Глава 3. Римская империя в V столетии

После кончины Феодосия Великого, 17 января 395 г., правителями империи стали два его сына: 18-летний Аркадий Флавий и 11-летний Гонорий Флавий, к тому времени оба уже носившие титул августов. Умирая, отец завещал старшему сыну править на востоке империи, а младшему – на западе, где до своей гибели правил Валентиниан II, а ранее – его брат Грациан. Речь шла, естественно, лишь о распределении сфер ответственности, а не о разделении государства, которое сохраняло свою целостность, оставаясь единым политическим и юридическим пространством. Подобным же образом территория Римской империи разделена была в порядке управления после кончины святого Константина между тремя его сыновьями; принципиально от этой системы не отличались ни введенная Диоклетианом тетрархия, ни имевшие место и до него случаи соправительства августов, чреватые осложнениями в их взаимоотношениях, выливавшимися порой в гражданские войны, но никогда не обозначавшими раздел государства. Как и прежде, годы именовались именами двух консулов: западного и восточ­ного. Между тем последовавшее за смертью Феодосия Великого назначение двух преемников с разделением между ними импер­ской территории послужило для многих историков поводом для того, чтобы придать этому событию непомерное, гипертрофиро­ванное значение. Его переквалифицировали в раздел империи на два отдельных государства, и на этой основе была сконстру­ирована никогда не существовавшая в реальном мире Западная Римская империя; более того, началом или концом ее призрач­ного бытия принято стало обозначать рубеж между античной эпохой и средневековьем.

Аркадий родился в Испании около 377 г., незадолго до того, как его отец был призван к участию в верховной власти. Феодосий назначил его своим соправителем с титулом августа еще ребен­ком, в 383 г., – в отсутствие формального института наследова­ния императорской власти в Риме, остававшемся юридически республикой. Возведение в сан цезаря и затем августа служило завуалированной формой объявления наследника. В Констан­тинополе Аркадий получил основательное классическое и хри­стианское образование – его учителями были известный ритор Фемистий и знатный сенатор Арсений, который незадолго до кончины Феодосия, около 394 г., покинул двор и мир, перепра­вился в Египет и стал там монахом в Скитской пустыне. В исто­рию Церкви он вошел с именем Арсений Великий. Святой Арсе­ний давал уроки и младшему брату Аркадия Гонорию, который родился в 384 г., в бытность его отца уже императором. Впослед­ствии, со времен Ираклия, когда империя приобрела откровенно монархические черты, сыновей и дочерей императоров, рожден­ных во дворце, в пору правления их отцов, стали называть порфиророгенетами, или, по-русски, багрянородными. В 390 г. Гонорий был провозглашен августом.

Править самостоятельно не готов был не только подросток Гонорий, но и достигший совершеннолетия его старший брат, который не обладал выдающимися способностями отца. По характеристике Филосторгия, «малого роста, сухощавый, слабо­сильный, он имел смуглый цвет лица; вялость его души обличал характер его речи и свойство глаз, которые смыкались сонли­во и болезненно»⁴⁷¹. Феодосий позаботился подобрать в помощь сыновьям способных и надежных, как он считал, полководцев и администраторов. В эту эпоху как грекоязычные, так и лати­ноязычные римляне избегали воинской службы, предоставляя это опасное и обременительное занятие наемникам из варва­ров. Большую часть армии составляли варвары, в основном из германцев. Из этой среды выходили выдающиеся полководцы, и император Феодосий, отражая варварские вторжения, пода­вляя мятежи федератов, доверял тем из них, кто добросовест­но служил Риму, и всячески поощрял их, так что германцы ста­ли надежной опорой его власти. Регентом Гонория он назначил магистра армии в Италии (magister militum) Стилихона, по про­исхождению вандала, сына кавалерийского офицера, состояв­шего на службе у императора Валента. При Феодосии он достиг генеральского чина, отличился затем на военном и диплома­тическом поприще – заключением выгодного для Рима дого­вора с иранским шахом Сапором III, и, наконец, стал членом императорской семьи, вступив в брак с племянницей Феодо­сия Серенной.

Помогать Аркадию в делах государственного правления призван был префект претория романизованный галл Руфин, уроженец аквитанского города Элузы. У себя на родине он получил риторское и юридическое образование и сделал потом блестящую чиновничью карьеру, став одним из ближайших помощников и советников Феодосия. Руфин был кафоличе­ским христианином, построил великолепную церковь вме­сте с роскошной виллой в месте под названием Дуб, распо­ложенном близ Халкидона, но его нравственные качества, мягко говоря, не соответствовали его вере. Это он был глав­ным подстрекателем резни, учиненной Феодосием в Фессало­никах. Человек незаурядного ума и импозантной наружности, он отличался высокомерием, тщеславием, непомерным стя­жательством, абсолютной неразборчивостью в средствах для достижения цели, а ею, как выяснилось вскоре, было достиже­ние верховной власти. Похоже, при Феодосии он умел скрывать свои худшие качества, но в правление его неопытного сына, который, казалось, всецело зависит от него, он, что называ­ется, распоясался. По словам историка Евнапия, «вокруг него вилась огромная толпа льстецов, а льстецы были из тех людей, которые вчера или третьего дня выбежали из лавочки, чисти­ли отхожие места или мыли пол. Теперь они носили красивые хламиды с золотыми застежками и имели на пальцах печати, оправленные в золото»⁴⁷².

