числе клиентов Д. Ф. было немало и „бывших“ людей. Видно было, что многие из них сочиняли себе особые положения, выдумывали различные чины, занятия, фамилии. Но рука Д. Ф. не разбирала никого, а давала всякому, кто бы ни просил у него. Мне не раз думалось, когда возражали против этого рода благотворительности, что люди, подобные Д. Н., спасают общество от краха. Если „бывшие“ люди не превращаются окончательно в зверей,

—180—

если они не устремляются на людей, как дикари, то только потому, что в их душах поддерживается вера в людей и добро этими добрыми людьми, призревающими и ласкающими их.

Постоянно жертвовал Д. Ф. и различным учреждениям. Едва ли когда в своей жизни прошёл он мимо какой-либо кружки, не опустивши в неё несколько не только лепт, а иногда даже и рублей. Он клал „отай“ рубли туда, куда люди, привыкшие, чтобы их видели, бросают обыкновенно лишь ненужные грошики да копейки... Так, наприм., в кружки казначейства он опускал следующие суммы сразу: 1 р. 50 к., 1 р. 40 к., 1 р. 15 к., 1 р. 10 к., 2 р. 20 к., 3 р. 40 к.“... В кружки сберегательной кассы: „60 к., 2 р. 48 к.“ Жертвовал во всевозможные благотворительные общества: Миссионерское, Посадский приют, приют Марии Магдалины и т. д. Покупал билеты на различные благотворительные концерты, спектакли и т. п.

Как бы не удовлетворяясь тем, что приходилось отдавать свои последние лепты в различные благотворительные учреждения, Д. Ф. старался ещё помогать им различными вещами. Для одного учреждения в Москве, на дверях которого написано: „пожертвуйте ненужные вам вещи“, он собирал различные предметы, и, накопивши их в достаточном количестве, отвозил в Москву. Этим, мне думается, объясняется то громадное скопление всяких предметов и вещей, иногда очень ничтожных по своей ценности, которое мы нашли по смерти Д. Ф. Он всё собирал, начиная от небольшой жестянки и кончая старыми самоварами. Все эти вещи тщательно перевязаны, упакованы и рассортированы. Глядя со стороны на это, можно даже смеяться. Но в действительности тут весьма много хорошего. За границей из этих ненужных вещей, говорят, находят возможным составлять большие суммы. Эти суммы представляют собой, конечно, деньги, поднятые, так сказать, с улицы. Сколько же бы подобных денег можно было поднять, если бы все подражали в данном случае Д. Ф.

Д. Ф. помогал не только бедным в полном смысле этого слова, но и людям, имеющим возможность кое-как существовать на свете. У него был обычай не отпускать без денежной награды ни одного человека, оказавшего ему

—181—

ту или другую самую мелкую и ничтожную услугу. Перечислим некоторых из них; „академическим служителям, принёсшему дрова, ночному сторожу, служащим при железной дороге, привратникам, столярам, швейцару, насосникам, кучеру, баньщику, принёсшему замок, принёсшей письмо от просительницы, служащим в музее, за размен денег, супруге 2-го сторожа, работавшим в нашем храме, трудящемуся в нашем храме, шарманщику, колодезникам“ и т. д. В дни великих праздников и именин к нему приходили с поздравлениями едва ли не со всего Посада, и никто не уходил без вознаграждения.

Зная, как бедный люд нуждается в средствах, за всякую работу Д. Ф. платил необыкновенно щедро. Так, наприм., за „стрижение“ он платил 40 коп., хотя у него, строго говоря, нечего было и стричь. Извозчикам он платил от 70 до 90 коп. Вот почему они всегда окружали его, как только он показывался из ворот Лавры, предлагая ему свои услуги. Не даром после его смерти многие из них говорили, что Д. Ф. был их кормильцем и поильцем. Служащим при железной дороге давал более 70 коп. Платил за каждое письмо, принесённое ему с почты. Платил за каждое письмо и пакет, откуда бы их он не получил.

Обширная ежедневная благотворительность требовала особой системы и выработки некоторого плана. Д. Ф. особенно нужны были мелкие деньги. Возникал вопрос о хранении их и о сортировании. Для помещения их существовали у Д. Ф. следующие вещи: „ящик для медных денег, большой кошелёк, напоминающий собой почти саквояж, пять меньших кошельков различной величины, серый мешок, другой мешок, коробок 20, шерстяной кошелёк“. Для хранения серебра существовал особый ящик, разделённый на перегородки, по которым, раскладывалась монета одного достоинства: рубли с рублями, полтинники с полтинниками и т. д. Когда он выходил на улицу, то карманы его наполнялись деньгами. Деньги и по карманам раскладывались не без разбора, а по своему достоинству: в одном лежали гривенники, в другом двугривенные. В кошельках нескольких была медь: в одном пятикоп.

—182—

монеты, в другом трёхкоп. и. т. д. Встречая бедного. Д. Ф. отправлялся в известный карман и оттуда доставал определённую сразу сумму, и давал её, уже не считая. Это в значительной степени облегчало для него нелёгкий труд раздавания милостыни просящим. Трудно точно сказать, сколько Д. Ф. истрачено на бедных денег.

Одно только нужно сказать, что после его смерти денег осталось около 34 рублей. Из них было найдено 4 руб. 50 к. медью, 16 р. 75 к. мелким серебром, прочее золотом и на сберегательной книжке. Очевидно и это небольшое богатство Д. Ф. предназначалось бедным же. Если оно осталось после него, то только потому, что он не успел его раздать.

Итак, почти всё его жалование (за последние годы он получал ежемесячно более 200 руб.) шло на бедных. К этим 200 р. нужно ещё прибавить деньги, которые он получал за свои литературные труды.

Правда, по дневникам можно видеть, что Д. Ф. не раз собирался копить деньги. Заводились у него и серии. Но не долго они лежали. То и дело встречаются заметки „разменена“ тогда-то и деньги отданы тому-то. Деньги отдавались под вексель. До сих пор сохранилось несколько векселей по 200 руб. каждый, но бравшие по ним давно уже умерли, не уплативши, конечно, своего долга. Пытался Д. Ф. при помощи Сберегательной кассы скопить что-либо для себя. Многие видали его в кассе. Некоторые на этом основании высказывали даже предположение, что у него осталось много денег. Но на сберегательной книжке оказалось всего лишь около 8 рублей. Из книжки видно было, что в кассу нередко он приносил 1 руб. 75 коп., а брал из неё по 8 рублей. Неудивительно, что при таких вкладах немного сбережёшь... Был у него один выигрышный билет. Каждогодно Д. Ф. покупал старательно выигрышные таблицы и записывал об этом в своём дневнике. Очевидно, ему хотелось получить солидный выигрыш. Но, увы, и этот выигрышный билет под конец был им продан, а деньги израсходованы... Интересно было бы знать, на что он хотел употребить эти будущие выигрышные деньги. Конечно, на всё и на всех, только не на себя.

Как нуждался Д. Н. в деньгах, несмотря на то что

—183—

получал весьма приличное содержание, видно из следующего. При жизни он не раз занимал, наприм. у меня деньги по 5 и 10 руб. Не смотря на то, что суммы были очень незначительны, он страшно затруднялся выплачивать их, и был всегда благодарен, если мне удавалось уговорить его не платить хотя бы какую-либо часть их. Иногда в затруднительных обстоятельствах, не желая брать денег в долг, он предлагал мне купить у него из библиотеки ту или другую книгу. Я покупал... Однажды я забыл по получении книги тотчас послать ему деньги. Вскоре мне принесли от него письмо, из которого я понял, почему книга была продана и как нужны были Д. Ф. эти три рубля – цена книги....

Но может быть, некоторые скажут, что он много тратил денег на себя?

Его личные расходы так скромны, что трудно это и представить. Вот некоторые сведения об этом. В дневнике мы читаем о расходах Д. Ф. на себя следующее: „манная крупа 6 коп., гречневая 40 коп., коровье масло 2 ф. 74 коп., лимон 5 к., пропускная бумага 50 к. и рядом с этим значится „извозчику“ 75 коп., подсолнечное масло 8 ф. 36 к., 1 ф. горчицы 40 к., апельсины 16 к., и служащим при железной дороге 85 к., сахарный песок 2 ф. 26 к., уксус 5 к., сельди 24 к., а на марки 1 р. 98 к., ситники 30 к., ржаная мука 40 к., керосин 6 ф. 21 к., соль 5 к., а на бумагу писчую 1 р. 5 к., подправочная мука 4 ф. 20 к., а за починку некоторых физических инструментов 2 р. 55 к., рис 10 к., баранки 2 ф. 20 к., изюм 30 к., спички 7 к., 10 яблоков 20 к., мера картофелю 40 к., 2 кочня капусты 12 к., снетки 12 к.“ и т. д. Вот расходы Д. Ф. на себя. Об одежде его мы уже говорили.... У меня до сих пор хранится расписание кушаний Д. Ф., написанное им для меня собственноручно. Как всё бедно и убого здесь...

При этом нужно помнить, что физический кабинет он содержал исключительно на свои средства. На свои средства приобретал всевозможные инструменты, выписывал иностранные журналы, русские и иностранные книги по своему предмету. В различных местах его дневника можно не мало найти данных для суждения о расходах Д. Ф. на физический кабинет. Как ни был он бережлив, всё-таки

—184—

физический кабинет поглощал у него не копейками, а рублями.

Итак, можно смело сказать, что он отдавал почти всё своё состояние, все свои деньги другим, оставляя на содержание себя самую незначительную часть. Всё другим и почти ничего себе – вот его жизненный девиз.

Христианское миросозерцание положило глубокий отпечаток и на всю личную жизнь. Где бы он ни был, всюду внимательно следит за собой. Он старается уловить каждый диссонанс, который прозвучит в его душе, отметить каждый свой личный недостаток, промах, каждое неосторожное слово. И в данном случае вся его жизнь представляет собой одну почти непрерывную борьбу с собой. Как неподражаемо высок он и здесь. Вот какие недочёты отмечает он в своём дневнике. „Неоснователен был в разговорах. Неосторожность в выражениях. Неблагоговейная мысль пришла. Смущена совесть. Осуждал высших. Неразумная шутка. Моё самохвальство, а может быть и гордость. Тщеславие. Упрямство в искании расходной книжки. Раздражительность и неосторожность с просителем. Бойкость в разговорах. Моя неосмотрительность относительно о. Ректора. Опять тщеславие. Опять неосторожное слово. Неискренность в разговоре о делах. В разговоре с Н. А. было движение гордости. Грех нерадения о письме к ... Нечувствие греха. Легкомыслие. Увлечение пустыми разговорами. Излишние заботы о себе, не по совести, может быть – следствие забытого на исповеди греха. Странное самооправдание против совести. Тщеславие при добывании азота. Не совсем по совести добывал кислоту в физическом кабинете. Говорил о моём преподавании и впал в самохвальство. Неосторожный разговор о творении мира. Дорогой презрительно отнёсся к какой-то нищей“ и т. д. Дневники Д. Ф. испещрены перечнем подобных грехов. Как автоматический какой аппарат, он всё записывал за собой. Он с такой строгостью записывал всё, с какой, кажется, не будут истязать людей даже на мытарствах. Едва ли многие так строги к себе, как был строг Д. Ф. Многие, может быть, улыбнутся, прочитавши эти строки. Им странной покажется такая придирчивость человека к себе. Но для того, кто имеет чистое око, всё это казаться будет

—185—

не не только странным, но и самым естественным, необходимым явлением. Христианская аскетика именно этого и требует от каждого христианина. Даже в молитвеннике написано, что каждый христианин, отходя ко сну, должен перебрать в своей памяти всё – доброе и злое, что он совершил в течение дня. Таким образом, мне думается, что приведённые выше строки свидетельствуют не о духовных недочётах Д. Ф., а о его великой внутренней силе, о его необыкновенном нравственном благообразии.

Христианское настроение заставляло Д. Ф. и к лекциям своим относиться необыкновенно внимательно. Он влагал в свою науку всю душу. Дневники Д. Ф. наполнены записями о том, как он готовился к лекциям, сколько он переживал при этом страхов, волнений, радости. Вот несколько подобных строк. „Приготовление усердное к лекциям. Увлечение опытами. В классе неудача со струёй водорода и кислорода, от чего я пришёл в смущение. Успех на лекции о преломлении, и на другой о газе. В бане разговаривал о благонаправлении преподавания. Нерадение о лекциях“. Д. Ф. почти никогда не пропускал лекций. Мало того, он обыкновенно настойчиво просил о прибавке ему лекций сверх обычных четырёх. Если ему отказывали в этом, то он обыкновенно волновался.

Со студентами Д. Ф. иногда занимался ещё и математикой и, конечно, занимался бесплатно. В своём физическом кабинете он проводил время почти целыми днями, готовясь к той или другой лекции. Особенно много времени отнимали у него опыты, которые почти всегда проходили у него блестяще.

В отношении к сослуживцам Д. Ф. был необыкновенно внимателен, добр и участлив. У него не было врагов и недоброжелателей. Он не принадлежал ни к какой партии.

О десятилетнем служении Д. Ф. в качестве председателя Братства в дневниках можно встретить также очень много материала. Но не буду говорить об этом, потому что деятельность его, как председателя у всех ещё жива до сих пор. Кроме самоотверженных трудов по удовлетворению многочисленных просьб студентов, он много иногда даже тайно от начальства помогал студентам,

—186—

когда Совет Братства почему-либо не находил возможным удовлетворить просьбу того или другого студента. У него до сих пор не мало хранится подобных долговых студенческих расписок. Иногда, не имея никакой возможности лично помочь нуждавшемуся, он обращался с просьбой о помощи им к различным московским благотворителям. Нередко эти просьбы имели успех, и он таким образом получал возможность помочь бедному студенту. Мне точно известно, как однажды на Ваганьковском кладбище было выпрошена чугунная старая могильная решётка. Она была продана за 18 рублей, а деньги посланы в Одессу одному студенту, лечившемуся на лимане и страшно бедствовавшему (М. Ф-му).

Честность Д. Ф. была положительно поразительна. Сам он рассказал мне как-то совершенно случайно следующее.

Однажды он повёз в Москву самовар, чтобы отдать его туда, где принимают все старые и ненужные вещи, превращая их в деньги на благотворительные дела. Отдал он благополучно свой самовар. Но возвращаясь оттуда домой, вспомнил, что на самоваре была железная старая крышка. Крышка взята им когда-то с отдушника печки в своём доме. Дом был церковный, следовательно и крышка была церковная, а не его собственная. Итак, возникал вопрос, каким образом он пожертвовал чужую вещь, выдавши её за свою. Вопрос ещё более осложнялся тем, что крышку вернуть было уже нельзя. Вот как Д. Ф. вышел из этого затруднения. Из своих средств он опустил в церковный ящик целый рубль, хотя крышка не стоила и пяти копеек. Только тогда он успокоился. Мысль о совершенном им преступлении более не смущала его. В физическом кабинете до сих пор сохраняется один свёрток, на котором рукой Д. Ф. написано: „забытое студентом 1858 года“.

Можно бы говорить о многом и другом весьма любопытном и замечательном, что совершалось в этом убогом флигельке, в который мы заглянули. Но время и место не позволяет нам заглянуть более подробно в тайны человека, жившего здесь. Да это сделают и другие. Мы верим, что придёт время, когда снова не раз пересмотрят всё, что совершалось в этом домике, и о

—187—

всём поведают миру. Нравственный облик Д. Ф. ещё более тогда вырастет и ещё более заставит склониться пред собой не только благочестивые головы и сердца, но и сердца гордых, много думающих о себе людей...

Итак, угасла жизнь, полная такой живой, деятельной любви к Богу и людям. Догорел елей в лампаде, порвана жизненная ткань, угас светильник... Вспомним хотя в общих чертах о последних днях жизни Д. Ф.

—188—

Давно уже болезнь начала подтачивать слабые старческие силы профессора Д. Ф. Голубинского. Врачи усиленно боролись с недугом, но победить его не смогли. От слабости деятельности сердца у Д. Ф. началась водянка. Медленно, но верно и безостановочно она стала захватывать постепенно всё хилое тело Д. Ф. Предчувствуя скорую разлуку с своим добрейшим и дорогим сослуживцем, профессора, начальствующие, студенты и знакомые навещали больного, утешая его, как могли. Но всё заметнее и заметнее становилось, что он недолго проживёт на свете. Мне посчастливилось быть у Д. Ф. с моим помощником Н.Г. Высоцким накануне его смерти. Мы были около 2-х часов дня. Больной полулежал на диване. Пред ним лежала раскрытая книжка одного богословского журнала и томик сочинений Нанспара. Он охотно с нами разговаривал. Приглашал нас снова приходить к нему. Но в груди его уже слышались весьма зловещие хрипы. Какой-то тайный голос мне подсказал, что Д. Ф. больше не жилец на свете. Посидевши ещё некоторое время у больного, пощупавши пульс, мы простились с ним. Когда мы одевались, Д. Ф. постучал палкой об пол. Это означало, чтобы прислуга поднялась наверх и подала мне одежду. Прислуга быстро явилась и исполнила его желание.

—189—

Выйдя от Д. Н., я немедленно послал помощника за доктором, а сам пошёл доложить о всё-м Преосвященному Ректору.

Доктор и фельдшер ничего не могли помочь больному. Болезнь делала своё дело. Начался отёк лёгких. К вечеру Д. Ф. немного забылся, а с полночи началась агония. К утру, видя, что болезнь приняла острый характер, пригласили священника напутствовать умирающего. Священник успел напутствовать Д. Ф. Больной со слезами на глазах причастился Св. Таин. Не прошло и десяти минут после ухода священника, как Д. Ф. не стало. Он умер со слезами на глазах, устремив свой взор на икону... Было 23 ноября, 7 часов утра.

Весть о смерти Д. Ф. пришла в Академию, во время литургии, когда уже читали Евангелие. После сугубой эктении была сейчас же заупокойная эктения по новопреставленном рабе Божием болярине Димитрие, поразившая всех, как громом. А после литургии мною была отслужена панихида с участием всего академического духовенства.

Весть о смерти Д. Ф. быстро облетела весь Посад и вызвала чувства самой искренней неподдельной скорби. Все устремились в его убогую квартиру. Начались панихиды торжественные и частные. Одну из панихид в присутствии членов академической корпорации и студентов служил Преосвященный Ректор Академии с академическим духовенством. У гроба всё время непрерывно совершалось чтение псалтыри студентами Академии.

Вынос тела был назначен 24-го в 5 часов вечера. К этому времени в квартиру почившего собралась академическая корпорация, студенты и множество народа. Вынос совершал сам Преосвященный Ректор Академии в сослужении всего академического духовенства. Гроб несли студенты Академии на своих руках до академического храма. Печальная процессия, освещаемая мелькавшими во тьме свечами, растянулась на значительное пространство. В морозном воздухе звуки печального перезвона на Лаврской колокольне сливались с пением „святый Боже“ и настраивали душу невольно на грустные думы.

По дороге весьма часто совершались литии. Наконец, процессия достигла академического храма, где так любил

—190—

молиться покойный. Гроб не был украшен никакими венками. Не был украшен потому, что покойный сам не хотел, чтобы на его гробе были венки, которые стоят больших денег. Всё решили деньги, предполагавшиеся на покупку венков, пожертвовать на памятник покойному, на который он, конечно, не оставил никаких денег... Как приятно было смотреть на гроб, свободный от этого тщеславия... Как гармонировала простота обстановки с истинно-христианским настроением почившего.

По внесении гроба в храм и по установлении его на катафалк, заслуженный ординарный профессор А.Д. Беляев произнёс следующую трогательную и глубоко содержательную речь.

Незабвенный сотрудник наш Димитрий Феодорович!

Воспитанный своим знаменитым отцом в христианском благочестии, ты всю свою долгую жизнь посвятил чтению двух книг: книги природы и книги из книг – Библии. Оба эти занятия не раздвоили твоей личности, а, восполняя одно другое, создали в душе твоей целостное и жизненное христиански-научное миросозерцание. Эти два дела твоей жизни углубили и укрепили твою веру в Бога и, неизменно удерживая тебя на пути добродетели, возвели тебя в меру полного возраста Христова (Еф.4:13). Естествоиспытатель и богослов, ты изучал естественные науки с постоянною и горячей любовью; но вместе с тем ты превосходно знал священное Писание, и тебя интересовали разные богословские вопросы. Читая книги, делая наблюдения, производя опыты, ты питал и удовлетворял свою учёную любознательность, не покидавшую тебя ни в старости, ни во дни твоей тяжкой болезни; но плоды своих знаний природы ты приносил в жертву Богу. Природа была для тебя поистине миром Божиим, великим созданием премудрости и благости Божией, прекрасным и величественным храмом Божиим. В тайники этого неизмеримого храма ты проникал почти с таким же благоговением, с каким вступал в храм церковный. Увлекаясь изучением явлений и законов природы, ты и в законе Господнем поучался день и ночь. Ты не умом только созерцал и исследовал истины откровения Божия, но и любил их своим сердцем и в самой жизни своей

—191—

осуществлял заповеданную в нем волю Божию. Ни во что вменивши удовольствия мира и даже совсем не зная их, уклоняясь от пользования житейскими благами, ты всем существом своим прилепился к высшим, духовным благам. Сердце твоё было там, где было твоё сокровище (Лк.12:34). А сокровищем твоим, твоей драгоценной жемчужиной, для приобретения которой ты пожертвовал всем (Мф.13:45–46), была добродетель: добродетель чувства – привязанность к богослужению, любовь к красоте природы, благоговение пред величием мироздания; добродетель воли – подвиг доброделания, нравственного совершенствования, постоянного духовного бодрствования; добродетель ума – изучение законов, сил и жизни природы, исследование тайн закона Божия, искание истины. Подобно евангельской Марии, ты избрал благую часть, которая никогда у тебя не отнимется (Лк.10:42). Если все, слышащие слово Божие и соблюдающие его блаженны (Лк.11:28), то вполне прилично применить к тебе возвышенное евангельское учение о блаженствах, утешительное в жизни и ободряющее при виде смерти.

Блажени нищие духом, яко тех есть царствие небесное. Твоя духовная нищета состояла в том, что никогда нельзя было заметить, придаёшь ли ты хотя какую-нибудь цену своим заслугам на пользу Церкви, науки, общества, своим всегда точно проверенным познаниям, строгому исполнению служебного долга, неутомимому трудолюбию, нравственному совершенству.

Блажени плачущие, яко тии утешатся. Получая в течение всей жизни достаточные средства для безбедного существования, ты, конечно, не проливал тех слёз, которые выжимает из глаз тяжкая, гнетущая нищета; и утраты в смерти дорогих тебе людей поражали тебя не большие, чем какие приходится испытать каждому человеку. Тем не менее жизнь твоя одинокая, трудовая, однообразная и, без сомнения, исполненная тяжкой внутренней борьбы, неизбежной для всех идущих тесным путём добродетели, не была красна на житейский взгляд; будучи подвигом добровольных скудости и лишений, она была совершенно противоположна жизни веселящихся и саму цель жизни полагающих в веселье. Да утешит же тебя Бог веч-

—192—

ными благами, в стремлении к которым ты и здесь полагал всё счастье своей жизни!

Блажени кротцыи, яко тии наследят землю. Вспыльчивость, гневливость, раздражительность, не говоря уже о злобности, были тебе совершенно чужды. Никогда никто не слыхал от тебя не только обидного слова, но и не замечал ни повышенного тона голоса, ни недовольного жеста, ни укоряющего взгляда. Ни в глаза, ни за глаза ты никогда никого не осуждал. Да увидишь ты за свою кротость благая Господня на земли живых (Пс.26:13)!

Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся.

Ты любил истину в науке, правду в жизни. Слова не разнились у тебя от мыслей, и дело согласовалось с словом. Твёрдость в убеждениях, искренность в отношениях к людям, правдивость в словах, истинность в писаниях, честность в делах, никогда не покидали тебя. Ты жаждал истины и правды в этой жизни и насыщал ими свою душу; да сподобит же тебя Христос, как источник истины (Ин.14:6), истее Его причащаться в невечернем дни царствия Его!

Блажени милостивии, яко тии помилована будут.

Снисходителен был ты ко всем, за исключением, быть может, только себя одного. Неизменный участник людских радостей и горестей, ты всех дарил своим сочувствием, выражая его и в слове, и в деле. Но особенно милосерд ты был к нищим. В притворе приходского храма целые десятки их ожидали твоего выхода по окончании богослужения, на перекрёстках дорог они стерегли тебя. И в твоих карманах всегда были приготовлены деньги для раздачи им. Никогда ни одному из них ты не отказывал в подаянии, никогда не разбирал ты, достоин ли помощи просящий. Ты давал не глядя, что вынимала рука. Левая рука твоя не знала, что давала правая. За твоё всегдашнее и великое милосердие к меньшей братии Христа да будет и Он милостив к твоим грехам, вольным и невольным, и да поставит тебя одесную Себя на страшном суде Своём!

Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят.

Сердце – сокровенное святое святых человека. Внутренняя жизнь его известна только Богу и самому человеку.

—193—

Но непорочность твоего сердца, чистота твоей совести отображались в твоём невозмутимо-спокойном лице, светились в твоих детски-ясных глазах. Ты любил созерцать совершенства Бога в Его творениях, ощущать Его присутствие в храме, слышать Его голос в законе Божием. Да удостоит же тебя Бог высшего блага – созерцания Его лицом к лицу!

Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся.

При своей скромности, тихости и необычайной выдержанности характера ты не считал себя вправе вмешиваться и не ввязывался в чужие дела и отношения. Но твоё всегдашнее спокойствие и беспримерная уравновешенность характера умиротворяли, незаметно для тебя самого, окружающих тебя. Ты был истинный сын Божий по благодати, да будешь же ты и сыном Бога и в царстве славы Его!

Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царствие небесное.

Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще, Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех.

Тебя не изгоняли за правду. Личных врагов у тебя не было. Кротость, миролюбие, сдержанность, скромность и благожелательность твои были столь постоянны и велики, что трудно даже и представить, чтобы кто-нибудь мог питать к тебе неприязнь. Но однажды ты изобличил в печати тенденциозное извращение научной и религиозной истины, и вот тебе за защиту истины и изобличение лжи печатно высказали несправедливое и злостное порицание.

Чуть ли не главным свойством твоей добродетельной жизни и праведной души была детскость. По слову Христа, царствие Божие принадлежит детям (Мк.10:14), и взрослые не войдут в царство небесное, если не будут, как дети (Мф.18:3–4). Надеемся, что и ты, младенчески чистый и невинный человек, войдёшь в царство небесное. А нас прости!

Потом начался парастас. Пред кафизмами студентом 3-го курса иеродиаконом о. Игнатием было произнесено, следующее одушевлённое слово.

Помышляю смерть...

Смерть красноречивее всяких слов. Мы не знаем,

—194—

чтобы у гроба Христа раздавалось слово проповеди. Мы не слышим его и в момент святой кончины Матери Бога и человеков. Когда умерли сын вдовы Наинской, дочь Иаира и брат Марфы и Марии, таинство смерти всеми присутствовавшими несомненно сознавалось; и только слёзы горя, вытекавшие из сознания потери человека, казалось, нарушали таинство...

Ныне нарушить его надо здравым словом евангельской правды, чтобы слёзы над гробами родных и знакомых не были плачем о нас самих, живых мертвецах.

Умер один наш ближний... Но и мы умрём. Это надо хорошо знать. Даже мало того, надо знание это прилагать к чему-нибудь в жизни, надо жить, зная – что умрём. Жизнь каждого человека бывает такой или иной смотря потому, какое употребление делает он из знания о своей смерти.

Были язычники... Всё, что нам говорит история об их развратной жизни, находит себе оправдание в их безотрадном взгляде на смерть. Если смерть есть неизбежное и безобразное зло, то вывод отсюда ясен: надо торопиться жить, надо спешить насладиться всеми радостями бытия. Будем есть, пить и веселиться, ибо завтра (быть может) умрём – вот мораль, вот жизненное правило язычников.

Были иудеи... За рубежом смерти неясно вырисовывался им желанный образ грядущего Мессии – Царя. Смерть придвигала только к Этому Мессии – если не их самих, то их потомков. Отсюда – вечная боязнь затеряться как-нибудь в истории, вечная жажда земного бессмертия в потомстве; отсюда чрезмерные заботы о материальной стороне жизни, в надежде тем самым наилучше обеспечить бессмертие на земле.

Были, наконец, христиане... Для них смерть была уроком, завещанным Учителем Христом. И каким уроком! Для тех, которые – Христовы, всё стало ясным. Есть одна вечная, светлая, чистая, святая жизнь. Она начинается с момента крещения во Имя Христово. Смерть не разбивает этой вечности на две какие-то непохожие одна на другую половины. Смерть только сон, который имеет смениться скорым пробуждением. Будущая небесная блаженная жизнь начинается здесь, на земле. Пой-

—195—

дите к первым христианам и вы увидите в них что-то сверхчеловеческое. Они покажутся вам как бы особыми существами, слетевшими с неба, покажутся земными ангелами.

Были язычники и иудеи – но страшно много их и в наши тяжёлые дни. Не язычество ли и иудейство видим мы с ужасом в современном, так называемом – культурном человечестве, которое, по свидетельству лучших пастырей нашей Церкви, развратилось до невозможности? Оно считает смерть тоже безобразной и глупой – и вот спешит испить полную чашу удовольствий и радостей земных, или малодушно и преступно налагает на себя руку – в надежде прекратить бессмысленное бытие. Оно грубо оттолкнуло от себя Христа и ищет себе царя, достойного себя же. Оно иногда мирится с фактом смерти – в надежде, что последующие поколения людей доживут до той золотой поры, когда на земле вследствие накопления богатств, вследствие политических переустройств и как результат прогресса – создастся царство мира и счастья. – Жалко смотреть на слепца, ощупью отыскивающего дорогу; тяжело видеть его, когда он сбился с пути и вот готов уже упасть в яму. Тяжело и верующему сердцу иметь в наши дни дело с людьми, которые не так помышляют смерть, как это следовало бы.

Были христиане – но есть ли они в наши дни? Мало их, христиан не по имени одному, а и по жизни. Мало. Тем более дороги они должны быть для матери-церкви.

Один из таких христиан лежит пред нами во гробе, последнем жилище бренного тела. Незабвенный раб Божий Димитрий любил родителей своих, за что и награждён долголетием на земле. Он был девственником, в чём и признавался весьма многим из нас. Он был совершен, ибо раздал имение своё, дал его нищим. Он смирил себя до того, что отказался от мирской славы и почестей и захотел умереть простым чтецом нашей церкви. И любил он церковь, как добрый и послушный сын любит родную мать. Вся жизнь его была подвигом терпения и любви. Можно сказать, что теперь свет его просветился пред человеки, ибо мы видели добрые его дела и славили Бога. Жизнь дорогого Димитрия Феодоро-

—196—

вича была могучей и здравой проповедью о... смерти. Веруйте, что нет смерти, ибо она побеждена Христом, как бы говорил он. Веруйте, что есть вечная жизнь, которая для нас с вами уже наступила с момента св. крещения. Веруйте так, так помышляйте смерть и старайтесь, чтобы начало вечной жизни, т. е. краткую земную жизнь сделать чистой, святой и блаженной. Пусть память смертная зовёт вас к более усердному деланию добра во Имя Христово! – Помышляя смерть, спешите жизнь свою сделать от начала до конца сплошным служением людям и Богу, одним непрерывным и радостным богослужением, одним благодарственным гимном Творцу!..

Как бы так всегда наставлял и сейчас учит нас наш общий дорогой покойник. Неужели мы, собравшиеся здесь не только для молитвы, но и для научения, – неужели все мы останемся глухи к этим заветам достойного ученика Христова? Неужели станем ещё смотреть на смерть и на жизнь глазами язычников и иудеев?..

Нет. Так будем же ходить достойно христианского звания! Аминь.

На другой день заупокойную литургию совершал сам Преосвященный Ректор Академии в сослужении всего академического духовенства и некоторых священников, приехавших из Москвы и других мест почтить память умершего. Во время причастного стиха ординарный профессор Академии С. С. Глаголев произнёс слово, посвящённое памяти почившего.

Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела, и прославят Отца вашего, иже на небесех. Мф.5:16.

У этого гроба можно плакать только о живых, но не об умершем. Живые лишились того, кто был для них живым нравственным правилом. Но чего лишился умерший, оставив этот мир? Если этот мир есть школа, воспитывающая и приготовляющая людей для царства небесного, то он давно усвоил лучшие уроки этой школы. К этому миру привязывают нас близкие и дорогие нам люди. Все мы, смею думать, были ему близки. Но однако самые близкие ему люди – не здесь. Его матери, братьев и сестёр мы

—197—

не видим. Самым дорогим человеком был для него его покойный родитель, святые заветы которого он свято осуществлял. Он сошёл в могилу почти полвека назад. Так если у покойного много близких людей здесь, то самые близкие ему находятся не в этом мире, а там, куда он только что ушёл от нас.

