Сентябрь

—241—

(рождены), но Иаков был добр по своим нравам и боголюбив, а другой жесток, упрям и склонен к осквернению. Посему и склонился Я к Иакову, – и наследие, уделенное Исаву, уничтожил и отдал в запустение, а (наследие) Иакова, то есть вас или страну, которую вы населили, Я окружил Своим милосердием. Надлежит знать, что Исав толкуется (в переводе): дуб, ибо жесток был он и непреклонен, и мало уступал деревьям из породы дуба. Из-за одной пищи продав первородство, он был назван и Едомом, то есть земным. Посему и страна потомков Исава, говорит Священное Писание (Быт.36:43), названа Идумеею, которую некогда покорили Иудеи и сделали совершенно непроходимою и необитаемою. На что же указывает Израильтянам смысл этого пророчества? Вот, думаю, на что: Иакова, говорит, возлюбил не ради чего другого, как за то, что он был муж нелукав, живый в дому (Быт.25:27), – а Исава возненавидел, ибо он был земной и сквернитель, по слову блаженного Павла (Евр.12:16). Таким образом, Иудеям необходимо было знать, что им не пришлось бы потерпеть опустошение и удаление из родины к иноплеменникам, если бы они подражали Иакову. Поскольку же они стали соревнователями и единонравными Исаву и оказывались идущими во след жестокости оного, то наконец и отданы врагам.

Если же кто пожелает применить к этому изречению духовное созерцание, тот пусть размыслит о том, что Иаков толкуется (в переводе): запинатель,¹⁶⁸⁴ почему может быть образом (типом)

—242—

всякого запинающего грехи. Исав же, как я сказал, (толкуется) дуб¹⁶⁸⁵ и Едом – земной,¹⁶⁸⁶ – он

—243—

может служить образом всякого помышляющего одно только земное. Бог любит запинателя Иакова и возненавидел Исава непреклонного и жестокого, или Едома, то есть склонного к земному и духовным благам безрассудно предпочитающего временные и тленные. Так у преданных (земной) жизни добролюбивый Бог наш уничтожит наследие, ибо земное не прочно и не имеет непоколебимой устойчивости, – и что оно совершенно падет, как в образе укажет на это всецело запустевшее наследие Идумеев. Но преданный Богу будет иметь прочную и твердую надежду и провозглашать Подателю благ Богу, говоря: в руку твоею жребии мои (Пс.30:16).

Мал.1:4. Зане речет: Идумеа разорися, и обратимся, и возсозиждем опустевшая. Сице глаголет Господь Вседержитель: тии созиждут, и Аз разорю: и нарекутся им пределы беззакония, и людие, на няже ополчися Господь до века.¹⁶⁸⁷

Очень трудное сочетание речи, впрочем, не лишенное соответствующего ему смысла. В исчезновение и запустение, говорит, дал Я достояние Исава,

—244—

которое вы, потомки Иакова, расхитили. Но Идумеянин, быть может, скажет: хотя и разорена совершенно и дошла до конца бед страна, которую мы населяем, но обратимся и воздвигнем запустелые города и селения и населим их мы спасшиеся. Так что же? – На это, говорит, сице глаголет Господь: тии созиждут, и Аз разорю, а Идумея назовется: пределы беззакония, как разоренная ради величайшей греховности (своей), и (назовется) людие, на няже ополчися Господь до века. Таков, а не другой какой, думаю, буквальный смысл (толкуемого места). Присоединил бы я, что всенепременно падет достояние имеющих помыслы плотские и земные, – ибо Идумеянин, как я сказал, в переводе означает: земный, – так как Бог разоряет (таковое достояние). Ведь то, что должно совершаться в сем мире, не имеет твердости и постоянного пребывания: временное благополучие преходит и подобно тени переменяется, так как или смертью уничтожается кто или настигает неожиданное бедствие.

Но если кто и из (духовных) Идумеян захотел бы созидать достояние своё, или собирая богатство из неправды, или услаждаясь пустою славишкою, или желая украшаться высокими должностями в жизни, – тот Самого Бога всяческих обретет как бы противостоящим ему и ополчающимся на него. Так и божественный ученик написал: если кто хочет быть другом мира, врагом Бога становится (Иак.4:4). Да, не оставит (без возмездия) Он, как я сказал, возлюбивших земные помышления и не прекратит ополчения на них, ибо всегда ненавидит преступного и делает отверженным грехолюбца.

—245—

Мал.1:5. И очеса ваша увидят, и вы речете: возвеличися Господь превыше предел Израилевых.

Когда, говорит, вы надлежащим образом устроите дела и как бы открытыми очами ясно увидите то, о чём я только что сказал, тогда вы, согласившись, конечно скажете, что прославился и возвеличился Бог в пределах Израиля. Происшедшие от Иакова, то есть Иудеи, прогневив, как я сказал, Бога величайшим своим нечестием, сделались изгнанниками, пленниками и добычею врагов. Поскольку же Бог, после того как они подверглись бедствиям и достаточно были наказаны, помиловал их, они возвратились к прежнему, с переходом у них дел к лучшему. Страна их пришла в хорошее состояние, они населили города, воздвигли храм, обстроили стенами Иерусалим и оказались опять в таком состоянии, какого хотя и желали, но не надеялись иметь.

Надлежит знать, что и по внутреннему смыслу, хотя бы кто из ведающих Бога и оскорбил Его, если и будет наказан за грехи, но не подвергнется совершенной погибели: наказав достаточно, Бог милует и снова возвращает к благосостоянию. А на любящих земные помыслы и взирающих на одно плотское Он ополчается постоянно и прострет на них времена гнева, ибо нарекутся, говорит, им пределы беззакония, и людие, на няже ополчися Господь до века.

Мал.1:6. Сын славит отца, и раб господина своего.¹⁶⁸⁸ И аще отец есмь аз, где есть слава моя? и аще Господь есмь аз, где есть страх мой? глаголет Господь Вседержитель.

—246—

Повсюду указывает на тех, кои выходят из пределов долга и решаются пренебрегать тем, чем всего менее подобает. Ведь достойным сыновьям подобает, – и это вполне законно, – стараться всеми силами о славе родителя своего, дабы и именоваться детьми славного отца. А если бы кто был и верным слугою, то и он, без сомнения, пожелает, чтобы собственный владыка его был знаменитый и славный, а не неизвестный и презренный; ибо таким образом и сам получит в этом счастье, сделает предметом похвалы для себя и найдет высочайшее удовольствие. Вы же, говорит, хотя и должны были прославлять Меня как Отца и бояться как Владыку, безмерно погрешили в отношении к тому и другому долгу. Вы окажетесь не воздающими Мне ни славы как Отцу, ни страха как Владыке, ибо, где слава моя, где и страх, если не принимаетесь делать ничего относящегося к славе Моей, ни, боясь наказания, следуете законам Владыки? Нечто таковое сказал и гласом Исаии: слыши, небо, и внуши, земле, яко Господь возглагола: сыны родих и возвысих, тии же отвергошася мене (Ис.1:2). Посему нам подобает искать того, что относится к славе Божией, и стремиться к правой жизни, зная написанное: живу Аз, глаголет Господь, яко прославляющыя мя прославлю, и уничижаяй мя безчестен будет (1Цар.2:30). Прославлен же будет от нас Отец всяческих Бог не тогда, когда мы постараемся совершать нам приятное и любезное, но когда, напротив, посвятим Ему свой ум и во всём станем следовать Его велениям. Будем и страшиться Его как Господа, если влечение ко злу станем пресекать боязнью прогневить Его и будем иметь бла-

—247—

гое помышление об изобличении пред божественным судилищем: всем бо нам подобает явитися пред судищем Христовым, да приимет кийждо яже с телом¹⁶⁸⁹ содела, или благо, или зло¹⁶⁹⁰ (2Кор.5:10).

Мал.1:6–7. Вы священницы презирающии имя мое. И ресте: о чесом презрехом имя твое? – Приносяще ко алтареви Моему хлебы скверны. И ресте: о чесом осквернихом я? – Внегда глаголати вам: трапеза Господня осквернена есть, и возлагаемая брашна уничижена.¹⁶⁹¹

—248—

Сильно обвиняет нерадение священников, коим и закон возглашает: благоговейны творите сыны Израилевы (Лев.15:3). Подчиненные обыкновенно следуют доброму примеру начальников и чрезмерно развращаются, когда видят их нерачительность в богопочтении, ибо сами скоро становятся такими же, заражаются недугом легкомыслия в отношении к благоговению и подражают нерадению наставников. Что истинно слово это, удостоверит Бог всяческих, говоря, что пастыри обуяша и Господа не взыскаша, сего ради не уразуме все стадо и расточено бысть (Иер.10:21). Итак, священнослужители божественных жертвенников обыкновенно оказываются для других виновниками добродетельной жизни, если ведут жизнь правую и подобающим образом чтут Бога, – напротив – постыдного и мерзостного поведения (служат они виновниками), если они прежде других окажутся зараженными такими недугами. Посему и божественный Петр премудро возглашал учителям, что надлежит им быть образцами для стад (1Пет.5:3). Итак, вы, говорит, украшенные достоинством священства, есте презирающии имя Мое. И если хотите узнать, каким образом презираете, то послушайте вопиющего: – тем, что вы приносите ко алтареви Моему хлебы скверны. Если же и на это сказали бы опять: каким образом осквернихом я, – то скажу вам: так как думаете, быть может, а скорее и самыми делами вопиете о том, что трапеза Господня уничижена есть. Для более же подробного и ясного истолкования изречения скажем о том, что означает выражение: хлеб оскверненный?¹⁶⁹² – Оскверненным называет хлеб нечи-

—249—

стый.¹⁶⁹³ Необходимо знать, что по воле Законодателя при совершаемых жертвах приносились и хлебы, впрочем бесквасные и чистые, – одну только жертву хваления повелел совершать с хлебами квасными (Лев.7:13). Какой заключается в этом таинственный смысл, о сем мы достаточно сказали в другом сочинении.¹⁶⁹⁴ Но объясню и теперь, хотя и бегло, дабы не показался я имеющим какую-либо косность в столь наиполезнейших предметах. Итак, хлеб неквашеный может быть символом жизни бесквасной и чистой. Так и божественный Павел оправданным в вере говорит в послании: тем же да празднуем не в квасе ветсе, ни в квасе злобы и лукавства, но в безквасиях чистоты и истины (1Кор.5:8). И еще: очистите убо ветхий квас, да будете ново смешение, якоже есте безквасни (– ст. 7). Увещевает и Христос святых апостолов, говоря так блюдитеся от кваса фарисейска и саддукейска (Мф.16:6). Посему сей хлеб есть символ чистой, освященной и бесквасной жизни, – и приносившие по закону хлебы бесквасные и опресноки приносили их за себя как бы еще в прообразах и тенях.

А как и оглашенных только и еще не омывших грех чрез святое крещение мы не высылаем из церквей, когда славословим Бога, но напротив – делаем их своими общниками, совер-

—250—

шая жертву хваления, – то посему и говорит закон, что совершать эту жертву надо на хлебах квасных, квасным хлебом, как я сказал, прикровенно называя еще не очищенного чрез святое крещение, но имеющего, как бы некий квас, в себе остатки исконной греховности. Итак, вы, говорит, священницы – презирающии имя Мое тем, что приносите ко алтареви Моему хлебы скверны. Посему имеющим (на себе) божественное священство надлежит заботиться о том, чтобы не совершать в церкви чего-либо подобного, – и знать, что точное исполнение (священнослужения) обрадует Бога, а нерадение в столь святом деле весьма опечалит (Его). Что нерадение это не останется безнаказанным для беспечных, это не трудно видеть из слов, кои они выслушивают: вы священницы – презирающии имя Мое; ибо нерадение священников есть как бы презрение к Богу, и этот грех направляется против подобающей и долженствующей Ему славы.

Мал.1:8. Зане аще¹⁶⁹⁵ приведете слепо на жертву,¹⁶⁹⁶ не зло ли? И аще приведете хромо или¹⁶⁹⁷ недужно, не зло ли? Приведи¹⁶⁹⁸ e¹⁶⁹⁹ князю твоему, еда приимет тя?¹⁷⁰⁰ еда приимет лице твое? глаголет Господь Вседержитель

—251—

Между тем как закон повелевал рассматривать недостатки в жертвенных животных (Лев.22:21 дал.) и увечных отвергать, а беспорочных освящать, в то время они приносили всё без разбора и безразлично, и обращали слишком мало внимания на подобающую Богу славу, но старательно заботились только о том, чтобы как можно более набрать жертв и в изобилии иметь овнов у себя дома и, быть может, даже в самой святой скинии. Но, стражи закона, неужели это не плохая жертва, если кто приводит хромое (животное)? Если и хромое или болезненное, то как избежит покора увечности? Неужели же вы не сочтете таковых плохими и для жертвы негодными? Но если вы думаете про себя, что они не таковы, то пусть кто-либо отнесет их в подарок и в качестве дара одному из начальников (ваших). – Не примет, говорит, он и за принесенный дар не окажет почтения к лицу приносящего, но весьма разгневается как оскорбленный. Посему весьма неразумно осмеливаться приносить Богу то, чего ни один из нам подобных не захочет принять. Великий это у нас грех, если мы, намереваясь принести что-либо Богу, стали бы искать что имеем похуже и низшего достоинства, не помышляя, несчастные, о том, что и Каин не совершал жертву (Богу) приятную, так как приносил неправильно, соблюдши себе первое и изрядное, а Бога задумав почтит низшим. Но не внят на жертвы его (Быт.4:3 дал.) Бог всяческих, ибо не вменяет в честь пренебрежение к Себе со стороны приносящих.

Неприемлемыми в жертву закон делал слепых животных, также хромых и недужных, причем слепое (животное) прикровенно обозначает не имею-

—252—

щих божественного освещения в своих сердцах, – а хромое – не умеющих прямо ходить в добродетелях, – недужное же – не очень твердо, как бы расслабленно и нерадиво, исполняющих свое служение Богу. Сказал негде и устами пророка: горе творящим дело Господне с небрежением (Иер.48 подр. 31:10). Посему надлежит нам иметь ум правильно ступающий и сильный, ибо тогда мы будем приятны и священны у добролюбивого Бога.

Мал.1:9. И ныне умилостивите лице Бога вашего, и помолитеся ему. В руках ваших быша сия, аще прииму от вас лица ваша, глаголет Господь Вседержитель.¹⁷⁰¹

Совершивших нечестие призывает к покаянию и говорит, что переменою к лучшему должен быть отвращен гнев Божий на неистовствовавших, ибо Он – благ и восставляет низверженных (Пс.144:14) и исцеляет сокрушенное (Пс.146:3) и обращает заблудившееся (Иез.34:16). А говоря: умилостивите лице Бога вашего, указывает на то, что Бог отвращается, и это вполне справедливо, от осмеливающихся оскорб-

—253—

лять Его и что Он как бы отвращает очи Свои от не ищущих славы Его, не удостаивая их ни милосердия, ни любви, ни попечения Своего, ибо очи Господни на праведныя (Пс.33:16), по написанному. Сказал и против некиих из злодеев устами Исаии: егда руки прострете ко Мне, отвращу очи Мои от вас: и аще умножите моление, не услышу вас: руки бо ваши исполнены крове (Ис.1:15). Посему согрешившие должны умилостивлять Бога, чтобы Он обратил на них лицо Свое и чтобы удален был вред, долженствующий быть от отвращения Его. Определяет прегрешения священнослужителей и предотвращает возражение, и не лжесвидетельствует говоря: в руках ваших быша сия. Когда, говорит, другие согрешали, вы не только молчали, но были как бы собственноручными совершителями нечестии против Меня и без всякого посредства грешили нерадением ко Мне. И если кто-либо (у вас) боялся делать обличения за это против вас, то Я Сам не буду как один из вас, и не прииму лицо нечестивцев. Подобное сему сказано устами Давида: вознепщевал ecu беззаконие, яко буду тебе подобен: обличу (тя) и представлю пред лицем твоим грехи твоя (Пс.49:21), ибо нелицеприятен Судия, но как Бог Он прав и неподкупен.

Мал.1:10. Зане и в вас затворятся двери, и не возгнетите¹⁷⁰² (огнем) алтарь мой туне.

—254—

Весьма благовременно, как бы пока еще в предсказании, предъуказует красоту жизни во Христе, так как (говорит) подзаконная тень и то древнее священство вскоре уже прекратятся, и должны в свое время явиться священнослужители истины, кои будут совершителями богослужения в духе и весьма старательно станут искать славы Божией. Затворятся, говорит, над ними двери, так как или не будет благовония у подзаконных священнослужителей, – аще затворит против человека, сказано, кто отверзет (Иов.12:14: Ис.22:22), – или с явлением истиннейшей скинии, то есть Церкви, в неё не войдут продолжающие еще совершать священнослужение по закону. Как бы исключенные чрез неверие, они останутся вне и не коснутся святыни. А что они лишатся священнослужения, это явствует из слов Бога, говорящего устами Осии: зане дни многи сядут сынове Израилевы, не сущу царю, ни князю, ни сущей жертве, ни жречеству, ни явлениям (Ос.3:4). Итак, на прекращение подзаконного богослужения и на затворение подзаконного священства может указывать, по моему мнению, изречение, что над ними затворятся двери и Церковь не допустит их, ибо уже не время закалать тельцов, но уже бескровными жертвами чтится Бог всяческих. Поскольку же присовокупил к этому, что не возгнетите (огнем) алтарь Мой туне, то, думаем, это имеет значение нравственного наставления. Желает теперь указать на то, что призваны они к священнослу-

—255—

жению и к возложению огня на жертвенник не для того, чтобы ослабляли славу Призвавшего их, но чтобы, почитая Его подобающим образом, обладали достоинством священства. Не заботящиеся же о столь святом служении и из благоговения к священнодействию не воздерживающиеся от прогневления Бога по справедливости получат, наконец, наказание. Ведь по истине не малою виною должно быть пренебрежение к участию в дарах Божиих и крайне неразумное отвержение почестей от Него. Потому и Исав назван земным и нечистым,¹⁷⁰³ что за пищу одну только отдал право первородства своего. Итак, когда говорит: не возгнетите жертвенник Мой туне, то желает указать на то, что священство не без награды, впрочем и не без наказания (останется), если кто не станет отправлять его подобающим образом и с надлежащим вниманием. Должно заметить, что еврейское издание имеет другое изложение мыслей и сочетание слов. Там сказано так: вы и левиты и священники, последнее в храме место имеющие, поставленные от вас для запирания ворот, – не возжжете жертвенника Моего даром, то есть не безмездно отправляете службу или священство, так как народ приносит вам десятины, начатки, благодарения.¹⁷⁰⁴ Итак за то, что пренебрежено Божие и не было в наипервейшей заботе (у вас).

Мал.1:10, 11. Несть моя воля¹⁷⁰⁵ в вас, глаголет Гос-

—256—

подь Вседержитель, и жертвы¹⁷⁰⁶ не прииму¹⁷⁰⁷ от рук ваших: зане от восток солнца и до запад¹⁷⁰⁸ имя мое прославися¹⁷⁰⁹ во языцех, и на всяком месте фимиам приносится¹⁷¹⁰ имени моему, и жертва чиста: зане велие имя мое во языцех, глаголет Господь Вседержитель.

(Продолжение следует)

—241—

Дарвинизм теперь пользуется широким правом гражданства как в науке, так и в ходячем образе мыслей. Принципы – борьбы за существование, естественного и искусственного подбора, наследственности, вообще принципы так называемой эволюционной теории фигурируют постоянно и в научных трактатах и в публицистике и беллетристике, и в обыденных разговорах. Дарвинизм перестал быть достоянием ученых кабинетов, – он давно уже вышел на улицу и сделался ходячей монетой. Его принципы не ограничиваются уже областью науки, но и проникают в жизнь; из него нередко делаются такие приложения, о которых, вероятно, не думал и сам творец его. Дарвин, как мы знаем, не был моралистом; с начала до конца он исключительно оставался натуралистом, желающим объяснить физическую и духовную природу человека из истории его прошлого бытия. Своей теории о происхождении человека он не придавал значения непреложной истины. Свои заключения и выводы он постоянно, или большею частью, сопровождает выражениями: «мы имеем право предполагать», «имеем право думать», «может быть», «вероятно» и т. под. Но такая скромность была чужда значительному большинству его полуобразованных почитателей, для которых его теория явилась новым словом, имеющим оракульное значение. Со стремительностью и фанатизмом, достойными лучшего дела, эти неумеренные почитатели возводят новое учение в догмат и стараются делать из него разного рода практиче-

—242—

ские приложения, желая обосновать им всю сферу нравственной деятельности человека. Последнее обстоятельство и побудило нас заняться вопросом, – может ли дарвинизм содействовать нравственному прогрессу и не опасно ли для человека его принципами руководствоваться в своей нравственной деятельности?

I

Мы не станем подробно излагать теорию Дарвина о происхождении человека, – полагаем, что, в общем, она известна слушателям. Мы отметим только её существенные и характерные пункты.

Исходя из той мысли, что «тело человека устроено по тому же общему плану, как и других млекопитающих»; что «он проходит чрез те же фазы зародышевого развития и удерживает многие зачаточные и бесполезные образования, которые некогда имели, без всякого сомнения, определенную цель»; что «мы видим в человеке примеры случайного возврата известных особенностей, которые, очевидно, должны были быть принадлежностью его ранних родоначальников»; что «эти явления были бы простой игрой природы, если бы человек отличался от всех других животных», – Дарвин приходит к мысли, что «все эти явления становятся понятными только в том случае, если видеть в человеке, как и других млекопитающих, потомка какой-либо неизвестной низшей формы». (Соч. Дарв., т. II, стр. 103, изд. Поповой, 1896 г.).

Если мы возьмемся за генеалогическую нить, идущую от самых отдаленных предков человека, и пойдем по её направлению, то мы должны будем углубиться в крайне отдаленные от нас периоды времени и спуститься до таких форм жизни, которые, по-видимому, ничего общего с настоящим видом человека не имеют, но которые, тем не менее, по мнению Дарвина, оставили свой след, сохраняющийся и до сих пор в его настоящей организации. «Самые древние родоначальники царства позвоночных, говорит Дарвин, о которых мы можем составить себе хотя неясное представление, были, очевидно, морскими животными, сходными с личинками живущих теперь асци-

—243—

дий. Из этих животных развилась, по-видимому, группа рыб, организованных так же низко, как ланцетник; из последней же – твердочешуйные и другие рыбы, подобные чешуйчатнику. Незначительный шаг вперед приводит от этих рыб к земноводным… Птицы и пресмыкающиеся были некогда близко соединены между собою, а птицы-звери представляют теперь до некоторой степени соединительное звено между млекопитающими и пресмыкающимися… В классе млекопитающих не трудно представить себе ступени, ведущие от древних птице-зверей к древним сумчатым и от этих к древним предкам живородящих млекопитающих. Мы можем подняться таким образом до лемурных, а от этих последних уже не велик промежуток до обезьян. Обезьяны разделились между собою на две большие ветви: обезьян старого и нового света. От последних (первых?) же произошел в отдаленный период времени человек, чудо и слава мира» (ibid. стр. 117). «Предположение, говорит в другом месте Дарвин, в силу которого животные столь различные, как обезьяна, слон, колибри, змея, лягушка, рыба и т. дал. могли все произойти от одного родоначальника, покажется чудовищным тем, которые незнакомы с новейшим движением естественной истории» (Ibid, стр. 112).

Итак, в самый отдаленный период времени, на самой низшей ступени развития животного царства, до которой только могут доходить наши предположения и догадки, нашими прародителями были неизвестные существа, имеющие форму рыбы, и след., водяные животные, так как, говорит Дарвин, «морфология ясно показывает, что наши легкие состоят из видоизмененного плавательного пузыря, служившего некогда гидростатическим снарядом. Щели на шее человеческого зародыша указывают на прежнее положение жабер. В месячных или недельных сроках наступления некоторых функций нашего тела мы, очевидно, сохраняем отголоски нашей первобытной родины – морского берега, омываемого приливами… Эти древние предки человека, которые являются нам в темной дали прошлых веков, должны были быть организованы так же низко, как amphioxus lanceolatus, или даже еще ниже» (ibid. стр. 114).

—244—

Потом бесчисленных видоизменений во внешней и внутренней организации, совершавшихся в течении необъятных периодов времени, не поддающихся сколько-нибудь точному исчислению, наш водяной прародитель вынырнул на свет Божий и здесь медленно и постепенно стал возвышаться по лестнице животного царства и, наконец, поднялся до образа нашей ближайшей родственницы – четверорукой обезьяны. Не безынтересно взглянуть и на портрет нашего ближайшего родича, как нам рисует его Дарвин:

«Древние родоначальники, говорит он, были, без всякого сомнения, покрыты некогда волосами (и оба пола имели волосы), их уши были заострены и подвижны, а тело кончалось хвостом с принадлежащими к нему мышцами. Их конечности и туловище были приводимы в движение многими мышцами, которые появляются лишь случайно у теперешнего человека, но составляют нормальное явление у четвероруких… Нога, судя по форме большого пальца у зародыша, была в это время хватательным орудием; наши предки были, без всякого сомнения, древесными животными и населяли какую-нибудь теплую лесистую страну. Самцы имели большие клыки, которые служили им грозным оружием» (ibid. стр. 114).

Свою главу о средствах и генеалогии человека Дарвин заканчивает следующими многознаменательными словами: «таким образом, мы дали человеку родословную значительной длины, но, нам могут сказать, не слишком благородного свойства. Не раз было говорено, что земля как бы долго готовилась к принятию человека, и в одном отношении это строго справедливо, потому что человек обязан своим существованием длинному ряду предков. Если бы не существовало которого-либо из звеньев этой цепи, человек не был бы совершенно тем, что он есть. Если мы не станем добровольно закрывать глаз, то и с теперешними нашими знаниями нам можно будет приблизительно узнать наших прародителей. Стыдиться их – право нечего. Самый скромный организм всё же несравненно выше неорганической пыли под нашими ногами, и неизвращенный ум не может изучать какого бы то ни было живого существа, даже самого низ-

—245—

шего, без удивления пред его чудным строением и свойствами» (ibid. стр. 117–118).

Как по телесной организации своей человек, по теории Дарвина, является потомком представителя одной из низших форм животной жизни, так и по своим внутренним психическим свойствам он состоит в ближайшем родстве с миром животных. Если в этом отношении и есть различие между человеком и животными, то оно не качественное, а количественное.

В духе человека, следоват., нет ничего такого, что не было бы присуще и душе животных. Если, как мы увидим, Дарвин и находит в человеке некоторые свойства, которые составляют исключительную принадлежность человеческой духовной природы, то это уже с его стороны является некоторою непоследовательностью: по смыслу его теории, утверждающей, что различие между человеком и животными в умственном и нравственном отношениях есть не качественное, a количественное, таких исключительных свойств в человеке быть не может.

Обращаясь к чувствующей стороне человека и животных, Дарвин утверждает, что даже низшие из них способны ощущать удовольствие и страдание, счастье и несчастье; более же сложные наши чувства свойственны также и низшим животным. Так Дарвин говорит о ревности собак, их великодушии, обидчивости обезьян. Он приписывает животным чувства удивления, любопытства, подражательности; а собаки, по его мнению, склонны к юмору и суеверию. Говоря об умственных способностях животных, он упоминает о внимании, их превосходной памяти. Из того факта, что животные видят сны, Дарвин заключает, что они обладают некоторой долей воображения, а на основании того, что животные останавливаются, обдумывают и принимают то или иное решение, Дарвин приписывает им разум, забывая при этом, что под способностью разума мы обыкновенно разумеем нечто большее. Делая общий вывод об одинаковости чувств и умственных способностей человека и животных, Дарвин говорит: «мне кажется вполне доказанным, что человек и высшие животные, в особенности приматы, имеют некоторое число общих инстинктов. У

—246—

всех их одинаковые органы чувств, побуждения и ощущения; у всех одинаковые страсти, привязанности и чувствования, – даже самые сложные, как ревность, подозрительность, соревнование, благодарность и великодушие; они способны обманывать и умеют мстить; иногда способны понимать смешное и обладают даже чувством юмора; они любопытны и способны удивляться, обладают, хотя и в различной степени, способностями к подражанию, вниманию, рассуждению и выбору; обладают памятью, воображением, ассоциацией представлений и разумом. Особы одного и того же вида представляют все ступени от полнейшей глупости до большого ума. Так же, как человек, они страдают умопомешательством, хотя подвержены ему в меньшей степени» (ibid. 53).

Но Дарвин идет еще далее. Он говорит об умственном и нравственном прогрессе животных (собаки, крысы), об их умении употреблять орудия, огонь, одежду (оранг, павиана), о способности отвлечения, образования общих понятий (собаки), некоторою степенью самосознания. Даже относительно способности речи Дарвин говорит, что, хотя членораздельная речь свойственна одному человеку, тем не менее, от низших животных он «отличается только тем, что обладает бесконечно большею способностью ассоциировать в своем уме самые разнообразные звуки и представления. Этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей». Но, не умея сами говорить, собаки, напр., понимают многие слова и предложения. А охотничьи собаки способны рассуждать и без помощи речи.

Много распространяется Дарвин о развитии в царстве животных чувства красоты. «Конечно, говорит он, ни одно из животных не способно восхищаться такими красотами, как ночное небо, прекрасный пейзаж, или наслаждаться утонченной музыкой; но такие развитые вкусы, зависящие от цивилизации и сложных представлений, столь же чужды дикарям и необразованным людям». «Судя по отвратительным украшениям и столь же отвратительной музыке, которыми восхищается большинство дикарей, можно было бы сказать, что их эстетические поня-

—247—

тия развиты менее, чем у иных низших животных, напр. птиц», (ibid. стр. 64).

Наконец, о происхождении и развитии разного рода религиозных верований Дарвин, хотя и утверждает, что «религиозное чувство, состоящее из любви, полной покорности высшему и таинственному повелителю, из глубокого сознания зависимости, страха, уважения, благодарности, надежды на будущее и, может быть, из других элементов», свойственно только существу поднявшемуся до довольно значительной степени высоты в умственном и нравственном развитии, тем не менее, он хочет видеть некоторое отдаленное сходство с этим душевным состоянием в привязанности собаки к своему хозяину, в её горячей любви, соединенной с полной покорностью, некоторой боязнью и, может быть, некоторыми другими чувствами (ibid. стр. 65–66).

Всё это говорит за то, что душа человека и душа животных не отличаются друг от друга качественно (всё, чем одарена первая, мы можем в большей или меньшей степени найти и в последней). Логический вывод будет тот, что нет оснований выделять человека из разряда животных в какой-нибудь особый класс, что по своему происхождению он находится в кровном родстве с ними. Свое сочинение о происхождении человека Дарвин заканчивает следующими словами: «я старался по мере сил доказать мою теорию, и, сколько мне кажется, мы должны признать, что человек со всеми его благородными качествами, сочувствием, которое он распространяет не только на других людей, но и на последних из живущих существ, с его божественным умом, который постиг движение и устройство солнечной системы, словом со всеми его высокими способностями, – все-таки носит (в своем физическом строении) неизгладимую печать низкого происхождения».

Сам Дарвин относится к этому открытию весьма добродушно: «Основное заключение, говорит он, к которому приводит это сочинение, именно, происхождение человека от какой-нибудь низко организованной формы, покажется, – как я думаю с сожалением, – крайне неприятным для многих особ… Что до меня касается, я бы

—248—

скорее желал быть потомком храброй маленькой обезьянки, которая не побоялась броситься на страшного врага, чтобы спасти жизнь сторожа; или от старого павиана, который, спустившись с горы, вынес с триумфом молодого товарища из толпы удивленных собак, чем быть потомком дикаря, который наслаждается мучениями своих неприятелей, приносит кровавые жертвы, убивает своих детей без всяких угрызений совести, обращается со своими женами как с рабынями, не знает никакого стыда и предается грубейшим суевериям» (ibid. стр. 421).

И мы знаем, что на самого Дарвина его теория не произвела какого-либо деморализующего влияния. Возросший и воспитанный в строгих английских семейных общественных нравах, он до конца дней своих оставался высоконравственным и примерным семьянином и честным гражданином. Но то, что без вредных последствий осталось для Дарвина, имевшего трезвый взгляд на свою теорию, не может остаться безразличным для его неразумных последователей. Имея в виду этих последних, мы полагаем не лишним, прежде всего, заняться вопросом о том, насколько мысль о низведении человека в разряд животных может питать нравственное чувство человека, – как она может отражаться на его нравственном сознании?

II

Высота нравственного сознания человека, прежде всего, зависит от его самосознания. В деле своего нравственного самоусовершенствования человек, по нашему мнению, руководствуется, прежде всего, сознанием того, кто он по своему существу? Разрешение этого вопроса естественно ведет его к уяснению его прав и привилегий, которые в свою очередь указывают ему и на его обязанности. Поэтому, чем лучшего и высшего мнения о себе будет человеческая личность, тем сильнее она будет стремиться воплотить и в жизни своей этот идеал собственного своего самосознания. Идея не может быть в нас чем-то покоящимся, пребывающим, заключенным в себе. Возникши в нашем сознании, она, подобно зародышу во

—249—

чреве матери, начинает расти и развиваться, и, в конце концов, ей уже становится мало одной своей внутренней, утробной жизни, – она стремится на свет Божий и воплощается в поступке, или ряде поступков, т. е. во всей совокупности нравственной деятельности человека. И вот, какова будет мысль человека о себе, такова будет и его нравственная деятельность.

Но мысли человека возникают, растут и развиваются под влиянием окружающей его среды, из которой они берут известные соки и питание. Поэтому, чем чище и благороднее будет среда, тем возвышеннее будет и образ мыслей человека, тем совершеннее будет и его нравственная деятельность: с преподобными – преподобен будеши… Возьмем пример из нашей обыденной жизни: поставьте, напр., образованную, интеллигентную личность в такую среду, которая бы прежде всего сузила и сократила образ её мыслей, не давала пищи её уму и сердцу – и увидите, что она, благодаря такой среде, умственно и нравственно умирает; напротив, низшая, животная природа в ней пробуждается, оживает, но, не сдерживаемая и не управляемая высшим контролем разума, получает такой простор и свободу, что положительно пленяет человека в свое послушание и губит его не только духовно, но и телесно. Не всегда, конечно, так бывает, но бывает, и бывает нередко.

Обратимся теперь к дарвинизму. Что дает он в интересах развития человеческого самосознания? Поднимает ли он нравственное самочувствие человека, наделяет ли он его какими-либо особыми правами и преимуществами, которые бы зажигали в нём внутренний огонь, пылающий ревностью к нравственному самоусовершенствованию? Создаст ли он, наконец, человеку среду, которая бы возбуждала, оживляла, укрепляла и оплодотворяла его нравственное чувство? В деле развития самосознания дарвинизм не только ничего не дает человеку, но оказывает ему в этом отношении очень плохую услугу. Чем больше изучает человек самого себя, идя по следам, указываемым ему дарвинизмом, тем больше он должен проникаться мыслью, что по существу своему он тоже – животное, что существенным он ничем от него

—250—

не отличается, что видеть в различных свойствах и способностях человека – умственных, нравственных, эстетических и даже религиозных – какое-либо особенное его преимущество есть предрассудок, что истинное понимание вещей напротив ведет к признанию безразличия между человеком и животными и в этом отношении, что, наконец, только благодаря какой-то слепой случайности и многовековой, в большинстве случаев, особенно на первых порах, кровавой борьбе человек возник из ничтожества и выплыл он из водного океана на сушу, опередив своих водяных родичей. Служит ли эта генеалогия возвышению и облагорожению человеческого самосознания? Нисколько. Что такое наше я по своему существу, спросил бы себя правоверный дарвинист? Такое же животное, которое вот лежит у моих ног, охраняя меня, но которое часто превосходит меня своею верностью и дружбой. Но если моё я – тоже же животное, то какие же сравнительно с ним будут мои права и преимущества? Право победителя, право сильного? Но от подобных преимуществ усиленно открещиваются и самые завзятые дарвинисты. Права умственные и нравственные? Но ведь они должны необходимо вытекать и из особенных преимуществ ума и сердца, а они, как мы видели, по существу своему, одинаковы с животными. Какие же вытекают отсюда для сознания человека его особенные обязанности и нравственные нормы? Опять никаких. Нет особенных прав, нет и особенных обязанностей. Я, конечно, могу чувствовать известные обязанности и в отношении к себе самому и в отношении к своим ближним; но эти обязанности настолько же для меня обязательны, насколько обязательны обязанности для моего верного пса в отношении ко мне. Таким образом, теория Дарвина служит не в интересах возвышения и облагорожения человеческого самосознания, но к его понижению; она не связывает человека какими-либо нравственными обязанностями, напротив – развязывает и освобождает его от них, и не стесняемый ими, он, по чувству своего кровного родства с низшими породами тварей, может приложиться скотом бессмысленным и уподобиться им.

Но скажут: разве человек в течении веков не вы-

—251—

работал известных нравственных норм, которых он обязан держаться и в отношении к себе и в отношении к своим ближним? Но кто создал эти правила? Кто обязал ими человека? Он сам. Но если так, то кто же воспрепятствует ему и уничтожить эти правила так же, как он создал их, и измыслить другие, более удобные для него в настоящую минуту. И вот таким образом создается почва, благоприятная для появления и развития таких философий, как философия Ницше.

Но долг, совесть? скажут еще. Но то и другое есть, как известно, нечто формальное; реальное же содержание этих факторов нравственного поведения может быть различно до противоположности.

Если, далее, мы обратим внимание на способ, как, по теории Дарвина, человек произошел в люди, то и с этой стороны мы увидим, что человеческая личность не найдет в ней побуждений к своему нравственному развитию и самоусовершенствованию. Бесчисленные миллиарды существ, на самой низшей ступени нравственного развития тварного мира, вместе с будущим человеком, находились среди одинаковых условий своего внешнего существования и были под властью тех же самых космических сил и законов природы, – почему, именно, человеку посчастливилось возникнуть из своего ничтожества среди своих собраний по ничтожеству и достигнуть столь царственной высоты, неизмеримо превозносящей его над всем окружающим его миром? Да именно потому, что ему посчастливилось, – в этом слове заключается полное разрешение поставленного нами вопроса. Случай вывел человека в люди. Случайно удалось ему приспособиться лучше остальных своих сверстников к окружающим условиям, что повело к счастливому изменению его внешней и внутренней организации; а это, в свою очередь, дало ему перевес над своими собратьями в борьбе за существование. То, что содействовало ему в победе над неблагоприятными для него жизненными условиями, это постепенно в течении миллионов веков увеличивалось в нём естественным подбором и закреплялось законом наследственности. Случай и космические законы совершенно механического характера, – вот факторы, за-

—252—

правлявшие развитием физической и духовной природы человека. Могут ли они давать пищу нравственному сознанию человека? Могут ли они создать в нём побуждения к нравственному его развитию и усовершенствованию? Нет. Мы все знаем, как слеп и прихотлив по природе своей случай: он может возвышать, может и унижать; может увенчать, но также и развенчать. И если случай оказался отцом-благодетелем человека, неизвестно почему излившим на него поток своих необычайных милостей и щедрот, то он же может явиться для него и злым гением-мстителем, доводящим его до конечной погибели. Нет ничего устойчивого в мире, пока царит случай. Все приобретения, сделанные человеком путем кровавой борьбы и напряженных усилий, все завоевания разума, все плоды его культуры и цивилизации, – всё это может моментально погибнуть, если это угодно будет случаю. К чему же тогда эти кровавые усилия, которые понадобились для приобретения всего этого культурного богатства? Не лучше ли, как говорится, сидеть сложа руки у моря и ждать погоды? Или не благоразумнее ли будет – пользоваться всяким удобным случаем, чтобы взять от жизни всё, что есть у тебя в данный момент под рукою, всегда памятуя, что завтра всего этого у тебя может и не быть? Понятно, что подобный образ мыслей в одном случае ведет к нравственному индифферентизму и квиетизму, с другой – к эпикуреизму, хотя бы последний носил такой же облагороженный характер, как эпикуреизм Петрония.

Не такую пищу нашему нравственному сознанию дает христианское мировоззрение. Оно внушает нам веру, что Творец неба и земли особенным движением Своей всеблагой воли выделил человека из всех прочих тварей. Он создал его по Своему образу и подобию, даруя ему душу, которая есть часть Его божественного существа и потому является отражением бесконечных совершенств своего Создателя. Так побуждает нас верить христианское учение относительно образа происхождения человека. И мы думаем, что такая вера и лучше объясняет прошлую историю человека и даст его сознанию несравненно больше побуждений к его нравственному развитию и усо-

—253—

вершенствованию. Как растение стремится к свету, так и душа человека стремится в своем развитии к подобному себе. Чем больше изучает себя человек на почве веры, внушаемой ему христианством, тем к большему сознанию приходит он о своей божественной сущности и тем более вытекает отсюда для него нравственных побуждений выделять себя своим образом жизни из всего окружающего и стараться быть подобным тому, чей образ и подобие он в себе носит. Вы есте храм Божий и Дух Божий живет в вас; будьте совершенны, как и Отец ваш небесный совершен есть. Вот чему учит нас христианское учение, вот какой нравственный идеал рисует оно человеческому сознанию. Оно вполне достаточно разрешает нам недоуменные вопросы, которые в дарвинизме остаются или неразрешенными, или разрешенными очень неудовлетворительно. История телесного и духовного развития человека является не игрою слепого случая, но получает свое глубокое основание и разъяснение в особенных, богоподобных свойствах человеческой души, инстинктивно стремящейся к своему Прототипу. Тут уже нет места нравственному индифферентизму, так как человеку даны особые права и преимущества, превозносящие его над всем земнородным и обязывающие его не ронять свое достоинство, уподобляясь скотом несмысленным, но постепенно, всё более и более, путем усилий и борьбы и со своею собственною и окружающею его косною природою, достигать таящегося в глубинах его души нравственного идеала.

Нет здесь места и для такого образа мыслей, который располагает человека пользоваться случаем и брать от жизни всё, что дозволяет ему настоящая минута. Творец не оставляет человека на произвол космических сил, но и весь космос и в особенности судьба человека подлежат попечению мудрого, всеблагого Промысла, направляющего всё к добрым целям, которые своею совокупностью составляют в нравственном мире особое царство. Со стороны человека было бы роковой ошибкой, доставляя себе минутное наслаждение, явиться нарушителем гармонии этого царства и противником установленного в нём нравственного порядка, так как, по ду-

—254—

ховной природе своей, он есть гражданин, этого царства и, как таковой, обязан поддерживать существующий здесь нравственный порядок. Вот к какому высокому образу мыслей располагает человека христианское учение, и как не похоже всё это на то, что мы видели в дарвинизме с его генеалогией человека, низводящей последнего до безразличия с самыми низкими народами животных, с его историей телесного и духовного развития человека, всецело подчиненного, по крайней мере, на первых порах, слепым космическим силам природы. То, что в этой истории по теории дарвинизма, остается загадкой, или получает решение, совершенно не мирящееся с требованиями разума, в христианстве получает полное и ясное разрешение. Не случайно человек произошел в люди, но потому, что самое существо его природы отмечено печатью особого творческого акта, который оставил внутри его искру божественного огня, зажигавшего в нём все лучшие стороны его богоподобной природы и побуждавшего его стремиться к своему первоисточнику, к Отцу светов.

III

Не легко было человеку, по теории Дарвина, приобресть перевес над всем окружающим его миром. Путь восхождения по лестнице умственного и нравственного прогресса не усыпан розами: жестокую кровавую борьбу он должен быть выдержать и с окружающими неблагоприятными условиями жизни и со своими кровными собратьями и родичами, каждый из которых также наравне с ним предъявлял и оспаривал у него право на существование. Подобно прочим органическим существам человек наделен способностью размножаться в такой прогрессии, что человеческих существ родится в несколько раз больше того, чем располагает экономия природы. На клочок земли, достаточный только для одного, является множество претендентов, из которых каждый стремится вырвать его из рук всех прочих своих соперников. Между последними возникает упорная, непрестанная, ожесточенная, кровавая борьба, при чем победителем является тот, кто в самом себе хотя в самой ничтожной дозе

—255—

заключает какое-либо преимущество пред прочими. В природе, таким образом, происходит постоянный выбор лучших и совершеннейших особей, которые право на свое существование завоевали тем, что имеют в себе самих полезных свойств более, чем другие. Благодаря этим свойствам, они лучше других прилаживаются к существующим условиям жизни и оставляют за собой своих соперников. Так постепенно нарастает богатство полезных свойств в известном классе особей, которое путем наследственности закрепляется и передается следующим поколениям. Вот общие законы, заправляющие, по теории Дарвина, развитием органической природы вообще и в частности человека. У Дарвина они носят названия известных законов: борьбы за существование, естественного подбора и наследственности.

Остановим свое внимание на первых двух главных законах и посмотрим, являются ли они действительно двигателями нравственного прогресса. Начнем с естественного подбора.

* * *

С точки зрения теории Дарвина, открытый им закон естественного подбора должен бы действовать неукоснительно, неумолимо; его действия всегда должны бы были сопровождаться известными определенными результатами; в борьбе за существование должен бы был одерживать верх наилучший и в физическом, и в умственном, и нравственном отношениях.

Но на самом деле есть факты, приводимые со слов других самим же Дарвином и не опровергаемые им, которые говорят против этой теории. Так, некоторые ученые (Грег и Гольтон) обратили внимание на тот факт, замечаемый в цивилизованных странах, что наиболее бедные и беспечные, часто зараженные пороками, люди почти всегда женятся рано, тогда как люди расчетливые и умеренные, отличающиеся обыкновенно безукоризненной нравственностью, женятся поздно, чтобы иметь возможность жить самим и содержать семью в довольстве… Таким образом, беспечные, безнравственные и часто порочные члены общества размножаются быстрее, чем осмотритель-

—256—

ные и вообще добродетельные члены его. Или, по выражению м-ра Грега: беззаботные, ленивые, непредприимчивые, не стремящиеся ни к чему ирландцы, размножаются как кролики, тогда как воздержные, осмотрительные, уважающие себя честолюбивые шотландцы, которые строго нравственны, религиозны и обладают здоровым и дисциплинированным умом, проводят лучшие годы в борьбе и безбрачии, женятся поздно и оставляют после себя мало детей. Если представить себе страну, заселенную первоначально тысячею саксов и тысячею кельтов, то после двенадцати поколений пять шестых населения будут кельты… В вечной борьбе за существование численный перевес будет на стороне низшей и менее одаренной расы и преобладание это будет обусловлено не добродетелями и хорошими качествами, а напротив – недостатками» (ibid. стр. 97). Итак, есть факты, которые прямо говорят, что, вопреки естественному подбору, худшие люди вытесняют лучших, благодаря только своему численному превосходству. И у самого Дарвина в одном месте проскальзывает такое признание: «Весьма сомнительно, чтобы потомки людей добрых и самоотверженных, или особенно преданных своим товарищам, были многочисленнее потомков себялюбивых и предательских членов того же племени. Тот, кто готов скорее пожертвовать жизнью, чем выдать своих товарищей, чему известно столько примерив между дикарями, часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу. Наиболее храбрые люди, идущие всегда впереди на войне и добровольно рискующие жизнью для других, должны вообще гибнуть в большем числе, чем другие. Поэтому едва ли окажется вероятным…, чтобы число людей, одаренных такими благородными качествами, или уровень их развития могли возрасти путем естественного подбора, т. е. переживанием наиболее способных (курсив наш). В конце выходит, что Дарвин в данном случае вторит общему убеждению, сложившемуся, конечно, на основании показаний ежедневного опыта, что добрые люди вообще недолговечны, что они не выдерживают борьбы за свое существование и поле битвы оставляют людям, в нравственном отношении весьма сомни-

—257—

тельным. «Добрые люди Богу нужны», говорит наш народ, не умея иначе объяснить этого, по-видимому, аномального явления. Но вера нашего народа так или иначе все-таки умеет объяснить это, тогда как с точки зрения Дарвина и его теории естественного подбора этот факт остается необъяснимым.

* * *

Не менее сомнительно значение и другого закона, выставляемого Дарвином в качестве фактора в истории развития человечества – закона борьбы за существование. Как мы видели, ход развития человечества совершается следующим образом: в основе всего этого развития лежит факт чрезвычайно быстрого размножения человека, в несколько раз превышающего те средства, которыми располагает природа для его пропитания. Результатом такого размножения является борьба за существование. «Не возможно не сожалеть горьким образом (но разумно, или нет, – это другой вопрос) в той пропорции, в который размножается человек», говорит Дарвин (стр. 100)… Человек страдает от тех же внешних влияний, как и другие животные, и потому он не имел права ожидать пощады от пагубных последствий борьбы за существование… «Тем не менее, говорит он, можно сомневаться в том, была ли бы достигнута цель постоянного усовершенствования, при помощи наиболее благоприятных обстоятельств, если бы нарастание населения не шло быстро, и, следовательно, и борьба за существование не была жестока до последней крайности» (стр. 101)… Если человеку «суждено подвигаться еще далее вперед, то ему необходимо оставаться под влиянием жестокой борьбы. Иначе он быстро впадает в бездействие, и наиболее одаренные люди не получат большого успеха в битве жизни, чем менее одаренные. Отсюда естественная быстрота, с которой человек размножается, не смотря на то, что она ведет к разнородному и очевидному злу, не должна быть значительно уменьшаема какими бы то ни было способами. Для человека должна существовать открытая конкуренция, и закон и обычаи не должны мешать наиболее способным иметь решительный успех в жизни и оставлять наиболь-

—258—

шее число потомков» (ibid. стр. 420). Итак, по мнению Дарвина, без борьбы за существование, человечество впало бы в бездеятельность и остановилось бы в своем развитии.

Но так ли это? Не отрицая огромного влияния закона борьбы за существование на ход умственного развития человечества, мы тем не менее не можем усвоять ему того значения, какое желает давать ему Дарвин: относительно и этого закона мы должны сделать значительные оговорки и ограничения. Прежде всего, – что говорит вам история? Она свидетельствует, что человечество все более и более прогрессирует по части своего размножения и, по закону Дарвина, борьба за существование должна бы становиться всё более жестокою, кровавою и ужасною, а между тем мы видим совсем обратное: с развитием культуры человек постепенно, всё более и более оставляет свои кровожадные инстинкты и все более проникается гуманными началами. Войны становятся не так часты, как прежде; спорные международные вопросы стараются разрешить не мечем и ружьем, а на почве мирных договоров и соглашений. А в конце концов друзья человечества уже мечтают о всеобщем разоружении и наступлении золотого века, когда всякие недоразумения между нациями будут разрешаться третейским судом. Итак, борьба за существование постепенно утрачивает свою силу; но впадает ли вследствие этого человечество в апатию, бездеятельность? Прекращается ли ход его развития? Громадные успехи, сделанные человеком в области наук, искусств и вообще культурной жизни, говорят о противном. И мы смело можем утверждать, что этими успехами человек главным образом обязан не усилению, а ослаблению борьбы за существование, так как, не расходуя своих сил на одоление врагов и супостатов, он получает возможность употребить их на мирные занятия, на разработку наук, искусств и т. под. Наоборот – науки и искусства перестают процветать, нравы народа грубеют и всё духовное его развитие понижается, как скоро на его долю выпадает несчастье – подпасть влиянию борьбы за существование, тратить время и свои способности на одержание побед над своими врагами.

—259—

По поводу подобных рассуждений защитники дарвинизма обыкновенно возражают, что мы слишком грубо представляем себе борьбу за существование, будто она ведется только когтями, зубами, кулаками и другими смертоубийственными приспособлениями с единственною целью уничтожить с корнем, сокрушить противника, будто Дарвин таким образом освящает принцип грубой силы и узаконяет насилие, будто по его теории тот только и прав и имеет право на существование, у кого крепкие зубы, острые когти и сильные кулаки, и будто такому только благоприятствует естественный подбор, природа. Нет, дарвинисты представляют дело в несколько ином виде. Победа принадлежит сильному, но в этом нет ничего оскорбительного для нравственного чувства. «Сильный всегда побеждает слабого: так всегда было и будет, так и должно быть. Законы механики не могут извратиться. Безнравственно не то, что заключается в этих словах, а то, чего в них нет, что совсем произвольно в них подразумевают. Под победой силы всегда подразумевают победу материальной, грубой силы; но пусть укажут мне, говорит один из наших отечественных заступников Дарвина, где, в каком месте своей книги Дарвин утверждал, что торжество всегда должно быть на стороне грубой силы, а я пока попытаюсь показать обратное, что именно дарвинист этого и не может утверждать. Утверждать, что победа всегда на стороне грубой силы, может наивный наблюдатель ежедневной действительности; может, пожалуй, близорукий историк, ограничивающий свой взгляд одною какою-нибудь эпохой; но если уже историк, окидывающий взглядом более широкий кругозор, не может утверждать этого, не впадая в противоречие, то со стороны дарвиниста, обнимающего в одном общем взгляде и развитие органического мира и развитие человека, это было бы прямым абсурдом. Добавьте только, что победа всегда остается за высшей силой – и борьба потеряет в ваших глазах весь свой безнравственный характер». (Тимирязев. Чарлз Дарвин и его учение. 1894 г. стр. 292–293)… А если так, если в борьбе успех всегда остается на стороне высшей силы, – стоит только выждать момент победы, – то не тому же ли нас

—260—

учат и примеры другой борьбы, которая в жизни человечества все более и более вытесняет животную борьбу, – борьбы, в которой сталкиваются, падают и торжествуют не люди, а идеи?

«Кто победил в великой распре между наукой и авторитетом, свидетелем которой был XVII век? На чьей стороне была сила: на стороне ли всемогущего папства, или на стороне дряхлого старика Галилея? От папства осталась только одна тень, а земля вертится. От всемогущей инквизиции, когда-то властною рукою очертившей круг, за который не смела отважиться человеческая мысль, от этой инквизиции осталось только имя, а перст Галилея, как святыня, хранящийся в его флорентийской трибуне, и теперь еще указывает науке путь вперед, ведет её от завоевания к завоеванию. Кто же победил?… Да, в борьбе за идеи победа всегда останется на стороне силы, – той силы, которая одна не знает себе в мире равной, – силы истины» (там же, стр. 193–195).