Магистр армии Стилихон, в противоположность Руфину, отличался прямотой и благородством, отчасти, вероятно, пото­му, что, несмотря на долгое пребывание на римской службе, он не утратил варварского прямодушия, которое принадлежало ему по праву рождения. Ему свойственно было магнетическое обаяние, привлекавшее к нему человеческие сердца. Поэт Клавдиан писал о Стилихоне: «Высокий красивый молодой вандал с преждевременно поседевшей головой излучал сияние, кото­рое заставляло людей, встретившихся ему на улице, уступать ему дорогу»⁴⁷³.

Стилихон и Руфин, один из которых находился в Милане, где была резиденция Гонория, а другой в Константинополе, при воз­ложенной на них Феодосием особой ответственности за благо­получие его сыновей обязаны были нести солидарную заботу об империи, но тот и другой все же отдавали предпочтение поли­тическим интересам того из августов, при котором они состоя­ли. В самом начале правления братьев обозначилась проблема границы между их владениями. Префектура Иллирик, вклю­чавшая диоцезы Дакию и Македонию, иными словами, провин­ции восточной части Балканского полуострова, за исключением Фракии, до Феодосия Великого входила в сферу ответственности императора, имевшего резиденцию на западе, но Грациан, при­звав к участию в верховной власти Феодосия, включил Иллирик в его область, с тем чтобы он навел порядок на Балканах после разорения, которому они подверглись в результате агрессии готов и поражения Валента. Этот акт воспринимался как впол­не разумный и с той точки зрения, что в Иллирик входила корен­ная Эллада, и в этом отношении диоцез был ближе к восточ­ной части империи с доминированием в ней греческого языка, чем к Западу. Дефектом подобного распределения была однако его диспропорция, потому что в таком составе Запад оказывал­ся обделенным с точки зрения и народонаселения, и экономи­ческого потенциала, и финансовых, а значит и военных, ресур­сов. Подобным образом распорядился и сам Феодосий в разделе территории империи между сыновьями, передав Иллирийский диоцез старшему из них, – и Аркадий вместе с Руфином взял его под свой контроль.

Такое положение дел не устраивало Стилихона. В интере­сах Гонория и его именем он потребовал от Аркадия передать Иллирик младшему брату. В ответ из Константинополя последо­вал отказ, отягощенный требованием вернуть воинские части, перемещенные ранее, при Феодосии, с востока в регион сред­него Дуная. Стилихон пообещал лично прибыть в Константино­поль, когда ему позволят обстоятельства, чтобы предоставить Аркадию отчет о положении дел на подведомственной ему тер­ритории и заодно предъявить полномочия, которые он получил от умершего Феодосия, находясь у его одра. Такой ответ не мог удовлетворить Аркадия и Руфина.

Тем временем в Константинополе разыгралась интрига, изменившая властную конфигурацию. Руфин, стремясь, оче­видно, к верховной власти, надеялся достичь ее, породнив­шись с императором. Пользуясь своим влиянием на Аркадия, он намеревался выдать за него замуж свою дочь. Между тем одним из соперников Руфина в состязании за влияние на импе­ратора был препозит священной опочивальни (praepositus sacri cubiculi) евнух Евтропий, который понимал, что брак Аркадия с дочерью его врага сулит ему скорую смерть. Поэтому он решил действовать без промедления. О таких, как Евтропий, дворцо­вых евнухах Аммиан Марцеллин писал в свое время: «Всегда безжалостные и жестокие, лишенные всяких кровных связей, они испытывают чувство привязанности к одному лишь богат­ству, как к самому дорогому их сердцу детищу»⁴⁷⁴. Ни армия, ни народ не имели к ним ни уважения, ни сочувствия, скорее пре­зрение, а в меру их влиятельности – их ненавидели, но ориентализованные установления дворцового обихода делали их присутствие при дворе неизбежным. В юности Евтропий зара­батывал на жизнь проституцией.

Не имея собственного потомства, он выбрал в невесты импе­ратору дочь находившегося до своей смерти на римской службе генерала франкского происхождения Баутона, отличавшуюся редкой красотой. Выросшая в Константинополе, она получила классическое образование и носила греческое имя Евдоксия. Вос­пользовавшись отъездом Руфина в Антиохию, где он должен был проконтролировать вынесение смертного приговора и казнь одно­го из высокопоставленных местных чиновников, Евтропий внача­ле показал юноше портрет Евдоксии, а потом, воспользовавшись своим положением при дворе, ввел ее во дворец и познакомил с императором. Юный Аркадий был очарован ею, тем более что она отличалась также умом, могла поддерживать и вести беседу и, посвященная своим неожиданным покровителем в его матри­мониальные планы, сознательно участвовала в столь перспектив­ной, но и смертельно опасной интриге. Ко времени возвращения Руфина в столицу Аркадий и Евдоксия были уже помолвлены, но предусмотрительный Евтропий посоветовал держать имя импе­раторской невесты в тайне.