Что могло привязывать его к земле? Его занятия состояли в выяснении юным богословам премудрости и благости Божией, открывающихся при изучении и созерцании мира, его жизнь текла между его приходским и академическим храмом. Бог, Богочеловек Христос, Его пречистая Матерь, небожители, святые, вот – тот мир, в котором жил его дух, когда он был среди нас и куда ушёл он, оставив нас. Ему не нужен был мир, но он был нужен миру. Он имел слабое здоровье, давно он производил впечатление старца, давно казалось, что он стоит на грани двух миров. Он страшно утомлялся и уставал от земных забот и тревог, но Господь не отзывал его в мир покоя, потому что он нужен был этому миру волнений. Нужно было, чтобы его нравственный облик запечатлелся как можно твёрже и как можно в большем числе сердец. В пятидесятом году прошлого столетия он поступил в число студентов академии и в пятьдесят четвёртом непосредственно по окончании курса стал её наставником. Для всех академических поколений этого более, чем полстолетия, он был исполнителем завета: „так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного“ (Мф.5:16). И он светил тем, которые сами должны были светить другим – будущим служителям Церкви и учения Христа.

Всегда „был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир“ (Ин.1:9). Свет от этого света всю жизнь неугасимо горел в сердце покойного и освещал, и согревал всех приближавшихся к нему.

Может быть, не мне бы надлежало выяснять светлый духовный облик покойного, но самонадеянно и неосторожно приняв на себя эту обязанность, попытаюсь выполнить её по мере моих слабых сил.

—198—

Апостол сказал афинянам, что „Бог недалеко от каждого из нас“ (Деян.17:27). Недалеко; но в своих посланиях апостол раскрыл нам, что и неодинаково близко. А главное – мы неодинаково чувствуем эту близость Божества. Ослабевший для восприятия бесконечного орган души не ощущает Бога; человеку кажется, что Бог бесконечно далёк от него, что в нём и около него нет Бога, что он стоит не на святом месте, что грехи, которые он совершает здесь, не могут оскорбить Бога, потому что они совершаются вдали от Него. Не ощущая близости Бога, человек не чувствует благоговения к Богу. Около себя он не видит ничего выше себя, он является господином положения, он сам определяет законы, он хулит и порицает, и делает зло и не стыдится, потому что стыд есть следствие сознания несоответствия между высшими требованиями и своим недостойным поведением. Но если не чувствуется близости Того, Кто вложил высшие требования в природу человека, то не чувствуется и стыда за их нарушение. К счастью человечества существуют иные люди – люди богоносцы. Они носят Бога в своём сердце, они не только знают, но всегда помнят и чувствуют, что Бог – везде. Они видят Его за Его творениями и в самом ничтожном из людей они видят Его вечный образ, потому что человек создан по образу Божию. Одного из таких людей мы теперь провожаем в могилу. Основным чувством его души, сообщавшим настроение его духу и, как священная музыка, определявшим его дела, слова и помышления, было благоговение к Богу, особенное благоговение к тому, где, в ком и в чём особенно явил Себя Бог.

Многим верующим доступно и понятно это святое чувство. Но оно связывается обыкновенно с храмом, с особенными моментами жизни. Да блажен и тот, кого посещает оно хотя и в редкие моменты. Для нашего почившего это чувство было постоянным, как ощущение жизни. Стоя пред алтарём, мы стараемся изгонять из своей души дурные мысли и заглушать дурные намерения, потому что они не достойны святого места, на котором мы находимся. Для почившего не существовало места, на котором была бы в его глазах терпима не только дурная мысль,

—199—

но и то, что мы считаем самой невинной забавой, иронией, насмешкой, остротой. Везде он стремился делать, говорить и мыслить достойное Бога. Когда мы находимся в присутствии высших, мы не позволяем вести себя небрежно, говорить праздные слова, допускать вольности. Он чувствовал себя постоянно в присутствии высочайшего Бога. Мы говорим: нельзя смеяться в церкви. Он не смеялся никогда и нигде. Да не подумает кто, что он был суров. Нет, он улыбался часто, особенно улыбался он, когда улавливал кого-либо на доброе дело, когда видел торжество добра, торжество православной идеи. Но смех всегда вызывается чем-либо неестественным, тем, что не должно существовать – ошибками, промахами, недоразумениями. В его глазах всё это было прискорбно, а не смешно.

Его звали: „Голубинский святой, Голубинский благочестивый“. Да, заповедь Божия, „будьте святы, как Я свят“ была его идеалом и его правилом, и благочестие было его жизненным настроением. Когда мы приближаемся к раке преподобного Сергия, мы тщетно пытаемся представить себе, что великий основатель лавры находится близ нас, близ себя мы видим лишь его раку с мощами. Но настроение почившего показывало, что он чувствовал около церкви земной близость церкви небесной. Эта близость требует от того, кто её чувствует, высокой собранности духа, благоговейного настроения, и он был исполнен благоговения и благочестия. Он как бы представлял себя в присутствии суда высшего – небесного и держал себя сообразно с этим. Но сам он не судил никого. А на экзаменах? спросят его молодые слушатели. Да, на экзаменах он судил, и он не был никогда на них адвокатом незнания. Его оценка не была ни снисходительной, ни строгой, он стремился быть справедливым. Но на экзаменах он судил не по своей воле и не для своего удовольствия, это было его обязанностью, и он не уклонялся от неё, напротив, шёл ей навстречу. Не этот и не подобный суд осуждён Богом. Есть суд иной – самозванный и самовольный по своему происхождению и злостный по своей цели. О нём сказал Господь: „не судите, да не судимы будете“ (Мф.7:1). И один из новозаветных писателей

—200—

учит нас, что даже один из высших ангелов – архангел Михаил – не смел произнести укоризненного суда над диаволом, но только сказал: „да запретит тебе Господь“ (Иуд.1:9). Много ли каждый из нас встречал и встретит на своём жизненном пути людей, которые не произнесут укоризны на человека даже тогда, когда в его устах слышится речь, навеянная диаволом. Много ли вообще можно встретить людей, которые не допускают злословия и укоризн по отношению к ближнему – особенно в его отсутствие? Много ли наконец таких – и не в Содоме, а в самых христианнейших городах мира, – которые говорили бы только хорошее даже о людях, делавших им неприятное или злое? Кто знал покойного, тот по крайней мере хотя раз в жизни встретил такого человека. Но встретить раз в жизни такого человека значит уже примириться с невзгодами жизни. Можно не доверять самому сильному уму. Ум может быть лукавым. Но в добро не верить нельзя. И каждая встреча с истинно добрым делом и с действительно добрым человеком утверждает нашу веру в добро и его торжество. Ум, как бы он ни был силён, может быть введён в заблуждение умом сильнейшим. Ум дьявольский может запутать и гения. Добро не может заблуждаться. Когда эта рука покойного, теперь навеки ставшая неподвижной, протягивала милостыню глубоко павшему человеку, и милостыня немедленно получала недостойное употребление, не до́лжно думать, что не торжествовало добро. Добро торжествовало и здесь. Как бы низко не пал человек, он может повредить, но не может уничтожить в себе образ Божий. И монета, которую подают только во имя добра, а не во имя каких-либо иных соображений, всегда будет содействовать восстановлению в людях образа Божия; те, которые протягиваются за этой монетой, не могут не чувствовать, что им подаёт её не сытый судья, презирающий их, а жалеющий их и готовый помочь им брат, и уже эта мысль, что у них – у этих людей враждующих между собой из-за полученного или украденного куска и на которых весь мир смотрит как на врагов и смерть которых приветствуется словами: ну, и слава Богу, что умерли, мысль, что и у них есть добрый, любящий и жа-

—201—

леющий их брат, должна согревать и смягчать их от житейских невзгод огрубевшее сердце. Это – в тех случаях, когда милостыня в глазах многих представляется неразумной, как способствующая развитию тунеядства и распущенности, почему в некоторых западных государствах приняты меры, чтобы сделать её невозможной. Но ведь, сколько есть действительно бедных, действительно несчастных, которых только вовремя поданная помощь может спасти от принудительного тунеядства и распущенности. Горе, болезнь и нужда ходят повсюду. Добрые советы: бедным – работайте, и нездоровым – теплей одевайтесь и ешьте питательней пищу, тоже раздаются повсюду. Но вот к неимущему протягивается рука того, с которым мы сейчас расстаёмся навеки, протягивается с подаянием. К подаянию не присоединяется слово, однако это подаяние несёт с собой не только удовлетворение нужды, но и поучение и не для того только, кто получил подаяние, но и для того, кто ничего не давал кроме советов. Получившего подаяние обвеяло надеждой и лаской, а не подавший почувствовал некоторую неловкость, а раз он её почувствовал, это уже шаг к совершенствованию.

Мы все питались от богатого стола этого бедного человека. Он подавал не только тем, кто, не имея наследственного, не хотел иметь приобретённого трудом, или тем, кому Господь судил пострадать в нищете и болезни, но и тем, кто думал, что не нуждается в милостыни, и кто никогда не собирался её просить. Он подавал её своим примером и своим благорасположением. При нём замыкались уста для злословия и праздных речей, при нём становились понятными умершие до нас крепкие духом служители православия; его речи о добром, которое было в прошлом, смиряли наше высокомерие, вызываемое мыслью о высокой культуре настоящего. Являлся он, и присутствовавшие начинали понимать, что значит истинное благотворение, состоящее не в том, чтобы отдать лишний рубль из кошелька, а чтобы свой труд, свои заботы, своё время или, наконец, действительно самому нужный рубль отдать неимущему. Смотришь на него и начинаешь понимать, что значит оказать услугу. Это не значит как-нибудь отделаться или отвязаться от чело-

—202—

века, как поступил неправедный судия по отношению к бедной вдове в притче Спасителя. Это значит выйти навстречу нуждающемуся и никогда потом даже и в мыслях не осудить его за причинённое беспокойство. Не осуждать в мыслях и одобрять в словах – вот был способ отношения почившего к людям. Однако одобрять не так, как одобряют постоянно. „Вы поступили хорошо, вы сказали или написали прекрасно“; эти речи обыкновенно диктуются или лестью, или тактом или в лучшем случае снисходительною добротой. Он хвалил лишь то, что ему действительно представлялось хорошим: добрую мысль и доброе дело. Когда, по его мнению, хвалить было нечего, он молчал.

Как он был богат в своей бедности, так он был велик в своём смирения. На памятнике его отца написано, что примером жизни он учил смирению. Видно, что прежде всего он научил смирению сына, и это смирение было глубоким, искренним и христианским. Смирение бывает различным, может иметь различные мотивы и цели. Бывает, что человек облачается в тогу смирения, чтобы оно было замечено, чтобы ему сказали: друг! зачем ты садишься на последнее место, когда тебе по праву принадлежит первое. Это – смирение, рассчитанное на эффект, один из методологических приёмов для удовлетворения своего чувства гордости. Есть иное смирение, имеющее целью не возвеличение себя, а обличение других. Это – смирение юродства, это – особый подвиг, совершаемый особо призванными к нему Промыслом Божиим. Этого смирения всегда боялись гордые и сильные земли. Это смирение унижало людей в добрых целях всё равно, как смирение, рассчитывающее на возвышение, может унижать людей во имя недобрых мотивов. Но покойный не был и не хотел быть обличителем. Его смирение не было ни лицемерным, ни назидательным самоуничижением, оно было в нём естественной скромностью. Он принимал дарованные ему права, как и возложенные на него обязанности, просто, скромно.

Смирение покойного проистекало из его метода жизни. В других он искал, что они сделали доброго, и спешил вслух и громко отмечать сделанное, но своих

—203—

добродетелей он не видал, потому что его идеалом был подвигоположник Иисус и в себе он смотрел постоянно на то, что ему представлялось несоответствующим идеалу, что нужно было уничтожить или исправить. Совершив всё повеленное, он, как добрый раб, считал, что не совершил ничего.

Теперь, когда он ушёл от нас в путь, идеже нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания и когда приближаются минуты последнего целования, его образ поведения, его слова, речи и дела выступают в памяти особенно ярко, резко и живо. Даже смущаешься! Он как бы поднимается из гроба некоторой нравственной укоризной: у тебя был такой хороший учитель и ты остался таким плохим.

А он был хорошим учителем! Самое высшее учение по мнению всех, как верующих, так и неверующих, но читавших Евангелие, заключено в нагорной беседе. Но Божественность Христа ярко открывается в том, что лучшим из людей Он даёт в высокой степени осуществлять заветы этой беседы. Заповеди о молитве, милостыне, посте – не так ли творил их покойный, как заповедал Христос? А заповеди о блаженстве? Почивший стремился быть нищим духом, сокрушался о грехах, был кроток, алкал и жаждал правды, был милостив, чист сердцем, хотел и стремился к тому, чтобы был мир и среди других. Его не гнали, не поносили, но он видел, как гнали Христову истину, как глумились над учением Христа и как извращали это святое учение. А когда гонят и преследуют то, что для нас выше, дороже и святее всего, то это гораздо тяжелее, чем если бы гнали нас самих.

Почивший понёс крест блаженств на своих физически слабых, но нравственно столь могучих плечах. И теперь над ним мы должны сказать: блаженны мёртвые, умирающие о Господе. Будем молить теперь о том, чтобы Господь увенчал его этим венцом блаженства. Молясь о нём, прославим вместе с тем нашего Небесного Отца, даровавшего нам жить вместе с ним и учиться у него, воплотившего в своей жизни в столь высокой степени требования веры и добра. Аминь!

—204—

На отпевание выходили, кроме участвовавших в совершении литургии, казначей Лавры Архимандрит Никон, о. Ректор Вифанской семинарии, протоиерей А. Беляев и другие священнослужители. Во время отпевания были произнесены следующие речи.

Речь студента IV-го курса В. М. Бензина

Умер наш Димитрий Федорович... Медленно он угасал, и его кончина не была для нас неожиданностью, однако невольная грусть тронула не одно юное сердце при вести о смерти нашего академического дедушки. В представлении каждого воскрес его незабвенный образ, особенно живо почувствовалась та нравственная связь, которая много лет соединяла его со студентами, сразу стало ясно, что академическая семья понесла невознаградимую утрату, что без Димитрия Фёдоровича ей чего-то будет недоставать.

Какие же узы так ощутительно соединяли нас с Димитрием Фёдоровичем?

Всех нас привлекала к нему и роднила с ним всегда юная его душа и его чистое, доброе, детски-незлобивое сердце. Полсотни лет разницы в возрасте, значительное расстояние в общественном положении не ставили никаких преград между им и его учениками-студентами. И в аудитории, и в обыденных отношениях он был нашим другом, учителем и воспитателем.

Не могу представить себе Димитрия Фёдоровича без его склянок, приборов, без его занятий по физике , и химии: он без них не мог жить как без воздуха и жил ими до последних дней своей жизни.

С какой горячей готовностью он отвечал на всякий вопрос, никогда не смущался его элементарностью и всегда удовлетворял любопытство обстоятельными разъяснениями. Всякий новый опыт, о котором он узнавал, сейчас же проверялся им с замечательной тщательностью и добросовестностью, к приборам он относился с любовной бережностью, как к своим детищам, при объяснении каждого прибора и опыта всегда называл имена естествоиспытателей и изобретателей, которые были для него дороги.

Уже на одре болезни он от моих расспросов о его здоровье всегда переходил к описанию какого-нибудь

—205—

опыта, советуя его самостоятельно проверить. Недели за три до своей смерти, в моё последнее посещение, он, не смотря на моё старание отклонить разговор от утомлявших его объяснений, советовал произвести один опыт и хотел дать склянку с калием, которая была у него. Слабый, он перешёл через комнату и подошёл к шкапу, где хранилась склянка, но силы его покинули, он задыхался и упал бы без моей поддержки. С трудом удалось убедить его отложить этот опыт до следующего посещения, которое к моему огорчению так и не состоялось.

Димитрий Федорович называл меня своим другом, но кто же из студентов, имевших с ним дело, не чувствовал с первых же слов искренней расположенности к людям и доброты его сердца? Разве среди нас у него могли быть враги? – Он был наш общий друг. Если к нему обращались как к председателю Братства, он подробно расспрашивал студента о семейном положении и нуждах его, всей душой входил в положение каждого, обращающегося за Пособием в Братство и употреблял все усилия, чтобы помочь. В этом случае он отличался удивительной настойчивостью и своё дело считал делом Божьим.

Хлопоты по делам Братства причиняли ему немало волнений, потому что он не мог не принимать близко к сердцу студенческих нужд. Эти волнения в позапрошлое лето, как он сам говорил, и вызвали в нём переутомление и слабость, перешедшие потом в его предсмертную болезнь.

Да, Димитрий Федорович был нашим искренним другом, но вместе с тем он был и истинным нашим воспитателем. Правда, он никогда не принимал в беседе со студентами наставнического или обличительного тона, он не поучал нас, как нужно верить, молиться и любить, но мы знали и видели, как он глубоко верил, горячо молился и с какой благожелательностью и любовью относился он к каждому, и слова были не нужны. В аудитории и кабинете он нас учил, как можно любить науку, своей жизнью он учил, как можно любить человека.

Димитрий Федорович был скромен, никогда не пре-

—206—

тендовал на широкое общественное поприще и, кажется, не был заметным общественным деятелем, но несомненно он своим непосредственным влиянием своей светлой личности, своим ясным духом воспитывал десятки поколений, прошедших нашу школу и подвизающихся теперь на разных поприщах общественной деятельности в разных углах России.

Прощай, наш добрый друг, учитель и наставник! Мы тебя не можем забыть.

Речь студента III к., свящ. о. Димитрия Рождественского

Небеса поведают славу Божию – сказал Царь, Пророк и Псалмопевец Давид; не только небеса, но и недра земные вещают о славе Божией – дополнил псаломское изречение бедный рыбарь, по своей и Божьей воле ставший разумным и великим. Но не для всех очевидна и непререкаема эта простая и великая истина, не все соглашаются с нею. И что всего прискорбнее – не простецы и невежды, а прежде всего многие из людей учёных не хотят видеть отражение славы Божией в предметах и явлениях природы и даже прямо возглашают дерзновенное: несть Бог! Вот один из таковых, при помощи искусно устроенного оптического аппарата, далеко расширяющего поле человеческого зрения, тщательно исследует свод небесный и всё украшение его, и приходит к выводу, что пусты небеса, и нет там Бога. Другой проникает в недра земные, опускается в глубину морскую – лишь затем, чтобы вынести оттуда на свет Божий явные, будто бы, доказательства того, что бытописание Моисея недостоверно, что оно противоречит точным выводам науки. Иной углубляется в дебри лесные и, оставляя без всякого внимания свидетельства Откровенного Учения о богоподобии и богосыновстве человека, среди бессловесных старается найти себе новое родство. Таким образом, многочисленные завоевания науки, открытия и изобретения новейших времён удаляют многих, руководимых лжеимённой наукой, от Бога и от единой вечной истины. Кажется, будто человек, увлекаемый могучей силой пара, хочет скрыться куда-то от лица Божия; кажется, будто яркий свет электричества потемняет взор человека и

—207—

скрывает от него то, что доступно духовному зрению. С богатым наследием науки и искусства весьма многие уходят от Источника истины на страну далече; одни там и погибают от голода и лишений духовных, и только некоторые, в себе пришедше, возвращаются к Отцу своему, со слезами раскаяния и с мольбой о прощении...

Нужны борцы против антихристианского направления современной науки; нужны учёные иного, противоположного образа мыслей. Одному из таких борцов, искренних и убеждённых, – приснопамятному наставнику нашему Димитрию Феодоровичу собрались мы ныне отдать последний печальный долг. Он всё, почти полувековое, служение своё высшей богословской школе посвятил научному раскрытию и выяснению той истины, что все явления природы от едва замечаемых нами до грозных и величественных возвещают славу Божию и ясно говорят о премудрости Божией; он с чувством глубокого убеждения доказывал, что истинная наука не может и не должна стоять в противоречии с Богооткровенным словом, что истина одна, и она – у Бога; а в удалении от Бога, в противлении Ему – ложь и погибель. Сознание опасности со стороны лжеимённого знания было настолько ясно у почившего, что он, обыкновенно скромный и смиренный, возвышал голос свой и смело произносил строгий приговор над учёными представителями безбожия и грубо-материалистического миропонимания. Своей высокой миссии покойный профессор оставался верным во всю свою жизнь. Полувековое служение науке и нашей духовной школе, без сомнения, даёт ему право на то, чтобы имя его записано было наряду с другими великими славными именами деятелей на ниве духовного просвещения. Да будет вечная память честному труженику науки, нашему незабвенному учителю, учителю учителей наших! Да почиет он от трудов своих!

Будучи человеком глубоко религиозным, ревнителем благолепия церковного, верным хранителем уставов Церкви, покойный Димитрий Феодорович любил усвоять себе звание чтеца церковного. На первый взгляд покажется совершенно непонятным, какой интерес может представлять звание столь скромное, столь мало почитаемое – для человека, отличенного высокими, для немногих избран-

—208—

ников доступными, званиями. Для всех ясно, что место и звание чтеца церковного у нас никого не красит; очень мало и таких лиц, которые пожелали бы украсить это место и звание. Оно завидно разве для полуграмотного деревенского самоучки; человек образованный смотрит на него только как на переходную ступень, если и пожелает служить Церкви. Но в глазах достойнейшего профессора и самая низшая должность в клире церковном является высокой, важной и почтенной. Выполняя иногда обязанности чтеца в сём святом храме, покойный являл собой пример, достойный подражания, – для всех творящих дело Господне. В указанном отношении он был поборником интересов Православной Церкви и своей среды, – поборником, заслуживающим глубочайшей нашей признательности. Да будет вечная память достойнейшему сыну Церкви, благоговейнейшему чтецу сего святого храма, доброму и верному рабу Божию Димитрию!.. Исполнено заветное желание почившего: вот он пред нами в светлом церковном облачении; да удостоит его Господь ризы белой и в небесном Царстве за любовь его к святой Церкви и ревность о благолепии дома Божия!

Стоя во главе благотворительного учреждения, почивший не довольствовался чисто формальным отношением к делу. Нет, можно сказать, все имевшие в нём нужду делались ему близкими, родными; часто не они шли к нему с просьбами, а он отыскивал их, сообщал об исходе их ходатайств, давал советы, ободрял, утешал; всех нуждавшихся в нём он знал по имени. Значительная часть собственных средств почившего уходила на дела благотворительности. На пути от Академии к его квартире не редкость было встретить получивших от него милостыню и восхвалявших его щедродательность. Смелая и требовательная, громко заявляющая о своих нуждах нищета, которую мы обыкновенно считаем недостойной нашего внимания и сочувствия, не уходила с пустыми руками от добрейшего Димитрия Феодоровича. Тем более пользовались от щедрот его те, которые и копать не могут и просить стыдятся. Да будет же вечная память этому доброму, отзывчивому и незлобивому человеку, любившему ближних не словом или языком, но делом и истиной!

—209—

Питомцам Академии известно обыкновение покойного Димитрия Феодоровича записывать имена всех испытывавшихся в его присутствии, иногда с более или менее подробными заметками о качестве ответов и о впечатлении, произведённом на него тем или другим воспитанником. Знаменательно это обыкновение! Ни к кому из многочисленных учеников своих не хотел он относиться без должной внимательности, равнодушно и безучастно; не тесно было им и в его сердце. Всю жизнь читавший с великим усердием две великих книги – книгу Слова Божия и книгу природы, он и каждого человека почитал книгой, в которой Сам Бог пишет перстом Своим. Наш священный долг начертать имя приснопамятного наставника нашего на скрижалях сердец наших на вечную память!

Речь препод. Вифанской духовной Семинарии А.П. Малинина

Ветхозаветный псалмопевец оставил нам дивное по своей художественной красоте изображение истинного праведника. „Господи, кто обитает в жилищи Твоем или кто вселится во святую гору Твою?“ спрашивает он и отвечает: „ходяй непорочен и делаяй правду, глаголяй истину в сердце своем; иже не ульсти языком своим и не сотвори искреннему своему зла … кленыйся искреннему своему и не отметаяся:

сребра своего не даде в лихву и мзды на неповинных не прият“ (Пс.14:1–5). Вот, братие, образ почившего Димитрия Феодоровича. Кроткий, как агнец, незлобивый, как голубь, чистый и невинный, как младенец, он был совершенный праведник, истинный мудрец, ангел во плоти. Как свеча, он горел пламенной любовью к Богу; его жизнь была непрерывной жертвой Творцу. Везде он видел присутствие Божие, и в сиянии солнца, и в блеске звёзд, и в журчании ручья, и в шелесте трав. Неудивительно, что в нём всё было поучительно, его бескорыстная и самоотверженная деятельность, его произведения, проникнутые духом святоотеческих творений, внешний образ его суровой, аскетической жизни, его исполненная любви и смирения речь. Это был великий человек, потому что он имел доброе сердце. Он всё отдавал бедным и поэтому сам ничего не имел. Много людского горя утешил он, много

—210—

отёр он слёз! Когда он благотворил, то, поистине, его правая рука не знала, что творит его левая рука. Он боязливо избегал всяких выражений благодарности, всяких почестей и славы, а она бежала за ним по пятам. Свои личные потребности он ограничивал до крайней степени. Его пища была подобна той, которой питались древние пустынножители. Даже лёжа на смертном одре он соблюдал строгий пост, хотя это было убийственно для его организма.

Как учёный, Димитрий Феодорович отличался строгой честностью и скромностью. Он не любил громких фраз, модных, часто легкомысленных и обыкновенно недолговечных теорий. Всё, что он говорил, было им выношено, тщательно проверено и до тонкостей, до мелочей обдумано; никто не слыхал от него праздного пустого слова. Его воззрения на природу отличались замечательной широтой и глубиной. Мир представлялся ему не бездушным механизмом, не ареной борьбы слепых сил, а целостным организмом, полным внутреннего смысла, внешнего великолепия и прелести, возбуждающим религиозное умиление и поэтический восторг.

Замечательны были последние дни жизни почившего. Димитрий Феодорович умирал, как истинный философ и праведник. Всё время он, по преимуществу, посвящал чтению слова Божьего; но при этом он не оставлял и своих научных занятий. Он живо интересовался новейшими научными открытиями, много читал и даже за несколько дней до смерти производил доступные его угасающим силам физические опыты. Вообще, чем более разрушалась его плоть, тем более укреплялся, торжествовал и как бы окрылялся его дух, предчувствующий освобождение от уз бренного тела и возвращение в горнее отечество.

Нужно ли, братие, говорить об общественном значении жизни почившего? Это скорбное торжество церковное, эта грусть, объединяющая всех нас здесь присутствующих, разве не служат красноречивейшим свидетельством могущественного влияния обаятельной личности и подвижнической жизни почившего? Он есть один из тех немногих праведников, ради заслуг которых Правосуд-

—211—

ный Бог щадит целые государства, потому что они своей жизнью и деятельностью животворят общественный организм. Он есть соль земли, сохраняющая общество от нравственного растления. Он есть свет мира, светильник, указывающий путь жизни и разгоняющий тьму заблуждений и неправды.

Вечная память тебе, дорогой наставник! Моли Господа Бога о нас грешных.

Академический храм был переполнен молящимися. Прощание с почившим затянулось долго.

Но вот кончено всё. Гроб взят студентами и на руках вынесен из храма. Гроб пронесли по академическим коридорам, по которым так часто ходил и любил ходить почивший. Потом академическим садом понесли его на академическое кладбище; место временного покоя почившему отвели среди могил самых почётных слуг и начальников Академии. У могилы студентом 4-го курса были прочитаны следующие стихи:

Блаженной памяти родитель

Тебе святой завет оставил;

Всю жизнь свою ты был хранитель

Его старинных взглядов, правил.

Ты светоч веры был живой,

Источник сил твоих в ней был...

Науки выводы земной

Ты словом Божьим осветил:

Ты нашу веру укреплял,

Давида песни нам читал.

На деле ты осуществлял

Служенья Церкви идеал.

Ты славы тленной и земной

В своём смиреньи не искал,

Но часто всем нам был слугой

И многих в жизни поддержал.

—212—

Ты образцом был правой веры,

Нам завещал любовь и братство.

В трудах своих не знал ты меры

На пользу всем, не для богатства.

Тебе венок – твои дела,

Ума и сердца просветитель!

Тебе уж не нужна хвала...

Покойся ж в мире, наш учитель!

Затем последняя краткая лития, последнее и „вечная память“ и гроб стали опускать в могилу. Полетели туда комки мёрзлой земли, стуча о крышку гроба. Едва ли кто бросал туда землю с иными чувствами, кроме чувств искренней любви к почившему и горячих благожеланий на его пути в иной неземной мир и думаю, что Д. Ф. действительно стяжал вечную память. Тропа к его могиле никогда не зарастёт. Его памятник никогда не затеряется среди других памятников, никто его не смешает ни с каким другим памятником. Сие буди, буди...

Память покойного почтили сочувственными телеграммами следующие лица.

Из Москвы.

Царствие небесное многоуважаемому Дмитрию Феодоровичу. Вторник буду молиться заочно.

Митрополит Владимир.

Из Костромы.

Царствие небесное рабу Божию Димитрию. Усердно молюсь. Очень желал прибыть на похороны, но переправа через Волгу не совсем благонадёжна.

Епископ Виссарион.

Из Житомира.

Отслужив торжественную панихиду по Димитрию Феодоровичу в присутствии всей Семинарии, присоединяемся к чувствам, охватывающим Московскую Академию.

Епископ Антоний, Ректор, Инспектор, наставники и ученики Семинарии.

Из Москвы.

Московская Семинария просит принять выражение её глубокого соболезнования, по случаю кончины выдающегося учё-

—213—

ного, редкого человека и истинного христианина Дмитрия Феодоровича и соединяется с Академией в горячих молитвах об упокоении его чистой и высокой души.

Ректор Семинарии, Архимандрит Анастасий.

Из Пензы.

Молитвенно помянув почившего Димитрия Фёдоровича, выражаем Академии искреннее соболезнование по поводу понесённой ею тяжёлой утраты.

Бывшие слушатели и почитатели Димитрия Фёдоровича, живущие в Пензе.

dе Gegel.

Bewiene mit Akademie hingeschiedenen unvergesslichen Apologeten und Menchrn.

Malzew.

Из Петербурга.

Соболезную родной Almae matri об утрате достойнейшего сына Дмитрия, вошедшего в покой Божий.

Глубоковский.

Из Москвы.

Лишённый возможности быть на погребении высокочтимого Димитрия Фёдоровича, считаю долгом старого студента Московской Академии мысленно принять участие в академических проводах достославного учителя и высказать Вашему Преосвященству и молодым студентам, как мы сердечно ценим почившего. В нём мы видели прекрасную отрасль той академической эпохи, которая блистала лекциями и трудами глубокого русского философа его родителя Фёдора Александровича, Филарета Гумилевского, Делицына, Горского, Кудрявцева, Амфитеатрова, да упокоит Господь праведную душу новопреставленного апологета христианства в естествоведении и да хранит и Вас Дух и предания достославных академических времён из поколения в поколение.

Владимир Назаревский.

В Евангелии есть одна чудная страница. Однажды Христос Спаситель проповедовал, окружённый громадными толпами народа. Через толпу нельзя было пробраться к Нему никаким образом. А между тем к Нему пришли Его Мать и братья, желая говорить с Ним. „Некто сказал Ему: вот Матерь твоя и братья твои стоят вне, же-

—214—

лая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто матерь Моя? и кто братья Мои? И указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои. Ибо кто будет исполнять волю Отца Моего небесного; тот Мне брат, и сестра и матерь“. (Мф.12:46–50).

Кроме телесного родства есть ещё родство духовное. Оно даёт людям тысячи братьев, тысячи матерей. Эти новые братья и новые матери часто соединены друг с другом гораздо более тесными узами, чем родные по плоти братья и сёстры, потому что узы духовные, сильнее и глубже уз плотских.

Д. Ф. умер совершенно одиноким. Но одиноким ли он умер в духовном смысле этого слова? Мне думается, что далеко не одиноким. Он имел множество сестёр, множество братий, множество матерей.

Когда несли гроб по Академическому саду, весь он был наполнен народом. Я долго и зорко всматривался в лица, жадно всматривавшиеся в процессию. Среди толпы я многих заметил любопытствующих. Но среди этих многих сколько я видел таких людей, которых привело сюда не простое любопытство, а нечто гораздо большее любопытство. Я никогда не забуду этих лиц, не забуду этой трогательной молитвы, этих горячих слез, какими они провожали своего друга в загробный мир. Как среди сорной травы выделяется прекрасный цветок, так и среди массы любопытствующих выделялись эти лица. Кто же они? Это и есть братья, сёстры и матери покойного. Они связаны с ним такими узами, которые никогда не порвутся. Покойный не был женат. Не было у него детей. Но на гроб и могилку его столько будет приходить людей, сколько не будет их приходить на гроб и многочадного отца... Какой чудный памятник – памятник из живых людей. Как редко удостаиваются его люди...

Глядя на это множество духовных чад почившего, так усердно и искренно молившихся за него, я думал ещё, что не страшно умирать и одинокому, если он будет жить по заветам Христа... Вот и сейчас я вижу, как один человек „отай“ раздаёт серебряные монетки нищим, прося их помянуть умершего. Этот человек для Д. Ф.

—215—

совершенно чужой. Любовь Д. Ф. породнила его с ним, заставила его быть для него своим и делать в эту минуту то, что делал бы на его месте действительно родной ему человек... Думал и другое ещё я...

Современное христианство, чуждое и далёкое от жизни, противоречащее весьма часто прямым заветам Христа, всё более и более заставляет книжка терять её силу и обаятельность исторического христианства. Не даром некоторые теперь говорят, что „христианство не удалось“ и что нужно создать новое христианство. Д. Ф. высоким примером своей чистой жизни истого христианина в тысячи душ вдохнул веру в христианство, ещё в большем количестве людей углубил их любовь к заветам Христа Спасителя. Сколько чёрствых эгоистичных натур будут теперь снова верить в силу добра и Божией правды на земле. Какая же великая награда должна быть тому, кто не только научил и сам сотворил, но и людей заставил творить Божию правду?.. Я склонен даже думать, что подобные люди посылаются не без особого провидения Божия. Это – люди провиденциальные.... Если это так, то Д. Ф. своё дело окончил на земле вполне.