Преклоняемся пред одушевленною речью нашего ученого, но вместе с тем позволим себе заявить, что в ней чувствуется нам не то, что какая-то фальшь (мы далеки от такого толкования и вполне верим искренности автора), а какое-то недоразумение, происходящее, по нашему мнению, от некоторого смешения понятий, заключающихся в слове сила. Прежде всего, заметим, что сам Дарвин едва ли склонен был понимать борьбу за существование в указанном выше деликатном, облагороженном смысле; на счет её он выражается настолько сильно, ясно и определенно, что, кажется, исключает всякие комментарии: усовершенствование человечества едва ли было бы достигнуто «при помощи наиболее благоприятных обстоятельств, если бы нарастание населения не шло быстро, а следовательно и борьба за существование не была бы жестока до последней крайности» (курсив наш). Подобным же образом выражается Дарвин и в других местах. Кажется, такие выражения не дают никакого повода понимать борьбу за существование в каком-либо облагороженном смысле. Да и по существу дела, по смыслу самой теории борьбы за существование, последняя может быть понимаема только в самом основном, коренном, не переносном

—261—

её значении. Борьба является вследствие размножения человеческого рода, размножения чрезмерного сравнительно со средствами, какими обладает земная площадь. Чтобы завоевать себе место на этой площади, остаться в живых и не умереть голодною смертью, нужно вытеснить всех, кто мешает моему существованию, вырвать корку хлеба из рук другого и тем обеспечить свое существование на жизнь, отнявши это право у другого. И какими бы деликатными средствами ни достигалась эта цель, сущность борьбы за существование не изменится: она будет иметь исключительно разрушительный характер, – это – сила разрушающая, но не созидающая. Заповедь: не убий может быть нарушена и по способу Каина, и разного рода утонченными способами, по самым новейшим правилам современной науки, даже одним словом, но от этого сущность дела не изменится: кровь ближнего одинаково будет вопиять к небу в том и другом случаях, хотя в первом убийство будет результатом действия низшей, грубой силы, а во втором – высшей силы человеческого духа, заключающейся в неисчерпаемом богатстве его рассудочной способности. Значит, высшая ли сила обнаружится в законе борьбы за существование, или низшая, – она (т. е. борьба) одинаково будет иметь своим результатом победу одних и гибель других, одинаково будет проявлением человеческого эгоизма. Поэтому-то приведенный выше пример Галилея не может идти в доказательство того, что борьба за существование может принимать какой-либо благородный, возвышенный характер: в этой одежде она являться никогда не может: она ей не к лицу. Борьба за существование всегда носит корыстный характер; Галилеем же двигало полнейшее бескорыстие одушевленное одною только беззаветною любовью к истине. Он стремился не к уничтожению, или нанесению вреда своим ближним, но к просвещению их светом своей истины, в которую он веровал. Он не хотел отнять, но желал дать; им управлял не эгоизм, но бескорыстная любовь, – и вот в этой-то последней и заключалась его сила и условие его победы. Еще более поразительный пример этой силы мы видим в первых одушевленных носителях и провозвестниках христианской идеи, из ко-

—262—

торых один так прекрасно охарактеризовал победоносную деятельность своих собратий: эта есть победа, победившая мир, – вера ваша. Как видите, и здесь также есть борьба, но только совсем другого рода, – борьба, рассчитанная не на погибель ближнего, но на его охранение и спасение. Для объяснения этого рода борьбы, совсем отличной от дарвиновской борьбы за существование мы должны предположить существование в человеке иного начала, противоположного эгоизму, начала любви. И мы смело можем утверждать, что не только нравственный, но и вообще прогресс не может быть результатом одной борьбы за существование: человечество давно истерзало, изгрызло бы само себя, если бы в своих действиях руководилось единственно только началами этой борьбы; последняя, повторяем, есть сила разрушительная, но не созидательная, и под её влиянием развитие психических способностей человека может принимать направление, клонящееся на пагубу ближнего, а не на поддержание и улучшение его существования, – что именно и служит основанием социального и нравственного прогресса. Даже Гексли, ярый дарвинист, в своей речи: «Эволюция и этика», в ответ на мнение, что борьба за существование, давшая такие поразительные результаты в процессе космическом, может оказаться одинаково благотворной и в сфере этической, с решительностью утверждает, что «космический процесс не имеет никакого отношения к нравственным принципам», что «подражая этому процессу, человек приходит только в разлад с основными требованиями этики». «Поймем раз навсегда, говорит он, что этический прогресс общества зависит не от подражания космическому прогрессу, еще менее от уклонения от него, а от борьбы с ним. Может показаться через чур смелым это приглашение микрокосма вступить в борьбу с макрокосмом, это приглашение человека подчинить природу своим высшим идеалам. Но смею думать, что главное интеллектуальное преимущество нашего времени пред древностью… лежит именно в приобретенной нами прочной надежде, что подобная попытка не была бы вполне безумной» (Р. М. 93 г. № 9, стр. 127). «Законы и нравственные правила, говорит он в той же речи, направ-

—263—

лены к тому, чтобы побороть этот космический процесс и постоянно напоминать отдельному человеку об его обязанностях по отношению к обществу, которое своей защитой и благотворным влиянием, если не прямо дарует ему жизнь, то, во всяком случае, делает её чем-то более ценным, чем полуживотное состояние дикаря».

Итак, если космический и этический прогресс вступает между собою в борьбу, то это значит, что тот и другой происходят под влиянием различных сил, и природа этих сил должна быть настолько не одинакова, что между ними не может быть никакого примирения, и одна из другой происходить не могут, как готовы признать это Дарвин и его последователи. И нравственный прогресс будет зависеть от постепенного укрощения гнездящегося в человеке зверя с его кровожадными инстинктами, укоренившимися в нём силою борьбы за существование: последняя, таким образом, есть враг нравственного прогресса, а не союзник его.

Да и сам Дарвин в противоречие своей теории в некоторых местах своей книги признает, что закон борьбы за существование не достаточен для того, чтобы им объяснить возникновение высших и благороднейших сторон человеческого духа. «Как ни важна борьба за существование, говорит он, тем не менее, в вопросах, касающихся высших сторон человеческой природы, мы находим другие влияния, еще более важные. В самом деле, нравственные качества развиваются прямо или косвенно гораздо более под влиянием привычки, рассуждающей способности, образования, религии и т. под., чем путем естественного подбора». Еще определеннее Дарвин высказывается в другом месте по поводу нравственного чувства – любви ко врагам: «платить за зло добром и любить врага – правила столь высокой морали, что можно сомневаться, привело ли бы нас к ним развитие социального инстинкта, предоставленное своему естественному течению. Необходимо, чтобы инстинкт этот вместе с чувством симпатии подвергся сильному воздействию со стороны разума, образования, любви и страха Божия, прежде чем человек сознал это золотое правило и стал ему следовать» (78).

—264—

Мы вполне присоединяемся к последним заявлениям Дарвина, так как мы и ранее говорили, что в человеке есть особого рода, отличная от всего материального, сила божественного огня, освещающая его волевые, умственные и чувствующие способности и помогающая ему выделиться из общего космического бытия, опередить в своем развитии всех тварей материального мира и занять господствующее положение.

Таким образом, не вырывается ли признание у самого Дарвина, что нравственный прогресс обусловливается не законом борьбы за существование и естественным подбором, а другого рода деятелями, по характеру своему совершенно отличными от указанных законов, – с чем мы можем вполне согласиться.

IV

Нам предстоит теперь рассмотреть более подробно вопрос о происхождении нравственных чувств по теории Дарвина и выяснить самый характер их.

По представлению Дарвина, в основании развития нравственных чувств лежат общественные инстинкты, которые в свою очередь проистекают от расширения родительской или детской любви. Что же касается источника этой последней, то все наши умозрения на этот счет будут бесполезны: «мы можем только принять, говорит Дарвин, что эти чувства развились в значительной степени путем естественного подбора» (стр. 73). А так как общественные инстинкты свойственны и животным, то это, как само собою понятно, дает возможность Дарвину говорить и о нравственных чувствах этих последних. «Следующее положение, говорит он, мне кажется в высокой степени вероятным, что всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами, включая сюда и привязанность между родителями и детьми, должно роковым образом приобрести нравственное чувство или совесть, как только его умственные способности достигнут такого же, или почти такого же высокого развития, как у человека» (стр. 67–68). Поэтому Дарвин говорит об общительности животных, их готовности оказывать друг другу помощь, их взаимной привязан-

—265—

ности, о чувствах участия, сострадания, любви, верности, самообладания. В дальнейшем же развитии, общежительными животными, стоящими на последних ступенях лестницы творения, кроме общественных инстинктов, руководит еще взаимная любовь и участие, поддерживаемые, по-видимому, до некоторой степени разумом (стр. 75). Относительно же собак Дарвин предполагает, что они обладают чем-то весьма похожим на совесть (стр. 71).

Тем не менее, должно признать, что, по мнению Дарвина, только один человек в собственном смысле может быть назван нравственным существом, хотя он и не обладает какими-либо особыми общественными инстинктами, которые бы указывали ему, каким образом помогать своим ближним. Только по мере усовершенствования его умственных способностей он будет руководствоваться в своей деятельности разумом и опытом.

Далее, инстинктивная симпатия к своим заставляет также человека высоко ценить одобрение других людей. Соглашаясь с другим ученым – Беном, – Дарвин признает, что любовь к похвале, честолюбие и еще более и сильный страх пред презрением и позором «представляют результаты симпатии к своим. Следоват., продолжает Дарвин, человек находится под сильным влиянием личных желаний, одобрения и порицания общества (выраженных в действиях и словах); и общественные инстинкты, которые, вероятно, были приобретены человеком в весьма грубом состоянии, – может быть, его обезьянообразными родоначальниками, – остаются до сих пор побудительной причиной его благороднейших поступков. По мере того однако, как чувства любви, симпатии и умения владеть собой становятся сильней под влиянием привычки, и далее, по мере того, как развивается разум и человек приобретает возможность вернее ценить суждения своих собратьев, он начинает следовать той или другой дороге, независимо от наслаждения или страдания, чувствуемых в данную минуту. Он в состоянии сказать (хотя я и не думаю, чтобы дикарь или варвар могли помыслить так): я сам верховный судья моих действий, или, говоря словами Канта: «я не хочу в самом себе унижать достоинство человека» (стр. 75–76).

—266—

Высшие подвиги самоотвержения и героизма, когда напр. взрослые люди и даже мальчики бросаются, не думая ни минуты, в быстрый поток для спасения утопающего, наперекор инстинкту самосохранения, представляют, по-видимому, скорее простой результат сильного развития того же общественного или материнского инстинкта, чем следствие каких-либо других побуждений и инстинктов.

Но наравне с общественными инстинктами в человеке существуют еще инстинкты самосохранения. Возникает вопрос, – почему человек сознает, что он должен следовать тому, а не другому инстинктивному желанию? Отчего же он горько сожалеет о том, что последовал инстинкту самосохранения и не рискнул жизнью для спасения ближнего? Или, почему он кается, что под влиянием сильного голода украл что-нибудь для его утоления (стр. 76)? На эти, поставленные самим Дарвином вопросы, он резюмирует свои рассуждения по поводу их следующим образом: «В минуту действия человек склонен, конечно, следовать более сильному побуждению; и хотя это свойство ведет его иногда к самым благородным поступкам, но еще чаще заставляет его удовлетворять собственным желаниям в ущерб другим людям. Когда же, после их удовлетворения, прошлые и более слабые впечатления станут лицом к лицу с постоянно присущими общественными инстинктами, и явится мысль, что скажут сограждане, – наказание последует неминуемо. Он будет чувствовать угрызение совести, раскаяние, сожаление, или стыд; последнее чувство почти исключительно основано на страхе осуждения со стороны ближних. Последствием будет то, что в будущем он твердо решится поступать иначе; а это и есть совесть, ибо совесть судит прошлое и руководит будущим» (стр. 79).

«Далее, при помощи совести человек путем долгой привычки приобретает со временем такую власть над собою, что без всякой душевной борьбы способен жертвовать своими желаниями и страстями в угоду общественной симпатии, включая сюда чувства, относящиеся до мнения других. Человек, не смотря на голод и желание отмстить, и не подумает, чтобы украсть что-либо или удо-

—267—

влетворить своей мести… Таким образом, человек приходит наконец к убеждению, что для него выгоднее следовать наиболее постоянным инстинктам. Повелительное слово должен выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило для поведения, – все равно, – каково бы ни было его происхождение» (стр. 80).

Так как в основе развития нравственных чувств, по теории Дарвина, лежат общественные инстинкты, то на основании этого естественно ожидать, что поступки должно считать дурными или хорошими, смотря по тому, насколько они могут быть полезны или вредны обществу. «Никакое общество не ужилось бы вместе, говорит Дарвин, если бы убийство, грабеж, измена и т. далее были распространены между его членами; вот почему эти преступления в пределах своего племени клеймятся «вечным позором», но не возбуждают подобных чувств за этими пределами» (стр. 81). С другой стороны, «никто не мог быть полезен своему племени без храбрости, и потому это качество ценилось во всём мире чрезвычайно высоко. И хотя в цивилизованной стране добрый, но робкий человек может приносить обществу гораздо больше пользы, чем храбрый, мы не можем отделаться от инстинктивного уважения к последнему и ставим его выше труса, как бы тот ни был добр. С другой стороны, – осторожность, которая не имеет большого значения для блага общества, никогда не ценилась высоко, хотя может быть весьма полезным качеством. Так как, далее, человек не может обладать добродетелями, необходимыми для блага племени, без самоотвержения, самообладания и умения терпеть, то эти качества во все времена ценились высоко и весьма справедливо. Американский дикарь подвергается самым ужасным мучениям, чтобы доказать и укрепить в себе мужество и терпение, и мы не можем не удивляться ему, точно также как и индусскому факиру, который вследствие ложного религиозного убеждения висит на крючке, вонзенном в его тело» (стр. 82–83). Целомудрие требует также большого умения владеть собою; поэтому оно уже уважалось в очень ранний период нравственной истории цивилизованного человека.

—268—

Следствием этого явилось бессмысленное, по мнению Дарвина, почитание безбрачия, которое с самых древних времен считалось добродетелью (83).

* * *

Сказанного, мы полагаем, достаточно, чтобы уяснить себе смысл и характер морали дарвинизма. Обратимся теперь к её оценке.

Нужно думать, что человек может делаться нравственно лучшим только в том случае, когда в основе его деятельности лежат правила, требующие от него полнейшего бескорыстия и имеющие для него абсолютное значение, как требования абсолютного существа. Находим ли мы что-нибудь подобное в теории Дарвина?

Как мы видели, в возникновении и развитии нравственных чувств, по теории Дарвина, принимают участие главным образом три деятеля: общественные инстинкты, проистекающий из них страх пред порицанием и одобрением других и личные желания.

Но все эти деятели заключают в себе эгоистический элемент и не могут произвести вполне бескорыстных чувств.

Личные желания почти всегда носят корыстный характер и по своей прихотливости и изменчивости никогда не могут быть прочною опорою нравственной деятельности человека.

Любовь к похвалам и страх пред порицанием своих ближних сводится, в конце концов, к преклонению пред общественным мнением. Но все мы по опыту знаем, каким изменчивым характером отличается это мнение: ныне оно прославляет, завтра – тоже самое ругает и поносит; ныне оно кричит: осанна! – завтра тому же самому неистово ревет: распни его! И по истине жалок человек, который, подобно флюгеру, вертится туда и сюда, смотря по тому, куда подует ветер общественного мнения. Хотя и говорят, что «глас народа – глас Божий», но, с другой стороны, известна и другая пословица: «народная молва, – что – морская волна». Опасно для человека такую зыбкую почву класть в основу своей нравственной деятельности.

—269—

Остается самый главный деятель, поставляемый Дарвином во главу угла в деле образования и развития нравственных чувств – общественные инстинкты. Из них, как мы видели, происходят чувства симпатии и антипатии, к ним возводятся все добродетели, требуемые условиями общественной жизни, они являются источником подвигов самоотвержения и любви к ближнему; кратко – они служат основанием для развития в человеке так называемых альтруистических чувств. Но что такое сами по себе эти общественные инстинкты, и каков, по своему внутреннему достоинству, происходящий из них альтруизм?

Мы видели, что общественные инстинкты, по теории Дарвина, проистекают от расширения материнской или детской любви; но откуда явилась эта последняя – все умозрения на этот счет, по словам Дарвина, будут бесполезны; мы можем принять только, говорит он, что эти чувства развились в значительной степени путем естественного подбора. Итак, в конце концов, всё опять сводится к естественному подбору. Припомним опять, какова роль этого закона в истории развития организмов, – и мы поймем высоту дарвинистических добродетелей, и качество того нравственного прогресса, какой сулит будущему теория Дарвина. Уже самое название этого закона даст понять, что он что-то отбирает, и отбирает он лучшие организмы, которые являются лучшими именно вследствие того, что тем или иным образом они приобретают особенности, дающие им возможность иметь перевес в жизненной борьбе. А чтобы достигнуть этой последней цели, организму нужно уметь прилаживаться, приспособляться к жизненным условиям. Поэтому, чем более приспособленным к существующим условиям становится известный организм, тем более он окажется совершенным. И в приложении к нравственной области лучшим также окажется тот, кто будет обладать большим количеством психических особенностей, помогающих ему приспособляться к данным обстоятельствам. Стало быть, и материнская любовь, и общественные инстинкты, и возникающие отсюда чувства симпатии, составляющие общую канву для развития всякого рода альтруистических чувств, образовались, по смыслу теории Дарвина, потому, что помогли

—270—

человеку в борьбе за существование и оказались полезными ему в отношении приспособления его к данной среде и одержания победы над теми, кто не имел возможности приспособиться к этой среде. Но всё это создает такую почву, которая не может представить условий для действительного нравственного прогресса, так как в основе всего этого лежит принцип пользы, а не какая-нибудь возвышенная идея, которая бы служила человеку путеводной звездой в деле его нравственного самоусовершенствования. Здесь не может образоваться правил, требующих от человека полнейшего бескорыстия и самоотречения; напротив, Дарвин откровенно признает, «что по мере того как рассуждающая способность и предусмотрительность членов (общества) развивались, каждый из них мог легко убедиться из опыта, что, помогая другим, он обыкновенно получал помощь в свою очередь. Из этого себялюбивого побуждения он мог приобрести привычку помогать своим ближним; и привычка делать добро, без сомнения, должна была усилить чувство симпатии, служащее первым толчком к добрым делам» (стр. 92). Следовательно, какой бы возвышенный характер не принимали добродетели, развившиеся на почве дарвинизма, – всё это будет ни что иное, как скрытый, утонченный, облагороженный эгоизм. Я могу отказаться от минутного удовольствия, но только для того, чтобы получить большее и продолжительное; можно пожертвовать своим собственным благом, своими личными удовольствами, чтобы получить свою долю в общем благополучии; можно рискнуть своим счастьем, чтобы видеть его полное и богатое вознаграждение в счастье и благополучии общества. Подобные подвиги добродетели не особенно высокого качества. В конце концов, всё сводится к личному благополучию, всё здесь окрашивается вожделениями нашего я. Поэтому служение обществу и его интересам, яко бы бескорыстное, соединенное с разного рода самопожертвованиями, легко может уживаться здесь со всякого рода личными душевными нечистями. Мало того, под прикрытием жертв, во имя общего блага, человек легко может культивировать в себе самые разнообразные плевелы, какие только может породить его самолюбивая мечта. А известно, что то или другое настроение об-

—271—

щественных единиц создает известного рода общественную атмосферу в свою очередь или дающую отдельным личностям питательные соки, или отравляющую их ядом. Из маленьких самолюбий создается общее своекорыстное направление общества, чуждое всяких благородных, идеальных порывов и ограничивающее свой умственный кругозор буржуазным счастьем и довольством, или просто удовлетворением минутных дешевых удовольствий и наслаждений.

Для нравственного прогресса нет здесь места. Истинная добродетель ютится только в чистом сердце, свободном от всякия скверны плоти и духа, не загрязненном никакими своекорыстными не только деяниями, но даже мыслями и побуждениями. Только окрыленная святою любовью, которая, по слову апостола, долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит (1Кор.13:4–7), – только, говорим мы, окрыленная подобною любовью душа может выступить на арену общественного служения, и плод этого служения будет мног. Чтобы быть истинным общественным деятелем, от человека требуется часто великое самоотвержение, доходящее иногда до полного героизма. Ему приходится сталкиваться со множеством мелких самолюбий, ничтожных частных интересов, закоренелых предрассудков, которые в своей совокупности, по своему ожесточенному сопротивлению, представляют собою нередко неприступную твердыню, охраняемую нередко и властью и богатством. Чтобы пробить её, от борца требуется великая сила духа, настойчивость и неустрашимость. Только ясное сознание своего долга, твердая уверенность и искренняя убежденность в правоте своего дела могут поддержать энергию борца в должной напряженности и бесстрашно смотреть в глаза встретившейся на пути опасности, хотя бы последняя явилась в образе грозной власти, могущей одним движением перста стереть смельчака с лица земли. Вспомним апостолов, которые не убоялись целому синедриону сказать: аще праведно есть вас послушать паче, нежели

—272—

Бога, судите. Да, любовь всё терпит, всё переносит, но в то же время она никогда не дозволит себе уступкой неправде осквернить то, что она считает своей святыней. Толстовское: «не противься злу» чуждо ей. И только в лице подобных героев духа, горящих огнем бескорыстной любви к своей идее, и может поддерживаться правда на земле, только они и могут расчищать путь к её торжеству и к водворению вообще царства Божия на земле.

Подобных героев духа не может создать мораль, построенная на началах дарвинизма. Вспомним опять, кто является лучшим по закону естественного подбора, и в чём собственно заключается внутреннее превосходство его пред другими, упрочивающее ему победу в жизненной борьбе? Тот, кто сумеет лучше других приладиться, приспособиться к обстоятельствам, к окружающей среде. Но какие типы могут создаваться на такой почве? Какие герои могут вырасти на ней? Типы и герои очень нам известные. Ярким представителем их является наш старый знакомый, Алексей Степанович Молчалин, с такими принципами, завещанными ему отцом:

«Во-первых, угождать всем людям без изъятья –

Хозяину, где доведется жить,

Начальнику, с кем буду я служить,

Слуге его, который чистит платье,

Швейцару, дворнику, для избежанья зла,

citataСобаке дворника, чтоб ласкова была».

(Горе от ума. Действ. IV. явл. XII).

Смеем думать, что подобными типами нравственный прогресс упрочиться не может. Хитрость, лукавство, лицемерие, фарисейство, ханжество, продажничество, человекоугодие, – вот законные чада системы приспособления, возводимой дарвинизмом в закон. Но из подобных чад вырастут не герои духа, но бездушные барышники, торгующие правдой с целью нажить побольше процентов.

V

Великой браковке, по теории Дарвина, подлежит всё живущее на земле. Ту же участь, конечно, предназначено

—273—

испытывать и человеку. И это необходимо должно быть так. Если бы было иначе, по выкладкам одного нашего ученого, человек, размножающийся гораздо медленнее других организмов, в 2535 году (следоват., чрез 637 лет) своим потомством покроет всю землю, сушу и воду, сплошной толпой, примыкая плечом к плечу. Только, благодаря тому, что существует естественный подбор, который осуждает на гибель негодные экземпляры, человечество может избежать такой угрожающей тесноты. Итак, миллионы существ гибнут, чтобы предоставить место сравнительно немногим счастливцам. Существа, лишенные разума и сознания, относятся, разумеется, к факту такого ужасного истребления безразлично; но как относится к этому человек? Как существо чувствующее и разумное, он к этому факту безразлично относиться не может; и, с одной стороны, он испытывает страдание, а с другой он видит в этом какую-то грандиозную логическую бессмыслицу, лежащую в самом основании мировой жизни. В самом деле, для чего эта бессмысленная гибель существ? Для чего это безбрежное море страданий? Какому это ненасытному, беспощадному божеству нужны такие бесчисленные жертвы? Разумеется, дарвинизм не отвечает на эти вопросы, да и не может отвечать. Но в таком случае, какая мрачная перспектива представляется человеческому сознанию, когда оно поставит себе сам собою напрашивающийся, неотвязчивый вопрос о цели жизни. Для чего я родился? Для чего я живу? И если мне приходится терпеть фиаско на жизненном пиру, если моя жизнь для меня самого является причиной собственных страданий, то в чём заключается смысл и моей жизни и моих страданий? Единственный ответ, какой может быть с точки зрения дарвинизма, будет тот, что из этого безбрежного моря гибели и страданий должно явиться, в конце концов, совершенство, что из смерти должна возникнуть жизнь. Но какое же будет утешение для самосознающей личности в мысли, что она явилась в этот злополучный мир для того, чтобы приложить свои кости к необъятной куче других костей, которые послужат основанием какого-то величественного здания с неведомыми ей жильцами? Слу-

—274—

жить в качестве материала, которым будут утрамбовывать путь для более беспрепятственного шествия последующих поколений, – разве эта мысль не убийственна для самого невзыскательного самолюбия, или разве она может служить сколько-нибудь удовлетворительным для моего сознания ответом на вопрос: для чего я появился на свет и живу? И это самолюбие не мелочного характера: мое самосознание, основанное на исследовании сущности моего духа, говорит мне, что мне предназначена роль более благородная и высокая, а не заключающаяся в том, чтобы служить в качестве материала для утрамбовывания почвы.

Но, говорят, человеку должна служить великим утешением мысль, что он своим служением правде и добру будет содействовать успехам нравственного прогресса человечества, он должен наперед испытывать радость в том соображении, что некогда на страницах истории имя его будет отмечено, и взвешено будет его участие в культурном развитии человечества. Итак, служить правде и добру во имя прогресса, во имя благодарности со стороны будущих поколений? Но не значит ли это убаюкивать себя иллюзиями? Послушаем человека, который сначала страстно веровал в прогресс, а потом сам эту веру сокрушил собственными своими руками; мы разумеем А. И. Герцена. «Если прогресс – цель, говорит он, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и в утешение обреченным на погибель толпам, которые ему кричат: morituri te salutant, только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти будет всё прекрасно на земле? Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут танцевать?… или на то, чтобы быть несчастными работниками, которые по колено в грязи тащат барку с таинственным руном и со смиренной надписью: «прогресс в будущем» на флаге? Утомленные падают на дороге, другие принимаются за веревки, а дороги, как вы сами сказали, остается столько же, как при начале, потому что прогресс бесконечен. Это одно

—275—

должно бы было насторожить людей; цель, бесконечно далекая, – не цель, а если хотите, уловка; цель всегда должна быть ближе, по крайней мере, заработная плата, или наслаждение в труде»… «Вы подумали ли надлежащим образом, что эта цель истории – программа что ли или приказ? Кто его составил, кому он объявлен? Обязателен он, или нет? Если да, то что мы, – куклы или люди в самом деле? Нравственно свободные существа, или колеса в машине! Для меня гораздо легче жизнь, а следовательно, и историю считать за достигнутую цель, нежели за средство достижения… Как цель, как утешение, он (прогресс) не имеет никакого смысла. Если же ему придают значение цели и утешения, то он становится обидою для человеческой личности, насмешкою над нею и даже отрицанием её свободы». (Н. Страхова «Борьба с западом в нашей литературе. Герцен». Стр. 129–130).

Так мало утешения приносит мысль о прогрессе. Уповать на благодарность людей, – и в этом находить себе утешение, творя добрые дела? Но послушаем об этом самого завзятого эволюциониста, М. Нардау, – как он отзывается об этом: «Человек, говорит он, совершивший великие подвиги, способствовавший прогрессу своего народа или человечества, желает иметь уверенность, хотя бы в таком слабом и заслуженном проявлении благодарности с его стороны, как сохранение о нём воспоминания. Тщетное желание, тщетное стремление. Память человечества противится сохранению имен и образов единичных людей и продлению их индивидуального существования за естественными пределами человеческой жизни, хотя бы в виде бледного отражения в воспоминании людей. Какова продолжительность существования даже славнейших имен? До сих пор человечество не сохранило из них ни одного, которые прожили бы, напр., десять тысяч лет, а что такое представляет эта цифра в жизни человечества, не говоря уже о существовании планет и солнечной системы!… Жалкое зрелище представляют усилия индивида, направленные к предохранению своей индивидуальной формы от действия законов разрушения. Он нагромождает крупные камни в

—276—

виде гигантских памятников, придает бронзе очертание своей фигуры, записывает свое имя на каждой странице книги, выбивает его на мраморе и металле, связывает с учреждениями, улицами и городами. Дворцы и статуи, книги и надписи должны и в отдаленнейших временах говорить людям об одном этом имени и напоминать, что некогда носил его великий человек, заслуживший право на уважение потомства. Но неодушевленные предметы, которым мечтавший о славе человек поручил охрану и заботу о его памяти, не долго исполняют свою обязанность. Если им даже и удастся избежать разрушения, то они теряют голос и вскоре перестают произносить имя, которое должны были повторять отдаленнейшим поколениям. Со временем во дворце поселяются люди, создающие произвольный рассказ о его происхождении; статуе они дают первое попавшееся имя, даже в названии города затемняют имя основателя, превращая, наприм., Константинополь в Стамбул, и беспечно стирая следы великого человека, подобно ребенку, который шутя стирает буквы с грифельной доски… Как не существует человека, у которого был бы жив его отдаленнейший предок, так точно мы не найдем ни одного деяния человеческого, которое бы принесло чрез темную глубину времен имя своего творца. Что знаем мы о людях, создавших своей умственной работой всю нашу культуру и цивилизацию? Как велик был человек, впервые давший нам огонь! А между тем кто сохранил воспоминание о нём? Кому придет в голову с благодарностью вспоминать о нём, сидя зимой у камина и греясь? Как велика была гениальность человека, которому впервые пришла мысль сделать добывание хлебных злаков независимым от случайностей и обратиться к методическому возделыванию почвы для правильных периодических посевов! Благословляет ли кто-нибудь его имя, ежедневно вкушая хлеб? Теперь мы еще помним изобретателей телеграфа, паровой машины и железных дорог; но ведь за то эти изобретения и совершились чуть не вчера. Люди, на глазах которых они возникли, отчасти еще живы. Но пройдет не мало времени, и имена Земерингов, Эрштетов, Амперов, Бэллей и Эдиссонов,

—277—

Панинов, Уаттов и Стефенсонов, будут преданы забвению наравне с великими изобретателями искусственного огня и земледелия. Человечество будет пользоваться телефонами и поездами-молниями так же равнодушно, как ныне огнем и хлебом, не платя ни малейшей дани признательности своим благодетелям в виде воспоминания». (Макс Нардау. В поисках за истиной. Перев. с нем. 1887 г.).

Нет, только христианский взгляд на жизнь может освободить человека от противоречий, на какие неизбежно наталкивается его ум при наблюдении под жизнью человечества и таким образом предохраняет его от уныния и отчаяния в деле его нравственного самоусовершенствования. Много страданий в жизни человечества, – жизнь его не усыпана розами, – но на неё и нельзя смотреть как на нечто окончательное, – она есть только приготовление к жизни будущей, настоящей. Здесь мы не имеем пребывающего града, но взыскуем грядущего, потому что настоящее наше жительство на небесах есть. – Не видим мы здесь и соответствия между добродетелью и счастьем, между подвигом и воздаянием за него; но есть Отец Небесный, без воли Которого и волос с головы нашей не погибнет и Который в свое время воздаст каждому по делам его. Многи скорби праведным, но от всех их избавит Господь. А теперь пока подвигом добрым нужно подвизаться, и путем терпения приготовлять свою душу для другой жизни. В терпении вашем стяжите души ваша. Только такой взгляд на жизнь может предохранить человека от отчаяния и вселить в него бодрость на тяжелом пути нравственного самоусовершенствования. Только идея бессмертия с признанием существования праведного мздовоздаятеля открывает для человека перспективу, уясняющую ему цель и смысл его жизни и освобождающую его от разного рода сомнений и тех мучительных противоречий, которыми полна наша земная жизнь.

VI

Какой же, в конце концов, мы установим взгляд на дарвинизм? Нам скажут: что вы ни говорите, а должны

—278—

признать факт, что дарвинизм занял почетное место в науке. Физиология, психология, социология, политические науки и пр. и пр. широко пользуются его услугами. Не станем мы умалять значение в науке теории Дарвина, после того как её признали такие ученые авторитеты, как Гельмгольц, Дюбуа Реймонд и др. Но мы восстаем против расширения этой теории на всю область явлений человеческого духа, чего желают неумеренные последователи Дарвина. Теорией эволюции, основанной на законах необходимости возникновения одних форм из других, нельзя объяснить всей жизни человека во всех её проявлениях. В основе закона необходимости лежит нечто слепое, механическое, не разумное, и было бы логической ошибкой объяснять из неё проявления мысли, разума и свободы человеческого духа, возвышающегося над законами механики, хотя и находящегося в известной зависимости от неё. Тьма не может породить света, неразумное не может быть источником разума. «Космическая эволюция, говорит Гёксли, может объяснить нам, как возникли добро и зло в стремлениях человека, но она не подвинет нас ни на шаг в понимании, почему то, что мы зовем добром, заслуживает предпочтения перед тем, что мы называем злом». (Р. м. 93 г. № 9, стр. 125). Вот признание честного ярого дарвиниста.

И не только дарвинизм, но вообще наука не может претендовать па разъяснение всего, таящегося в духе человека. Она имеет дело с истинами условными, относительными, переходящими, которые ныне могут быть, завтра не быть. Была система Птоломея, и для своего времени она была истиной, и наука пользовалась ею для своих целей; но явился Коперник и доказал, что до сих пор человечество заблуждалось, что истина не там, где её предполагали. Нужно думать, что и с другими теориями случится тоже самое. Дарвинизм же, со своим учением об изменчивости и переходе всего существующего в иные формы, подписывает смертный приговор и самому себе. Откроются новые X-лучи, – и изменится поле нашего зрения, и науке придется считаться с новыми явлениями, не поддающимися объяснениям прежних теорий.

—279—

Но в человеческом духе есть стремления и запросы, имеющие безусловный характер, которых нельзя вычеркнуть и которых однако же не может удовлетворить никакая наука: им может удовлетворить только вера, но не знание. Скажут опять, что область веры есть область иллюзий, что её запросам не соответствует ничего реально существующего. Но теперь и мы в свою очередь спросим людей науки, – есть ли у них что-нибудь не подлежащее сомнению? В самом деле, если подвергнуть анализу наше эмпирическое знание, то мы найдем, что в основе его лежат наши ощущения. Но соответствуют ли наши ощущения действительности предметам внешнего мира, – это еще вопрос, – и ученые об этом спорят. По крайней мере, о науке теперь признано, что в действительности не существует ни тепла, ни холода, ни цвета, ни звуков, и что только наше ощущение преподносит в этих формах впечатления от внешних предметов нашему сознанию. Таким образом, выходит, что мы обречены черпать всё свое знание из собственного сознания, что всякая попытка найти объективную истину останется безуспешной. И мы никогда не вышли бы из своего заколдованного круга, и ужасный скептицизм разъел бы наше сердце, если бы и в этом случае к нам не явилась на помощь вера, успокаивающая нас в том, что предметы нашего сознания, и предметы внешнего мира должны быть более или менее адекватны (соответствовать друг другу), – но доказать этого научно мы не в силах.

Поэтому, если наука с очевидностью не может доказать достоверность своих собственных знаний, то она не вправе подвергать сомнению и существование предметов веры. И мы утверждаем, что если есть в человеческом духе запросы и стремления к безусловному и бесконечному, то есть и соответствующий этим стремлениям объект. Такой объект мы должны признать в начале всех начал, в Боге, Который не остается потусторонним, безучастным зрителем всего совершающегося в мире, но промышляет о нём или направляет к добру и совершенству. И мы полагаем, что только вера в такого благого Бога, будучи источником существования в человеке стремлений к бесконечному, служит ему источни-

—280—

ком и для создания нравственных идеалов, указывающих ему путь к нравственному усовершенствованию. Дарвинизм с его теорией борьбы за существование и естественного подбора, действующего слепым механическим образом, не создает в нём подобных идеалов.

С. Левитский

—281—

При жизни митрополита Петра Могилы и короля Владислава IV наружное спокойствие в польском государстве не было нарушаемо, но, в самом конце царствования этого короля, вспыхнуло восстание среди казаков, которое при преемнике Владислава IV, короле Яне Казимире, превратилось в достопамятную казацкую войну с речью-посполитой. Эта война, как известно, была началом постепенного падения польского государства, которое до конца своих дней не переставало держаться своей утеснительной политики в отношении православных, и вообще лиц не католического вероисповедания, называвшихся диссидентами.

Начиная с 1648 года и вплоть до 1667 года, несчастная западная Русь служила ареной жестокой войны, которая велась против Польши казаками под предводительством их гетманов, а затем и Московским государством, принявшим с 1654 года под свою защиту отдавшуюся ему Малороссию.

В универсале, от 28 мая 1648 года, гетман войска запорожского Богдан Хмельницкий призывал всю Малороссию поднять оружие против поляков за веру, честь, имущество и самую жизнь, и не одно, быть может, восстание не оправдывалось в такой мере невыносимыми жестокостями поработителей, как это малороссийское восстание.¹⁷¹² Отдача народа в кабалу евреям, повальное ограбление имущества, необузданное своеволие шляхтичей, делавших с шайкой голодных людей дикие наезды на засе-

—282—

ленные слободы, преследовавших народ мучениями и побоями, и не останавливавшихся пред убийством даже детей, – как, например, поступил пан Чаплицкий, засекший до смерти десятилетнего сына Богдана Хмельницкого, – и, в довершение всех бед, полное издевательство над верой этого несчастного народа; – все эти смертельные обиды вопияли к небу о мщении.¹⁷¹³

В виде примера можно указать на следующую картину возмутительного насилия над религиозным чувством ни в чём неповинных людей, нарисованную историком Кояловичем в его сочинении «Литовская церковная уния»:

«Вот приближается торжественнейший день для христиан, день Пасхи Христовой. Народ угнетенный, убитый, следовательно, особенно настроенный к благочестию, собирается из разных мест к православной церкви, может быть единственной на далеком расстоянии. Прежде всего, он не может войти в церковь до заката солнца; ключи от церкви у жида, а у него еще шабаш. Затем торг с ним о плате за предстоящую службу, за церковную утварь. Но вот торг кончился, церковь отперта и началось величайшее христианское торжество. Однако не пришел еще конец унижению несчастного народа. Едва успел он помолиться в церкви, едва услышал радостное «Христос воскресе», как его благочестивое настроение омрачается новою гнусною сценою. Еврей тут же у церкви торгуется и собирает плату за освящение пасхи. Кто в состоянии изобразить, что происходило тогда в душе этого народа, которому приходилось видеть такое странное сопоставление жидов его времени с жидами времени Спасителя».¹⁷¹⁴

Об этой отдаче православных храмов в аренду евреям говорит также другой писатель, именно, Филарет в своей истории русской церкви. «Приходилось», сообщает он, «платить от 1 до 5 талеров за каждую литургию, и от 1 до 5 злотых за крещение и погребение. Жиды переделывали церковное серебро на посуду и убранство; из риз и стихарей жидовки нашивали себе нагруд-

—283—

ники, оставляя на них кресты, как знак своего торжества над Христовой верой. Польские солдаты с обнаженными саблями принуждали народ в храме читать символ веры по вероучению римско-католической церкви, а сопротивлявшихся подвергали мучительным казням и насилиям. Торжествующее латинское духовенство переезжало от храма к храму в повозках, в которые впрягали до 20 и более человек, на место скотов.¹⁷¹⁵

История западной и южной России в XVII веке, особенно во второй его половине, еще ждет своего бытописателя, который был бы в состоянии правдиво и полно изобразить, с одной стороны, – весь ужас положения русского народа, задавленного поляками, евреями, татарами и турками, и под конец, шведами, переживавшего кровавые сцены казацких схваток с жестокими врагами, и видевшего такое страшное зрелище, как въезд в Каменец турецкого султана по пути, устланному св. иконами, а с другой – необыкновенный подъем духа этого народа, который своими доблестными подвигами доставил, в конце концов, победу православию над его врагами, и выставил из своей среды поборников истинного просвещения, распространившегося из Киева и других малороссийских центров по всему Московскому государству.

Русские страдальцы за веру были подкрепляемы в своем терпении особенными знамениями благодати Божией – чудесами, совершавшимися в православных храмах и обителях. Ни одна эпоха, быть может, не в состоянии сравниться с XVII веком в западной России по обилию этих чудес и по частому появлению святых мужей, которые своими подвигами и примером подкрепляли свою измученную паству. Имена и подвиги св. Леонтия Виленского († 1620 г.), св. Афанасия Брестского († 1648 г.), преп. Иова Почаевского († 1651 г.), преп. Макария Каневского († 1678 г.), св. Гавриила младенца-мученика († 1690 г.),¹⁷¹⁶ чудот. Феодосия Углицкого († 1696 г.) и

—284—

св. Димитрия Ростовского († 1709 г.) – всем известны. Что касается чудес, – то они многочисленны и разнообразны.

Не говоря о времени введения унии, ознаменовавшегося чудесами, описанными в известной книге: «Перестрога», укажем на «Диариум» св. Афанасия Брестского, в котором повествуется о чудесах, происшедших от чудотворного образа Купятицкой Божьей Матери (находящегося ныне в Киево-Софийском соборе) и о тех видениях, которыми этот святой был удостоен.¹⁷¹⁷ Несколько ранее, игумен Купятицкого монастыря Илларион Денисович составил (1638 г.) первое описание чудес от той же иконы, а монах Киево-Печерского монастыря Афанасий Кальнофойский в сочинении «Тератургима», или чудеса, совершившиеся, как в самом Печерском монастыре, так и в обеих его пещерах, описал до 64 чудес за последние годы, с подробным указанием обстоятельств каждого чуда.¹⁷¹⁸ В сочинении «Руно орошенное», изданном с 1680 г. много раз в г. Чернигове, указывалось на чудеса от иконы Черниговской Божьей Матери, а в сочинении, изданном в том же Чернигове несколько ранее, под заглавием «Скарбници», описаны чудеса от иконы Елецкой Богоматери.¹⁷¹⁹ Св. Дмитрий Ростовский в своих «Дневных записках» замечает чудеса, бывшие в с. Старожице и в Старчицах (недалеко от г. Слуцка), где в течении двадцати недель совершилось от образа Богоматери 76 чудотворений.¹⁷²⁰ В сочинении митрополита Петра Могилы: «Сказания о чудесных и замечательных явлениях в церкви православной», по собственному опыту и наблюдению митрополита, и со слов таких достоверных свидетелей, как его родители, или

—285—

же митрополита Иова Борецкого и других высокочтимых иерархов православной церкви, приводится целый ряд чудес, совершившихся пред раками святых угодников в Киево-Печерских пещерах, в монастыре Межигорском, в Перемышле, Ярославле (Галицком), Каменце-Подольском, Турове, Вильне и других местах, при чем особенное впечатление производят рассказы Петра Могилы о чудесном исцелении таких выдающихся людей тогдашней эпохи, как, например, слепого князя Курцевича, слепого дворянина Сосницкого, разбитого параличом врача Александра Мозали, а также о чудесном обращении к православной вере княгини Анны Корецкой, о поразительном предсказании относительно прекращения рода князей Острожских, о служении преп. Феодосия Печерского вместо не пришедшего к службе архимандрита Киево-Печерской лавры Никифора Тура, и наконец, о собственном удостоверении митрополита Петра Могилы относительно истинности мироточения от глав святых в пещерах Киевских.¹⁷²¹

Вернемся к политической истории края во второй половине XVII века.

Война казаков с Польшей, а затем военные успехи Московского государства над поляками, являются событиями хорошо исследованными в исторической литературе, и мы здесь только упомянем, что казаки, победив под Зборовым в 1649 году, заставили короля Яна-Казимира дать полную свободу греко-российскому вероисповеданию, возвратить православным некоторые церкви, освободить духовенство от податей и повинностей, предоставить право учреждать и восстановлять братства, и что царь Алексей Михайлович, начиная свою знаменитую войну с Польшей из-за Малороссии, поднял вопрос об уничтожении унии.¹⁷²²

—286—

В 1676 году в Андрусове (деревня между Смоленском и Мстиславлем) было, как известно, заключено между Россией и Польшей перемирие, по которому, кроме Смоленска и Северской области, к России отошла восточная Малороссия вместе с Киевом и таким закреплением этого края православие в нём было охранено. Западная же Украина и вся «Русь, живущая в короне» была предоставлена своей горькой участи и еще долгое время несла на себе польское иго.

После такого разъединения Малороссии, идея о соглашении между униатами и православными стала еще сильнее туманить головы католических и униатских деятелей. Такому соглашение, по мнению католическо-униатских властей, всего более мешало подчинение русской церкви в королевстве Константинопольскому патриарху, и на разрушение этой связи направлены были теперь все усилия врагов православия. Сейм 1676 года воспретил ставропигиальным братствам сноситься с Константинопольским патриархом и предоставлять на его решение дела, касающиеся веры, а для пресечения всякого общения между Константинопольскою и западною Русью было возбранено православным всех сословий отлучаться заграницу, или же приезжать из заграницы. Ревнуя об интересах православия, Виленское братство, в лице своих старост Клементия Тризны, Луки Кучарского и Ивана Бельмацевича, поспешило сообщить Слуцкому братству об этом тяжком ударе, при чем поясняло в письме от 1 октября 1676 года, что отныне братства должны подчиняться местным епископам, а в случае нежелания исполнить это требование, обязаны представлять спорные религиозные вопросы на обсуждение гражданских судов; «дело невиданное от начала веков» (quod nunquam saeculum vidit) прибавляло братство, зная по горькому опыту, как легко тогдашние епископы соблазнялись выгодой перехода в унию, и как трудно было ожидать в этом деле беспристрастия от польских коронных судов.¹⁷²³

—287—

Но в Белоруссии положение братств было еще сравнительно сносным, тогда как на юге, и в особенности в Галичине, дела приняли решительно дурной оборот для православных. Львовский православный епископ Иосиф Шумлянский в тайне уже склонился к унии и около него образовался кружок духовных и светских людей, которые, подобно самому Шумлянскому, из-за честолюбивых и корыстных целей готовы были изменить православию. В числе этих лиц состоял нареченный епископом Перемышльским Иннокентий Винницкий, который под условием утверждения его в этом сане, обещал открыто перейти в унию, что потом и исполнил.

Подготовив себе вышеуказанными мерами почву для воздействия на православных, король Ян Собесский в октябре 1679 года в своих универсалах приглашал высшее православное и униатское духовенство, церковные братства и светских лиц, на съезд в конце января 1680 года в г. Люблин. На этом съезде надлежало уладить все несогласия и споры между униатами и православными и окончательно разрешить дело о религиозном разногласии.¹⁷²⁴

В эту решительную минуту церковные братства еще раз оказали православию великую услугу. Во главе движения, направленного против католическо-униатской затеи, стало теперь Луцкое братство. Православные не явились на съезд и только одни униаты собрались в громадном числе и торжественно открыли совещание; но этот съезд был внезапно распущен королем, под влиянием энергических действий Луцкого братства.¹⁷²⁵

Получив королевское предписание о высылке депутации на Люблинский съезд, Луцкое братство выбрало из своей среды особых послов, из числа знатного Волынского

—288—

дворянства. В состав депутации вошли: князь Вацлав Святополк-Четвертинский, – хорунжий житомирский, двоюродный брат православного Луцкого епископа, а впоследствии Киевского митрополита Гедеона Четвертинского, – Брацлавский подстолий Даниил Братковский и Киевский чашник Андрей Гулевич. Данная им инструкция была подписана 35 православными Волынскими дворянами. Пред выездом депутаты поклялись в том, что они, отвергая всякий подкуп милостями или подарками и не страшась даже смертной казни, будут отстаивать все догматы и обряды православия, от великого до малого, в том виде, как верит и исповедует святая Церковь. Вместо того, чтобы отправиться в Люблин, послы отправились прямо к королю в Варшаву, и король не мог отказать в приеме такой знатной депутации. Послы представили королю данную им братством инструкцию и доложили от имени братства, и вообще православных, что без сношения с восточными патриархами и без их участия немыслимы для православных такие сделки в делах веры, которые затевались на съезде в Люблине. Король уступил такому энергическому протесту и Люблинский съезд распался.¹⁷²⁶

Вскоре после того, именно 19 августа 1680 года, по инициативе Виленского св. Духовского братства, в Новом Дворе съехались депутаты ставропигиальных православных братств и православного духовенства и торжественно обязались радеть о сохранении веры и не отступать от православия. На этом съезде было, между прочим, постановлено, чтобы Виленское братство, как глава всех братств («caput wszystkich bractw») по-прежнему сохраняло за собой первенствующее значение среди братств, которые должны с ним сноситься в целях объединения обще-братского дела; кроме того, на Виленское, Могилевское и Слуцкое братства, равно как и на все ставропигиальные братства, возложена была обязанность в случае устройства съезда, подобного Люблинскому, высылать на него особенно ученых и достойных представителей для отстаивания православия. Далее, всем братствам вменя-

—289—

лось в обязанность при выборе депутатов на сеймы включать в депутатские инструкции статьи, направленным к защите интересов православия.¹⁷²⁷

Но все усилия православных братств и духовенства спасти чистоту православия в королевстве Польском были тщетны. Львовский епископ Иосиф Шумлянский, назначенный королем в качестве администратора Киевской митрополии в областях короны, вместе со своими многочисленными клевретами, как замечено выше, решил действовать в пользу унии сначала тайно. В марте месяце 1681 года Иосиф Шумлянский, Иннокентий Винницкий и другие духовные лица съехались в Варшаве и в присутствии нунция торжественно присягнули на унию. Вместе с униатским митрополитом Киприаном Жоховским, Иосиф Шумлянский выработал программу для окончательного водворения унии в России. По этой программе ставропигиальные братства отдавались под власть местного епископа. Особо назначенная королем комиссия выработала пункты, определявшие права и льготы, жалуемые униатам, а униатские епископы представили на письме польскому правительству свои соображения о том, чтобы до более удобного времени держать в тайне вновь проектированные меры о насильственном введении унии, и чтобы приготовить к этим мерам постепенно народ и православное духовенство, опасаясь в противном случае восстания и вмешательства соседних держав во внутренние дела польского королевства.¹⁷²⁸

Этой программы стало с того времени держаться польское правительство, и, как увидим ниже, дружные действия католиков, униатов и польского правительства, привели к тому, что к концу XVII века и в начале XVIII века Львовская, Перемышльская, Владимиро-Брестская, Холмская и Луцкая епархии сделались униатскими. В этой неравной борьбе с католическо-униатской силой южнорусские братства не могли уже отстоять своей самобытности и защитить православие. Эти братства, будучи ослаблены нарушением своих вековых связей с Кон-

—290—

стантинопольским патриархом и с остальною Русью, были подкопаны в своих устоях. Об этом печальном падении наших южнорусских братств и обращении некоторых из них в униатские учреждения мы ниже сообщим краткие сведения, а пока только напомним, что из всех православно-русских епархий в королевстве польско-литовском сохранилась до самого падения речи-посполитой только одна, именно Белорусская епархия. Сохранение православия в Белоруссии, а равно и в некоторых округах польской Украины, явилось следствием воздействия русского правительства на польское правительство в целях защиты православия и русской народности; такое воздействие осуществлялось на основании известного договора с Польшей, заключенного в 1686 году.

В силу IX статьи Московского договора 1686 года России было предоставлено право заступничества за православную веру и русскую народность, обитавшую страны, принадлежавшие речи-посполитой. Русское правительство принимало под свое покровительство и церковные братства, находившиеся в Польше, и объявляло в той же статье, что оно «всем православным никакого утеснения и к вере римской и к унии принуждения чинить не велит, и быти то не имеет».¹⁷²⁹ Таким образом, в польском государстве православным гарантировалась полная свобода исповедания веры и отправления богослужения, при чем эта свобода одинаково обеспечивалась, как тем из них, которые находились в духовной зависимости от Белорусского епископа, так и тем, которые, проживая в областях прежде составлявших Киевскую митрополичью епархию,¹⁷³⁰ подчинены были по-прежнему Киевскому православному митрополиту, состоявшему, с окончательным присоединением Киева к России, уже под благословением патриарха Московского.¹⁷³¹

—291—

Но так было на бумаге, а в действительности польское правительство принимало все меры к тому, чтобы путем унии лишить Киевского митрополита его русской паствы.

Печальная история принижения и утеснения православных живших в Польше, в течении почти всего XVIII века, их постоянные жалобы представителям России в польском государстве, энергическое заступничество русских государей и государынь за единоверцев, – в особенности Петра Великого,¹⁷³² Елизаветы Петровны и наконец Екатерины II, – слишком известные факты, чтобы на них останавливаться в настоящем исследовании, которое касается истории унии лишь мимоходом, т. е. постольку, поскольку важнейшие церковные события того времени влияли на положение церковных братств, как в южных областях России, так и в Белоруссии.

Здесь надлежит лишь в сжатых чертах коснуться крупнейших исторических событий.

В 1700 году прибыл в Варшаву Львовский епископ Иосиф Шумлянский, который, не находя более нужным скрывать свое отступничество от православия, публично и торжественно возобновил свою присягу на соединение с Римом не только за себя, но и за подчиненную ему паству. Возвратившись в Львов, Иосиф Шумлянский, при помощи шляхты, в большинстве перешедшей уже в латинство, начал насильственно отбирать церкви у православных, принуждая их к принятию унии, и в конце концов ему удалось, как подробно будет сказано ниже, сломать стойкость Львовского братства. Перемышльская епархия, как выше упомянуто, была старанием епископа Иннокентия Винницкого еще раньше обращена в униатскую, и царский посланник при польском дворе дьяк Борис Михайлов еще в 1692 году доносил русскому правительству об

—292—

измене Винницкого. Этот епископ-ренегат простер свое фанатическое рвение до того, что, по словам историка Бантыша-Каменского, постановил в своей епархии такой варварский приговор: «дабы православные впредь упорства не чинили – казнить (их) смертью».¹⁷³³

В 1712 году уничтожилась и православная епископия в Луцке. Последним православным Луцким епископом был Кирилл Шумлянский, который был рукоположен в г. Киеве. Его стали так сильно теснить католики и униаты, что он в 1711 году принужден был бежать в Россию, где и умер в 1726 году в сане епископа Переяславского.¹⁷³⁴

Подавив на всем юге православие, католики стали еще сильнее домогаться уничтожения его в Литве и Белоруссии.

В 1717 году появился проект, представленный сейму и разосланный на сеймики, об окончательном истреблении русской веры и народности в русских областях Польши, обрекая на это уничтожение не только православную, но даже униатскую веру. Вряд-ли возможно встретить в государственных архивах западноевропейских государств другой документ, который, по своему дикому, необузданному фанатизму, мог бы сравняться с этим позорным проектом, получившим однако в части, касающейся принудительного обращения сыновей православных и униатских священников в крепостное состояние, даже свою санкцию на сейме 1764 года, т. е. почти накануне первого раздела Польши.¹⁷³⁵ В этом безнравственном документе предлагалось подвергнуть полному остракизму всех русских, не заводить с ними никакой дружбы, разве для своей выгоды, оставлять их в невежестве, без школ и образования, доводить до нищеты, напускать на русские поселения евреев, для вытеснения православных жителей, русское духовенство в крайней бедности и без просве-

—293—

щения, изнурять его поборами и стараться обращать их детей в крестьянство.¹⁷³⁶ Изложенные в этом бесчеловечном акте мысли, по словам историка Чистовича, составляли систему политики иезуитов и поляков в отношении русских; в документе этом только прямо и открыто выражено было то, чему всегда, с самого появления иезуитов в Польше и начала унии, следовало польское правительство.¹⁷³⁷ Так известно, что русские православные церкви были обложены данью, или так называемой контрибуций, от которой римско-католические церкви были свободны.¹⁷³⁸ Православные были лишены голоса на публичных съездах и исключены из состава сеймиков, на которых решались общественные местные дела причем эти сеймики отбывались обычно в римско-католических костелах.¹⁷³⁹ Ополяченная шляхта посредством своих послов защищала иезуитов, хлопотала о канонизации Иосафата Кунцевича, и в своих инструкциях, выдаваемых от целого воеводства депутатам на сеймы изыскивала самые унизительные выражения для обозначения православной веры.¹⁷⁴⁰

В первую четверть XVIII века с унии также была сброшена маска и эта затея предстала в своем натуральном виде, т. е. как способ к окончательному совращению в латинство. В 1720 году был созван униатским митрополитом Львом Кишкой в г. Замостье поместный униатский собор, который провозгласил унию единственною законною церковью греческого обряда в Польше, при чем, как известно, допустил большие перемены в православных обрядах, а также нововведения

—294—

в храмах, с целью сблизить униатов с католиками.¹⁷⁴¹

К этому времени, как было выше сказано, южнорусские епархии были уже униатскими и все гонения и преследования направлены были главным образом на области белорусские и литовские. Олатинившееся униатское духовенство, имея во главе шляхту и иезуитов, подвергало всяческим насилиям и оскорблениям не только низшее православное духовенство, но не щадило даже самих Белорусских православных епископов; так, униаты открыто нападали на епископа Сильвестра, князя Святополк-Четвертинского, и в схватке его ранили. Эти фанатики делали вооруженные наезды на русские церкви и имения, разоряли их, увечили священников, разгоняли паству, отнимали у русских имущество. Но все эти грустные подробности о всех обидах и насилиях, претерпевавшихся русским населением в Литве, Белоруссии, Подляшье и польской Украине, в течении почти всего XVIII века, мы опускаем, отсылая читателя к многочисленным актам и документам, опубликованным в Виленских, Витебских и Киевских сборниках и памятниках. Здесь укажем только, что белорусские епископы, как например – названный Сильвестр, Арсений Берло, Иосиф Волчанский, Иероним Волчанский и знаменитый Георгий Конисский вели постоянную войну с поляками и униатами, подробно доносили и русским посланникам при польском дворе, и св. Синоду, о всех несносных обидах и лишениях, претерпевавшихся православной паствой, которая к половине XVIII века лишилась свыше 150 церквей в одной только

—295—

белорусской епархии.¹⁷⁴² Русское правительство при посредстве своих резидентов могло лишь эпизодически помогать своим несчастным единоверцам в Польше.¹⁷⁴³ Несомненно, белорусскую епархию ожидала такая же участь, как и другие прежние русские епархии в Польше, если бы белорусский край находился еще некоторое время во власти Польши, которая постоянно и неизменно находилась под давлением римской курии. Римские папы во всё продолжение XVIII века своими буллами, индульгенциями и декретами постоянно волновали католическо-униатский мир и разжигали в нём фанатизм и рвение к преследованию «схизмы», т. е. православия.¹⁷⁴⁴ Так в 1728 году папа Бенедикт XIII издал буллу на имя короля Августа II о том, чтобы он выдал грамоту на присоединение г. Могилева к Полоцкой униатской архиепископии с целью удалить оттуда православного епископа.¹⁷⁴⁵ В 1755 году папа Бенедикт XIV, воспользовавшись смертью белорусского епископа Иеронима Волчанского († 14 окт. 1754 г.), буллою от 27 февраля на имя польского канцлера графа Малахонского требовал от польского правительства, чтобы вдовствующий после схизматического русского епископа могилевский престол к принятию католической веры возвращен был, и чтобы управляем был чрез своего Полоцкого архиепископа.¹⁷⁴⁶ Наконец, папа Климент XIII буллою от 6 сентября 1766 года возбуждал примаса королевства польского против диссидентов и просил воспрепятствовать дарованию им свободы вероисповедания,

—296—

так как это, по его мнению, значило бы пускать паршивых овец в овчарню Христа и осквернять церковь Его (Арх. ю.-з. России ч. I, т. II, стр. 591). Эти попытки римских пап об удалении православного епископа из Могилева не увенчались успехом, и в 1755 году в белорусские епископы посвящен был ректор Киевской академии Георгий Конисский. Католическо-униатские власти напрягли все свои усилия к уничтожению ненавистной православной Белорусской епархии. Около 1760 года в Белоруссию был пущен целый отряд доминиканцев под предводительством фанатика Овлочинского и иезуита Заремба для обращения православных жителей этого края в подчинение римской курии.¹⁷⁴⁷ Эти новые неистовства заставили Конисского просить у Св. Синода, как милости, снять с него «иго епископское» и дозволить окончить дни в каком-либо монастыре в России.