Свадьба состоялась 27 апреля 395 г. Историк Зосима «со злорадством... рассказывает почти невероятную историю о том, как утром в день свадьбы впечатляющая процессия при­дворных чинов двигалась по улицам, чтобы привести во дво­рец невесту. Перед домом Руфина собралась толпа, жаждав­шая увидеть свою будущую императрицу, и эти люди были немало поражены, когда шествие миновало дом и останови­лось у несравненно более скромного жилища Евдоксии, кото­рая вскоре появилась в наряде невесты, чтобы быть отнесен­ной во дворец к ожидавшему ее там жениху»⁴⁷⁵. Оскорбленный происшедшим, Руфин затаил злобу на своих обидчиков, столь ловко разрушивших его планы.

Как раз в это время начались волнения в лагерях вестгот­ских федератов, расквартированных во Фракии. По убеждениям римлян, или ромеев, варварами вновь овладела жажда грабежей. Историк готского народа Иордан представил причину волнений в ином свете, более благоприятном для его соплеменников: «После того, как Феодосий, поклонник мира и друг рода готов, ушел от дел человеческих, сыновья его, проводя жизнь в роскоши, при­нялись губить оба государства, а вспомогательным войскам (т.е. готам) отменять обычные дары; вскоре у готов появилось к ним презрение, и они, опасаясь, как бы от длительного мира не осла­бела их сила, избрали себе королем Алариха; он отличался чудес­ным происхождением из рода Балтов, второго по благородству после Амалов»⁴⁷⁶. Одной из причин мятежа Аларих назвал отказ предоставить ему в награду за оказанную им помощь Феодосию в сражении с узурпаторами Евгением и Арбогастом звание маги­стра армии, которое, вместо него, досталось тогда другому спод­вижнику Феодосия вандалу Стилихону.

Полчище взбунтовавшихся варваров осадило Константи­нополь. Префект претория Руфин явился тогда в лагерь готов и вступил в переговоры с их 25-летним вождем Аларихом. Вер­нувшись во дворец, Руфин доложил императору, что варвары готовы оставить Фракию, чтобы отыскать более удобные места для поселения: в Паннонии или на севере Италии – иными сло­вами, в области Гонория. Но произошло нечто другое: сняв осаду столицы и оставив Фракию, готы двинулись опустошительным походом чрез Македонию и Фессалию.

Из Константинополя в Медиолан направлены были послан­цы, потребовавшие именем императора оказать помощь в пода­влении мятежа, и Стилихон отправился на Восток во главе армии, состоявшей в основном также из готов. В Фессалии армия Стилихона настигла полчища Алариха, готовая нанести по ним сокру­шительный удар, но внезапно Стилихон получил приказ импе­ратора Аркадия оставить в покое «друга и союзника римского народа» Алариха, самому вернуться в Италию, а находившие­ся в его распоряжения войска направить в Константинополь, поскольку при Феодосии они лишь на время были передисло­цированы на запад для подавления мятежа тиранов Евгения и Арбогаста. Приказ подчеркивал непринадлежность Иллири­ка Гонорию. Похоже, что эта коварная по отношению к Стилихону интрига была спланирована не терявшим свое былое вли­яние Руфином, на которого молва возлагала ответственность за нее, но Евтропием. Стилихон подчинился и уехал в Италию, передав командование над оставленной им армией вестготу Гайне, который и повел ее в столицу.

27 ноября 395 г. Аркадий в сопровождении префекта прето­рия Руфина прибыл к Золотым воротам Константинополя, что­бы там, по традиции, торжественно встретить армию Гайны. Накануне Руфину, для усыпления его бдительности, было обеща­но предоставить титул цезаря, призвав его к участию в верхов­ной власти. Но неожиданно отряд воинов приблизился к Руфи­ну, оттеснил его от императора и, обнажив оружие, зарубил его на глазах у Аркадия, очевидно заранее посвященного в план, осуществленный по замыслу Евтропия, вступившего в сговор с Тайной. Один из готов отрубил ему руку, и затем, потешаясь над алчностью павшего жертвой заговора сановника, эту руку в пьяном веселье носили по городу, изображая ею жест выпра­шивания подаяния и сопровождая его воплями: «Подайте нена­сытному!». Вдова и дочь Руфина, которая предполагалась в неве­сты Аркадию, выехали в Иерусалим, где и провели остававшееся им время до самой кончины.