Д. Ф. в некоторых отношениях напоминает мне двух выдающихся общественных западных деятелей – Гладстона и Франклина. Гладстон отличался необыкновенной религиозностью. Искреннюю веру, проявлявшуюся ещё в детстве, он сохранил в течение всей своей жизни. Зачастую он являлся в роли политика духовным пастырем. Прежде чем говорить в Парламенте, Гладстон постоянно призывает на помощь Божественный Промысл. „Я в продолжение получаса говорил об университетском билле, – пишет он в одном месте, – гораздо свободнее, чем ожидал, так как я весьма часто вспоминал о Божественной помощи“. Ещё будучи совсем молодым человеком, он наполнял свой досуг в промежутки пред своими речами в Нижней Палате тихой молитвой до того момента, пока на него не обращался взгляд спикера. Однажды он выступил с пламенной речью по поводу торговли невольниками в Вест-Индии. В дневнике за этот день у него записано: „Искренняя молитва вылилась у меня в моём горе. Я надеюсь, что это не было кощунством, так как

–2I6–

я призывал Божию помощь на правое дело“. В другом месте он пишет: „постоянно в минуты печали или испытаний осеняли меня, как послания Небес, какие-нибудь слова Св. Писания“. Будучи уже восьмидесятилетним человеком, Гладстон выражал в своём дневнике огорчение по поводу того, что слабость здоровья мешает ему посещать раннюю службу, как это он постоянно делал в продолжении полувека. Жаловался на то, что его мало вознаграждают за это лишение, (пропуск утренних богослужений) две вечерних молитвы в 5 и 7 часов.

Вениамин Франклин умер 84-х лет. В течение всей своей жизни он вёл дневник. В этом дневнике особенно любопытна одна таблица, по которой он ежедневно проверял себя, свои достатки и недостатки, не скрывая ни своих падений, ни восстаний. Вот эта любопытная таблица: „прилежание, молчаливость, порядок, смелость, бережливость, любознательность, искренность, честность, умеренность, чистота, душевный мир, нравственность, смирение“. Он, конечно, никогда в течение всей своей жизни не боялся смерти, – этой неизбежной спутницы человека на земле. Стараясь всеми силами выполнить в своей жизни заветы Христа, он смело смотрел в глаза смерти. Праведнику нечего бояться её. Он так мало боялся смерти, что ещё при жизни сочинил себе чудную эпитафию, которая потом украшала его памятник. Вот что он велел написать на своём памятнике после смерти: „Тело Вениамина Франклина типографа, как обложка старой книги, из которой вырваны все листки, без заглавия и позолоты, почивает здесь на пищу червям; но само сочинение не пропадёт. Оно будет издано в новом и лучшем издании, пересмотрено и исправлено Сочинителем“.

У св. Григория Богослова есть одна чудная эпитафия. Вот она: „Ты один показал нам, как жизнь равную учению, так и учение равное жизни... Не многим дышал ты на земле, но всё принёс и отдал в дар Христу, и душу, и тело, и слово, и руки!..“ (т. V, стр. 316–318).

Эта эпитафия может быть целиком высечена на камне, который со временем будет поставлен на его могиле.

Архимандрит Евдоким

—769—

1878 г.

мысль эта или мечта долго от меня не отставала; теперь я с ней покончил. Конечно, сожалею, что, в надежде в стройном порядке изложить событие, я ничего не записал; теперь частности сгладились, а было немало достойного памяти. Владыка Митрополит¹⁴⁶ вступил на кафедру Московскую при наилучших обстоятельствах. Его апостольская слава ему предшествовала, и москвичи всех ступеней общественной жизни следили по газетам за его приближением. Его въезд в Москву был триумфальный. Блестящий сонм сановников встретил его при выходе из вагона. Осенив себя знамением креста, старец святитель поставил ногу на Московскую почву, и, говорят, в глазах его дрожали сдержанные слёзы, когда он слушал простое слово первого от москвича в Москве приветствия, которое сказать выпал мне приятный жребий; за мной была вся группа духовенства. Викарии были приглашены им в его карету, и нам было приятно видеть, как не преставая во всю дорогу благословлял он обеими руками народ, который густой массой стоял по улицам, бежал за каретой, простирая руки в окна. На другой день было вступление в Кремль; это учреждено по Высочайшему повелению. Ему казалось, что Викарии, хотя и подвластные, но саном епископы, не должны участвовать в его шествии в Успенский собор, и поэтому я мог, невидимый, из окна ризницы соборной видеть это необыкновенное торжество церковное; день был ясный; бесчисленные хоругви разливали в воздухе золотые лучи; белое облачение ослепляло белизной; длинный ряд митр горел каменьями самоцветными; как ни многосложно было собрание духовенства, но порядок был превосходный. Жалко, что архипастырь не мог этого видеть, шествуя в заключении крестного хода. Народ теснился около него впереди и за ним. Владыка беспрерывно на обе стороны раздавал благословение, осеняя большими и частыми знамениями креста, и между тем тихо подвигался по тесному пространству, почтительно оставленному для него народом. Речь с диаконского амвона, которую, по знаменовании себя у св. икон и мощей, произнёс он, опираясь на посох,

—770—

1878 г.

произвела впечатление превосходное, хотя впоследствии некоторые спорили против выражений крайнего смирения. Всех тронуло, когда за литургией, которую совершал он с обоими викариями, внезапно велел читать ектению о упокоении души почившего его предшественника! Тем путём, но обратно, ехал он из Кремля, каким шёл во гробе из подворья в Кремль почивший. Мы приглашены были им в его карету и к столу, став таким образом его первыми в Москве гостями. Как накануне, так и в этот день, народ ожидал его по улицам и долго потом, как только пройдёт молва, что митрополит будет служить там и там, народ уже располагался по улицам. Целую неделю продолжались представления духовных и светских, официальных и неофициальных лиц, и заключилось всё это роскошным угощением, предложенным от Князя Вл. Андреевича (Долгорукова)¹⁴⁷, который своим сыновним отношением к почившему приобрёл любовь, расположение, доверие от духовенства и граждан, и сочувственным отношением ко мне и делам церковным, где они соприкасались с гражданским порядком, много облегчал мою полугодовую севастопольскую службу, в качестве управляющего делами епархии. „Севастопольскую“, – говорю, ибо исполнять чужие обязанности всегда трудно, а каково же исправлять обязанности лица высокого, которого образа мыслей не знаю; исполнять же не отлагая почти ничего, и неукоснительно, под наблюдением многих непризванных вверху и внизу в течение полных шести месяцев, и где же? На епархии Московской, которая и сама по себе, и по центральному своему положению, по великим и священным своим преданиям, а также и по значению, которое в новое время имела она как кафедра Платона и Филарета, при скромном титуле продолжает быть русской „патриархией“, с неким характером вселенства. Не только Генерал-Губернатору, но и всякому, кто не противодействовал, а сочувствовал и помогал мне, я был глубоко благодарен. Если же всё моё 6-месячное служение пройдёт без неприятных последствий, то это явный знак содействия из иного мира и

—771—

1878 г.

милость Божия, – содействия молитв того, „аще возымех дерзновение“, который создал меня тем, чем аз есмь, исключая недостатков, немощей и грехов моих. Новый Владыка отнёсся к нам чрезвычайно благосклонно и сказал: „до сих пор вы ездили сюда за советами, теперь будете ездить с советами“. На это мы ответили, что для нас довольно чести быть до времени справочными книгами и что мы, в уповании снисхождения архипастырского: постараемся быть верными исполнителями воли Первосвятителя.

Вам будет приятно слышать, что новый Владыка самый горячий приверженец Соборного начала, и когда профессор Горский¹⁴⁸ заметил, что „от неопытности архиереев могут произойти в церкви новые затруднения“, он возразил: „верно, если основываться на доверии к собранию людей несовершенных по природе своей; но неверно, если основываться на вере в св. Церковь, Духом св. управляемую“. В монашестве он чтит общежительное начало, так что, рассматривая проект одного игумена относительно построек в монастыре, спросил: „а каков у вас монастырь?“ и, узнав, что общежительный, сказал, „в таком случае обеими руками благословляю“. Его сокрушает новый училищный устав, в котором он много бед видит для будущего прав. Церкви в России. В Синодальной Конторе он имел случай сказать одному лицу, „вы говорите, что никого не боитесь; но что будет, если встретитесь с человеком, который также никого не боится?“

Приглашено было к нему на обед старшее духовенство; один протоиерей говорил некстати и непочтительно. Узнав об этом, я извинился за него. Владыка заметил: „ничего; в службе не позволю никому черту переступать, а гость может всё говорить свободно; хозяину должно только примечать, которого гостя не приглашать вторично“.

К сёстрам милосердия из монахинь он так расположен, что хочет основать обширную больницу для женских монастырей с сёстрами из монахинь.

Духовенству повторяет, что живая связь между ним и

—772—

1878 г.

прихожанами, теперь давно утраченная, должна быть возвращена живым отношением к духовным нуждам паствы, а не сухим исполнением треб и школьными проповедями.

В Сан-Франциско просят его о священнике. Его желание представить туда викария из Ситхи, ибо сильно действовать надобно там, где сильна потребность, силён призыв и силён враг.

Вот Вам очерк. Всё это для немногих, а нечто исключительно для Вас. Начало благоприятно; что даст Бог дальше, никто, кроме Бога, не знает. К нему благодарения и прошения!

Я здесь, на Угреше, как в раю. Угреша вас приветствует. Простите, вспомните нас в праздник Успения в Киеве, а моё упование – Бога молить о вас в Москве“.

В тот же день, т. е. 5-го числа, вечером посетил меня земляк, профессор д. академии Вас. Фед. Певницкий. Он рассказывал, между прочим, о бывшем Ректоре, Преосвященном Филарете, о его бескорыстии, простиравшемся иногда до крайности. Получивши от какой-то благорасположенной к нему особы в своё полное распоряжение 10,000 рублей, он употребил их на приобретение для академического музея коллекции древних икон, принадлежавшей московскому единоверцу Сорокину; между тем, такое приобретение не было согласно с желанием означенной особы, и потому она потребовала от него обратно свой капитал.

По словам Певницкого, новые ревизоры – члены Учебного Комитета при Св. Синоде, приезжая в провинции на ревизию учебных заведений, или вовсе не являются к архиереям, как, напр., К. в Киеве (не явился к Викарию, Епископу Уманскому Филарету), или являются поздно, напр., Г. явился к архиепископу Антонию через две недели по приезде своём в Казань.

Такова была политика Обер-Прокурора Графа Д. А. Толстого, в духе коего действовали ревизоры, как его послушные орудия.

6-го ч. в 11 ч. утра я присутствовал, вместе с высокопреосвящ. Митрополитом и Преосвящ. Иоанном, на диспуте в академии. Окончивший в том же году курс академии

—773—

1878 г.

Студент А. Царевский¹⁴⁹ защищал диссертацию на степень магистра, на тему: „Происхождение и состав первой и второй книги Паралипоменон “¹⁵⁰. Официальными оппонентами на диспуте были: ординарный профессор С.М. Сольский¹⁵¹ и экстраординарный А.А. Олесницкий¹⁵². Тот и другой делали серьёзные возражения, но последний, т е. Олесницкий, удивил меня своими сведениями в еврейском языке; он почти целые главы из Еврейской библии читал наизусть. Магистрант защищался дельно, но довольно робко.

После диспута был обед в покоях ректора, за которым был и молодой диспутант, удостоенный звания магистра. – После обеда пил я кофе у Инспектора академии, архимандрита Сильвестра¹⁵³ – учёного догматиста. Затем обозревал существующий при академии музей, недавно открытый, но заключающий в себе немало уже примечательных предметов.

Из академии заезжал к земляку-профессору, Протоиерею А.М. Воскресенскому.

Вечером, вместе с Преосвященным Иоанном, был я у Кафедрального Протоиерея о. Лебединцева¹⁵⁴. Здесь встретил земляка – молодого Протоиерея Экземплярского¹⁵⁵, получившего образование в Киевской академии и занимающего должность воспитателя в учебном заведении Галагана. В небольшом кружке гостей шла живая беседа о разных предметах. Между прочим, кто-то рассказывал о глубоком старце, униатском епископе Иосифе, проживающем на Лаврском хуторе близ Киева, как он в праздничные и высокоторжественные дни ездит на волах в Лавру, украшенный звездой и аннинской лентой. Вспоминали также

—774—

1878 г.

о покойном Митрополите Арсении, о его общительности и гостеприимстве, и проч.

7-го ч., после ранней литургии, был у меня упоминаемый уже не раз выше, вольный слушатель академических лекций, принявший христианство в Харькове, образованный еврей, Лев Кирил. Рейхенберг. Он просил моего ходатайства пред Митрополитом о возведении его в сан священника и о причислении его к какой-либо приходской церкви, не без корыстных, разумеется, расчётов. Я отклонил от себя эту просьбу.

В 11-ть часов утра я отправился, вследствие приглашения Владыки, в сопровождении Кафедрального Протоиерея, в Епархиальное женское училище, состоящее под покровительством Государыни Императрицы. Здесь встретила нас Начальница училища Ю. С. Гедеонова и провела прежде всего в церковь, затем мы обошли все помещения и пришли в квартиру Начальницы, где подан был нам кофе. Училище очень многолюдное; в нём 306 воспитанниц; везде и во всём виден был добрый порядок. Я очень был доволен этим посещением.

В 6 часов вечера слушал я всенощную под праздник Рождества Пресвятой Богородицы в домовой монастырской церкви. Пели певчие Преосвященного Викария стройно, но голоса, особенно мальчиков, не вполне удовлетворительны.

Мне следовало бы уже 7-го числа оставить Киев; но Владыка-Митрополит убедил меня остаться ещё на сутки, чтоб вместе с ним отпраздновать главный праздник его престольного храма.

8-го ч., в день общего христианского празднества в честь и славу Рождества Пресвятой Богородицы, в Киево-Софийском Соборе празднуется в честь Софии Премудрости Божией (в Новгородском Кафедральном соборе тоже празднество совершается 15-го августа – в день Успения Б. Матери). Я приглашён был к участию в служении литургии, и мы служили втроём – Митрополит и два епископа – я и Преосвященный Иоанн. За литургией из высших городских властей не было никого, но простого народа было очень довольно.

После обедни в митрополичьих покоях был завтрак

—775—

1878 г.

и затем обед, к которому, кроме старшего духовенства, приглашены были и старшие профессора академии. У некоторых из духовных лиц, как, напр., у Протоиерея Фаворова¹⁵⁶ – профессора Богословия в Университете, я заметил нечто странное и необычайное, именно кольца на руках. В Москве – это неслыханное дело.

После обеда, отпустивши прочих гостей, Владыка оставил меня на несколько минут у себя, и мы ещё кое о чём побеседовали с ним.

Вот краткое содержание всех бесед, какие мне довелось иметь с досточтимым архипастырем в продолжение восьмидневного пребывания моего в Киеве.

Владыка Филофей жаловался на недостаток единомыслия Членов Синода в важнейших делах церковных. Так по бракоразводным делам архиепископ Макарий и протопресвитер Бажанов были на стороне передачи этих дел в светские руки.

Скорбел о предполагаемых раскольникам льготах.

Сочувствует мысли о соборах, но почитает это делом несбыточным.

Одобрял книгу Профессора А. Лаврова о церковно-судебной реформе и почитал автора её достойным степени доктора Богословия.

С любовью вспоминал о Митрополите Московском Филарете, от которого сохраняет у себя более 100 писем. По смерти Митрополита, письма к нему Царских Особ возвращены были по принадлежности; из прочих бумаг более замечательные оставлены для хранения в Св. Синоде.

Преемник Филарета, Митрополит Иннокентий обязан своим назначением на Московскую кафедру записке А.Н. Муравьева, представленной через Фрейлину Мальцеву Государыне Императрице.

Преосвященный Алексий¹⁵⁷ переведён с Рязанской кафедры на Тверскую вследствие многочисленных на него жалоб в Синод от духовенства. Огорчённый этим перемещением, Преосвященный хотел вовсе оставить службу и идти на покой, но убеждённый письмом Митрополита

—776—

1878 г.

Филофея решился покориться своей судьбе. В письме этом повторены были мысли покойного Митрополита Филарета, высказанные сим последним кому-то из архиереев в подобных обстоятельствах.

О назначении Преосвященного Леонида на Ярославскую кафедру не было рассуждения в Синоде, но это назначение состоялось по частным переговорам Митрополита Иннокентия с Обер-Прокурором. Митрополит хотел почётным образом удалить от себя старшего Викария, который будто бы уже довольно явно начал домогаться Московской митрополии.

Об Епископе Муромском Иакове, викарии Владимирском, Владыка сообщил мне, что протоиерей И. В. Рождественский делал в Св. Синоде неодобрительный отзыв об его характере. Да и сам Митрополит отозвался мне о Преосв. Иакове так: „он имеет в себе нечто отталкивающее“. Такой отзыв в устах такого серьёзного и правдивого мужа, как Митрополит Филофей, весьма многозначителен.

Известие о посвящении во священника неженатого профессора (впоследствии ректора) Московской д. академии А. В. Горского (в 1860 г.) принято было в Синоде с удивлением; а протопресвитер В. И. Кутневич¹⁵⁸ сильно восставал против этого, небывалого в России, факта.

Члены Синода протоиереи – аномалия. Если Синод заменяет патриарха, то нет Синода.

Книга священника Белюстина „О сельском духовенстве“, напечатанная Погодиным в Берлине, сделалась известной прежде всего при Дворе (В. Княгини Елены Павловны), и о ней, через Обер-Прокурора Св. Синода, Графа А.П. Толстого, требовался от Преосвященного Филофея, бывшего архиепископа Тверского, отзыв, Но когда преосвященный потребовал объяснения о книге от её автора, Белюстина, этот последний имел бессовестность отречься от своего неблагонамеренного произведения. Тот же Белюстин написал, по поводу моей рецензии (в 1865 г.) на его сочинение: „Страстная седмица“ (Компиляция из сочинения Ренана: Vie de Iésus Christ), и представил в Синод дерзкую

—777—

1878 г.

записку. Об этой рецензии было уже говорено в своём месте¹⁵⁹.

Не смотря на покровительство П., редактору Ц.-Общ. Вестника, со стороны Обер-Прокурора, Графа Д.А. Толстого (о чём Преосвященному Филофею сообщено Митрополитом Исидором), Св. Синод поручил Графу снестись с Министром Вн. Дел о том, чтобы в газете, редактируемой П., не были печатаемы статьи духовного содержания без разрешения духовной цензуры.

Преосвященный Митрополит недоволен духовенством Киевской епархии, его немиролюбивым настроением и иезуитизмом. Митрополит Арсений также жаловался на это духовенство и просил у покойного Митрополита Московского Филарета на этот счёт совета. Тот советовал больше принимать в епархию из великороссийского духовенства.

После краткой беседы в Софийском митрополичьем доме, я простился с Владыкой Филофеем, получив от него в благословение образ (финифтяный) Киево-Печерской Б. Матери и в дар книжку – „Указатель святыни и священных достопамятностей Киева“ (изд. 5-е, 1871 г.), а в 8 часов вечера я оставил Киев с самыми живыми и приятными впечатлениями в душе. До станции железной дороги провожал меня мой добрый и радушный хозяин, преосвященный Иоанн.

На следующий день, 9-го числа, в 9 часов утра я прибыл на станцию „Ворожба“, где должен был пробыть около четырёх часов, в ожидании поезда Сумской железной дороги. Здесь неожиданно встретил меня Благочинный, священник слободы Речек Пав. Клементьев¹⁶⁰, приезжавший в заштатный город Белополье для служения в одной из приходских церквей по случаю храмового праздника в день Рождества Пресвятой Богородицы. Чтобы не терять напрасно время, я пригласил Благочинного отправиться в слободу Ворожбу, отстоящую от станции версты на полторы, для обозрения тамошней Церкви. Нам подали тарантас (по местному названию таратайка), запря-

—778—

1878 г.

жённый парой лошадей. Подъезжаем к церкви; церковь заперта, и из двух приходских священников не оказалось на лицо ни одного; оба были в приходе с требами. Между тем сторож отпер нам церковь, и мы вошли в неё. Церковь каменная, внутри довольно благолепна и содержится чисто. Не нашедши церковных документов, я увидел на окне, в алтаре, книгу с записью братских доходов. Из этой записи я усмотрел, что братские доходы ворожбянского причта довольно достаточны (от 60 до 200 р. в месяц). Осмотревши церковь, мы зашли в дом старшего священника К. Позднякова; жена его предложила нам чай. Пока приготовляли чай, возвратился из прихода и о. Поздняков, а вместе с ним и его помощник, священник Гр. Малиевский (племянник покойного Преосвященного Харьковского, впоследствии Черниговского, архиепископа Филарета), переведённый сюда из Марьинского прихода Богодуховского уезда. После чая предложен был нам завтрак. Неожиданное посещение наше тем приятнее было для священника, что у него в этот день случился в семье именинник – сын. После завтрака мы возвратились на станцию, где я, отпустивши Благочинного, остался один в квартире начальника станции, в ожидании поезда. Наконец поезд двинулся.

На Сумской станции встретил меня соборный Протоиерей Никольский и передал мне распространившийся в Харькове, по поводу моей поездки в Киев, слух о моем будто бы желании перейти на Владимирскую кафедру, – о чём мне и на мысль никогда не приходило.

10-го числа, в два часа пополудни, я благополучно возвратился в Харьков.

Дома нашёл я несколько писем с разных сторон. Из Москвы писала мне Н. П. Киреевская:

„Время летит быстро, а долгое молчание Ваше, Владыко Святый, грустно отзывалось сердцу...

События нынешнего времени так грустны и тяжелы, что трудно о них слово сказать. Одна лишь молитва и упование на милосердие Божие сильны поддержать нас.

Очень желаю, чтобы Ваше предположение побывать в Киеве, для поклонения святыне и посещения Святителя Митрополита Филофея, осуществилось. Утешение быть у

—779—

1878 г.

Киевской святыни, в великой церкви, иметь счастье приложиться ко святой чудотворной иконе Честного Успения Б. Матери и быть у св. мощей в пещерах – есть великое духовное утешение! От души его Вам желаю, и прошу милостиво вспомнить о мне, недостойной, в Ваших святительских молитвах.

Не могу не позавидовать Вам в том, что услышите святую, отрадную для души беседу Владыки Митрополита Филофея. Это уже, конечно, последний святой старец на земле, и истинный старец, глубоко прозорливый. Слава благодати в нём чувствительна.

Однажды я была у него в Петербурге, по поручению покойного Митрополита Филарета. Его отеческий, смиренный и любвеобильный приём доселе утешительно отзывается в моей душе. Спаси его Господи и утешь!“

В ответ на это писал я от 13-го сентября:

„Благодарение Господу! Моё душевное желание исполнилось: я был в Киеве; 31-го числа августа выехал из Харькова, а 10-го сентября ранним утром возвратился. В Киеве пробыл 8 суток. Два раза сподобился служить со Владыкой Митрополитом, один раз в великой Лаврской церкви, а другой – в Софийском Соборе, в день храмового праздника, 8-го числа. 6-го числа присутствовал вместе с прочими архиереями на магистерском диспуте в академии.

Владыка Филофей принял меня чрезвычайно милостиво. Два дня сряду я у него обедал вдвоём с ним, и каждый раз беседовал часа по три и по четыре. Всё, что было у меня на душе, я изъяснил ему, и от него, в свою очередь, получил очень много разного рода сведений, весьма для меня интересных и полезных. Он был со мной искренен и откровенен, как отец с сыном. Спаси его Господи!

Высокопреосвящ. Филофей – это истинный святитель Божий. Не обинуясь, можно причислить его к великим иерархам первенствующей христианской Церкви. В служении и в частной беседе он много напоминает покойного Московского Святителя. Не видавшись с ним 11 лет, я нашёл большую перемену в его внешнем виде: он смотрит глубоким старцем. Но душа и сердце его неиз-

—780—

1878 г.

менны в своей благости, кротости и смирении. Между тем, однако ж, с возвышением его в иерархическом чине, заметна в нём ещё большая ревность о благе Церкви и о защите церковных канонов. Это – твёрдый и непоколебимый столп православия.

По милости Божией, путешествие моё в Киев совершилось благополучно и доставило мне великое душевное утешение“.

Из Владимира писал мне от 2-го числа Преосвященный Иаков, епископ Муромский, управлявший тогда, за смертью Архиепископа Антония, Владимирской епархией:

„У нас с 19-го по 23-е августа был гость, Иван Васильевич, о. Протоиерей Рождественский. Его посещение, неожиданное нами, вызвало меня из Ковровского уезда прежде срока. О прибытии уведомили меня в Ковров телеграммой. Решился видеться с высоким гостем. Свояченицу или невестку с детьми приезжает он навещать года через два. Нынче просил увольнения от поездки в Крым и приехал к нам на короткий срок... Не посмотреть ли, говорят иные, на дела Викария и послушать речей от близких ему?

На вопрос о. Хераскова, с желанием, чтобы утверждён был викарий епархиальным, ответа не даде. Я не просил за себя, а жаловался только на тяготу и вар и говорил: пора бы решить дело и прислать настоящего архиерея. И. В. заметил, что к старикам неудобно присылать молодых и что он настаивал, чтобы в Кострому не посылали Игнатия. Это де нехорошо. Не послушали. Из заслуженных никто, говорит, не пойдёт во Владимир... Другим говорил, что м. Исидор на моей стороне. Во всяком случае, решения нельзя ожидать ранее того, как соберётся Синод во всём его составе. Буди воля Божия! Я спокойно ожидаю решения, не интересуясь первенством.

Гостя потчевал я обедом. Прежде угощение предлагал Владыка, а я не дерзал, яко мний.

Прошу сказать, как у Вас ведётся дело о рукоположении в дьяконы из причетников. Покойный Владыка очень стеснял просителей, подвергал дьячков экзамену по особой программе и редко-редко кто удостаивался чести дьяконства. Я смотрю на дело иначе. У нас в служении диа-

—781—

1878 г.

кон необходим, особенно при безголосом священнике; он поможет священнику и покойника поднять и панихиду отпеть. В 4 месяца я поставил 11 дьяконов; в некоторых благочиниях не было ни одного дьякона; обращались в случае надобности в соседнее благочиние. Для виду требую, чтоб подвергали искателя экзамену, допуская только тех, кои служат беспорочно, особенно стариков, в награду и утешение. Думаю, что за это не будут бранить меня сверху.

Вчера мы начали, а завтра продолжим празднование 100-летнего юбилея Владимирского Наместничества. Распоряжение о сём изволите усмотреть из объявления в Ведомостях. Простите и благословите“.

На письмо это отвечал я от 13-го числа:

„Поздравляю Вас с совершившимся юбилеем Владимирского Наместничества. Предполагается и у нас, в Харькове, в ноябре, своего рода юбилей в честь известного украинского писателя Грицьки Основьяненко¹⁶¹, о котором сохранились здесь стихи:

„Был поэтом, был актёром,

Был монахом¹⁶², был танцором“.

На ваш вопрос о рукоположении во диаконы из причетников, не окончивших, разумеется, курса Семинарии, я должен дать Вашему Преосвященству ответ, для Вас неожиданный. Если узнает об этом Св. Синод, он не только не одобрит этого, но и совершенно возбранит такое рукоположение. По крайней мере, был со мной такой случай в Витебске. Я произвёл в диакона сельского причетника – весьма достойного и по особенному обстоятельству должен был иметь об этом диаконе сношение с Св. Синодом. Когда Синод из дела усмотрел, что этот диакон произведён мной из причетников, не окончивших курса Семинарии, поставил мне это на вид и, разъяснив, что, на основании известных правил Высочайше утверждённого Присутствия, в диаконы могут быть посвящаемы только кандидаты священства, окончившие курс Се-

—782—

1878 г.

минарии псаломщики, строго воспретил мне это на будущее время. Здесь, в Харькове, не раз обращались ко мне с просьбами причетники о посвящении во диаконы, но я всем им отказывал на основании Витебского опыта. Правда, у меня теперь нет и особенной надобности умножать число диаконов; их так много было посвящено до меня, что станет на многие годы.

Впрочем, можно ожидать, что настоящий порядок вещей рано или поздно изменится и возвратится к прежним временам в виду крайнего оскудения кандидатов священства. Вот уже и теперь Кавказское епархиальное Начальство приглашает к занятию священнических вакансий диаконов, не окончивших курса Семинарии, и некоторые диаконы поспешили воспользоваться этим приглашением“.

12-го числа писал я в Киев Высокопреосвященному Митрополиту Филофею и его Викарию, Преосвященному Иоанну.

Вот что писал я Его Высокопреосвященству:

„Не нахожу слов благодарить Ваше Высокопреосвященство за Ваше милостивое отеческое ко мне внимание, едва ли мною заслуженное. Всещедрый и богатый милостью Отец небесный сторицей да воздаст Вам за Ваши ко мне милости!

Благословляю Господа, благоустроившего мне путь в священный град Киев для поклонения тамошней святыне и для свидания с Вашим Высокопреосвященством. Поклонение Святым угодникам Печерским преисполнило благоговейными чувствами мою душу; а неоднократные и продолжительные собеседования с Вашей, досточтимой, Милостивейший Архипастырь, особой истинно услаждали моё сердце.

Напутствуемый Вашим Святительским благословением, я благополучно возвратился в Харьков и начинаю заниматься обычными делами своего служения“.

Преосвященному Иоанну я писал следующие строки:

„Приношу Вам искреннюю, сердечную благодарность за оказанное мне братское гостеприимство. Семидневное пребывание моё под мирным кровом Вашей Св. обители надолго сохранится в моей признательной памяти.

—783—

1878 г.

Прошу передать мою усердную благодарность и почтенной братии Вашей обители за её молитвенное возношение моего имени при богослужениях.

Напутствованный Вашей братской любовью, я благополучно совершил обратный путь до Харькова, куда прибыл 10-го числа, в воскресенье, в 2 часа пополудни, и дома нашёл, по милости Божией, всё в добром порядке“.

Уволенный из Московской Духовной Академии, под предлогом болезни, студент Тимофей Буткевич, уроженец Харьковской епархии, обратился ко мне с просьбой об определении его на какое-либо священническое место. В виде испытания его богословских сведений, я велел ему написать сочинение на тему: „Образ истинного пресвитера Христова, по учению слова Божия и церковным постановлениям“. Это было 13-го числа. На другой день, 14-го числа, он представил мне на семи почтовых листах очень дельное сочинение. Это крайне удивило меня: в такой короткий срок и такое обширное сочинение. Оказалось, что он владеет стенографическим искусством писания, и потому мог так скоро, в одни сутки, написать и переписать своё сочинение. Усматривая в Буткевиче такие дарования, я решился принять его в свою епархию и дать ему священническое место. На первый раз я определил его помощником настоятеля к Троицкой церкви заштатного города Беловодска.

30-го ч. совершена была обычная торжественная встреча из Куряжского монастыря Чудотворной Озерянской Иконы Б. Матери, при многолюдном стечении богомольцев.

1-го октября храмовый праздник в моем Покровском монастыре и день моего ангела. Богослужение в храме и приём поздравителей в доме происходили по примеру прежних лет. Впрочем, этот день ознаменован был для меня на сей раз некоторым особенным фактом. Уполномоченные от прихожан подгородной слободы Ивановки, в знак признательности за уступку им нескольких саженей из принадлежащей архиерейскому дому земли, для сооружения нового каменного храма, поднесли мне в этот день благодарственный адрес следующего содержания:

—784—

1878 г.

„Ваше Преосвященство,

Милостивейший Архипастырь и Отец!

Деревянный храм наш в подгородней слободе Ивановке по количеству прихожан мал, ветхий, холодный и находится далеко не в центре прихода. Все эти причины давно уже породили в нас – прихожанах Ивановской церкви единодушное желание построить новый храм – каменный.

Главной и единственной преградой к осуществлению этого желания служило то обстоятельство, что в черте Ивановского прихода не было места, где бы постановка нового храма могла быть вполне целесообразна. Но Господь Бог невидимо пекущийся о благе своей церкви послал нам в лице Вашего Преосвященства видимого покровителя и благодетеля.

По милостивому соизволению Вашего Преосвященства теперь мы имеем вполне удобное для храма место, и имеем его, как дар Ваш.

Сознавая всю неоценимую важность такого дара, мы по единодушному уполномочию общества прихожан повергаем к стопам Вашего Преосвященства, Милостивейшего Архипастыря, нашу искреннейшую сердечную благодарность и покорнейше испрашиваем Святительских молитв Ваших о благополучном окончании предпринятого нами дела.

Вашего Преосвященства

Милостивейшего Архипастыря покорнейшие слуги

Уполномоченные от общества прихожан села Ивановки“.

От 28-го числа писал мне из Сергиевского Посада Ректор Московской д. академии, Протоиерей С. К. Смирнов:

„Имею честь приветствовать Вас со днём Ангела Вашего и от всего сердца желаю Вам сретить и провождать новое лето жизни Вашей в полном благополучии, в свободе от приражения всего, что может возмутить покой души.

Из Церковного Вестника узнал я, что в начале сентября Вы были в Киеве. Без сомнения Вы неоднократно имели случай видеться с о. Ректором Академии¹⁶³. Мы не имеем от него и от других никаких сведений о

—785—

1878 г.