Но час возмездия уже наступал и Польское государство находилось уже накануне своего полного распадения. Присутствуя в Москве при коронации императрицы Екатерины II, доблестный епископ Георгий Конисский в блестящей и трогательной речи начертал пред императрицей картину бедственного положения православных в пределах Польши и выразил надежду, что государыня спасет несчастных русских «десницею своею и мышцею своею покроет их». Эти надежды на великую императрицу вполне оправдались. С самого начала своего царствования Екатерина II твердо заявила свою волю об оказании своего покровительства утесненным единоверцам и прочим, так называемым, диссидентам, и сообщила об этом решении королю и польскому правительству. Сами православные, вместе с евангеликами, имея во главе епископа Георгия Конисского и генерала Грабовского, собрались в 1767 году в г. Слуцке, чтобы образовавши тесный союз, совокупными силами оградить свои священ-

—297—

ные права, веру, свободу, честь и жизнь, так как сейм 1763 года, вместо облегчения их участи, определил лишить их всей свободы и способа к достижению гражданской равноправности с католиками и униатами.¹⁷⁴⁸ Но все эти меры частных лиц и русского правительства, вследствие расшатанности государственного организма Полыни и упорства католическо-униатской партии, не достигали цели и шестидесятые годы XVIII века в польской Украине (ныне Киевская губерния) были омрачены ужасными мучениями православных. Эти печальные дела раскрыты в многочисленных документах, приведенных в II и III томах первой части Архива юго-западной России и в помещенной в II томе биографии мученика архимандрита Мелхиседека Значко-Яворского.¹⁷⁴⁹

В последней четверти XVIII века началось земельное распадение Польши. Сначала, в 1772 году, отошла к России Белоруссия, затем Минская область, и, наконец, в 1795 году последовало, как известно, окончательное разделение Польши между Россией, Австрией и Пруссией, и в это же время (1794–1795 гг.) в северо-западной России присоединилось к православно более 1½ миллионов униатов.¹⁷⁵⁰

В заключении настоящей краткой исторической заметки, мы считаем не лишним привести некоторые сведения о Пинской конгрегации 1791 года, так как этот съезд

—298—

весьма характерно рисует ту благотворную роль, которую до конца польского владычества сохраняли за собой православные братства, вносившие в нашу церковно-приходскую жизнь столь плодотворную для неё самодеятельность. Приводимое ниже извлечение из актов, относящихся до Пинского съезда, знакомит нас также с существованием довольно значительного количества братств в северо-западной России, в конце XVIII века, при чем некоторые из них известны только по их именам.

При господствовавшем стремлении в восьмидесятых годах XVIII века в Польше к изменению прежних форм гражданского управления, в Варшаве явилась мысль устроить в Польше православную церковь на совершенно самобытных основаниях. Желая избавиться от влияния русского кабинета на дела Польши, в Варшаве выработался именно проект учредить в Польше церковь национальную, польскую греко-ориентальную, которая в действиях своих не зависела бы ни от какой церкви заграничной. В этих видах предположено было учредить архиепископство в г. Бельске и три епископства: в Житомире, в Новогрудке и в Минске. Этот проект был передан в составленную в Варшаве комиссию для устройства положения в Польше православных и диссидентов, и был принят и одобрен чинами Варшавского сейма. Для подробного обсуждения отдельных статей этого проекта признано было необходимым созвать генеральную конгрегацию. Король и чины сейма дозволили, чтобы эта конгрегация была созвана в г. Пинске и предписали, чтобы в составе её находились: по два монашествующих от каждого монастыря, по два священника от каждой протопопии, и по два светских лица из дворян, или мещан, по избранию братств, или общин церковных. Эти депутаты, вместе с комиссарами уполномоченными от сейма, должны были учредить главную консисторию и избрать в неё членов. 15 мая 1791 года в г. Пинске состоялся этот генеральный съезд. Заседания его были открыты в церкви Богоявления Господня и главным лицом съезда явился Михаил Корвин-Кохановский, посол Сандомирского воеводства, бывший председателем съезда по уполномочию от правительства. Нижеследующие

—299—

братства прислали на съезд своих представителей, именно: Виленское, Минское, Друйское, Дисненское (Полоцкого воеводства), Дрогигинское, Заблудовское (Гродненского повета), Брест-Литовское, Пинское, Ольшанское (Брацлавского воеводства), Бешенковическое (Полоцкого воеводства), Туровское, Бельское, (Подляшского воеводства), Слуцкое, Лебединское (Звенигородского округа), Шнолянское (Брацлавского воеводства, Звенигородского округа), Злотопольское и Мозырское.

Первое публичное заседание генеральной конгрегации состоялось только 1 июля 1791 года, и оно было открыто Корвин-Кохановским. Мы не станем здесь приводить подробностей этого проекта реорганизации церковного управления, так как проект этот не получил своего полного осуществления, но обратим лишь внимание на последний артикул этого проекта, именно на XI, так как в нём весьма наглядно выразилось всегдашнее стремление православных к оживленно самобытной деятельности прихода и к рациональной его организации в древнерусском и православном духе. Этот артикул гласил: 1) В каждом приходе должна быть школа для обучения детей прихожан; наблюдение за школой должны иметь местный священник, старшие братья прихода и протопоп; 2) Учителями могут быть дьячки, умеющие читать по-русски и по-польски; а если бы они были очень затруднены службой церковной, то в таком случае должно содержать особого учителя; 3) Старшие братья, вместе со священниками, на своих приходских совещаниях должны обсудить вопрос о средствах для содержания учителя, назначивши для этого соразмерную складчину с прихожан; этот сбор денег не должен быть обращен на что-либо другое, кроме школы; 4) При каждой приходской церкви должен быть госпиталь для содержания беднейших из прихожан, по усмотрению священника и прихожан; надзор и попечение за госпиталем должны иметь прихожане при посредстве старших братьев.¹⁷⁵¹

—300—

Сделав эти краткие указания о положении нашей церкви и народности в южной и западной России в конце XVII и в XVIII веках, мы изложим сжато и те данные, которые имеются относительно истории за это время наших важнейших и влиятельных церковных братств в этом крае.

Начнем с истории тех братств, которые угасли в начале XVIII века.

Львовское братство

Во время казацких войн Львовское братство понесло громадные убытки, так как польские военачальники обложили Львовских жителей большими налогами и отбирали от них золото и серебро для чеканки монеты. В летописи братства значится, что оно понесло убытку на 27.398 злотых.¹⁷⁵²

При вступлении на престол Яна Казимира в 1649 году братство посылало на коронацию своих депутатов, которые испросили у короля признание прав братства. Здесь будет кстати заметить, что, помимо военных контрибуций, благосостояние братства подрывалось также вследствие постоянных денежных выдач и подарков, подносимых королю, при его приездах в г. Львов, а также и многочисленным придворным, духовным и светским магнатам, и даже низшим чиновникам. Но, несмотря на все эти громадные траты, братство всё еще было сильным учреждением и располагало достаточными средствами, не только для возобновления и поддержания своих обширных построек (как например церковного дома и госпиталя при Онуфриевском монастыре – в 1657 и 1662 г.), но еще могло помогать и поддерживать денежными средствами местные церкви и монастыри (как например Скитский монастырь на Покутьи).

Для наблюдения за порядком во время заседаний братства была в 1662 году учреждена должность маршала,

—301—

который был обязан смотреть, чтобы во время совещаний и подачи голосов каждый занимал свое место, держал себя прилично, не прерывал речь другою, и т. п. На эту должность был избран Иван Мазарани. Братство также озаботилось улучшением материального положения своего проповедника, которому назначило значительную по тому времени плату, именно 300 зол. в год. В состав братства продолжали вписываться влиятельные люди; так в 1662 году вписались находившиеся во Львове: казацкий гетман Иван Выговский и войсковой судья Григорий Лесницкий. В 1666 по 1669 г. вписались: Туркулы, Павел Тетеря и другие.

В кассу братства по-прежнему делались крупные пожертвования; так, в 1663 году старший братчик Василий Григорович завещал на церковь – 1000 злот., в 1670 г. старший братчик Иван Мазарани завещал на содержание при церкви проповедника – 4000 злот., а в 1673 году Иван Васильевич завещал на церковь 1000 злот. Дочь Иеремии Могилы Анна Потоцкая подарила в 1665 году братству драгоценное Евангелие, окованное золотом, стоимостью в 1.300 червонцев.

Братская издательская деятельность во второй половине XVII века по-прежнему процветала и братская типография во множестве выпускала в свет: Евангелий, апостолов, псалтырей, богослужебных и других богословских и учебных книг.¹⁷⁵³ В 1669 году братство, по желанию Иерусалимского патриарха, послало ему 48 разных книг и в том же году бесплатно снабдило книгами разные монастыри, как например: Киево-Михайловский, Сокальский, Добромильский и другие, а в 1671 году братская типография исполнила заказ Молдавского господаря Дуки, просившего братство напечатать славянскими буквами 400 экземпляров Валахской псалтыри.

По смерти Львовского епископа Афанасия Желиборского, в начале 1668 года, при старании братства был выбран

—302—

во епископы Евстафий Свистельницкий, который по представлению митрополита Винницкого был утвержден в этом сане королем и затем посвящен во епископы под именем Иеремии в братской церкви. Братство устроило роскошный пир митрополиту, новому епископу и всей собравшейся шляхте, и, сверх того, подарило новому владыке коляску и пару лошадей. Но к соблазну всей православной церкви одновременно появился и другой епископ, именно Иван Шумлянский, родом шляхтич и по профессии военный, который при содействии партии его избравшей, а также латинского архиепископа, в свою очередь, добился королевского утверждения, и был посвящен в сан епископа под именем Иосифа в г. Яссах проживавшими там греческими митрополитами. Это событие имело роковое значение для православной Львовской церкви, которая, имея таким образом одновременно двух епископов, разделилась на две партии. Мы не станем здесь излагать этой печальной и достаточно известной истории, имевшей, к сожалению, свой прецедент в факте существования двух южнорусских митрополитов: Антония Винницкого и Иосифа Тукальского. Скажем только, что после смерти епископа Иеремии Свистельницкого, последовавшей в 1676 году, Иосиф Шумлянский остался один у власти и, склонившись тайно к унии, начал вести энергичную борьбу с Львовским братством, желая сломить его и обратить братскую церковь, лучшую в епархии, в свою кафедральную церковь.

Новый польский король Ян Собесский, хотя и подтвердил, как и прежние короли, права братства, но в своей грамоте дал понять братству, что ему необходимо вступить в добрые отношения с епископом Иосифом Шумлянским, который пользовался расположением короля, как его прежний товарищ по оружию.

Проживая часто в Львове, Собесский одной рукой поддерживал братство, которому даже подписывал разные декреты, заготовленные заранее братчиками, а другой рукой поддерживал и Шумлянского, с которым охотно проводил время, и при всяком удобном случае обеими руками брал деньги и подарки от братства. Со вступлением на престол Яна Собесского, как известно, вышло

—303—

и сеймовое постановление о запрещении православным, под страхом смерти и конфискации имущества, всяких сношений с Константинопольским патриархом, а Шумлянский уже в 1679 году принял унию в Варшаве. Все эти события заставили братство стать на стороже. Оно, однако, до самого конца XVII столетия пользовалось относительным спокойствием, откупаясь деньгами от епископа Шумлянского, который за один только период времени с 1691 по 1694 г. перебрал у братства свыше 4000 злотых.

Таким образом, в продолжении нескольких лет братство могло спокойно заниматься умножением своих доходов, украшением храмов, печатанием книг, и вообще приведением в порядок своих церковных и хозяйственных дел. Равным образом, братство продолжало безмездно снабжать богослужебными и другими церковными книгами, не только местные церкви и монастыри, но также, по старой памяти, и Виленское братство (в 1691 г.), а в 1690 году, получив в подарок от православного киевского митрополита Гедеона (князя Четвертинского) книгу «жития святых», в благодарность за это послало ему богато переплетенный «Октоих» собственного издания. В братскую кассу всё еще от времени до времени поступали вклады и пожертвования; так, в 1694 году, старший братчик Степан Лавришевич завещал на церковь 3.700 злот., а несколько ранее, именно в 1690 г., король уплатил братству свой долг в 200 злот. При ревизии кассы братства в 1695 году оказалась в остатке крупная сумма в 49.747 злотых.

Особенно много средств тратило братство на свои постройки, как бы предвидя, что скоро наступят тяжелые времена, когда внимание его будет отвлечено от хозяйственных дел. Из значительных построек, произведенных братствами за время с 1683 по 1697 гг., отметим постройку келий для монахов в Онуфриевском монастыре, поправку колокольни, поврежденной при осаде Львова турками, и наконец, обнесение каменной стеной всего Онуфриевского монастыря с находившимся при нём садом, на что издержано было более 10,000 злотых.

Церковное благолепие всегда составляло одну из глав-

—304—

ных забот Львовского братства, которое издавна прилагало особые заботы к улучшению церковного пения, введя его, как и другие братства, в число предметов преподавания в школе. Обучая своих учеников пению с самого раннего их возраста, братство установило также, чтобы это обучение шло во всё время продолжения курса, и такими мерами способствовало к устройству певческого хора при братской церкви, который и был управляем учителем братской школы.¹⁷⁵⁴ В 1692 году братство одело своих певчих в одинаковое платье: тёмно-зелёный кунтуш, желтый жупан и желтые сапоги. Вообще, следует заметить, что школьное дело продолжало развиваться на тех же твердых началах, которые были положены братством при самом учреждении своего училища. Следя со вниманием за успехами в иноверческих школах и перенимая разные полезные нововведения, братство заставило своих учеников разыгрывать драматические представления на темы из священной истории, и в 1689 году дано было такое представление с большою пышностью, при многочисленном стечении зрителей.¹⁷⁵⁵ В конце столетия школьная жизнь братства была, однако, омрачена одним прискорбным случаем. В начале 1694 г., находившийся при королевском дворе во Львове русский посланник посетил братскую церковь и школу. По этой причине, или же по другой, латинское духовенство подговорило учеников своей школы напасть на русскую братскую школу. Пылкая молодежь, готовая ко всяким выходкам, под предводительством своего префекта, напала на школу, избила и изувечила учеников, книги порвала, окна вышибла, и наделала вообще много бесчинств. По жалобе братства, король повелел магистрату наказать префекта, возбудившего учеников к бесчинствам в присутствии русского посла. Скоро последовали однако события гораздо печальнее для братства, нежели это нападение на школу озлобленных католиков.

—305—

Епископ Иосиф Шумлянский сбросил, наконец, с себя личину, выехал из братского дома, публично объявил, что принял унию, и в начале 1700 года отправился в Варшаву, где всенародно изложил свое исповедание веры пред папским нунцием и примасом-кардиналом Радеиовским, которых папа назначил для этого случая своими особыми комиссарами, о чём король универсалом и объявил русскому народу.¹⁷⁵⁶

Львовское братство всполошилось и тотчас же отправило в Варшаву особую депутацию состоявшую из Юрия Корепдовича, Степана Лясковского и Юрия Коця Драгоповича, для защиты своего великого дела. Однако Шумлянский, явившись летом 1700 г. обратно в Львов, и покровительствуемый коронным гетманом Станиславом Яблоновским напал при помощи солдат на братскую церковь и поставил в ней свой епископский престол.

Король Фридрих Август, давший при вступлении своем на престол привилегию, ограждавшую права братства (от 6 октября 1697 года), заступился за братство, но Шумлянский, поддерживаемый Яблоновским, мало обращал внимания на королевские предписания и всеми мерами старался посеять между членами братства недоверие и несогласие.¹⁷⁵⁷

10 августа 1700 года все члены братства собрались на заседание и единогласно приговорили: одного желать; друг за друга стоять крепко; до последнего издыхания защищать древнюю веру, права и вольности братства, и для поддержания православия пользоваться помощью послов земских. Постановление это, кроме членов братства, подписал воевода и староста Зволинский Яков Халепинский. С этого времени братство постановило отправлять богослуже-

—306—

ние в малой церкви, тщательно её запирая, а все церковные драгоценности спрятало. Король снова заступился за братство и приказал старосте Сенявскому вынести престол епископа из братской церкви, что и было исполнено; – а братство в благодарность Господу Богу за такое освобождение построило при Онуфриевской церкви каменную часовню во имя св. Троицы.

Но страшные события для братства надвигались всё ближе и ближе. В 1704 году, шведский король Карл XII осадил Львов, взял его штурмом, и сперва отдал на разграбление войску, а после наложил контрибуцию. Братство отдало не только все деньги и серебряные вещи, но даже и драгоценное Евангелие, пожертвованное Анной Могилянкой. Все потери братства простирались до 120,000 злот. и хотя оно могло ранее выдерживать прежние контрибуции поляков и турок, но теперь оно вполне обнищало.¹⁷⁵⁸ Затем, в городе появилась зараза и голод и члены братства поспешили из него удалиться в Карпатские горы.

По прекращении заразы в 1707 году, во Львов стали съезжаться члены братства. Необходимо было сколько-нибудь поправить внутренность церкви и погасить долг, сделанный для уплаты шведской контрибуции и для выдачи содержания духовенству во время заразы. Продали всё, что оставалось, равно и церковную землю на предместье, и заплатили долги. В это время, в Жоливе, находился русский царь Петр Великий с армией. К нему обратилось братство за помощью и великодушный государь не только щедро одарил церковь, но и выдал, 28 февраля, письменное дозволение продавать беспошлинно на Украине церковные книги, напечатанные в братской типографии. Кроме царя, на церковь пожертвовали князь Меньшиков 300 злот., Головкин 100 злот. и Игнатович тоже 100 злотых.¹⁷⁵⁹

Таким образом, типография составляла теперь единственный источник дохода для содержания церкви, духовенства и школы братства. Шумлянский задумал для на-

—307—

несения смертельного удара братству подорвать этот источник дохода устройством униатской типографии, при Юрьевской церкви, для печатания в подрыв братству церковных книг и обещал издать окружную грамоту, для предупреждения духовенства не покупать у братства книг.

Целую зиму 1708 года братство размышляло о печальном своем положении и своей церкви. В соображение принято было следующее: всякое сношение с патриархом запрещено под страхом смертной казни, во всём польском государстве уже не было православного митрополита и даже епископов, все магнаты и большая часть шляхты отреклись от древней веры, и только кое-где низшее духовенство, монахи и ослабевшие братства остались при прежнем исповедании; искать покровительства было уже не у кого, тем более, что и благосклонный король Август отказался от престола, а Станислав Лещинский, родственник Яблоновских, был известным ревнителем латинской веры; он почти везде был признан королем, и надеяться на его сострадание было невозможно; православная Россия не могла еще оказать достаточной помощи и поддержки, тем более, что после неудачи при Пруте, Петр Великий не мог уже так деятельно вступаться за единоверцев, как прежде; доходы братства были окончательно подорваны шведским грабежом и выше описанными действиями Иосифа Шумлянского.

Рассмотрев все эти обстоятельства, братство признало, что ничего не остается более, как волею-неволею соединиться с епископом и подчиниться папе, но только самому папе, а не кому иному. Зависимость прямо от папы, как прежде от патриарха, была поставлена братством как conditio sine qua non. Шумлянский с радостью согласился на все эти условия и писал к папскому нунцию Николаю Спиноле, что славное на весь мир братство по свободному изволению приняло св. унию, и, вместе с тем, просил, чтобы папа принял братство под непосредственное свое покровительство.¹⁷⁶⁰

2-го мая 1708 года братство торжественно пред епископом приняло унию, и направило к нунцию две просьбы:

—308—

одну на имя папы, а другую в римскую конгрегацию de propaganda fide, об оставлении братства при прежних правах, дарованных патриархами. Папа согласился исполнить просьбу братства.

В 1709 году получено было breve папы Климента XI, данное в Риме 5 апреля. Таким образом, присоединение древнейшего русского братства к унии было утверждено и братство было принято под непосредственное покровительство наместника св. Петра и конгрегации de propaganda fide. Епископ Иосиф Шумлянский, доводя до конца свое злое дело, в 1708 году скончался.

Дальнейшая судьба братства весьма жалка; оно продолжало свои ссоры с епископами, желая отстоять свою самостоятельность, вело бесконечные процессы с местным магистратом и сыпало на все эти дрязги и хлопоты свои деньги, как в бездонную бочку. Отрекшись от древней веры, оно этим путем не приобрело существенных выгод. «До сих пор стоит этот вековой, уже изветшавший, дуб (так кончает свою замечательную летопись братства известный историк Зубрыцкий), который в ожидании времен лучших, теряя ветвь за ветвью, претерпел столько бурь, и кое-когда еще пускает зеленые побеги».

Кончая на этом рассказ о судьбе замечательного в истории русского просвещения Львовского братства, и приняв во внимание все тяжкие условия его жизни в начале XVIII века, невольно хочется заметить, что все эти условия не были тяжелее тех, которые приходилось и прежде переживать этому братству, имевшему, однако, тогда силу не поддаться соблазну. Станислав Лещинский не был сильнее и фанатичнее Сигизмунда III, Россия в начале XVII века была гораздо слабее нежели в начале XVIII века, типографское дело братства, в виду дарованной Петром Великим льготы, вовсе не было в безнадежном положении, такие враги православия, как Скарга, Ипатий Потей и его клевреты, Соликовский и другие, своими дарованиями и энергией на много превосходили Шумлянского, Станислава Яблоновского и их клевретов, наконец, отсутствие православной иерархии в епархии не было обстоятельством новым для братства. Значит, всё дело заключалось не в тяжелых условиях жизни, а в недостатке

—309—

людей, которые бы находили в себе достаточный подъем духа, твердость убеждений, заставляющих пренебрегать материальными выгодами, и которые поэтому были бы в состоянии преодолеть всю тяжесть выпавших на их долю испытаний. Такими людьми были, конечно, доблестные Львовские братчики в эпоху XVII века, имея во главе таких выдающихся людей, какими были: Острожский, Древинский, братья Рогатинцы, Красовские и многие другие.

Отпадение Львовского братства от православия, и повсеместное введение унии в Галичине, повлекли за собой переход в унию и других местных братств, рассеянных по городам и местечкам этого края, причем, конечно, переход этот совершили не одновременно, а по мере совращения в латинство местной шляхты, принуждавшей, совместно с католическими и униатскими властями, подвластный ей народ к принятию унии.¹⁷⁶¹ За этим отпадением названных церковных братств в унию мы следить не станем, а обратимся теперь к истории Киевского братства – за период времени со смерти Петра Могилы до перехода Киева в 1686 г. окончательно в состав Московского государства, – и к истории тех значительных южнорусских братств, которые, так же как Львовское, не выдержали напора католическо-униатской силы и также или приняли унию, или же совсем распались.

(Продолжение следует)

А. Папков

—310—

Князь Суворов стал мне известен, когда он был назначен в 1847 г. губернатором в Кострому. В этот несчастный год Кострома опустошена была страшным пожаром; горела она не один, а много раз: обычно – подбрасывались письма, предвещавшие пожар и пожар начинался и в указанное время и в указанном месте. Многочисленные пожары, иные слишком великие, повергли жителей Костромы в ужас: не только погоревшие выносили свои имущества на площади и за город, но и еще уцелевшие от несчастья делали тоже. Подметные письма, предвещавшие пожары, ясно указывали, что пожары производила злодейская рука. В это время в Костроме строился памятник незабвенному Костромичу – Ивану Сусанину, пожертвовавшему своею жизнью за спасение царя. Так как Сусанин был убит поляками, то жители Костромы заподозрили в поджогах, проживающих в Костроме поляков; они думали, что поляки мстят Костроме за то, что в ней ставится памятник в обличение их предков – убийц Сусанина. Тогдашний Костромской губернатор Григорьев, основываясь на этих слухах, а может и на известных ему данных, арестовал некоторых поляков и посадил их в тюрьму. Арестованные подали на губернатора сильную жалобу за то, что он их – невинных заключил в тюрьму. Высшее начальство вняло этой жалобе, и удалило из Костромы Григорьева и послало для расследования дела и успокоения жителей светлейшего

—311—

князя Суворова. Новый губернатор признал заключенных невинными и немедленно освободил их из-под стражи, а действия бывшего губернатора Григорьева признал неосновательными и Григорьев, как слышно, подвергся сильной опале.

Светлейший князь Суворов недолго управлял Костромской губернией: в следующем 1848 году он был назначен в Ригу генерал-губернатором Остзейского края. Ранее его в Риге был генерал-губернатором Головин, который, по убеждению Рижского епископа Филарета (Гумилевского) под влиянием немцев-лютеран, не совсем деятельно трудился для пользы православия в Лифляндии; едва ли не по настоянию Рижского архипастыря, Головин и был переведен на другой пост. Но, увы! не на радость преосвященного Филарета был назначен губернатором князь Суворов. Он поддался еще большему влиянию немцев-лютеран, чем его предшественник и, по мнению преосвященного, явно действовал во вред православной церкви. Строгий ревнитель православия – преосвященный не мог вытерпеть действий генерал-губернатора, служащих не к пользе православия, и стал посылать жалобы в Святейший Синод. Но эти жалобы привели только к тому, что самого преосвященного Филарета перевели из Риги в Харьков. Преосвященный выбыл из Риги 30-го ноября 1848 года, накануне дня своего ангела.

Окончив курс в Московской Духовной Академии в 1848 году и по своему желанию назначенный в Лифляндию для поступления там на место священника, я прибыл в Ригу 31-го октября того же года и на другой же день явился преосвященному Филарету, которым на следующий день, вместе с моим товарищем А. А. Беликовым, представлен его светлости генерал-губернатору Суворову. Принял он нас ласково в своем кабинете, между прочим, спросил нас, какой мы губернии? Мы отвечали: «Костромской». – «В этой губернии у меня есть имение», – сказал князь, – «и именно в селе», но имя села он забыл; зная это село, я подсказал ему: «Сараеве». – «Да, да, Сараеве, как вы знаете это село?» Я сказал, что это село близ моей родины. «Так вы вот мне еще приходитесь земляком», – сказал шутливо князь. Это было пер-

—312—

вое мое личное знакомство с князем. Сколько помню, во второй раз я представился светлейшему князю на почтовой станции города Вольмара, куда я в 1848 году был определен, а в 1849 году посвящен в священника.

Внимательный ко мне полицейский чиновник города Вольмара уведомил меня о скором прибытии на Вольмарскую станцию генерал-губернатора и предложил мне явиться к нему. С охотою прибыл я на почтовую станцию, где уже нашел высшее Вольмарское начальство и между ним знаменитого Вольмарского пастора Вальтера. Полицейский чиновник познакомил меня с пастором и мы с ним дружелюбно разговаривали. Речь коснулась и предшественника моего Вольмарского священника, который, по мнению пастора, напрасно подавал на него жалобы за действия во вред православию, но посудите сами, отец, говорил мне пастор, разве я могу, как служитель лютеранской церкви, не утверждать в лютеранстве моих прихожан, разве не могу убеждать их оставаться в лютеранской вере, вере их отцов и дедов. Если я не буду так действовать, то я буду недостойным пастырем своей церкви. Не знаю я, на что жаловался на вас мой предместник, отвечал я ему, но если вы в своих убеждениях прихожанам быть твердыми в лютеранстве делали неблагоприятные отзывы о православной церкви, если вы сильно порицали принявших православие и грозили им за отступничество от лютеранства муками ада, то вы действовали, по моему мнению, не согласно с законами русского государства, оберегающими господствующую веру от порицаний, и мой предшественник имел право приносить на вас жалобу, «но я уверен, прибавил я, что между нами будет мир, и я и вы не подадим повода к жалобе друг на друга». Пастор согласился жить со мною в полном мире.

Между тем генерал-губернатор Суворов замедлил своим приездом, а пастор Вальтер по каким-то обстоятельствам не мог дольше оставаться на почтовой станции и просил меня передать светлейшему свое глубокое уважение, а равно и извиниться за него, что он по неотложным обстоятельствам не мог дождаться его и лично представиться ему.

—313—

По прибытии светлейшего князя Суворова, все находящиеся на станции встретили его и представились ему. Со всеми, равно и со мной, князь встретился как со знакомыми ему и ласково поздоровался; я передал от пастора Вальтера почтение и извинение. Князь выразил удовольствие, что я познакомился с этим уважаемым пастором и просил меня передать ему свое почтение. Так как дело происходило перед праздником Рождества Христова, то я на другой или третий день этого праздника счел своею обязанностью исполнить данное мне князем поручение и отправился в Вольмарский пасторат, чтобы лично передать пастору почтение светлейшего князя. Пастор ласково принял меня, как уже знакомого ему священника, и я сверх данного мне поручения поздравил его с великим христианском праздником Рождества Христова. В большом зале пасторского помещения я нашел огромную ель, которая накануне праздника Рождества Христова зажигалась при немалом стечении бедных детей, равно и прислуги пастора. Сам пастор обычно говорил собравшимся наставление и дарил их разными подарками. Не долго я оставался у пастора; исполнив свое поручение, я отправился домой.

Не помню, через какое время, но пастор Вальтер, к удивлению Вольмарских граждан и особенно лютеран, отдал мне мой визит ему. Я постарался быть к нему почтителен, предложив ему чай.

Пастор, при посещении меня, завел со мною разговор о пресуществлении в таинстве причащения хлеба и вина в тело и кровь Христову. Разумеется, я доказывал ему пресуществление, а пастор Вальтер отвергал его и каждый из нас остался при своем убеждении.

Светлейший князь Суворов довольно часто проезжал через город Вольмар: этот город стоит на пути в Петербург, в Дерпт и Ревель, равно и в другие города Эстляндии и Лифляндии. Когда я бывал дома и меня извещали о проезде через Вольмар князя, я обычно являлся на почтовую станцию.

В одну встречу я обратился к нему с просьбою.

Не узнавши, в чём состоит моя просьба, Суворов изъявил видимое неудовольствие; он подумал, что я хочу

—314—

жаловаться на кого-нибудь из немце-лютеран. Жалобы эти были очень неприятны князю, и он прямо спросил меня: «уже не жалоба ли, батюшка?» «Нет, Ваша светлость», отвечал я ему, а покорнейше прошу Вашу светлость передать мою усердную благодарность Вольмарскому городскому управлению, за готовность его безвозмездно уступить нужную для православного кладбища часть земли. Князь Суворов готов был меня обнять за такую мою просьбу и сказал мне: «вот этого я только и ожидал от своего земляка» и, обратясь к представителям города бывшим при нём, он на немецком языке выразил свое удовольствие и мою благодарность за их внимание к нуждам православной церкви.

Помню еще, что я встречал светлейшего князя на Вольмарской станции, когда он возвращался в Ригу из Ревеля. Князь ездил необыкновенно скоро; обычно его везли двадцать верст в час; так быстро ездил только он, да государь император.

Поздоровавшись со мной, он сказал мне, что он из Ревеля выехал тогда-то, и вот уж он в Вольмаре. Оказалось, что он ехал необыкновенно скоро. Я, впрочем, не выразил удивления такой скорости его езды и сказал ему: «Что же в этом удивительного, Ваша светлость? Ведь вы Суворов!». Улыбнулся князь и заговорил о другом.

Когда я был еще Вольмарским благочинным, мне пришлось произвесть следствие о моем предшественнике Лемзальском священнике Стефане Меньшикове, которого князь Суворов очень не жаловал. Едва ли не по особенному его настоянию Меньшиков принужден был отказаться от должности благочинного. Во время одной его отлучки из Лемзаля, в Лемзаль привезен был для погребения умерший пограничный стражник; за отсутствием священника покойника не кому было отпевать и привезшие его военные вырыли могилу и закопали его без отпевания, оставив для передачи священнику бумагу от начальника пограничной стражи, который просил причт похоронить православного воина на православном кладбище. Воротясь домой, священник Меньшиков, найдя эту бумагу, чуть ли не через месяц отвечал начальнику пограничной стражи,

—315—

что он не похоронил умершего стражника и не будет хоронить, пока не будет уведомлен о причине смерти покойника. Эта бумага священника Меньшикова передана была чрез начальство самому генерал-губернатору с пояснением, что православный священник отказывается хоронить православного воина, хотя после его смерти прошел почти целый месяц.

Страшно разгневался князь на священника Меньшикова и официально требовал от Рижского епископа предать Меньшикова суду и строгому наказанию. Преосвященный Платон поручил произвести следствие мне при Венденском Орднункс-рихтере (исправнике), которому генерал-губернатор приказал быть самым строгим следователем дела о Меньшикове. На следствии оказалось, что Меньшиков только неосторожен был в своих выражениях в официальной бумаге к начальнику пограничной стражи. Он не не хотел хоронить стражника, а только указывал на неполноту сведений об умершем. Если умерший был самоубийца, то его и не следовало погребать по христианскому обряду, и священник Меньшиков, как уволенный уже от должности благочинного не был подвергнут наказанию, а только сделано ему внушение, чтобы он осторожнее и точнее выражался в своих официальных бумагах.

По воле архипастыря, перемещенный в 1859 году из города Вольмара в Венден, два раза я имел случай встречать в этом городе светлейшего князя. В первый раз я его встретил в тюремном помещении; как член тюремного комитета я был извещен о посещении тюрьмы его светлостью. Когда я ему представился, он по-латыни спросил меня, доволен ли я Венденским светским начальством. В то время я еще не имел причины жаловаться на это начальство и отвечал ему тоже по-латыни, что я вполне доволен им, что видимо было очень приятно князю. В тюрьме заключен был один бродяга; подозревали, что он военный дезертир, что подтверждали, как говорили свидетельствовавшие его, – знаки на его теле от того, что он был проводим сквозь строй. Суворов и другие окружавшие этого дезертира стали убеждать его признаться в своей вине. Арестант повалился

—316—

в ноги князю и признался. Генерал-губернатор предложил кому следует – оказать арестанту всевозможные снисхождения за его признание.

В другой раз при мне генерал Суворов посетил Венден, когда проезжал в Петербург на погребение скончавшейся императрицы Александры Феодоровы. Это было в воскресный день, и я служил литургию. Мне дали знать, что сейчас прибудет в церковь светлейший князь. Пришел он в церковь окруженный Венденским высшим начальством, а равно и с сопровождавшими его чиновниками. В это воскресенье назначено было сказать в Венденской церкви чередную проповедь одному сельскому священнику, сколько помню Альт-Небалькскому. Так как в это время некоторые из православных латышей готовились к приобщению св. тайн, то служба отправлялась на половину по-славянски и на половину по-латышски, почему и проповеднику, написавшему проповедь по-русски, пред литургией я дал совет после произнесения проповеди по-русски, сказать коротко её содержание и по-латышски для назидания латышей. Следуя моему совету, священник при князе Суворове и его спутниках сказавши проповедь по-русски, сделал наставление и латышам, кратко повторив содержание своей русской проповеди. Но так как это латышское наставление им не было написано, то проповедник в латышской своей речи спутался и сказал её очень нескладно; может быть, он смутился присутствием в церкви генерал-губернатора и других важных лиц. Услышав в алтаре неудачную латышскую речь проповедника и желая загладить неприятное впечатление от этой речи в хорошо понимавших латышский язык светских чиновниках, пред самым приобщением православных латышей, я им сказал краткое наставление по-латышски. По окончании литургии, князь подошел ко кресту и объявил мне о кончине императрицы, которая на ектеньи была поминаема как живая, а пока прикладывались ко кресту другие и я разоблачался, он осматривал церковь. Церковь Венденская действительно замечательна по архитектуре; план её, сколько помню, был составлен знаменитым архитектором Монферраном. Похвалив храм, Суворов с неодобрением ото-

—317—

звался о латышском проповеднике. «Я, говорил он мне, не понимаю латышского языка, но я спросил исправника, что говорит проповедник, и тот отвечал мне, что он не понял, что сказал проповедник. Спросил я того же исправника, когда вы начали говорить поучение и он сказал, что всё понимает и что вы говорите, как латыш». Я старался убедить Суворова, что священник знает латышский язык, но неудачно сказал свое наставление латышам оттого, что не обдумал его хорошо, а главным образом оттого, что смутился, увидя вас. В наказание священнику за его неудачную латышскую речь Суворов посоветовал мне весь день говорить с этим священником по-латышски.

Когда я по делам службы приезжал в Ригу, то после представления архипастырю, – обычно представлялся и светлейшему князю, если он был в Риге. Сам Владыка желал того, чтобы я представлялся Суворову. Князь всегда ласково принимал меня, обычно расспрашивал о моей деятельности и особенно о моих отношениях к немцам-лютеранам. Не встречая в то время особых затруднений в моей службе от лютеранских начальников, я обычно объявлял князю, что я доволен отношениями ко мне лютеранских светских начальников, чем был очень доволен князь Суворов. В один раз Суворов так благосклонно отнесся ко мне, что пригласил меня на другой день к себе обедать, спросив меня, – где я остановился в Риге на квартире.

На другой день прискакал к дому родственников моей жены, где я остановился, – жандарм, чем смутил хозяев дома. Оказалось, что жандарм привез мне приглашение от Суворова – быть у него в 4 часа пополудни. К обеду приглашен был Рижский кафедральный протоиерей, за обедом же был и прибывший из Петербурга брат генерал-губернатора, сколько помню – Константин Аркадьевич Суворов. К обеду не был приглашен преосвященнейший Платон, как мне объявил светлейший хозяин, потому, что Владыка жил тогда на даче и князь не хотел лишать его дачного здорового воздуха. Эта ли была настоящая причина не приглашения владыки к обеду, или, может быть, возникло у него какое-нибудь

—318—

неудовольствие с архипастырем, я не знаю. Перед обедом князь познакомил меня со своим братом, сколько помню гражданским чиновником, который после обеда подробно рассказал мне о кончине императора Павла Петровича. В первый раз я тогда услыхал об этой несчастной кончине Государя. С замиранием сердца я выслушал эту повесть князя Суворова.

Выше было сказано, что преосвященный Филарет был не совсем доволен генерал-губернатором Головиным за то, что он, поддерживая немцев, мало действовал на пользу православия. Но трудно было тогда и совсем русскому православному начальнику края действовать иначе. В Остзейском краю в тогдашнее время едва ли не все чиновные люди были воспитаны в строгом лютеранстве и в полном убеждении, что их Остзейский край есть край немецкий и должен оставаться лютеранским. Присоединение в значительной части (около 100000 ч.) лютеран латышей и эстов к православию – слишком озлобило господствующий лютеранский класс Остзейского края и немцы-лютеране всеми силами, правдами и неправдами старались препятствовать присоединению крестьян к православию, что, по их мнению, равнялось орусению их. Генерал-губернатору представлялись самые веские причины к тому, чтобы не поддерживать православное духовенство в его стараниях к присоединению лютеран к православию. И генерал-губернатор, с одной стороны побуждаемый Рижским епископом устранять затруднения к распространению в Остзейском крае православия, с другой стороны, – натиском огромного и сильного немецкого начальства останавливаемый действовать в пользу православия, – находился в неприятном положении и может быть, сам желал удалиться из Остзейского края. Преемник его светлейший князь Суворов встретил, может быть, еще большее усилие со стороны Рижского епископа устранить затруднения к присоединению к православию крестьян Остзейского края и оградить православных от притеснений сильных поборников лютеранства. Хорошо незнакомый с положением православия во вверенном его управлению крае и поддерживаемый умными и близкими к нему лютеранами, он, конечно, был недоволен настойчи-

—319—

выми, хотя и законными требованиями православного епископа и стал отказывать ему в этих его требованиях. Преданный святой православной церкви епископ Филарет не перенес такого поведения князя, горько жаловался на него и сам был удален из Риги. Место его занял преосвященный Платон, дотоле бывший епископ Ковенский, викарий Литовский. Вскоре после своего прибытия в Ригу, он был вызван в Петербург и там, конечно, получил инструкции для своего управления Рижским викариатством. Очень ласковый и обходительный не только с русскими-православными, но и с иноверцами, он заслужил полную похвалу особенно от последних, с которыми преосвященный Филарет мало имел и знакомства. Светлейший генерал-губернатор, озлобленный противодействием и горькими жалобами на него прежнего епископа Рижского, продолжал свои действия не в пользу православия и при преосвященном Платоне. Трудно было иногда последнему убедить князя сделать полезное для православия: умерить например притеснения православных хозяев от помещиков-лютеран, уступить помещения для православной церкви и причта, заставить отвести удобное место под постройку церкви и под кладбище и тому подобное. Преосвященный не хотел слишком много беспокоить князя своими настоятельными просьбами, не хотел и жаловаться на него. Все это, по его мнению, не могло привести к выгодным для православия последствиям и как он сам выражался, – он вынужден был лавировать пред князем и только таким способом иногда удавалось ему выпросить у князя что-нибудь в пользу православия. Особенно неприятны были для генерал-губернатора князя Суворова бесчисленные жалобы, приносимые православными крестьянами обычно через священников на притеснения их от лютеран помещиков судейских и полицейских чиновников. Жалобы эти, обследованные обычно лютеранскими чиновниками, оказывались по лютеранскому суду не только не справедливыми, но даже лживыми; самых священников обычно представляли подстрекателями своих прихожан к жалобам на лютеран и светское лютеранское начальство иногда требовало самих священников подвергнуть строгому взысканию за ложное донесение. Ко-

—320—

нечно, архипастырь защищал священников и не подвергал их наказанию за принесение жалоб прихожан их, притесняемых лютеранами за православие; но, без всякого сомнения, по настоянию светлейшего князя принужден был предписать священникам принимать и представлять ему только те жалобы своих прихожан на притеснения их лютеранами, в справедливости которых они сами несомненно убедятся. Жалобы на притеснения православных лютеранами, конечно, значительно сократились, но все-таки еще продолжались, чем оставался недоволен князь, а особенно он был недоволен теми священниками, которые продолжали представлять архипастырю подобные жалобы.

Уже одно прекращение принятия от православных крестьян жалоб на притеснения их лютеранами особенно помещиками и пасторами неблагоприятно отозвалось на жалующихся; они думали, что священники не хотят защищать их от лютеран противников православия. Но светлейший генерал-губернатор Остзейского края, руководимый немцами и по своему расположению к ним, действовал в пользу лютеранства и во вред православию и обрусению края. Так, сильнейшего врага православия, публично в своей речи на Фетельнском кладбище поносившего православие, он не только не подверг никакому наказанию, но еще представил его на должность суперинтендента Рижской лютеранской консистории, в каковой должности он и был утвержден. Близких преосвященному Филарету и преданных православию лиц он преследовал и удалял из Остзейского края. Так по его настоянию отданы были под суд кроме Лемзальского священника бывший ключарь собора протоиерей Владимир Григорьевич Назаревский и Кокенгузенский священник Иоанн Васильевич Гумилевский. В 1848 году кончался срок дозволения продолжать переписку в Остзейском крае на немецком языке. С этого года, по высочайшему повелению Императора Николая Павловича в некоторых гражданских установлениях переписка эта должна была производиться на русском языке. Но едва ли не через несколько лет после данного срока и едва ли не по напоминанию свыше князь Суворов, по внушению немцев,

—321—

стал ходатайствовать и исходатайствовал разрешение продлить срок введения русского языка в Остзейском краю еще на десять лет. В школах Остзейского края, особенно в приходских при пасторатах, русский язык с малыми исключениями или преподавался неудовлетворительно, или вовсе не преподавался; учителя приходских школ при пасторатах, едва ли даже и знали русский язык, тогда как немецкий язык преподавался усиленно и обучающихся в школах детей латышей и эстов обыкновенно превращали в немцев, что делало их чуждыми России и далекими от православия. Чиновники, не только в гражданских учреждениях высших и низших, но даже в канцелярии губернатора обычно были немцы-лютеране, а если какие из них были и русские православные, то довольно равнодушные к усилению православия в Остзейском краю и обрусению этого края. Преданные православию чиновники удалялись из Остзейского края; таковы были Юрий Самарин, чиновник особых поручений при генерал-губернаторе, его товарищ по службе и другие… Многим покажется необъяснимым, почему князь Суворов, коренной русский, душою преданный престолу и отечеству, так много сделал в Остзейском краю для пользы немцев-лютеран и так мало заботился о пользах православия и русского дела. По моему мнению, это можно объяснить следующими соображениями: 1) Светлейший князь получил образование и воспитание за границей и, конечно, немецкое; поэтому, немецкие воспитатели и учителя князя без всякого сомнения постарались внушить ему полное уважение к немецкой учености, к немецкой честности и немецкой аккуратности. Напротив, всё русское считалось за границею далеко несовершенным, а многое и грубым, невежественным. С такими понятиями явясь в Остзейский край и увидя там порядки более похожие на заграничные и найдя там таких же немцев, как и заграницей, он старался не только поддерживать остзейцев в их стремлениях отдаляться от всего русского, но и находил это стремление их вполне одобрительным. Он смотрел на немцев как на передовых людей русского царства и учителей русского отечества, поэтому он старался поддерживать все остзейские порядки, все их

—322—

учреждения и не хотел вооружать их против себя содействием к присоединению латышей и эстов к православию. 2) Окруженный умными и образованными немецкими чиновниками, он был увлечен их основательными доводами поступать в делах управления так, как они того желали, а остзейцы успели представить выгодное для них дело в ярком свете, успели убедить князя, что то или другое дело не только благодетельно для всего управляемого им края, но полезно и для всего русского государства. 3) При первом же своем приезде в Ригу он столкнулся с борцом за православие епископом Рижским Филаретом, который, не найдя в князе защитника православия, осмелился принести на него официальную жалобу в Святейший Синод. Эта, по мнению князя, дерзость епископа не только оттолкнула его от самого архипастыря, защищавшего православие, но и повлияла на князя невыгодно в его действиях на пользу православия. 4) Остзейцы-немцы были возмущены присоединением к православию множества крестьян-латышей и эстов, исповедовавших дотоле веру лютеранскую. Они видели, что через присоединение коренных жителей в православие, – веру русскую, – их влияние на крестьян ослабляется, обращенные в православие становятся под руководство православных священников, – людей истинно-русских, не жалующих остзейских порядков.

Чтобы ослабить оскорбленное чувство немцев, генерал-губернатор старался сделать для них приятное и не возбуждать против них преследования за притеснения ими православных. Надо думать, что он и послан был в Остзейский край для умиротворения этого края, может быть ему были даны даже инструкции не озлоблять немцев против русских. Но, без всякого сомнения, светлейший князь в своих действиях переусердствовал в пользу немцев-лютеран и во вред православию.

В последний раз я увиделся с светлейшим князем – Суворовым уже в Костроме, куда я перешел из Рижской епархии в 1867 году. Думаю, – это было в начале семидесятых годов. Проезжая мимо Костромы, князь захотел посетить кафедральный собор. Мне сказали, что какой-то офицер желает быть в соборе. Поспешив в

—323—

собор, я на паперти встретил знакомого мне князя. Оба мы удивились, встретя нечаянно друг друга, и здесь князь повел речь о Лифляндии и с неудовольствием вспомнил преосвященного Филарета, бывшего Рижского епископа и священника Стефана Меньшикова. Сколько мог, я старался защитить их перед князем, но он все-таки остался при неодобрительном о них мнении. Но за то с полною похвалою отнесся он к высокопреосвященному Платону, бывшему Рижскому архиепископу.

* * *

Одним из видных деятелей для пользы православия и русского дела в Остзейском краю можно считать Шафранова. Сколько помню, он был учителем русского языка в Рижской гимназии и со своим товарищем учителем Николичем относились к преподаванию отечественного языка в немецкой гимназии с полным усердием. Своею строгостью к ученикам немцам, недостаточно усердным к изучению русского языка, они вооружили против себя немецких начальников и других влиятельных лиц и, конечно, по стараниям последних, как люди вредные для немецкого дела, – были удалены из Остзейского края, но удалены были с честью для них и с повышением. Через несколько времени Шафранов был определен управляющим палатой государственных имуществ, как помнится, в Саратов, но не знаю, – по чьему ходатайству он был перемещен управляющим той же палатой в Ригу и здесь предложил самую благодетельную меру для православных крестьян-хозяев, изгоняемых поборниками лютеранства из арендуемых ими деревень; он предложил, чтобы некоторые казенные имения, по окончании срока аренды на них, были разделяемы на участки, достаточные для обеспеченного содержания православных семейств, потерпевших изгнание за православие. От этой меры, по мнению Шафранова, – и казна не понесла-бы убытка, и православные крестьяне нашли-бы себе удовлетворение при потере хозяйств в помещичьих имениях. В казенных имениях аренда за землю всегда была несравненно ниже аренды в помещичьих имениях. На предлагаемую г. Шафрановым меру сначала согласился

—324—

было и генерал-губернатор русский и православный, но когда посоветовался с правителем своей канцелярии – немцем, – последний сильно восстал против этой меры и представил генерал-губернатору такие доводы, по которым генерал-губернатор изменил свое решение. Когда он объявил об отмене своего решения Шафранову, последний, как слышно, сказал ему: «Видно Вы, Ваше Превосходительство, посоветовались с правителем своей канцелярии».

Таких деятелей в пользу православия и русского дела, как господин Шафранов, в Остзейском краю очень не жаловали и господин Шафранов недолго управлял казенными имениями в Остзейском крае. Как противник всему немецкому и лютеранскому и как защитник православия, по ходатайству сильных ревнителей лютеранства, он снова был удален из Остзейского края.

Из многих священников Рижской епархии, с успехом боровшихся с лютеранством, считаю необходимым упомянуть об усопших уже священниках – Давиде Баллоде и Анании Декснисе. Оба они мне были лично знакомы и оба были по происхождению латыши. Отец Давид Баллод был из первых крестьян латышей, присоединившихся к православию. До принятия им православия он принадлежал к числу братьев – Гернгутеров. Так как Гернгутеры вели строгую жизнь и не удовлетворялись лютеранским богослужением, то они собирались для молитвы и наставления себя в христианской жизни в особые от лютеранских церквей помещения и здесь молились, пели духовные песни, читали священное писание и слушали наставления избранных ими самими наставников. Сколько мне известно, отец Баллод был из числа этих наставников. Лютеранский пастор, в приходе которого находился отец Баллод, воспретил эти собрания Гернгутеров и, так как они не исполнили приказания пастора и продолжали собираться на свои моления, то наставник их Баллод потерпел наказание и едва ли не подвергся тюремному заключению. В это время латыши и эсты во множестве изъявили желание принять православие и тоже многие из них подверглись тюремному заключению. Генгутерский наставник Баллод тоже примкнул к

—325—

желающим принять православие и по выходе из заключения немедленно принял православие. Рижский епископ, приснопамятный Филарет, конечно, по указанию священника, присоединявшего Баллода к православию по нравственным его качествам и по уважению, каким он пользовался от крестьян, нашел его достойным священного сана и посвятил его во священника к православной Лаудонской церкви Венденского уезда. Так как эта церковь состояла в моем благочинии, то мне пришлось лично познакомиться с отцом Баллодом. Это был муж строгой нравственности, малоразговорчивый и вполне уважаемый своими прихожанами, которых у него было до тысячи человек. Богослужение им было отправляемо в церкви, которая помещалась во временном здании. Это помещение было всегда полно при служении отца Баллода, который при всякой службе говорил поучение латышам, а эти поучения произносились им с чувством, с убеждением в истине православия и привлекали к православию лютеран. Присоединявшихся в его приходе к православию было довольно и тогда, когда в других православных церквах эти присоединения случались изредка. Отец Ананий Декснис получил полное семинарское образование и кончил курс в Рижской Духовной Семинарии – студентом. Свой твердый характер он проявил еще будучи семинаристом; он мне рассказал следующее: когда он был уже в последнем классе, его обвинили перед ректором в каким-то серьезном проступке. Отец ректор хотел примерно наказать преступника и, призвав его к себе, объявил ему такое решение: или он должен потерпеть телесное наказание, или подвергнуться исключению из семинарии. Ананий Декснис объявил отцу ректору, что он вовсе не виноват, в чём его обвиняют и никогда не пожелает понести унизительное для ученика семинарии наказание. «Но я прикажу», возразил отец ректор, «насильно подвергнуть телесному наказанию». Возмущенный этим Декснис объявил отцу ректору, что он каждого служителя, осмелившегося взять его, искусает, как собака. Отец ректор принужден был представить преосвященному Платону доклад об исключении из семинарии ученика Дексниса. Мудрый и

—326—

снисходительный архипастырь, разобрав в чём дело, – отклонил доклад отца ректора об исключении способного ученика и сказал ректору: «а что если вы исключите такого ученика без его вины? Ведь он признает себя невинным и вы не можете представить неопровержимых доказательств его виновности, и ученик Ананий Декснис выпущен был из семинарии студентом.

По окончании курса в семинарии Ананий Декснис был определен и посвящен во священника к Лезернской церкви Венденского уезда, находящейся в моем ведении, как благочинного. В первое же мое обозрение этой церкви я увидел в отце Анании ревностнейшего поборника по православию. Он усердно занимался с учениками Лезернской школы, настоятельно внушал своим прихожанам, чтобы они усердно посещали православную церковь и неопустительно каждый год приступали к исповеди и святому причастью, а уклоняющихся от сего священного долга, требовал к себе для личных объяснений и наставлений, требовал даже официально через волостные суды и правления. Судам и правлениям он даже писал отношения в форме предписания. Похвалив его усердие, я, однако же, советовал ему посылать в волостные суды и мызные управления не предписания и требования, а отношения с просьбою сделать для него то или иное. «Да как же», возразил мне отец Ананий, «лютеранские пасторы как начальники повелительно требуют от волостных судов и мызных управлений исполнения их приказаний!». «На лютеранских пасторов здешние суды и управления жаловаться не посмеют, а на нас православных священников, пожалуются за то, что мы будем посылать им предписания», отвечал я ему. «При том, суду и правлению охотнее исполнить неприятные ему ваши поручения, когда вы будете просить, а не предписывать». Отец Ананий, как расположенный ко мне, всегда был со мною откровенен и охотно следовал моим советам.

Лезернский приход был очень немногочислен и в нём дела православия шли мирным путём. Едва ли в нём и были уклоняющиеся от правления. Но вот открылось свободное священническое место в Залисском приходе Вольмарского уезда и благочиния. В этом приходе,

—327—

более многочисленном, чем Лезернский, было довольно много смешанных браков, было довольно и уклоняющихся от исповеди и святого причастия. Там нужен был деятельнейший священник и, как помнится, по моему указанию высокопреосвященный Платон переместил отца Ананию к Залисской церкви и здесь он проявил свою ревность о пользе святой православной церкви. Так, когда некоторые лютеранские женщины, вступившие в брак с православными, не хотели крестить своих детей в православие, то отец Анания обычно сам отправлялся к ним, иногда в очень отдаленные деревни и убеждал как мужей, так и жен, окрещенных уже перминдерами (крестьянами) детей, дозволить ему дополнить это крещение св. миропомазанием. В некоторых случаях это ему удавалось, но встречался он и с упорными женщинами, которые ни под каким видом не хотели дозволить своих детей миропомазывать.