После отъезда Стилихона и ухода армии во главе с Тайной в Константинополь, войска Алариха двинулись на юг. Пройдя через Фермопильское училище, они вторглись в Беотию и Атти­ку, совершая грабежи и избиения местных жителей, разрушили до основания Пирейский порт, но Афинам удалось откупиться от захвата и грабежа золотом. Язычник Зосима в своей исто­рии утверждает, что готы устрашились видением богини Афины и Ахиллеса на крепостной стене города. Из Аттики готы ушли на Пелопоннес, захватив и подвергнув грабежу Аргос и Спарту. Вес­ной 396 г. они повернули на север, но поблизости от Олимпии их ожидала армия Стилихона, который решил вмешаться в ход дел, на этот раз по собственному усмотрению, – свои войска он переправил из Италии через море. Вестготы Алариха были окру­жены, и, казалось, по ним будет нанесен смертельный удар, но внезапно Стилихон переменил намерение и дал противнику воз­можность уйти из ловушки, после чего готы продолжили движе­ние дальше на север, в сторону Эпира, сопровождая поход гра­бежами и пожарами.

О причине, подвигшей Стилихона выпустить войска Алари­ха, и современники и историки судили по-разному. По очевидно неправдоподобной версии Зосимы, это была оплошность Стили­хона, увлеченного пьяным разгулом и продажными женщинами и проморгавшего гарантированную победу; другая, и более убе­дительная, гипотеза – Стилихон и на этот раз выполнял приказ Аркадия, вступившего в сговор с Аларихом. Церковный исто­рик Созомен, напротив, главным заговорщиком как раз считал Стилихона, который, «заведши вражду с полководцами» Арка­дия, «старался воспламенить войну между самими империями и, с этой целию, выхлопотав достоинство римского военачаль­ника готфскому вождю Алариху, убедил его занять Иллирию»⁴⁷⁷. Звание магистра армии для Иллирика (magister militum per Illiricum) в 397 г. было действительно предоставлено Алариху Аркадием, и, в соответствии со своим новым званием, он обо­сновался в этом диоцезе вместе с подчиненными ему вестготами, вновь приобретшими статус федератов, что обозначало выдачу им трибута – денежной платы, а также вооружения и амуниции за счет казны. Есть основания полагать, что Стилихон намерен­но сохранил войска Алариха в надежде использовать их в даль­нейшем для возвращения Иллирика под контроль опекаемого им императора Гонория.

Между тем в самом Константинополе огромным влиянием стал пользоваться Гайна, воины которого нередко терроризи­ровали жителей столицы, пользуясь полной безнаказанностью. Засилье варваров болезненно воспринималось латиноязычными и грекоязычными римскими гражданами. Ярким документом, выражающим негодование природных римлян на господство готского элемента в империи, является составленная Синезием, впоследствии епископом африканского города Птолемаиды, и адресованная Аркадию записка под названием «Об император­ской власти». В ней он давал совет: «Прежде всего надо устра­нить (иноземцев) от начальственных должностей и лишить их сенаторских званий. ... В каждом доме, мало-мальски зажиточ­ном, найдешь раба-скифа (т.е. гота); они служат поварами, вино­черпиями; скифы же и те, что ходят с небольшими стульями на плечах и предлагают их тем, кто желает на улице отдохнуть. Но не достойно ли крайнего удивления то обстоятельство, что те же самые белокурые и причесанные по эвбейской моде варвары, которые в частной жизни исполняют роль прислуги, в политиче­ской являются нашими повелителями? Государю надо очистить войско, как кучу пшеницы, из которой мы отделяем мякину... Отец твой, по своему крайнему милосердию, принял их... мяг­ко и снисходительно, дал им звание союзников, наделил поли­тическими правами и почестями и наградил земельными пожа­лованиями. Но варвары... увидели в этом нашу слабость, что внушало им дерзкую надменность и самохвальство. Увеличив наш набор и с набором укрепив наш дух и наши собственные войска, восполни в государстве то, чего ему недостает. Против этих людей нужна настойчивость. Или пусть варвары возделы­вают землю, как в древности мессенцы, бросив оружие, служи­ли илотами... у лакедемонян, или пусть уходят тем же путем, что пришли, возвещая живущим по ту сторону реки (Дуная), что у римлян более уже нет мягкости и что над ними царствует благородный юноша»⁴⁷⁸.

Ключ к избавлению от готского засилья был указан верный – набрать армию из числа римских граждан, но препятствие к реше­нию этой проблемы как раз и заключалось в нежелании римлян нести бремя воинской службы, приведшем к утрате навыков военной профессии, так что «благородный юноша» вынужден был пользоваться иными средствами, которые ему давали его неблагородные советники, подобные Евтропию, для того чтобы спасти положение: искусно маневрируя, константинопольское правительство в конце концов избавилось от угрозы порабоще­ния варварами, натравив их на западные диоцезы империи.