его служении на новом месте. Не оставьте сообщить, что о том стало Вам известным.

Я, по милости Божией, совершенно свыкся с моим новым положением. Теперь у нас на очереди вопрос об открытии при нашей Академии общества вспомоществования нуждающимся студентам академии, которых число год от году увеличивается. В прошлом году своекоштных, долженствующих жить в посаде, поступило 10-ть человек, а ныне 16-ть. На первый раз помогло им Братство Святителя Николая, а дальнейшее их существование ничем не обеспечено: они ожидают помощи от будущего общества. Открывается для них и ещё источник блага: Преосвящ. Амвросий осенью открывает с компанией сотрудников курс чтений по Богословским наукам, и сам хочет читать о воспитании молодого поколения, и сбор за слушание лекций полагает обратить в пользу наших студентов. Дай Бог всему этому осуществиться.

Церковный Вестник объявляет, что с будущего года у нас будет возобновлено издание Творений Св. Отцов, но это не совсем верно; следующий год мы только будем готовить материал, на что потребуется немало времени: нужно сделать хороший запас, чтобы с самого начала не сесть на мель. Св. Синод, к которому мы обращались с просьбой о денежном пособии для начала издания, повелел нам обратиться для сего к Московской кафедре, которая не отказывает нам в помощи. Видите, как много добрых предприятий; благословите нас на их исполнение“.

На письмо это я отвечал от 26-го числа:

„Примите мою искреннейшую благодарность за поздравление со днём моего ангела и за ваши благие желания на новое 31-е лето моей иноческой жизни. 30-ть лет в монашестве, да столько же до монашества – итого сколько же? Извольте сосчитать... Удивительно, как быстро летит время!.. Я думаю и Вам не меньше моего лет от рождения, признайтесь.

Желаю Вам скорейшего осуществления всех благих Ваших начинаний и предприятий. Когда утверждён будет устав Вашего Братства, я не замедлю прислать Вам свою лепту.

—786—

1878 г.

Поездка в Киев доставила мне великое утешение. Много и о многом побеседовал я с Владыкой Митрополитом. Спаси его Господи: он принял меня с истинной отеческой любовью. С Преосвящ. Михаилом виделся я не один раз, но немного мог от него узнать. На мой вопрос о том, какую разность находит он между Московской и Киевской академией, он ответил уклончиво, сказав, что он ещё недостаточно ознакомился с своей новой корпорацией. После Филарета, который не отличался особенной приветливостью к подчинённым, Преосв. Михаилом, по-видимому, довольны и наставники, и студенты. И сам он, кажется, доволен своим положением.

Из напечатанного на днях Отчёта Киевской д. академии не без удивления узнал я, что в числе вольных слушателей академии был Граф В. М. Толстой. Объясните мне пожалуйста, каким образом это могло быть и по каким побуждениям Его Сиятельство предпочёл Киевскую академию Московской“.

2-го числа я имел удовольствие получить письмо из Болгарии от Высокопреосвящ. Мелетия, Митрополита Софийского. Вот что он писал мне от 6-го сентября:

„Ваше Высокопреосвященство!

Его Благоговейнство священник Воронежского полка отец Павел Романский передал мне, что любвеобильное сострадание и благосклонность Вашего Высокопреосвященства к нашему народу изъявили ему, когда он в последнее время бывал у Вас, что вверенная Вам Богом Харьковская и Ахтырская паства боголюбиво и человеколюбиво имела расположение пожертвовать церковные утвари, богослужебные книги и даже колокола для бедных церквей Болгарии.

Эта весть крайне всех нас здесь обрадовала и вызвала глубочайшие сердечные благодарения к Вашему Высокопреосвященству и к боголюбивым пожертвователям Вашей епархии. Будьте уверены Ваше Высокопреосвященство, что мы с неописанным благоговением приимем эти священные подарки, как новые доказательства неизреченной любви Православного русского народа к сродному и единоверному ему Болгарскому народу, вызванному уже к новой жизни победоносными войсками Его Император-

—787—

1878 г.

ского Величества, Преблагословенного Александра Николаевича, и как знаки, которые более скрепляют единство этого происхождения и св. веры навсегда.

От глубины сердца и души, благодаря от себя и от всей Софийской паствы Ваше Высокопреосвященство и Христолюбивую Вашу паству за такое расположение, почтительнейше смею предложить свою готовность к услугам благочестивых дарителей для раздачи их подарков по списку, куда следует, или куда сами они прикажут, как только получены будут здесь.

Поручая себя и свою паству святым Вашим молитвам честь имею быть Вашего Высокопреосвященства о Христе братом“...

От 23-го сентября писал мне из Уфы Законоучитель Гимназии, священник Е.Н. Соловьев:

„Приветствую Вас со днём ангела и молю Бога да светится свет Ваш пред человеки многие и многие лета!

Была у нас недавно ревизия; приезжал сам попечитель; на уроках моих он был три раза, в 7-м, 4-м и 1-м классах. Слава Богу, всё сошло благополучно и хорошо.

17-го сентября у нас в Гимназии бывает престольный праздник (церковь – Гимназическая-Софийская); я, как настоятель Церкви, вместе с Директором, просили Его Преосвященство¹⁶⁴ служить, и он, конечно, не отказал в нашей просьбе. Встречу Преосвященного проектировал я. Все ученики были выстроены шпалерами по обеим сторонам от церкви, находящейся во 2-м этаже, по коридору и лестнице до парадного крыльца; когда Владыка вступил на крыльцо, то из первых рядов воспитанников посыпались к ногам архипастыря букеты и живые цветы, которых для сего случая было запасено огромных три корзины; таким образом сопровождалось шествие архипастыря по усеянному полю цветов до самой церкви, где я с другими сослужащими встретил его с крестом. Обедня шла торжественно; прислужники и чтецы были гимназисты. После обедни Владыка произнёс прекрасное слово „о гонении креста Господня в различные века со стороны

—788—

1878 г.

язычников и мнимо-передовых людей“. Слово направлено было против современной молодёжи, издевающейся над религией и государственным законом. Отчего бывают такие явления в государствах? От того, что иногда старшие, руководители и пестуны, ведут молодую жизнь своих питомцев не дорогой Церкви, а путём коловратного мира. Но горе тем, через которых соблазн в мир приходит, говорил Архипастырь, и тем заключил своё слово“.

От 29-го сентября писал мне из села Высочиновки А.Ф. Ковалевский:

„Имею честь принести Вам почтительнейшее поздравление моё со днём Ангела Вашего. Усердно молю Господа Спасителя нашего и Его Пречистую Матерь даровать Вам здравие, долгоденствие и вечное спасение.

Недавно Господь утешил меня разрешением Св. Синода на напечатание составленного мной акафиста Святителю Арсению, Епископу Тверскому, Чудотворцу, в чём я почти уже отчаялся, ибо немало было к тому затруднений. Но Святитель Арсений явственно явил в этом деле своё святое участие: подвигнул Членов Св. Синода – Высокопреосвященнейшего Филофея Киевского, недавно бывшего ещё Тверским, и Преосвященного Феогноста Подольского, уроженца Тверского, принять живое участие в судьбе акафиста Святителю Арсению, через что он удостоился наконец разрешения Св. Синода и по особой милости Высокопреосвященнейшего Филофея даже очень изящно напечатан в типографии Киево-Печерской Лавры. Прилагаемый при сём экземпляр прошу принять на память об авторе“.

Получив экземпляр акафиста Святителю Арсению, Епископу Тверскому, мог ли я тогда вообразить, что через год, и даже менее, я, недостойный, буду восседать на епископской кафедре Тверской?!...

От 30-го Сентября писал мне из Москвы протоиерей С. И. Зернов:

„Во множестве искренно уважающих Вас и искренно преданных Вам людей, поздравляющих Вас со днём тезоименитства, примите и меня, Преосвященнейший Владыко, с любовью. Усердно молю Господа всегда, чтобы Он в первых помянул Господина нашего Преосвященнейшего Епископа Савву и даровал Его святым своим церк-

—789—

1878 г.

вам в мире цела, честна, здрава, долгоденствующа, правоправяща слово Его истины.

Письмо Вашего Преосвященства от 19-го июля я получил 22-го числа и прочитал его с душевной благодарностью, но последняя часть его возбудила во мне сильную тревогу. В приведённых Вами словах статьи Душеполезного Чтения – „Безгрешность Господа Иисуса Христа, как доказательство Его Богочеловеческой природы“ – Ваше Преосвященство усмотрели лжеучителькие мысли (стр. 273). Я и сам, когда читал эту статью, над этим местом, хорошо помню, остановился, но, к великому сожалению, не отнёсся к нему с той строгостью, к которой обязан ещё и должностью своей. Мне казалось, что общее направление статьи – хорошее, и при этом впечатлении возбудившееся было во мне сомнение стало смягчаться, и вот я, расположив себя к снисхождению, после малого колебания, подписал статью с её больными местами. Ваше замечание открыло мне глаза. Вижу мою вину и смиренно прошу Вас, милостивейший Архипастырь и Отец, отпустить мне оную, и этим отпущением святительским успокоить мою смущённую совесть. Признаться сказать немало представляет мне случаев к тяжёлым затруднениям цензорская должность. Вот и в настоящее время нахожусь в большом смущении от печатаемых в Православ. Обозрении чтений г. Соловьева¹⁶⁵ о Богочеловечестве. Жду замечаний. За статью Душеп. Чтения под заглавием: „Страдания Великого Учителя, Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа“ уже и прислано мне из Св. Синода внушение. С другой стороны – едва ли менее тяжело бывает и с редакторами объясняться...

По части епархиальной хроники у нас в Москве ничего особенного не случилось. Но деятельность свежих викариев, и особенно старшего из них, чувствуется непрерывно. Красноречивые отзывы Преосвящ. Амвросия на события современной жизни Ваше Преосвященство, конечно, изволили читать. Об них говорят ещё и теперь многие с живейшим сочувствием, а иные ими и недовольны. Особенно, говорят, недовольна знаменитым оратором но-

—790—

1878 г.

вейшая интеллигенция из преподавательского состава, видно чувствуя, что удары падают прямо на местопребывание болезни. По Епархиальному управлению Преосвящ. Амвросий энергически занялся устройством наших бедных вдов и для этого восстановляет и вновь открывает как в Москве, так и по епархии, просвирнические места. По его же инициативе задуманы у нас, и скоро, говорят, начнутся публичные чтения по предметам православного веро- и нравоучения. В этих чтениях он и сам будто бы намерен принять участие. О. Иванцов-Платонов¹⁶⁶ будет читать по Истории церкви. Сбор за чтение будет употреблён на благотворение по духовному ведомству. Часть его, говорят, будет отчислена для учреждения при нашей академии общества на помощь бедным студентам, по примеру Петербургской Академии. Нужда в таком обществе настоятельная. Более десяти человек – студентов ныне обратилось с просьбами о пособии в наше братство, которое и препроводило на сей предмет о. Ректору Академии до 250 рублей, вызвавшись и каждогодно жертвовать не менее того в Братство или Общество Преп. Сергия, если бы таковое открылось при академии для бедных студентов. Нет сомнения, что такое учреждение встречено будет московским духовенством и всеми воспитанниками нашей академии с искренним сочувствием.

Слышали, конечно, и читали, Ваше Преосвященство, что и у нас завёлся небольшой, на первый раз в виде опыта, свечной завод, пока для одного благочиния. Дай Бог ему успеха. Мы ожидаем, что из него вырастет и обще-епархиальный свечной завод. Но церковные старосты московские не очень ласково (по крайней мере большая ещё их часть) смотрят на новый завод, предвидя в нём начало неприятного контроля. О заводе идёт молва хорошая. Производимые им свечи хвалят.

Был в конце августа в Москве Член Св. Синода Иван Васильевич Рождественский – обедал у Преосвящ. Амвросия, к каковому случаю в числе приглашённых

—791—

1878 г.

был и я. В первый раз близко я видел этого заменательного нашего земляка. Мне показался он прекрасным человеком.

Вот и вся мне известная Московская хроника!

Преподайте, Преосвященнейший Владыко, Ваше Архипастырское благословение вернейшему Вашему и преданнейшему послушнику и усерднейшему богомольцу о Вас Протоиерею Стефану Зернову, с его семейством“.

От 1 октября писал мне из Владимира Преосвящ. Иаков:

„Ваше прещение о посвящении причетников во дьяконы меня довольно смутило, но не остановило. Читая положение 1869 г., я не нашёл ясного запрещения возводить причетников в сан дьякона; напротив 6 § Положения предоставляет усмотрению епарх. архиерея возводить с некоторым ограничением. По моему убеждению, дьяконы не роскошь, а необходимость при наших церквах – и произвожу достойных причетников, подвергая их в Консистории установленному Архиеп. Антонием испытанию и не ранее 25 лет. Впрочем, после Вашего сообщения, буду поудерживаться, чтоб не размножались.

26 сент. я освящал, в первый раз, антиминсы, и в чине встретил некоторые поправки, сделанные покойным Владыкой, напр., жертвенник вместо престольные убрусы, и др. изменения. Наизусть не могу указать их. Позвольте спросить Вас, делал ли покойный Митрополит Филарет какие отступления от чинопоследования, в чём именно, и как Вы совершаете освящение? Мой Владыка ни разу не дозволял мне освящать антиминсов, я видел как он освящал, но в книгу не заглядывал, увидал только накануне 26-го ч. Век живи, и век учись, и всё-таки умрёшь незнайкой.

У меня в Муроме молодой архимандрит Спасского монастыря, поставленный Владыкой из казначеев Благов. монастыря в декабре 77 года, восстановил против себя белое духовенство, и на него сделан донос жандармскому полковнику, что он часто посещает дом молодой вдовы, под предлогом преподавания уроков 15-л. дочери её, долго просиживает у ней и даже три раза ночевал у неё на даче. Полковник сообщил мне своё дознание на

—792—

1878 г.

моё распоряжение. Я взял от архимандрита допрос и при своём письме препроводил к Митр. Исидору, прося его защиты, если бы дело дошло до Синода. Владыка, прочитав объяснение, нашёл, что архимандрит действовал очень неблагоразумно, и мне трудно будет защитить его, если дело войдёт в официальную колею. На беду полковник – ученик И. В. Рождественского, и когда он был во Владимире объяснил ему всё, что мне написал. Архим. виновен не более, как в неосторожности. Вдова и дочь её – его дети духовные, которые к нему на дух ходят около 4-х лет, стали исповедоваться, когда он был ещё казначеем; приходский священник, Протоиерей Ястребов, сильно обижается, что у него отняли богатых детей и уроки; он, кажется, и сочинил донос, стараясь оговорить его в связи; но архим. не того склада, чтобы посягать на женскую честь, ведёт жизнь строгую, даже вериги носит. Из студентов Семинарии, был священником в Смоленской епархии лет 12-ть, потом постригся в Оптиной пустыни и мной выпрошен для водворения порядка; лишь явился в Муром, его тотчас отличили, и потянулись к нему и с вопросами совести и с вкладами в монастырь. Не обида ли это заурядным священникам? Гость наш прямо сказал мне: уберите его! Мне жаль дельного человека; под его руками Спасский монастырь оживает и покрывается плотью. Сам он страшно смущён, и близко знающие его граждане тоже скорбят при мысли, что на него возводят клевету. Что тут делать? Гость едва ли будет на моей стороне, замечает Владыка-Первосвятитель, если дело дойдёт до Синода. Но жандармский полковник дал мне слово, что он не донесёт Шефу, если архимандрит прекратит со вдовой всякие сношения; а со стороны гостя было бы слишком..., если б он вздумал от себя сделать донос по одному слуху... Я крепко наказал Архим. держать себя как можно осторожнее, и он не нарушит моей заповеди. Митр. Исидор возвратил мне объяснение, значит дело пока как бы не существует.

Владыка поставил мне на вид газетную весть, что мои певчие на пути из Мурома пели песни; но дело об арх-те, по его словам, хуже... О песнях я не писал в СПб., не придавая им особой важности, тем более что

—793—

1878 г.

петь заставил жанд. полковник, и не пели ничего худого, а такие песни, как регент говорит, певали в покоях у Влад. Антония. Ныне такое время, что нам слова не дадут сказать, чтоб не огласить его с своим толкованием. Трудное время.

Что делать для охранения церквей от воров? Редкую почту не доносят мне, что воры забрались в церковь, или делали покушение. У Вас не приняты ли особые меры, нам неизвестные? Научите. Я думал завести собак. В народе страшная распущенность. Ничего не боятся.

Каков народ, таковы и пророцы. Не мы ли сами виной всему?“

7-го ч. получил я письмо из Киева от Инспектора академии, архимандрита Сильвестра. Он писал мне от 3-го числа:

„Посылая Вашему Высокопреосвященству свою книжку под заглавием: „Опыт православного догматического богословия“¹⁶⁷, прошу благосклонно принять её в свою домашнюю библиотеку. Вместе же с сим высылаю и остальные свои книжки, предоставляя Вашему Высокопреосвященству передать их другим, по своему усмотрению, если таковые уже есть у Вас. Делаю же это в виду того, чтобы иметь с своей стороны больше основания напомнить об обещанной Вашим Высокопреосвященством присылке и мне своих трудов, которые я приму с полнейшей благодарностью.

Испрашивая себе и всей академии Ваших архипастырских молитв и благословения, долг имею пребыть с глубочайшим почтением и искренней преданностью Вашего Высокопреосвященства, Милостивого Архипастыря и Отца, нижайшим слугой“...

В ответ на это писал я от 10-го числа:

„Приношу Вам искреннюю благодарность за доставление мне Ваших истинно учёных произведений, которые я читал и буду продолжать читать с душевным удовольствием.

Из четырёх, Вами присланных, сочинений два, а именно о Церкви и о Св. Духе, у меня были уже в библиотеке, и

—794—

1878 г.

потому я, согласно вашей воле, передам их дублеты кому-либо из окружающих меня учёных людей.

В свою очередь прошу и от меня принять на память нечто от моих литературных трудов.

Желая Вам от Господа укрепления Вашего зрения, столь необходимого при учёных занятиях, имею честь быть Вашего Высокопреподобия слугой.

С. Е. X. “

Ещё 7-го августа Начальник Псковской губернии Михаил Борисович Прутченко¹⁶⁸ писал в Харьков Редактору Епархиальных Ведомостей, протоиерею И. Чижевскому:

„Прочитав „Воспоминания о Преосвященнейшем Архиепископе Ярославском Леониде“, написанные Епископом Саввой, я сильно заинтересовался личностью Харьковского Преосвященного, – и усмотрев в „Воспоминаниях“ (стр. 310:311), что Вами, Милостивый Государь, была издана в 1876 г. книга под заглавием: „Прощание Преосвященного Саввы с Полоцкой паствой и вступление его на Харьковскую Кафедру“, я решился просить Вас выслать мне, по нижеозначенному адресу, эту книгу. Не зная её стоимости, я прилагаю при сём 1 р., покорнейше прося в случае, если не достанет этих денег на оплату книги с пересылкой, уведомить меня, и я немедленно дошлю Вам недостающее.

Если можно иметь фотографическую карточку Епископа Саввы в Харькове, я крайне был бы Вам признателен, если бы Вы, милостивый Государь, соблаговолили приложить её к книге; конечно, стоимость её будет с благодарностью возвращена“.

Так как моих карточек в продаже не было, Протоиерей Чижевский обратился ко мне с просьбой удовлетворить желание г. Прутченко. Я не затруднился, конечно, исполнить эту просьбу, но с условием, чтобы и г. Прутченко выслал мне свою карточку. Условие это охотно им принято, и вот что он по этому поводу писал мне от 4-го октября:

„Известившись из письма о. Протоиерея Чижевского, что

—795—

1878 г.

Вашему Преосвященству желательно бы было иметь фотографическую группу Великих Князей, снятую во время пребывания Их Величеств в Пскове, я позволяю себе предложить Вам, Преосвященнейший Владыко, экземпляр этой группы, посланный отдельной посылкой.

Группа эта заключает двенадцать лиц, поместившихся в следующем порядке, если смотреть от правой руки к левой: два георгиевских кавалера – Их Императорские Высочества Великие Князья Константин Константинович и Сергий Александрович; в средине Ваш покорный слуга; затем Великие Князья Павел Александрович и Димитрий Константинович. Во второй линии, сзади Великого Князя Константина Константиновича Капитан Генерального Штаба (состоящий при В. К. Сергие Александр.) Степанов; возле него Преподаватель Их Высочеств Действ. Ст. Сов. Вегнер; далее известный археолог, Действ. Ст. Сов. Граф Уваров; затем Тайный Сов. Качалов, Свиты Его Величества Контр-адмирал Арсеньев (Попечитель В. К. Сергия Александровича и воспитатель Вел. Кн. Павла Александровича); возле него воспитатель Вел. Князей Константина и Димитрия Константиновичей, Капитан-Лейтенант Зелёный, и, наконец, Профессор Истории, Действ. Ст. Сов. Бестужев-Рюмин.

Эта группа снята в Пскове 12-го июля 1878 года.

Пользуюсь настоящим случаем, чтобы испросить Архипастырского благословения Вашего и вместе с тем покорнейше просить принять уверение в искреннем уважении и совершенной преданности“...

Получив это письмо 8-го числа, я отвечал г. Прутченко от 13-го числа:

„Получив 8-го числа почтеннейшее письмо Вашего Превосходительства, а через четыре дня и упомянутую в этом письме фотографическую группу, спешу выразить Вам мою искреннюю душевную благодарность за приятный и дорогой для меня дар.

Сожалею, что, живши более 8-ми лет в соседстве с Псковской губернией, я не имел случая посетить древний град Псков и лично познакомиться с Вашим Превосходительством.

Но очень рад, что моя книга о покойном Архиеп. Лео-

—796—

1878 г.

ниде дала мне повод познакомиться с Вашим Превосходительством, по крайней мере, письменно.

Призывая Вам и семейству Вашему Божие благословение, с истинным почтением и преданностью имею честь быть“...

Выше мной было упомянуто, что я, бывши в сентябре месяце в Киеве, приглашал земляка своего, Протоиерея Софийского Собора Н.И. Флоринского, занять в Харьковском Институте благородных девиц должность законоучителя, и он на это изъявил согласие. Но когда я, по возвращении из Киева, сообщил об этом Инспектору Института, Гр. Сем. Рындовскому, и он отнёсся по этому вопросу к о. Флоринскому с официальным запросом, то этот последний дал ему отрицательный ответ. В таком же смысле писал и мне от 6-го сентября.

„Принося сыновнюю благодарность Вашему Преосвященству, – писал мне Протоиерей Флоринский, – за архипастырское отеческое к недостоинству моему внимание и благорасположение, честь имею известить Вас, что Владыка Митрополит Киевский не соизволил и не благословил меня оставлять Киев.

Когда, по изъяснению мной Его Высокопреосвященству о приглашении меня в Харьков, присоединил я и причину, побудившую меня принять это приглашение – желание дать моей меньшой дочери воспитание в Институте Харьковском, Владыка Митрополит сказал: „законоучителя найдут и в Харькове; а вам советую и желаю продолжать служение в Киеве, тем более что есть привлекающее к нему – Святыни его“.

Говоря так, наш Богомудрый Святитель дал мне ответ (прикровенный) и на высказанное желание относительно места воспитания моей дочери, – т. е. (как понял я) и для неё полезнее воспитываться в Киеве.

Подлинно, Ваше Преосвященство, девочка эта довольно болезненного телосложения. Земные врачи наши, при всём знании своём, не могут столько пособить нам в болезнях, сколько врачи небесные – чудотворцы святые“.

До июня 1878 г. в Институте должность законоучителя и вместе Настоятеля институтской церкви занимал протоиерей Тимофей Павлов, кандидат XII курса (1845 г.) Киев-

—797—

1878 г.

ской Д. Академии; но по неприятностям с Начальницей заведения он оставил свою должность. На его место я рекомендовал Законоучителя 1-й Харьковской Гимназии, протоиерея Павла Солнцева, имеющего также академическую степень кандидата, но Инспектор Института о нём и слышать не хотел, вероятно, подозревая его, как вдовца, в неприличной священному сану жизни. Между тем, в совет Института вошёл прошением об определении на место протоиерея Павлова настоятель Троицкой, в слободе Беловодске, церкви, протоиерей Алексей Илларионов из студентов Харьковской Семинарии, – человек также, как и Солнцев, вдовый, но отличающийся примерной, всем известной, нравственностью и глубоким религиозным настроением. Когда Совет Института обратился ко мне с запросом, нет ли препятствий к утверждению протоиерея Илларионова в должности Законоучителя и Настоятеля институтской церкви, я не мог представить никакого возражения, хотя и предусматривал, что он, по своему болезненному состоянию, не мог быть прочен на этой, довольно трудной, службе. Между тем назначение протоиерея Илларионова – семинариста на должность Законоучителя в высшем якобы женском заведении (хотя в этом высшем заведении по Закону Божию преподаётся не более как пространный Катехизис) вызвало укоризненную и для Институтского, и для Епархиального Начальства, корреспонденцию из Харькова помещённую в № 116 пресловутой Петербургской газеты, известной под именем: „Церковно-Общественный Вестник“, или, как выражаются иные – „Сплетник“. Но корреспонденция эта далеко не отличается основательностью.

Впрочем, протоиерей Илларионов, как я и ожидал, очень недолго оставался при Институте: в сентябре он подал прошение об увольнении его от занимаемых им при Институте должностей. Совет Института не замедлил его увольнением и 11-го октября, за № 921, обратился ко мне с отношением следующего содержания:

„Законоучитель и Настоятель церкви Харьковского Института благородных девиц протоиерей Алексей Илларионов прошением поданным 23-го сентября просил Совет Института уволить его по болезни от должностей Законоучи-

—798—

1878 г.

теля и Настоятеля церкви институтской. Совет, уволив его Илларионова по болезни от службы при Институте, имеет несть представить о том Вашему Преосвященству и почтительнейше просить Вас, Преосвященнейший Владыко, рекомендовать достойного и способного иерея для занятия должностей Законоучителя и Настоятеля церкви Харьковского Института благородных девиц“.

Получив эту бумагу, я поручил Ректору Семинарии спросить преподавателей Семинарских, не пожелает ли кто из них занять должность Законоучителя и Настоятеля церкви при Институте, но желающих не оказалось.

Затем, Совет Института, кажется, сам пригласил к преподаванию Закона Божия помощника Настоятеля ближайшей к Институту церкви (Крестовоздвиженской-Мироносицкой), священника Павла Григоровича, который, хотя так же, как и Илларионов, не получил академического образования, но человек очень дельный и способный. Но поскольку Григорович, как приходский священник, не мог совместить при Институте двух должностей – законоучительской и настоятельской, он утверждён был только Законоучителем, а на настоятельское место к Институтской церкви переведён был мной из заштатного города Чугуева протоиерей Андрей Дюков¹⁶⁹.

16-го ч. получено было мной от Обер-Прокурора Св. Синода, графа Д. А. Толстого, конфиденциальное письмо от 12-го ч., за № 184, следующего содержания:

„Секретари Харьковской духовной Консистории Коллежский Советник Буханцев и Херсонской – Надворный Советник Рогачевский обратились ко мне с прошением о перемещении их одного на место другого, первого в Херсонскую, а последнего в Харьковскую Консисторию. При сём Буханцев объясняет, что вследствие тяжких трудов в течение почти 25-ти лет непрерывной службы и в том числе 16-тилетней службы в должности Секретаря Харьковской Консистории, он чувствует некоторое ослабление в силах, а потому для него было бы благодеянием перемещение на ту же должность в Херсонскую епархию, где он мог бы морскими купаньями восстановить

—799—

1878 г.

свои силы. Что же касается Рогачевского, то, по его объяснению, побуждением к ходатайству о перемещении в Харьков для него служит с одной стороны болезненное состояние жены, уроженки г. Харькова, для которой климат г. Одессы, по мнению медиков, оказывается вредным, а с другой то обстоятельство, что перешедшее к жене его от родителей её недвижимое имущество в г. Харькове остаётся без надлежащего надзора.

Предварительно каких либо распоряжений, сообщая о вышеизложенном Вашему Преосвященству, долгом поставляю покорнейше просить Вас, Милостивый Государь и Архипастырь, почтить меня уведомлением, не встречается ли с Вашей стороны препятствий к удовлетворению ходатайства Рогачевского о перемещении его на должность Секретаря в Харьковскую Консисторию“.

На это отвечал я двумя письмами – конфиденциальным и секретным.

Вот что изложено в конфиденциальном письме, за № 119-м;

„Ваше Сиятельство,

Милостивый Государь!

Конфиденциальным письмом от 12-го текущего октября за № 184 Ваше Сиятельство изволите требовать от меня уведомления, не встречается ли с моей стороны препятствий к удовлетворению ходатайства Секретаря Херсонской Д. Консистории о перемещении его на должность Секретаря в Харьковскую Консисторию.

Прежде, чем изложу свой ответ на предложенный мне вопрос, долгом поставляю принести Вашему Сиятельству глубокую благодарность за оказанное мне в настоящем случае доверие.

Затем позвольте мне изложить пред Вами, Сиятельнейший Граф, со всей искренностью и прямотой мои мысли по настоящему предмету.

Двенадцатилетний опыт самостоятельного управления моей второй уже епархией достаточно убедил меня, как затруднительно для начальника иметь на административной службе лиц туземного происхождения. При всех, иногда отличных качествах – умственных и нравственных, административное лицо, окружённое родством, дружбой и

—800—

1878 г.

знакомством, редко может, при исполнении своих служебных обязанностей, отрешиться от личных привязанностей и пристрастий, а это всегда, более или менее неблагоприятно, отражается на ходе служебных дел. В епархиальном управлении особенно это должно заметить относительно Консисторских Секретарей, в руках коих сосредоточены все формальные дела епархиального управления.

Настоящий Секретарь подведомой мне Консистории Буханцев – способный и сведущий в делах: но поскольку он уроженец здешней епархии и имеет немало близких родных, а также сверстников и товарищей по семинарскому и академическому образованию, то, говоря откровенно, он не чужд пристрастия и не всегда направляет дела законным порядком. Бывали нередко случаи, что я с трудом мог давать тому или другому делу законное движение и направление, и даже возникали иногда у меня помыслы писать к Вашему Сиятельству и просить об устранении от Харьковской Консистории секретаря-туземца. Теперь, если г. Буханцев будет перемещён Вашим Сиятельством в Херсонскую Консисторию, я буду рад и за себя и тем более за него, ибо он вне своей родины, в новой и чуждой для него среде, может действовать свободнее и беспристрастнее.

Но радуясь устранению одного, я, к сожалению, не могу с такой же радостью изъявить желание принять к себе на службу другого.

Так как г. Рогачевский уроженец также Харьковский (хотя он и не из духовного происхождения – его отец крещёный из евреев), и так как он состоял уже здесь на службе около 15-ти лет, сначала в должности Столоначальника Консистории, а затем – домашнего Секретаря при моём предшественнике, архиепископе Нектарии, и следовательно имеет немалый круг знакомых и друзей, то, в случае перемещения его сюда на должность Секретаря Консистории, я могу быть поставлен в отношении к нему в такое же затруднительное положение, в каком нахожусь теперь по отношению к г. Буханцеву.

Что касается семейных и хозяйственных обстоятельств г. Рогачевского, требующих будто бы его пребывания в

—801—

1878 г.

Харькове, против сего можно заметить, что небольшая будет разность, если он вместо Харькова поселится, например, в Полтаве, или Екатеринославле, так как в этих городах климат не хуже, если не лучше Харькова, я при нынешних путях сообщения очень удобно можно иметь и оттуда надзор за недвижимым имуществом, находящимся в Харькове.

Вот всё, что я мог и должен был по совести сказать Вашему Сиятельству в ответ на Ваше почтеннейшее письмо“.

Содержание секретного письма следующее:

„Сиятельнейший Граф!

Позвольте мне, независимо от официального ответа на Ваше письмо, секретно сообщить, к сведению Вашего Сиятельства, нечто особое относительно Секретаря Херсонской Консистории Рогачевского.

Г. Рогачевский, после пятнадцатилетней службы в Харькове, оставил здесь по себе очень недобрую память как между духовенством, так и между другими сословиями. Занимая около пяти лет должность домашнего Секретаря при покойном Архиепископе Нектарии и вкравшись в его доверие, он крайне злоупотреблял этим доверием. Никто из просителей или подчинённых не мог иметь к Преосвященному доступа помимо Рогачевского и ни одно почти дело не выходило из его рук без надлежащей оплаты. Заведуя канцелярскими письменными делами при архиепископе, он в тоже время был полным распорядителем по делам хозяйственным архиерейского дома. Без его ведома и участия не производилась по дому ни одна постройка, ни одна более или менее значительная покупка. С 1872 по 1874 г. произведено было, по распоряжению покойного архиепископа Нектария, разных построек по архиерейскому дому тысяч на семьдесят, и хотя для производства этих построек существовал Строительный Комитет, но главным руководителем и распорядителем этого дела, как уверяли меня оставшиеся в живых Члены Комитета, был Рогачевский.

Последствием столь близких отношений к покойному Преосвященному и столь близкого участия в хозяйственных делах архиерейского дома было для г. Рогачевского

—802—

1878 г.

то, что он сам сделался, в непродолжительном времени, владельцем нескольких каменных домов в Харькове. По указателю домовладельцев г. Харькова, составленному в 1876 г. и напечатанному в Харьковском Календаре 1877 г., Рогачевский значится владельцем двух каменных домов с двумя такими же при них флигелями на Коцарской улице под №№ 28 и 30. Об этих домах в прошении г. Рогачевского к Вашему Сиятельству, как видно, не упомянуто.