Отец Ананий оказывался настоятельнее этих женщин и обычно, после долгих наставлений и убеждений, ему удавалось сообщить новокрещенным детям дары Святого Духа через миропомазание. Одна женщина, не смотря на долгие убеждения священника, не хотела дать ему миропомазать свое дитя; тогда отец Ананий объявил упорной женщине, что он не уйдет из её дома, пока она не дозволит ему миропомазать её дитя. Между тем продолжал убеждать женщину. День уже клонился к вечеру и женщина, наконец, согласилась уступить священнику. Но этот случай подал повод ревнителям лютеранства обвинить отца Анания Дексниса в том, что он был якобы причиной болезни новородившей женщины и самого дитяти, который действительно вскоре после миропомазания умер. В жалобе на священника сказано было, что он кричал на женщину, стаскивал с ней её покрывало и насильно вырывал у неё дитя. Назначено было следствие, которое вовсе не подтвердило жалобы на отца Анания, и он признан был совершенно невинным.

Когда вышло распоряжение правительства о том, чтобы при смешанных браках латышей и эстов не брать от лютеранского лица подписки о крещении и воспитании детей от такого брака в православии, отец Анания, как

—328—

и некоторые другие, вовсе перестал совершать смешанные браки. Лютеранские пасторы, дотоле противившиеся смешанным бракам, после означенного распоряжения правительства, стали поощрять такие браки, и, не дожидаясь сведений от православного священника, стали оглашать о желании вступить в брак известных лиц в своих церквах и выдавать предбрачные огласительные свидетельства кому следует. Отец Анания, не смотря на такие свидетельства, не венчал оглашенных в лютеранских церквах лиц. На него посыпались жалобы от ревнителей лютеранства, но не смотря на них, твердый отец Ананий, настаивал на своем и не хотел венчать смешанные браки ко вреду православия. Не венчал он этих браков даже и тогда, когда по ходатайству влиятельных лютеран вышло Высочайшее повеление, чтобы смешанные браки были совершаемы без отобрания подписок от лютеранских лиц о крещении и воспитании детей от сих браков в православии. Когда новые и настоятельные жалобы лютеран на отца Анания достигли епархиального начальства и оно потребовало от него объяснения по сему случаю, то священник Ананий Декснис дал такое объяснение: он не совершает и не будет совершать смешанные браки, как противные правилам вселенской церкви. Если-же они были совершаемы им ранее, то совершались со взятием от иноверных лиц подписок о крещении и воспитании им своих детей в православии. А так как эти подписки ныне отменены, и лютеранские лица, вступающие в брак с православными, станут крестить и воспитывать детей в лютеранстве, то и он, как верный служитель православной церкви, не должен и не может по своей священнической совести совершать такие браки. К тому еще смелый отец Ананий прибавил, что он не может допустить, чтобы высшее правительство в русском православном государстве издало распоряжение очевидно вредное для святой православной церкви, господствующей в русском государстве. Рижское епархиальное начальство поставлено было объяснением Залисского священника в большое затруднение. Ему приходилось налагать наказание на священника за такую ревность о пользе святой православной церкви.

—329—

Высокопреосвященнейший Платон (это было, думаю, в 1865 году), обозрев некоторые церкви Венденского благочиния, пригласил меня с собой при обозрении им церквей Вольмарского благочиния; обозрел он со мною и Залисскую церковь. Здесь именно и произошел тот случай, о котором я упомянул кратко в своих воспоминаниях о Высокопр. Платоне.¹⁷⁶² После обычной встречи архипастыря, Владыка говорил латышам наставление быть твердыми в православной вере. Это наставление его, произносимое архипастырем по-русски, одним из священников было переведено на латышский язык. По окончании наставления архипастырь спросил прихожан, довольны ли они своим священником. Помнится, двое из прихожан заявили свое неудовольствие на него, едва ли не на то, что священник не дозволил им умерших их родственников похоронить на ближайшем от их селения лютеранском кладбище, а потребовал, чтобы они похоронены были на православном кладбище. Архипастырь, проехавши значительное число верст в этот день и имеющий проехать еще более значительное число верст, не потребовал при жалующихся-же объяснения от священника, и сказал им только, что мы разберем дело и подвергнем виновного взысканию. Когда после обозрения церкви владыка прибыл на квартиру священника, приготовившего для него трапезу, то отец Ананий в запальчивости объявил владыке: «Вы, Владыка святый, пред прихожанами сняли с меня голову; снимайте с меня и ряску, я вам более не священник!» И не смотря на успокоения Владыки, отец Ананий настаивал на своем: «снимайте с меня рясу. Вы без всякого суда и следствия без всякого моего объяснения пред всем приходом обвинили, осрамили меня, какой же я им буду пастырь, какое доверие будут иметь ко мне прихожане, мои духовные дети; нет, я им более не пастырь, снимите с меня ряску!» Своею пылкою настойчивостью отец Ананий прогневал архипастыря, который немедленно и отправился далее, оставив меня с отцом Ананием. После Залисской церкви следовали уже церкви Перновского благочи-

—330—

ния, в котором проживали уже эсты, мне совсем незнакомые. После долгих и братских моих убеждений отца Анания, мне удалось поуспокоить его и он уже после того оставил намерение снять с себя рясу, а милостивейший архипастырь, как я говорил, не только не подверг отца Анания взысканию по жалобе на него двух его прихожан, но по моему словесному представлению наградил его набедренником.

К горькому сожалению, деятельнейший пастырь Анания Декснис недолго прослужил пользе святой церкви. По удалении моем из Рижской епархии, он ослабел силами, слег в постель и скончался. Преданные православию его прихожане с сердечным прискорбием проводили его в могилу. Мир тебе, добрый подвижник за святое православие в иноверном краю!…

Протоиерей Иоанн Поспелов

16 декабря 1896 г. Кострома.

—331—

Русская наука православного церковного права, сравнительно так недавно занявшая самостоятельное положение в системе высшего богословского и юридического образования и так еще не богатая учеными деятелями, посвятившими ей свои силы, пред началом нового академического года понесла невознаградимую утрату: 16 августа скончался в Москве, после довольно продолжительной и тяжкой болезни, маститый представитель этой науки, заслуженный ординарный профессор Императорского Московского Университета, почетный член Московской Духовной Академии и многих других ученых учреждений и обществ, тайный советник Алексей Степанович Павлов. С его именем соединяется так много драгоценных заслуг на пользу отечественной церковно-юридической и исторической науки, что оно, без сомнения, навсегда сохранится, как одно из самых славных, в истории нашего духовного просвещения. Навсегда сохранится и духовный образ почившего – величавый и прекрасный – в памяти всех, лично знавших его, в особенности в благодарной памяти тех, кто имел случай пользоваться его научным руководительством и с кем он так щедро и так охотно делился сокровищами своих неисчерпаемых знаний и своей благородной души. На этих лицах, прежде всего, и лежит священная обязанность позаботиться о сохранении для всех в возможной полноте памяти о почившем незабвенном ученом и учителе…

Сын причетника Томской епархии, Алексей Степанович Павлов родился в 1832 г. и первоначально обучался в

—332—

местной духовной школе, типичной «бурсе» старых времен. В частных беседах с близкими людьми Алексей Степанович делился иногда воспоминаниями о ранних годах своей школьной жизни. В его интересных рассказах с художественною яркостью обрисовывалась обстановка старинной школы, с её добрыми и худыми сторонами, с могучим закалом деловой выдержки, какую приобретали её лучшие питомцы, и с наивною иногда суровостью её воспитательных средств. Ближайшее знакомство с лозой в ряду этих средств считалось настолько существенным и необходимым, что ученику нельзя было миновать его ни при каких личных качествах ума, таланта и благонравия, и если в продолжении целого учебного года он безукоризненными успехами и поведением успевал избегнуть упомянутого знакомства, то заботливые о нравственном воспитании своих питомцев педагоги спешили восполнить этот пробел в конце, чтобы успешный и благонравный ученик не впал в горделивое превозношение своим отличием от сотоварищей… Лучшее, что вынес Ал. Ст. из своей первоначальной школы, было довольно порядочное знание древних языков, хотя и этим знанием он был обязан не столько школе, сколько личной самодеятельности, для которой она давала широкий простор. Причисленный на первых порах к обитателям школьной «Камчатки» и вместе с ними оставленный вне сферы учительского внимания, Ал. Ст. имел достаточно времени, чтобы, спустившись для удобства занятий под парту, учить латинские и греческие вокабулы. И за то, что, по крайней мере, не мешали самостоятельно приобретать знания, добрым словом вспоминал он свою старую школу. – Более светлую память оставила в нём Тобольская семинария, куда поступил он для продолжения образования (так как Томская епархия в то время еще не имела своей средней духовной школы). С теплым, чувством признательности рассказывал Ал. Ст. о семинарском о. ректоре (к сожалению, не могу теперь припомнить имени этого достойного человека), ласково встретившем и заботливо обогревшем в бане полузамерзших мальчуганов, позднею осенью с медленной «оказией» прибывших в Тобольск за семинарской наукой. И се-

—333—

минарские наставники, особенно – старших классов, в своих отношениях к ученикам были, по-видимому, не похожи на учителей Томской бурсы. Из них Ал. Ст. с благодарностью вспоминал профессора философии Ильина, талантливого и доброго, но несчастного человека, которого сгубил известный русский недуг. Руководительству этого наставника Ал. Ст. считал себя много обязанным, хотя за него же и потерпел на приемном экзамене в Казанской Академии от профессора философии Н.П. Соколова, хорошо знавшего Ильина и не терпевшего его учеников, пред которыми учитель не скрывал своего весьма не высокого мнения об академическом философе. – Поступивши в состав VII академического курса, Ал. Ст. скоро выдвинулся среди товарищей, как талантливый и дельный студент. Годы его академического студенчества падают на ректорство архим. Агафангела, отличавшегося особым расположением к науке о расколе и требовавшего такого же внимания к ней со стороны лучших студентов. Вследствие этого и Алексею Степановичу пришлось взять тему для курсового сочинения из той же науки – о происхождении, развитии и значении в нравственной жизни раскольников учения об антихристе (часть этого сочинения была потом напечатана, в виде двух статей, в «Правосл. Собес.», под заглавием: «Происхождение раскольническ. учения об антихристе»; это – его первый печатный труд). В занятиях над этой темой Ал. Ст. успел приобрести настолько солидное знакомство с старописьменными и старопечатными книгами, а вместе – и с внутренним строем жизни в расколе, что один купец-раскольник, познакомившийся с ним во время поездки Ал. Ст. на родину и убедившийся в обширности его познаний по части «древляго благочестия», серьезно и усердно убеждал его перейти в раскол, обещая там видное положение и всякие земные блага. В 1858 г. Ал. Ст. кончил академический курс первым магистром и с 19 августа того же года назначен был в Казанскую духовную семинарию преподавателем общей и русской церковной истории, но прослужил здесь очень недолго. Уже 30 декабря 1858 года он был избран родною Академией в бакалавры по кафедре литургики и каноники, а 10 января (еще ра-

—334—

нее синодального утверждения в этой должности, состоявшегося 11 марта 1859 г.) была прочитана им первая академическая лекция по литургике, – и «с этого времени начались его одушевленные курсы, впервые возбудившие в Академии живой интерес к изучению обеих наук, считавшихся прежде одними из скучнейших в Академии» (проф. П. Знаменский, История Каз. Дух. Акад., вып. 2, стр. 319. Каз. 1892).

На профессорской кафедре Ал. Ст. с самого начала заявил себя, как серьезный ученый, стоящий на высоте науки и старающийся поставить на той же высоте своих слушателей. По свидетельству одного из них (названного историка Каз. Академии, принадлежащего к числу самых первых академических учеников Алексея Степановича), уже в это время в преподавательских приемах молодого бакалавра определились те черты, которые остались характеристическими в его профессорской и ученой деятельности до последнего времени. Он неохотно останавливался в своих чтениях на изложении старых сведений, взятых из чужих рук и нужных только для полноты излагаемого курса по требованиям преподавательской официи. Как в своих кабинетных работах, так и на кафедре он предпочитал идти менее избитым путем, стараясь в каждом предмете отыскать новые стороны, еще не замеченные другими, и поправляя чужие исследования. «Студенты говорили о нём, что он был постоянно заряжен научными новостями. Эта черта его научного характера выражалась даже в манере его чтения лекций, ясной, экспрессивной, придававшей каждой мелочи и подробности какую-то особенную значимость» (там же, стр. 319). Знакомый с преподавательскими приемами Алексея Степановича за последнее время может присоединить к этому, что таким он остался и до конца, только еще в большей степени, с расширением своих исследований, получивши возможность дарить своих слушателей «научными новостями».

Из двух наук, соединенных по старой академической системе и порученных его преподаванию, Ал. Ст. с самого начала обратил преимущественное внимание на церковное право, в области которого открывался гораздо

—335—

более широкий простор для самостоятельных научных изысканий. Одно обстоятельство частнее определило направление этих изысканий и преобладающий характер всей последующей ученой деятельности Алексея Степановича. Не за долго до его поступления на службу в Казанскую Академию, последняя обогатилась обширным собранием славянских рукописей, поступивших к ней из библиотеки Соловецкого монастыря, и все молодые ученые силы Академии были привлечены к разработке этих сокровищ нашей церковной древности. В ряду этих сокровищ было не малое число древних памятников русского церковного права, которые естественно привлекли к себе внимание молодого академического канониста. Разыскания в этой области дали ему возможность сделать несколько научных открытий, послуживших первым фундаментом научной известности Ал. Ст-ча и составивших первое зерно изданного им впоследствии обширного собрания памятников древнерусского канонического права.¹⁷⁶³ Сосредоточивши свое научное внимание главным образом на изучении памятников отечественного церковного права, Ал. Ст. и в своих академических чтениях отводил весьма видное место их историческому обзору и анализу, с особенною подробностью останавливаясь на исследовании древних церковных уставов русских князей, на редакциях славянских переводов номоканона и на истории церковного вотчинного права. Вероятно, уже в это время собрана им значительнейшая часть материалов, разработанных после в его замечательном, хотя и не большом по объему исследовании о первоначальном славяно-русском номоканоне и в историческом очерке секуляризации церковных имуществ на Руси. Возбужденному, таким образом, при

—336—

самом начале его ученой деятельности интересу к изучению памятников русского церковного права Ал. Ст. остался верен до конца и в своих университетских чтениях (в состав которых, напр. в известный мне курс 189¾ года, входило даже чтение и подробный историко-юридический комментарий важнейших из этих памятников), и в своих ученых трудах, из которых главнейшие (два издания «Номоканона при Большом Требнике», о 50-й главе Кормчей и др.) посвящены изданию церковно-юридических памятников и выяснению их исторического происхождения и значения в качестве источников действующего права русской Церкви.

Открытие, по уставу 1863 г., в университетах особых кафедр церковного права (преподавание которого раньше соединялось с богословием) повлекло за собою перемену в служебном положении Алексея Степановича. Озабоченный приисканием достойного заместителя этой кафедры в Казанском университете, местный юридический факультет обратил внимание на ближайшего академического канониста, и в феврале 1864 г. состоялось постановление о допущении его к преподаванию названной науки в университете в звании доцента. Первоначально Ал. Ст. предполагал совместить свою новую университетскую службу с академическою, для чего, разумеется, при единстве преподаваемой им там и здесь науки, не представлялось никаких существенных препятствий. Так смотрел на это сам Ал. Ст., ответивший на обычный в то время апрельский запрос академического правления наставникам о желании продолжать службу в будущем году – решительным заявлением, что продолжать академическую службу «желает со всем усердием, не смотря на переход в университет». Но академическое правление, под давлением тогдашнего ректора, архим. Иннокентия, почему-то взглянуло на это дело иначе, и по его представлению Ал. Ст. 17 сентября был уволен от духовно-училищной службы (проф. Знаменский, цит. соч., стр. 321–322).

Освободившись, вместе с академической службой, от занятий менее интересовавшею его литургикой, Ал. Ст. получил теперь возможность всецело отдаться науке церковного права. Расширению его научных интересов и

—337—

знаний в этой области, без сомнения, не мало содействовало заграничное путешествие, в которое он был командирован в 1865 г. университетом на годичный срок. Во время этого путешествия Ал. Ст. завязал свои первые знакомства с европейскими учеными знаменитостями (напр., с покойным Цахариэ-фон-Лингенталь), впоследствии еще более расширившиеся и сопровождавшиеся нередко взаимным обменом научных услуг. Вскоре по возвращении из путешествия, в 1867 г., Ал. Ст. получил звание экстра-ординарного профессора, а через два года, 9 сент. 1869 г., Новороссийский университет пригласил его, в звании ординарного профессора, на ту же кафедру, и Ал. Ст. переселился в Одессу.

Пятилетнее пребывание на службе в Новороссийском университете представляет время энергичной ученой деятельности почившего. К этому именно времени, кроме целого ряда других весьма ценных ученых работ, относится издание им славянского «Номоканона при Большом Требнике» с греческим подлинником, открытым Алексеем Степановичем в Одессе и дотоле остававшимся неизвестным ученому миру. Это издание, впервые пролившее свет на историческое происхождение названного памятника, доставило имени А.С. Павлова почетную известность не в одной только отечественной, по и в западно-европейской канонической науке, которой не остался неизвестным «der von Pawloff herausgegebene Nomokanon». Оно же доставило Ал. Ст-чу (в 1873 г.) и высшую ученую степень доктора прав.

В Новороссийском университете Ал. Ст. прослужил до июня 1875 г., когда последовал его переход на ту же кафедру церковного права в Московский университет. где он и состоял до конца своей жизни, с 1884 г. в звании заслуженного профессора. При вступлении на кафедру Московского университета Ал. Ст., как видно из вышесказанного, обладал уже прочною и почетною ученою репутацией, возвышению которой еще более содействовал длинный ряд новых ученых трудов, доставивших ему имя авторитетнейшего канониста и «одного из лучших знатоков канонического права в современной Европе» (слова проф. В. О. Ключевского в Прибавл.

—338—

к тв. св. оо., ч. 42, стр. 389). Обширная и плодотворная ученая деятельность Ап. Ст-ча доставила ему звание члена-корреспондента Имп. Академии Наук и почетного или действительного члена различных ученых обществ (Московского археологического, Юридического, Общества любителей российской словесности при Моск. университете, Общества Истории и Древностей российских, Общества любителей дух. просвещения, Историч. общества Нестора летописца при университете св. Владимира, константинопольского – Ἑλληνικὸς φιλολογικὸς Σύλλογος, и др.), в которых он отнюдь не был лишь номинальным участником. В 1891 г. за свои многочисленные заслуги отечественной церковной науке Ал. Ст. был избран в почетные члены Казанской Духовной Академии, а в 1893 г. и Московская Духовная Академия приняла его в число своих почетных членов.

К этим последним годам жизни Алексея Степановича и относится мое личное знакомство с ним, давшее мне возможность близко узнать и оценить его высокие душевные качества. Я был на последнем академическом курсе и работал над кандидатской диссертацией по одному из вопросов церковного брачного права, в некоторых частях близко соприкасавшейся с известным исследованием Ал. Ст-ча о 50-й главе Кормчей. Было уже кое-что сделано для выяснения взятого вопроса, но оставалось еще не мало и непобежденных трудностей, а главное – не хватало уверенности в твердости некоторых конечных выводов. Мой академический руководитель, достопочтенный проф. Н.А. Заозерский, не желая предрешать этих выводов собственным суждением и вместе – чтобы открыть мне возможность воспользоваться всем относящимся к делу ученым материалом, направил меня к А.С. Павлову, с которым сам находился в давнишних дружеских отношениях. Не сразу явилась решимость воспользоваться добрым советом, так как я уже тогда знал, что Ал. Ст-ча трудно застать не за работой (после я неоднократно имел случай убедиться, что это действительно так). Наконец, я преодолел свои колебания – и отправился к проф. Павлову.

Никогда не забуду я того впечатления, какое произвело

—339—

на меня – юношу, полного благоговейным уважением к науке – это первое свидание с одним из её славнейших представителей. Величавый и благообразный старик с каким-то апостольским обликом, среди внушительной обстановки заставленного фолиантами ученого кабинета, где я застал его за неизменной работой, Ал. Ст. предстал предо мною, как истый жрец науки, приносящий себя самого в жертву на алтаре своего божества. Невольное смущение закрадывалось в душу: как мелки должны показаться для него мои ученические недоумения! Но нужно же было разъяснить цель своего прихода, – и по мере того, как она выяснялась, незаметно для меня самого исчезло мое смущенье. Для него не оставалось места пред лицом великого учителя, который не хотел и не умел быть безучастно-равнодушным там, где дело касалось вопросов науки. Ал. Ст. воодушевился – и повел разговор, как будто совсем забывая, что перед ним ученик, а не собрат по науке. После трехчасовой беседы я уходил от него с запасом научных пособий и с драгоценным для меня экземпляром его книги о 50-й главе Кормчей, напутствуемый благожеланиями и обещанием всяческого содействия в дальнейшем ходе моей работы.

С этого и началось мое знакомство с Ал. Ст-чем, продолжившееся затем во время моих занятий в Московском университете по окончании академического курса. Самая решимость прослушать университетский курс некоторых юридических наук, более или менее соприкосновенных с областью церковного законоведения, сложилась у меня под влиянием его внушений. Питомец высшей богословской школы, в ней начавший и свою профессорскую деятельность, глубокий знаток церковной литературы и тонкий богослов-мыслитель, Ал. Ст. был убежденным поборником мысли о необходимости для ученого канониста основательной двухсторонней подготовки – богословской и юридической. Ходатайство академического Совета открыло мне доступ на лекции Московских профессоров юридического факультета и – разумеется – в том числе на лекции проф. Павлова. Знакомый отчасти и ранее с их содержанием по студенческим записям, я получил теперь возможность по непосредственному впечатлению оценить

—340—

профессорские качества Ал. Ст-ча: поразительную глубину знаний, ясность и стройность научной мысли, строгую точность изложения при необыкновенной художественной простоте – и ту особенную убежденность, одушевленность и энергию, которые способны были подчас довольно сухому церковно-правовому материалу сообщать интерес и занимательность. Бесспорно, это был один из лучших мастеров слова, когда-либо говоривших с ученой кафедры. Правда, его лекции не принадлежали к числу наиболее посещаемых, но это, кажется, общая участь университетских церковных наук. Не спускаясь до крайней элементарности, они требуют от слушателей несколько большей специальной подготовки, чем та, какую обыкновенно имеет прошедший чрез гимназию университетский студент. При отсутствии же такой подготовки и при нежелании самостоятельной работой восполнить её недочеты многое, имеющее в действительности высокий научный интерес, совершенно естественно могло представляться сухим и малозанимательным.

Работы по некоторым частным вопросам церковного нрава под ближайшим руководством Ал. Ст-ча дали мне возможность еще ближе узнать моего незабвенного руководителя и окончательно упрочили наши добрые отношения, не прекратившиеся и после того, как обстоятельства дали несколько иное направление моим научным интересам. Продолжая посещать Ал. Ст-ча и пользоваться его драгоценными указаниями, я всею душей полюбил этот благородный характер и научился благоговеть пред его безграничною преданностью науке. Я уже упоминал, что Ал. Ст-ча трудно было застать не за работой. Как сейчас помню одно из своих посещений его – уже в последнюю прошлую зиму. Прихожу, – говорят, что Ал. Ст. болен весьма серьезно, слег и ему запрещено всякое утомление; прохожу в его кабинет и вижу его самого не на обычном месте – за письменным столом, а на широком диване, страшно истомленного болезнью, еле дышащего грудью, разбитой мучительным кашлем, и – с корректурой в руках. Это он просматривал и исправлял последние листы оканчивавшегося тогда печатанием второго издания своего «Номоканона»… Даже при таком ослаблении сво-

—341—

их телесных сил он остался верен себе и не хотел прервать занятий. «Дело не должно стоять; я рад, что оно теперь приходит к концу: остался последний лист приложений и указатели»… И, воодушевляясь, как всегда, он заговорил о своей работе, забывая и про свою болезнь, и про необходимость спокойствия…

В последний раз я видел Ал. Ст-ча на пасхе нынешнего года, пред его отъездом в Петербург, куда он был назначен председателем испытательной комиссии для производства государственных экзаменов на юридическом факультете. Возвратился он оттуда в начале июня больной, и на этот раз болезнь взяла свое: 16-го августа великого канониста не стало…

20 августа в церкви Императорского Лицея в память Цесаревича Николая совершена была заупокойная литургия, а затем отпевание тела почившего профессором богословия в Моск. Университете, прот. Н.А. Елеонским в сослужении с проф. богословия в Моск. Сельскохозяйственном Институте, прот. А.В. Мартыновым, законоучителем Лицея, о. И.И. Соловьевым и другими духовными лицами. При гробе почившего собрались – г. попечитель Московского учебного округа, ректор и профессора университета, представители ученых учреждений и обществ, друзья и почитатели Ал. Ст-ча, пришедшие отдать последнюю дань уважения и любви его бренным останкам. На гроб было возложено несколько венков, в числе их один – серебряный – от юридического факультета, с надписью: «Славному труженику, знаменитому канонисту». Из храма гроб был вынесен на руках сослуживцами почившего, и печальная процессия направилась к месту погребения – на Ваганское кладбище. Здесь, пред раскрытой могилой почившего, сказано было несколько слов, посвященных его памяти, проф. И.Т. Тарасовым, проф. Юрьевского университета (учеником почившего) М.Г. Красноженом, университетским стипендиатом г. Липеровским и пишущим эти строки.

Под живым впечатлением смерти Ал. Ст-ча трудно оценить вполне значение этого печального события; но нельзя не отметить всю тяжесть великой утраты. В лице А.С. Павлова русская наука утратила одного из своих замеча-

—342—

тельнейших представителей, Московский университет – одного из славнейших своих профессоров, бывших его честью и украшением, Московская Духовная Академия – своего достойнейшего почетного члена, всегда с искренним сочувствием и любовью относившегося к её ученой деятельности, многочисленные ученики – незаменимого руководителя, всегда готового на помощь советом и делом всякому, посвящающему себя исследованиям в области вопросов православного церковного права. – Да будет же вечная благодарная память и блаженный покой со святыми неустанному труженику, незабвенному наставнику, воистину благородному человеку.

* * *

Учено-литературная деятельность Ал. С. Павлова за сорокалетний период его профессорства была, как видно из вышесказанного, весьма обширна и плодотворна. Представляем здесь в хронологическом порядке (не ручаясь, впрочем, за совершенную полноту) список его ученых трудов – изданий, исследований и статей:

Происхождение раскольнического учения об антихристе (Правосл. Собес. 1858 г., т. II, стр. 138 и 265).

«Песня об Аллилуевой жене» и несколько других раскольнических духовных стихов, изданных в «Сборнике русских духовных стихов», В. Варенцова, СПБ. 1860 г.

Страстная неделя (Дух. Беседа, 1860, № 14, стр. 409–428).

Древние христианские праздники в честь мучеников (Странник, 1860, т. III, отд. II, стр. 1–23).

Древние русские пасхалии на осьмую тысячу лет от сотворения мира (Правосл. Собес., 1860, т. III, стр. 331–356).

Церковно-судебные определения Киприана, м-та Новгородского (там же, 1861 г., т. III, стр. 335–348).

Праздник Пятидесятницы (Дух. Беседа, 1861 г., № 23, стр. 121–131).

Каков должен быть канонический суд о причетниках двоеженцах (Руков. для сельск. паст., 1862 г., т. III, стр. 534–538).

—343—

Плач Городецких раскольников при постройке единоверческой церкви (изд. в Летоп. русск. литер. и древн. Н. Тихонравова, 1863 г., т. V, отд. II, стр. 149–152).

Духовные стихи раскольников (там же, отд. III, стр. 80–84).

Повесть о скверном бесе (там же, стр. 89–90).

Путешествие инока Михаила во св. места (там же, стр. 103–104).

Земское (народное и общественное) направление русской духовной письменности в XVI в. (Правосл. Собес., 1863, т. I, стр. 292–316; т. II, стр. 364–376).

Послание старца Елеазарова монастыря к в. кн. Василию Иоанновичу (там же, т. I, стр. 337–348).

Послание Геннадия Новгородского к Московскому собору, 1490 г. (там же, т. I, стр. 476–481).

Три доселе неизданных послания князя Андрея Курбского (там же, т. II, стр. 156–162, 343–348, 451–462, 550–571).

Полемические сочинения инока-князя Вассиана Патрикеева (там же, т. III, стр. 95–112, 180–210).

Апокрифическое слово о судиях и властителях (там же, 1864 г., т. I, стр. 365–374).

О кормчей инока-князя Вассиана Патрикеева (Ученые Записки Каз. унив., 1864 г., т. I, стр. 489–498).

Личные отношения супругов по греко-римскому праву (там же, 1865 г., стр. 89–104).

Об участии мирян в делах церкви с точки зрения православного канонического права, – актовая речь в университете (там же, 1866 г., стр. 481–526).

Два послания в. кн. Михаилу Ярославичу тверскому Константинопольск. п-ха Нифонта и русского инока Акиндина о поставлении на мзде (в Правосл. Соб. 1867 г., т. II, стр. 236–253).

Первоначальный славяно-русский номоканон (Учен. Зап. Каз. унив. 1869 г., прилож., стр. 1–100).

Исторический очерк секуляризации церковных земель в России, ч. 1 (единственная). Одесса, 1871 г. (то же в Зап. Новор. унив., т. V, стр. 1–167).

Номоканон при Большом Требнике, изданный вместе с греческим текстом, до сих пор неизвестным, и с

—344—

примечаниями. Одесса, 1872 (то же в Зап. Новорос. унив. 1873 г., т. VIII, стр. VIII+240).

Еще наказный список по Стоглаву (там же, т. IX, стр. 1–37).

Отрывки греческого текста канонических ответов м-та Иоанна II (Зап. Императ. Акад. Наук, 1873 г., т. XXII, прилож. № 5).

Замечательнейшие греческие рукописи канонического содержания в Московской Синодальной (бывшей Патриаршей) библиотеке (Зап. Новорос. унив., т. XIII, стр. 144–175).

Замечания на программу издания в русском переводе церковных правил с толкованием (Зап. Новор. унив., т. XVI, прилож. стр. 1–17).

Новый перевод толкований на церковные правила (Правосл. Обозр. 1876 г., т. I, стр. 730–746).

Порфирий Леонтьевич Карасевич. Некролог. (Моск. Ведом. 1878 г., № 65).

Критические опыты по истории древнейшей греко-русской полемики против латинян. СПБ. 1878 стр. IV+210 (то же в XIX Отчете о присуждении наград гр. Уварова).

Критич. статья о книге Н. А. Заозерского: «Церковный суд» (Критическое Обозр. 1879 г., № 4, стр. 1–10).

Теория восточного папизма в новейшей русской литературе канонического права (Правосл. Обозр. 1879 г., т. III, стр. 476–499 и 734–765).

Памятники древнерусского канонического права ч. 1 (Русск. Истор. Б-ка, т. VI). СПБ. 1880.

Есть ли твердое каноническое основание для содержащегося в 253-й статье устава Духовных Консисторий правила об осуждении на всегдашнее безбрачие лица, брак которого расторгнут по нарушению им супружеской верности? (Напечат. в изданной по распоряжению г. Обер-прокурора Св. Синод. книге: «Мнения и отзывы по вопросу о праве лиц, браке которых расторгнут по причине нарушения ими супружеской верности, на вступление в другой брак». Изд. 2-е, СПБ. 1893, стр. 87–120).

О сочинениях, приписываемых русскому м-ту Георгию, – открытое письмо Е. Е. Голубинскому (Прав. Обозр. 1881, т. I, стр. 344–353).

Вопрос о ереси жидовствующих на VI археологиче-

—345—

ском съезде, – ответ Иловайскому (Соврем. Известия, 1884 г. № 266, стр. 2–3).

«Книги законныя», содержащие в себе, в древнерусском переводе, византийские законы земледельческие, уголовные, брачные и судебные. СПБ. 1885 (то же в Сборн. отделения русск. языка и словесности Императ. Акад. Наук, т. XXXVIII, № 3).

50-я глава Кормчей книги, как исторический и практический источник русского брачного права. М. 1887 (то же, в 5 вып. Учен. Зап. Моск. унив., отдел юридич. Ср. Христ. Чтен. 1882 г., т. I, стр. 367–404; 1883 г., т. I, стр. 358–406; 1884 г., т. I, стр. 370–419 и т. II, стр. 385–416; 1885 г., т. II стр. 612–652; 1886 г., т. I, стр. 111–132).

Могут ли незаконнорожденные быть поставляемы на священнослужительские степени? (Церк. Ведом., изд. при Св. Синоде, 1889, № 9 стр. 226–229).

Неизданный памятник церковного права XII в. (Ж. М. Н. Пр. 1890, окт., стр. 275–300).

По поводу некоторых недоумений в науке православного церковного права (Чт. в Общ. люб. дух. просв. 1891, т. I, стр. 640–677).

Дополнительная историческая справка по вопросу о существовании инквизиции на Востоке (Моск. Вед. 1891 г., № 341, стр. 3).

Quousque tandem? Ответ Вл. С. Соловьеву (там же, 1892 г., № 8, стр. 2).

Мнимые следы католического влияния в древнейших памятниках юго-славянского и русского церковного права (Чт. в Общ. люб. дух. просв. 1891, т. II, стр. 693–741; 1892, т. I, стр. 192–249, 425–438, 527–572).

Продолжающиеся недоумения по вопросу о восприемничестве и духовном родстве, как препятствии к браку (там же, 1893 г., т. I, стр. 354–408 и 483–519).

Библиографическая заметка об издании А. Дмитриевского: Евхологион IV века Серапиона, еп. Тмуитского. К. 1894. (Визант. Временник, 1894 г., т. I, вып. 1, стр. 207–213).

Русские поминки по Цахариэ-фон-Лингенталь (там же, вып. 2, стр. 464–468).

—346—

Кому принадлежат канонические ответы, автором которых считался Иоанн, еп. китрский? (там же, вып. 3–4, стр. 493–502).

О начале Галицкой и Литовской митрополии (Русск. Обозр. 1894 г., май, стр. 214–251).

По поводу полемики против сенатского толкования о давности в применении к церковным землям (там же, декабрь, стр. 602–625).

О каталоге греческих рукописей Иерусалимской патриархии (Древности, труды Императ. Моск. Археолог. Общ. 1894 г., т. XV, вып. 1, стр. 69–79).

Неизданные памятники византийск. права:

1) Синодальное постановление п. Сисиния о невенчании второбрачных (Визант. Врем. 1895 г., 7, 11, вып. 1–2, стр. 152–159).

2) Канонические ответы Никиты, м-та Ираклийского (XI–XII в.) в их первоначальном виде и в позднейшей переработке Матвея Властаря (там же, стр. 160–176).

3) Канонические ответы Никиты, м-та Солунского (там же, т. II, вып. 3, стр. 278–387).

4) Синодальный акт конст. п-ха Михаила Анхиала 1171 г. о приводе архиереев к присяге на верность императору Михаилу Комнину и его новорожденному сыну Алексею, с формою самой присяги (там же, стр. 388–393).

5) Синодальное постановление конст. п-ха Харитона (1177–1178 г.) о третьем браке, редактированное Феодором Вальсамоном (там же, вып. 4, стр. 503–511).

6) Подложная дарственная грамота Константина Великого папе Сильвестру в полном греческом и славянском переводе (там же, 1896 г., т. III, вып. 1, стр. 18–82).

К вопросу о хронологическом отношении между Аристином и Зонарою, как писателями толкований на церковные правила (Ж. М. Н. Пр. 1896, янв., стр. 172–199).

Последним ученым трудом Ал. Ст-ча было «новое от начала до конца переработанное» издание его «Номоканона при Б. Требнике» (М. 1897; то же в Учен. Зап. Моск. унив., вып. 14. О научных качествах этого издания и отличиях его от первого издания той же книги см.

—347—

заметки проф. Н. А. Заозерского – в март. книжке «Богосл. Вести.» за текущий год, стр. 444–456 и наши – в Церк. Ведом., издав. при Св. Синоде за этот же год, № 16, стр. 626–632 и в Тамб. Епарх. Ведом. № 18, стр. 489–492). Покончивши с этой работой, Ал. Ст. предполагал приступить к труду, который должен был увенчать собою его многолетнюю профессорскую и ученую деятельность, – к изданию своего «Курса церковного права». Смерть не дала осуществиться этому намерению; но не хочется думать и верить, что этому курсу не будет суждено появиться и в посмертном издании, редактирование которого мог бы взять на себя кто-нибудь из ученых друзей Ал. Ст-ча или его учеников. Быть может, предприятие это не окажется невыполнимым; а хорошо выполненное, оно было бы драгоценным вкладом в науку и лучшею данью памяти почившего.

И. Громогласов

—348—

Священный долг и тяжелая необходимость побуждают нас предварить в настоящий раз курс нашей науки грустным предисловием: 16 августа не стало А.С. Павлова, 40 лет самоотверженно работавшего науке Церковного Права. Как ни естественною представляется стороннему наблюдателю человеческих жизней смерть в его годы, притом годы тяжелого труда и борьбы со всевозможными невзгодами: тем не менее, лицам, близко знавшим покойного и понимающим значение его ученых трудов эта смерть представляется жесточайшим врагом науки, который нечаянным нападением своим произвел разгром в ней, причинивший утраты, едва ли вознаградимые по крайней мере в скором времени. Еще не далее, как в феврале текущего года покойный, чувствовавший себя, по-видимому, прекрасно, может быть под влиянием только что оконченного не легкого труда издания своего последнего произведения (Номоканон при большом требнике. М. 1897. Вновь переработанное издание), в дружеской с нами беседе сообщал нам о следующих ближайших своих намерениях: во время пребывания своего в Петербурге, куда он приглашен был в качестве председателя экзаменационной комиссии, между прочим, проверить в тамошних библиотеках окончательно свою копию со списка Стоглава и заняться новым изданием последнего и других неизданных еще памятников русского церковного права XVI, XVII вв., а затем приняться и за издание своего курса церковного права. Тяжкий недуг и так нечаянная смерть разрушили это предначертание: кто и когда восстановит это разрушение?!

—349—

Довольно значительная масса изданных ученых трудов покойного содержит сравнительно ничтожную часть того необыкновенно обширного запаса знания, который он собирал в течении всей своей профессорской службы. Какой природный талант и какая мощная энергия требовались для накопления этого обширного ученого богатства! И кто теперь откроет для науки это сокровище, доступ к которому смерть замкнула как бы своим таинственным ключом! Да, наука православно-церковного права должна теперь признать, что она в лице покойного преждевременно лишилась такого же видного представителя своего, какого еще недавно лишилась она и в лице западно-европейского ученого юриста византолога Цахариэ фон Лингенталя. Сопоставляя это имя с именем покойного А.С. Павлова мы ни мало не опасаемся упрека в каком-либо преувеличении относительно ученого значения последнего по сравнении с первым. Совершенно наоборот. Мы не знаем и надеемся нам не укажут другого имени в области науки православно-церковного права, которое бы по характеру, методу ученых работ, энергии и таланту подходило ближе к имени нашего византолога канониста А.С. Павлова.

Сходство и так сказать равносилие в научном отношении обоих ученых, связанных некогда личною ученою дружбою, обнаруживается из следующего сопоставления.

Тот и другой работали по преимуществу в исторической области права: Ц. фон-Лингенталь в области византийского гражданского и церковного права, А.С. Павлов в области византийско-славяно-русского церковного права.

Строго-научное критическое издание богато-комментированного текста дотоле неизданных или плохо прежде изданных памятников византийского и славяно-русского права – вот истинно великая и вечная заслуга того и другого!

В какой мере наука обязана Ц. фон-Лингенталю такими классическими изданиями, как «Ἐκλογὴ» Πρόχειρος Νόμος и целое издание Collectio librorum juris graecoromani ineditorum; в такой же мере она обязана и такими классическими изданиями А.С. Павлову, как Номоканон при большом требнике (старое и новое издания), «Книги закон-

—350—

ныя» (с параллелью их: Земледельческим Уставом Льва Исавра), «Памятники русского канонического права XII–XVI вв.» и др. В какой мере наука обязана Ц. фон-Лингенталю освещением истории византийского церковно-гражданского права, до него весьма темной и запутанной; в такой же мере наука обязана А.С. Павлову освещением истории славяно-русского номоканона (общего и епитимийного) дотоле настолько темной и запутанной, что нашему ученому приходилось решать вопросы, которых – по отзыву его предшественников – «решить нельзя».¹⁷⁶⁴

Насколько наука обязана Ц. фон-Лингенталю выяснением догмы гражданского византийского права в его знаменитой «Истории греко-римского гражданского права» (изд. 1864, 1877 и 1892 гг.), настолько же она обязана А.С. Павлову выяснением догмы русского брачного права в замечательном исследовании под заглавием: «Пятидесятая глава Кормчей книги, как источник брачного права».

Совершенно однородны ученые работы этих ученых друзей и по методу. Это метод – сравнительно-критико-библиографический. Применение его к научным работам требует необходимо и прежде всего: а) широкого знакомства с изданными и в особенности рукописными памятниками права и б) тщательного историко-критического изучения их в разнообразии отдельных редакций и вариантов, не говоря уже о комментировании их содержания.

В какой мере А.С. Павлов обладал знанием рукописных источников своей науки т. е. памятников права византийского, славянского, древнерусского и новорусского (Синодальный Архив) об этом отчасти, хотя и дов. таки ясно дают знать уже изданные труды его: устные же беседы с ним по этому предмету приводили нас к убеждению, что знание его в этом отношении было едва-ли не всеобъемлюще. Близко знакомый с сокровищами этого рода отечественных библиотек, музеев

—351—

и архивов А.С. Павлов отлично знал и иноземные сокровища этого рода. Свое путешествие по Западной Европе (в 1867 году) он посвятил исключительно изучению рукописей канонического права, самостоятельно дополнял существовавшие каталоги и описания непосредственным ознакомлением с подлинниками, завязывал знакомство и сношения с администрациями посещаемых библиотек и благодаря этому, после – во всё время службы своей в Московском Университете вел с ними сношения. И нередко, не выезжая из Москвы, он получал из-за границы справки, копии, даже подлинные рукописи, необходимые для его ученых работ. В виду этого, не будет с нашей стороны ошибки сказать, что такого многосведущего и глубокого знатока источников православного права доселе еще не бывало.

Здесь и кроется основание ученой дружбы А.С. Павлова с Ц. фон-Лингенталь: последний глубоко интересовался вопросом о судьбах и значении византийского права среди славян: но самостоятельно он не имел возможности удовлетворить этому интересу, – по незнанию славянского и русского языков; между тем этот вопрос был главною задачею ученых работ А.С. Павлова, и вот в нём-то знаменитый западноевропейский ученый византолог нашел себе такого компетентного ученого друга, какого не мог найти нигде более.

В своих издательских и авторских трудах по истории права А.С. Павлов, как и Ц. фон-Лингенталь, был неуклонно верен сравнительно-историко-критическому методу. Превосходное знание языков, не говоря о классических, византийского и новогреческого и западноевропейских, обширный навык в палеографии славянской, глубокое знание византийской и древнерусской истории давали ему возможность ориентироваться и разрешать самые трудные вопросы церковного нрава, в массах греческих рукописей, самого разнохарактерного смешанного состава, находить подлинники не только славянских, но даже латинских переводов памятников (дотоле почитавшихся оригиналами), установлять историко-литературную зависимость и преемственность редакций памятника, указывать варианты текста, освещать его содержание глубоко научными

—352—

комментариями. Да, из под пера А.С. Павлова выходили такие издания и такие исследования, которые непременно запечатлены были характером не только классической учености, но и характером свежести, новизны: каждый ученый труд его по истории права был в свое время научным открытием.

Характерною чертою ученых трудов покойного было стремление к всесторонности исследования предмета и законченности: не в духе его было возбудить только вопрос, или осветить его с некоторых сторон, предоставляя другим, или отлагая до более благоприятных обстоятельств дальнейшее исследование: он стремился исчерпать вопрос сполна, до конца. Здесь причина – почему в печать проникла сравнительно небольшая часть его работ. Масса заготовляемого к печати постоянно оставалась в ожидании увидеть свет потому только, что нужно было навести некоторые справки в той или другой рукописи, которой в данный момент не было под руками и издание отлагалось. На вопрос – почему не выпустить и в таком виде сделав приличную оговорку и пригласив читателя дополнить недостающее, покойный отвечал: «я довольно-таки стар для того, чтобы меня поправляли другие».

Эта черта в характере покойного не благоприятно отражавшаяся на количестве его трудов, благотворно влияла на их качество: из печати выходили творения, вполне законченные. В этом классическое, вечное их значение: они будут переиздаваться, потому что в них всегда будет потребность, но переиздаваться в том виде, как вышли из под пера его: переисследование того, что им исследовано, не даст в результате ничего нового, если только необыкновенно счастливый случай не подарит исследователя находкой дотоле скрытого свежего материала.

Понятно отсюда, как преждевременна была в интересах науки смерть А.С. Павлова: как много лет еще нужно было прожить ему единственно для того, чтобы докончить уже заготовленные произведения!

Но как бы ни было достойно сожаления лишение для науки, причиненное преждевременною смертью А.С. Павлова, как бы ни было горько чувство этой как-бы жестоко-несправедливой утраты, оно однако же не должно и не мо-

—353—

жет заслонить возникающего из глубины души некоторого возвышенно-отрадного настроения, примиряющего даже с разрушительною силою самой смерти. Нравственная личность его и пред лицом смерти выступает настолько могучею и определенно окрепшею, что изгладить и вынести её из среды живых, по-видимому, бессильна и самая смерть.

Как ни незначительна масса изданных его трудов по сравнению с тою, которая могла бы быть издана: однако-же и она настолько велика и главное – ценна, что в состоянии на долго обеспечить его общение с нами, общение самыми дорогими чертами нравственного характера этого мужа. Своими произведениями он будет жить с нами в самые лучшие моменты нашей жизни, – в моменты погружения в научные занятия. Правда, мы не увидим уже его величественно прекрасного облика, достойного быть запечатленным резцом художника, не услышим его громкого голоса, живой энергической речи; не встретимся лицом к лицу с этим пламенным энтузиастом науки, забывающим всё ради её чистых интересов; не встретим уже этого горячего поборника науки и смелого обличителя профанации её; не будем наслаждаться беседою с этим крайне простым, гуманнейшим в обращении человеком, чуждым всякой напыщенности, тщеславия, лести и лжи: всё это смерть отняла у нас! Но она бессильна для того, чтобы отнять у нас его творения; а они неотразимо влекут к себе, потому что они столько же совершенны, сколько для нас и необходимы и помимо научного своего содержания невольно восстановляют пред нами симпатичный образ ученого великана, который, не выходя из своего ученого кабинета дает самые обстоятельные, детальные сообщения относительно древних памятников права Греции, Италии, древней Руси, Грузии, балканских и придунайских славян! Они невольно восстановляют в нашем сознании величавый образ мужа, который исключительно своим личным трудом и талантом создал себе положение человека, пред которым каждый, уважающий свое человеческое достоинство, чувствует себя обязанным преклониться с уважением. И сколько возвышающего, утешающего и укрепляющего в этом образе человека, поставившего себе целью идти до конца путем честного

—354—

ученого труда, чтобы снискать в среде ближних право на уважение и симпатии и с спокойною совестью, прощаясь с жизнью, сказать Творцу и Зиждителю: «Господи, пять талантов ми еси предал: се другия пять талант приобретох ими» (Мф.25:20). – С другой стороны, сколько в этом величавом образе сдерживающего, умеряющего порывы тщеславия, искания скороспелой ученой известности, поспешных научных обобщений, легкомысленных суждений, шумящего или трескучего много-и-пустословия!!…

В настоящее время в большом ходу мнение, что наука, как и прогресс вообще, движется не отдельными учеными авторитетами, а совокупною массою единиц, что и пигмеи и карлики своею муравьиною работою движут науку и жизнь вперед, как и личности выдающиеся. Правда это – и пусть здравствуют ученые пигмеи и карлики! Но несчастье для них, если хотя по временам в их кропотливую работу не будут влагать своего труда великаны: слишком затянется их поступательное движение и вверх и вширь, и слишком много накопится мусору в их строительных материалах. Не достанет у них силы поднимать камни для возвышения и расширения фундамента; не достанет глубины и широты взора, равно как и нравственного мужества, чтобы отделять и выбрасывать не нужный балласт: тут потребны великаны.

К числу не многих великанов нашей науки принадлежит А.С. Павлов. Да будет ему вечная память! Его величавый образ да будет всегда служить для нас возбуждением и предохранением в наших трудах направленных к познанию света истины и правды.

Есть обычай, недавно, но кажется уже с большим успехов привившийся к нашему общественному быту – оказывать честь умершему вставанием. Я не нахожу удобным последовать этому обычаю в настоящем случае. Как выражение официально-холодной вежливости, он слишком скуден и малосмыслен для памяти А.С. Павлова. Он был глубоко убежденный христианин и ничего так не желал в отношении к ближним как христиански-братского общения с ними. В особенности такого именно общения искал он с нашею Академией и доро-

—355—

жил им. С глубокою радостью констатирую факт, что и Академия со своей стороны отвечает на это взаимностью и ныне, как отвечала прежде: вчерашняя панихида, совершенная по нём в академическом храме, в вашем, м. г., многочисленном присутствии несомненно свидетельствует, что это христиански братское общение с усопшим не порвано его смертью. Надеюсь, что оно будет и далее существовать, особенно на почве науки, надеюсь потому, что оно необходимо: ибо без изучения творений Павлова не может идти успешно изучение православно-церковного права в его современном состоянии. Так глубоко врезал он свое имя в скрижали нашей науки, что не прерывающееся общение с ним неотделимо даже от наших собственных научных интересов. Поэтому вместо вставанья лучше засядем покрепче (конечно в свое время) за творения А.С. Павлова.

Н. Заозерский

2 Сент. 1898 г.

—356—

Сочинения Николая Саввича Тихонравова. Москва. Издание М. и С. Сабашниковых. 1898. Т. I. Древняя русская литература; т. II. Русская литература XVII и XVII веков; т. III, ч. 1-я Русская литература XVIII и XIX веков.

Издание сочинений покойного Николая Саввича Тихонравова, не совсем еще законченное, надо признать явлением, заслуживающим разностороннего внимания. Эти три тома, в которые вошли статьи, изданные в разное время самим автором, а также и не появлявшиеся в печати, представляют собой пособие не только по истории русской литературы, но и по истории гражданской, по истории русской культуры вообще и, наконец, по истории русской церкви. Настоящая заметка касается сочинений Тихонравова только со стороны их интереса для последней науки. Мы имеем в виду указать церковно-историческое содержание вышедших томов,¹⁷⁶⁵ отметить, какие церковно-исторические вопросы разрабатывал покойный ученый и как он их решал, для каких вопросов он наметил программу работ, или высказал веское замечание; одним словом, мы намерены здесь собрать по возможности всё то, с чем в изданных теперь сочинениях Тихонравова должен считаться историк русской церкви.

Тихонравов принадлежал к числу тех ученых тружеников, которым научная добросовестность, уважение

—357—

к печатному слову, а, может быть, еще и недуги воли препятствовали высказаться вполне в своих литературных произведениях. Многие его работы не увидали света, хотя были приготовлены к печати, другие, начатые изданием, остались недоконченными, третьи, как целый ряд университетских курсов, и не предназначались для читающей публики. Вероятно, не мало осторожных обобщений, а еще более веских и тонких соображений, на которые был такой мастер Николай Саввич, заключают его не изданные труды. Поэтому его характеристика, как ученого, на основании только изданных сочинений, не может быть полна.

Тихонравов был самостоятельный и оригинальный ученый. Он выбирал трудные и сложные историко-литературные вопросы и обрабатывал их на основании обширного знакомства с рукописными источниками. Признавая главным предметом изучения истории литературы литературные произведения массы, многоразличные проявления национальности в слове, Тихонравов не успел выполнить своей задачи всецело относительно истории русской литературы. Профессор В. О. Ключевский, бывший учеником, потом сослуживцем Николая Саввича, так определяет содержание его научной деятельности и печатных трудов. «Припоминая, о чём всего охотнее говорил он в частных беседах и сопоставляя это с содержанием печатных сочинений, я думаю, что таким предметом его специального изучения был вопрос о двух влияниях, византийском и западном, которые одно за другим особенно сильно подействовали не только на нашу литературу, но и на весь склад жизни нашего общества. Он с усиленным вниманием останавливается на явлениях, в которых особенно явственно сказывалось действие этих влияний, или противодействие им. Этим интересом, думается мне, объединяются его печатные труды, видимо столь разнообразные по своим темам и казавшиеся плодами случайных находок в рукописях. Все это частичные работы над одним цельным предметом, над вопросом о двух влияниях».¹⁷⁶⁶ Таково содер-

—358—

жание сочинений Тихонравова: исследование литературных произведений массы, в которых отразилось влияние Византии, а потом европейского запада. Метод, который применял Тихонравов в своих научных работах, был строго-аналитический (метод Тэна). Отличный знаток рукописей, Николай Саввич отправлялся в своих исследованиях непременно от документа. Он тщательно изучает, какие литературные произведения послала Византия, или южно-славянские страны, а потом европейский запад в народную массу, и следит за отражением этих произведений на народном творчестве, особенно на религиозной поэзии, которая в древнее время Руси слагалась под определениями византийской литературы её образов и воззрений,¹⁷⁶⁷ или – на церковных явлениях. «Почти каждое из этих произведений, зашедших из Византии и других стран, по словам Тихонравова, имеет свою многовековую историю; почти каждое из них вошло в круг народных книг, переплелось на новой почве своими далеко раскинутыми корнями с самостоятельными произведениями словесности народа, их усвоившего, бросило свои ростки в устную поэзию народа, врезалось в его легенды и сказания».¹⁷⁶⁸ Так широко ставил Тихонравов изучение русской литературы. Но покойный ученый мало останавливался на изучении самобытного народного творчества (напр., мифологии), которого не коснулось то или иное иноземное влияние, которое не поддается научному разложению на элементы и отсутствует в рукописях.

Вопросы, которые определили ход работ покойного ученого, в сущности, выходили за пределы истории литературы в строгом смысле слова: они сближали его работы с наукой истории русской церкви. В самом деле, первый вопрос о влиянии Византии касается истории нашей церкви больше, чем какой-либо другой науки, потому что влияние Византии было главным образом религиозное и шло через церковь; другой вопрос, вопрос о влиянии запада стоит в связи с историей раскола, духовного просвещения в XVII–XVIII вв., и с другими важными

—359—

церковно-историческими явлениями. Работы Николая Саввича по этим вопросам представляют тем большее значение для историка русской церкви, что они имеют в виду верующую народную массу, касаются истории внутренней церковной жизни, так слабо разработанной в специальной церковно-исторической литературе.

Несомненно, наибольший интерес в I томе сочинений Тихонравова имеет в первый раз появившееся в печати неоконченное исследование; «Отреченные книги древней Руси». (Предисловие и семь очерков). Эти книги, запрещенные церковью и бывшие любимым чтением народа, оставили неизгладимый след в народном миросозерцании и быте. Они появились на Руси вместе с христианством и живут доселе. «Усвоенные народом, для которого они заменяют часто священное писание, они слышатся и теперь в строгом «стихе» слепых нищих, в простодушной легенде, в темных суевериях и в тонкостях невежественно догматизующего раскольника».¹⁷⁶⁹ В своем исследовании Николай Саввич останавливается на тех только отреченных книгах, которые играли какую-либо роль в истории народного быта и принимали известное участие в развитии и судьбах древней русской литературы и предоставляет специалистам исследование апокрифов, уходящих в сферу богословских вопросов, или в область истории русской церкви.¹⁷⁷⁰ Но, не смотря на это, его работа по такому важному вопросу нашей древней духовной письменности весьма интересна для истории русской церкви.