Предводитель готского гарнизона в столице Гайна дога­дывался о замыслах своих врагов, главным из которых он счи­тал коварного евнуха Евтропия, влияние которого колоссально выросло в результате устроенной им свадьбы Аркадия с Евдоксией. Устраняя своих потенциальных противников, Евтропий обвинил лучших полководцев Абунданция и Тимасия: одно­го из них – в оскорблении величества, а другого, Тимасия, – в заговоре, направленном на захват верховной власти. Оба обвиняемых были подвергнуты ссылке. Свой авторитет в гла­зах Аркадия Евтропий укрепил тем, что, поставленный во гла­ве армии с титулом патриция, которого ранее не удостаивался ни один евнух, он в 398 г. одержал победу над гуннами, вторг­шимися из южнорусских степей в Армению через один из кав­казских перевалов. После триумфального возвращения в Кон­стантинополь Евтропий был удостоен консульского титула. В ту пору консулат не был сопряжен с властными полномочиями, но обозначал высшее отличие. Это звание носили императоры, обыкновенно в течение нескольких сроков, лица, принадлежа­щие к их семьям с титулами цезарей или августов; для санов­ников, не принадлежавших императорской фамилии, консуль­ское звание составляло вершину служебной карьеры. Имена консулов, как и в республиканскую старину, лежали в основа­нии летосчисления.

Всевластие Евтропия сопровождалось чудовищным разгулом коррупции. – Поэт Клавдиан писал о продажности правитель­ства: «Один отдает свою виллу за то, чтобы его назначили править Азией, другой использует драгоценные украшения жены, чтобы купить на них Сирию, третий покупает Вифинию... В приемной Евтропия висит такса с указанием цен провинций... Евнух стре­мится потопить свой личный позор во всеобщем бесстыдстве, и подобно тому, как он некогда продавал себя, он хочет теперь продавать все остальное»⁴⁷⁹. Продажность правительства, падение нравов, общественный разврат стали темой обличительных про­поведей, которые произносил архиепископ столицы святой Иоанн Златоуст, уроженец Антиохии, рукоположенный там в пресвите­ра и прославившийся своим проповедническим даром. В 398 г. он был хиротонисан на Константинопольскую кафедру, причем инициатива его перемещения в столицу принадлежала как раз Евтропию, но это обстоятельство не удерживало нелицеприят­ного проповедника от обличений могущественного временщи­ка, возненавидевшего того, кого он считал своим протеже и уже замышлявшего его низложение.

Для Гайны консулат Евтропия был знаком, что ему пора дей­ствовать против всесильного фаворита. Запалом к их столкно­вению послужил бунт расквартированного во Фригии готско­го отряда, которым командовал Трибигильд. На его подавление направлены были войска под командованием клеврета Евтро­пия Льва, но вслед за ними во Фригию отправился и Гайна во главе своих готов. Не все детали происшедшего затем во Фри­гии известны, но Гайна вступил в очевидный сговор с мятеж­ником, возможно, что и сам мятеж был учинен по его науще­нию. В результате Лев был убит, а Гайна доносил императору Аркадию, что главным виновником происшедшего является Евтропий, несправедливо обидевший Трибигильда. По его доне­сению, число восставших было слишком велико, чтобы спра­виться с ними, и для Рима, советовал он, будет лучше догово­риться с мятежниками, но ценой этого соглашения должно стать устранение Евтропия.

Для Аркадия это была чрезмерно дорогая цена, он колебался, но требование Гайны было неожиданным образом поддержано супругой императора Евдоксией. Евтропий, устроивший ее брак с Аркадием, считал ее своей креатурой и не раз давал ей понять, кому она обязана своим успехом, чем, конечно, не мог располо­жить ее к себе, а однажды он прямо пригрозил ей удалением из дворца, если она не станет действовать в его интересах. Между тем Евдоксия не лишена была самолюбия и затаила мститель­ную неприязнь к своему былому благодетелю. По своему харак­теру она, имея германское происхождение, была гордой и власт­ной. Своего слабовольного мужа, который и в зрелые годы не мог действовать вполне самостоятельно, всегда нуждаясь в советчи­ках, она держала в руках. Если верить современникам, Евдоксия бесстрашно и безнаказанно изменяла ему. Аркадий подчинился, и выдал злополучного Евтропия его врагам.

Потерпев поражение, евнух укрылся в храме Святой Софии, и святитель Иоанн взял его под свою защиту. Когда за павшим временщиком пришли солдаты, тот спрятался, дрожа от стра­ха, в алтаре, а святитель решительно воспротивился его аресту, и солдаты вынуждены были уйти ни с чем. В результате состо­явшихся затем переговоро, Евтропию гарантировали жизнь, он был предан суду и приговорен к ссылке на Кипр. Затем однако по требованию укрепившего свое влияние Гайны он был достав­лен обратно, и под тем предлогом, что его иммунитет действует лишь в столице, он снова был отдан под суд, состоявшийся в Халкидоне, приговорен на нем к смерти и казнен.