Что̀ же касается упомянутого в прошении недвижимого имущества в г. Харькове, перешедшего будто бы к жене его, Рогачевского, от её родителей, то и это показание не вполне точно. Имущество это действительно принадлежало родителю жены г. Рогачевского, купцу Бакунину, но оно перешло к дочери не по наследству и не по дару, а было на её имя куплено с аукционного торга, производившегося вследствие расстройства коммерческих дел Бакунина, и куплено, без сомнения, на счёт её мужа.

Всё это мне сделалось известным тотчас по прибытии моём, в январе 1875 г., в Харьков, и потому я не захотел оставить при себе Рогачевского на должности домашнего Секретаря.

После сего Ваше Сиятельство сами изволите рассудить, могу ли я быть спокойным, если г. Рогачевский займёт при мне должность более прежней значительную и влиятельную.

Я был бы Вашему Сиятельству весьма благодарен, если бы Вы благоволили назначить в подведомую мне Консисторию Секретаря не из уроженцев Харьковской епархии“.

Пока я оставался в Харькове, оставались и Секретари Буханцев и Рогачевский на своих местах, но, после моего перемещения на Тверскую кафедру, Рогачевский переведён был в Курскую Консисторию, а Буханцев на его место – в Херсонскую.

19-го ч. писал я в Киев протоиерею Н.И. Флоринскому, в ответ на его письмо от 6-го числа:

„Приношу Вам искреннюю благодарность за приветствие меня со днём ангела и за Ваши благожелания.

Сожалею, что Вы не заняли в нашем Харьковском Институте должности Законоучителя, но с другой стороны

—803—

1878 г.

Вам нельзя было конечно пренебречь отеческим советом Вашего Богомудрого Архипастыря. После Вас делано было приглашение на законо-учительскую должность преподавателям здешней Семинарии, но никто из них не изъявил согласия. Теперь выбор остановился на одном приходском священнике, хотя с семинарским только образованием, но тем не менее обладающем достаточными богословскими познаниями и хорошим педагогическим тактом.

В заключение позвольте обратиться к Вам с следующей усерднейшей просьбой. При встрече у вас с сельским о. Благочинным я узнал, что при Киевской Консистории существует особая постоянная Комиссия для рассмотрения церковных документов, ежегодно представляемых в Консисторию приходскими принтами. Желал бы я знать, с какого времени существует у вас эта комиссия и на каких началах она учреждена, с разрешения ли Св. Синода, или по распоряжению Епархиального Начальства; какие, именно, документы рассматривает Комиссия и какими при этом руководствуется правилами и наставлениями; не напечатаны ли эти правила в Епархиальных Ведомостях и за какой, именно, год?

Если бы Вы, достопочтеннейший о. протоиерей, потрудились собрать и доставить мне эти сведения о помянутой Комиссии, очень много обязали бы меня. По примеру Киева учредил бы я и у себя подобную Комиссию“.

20-го ч. имел я честь получить письмо из Ялты от попечителя Его Императорского Высочества, В. Кн. Сергия Александровича, Контр-Адмирала Дмитрия Сергеевича Арсеньева. Вот что он писал мне от 14-го числа:

„Преосвященнейший Владыко!

Простите мне великодушно, что так долго не отзывался на любезное письмо Ваше от 10-го февраля и на посылку Великим Князьям Сергию и Павлу Александровичам и мне 3-х экземпляров сочинения Вашего: „Воспоминания о Преосвящ. Леониде“. Великие Князья приняли книги с большим удовольствием и поручили мне очень благодарить Ваше Преосвященство за столь любезное к Ним внимание. Я виноват, что столь замедлил порученье Их Величеств исполнить; но замедление это было не без при-

—804—

1878 г.

чин; я всё ожидал, чтобы Великие Князья прочитали Вашу книгу, желая сообщить Вам кроме благодарности Великих Князей и впечатление, произведённое на Них Вашей книгой. Их Высочества прочли её с живейшим интересом и большим удовольствием; Им отрадно было вспомнить многие обстоятельства своих отношений с покойным Владыкой и видеть как эти отношения отражались в его нежном и добром сердце; – кроме того Великим Князьям были очень интересны многие подробности особенностей и порядков службы Московских викариев и отношений их к Высокопреосв. Филарету, а равно и многие черты нравов и жизни нашего монашествующего духовенства и, наконец, изложение Ваших отношений и дружбы Вашего Преосвященства с покойным Владыкой Леонидом, – отношений, которые показывают всю возвышенность чувств обоих друзей и заставляют любить и уважать обоих.

Вот впечатления, вынесенные великими Князьями из чтения „Воспоминаний“, которые возбуждают в Великих Князьях „надежду“ и желание лично познакомиться с их почтенным автором. Великие Князья поручают мне Вам сказать, Владыко, что они будут очень рады, когда представится Им случай с Вами встретиться и познакомиться.

Позвольте прибавить, что моё впечатление от „Воспоминаний“ вполне сходно с мнением моих Высоких воспитанников и что я тоже с нетерпением жду случая лично познакомиться с Вами.

С глубочайшим почтением, имею честь быть Вашего Преосвященства покорным слугой“.

Я не замедлил ответить на такое любезное и утешительное для меня письмо, и вот что писал я Дмитрию Сергеевичу от 22-го числа:

„Приношу Вашему Превосходительству искреннейшую сердечную благодарность за Ваше драгоценное для меня, письмо. И чем оно нечаяннее для меня, тем утешительнее.

Получив столь лестный отзыв Их Императорских Высочеств о моём посильном труде в память моего в Бозе почившего друга и брата, Преосвященного Архиепи-

—805—

1878 г.

скопа Леонида, я почитаю себя вполне вознаграждённым за этот труд.

Покорнейше прошу Ваше Превосходительство изъяснить Их Высочествам чувства моей глубокой благодарности за Их милостивое и благосклонное воззрение на мой литературный труд.

День, в которой я буду иметь счастье лицезреть Их Императорские Высочества, будет для меня днём радости и торжества.

Призывая на Вас и на Ваше высокое служение Отечеству воспитанием Августейших сынов Царёвых Божие благословение, с глубоким почтением и преданностью имею честь быть Вашего Превосходительства, Милостивого Государя, покорнейшим слугой и усердным Богомольцем“...

20-го же числа получил я письмо из села Мосолова, Тульской губ., от помещицы Елизаветы Ив. Богаевской, урождённой Капнист, которой, по её желанию, послана была мной 30-го августа моя книга „Воспоминания об Архиепископе Леониде“, с собственноручной надписью. Она писала мне от 14-го числа:

„Преосвященнейший Владыко,

Милостивейший Архипастырь и Отец Савва!

„С глубочайшим чувством признательности и благодарности, с молитвой о здравии Вашего Преосвященства и за упокой незабвенного Отца и Архипастыря Леонида Ярославского, приняла и прочла Ваши Воспоминания, проникнутые сердечными, дружескими, святыми чувствами. 5-го сентября, в день моего ангела, получила я, Преосвященный, Вашу книгу, – подарок незаслуженный, но для меня драгоценный. Он дал мне возможность проследить мыслью и духом достойную удивления и благоговения подвижническую жизнь почившего Святителя. Благодарю Вас, Владыко, за дарованные мне чудные минуты. Молю Господа дать мне радость суметь на деле доказать Вам благодарные чувства, наполняющие душу мою.

Простите меня, Владыко Святый, я много виновата пред Вами: я не отвечала тотчас и не благодарила за надпись, но, получив её с портретом моего благодетеля, предалась первой мысли написать Вам и описать в подробности, без утайки, всю мою жизнь бурную, светскую, испол-

—806—

1878 г.

ненную переворотов, потрясений, и принялась я за это дело не для того, чтобы, вспоминая прошлое, раздражать своё воображение, но, чтобы, Владыко, узнали и поверили бы мне, чем был для меня мой отец, наставник и друг – Высокопреосвященнейший Леонид. Много страниц написано мной... но вдруг мысль моя остановилась: как смею, подумала я, без благословения Вашего Преосвященства навязывать и утруждать Вас чтением жизни о женщине, оставленной всем прежним её обществом? Поэтому, Владыко Святый, письмо моё замедлило. Я предполагала сразу выслать много листов, но теперь осмеливаюсь просить Вашего позволения; тогда приложу все письма покойного архипастыря ко мне с объяснением каждого. Их всех около тридцати, а знала я Владыку всего десять лет.

Прося Ваших Святительских молитв и благословения мне и семейству моему, с чувствами искренней признательности и почтения остаюсь Вашего Преосвященства недостойная молитвенница и слуга Е. Богаевская“.

В ответ на это писал я от 5-го ноября:

„Душевно рад, что моя книга о Преосвящ. Леониде доставила Вам на несколько часов приятное и назидательное чтение. В этом – цель моего труда.

Если Вы доставите мне возможность прочитать письма покойного моего друга, адресованные к Вам, этим окажете мне самое приятное одолжение. Всё, что писано было им самим, или пишется теперь о нём, я читаю и перечитываю с особенным утешением.

А если Вы заблагорассудите сообщить мне сведения и об обстоятельствах вашей собственной жизни, то я приму это, как знак вашего ко мне доверия, хотя мною ещё и незаслуженного.

Призываю на Вас и на семейство Ваше Божие благословение“...

21-го ч. писал я в Москву Протоиерею Ст. Ив. Зернову, в ответ на его письмо от 30-го сентября:

„Приношу Вам искреннейшую сердечную благодарность за память о дне моего ангела и за все Ваши благие пожелания, в искренности коих я вполне уверен.

Ваше любезное послание меня чрезвычайно обрадовало. Долго не получая от Вас вестей, – простите, – я подумал.

—807—

1878 г.

не прогневался ли на меня достопочтеннейший Стефан Иванович, не огорчил ли я его своим последним письмом, и признаюсь, начал было скорбеть душой. Но теперь я успокоился духом, видя, что Вы не только не гневаетесь на меня, но даже, по своему великодушию, у меня просите прощения. Итак, да пребывает между нами выну мир Господень!

Между тем, позвольте мне объяснить Вам повод, по которому я обратил внимание на статью Душеполезного Чтения. Один из моих здешних знакомых – человек с высшим университетским образованием и с добрым, по-видимому, христианским направлением, занимающий притом высокий служебный пост¹⁷⁰, в беседах со мной не раз возбуждал вопрос о человеческой природе И. Христа в том, именно, смысле, в каком трактует оную автор статьи Душеполезного Чтения. Правда, не раз начиная об этом предмете беседу, мы никогда её не оканчивали, так как всякий раз кто-нибудь прерывал наш разговор¹⁷¹. И вдруг я вижу печатную статью об этом

—808—

1878 г.

именно предмете. Судите сами, мог ли я не обратить на неё внимания. Но я боюсь, чтоб эта статья не попала в руки моего почтенного собеседника и со-вопросника, иначе она окончательно может утвердить его в его неправильных мыслях. Впрочем, моё опасение, кажется, напрасно. Наша светская интеллигенция не только не читает наших духовных журналов, но и не знает о существовании многих из них.

Да, Ваше положение, как цензора, в настоящее время, не очень приятно и даже небезопасно. Да хранит же Вас Господь от сетей авторских и редакторских!

Ваши опасения за мою книгу о Преосв. Леониде теперь, кажется, должны уже совсем миновать. Не далее, как вчера я получил от Двора довольно подробную рецензию на эту книгу, – рецензию, которою не могу не поделиться с Вами – моим достопочтенным цензором¹⁷².

Не правда ли, что такие лестные слова и для меня утешительны, и для Вас успокоительны?

От всей души поздравляю Вас с званием почётного члена академии, Вас воспитавшей и образовавшей“.

24-го ч. служил я в Институтской церкви литургию с панихидой пред оной по случаю 50-тилетней кончины Императрицы Марии Феодоровны¹⁷³.

25-го ч., по случаю вступления в Харьков, для временного пребывания, Имеретинского полка, возвратившегося из-за Кавказа и участвовавшего в геройском взятии неприступной крепости Карса, я совершал на Михайловской площади благодарственный молебен и говорил речь¹⁷⁴.

4-го Ноября из Киева получено было мною письмо от протоиерея Н. И. Флоринского. Он писал мне от 31-го октября:

„На вопрос, сделанный Вами в письме ко мне от

—809—

1878 г.

19-го сего октября месяца, имею честь отвечать Вам настоящим сим письмом:

1) При Киевской Дух. Консистории существует два ревизионных Комитета, – один для поверки метрических книг Киевского уезда церквей. Метрики прочих уездов поверяются уездными протоиереями, с приглашёнными от них сотрудниками из духовенства. Другой Комитет имеет обязанностью своей поверять приходо-расходные книги церквей всей епархии за 1877-й год.

2) Первый Комитет учреждён при покойном Митрополите Арсении. Метрические книги издавна были поверяемы духовными правлениями. По закрытии этих правлений, годах в 1870-х, Консистория Киевская определением своим от 2 мая 1877 г. положила возложить обязанность просматривать метрики церковные на лица из духовенства менее занятые. И я в настоящее время в числе сих поверителей состою с 1877-го года.

3) Комитет для поверки приходо-расходных книг Церквей Киевской Епархии учреждён в текущем году таким образом.

Некоторые благочинные прислали книги сии для поверки в Консисторию, на основании известного Вашему Высокопреосвященству указа Св. Синода от 24 дек. 1876 года, за № 9, в котором Указе сказано, чтобы, по введении новой формы книг, прежние по заключении оных по существующему порядку представлены были для поверки в Консистории.

Получив от некоторых оо. Благочинных приходо-расходные церквей их ведомства книги для поверки, Консистория рассуждала и приказала:

„По множеству книг и по множеству дел Консистории, при ограниченном штате служащих, она не имеет возможности произвести поверку книг без замедления других дел. Консистория полагает для поверки книг приходо-расходных за 1876-й г. составить Комиссию, членами которой назначает протоиерея и троих при нём священников (NNNN), предписав им, чтобы журнал своих действий представили в Консисторию по каждому Благочинию отдельно“.

29-го апр. 1878 г. Преосвящ. Иоанн надписал на сей бу-

—810—

1878 г.

маге Консисторской: с мнением Консистории согласен. А 8-го мая утверждено мнение Консистории Митрополитом.

Вот Высокопреосвященнейший Владыко, сведения, кои смиреннейше представляю согласно Вашему требованию“.

Восьмого числа получено было мной от Историко-Филологического Общества при Харьковском Университете отношение, за подписью Секретаря Общества, Н. Андреевского, следующего содержания:

„Историко-Филологическое Общество при Императорском Харьковском Университете имеет честь пригласить Ваше Преосвященство пожаловать в заседание Общества для выслушания реферата члена Общества, А.С. Лебедева¹⁷⁵, сего 8-го ноября, в семь часов вечера. Содержание реферата следующее: а) „Историческая записка об архиве Курского Знаменского монастыря“; б) „Материалы к вопросу о крепостном владении приходских церквей“; в) „Синодальный Указ 1735 г. о временном удержании Вологодского Епископа Афанасия¹⁷⁶ не только от архиепископского, но и простого иерейского служения“; д) „Распоряжение Курского Епископа¹⁷⁷ (1804 г.) о встрече в Курском духовном училище г. Попечителя Харьковского Учебного Округа, графа Потоцкого“¹⁷⁸.

Так как я не получал формального уведомления об избрании меня Членом этого Общества (мне только словесно заявлял об этом профессор А.С. Лебедев), то я и не рассудил явиться в заседание Общества.

10-го ч. получил я письмо из Москвы от А.. Викторова. Он писал мне от 6-го числа:

„Вашему Преосвященству, конечно, давно известно о кончине приснопамятного бессребреника, отца Агапита¹⁷⁹, но едва ли Вы знаете о судьбе оставшейся после него библиотеки, а потому и спешу поделиться с Вами сведениями, которые я на днях собрал по этому предмету. Оказывается,

—811—

1878 г.

что о. Агапит предполагал подарить свою библиотеку Владимирской Семинарии, но письменного завещания составить не успел, а потому после его кончины библиотека его и осталась в монастыре. Но Преосвященный Иннокентий, снисходя к бедным родственникам о. Агапита, которым никакого после него наследства не осталось, велел отдать им его библиотеку. Родные разделили библиотеку на три части, и две из них увезены во Владимирскую епархию, а третья, самая лучшая, осталась в Москве, и теперь распродаётся по частям. Случайно узнавши об этом, я поехал смотреть её и прежде всего спросил, нет ли рукописей. Мне сейчас же подали четыре фолианта дополненной Истории Российской иерархии, именно исторические описания монастырей, но за эти фолианты просят 300 руб., поэтому я сейчас же и отступился. Затем стал рассматривать каталог печатных книг. Разумеется оказались книги Богословского содержания, которые для музея особого интереса не представляют. Но тут я пришёл к мысли, не захотите ли Вы купить что-либо из библиотеки о. Агапита, и потому взял листок почтовой бумаги и сделал из каталога выписки. Этот листок и посылаю к Вам.

Я выписывал из каталога буквально, и если названия книг не особенно точны, то это не от меня зависело. Цен в каталоге не означено, и продавец сам не знает, какие назначить им цены. На случай, если Вы захотите приобрести что-либо, прибавляю адрес продавца, родственника о. Агапита, некоего Фёдора Алексеевича Виноградова, занимающегося адвокатурой (Сущ. ч. 3-го квартала, на Долгоруковской улице, д. Виноградовой, подле острога). Я говорил ему, что Вы может быть будете в числе покупщиков, и, если Вы потребуете, он вышлет Вам полный каталог.

Не писал Вам долго, вопреки обещанию, потому что все хотел явиться к Вам с списком книг, рассеянных по монастырям и церквам Харьковской епархии, – книг, которые нам могли бы быть очень полезны. Помните, Вы обещали, что может быть дадите нам что-нибудь из этих книг. У меня очень залегло это в памяти, как залегает всё касающееся музея. Но описания Харьковской епархии я не успел ещё пересмотреть“.

—812—

1878 г.

На дружеское письмо это я не замедлил ответом и вот что́ писал я от 12-го числа:

„Очень Вам благодарен за сообщение сведений о библиотеке, оставшейся после смерти о. Архим. Агапита. Такова печальная судьба бо́льшей части библиотек нашей учёной братии. Боюсь, как бы и с моей библиотекой не случилось того же.

Хотел бы и я посмотреть рукописные фолианты, о коих Вы пишете. Но согласится ли г. Виноградов прислать их мне, разумеется, на мой счёт, для рассмотрения и сличения с печатным изданием Истории Р. Иерархии? Может быть я и приобрёл бы их с некоторой уступкой, конечно, из назначенной цены. Переговоривши с владельцем рукописей об этом, напишите мне поскорее о результате переговоров.

Вы пишете, что у Вас очень залегло в памяти моё обещание относительно старопечатных книг; но, видно, улетучилось дорогой из вашей памяти ваше собственное обещание доставить мне, для прочтения, мемуары Графа М.Н. Муравьева¹⁸⁰ и вашу статью в защиту моих палеографич. снимков, напечатанную в С.-Петербургских Ведомостях. Позвольте же Вам, Милостивый Государь, напомнить об этом.

Что скажу Вам о себе и о своих занятиях? Слава Богу, моё здоровье удовлетворительно, хотя вступаю уже на праг старости: в будущем марте исполнится 60-ть лет. Извольте принять это к сведению. Однако ж не без успеха продолжаю свою „Хронику“; довёл её уже до 74-го года.

Скажите, пишется ли на мою книгу о Преосвящ. Леониде критика, которой мне угрожали?

Ваш усердный Богомолец“

16-го ч. приезжал в Харьков для совета с врачами и у меня обедал архимандрит Полтавского архиерейского дома Полиевкт, светского происхождения, уроженец Нижегородской губернии, пострижен в монашество в Киево-Печерской Лавре, где и был близок к Полтавскому Преосвященному Иоанну¹⁸¹, бывшему тогда Наместником

—813—

1878 г.

Лавры. В беседе со мной он, вспоминая о своей родине – Нижнем Новгороде, где он был до монашества на гражданской службе, рассказал мне несколько анекдотов о Ректоре Нижегородской Семинарии, архимандрите Аполлонии и о Преосвященном Иеремии¹⁸², бывшем Нижегородском.

Так, однажды Преосвящ. Иаков¹⁸³, бывший Епископ Нижегородский, во время св. Четыредесятницы хотел совершить литургию Преждеосвященных даров в Семинарской Церкви. Ректор Аполлоний, отличавшийся своенравием, не хотел допустить этого под тем предлогом, что в Семинарской церкви нет запасного Агнца. Преосвященный велел принести Агнец из своей Крестовой церкви и распорядился служением; но Ректор отказался от участия в богослужении.

В другой раз, приезжает в Семинарию ревизор, Инспектор Казанской академии, архимандрит Антоний¹⁸⁴, бывший Инспектор Нижегородской Семинарии и сослуживец архимандрита Аполлония, который не иначе называл его, как вором, грабителем. Когда доложили Аполлонию о приезде ревизора, он не захотел с ним даже видеться. Когда доведено было об этом до сведения высшего Начальства, Аполлоний удалён был от должности и послан в Московский Симонов монастырь. Это было в 1850 году.

Преосвященный Иеремия, раз заезжая в Великий Пяток в Кафедральный Собор к вечерне мимо градского Благовещенского Собора, и увидев, что в лавках, устроенных под колокольней этого собора, производится в эти часы торговля, так разгневался, что, призвав после вечерни Кафедрального Протоиерея, дал ему свою именную печать и приказал запечатать Благовещенский Собор. Служба в соборе прекратилась в столь великие дни, к крайнему удивлению и огорчению как причта, так и прихожан. Собор оставался запечатанным до половины светлой седмицы.

В 1864 г. Епископ Иеремия, получив приглашение быть

—814—

1878 г.

Начальником Алтайской Миссии, охотно согласился на это предложение и обратился уже к некоторым из знакомых ему архиереев с письмами о пособии, в котором ему и не было отказано. Но когда он узнал, что ему надлежало быть в некотором подчинении у местного (Томского) Епископа, он поспешил отказаться от предложенной ему чести, не возвративши однако собранных субсидий, хотя он всем известен по своему бескорыстию.

23-го числа писал я во Владимир преосвященному Иакову. в ответ на его письмо от 1-го октября:

„Простите, что запоздал принести Вам мою душевную благодарность за Ваше братское поздравление меня с 1-м числом октября. Зато спешу явиться вовремя к Вам с моим усерднейшим приветствием по случаю дня Вашего ангела и пожелать Вам здравия, долгоденствия и преуспеяния в подвигах Вашего архипастырского служения на пользу вручённой Вам родственной мне паствы.

От Полтавского о. Архимандрита Полиевкта получил я Ваши брошюры, за которые приношу искреннюю благодарность, и сведение о Вашем здравии. Но он удивил меня, сказавши, что Вам уже 67 лет от рождения. Правда ли это? Я полагал, что Вы старше меня не более, как двумя – тремя годами; а мне и 60-ти ещё нет (в будущем марте исполнится 60 л.).

Слышно, что Владимирской кафедры домогаются Кишиневский и Подольский; ужели она так завидна? А в самом деле, желал бы я знать, какие, в настоящее время, имеет средства Владимирский архиерейский дом? В прежнее время, при Преосвященном Парфении, средства его, как я слыхал, были довольно ограничены.

От вопроса экономического обращусь к предмету церковному. Спрашиваете, делал ли покойный Митрополит какие-либо отступления от чинопоследования при освящении антиминсов? Я видел его священнодействие на сей раз только однажды и не приметил никакого отступления; и сам я совершаю освящение антиминсов с буквальной точностью по печатной книге. Любопытно бы знать, сам ли покойный Владыка Антоний выдумал исправление молитв, или заимствовал от кого-нибудь?

По вопросу относительно училища девиц духовного (не-

—815—

1878 г.

звания – это нынче не допускают) происхождения имею честь объяснить Вашему Преосвященству, что в Харькове такое училище существует с пятидесятых годов; в нём воспитанниц около 280-ти; средства достаточны и содержание воспитанниц удовлетворительно; по крайней мере я не слышу никаких жалоб.

Рекомендуемую Вами статью о расколе в журнале „Слово“ имею под руками, но ещё не читал. Да всего, что пишется и печатается, нельзя и перечитать. Я получаю ежегодно более 20-ти журналов и газет, независимо от множества разных непериодических книг и изданий; где же всё прочитать? Я люблю иметь книги под руками для справок, на всякий случай.

При всём иногда желании прочитать что-нибудь интересное, не находишь довольно свободного времени. Не говоря уже о служебных ежедневных занятиях, я немало должен употреблять часов на частную переписку, которая год от году более и более расширяется. У меня постоянно 10–15 писем лежат пред глазами и неотступно напоминают об ответе. Часто также похищают дорогое время как утром, так и вечером, посетители, хотя сам я весьма редко выезжаю из дома; по возвращении с дачи, в течение двух месяцев, я выезжал по вечерам не более двух раз.

У меня в доме, по милости Божией, мирно, но в городе не совсем. На прошедшей неделе негодяи – ветеринары поколотили одного из своих наставников, и теперь производится суд и расправа. К их мятежу пристала и вольница университетская. К нашему Харькову велено, по Высочайшему повелению, применить Петербургские полицейские меры. Вот какой чести удостоился Харьков!..

Прошу Вас помолиться Владимирским чудотворцам о моем недостоинстве“.

24-го числа получил я письмо из села Мосолова, Тульской губ., от известной уже Е.И. Богаевской. – Вот что она писала мне от 20-го ч., в ответ на моё письмо от 5-го ноября:

„Посылаю 28 писем и карточку Пр-го Леонида; они, быть может, укажут Вам, Святейший Владыко, на некоторые, не совсем известные Вам, черты почившего Архипа-

—816—

1878 г.

стыря. Вывод один: жил не для себя и кончил жизнь не в своей любимой Москве, – на то воля Господня, да будет благословенно Имя Его! Смею просить Ваше Преосвященство – по прочтении их возвратить мне их: ими укрепляется часто падающий дух мой.

Описание моей отвратительной жизни приложено; писала по ночам: смысл и почерк достойны той, о ком пишется. Не смею думать, что длинная история глупой жизни может заинтересовать Вас.

Описание первого свидания с Преосвящ. Леонидом начинается с 8-го листа; если найдёте ненужными и излишними первые, то с этого листа увидите, какую милость оказал мне Господь, послав меня на Саввинское подворье.

Поверьте, Владыко, что память о незабвенном Владыке для меня священна; счастлива, если могу говорить и думать о нём.

Что касается описания жизни моей, то покорнейше прошу Вас, Преосвященнейший, не возвращайте мне обратно“.

В ответ на это письмо писал я от 22-го декабря:

„Простите, писанное вами по ночам, я не без труда могу разбирать и днём, особенно при пасмурной погоде: так мелко Ваше писание, а моё зрение уже не так остро, как было в молодые годы. Вот причина, почему я не мог до сих пор прочить всего Вами присланного и почему не писал Вам.

Письма Преосв. Леонида позвольте мне на некоторое время удержать. Мне хотелось бы некоторые из них ещё раз перечитать: так они назидательны и такими исполнены добрыми, пастырски-любвеобильными к Вам чувствами“.

Упоминаемое в предыдущих письмах „Описание жизни Елисаветы Ивановны Богаевской, урождённой Капнист“, составленное ей самой, заключается на 15-ти почтовых листах мелкого письма¹⁸⁵. В нём очень много интересных и назидательных фактов, но ещё более горестных приключений и тяжких испытаний, коим подвергалась г-жа Богаевская.

25-го ч. писал я в Витебск А.П. Ушаковой:

h6C (Продолжение следует)h6C .

—337—

5) Беляева Михаила, волонтёра из Владимирской сем.,

Соколова Виктора, присланного из Вологодской сем.,

Горностаева Николая, присланного из Вифанской сем.,

Макова Александра, присланного из Рязанской сем.,

Петрова Сергея, присланного из Могилевской сем.,

10) Титова Николая, присланного из Курской семинарии,

Суслова Алексея, волонтёра из Тверской семинарии,

Чернявского Николая, присл. из Харьковской сем.,

Семидалова Владимира, присл. из Красноярской сем.,

Бартенева Александра, присл. из Ставропольской сем.,

15) Парнасского Василия, присланного из Орловской сем.,

Словинского Ивана, присланного из Новгородской сем.,

Зубарева Сергея, волонтёра из Вифанской семинарии,

Якубовича Ивана, присланного из Литовской семин.,

Королева Аркадия, волонтёра из Вифанской семинарии,

20) Часоводова Николая, свящ., вол. из Рязанской сем.,

Воскресенского Евгения, присл. из Тамбовской сем.,

Иванова Харитона, присл. из Екатеринославской сем.,

Мелиоранского Василия, волонтёра из Рязанской сем.,

Лебедева Алексея, волонтёра из Вифанской семинарии,

25) Перехвальского Сергея, волонтёра из Рязанской сем.,

Соколова Петра, присланного из Московской семин.,

Смирнова Василия, волонтёра из Владимирской семин.,

Лагова Петра, волонтёра из Рязанской семинарии,

Тихомирова Александра, вол. из Московской 7-й гимн.,

30) Королева Михаила, свящ., волонтёра из Тверской сем.,

Соколова Андрея, волонтёра из Московской семинарии,

Успенского Андрея, волонтёра из Костромской сем.,

Опоцкого Николая, свящ., вол. из Новгородской сем.,

Рождественского Николая, вол. из Владимирской сем.,

35) Лепехина Павла, волонтёра из Московской семинарии,

Меньшихова Всеволода, волонтёра из Псковской сем.,

Писаревского Николая, присл. из Полтавской сем.,

Пятницкого Нила, волонтёра из Московской семинарии,

Краско Николая, волонтёра из Московской семинарии,

40) Веретенникова Михаила, вол. из Московской 7-й гимн.,

Владиславлева Константина, вол. из Московской сем.,

42) Лебедева Виктора, волонтёра из Костромской семин.

2) Явившихся к поверочным испытаниям в качестве волонтёров студентов Московской духовной семинарии

—338—

Александра Сокольского и Николая Покровского признать недостаточно подготовленными к слушанию академических лекций и выдать под расписки их документы. 3) Из принятых в Академию студентов – значащихся в списке под №№ 2–10, 12–33 зачислить на казённые стипендии, под №№ 1, 11, 34 и 35 – на частные стипендии (именно: Андрея Крутикова – на стипендию имени Святителя Арсения, Епископа Тверского, Алексея Суслова – на стипендию имени профессора В. Д. Кудрявцева-Платонова, Николая Рождественского и Павла Лепехина – на стипендии Г.И. Хлудова), а остальным предоставить содержаться на свои средства. 4) Всех студентов поместить в зданиях Академии. 5) Предложить О. Инспектору Академии Архимандриту Евдокиму собрать от студентов, принятых в состав I курса, собственноручные заявления о желании их изучать предметы первой или второй группы, избрать один из древних и один из новых языков и слушать лекции по естественнонаучной апологетике. 6) Постановления, изложенные в п. п. 1, 3 и 4 сообщить Правлению Академии для зависящих распоряжений. 7) По утверждении журнала настоящего собрания Его Высокопреосвященством, представить Святейшему Синоду сведения о составе нового (LXI) академического курса с приложением: а) списка студентов духовных семинарий и других лиц, державших поверочные испытания в Академии, с обозначением достоинства их устных и письменных ответов и б) копий донесений экзаменационных комиссий. 8) Назначение стипендии имени диакона С.Ф. Каптерева отложить до следующего учебного года, для причисления процентов к основному капиталу с целью увеличения последнего до размеров, обеспечивающих вполне содержание стипендиата в академическом общежитии.

II. Рассуждали о распределении лекций и учебных часов в Академии на 1902–1903 учебный год.

Справка: §§ 118–120 и 81 лит. а п. 2 устава духовных академий.

Определили: Распределить лекции и учебные часы по следующей таблице:

—339—

Распределение лекций в Московской Духовной Академии на 1902–1903 учебный год. Первый курс

—340—

Распределение лекций в Московской Духовной Академии на 1902–1903 учебный год. Второй курс

—341—

Распределение лекций в Московской Духовной Академии на 1902–1903 учебный год. Третий курс.

—342—

Распределение лекций в Московской Духовной Академии на 1902–1903 учебный год. Четвёртый курс.

—343—

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1902 г. Сент. 7. По ст. 1. Поименованных лиц в количестве сорока двух разрешается принять в число студентов 1-го курса Академии. Прочее утверждается.“ –

Того же 4 сентября 1902 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессора В. Ключевского.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Июня 27. В Совет Московской Духовной Академии“, – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 24 июня за № 4871:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего Преосвященства, от 28 минувшего мая за № 356, по ходатайству Совета Московской Духовной Академии об увольнении заслуженного экстраординарного профессора Академии по кафедре теории словесности и истории иностранных литератур, Статского Советника Иерофея Татарского, согласно его прошению, по болезни, от службы при академии, с правом ношения в отставке мундира, занимаемой им должности присвоенного. Приказали: Заслуженного экстраординарного профессора Московской Духовной Академии, Статского Советника, Иерофея Татарского уволить, согласно его прошению, по болезни, от службы при академии, с правом ношения в отставке мундира, занимаемой им должности присвоенного; о чём и послать Вашему Преосвященству указ“.

Определили: Сообщить (и сообщено) Правлению Академии о последовавшем увольнении от службы заслуженного экстраординарного профессора Иерофея Татарского и выдать последнему, по назначении пенсии, установленный аттестат о службе.

II. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Июля 27. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 23 июля за № 5554:

—344—

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего Преосвященства, от 4 мая сего года за № 300, по ходатайству Совета Московской духовной академии об утверждении преподавателя Холмской духовной семинарии, кандидата богословия, Михаила Кобрина в степени магистра богословия за представленное им на соискание сей степени сочинение под заглавием: „День очищения в Ветхом Завете. Библейско-археологическое исследование“, и 2) отзыв о названном сочинении Преосвященного Казанского, от 21 минувшего июня за № 190. Приказали: Преподавателя Холмской духовной семинарии, кандидата богословия Михаила Кобрина, удостоенного Советом Московской Духовной Академии степени магистра богословия за вышеназванное сочинение, утвердить, согласно ходатайству Вашего Преосвященства и отзыву Преосвященного Казанского, в таковой степени, о чём для зависящих распоряжений послать Вашему Преосвященству указ“.

Определили: Изготовить для преподавателя Холмской духовной семинарии Михаила Кобрина магистерский диплом и выдать его по принадлежности.

III. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Авг. 10. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 5 августа за № 6019:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложение Г. Синодального Обер-Прокурора, от 14 сего июля за № 17115, по ходатайствам южно-славянских уроженцев о принятии их в духовно-учебные заведения, с назначением на содержание синодальных стипендий. Приказали: Рассмотрев настоящее предложение, Святейший Синод определяет: разрешить Совету Московской духовной академии допустить сербских уроженцев: Радислава Крупежевича, Иосифа Цветановича, Боголюба Павловича и болгар Павла Голубова и Афанасия Николаева к приёмным испытаниям для поступления в число студентов I курса названной академии, с назначением, в случае принятия их в академию, стипендий, в установленном размере, на счёт духовно-учебного капитала по отд. I § 2 специальной сметы

—345—

расходов ведомства Святейшего Синода; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ“.

б) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Сент. 3. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 31 августа за № 6695:

„По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод слушали: предложение Г. Синодального Обер-Прокурора, от 24 сего августа за № 6895, в коем изложено, что, на сделанное, согласно Синодальному определению, от 24 апреля – 8 мая сего года № 1739, сношение с Министерством Иностранных Дел по вопросу о неимении препятствий к прибытию в Россию болгарских иеродиаконов Климента Сапунджиева, Ангелария Константинова и Бориса Беширова, для поступления в духовные академии, получено сообщение, что со стороны названного Министерства не встречается препятствий к прибытию в Россию означенных лиц. Приказали: Согласно ходатайству Преосвященного Экзарха Болгарского, разрешить стипендиатам Болгарского Священного Синода, окончившим курс учения в Константинопольской духовной семинарии, иеродиаконам Клименту Сапунджиеву, Ангеларию Константинову, и Борису Беширову поступить, по выдержании ими установленного экзамена, первому в Московскую и двум последним в Казанскую духовные академии; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству и Преосвященному Казанскому указы“.

Определили: Принять к сведению.

IV. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Авг. 16. В Совет Московской Духовной Академии к руководству“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 14 августа за № 6245:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: прошение вольнослушателя С.-Петербургской духовной академии турецкого подданного Богдана Обрадовича об освобождении его на вступительных испытаниях в названной академии от экзамена по древним языкам. Приказали: Разрешить Со-

—346—

вету С.-Петербургской духовной академии освободить Богдана Обрадовича на приёмных в академию испытаниях от экзамена по древним языкам, предоставив при сём Советам духовных академий право освобождать от такового экзамена и от изучения в академии древних языков ходатайствующих о том иностранных уроженцев, с тем, чтобы для получений степени кандидата богословия или звания действительного студента, согласно § 101 Уст. дух. акад., они сдали, по окончании курса академического учения, экзамен по одному из древних языков, о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству, Преосвященным Митрополиту Киевскому, Архиепископу Казанскому и Епископу Ямбургскому указы“.

б) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Авг. 19. В Совет Московской Духовной Академии к руководству“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 14 августа за № 6264:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: прошение болгарского уроженца Афанасия Николаева об освобождении его на приёмных в Московскую Духовную Академию испытаниях от экзамена по древним языкам и истории русской церкви. Приказали: Предоставив Совету Московской духовной академии освободить Афанасия Николаева от вступительного экзамена по древним языкам, ходатайство Николаева об освобождении его от приёмного испытания по истории русской церкви отклонить; о чём и послать Вашему Преосвященству указ“.

Определили: Припять к сведению и руководству.

V. Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на журнале собрания Совета 4 июня: „1902 г. Июля 16. По ст. VI. Действительный студент Академии Александр Успенский утверждается в степени кандидата с правом не держать устного испытания при искании степени магистра. По ст. VII. Разрешается на текущий 1902-й год, в пособие на издательское дело Академии, получить из сумм Перервинского монастыря 2000 рублей. Прочее смотрено и утверждается“.

Справка: В ст. III означенного журнала представлено

—347—

было, между прочим, на Архипастырское утверждение Его Высокопреосвященства определение Совета Академии о перемещении исправляющего должность доцента по кафедре нравственного богословия Николая Городенского на кафедру теории словесности и историй иностранных литератур, освободившуюся за выходом, по болезни, в отставку заслуженного экстраординарного профессора Иерофея Татарского, и о приглашении на кафедру нравственного богословия преподавателя Рижской духовной семинарии Михаила Тареева.

Определили: 1) Просить Его Высокопреосвященство принять выражение глубокой признательности Совета Академии за милостивую поддержку, оказанную издательскому делу Академии. 2) Резолюцию Его Высокопреосвященства сообщить (и сообщена) лицам, коих она касается, и редакции академического журнала „Богословский Вестник“. 3) Об утверждении действительного студента Академии Александра Успенского в степени кандидата богословия сообщить в Учебный Комитет при Святейшем Синоде.

VI. а) Сданное Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Июня 27. В Совет Московской Духовной Академии“ – отношение на имя Его Высокопреосвященства Г. Товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода от 22 июня за № 5314:

„Вследствие отношения от 29 января сего года за № 89 имею честь уведомить Ваше Преосвященство, что Высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 15 текущего июня за № 50 экстраординарный профессор Московской духовной академии, Коллежский Советник, Спасский произведён за выслугу лет в Статские Советники со старшинством с 1 декабря 1901 года и экстраординарный профессор той же академии Попов утверждён по занимаемой им должности в чине Коллежского Советника с 7 августа 1898 года“.

б) Отношение Московской Духовной Консистории от 13 июня за № 4331:

„Московская Консистория имеет честь уведомить, что Высочайшим приказом по гражданскому ведомству от мая сего 1902 года за № 46 произведены за выслугу лет из Коллежских Секретарей в Титулярные Совет-

—348—

ники: Библиотекарь Московской Духовной Академии Попов со старшинством с 13 ноября 1901 года и помощник инспектора сей Академии Покровский – с 22 апреля 1901 года“.

в) Отношение Московской Духовной Консистории от 20 августа за № 6081:

„Московская Консистория имеет честь уведомить, что Высочайшим приказом по гражданскому ведомству, от 1 августа 1902 года за № 66, утверждены в чине Коллежских Секретарей: помощник библиотекаря Московской Духовной Академии Крылов со старшинством с 31 марта 1901 года и помощник секретаря Совета и Правления той же Академии Бенеманский со старшинством с 2 марта

1902 года. При сём прилагается диплом Крылова за № 172 и диплом Бенеманского за № 582“.

Определили: О производстве за выслугу лет и утверждении в чинах экстраординарных профессоров А. Спасского и И. Попова, библиотекаря К. Попова, помощника инспектора А. Покровского, помощника библиотекаря С. Крылова и помощника секретаря М. Бенеманского внести в формулярные о службе их списки“.

VII. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 26 июля за № 6025: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 27 июня 1902 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде действительный студент Московской духовной академии Василий Таланкин определён на должность помощника инспектора в Витебскую духовную семинарию“.

б) от 26 июля за № 6030: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 13 июня 1902 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Павел Левитов определён на должность преподавателя греческого языка в Костромскую духовную семинарию“.

в) от 26 июля за № 6041: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 20 июня 1902 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Димитрий Холмогоров определён на должность помощника инспектора в Архангельскую духовную семинарию“.

—349—

г) от 14 августа за № 6583: „По утверждённому Г, Синодальным Обер-Прокурором 2 августа 1902 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Николай Лебедев определён на должность помощника инспектора в Вифанскую духовную семинарию“.

д) от 21 августа за № 6799: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 8-го августа 1902 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Вячеслав Снегирёв определён на должность помощника инспектора в Владимирскую духовную семинарию.

Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сём Совету академии для сведения и зависящих распоряжений“.

Справка: По распоряжению Преосвященного Ректора Академии всем вышепоименованным лицам дано знать о состоявшемся назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Принять к сведению.

VIII. Представленный экстраординарным профессором по кафедре патристики Иваном Поповым отчёт о его занятиях за границей в течение 1901–1902 учебного года:

„Мои занятия за границей в течение 190½ учебного года стояли в прямом соответствии с той программой, которая была намечена мною в прошении о заграничной командировке. Целью своей поездки я ставил: 1) ознакомление с преподаванием в германских университетах предмета моих специальных занятий – патрологии, 2) изучение некоторых вспомогательных курсов на филологическом факультете, 3) ознакомление с организацией преподавания богословия за границей вообще и с постановкой практических занятий профессоров с студентами в частности. В виду того, что конфессиональные особенности не могут не отражаться так или иначе на постановке преподавания богословия, я решился разделить время своего пребывания за границей между двумя важнейшими университетами Германии – протестантским в Берлине и католическим в Мюнхене. Это дало мне возможность составить себе ясное представление о направлении и духе преподавания богословия в том и другом университете.

—350—

I. Патрология в качестве отдельного самостоятельного предмета в протестантских университетах Германии обыкновенно не преподаётся. Её заменяют здесь, во-первых, чтения по истории догматов, во-вторых, специальные курсы, посвящённые одному или нескольким выдающимся церковным писателям, в-третьих, практические занятия, состоящие в чтении памятников древнехристианской литературы.

История догматов имеет в настоящее время большое сродство с патрологией. Одной из важнейших задач патрологии служит прагматическое изложение учения отцов церкви, состоящее с одной стороны в характеристике особенностей учения отдельных писателей и религиозного миросозерцания отдельных эпох, с другой – в выяснении генетического отношения между писателями и эпохами. С своей стороны и история догматов оставила устаревший приём расположения материала по отдельным догматам, заменив его генетической историей целостных догматических воззрений отдельных, наиболее влиятельных лиц и эпох. Так как главнейшим содержанием творений отцов церкви служит раскрытие догматов веры, то патрология со стороны изложения учения отцов церкви стоит в настоящее время в тесном соприкосновении с историей догматов. Поэтому курс истории догматов, прочтённый в течение зимнего семестра в Берлине проф. Зеебергом, имел прямое отношение к цели моей поездки и был для меня очень полезен.

Подобное же значение имели для меня практические занятия, которые велись профессором Гарнаком. Участники этих занятий разделялись на две группы: действительных членов и слушателей. Первые были обязаны принимать активное участие в занятиях, готовиться к ним дома, составлять письменные работы на предложенные темы; вторые – не были связаны никакими обязательствами. Предметом занятий служило чтение писем св. Киприана, их порядок был следующий. Все действительные члены практических занятий по церковной истории должны были прочесть дома в подлиннике известное, заданное профессором количество писем. Занятия начинались тем, что профессор предлагал одному из них рассказать содер-

—351—

жание очередного письма. Затем следовал целый ряд вопросов: профессор предлагал одному из студентов перевести на немецкий язык тёмное место; отмечая важный в историческом смысле отрывок, он спрашивал другого, какой вывод можно сделать из указанных слов; третьему он предлагал припомнить параллельное, поясняющее место в ранее прочитанных письмах, четвёртому задавал вопрос из церковной истории и т. д. Вызвать самодеятельность учащихся было главной задачей руководителя. Он давал свои объяснения лишь в том случае, если никто из студентов не мог дать правильного ответа на его вопрос. В заключение каждый студент мог предложить профессору вопрос, если находил для себя ещё что-нибудь неясное в прочтённом и разъяснённом письме. По окончании анализа одного письма приступали к чтению следующего и т. д. Результаты и общие выводы записывались секретарём и читались в качестве протоколов в начале следующего собрания.

Каждый из действительных участников практических занятий по церковной истории должен был представить письменную работу на тему, имеющую отношение к изучаемому памятнику. Вот некоторые из этих тем: 1) Власть римского епископа над карфагенской церковью и отношение к нему св. Киприана. 2) Состояние римской церкви на основании писем Киприана и к Киприану. 3) Характеристика экзегетики Киприана. 4) Религиозное миросозерцание и богословие Киприана. 5) Таинство, заслуга, жертва по учению Киприана. 6) Черты энтузиазма в христианской церкви во время Киприана и у Киприана. 7) Хронология писем Киприана. Письменные работы представлялись каждым студентом к определённому сроку, прочитывались профессором и подвергались краткому обсуждению на собраниях.

Патристическим характером отличались также практические занятия, посвящённые истории христологии, которые я регулярно посещал в Берлине. Здесь постановка была несколько иная. В начале семестра каждому студенту, заявившему о своём желании принять участие в письменных работах, профессором дана была определённая тема. Последовательный ряд письменных работ, составленных на эти темы, должен был исчерпать историю христологии.

—352—

Занятия начинались чтением очередного реферата, за которым следовало его обсуждение со стороны профессора при участии студентов. Так было изложено учение о лице Иисуса Христа мужей апостольских, апологетов, монархиан, Оригена, ариан, Афанасия Великого, полуариан, Каппадокийцев и т. д. в хронологическом порядке.

Во время прошедшего летнего семестра в Мюнхене патрологии было посвящено два курса. Содержанием одного из них служили сочинения мужей апостольских. Проф. Зиккенбергер, читавший этот курс, сообщал студентам последние выводы науки по вопросам о подлинности и времени происхождения сочинений, связанных с именами мужей апостольских, читал их греческий текст, переводил его на немецкий язык и комментировал. По своему характеру и методу чтения Зиккенбергера относились скорее к экзегетике, чем к истории.

Гораздо более интереса представляли для меня чтения проф. Веймана о новейших открытиях и спорах в области древне-церковной литературы. Произведения патристической литературы всё более и более обращают на себя вникание филологов. В последнее время всё чаще и чаще появляются в печати исследования филологов о языке и источниках произведений патристической литературы. Само собою понятно, насколько важно это в научном отношении. Когда за изучение сочинений отцов и учителей церкви, служивших до последнего времени предметом занятий одних только специалистов – богословов, берутся специалисты другой категории, они естественно освещают предмет совершенно с другой точки зрения. Так напр. именно филологам патрология обязана многими учёными исследованиями, устанавливающими объём эрудиции церковных писателей. Реконструкция древних флорилегий и энциклопедических словарей, в которых учёные александрийские грамматики собирали и располагали по известным рубрикам плоды своей начитанности, дала возможность установить тот факт, что большинство буквальных цитат из сочинений классических писателей, приводимых в произведениях патристической литературы, заимствовано из этого источника. К числу филологов, посвятивших свои силы изучению творений отцов церкви со стороны историко-

—353—

литературной, относится проф. мюнхенского университета Вейман, заявивший о себе целым рядом исследований, журнальных статей и ценных рецензий. Предметом чтений проф. Веймана о новейших открытиях и спорах в области древне-церковной литературы служили, во первых, новейшие издания сочинений латинских церковных писателей, их критика и историко-литературное истолкование избранных текстов, во-вторых, обсуждение некоторых спорных вопросов из области патрологии в связи с обозрением новейшей литературы, посвящённой выяснению этих вопросов.

В течение прошедшего летнего семестра общего курса по патрологии в Мюнхене не читалось, но она входила в программу семестра католического лицея в Регенсбурге, который по правам и программе равняется богословским факультетам. Чтобы познакомиться с методом преподавания патрологии в высших католических богословских школах, я обратился к ректору лицея с просьбой позволить мне присутствовать на нескольких лекциях по патрологии. Разрешение было получено, и я был принят в лицее очень предупредительно. Однако, постановка здесь преподавания патрологии представляла для меня мало интересного: она носит традиционный католический характер и стоит в тесной связи с планом устаревших католических учебников патрологии. Введением служит определение терминов отец и учитель церкви и несколько лекций о значении патристики в ряду других богословских наук, о правилах чтения и толкования сочинений отцов церкви и о пособиях для этого. Сам курс состоит в сообщении сведений о жизни и сочинениях отцов церкви и в поглавном изложении их творений. Некоторые отрывки текстов, особенно важные в догматическом отношении подвергаются специальному обозрению. В течение всего семестра студентам были сообщены таким образом сведения только о трёх авторах: Минуции Феликсе, Тертуллиане и Киприане.

II. На филологическом факультете в Берлине и Мюнхене я посещал различные курсы, имеющие вспомогательное значение для изучения патристической литературы. Сюда относятся чтения проф. Дольтея в Берлине по истории

—354—

философии, чтения проф. Пёльманна по истории упадка Рима. Из подобных курсов, имеющих косвенное отношение к патрологии, для меня был особенно важен курс греческой и латинской палеографии, который читал во время летнего семестра в Мюнхене проф. Вёльфлин (Wölfflin). По расписанию на этот курс было назначено четыре часа в неделю. Но так как этого времени было недостаточно для изложения такого содержательного курса, то профессор предложил тем из студентов, которые интересуются его предметом, собираться к нему ещё по субботам и читал еженедельно ещё 1½ –2 часа лишних gratis.

Содержание курса состояло в следующем. Несколько вступительных лекций было посвящено сообщению предварительных сведений о письменных материалах (папирусе и пергамене), способе переписки книг, книгоиздательстве и книготорговле в древности. История палеографии и литература науки служили переходом к изложению самого предмета. Преподавание велось по наглядному методу, и студенты знакомились с древним шрифтом практически. Для этого филологический факультет в Мюнхене обладает богатым собранием фотографических образцов в 5-ти и более экземпляров каждый. Уроки палеографии состояли в систематическом чтении образцов, причём профессором давались необходимые разъяснения. Уже после окончания чтения образцов известной группы, сведения, усвоенные студентами практически, обобщались и излагались профессором в системе. Таким образом теория служила как бы выводом из практики.

В течение первой половины семестра изучались фотографические снимки с греческих рукописей. Образцы, изучаемые всегда в хронологическом порядке, были разделены на три группы: майюскулы, минускулы и скоропись. Так как чтение майюскулов не представляет затруднений, то всё внимание было направлено на изучение минускулов и особенно скорописи. По окончании чтения греческих образцов была изложена история греческого алфавита и систематическое обозрение важнейших лигатур и сокращений. Вторая половина семестра была посвящена изучению образцов латинского древнего письма. По недостатку времени ломбардское и западно-готическое письмо не вошли

—355—

в программу курса. Изучались только образцы французской и ирландской скорописи. При этом чтение французских образцов разделялось на три отдела: скоропись меровингского периода, реформа Карла Великого и каролингские рукописи, фрактуры, как начало готического шрифта. Так как шрифт восковых табличек вследствие особенностей орудия и материала письма имел в основе своей совершенно своеобразный алфавит, изучение которого невозможно в короткое время, то о нём было дано только самое общее понятие на основании 2–3 образцов. Более времени было уделено сообщению общих сведений о происхождении и сущности латинской тахиграфии. Изучение 5000 знаков римской стенографии требует продолжительных специальных занятий. Поэтому проф. Вёльфлин ограничился чтением отрывков из одного древнего рукописного стенографического словаря, которое служило лишь иллюстрацией к теоретическому изложению общих сведений о древней стенографии. По окончании чтения образцов латинских рукописей была сообщена история латинского алфавита и систематический перечень важнейших сокращений. Заключительные лекции, служившие как бы выводом из всего курса, были посвящены изложению общих принципов применения палеографии к критике древних текстов.

Не менее важны для меня были лекции проф. Крумбахера, известного филолога и специалиста в области византийской литературы. Предметом их были общие основы грамматики народного греческого языка. Во вступительных чтениях была выяснена необходимость изучения народного греческого языка для правильного понимания памятников греческой литературы византийского периода. Общие положения иллюстрировались многочисленными примерами недоразумений и ошибок, часто встречающихся даже в лучших учёных изданиях вследствие незнания лексикона и форм народного греческого языка. Сами чтения состояли в выяснении причин и законов постепенного изменения древнегреческого языка и образования форм новогреческого.

III. Я перечислил курсы, имеющие непосредственное или косвенное отношение к предмету моих специальных занятий. Правильное и постоянное посещение их служило

—356—

моей главнейшей задачей. Кроме этого, я старался воспользоваться своим пребыванием за границей, чтобы познакомиться с организацией, методами и техническими приёмами преподавания богословия в высших учебных заведениях на Западе. С этой целью я посещал лекции почти по всем богословским предметам, но не регулярно, а по мере того, насколько для этого посещения у меня оставалось ещё свободного времени и насколько оно было совместимо с регулярным посещением лекций, имевших для меня непосредственный интерес.

Исторические исследования вообще должны быть конечно проникнуты духом научного беспристрастия и чужды тенденциозности. В действительности, однако, едва ли какой-нибудь исследователь способен удержаться на почве этого абстрактного беспристрастия. Обыкновенно в основе исторических исследований лежат некоторые конфессиональные тенденции или общие положения известной богословской школы. Знание этих тенденций необходимо для понимания литературы по разным отраслям так называемого исторического богословия. Это особенно важно по отношению к протестантскому богословию, имеющему свои твёрдые исторические традиции и развивавшемуся в ряде преемственно сменявшихся богословских систем. Это побудило меня уделить часть времени изучению истории немецкого богословия путём самостоятельного чтения и путём посещения специального курса, посвящённого этому предмету и прочтённого Воббермином в Берлине в течение зимнего семестра. Лекции Воббермина обнимали период от Шлейермахера до настоящего времени. Особенное внимание было обращено на выяснение причин возникновения системы А. Ричля, её изложение и критику.

Ближайшее знакомство с постановкой практических занятий в германских университетах приводит к убеждению, что их успех зависит всецело от таланта и научного авторитета профессора. Чтение источников церковной истории под руководством проф. Гарнака ведётся очень оживлённо и приносит несомненную пользу студентам: оно обновляет их знания в церковной истории, знакомит с методами анализа источников, развивает научную проницательность и уменье находить в памятнике такие стороны.

—357—

которые освещают эпоху, породившую его, приучает обдумывать каждое слово памятника, пристально всматриваться в каждое выражение. В течение зимнего семестра под руководством Гарнака были прочтены письма св. Киприана. Для летнего семестра было назначено чтение сочинений мужей апостольских. Есть студенты, принимающие участие в практических занятиях в течение 4–5 семестров. За это время они успевают методически изучить целый ряд важнейших памятников и выносят из университета не только формальную подготовку к чтению источников, о которой я говорил раньше, но и основательное знакомство с содержанием целого ряда памятников. Далеко, однако, не все профессора руководят практическими занятиями с таким же успехом. У некоторых число посетителей ограничивается 5–6 человеками, сами занятия ведутся вяло, слушатели принимают в них лишь пассивное участие и всё дело сводится к изготовлению очередным студентом реферата на заданную тему и критических замечаний к нему профессора.

Поездка за границу принесла мне большую пользу. Она обогатила меня новыми сведениями, расширила мой научный кругозор и познакомила меня с тенденциями немецкого богословия, которые так ясно сказываются на месте и так старательно скрываются за мнимо объективными доводами в книгах. В заключение этого отчёта я позволю себе высказать мою глубокую благодарность Совету Академии, по ходатайству которого состоялась моя заграничная командировка, и всем лицам, оказавшим мне содействие в этом деле“.

Определили: Принять к сведению.

IX. а) Отчёт профессорского стипендиата Дмитрия Коновалова о его занятиях в течение 1901–1902 учебного года по изучению греческого языка и его словесности на историко-филологическом факультете Московского и С.-Петербургского Университетов¹⁸⁶.

б) Отзыв об означенном отчёте ординарного профессора по кафедре Священного Писания Нового Завета и вре-

—358—

менного преподавателя греческого языка и его словесности Митрофана Муретова:

„Из отчёта г. Коновалова видно, что его автор употребил свой стипендиатский год целесообразно, работал в Московском и С.-Петербургском Университетах прилежно и подготовился к преподаванию греческого языка и его словесности в нашей Академии многосторонне“.

Определили: 1) Принять к сведению. 2) Предложить профессорскому стипендиату Дмитрию Коновалову, предназначенному Советом Академии к замещению вакантной кафедры греческого языка и его словесности, прочесть, согласно § 50 академического устава, в присутствии Совета, две пробные лекции по означенному предмету: одну на тему по собственному избранию, другую – по назначению Совета Академии.

X. Отчёт профессорского стипендиата Академии Александра Мишина о его занятиях в течение 1901–1902 учебного года¹⁸⁷.

Определили: Отчёт передать для рассмотрения и отзыва экстраординарному профессору Академии по кафедре патристики Ивану Попову.

XI. Прошение преподавателя Харьковской духовной семинарии Сергея Чистосердова:

„Представляя при сём в Совет Академии рукописное сочинение под заглавием: „Церковная история Сократа, как источник патрологии“ на соискание учёной степени магистра богословия, почтительнейше прошу Ваше Преосвященство дать делу надлежащий ход“.

Справка: 1) Преподаватель Харьковской духовной семинарии Сергей Чистосердов окончил курс в Московской Духовной Академии в 1899 году со степенью кандидата богословия и правом при искании степени магистра не держать новых устных испытаний. – Переработка кандидатского сочинения в магистерскую диссертацию дозволена была ему, согласно ходатайству Совета Академии, резолюцией Его Высокопреосвященства от 22 апреля 1900 г. 2) § 81 лит. а п. 6 устава духовных академий.

Определили: Магистерскую диссертацию преподавателя

—359—

Харьковской духовной семинарии Сергея Чистосердова передать для рассмотрения экстраординарному профессору по кафедре патристики Ивану Попову.

XII. Заявление Преосвященного Ректора о том, что вторым рецензентом магистерской диссертации кандидата Сергея Чистосердова он назначает члена Совета – экстраординарного профессора по кафедре общей церковной истории Анатолия Спасского.

Определили: Принять к сведению.

XIII. а) Отношение Преосвященного Антония, Епископа Тобольского и Сибирского, от 11 июня за № 2157, с просьбой выслать на шестимесячный срок, для научных занятий по изъяснению Псалтири, рукопись фундаментальной библиотеки за № 315-м.

б) Отношение Г. Председателя Археографической Комиссии при Министерстве Народного Просвещения от 23 июля за № 203 с просьбой о доставлении в Комиссию на некоторое время рукописи под № 30 (98).

Справка: Требуемые рукописи высланы по принадлежности при отношениях Совета Академии от 19 и 27 июля за №№ 539 и 543. – В получении их имеются уведомления: Преосвященного Епископа Антония от 29 июня за № 2906 и Археографической Комиссии – от 5 августа за № 211.

Определили: Принять к сведению.

XIV. Отношение Совета 2-го Епархиального женского училища в г. Елабуге:

„Вследствие заявления вновь назначенного преподавателя училища Владимира Михайловича Григорьева, ныне окончившего курс в Московской Духовной Академии, Совет Елабужского Епархиального женского училища имеет честь покорнейше просить Совет Московской Духовной Академии выслать на месячный срок для научных занятий вышеозначенного преподавателя книгу: „Testamentum Domini nostri Iesu Christi, nunc primum edidit Ignatius II Ephr. Rahmani“.

Определили: Выслать в Совет Елабужского Епархиального женского училища означенную в отношении книгу на месячный срок.

XV. Отношения:

а) Г. Управляющего Московской Синодальной Типогра-

—360—

фией от 25 июля за № 11753 с уведомлением о получении возвращённых Советом Академии рукописей Типографской библиотеки за №№ 206, 207 и 209.

б) Совета Киевской Духовной Академии от 27 июля за № 766 с уведомлением о получении возвращённых Советом Академии Чиновников архиерейского священнослужения 1677 и 1721 гг.

в) Правления Черниговской духовной семинарии от 29 июля за № 790 с уведомлением о получении возвращённых Советом Академии рукописей фундаментальной библиотеки семинарии за №№ 131, 50 и 90.

Определили: Принять к сведению.

XVI. Отношения:

а) Саратовской Губернской Учёной Архивной Комиссии от 31 июля за № 179:

„Озабочиваясь пополнением своей библиотеки, Саратовская Учёная Архивная Комиссия имеет честь покорнейше просить Правление Московской Духовной Академии сделать зависящее распоряжение о высылке в Комиссию Академических изданий, вышедших до настоящего времени.

По получении книг, изданных Московской Духовной Академией, в библиотеку оной будут высланы издания Архивной Комиссии“.

б) Правления Иркутской Духовной Семинарии от 7 июля за № 589:

„Ученическая библиотека Иркутской Духовной Семинарии слишком бедна книгами богословского и церковно-исторического содержания, а средств для её пополнения нет никаких. Посему Правление Семинарии обращается с усерднейшей просьбой к Совету Академии, не найдёт ли он возможным пожертвовать в означенную библиотеку какие-нибудь из академических изданий“.

Определили: Предложить гг. профессорам и преподавателям Академии, не пожелает ли кто-либо из них выслать свои печатные труды и издания в библиотеки: Саратовской Губернской Архивной Комиссии и ученическую Иркутской духовной семинарии.

XVII. Отношения: а) Императорского Русского Археологического Общества от 30 июня за № 301; а) Восточного Института во Владивостоке от 28 июня за № 527; в) Прав-

—361—

ления Владимирской Духовной Семинарии от 2 июля за № 682; г) Канцелярии Императорского Казанского Университета от 31 июля за № 2248; д) Г. Попечителя Кавказского Учебного Округа от 7 августа за № 9452; е) Московского Архива Министерства Юстиции от 16 августа за № 223; ж) Императорской Археологической Комиссии от 17 августа за № 1461, и з) С.-Петербургского Лесного Института от 31 августа за № 3337, при которых препровождены в дар Академии различные книги и брошюры.

Определили: Книги и брошюры сдать в фундаментальную академическую библиотеку, а за пожертвование их выразить от Совета Академии благодарность.

XVIII. Записки О. Инспектора Академии Архимандрита Евдокима, профессоров А. Шостьина и А. Спасского и и. д. доцента иеромонаха Иосифа о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии Константину Попову выписать для академической библиотеки, по справке с её наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XIX. Прошения окончивших в текущем году курс и оставленных при Академии для приготовления к замещению вакантных преподавательских кафедр, кандидатов богословия:

а) Николая Пограницкого-Сергиева: „В качестве профессорского стипендиата прошу разрешения у Совета Академии посвятить наступающий учебный год ближайшему ознакомлению с условиями жизни низшего духовенства на Руси в XIV–XVIII вв.“

б) Митрофана Войцеховича: „Желая стипендиатский год посвятить специальным занятиям по русской истории, по которой я писал и кандидатскую работу, я осмеливаюсь войти в Совет Академии с покорнейшей просьбой прикомандировать меня на этот год к историко-филологическому факультету Московского Императорского Университета. Основаниями для такой моей просьбы служат как желание в своих занятиях непосредственно пользоваться указаниями и руководством такого специалиста по избранной мной науке, как проживающий в Москве Василий

—362—

Осипович Ключевский, под руководством которого писана и моя кандидатская работа, – так и сознанная мной необходимость полнее ознакомиться с кругом родственных исторических наук, методами исторического исследования (исторической методологией) и общими вопросами исторического изучения. В частности же, для дальнейшей разработки моего кандидатского сочинения моё пребывание при Московском Университете даст мне возможность иметь под руками такие материалы из университетской библиотеки, которыми я при написании сочинения в течение академического года не имел возможности пользоваться. Если Совет Академии найдёт возможным удовлетворить мою просьбу, то покорнейше прошу ходатайствовать пред Советом Университета о разрешении мне бесплатно посещать и слушать лекции историко-филологического факультета и пользоваться университетской библиотекой“.

Определили: 1) Одобрив сделанный профессорскими стипендиатами Николаем Пограницким-Сергиевым и Митрофаном Войцеховичем выбор предметов для специального изучения, руководство их в научных занятиях в течение 1902–1903 учебного года поручить: первого – исправляющему должность доцента по кафедре русской церковной истории Сергею Смирнову, второго – заслуженному ординарному профессору по кафедре русской гражданской истории Василию Ключевскому. 2) Просить Совет Императорского Московского Университета о допущении профессорского стипендиата Митрофана Войцеховича в 1902–1903 учебном году к слушанию лекций на историко-филологическом факультете Университета и к пользованию университетской библиотекой, с освобождением от платы за слушание лекций.

XX. Прошение кандидата Академии выпуска текущего 1902 года, сербского уроженца, венгерского подданного Бранислава Повольни:

„Прошу академический Совет исходатайствовать мне у Его Высокопреосвященства разрешение обработать своё кандидатское сочинение „Значение Тридентского собора в истории религиозной реформации“ в магистерскую диссертацию под заглавием „Тридентский собор и его значение в истории религиозной реформации“.

—363—

Справка: 1) Указ Святейшего Синода от 5 июня 1895 года за № 2565. 2) Кандидатское сочинение. Бранислава Повольни отмечено было баллом 4½.

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении кандидату Академии Браниславу Повольни переработать его кандидатское сочинение для соискания степени магистра богословия, с указанным в его прошении изменением формулировки темы.