Название «отреченные книги» довольно обширно. Оно обнимало два разряда письменности: апокрифические произведения и отреченную письменность в собственном смысле слова. Апокрифические произведения входили в состав древней христианской литературы, и осуждались церковью частью только за название ложное, частью потому, что они служат отголоском некоторых христианских ересей. Разряд отреченных книг в собственном смысле «весь слагается из оригинальных произведений русских, серб-

—360—

ских и болгарских, в которых выражается древнее язычество… Басни, сказки, заговоры (т. е. ложные молитвы), приметы, гадания – таково содержание второго отдела».¹⁷⁷¹ Первый очерк имеет вводное значение. Отреченная литература шла на Русь тремя путями из Византии, Болгарии с Сербией и Иерусалима. Её переносили оттуда и распространяли в народе паломники, калики перехожие, класс людей, интересный в истории нашей церкви и сам по себе. Тихонравов останавливается на нём в мастерской характеристике.¹⁷⁷² Для историка русской церкви в этом отделе есть любопытная подробность. Говоря о борьбе древнего русского духовенства с злоупотреблением паломничеством, Тихонравов приводит по рукописи XIV века слова из послания Иосифа к детям и братии («поклон и благословение от есифа к детем моим и братии моей»), направленные против этого обычая. Автором послания он считает киевского митрополита Иосифа, современника монгольского нашествия.¹⁷⁷³

Отреченные книги пользовались большой распространенностью и борьба с ними была очень трудна. Статья о книгах истинных и ложных, имевшая в виду полное перечисление отреченных книг и предостережение от них древних русских читателей, явилась сравнительно поздно; притом же она не вносила «систематического, строго проведенного разграничения отреченных книг от истинных».¹⁷⁷⁴ Индекс предостерегал от веры в апокрифические рассказы об Енохе, Адаме, Ламехе и др. и сам-же помещал в число истинных книг «Палею», в

—361—

которой все эти статьи систематически собраны.¹⁷⁷⁵ «Напрасно духовенство старалось сбить с поля эту враждебную письменность: оно часто не узнавало даже своего врага, если только дружеское забрало скрывало его лицо. Подложные поучения и другие сочинения, смело назвавши себя поучениями от св. отец, или словом Златоуста, легко избегали церковного отречения и почитались даже наравне с творениями св. отцов. Подобные поучения не вносились в список запрещенных книг; мало того, считались даже книгами истинными».¹⁷⁷⁶ В примечаниях к очеркам рассыпана масса данных, подтверждающих эту мысль. Оказывается, что отреченная и апокрифическая письменность оставила заметные следы в самых употребительных древнерусских книгах для чтения – в Прологе, Измарагде, Златоусте, Четь-Минеях. Статья о книгах и не совсем точно отражала наличный состав отреченной письменности, указывая, напр., на апокрифы, которых никогда не было на Руси и даже в славянских переводах, а с другой перечень отреченных книг далеко не исчерпывал всего объема запрещенной литературы.¹⁷⁷⁷ Не смотря на это, статья представляет высокий интерес для исследователя. Она, хотя не полно, все-таки представляет историю ложных писаний; но Тихонравов ставит её в связь и с историей духовного просвещения и с литературными движениями древней Руси. Таким образом, изучение статьи по редакциям разных веков привело ученого к следующим общим выводам.

Представляя собой третий отдел статьи патриарха Анастасия Синаита († 599), перечисляющий апокрифические книги, а потом, вероятно, в XI в. среди южных славян в эпоху развития Богомильской ереси дополненный апокрифическими статьями греческими и болгарскими, список отреченных книг встречается у нас впервые в Номоканоне XIV в. и был распространен в России в то время, как стали расходиться в древней русской литературе и еретические апокрифы греческого и славянского происхождения, за-

—362—

прещавшиеся в нём. Митрополит Киприан дополнил болгарский индекс новым отделом «богоотметных и ненавидимых книг», книг светского содержания, в которых излагались суеверные приметы, не одобряемые служителями христианской церкви (громовники, колядники и разные другие гадательные книги). В молитвеннике Киприана первый раз неканонические книги ставились на одну доску с богоотметными суевериями; слово «апокрифическая» книга смешалось с понятием «запрещенной» книги. Статья этого митрополита имела обязательную силу для последующих пастырей русской церкви; она и разрасталась в направлении, им указанном.

XV и начало XVI века на Руси, по мнению Тихонравова, были временем «самого полного и блистательного развития богословской литературы». Отсюда список книг этого времени в отделе истинных увеличивается указателем к своей духовной литературе, к переводным произведениям отцов и русским писателям и писаниям, а в отделе книг ложных исключен перечень гадательных книг, в то время не особенно обширный. С конца XV века влияние византийской догмы на Руси слабеет. В нашу словесность робко пробивается новое латинское начало. Приверженцы и питомцы старины, Стоглав и Домострой предостерегают благочестивых христиан от этих западных новизн. От того индекс отреченных книг пополняется указанием на западноевропейские народные книги. Горячая полемическая деятельность приверженца византийской науки преподобного Максима Грека оставляет также ясные следы в статье о книгах истинных и ложных. В неё вносятся книги западного происхождения, против которых он вооружался. Гададательная литература развивается особенно в это время, так как византийская образованность слабела, а западноевропейская была еще слаба. Отсюда статья расширяет главу о гадательных книгах и суживает объем книг истинных, исключая из них такие, которые прежде пользовались непререкаемым авторитетом. – В конце XVI века обработка статьи об истинных и ложных книгах была кончена; в XVII статья не подвергалась никаким переделкам и дополнениям и в таком виде была за-

—363—

креплена в Кирилловой книге. Русская жизнь и мысль пошли теперь по-новому.

Второй очерк посвящен исследованию Палеи, третий повести о Китоврасе и имеют чисто историко-литературный интерес. Здесь нужно отметить только наблюдение Тихонравова, что Толковая Палея оставила влияние на слове митрополита Илариона «о законе и благодати» именно в символической параллели между ветхим и новым заветом. Это слово (как и Толковая Палея), по его мнению, могло иметь ближайшее применение в XI веке к населению Киева, в котором много было жидов.¹⁷⁷⁸

Четвертый и пятый очерки важны для истории древнерусского религиозного миросозерцания.¹⁷⁷⁹ В первом излагаются языческие предания о загробном мире в связи с обрядами погребения в семье арийских народов и отражение этих верований в словесности, во втором – христианские предания на Руси о загробной жизни: видения и откровения и хождения по мукам. Вывод очерков тот, что «отреченные» хождения, зашедшие извне, нашли на Руси точки соприкосновения и опоры в давних народных верованиях и представлениях и дали последним новый смысл, нанесши на них христианский оттенок. Но эти хождения принесли и несколько новых представлений, которые сгруппировались в них под различными влияниями. В греческих хождениях перемешались понятия и верования языческие, иудейские с христианскими.

В следующем шестом очерке излагаются церковно-исторические события XIV и XV вв., в которых Тихонравов открыл связь с господством апокрифической письменности на Руси и частнее – апокрифических представлений о загробной жизни и о конце мира. Это – ересь стригольников, спор о земном рае в Твери, а потом ересь жидовствующих. Тихонравов разделял мнение других историков о великом влиянии на психологию народ-

—364—

ных масс моровых поветрий. Присутствием великой опасности повальные болезни усиливают всё то, что только лежит в человеке, доброе или злое; при них восстает весь внутренний человек, точно при виде мрачной опасности.¹⁷⁸⁰ В XIV веке «черпая смерть» прошла по всей Европе и вызвала в Германии секту гейсслеров (хлыстов), или «крестовых братьев», а у нас на Руси (во Пскове и Новгороде) ересь стригольников. Можно положительно утверждать, что стригольники были не иное что, как «крестовые братья» – хлысты германские; их учение во всем вполне совпадает с мнениями немецких хлыстов, что и доказывается рядом сопоставлений. Ересь стригольников была, таким образом, вызвана западным влиянием.¹⁷⁸¹ Эти секты, возникшие под влиянием потрясения, произведенного чумой, стремились покаянием избавиться от пороков, примириться с Богом, жестоким самоистязанием искупить грехи. Церкви, иерархии, коченевшим в мертвых формах, они объявили войну.¹⁷⁸² Таков смысл ереси стригольников. При тревожном настроении умов во время злой язвы с новой силой воспрянули на Руси сказания об адских мучениях. Появляются сказания о видениях загробной жизни рая и ада. Язва усиливала и злое в людях. Во время морового поветрия оставшиеся в живых бросаются на имущество умерших. Видения и призывают их к благотворительности. В народе резко намечаются теперь два течения: одно представляет людей религиозно-настроенных, спасавшихся в монастырях, или запуганных изуверов, другое – материалистов, которые бросились в разгульный эпикуреизм и хотели забыть ужасы настоящего в чаду дикой оргии. Так было в Европе, где в то время писали Данте и Боккачио, тоже повторилось и у нас. Во второй половине XIV столетия, на Руси с одной стороны усиливается монашество, и появляются стригольники, с другой развивается необузданное пьянство. Среди последнего разряда людей на Западе возникает юмористическое

—365—

отношение к представлениям о загробной жизни, а на Руси, которой было далеко до глубоких юмористических воззрений, появляется ересь – спор в Твери о земном рае, а потом отрицание о загробной жизни и мучений грешников. Такова связь явлений. Тверской спор о рае вызывает известное послание новгородского епископа Василия о рае к тверскому владыке Федору, в котором приводятся устные и книжные доказательства существования земного рая. Последние взяты из апокрифов. После этого в Твери возникает снова ересь отрицателей земного рая, которые, кроме того, проповедовали против монашества и имели успех. В то же время является мнение, что грешным не будет муки, что загробной жизни нет. Надо признать, что изложенный взгляд Тихонравова на события церковной жизни Руси XIV века проливает сильный свет на это темное время нашей истории. Далее Тихонравов переходит к ереси жидовствующих.

Не совсем верное название её он объясняет тем, что слово «жидовский» в старину не имело у нас того определенного и тесного значения, как теперь.¹⁷⁸³ Жидовство было прямым продолжением ереси стригольников, что доказывается не только общностью идей, но и живым преемством. Один из первых защитников жидовской ереси Захар, называется у архиепископа Геннадия стригольником и проповедует их мнения. В ереси жидовствующих (как и в стригольниках) надо видеть опять-таки вторжение со стороны запада к нам на Русь, на этот раз через Литву и вольный Новгород. Описывая памятный в истории этой ереси 1492 год, Тихонравов указывает те апокрифические сказания, которые усиливали ожидание конца мира именно в это время: «слово», приписываемое Мефодию Патарскому, «о царствии язык в последние времена и сказание от первого человека до скончания века», «житие Андрея Юродивого». Конец мира по приведенным сказаниям связан с падением Царьграда. После падения Константинополя в 1453 году они явились сознанию русских людей непререкаемыми пророчествами, уже исполнившимися в первой половине. От-

—366—

сюда понятно торжество жидовства, когда страшный 1492 год прошел благополучно. Торжество увеличивалось еще тем, что жидовское летосчисление, изложенное в запрещенной тогда книге «Шестокрыл», показалось теперь русским людям правильнее христианского. Распространение этого отреченного произведения в среде жидовствующих развиваю их астрономические суеверия, на которые указывают наши источники. Весь очерк является блестящей иллюстрацией могучего влияния со стороны отреченной письменности на общественную мысль древней Руси.

Вопросу о литературном влиянии европейского запада на Русь в XVII и XVIII вв. посвящены статьи Николая Саввича, собранные главным образом во втором томе настоящего издания. Убежденный западник, Тихонравов очень широко и совершенно беспристрастно смотрел на исторический переворот, совершившийся в России в конце XVII и XVIII вв. Свою вступительную лекцию по истории новой русской литературы он закончил такими словами: «по нашему убеждению история новой русской литературы должна начаться обозрением второй половины XVII века… Ставши живою картиною всего русского общества (а не высшего только слоя его), она поставит лицом к лицу наш древний и новый быт, укажет его переливы один в другой и, сделавши невозможными возгласы о насильственности реформы Петра и ни на чём не основанные похвалы нашей древней жизни, укрепит и возвысит веру в нравственную силу европейского просвещения».¹⁷⁸⁴ В своих статьях Тихонравов и ставил лицом к лицу старый и новый быт, насколько они отразились в литературных произведениях и исторических эпизодах того времени и с научною объективностью разбирался в них. Впоследствии начало периода новой литературы Тихонравов отодвигал еще дальше, ко второй половине XVI века, когда стало ясно сказываться раздвоение в русском обществе, когда поисшатались многие обычаи и русская народность заметно подчинялась латинскому западу и когда, наконец, в литературе и умственном движении Московской Руси ярко выразились симптомы тяжелой пере-

—367—

ходной эпохи раздвоения, борьбы старого идеала с новым.¹⁷⁸⁵

Защитниками старого быта являются раскольники-староверы, за него «борется невидимая, незнаемая народная масса».¹⁷⁸⁶ Относительно раскола этого центрального факта нашей церковно-исторической жизни до-петровского периода, Тихонравов высказал не мало поучительного. По его мнению, раскол обнаружился в XVI веке.¹⁷⁸⁷ «Не был ли Стоглав выражением совершившегося раскола?» многозначительно спрашивает он. Происхождение этого явления помогает объяснить во многом история апокрифов и отреченной литературы. Раскол «унаследовал от древней Руси эту литературную отрасль и доселе в своих заповедных тетрадках хранит это наследие родной старины». «Для староверов отреченные статьи сплелись неразрывно с древним православием. В народе они до сих пор ходят под именем молитв и не отделяются от писания».¹⁷⁸⁸ Изучение отреченной и апокрифической письменности «пролило бы неожиданный свет на это знаменательное явление в истории древнерусского просвещения».¹⁷⁸⁹ Этими соображениями наш ученый указывает специалистам расколоведения новую историко-литературную точку зрения в решении не легкого вопроса о происхождении раскола. Тихонравов не идеализировал русского раскола и его деятелей, к чему были склонны некоторые историки. По частному вопросу о раскольничьей сатире XVII века он говорит следующее: «у этих людей несвободного сознания, обрекших себя добровольному китаизму в сфере умственной и религиозной, она никогда не могла получить той художественной формы, той полноты содержания, которые бывают следствием свободного стремления к чистому идеалу. Самым источником своим раскольничья сатира осуждена была на грубость формы и пустоту содержания».¹⁷⁹⁰ Как историка литературы, его раскол ин-

—368—

тересует тем, что он до сих пор хранит литературные предания дровней Руси.¹⁷⁹¹ Из статей, касающихся раскола, помещена в издании только одна «Боярыня Морозова», – эпизод из истории русского раскола, который, по словам Николая Саввича, «представляет в довольно ярком свете положение старой и новой партии при царском дворе в XVII веке».¹⁷⁹²

Борьба староверства, его фанатические возмущения и бунты, по мнению Тихонравова, влияли на личность и реформу Петра. Но самую реформу XVIII века он рассматривает опять-таки главным образом с точки зрения истории литературы. Сущность литературного переворота этого времени состояла в том, что в литературе «замирали апокрифы и народное чтение предшествующей эпохи то в своей старой форме, то в форме силлабических вирш», с другой стороны «XVII век деятельно развивал содержание прежней повествовательной литературы в новых формах, и переводные повести, любимое чтение народа, обновлялись и оживлялись мотивами устной народной словесности. Печатная, рукописная и устная словесность часто сплетались в неразрывное целое, книжная литература давала пищу народному творчеству, которым новое содержание и обрабатывалось под влиянием старого эпического склада; народные произведения в свою очередь переделывались в силлабические вирши».¹⁷⁹³ Это доказывается примерами. «Но литературное наследие XVII века еще не кончило своей роли: стесненное и сбитое со своего места напором новых начал, оно отодвинулось в средний и низший класс народа и, как дорогое завещание допетровской старины, долго определяло собою умственное и нравственное развитие народа, мешая быстрому распространению новых воззрений и держа в своей сильной опеке сознание массы».¹⁷⁹⁴ Эти наблюдения, несомненно, очень важны для истории петровской реформы. Изучая явления нового быта в преобразовательную эпоху,

—369—

Николай Саввич касается немецкой слободы в статье о Квирине Кульмане, этом иноземном сектанте-пророке, сожженном в Москве в 1689 году; две статьи он посвящает истории русского театра, который «не был случайным явлением среди того могучего движения к новому, которое обнимало русскую жизнь в XVII столетии… Возникновение театра при дворе Алексея Михаиловича было одним из ярких знамений нового духа, разлагавшего старую русскую косность и византийскую исключительность, которая столько веков сдерживала свободное развитие творческих сил русского народа».¹⁷⁹⁵ А для самого преобразователя театр должен был служить тем, «чем была для него горячая искренняя проповедь Феофана Прокоповича: он должен был разъяснять всенародному множеству истинный смысл деяний преобразователя».¹⁷⁹⁶ Феофана, этого сподвижника Петра, Николай Саввич затрагивает только отчасти, разбирая его «трагедокомедию Владимир». Это произведение Прокоповича не начинает нового периода в истории киевской драмы, как думали некоторые исследователи, но оно характерно для самого автора. «В его трагедокомедии уже сказались та свобода мысли, жажда нового, смелость и резкость слова, которые так ярко выступили впоследствии в литературной и общественной деятельности автора Духовного Регламента».¹⁷⁹⁷ Гораздо более посвящено внимания другому видному церковно-историческому деятелю царствования Петра I, митрополиту рязанскому и местоблюстителю патриаршего престола, Стефану Яворскому в статье «Московские вольнодумцы начала XVIII века и Стефан Яворский». В суровом местоблюстителе, тайном противнике Петра, враге Феофана и стороннике старой партии, полновластный Никон, по словам Тихонравова, сменялся угодливым иезуитом.¹⁷⁹⁸ Статья о вольнодумцах, к сожалению не оконченная, рисует Стефана в наиболее интересном эпизоде его деятельности – в продолжительной борьбе с

—370—

лекарем Димитрием Тверитиновым и его «учениками», – в борьбе, которой и вызвано было появление на свет «Камня веры». Самое возникновение вольнодумства было знамением времени. В Москве в начале XVIII века было много людей, которые томились желанием знать, «как наша вера истинная», «истинно знать догматы церковные». Яворский характеризовал эпоху Петровской реформы, как время изнеможения веры.¹⁷⁹⁹ Но в Тверитинове Тихонравов видит не лютеранствующего теоретика, не религиозного только вольнодумца, но представителя либерализма вообще, воспитанного временем. «Не догма лютеранского богословии отвлеченно интересовала Тверитинова; его занимали те новые условия, в которые окончательно вступала русская жизнь с реформою Петра».¹⁸⁰⁰ «В пылу увлечения реформой» он «резко порицал старый порядок вещей, невежество и суеверия массы и тех, в которых, казалось ему, эта старина находила себе поддержку».¹⁸⁰¹ – Таким образом, второй том сочинений Николая Саввича Тихонравова является важным пособием для истории нашей церкви XVII–XVIII вв.

В первой части III тома только одна статья относится к истории русской церкви, вернее к истории этой науки: «Киевский митрополит Евгений Болховитинов». Статья не окончена.

В сочинениях Николая Саввича Тихонравова затрагиваются слишком сложные и иногда спорные церковно-исторические вопросы. Притом же затрагиваются они нередко мимоходом, к слову: высказывая какой-нибудь вывод из своих обширных наблюдений и знаний, наш ученый не делится с читателем тем, что послужило основанием или материалом для вывода. От того трудно указать сразу значение его работ для истории русской церкви. Работы ученых над пересмотром этих вопросов покажут, в какой степени ценны церковно-исторические взгляды, или только мысли этого крупного и в высшей степени оригинального ученого. Но его познания были на-

—371—

столько велики, научный метод настолько выработан, а выводы так осторожны, что наперед всё это можно считать вкладом в нашу науку. Исследователь прошедших судеб русской церкви, конечно, обязан считаться с мнениями Тихонравова и ввести их в свою науку. Но при этом он должен помнить, что Тихонравов был историк литературы и рассматривал исторические явления со своей специальной точки зрения. Его теории чаще всего не исчерпывают вопроса в целости и отмечают только одну сторону. Введенные в науку истории русской церкви они по большей части не заменят ничего и ничего не вытеснят. Но они дополнят существующие в этой науке взгляды, расширят кругозор специалистов-работников, помогут более полному и глубокому выяснению фактов, плохо поддававшихся научному исследованию прежде, и, так сказать, освежат специальную литературу.

Можно пожалеть, что в прекрасно выполненном издании сочинений Николая Саввича Тихонравова собраны не все его работы. Было бы очень полезно для истории русской литературы и истории русской церкви издание многочисленных университетских курсов Тихонравова, в которых затрагивались вопросы, слабо разработанные в науке (напр. об епитимейниках). Потерей также будет для науки, если не увидят света приготовленные им издания, напр., «Древние жития преподобного Сергия Радонежского», третий том «Памятников отреченных книг древней России».¹⁸⁰²

С.

—372—

В одном из очередных публичных собраний Московского Общества любителей духовного просвещения, в апреле текущего года, некто г. Попов прочитал реферат о моей книге «Иерархия англиканской епископальной церкви». К сожалению, я не имел возможности присутствовать на этом чтении, но вскоре после него в Московских Церковных Ведомостях появилась краткая заметка, в которой сообщалось, что г. Попов, изложив содержание моей книги, сделал несколько критических замечаний и затем утверждал, что книга написана под сильным влиянием английских исследований по этому вопросу. Вслед за этой заметкой с разных сторон стали доходить до меня слухи, что будто бы г. Попов в своем реферате прямо обличал мою работу в несамостоятельности и представлял её как простую переделку и пересказ одного англиканского исследования по этому вопросу. Не склонный вообще частным слухам придавать большое значение, я терпеливо ожидал, просматривая номера Московских Церковных Ведомостей в полной уверенности, что почтенное Общество, без сомнения понимающее характер и значение реферата г. Попова, конечно сочтет необходимым напечатать его в полном виде, чтобы не лишать меня возможности ответа. Однако, проходит месяц, другой; проходит всё лето; пущенная против меня клевета продолжает распространяться из уст в уста, а послуживший для неё поводом реферат г. Попова остается по прежнему не напечатанным. Образ действий Московского Общества любителей духовного просвещения

—373—

в этом случае представляется мне в высшей степени странным, чтобы не сказать резче. С этим Обществом я находился доселе в самых лучших отношениях и на все, когда-либо обращавшиеся ко мне от него, призывы отвечал всегда полною готовностью содействовать по мере сил своих осуществлению его высоких задач. Еще в 1885 г. Общество избрало меня в свои действительные члены; много лет я печатал в его ежемесячном журнале свои ученые труды; по приглашению его бывшего председателя, покойного о. протоиерея И. Н. Рождественского, составлял и произносил речь на торжественном его годичном собрании, а в минувшем, 1897 г., по приглашению председателя одного из отделов того же Общества, покойного о. протоиерея Г. П. Смирнова-Платонова, читал публичную лекцию в зале Московского Синодального училища. Все это, по-видимому, давало мне право рассчитывать если не на какое-либо особенное расположение ко мне почтенного Общества, то, по крайней мере, на то, что оно не станет относиться ко мне враждебно. Оказалось не то, ибо настоящая администрация Общества сочла для себя позволительным и допустить в публичном собрании клевету на меня и затем оставить её не напечатанной, лишив таким образом меня возможности опровержения. Напрасно прождав четыре месяца, я решился уяснить себе содержание реферата г. Попова посредством личной беседы с кем-либо из знакомых мне его слушателей, чтобы затем обратиться к администрации Общества с надлежащим заявлением. Этот план я начал уже приводить в исполнение, как в это самое время были мною получены сентябрьские книжки Душеполезного Чтения и Русского Вестника.

В Душеполезном Чтении автор короткой заметки, занимающей немного более одной страницы, выставляет клевету на меня со всею возможною резкостью, хотя, конечно, без малейших признаков доказательства. Заявив, что в 1895 г. появилось в свет сочинение англиканских авторов Денни и Ласи под заглавием «De Hierarchia Anglicana», автор заметки продолжает: «Кто потрудится сличить оба названные сочинения, – русское и латинское – (т. е. мою книгу и книгу Денни и Ласи), тот

—374—

увидит, что наш автор стоит более чем в зависимости от своего латинского оригинала. – Это, продолжает он далее, говорим не мы только лично. Совершенно независимо от нас и прежде нас, еще 23 апреля текущего года не только было высказано, но и раскрыто то же самое в публичной лекции, читанной г. Н. Г. Поповым в Обществе Любителей Духовного Просвещения». – «Кто знает по-латыни, тот, конечно, предпочтет оригинал»… и т. д. (Душ. Чт. сентябрь 1898 г. стр. 171–172).

Итак, г. Попов и Моск. Общество любителей духовного просвещения, по-видимому, должны быть довольны. Пущенная ими клевета пошла в ход и, как видите, с некоторым особенным вкусом повторяется в печати любителями подобного рода продуктов.

В Русском Вестнике дело поставлено несколько иначе. В библиографическом отделе его сентябрьской книжки помещен отзыв о моем сочинении, занимающий двенадцать страниц, при чем первые восемь излагают содержание моей книги, а на последних четырех высказываются критические замечания. Отзыв этот не подписан, но его содержание до полного тожества сходно с тем, что говорилось в реферате г. Попова, насколько я могу судить о нём по устному изложению тех, которые были его слушателями. В виду этого, я склонен к уверенности, что отзыв Русского Вестника есть именно тот пресловутый реферат г. Попова, которого я так долго и с таким большим любопытством ожидал. Русскому Вестнику в настоящем случае я очень и искренно благодарен. Напечатав пресловутый реферат, он дал мне наконец возможность познакомиться с его действительным содержанием, разобрать его и оценить так, как он того заслуживает.

После изложения содержания моей книги (на стр. 287–294 сентябр. книжки Р. В.), автор библиографической заметки говорит: «При всем уважении лично к В. А. Соколову, мы не можем не отметить в его труде некоторых недостатков». – На выражение уважения обыкновенно отвечают благодарностью, но в настоящем случае я этого не сделаю, так как дальнейшее содержание за-

—275—

метки ясно показывает, что слова автора о каком-то будто бы ко мне уважении представляют собою лишь совершенно не нужное и неблаговидное лицемерие. Кого хотя сколько-нибудь уважают, на того, конечно, не станут клеветать, как это делает далее наш критик.

Посмотрим теперь, каковы его критические замечания и какие недостатки считает он нужным отметить в моем труде.

Прежде всего, он указывает у меня будто бы «фактическую неточность». В моей книге говорится, что в эпоху первого парламента Елизаветы «на всю Англию оставался один только епископ Лландаффский, сохранивший свою кафедру» (моей книги стр. 3), а между тем, в книге Денни и Ласи, указывает наш критик, говорится, что оставалось два самостоятельных епископа (а именно еще еп. Стэнли на кафедре Содор-Мэнской), кроме многих викарных. – Итак, критик мой желает, чтобы я говорил непременно так, как говорится в книге Денни и Ласи. Требует он этого, очевидно, потому, что его собственные познания по рассматриваемому вопросу не идут далее указанной книги, которая и представляется ему каким-то непререкаемым авторитетом. Что касается меня, то я к этой книге совсем такого благоговения не чувствую и слова свои утверждаю на гораздо более достоверных источниках. В примечании на той-же, 3-й, странице моей книги очень ясно сказано, что сведения, сообщаемые мною в данном случае об епархиях и епископах, утверждаются на исследовании летописцев и историков: XVI века – Голиншэда, Стау, Камдена и Гайуорда; XVII в. – Масона, Гейлина, Фуллера; нач. XVIII в. – Бурнета, Страйпа, Колльера и др. Ни один из этих источников не упоминает о существовании в то время Стэнли на Содорской кафедре и напротив все единогласно утверждают, что только один Китчин, еп. Лландаффский, оставался не низложенным со своей кафедры. После серьезного исследования всех указанных источников я не имел ни малейшего желания верить показанию Денни и Ласи, а говорил то, к чему привело меня моё научное исследование. Итак, усмотрев «фактическую неточность» там, где на самом деле имеется лишь результат критического

—376—

исследования, обвинитель мой обнаружил только свое собственное незнакомство с предметом и свою критическую бесцеремонность.

В доказательство невозможности того предположения, что будто бы Барлоу никогда не принимал епископского рукоположения, хотя много лет действовал в качестве полноправного епископа, в книге моей, между прочим, имеется указание на статут Генриха VIII (25 Henry VIII, ch. 20, set. IV, VI), определяющий тяжкие наказания архиепископу и епископу, если они откажутся посвятить и не посвятят в продолжение двадцати дней того, кто избран и назначен на епископскую кафедру. Критик мой находит эту ссылку на статут неубедительной и указывает на приводимый в моей же книге факт, что Боннер полтора года после избрания оставался нерукоположенным. – Если даже на сей раз и забыть, что указание на статут в моей книге представляет собою лишь одно из многих оснований в пользу доказываемой мысли; если забыть и то, что промедление в рукоположении и совершенное уклонение от него вещи далеко не одинаковые, во всяком случае, пример Боннера нисколько не лишает значения мою ссылку на статут. Выставляя против меня этот пример, критик только еще раз доказывает свое слишком слабое знакомство с тем предметом, о котором берется рассуждать. Боннер долго не получал рукоположения по той простой причине, что и назначен был на Герефордскую кафедру и переведен на Лондонскую в то время, когда его совсем и не было в Англии. По воле самого короля он всё это время находился в посольстве в Германии и во Франции, а потому, само собою разумеется, статут, направленный против уклоняющихся от совершения рукоположения, ни к нему, ни к его рукополагателям не имеет никакого отношения.

В подтверждение действительности посвящения Барлоу я ссылаюсь, между прочим, на тот несомненный факт, что он был «интронизован» на Ст. Давидской кафедре, между тем церковный обряд интронизации совершался не иначе, как уже после рукоположения. «На наш взгляд», говорит на это критик, «и это обстоятельство не имеет того значения, какое ему приписывается. Раз, не смотря на

—377—

статуты, непосвященные кандидаты епископства получали доходы со своих епархий, то интронизация – простой церковный обряд – и подавно могла быть совершена над Барлоу до его посвящения и может быть как бы в замену последнего». – Изумительная развязность! Я указываю на несомненный научный факт, что обряд интронизации никогда не совершался и не совершается иначе, как после рукоположения. Об этом всякий может справиться и в римско-католическом понтификале и во всех ученых сочинениях, имеющих отношение к данному вопросу, наприм.: у Дю-Канжа, Бингама, в любой энциклопедии или системе права и т. д. А критик мой, очевидно, не имеющий никакого понятия об относящихся сюда научных данных, смело заявляет: «на ваш взгляд»… «интронизация… и подавно могла быть совершена над Барлоу до его посвящения». Смею уверить развязного критика, что серьезное ученое исследование имеет дело только с фактами и твердыми научными данными, а его «взгляд», решительно ни на чём не основанный, ни для кого не интересен.

Рассказ Руфина и Созомена о том, что будто бы Александрийский епископ Александр признал действительным крещение, воспроизведенное детьми во время их детских игр, я признаю невероятным и привожу в пользу этой мысли свои основания. Критик мой со мною не соглашается. Конечно, всякий может иметь свой взгляд на дело; но нельзя не признать, что высказываемое критиком соображение, что «Сократ мог не упомянуть о решении епископа Александра»… «по каким-либо иным побуждениям, которым суждено остаться для нас неизвестными», – очевидно, не таково, чтобы я или кто-нибудь другой признал его убедительным. Сколько бы ни брал наш критик этот рассказ под свою защиту, во всяком случае, для православного богослова он всегда останется невероятным. Латинские схоластики, придерживающиеся в учении о таинствах римско-католической теории «opus operatum», конечно, имеют интерес отстаивать рассказ Руфина, чтобы и св. Александра, епископа Александрийского, выставить сторонником своей теории; но православному человеку не следует забывать, что наша

—378—

Восточная церковь отнюдь этой теории не принимает, а потому и не прилично ему без всяких научных оснований усиливаться к защите невероятного рассказа. – Свою речь об этом предмете критик заключает следующим странным рассуждением: «Что факты подобные тому, какой указан историками в жизни св. Афанасия, возможны – ниже показывает, к нашему удивлению, и сам В. А. Соколов, свидетельствуя (на стр. 272) что вопрос о намерении совершителя таинства поднимал и блаженный Августин, если оно совершалось в шутку, ради забавы или в подражание». Критик мой сам исказил мою мысль да сам же и удивляется. Возможность воспроизведения священнодействий в детских играх, в шутку, ради забавы, в подражание, или даже прямо в насмешку я никогда не думал отрицать, как и никто другой отрицать эту возможность не станет. В рассказе Руфина не факт детской игры я признаю невероятным, а то, что будто бы православный святитель признал воспроизведенное в игре таинство действительным. Критик не соблаговолил понять моей ясно высказанной мысли, а затем своей собственной непонятливости и удивляется.

Следующий упрек мне выражен таким образом: «Заметив на стр. 85, что нет подробных известий о причинах и обстоятельствах низложения и удаления с кафедр Скори, Ковердаля и Барлоу, В. А. Соколов, на стр. 86, очень смело утверждает, что они не были лишены своего сана, а только низложены с кафедры. Ведь если еще не доказано, что эти лица не были лишены сана, то на чём же основаны все рассуждения г. профессора об апостольском преемстве в англиканской иерархии?» – Неужели мой критик не понимает, что недостаток «подробных известий» совсем не означает полного отсутствия всяких сведений о предмете? То обстоятельство, что рукополагатели Паркэра не были лишенными сана, представляет несомненный факт, утверждающийся напр. на грамоте Боннера (Burnet v. II, Records р. II, в. II, № XIII) и на свидетельствах Голиншэда, Стау, Гэйлина, Фуллера и др. Моя смелость, за которую упрекает меня критик, основывается именно на этих твердых науч-

—379—

ных данных, против которых никто досоле и не возражал и которые в моей книге указаны. А на чём утверждается смелость моего критика, когда он, вопреки этим научным данным, заявляет, что будто бы отсутствие лишения сана рукополагателей Паркэра «еще не доказано?» – Очевидно, только на его полном невежестве в области данного вопроса, соединенном с усиленным стремлением непременно придумать какое-либо возражение. При подобных условиях ничего иного, кроме очевидных нелепостей, получиться не могло.

Далее, в отзыве читаем: «На стр. 256 рассматриваемой нами книги говорится, что англиканские христиане не считают рукоположения евангельским таинством, равным крещению и евхаристии, а на стр. 257 доказывается, что с англиканской точки зрения рукоположение все-таки таинство. Какой вывод можно сделать из сопоставления этих двух страниц, – сказать трудно». – Очень жаль. На указанных страницах очень ясно раскрывается, что англиканская церковь различает таинства высшие, «евангельские», и таинства низшие, церковные, а потому и взгляд этой церкви на священство совершенно ясен. Если мой критик все-таки понять этого не в состоянии, мне остается только пожалеть его.

В дальнейшем пункте своих замечаний критик упрекает меня за то, что по вопросу о законности Эдуардова чина рукоположения я высказываю и доказываю взгляд, не согласный с тем, какой утверждают англиканские защитники иерархии и, между прочим, Денни и Ласи. Этот упрек, конечно, только высказывается и никаких оснований в его пользу по существу дела не приводится. Я хорошо понимаю, что для критика, познания которого по рассматриваемому вопросу ограничиваются только тем, что он успел вычитать у Денни и Ласи, мое несогласие с этою книгой представляется «странным»; но для кого же его личные недоумения могут быть интересны? Моё исследование по вопросу о законности Эдуардова чина основывается, как это можно видеть в самой книге моей, на тщательном исследовании полного текста статутов и сравнительном изучении разных изданий книги общих молитв. Изучив первоисточники вопроса, я говорю то, к чему

—380—

привело меня мое самостоятельное исследование, и совсем не считаю себя обязанным говорить непременно так, как утверждают Денни и Ласи. Как бы ни казалось «странным» моему критику, во всяком случае, я должен еще раз повторить, что отнюдь не считаю книгу этих авторов непререкаемым для себя авторитетом, но в праве и не соглашаться с ними, как скоро нахожу их взгляды не основательными.

Последнее из quasi-критических замечаний гласит: «к сожалению, в книге В.А. Соколова не достает даже краткого очерка из истории сношений англиканской церкви с православною. Такой очерк однако мог бы показать, насколько вероятны надежды на соединение». – Эти слова ясно показывают, что критик мой, очевидно, и сам не знает, о чём говорит. В своем полемическом увлечении он должно быть забыл, что книга моя не «о соединении англиканской церкви с православною», а только «об иерархии англиканской епископальной церкви». Потому и нет и не должно быть в моей книге желаемого критику очерка, что при сношениях англиканской церкви с православною вопрос об англиканской иерархии ни разу не был предметом рассмотрения. Если бы мой критик знал это, то, надеюсь, не стал бы предъявлять мне своего неосновательного требования, которое в настоящем случае является лишь результатом его собственного неведения.

Вот и все те воображаемые «недостатки» моей книги, которые критик счел возможным указать. Взвесив должным образом его замечания, всякий понимающий дело читатель без труда усмотрит, что в настоящем случае говорит человек, не имеющий никаких познаний в области того вопроса, о котором берется рассуждать, но одушевленный, очевидно, непреодолимым стремлением непременно набрать чего-нибудь такого, что имело бы хотя некоторую видимость ученых возражений. Зачем же, спрашивается, трудился критик над этою бесплодною и не сделавшею ему чести попыткой? – Должно быть, побуждаемый «личным» ко мне «уважением».

Впрочем, рассмотренные мною замечания составляют в статье моего критика только интродукцию. Центр тя-

—381—

жести статьи, или так называемый «гвоздь» её, заключается не в этих замечаниях, а в той клевете, которую критик преподносит читателям pour la bonne bouche. Он говорит, что «исследование В.А. Соколова об иерархии англиканской епископальной церкви далеко не самостоятельно и стоит в большой зависимости от взглядов на этот же предмет самих англикан, которые усвоили себе только то, что благоприятно для них. В частности, труд В.А. Соколова оказывается довольно ясным отголоском появившегося в 1895 г. в Лондоне на латинском языке апологетического сочинения двух англиканских духовных лиц Denny и Lacey: «De hierarchia anglicana»… «По крайней мере три пятых этой книги вошли в рассматриваемый нами русский труд, вошли – отчасти в своей первоначальной последовательности, а отчасти – в измененной соответственно несколько иному плану русского труда. Так I, II, III глл. труда В. А. Соколова можно найти в I гл. и 3-м приложении лондонского издания, IV – во II, V–VI – во II и VI, VIII и IX – в III, XII – в IV и только VII гл. X, XI, XIII, XIV и XV гл. не имеют себе прототипа в книге Denny и Lacey. О зависимости труда В. А. Соколова от книги Denny и Lacey говорит уже то одно что в нём делается до восьмидесяти ссылок на это лондонское издание. А в какой мере В.А. Соколов усвоил себе аргументацию англиканских авторов – об этом можно судить при сопоставлении его труда с книгой Denny и Lacey. Если мы сравним… (следуют четыре строки цифр, указывающих страницы моей книги и книги Денни и Ласи), то увидим что означенные страницы двух книг различаются между собою лишь по изложению;… это же можно сказать и об иных страницах той и другой книги. Если же так, если рассмотренный нами русский труд об иерархии англиканской церкви в значительной мере оказывается переработкой англиканского же исследования, то, понятно, он и не решил для нас вопроса, которому посвящен».

Итак, по уверению моего критика, мое исследование «далеко не самостоятельно», «стоит в большой зависимости от взглядов англикан», «оказывается довольно ясным отголоском» книги Денни и Ласи, «по крайней

—382—

мере, три пятых которой вошли» в его состав. Более половины глав моего исследования (девять из пятнадцати) «можно найти» в разных местах книги Денни и Ласи, при чем я «усвоил себе аргументацию англиканских авторов», множество страниц моего исследования «различаются» от книги Денни и Ласи «лишь по изложению», так что труд мой «в значительной мере оказывается» только «переработкой англиканского исследования». – И всё это мой критик подтверждает целым рядом цифр, которые, очевидно, по его мнению, должны говорить читателю красноречивее всяких слов. Речь его принимает, таким образом довольно неожиданный оборот. Доселе, как мы видели, он обличал меня за то, что я осмеливаюсь не соглашаться с книгою Денни и Ласи, а теперь вдруг начинает уличать в рабской от неё зависимости.

Цифры, как известно, требуют точности. Посмотрим же теперь, насколько у моего критика они заслуживают веры.

Критик мой утверждает, что 1-ю, 2, 3, 4, 5, 6, 8, 9 и 12-ю главы моего исследования «можно найти» будто бы в разных, указываемых им, главах книги Денни и Ласи. Если читатель поверит ему, то может подумать, что во всех этих девяти главах я говорю лишь о том, о чём говорится и в книге Денни и Ласи. В действительности оказывается далеко не то. Критик мой прилгал ни много ни мало как глав на пять. Только о первой, третьей, четвертой и половине шестой главах моей книги можно сказать, что их содержание совпадает с тем, что говорится в разных местах книги Денни и Ласи; что же касается глав 2-й, 5-й, 8-й, 9-й и 12-й, которые, по заявлению критика, «можно» будто бы «найти» и у Денни и Ласи, то совпадение содержания в каждой из этих глав ограничивается лишь двумя-тремя страницами, а на всех своих остальных страницах они говорят то, о чем у Денни и Ласи совсем нет и помина. В частности, пусть критик укажет мне, где в книге Денни и Ласи «можно найти» напр. о междуцерковном значении вопроса об англиканской иерархии и о положении его в России (2-я глава моей книги, стр. 19–23); где он найдет подробный анализ текста статутов и сравнительное

—383—

исследование разных изданий «книги общих молитв» по вопросу о законности Эдуардова чина (почти вся 5-я глава моей книги); где у Денни и Ласи укажет он тот взгляд на характер отношений Рима к англиканским рукоположениям, какой развит в 6-й главе моей книги (стр. 117–123) и тот исторический очерк современных отношений Рима к этому вопросу, который занимает целую половину той же 6-й главы; где он может найти у Денни и Ласи то документальное сравнительное исследование православного, римско-католического и англиканского учения «о вещественном знаке» таинства священства, которое составляет всё содержание 8-й главы моей книги; где он найдет у Денни и Ласи такой обстоятельный документальный анализ православного и англиканского чина рукоположения со стороны «совершительных слов» его, который наполняет почти всю 9-ю главу моей книги (стр. 186–213); где он укажет разбор буллы папы Льва XIII со стороны вопроса о намерении совершителя таинства и исследование православного учения об этом предмете? (большая часть 12-й главы моей книги, стр. 276–290). Ничего этого в книге Денни и Ласи нет. Как же после того назвать заявление моего критика, что 2-ю, 5-ю, 6-ю, 8-ю, 9-ю и 12-ю глл. моей книги будто бы «можно найти» в тех или других местах книги Денни и Ласи? Имя этому заявлению – ложь, а автору её советую повторить в пространном катехизисе то, что говорится там о девятой заповеди.

Итак, относительно моего исследования, со стороны размеров его совпадения с содержанием книги Денни и Ласи, вывод получается такой: из пятнадцати глав его шесть, и по сознанию самого критика, «не имеют себе прототипа в книге Denny и Lacey»; из остальных – главы 2-я, 5-я, 8-я, 9-я и 12 я имеют совпадение лишь в нескольких страницах, так что общий размер совпадения можно определить главы в четыре (1-я, 3-я, 4-я, около половины 6-й и отдельные страницы в остальных). Можно ли, спрашивается, сказать, что мое исследование «далеко не самостоятельно» и представляет лишь «переработку» книги Денни и Ласи, когда на три четверти своего состава (11 глав из 15-ти) оно говорит о том,

—384—

чего в этой книге совершенно не имеется? Предоставляю судить читателю.

Доселе у нас была речь только о размерах совпадения; займемся теперь исследованием его характера.

Критик мой называет мое исследование «далеко не самостоятельным» и «переработкой» потому, что во многих случаях оно говорит о том же, о чём говорится и в книге Денни и Ласи. «О зависимости труда В.А. Соколова от книги Denny и Lacey, утверждает он, говорит уже то одно, что в нём делается до восьмидесяти ссылок на это лондонское издание». При помощи такого новоизобретенного критиком приема можно доказать, что 95% существующих книг далеко не самостоятельны и составляют лишь переработку тех, которые были изданы ранее, так как всякая книга, если не первая трактует о каком-либо предмете, непременно говорит о том же, о чём говорили её предшественницы. Возьмем хотя-бы напр. пятитомное «Православно-догматическое богословие» Преосв. Макария. С точки зрения моего критика оно, конечно, несамостоятельно и представляет только переработку пространного Филаретова катехизиса, так как в нём идет речь и о Боге, и о воплощении, и о церкви, и о таинствах и т. д. и т. д., т. е. о том же, о чём говорится и в катехизисе. Или возьмем напр. магистерскую диссертацию г. Попова «Император Лев VI мудрый и его царствование». Наш критик, несомненно, должен признать её «несамостоятельной» и простою «переработкой», так как можно указать многие десятки страниц, где автор говорит о том же, о чём говорится у De-Boor’а в изданной им и снабженной «обширным и прекрасным комментарием» жизни Евфимия, или у Гергенротера. Я принял на себя труд посчитать количество ссылок в книге г. Попова, и оказалось, что на Гергенротера он ссылается восемьдесят три раза (более, чем я на Денни и Ласи), а на издание De-Boor’а – более трехсот раз. Если верить моему критику, несомненно, что книга г. Попова несамостоятельна, как не самостоятельно и громадное большинство всех существующих книг. Но неужели этот критик из своего долговременного образовательного поприща вынес

—385—

все-таки такое смутное понятие о науке, что, рассуждая о самостоятельности ученых работ, не в состоянии даже различать «о чем говорится» от того «как говорится»? Ведь это такая научная азбука, о которой стыдно и напоминать. – Я не первый взялся за исследование вопроса об англиканской иерархии: до меня писали и другие по этому вопросу, как написали между прочим, свою книгу и Денни и Ласи. Пусть мой критик укажет мне, каким образом мог-бы я написать свою книгу так, чтобы не говорить в ней ни о чём таком, чего касались мои предшественники. При соблюдении такого условия, я, конечно, никакого целостного исследования по вопросу дать бы не мог. Я сделал-бы лишь дополнение к тому, что уже ранее исследовано на западе, а такое дополнение в русской богословской литературе не имело-бы смысла, так как являлось бы не дающим понятия о предмете отрывком. Всякое новое исследование какого-либо вопроса предполагает прежде всего пересмотр того, что сделано по вопросу ранее; а следовательно необходимо и говорит в значительной мере о том же, о чём говорили прежде, и имеет дело с тем-же существеннейшим материалом, который подвергался исследованию ранее. Неужели мой критик успел уже забыть эти азбучные истины? Мое исследование можно было бы назвать несамостоятельным лишь в таком случае, если бы я не изучал сам свой предмет по первоисточникам, а брал бы в готовом виде то, что уже имеется в книге Денни и Ласи. При этом я, конечно, мог бы говорить в своей книге только то, что говорят Денни и Ласи, и по необходимости только так, как говорят они. Ничего подобного в моей книге нет.

Выше я уже показал, что мое исследование на трех четвертях своего состава говорит совсем не то, что можно найти у Денни и Ласи. Сейчас я покажу, что и в тех своих частях, которые по своему содержанию совпадают с книгою Денни и Ласи, мое исследование совершенно самостоятельно, говорит на основании непосредственного изучения первоисточников и говорит не так, как говорят мои предшественники. В мое обличение критик мой приводит ряд цифр, которые пред-

—386—

ставляют собою сопоставление страниц моего исследования с соответствующими страницами книги Денни и Ласи. Сопоставление делается для того, чтобы доказать «зависимость» моей книги от англиканского исследования, показать, что я «усвоил себе аргументацию англиканских авторов» и что «страницы этих двух книг различаются между собою лишь по изложению». – Посмотрим, что говорят приводимые критиком цифры, если их подвергнуть надлежащей проверке.

Критик приводит всего тринадцать сопоставлений. В четырех из них речь идет о разных фактах и свидетельствах, о которых одинаково говорится и в моей книге и у Денни и Ласи, а именно: 1) приводятся свидетельства Паркэра, Мачина и Цюрихских писем, служащие к подтверждению факта архиепископского рукоположения Паркэра (стр. 46–47 моей книги и 16–18 кн. Денни и Ласи), 2) приводятся факты в подтверждение того, что Барлоу был действительно рукоположенным епископом, а именно, что он принимал участие в рукоположениях, заседал в верхней палате, не подвергался с этой стороны никаким возражениям даже и при спорах и столкновениях с противниками (стр. 72–75 м. кн. и 50–54 – Д. и Л.); 3) рассказывается в очень кратких чертах об обстоятельствах воссоединения Англии с Римом при начале царствования королевы Марии и о возникновении вопроса относительно действительности рукоположения, совершенного над епископами по чину Эдуарда (стр. 103 м. кн. и 143–144 – Д. и Л.); рассказывается о делах Гоффа и Гордона, как случаях повторения рукоположения римскою церковью над англиканами (стр. 124–125 м. кп. и 179–180 – Д. и Л.). – В указанных случаях только тогда я мог бы не совпадать с Денни и Ласи, если бы совершенно умолчал о всех приведенных фактах и свидетельствах; но в вопросе об англиканской иерархии они имеют такое существенное значение, что ни один исследователь обойти их не имеет права. Я должен был говорить о них; но говорю я не по книге Денни и Ласи, а, как может видеть всякий читатель, на основании: дневника Мачина по изданию Камденовского Общества, подлинного текста Цюрихских писем по из-

—387—

данию Бурнета, сочинений Лингарда, Масона, Беллесгейма, Гаспарри, Стуббса, Колльера, Киöрнинга и документов епископских и королевских грамот по изданию Бурнета. О чем же говорят указанные сопоставления? Только о том, что существенных для вопроса фактов и свидетельств я не умалчиваю, а излагаю их на основании добросовестного изучения всего доступного мне материала как первоисточников, так и литературы.

Что касается всех остальных девяти, приводимых критиком сопоставлений, то они таковы, что во всяком, сколько-нибудь понимающем дело, читателе необходимо должны возбудить или чувство сожаления к моему критику по поводу глубины его невежества, или – негодования по поводу его невозможной бесцеремонности, чтобы не сказать гораздо резче. В самом деле, во всех девяти указываемых критиком местах в моей книге содержится изложение и анализ разных документов, имеющих отношение к истории английской реформации и к рассматриваемому мною вопросу, а именно: «Наставления христианского человека» (The Institution of а Christian Man), «учения и наставления необходимого для всякого христианина» (А necessary Doctrine and Erudition of any Christian Man) (стр. моей книги 63 и 222), чина епископского рукоположения римской церкви (стр. 79–80), грамот королевы Марии (стр. 110–111), грамот епископа Боннера и той же королевы Марии (стр. 114–116), формул римско-католического и англиканского рукоположения (стр. 203), «Объявления об обязанностях и Божественном установлении епископов и пресвитеров» (А Declaration made of the Functions and Divine Institution of Bishops and Priests) (стр. 218), «Краткого наставления в христианской религии на особенную пользу детям и юношеству» (А short Instruction to Christian Religion for the singular profit of Children and young People) (стр. 224–225), декрета папы Евгения IV и определения Тридентского собора (стр. 273–274). Конечно, о всех этих документах говорится, и не могло не говориться, так или иначе в книге Денни и Ласи, но что же из этого? Всякий читатель моего исследования может ясно видеть, что я заимствую свои сведения не у Денни и Ласи, а из непосредственного изучения самых

—388—

документов, при чем указываю и те издания их, которые были предметом моего изучения, а именно: Collier, Burnet, Pontificale Romanum, Wilkins, Rymer, Heylyn, The Book of Common Prayer, Binii-Concilia generalia и Canones et decreta concilii Tridentini, ed. Richter’а. – Так как я излагаю нужные для моего вопроса сведения не по книге Денни и Ласи, то в моем изложении очень часто читатель найдет гораздо большую полноту и встретит такие данные, о которых у англиканских исследователей нет и помина, таковы напр. мое изложение свидетельства дневника Мачина, Цюрихских писем, грамот королевы Марии, дела Гордона, «Объявления об обязанностях», декретов папы Евгения и Тридентского собора (стр. 46–47, 110–111, 124, 218, 273–274). Как же, после всего этого, смеет мой критик говорить о моей «несамостоятельности» и называть мое исследование лишь «переработкой» книги Денни и Ласи?! Прикрываясь голыми цифрами страниц и в надежде, что читатель не станет проверять его, он вводит его в обман и утверждает явную ложь.

Если даже и те страницы, которые сам критик указывает в качестве образцов моей несамостоятельности, в действительности ни о чём подобном не свидетельствуют; то, конечно, тем менее можно сказать это о всём составе тех глав, которые и сам я признаю сходными с книгою Денни и Ласи. Главы эти (1-я, 3, 4 и половина 6-й) сходны с нею лишь настолько, насколько говорят об одном и том-же предмете; но моё исследование совершенно самостоятельно и опирается не на книгу Денни и Ласи, а на добросовестное изучение всего доступного мне материала как первоисточников, так и литературы. Нет нужды перечислять всё то, что изучено мною в качестве материала для моего исследования; всякий желающий может найти точные указания в самой книге моей. Достаточно заметить, что и те только главы, которые совпадают по содержанию с книгою Денни и Ласи, основаны у меня на серьезном изучении: статутов, множества документов по изданиям Раймера, Уилькинса, Бурнета, Страйпа, Колльера и Кардуэлля, хроник и сочинений Голиншэда, Стау, Камдэна, Гайуорда, Масона,

—389—

Гэйлина, Бурнета, Страйпа, Колльера, Стуббса, Лингарда, Ниля, Киорнинга, Мартене, Майра, Бингама, Шульте, Вальтера, Гаспарри и др. Весь этот материал изучался мною в течение многих лет, приобретаемый не только из библиотеки нашей Московской Академии, но и из библиотек: Императорской публичной в Петербурге, Румянцевского музея в Москве, Духовной Академии в Петербурге, Императорских Университетов Московского и Петербургского и Харьковской духовной семинарии. Это может проверить всякий хотя бы по печатным протоколам нашей Академии за минувшие годы. И, после всего этого, вдруг какой-то развязный писака, пользуясь только тем, что бумага все терпит, начинает наводить свою критику! Явление по истине любопытное, достойное занять довольно видное место в патологической летописи нашей литературы!

Наконец, сам же критик мой свидетельствует, как мы видели, что и в некоторых частностях (об еп. Стэнли) и в разрешении существенных вопросов (о законности чина Эдуарда) я иногда совершенно не соглашаюсь с Денни и Ласи. Могу добавить, что совершенно самостоятельный и несогласный с книгою Денни и Ласи взгляд я доказываю на основании тщательного анализа первоисточников не только по вопросу о законности Эдуардова чина (стр. 90–101), но и об отношениях Рима к англиканским рукоположениям (стр. 102–127) и о намерении совершителя таинства (стр. 269–290). Какая же это у меня «зависимость» от Денни и Ласи, «несамостоятельность» и различение с ними «только по изложению», когда я не соглашаюсь с ними и в частностях и в существенных вопросах, доказывая нечто, совсем с ними несходное?!

Итак, мое исследование: 1) на три четверти своего состава говорит о том, чего совсем нет в книге Денни и Ласи; 2) в тех частях, которые по содержанию совпадают с книгою Денни и Ласи, предмет разработан в моем исследовании самостоятельно, на основании тщательного изучения массы первоисточников и литературы; 3) независимость моего исследования выражается и в том, что и в частностях и в решении многих существен-

—390—

ных вопросов оно сообщает сведения и дает решения, совершенно несогласные с тем, что говорится у Денни и Ласи.

Как же в таком случае назвать обличительные выходки моего критика? Очевидно, имя им – ложь, но какая? Происходит ли эта ложь только от незнания и недомыслия, или она сознательная и намеренная? Первое предположить трудно, ибо критик мой не чужд некоторого образования, книги – и мою и Денни и Ласи – очевидно читал и потому не мог-же совсем не понимать значения того, что в них написано. Остается предположить с его стороны ложь сознательную и намеренную, каковая обычно именуется клеветою. Считаю себя вправе назвать моего критика клеветником, с каковым заслуженным титулом его и поздравляю.

Что мне сказать теперь Московскому Обществу любителей духовного просвещения, администрация которого допустила в публичном собрании, без должной проверки, грубую клевету на действительного члена Общества, всегда дотоле относившегося к нему лишь с истинным уважением и полною готовностью содействовать, по мере сил, осуществлению его высоких задач, – и не только допустила клевету, но и содействовала её беспрепятственному распространению, не печатая реферата и не давая мне возможности к его опровержению? – Произносить какой-либо суд в данном случае я не считаю себя в праве; но со своей стороны нахожу невозможным оставаться долее в составе того Общества, администрация которого так небрежно относится к доброму имени своих сочленов, а потому слагаю с себя принадлежащее мне звание действительного члена Московского Общества любителей духовного просвещения и прошу Общество в числе своих членов меня более не считать.¹⁸⁰³

В заключение – несколько слов о Душеполезном чтении.