Победа Гайны оказалась Пирровой. Его возросшее влияние на императора заставило действовать группировку патриотически настроенных сановников, которые главную опасность для госу­дарства находили в засилье готского элемента. Во главе этой пар­тии стоял префект претория Аврелиан. При этом его родной брат Кесарий придерживался противоположной ориентации и под­держивал Гайну. Именно он сообщил Гайне о том, что Аврелиан собирается возбудить дело по обвинению его в государственной измене. Узнав о грозящей опасности, Гайна решил действовать без промедления и потребовал от императора выдать ему Авре­лиана и его сторонников: магистра армии Сатурнина и комита Иоанна, и император подчинился диктату. Гайна пощадил своих врагов, ограничившись увольнением их именем Аркадия от зани­маемых должностей. Звание магистра армии, которого лишили Аврелиана, было предоставлено Кесарию. Готские отряды, вер­ные своему предводителю, заняли ключевые позиции в столице. Гайна также потребовал от императора передать его соплемен­никам и единоверцам арианам один из константинопольских храмов – до тех пор они собирались на молитву в загородной церкви. Аркадий готов был на уступку казавшемуся всесильным временщику, но против нее единодушно стояли столичные хри­стиане, которые уже воспринимали никейское православие как свою национальную религию, решительно отделяющую их от вар­варов ариан. На страже неприкосновенности кафолических хра­мов для еретиков стоял святой Иоанн Златоуст, который реши­тельно воспротивился этой акции, опираясь в этом своем стоянии на всенародную поддержку, и колебавшийся император не под­чинился ультиматуму.

Отказ Аркадия подтолкнул самых отчаянных и авантюрных готских военачальников вроде Трибигильда настаивать на воо­руженных действиях, захвате императорского дворца и низложе­нии Аркадия, но Гайна на этот шаг не решился. Жители столи­цы стали вооружаться, чтобы предотвратить переворот. В ночь с 11 на 12 июля 400 г. Гайна попытался вывести своих соплемен­ников, которые внутри городских стен не должны были носить оружия, из Константинополя. Сам он и часть его войска выш­ли через городские ворота, другие же были задержаны стражей, охранявшей крепостную стену, и оттеснены от ворот собравши­мися для противостояния варварам римлянами. Началось изби­ение готов, некоторые из них попытались найти убежище в пра­вославной готской церкви, находившейся поблизости от дворца, но константинопольцы, пришедшие в ярость, забросали храм горящими головнями, и укрывшиеся в нем люди сгорели в огне пожара. На следующий день после резни на улицах и площадях города было подобрано 7 тысяч трупов.

Остатки своего отряда Гайна пытался переправить через Гелеспонт в Вифинию, но азиатский берег мужественно защи­щал другой готский отряд, которым командовал Фравита, хра­нивший верность сыну Феодосия, которому он в свое время поклялся верно служить. Высадка не состоялась, и Гайна со своим отрядом вернулся во Фракию, форсированным маршем прошел ее в северном направлении до Дуная, переправился через него и встретился там с полчищем гуннов, которое перебило искав­ших спасения готов. 3 января 401 г. предводитель гуннов Гульдин доставил в Константинополь отрезанную голову Гайны. Полко­водца Фравиту Аркадий отблагодарил назначением его консу­лом на 401 г. На вопрос императора, какую еще награду Фрави­та хотел бы получить из рук императора, старый воин ответил, что он хотел бы поклоняться своим отечественным богам. Вско­ре однако не доверявшие Фравите римские патриоты добились вынесения ему смертного приговора – по подозрению, вероят­но необоснованному, в затеваемой им измене.

В начале V века ближайшими советниками Аркадия, так и не научившегося самостоятельно принимать решения, поми­мо его супруги Евдоксии, удостоенной в 400 г. титула августы, стали Аврелиан и Иоанн, которым вернули их прежние звания и титулы, в то время как брат Аврелиана Кесарий, взявший сто­рону Гайны, был заточен в темницу. Засилье готов в Константи­нополе и на всем востоке империи было преодолено. Восточные провинции благополучно освободились от присутствия герман­ского элемента в таком числе, который бы мог влиять на при­нятие политических решений. С этих пор готская угроза пере­местилась на запад государства, оказавшийся более уязвимым.

В 401 г., «в консульство Стилихона и Аврелиана», король вестготов Аларих, имевший дарованное ему Аркадием звание магистра армии, «подняв свое войско, через Паннонию... и через Сирмий, правой стороной вошел в Италию»⁴⁸⁰. Возможно, что тра­гическая участь его соплеменников на востоке империи побуди­ла Алариха срочно увести свой народ подальше от Константино­поля. Нет оснований считать, что уже тогда Аларих стремился к завоеванию Италии и Рима, – он искал более безопасные места для поселения готов в пределах империи на правах феде­ратов. Но командовавший вооруженными силами Запада Стили­хон, к тому временем породнившийся с Гонорием, – в 398 г. он выдал свою дочь Марию замуж за 14-летнего императора, – не находил смысла в переговорах с Аларихом, уверенный в превос­ходстве своей армии над варварским полчищем.