XXI. а) Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что действительные студенты Академии: Корсунский Василий (выпуска 1894 года), священник Речкин Иоанн (выпуска 1896 года), Багрецов Леонид (выпуска 1898 года), Ивановский Михаил (выпуска 1900 года), Грот Иустин и Таланкин Василий (выпуска 1901 года), Валюженич Владимир, Воробьёв Владимир, Никольский Алексей, Остроумов Николай и Попов Леонид (выпуска 1902 года) – удовлетворительно выполнили поставленные им при окончании академического курса условия для получения степени кандидата богословия, а именно:

Корсунский Василий представил кандидатское сочинение (отмеченное баллом 5−);

Священник Речкин Иоанн представил кандидатское сочинение (4);

Багрецов Леонид представил семестровое сочинение по церковному праву (4) и сдал устные испытания: по Священному Писанию Ветхого Завета (4+), Священному Писанию Нового Завета (4+), введению в круг богословских наук (4½), догматическому богословию (4+), нравственному богословию (4), патристике (4), общей церковной истории (4), пастырскому богословию (4), церковному праву (4), метафизике (4), истории философии (4+), психологии (4), истории и обличению русского раскола (4), теории словесности и истории иностранных литератур (4½) и русскому и церковно-славянскому языкам (с палеографией) и истории русской литературы (4+);

Ивановский Михаил представил семестровое сочинение по библейской археологии (3) и проповедь (3½);

Грот Иустин представил кандидатское сочинение (4−), семестровые сочинения по библейской истории (3) и общей церковной истории (3) и проповедь (3½);

—364—

Таланкин Василий представил кандидатское сочинение в исправленном виде (4+);

Валюженич Владимир представил семестровое сочинение по библейской археологии (3½);

Воробьёв Владимир представил семестровое сочинение по древней гражданской истории (4) и проповедь (4+);

Никольский Алексей представил семестровые сочинения по истории философии (3+) и библейской археологии (3½) и две проповеди (3½ и 4−);

Остроумов Николай представил семестровое сочинение по нравственному богословию (4½);

Попов Леонид представил кандидатское сочинение (4½).

Кроме того, воспитанник Академии выпуска 1901 года Сахаров Сергей, по болезни не державший выпускного испытания по пастырскому богословию и посему оставленный без присуждения степени, удовлетворительно сдал означенное испытание (3) и представил кандидатское сочинение (4+).

б) Отзыв экстраординарного профессора Анатолия Спасского о кандидатском сочинении действительного студента Академии Василия Корсунского на тему: „Очерк сношений св. Василия Великого с Западной Церковью“.

„Главная трудность, предлежавшая автору при выполнении его работы, состояла в установке хронологии писем св. Василия Великого, относящихся к истории сношений его с Западом. Как ни много сделано новыми и старыми учёными для изучения переписки св. Василия, – этого важнейшего памятника церковной жизни второй половины IV века, – однако, в области хронологии, и доселе не достигнуто прочных результатов в приложении даже к важнейшим письмам Василия. Сколь далеко простирается здесь разногласие историков, видно из сравнения двух новейших работ по этому вопросу – Эрнста и Лоофса, – совпадающих между собой разве в двух или трёх датах. Отсюда понятно, что всякое исследование, основывающееся в своих выводах на письмах Василия, должно начинать своё дело с хронологических изысканий касательно времени их появления.

Г. Корсунский так и поступает, отводя первый отдел своего сочинения решению этой задачи (7–191 стр.). Выбрав,

—365—

соответственно своей теме, лишь письма, имеющие связь с сношениями Василия с Западом, он разделяет их на восемь отдельных групп, по единству обсуждаемых в них лиц и фактов, и определяет хронологическое положение каждого письма внутри его группы; затем, исследует взаимное отношение групп, и в заключении первого отдела даёт, так сказать, хронологический остов всех событий, обнимающих собой сношения Василия с Западом (см. таблицу, стр. 185–190). Второй, более обширный, отдел сочинения (стр. 192–514) излагает саму историю этих сношений в её последовательном развитии. Предпослав ей пространное введение, содержащее в себе характеристику состояния церковных дел на Востоке ко времени избрания Василия в епископы, автор различает в ней два периода, по различию вопросов, занимавших Василия, подробно описывает поводы, обстоятельства и ход каждого посольства на Запад; указывает их результаты и отмечает отношение к ним Василия и значение их в условиях тогдашнего положения восточных церквей. Сочинение заканчивается изображением заслуг св. Василия Великого в борьбе за православие.

Из представленного очерка содержания сочинения г. Корсунского видно, что центр его научной тяжести лежит в первом отделе его, значимостью которого обусловливаются и достоинства второго отдела. Насколько автору удалось внести свет в запутанную хронологию писем Василия? В суждении об этом вопросе нужно иметь в виду, что история двух последних посольств на Запад не вызывает больших недоумений, так как даты их отчасти указаны в письмах Василия, отчасти хорошо определяются из современных им исторических обстоятельств. Споры касаются главным образом раннейших попыток Василия завязать сношения с Западом, но в этом-то именно пункте выводы автора и страдают наибольшей неточностью. Так, произвольно истолковав смысл 63 письма Василия к Афанасию Александрийскому, он заставил диакона Дорофея, посланца Василия, два раза путешествовать из Кесарии в Александрию и обратно в течение одной зимы, что само по себе невероятно и не оправдывается источниками. Правильно установленный им факт, что

—366—

Дорофей в 371-м году не был в Риме, повлёк за собой неправильное заключение, что и посольство Дорофея осталось без всякого успеха. Отсюда и прибытие на Восток диакона Собина в 372 году с посланием римского собора, прямо отвечавшим на просьбу Василия, оказалось у него не мотивированным. Вызывают недоумения также и рассуждения автора о деятельности Санктиссима по составлению нового посольства на Запад, относимой у него к 374 году, вопреки мнению всех прежних исследователей. Так как посольство отправлено было только в конце 376 года, то все эти старания Санктиссима в 374 году, окончившиеся по автору ничем, являются каким-то странным эпизодом, нарушающим последовательную связь событий. Наконец, неоправданным осталось у автора и принятое им разделение сношений на два периода. Основание для такого деления он находит в том наблюдении, что в первый период сношений до 374 года предметом главных жалоб Василия является арианство, во втором же его сменяют внутренние распри самих противников арианства. На деле же, во всех письмах Василия на Запад арианство занимает первое место, за исключением только последнего послания, отправленного в 377 году, но выделять это посольство в особый период, очевидно, нет побуждений.

Но отмечая эти недочёты, мы отнюдь не намерены ставить их в особую вину автору. В такого рода сложных и запутанных вопросах, как хронология писем Василия, недосмотры и ошибки всегда возможны и даже неизбежны. Само качество указанных выше недочётов свидетельствует о том, что они возникли на почве стремления автора к наибольшей самостоятельности своей работы и объясняются не недостатком изучения источников, а желанием сказать своё слово. Вообще же говоря, сочинение г. Корсунского имеет немало добрых сторон. В исследовании хронологии писем Василия он, как выше сказано, применил свой метод, разбив письма на отдельные группы, и этим достиг значительного упрощения вопроса, сообщив своим выводам наглядную убедительность. В изложении сношений св. Василия с Западом он собрал богатый материал, ценный для истории внутренней церковной жизни за малоизученную ещё эпоху второй половины

—367—

IV века. Вся его работа основана на источниках и проникнута независимостью от авторитетов; по исправлении указанных и некоторых других недосмотров она могла бы быть одобренной даже к печати.

Для получения степени кандидата богословия сочинение вполне удовлетворительно“.

в) Отзыв экстраординарного профессора Александра Шостьина о кандидатском сочинении действительного студента Академии священника Иоанна Речкина на тему: „Творения св. Ефрема Сирина, как источник пастырского ведения“:

„Во вступительной части своего сочинения (стр. 1–75) о. Речкин рассуждает о значении для науки Пастырского Богословия святоотеческой аскетической литературы вообще и творений св. Ефрема Сирина в частности.

В главе I (стр. 76–125), обратив внимание на то, что пастырь называется у св. Ефрема „вождём в брани духовной“, он излагает мысли этого подвижника о сущности духовной брани и условиях её возникновения, причём касается в должной мере и общих психологических его воззрений.

Остальная часть работы (гл. II и III, стр. 126–213) посвящена довольно подробному изображению подвига „новоначальных“, начиная от зарождения в человеке под озарением благодати духовной жизни и кончая тем моментом, который характеризуется твёрдой решимостью отречься от всего земного для Господа. Здесь мы находим мысли св. Ефрема о различных опасностях, встречающихся человеку на этой ступени, и о тех средствах, которыми духовный руководитель (пастырь) может располагать для укрепления и воспитания в человеке указанной спасительной решимости.

Все эти мысли св. отца излагаются, по большей части, подлинными его словами и в надлежащем порядке. Заметно, что автор внимательно и с любовью изучал его творения и сумел выделить в них наиболее существенное.

Практические выводы автора в применении святоотеческих мыслей к современной пастырской деятельности представляются всегда достаточно обоснованными.

—368—

Для степени кандидата богословия труд о. Речкина может быть признан удовлетворительным“.

г) Отзыв ординарного профессора Митрофана Муретова о кандидатском сочинении действительного студента Академии Иустина Грота на тему: „Коринфская церковь по посланиям Св. Апостола Павла и Деяниям Апостолов“:

„Сочинение состоит из введения, сообщающего сведения о Коринфе в эпоху апостольскую (стр. 1–26), – и трёх глав, из коих в первой говорится об основании Коринфской церкви Ап. Павлом и о его проповеди там (стр. 27–88), – во второй – изображается состояние коринфской церкви, её светлые стороны – духовные дары и тёмные – партии, нравственные недостатки и церковные нестроения, догматические заблуждения (стр. 81–176), – в третьей речь идёт об организации коринфской общины, о составе её членов, иерархических лицах, богослужении и управлении общиной (177–236).

Правда, сочинение г. Грота не представляет вклада в русскую научно-богословскую литературу, но для получения автором степени кандидата богословия оно может быть признано удовлетворительным“.

д) Отзыв и. д. доцента Павла Соколова о кандидатском сочинении действительного студента Академии Василия Таланкина на тему: „Происхождение идеи Божества (Опыт философско-психологического решения проблемы)“:

„Г. Таланкин представляет своё сочинение уже во второй раз. Теперь оно является в переработанном виде, вдвое короче, чем прежде, и приблизительно в такой же пропорции лучше. Правда, в нём и до сих пор много существенных недостатков. Приёмы автора ненаучны и его взгляды недостаточно обоснованы. Он по-прежнему продолжает смешивать Катехизис митр. Филарета с человеческим самосознанием и упорно продолжает вращаться в логическом круге, доказывая объективную реальность данных самосознания на основании только этих самых данных. В его критических замечаниях, как и в его доказательствах, много вольных и невольных логических ошибок, недоразумений и софизмов. Его психологические знания недостаточны, а „Критика чистого разума“ до сих пор для него не писана. Но у него нет уже ни

—369—

прежних перлов невежества, ни прежнего самомнения, ни прежнего дурного тона. Он уже не открывает „новой Америки мыслей“ и, заимствуя эти мысли у проф. Несмелова, не присваивает их в полной мере себе. „Положительная часть нашего исследования, – говорить он на своём смешном языке, – есть ничто иное, как систематическое изложение дум автора под точкой зрения тех взглядов, какие он усвоил у автора книги „Наука о человеке“... Наше исследование лишь спектры того луча, который прошёл, как сквозь призму, через наше сознание и мысль“ (стр. 59–60). Автор мог бы прибавить, что присутствие этого „луча“ довольно заметно и в критической части его работы, но справедливость требует сказать, что у него уже нет более форменных плагиатов. Исповедуя взгляды своего учителя с прежней пламенной верой, он развивает их с гораздо большей самостоятельностью и вдумчивостью. Исправив значительную часть недостатков своего сочинения, г. Таланкин дополнил его некоторыми новыми подробностями, которые иногда не лишены интереса. Так, в начале второй части он даёт недурной анализ понятия личности и пытается подвергнуть критике (хотя и недостаточной) навеянную ницшеанством и довольно модную в настоящее время мысль о „сверхличности“ Божества. Последние две главы сочинения написаны заново и посвящены догматическому и историческому оправданию излагаемой автором теории. Написаны они так же, как и всё остальное, но в них есть и дельные мысли. В общем, сочинение г. Таланкина обработано теперь гораздо разумнее и серьёзнее, чем прежде. Степени кандидата автор может быть удостоен“.

е) Отзыв экстраординарного профессора Александра Шостьина о кандидатском сочинении действительного студента Академии Леонида Попова на тему. „Св. Киприан Карфагенский, как пастырь и учитель о пастырстве“:

„Названное сочинение г. Попова заключает в себе, кроме введения, две части: историческую и теоретическую.

Во введении (стр. I–XIII), кратко охарактеризовав св. Киприана, как представителя практического направления христианской мысли и жизни, автор намечает задачи и

—370—

план своего исследования, также перечисляет свои источники и пособия.

В первой главе исторической части описывается жизнь св. Киприана до вступления его на епископскую кафедру (стр. 1–44), а во второй главе описывается его жизнь и деятельность в епископском сане (стр. 45–212).

Часть теоретическая также распадается на две главы: в первой излагается учение св. Киприана о единстве Церкви (стр. 213–250); в главе второй излагается и обсуждается его учение о пастырстве (стр. 251–362).

Эта последняя глава является лучшим отделом во всём сочинении. Здесь автор наиболее самостоятелен, основывается только на сочинениях св. Киприана, рассуждает отчётливо и здраво.

К сожалению, не такова бо́льшая часть его работы. Вся историческая часть носит явный характер компиляции и недостаточной обдуманности: есть мысли малообоснованные (напр. стр. 203–204), встречаются рассуждения и прямо противоречивые, и непримиримые друг с другом (срав. напр. стр. 187 с 201, 186 с 195–198). Впрочем, и здесь можно поставить в заслугу автору внимательное изучение существующей литературы о св. Киприане, не только русской, но и иностранной.

Для степени кандидата богословия труд г. Попова должен быть признан достаточным “.

ж) Отзыв и. д. доцента Сергея Смирнова о кандидатском сочинении воснитанника Академии Сергея Сахарова на тему: „Вопрошание Кирика“:

„Текст Вопрошания Кирика и присоединённых к нему Вопрошаний Илии и Саввы нуждается в исследовании по рукописям, так как встречаются списки, отличающиеся от существующего в изданиях Калайдовича и Павлова, кроме того много вариантов представляют разбитые статьи памятника в сборниках канонического содержания – так называемых Зинарях. Поэтому задача, которая давалась автору при назначении темы, заключалась прежде всего в том, чтобы изучить текст Вопрошания по рукописям библиотек нашей академии, нашей лавры и московских, что для автора как москвича было удобно. Но он уклонился от этой работы и просмотрел всего четыре рукописи, не

—371—

давшие ему почти никаких вариантов. Руководясь изданным текстом, он изучает памятник со стороны содержания, со стороны источников, лёгших в основу его, и со стороны исторического значения. Небольшая литература о Вопрошании г. Сахарову хорошо известна. Наиболее интересная и самостоятельная часть его работы – исследование источников, которые легли в основу изучаемого памятника (IV глава). Здесь, между прочим, автор решительно становится на сторону проф. Суворова в вопросе о западно-католическом влиянии на русские памятники канонического права древнейшего времени и усердно сопоставляет статьи Вопрошания с текстами латинских пенитенциалов по изданиям Вассергилебена и Шмитца. Жаль только, что автор не настолько знаком с епитимейной литературой востока, чтобы признать его выводы твёрдо и всесторонне обоснованными.

Встречаются ошибки, как следствие недостаточного знакомства с древним языком и письменностью, но, с другой стороны, есть удачные соображения и ценные данные. В общем сочинение г. Сахарова довольно аккуратная кандидатская работа“.

Справка: 1) Правил касательно значения неудовлетворительных баллов по ответам и сочинениям студентов Академии § 2: „Получивший в течение академического курса по одному какому-либо предмету балл ниже 2½, но не ниже 2, или по двум предметам балл 2½, по окончании полного курса удостаивается звания действительного студента с правом на получение степени кандидата богословия при окончании курса или в продолжение следующего учебного года под условием удовлетворительного ответа на новом устном испытании (причём балл должно получить не ниже 4), если неудовлетворительный балл поставлен за устный ответ, или по представлении удовлетворительного сочинения (причём балл должен быть получен не ниже 3), если неудовлетворительный балл поставлен был за сочинение. – Примечание. Право подвергаться испытанию предоставляется всего один раз“. 2) По § 81 лит. б п. 10 устава духовных академий „присуждение степени кандидата“ значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного.

—372—

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об утверждении действительных студентов Академии Корсунского Василия, священника Речкина Иоанна, Багрецова Леонида, Ивановского Михаила, Грота Иустина, Таланкина Василия, Валюженича Владимира, Воробьёва Владимира, Никольского Алексея, Остроумова Николая, Попова Леонида и воспитанника Академии Сахарова Сергея в степени кандидата богословия.

XXII. Заявление Преосвященного Ректора о том, что студенты II курса – Вертинский Георгий и I курса – Никольский Александр и Адамов Иван, которым Советом Академии, с разрешения Его Высокопреосвященства, дозволено было сдать устные испытания после летних каникул, исполнили требуемое и получили следующие баллы: Вершинский Георгий – по истории философии – 3+, по психологии – 4+; Никольский Александр – по введению в круг богословских наук – 5, по древней гражданской истории – 5; Адамов Иван – по введению в круг богословских наук – 5, библейской истории – 3½, метафизике – 3½, еврейскому языку – 5−, теории словесности и истории иностранных литератур – 5, греческому языку – 5 и немецкому языку – 4½.

Справка: По § 81 лит. а п. 5 устава духовных академий „перевод студентов из курса в курс“ значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии.

Определили: Студентов Георгия Вершинского (II курса), Александра Никольского и Ивана Адамова (I курса) перевести в следующие курсы и дать соответствующие их успехам и поведению места в списках.

XXIII. Прошения на имя Преосвященного Ректора Академии:

а) окончившего курс с аттестатом зрелости в Сергиевской Сергиево-Посадской гимназии Сергея Нарбекова:

„Желая получить высшее богословское образование в Московской Духовной Академии, но чувствуя себя ещё не вполне подготовленным к прохождению академического курса в качестве студента, имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство принять меня в число вольнослушателей вверенной Вам Академии“.

б) окончившего курс Московского Коммерческого Училища Алексея Никонова:

„Имею честь почтительнейше просить Ваше Преосвящен-

—373—

ство зачислить меня вольнослушающим во вверенную Вашему Преосвященству Московскую Духовную Академию.

К этой просьбе побуждает меня развившееся ещё в детстве в душе моей стремление к изучению богословской науки и горячее желание служить Церкви Христовой“.

Справка: § 115 устава духовных академий: „Сверх студентов могут быть допускаемы к слушанию академических лекций и посторонние лица, по усмотрению Епархиального Преосвященного“.

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении допустить окончивших курс: в Сергиевской Сергиево-Посадской гимназии – Сергея Нарбекова и в Московском Коммерческом Училище – Алексея Никонова к слушанию академических лекций, без предоставления им каких-либо прав по отношению к соисканию академических степеней и званий.

XXIV. Рассуждали: о назначении студентам сочинений на наступивший 1902–1903 учебный год.

Справка: §§ 123–126 устава духовных академий: „В течение года в первых трёх курсах студентам назначается не менее трёх сочинений. Кроме того, для студентов всех курсов обязательно составление проповедей в том количестве, какое будет определено Советом Академии. Сочинения пишутся по всем наукам, преподаваемым в академии, но по наукам богословских сочинений должно быть не менее двух третей общего их количества. Студенты IV курса, для получения учёной степени, пишут одно особое сочинение на тему богословского содержания. Темы как семестровых сочинений, так и для диссертаций на учёную степень, предлагаются преподавателями и, по рассмотрении, утверждаются Ректором“.

Определили: 1) Назначить студентам I, II и III курсов по три сочинения по следующим предметам:

В I курсе:

а) По метафизике и б) По введению в круг богословских наук – для студентов обеих групп.

в) По теории словесности и истории иностранных литератур (для студентов первой группы) и древней гражданской истории (для студентов второй группы).

—374—

Во II курсе:

а) По патристике; б) По Священному Писанию Ветхого Завета и в) По психологии – для студентов обеих групп.

В III курсе:

а) По истории и обличению русского раскола; б) По истории и разбору западных исповеданий и

в) По церковному праву – для студентов обеих групп.

2) Предоставить гг. наставникам Академии избрать темы семестровых сочинений для студентов первых трёх курсов и представить их на утверждение Преосвященному Ректору Академии.

3) Для написания сочинений студентам I, II и III курсов назначить следующие сроки: для первого сочинения – с 12 сентября по 31 октября, для второго – с 1 ноября по 21 декабря 1902 года и для третьего – с 13 января по 28 марта 1903 года.

4) Предложить студентам IV курса избрать темы для кандидатских сочинений из числа данных в конце минувшего учебного года наставниками Академии и утверждённых Его Высокопреосвященством. – Сроком подачи кандидатских сочинений назначить 30 апреля 1903 г. – Не подавшие сочинений к сроку выпускаются из Академии с званием действительного студента.

5) Согласно § 12–13 „Правил об обязанностях учащихся в Московской Духовной Академии“ требовать, чтобы все студенты представляли свои сочинения аккуратно к определённым срокам о. Инспектору Академии Архимандриту Евдокиму, который, пометив время подачи, безотлагательно имеет передавать их тому или другому преподавателю; студенты же первых трёх курсов, не подавшие сочинений к сроку, – немедленно представляли в Правление Академии объяснение причин несвоевременной подачи.

6) для студентов всех курсов назначить по одной проповеди. – Преподавателю гомилетики – о. Инспектору Академии Архимандриту Евдокиму поручить составить расписа-

—375—

ние проповедей и представить оное на утверждение Преосвященному Ректору Академии. – Требовать, чтобы студенты представляли свои проповеди не позднее 7-ми дней до их произнесения.

7) О назначении сочинений сообщить наставникам Академии и объявить студентам.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1902 г. Сент. 27. По ст. XX. Кандидату Академии Повольни разрешается переработать его сочинение на соискание степени магистра. По ст. XXI. Действительные студенты Академии; Корсунский Василий, Речкин Иоанн (священник), Багрецов Леонид, Ивановский Михаил, Грот Иустин, Таланкин Василий, Валюженич Владимир, Воробьев Владимир, Никольский Алексей, Остроумов Николай, Попов Леонид и воспитанник Академии Сахаров Сергей утверждаются в степени кандидата богословия. Прочее утверждается“.

6 сентября 1902 года

Присутствовали, под председательством и. д. Ректора Академии Архимандрита Евдокима, члены Совета Академии, кроме профессоров; В. Ключевского, П. Цветкова, А. Шостьина, А. Введенского и И. Андреева.

В собрании сём преподаватель латинского языка в Рижской духовной семинарии, магистр богословия, Коллежский Советник Михаил Тареев прочитал, согласно определению Совета Академии от 4 июня текущего 1902 года, две пробные лекции по нравственному богословию; одну на тему по собственному избранию: „Типы религиозно-нравственной жизни“, другую – по назначению Совета Академии: „Религия и нравственность“. – Обе лекции, прочитанные преподавателем Тареевым, признаны были Советом Академии удовлетворительными.

Справка: 1) Магистр богословия Михаил Тареев, по окончании в 1891 году полного курса наук в Московской Духовной Академии оставлен был, с 16 августа того же года, при Академии на год для приготовления к замещению вакантных преподавательских кафедр; 8 октября 1892 года назначен преподавателем Псковской духовной

—376—

семинарии; 21 января 1899 года перемещён на таковую же должность в Рижскую духовную семинарию и, таким образом, состоит на духовно-учебной службе более 11 лет. – Препятствий к перемещению его на должность преподавателя Московской Духовной Академии со стороны Правления Рижской духовной семинарии не встречается. 2) В настоящее время в Московской Духовной Академии, за увольнением, по болезни, от службы заслуженного экстраординарного профессора Иерофея Татарского, одна из 9-ти положенных по штату православных духовных академий вакансий экстраординарного профессора остаётся свободной. 3) По § 46 устава духовных академий „экстраординарными профессорами могут быть и имеющие степень магистра богословия“. 4) По § 81 лит. в. п. 4. того же устава „избрание кандидатов на должности профессоров“ значится в числе дел Совета Академии, представляемых, через Епархиального Преосвященного, на утверждение Святейшего Синода.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении преподавателя Рижской духовной семинарии, магистра богословия, Коллежского Советника Михаила Тареева в должности экстраординарного профессора Московской Духовной Академии по вакантной кафедре нравственного богословия со дня избрания его в эту должность Советом Академии, т. е. с 6-го сентября 1902 года. 2) Копию послужного списка преподавателя Тареева и краткий список с сведениями о нём для представления в Инспекторский Отдел Собственной Его Императорского Величества Канцелярии приложить к журналу настоящего собрания.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1902 г. Сент. 11. Согласен“.

9 сентября 1902 года

Присутствовали, под председательством исправляющего должность Ректора Академии Архимандрита Евдокима, члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, А. Беляева, С. Глаголева, А. Шостьина, А. Голубцова, А. Введенского и В. Мышцына.

В собрании сём окончивший курс в Московской Ду-

—377—

ховной Академии в 1901 году и оставленный при Академии для приготовления к замещению вакантных преподавательских кафедр, кандидат богословия Дмитрий Коновалов прочитал, согласно определениям Совета Академии от 5 июня и 4 Сентября текущего 1902 года, две пробные лекции по греческому языку и его словесности, одну на тему по собственному избранию: „Мимиамбы Герода, как памятник битового реализма греко-александрийской поэзии“, другую – по назначению Совета Академии: „ Κοινή διάλεϰτος (Происхождение и характер).“ – Обе лекции, прочитанные профессорским стипендиатом Дмитрием Коноваловым, признаны были Советом Академии удовлетворительными.

Справка: 1) По § 81 лит. б. п. 4 устава духовных академий избрание кандидатов на должность доцента значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного. 2) По § 48 того же устава „для получения звания доцента надлежит иметь степень не ниже магистра“. 3) Согласно § 55 академического устава лицам, определяемым на вакантные кафедры с званием исправляющих должность доцентов, до окончательного утверждения в степени магистра, срок для получения ими сей степени назначается не более двух лет со дня поступления на должность.

Определили: 1) Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об утверждении профессорского стипендиата, кандидата богословия, Дмитрия Коновалова исправляющим должность доцента Академии по кафедре греческого языка и его словесности. 2) Объявить кандидату Коновалову, что для определения на должность доцента по означенной кафедре он должен получить степень магистра богословия не позже двух лет со дня утверждения настоящего журнала Его Высокопреосвященством.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1902 г. Сент. 15. Г. Коновалов утверждается исправляющим должность доцента Академии по кафедре греческого языка и его словесности“.

18 сентября 1902 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Ака-

—378—

демии Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, А. Шостьина, А. Введенского, А. Спасского, В. Мышцына и И. Андреева.

Слушали: I. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Сент. 9. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 6 сентября 1902 года за № 6859:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Преосвященного Курского, от 19 августа за № 518, в коем ходатайствует об увольнении инспектора Курской духовной семинарии, Статского Советника Василия Ключарева, согласно его прошению, от занимаемой им должности и о назначении на сию должность помощника инспектора Московской духовной академии иеромонаха Бориса. Приказали: 1) Уволить инспектора Курской духовной семинарии, Статского Советника, Василия Ключарева, согласно его прошению, от духовно-учебной службы; 2) предоставить Преосвященному Курскому войти с ходатайством, в установленном порядке, о назначении Статскому Советнику Ключареву пенсии, и 3) помощника инспектора Московской духовной академии иеромонаха Бориса назначить инспектором Курской духовной семинарии; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству и Епископу Курскому указы“.

б) Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на журнале собрания Совета Академии 9 сентября: „1902 г. Сент. 15. Г. Коновалов утверждается исправляющим должность доцента Академии по кафедре греческого языка и его словесности“.

Определили: О назначении помощника инспектора Академии иеромонаха Бориса (Шипулина) на должность инспектора Курской духовной семинарии и утверждении профессорского стипендиата Дмитрия Коновалова исправляющим должность доцента Академии по кафедре греческого языка и его словесности внести в формулярные о службе их списки и сообщить Правлению Академии – для зависящих распоряжений.

II. Предложение Ректора Академии Арсения, Епископа Воло-

—379—

коламского: „По случаю имеющего быть 1-го октября сего года торжественного акта в Академии честь имею предложить Совету Академии войти в рассуждение об избрании лиц, известных покровительством духовному просвещению или прославившихся своими заслугами церкви и учёными трудами, – в звание почётных членов Академии“.

Справка: 1) По § 9 устава духовных академий „Академия имеет право избирать в звание своих почётных членов на основании устава“. 2) По § 81 лит. в п. 3 того же устава „избрание в звание почётных членов Академии“ значится в числе дел Совета Академии, представляемых, через Епархиального Преосвященного, на утверждение Святейшего Синода.

Определили: Избрать и просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении в звании почётных членов Академии:

1) Высокопреосвященного Арсения, Архиепископа Казанского и Свияжского, – во уважение его многоплодной педагогической, пастырской и Архипастырской деятельности и просвещённого содействия к изданию богословских учёных трудов;

2) Преосвященного Епископа Нафанаила, Управляющего Московским Спасо-Андрониевым монастырём, – во внимание к его свыше 50-летней педагогической, пастырской и Архипастырской деятельности;

3) Преосвященного Иоанна, Епископа Аксайского, викария Донской епархии, – во уважение его профессорской службы в Академии и учёных трудов по истории древней церкви и современных инославных исповеданий, и сект;

4) Благочинного придворных соборов в Москве, настоятеля Верхоспасского собора протоиерея Николая Васильевича Благоразумова – во уважение его долговременной педагогической и духовно-административной деятельности и богословско-литературных трудов;

5) Заслуженного ординарного профессора Московской Духовной Академии (в отставке), Действительного Статского Советника Григория Александровича Воскресенского – во уважение к тридцатилетнему профессорскому служению его в Академии и многочисленным и плодотворным научным трудам его по современному славяноведению, по русской

—380—

литературе и особенно по исследованию истории древнеславянского рукописного Новозаветного текста;

6) Заслуженного экстраординарного профессора Академии (в отставке), Статского Советника Иерофея Алексеевича Татарского – во внимание к двадцатисемилетней профессорской деятельности его в Академии и учёно-литературным трудам.

III. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 6 сентября за № 7245: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 15 августа 1902 г., докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Сергей Афанасьев определён, с 16 августа, на должность учителя латинского языка в Курганское духовное училище“.

б) от 9 сентября за № 7312: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 22 августа 1902 г., докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской духовной академии Владимир Егоров определён на должность учителя русского и церковно-славянского языков в старшие классы Старооскольского духовного училища.

Канцелярия Обер-Прокурора при Святейшем Синоде долгом поставляет сообщить о сём Совету академии для сведения и зависящего распоряжения“.

Справка: По распоряжению Преосвященного Ректора Академии кандидатам С. Афанасьеву и Вл. Егорову дано знать о состоявшемся назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Принять к сведению.

IV. а) Отношение Хозяйственного Управления при Святейшем Синоде от 24 августа за № 19689: „Председатель учреждённой при Министерстве Народного Просвещения Комиссии по международному обмену изданий по части наук и художеств, намереваясь приступить к печатанию каталога официальных изданий Министерств, Управлений, статистических Комитетов и учёных учреждений и обществ, обратился в Министерство Народного Просвещения с ходатайством о сношении со всеми министерствами и главными управлениями относительно сообщения ему данных о их изданиях по следующей программе: 1) Точное

—381—

и полное заглавие издания и его цена; 2) сколько раз в год выходит названное издание; 3) сколько экземпляров издания возможно было бы предоставить каждому из шести государств, с которыми Россия заключила конвенции об обмене (Бельгия, Италия, Нидерланды, Северо-Американские соединённые штаты, Франция и Швеция с Норвегией); 4) следует ли это число считать предельным, или было бы возможно увеличить его в случае надобности, напр., если будут заключены конвенции ещё с другими государствами; 5) установлен ли уже обмен с иностранными изданиями, и если установлен, то с какими именно; 6) возможно ли будет удовлетворять ходатайства иностранных учреждений о получении издания за прежние годы и, если возможно, то в каком размере, и 7) какие иностранные издания учреждение желало бы получить в обмен за свои издания. При этом Председатель означенной Комиссии изъявил желание иметь и впредь сведения о всех переменах, напр., в сроках выхода или в наименовании издания, о прекращении такового и о появлении новых изданий, с тем, чтобы все просимые им сведения были направляемы непосредственно в Комиссию, по адресу: „Императорская Публичная Библиотека, Комиссия по международному обмену изданий“.

Управляющий Министерством Народного Просвещения, сообщая о вышеизложенном, в отношении на имя Г. Обер-Прокурора Св. Синода, от 9 апреля сего года за № 10042, просит сделать распоряжение о доставлении надлежащими лицами и учреждениями духовного ведомства, по указанному адресу, сведений, просимых Комиссией по международному обмену изданий.

По поручению Г. Обер-Прокурора Св. Синода, сообщая о сём Совету Московской Духовной Академии, Хозяйственное Управление имеет честь покорнейше просить Совет Академии не оставить распоряжением о сообщении Комиссии по международному обмену изданий по части наук и художеств просимых ею по изданию „Богословского Вестника“ сведений непосредственно по указанному ею адресу“.