В этом журнале с февральской книжки текущего года стала печататься статья под фамилией Чистякова и с

—391—

громким заглавием: «Единственный путь к единению англиканской епископальной церкви с православною». Судя по заглавию, я с большим интересом ожидал увидеть в этой статье что-либо новое по изучаемому мною вопросу и во всяком случае – что-либо научное и серьезное. Оказалось совсем не то. – Во всём, напечатанном доселе, то, что так или иначе касается существа дела, представляет собою лишь повторение чужих слов в виде буквальных выдержек по нескольку страниц из произведений других авторов. (В февральск. книжке – из письма прот. Смирнова в Русском Обозрении; в мартовской – статья м. Филарета и выдержка из Русского Вестника; в апрельской – из сочинения г. Потехина; в майской – из статьи Православного Собеседника; в июньской – несколько страниц из моей книги). Говорить по поводу всех этих выдержек что-либо по существу вопроса нет никакой надобности, так как всё, о чём говорится в них, с достаточною полнотой изложено, рассмотрено, подтверждено или опровергнуто в моем исследовании и пришлось бы теперь лишь повторять сказанное мною ранее. От самого себя писатель Душеполезного чтения прибавляет очень не много; но это немногое в высшей степени любопытно для характеристики современных литературных нравов, очевидно, водворяющихся, к сожалению, и в духовной печати.

Основная тенденция статьи состоит в том, чтобы разгромить в конец и меня и мою книгу; но так как у сердитого критика совсем нет пороху для такой затеи, а на чужих отрывках далеко не уедешь, то он прибегает к самым неприличным и до смешного наивным приемам. Начинает он свою атаку с обвинения меня в том, что будто бы я отрицаю взгляд на англиканскую иерархию, высказанный митр. Филаретом, и отношусь к личности великого святителя неуважительно, так как говорю, что взгляд его высказан вскользь в мелкой статейке, каковые выражения, по мнению г. Чистякова, «унизительны». – Всё это одна сплошная инсинуация, основанная на лжи и перетолкованиях. – Взгляд м. Филарета я никогда и не думал отрицать, в чём легко убедится всякий, кто со вниманием прочитает статью почив-

—392—

шего святителя и мою книгу. Митрополит Филарет не признавал действительность англиканской иерархии, но и не отрицал её. Он находил себя вынужденным в этом вопросе «остановиться между отрицанием и утверждением, в неразрешенном сомнении», а потому и предлагал совершать над обращающимися к церкви англиканскими членами клира рукоположение «условное», «аще не посвящен есть». Одним из главных оснований такого сомнения святитель считал то обстоятельство, что англиканская церковь лишила епископское и пресвитерское рукоположение наименования «таинства». – А какой взгляд проводится в моей книге? Отрицаю я действительность англиканских рукоположений? – Нет. Признаю я эту действительность? – То же нет. Так же, как и м. Филарет, я признаю её сомнительною и единственным основанием такого сомнения считаю то же англиканское учение о таинствах, которое смущало и почившего святителя. Разность наших воззрений заключается в том, что почивший святитель находил некоторую сомнительность и в вопросе об исторической непрерывности англиканского епископского преемства, а я англиканское учение о таинствах считаю единственным предметом сомнения. Далее, – почивший святитель, располагая только теми данными, какие представлялись ему в статье Стуббса, признавал «сомнение неразрешенным», а потому и предлагал рукоположение условное; я же указываю другой путь, ведущий, по моему мнению, к устранению самого сомнения. Спрашивается, где же здесь с моей стороны «отрицание» взгляда м. Филарета? Я выступаю не с отрицанием, а с откликом на его же призыв, с искренним стремлением потрудиться, по мере сил, для того, чтобы «открыть более удобный путь желаемого общения и единения церквей». Зачем же в таком случае лгать на меня, и неужели ложь может быть предметом чтения душеполезного?

Критик возмущается далее моими выражениями «вскользь» и «мелкая статейка». В приложении к м. Филарету эти выражения представляются ему «унизительными». Однако, как бы он ни волновался, факт остается фактом и я нисколько в нём не повинен. Статейка почившего свя-

—393—

тителя никак не может быть названа крупным произведением прежде всего по её размеру. Хотя редакция Душеполезного Чтения и перепечатала эту статейку крупным шрифтом, все-таки оказалось только пять осьмушек. Нельзя назвать её крупным произведением и по её содержанию. Это не есть «исследование» вопроса, а именно вскользь брошенная заметка. Святитель не изучал вопроса об англиканской иерархии, никаких относящихся к нему материалов не исследовал, а высказывал только те мысли свои, какие зародились в душе его под влиянием чтения письма Стуббса. Сведения, какими располагал он при своих суждениях, ограничивались исключительно тем, что сообщается в письме Стуббса, при чем, по недостатку изучения, он впал даже и в ошибку, выражая сомнение в существовании «современной записи о посвящении Паркэра в ряду подобных записей в актах Кантербурийской кафедры» (Душ. Чт. стр. 561–562), тогда как регистр Паркэра несомненно существует, о чём упоминает и Стуббс. Я отнюдь не отвергаю высокой важности высказанных м. Филаретом мыслей; но не могу согласиться с тем, чтобы статью в пять осьмушек, содержащую передачу некоторых сведений из письма Стуббса с присоединением к ним нескольких, хотя бы и глубокомысленных замечаний, нужно было непременно называть «крупным исследованием» только потому, что её написал великий святитель. Неужели душеполезный критик полагает, что великие люди могут писать не иначе, как только крупные исследования? Неужели он не знает, что от того же святителя Филарета сохранилось много писем, мнений и отзывов, в которых он нередко касается разных научных вопросов, но не вдается в их исследование, а только мимоходом высказывает свои замечания? Решительно нет для него ничего унизительного в том, что по специальному научному вопросу он написал лишь «мелкую статейку», в которой «вскользь» сделал несколько замечаний. Великий человек тем именно и велик, что даже в мелкой статейке, без специального изучения предмета, способен высказать серьезные и глубокие мысли. Но сам великий святитель отнюдь не считал свои мысли непререкаемою истиной и тогда же призывал

—394—

других к дальнейшему изучению предмета, «чтобы открыть более удобный путь желаемого единения». А современные пигмеи, очевидно, не в состоянии подняться до такой высоты разумения и искажают мысли того, пред кем хотят благоговеть. Зачем же перетолковывать мои выражения и инсинуировать против меня, когда я говорю только правду?! Неужели такие перетолкования и инсинуации могут быть чтением душеполезным?

Статья мартовской книжки Душеп. Чтения оканчивается несколькими полемическими выдержками против меня, заимствованными из январской книжки Русского Вестника. Г. Чистяков с полным сочувствием и торжеством перепечатывает эти выдержки, как нечто для меня сокрушительное, прибавляя со своей стороны несколько хлестких словечек и восклицательных знаков. – Интересно отметить тот факт, что в то время, когда Душ. Чтение печатало эти выдержки, в Богословском Вестнике был уже помещен мой ответ Русскому Вестнику с полным разоблачением несостоятельности его обвинений против меня и январская книжка Б. В. с этим ответом давно уже была получена редакцией Душ. Чтения,¹⁸⁰⁴ но эта почтенная редакция сочла все-таки возможным перепечатывать лживые нападки на меня, не обмолвившись ни единым словом, что они уже опровергнуты. Очевидно, ложь она считала для своих читателей более душеполезною.

Бесцеремонно клевещет на меня г. Чистяков и в апрельской книжке Душ. Чтения. Он решительно утверждает, что книгу Потехина я будто бы причисляю также к «мелким статейкам» и затем с уморительною важностью рассказывает о том, как он посылал взвешивать эту книгу на аптекарских весах и как в ней оказалось 4 фунта, 15 лотов и 2 золотника. В дальнейшем изложении он старается при помощи выдержек доказать, что из книги Потехина можно извлечь не мало фактов и указаний, относящихся к вопросу об англиканской иерархии.

—395—

Книгу уважаемого профессора Казанской духовной академии А.Н. Потехина: «Очерки из истории борьбы англиканства с пуританством при Тюдорах» я давно имел честь получить в подарок от самого её автора, внимательно читал её и прекрасно знаю. Называть её «мелкой статейкой» я никак не мог, ибо мой веленевый переплетенный экземпляр её настолько внушителен, что им человека убить можно. Никогда я её мелкой статейкой и не называл: я говорил лишь, как скажу и теперь, что автор этой книги не принимал на себя задачи исследовать и решать вопрос об англиканской иерархии, а касался лишь в мимоходом брошенных замечаниях, страницы которых я и указываю в примечании. (Стр. 20 моей книги). Что же касается ребяческого рассказа о взвешивании, то мне остается только пожалеть о бедных читателях Душеполезного Чтения. Какого же невысокого о них мнения редакция этого журнала, если она позволяет такое над ними издевательство, ибо нельзя же думать, что подобные наивности для кого-либо из разумных людей могут быть интересны!

В книжке июньской критик выписывает несколько страниц из моего же исследования; но своей основной тенденции он и в этом случае остается верен. Выписка сделана так, что по вопросу о действительности епископского рукоположения Барлоу приведено всё, что говорится против неё, а о том, втрое более обильном материале, который предлагается в моем исследовании в защиту этой действительности, г. Чистяков умалчивает. В результате, читатели Душеполезного Чтения являются жертвами грубого, сознательного обмана.

Ряд инсинуаций, перетолкований и искажений достойно завершается тою дерзкою клеветой, которая нашла себе место в книжке сентябрьской. Любитель неприличных приемов критики, г. Чистяков, охотно воспользовался изветом, пущенным на мой счет в реферате г. Попова, и даже постарался еще более сгустить краски, с развязностью заявляя, что я стою «более чем в зависимости от своего латинского оригинала» и «кто знает по-латыни, тот, конечно, предпочтет оригинал»; а почтенная редакция журнала, издаваемого бывшим про-

—396—

фессором Московской духовной академии, с очевидным наслаждением подхватила эти литературные помои и поспешила украсить ими страницы своего душеполезного издания. Лично меня эта клевета нимало не печалит; в моих глазах она ничто, как скоро даже высоко компетентный суд Святейшего Синода и Совета Академии увенчал меня за мое исследование высшею ученою степенью доктора богословия. Мне грустно не за себя, а за нашу духовную литературу, что в ней возможными оказываются подобные явления. Не грустно ли в самом деле, что ложь и клевета преподносятся в качестве душеполезного чтения и алчущим духовного хлеба подается камень?!

В. Соколов

—193—

2-го ноября писал мне из Моск. д. академии бакалавр о. Порфирий:

«Приношу вам усерднейшую благодарность за Указатель к Синод. ризнице. Я теперь гораздо живее представляю себе всё то, что показывали вы мне из хранимых Вами драгоценностей. Да и тем, которые в первый раз собираются в ризницу, конечно, гораздо лучше обозревать её по прочтении уже вашей книги. А между тем сколько отыщется еще таких людей, для которых ваш указатель может заменить личное посещение ризницы. Не всякий же имеет возможность быть в Москве, но всякий и издавна хочет зреть все достопримечательности столицы. И вот для этих-то несчастных ваша книга – какое дорогое сокровище!

Так же рассуждают и все те лица, которым я от вашего имени доставил ваше произведение. Все они усердно благодарят вас за ваш подарок.

Напрасно вы браните меня за равнодушие к Москве. Душою своею я всегда готов лететь к вам, но многие обстоятельства сильнее железных цепей удерживают меня в академии.

В нашей жизни не последнею считается новостью утверждение в степенях последнего академич. курса. Может быть вы слышали, что одного из студентов¹⁸⁰⁵ опять лишили в Синоде магист. степени. Это крайне изумляет конференцию и все удивляются придирчивости Ярославского преосвященного.¹⁸⁰⁶ Это по его милости в сочинении студ. Никольского¹⁸⁰⁷ сочтены недостатками такие вещи, которые составляют прямое совершенство его. Удивительно и то, что это произведение подверглось нареканию совершенно вопреки мнению нашего владыки. Говорят, он на конференции пред отсылкой в Синод даже хвалил это сочинение (о действиях пастырей церкви во время общественных бедствий), и советовал отпечатать

—194—

его. Ожидают, что он будет защищать себя и академию. О. ректор, слышно, отослал к нему опозоренное сочинение, а в письме своем напомнил и об отзыве его высокопреосвященства касательно сего сочинения».

Того же числа (2-го) писал мне из Петербурга А.Н. Муравьев:

«Приношу благодарность за экземпляр интересной вашей книги, который прочел с удовольствием.

Что же касается до того, который предназначаете графу Шереметеву, позвольте мне остановиться отдачею оного и дать его кому-либо другому, потому что я знаю, что граф ничего не пожертвует для ризницы и, не смотря на свое богатство не всегда свободен деньгами (сие между нами). Лучше я найду из купечествующих – человека даровитого, который вам поможет, и ему отдам книгу.

Благодарю за ваше внимание и протеже в Москве.

Прошу кланяться о. ректору¹⁸⁰⁸ и просить его, чтобы он мне прислал для справок и 2-ю часть Степенной книги, которая у него верно скучает без первой, а у меня ей со старшей сестрицею будет веселее, да и я им не дам дремать».

3-го ч. из Петербурга же писал мне граф Дим. Никол. Блудов,¹⁸⁰⁹ который вместе с ученою дочерью своею, графиней Антониною Димитриевною,¹⁸¹⁰ не раз посещал Патриаршую ризницу и которого неоднократно посещал и я, когда он бывал в Москве:

«Высокопреподобный отче!

Я имел честь получить письмо вашего высокопреподобия от 26-го минувшего октября с приложенным к нему экземпляром составленного вами «Указателя для обозрения Московской Патриаршей ризницы и библиотеки». Поспешаю изъявить вам искреннейшую мою признательность за сей знак вашего ко мне внимания и столько же за доставление мне удовольствия узнать и оценить сей новый труд ваш. При самом первом, еще поверхностном, рассмотрении вашей книжки, я не мог не заметить,

—195—

с какою добросовестностью и точностью вы исполнили данное вам, вероятно вами самими, поручение, и нет сомнения, что все любители отечественных и в особенности церковных древностей будут вам, так же как я, от всего сердца благодарны».

3-го числа получил я письмо из Мурома от Пр. Ст. Царевской. Она писала от 29 октября:

«Приносим вам усерднейшую нашу благодарность за присланное. Молим Господа, да даст вам доброе здоровье и всякое благополучие за ваши к нам чувства, весьма для нас приятные.

Книжки ваши нами розданы, кому следует, по адресам. Все получившие книжки просили нас изъявить от лица их вам благодарность, обещаясь, впрочем, каждый особенно, поблагодарить вас письменно.

Очень приятно для нас, что Господь вызвал вас на такой труд, который поставил вас в сношение с разными знаменитыми особами. Конечно, редкие этого достигают».

3-го же ноября писал мне из Петербурга, от имени государыни великой княгини Елены Павловны, состоящий в должности шталмейстера двора Её Высочества барон Розен:

«Ваше преосвященство!

Присланный вами экземпляр сочинения вашего Указателя для обозрения Московской Патриаршей ризницы и библиотеки я имел счастье представить государыне великой княгине Елене Павловне и получил от Её Императорского Высочества приказание благодарить вас за это поднесение.

Исполняя сим волю государыни великой княгини, прошу вас вместе с сим принять и искреннюю мою благодарность за присланный мне экземпляр интересного вашего труда».

4-го числа писал мне из Петербурга гофмейстер двора Её Высочества, в. кн. Екатерины Михайловны, Е. Хрущов:

«Высокопреподобнейший отец архимандрит!

Письмо ваше от 27 октября и приложенные к оному два экземпляра составленного вами Указателя для обозрения Московской Патриаршей ризницы и библиотеки, я имел честь получить.

—196—

Государыня великая княгиня Екатерина Михайловна, приняв экземпляр, назначенный для Её Императорского Высочества, поручить мне изволила выразить вам свою благодарность за составление книги, которую Её Высочество ожидала с любопытством.

Исполняя сим данного мне приказание, покорнейше прошу ваше высокопреподобие принять и личную мою признательность за память вашу обо мне, а с тем вместе и уверение в отличном почтении и совершенной преданности, с коими имею честь быть»…

5-го числа писал мне из Мурома преемник умершего протоиерея М.Г. Троепольского, соборный протоиерей Афанасий Як. Виноградов:

«Обязательнейшее ваше послание и при оном два экземпляра Указателя Патриаршей ризницы, я имел счастье получить. Усерднейше благодарю за память, которою вы почтили наш собор, в котором началось ваше священное служение, и вместе с тем меня недостойного служителя.

Согласно вашему назначению, один экземпляр мною передан в соборную библиотеку, в память вашего здесь служения, а другой экземпляр означенной книги останется всегдашним памятником вашего ко мне благосклонного внимания.

При чем осмеливаюсь утруждать вас покорнейшею просьбою. Без сомнения вам известно, что при нашем соборе нет никаких ясных указаний, когда и кем собор сооружен и освящен; почивающие в соборе св. чудотворцы – Петр и Феврония, по некоторым указаниям, скончались якобы 1228 г., но верно ли так, не знаем, а когда открыты и прославлены церковью св. мощи их, этого нигде не находим. Писатель Церковной истории, блаженной памяти преосвящ. Иннокентий часто ссылается относительно древностей на список св. патриарха Никона. Не соизволите ли принять труд справиться с этим списком, не откроется ли какой свет на это темное сведение, когда и при каком Государе открыты и прославлены св. мощи Петра и Февронии. Ваше высокопреподобие весьма обязали бы меня, если бы можно было отыскать и доставить мне что-либо по сему предмету».

Возложенное на меня о. протоиереем поручение исполнил ли, – я не помню.

—197—

9-го ч. писал мне ректор Вифанской семинарии, архим. Нафанаил:

«Более недели тому назад, имел я честь получить от о. Порфирия составленный вами Указатель для обозрения Моск. Патриаршей ризницы и библиотеки. Приношу вашему высокопреподобию за то искреннюю благодарность и утешаюсь мыслью, что вы добрую память имеете о мне недостойном и многогрешном. Да умудрит и да укрепит вас Господь на дальнейшие также многополезные труды».

9-го же числа писал мне из Шуи полусверстник мой по академии, соборный священник Влад. Вас. Цветков:

«Я был приятно изумлен вашей посылкой, которую исправно получил от Мих. Степ. Посылина. Усерднейше благодарю вас за вашу память обо мне, и за поручение, которое я с большим удовольствием исполнил. Из этого я увидел, что вы, в отношении ко мне, прежний о. Савва, – чему я не только очень рад, но даже и горжусь этим, – потому что кому бы то ни было, – все-таки приятно и лестно, что его не забывают старые хорошие знакомые.

Книгу вашу прочитал с особенным удовольствием, не столько потому, что в ней написано, сколько потому, что она живо напомнила мне то приятное время, которое провел я с вами в Москве, обозревая эти вещи и беседуя с вами.

Вы слышали обо мне хорошие вести, а я на деле вижу, – что вы и в хорошем расположении у начальства, и получаете награды за свои заслуги. От души поздравляю вас со званием архимандрита, и желаю достигнуть большего достоинства. Как бы мне хотелось взглянуть на ваш архимандрический крест и примерить его, как обыкновенно я делал это с вашими четками. – Конечно, многое ныне переменилось, – и я не с прежнею легкомысленностью и веселостью, но с особенным благоговением взял бы в руки и облобызал священный знак вашего достоинства. Не знаю, от того ли, что с годами проходит прежняя веселость и беззаботность, – или от принятия священного сана, – а только я не шутя стал серьезен, так что вы, пожалуй, и не узнаете меня. Давно мы не

—198—

видались; а, право, очень хотелось бы провести несколько часов с вами. Вы, вероятно, не скоро вырветесь из Москвы от своей должности, а мне, человеку семейному, еще труднее отлучиться от дома.

Вот, по милости Божией, и я уже 4-й год как священствую, и, кроме обыкновенного облачения, имею уже набедренник. В нынешний приезд владыка возложил его на меня, при служении у нас в соборе 28 июля, в самый праздник наш.

Вот уже 4-й год женат, и кроме жены имею еще дочь Елену, почти году; – так. образом, смотрю как и быть порядочным человеком. Не имею еще никакой должности, но уже успел исполнить многие поручения начальства, которое тем показывает, что я не забыт у него. Живу хорошо и спокойно, и, как говорят, толстею, хотя не безобразно. Жена моя благодарит вас за ваш поклон и вам взаимно свидетельствует свое нижайшее почтение.

Что сказать вам еще? Не знаю. Все ваши знакомые живы и здоровы, – хотя все более или менее постарели».

9-го ч. имел я честь получить от г. министра народного просвещения, Авр. Сергеевича Норова письмо следующ. содержания:

«Имев удовольствие получить при письме вашего высокопреподобия от 26 минувшего октября, экземпляр изданной вами книги, под заглавием: «Указатель для обозрения Московской Патриаршей ризницы и библиотеки», я считаю приятною обязанностью принести вам искреннюю благодарность за сообщение мне экземпляра этой книги, столь полезной для любителей отечественных древностей.

Поручая себя молитвам вашим, покорнейше прошу вас принять уверение в совершенном моем почтении и преданности».

10-го ч. писал мне из Петербурга директор канцелярии обер-прокурора Св. Синода, Константин Степанов. Сербинович и благодарил за присланный мною экземпляр Указателя для обозрения Патриаршей ризницы и библиотеки.

15 чис. писал мне из Петербурга Ан. Н. Муравьев:

«Обращаюсь к вашему высокопреподобию с покорнейшею моею просьбою о благосклонном вашем содействии.

—199—

Сделайте милость, прикажите переписать для меня в церкви, где мощи св. Максима юродивого Московского, житие его, если есть, или хоть сказание, если нет жития, ибо 11-е ноября его память, и оно мне необходимо, но только пожалуйста ускорите, а если много фраз, то можно их выпускать. Что будет стоить, – уведомьте.

Сделайте милость также, посмотрите: нет-ли в библиотеке у вас жития Филиппа Ирабского и Симона Сойчинского, и если хоть одно из них есть, то пришлите скорее, ибо их память 14 и 24, а Максима 11-го. Надеюсь на вашу милость. Мне хочется скорее кончить ноябрь».

15-го же числа писал мне из Новгорода ректор семинарии, о. архимандрит Евфимий:

«Приношу вам искреннейшую мою благодарность за память обо мне, за присылку экземпляра вашего Указателя для обозрения Патриаршей ризницы, а также за удовольствие и пользу, какие я получил чрез чтение этого вашего сочинения. По предмету своему оно имеет ныне современный интерес, а по изложению, по своему такту, оно может служить образцом для подобных археологических и археографических описаний. Такими описаниями едва ли не более, нежели где-либо в другом месте, занимаются ныне в нашем, богатом древностями, Новгороде. Кроме доморощенных археологов, для этого существуют у нас целые колонии археологов-переселенцев из Петербурга. И ваш Указатель, по прочтении мною, странствует по этим колонистам. Да благопоспешит вам Бог и впредь в трудах ваших на пользу науки и церкви».

16-го числа писал мне из Петербурга вице-директор хозяйственного управления при Св. Синоде М. Лукианович Каниевский:

«Приношу вашему высокопреподобию искреннюю мою благодарность за доставленный при письме вашем от 28 минувшего октября экземпляр составленного вами Указателя для обозрения Московской патриаршей ризницы и библиотеки.

Прочитывая эту книгу, я с удовольствием вспоминаю личный обзор Патриаршей сокровищницы, которая так много обязана своим устройством просвещенным трудам вашим».

—200—

16-го числа получил я от наместника Чудова монастыря, архим. Иоанникия, краткую записку след. содержания:

«Нет-ли в Синодальной библиотеке древлепечатного Требника? И буде есть, потрудитесь ныне-же утром представить его владыке-митрополиту; а если нет, то известите меня, коли можно, теперь же».

Какой был дан мною на это ответ, – не помню.

20-го числа писал мне гофмаршал А.Н. Бахметьев:

«Согласно желанию вашему, я имел честь передать г-ну обер-камергеру Рибопьеру сочиненный вами Указатель патриаршей библиотеки, для представления Её Величеству королеве Анне Павловне

Полученное мною, по сему, отношение от г-на обер-камергера, честь имею при сем, в подлиннике, препроводит к вашему высокопреподобию».

В отношении этом изложено:

«Милостивый государь, Алексей Николаевич!

Имею честь уведомить ваше превосходительство о том, что, согласно вашему желанию, я не замедлил поднести Её Величеству королеве Анне Павловне составленную книгу архимандритом Саввою.

Её Величество, приняв сей дар с удовольствием, поручила мне просить вас, милостивый государь, изъявить его высокопреподобию свою искреннюю признательность, сколько за драгоценную книгу сию, столько и за сохранение о пребывании её в Москве памяти».

25-го числа получил я от сенатского чиновника, моего совоспитанника по академии, Николая Семеновича Волкова записку следующего содержания:

«Всепокорнейшая просьба показать вашу ризницу и библиотеку гг. Донцам, адресованным с этою целью к нам в архив от С.-Петербургского архива. Они на пути к Крыму, и может быть, никогда уже не увидят еще Москвы с её святыней.

Если бы можно было доставить им случай посмотреть святыню и ризницу Успенского собора; то это было бы верхом одолжения с вашей стороны преданному вам»…

27-го числа писал мне из Переславля Никитский архим. о. Нифонт:

«Сердечно благодарю вас за присланную мне книжицу

—201—

вашего сочинения, полученную мною сего ноября 23 дня. Очень интересно и почитать, а не то, что видеть. Дай Господи вам здравия и благоденствия во славу пресвятого имени Его.

О. Феодор писал ко мне недавно, что он инспектором академии, и как видно, действительно ему не нравится эта хлопотливая должность. Не знаю, что-то будет далее».

За ту же книгу мою благодарили меня письмами и другие лица, как наприм. ректор Казанской дух. академии, архимандрит Агафангел, родственник мой А. А. Горицкий и иные.

31-го числа получил я от своего доброго товарища по академии, чиновника архива минист. иностран. дел, А. Е. Викторова записку следующего содержания:

«Человек предполагает, а Бог располагает – верное слово. Я предполагал ныне быть у вас, чтобы видеться с о. Климентом, а между тем еще со вчерашнего дня заболел и едва хожу по комнате. В архиве 3 дня я сильно простудился, и потому, когда возвратился от вас, у меня открылся сильный жар, головная боль, кашель, боль в груди, в ногах – все атрибуты сильной простуды. Не знаю, оправлюсь ли я к концу недели, чтобы можно было выходить.

Если будет у вас о. Климент, скажите ему то, что я говорил вам, т. е. что я очень рад ездить к ним каждую неделю на субботу и воскресенье, и готов начать поездки хоть с пятницы следующей недели. – Об условиях, конечно, теперь трудно и говорить, не зная объема работы; но я уверен, что они дадут мне должное вознаграждение и потому заранее согласен на всё, что они предложат».

Архимандрит Климент, настоятель ставропигиального Воскресенского монастыря, приглашал чрез меня г. Викторова заняться описанием рукописей монастырской библиотеки.

Того-же 31-го числа писал мне из Шуи бывший некогда инспектором тамошнего духов. училища, протоиерей Покровской церкви Иоанн Алексеевич Субботин:

«Надлежало-бы мне благодарить вас вскоре по получении от вас дорогой книги под заглавием: «Указатель

—202—

для обозрения Московской патриаршей ризницы», которая доставила мне большое удовольствие; но я замедлил благодарить, думая, что вместе с изъявлением благодарности могу поздравить вас со днем ангела вашего. После уже узнал, что день вашего ангела 1-е число октября.

Благодарю, многократно благодарю вас за вашу о мне память. Прочитавши эту книгу, я сообщал для прочтения моим прихожанам, которые видели там некоторые драгоценные вещи. И мне-бы хотелось видеть-то, но должность и лета не позволяют. Хотелось-бы побывать в Москве, и посетить лежащего в Новоспасском монастыре любезного сына моего (Ив. Ив.), и снова поплакать над его могилой; хотелось-бы повидаться и с живущими в Москве знакомыми, которых у меня довольно: в Новоспасском монастыре о. архим. Агапит,¹⁸¹¹ при котором, как был он инспектором семинарии нашей, проходил я училищные должности, и много им был облагодетельствован; в том же монастыре знаком мне о. наместник Филарет, как земляк, который совершал при мне надгробное служение над сыном моим. Хотелось-бы принять благословение в Донском монастыре от его высокопреосвященства Евгения¹⁸¹² архиепископа, с которым имел я счастье ознакомиться чрез одну переписку, о которой для любопытства напишу вам: изданные в свет мои поучения я посылал к нему, как и другим знакомым мне архиереям, прося их, чтобы о продаже оных объявлено было. Его высокопреосвященству полюбились поучения, и он письмом просил меня уведомить, кто я, и где учился – и я в ответ написал и послал ему свою бедную биографию: есть ли у вас книжка моих поучений? Если нет, то я пришлю вам в отдарок за ваше сочинение, присланное мне.

Есть еще у меня там ближайший знакомый, с которым, слышал я, и вы близко познакомились, Николай Андреевич Кашинцов. Еще есть знакомый Ефим М. Алексинский.¹⁸¹³ Вот сколько у меня в Москве знакомых,

—203—

а ваше высокопреподобие почитаю во первых. При случае возможном, для объявления поименованным мною знакомым моего высокопочитания, покорнейше вас о том прошу.

Не забыл я и о старых Московских знакомых, о которых нужно мне объясниться подробнее: по разорении Москвы в 1812-м году (в то время я проживал в Переславлев, Данилове монастыре, бывши учителем) у о. архимандрита Данилова монастыря, впоследствии ректора нашей семинарии, а после епископа Смоленского Иосифа,¹⁸¹⁴ проживали мать и зять с женою и семейством, которые весьма меня любили, и я их почитал и детей обучал малолетних. Зять преосвященного Иосифа – священник церкви св. архидиакона Стефана в Москве – о. Аврамий Александрович Беляев, его супруга Анастасия Федоровна, дети их: Алексей, Анна и Мария. Мне желательно узнать, все ли они живы и как живут. Если бы потрудились наведаться о том чрез кого-нибудь, и меня уведомили, доставили бы мне удовольствие не малое».

5-го декабря получил я из Петербурга от Андр. Ник. Муравьева письмо следующего содержания «Приношу благодарность за поздравление; о утвари для вас хлопочу, но пока без успеха; все отрекаются. Посмотрю, что будет дальше. А мое поручение не хорошо исполнили. Потрудитесь сами поклониться св. мощам св. Максима и на месте спросить о церкви у священника хоть краткую записку или сведения о том, кто он был и когда жил? Вероятно, на раке написано. Неужели мне придется требовать сих сведений от невнимательного хранителя св. мощей чрез владыку? Сделайте милость, спросите его лично и поспешите прислать, ибо я должен теперь писать о св. Максиме, что там есть. Откуда же взято в словарь святых русских»?

В ответ на это письмо Андр. Ник. Муравьева писал я от 9-го числа:

«Получивши ваше строгое предписание, я немедленно отравился к священнику Максимовской церкви для личного объяснения с ним касательно сведений о жизни

—204—

блаж. Максима, и, к удивлению моему, услышал от него иное, нежели то, что получено было мною в ответ от него в первый раз, когда я посылал к нему своего келейника. – Но дело в том, что бестолковый келейник мой якобы спрашивал его не о Максиме Юродивом, как я толковал ему, а о Максиме Исповеднике, во имя коего устроена церковь; и священник прав, давши мне ответ, что у него нет никаких записок о жизни Максима Исповедника. – Но что касается до блаж. Максима Юродивого, то и об нём у него не много оказалось сведений. – Все сведения, какие он мог сообщить мне о жизни блаж. Максима и о св. мощах его, заключаются только в надписи на древнем полотняном покрове, бывшем некогда на мощах блаженного (каковая надпись повторена, с некоторыми только сокращениями, на местной иконе блаж. Максима и на западной стене храма), и в копии с указа Св. Синода от 21-го генваря 1768 г. – Надпись прилагается при сем в цельном и точном виде, а из копии с указа извлечены существенные только сведения о судьбе мощей блажен. Максима.

Прошу покорно извинить меня, что я в первый раз не удовлетворил, как следовало, вашему желанию, вперед буду аккуратнее, не стану доверять бестолковым келейникам».

6-го числа присутствовавший в Св. Синоде преосвящ. Евгений,¹⁸¹⁵ архиепископ Астраханский, официальным письмом за № 1301, благодарил меня за представленный ему экземпляр Указателя п. ризницы и библиотеки.

7-го числа получил я от советника Синодальной типографской конторы, М. Н. Соколова, коротенькую записочку такого содержания:

«Я болезную, а вы не будете-ли так добры, чтобы навестить больного нынешним вечерком. За Васильом Ивановичем¹⁸¹⁶ посылать я не буду, но думаю, не заглянет ли и он, потому что он знает о моей болезни».

—205—

10-го ч. писал мне записку ректор Моск. семинарии, архим. Леонид:

«Помнится, будто слышал я от вас, что вам желательно-бы отслужить молебен пред иконою Божией Матери во Владимирской нашей церкви. Если память меня не обманула, то предлагаю вам исполнить желание; только не понадобится ли захватить митру: там голубая, о которой, кажется, говорили вы, что узка. Ехать туда надо в средине одиннадцатого часа. Если-же сие вам не угодно будет, то можете хоть конем воспользоваться по благоусмотрению и, может быть, между прочим, доехать до…¹⁸¹⁷ чтобы помянуть вместе на брани убиенного, в 10 день декабря 1851, витязя Сунженского.

Простите, что навязываюсь, не спросясь, с услугами: сие по уверенности в снисхождении вашем».

Витязь Сунженский – генерал Слепцов.

10-го ч. избран был я в члены-соревнователи Моск. Импер. общества истории и древностей Российских. О чём извещен был я официальным письмом от 31-го января 1856 года, за № 143, следующ. содержания:

«Императорское общество истории и древностей Российских, отдавая справедливость и уважение вашим полезным трудам по части русской библиографии, а также вашему всегдашнему усердию и готовности споспешествовать обществу и его членам в отношении к пользованию рукописями Московской Синодальной библиотеки, – вследствие предложения моего, в заседании своем 10-го декабря прошлого года, по учиненной баллотировке большинством избирательных шаров избрало вас в свои соревнователи и определило выдать вам на это звание диплом, который, по напечатании, и будет к вам доставлен без замедления.

Уведомляя вас о том, имею честь быть с истинным почтением и совершенною преданностью вашего высокопреподобия покорнейшим слугою Ив. Беляев».¹⁸¹⁸

15-го ч. писал мне бывший ректор Владимирской семинарии и мой покровитель, настоятель ставропигиального Ростовского Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря,

—206—

архимандрит Поликарп:

«Имев честь чрез его высокопреподобие о. архимандрита Агапита получить от вас экземпляр составленной вами и на сих только днях напечатанной книги, под заглавием: Указатель для обозрения Московской Патриаршей ризницы и библиотеки, я принял оный знак памяти вашей обо мне с особенным удовольствием и благодарностью. Не в вознаграждение, а только для сохранения моего к вам всегдашнего расположения и любви прошу вас принять от меня, хотя не моих трудов, но по крайней мере не чуждого мне предмета, две посылаемые при сем книжки: Описание нашего монастыря и Жизнь достоуважаемого старца обители гробового иеромонаха Амфилохия;¹⁸¹⁹ вместе с сим прося ваших святых молитв, имею честь быть»…

19-го ч. писал я профессору Моск. академии, А. В. Горскому:

«Имел я удовольствие получить от о. архимандрита Агапита произведение ваших археографических трудов. Приношу вам искреннейшую благодарность за этот знак вашего благосклонного ко мне внимания.

При сем честь имею обратиться к вашему высокородию с покорнейшею просьбою. Помнится мне, два славянских списка хронографа Георгия Амартола нашей Синод. библиотеки под №№ 148 и 732 находятся у вас в академии. Если они вам не нужны, не благоволите ли возвратить их в библиотеку? Их требуют от нас на время во 2-е отд. Императ. академии наук. Если же они для вас нужны, потрудитесь написать мне об этом: я должен представить в Синодальную контору какой-либо ответ.

А долго ли не будут взяты от меня в академическую библиотеку назначенные вами раскольнические книги? – Вы, кажется, ожидаете уведомления от Синод. конторы? Но оно едва ли последует. Я переговаривал об этом с Ив. Ив. Смирновым: но он сказал мне, что у них, при рассуждении о сем предмете, опущено из внимания то обстоятельство, чтобы сообщить о разрешении касательно передачи из Синод. в академическую библиотеку помянутых книг академическому правлению. – Итак, как же

—207—

вы рассудите теперь? Будете-ли оставаться далее в ожидании уведомления от Синод. конторы, которое может последовать разве в таком только случае, если я донесу оной, что до сих пор никто не являлся ко мне за получением назначенных к отпуску книг? – Или, на основании настоящего моего извещения, вы дадите кому-либо доверенность, и я без всякого затруднения отпущу книги доверенному лицу, и потом донесу в Синод. контору, тем дело и кончится. Впрочем, может быть, среди святок вы сами пожалуете в Москву; тогда дело это легко можно будет уладить».

22-го ч. писал я в Муром теще Пр. Степ. Царевской:

«Честь имею приветствовать вас и всех родных с великим праздником Рождества Христова. Воплотившийся ныне от Пресв. Девы Господь Бог наш И. Христос да сохранит и спасет вас и присных ваших!

У меня, благодарение Господу, при добром здоровье, все идет мирно и благополучно. К новому году меня ожидает небольшая новость. Существующее в Москве Император. общество истории и древностей Российских удостоило меня, за археографические труды, избрать в свои члены-соревнователи, хотя я и не получил еще о сем официального уведомления. Да, моя книга доставила мне не малую выгоду в отношении к известности, хотя я и не знаю, великую ли пользу для души моей принесет мне эта известность. Впрочем, составляя книгу, по совести могу сказать, я имел в виду не собственную известность или какие-либо материальные интересы, а исполнение, во 1-х, возложенного на меня высокопр. митрополитом поручения и, во 2-х, пользу и удовольствие Русской публики. И я очень счастлив, что достиг той и другой цели. Владыка остался доволен моим послушанием и, когда представлял меня к сану архимандрита, выставлял на вид Св. Синоду, между прочим, и этот мой труд. Публика также достаточно оценила мое произведение; почти ежедневно я слышу из уст, или получаю письменные, самые лестные отзывы о моей книге. – Между прочим, я имел счастье получить, чрез г. обер-гофмейстера В. Д. Олсуфьева, благодарность от Её Величества Государыни

—208—

Императрицы Марии Александровны, также от Её Величества королевы Нидерландской Анны Павловны и от Их Высочеств: Александры Иосифовны, Елены Павловны, Марии Николаевны и Екатерины Михайловны. Почтили также меня своими ответами и благодарностью многие из знатных Петербургских особ, как-то: г. министр двора, министр народного просвещения, граф Дм. Ник. Блудов, обер-прокурор Св. Синода Ал. Ив. Карасевский и многие другие. И из духовных особ от многих имел я удовольствие получить благодарность за мой подарок, между прочим, от высокопр. Евгения, архиепископа Астраханского, от духовника Императорского – В. Б. Бажанова,¹⁸²⁰ от духовника Её Высочества Марии Николаевны Ив. Вас. Рождественского и проч. и проч…

Но до сих пор речь шла о подарках, на кои вышло у меня более уже 300 экземпляров. Прекрасный успех: не правда ли?

Что-же касается до продажных книг: то и здесь довольно порядочный успех: в течении двух месяцев разошлось у меня до 300 экземпляров; только денег собрано с книгопродавцев еще не так много; по крайней мере далеко еще не покрылись все издержки, какие сделаны мною на издание и переплет книги. Впрочем, судя по настоящему успеху, можно надеяться, что в накладе не останусь.

Но я не удовлетворяюсь кратким Указателем патриаршей ризницы: мне хочется, если Бог поможет, составить полное историческо-археологическое описание оной. Впрочем, хотя я и получил уже на это предприятие благословение преосв. митрополита, но едва ли я буду иметь время привести его к концу. – На сих днях, когда я имел об этом со владыкою рассуждение, его высокопреосвященство снова повторил мне свою мысль относительно дальнейшей моей судьбы, т. е. чтобы я, занимаясь древностями, главным образом занимался богословскими науками и приготовлялся к ученой службе. При сем случае я имел дерзновение вопросить его: «могу ли я надеяться оставаться на службе в Московской епархии? Владыка из-

—209—

волил на сие мне ответить: «я так и думал; только не знаю, скоро-ли откроется случай». Так милостив ко мне архипастырь!»

22-го ч. писал я о. архим. Воскресенского (Новый Иерусалим) монастыря Клименту:

«Препровождая при сем к вашему высокопреподобию принадлежащую вашей обители рукопись, приношу вам усерднейшую благодарность за одолжение её. Заключающееся в ней житие святейшего Никона не новое для меня: оно напечатано, и я читал его прежде, хотя при сей верной оказии не преминул прочитать оное снова: но имеющиеся в след за житием грамоты, и в особенности грамоты Никона к Паисию Газскому и Дионисию, патриарху Константинопольскому, составляют археографическую редкость: их не только нет в печати, но и в списках, кажется, не много. Еще раз приношу вам искреннейшую благодарность за сообщение мне этих любопытных статей».

26-го ч. писал мне о. инспектор Моск. академии, архим. Сергий:

«Примите хотя несколько умедленное, но совершенно искреннее мое слово признательности за присланные вами мне пять экземпляров «Указателя», из которых один в прекрасном переплете. Этот последний я оставил для себя навсегда, согласно с надписью, какую вы на нём сделали; остальные разослал моим родственникам и благодетелям. Это был для меня от вас весьма приятный подарок.

Напрасно думаете, что своим поручением ввели меня в труды и беспокойства. Мне приятно было заняться вашей дельной рукописью, как теперь по временам нужно брать в руки вашу полезную книгу. Прошу вас обращаться ко мне с братскою доверчивостью, еже ли опять будут вам потребны услуги цензорского ремесла. Желаю искренно, чтобы цензорская подпись снова скорее понадобилась вам. Дай Бог, чтобы новый год, с которым вас приветствую, принес вам новые успехи в ваших добрых предприятиях».

31-го ч. писала мне из Мурома Пр. Ст. Царевская:

«Честь имеем приветствовать вас с новым годом. Господь Бог наш да сохранит вас в новое лето здра-

—210—

выми и благополучными, и благодатью Своею да подкрепить силы ваши на новые и полезные археографические труды.

Весьма приятна для меня честь, какой удостоило вас Императорское Общество Истории и Древностей за ваши археографические труды. Конечно, многие-бы пожелали чести – быть членом соревнователем означенного высокого Общества, но редких Бог благословляет таким счастьем, какое устрояет для вас. Молим Бога, да продлит и усовершенствует ваше, драгоценное для всех нас, счастье. С удовольствием слышим лестные о вашей книге отзывы жителей г. Мурома; но они не так важны, как отзывы таких высоких особ, каковы особы Императорские. Если всякий русский человек за величайшее для себя счастье считает, хоть раз в жизни, увидеть кого-либо из Царской фамилии и от всей полноты души кричать: ура! – то не верх ли счастья слышать из уст Высоких особ слово благосклонное, особенно же слово благодарности. Редкие могут похвалиться вниманием знатных особ, – как-то: министра двора, министра нар. просвещения и пр… Но внимание их для вас уже не так неожиданно. Если удостоили вас вниманием Высокие особы Царственного Дома, то от прочих знатных особ можно было почти требовать такого внимания. Благодарение Господу, увенчавшему ваш труд. Да продлит Он драгоценные для вас дни высокопр. митрополита м. Филарета, так пекущегося о вашем счастье».

Того же 31-го ч. почтил меня своим архипастырским посланием приснопамятный иерарх, высокопр. Филарет, митрополит Киевский, в коем он выражал мне благодарность свою за поднесенный мною его высокопреосвященству экземпляр «Указателя».

1856 г.

1856-й г., еще более чем предыдущий, достопамятен для меня по тем необычайным событиям, коих я был свидетелем и отчасти участником. В своем месте будет речь об этих событиях, а между тем, я буду описывать обычное, ежедневное течение моей жизни и моих сношений с ближними и дальними друзьями и приятелями.

10-го ч. января писал я в Абакумово священнику М.Д. Граменицкому:

—211—

«Что мог, приобрел для вас и при сем препровождаю. Бесед свящ. Смарагдова еще не успел отыскать. Не угодно ли вам «Беседы на воскресные и праздничные Евангелия», Евсевия,¹⁸²¹ преосвящ. Самарского. Если угодно, напишите с вашим старостою: я вышлю их; они стоят 3 рубля серебр. Басни Крылова с картинками – 2 р. сер. Календарь – 90 коп.

Извините, больше писать не имею времени, спешу к владыке, у которого уже и был сегодня».

13-го ч. получил я от ректора Моск. семинарии, архимандрита Леонида записку такого содержания:

«Вы будете вероятно сопровождать о. ректора Киевской семинарии (архим. Нектария)¹⁸²² по кремлю: не проведете-ли его и до Моск. семинарии, где ожидает вас прибор за трапезою, нескудною по крайней мере радушием».

13-го же числа писал мне из Тифлиса экзарх Грузии, высокопреосвященный архиепископ Исидор:¹⁸²³

«Посланную при письме от 4-го ноября книгу вашу я имел удовольствие получить 11-го января. Приношу вам усерднейшую благодарность и за труд и за память о моем недостоинстве. Давно желал я покороче ознакомиться с сокровищами Патриаршей ризницы и библиотеки, которые видел поверхностно. Каталог Маттея слишком краток. В вашем Указателе собраны сведения полные; жаль, что предположенная комиссия заставила вас ограничиться тесной рамкой и описать только некоторые рукописи. Не понимаю, почему признается нужным иметь отдельную библиотеку при Синодальной типографии, где никто её не видит. Не лучше-ли соединить её с Патриаршею? Мысль эту я передам и владыке; по крайней мере, узнаю, в чём препятствие.

Бог да поможет вам в полезном труде!

Поручая себя молитвам вашим, с совершенным почтением и братскою о Христе любовью пребываю» и пр…

—212—

16-го числа писал я к своим Ивановским родным:

«Благодарю вас за исполнение моей просьбы касательно иконы. С сердечным утешением получил я из рук Диодора Андреича святыню, дарованную мне в благословление от покойного о. крестного моего,¹⁸²⁴ по котором я сегодня. 16-го января, по случаю дня его ангела, отслужил панихиду. Да дарует ему Господь вечный покой и блаженство!

Благодарю вас и за то, что доставили мне случай видеться с вашим достопочтенным ктитором, которого так давно я не видал; только, к сожалению, наше свидание с ним было кратковременно; – и потому ни он не мог многого сообщить мне о вас, ни я чрез него передать о себе.

Впрочем, особенных новостей у меня почти нет никаких, кроме того, что я за свое книжное приношение от многих получил весьма утешительные благодарственные послания. – Так я удостоился получить высочайшую благодарность от Её Императорского Величества Государыни Императрицы, а равно от их Высочеств: Александры Иосифовны, Елены Павловны, Марии Николаевны и Екатерины Михаиловны. – Получил также благодарность, разумеется, письменную от некоторых преосвященных, от министров, к кому посылал свою книгу и от многих других почтенных особ.

Вот еще новость. Не очень давно имел я случай объясняться с высокопр. митрополитом на счет дальнейшей моей судьбы и получил снова подтверждение – готовиться мне к ученой службе: по при этом я узнал от него благое намерение оставить меня на ученой службе у себя, т. е. в Моск. епархии.

Так милостив ко мне владыка! Впрочем, скоро ли последует со мною эта перемена, еще неизвестно. По крайней мере, я теперь свободен от мучительного опасения быть на службе в провинции, и могу спокойно ожидать перемены своей должности».

28-го ч. получил я от своего духовного сына, о. архимандрита Леонида, записку следующего содержания:

—213—

«Завтра, по архипастырской резолюция, должно мне освящать храм в Рогожской. Если угодно вам отслужить позднюю литургию в нашем монастыре, то мы будем очень рады. Во всяком же случае прошу позволить мне приехать к вам часу в девятом ради исповедания, чем много душу мою утешили-бы».

17-го февраля писал я в Хотимль сестре Прасковье Михайловне:

«На многократные письма и просьбы твои до сих пор я не отвечал тебе никогда письменно: но теперь решился, наконец, написать тебе несколько слов. Прежде всего, извини, я буду объясняться с тобою попросту, без излишней вежливости барской, но с искренностью братской.

Ты просишь у меня денег на свои нужды: я готов исполнить твою просьбу, но не без условия с твоей стороны. – Ты знаешь, что я не отказывал тебе в просьбах, пока не узнал о твоем гибельном равнодушии к церкви Божией, и спасительным её таинствам. Я пришел в ужас, когда услышал в первый раз, что ты весьма редко бываешь в храме Божием при Богослужении, а у исповеди и св. причащения почти никогда.

Бедная сестра! Понимаешь ли ты, чего ты лишаешься чрез сие? – Знаешь ли, какая страшная опасность предстоит твоей душе, если продолжится твоя беспечность и твое нерадение о душевном спасении? – Если бы ты почаще посещала храм Божий, или ведала отца духовного своего: ты услышала-бы когда-нибудь в церкви или из уст своего духовного пастыря слова Спасителя, написанные в Его св. Евангелии: аще не покаетеся, вси погибнете; и еще: аще не снесте плоти Сына человеческаго, ни пиете крови Его, живота не имате в себе. Знаешь ли, что значат сии слова Спасителя? – Они значат, что кто не кается в своих грехах, кто не исповедует их пред отцом своим духовным: тот неизбежно готовит для себя душевную погибель, тот неминуемо осужден будет на вечные, нескончаемые мучения. Далее: – кто не вкушает пречистого тела и крови Сына Божия И. Христа, или иначе, кто не причащается св. тайн, тот не имеет в себе жизни духовной, тот мертв душою, хотя и живет телесною жизнью.

—214—

Итак, скажи мне, пожалуйста, несчастная сестра моя, – почему ты не бываешь у исповеди и св. причащения? – Ужели ты думаешь, что нет за тобой никаких грехов? – Но аще речем, яко греха не имамы, учит нас св. Апостол, себе прельщаем и истины несть в нас. – Итак, ты находишься в совершенном заблуждении, когда почитаешь для себя излишним быть на исповеди. Впрочем, я никак не думаю, чтобы ты почитала себя безгрешною, и потому не нуждаешься в исповеди: но что же, скажи, пожалуйста, побуждает тебя пренебрегать этою христианскою обязанностью? – Что удерживает тебя от исполнения, на ряду с прочими христианами – твоими соседями, этого необходимого долга христианского? – Далее, можешь ли ты по справедливости называться христианкою, если ты не соединяешься духом с Христом чрез причащение Его пречистого тела и крови, если ты, напротив, чуждаешься Его, бегаешь от Него. – А если ты не можешь назваться христианкою: кто же ты такая? Подумай ты об этом хорошенько, посоветуйся с кем-ниб. из грамотных людей, а всего лучше обратись к своему духовному пастырю. Вот наступает св. Четыредесятница – Великий пост, когда добрые люди – твои соседи пойдут в церковь Божию, будут очищать свои души от грехов исповедью и причащением св. тайн, не отставай от них в этом добром деле, принеси искреннее раскаяние пред Богом и пред Его служителем – священником – во всех своих прегрешениях, оживотвори свою душу причащением св. тайн; а потом и в последующее время не ленись ходить в церковь Божию, по крайней мере, в великие праздники Господни.

Что же? Ужели ты не захочешь внять моему братскому совету? Ужели отвергнешь мою искреннюю просьбу? – Ведь ты можешь, кажется, понять, что я болезную сердцем о твоем заблуждении, и желаю искренно тебе блага, и блага вечного.

Если ты послушаешь моего совета и исполнишь мою просьбу – будешь в нынешний Вел. пост у исповеди и св. причастия: ты этим доставишь мне истинное утешение; и я, получивши известие о твоей исповеди от твоего о. духовного, немедленно поспешу прислать тебе де-

—215—

нег на твои нужды. А до того времени, не прогневайся, ты не получишь от меня ни копейки, как это я уже не раз и объяснял тебе. – Подумай сама, какое имеешь ты право требовать от меня денег, когда сама не хочешь сделать для удовольствия моего того, что служит к твоему же собственному благу.

Я желал бы от тебя еще одного, чтобы ты примирилась со своим семейством и вела-бы себя, как прилично доброй жене и чадолюбивой матери».

17-го же ч. писал мне из Московской академии земляк мой, сын Шуйского протоиерея, бакалавр (с ноября 1855 г.) по классу герменевтики и учения о вероисповеданиях и расколах, Николай Иван. Субботин:¹⁸²⁵

«Прошу у вас усерднейше извинения, что уехал из Москвы не простившись с вами, тогда как, помнится, даже дал вам обещание видеться с вами еще раз. Беспорядочная Московск. жизнь, какую, впрочем, проводим только мы, приезжающие к вам попраздновать и повеселиться, сделала меня перед многими виноватым в этом отношении. Но я уверен, что вы не будете измерять степень моего расположения к вам соблюдением или несоблюдением принятых приличий, против которых однако же я восставать не намерен никогда. Итак, я уверен, что вы прощаете меня и не перестанете считать, по-прежнему, вашим земляком, искренно вас уважающим, что и действительно правда.

В благодарность за ваш подарок святочный прошу вас принять от меня препровождаемую при сем книжку.

Недавно писал мне батюшка, что напрасно вздумал беспокоить вас просьбою отыскать его старого знакомого, которого, без сомнения, давно уже нет и в живых: он познакомился с ним, как пишет, в 1812 году, а тогда ему было уже около 45 лет!…

В нашей спокойной и трудовой жизни ничего нет особенного, о чем бы мог сообщить вам за новость. Если угодно будет знать что-ниб. о моей особе и об

—216—

академии, скажет вам мой добрый сослуживец Петр Алексеевич Смирнов,¹⁸²⁶ которого позвольте и рекомендовать вам».

18-го ч. писал мне из Вологды сын тамошнего кафедрального протоиерея, чиновник Губерн. правления Николай Иконников:

«Честь имею поздравить вас с саном архимандрита, и желаю вам в будущем еще большего.

В бытность мою в Москве, по окончании академического курса, в 1854 г., имев счастье видеть ваше высокопреподобие, я и ныне с удовольствием воспоминаю, как вы показывали мне вверенные вам драгоценные и сами по себе и по древности останки Патриаршей ризницы и библиотеки. Тем более приятно для меня это воспоминание, что я, в душе археолог, чту и уважаю нашу отечественную старину. Узнав, что ваше высокопреподобие составили ныне «Указатель для обозрения Московской Патриаршей ризницы и библиотеки», мне, уже отчасти знакомому с Патриаршею ризницею и библиотекою, хочется основательнее, исторически знать то, что я видел. Я уверен, что составленная вами книга, при вашей опытности, при вашем точном и отчетливом знании описанного вами, вполне удовлетворяет всем требованиям археологической любознательности.

К вашему высокопреподобию, как автору книги, обращаюсь я с покорнейшею просьбою удовлетворить и моей любознательности; что будет следовать за книгу (прошу известить меня), я вышлю к вашему высокопреподобию с первою же почтою».

Товарищ мой по академии, священник Воскресенской на Остоженке церкви, Григорий Петрович Смирнов-Платонов,¹⁸²⁷ не заставши меня дома, оставил мне карандашом написанную записку след. содержания:

«Вас просят завтрашний день 23-го февраля служить обедню с преосв. викарием¹⁸²⁸ в Шереметьевской боль-

—217—

нице по случаю баллотировки невест; – я пригласил уже о. инспектора Игнатия,¹⁸²⁹ но вас не застал дома.

Если вам можно, то прошу вас покорно не медля известить меня о сем, чтобы не обращаться к кому другому. Обедня в 10-ть часов утра; облачение фиолетовое или с золотом, или просто бархатное, просят захватить, если имеете; – диаконы будут.

Еще раз прошу поскорее известить меня не медля о вашем решении: посещением вашим очень обяжете душевно уважающего вас священ. Григория Смирнова.

Р. S. Причина медленности, или запоздалости в приглашениях состоит в том, что только сейчас решил дело владыка: у него были начальники наши прежде, но он велел явиться ныне и быть сам отказался».

Служение в Шереметьевской больнице каждый год бывает неотложно в 23-й день февраля, хотя бы это было на первой неделе Великого поста. – Особенность этого служения составляет то, что при нём присутствуют бедные девушки-невесты, назначенные для получения на приданое известной суммы из процентов с капитала, завещанного основателем больницы, графом Шереметевым. По окончании литургии, девицы приводятся в обширную залу, где, в присутствии многочисленной публики, они вынимают из урны билеты, на коих означено количество суммы. Сумма эта простирается от 100 до 1000 руб. ассигн. За отсутствующих по болезни или по другим причинам девиц билеты вынимаются служившим архиереем и др. высшими властями. За тем для служащих и приглашенных лиц бывает приличный обед. – Мне не раз случалось бывать на этом служении и в сане архимандрита, и в сане епископа.