В ноябре 401 г. Аларих взял Аквилею, расположенную на границе Западного Иллирика и Италии, в наступившую затем зиму он продвинулся до Милана, где находилась императорская резиденция. Гонорий бежал из Милана в западном направлении, остановившись в городе Асти. Следом за ним двинулись вестго­ты, осадив этот город. Но на выручку императору из Вероны шла армия во главе со Стилихоном. 6 апреля 402 г., в день Пасхи, у городка Поллентии, расположенного на берегу южного прито­ка Падуса Танаро в Коттейских Альпах, арьергард армии Стили­хона – аланская конница под командованием Савла, состояв­шая из язычников, не праздновавших Пасхи, – приблизившись незамеченной, напала на противника, когда готы-ариане совер­шали пасхальное празднество; и, как пишет Иордан, «внезап­но завидев его, готы сначала ужаснулись, но вскоре собрались с духом и, по своему обычаю возбудив себя ободряющими кли­ками, обратили чуть ли не все войско Стилихона в бегство и, отбросив его, уничтожили полностью»⁴⁸¹. По замечанию ком­ментатора Иордана Е.Ч. Скржинской, «Иордан изобразил... эту битву как победоносную для готов, хотя, по свидетельству современников... ни одна из сторон не получила решительно­го перевеса: битва была прервана наступлением ночи»⁴⁸². Нача­лись мирные переговоры. Аларих согласился вернуться из Ита­лии в Иллирик.

На обратном пути, двигаясь в сторону Бреннерского пере­вала, он попытался захватить Верону; через своих разведчиков Стилихон узнал о замысле противника, и его войска, стремитель­ным маршем настигнув вестготов и окружив их в горном ущелье, нанесли им еще одно поражение, после чего Аларих вынужден был вернуться на Балканы. Тем не менее неудачный поход в Ита­лию принес Алариху звание магистра армии, на этот раз предо­ставленное ему уже не Аркадием, а Гонорием, который к тому времени еще раз поменял свою резиденцию, перебравшись из Асти в Равенну, с этих пор надолго ставшую административным центром Италии.

Осенью 403 г. в Риме состоялся последний в истории это­го города триумф. Он устроен был по случаю победы над гот­скими полчищами Алариха. Описание этого триумфа составил поэт Клавдиан. В комментированном пересказе Ф. Грегоровиуса этот поэтический репортаж выглядит так: «Гонорий про­следовал через Мильвийский мост, имея возле себя, на своей победной колеснице, Стилихона, и медленно продвигался впе­ред через воздвигнутые ему триумфальные арки; всюду раздава­лись в честь то юного августа, то великого героя торжественные клики народа, который занял все дома улицы Капитолия и Пала­тина и поместился даже на крышах домов. С детским изумле­нием взирал народ на необычное зрелище, которое представля­ли толпы воинов, большей частью варваров, их развевающиеся знамена с драконами, стальные панцири, яркие и украшенные павлиньими хвостами шлемы. Императора встречало все насе­ление города; но милостивый император не дозволил, чтобы впе­реди его колесницы, как то было в старину, рабски шел пешком сенат»⁴⁸³. Гонорий поселился в императорском дворце на Палати­не и провел там целый год.

При нем в Риме в последний раз сражались гладиаторы. Запрещенные еще святым Константином, гладиаторские бои возобновились после его кончины, в отсутствие императоров, перебравшихся в Константинополь или в Медиолан, тем более что большинство населения древней столицы все еще составля­ли язычники. Во время боя гладиаторов на арену неожиданно выбежал один монах по имени Телемах, пытаясь разнять бой­цов и остановить кровопролитие. Увлеченные зрители в ярости побили его камнями. И тогда, по преданию, Гонорий повелел причислить пожертвовавшего собой Телемаха клику мучеников и окончательно запретил гладиаторские бои. С этих пор на аре­не Колизея еще в течение сотни лет продолжала литься кровь, но это была кровь зверей и раненых ими борцов с ними.

В 404 г. в Рим пришла весть о новом вторжении варваров в Италию, и Гонорий перебрался в Равенну, защищенную мощ­ной крепостью и окружавшими город болотами – в ту пору на запад от Равенны лежали «болота, на которых, как ворота, оста­ется единственный крайне узкий вход. С северной стороны нахо­дится тот рукав Пада, который именуется Рвом Аскона. С юга же – сам Пад, величаемый царем рек италийской земли, по прозванию Эридан»⁴⁸⁴. Полчище остготов во главе со своим коро­лем Радагайсом вместе с кельтами и гуннами, возможно, также и с вестготами, переданными ему Аларихом, который был в сго­воре с ним, пройдя из Паннонии через Альпийские перевалы, вторглись в Италию и двинулись на юг. По оценке современни­ка этих событий Оросия, число готов достигало двухсот тысяч⁴⁸⁵. Эти сведения могут быть верны, если учитывать, что в Италию пришли не только воины, но, подобно восточным кочевникам, готы держали при себе жен, стариков и детей – это действи­тельно было переселение народа, а не военная экспедиция. Радагайс «был еще и язычником, ... и как присуще таким варварам, пообещал посвятить всю кровь римского народа своим богам»⁴⁸⁶. Жителей италийских городов охватила паника. Римские языч­ники воспользовались ею для хулы на Христа: «Пришел-де враг, могущественный как благодаря обилию сил, так и бла­годаря поддержке богов, а Город потому в безнадежном поло­жении и вот-вот готов пасть, что забыл богов и жертвоприно­шения»⁴⁸⁷.