б) Донесение редакции академического журнала „Богословский Вестник“ от 15 сентября: „На запрос учреждённой при Министерстве Народного Просвещения Комиссии по

—382—

международному обмену изданий по части наук и художеств редакция имеет честь ответить следующее:

1) При Московской Духовной Академии издаётся журнал под названием: „Богословский Вестник, издаваемый Московской Духовной Академией“, подписная цена восемь руб. с пересылкой, за границу – десять руб.

2) Выходит ежемесячно один раз.

3) В виду недостаточных средств редакции и ограниченного количества печатаемых ею экземпляров журнала, в обмен может быть предложено лишь небольшое число их – до 50 экземпляров, но под условием получения взамен их такого же количества иностранных изданий; в противном же случае, в качестве даровых экземпляров может быть высылаемо не более, как по одному на каждое государство.

4) В случае специальных требований на обмен с „Богословским Вестником“ редакция найдёт возможность удовлетворить их.

5) В настоящее время редакция обменивается с следующими иностранными изданиями: I) Echos d`Orient; Redaction mission de l'assomption, Constantinople; Administration, Pari; 2) Bessarione, publicatione periodica di studi orientali. Roma; 3) Altkatolisches Volksblatt. Bonn: 4) Ἐϰϰλησιαστιϰὴ ἀλήϑεια. Ἐν Κωνσταυτινουπόλει; 5) Ἀνάπλασις Εν Ἀϑήναις; 6) Ἱεϱὸς σύνδεσμος· Εν Ἀϑήναις и предполагается вступить в обмен с журналом „La papauté et les peuples. Revue internationale des sciences sociales, d’histoire et de droit public chrétien“. Paris. Широкий обмен ведётся с газетами и журналами славянских государств, а также и с изданиями австрийских славян.

6) За прежние годы журнал может высылаться лишь в исключительных случаях, в виду крайне ограниченного количества экземпляров, имеющихся в запасе.

7) В обмен на журнал желательно было бы получать издания учёные, преимущественно посвящённые изучению истории христианства или его современного состояния, и вообще издания богословские, исторические и философские“.

Определили: Изложенное в донесении редакции академического журнала „Богословский Вестник“ сообщить Комиссии по международному обмену изданий по части наук и художеств.

—383—

V. Прошение на имя Преосвященного Ректора Академии профессора богословия в Императорском Харьковском Университете протоиерея Тимофея Буткевича от 8 сентября:

„Сего числа я отправил по почте Вашему Преосвященству три экземпляра своего сочинения – „Религия, её сущность и происхождение (обзор философских гипотез). В двух книгах. Книга 1-я. Харьков 1902 г.“ Покорнейше прошу Ваше Преосвященство принять это сочинение на соискание степени доктора богословия и дать делу надлежащее движение“.

Справка: 1) Протоиерей Тимофей Буткевич степени магистра богословия удостоен Советом Московской Духовной Академии за представленное и удовлетворительно защищённое им сочинение под заглавием: „Жизнь Господа нашего Иисуса Христа“, Москва, 1883 г. и утверждён в этой степени указом Святейшего Синода от 29 января 1885 года за № 370. 2) § 81 лит. а п. 6 устава духовных академий.

Определили: Докторскую диссертацию протоиерея Тимофея Буткевича передать для рассмотрения ординарному профессору по кафедре введения в круг богословских наук Сергею Глаголеву.

VI. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что вторым рецензентом диссертации протоиерея Буткевича он назначает члена Совета – экстраординарного профессора по кафедре метафизики и логики Алексея Введенского.

Определили: Принять к сведению.

VII. Прошение исправляющего должность доцента Академии по кафедре греческого языка и его словесности Дмитрия Коновалова. „Честь имею покорнейше просить Совет Академии дозволить мне, согласно установившейся в Академии практике, ограничиваться в текущем академическом году чтением только двух лекций в неделю“.

Справка: § 59 устава духовных академий: „Профессоры и прочие преподаватели должны употреблять на изложение своего предмета столько часов в неделю, сколько назначено будет Советов“.

Определили: В виду того, что греческий язык и его словесность преподаются студентам трёх первых курсов Академии, разрешить исправляющему должность доцента

—384—

Дмитрию Коновалову читать вместо пяти, назначенных по расписанию, – три лекции в неделю, по одной на каждом курсе.

VIII. Сданное Его Высокопреосвященством прошение на имя Его Высокопреосвященства студента Костромской духовной семинарии священника Иоанна Звездкина:

„В 1901–2 учебном году я состоял вольнослушателем в Московской Духовной Академии, имея в виду подготовку к экзамену на звание студента семинарии и к приёмным экзаменам на поступление в число студентов Академии. Экзамен на звание студента семинарии я держал при Костромской духовной семинарии в сентябре месяце текущего года, который и кончил благополучно 6-го числа означенного месяца. Но с экзаменом в семинарии я опустил время испытаний в Духовных Академиях. Имея искреннее желание продолжать богословское образование, я, как пропустивший срок приёмных испытаний в Духовных Академиях по вышеозначенной причине, не могу вступить в число студентов Академии с наступившего учебного года. Ждать приёмных испытаний в Духовных Академиях до следующего учебного года мне весьма неудобно: нужно или на один год поступить на приход или каким-либо иным образом заботиться о своём содержании.

Посему осмеливаюсь обратиться к Вам, Всемилостивейший Архипастырь и Отец, со всепокорнейшей просьбой об оказании мне Вашей Архипастырской милости распоряжением о том, чтобы Совету Московской Духовной Академии разрешено было произвести мне испытание на поступление в Академию в течение текущего сентября месяца вместе с иностранцами, для которых ещё не было испытаний“.

На прошении резолюция Его Высокопреосвященства за № 4199: „1902 г. Сент. 10. Разрешается Совету Академии допустить о. Звездкина к испытанию вместе с иностранцами“.

Определили: Резолюцию Его Высокопреосвященства принять к исполнению.

IX. Сданное Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Июля 19. В Совет Московской Духовной

—385—

Академии для представления требуемых сведений“ – отношение на имя Его Высокопреосвященства Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода от 14 июля за № 5749:

„Представлением Святейшему Правительствующему Синоду от 14 минувшего июня за № 402 Ваше Высокопреосвященство изволили ходатайствовать об освобождении от чтения лекций в предстоящем (1902–1903) году заслуженного ординарного профессора Московской духовной академии по кафедре русской гражданской истории Действительного Статского Советника Ключевского для окончания начатых им научных работ.

В дополнение к сему имею честь покорнейше просить Ваше Высокопреосвященство сообщить мне, кем предполагается заменить Ключевского в академии в течение года и почему Ключевскому испрашивается сохранение содержания, получаемого им по службе, между тем как в его собственном прошении о сём не упомянуто“.

Определили: Представить Его Высокопреосвященству, что: 1) в замене профессора Академии по кафедре русской гражданской истории Василия Ключевского, ходатайствующего об освобождении его от чтения лекций в 1902–1903 учебном году для окончания начатых им научных работ, каким-либо временным преподавателем этого предмета не представляется никакой надобности, так как в следующем 1903–1904 учебном году ему предполагается поручить чтение лекций по русской гражданской истории одновременно студентам двух курсов Академии. 2) Неупоминание в прошении профессора Ключевского о сохранении за ним содержания, получаемого по службе, объясняется тем, что как он сам, так и академическое начальство смотрели на его отпуск, как на временную командировку с научной целью, при которой выдача жалованья не прекращается.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1902 г. Сент. 27. По ст. II. Об утверждении в звании почётных членов Московской Академии поименованных лиц согласен ходатайствовать. Прочее утверждается“.

—386—

1 октября 1902 года

Присутствовали: Его Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Владимир, Митрополит Московский и Коломенский, Ректор Академии Арсений, Епископ Волоколамский, Инспектор Архимандрит Евдоким и члены Совета Академии, кроме профессора В. Ключевского.

В собрании сём, в день воспоминания об основании Московской Духовной Академии, происходил, на основании § 91 устава духовных академий, торжественный акт в следующем порядке: ординарным профессором Академии по кафедре введения в круг богословских наук Сергеем Глаголевым произнесена была составленная им, по поручению Совета, речь на тему: „О бессмертии прошедшего“; Преосвященным Ректором Академии провозглашены были имена лиц, вновь избранных Советом в звание Почётных Членов Академии; затем прочитан был секретарём Совета отчёт о состоянии Московской Духовной Академии в 1901–1902 учебном году, и, наконец, в заключение акта розданы были Его Высокопреосвященством лучшим студентам IV, III и II курсов награды деньгами и книгами, присуждённые им, с утверждения Его Высокопреосвященства, Правлением Академии.

Определили: Почтительнейше представить о совершении акта Его Высокопреосвященству.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „1902 г. Нояб. 2. Донести (и ныне же доношу) о сём Св. Синоду“.

15 октября 1902 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии Архимандрит Евдоким и Члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, Н. Заозерского, С. Глаголева и А. Введенского.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Сент. 18. В Совет Московской Духовной Академии“, – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 13 сентября 1902 года за № 7083:

—387—

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: 1, представление Вашего Преосвященства, от 18 мая сего года, по ходатайству Совета Московской Духовной Академии об утверждении экстраординарного профессора сей Академии, магистра богословия, Алексея Введенского в степени доктора богословия за представленное им на соискание сей степени сочинение под заглавием: „Религиозное сознание язычества. Опыт философской истории естественных религий. T. I. Основные вопросы философской истории естественных религий (Prolegomena). Религии Индии“. Москва 1902 г., и 2., рапорт Преосвященного Финляндского, от 27 минувшего августа за № 940, с отзывом о сём сочинении. Приказали: экстраординарного профессора Московской Духовной Академии, магистра богословия, Алексея Введенского, удостоенного Советом Московской Духовной Академии степени доктора богословия за вышеозначенное сочинение, утвердить, согласно ходатайству Вашего Преосвященства и отзыву Преосвященного Финляндского, в таковой степени; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ“.

Определили: 1) Изготовить для экстраординарного профессора Академии Алексея Введенского докторский диплом и выдать его по принадлежности. 2) Об утверждении профессора Введенского в степени доктора богословия внести в формулярный о службе его список.

II. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Сент. 28. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 24 сентября за № 7388:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложение Г. Синодального Обер-Прокурора, от 17 минувшего августа за № 19250, по возбуждённому Директором Русского Археологического института в Константинополе, Действительным Статским Советником Успенским, вопросу о командировании кандидатов и магистров духовных академий в Константинополь для учёных занятий под руководством сего института. Приказали: В виду тесной связи нашей церковной науки с Византийской, изучение последней на

—388—

месте, по сохранившимся литературным и вещественным памятникам её, представляется, по отзыву Советов духовных академий, весьма важным и полезным в смысле довершения богословского образования, и потому желательно воспользоваться открывшеюся возможностью командирования кандидатов и магистров духовных академий для учёных занятий при Русском Археологическом институте в Константинополе; но принимая во внимание, что учреждение для сей цели двух особых стипендий по 1.500 руб. в год каждая и тем более по одной такой стипендии при каждой из четырёх духовных академий, по состоянию средств духовно-учебного капитала в настоящее время, является затруднительным, Святейший Синод, согласно настоящему предложению, признаёт возможным воспользоваться для этой цели существующим при духовных академиях учреждением профессорских стипендиатов и посему определяет: ежегодно одного стипендиата одной из духовных академий, вместо оставления при академии в течение одного года, командировать на это время для учёных занятий при Русском Археологическом институте в Константинополе, с назначением на его содержание 1500 руб. в год, вместо стипендиатского оклада в 700 руб., и с сохранением за ним всех прав службы по званию профессорского стипендиата, причём дополнительный к стипендиатскому окладу расход по восьмисот руб. в год отнести на счёт духовно-учебного капитала по Отд. 1пар. 1 ст. 2 сметы расходов специальных средств Святейшего Синода, с тем, чтобы сумма эта ассигновалась поочерёдно в распоряжение академий: С.-Петербургской, Московской, Киевской и Казанской; о чём и послать Вашему Преосвященству и Преосвященным Митрополитам С.-Петербургскому и Киевскому и Архиепископу Казанскому указы“.

Определили: Принять к сведению.

III. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „1902 г. Окт. 5. В Совет Московской Духовной Академии“ – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 30 сентября за № 7544:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление

—389—

Вашего Преосвященства, от 11 сего сентября за № 620, по ходатайству Совета Московской Духовной Академии, об утверждении преподавателя Рижской духовной семинарии, магистра богословия, Михаила Тареева экстраординарным профессором сей академии по кафедре нравственного богословия на вакансию экстраординарного профессора, освободившуюся за выходом в отставку Статского Советника Иерофея Татарского. Приказали: Избранного Советом Московской Духовной Академии на должность экстраординарного профессора академии по кафедре нравственного богословия преподавателя Рижской духовной семинарии, магистра богословия, Коллежского Советника Михаила Тареева утвердить в означенной должности с 6 сентября сего года, дня избрания его Советом Академии; о чём для зависящих распоряжений послать Вашему Преосвященству указ, уведомив таковым же Преосвященного Рижского.

б) Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на отношении Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода от 2 октября за № 1730 о неимении со стороны Центрального Управления духовно-учебного ведомства препятствий к перемещению помощника инспектора Могилевской Духовной Семинарии Димитрия Чистилина на таковую же должность в Московскую Духовную Академию: „1902 г. Окт. 7. Помощник инспектора Могилевской Духовной Семинарии Димитрий Чистилин перемещается на таковую же должность в Московскую Духовную Академию, о чём и уведомить Г. Обер-Прокурора, а отношение сие препроводить в Совет Московской Академии“.

Определили: Об утверждении преподавателя Рижской Духовной Семинарии Михаила Тареева в должности экстраординарного профессора и помощника инспектора Могилевской Духовной Семинарии Димитрия Чистилина – в должности помощника инспектора Академии внести в формулярные о службе их списки и сообщить Правлению Академии для зависящих распоряжений.

IV. Резолюцию Его Высокопреосвященства, последовавшую на журнале собрания Совета Академии 4 сентября 1902 года: „1902 г. Сент. 27. По ст. XX. Кандидату Академии Повольни разрешается переработать его сочинение на соискание степени магистра. По ст. XXI. Действительные

—390—

студенты Академии: Корсунский Василий, Речкин Иоанн (священник), Багрецов Леонид, Ивановский Михаил. Грот Иустин, Таланкин Василий, Валюженич Владимир, Воробьев Владимир, Никольский Алексей, Остроумов Николай, Попов Леонид и воспитанник Академии Сахаров Сергей утверждаются в степени кандидата богословия. Прочее утверждается“.

Справка: В ст. ХХIII означенного журнала, между прочим, представлено было на утверждение Его Высокопреосвященства ходатайство Совета Академии о принятии в число вольных слушателей академических лекций окончивших курс: в Сергиевской Сергиево-Посадской гимназии – Сергея Нарбекова и в Московском Коммерческом училище – Алексея Никонова,

Определили: 1) Принять к сведению. 2) Об утверждении поименованных в резолюции Его Высокопреосвященства лиц в степени кандидата богословия сообщить (и сообщено) в Учебный Комитет при Святейшем Синоде и выдать им установленные дипломы на означенную степень.

V. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 25 сентября за №7710: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 19 сентября 1902 года, докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской Духовной Академии Александр Платонов определён на должность помощника инспектора в Тверскую духовную семинарию“.

б) от 25 сентября за № 7723: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 19 сентября 1902 года, докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской Духовной Академии Николай Драчев определён на должность помощника инспектора в Костромскую духовную семинарию“.

в) от 30 сентября за № 7861: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 19 сентября 1902 года, докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской Духовной Академии Виктор Романов определён на должность учителя латинского языка в Починковское духовное училище“.

—391—

г) от 4 октября за № 7977: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 26 сентября 1902 года, докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской Духовной Академии Сергей Лебедев определён на должность учителя русского и церковно-славянского языков в старшие классы Починковского духовного училища“.

д) от 8 октября за № 8061: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 3 октября 1902 года, докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской Духовной Академии Пётр Третьяков определён на должность учителя русского и церковно-славянского языков в старшие классы Веневского духовного училища“.

е) от 10 октября за № 8088: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором, 3 октября 1902 года, докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде кандидат Московской Духовной Академии Николай Пискарев определён на должность учителя русского и церковно-славянского языков в старшие классы Солигаличского духовного училища.

Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сём Совету академии для сведения и зависящего распоряжения“.

Справка: По распоряжению Преосвященного Ректора Академии всем поименованным лицам дано знать о состоявшемся назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Принять к сведению.

VI. Ведомость Преосвященного Ректора Академии о пропущенных наставниками Академии лекциях в сентябре месяце текущего года, из которой видно, что экстраординарный профессор Василий Мышцын опустил 4 лекции, заслуженный ординарный профессор Василий Соколов – 2 и экстраординарный профессор Александр Шостьин – 1 лекцию – по болезни.

Определили: Ведомость записать в протокол настоящего собрания для напечатания в академическом журнале.

VII. Отзыв экстраординарного профессора на кафедре патристики Ивана Попова об отчёте профессорского стипендиата Академии Александра Мишина о его занятиях в течение 1901–1902 учебного года:

—392—

„Занятия г. Мишина в течение прошедшего учебного года, как это видно из представленного им отчёта, были связаны с переработкой его кандидатского сочинения „Догматическое учение Евсевия Кесарийского“. Переработка эта состояла в составлении новых отделов, в восполнении и переделке прежних, в более тщательной обработке деталей. Эта задача потребовала от г. Мишина тщательного изучения источников и литературы предмета. К числу источников относятся прежде всего подлинные сочинения Евсевия. Они были проштудированы, г. Мишиным ещё раз и с особенным вниманием изучены в тех отделах, с которыми по известным обстоятельствам он был знаком прежде довольно поверхностно. Стремясь понять догматическое учение Евсевия в его сходстве и различии с учением других христианских писателей доникейского и посленикейского периода, а также в связи с общей историей тринитарных споров, г. Мишин посвятил много времени изучению творений апологетов, Иринея, Тертуллиана, Ипполита, Оригена, Мефодия, Афанасия Великого, Кирилла Иерусалимского, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского.

Широте изучения источников вполне соответствует и обширность изучения литературы. Г. Мишин прочёл не только все исследования о Евсевии Кесарийском, какие только мог разыскать в различных библиотеках, но и очень много курсов и монографий, имеющих косвенное отношение к его теме. Им прочитаны важнейшие курсы истории догматов, много специальных исследований, посвящённых выяснению сущности и истории отдельных богословских направлений – арианства, монархианства, полуарианства, – ряд сочинений о влиянии греческой философии на церковных писателей, значительное количество монографий об отдельных отцах и учителях церкви. В своём отчёте г. Мишин даёт краткую характеристику прочитанных им курсов и монографий. Эти краткие характеристики свидетельствуют о серьёзности занятий автора и о зрелости его литературных вкусов и суждений.

Хотя занятия г. Мишина были связаны с переработкой его кандидатского сочинения, но они получили такую широкую постановку, что далеко не были простым изучением

—393—

одного специального научного вопроса, а скорее были посвящены изучению церковной истории первых четырёх веков вообще. Из всего этого видно, насколько интенсивны и плодотворны были занятия г. Мишина. Год, проведённый им при Академии в качестве профессорского стипендиата, несомненно принёс ему большую пользу“.

Определили: Принять к сведению.

VIII. Отношение Учебного Комитета при Святейшем Синоде от 4 октября за № 1753:

„Окончивший в 1901 году курс кандидат Московской Духовной Академии Александр Мишин, состоявший в 1901–1902 учебном году профессорским стипендиатом в означенной Академии, в прошении, от 19 сентября, изъяснил, что слабое его здоровье не позволяет ему в настоящее время поступить на должность преподавателя в духовную семинарию или духовное училище и посему ходатайствует об отсрочке назначения его на духовно-учебную службу впредь до выздоровления.

Вследствие сего Учебный Комитет имеет честь покорнейше просить Совет Московской Духовной Академии сообщить Комитету свой отзыв по содержанию просьбы Мишина“.

Определили: Уведомить Учебный Комитет при Святейшем Синоде, что хотя, в виду отсутствия свободных кафедр в Академии, профессорский стипендиат Александр Мишин и подлежит, согласно § 56 устава духовных академий, назначению на преподавательскую должность в духовной семинарии, но в виду его усиленных занятий в течение стипендиатского года и слабости здоровья действительно нуждается в настоящее время в продолжительном отдыхе.

IX. Отношение Г. Ректора Императорского Московского Университета от 4 октября за № 8570:

„Вследствие отношения от 19 сентября сего года, за № 724, имею честь уведомить Совет Академии, что кандидат богословия Митрофан Войцехович допущен Правлением Университета к слушанию лекций в Императорском Московском Университете и к пользованию книгами Университетской библиотеки бесплатно“.

Определили: Принять к сведению.

—394—

X. Отношения: а) Императорской Публичной Библиотеки от 24 сентября за № 1582, б) Г. Директора Московского Главного Архива Министерства Иностранных Дел от 18 сентября за № 999 и в) Русского Археологического Института в Константинополе от 7 августа за № 422, при которых препровождены: Отчёт о деятельности Библиотеки за 1898 год, IV-й выпуск „Обзора внешних сношений России“ H. Н. Бантыш-Каменского и третий выпуск седьмого тома „Известий“ Института.

Определили: Книги сдать в фундаментальную академическую библиотеку и уведомить, по принадлежности, о получении их с выражением благодарности.

XI. Записки гг. профессоров Академии Д. Голубинского, В. Соколова и И. Попова о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Академии Константину Попову выписать для академической библиотеки, по справке с её наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XII. Прошение экстраординарного профессора Академии по кафедре нравственного богословия Михаила Тареева:

„Имею честь просить Совет Московской Духовной Академии разрешить мне читать в текущем учебном году две недельных лекции“.

Справка: § 59 устава духовных академий: „Профессоры и прочие преподаватели должны употреблять на изложение своего предмета столько часов в неделю, сколько назначено будет Советом“.

Определили: Разрешить экстраординарному профессору по кафедре нравственного богословия Михаилу Тарееву читать в 1902–1903 учебном году вместо четырёх, положенных по расписанию, – две лекции в неделю.

XIII. Прошение члена С.-Петербургского Духовно-Цензурного Комитета иеромонаха Александра (Григорьева):

„В виду появления новых печатных трудов касательно предмета моей кандидатской работы „Послание Иакова“, представленной в Совет Академии на соискание магистерской степени, а также и вследствие перемены моих служебных обстоятельств, дающей возможность большую, чем прежде, для научных работ, покорнейше прошу Совет Москов-

—395—

ской Духовной Академии выслать мне представленную мною в Совет рукопись „Послание Иакова“ для необходимых исправлений и дополнений и для последующего её печатания с разрешения С.-Петербургской Духовной Цензуры под моей личной ответственностью за научные качества сочинения“.

Справка: По определению Совета Академии от 2 сентября 1900 года представленное иеромонахом Александром (Григорьевым), в рукописи, на соискание степени магистра богословия сочинение под заглавием: „Соборное послание св. Ап. Иакова, брата Господня“ (введение и толкование) передано было для рассмотрения ординарному профессору по кафедре Священного Писания Нового Завета Митрофану Муретову.

Определили: Возвратить иеромонаху Александру (Григорьеву) рукопись его магистерской диссертации и дело о соискании им степени магистра богословия считать прекращённым, о чём сообщить и рецензенту.

XIV. Заявление Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского:

„Честь имею довести до сведения Совета Академии, что, по окончании приёмных испытаний студентов духовных семинарий и других лиц, явившихся в августе месяце текущего 1902 года для поступления в состав I академического курса, прибыли в Академию следующие лица, также желавшие поступить в число студентов I курса Академии: 1) стипендиат Болгарского Священного Синода, окончивший курс в Болгарской духовной семинарии в Константинополе иеродиакон Климент (Сапунджиев), которому указом Святейшего Синода от 31 августа текущего 1902 г. за № 6695 разрешено поступить в Московскую Духовную Академию по выдержании установленных испытаний; 2–3) сербские уроженцы, окончившие курс в Белградской духовной семинарии, Павлович Боголюб и Цветанович Иосиф, которых Совету Академии указом Святейшего Синода от 5 августа сего года за № 6019 разрешено было допустить к приёмным испытаниям для поступления в число студентов I курса, с назначением, в случае принятия их в Академию, стипендий, в установленном размере, на счёт духовно-учебного капитала; 4) сербский уроженец,

—396—

окончивший курс в Белградской духовной семинарии, Видакович Любомир, заявивший, что он является в Академию вместо товарища своего по семинарии Крупежевича Радисава, упоминаемого в вышеозначенном указе Святейшего Синода за № 6019, но не представивший в том никакого письменного удостоверения; 5) сербский уроженец, окончивший курс с аттестатом зрелости в Ново-Садской (в Венгрии) сербской гимназии Тирич Иван, представивший рекомендацию от Преосвященного Митрофана, епископа Новосадско-Бачского, и 6) студент Костромской духовной семинарии священник Звездкин Иоанн, которого Совету Академии резолюцией Его Высокопреосвященства от 10 сентября сего года за № 4199 разрешено было допустить к приёмным испытаниям вместе с иностранцами.

Все означенные лица подвергнуты были 4, 7 и 8 октября сего года – письменным и 9 октября – устным (пред особо для сего назначенными комиссиями из наставников Академии) испытаниям по указанным в определении Святейшего Синода от 4–13 декабря 1901 года за № 4939 предметам академического курса, причём допущены были следующие отступления от общего порядка: а) все иностранные уроженцы, в виду слабого знакомства их с русским языком, представили письменные работы каждый на своём родном языке, вследствие чего рассмотрение и оценка означенных работ поручена была временному преподавателю русского и церковно-славянского языков (с палеографией) и истории русской литературы, заслуженному ординарному профессору Григорию Воскресенскому; б) сербские уроженцы Павлович Боголюб, Цветанович Иосиф и Видакович Любомир, на основании указа Святейшего Синода от 14 августа текущего 1902 года за № 6245, освобождены были от устного испытания по одному из древних языков.

Из прилагаемой при сём сводной ведомости баллов, полученных экзаменовавшимися на устных и письменных испытаниях, видно, что, несмотря на обнаруженные некоторыми из иностранных уроженцев весьма неудовлетворительные познания в отдельных предметах богословского образования, – в среднем выводе все подвергавшиеся испытаниям лица имеют тот минимальный балл (3 −),

—397—

который установлен был Советом Академии в текущем 1902 году при приёме в состав I академического курса студентов русских духовных семинарий“.

Справка: 1) Определением Святейшего Синода от 8–20 августа 1901 года за № 3031, между прочим, постановлено: „В виду того, что в допущенных Святейшим Синодом, с целью возможно большего привлечения воспитанников из иностранцев, облегчениях для них как при приёме в духовно-учебные заведения, так и во время прохождения курса, ныне не представляется надобности, – а) предоставить училищным начальствам делать снисхождение воспитанникам из иностранцев только при вступительном экзамене и в продолжении первого года, в течение которого каждый иностранец может достаточно ознакомиться с русским языком; б) воспитанников из иностранцев, изъявивших желание, по окончании курса в русской семинарии, поступить в Академию для получения высшего духовного образования, подчинить всем тем постановлениям, какие установлены для русских“. 2) По § 81 лит. б п. 1 устава духовных академий, „зачисление в студенты Академии“ значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного. – 3) „Дополнительных правил о приёме в студенты Академии“ § 3: „Иностранцы могут быть принимаемы и сверх нормы, но каждый раз по представлению ректора, с особого разрешения Митрополита, и под тем непременным условием, если имеют указанный минимальный средний балл“. – 4) Нормой для I курса, согласно § 1 вышеозначенных „Дополнительных правил“ считается 50 человек; в настоящее время на I курсе числится 44 студента (2 оставленных на повторительный курс и 42 принятых вновь после поверочных испытаний). – 5) Циркулярным указом Святейшего Синода от 31 августа 1901 года за № 10 предписано начальствам духовно-учебных заведений „при приёме иностранцев в означенные заведения на собственные средства отбирать от них подписки в том, что они не будут просить стипендий на их содержание из Синодальных сумм, и за сим не возбуждать ходатайств о назначении таковым своекоштным воспитанникам Синодальных стипендий“.

—398—

6) В виду возникших разногласий вопрос о принятии державших испытания лиц в число студентов Академии поставлен был на баллотировку и большинством голосов членов Совета (9 против 4) решён был в положительном смысле.

Определили: 1) Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении принять студента Костромской духовной семинарии священника Иоанна Звездкина, болгарского уроженца иеродиакона Климента Сапунджиева, и сербских уроженцев Боголюба Павловича, Иосифа Цветановича, Любомира Видаковича и Ивана Тирича в число студентов I курса Академии. – 2) В случае удовлетворения означенного ходатайства, о времени поступления в академическое общежитие сербских уроженцев Боголюба Павловича и Иосифа Цветановича сообщить Хозяйственному Управлению при Святейшем Синоде для высылки на их содержание Синодальных стипендий, а от иеродиакона Климента Сапунджиева и сербских уроженцев Любомира Видаковича и Ивана Тирича отобрать подписки в том, что они не будут просить стипендий на их содержание в Академии из Синодальных сумм. – 3) Просить, установленным порядком, руководственных на будущее время указаний Святейшего Синода по следующим вопросам: можно ли допускать к приёмным испытаниям для поступления в число студентов I курса Академии иностранных уроженцев – а) являющихся непосредственно в Академию без разрешительных указов Святейшего Синода, с рекомендательными письмами от своих епископов, а иногда даже и без всяких рекомендаций; – б) являющихся хотя и с разрешения Святейшего Синода, но поздно, по окончании приёмных испытаний для воспитанников русских духовных семинарий и в) не имеющих возможности, по недостаточному знакомству с русским языком, давать на нём устные ответы и представлять письменные работы?

Особое мнение экстраординарного профессора Академии по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василия Мышцына по вопросу о принятии студентов-иностранцев (ст. XIV):

„Постановлением Совета Академии от 15 октября при-

—399—

няты в число студентов первого курса пять иностранцев. Присоединяясь к постановлению Совета относительно Л. Видаковича, И. Цветановича и иеродиакона Климента, я, при всей снисходительности к иностранцам, не могу признать достаточно подготовленными к слушанию академических лекций Б. Павловича и Ив. Тирича в виду их изумительно скудных познаний по Св. Писанию, обнаруженных ими на приёмном испытании. Оба они на вопросы, предложенные им экзаменационной комиссией, не дали почти ни одного удовлетворительного ответа. Так, на вопрос, какими словами начинается Евангелие Иоанна, они отвечали, что наизусть не знают этого. Спрошенные, есть ли какая-либо видимая разница в учении об оправдании у Ап. Павла и Ап. Иакова, отвечали: „нет“, причём Павлович не мог сказать, кому принадлежат слова: „вера без дел мертва“. Оба не могли припомнить ни одной из заповедей блаженства. На вопрос, о чём говорится в посланиях к Коринфянам и Галатам, отвечали, что без книги сказать этого они не могут. На вопрос, есть ли у пр. Исаии мессианские пророчества, оба отвечали только, что пр. Исаия предсказал рождение, страдание и смерть Спасителя; на вопрос же, где, в каких главах и словах выражены эти пророчества, сказали, что они этого не учили. Оба не могли привести ни одного пророчества о Мессии ни из пр. Исаии, Захарии, Михея и др. пророков, ни из пророческих псалмов. На вопрос, о чём говорится в книге пр. Даниила, Тирич отвечал: „о пр. Илии“. Это всё, что он мог сказать о книге пр. Даниила. Вообще когда просили их передать содержание той или другой священной книги или отдела её, оба с выражением искреннего недоумения говорили, что, не заглядывая в Библию, они сделать этого не могут.

Столь невежественные ответы гг. Павловича и Тирича производили на меня впечатление чего-то комического и в то же время глубоко обидного, и притязания их на получение высшего богословского образования казались и кажутся мне почти оскорбительными для чести русской академии.

Вот почему я не нахожу возможным для себя присоединиться к постановлению Совета о принятии их в число студентов академии“.

—400—

Заявление по тому же вопросу Ректора Академии Арсения, Епископа Волоколамского:

„И я участвовал в этой испытательной комиссии. Не отрицая слабых познаний по Священному Писанию, обнаруженных ныне поступающими в Академию иностранцами, особенно же Павловичем и Тиричем, я склонен объяснять отчасти их неудовлетворительные ответы незнанием ими русского языка, а отсюда недостаточным взаимопониманием экзаменующих и экзаменующихся. Притом же, совершенно нет никакого основания, да и было бы несправедливо, относиться к иностранцам строже, чем к своим. По правилам для С.-Петербургской Духовной Академии, предложенным Его Высокопреосвященством к руководству и Московской, Совет Академии устанавливает минимальной средний балл, которому должны удовлетворять ищущие поступления в Академию. Экзаменовавшиеся теперь иностранцы не только удовлетворяют этому условию, но некоторые из них, как напр. Тирич, обнаруживший такие слабые познания по Священному Писанию, значительно превысили этот средний балл.

Вот почему принятие Советом в Академию этих иностранцев не может служить бесчестием для неё. Бесчестие было бы в том случае, если бы они обнаруживали подобное незнание во время обучения в ней, или по окончании курса.

Во избежание этого бесчестия и нужно обращать на них особенное внимание, – оно и обращается, – во время прохождения ими академического курса. Это предусматривает и указ Святейшего Синода, когда предписывает училищным начальствам (училищам, семинариям и академиям) делать снисхождение воспитанникам из иностранцев только при вступительном экзамене и в продолжение первого года, в течение которого каждый иностранец может достаточно ознакомиться с русским языком“.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства „1902 г. Окт. 28. Утверждается“.