24-го ч. писал мне настоятель Моск. Данилова монастыря, архим. Иаков:¹⁸³⁰

«Ваше высокопреподобие, Христос посреде нас!

Вы что хотите говорите, а я к вам прихожу со старою речью: пришлите, Бога-ради, оглавление дел архива Синодальной конторы. Поверьте, не зачитаю и вас в

—218—

слово не введу. Коли угодно, привезу его с собою к вам в следующее воскресенье, чтоб удостоверить вас в целости.

Податель моей записки, надеюсь, верно доставит книгу.

Поручая себя молитвам вашим, имею честь пребыть с упованием на ваше доверие к моей честности».

6-го марта писал мне наместник Чудова монастыря, архим. Иоанникий:

«По изволению высокопр. владыки, ныне часу в 10-м, я представлю вам грека, секретаря греческого посольства в Царь-граде, – Константина Федоровича Крокидаса, а вы удовлетворите его любопытству, показав ему редкое в вашей ризнице и библиотеке.

Предваряя о сем, честь имею быть к вашему высокопреподобию с широким почтением архим. Иоанникий.

А как он, Крокидас, переводит на греческий язык с французского русскую историю Карамзина и имеет нужду для издания в деньгах: то рекомендую вам подписаться экземпляра на 3; а каждый экземпляр 16 р. 50 к. с.».

Любопытству ученого грека я удовлетворил, но от подписки на его издание уклонился.

10-го ч. писал мне ректор Москов. семинарии, о. Леонид:

«Угодно-ли вам ехать со мною к А.А. Назимовой. Если угодно, то извольте избрать: сесть в коляску и ехать ко Владимирской, чтобы вместе со мною заехать к сестре моей, которая сегодня должна приобщиться, или я съезжу к ней один, а за вами от неё заеду.

Простите. Ужасно тороплюсь».

Анастасия Александровна, супруга попечителя Моск. учебного округа Вл. Ив. Назимова, к которой приглашал меня о. Леонид, была в этот день именинница.

12-го ч. писал мне инспектор Московск. семинарии о. Игнатий:

«Прошу у вас извинения, что не могу прислать вам пролетку к назначенному времени. Я теперь должен ехать, чтобы утешить и успокоить скорбящую матушку, которой старшая сестра, особенно к ней приближенная, скончалась ныне ночью; а потом надобно будет отправиться на Воздвиженку на панихиду по усопшей Екатерине, имя которой усердно прошу вас воспомянуть во

—219—

святых молитвах. Поэтому совершенно не могу отправиться ныне и к г. Кашинцеву. Впрочем, – если мое присутствие не будет долее необходимо у матушки и потом в доме усопшей: то я с Воздвиженки могу заехать за вами, а вы, конечно, не обеспокоитесь довезти меня из кремля до семинарии и потом на сем же коне отправитесь к его превосходительству.¹⁸³¹ Но если до половины 6-го часа я не приеду, то уже прошу не ждать более».

Н.А. Кашинцев, к которому мы предполагали вместе с о. Игнатием ехать на вечерний чай, – Шуйский помещик, мой близкий земляк. Он, как человек религиозный, очень любил знакомиться с духовными лицами, в особенности с учеными монахами. Я весьма не редко посещал его.

13-го ч. писал мне из Владимира бывший наставник мой по семинарии, Григорий Ефимович Вознесенский:

«Я напечатал книжку: Арсений архиепископ Суздальский, – которую вы изволите видеть, но сбыт оной во Владимире затруднителен. Посему обращаюсь к вашему высокопреподобию и прошу вас войти в сношение по сему предмету с книжными комиссионерами; не угодно ли будет кому-либо из них взять сколько-ниб. экземпляров сей книги. Если изъявят согласие, то, кто сколько возьмет и по какой цене экземпляр или сотню, – о сем прошу меня уведомить, дабы я мог выслать их им. Извините, что я осмелился вас беспокоить такими пустяками. Это произошло от моей уверенности в вашем ко мне расположении.

Сделайте одолжение, не оставьте моей просьбы».

В ответ на это писал я от 22-го числа:

«Памятуя всегда ваше доброе ко мне расположение, я со всем усердием готов предложить вам свои услуги; только не знаю, насколько эти услуги могут быть полезны для вас. По вашему желанию посылал я к Московск. книгопродавцам с предложением вашей брошюры: но из многих обрелось только трое, кои изъявили охоту взять по несколько экземпляров по 3 к. сер. за экземпляр; Салаев 50 экз. по той-же цене, и Манухин 100

—220—

экз. по 2 коп. за экземпляр.¹⁸³² «Если б книжка, говорят они, – была побольше, то они охотнее взяли бы её и за высшую, разумеется, цену».

При сем покорнейше прошу принять от меня, в знак моего искреннего к вам почитания и душевной признательности за вашу ко мне любовь и внимание, не большую так же книжку моего собственного произведения. Это первый еще опыт моих археологических и археографических трудов».¹⁸³³

15-го числа писал я Абакумовскому другу о. Граменицкому:

«При сем препровождаю к вам беседы преосв. Евсевия и священника Смарагдова.

Любезнейшей куме моей Александре Васильевне приношу мою усердную благодарность за её дар тем для меня приятнейший, что он украшен трудами собственных рук её. Следовало бы и мне возблагодарить её чем-либо подобным: но так как у меня, кроме Указателя Патр. ризницы, нет еще другого произведения, моего собственного изделия, и поскольку эта книжка у вас уже имеется: то я заблагорассудил принесть в дар ей произведения природы – Мессинских лимончиков, которые, в настоящее постное время, служат не дурною приправкою к чаю; только опасаюсь, чтоб эти нежные чада Итальянской природы не пострадали в пути от хладного дыхания наших северных бореев. Но я принял, впрочем, на этот раз все меры предосторожности.

Сказать ли вам интересную новость? Общий наш наставник и благожелатель Яков Ильич Владыкин, ныне уже, милостью Божиею и благословением архипастырским, иерей Бога вышнего, только, впрочем, еще титулярный, бесприходный. Он причислен к Моск. Новодевичьему монастырю, но до времени останется еще при прежней должности – в Вифании. Рукоположение его совершено в субботу и воскресенье сырной недели. За тем полторы недели он провел еще для обучения священнослужению и церковным требам под руководством шурина своего –

—221—

Ив. Ив. Приклонского.¹⁸³⁴ Мы с ним виделись довольно часто; одну ночь он даже ночевал у меня. Не мало так же мы путешествовали вместе с ним по Москве по разным надобностям. В беседах не раз воспомянули и об вас. Да, мы с вами чуть ли не одни из самых любимых его учеников с одной стороны, а с другой признательных в отношении к нему, как это он сам утверждает. Все, знающие положение Якова Ильича, очень рады видеть его священником, а Ольга Ивановна, я думаю, в неописанном теперь восторге: видеть Якова Ильича Московским священником и самой быть матушкой-попадьей. Это было всегда крайним её желанием и приятнейшею мечтою. И она совершенно права: какая в самом деле, отрада для женщины, в особенности такой живой и впечатлительной, какова Ольга Ивановна, проводить целую жизнь в пустынной глуши? Да и для Якова Ильича эта перемена, столь важная в жизни, не может не быть для него благоприятною в моральном отношении. Теперь же он начал чувствовать себя как-то бодрее и веселее.

Дай Бог ему всего доброго.

Что сказать вам нового о себе? одно разве, что Импер. Общество Истории и Древностей Российских почтило меня избранием в свои члены за археологические и археографические труды. Прочее у меня всё по прежнему».

18-го числа писал мне из Хотимля о. Иоанн Успенский:

«Поздравляю вас, дражайший братец, с Вел. постом и желаю вам благодатных препровождений оного.

Что сообщить вам о сестрице вашей Прасковье Михайловне? Опасаюсь, чтобы это сообщение не принесло вам какого-либо огорчения. Но, как-бы то ни было, я по справедливости должен всё сказать по ряду. В письме, посланном вами ко мне, было письмо и Прасковье Михайловне. Я, прочитав свое письмо, по просьбе вашей должен был распечатать письмо, присланное к ней и прочитать ей; но, к прискорбию, письмо это ни мало не подействовало на неё, и без денежного вклада не сделало в ней никакого лада. Я, читавши это письмо,

—222—

как ни объяснял вашу к ней жалость, сопряженную с братскою искреннею любовью и желанием ей исправиться (кто ни был тогда у меня – все только плакали), она ни мало не слушала; а как видно было из её телодвижений и изменения её лица, она только огорчалась и в душе своей, просто сказать, бранила, что после и оправдалось самым делом. Нет дома, нет места, где она имеет вход, чтобы она об этом не говорила самым оскорбительным и укорительным тоном, объясняя свое неудовольствие и ропот на вас, а особенно желая всю свою злобу излить на меня, потому что подозревает меня, будто бы в письме вашем были присланы ей деньги, а я оные утаил, и будто бы от нас вышло, что вы отказали ей в денежном пособии. Что еще? Кроме нас, и другие, добрые люди, сколько ни внушают ей об исполнении христианского долга исповеди и св. причастия, – ей всё ни по чём. Одно в ней какое-то грубое закоснелое самодовольство и самоуверенность в своей праведности, а более нелепое самонадеяние, что она до смерти причаститься не думает не по своему недостоинству, а по неуважению к недостоинству пастырей. Нет ныне, говорит она, хороших попов, – я пошла-бы исповедаться, и приобщилась-бы, если бы был о. Василий Сапоровский. Только, по её мнению, и попов было хороших.

Вот вам на ваши и мои внушения ей ответы! – А с ними какие ругательства, по справедливости сказать, невыносимые она от себя постоянно отпускает, страшно и глаголати. Лучше же умолчать, чтобы более не оскорблять вашего сердца. Наши песни спротяженно-сложенные пети для неё нам не удобно есть. Одно только, наконец, разве придется сказать: Сам, Господи, обрати её к Себе и исцели ю.

Всею душою преданный вам Хотимльский о. Иван».

Получив это грустное письмо 25-го марта, я отвечал на него 29-го числа, и вот что писал я о. Иоанну:

«Очень вам благодарен за исполнение моего поручения касательно личного вручения и прочтения письма моего к заблудшей и неразумной сестре моей. Теперь ясно, что мне не остается ничего больше делать по отношению к ней, как молчать и предоставить её себе самой. Я сде-

—223—

лал ей приличное вразумление, исполнил по отношению к ней братский долг, и – спокоен. Впрочем, как ни неприятно подействовало на неё письмо моё, как ни сильно возбужден быль на меня гнев её, она, как видно, не помнит долго зла; прислала письмо, в котором нижайше кланяется мне и просит по обычаю денег на хлеб, и, между прочим, на причастие Св. Духа: так, вероятно, разумеет она таинство причащения.

Какое темное и грубое невежество! Но, судя по вашему письму, я вижу в этом не более, как обман с её стороны. Если она действительно располагается говеть, но затрудняется недостатком денег: то, я думаю, не отказался бы снабдить её деньгами в таком случае муж её: ведь, конечно, не Бог знает какая значительная сумма требуется на эти издержки. А если бы и отказался муж, то пусть она одолжится у кого-ниб., и я с удовольствием готов заплатить за неё кому бы то ни было, – только пусть удостоверит меня в этом не она сама, а её кредитор, или всего лучше отец её духовный. Но до тех пор, пока я не удостоверюсь в действительном исполнении ею христианского долга, я не намерен посылать ей ни копейки денег.

Что сказать вам о себе? Благодарение Господу, мы с Петром Иванычем¹⁸³⁵ пока здравствуем; делами своими занимаемся с должным усердием, живем мирно и, кажется, не скучаем. Занимаемся, между прочим приготовлением мира. Сегодня, ранним утром, пожаловал к нам Батюшка-Царь; в 12 часов пойдем в Успенский собор встречать его. Целью приезда его – празднование столетнего юбилея одного из гвардейских полков, находящихся теперь в Москве, и дарование знамени 3-му кадетскому корпусу.

Других особенных новостей у нас, кажется, нет никаких: всё по-старому.

За сим, приветствуя вас с приближающимся светоносным праздником Воскресения Христова, имею честь быть с братскою к вам любовью и душевным участием архим. Савва».

—224—

29-го ч. писал мне преосв. Иустин,¹⁸³⁶ епископ Владимирский:

«Ваше высокопреподобие, милостивый отец архимандрит!

Приношу вам искреннюю мою благодарность за присылку мне опыта ваших трудов по должности, вами занимаемой.

Я никогда не видал Патриаршей ризницы и имел об ней скудные сведения, почерпнутые из книг. – Ваш Указатель значительно восполнил запасы моих сведений по сему предмету. Мож. быть я когда-либо побываю в Москве. Тогда, надеюсь, вы покажете мне все сокровища ризницы.

Примите уверение в чувствах братской моей к вам любви и почтения, с которыми честь имею быть вашего высокопреподобия покорнейшим слугою Иустин, еп. В.

Примечание. Св. миро в Киеве приготовляется не при Печерской лавре, как замечено в Указателе, а при Софийском кафедральном соборе. Может быть, мироварение совершалось при лавре в то несчастное время, когда Софийским собором владели униты. Но мне не случалось нигде об этом читать. Если вы имеете об этом сведение, то прошу сообщить мне оное при удобном случае».

31-го ч. писала мне из Мурома теща Пр. Ст. Царевская: «Приносим вам усердную благодарность за присланные нам с купцом Зворыкиным деньги. Они не много облегчили наше тягостное состояние. Да, год от года все тяжелее и тяжелее становится нам жить. Сыновья мои, от которых можно ожидать вспоможения, в настоящее время не смеют даже думать о скором выходе на священническое место. Преосвященный старается устроить прежде учеников старшего курса, а их 50 человек. Итак, когда сии устроятся, тогда очередь дойдет до младшего курса. Младшему курсу пока велено приискивать причетнические места, но редкое можно найти порядочное, на котором-бы можно было содержаться, не прося вспоможения от других. А то поступают студенты куда-

—225—

ниб. на причетническое место большею частью на половинную часть доходов и обращаются со своими нуждами к родственникам. Что делать! нужно потерпеть еще хотя один год. После этого можно будет сыновьям моим просить владыку о священническом месте и тогда, если будет угодно Богу, они могут пристроиться, а я буду требовать себе от них вспоможения. А теперь пока сама должна добывать приют уже кончившим курс. Горько, но на всё воля Божия.

Р. S. Обращаюсь к вам с просьбою – пришлите мне Московского чайку. Еще крестница ваша – Любынька¹⁸³⁷ просит у вас себе на платье шерстяной материи».

Едва появился в продаже составленный и изданный мною «Указатель для обозрения Московской Патриаршей (ныне Синодальной) ризницы и библиотеки», – как начали появляться в разных журналах критические на оный статьи и рецензии.

Прежде всего прочитал я отзыв, и очень лестный, о своей книге И.Е. Забелина¹⁸³⁸ в Отечественных Записках 1856 г., за март, в статье: «Новые книги», на стр. 1–10.

Выпишу здесь из этого отзыва некоторые строки, непосредственно относящиеся к моей книге.

«Как удовлетворение общей потребности в изучении нашего минувшего быта, явился и Указатель Патриаршей ризницы.

Указатель о. Саввы вполне и превосходно удовлетворяет всем требованиям ученого сочинения и издания…

Из всего, что доселе было издано в этом роде, это первый труд, исполненный в высшей степени добросовестно, с полным знанием дела, с полным вниманием к делу, отчетливо и точно. По всей справедливости он должен быть взят за образец в составлении подобных указателей, в которых так нуждаются наши хранилища древностей и достопамятностей. Но, чтоб слова наши не

—226—

были бездоказательны, представим некоторые сравнения относительно труда архимандрита Саввы с описаниями известного археолога Снегирева,¹⁸³⁹ который в своих изданиях не раз касался тех же самых предметов. Добросовестность, полное внимание к делу и точность в деле особенно бывают заметны в сообщении надписей на древних вещах и выписках из древних рукописей. – Вот примеры:

Надпись на митре патриарха Иова.

Надпись на митре патриарха Никона.

Надпись на саккосе митрополита Дионисия.

На саккосе митрополита Макария.

Надпись на мироварных сосудах.

Надпись на древнейшем списке Библии.

Этих примеров весьма достаточно, чтоб убедиться, насколько заслуживают ученого доверия издания г. Снегирева и насколько выше подобных изданий и, следственно, важнее для науки добросовестный труд отца Саввы. Дело говорит само за себя, и все наши похвалы в этом отношении будут излишними».

Краткий отзыв о моей книге сделан был профессором С.-Петербургского университета Изм. Ив. Срезневским¹⁸⁴⁰ в 1-м вып. V т. Известий Императорской Академии Наук, 1856 г. в отделе: «Библиографические записки», стр. 36, 37.

В Русском Вестнике 1856 г. т. 1., в отделе: «Учено-литературное обозрение», стран. 34–38, помещена критическая статья о моем Указателе профессора Московского Университета, Ф. И. Буслаева.¹⁸⁴¹ Вот некоторые выдержки из этой статьи:

«Важнейшее достоинство этого Указателя в том, что ученый автор его искусно умел ограничиться главными результатами своих исследований, изложив свои замечания и наблюдения применительно к интересам и потребностям тех, которые с помощью его Указателя будут обозре-

—227—

вать ризницу и библиотеку. Из многого надобно было выбрать важнейшее и любопытнейшее, и вместо сухого перечня, вместо каталога, – как это бывает в большей части указателей, – дать читателю живое, наглядное описание, облегченное от запаса антикварной учености, которая, впрочем, лежит в основе каждого замечания, но которую автор постоянно умеет держать про себя, сообщая публике столько, сколько может ей быть любопытно и понятно.

Именно к таким-то сочинениям, вызываемым национальною потребностью и благотворно действующим на чувство национальное, принадлежит Указатель Патриаршей ризницы и библиотеки. Краткая история Патриаршей библиотеки, внесенная автором в Указатель, есть вместе и история нашего просвещения, соединенная с великими именами патриарха Никона, Петра 1-го, Екатерины 2-й.

Что касается до ризницы, то уже описание самых предметов, в ней хранимых, приведенное в хронологический порядок, заменяет её историю. Многие из священных утварей и одеяний говорят сами за себя, в своей надписи, которой автор обозрения, следуя старине, дает удачное название летописи. Действительно, эти великолепные митры, панагии, саккосы, омофоры – летописи нашей православной церкви, писанные на золоте и серебре жемчугом, яхонтом, алмазами. Этой красноречивой летописи автор умел придать достойную художественную форму, искусно пользуясь старинными описями ризницы, и заимствуя из них технические и художественные термины, которые также блестят красотою старинного русского слова, как и те великолепные предметы, которым служат они выражением».

Помещен также отзыв об «Указателе» в Журнале министерства народн. просвещения т. CIII, III, стр. 20.

5-го апреля писал мне добрый товарищ мой, бакалавр Московской академии о. Порфирий,¹⁸⁴² только что возведенный в сан архимандрита:

«Радушие, с которым вы приняли меня во время пребывания моего в Москве и щедрость, с которою награ-

—228—

дили меня драгоценными для меня подарками, ясно и сильно говорят о избытке вашего благорасположения ко мне недостойному. Признаю и всегда признавал своим долгом молить Господа, да ущедрит он вас всеми дарами Своей благости. Но чувство благодарности естественно требует обнаружения и самым делом.

Сделайте милость, примите с любовью, как посильное выражение сего чувства, присылаемую икону трех святителей. Лучшего изображения сих иерархов я нигде не мог найти, – ни в Лаврской живописной, ни в лавках посадских, а написать новую до Пасхи никто не соглашался. Между тем, мне хотелось послать икону не другую, как только трех святителей. По возложенному на меня служению я чаще других прошу себе их молитвенного ходатайства, а посему усердно желаю, чтобы они предстательствовали и за вас пред Богом своими молитвами, и чтобы святое изображение их и в вас чаще вызывало памятование о них.

Подаренный вами крест превозносят похвалами; о. ректор¹⁸⁴³ наш, например, увидев его вчера на мне, сказал, что он и для себя непременно закажет такой крест.

9-го ч. писал я в Муром теще Пр. Ст. Царевской:

«С сердечным удовольствием спешу удовлетворить вашим желаниям. Посылаю вам при сем Московского чайку, и материи на платье Любови Васильевне. Пусть этот чай хоть сколько-ниб. усладит вашу грусть и печаль; пусть этот наряд порадует юное сердце любезной крестницы покойной Анны Васильевны. Желал-бы я, чтоб этот наряд устроен был для неё, если можно, к светлому празднику, с которым и имею честь приветствовать всех вас.

Вполне постигаю ваше тяжкое и горестное положение, при недостаточности средств, с таким многочисленным семейством; и душевно желал-бы облегчить вашу участь: но чем и как? – Материальных пособий значительных оказывать вам пока еще не могу; ходатайства мои об устроении судьбы детей ваших до сих пор успеха не имели.

—229—

Попытаюсь, наконец, написать об вас к преосвящ. Иустину и попросить его архипастырской к вам милости: в непродолжительном времени предстоит мне надобность писать к нему, а летом при коронации, надеюсь и лично, Бог даст, увидеться с ним. 2-го текущего апреля я имел честь получить от его преосвященства благодарственное письмо за книгу; в письме этом он предлагает мне один вопрос касательно мироварения в Киеве, и на этот вопрос просит сделать ему ответ. Я очень рад, что имею случай вступить в письменные сношения с вашим архипастырем; авось не удастся ли мне сделать чрез сие что-либо полезное и для вас?

Что скажу вам о себе? – Жив, хотя и не совсем здоров: болит немного спина, вероятно, от сидячей и лишенной всякого почти движения жизни. – Вот настанет лето с благорастворенным воздухом: авось тогда поправлюсь. – В настоящую пору главное у меня дело – это мироварение. Помолитесь, чтобы Господь благопоспешил мне в этом святом деле; быть может, это уже в последний раз; до следующего мироварения, Бог весть, останусь ли я на настоящей должности».

13-го ч. – в великую пятницу писал мне инспектор Моск. семинарии, о. Игнатий:

«Преосвященный викарий прямо из собора ныне думает заехать отслужить панихиду по покойном Успенском о. протопресвитере. Мне желательно участвовать в этой панихиде, потому что и время избрано довольно удобное. Не угодно ли и вам будет? Если угодно, то, по совету добрейшего о. ректора,¹⁸⁴⁴ я могу заехать за вами, и отправлюсь прямо после своих часов».

А на другой день, 14-го ч. в великую субботу совершено было погребение досточтимого о. протопресвитера Василия Иоанновича Заболотского-Платонова. Литургию и чин отпевания совершал в бывшем Воздвиженском монастыре, где почивший имел пребывание со всеми соборянами, – сам преосвященный митрополит. Затем мы с о. Леонидом и с прочим духовенством провожали тело усопшего в Донской монастырь, для предания земле.

—230—

Преемником Василия Ивановича назначен был протоиерей Адриановской церкви, магистр IV курса Моск. д. академии, Дим. Петр. Новский.¹⁸⁴⁵

19-го числа получил я от Михаила Петровича Погодина краткую записку такого содержания:

«Почтеннейшего и любезнейшего, высокопреподобного о. Савву, покорнейше прошу показать обстоятельно достопримечательности Синодальной ризницы и библиотеки моей дочери и дочери Сергея Тимофеича Аксакова,¹⁸⁴⁶ а чтобы сухая ложка рот не драла, посылаю вам и свои Речи».

24-го числа писал я А.Е. Викторову:

«При сем в подлиннике препровождается к вам записка Ф.И. Буслаева, которую он оставил у меня сегодня утром, не заставши меня дома.

Итак, наконец, осуществляются ваши мечты: поздравляю вас».

Записка же г. Буслаева следующего содержания:

«Алексея Егоровича Викторова попросить ко мне сегодня в 6 часов вечера или завтра в 9 часов утра для совещания по делу о преподавании в женском учебном заведении г-жи Талызиной».

28-го ч. писал я во Владимир преосв. епископу Иустину:

«Письмо вашего преосвященства от 29-го минувшего марта имел я честь получить 2-го текущего апреля. В письме этом, между прочим, ваше преосвященство изволили сделать мне замечание касательно приготовления св. мира в Киеве: с чувством глубочайшей благодарности я принял оное, как свидетельство вашего милостивого внимания к моему произведению; и спешу признаться вашему преосвященству в допущенной мною ошибке касательно места приготовления мира в Киеве. Действительно, по наведенным мною справкам, оказалось, что не в Киево-Печерской Лавре, как сказано в моем Указателе, приготовляется миро, а при Киево-Софийском соборе, как ваше преосвященство изволите утверждать. Свидетельство об этом встретил я и в печатной книге, именно, в письмах о Богослужении Восточной церкви А. Н. Му-

—231—

равьева, и слышал на днях из уст одной особы, не раз бывавшей в Киеве при мироварении. Но каким образом допущена мною ошибка в рассуждении сего предмета, объяснить теперь удовлетворительно никак не могу. Помнится мне, когда я занимался составлением своего Указателя (а это было в 1851–2 годах, я спрашивал кого-то из Киевских о месте приготовления там мира; и, вероятно, мне дан ответ не совсем точный и ясный; не сказали ли, быть может, мне, что св. миро только хранится в Киево-Печерской Лавре, и оттуда раздается, а я понял, что оно там и приготовляется. Но как-бы то ни было, только теперь, по милости вашего преосвященства, я сам вижу свою ошибку, и в следующем издании книги непременно исправлю её.

С душевною признательностью готов был бы я принять подобного рода замечания и от других читателей моей книги: но, к сожалению, до сих пор, кроме вашего преосвященства, никто не почтил меня такою внимательностью, хотя и весьма многим представлена была мною книга.¹⁸⁴⁷

Ваше преосвященство изъявляете желание видеть сокровища Патриаршей ризницы: я был бы очень счастлив, если бы имел случай доставить вам это удовольствие. Но я уверен, что в будущем августе представится мне этот благоприятный случай.

За сим, испрашивая вашего святительского благословения, имею честь быть, вашего преосвященства, милостивого отца и архипастыря нижайший послушник Синод. ризничий архимандр. Савва». Далее я просил его преосвященство обратить милостивое внимание на бедственное положение семейства Царевских, описав подробно это семейство и моё к нему родственное отношение.

Относительно мироварения в Киеве я лично удостоверился в 1870 г., что оно в настоящее время совершается в Лавре, а не в Софийском соборе.

В первой половине мая (с 9-го по 17-е ч.) путешествовал я в Троицкую Лавру для поклонения свя-

—232—

тыне и для свидания с академическими и Вифанскими друзьями. Во время моего пребывания в Лавре, мимоездом в Петербург, для присутствования в св. Синоде, был там преосв. Нил, архиепископ Ярославский и посетил ризницу, где преимущественно интересовался, как любитель и знаток по части минералогии, драгоценными каменьями на утварях и облачениях. По прибытии в Москву, он также желал видеть драгоценные сокровища Патр. ризницы, но без меня он не мог проникнуть в ризницу. Когда я возвратился из Лавры в Москву и явился на Троицкое подворье к митрополиту, владыка встретил меня такими словами: «а здесь, без тебя, был преосвященный Ярославский и хотел быть в Синодальной ризнице, но не мог». – Когда я объяснил владыке, что преосвященный Нил интересуется не столько священными древностями, сколько драгоценными каменьями, он с иронической улыбкой заметил: «да, он славный натуралист»…

Между тем 23-го мая писал я в Троицкую лавру высокопреосв. митрополиту Филарету:

«Вашему высокопреосвященству угодно было приказать мне справиться, нет-ли в Синод. библиотеке древнего перевода посланий св. Игнатия Богоносца, и о последующем известить вас письменно.

Во исполнение сего, вашему высокопреосвященству честь имею объяснить, что в Синод. библиотеке имеется подлинный список перевода означенных посланий, сделанного, как видно из собственноручной подписи в конце посланий, пребывавшим в Москве Сучавским (из Молдавии) митрополитом Досифеем в конце 17-го века, и посвященного им патр. Иоакиму.

Другого перевода, или даже списка, в Синод. библиотеке я не нашел. – Означенный же перевод митр. Досифея заключается в рукописи, значащейся по каталогу Синодальной библиотеки 1823 г. под № 436».

В виду предстоявшей коронации Государя Императора и предполагаемого по сему случаю многолюдного стечения в Москву высоких особ и знаменитых представителей разных наций, я не мог не предвидеть крайнего затруднения в своем положении, не имея при себе благонадеж-

—233—

ного помощника. Поэтому я решился обратиться предварительно со словесною просьбою к высокопреосв. митрополиту о назначении мне официального помощника по должности Синодального ризничего.

– «А кого ты имеешь в виду себе помощником»? – спросил меня владыка.

Я отвечал: «кого угодно будет назначить начальству».

– «У нас нет запасного депо для тебя помощников. Сам ищи».

Я и пошел искать себе помощника. Прежде всего, обратился к благочинному ставропигиальных монастырей, Новоспасскому архимандриту о. Агапиту. – Тот сказал, что у него нет в виду благонадежных и способных для такой должности монахов. Впрочем, указал на одного послушника в Донском монастыре из окончивших курс семинарии. Я обратился к преосв. архиепископу Евгению, управлявшему тогда Донским монастырем.

«Владыко святый, – говорю ему, – дайте мне помощника из братии вашей обители».

«А кого вам угодно, – отвечает мне старец-святитель: такой-то иеродиакон малограмотен; такой-то любит долго спать; такой-то часто уходит за монастырские ворота; такой-то придерживается рюмочки. Выбирайте любого. – Вот разве не захочет ли письмоводитель-послушник, окончивший курс семинарии: поговорите о нём с наместником».

Я к наместнику. Тот призывает к себе указанного послушника. Смотрю, – вялый болезненный юноша; спрашиваю его: «захочет ли он быть моим помощником»? – «Нет, не могу», – получаю от него в ответ».

Итак, мои поиски были бесплодны. Между тем время проходит. Что делать? Откуда взять помощника? – Но вот как будто сам Бог указал мне помощника.

В один прекрасный июльский вечер добрый товарищ мой, инспектор семинарии, о. Игнатий приглашает меня прогуляться в подгородний Николо-Перервинский монастырь. Приезжаем к вечерне. Из церкви приглашает нас на чай игумен. Идя к игуменским покоям, я увидел на монастыре Московские извозчичьи дрожки. Любопытство подстрекнуло меня спросить игумена, кто это приехал из

—234—

Москвы. «Вероятно, о. Стефан приехал к сыну, – отвечал игумен. – Кто его сын?» – «Послушник, окончивший курс семинарии, и занимающийся печением просфор». А каков он? – «Прекрасный, тихий, скромный, благонравный». – Слова эти я принял к сведению.

На другой же день отправляюсь на Троицкое подворье к о. Стефану, который там был чередным иеромонахом и который мне известен был еще в академии.

«О. Стефан, – говорю ему, – есть у вас в Перервинском монастыре сын, окончивший курс семинарии?».

– «Есть. А что вам?».

– «Отдайте мне его».

– «А на что вам, батюшка?».

– «Он будет помощником мне».

– «Нет, батюшка, какой он вам помощник! он у меня такой смирный, застенчивый – куда ему идти на такую должность».

– «Однако ж покажите мне его: может быть и годится».

Чрез день, или чрез два является ко мне о. Стефан с сыном. Смотрю, – юноша лет 25-ти, благообразный собою, скромный и действительно застенчивый. – Ввожу его в ризницу, показываю ему драгоценные древности. Спрашиваю его: нравятся ли ему эти вещи и желает ли он служить при мне? – «Желаю», – был ответ. – Прекрасно; теперь, стало-быть, дело только за согласием митрополита, так как Перервинский монастырь приписан к кафедральному Чудову монастырю.

Раз утром являюсь ко владыке и докладываю, что я нашел себе помощника.

«Кого?» – спрашивает владыка.

– «Послушника в Николо-Перервинском монастыре, окончившего курс в Вифанской семинарии».

«Да тебе нужен в помощники иеродиакон, а не послушник».

– «Можно и этого послушника постричь в монашество и произвесть в иеродиакона, так как он окончил курс и ему уже 25-ть лет».

«Да так только Англичане вербуют в чужих-то владениях» – грозно возразил мне владыка.

—235—

– «Я искал в ставропигиальных монастырях, и не мог найти никого» – смиренно отвечал я.

«Да кроме моей епархии пятьдесят епархий есть».

– «Но когда же, владыко святый, обращаться мне теперь в епархии? ведь коронация уже приближается».

«Да со мной и Синод так не поступает. Но мне некогда теперь с тобой говорить. Ступай»…

Вышедши от митрополита, я снова отправился в Новоспасский монастырь к о. Агапиту с убедительной просьбой указать мне какого-нибудь кандидата на должность – моего помощника: но тот решительно отказал в моей просьбе.

Оставалось передать дело в волю Божию.

Чрез два-три дня опять поехал я на Троицкое подворье к митрополиту по каким-то другим делам. Владыка, прочитавши мои бумаги и написавши на них резолюции, – благословляя меня, с благосклонною миною говорит: «– ну возьми послушника-то, да поскорее представь его к пострижению и посвящению».

Возблагодаривши от всего сердца за такую милость архипастыря, я немедленно приступил к делу. По исполнении всех формальностей, избранный мною, или, вернее, дарованный мне Провидением, послушник Ив. Левицкий 16-го числа августа пострижен мною в Синодальной церкви в монашество с именем Иосифа в честь преп. Иосифа Волоколамского (9-го сентября), и в след за тем, рукоположен в иеродиакона с зачислением в братство Синодальной 12-ти Апостолов церкви и с назначением ему особого штатного жалования.¹⁸⁴⁸

Такова история учреждения новой должности помощника Синод. ризничего.

Возвратимся, однако, назад.

26-го мая писал я в Иваново к родным:

«Давно уже не слыхал я ничего о вашем положении; еще давнее, кажется, не сообщал я вам никаких вестей о своем житье-бытье. Пора, наконец, хоть вкратце,

—236—

побеседовать с вами. Следовало-бы мне поздравить вас с праздником светлого Воскресения Христова: но тогда у меня было столько хлопот и забот по случаю мироварения, что посторонними делами решительно некогда было заняться. К тому же, случилось тут еще одно обстоятельство, которое отняло у меня и остальное, сколько-ниб. свободное, время: это кончина моего доброго сослуживца и благоприятеля, Успенского собора о. протопресвитера.

Праздник Пасхи прошел у меня благополучно, но довольно шумно и также не без забот по причине бесчисленного множества посетителей в ризнице. После праздника настали обычные нескончаемые занятия, с обычными так же развлечениями со стороны посетителей.

В первых числах текущего месяца решился я наконец дать себе некоторый отдых. После четырехлетнего безвыходного пребывания в Москве, я предпринимал недалекое, хотя и довольно продолжительное, путешествие в Богоспасаемую лавру преп. Сергия. Там пробыл я 8 суток; и, если мало имел покоя телесного, при постоянных занятиях – то Богослужением в храме Божием, то обозреванием разных достопримечательностей лавры и академии, то, наконец, посещением присных друзей и знакомых, которых у меня везде так много,– за то вполне насладился душевным отдохновением среди такой великой святыни и среди добрых, искренно расположенных ко мне, людей. Дважды я служил там: один раз в Троицком соборе, где почивают св. мощи угодника Божия Сергия, а другой в Гефсиманском скиту, где целые сутки провел я по всем уставам скитским.

По возвращении из путешествия узнал я, что моё отсутствие наделало не мало огорчений многим лицам. Не раз имел нужду во мне и сам владыка-митрополит, хотя моё путешествие предпринято было не без его ведома; пытались проникнуть в Патриаршую ризницу и проезжие архиереи, и разные вельможи и бояре, – но тщетно: ризница была запечатана, и ключей я никому не вверил, да и не мог вверить. Впрочем, всё это к лучшему. Случай этот должен был окончательно убедить моё начальство, что мне необходим помощник. И теперь дело это решено: мне назначается помощник; остается

—237—

только избрать способного и благонадежного человека. – Когда это состоится, когда будет у меня помощник: тогда я буду иметь гораздо больше спокойствия и свободы; тогда можно будет подумать о путешествии, более отдаленном и продолжительном. Особенно нужен для меня помощник в настоящее время, по случаю предстоящего Высочайшего коронования, когда Москва наполнена будет знаменитыми гостями со всех концов света, и когда мне, вероятно, каждодневно с утра до вечера придется встречать и провожать этих почтенных гостей.

Трудное и шумное предстоит нам время: но за то, правду сказать, и не малое удовольствие видеть столько сильных и знатных людей века сего…

Но домашние гости у меня никогда не переводятся. Не говорю уже о разных моих знакомых, которые постоянно атакуют меня и лично и письменно. – Подчас такое положение бывает очень скучно; хотел бы заниматься делом, но делать не дают. – Беда, да и только!…

Порадуйтесь вместе со мною о некоторой благой перемене, совершившейся с сестрою нашею – Прасковьею Михайловною. При помощи Божией, мне удалось наконец убедит её исполнить христианский долг исповеди и причащения св. тайн, – долг, который она оставляла в небрежении более, нежели в продолжении 20-ти лет. По истине, думаю я, возрадовались о ней и ангелы Божии на небеси, которые, по слову Спасителя, радуются о каждом грешнике кающемся. В прошедшую четыредесятницу я писал к ней убедительное послание; и оно, к величайшему моему утешению, не осталось бесплодным.

Довольно на сей раз. Простите».

28-го ч. писал мне В.М. Ундольский:¹⁸⁴⁹

«Рекомендую вам г. ученого путешественника Императорской академии наук Лерха. Ему хочется посмотреть на Синод. ризницу и библиотеку.

Удовлетворите, если возможно, его ученому любопытству. Исполнив это, обяжете его и душевно уважающего вас»…

Просьба земляка, разумеется, была исполнена.

—238—

3-го июня писал мне А.Н. Муравьев записку след. содержания:

«Сделайте милость, покажите ризницу Алексею Гавриловичу Шевелкину, здешнему (т. е. Московскому) гражданину, который имеет нужду отыскать древний антиминс Александрийского подворья и может быть вам полезен по своим сношениям».

Просьбу А.Н. исполнил, Шевелкину ризницу показал, но пользы от него никакой и никогда не получал.

6-го числа писал мне из Абакумова о. Мих. Граменицкий:

«Вот когда собрался я принести вам свою нижайшую благодарность за ваши труды и хлопоты в доставлении мне пищи духовной. Простите меня в медленности. Как приятны избранные для меня вами книги, – особенно слова протоиер. Богословского, – не могу того и выразить: усерднейше благодарю вас за оные.

Для чего вы изволите еще одолжать нас излишними присылками, – так: иноземными лимонами и для крестника – конфектами? – Право, мы многим вам обязаны и без этого, так что ничем не можем сделать вам должного соответствия.

Жена моя нижайше вас благодарит за лимоны и крестник за конфекты, и оба остаются на сей раз у вас в долгу. Не народит ли Бог белых грибков? Они вменят себе в главную обязанность заготовить оных и для вас.

Моя жизнь тянется по-прежнему. Читать наши беседы владыке что-то наскучило; вот уже за два года ни единому из нас не сдает, – а мы, между прочим, все-таки пишем, пишем, и, может быть, дойдем до конца.

31-го дня прошедшего мая вечером, проезжаю из Владимира селом Ундолом, –и кого же сподобился увидеть? О, diem laetum nolandum candidissimo calculo! Мих. Дмитриевич Никольский¹⁸⁵⁰ со своею супругою в это время случился быть у своего брата – Ундольскаго священника; – узнавши меня из окна, пригласил на свидание, – и так.

—239—

обр. я с полчаса неожиданно насладился приятнейшею беседою умного – прежнего своего друга: он вам при случае всё это расскажет подробнее.

Я думаю, вы радуетесь благорастворенному лету, – а я боюсь наступающих хлопот по сенокосу и уборке хлеба; особенно несносен беспокойный сенокос! Дай Бог, впрочем, во всем плодородие, – тогда и хлопоты наши не будут значить ничего.

После вакации благословлюсь ездить во Владимир. Слава Богу, почти 16-ть лет отдохнул, пора опять торить эту дорожку, – только уже не мальчиком беззаботным, а отцом с отеческою заботою о детях. Одного прошу у Господа Бога, чтобы Он отверз ум и сердце моего сына к восприятию всего душеполезного, – а я со своей стороны готов не щадить ни сил, ни достояния.

Вы сподобитесь, ваше высокопреподобие, узреть редкое торжество России – помазание миром Самодержца нашего; удостойте сообщить после сего, сколько можно, и нам сидящим во тьме о сем велием свете. Думают, что и наш архипастырь будет вызван туда же».

9-го ч. писал я в Муром теще Праск. Степ. Царевской:

«Приветствуя вас с наступающим праздником Муромских чудотворцев, сердечно желаю вам в душевной радости встретить и провести его. Но чтоб вам не остаться в праздник и без телесного утешения, прилагаю при сем небольшое количество денег. Примите сию лепту от моих трудов праведных: эти деньги уделяю вам от награды, полученной мною на днях за отпевание одного купеческого сына и за закладку храма при одной приходской церкви. Да, с получением нового сана, для меня открылись новые труды, но за то и новые источники доходов. Теперь довольно часто стали назначать меня на архиерейские служения по казенной надобности; а изредка приглашают и на частные службы, где труды не остаются без приличного вознаграждения.

В моем положении имеет произойти некоторое, приятное для меня, изменение. – По случаю Высочайшей коронации и по некоторым другим важным резонам, просил я дать мне помощника; и начальство здешнее, без

—240—

малейшего противоречия, согласилось удовлетворить моему требованию: на сих днях дело это пойдет в Св. Синод.

При помощнике я больше буду иметь свободы располагать своим временем, тогда возможны будут для меня и отлучки из Москвы, пожалуй, хоть до Мурома. Не смотря, однако ж, на все затруднения, я совершил, назад тому недели 3, путешествие в лавру; провел там 8 суток весьма приятно среди такой великой святыни и древностей, которые, при моем настоящем положении, имеют для меня особенное значение. С особенным душевным удовольствием провел я сутки в скиту, по всем скитским уставам; там даже я и служил в день годовщины моего посвящения в сан архимандрита – 15-го мая. – После суеты и шума столичной жизни, скитское уединение доставило мне несказанное утешение.

Когда я был в лавре, академическое начальство предлагало мне ректорскую должность во Влад. семинарии, на место о. (ныне преосвященного) Платона,¹⁸⁵¹ с которым я там и виделся, при проезде его из Переславля в Петербург: но имея в виду милостивое обещание высокопр. митрополита, я должен был отказаться от предложенной мне чести. Кто займет теперь эту вакансию, еще не известно. Слышал я, что преосв. Платон хотел ходатайствовать в Петербурге о переведении на свое место родственника своего, Астраханского ректора о. Аполлоса¹⁸⁵² тоже Володимирца.

Писал я о вас, вскоре после Пасхи, к преосвящ. Иустину; просил его преосвященство обратить милостивое внимание на ваше затруднительное положение, объяснив ему в коротких словах ваши семейные обстоятельства. Не знаю, какой успех будет иметь моё ходатайство. Если его преосвященство удостоит вас какой-ниб. милости,

(Продолжение следует)

—33—

ший Правительствующий Синод слушали: Высочайше утвержденный, в 7-й день сего марта, всеподданнейший доклад Святейшего Синода о бытии ректору Московской Духовной Академии архимандриту Лаврентию Епископом Курским и Белоградским, с тем, чтобы наречение и посвящение его в епископский сан произведено было в г. С.-Петербурге. Справка: Определением Святейшего Синода, от ⅗ сего марта за № 786, постановлено: в случае воспоследования Высочайшего соизволения на утверждение означенного всеподданнейшего доклада, назначить инспектора Московской Духовной Академии архимандрита Арсения ректором той же академии и помощника инспектора названной академии иеромонаха Иннокентия исправляющим должность инспектора оной, с предоставлением ему участия во всех собраниях академического Совета и Правления на правах штатного инспектора и с производством положенного по сей должности содержания. Приказали: Об изъясненном Высочайше утвержденном докладе Святейшего Синода объявить Вашему Преосвященству указом, с прописанием справки и предписанием, чтобы Вы сделали распоряжение о принятии от архимандрита Лаврентия всего, что могло находиться в его распоряжении по должности ректора Московской Духовной Академии».

б) Сообщение Правления Академии о том, что денежные суммы и всё академическое имущество, находившееся в ведении бывшего о. Ректора Академии архимандрита Лаврентия, 15-го числа текущего марта месяца сдано им в целости вновь назначенному на должность Ректора Академии о. архимандриту Арсению.

Определили: 1) Принять к сведению. 2) О назначении инспектора Академии архимандрита Арсения – Ректором Академии и помощника инспектора иеромонаха Иннокентия – исправляющим должность инспектора внести в формулярные о службе их списки.

II. Резолюцию Его Преосвященства, Преосвященнейшего Нестора, Епископа Дмитровского, последовавшую на журнале Совета Академии за 3 февраля текущего года: «27 февраля 1898. Утверждается».

Справка: В ст. XVI означенного журнала изложено

—34—

было определение Совета Академии об увольнении экстраординарного профессора по кафедре общей церковной истории Анатолия Спасского, согласно его прошению, от занимаемой им должности лектора английского языка с 23 февраля сего 1898 года и об определении на означенную должность с того же числа доцента Академии по кафедре Священного Писания Ветхого Завета Василия Мышцына.

Определили: О последовавшем утверждении вышеизложенного определения Совета сообщить (и сообщено) Правлению Академии для зависящих распоряжений и внести в формулярные списки о службе экстраординарного профессора Анатолия Спасского и доцента Василия Мышцына.

III. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 11 февраля 1898 года за № 848: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 5 февраля 1898 г. докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Александр Павлов, согласно его прошению, освобожден от данного ему назначения в Владимирскую духовную семинарию».

Канцелярия Обер-Прокурора Святейшего Синода долгом поставляет сообщить о сем Совету Академии, для сведения, в дополнение к отношению к 19 минувшего января за № 302.

б) от 3 февраля за № 632: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 29 января 1898 г. докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Дмитрий Цитович определен учителем греческого языка в Елабужское духовное училище».

в) от 3 февраля за № 630: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 29 января 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Дмитрий Покровский определен на должность преподавателя русского языка, словесности и славянского языка в Александровскую миссионерскую семинарию».

г) от 4 марта за № 1312: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 24 минувшего февраля докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кан-

—35—

дидат Московской Духовной Академии Сергей Смирнов 1-й определен на должность учителя русского и церковно-славянского языков в старшие классы Коломенского духовного училища».

д) от 4 марта за № 1314: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 24 февраля 1898 г. докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской духовной Академии Николай Казанский определен на должность помощника инспектора в Вифанскую духовную семинарию».

е) от 10 марта за № 1448: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 4 сего марта докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Григорий Бонин определен учителем русского и церковно-славянского языков в старшие классы Тотемского духовного училища».

ж) от 18 марта за № 1656: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 11 марта 1898 г. докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Федор Каверзнев определен на должность преподавателя гомилетики с соединенными с нею предметами в Смоленскую духовную семинарию».

К сему Канцелярия Обер-Прокурора присовокупляет, что об ассигновании следующих вышеупомянутым (кроме Павлова) лицам, по положению, денег сообщено Хозяйственному Управлению при Святейшем Синоде.

Справка: По распоряжению о. Ректора Академии всем вновь назначенным на духовно-учебную службу кандидатам Академии дано знать о состоявшемся относительно их распоряжении Высшего Начальства.

Определили: Принять к сведению.

IV. Ведомости о. Ректора Академии о пропущенных наставниками Академии лекциях в январе и феврале месяцах текущего года, из которых видно, что:

1) В январе месяце: а) экстраординарный профессор Александр Голубцов и доцент Василий Мышцын опустили по 4 лекции, ординарный профессор Петр Цветков, исправляющий должность доцента и лектор французского языка Павел Соколов и исправляющий должность

—36—

доцента Сергей Смирнов – по 3 лекции, ординарный профессор Николай Заозерский и экстраординарный профессор Василий Соколов – по 2 лекции, экстраординарный профессор Иван Корсунский и доцент Анатолий Спасский – по 1 лекции – вследствие болезни; б) доцент и лектор английского языка Анатолий Спасский – 4 лекции – по нахождению в отпуску.

2) В феврале месяце: а) исправляющий должность доцента Павел Тихомиров – 10 лекций, исправляющий должность доцента Илья Громогласов – 8 лекций, ординарный профессор Василий Кипарисов – 5 лекций, заслуженный ординарный профессор Василий Ключевский – 4 лекции, доцент Иван Андреев – 3 лекции, ординарный профессор Николай Заозерский, экстраординарный профессор Анатолий Спасский, доцент Василий Мышцын и исправляющий должность доцента Павел Соколов – по 2 лекции, экстраординарные профессора Василий Соколов и Иван Корсунский – по 1 лекции – вследствие болезни; б) экстраординарные профессора Иван Корсунский и Александр Голубцов – по 4 лекции и экстраординарный профессор Александр Шостьин – 2 лекции – по случаю исполнения обязанностей присяжного заседателя в окружном суде; в) доцент и лектор английского языка Василий Мышцын – 4 лекции – по нахождению в отпуску.

Определили: Ведомости напечатать вместе с журналами Совета Академии.

V. Отношение Министерства Народного Просвещения и Церковных Дел Королевства Сербии от 5 февраля текущего 1898 года:

«Его Высокопреосвященство, Архиепископ Белградский и Митрополит Сербский Михаил упокоился в Бозе сегодня в 10 минут первого часа.

Похороны будут в воскресенье, в 10 часов, на казенный счет. Министерство Народного Просвещения и Церковных Дел имеет честь уведомить об этом досточтимую Академию, которой великий покойник был почетным членом».

Справка: По получении сего извещения, о. Ректором Академии послано было на имя Г. Министра Народного Просвещения и Церковных Дел Королевства Сербии отношение нижеследующего содержания:

—37—

«С чувством искреннего и глубочайшего соболезнования приняла Московская Духовная Академия известие о кончине досточтимого своего почетного члена Высокопреосвященного Михаила, Архиепископа Белградского и Митрополита Сербского. Немедленно совершена была в присутствии всех профессоров и студентов панихида по в Бозе почившем Первосвятителе Сербском. Имя его занесено для вечного поминовения в академический церковный помянник вместе с именем в Бозе почившего Высокопреосвященного Сергия, Митрополита Московского и Коломенского.

Московская Духовная Академия давно привыкла чтить в лице блаженно-почившего Митрополита Михаила ревностного и мудрого Архипастыря, великого учителя веры и благочестия христианского, непоколебимого поборника Православия, хранителя канонов и заветов вселенской Православной Церкви и вместе с тем искреннего друга Православной России, твердый оплот духовного единения во Христе двух братских народов, тесно связанных между собою узами веры, крови и истории. Да будет ему вечная память!

Московская Духовная Академия почтительнейше просит Ваше Превосходительство быть истолкователем сих её чувств пред Сербскою Церковью и Сербским народом по поводу горестной утраты в лице усопшего первоиерарха».

Определили: Принять к сведению.

VI. Прошение священника Московской Троицкой, в Кожевниках, церкви Михаила Фивейского: «Представляя при сем в рукописи сочинение на тему: «Духовные дарования в первоначальной христианской церкви» на соискание степени магистра богословия, покорнейше прошу Совет Московской Духовной Академии дать делу надлежащее движение».

Справка: 1) Священник Михаил Фивейский окончил курс в Московской Духовной Академии в 1880 году со степенью кандидата богословия и правом при искании степени магистра не держать нового устного испытания. 2) По § 81 лит. а п. 6 устава духовных академий «распоряжение о рассмотрении диссертаций на ученые степени и

—38—

оценка оных» значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии.

Определили: Диссертацию священника Михаила Фивейского передать для рассмотрения ординарному профессору Академии по кафедре Священного Писания Нового Завета Митрофану Муретову.

VII. Заявление о. Ректора Академии архимандрита Арсения о том, что вторым рецензентом вышеозначенного сочинения он назначает члена Совета – экстраординарного профессора Академии по кафедре догматического богословия Александра Беляева.

Справка: Согласно руководственным правилам для рассмотрения сочинений, представляемых на соискание ученых богословских степеней, препровожденным при указе Святейшего Синода от 23 февраля 1889 года «каждое сочинение на ученую степень сначала должно быть прочитано, с надлежащей оценкой, наставником, по предмету которого писано сочинение, затем одним из членов Совета по назначению Ректора Академии».

Определили: Принять к сведению.

VIII. Прошение на имя о. Ректора Академии о. наблюдателя миссионерских курсов при Казанской Духовной Академии архимандрита Палладия:

«Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопреподобие возвратить мне для исправления мое сочинение о Преподобном Пахомии Великом и первом иноческом общежитии, представленное мною в Совет Академии на соискание степени магистра богословия в феврале месяце 1897 года».

Справка: По определению Совета Академии от 12 марта минувшего 1897 года магистерская диссертация бывшего преподавателя Тульской духовной семинарии иеромонаха Палладия передана для рассмотрения доценту (ныне экстраординарному профессору) Академии по кафедре общей церковной истории Анатолию Спасскому.

Определили: Возвратить просителю для исправления представленную им в Совет Академии диссертацию, а дело о соискании им степени магистра богословия считать прекращенным.

IX. Отношение Совета Казанской Духовной Академии

—39—

от 17 марта за № 351: «Совет Академии имеет честь покорнейше просить Совет Московской Духовной Академии выслать на двухмесячный срок журнал «Zeitschrift für historische Theologie» за 1871 г., – нужный для научных занятий одного из преподавателей Академии».

Определили: Выслать в Совет Казанской Духовной Академии требуемый журнал на двухмесячный срок.

X. Прошение исправляющего должность доцента по кафедре русской церковной истории Сергея Смирнова:

«Прошу Совет Академии выписать из Императорской Публичной Библиотеки следующие рукописи, нужные мне для занятий:

1) № XLVII, по описанию А. Бычкова. Сборник, составленный из 4-х отрывков, взятых из разных рукописей, в 4 д. л., 219 листов (Древлехр. Погодина, № 1590).

2) № LIV. – Сборник, составленный из трех разных рукописей. В 4 д. л., 327 листов (Древлехр. Погодина, № 1594).

3) Из собрания гр. Ф. А. Толстого, № 62, отд. II. Рукопись, написанная полууставом, в скоропись переходящим, архимандритом Новоспасского монастыря Нифонтом и по его завещанию данная вкладу в Волоколамский Иосифов монастырь. На 365 листах».

Определили: Просить Управление Императорской Публичной Библиотеки выслать в Академию означенные в прошении исправляющего должность доцента Сергея Смирнова рукописи на трехмесячный срок.

XI. Донесение библиотекаря Академии Николая Колосова: «Честь имею донести Совету Академии о следующих пожертвованиях, поступивших в библиотеку:

1. От Высокопреосвященного Сергия, Архиепископа Владимирского – «Полный круг слов на воскресные и праздничные дни», ч. 1, 2 экземпляра.

2. От А. А. Киреева – его брошюра – «По поводу старокатолического вопроса, второй ответ А. Ф. Гусеву».

3. От проф. Академии И.Н. Корсунского – его сочинение: «Перевод LXX и его значение в истории греческого языка и словесности».

4. От проф. Академии С.С. Глаголева – его брошюры:

—40—

а) «Протоиерей Феодор Александрович Голубинский».

б) «Гадания ученых о происхождении мира».

5. От прот. И.Д. Петропавловского – его сочинение: «Общедоступные статьи в защиту христианской веры против неверия», вып. 2-й, ч. 1–2.

6. От проф. М. Красножена – его брошюра: «Старые и новые законы о браке».

7. От свящ. И.В. Ливанского – его брошюры: 1) «Некоторые черты из жизни архимандрита Макария Глухарева», 2) «Архимандрит Макарий Глухарев», 3) «Памяти архим. Макария Глухарева» и 4) «Священномученик Иоанн Кукша».

8. От свящ. Н.А. Воскресенского – его брошюра: «Св. благоверный князь Александр Невский».

9. От свящ. С.Е. Зверева – его брошюра: «Материалы для жизнеописания св. Митрофана, первого епископа Воронежского». Вып. I.

10. От свящ. В. Металлова – его брошюра: «Старинный трактат по истории музыки 1769 г.».

11. Священноцерковнослужителя – «Отношение христианства к науке, государству и культуре, по взгляду православного христианина», 2 экземпляра.

12. От В.И. Кедрова – его брошюра: «Краткое историко-статистическое описание Московской Николаевской, в Дербентском, церкви».

13. От Ф.И. Попова – его брошюра: «Церковная иерархия по учению св. Игнатия Богоносца».

14. От Л. Епифановича – «Записки по обличительному богословию», изд. 4.

15. От М. Милитевича – его брошюра: «Монастир Каленич».

16. От П. Луппова – его брошюра: «Общество вспомоществования учащим и учившим в начальных народных училищах».

17. От проф. Московского университета А.П. Лебедева – его брошюра: «Материальное состояние духовенства в IV, V, VI и VII веках».

18. От и. д. доцента Академии И.М. Громогласова – его брошюра: «Тираспольское дело».

Определили: Благодарить жертвователей,

XII. Отношения: а) Г. Управляющего Центральным

—41—

Статистическим Комитетом, от 30 января и 2 марта, за №№ 240 и 474; б) Г. Ректора Императорского Московского Университета, за № 319; в) Русского Археологического Института в Константинополе, от 11 февраля за № 119; г) Калужской Архивной Комиссии, от 22 февраля и 4 марта, за № 35 и 122; д) Орловской Ученой Архивной Комиссии от 20 февраля за № 14; е) Комиссии по управлению Виленской Публичной Библиотеки, от 10 марта за № 145 и ж) Конторы журнала «Русский Вестник», от 11 февраля за № 90, при которых препровождены в дар Академии различные брошюры и книги.

Определили: Книги и брошюры сдать в фундаментальную академическую библиотеку и благодарить за пожертвование их.

XIII. Записки и. д. инспектора Академии иеромонаха Иннокентия, заслуженных ординарных профессоров П. Цветкова и В. Ключевского, ординарного профессора Г. Воскресенского, экстраординарных профессоров А. Шостьина и А. Спасского, и. д. доцента Павла Соколова и библиотекаря Академии Н. Колосова о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Николаю Колосову выписать для академической библиотеки, по справке с её наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

XIV. Представленный редакцией академического журнала Богословский Вестник отчет о приходе, расходе и остатке сумм редакции за 1897 год.

Справка: Пункты 6 и 7 правил отчетности по изданию «Богословского Вестника»: «По окончании года, не позднее 1-го марта, редакция представляет Совету Академии отчет по приходу и расходу сумм за истекший год и отчет по книжному складу. – Совет Академии, по получении отчетов редакции, избирает комиссию из трех лиц для обревизования приходо-расходных книг редакции и книжных запасов, находящихся в редакционном книжном складе».

Определили: Рассмотрение отчета и обревизование приходо-расходных книг редакции «Богословского Вест-

—42—

ника» и книжных запасов, находящихся в редакционном книжном складе, поручить комиссии из ординарного профессора Григория Воскресенского, экстраординарного профессора Иерофея Татарского и доцента Ивана Попова с тем, чтобы они о последствиях ревизии представили Совету Академии свой доклад.

XV. Рассуждали о назначении премий из процентов с капиталов: а) покойного Высокопреосвященного Митрополита Московского Макарии – за лучшие печатные труды наставников Московской Духовной Академии и лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии и б) покойного Преосвященного Епископа Курского Михаила – за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию.

Справка: 1) В настоящее время в распоряжении Совета Академии имеются следующие премии: а) две, в 485 р. и 462 р. 50 к., – Митрополита Московского Макария, – за лучшие печатные труды наставников Московской Духовной Академии, б) одна, в 291 рубль, его-же – за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии и в) три, по 201 р. каждая, Епископа Курского Михаила – за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию. 2) В собрании Совета Академии 3 февраля текущего года на соискание премий Митрополита Московского Макария в 485 р. и 462 р. 50 к. представлены были сочинения экстраординарных профессоров Академии а) Василия Кипарисова под заглавием «О церковной дисциплине», Сергиев Посад, 1897 г. и б) Василия Соколова под заглавием: «Иерархия англиканской епископальной церкви», Сергиев Посад, 1897 г. – На соискание премий Епископа Курского Михаила в том же собрании Совета представлены сочинения: экстраординарного профессора Академии Ивана Корсунского под заглавием: «Перевод LXX. Его значение в истории греческого языка и словесности» (на двойную премию) и ординарного профессора Митрофана Муретова под заглавием: «Церковно-практическое и научно-богословское значение славянского перевода Нового Завета в труде Святителя Алексия, Митрополита Киево-Московского и Всероссийского». – Право на соискание премии Митрополита Московского Ма-

—43—

кария в 291 рубль за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии призвано за доцентом Академии Иваном Поповым, смотрителем Жировицкого духовного училища Петром Полянским и преподавателем Витебской духовной семинарии Никандром Тихомировым. 3) Правил о присуждении премий Митрополита Московского Макария, утвержденных Святейшим Синодом, – а) п.п. 1–6: «Проценты разделяются на четыре премии, первая в 500 руб. за лучшие печатные труды наставников Московской Духовной Академии, вторая в 500 руб. за лучшие магистерские сочинения воспитанников Московской Духовной Академии, третья и четвертая по 100 руб. за лучшие сочинения студентов Московской Духовной Академии, написанные ими в течение первых трех курсов. Первой премии удостаиваются сочинения, составляющие значительное приобретение или для науки вообще, или, по крайней мере, для русской научной литературы, которые могут быть или оригинальными исследованиями, или переводами, если только для перевода избраны сочинения важные для науки и не малые по объему, преимущественно сочинения, написанные на древних языках. В случае, если в каком-нибудь году не окажется сочинения, вполне удовлетворяющего указанным в предыдущем § условиям, премия в 500 руб. может быть разделена на две по 250 руб., которые выдаются также за печатные труды, имеющие значительное научное достоинство, но менее капитальные. Второй премии (в 300 руб.) удостаиваются лучшие из сочинений, написанных на степень магистра, если эта степень получена в Московской Духовной Академии, и если автор сочинения окончил курс в сей же Академии. Воспитанники Академии, получившие за свое кандидатское сочинение премию Преосвященного Митрополита Литовского Иосифа (в 165 р.) или премию протоиерея Невоструева (в 200 р.), уже не имеют права на получение премии Преосвященного Митрополита Макария за свое магистерское сочинение, если оно составляет только переделку кандидатского. Сочинения, написанные на степень магистра, хотя бы авторы их состояли в числе наставников Московской Духовной Академии, не могут быть представляемы на первую премию, ни полную, ни половинную, а только на вторую; а сочи-

—44—

нения, написанные ими на степень доктора, могут». б) п.п. 10–11: «Ежегодно в январском заседании Совета каждый член Совета может предложить, какое из сочинений, напечатанных наставниками Московской Духовной Академии в прошедшем году, он считает заслуживающим премии, причем он должен представить письменное указание главнейших достоинств сочинения. В том же заседании решается вопрос, какие из сочинений, за которые в прошедшем году авторы их удостоены в Московской Духовной Академии степени магистра, могут быть, сообразно с изложенными в §§ 4 и 5 условиями, допущены к соисканию премии», в) п.п. 13–16: «Чрез два месяца после январского заседания Совета в мартовском заседании происходит обсуждение достоинства представленных на премию сочинений и присуждение самых премий. Если в распоряжении Совета есть сумма для того, чтобы назначить кроме полной премии половинную, то Совет может в том же заседании назначить за сочинение, второе по достоинству, половинную премию. В том же заседании Совета решается вопрос, какое из сочинений, написанных на степень магистра, заслуживает премии. Означенные постановления Совета, на основании § 81 лит. б академического устава, представляются на утверждение Епархиального Преосвященного». 4) Положения о премии Преосвященного Михаила, Епископа Курского, утвержденного Святейшим Синодом – а) §§ 3–7: «Премию назначает Совет Московской Духовной Академии с утверждения Его Высокопреосвященства Митрополита Московского. На соискание премии поступают, согласно завещанию, печатные сочинения по Священному Писанию. На соискание премии поступают только те сочинения, которые принадлежат или преподавателям Московской Духовной Академии, или лицам, получившим воспитание в сей Академии. Премии может быть удостоено сочинение и в том случае, если автор получил за свое произведение какую-либо другую меньшую премию; если же он получил премию большую, то его сочинение не может быть удостоено премии Епископа Михаила. Сочинения поступают на соискание премии только следующим порядком: ежегодно ко времени январского заседания Совета, каждый

—45—

преподаватель Академии может внести в Совет, чрез Председателя Совета, предложение, какое из сочинений, напечатанных в прошедшем году, он находит заслуживающим премии, при чем представляет письменное указание достоинств сочинения», б) §§ 9‒11: «В мартовском заседании Совета происходит обсуждение достоинств сочинений, представленных на соискание премии, и присуждение премии. Если в каком-нибудь году не будет предложено сочинений на соискание премий или если предложенные сочинения не будут удостоены премии, то премия отлагается до будущего года. Премия, оставшаяся от предыдущего года, может быть соединена, по усмотрению Совета, с премией текущего года и составившаяся из двух премий сумма в 500 руб. может быть присуждена за одно сочинение, но более 500 руб. не может быть назначено в премию за сочинение». 5) По собрании о. Ректором Академии голосов членов Совета оказалось, что премия Митрополита Московского Макария в 462 р. 50 коп., на соискание которой представлено было сочинение экстраординарного профессора Академии Василия Соколова, присуждена ему большинством голосов, остальные премии – единогласно.

Определили; 1) Премию из процентов с капитала Митрополита Московского Макария за лучшие печатные труды наставников Академии в 485 руб. назначить ординарному профессору Василию Кипарисову; таковую же премию в 462 руб. 50 коп. – экстраординарному профессору Василию Соколову, премию Митрополита Московского Макария за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии в 291 руб. – доценту Академии Ивану Попову, премии Епископа Курского Михаила за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию – экстраординарному профессору Ивану Корсунскому (двойную – в 402 руб.) и ординарному профессору Митрофану Муранову (в 201 руб.). 2) Постановление сие представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

XVI. По случаю приближающегося окончания учебного года рассуждали о вызове воспитанников духовных семинарий в состав нового (LVII) академического курса и о назначении предметов поверочного испытания.

—46—

Справка: 1) § 109 устава духовных академий: «Совет Академии пред началом академического года, по расчислении, сколько из каждой семинарии предполагается нужным вызвать лучших воспитанников в состав нового академического курса, представляет, в определенном по § 81 порядке, Святейшему Синоду о вызове таковых в Академию и вместе с сим объявляет об имеющем быть приеме в Академию для желающих поступить в оную». 2) По определению Святейшего Синода от 4 мая – 3 июня 1887 года для каждого курса Академии положено по 30 казенных вакансий. 3) По § 81 лит. а п. 1 устава духовных академий «назначение предметов поверочного испытания при приеме в студенты Академии» значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии.

Определили: 1) В состав нового академического курса вызвать на казенный счет из семинарий: Рязанской, Тульской и Ярославской – по два воспитанника из каждой; из Вифанской, Владимирской, Вологодской, Воронежской, Калужской, Костромской, Московской, Нижегородской, Новгородской, Орловской, Смоленской, Тамбовской, Тифлисской и Харьковской – по 1 воспитаннику из каждой, всего 20 воспитанников, а остальные 10 вакансий предоставить волонтерам. 2) Предназначение сие представить, установленным порядком, на благоусмотрение Святейшего Синода. 3) Об имеющем быть приеме в Академию для желающих поступить в оную напечатать объявление в «Церковных Ведомостях», издаваемых при Святейшем Синоде. 4) Устные испытания произвести в начале будущего учебного года по Священному Писанию Ветхого Завета (книги учительные и пророческие), общей (до разделения церквей) и русской (до учреждения Святейшего Синода) церковной истории, греческому языку и одному из новых языков, по выбору экзаменующихся; для письменных упражнений дать три темы: по нравственному богословию, обличительному богословию и словесности.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего Владимира, Митрополита Московского и Коломенского: «1898 г. Апреля 12. Утверждается». –

—47—

20 апреля 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии архимандрита Арсения, исправляющий должность Инспектора иеромонах Иннокентий и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Кипарисова, И. Татарского и А. Спасского, не присутствовавших по болезни, и А. Введенского, находящегося в заграничной командировке.

Слушали: I. Резолюцию Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего Владимира, Митрополита Московского и Коломенского, последовавшую на журнале Совета Академии за 23 марта текущего года: «1898 г. Апреля 12. Утверждается». –

Справка: В ст. XV означенного журнала изложено было определение Совета Академии о назначении премий: а) Митрополита Московского Макария за лучшие печатные труды наставников Московской Духовной Академии в 485 руб. и 462 руб. 50 коп. – ординарному профессору В. Кипарисову (в 485 руб.) и экстраординарному профессору В. Соколову (в 462 руб. 50 коп.); б) Митрополита Московского Макария за лучшие магистерские сочинения воспитанников Академии в 291 рубль – доценту Ивану Попову и в) Епископа Курского Михаила за лучшие печатные труды наставников и воспитанников Академии по Священному Писанию – ординарному профессору Митрофану Муретову (в 201 руб.) и экстраординарному профессору Ивану Корсунскому (в 402 руб.).

Определили: О состоявшемся утверждении определения Совета о назначении премий сообщить Правлению Академии для зависящих распоряжений.

II. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 23 марта текущего года за № 1766: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 18 марта 1898 года докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Николай Березовский определен на должность помощника инспектора в Иркутскую духовную семинарию».

б) от 30 марта за № 2022: «По утвержденному Г. Синодальным Обер-Прокурором 25 марта 1898 года

—48—

докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской Духовной Академии Евгений Воскресенский определен на должность учителя географии и арифметики в Суздальское духовное училище».

К сему Канцелярия Обер-Прокурора присовокупляет, что об ассигновании следующих упомянутым лицам, по положению, денег сообщено Хозяйственному Управлению при Святейшем Синоде.

Справка: По распоряжению о. Ректора Академии кандидатам Н. Березовскому и Е. Воскресенскому дано знать о состоявшемся назначении их на духовно-учебную службу.

Определили: Припять к сведению.

III. Ведомость о. Ректора Академии о пропущенных наставниками Академии лекциях в марте месяце текущего года, из которой видно, что а) ординарный профессор Василий Кипарисов опустил 7 лекций, доцент Иван Попов – 3 лекции, экстраординарные профессора Василий Соколов, Иерофей Татарский и Анатолий Спасский, доценты Василий Мышцын и Иван Андреев, исправляющие должность доцента Павел Соколов и Илья Громогласов и временный преподаватель истории философии заслуженный профессор Петр Казанский – по 2 лекции – по болезни; б) доцент и лектор английского языка Василий Мышцын – 10 лекций – по нахождению в отпуску.

Определили: Ведомость напечатать вместе с журналами Совета Академии.

IV. Донесение комиссии (в составе ординарного профессора Академии Григория Воскресенского, экстраординарного профессора Иерофея Татарского и доцента Ивана Попова), ревизовавшей, по поручению Совета Академии от 23 марта текущего года, кассу, приходо-расходные книги и другие документы редакции Богословского Вестника и рассматривавшей отчет редакции за 1897 год:

«Честь имеем донести Совету Академии, что мы произвели ревизию кассы и приходо-расходных книг редакции «Богословского Вестника», равно рассмотрели отчет за 1897 год, составленный редакцией, и нашли следующее: 1) Все процентные бумаги редакции, равно как и наличные деньги, которые должны быть по отчету, находятся в целости. 2) Отчет за 1897 год составлен редакцией

—49—

согласно с приходо-расходными книгами. 3) Шнуры и печати приходо-расходных книг находятся в целости. Неправильности записей и неточности постраничных итогов исправлены, и исправления эти оговорены и объяснены за подписью секретаря редакции. Другие недосмотры и неточности указаны комиссией к исправлению, таковы №№ 603 и 664 по кассовой книге расхода или ^II/₁₁ и ^III/₂₇ по вспомогательной книге расхода, таковы же №№ 3, 99, 100 и др. V-го счета вспомогательной книги расхода. 4) Редакционные суммы расходовались правильно. 5) Для всех крупных расходов и почти для всех мелких расходов имеются оправдательные документы».

Определили: Принять к сведению.

V. Прошение ординарного профессора Академии по кафедре гомилетики и истории проповедничества Василия Кипарисова:

«Тяжкая болезнь лишает меня не только возможности продолжать службу при Академии, но и обходиться без постоянного постороннего ухода. Посему покорнейше прошу Совет Академии об исходатайствовании мне увольнения от занимаемой мною должности ординарного профессора Академии и назначения мне, за почти двадцатичетырехлетнюю службу по духовно-учебному ведомству, полного оклада пенсии в 3000 рублей по сокращенному сроку, а также – единовременного пособия моему семейству».

Справка: 1) На основании действующих законоположений по инспекторской части гражданского ведомства о служебных переменах по должностям V и VI классов, для внесения их в общий Высочайший приказ, подлежащие начальства, от которых, по силе действующих законов, зависит назначение на должности или увольнение от оных, входят с представлениями непосредственно в Инспекторский Отдел Собственной Его Императорского Величества Канцелярии; причем к представлениям прилагаются ведомости со сведениями о лице назначаемом на должность или увольняемом от оной, по установленной форме. 2) По § 81 лит. в п. 5 устава духовных академий увольнение профессоров от занимаемых ими должностей значится в числе дел Совета Академии, представляемых, чрез Епархиального Преосвященного, в Святейший Си-

—50—

нод. 3) По § 94 лит. в. п. 5 (примечание) того же устава дела о назначении пенсий и пособий служащим при Академии представляются Правлением Академии Епархиальному Преосвященному для надлежащих сношений с Обер-Прокурором Святейшего Синода.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об увольнении ординарного профессора по кафедре гомилетики и истории проповедничества Василия Кипарисова от службы при Академии с правом ношения в отставке мундира, занимаемой им должности присвоенного; при сем приложить требуемые законом сведения о профессоре Кипарисове для представления их в Инспекторский Отдел Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. 2) Дело об исходатайствовании профессору Кипарисову пенсии передать в Правление Академии.

VI. Прошение экстраординарного профессора Академии по кафедре введения в круг богословских наук Сергея Глаголева:

«Разрабатывая постепенно преподаваемую мною науку, я последние годы преимущественно занимался изучением религии, как исторической действительности. Это изучение постоянно убеждало меня в двух – одной глубоко отрадной и другой весьма грустной – истинах: 1) что история религий, как наука, дает обильный и глубоко-назидательный апологетический материал и 2) что издающиеся на русском языке книги по истории религий скорее могут отвести от религии, чем привести к ней. Среди западных произведений различного направления я находил сочинения высокой научной ценности, которые, казалось, неумолимой и неотразимой логикой фактов должны склонять читателя к признанию библейских и христианских истин, но из богатой сокровищницы запада на русском языке я встречал переведенными по большей части рационалистические курсы, в которых все религии трактовались как естественные, при чем особенно странно излагались учение Ветхого Завета и христианство, в отделе о которых незнание предмета и условия цензуры обыкновенно заставляли переводчика превращать рационалистический оригинал в кощунственную бессмыслицу. Обилие книг по истории ре-

—51—

лигий, явившихся на нашем книжном рынке в последнее время (Мензиса, Барта, Гельвальда, Шантепи-де-ла Соссэ и др.), дает отрадную уверенность, что в русском образованном обществе существуют религиозные запросы, но содержание книг открывает, что эти добрые запросы удовлетворяются дурными ответами и что алчущим истины вместо хлеба предлагается камень. Много нужно работы и много рабочих сил, чтобы на смену указываемых книг или, по крайней мере, вместе с ними выдвинуть ряд исследований по истории религий, написанных в духе православия и со всею силою современного знания. Но пред этою работою нельзя отступать и ею нельзя медлить. Ложное освещение, в котором представляются русским читателям религиозные судьбы человечества, не может не вести к соблазнам. Но горе не только тем, чрез кого приходят соблазны, но и тем, кто их попускает! Занимаемая мною кафедра налагает на меня особенную обязанность бороться с таковыми соблазнами, и я был бы глубоко счастлив, если бы в доброе и нужное дело распространения правильных взглядов на религию и её судьбы мог бы вложить – хотя бы и крайне малую – лепту.

Занимаясь уже несколько лет составлением курса по истории религий, я теперь прихожу к заключению, что с научной стороны мой труд может быть выполнен удовлетворительно лишь при тех пособиях и средствах, которые представляют западные университеты, библиотеки и музеи (особенно разумею Парижский музей Гимэ). У нас имеется очень мало пособий по истории религий (в Московской Дух. Академии нет даже полного собрания sacred book of the east, не говоря о других изданиях книг востока, нет специальных журналов, по многим религиям совсем нет исследований), в России нет музеев по истории религий и ни в одном учебном заведении эта история не преподается, как особая наука. Без преувеличения можно сказать, что в России по этой науке мало руководств и почти нет руководителей. Вот почему, полагаю, понятно мое желание обратиться за теми и другими на запад, где, надеюсь, при усиленных занятиях в течение года я успел бы извлечь, по крайней мере, то, что мне существенно необходимо.

—52—

Я желал бы работать за границей в течение следующего 189⁸/₉ учебного года. Распределение учебных занятий на этот год в Академии, осмеливаюсь думать, может быть произведено так, что прекращение чтений по введению в круг богословских наук не отразится вредным образом на ходе учебного дела. Введение в круг богословских наук в Московской Духовной Академии преподается на первом курсе, но весьма удобно преподавание этой науки временно или навсегда перенесть на второй курс, заместив его на первом какой-нибудь из отраслей философских или вообще светских наук, теперь преподаваемых на втором. Если такое перемещение будет произведено в имеющем наступить учебном году, то тогда само собою введение в богословие не должно будет преподаваться в течение года, так как студенты, которые перейдут на второй курс, его уже прослушали, а на первом оно не будет входить в состав преподаваемых предметов. Правда, такое перемещение может повлечь за собою усиление труда одного из наставников, но я готов с величайшею охотою по возвращении в Академию соответствующим образом облегчить его труд.

В виду всего вышеизложенного я почтительнейше прошу Совет Академии ходатайствовать пред высшею духовною властью о командировании меня на следующий учебный год за границу для изучения истории религий и вместе с тем усердно прошу об исходатайствовании мне возможного пособия для проезда и жизни за границей».

Определили: Признавая просьбу экстраординарного профессора Сергея Глаголева заслуживающею уважения и находя, что от заграничной командировки его для учебного дела в Академии не представляется никаких неудобств, просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об увольнении профессора Глаголева на будущий 189⁸/₉ учебный год с научною целью за границу и об отпуске ему, сверх получаемого им по службе содержания, пособия на поездку в размере, какой благоугодно будет определить Святейшему Синоду.

VII. Доклад секретаря Совета Николая Всехсвятского: «Честь имею доложить Совету Академии, что инспектор Новгородской духовной семинарии иеромонах Евдоким и

—53—

преподаватель Кишиневской духовной семинарии Сергей Маргаритов, магистерские диссертации которых по определениям Совета Академии от 7 июня и 30 октября минувшего 1897 года допущены были к печатанию, представили по 50 экземпляров напечатанных диссертаций, как это требуется § 32 Положения об испытаниях на ученые степени».

Определили: 1) Допустить инспектора Новгородской духовной семинарии иеромонаха Евдокима и преподавателя Кишиневской духовной семинарии Сергея Маргаритова к защищению их диссертаций на степень магистра богословия. 2) Официальными оппонентами при защите диссертации иеромонахом Евдокимом назначить ординарного профессора Митрофана Муретова и экстраординарного профессора Ивана Корсунского, а при защите диссертации преподавателем Маргаритовым – экстраординарных профессоров Василия Соколова и Иерофея Татарского. 3) Предоставить о. Ректору Академии войти в соглашение с магистрантами относительно дня коллоквиума и пригласить к участию в нём посторонних лиц.

VIII. Отношение Совета Казанской Духовной Академии от 30 марта текущего года за № 446:

«Возвращая при сем две рукописи Волоколамской библиотеки, за №№ 131 и 217, Совет Казанской Духовной Академии честь имеет выразить искреннюю благодарность Совету Московской Академии за присылку означенных рукописей и покорнейше просить о получении их не оставить уведомлением».

Определили: Рукописи сдать в фундаментальную академическую библиотеку, а о получении их Совет Казанской Духовной Академии уведомить.

IX. Записки ординарных профессоров Г. Воскресенского и Н. Заозерского, доцента И. Андреева и исправляющего должность доцента П. Тихомирова о выписке книг, которые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Определили: Поручить библиотекарю Николаю Колосову выписать для академической библиотеки, по справке с её наличностью, означенные в записках книги и о последующем представить Правлению Академии.

—54—

X. Прошение на имя о. Ректора Академии студента II-го курса Академии Александра Левитского:

«Покорнейше прошу Вас, Ваше Высокопреподобие, дозволить мне не держать экзамена по русской гражданской истории и новой гражданской истории, так как я уже выдержал экзамены по этим предметам прошлый год в Казанской Духовной Академии, тем более, что в нынешний учебный год мне приходится держать экзамен, вместе с первым курсом, по еврейскому языку. Ко всему этому осмеливаюсь присоединить, что, вследствие бывшего у меня великим постом воспаления легких и плеврита, я ощущаю до сих пор слабость своих сил. Поэтому Ваше разрешение – не держать мне экзаменов по вышеупомянутым предметам – было бы большим облегчением для меня, что, несомненно, окажет благотворное влияние на мое здоровье».

Справка; 1) Студент Александр Левитский переведен из Казанской Духовной Академии в Московскую в начале текущего учебного года. 2) В ведомости об успехах и поведении Левитского за 1-й курс, присланной при отношении Совета Казанской Духовной Академии от 24 июля 1897 года за № 1056, познания Левитского отмечены: а) по русской гражданской истории – баллом 5 и б) по новой гражданской истории – баллом 5‒.

Определили: Освободить студента II курса Александра Левитского от сдачи экзаменов по русской гражданской истории и новой гражданской истории, пройденным им в Казанской Духовной Академии, предоставив ему, взамен того, держать испытание по еврейскому языку вместе со студентами I курса Московской Духовной Академии.

XI. Занимались составлением расписания переводных и выпускных испытаний студентов Академии в текущем 189⁷/₈ учебном году.

Справка: 1) §§ 130 и 131 устава духовных академий: «В конце каждого учебного года производятся испытания студентов в знании преподаваемых им наук. Испытания производятся посредством комиссий, особо назначаемых для сего Советом из преподавателей Академии». 2) По § 81 лит. б. п. 2 того же устава: «назначение времени и порядка испытаний в Академии» значится в

—55—

числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного.

Определили: Расписание испытаний студентов Академии представить на Архипастырское благоусмотрение и утверждение Его Высокопреосвященства.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Апр. 28. По ст. V и VI, Согласен ходатайствовать. Прочее утверждается».

27 мая 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии архимандрита Арсения, исправляющий должность инспектора иеромонах Иннокентий и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, П. Цветкова и Г. Воскресенского, не присутствовавших по семейным обстоятельствам, В. Кипарисова и И. Корсунского, не присутствовавших по болезни, и А. Введенского, находящегося в заграничной командировке.

В собрании сем преподаватель Кишиневской духовной семинарии, кандидат богословия, Сергей Маргаритов защищал представленную им на соискание степени магистра богословия диссертацию под заглавием: «Лютеранское учение в его историческом развитии при жизни Мартина Лютера». Кишинев, 1898 г. Официальными оппонентами были: экстраординарный профессор по кафедре истории и разбора западных исповеданий Василий Соколов и экстраординарный профессор по кафедре теории словесности и истории иностранных литератур Иерофей Татарский.

По окончании коллоквиума, Ректор Академии, собрав голоса, объявил, что Совет единогласно признал защиту магистрантом его диссертации удовлетворительною.

Справка: 1) По § 136 устава духовных академий «кандидаты удостаиваются степени магистра богословия не иначе, как по напечатании сочинения и удовлетворительном защищении его в присутствии Совета и приглашенных Советом сторонних лиц (коллоквиуме)». 2) По § 81 лит. в. п. 6 того же устава удостоение степени магистра богословия значится между делами Совета Академии, представляемыми, чрез Епархиального Преосвященного, на утверждение Святейшего Синода.

—56—

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении преподавателя Кишиневской духовной семинарии, кандидата богословия, Сергея Маргаритова в степени магистра богословия. 2) Представить Его Высокопреосвященству и в Святейший Синод по экземпляру диссертации кандидата Маргаритова и копии с отзывов о ней профессоров Василия Соколова и Иерофея Татарского.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Июня 7. Согласен ходатайствовать».

2 июня 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии архимандрита Арсения, исправляющий должность инспектора иеромонах Иннокентий, и члены Совета Академии, кроме профессоров: В. Ключевского, В. Кипарисова, И. Татарского и А. Шостьина, не присутствовавших по болезни, П. Цветкова, Г. Воскресенского и А. Спасского, не присутствовавших по семейным обстоятельствам, и А. Введенского, находящегося в заграничной командировке.

В собрании сем инспектор Новгородской духовной семинарии, кандидат богословия, иеромонах Евдоким защищал представленную им на соискание степени магистра богословия диссертацию под заглавием: «Св. Апостол и Евангелист Иоанн Богослов. Его жизнь и благовестнические труды. Опыт библейско-исторического исследования». Сергиев посад, 1898 года. Официальными оппонентами были: ординарный профессор по кафедре Священного Писания Нового Завета Митрофан Муретов и экстраординарный профессор по кафедре греческого языка и его словесности Иван Корсунский.

По окончании коллоквиума, Ректор Академии, собрав голоса, объявил, что Совет единогласно признал защиту магистрантом его диссертации удовлетворительною.

Справка: §§ 136 и 81 лит. в п. 6 устава духовных академий.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высоко-

—57—

преосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении инспектора Новгородской духовной семинарии, кандидата богословия, иеромонаха Евдокима в степени магистра богословия. 2) Представить Его Высокопреосвященству и в Святейший Синод по экземпляру диссертации кандидата иеромонаха Евдокима и копии с отзывов о ней профессоров Митрофана Муретова и Ивана Корсунского.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «1898 г. Июня 9. Принимаю на себя ходатайство и вместе с сим ходатайствую».

8 июня 1898 года

Присутствовали, под председательством Ректора Академии архимандрита Арсения, исправляющий должность инспектора иеромонах Иннокентий и члены Совета Академии, кроме профессоров В. Кипарисова и М. Муретова, не присутствовавших по болезни, и А. Введенского, находящегося в заграничной командировке.

Слушали: I. а) Внесенные председателями комиссий, производивших испытания студентов I-го курса Академии, списки с отметками баллов по ответам, данным ими на испытаниях, и сочинениям, написанным ими в течение учебного года. – По рассмотрении сих списков оказалось, что из 53 студентов I-го курса (студенты Петр Соколов и граф Георгий Доррер уволены были Правлением Академии из числа студентов I-го курса по прошениям, – пред началом испытаний) 10 имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям балл не менее 4½, 26 – не менее 4, 16 – не менее 3 и 1 (сербский уроженец) – 2,47. Неудовлетворительные баллы имеют студенты (иностранные уроженцы): Евангел Саригиани: на устном испытании по введению в круг богословских наук – 2+, на семестровом сочинении по библейской истории – 2½ и на проповеди – 2½, – и Лука Иокич: на устных испытаниях по введению в круг богословских наук, еврейскому языку, древней гражданской истории и французскому языку – 2, по латинскому языку – 1 и на семестровом сочинении по библейской истории 2½.

б) Представленный исправляющим должность инспек-

—58—

тора Академии иеромонахом Иннокентием и рассмотренный Правлением Академии список студентов I-го курса с обозначением баллов по их поведению. В этом списке поведение 39-ти студентов обозначено баллом 5, 13-ти баллом 5‒ и 1-го баллом 4.

Справка: 1) По §§ 132‒134 устава духовных академий: «По окончании испытаний, на каждом курсе составляется Советом список студентов по успехам и поведению… При определении сравнительного достоинства студентов и составлении списка их принимаются во внимание сочинения, устные ответы и поведение. Примечание. При составлении списка новые языки в общий счет предметов не вводятся. – В случае неуспешности, зависевшей единственно от болезни, студенты могут быть оставляемы, с разрешения Совета, на второй год в том или другом курсе, но один только раз в продолжении четырехлетнего академического курса». – 2) Правил касательно значения неудовлетворительных баллов по ответам и сочинениям студентов Академии § 4-й: «О студенте, получившем балл ниже 2 по одному предмету, или два балла, ниже 2½, или, наконец, балл 2½ по трем предметам, доносится Совету Академии, который, приняв в соображение все имеющиеся о данном студенте сведения, входит в суждение о том, оставить-ли его в Академии, или уволить по неуспешности. 3) Определением Святейшего Синода от ^{11-го марта}/_{9-го апреля} 1869 г., согласно с Высочайшим повелением, постановлено: «поставить в известность начальствам всех духовно-учебных заведений, чтобы они поступающим в эти заведения иностранцам оказывали возможное снисхождение как на приемных и выпускных экзаменах, так и во время прохождения наук, не стесняясь требованиями уставов сих заведений». 4) По § 81 лит. а п.п. 4‒5 устава духовных академий «составление списков студентов после испытаний и перевод студентов из курса в курс» значится в числе дел, окончательно решаемых самим Советом Академии.

Определили: 1) Принимая во внимание сравнительное достоинство сочинений, устных ответов и поведения студентов I курса, перевести их в следующий, II-й, курс

—59—

в таком порядке: 1) Мишина Александра, Коновалова Дмитрия, Яворского Василия, Постникова Петра, 5) Бенеманского Михаила, Виноградова Анатолия, Левитова Павла, Гординского Федора, Сахарова Сергея, 10) Голубева Виктора, Высоцкого Николая, Виноградова Михаила, Попова Павла, Златова Гавриила, 15) Кантова Владимира, Богданова Александра, Краснопевцева Алексея, Добромыслова Павла, Чистилина Дмитрия, 20) Лавровского Федора, Покровского Сергея, Невского Михаила, Титова Михаила, Запольского Андрея, 25) Горского Михаила, Любинского Александра, Триумфова Александра, Покровского Михаила, Якимова Григория, 30) Зорина Петра, Моисеева Николая, Гапонова Сергея, Холмогорова Дмитрия, Троицкого Ивана, 35) Габараева Константина, Овчинникова Василия, Отрезова Ивана, Афанасьева Матфея, Дмитриева Николая, 40) Доброгаева Павла, Горского Дмитрия, Олесницкого Вениамина, Поспелова Николая, Алфеева Аркадия, 45) Покровского Василия, Грота Иустина, Соловьева Ивана, Романова Виктора, Евстратиадиса Федора; 50) Платона иеромонаха и 51) Беха Валериана. 2) В виду требований, изложенных в определении Святейшего Синода от ^{11 марта}/_{9 апреля} 1869 года, – греческого уроженца Евангела Саригиани также удостоить перевода во II-й курс и дать соответствующее его успехам и поведению место в списке, а сербского уроженца Луку Иокича по вниманию к тому, что неудовлетворительные познания его в предметах академического курса, обнаруженные на испытаниях, могли зависеть от недостаточного знания им русского языка, – оставить в I курсе на второй год.

II. а) Внесенные председателями комиссий, производивших испытания студентов II курса, списки с отметками баллов по ответам, данным ими на испытаниях, и сочинениям, написанным ими в течение учебного года. – По рассмотрении сих списков оказалось, что из 46 студентов II курса – 9-ть имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям балл не менее 4½, 17-ть – не менее 4 и 15-ть – не менее 3. Студент Николай Величкин не держал устного испытания по истории философии; Парфений Грузинов – по патристике, общей церковной истории, истории философии и русской гражданской истории;

—60—

Сергей Смирнов и Николай Фаминский – по патристике, общей церковной истории, библейской археологии, истории философии и русской гражданской истории; а студент Евстафий Пиотухович не держал устных испытаний по всем предметам II курса. – Из студентов, выдержавших полное испытание, неудовлетворительные баллы имеют: Арбеков Николай – на семестровых сочинениях по патристике и библейской археологии – 2½ и по русскому языку 2; Грацианский Дмитрий – на семестровых сочинениях по патристике и библейской археологии – 2; Соболев Александр – на семестровом сочинении по библейской археологии –1 и на устном испытании по Священному Писанию Ветхого Завета 2‒; Пампулов Иван (болгарский уроженец) – на устном испытании по Священному Писанию Ветхого Завета – 2– и на семестровых сочинениях по патристике и библейской археологии – 2+; Попович Савва (черногорский урожденец) – на устных испытаниях: по Священному Писанию Ветхого Завета – 2– и патристике – 2½.

б) Представленный исправляющим должность инспектора Академии иеромонахом о. Иннокентием и рассмотренный Правлением Академии список студентов II курса с обозначением баллов по их поведению. В этом списке поведение 29-ти студентов обозначено баллом 5, 7-ми баллом 5‒, 1-го баллом 5=, 7-ми баллом 4 и 2-х баллом 3.

в) Прошения на имя о. Ректора Академии студентов II курса:

1) Николая Величкина: «Не будучи в состоянии по расстроенному здоровью держать экзамена по истории философии 2-го июня сего 189⁷/_s учебного года, осмеливаюсь покорнейше просить Ваше Высокопреподобие дозволить мне держать экзамен по означенному предмету по истечении каникул – в начале будущего 189⁸/₉ учебного года».

2) Парфения Грузинова: «Не держав своевременно устных испытаний по общей церковной истории, патристике, русской гражданской истории и истории философии вследствие сильного нервного расстройства, выражающегося главным образом в бессоннице и головной боли, я покорнейше прошу Ваше Высокопреподобие разрешить мне держать их в августе месяце сего 1898 года. При сем прилагаю

—61—

свидетельство, выданное мне врачом академической больницы от 3-го июня сего 1898 года за № 22».

3) Сергея Смирнова: «Вследствие сильного нервного расстройства я не имею никакой возможности продолжать занятия для подготовки к устным испытаниям. В виду этого честь имею просить Вас, Ваше Высокопреподобие, перенести устные испытания по тем предметам, по которым не дозволяет держать их моя болезнь, на август месяц сего года. К сему прошению прилагаю свидетельство академического врача о моей болезни».

4) Николая Фаминского: «Честь имею заявить Вам, Ваше Высокопреподобие, что по болезни я не могу продолжать своих занятий, и в виду этого прошу Вас допустить меня к экзаменам по тем предметам, по которым я не мог сдать их своевременно, в августе месяце сего года. При сем прошении прилагаю свидетельство академического врача о состоянии моего здоровья».

5) Евстафия Пиотуховича: «Неудовлетворительное состояние своего здоровья я почувствовал с самого начала сего 1898 года. В январе месяце я, находясь дома в отпуске, пользовался медицинскими советами местного сельского врача. Две недели лечения восстановили несколько мои силы, и, уверенный лечившим меня врачом в полном здоровье, я явился из отпуска в Академию. Но на самом деле оказалось, что здоровье мое не было восстановлено совершенно. Действительно, в последнее время я стал чувствовать еще больший, чем прежде, упадок сил и, воспользовавшись данным мне отцом Инспектором отпуском, решил посоветоваться о состоянии своего здоровья с людьми вполне авторитетными. Я явился в клинику. Осмотревшие меня доктора сообщили, что мне необходим полный покой от умственного и физического труда, и что здоровье мое находится в опасности и требует продолжительного и умелого лечения. Когда я выразил желание остаться в клинике, мне заявили, что это невозможно в вину того, что с первого мая клиники закрываются и что вместо клиники я должен лечиться в одной из лучших больниц г. Москвы, где условия лечения более приближаются к таковым же условиям клиники. Как на лучшую больницу, мне указали на

—62—

первую городскую больницу, где я в настоящее время и нахожусь. Поэтому, не будучи в состоянии явиться в Академию до полного выздоровления, имею честь покорнейше просить Ваше Высокопреподобие разрешить мне держать экзамены после каникул. При сем прилагаю выданное мне из первой Московской городской больницы удостоверение в том, что я действительно нахожусь на излечении в названной больнице с 28 апреля сего 1898 года».

Справка: Указом Святейшего Синода от 16 января 1891 г., за № 212 Совету Академии вменено в обязанность дозволять студентам перенесение устных экзаменов на после-каникулярное время только в самых уважительных случаях и не иначе, как с особого в каждом отдельном случае разрешения Его Высокопреосвященства.

Определили: 1) Принимая во внимание сравнительное достоинство сочинений, устных ответов и поведения студентов II курса, перевести их в следующий, III-й, курс в таком порядке: 1) Минина Петра, Платонова Александра, Смирнова Алексея, Попова Иосифа, 5) Малинина Алексея, Парского Николая, Максимова Василия, Любомудрова Георгия, Стыранкевича Виталия, 10) Румянцева Николая, Приклонского Николая, Левитского Павла, Алексинского Федора, Бондаря Симеона, 15) Зеленцова Василия, Третьякова Василия, Бугославского Петра, Зерцалова Григория, Артамонова Петра, 20) Федоровского Всеволода, Успенского Павла, Шипулина Владимира, Левитского Александра, Червинского Агафона, 25) Суворовского Александра, Протопопова Петра, Купленского Александра, Бутомо Павла, Братановского Александра, 30) Другова Александра, Ивановского Михаила, Шувалова Дмитрия, Беляева Владимира, Лилеева Михаила, 35) Федорова Ивана и 36) Рудакова Ивана. 2) Имея в виду, что а) студенты Николай Арбеков и Дмитрий Грацианский получили неудовлетворительные баллы на семестровых сочинениях, как видно из рецензий на них наставников Академии, не за небрежность работы, а вследствие не надлежаще-одностороннего понимания ими тем означенных сочинений; б) студент Александр Соболев сочинение по библейской археологии написал неудовлетворительно вследствие бо-

—63—

лезни, неоднократно заставлявшей его обращаться к помощи академического врача, а в) к Ивану Пампулову и Савве Поповичу, как студентам-иностранцам, применяя требования, изложенные в определении Святейшего Синода от ^{11 марта}/_{9 апреля} 1869 г., – всех их также перевести в III курс и дать соответствующие их успехам и поведению места в списке. 3) Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении дозволить студентам Николаю Величкину, Парфению Грузинову, Сергею Смирнову, Николаю Фаминскому и Евстафию Пиотуховичу сдать устные испытания по тем предметам II курса, по которым они, вследствие засвидетельствованного врачами болезненного состояния, не держали оных своевременно, – после летних каникул, в августе месяце.

III. а) Внесенные председателями комиссий, производивших испытания студентов III курса, списки с отметками баллов по ответам, данным ими на испытаниях, и сочинениям, написанным ими в течение учебного года. – По рассмотрении сих списков оказалось, что из 54 студентов III курса 11 имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям балл не менее 4½, 27 – не менее 4 и 16 не менее 3. – Неудовлетворительные баллы имеют студенты: Петр Петров – на семестровых сочинениях: по истории и разбору западных исповеданий – 2+, по педагогике – 2– и Стефан Мелиссари (греческий уроженец) – на устных испытаниях по педагогике и истории и обличению русского раскола – 2½, по истории и разбору западных исповеданий – 2+ и на семестровых сочинениях по церковному праву и педагогике – 2.

б) Представленный исправляющим должность инспектора Академии иеромонахом о. Иннокентием и рассмотренный Правлением Академии список студентов III курса с обозначением баллов по их поведению. В этом списке поведение 34-х студентов обозначено баллом 5, 12-ти баллом 5‒, 4-х баллом 5= и 4-х баллом 4.

Справка: Студент III курса Александр Покровский, по определению Правления Академии от 19 числа минувшего мая месяца, уволен был из Академии на год с правом поступить в другое высшее учебное заведение, но до возвращения в Академию журнала Правления Академии

—64—

с утверждающею оный резолюцией Его Высокопреосвященства сдал устные испытания по всем предметам III курса; семестровые же сочинения и проповедь представлены были им своевременно.

Определили: 1) Принимая во внимание сравнительное достоинство сочинений, устных ответов и поведения студентов III курса, перевести их в следующий, IV-й, курс в таком порядке: 1) Петровых Ивана, Островского Дмитрия, Соколова Александра, Орлова Константина, 5) Молчанова Павла, Богоявленского Николая, Пясецкого Евгения, Григорьева Николая, Шаповаленко Григория, 10) Голубятникова Сергия, свящ., Соколова Виктора, Славского Владимира, Петропавловского Александра, Соколова Петра, 15) Румницкого Алексея, Пешкова Петра, Сироткина Евграфа, Чистосердова Сергея, Владимирского Федора, 20) Волнина Николая, Вержболовича Вячеслава, Виноградова Василия, Ринка Евграфа, Блешенкова Герасима, 25) Некрасова Ивана, Пшеничникова Николая, Самецкого Василия, Харламова Василия, Староверова Гавриила, 30) Крестианполя Наканора, Егорова Николая, Ротара Ивана, Луневского Николая, Говядовского Ивана, 35) Орлова Леонида, Никанорова Ивана, Остроумова Николая, Разумеева Федора, Богословского Георгия, 40) Смирнова Алексея, Цисаря Иосифа, Кохановича Федора, Староковлицкого Константина, Строганова Павла, 45) Якубовского Полиевкта, Предтечевского Василия, Масина Павла, Кириако Евстратия, Богданова Николая, 50) Германиди Ивана и 51) Кушевича Ксенофонта. 2) Имея в виду болезненное состояние студентов Петра Петрова и Стефана Мелиссари, часто в течение учебного года препятствовавшее им регулярно заниматься письменными работами; а к последнему, как иностранцу, применяя также требования, изложенные в определении Святейшего Синода от ^{11 марта}/_{9 апреля} 1869 года, – перевести их в следующий, IV-й, курс и дать соответствующие их успехам и поведению места в списке. 3) Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о дозволении удостоить перевода в IV курс и уволенного из Академии студента III курса Александра Покровского, о чем, в случае благоприятного разрешения означенного ходатайства и внести в увольнительное его свидетельство.

—1—

В 1897 году Братство Преподобного Сергия, кроме покровителя и пожизненного члена Братства, Высокопреосвященнейшего Сергия, Митрополита Московского и Коломенского, имело в своем составе 382 лица, из коих 14 были почетными, 97 пожизненными, 268 действительными членами и 3 членами-соревнователями. В число пожизненных членов вступили вновь: настоятель русской церкви в Константинополе архимандрит Борис и миссионер иеромонах Андроник. С другой стороны Братство лишилось многих своих членов, скончавшихся в разное время за отчетный год. Таковы пожизненные члены: высокопреосвященнейший Владимир, архиепископ Казанский и Свияжский; преосвященнейший Макарий, епископ Камчатский; Московский потомственный почетный гражданин Алексей Яковлевич Шумов и Московские купцы: Александр Иванович Глаголев и Алексей Михайлович Михайлов. Из числа действительных членов, насколько известно Совету Братства, в отчетном году скончались: протопресвитер Большого Московского Успенского Собора Николай Николаевич Световидов-Платонов; Московские протоиереи: Михаил Димитриевич Никольский, Симеон Симеонович Озеров; Александр Иванович Любимов и Николай Димитриевич Воздвиженский; преподаватель Таврической духовной семинарии священник Николай Ильич Ильинский и Московский потомственный почетный гражданин Иван Онисимович Тюляев. Почившие члены

—2—

Братства, по обычаю лет предшествующих, внесены в Братский Синодик для поминовения в Академической церкви. К числу их в отчетном году присоединено и имя скончавшейся вдовы потомственного почетного гражданина г. Москвы Ольги Семеновны Шапошниковой, оставившей, по завещанию, в пользу Братства, на вечное поминовение Николая и Ольги, 100 р.

На основании § 16 Устава Братства, в общем годичном собрании членов последнего, 2-го мая произведены были выборы на должности председателя Совета Братства, одного члена Совета, секретаря и членов ревизионной Комиссии, при чем оказались избранными на первые две и на последнюю должности прежние лица, именно: председателем – профессор Академии Димитрий Феодорович Голубинский, членом Совета – профессор Петр Иванович Цветков и членами ревизионной Комиссии – профессора Академии Василий Александрович Соколов и Петр Иванович Казанский и священник Сергиево-Посадской Христорождественской церкви Михаил Петрович Багрецов; секретарем же, на место Н. Д. Всехсвятского, отказавшегося от должности секретаря, за невозможностью исполнения обязанностей по сей должности вследствие определения его на должность секретаря Совета и Правления Академии, избран помощник секретаря Совета и Правления Михаил Павлович Добротворский. При этом Н. Д. Всехсвятскому выражена была глубокая благодарность за долговременное, усердное и весьма аккуратное ведение дел Братства.

Комиссия, ревизовавшая приходо-расходные книги Братства, с относящимися к ним документами, за 1896 г., представила в общее майское собрание отчетного года свой доклад, в котором донесла собранию следующее:

Рассмотрев приходо-расходные книги Братства и произведя 30 апреля сего 1897 года поверку кассы Братства, честь имеем доложить Общему Собранию Братства, что

1) Приходо-расходные книги Братства за 1896 год найдены нами в полном порядке и исправности: все листы, шнуры и печати целы:

2) Записи прихода и расхода ведены чисто; страничные, месячные и общие итоги и транспорты показаны верно.

—3—

3) Расходование сумм Братства производилось правильно и в полном соответствии с состоявшимися на этот счет постановлениями Общих Собраний и Совета Братства.

4) На все произведенные Братством расходы имеются надлежащие расписки и оправдательные документы.

5) По произведенной нами поверке наличных сумм, находящихся в кассе Братства и по соображении прихода и расхода в настоящем 1897 году по день поверки, оказалось, что процентные бумаги, принадлежащие Братству, и наличные деньги, как находящиеся в кассе Братства, так и на руках у казначея для текущих расходов, найдены Комиссией в надлежащем количестве.

В течение отчетного года Совет Братства имел заседаний: три очередных и одно общее годичное.

Предметами занятий в этих заседаниях служили: слушание периодических отчетов казначея Братства о положении и движении Братских сумм; обсуждение прошений студентов Академии о вспомоществовании; обсуждение и принятие мер к увеличению денежных средств Братства и исполнение других обязанностей, налагаемых на Совет Уставом Братства. В заботе о способах к увеличению средств Совет Братства обращался к мере, давно испытанной и всегда приносившей благие последствия, именно к рассылке подписных листов о.о. настоятелям Московских церквей и начальствующим в средних и низших духовно-учебных заведениях. Наибольшее количество пожертвований, как и прежде, поступило чрез о.о. благочинных и настоятелей церквей г. Москвы, которым Совет Братства посему и поставляет долгом выразить глубокую благодарность за такое теплое и деятельное их участие к интересам Братства. С особенною признательностью Совет считает долгом снова отметить ревностную деятельность на пользу Братства члена Московской Комиссии, священника Воскресенской, на Ваганьковском кладбище, церкви о. Василия Андреевича Быстрицкого, который доставил в отчетном году в Братство по подписным листам 500 слишком рублей.

Все суммы Братства к началу отчетного года состояли: а) из 51100 рублей процентными бумагами и б) 3044 р.

—4—

77 к. наличными деньгами. В течение 1897 года количество пожертвований увеличилось на 2194 р. 7 к. наличными деньгами. Из этой суммы 300 р. пожертвованы в качестве членских взносов и взноса на вечное поминовение, а потому вся эта сумма, на основании § 10 Устава Братства, подлежала обращению в запасной капитал; остальные же 1894 р. 7 к. поступили как взносы от действительных членов и как единовременные пожертвования от разных лиц и учреждений. Кроме того, а) от Московского Епархиального свечного завода поступило 300 р. ежегодного взноса и б) от продажи пожертвованных в пользу Братства изданий получено 2 р. 60 к. По требованию § 11 Устава, из всех этих денежных поступлений подлежало обращению в запасной капитал 20%; остальные же 80% составляли расходную сумму на удовлетворение потребностей Братства. К расходной же сумме без вычета 20% в запасной капитал, отнесены следующие поступления: а) полученные от графа С. В. Орлова-Давыдова, из жертвуемых им ежегодно на содержание одного студента Академии, 220 р.; б) полученные по истекшим купонам от бумаг Братства проценты, за вычетом 5% государственного налога, в количестве 2209 р. 16 к. и в) возвращенные долги в количестве 534 р. Сверх того, к числу не подлежавших ни обращению в запасной капитал, ни вычету 20% для внесения в оный, должно отнести и суммы, полученные при покупке новых процентных бумаг, каковых сумм получено 2000 р. процентными бумагами и 18 р. 10 к. наличными деньгами.

Наиболее значительные пожертвования в 1897 году, наличными деньгами, были следующие: от Московского Епархиального свечного завода 300 р.; от графа Сергия Владимировича Орлова-Давыдова 220 р.; от отца настоятеля русской посольской церкви в Константинополе архимандрита Бориса 100 р,; от отца протоиерея Кронштадтского собора Иоанна Ильича Сергиева 100 р.; от отца протоиерея Московской Богородице-Рождественской, на Бутырках, церкви Алексия Александровича Ансерова 100 р.; от миссионера, отца иеромонаха Андроника 100 р. и по завещанию вдовы потомственного почетного гражданина

—5—

Ольги Семеновны Шапошниковой, на вечное поминовение её и супруга её, раба Николая, 100 р.

В отчетном году, по примеру лет предшествующих и в исполнение требований Устава своего, Братство главным образом помогало недостаточным своекоштным студентам Академии и при том более всего уплатою денег за их содержание в академических зданиях и значительно меньшие суммы выдавало студентам, как своекоштным, так и казеннокоштным и стипендиатам, на содержание и лечение больных из них, также на пошитие им одежды и на другие потребности, равно и только что окончившим курс, преимущественно своекоштным, на проезд до места родины или на содержание до приискания места на основании постановления общего собрания 10 мая 1887 года, а также одному бывшему студенту (Тихону Оболенскому), на содержание и лечение его в психиатрическом заведении г. Москвы. Таким образом, в течение 1897 года Братством израсходовано: на уплату за содержание 4 студентов IV курса, 10 студентов III, 16 студентов II и 22 студентов I курса, со взносом за каждого из них суммы пособия в размерах от 4 до 110 р. в полугодие, 2288 р.; на руки выдано в пособие к содержанию одному из них, жившему при матери и некоторым в пособие на лечение вне Академии 147 р. 80 к.; заимообразно выдано или внесено за некоторых из них на тоже 372 р. 50 к.; окончившим курс воспитанникам Академии выдано в виде единовременных пособий 32 р. и заимообразно 103 р.; на содержание и лечение душевнобольного бывшего студента Тихона Оболенского выслано в психиатрическое заведение 105 р. 60 к. Всего же израсходовано на студентов и воспитанников Академии 3048 р. 90 к. На канцелярские, типографские, почтовые и другие потребности израсходовано 112 р. 9 к. Кроме того, при покупке процентных бумаг в состав запасного капитала употреблено в расход наличными деньгами 1990 р.

Совет Братства долгом поставляет выразить глубокую благодарность Редакции «Московских Ведомостей» и содержательнице типографии А. И. Снегиревой за бесплатное напечатание объявлений Братства.

—6—

Всего в 1897 году поступило на приход:

Израсходовано:

—7—

Осталось к 1898 году:

Отчет о приходе, расходе и движении сумм фонда помощи бывшим воспитанникам Академии

А. По кассе Московской Сергиево-Братской Комиссии:

Приход

—8—

Расход

—9—

Остаток к 1898 году:

Б) По кассе Совета Братства:

Приход.

—10—

Расход:

Остаток к 1898 году:

—11—

Список Членов Братства Преподобного Сергия за 1897-й год

А* – В пользу студентов Академ. Руб. Коп. В* – В пользу бывших воспитанников. Руб. Коп.

—12—

—13—

—14—

—15—

—16—

—17—

—18—

—19—

—20—

—21—

—22—

—23—

—24—

—25—

—26—

—27—

—28—

—29—

—30—

—31—

Список пожертвований в Братство Преподобного Сергия, полученных по подписным листам¹⁸⁵⁴ на 1896–1897 гг.

1) Чрез священнослужителей Московских церквей:

А* – В пользу студентов, В* – В пользу бывших воспитанников

—32—

—33—

—34—

—35—

—36—

—37—

—38—

—39—

—40—

—41—

—42—

—43—

—44—

—45—

2) Чрез начальства духовных семинарий и училищ:

А* – В пользу студентов, В* – В пользу бывших воспитанников

3) Единовременные пожертвования:

—46—

4) От пожизненных членов и других лиц и учреждений:

—47—

Приложения к отчету

I. Состояние сумм «Амфитеатровского» капитала (на образование стипендии имени проф. Е. В. Амфитеатрова)

II. Состояние сумм капитала имени В. Д. Кудрявцева (на образование стипендии его имени)

—48—