Навстречу варварам двинулась армия во главе со Стилихоном, насчитывавшая около 40 тысяч легионеров, и примерно столько же вспомогательных войск из числа федератов, в основ­ном франков. Противники встретились у стен Флоренции, осаж­денной Радагайсом. Стилихон велел окружить лагерь варва­ров, чтобы лишить их возможности получать продовольствие. И вскоре в их стане, где было множество людей, для снабжения которых питанием требовался урожай целой провинции, начал­ся голод. Попытка готов вырваться из окружения провалилась. В сражении с римской армией они потерпели поражение. Радагайс бежал, но был скоро захвачен и, проведя несколько месяцев в плену, 23 августа 406 г. был предан казни. «Количество плен­ных готов, – пишет Оросий, – было столь велико, что людей продавали повсюду толпами, подобно дешевой скотине, по одно­му золотому за каждого. Но Бог не допустил, чтобы хоть кто-то уцелел из этого народа и действительно, тотчас же все, кто были куплены, скончались, и в итоге, чтобы бессовестные покупатели не выиграли постыдным образом в результате этой сделки, все это они милосердно потратили на погребения»⁴⁸⁸. Слова о гибели целого народа были, конечно, преувеличением. Часть уцелевших остготов ушла из Италии в Галлию, сдавшиеся в плен были наня­ты на воинскую службу и включены в состав римского гарнизо­на либо, в количестве 12 тысяч, переправлены в Малую Азию, где они составили особую колонию.

Стилихона в Риме приветствовали как спасителя отечества: в его честь на форуме, вблизи ростр, была поставлена статуя из меди и серебра, но число его противников, подозревавших его в измене и стремлении к захвату верховной власти, ревновав­ших к его успеху, враждебно относившихся к нему по причине его варварского происхождения, выросло. Предубеждение про­тив этого великого полководца, который, правда, действитель­но играл в собственную игру, очевидно не раскрывая всех карт даже и перед императором, с которым он связан был трояким родством – женатый на племяннице Феодосия и, значит, кузине Аркадия и Гонория Серене, он выдал двух своих дочерей – вна­чале Марию, а после ее ранней смерти Термантию, которая так­же вскоре скончалась, – замуж за Гонория, обручил своего сына Евхерия с сестрой императоров Галл ой Плацидией, разделял Оросий: «Комит Стилихон, происходивший из вандалов, народа под­лого, алчного, вероломного и коварного, посчитав недостаточ­ным, что при императоре он правит как император, стремился каким-нибудь образом привести к власти своего сына Евхерия, который., будучи еще ребенком и частным лицом, помышлял о гонении на христиан. Поэтому-то он для поддержания стра­ха и напряженности в государстве держал под рукой Алариха и весь народ готов, который слезно и искренне просил лучшего мира и хоть какого-нибудь места для поселения, которому втай­не обещал договор, открыто же держал ситуацию между миром и войной»⁴⁸⁹.

И вот, когда 31 декабря 406 г. разноплеменные германцы вместе с аланами, форсировав Рейн в районе Вормса и Майн­ца и сломив сопротивление федератов-франков, верных союз­ному договору с Римом, вторглись в Галлию, затем в течение трех лет грабили и разоряли ее провинции, пока, уже осенью 309 г., не перебрались через Пиренеи, чтобы поселиться в Испа­нии, молва, не имея на то оснований, обвинила Стилихона в сговоре и с этими варварами, тем более что среди них были и его соплеменники вандалы. По словам Оросия, разделявше­го подозрения римлян, «он пробудил другие народы, огромные числом и невероятные по силе, которыми порабощены теперь провинции Галлии и Испании, а именно племена аланов, свевов, вандалов, а также бургундионов, пришедших в движение от общего волнения, по собственной воле призвав их к оружию, одним разом уничтожив страх перед римским именем. Он захо­тел, чтобы эти народы обрушились вдруг на берега Рейна и при­вели в смятение Галлии, надеясь, несчастный, что в этой ситу­ации нужды он сможет вырвать у зятя власть для сына, и что укротить варварские племена будет так же легко, как и приве­сти в движение»⁴⁹⁰.

В Британии в 407 г. вспыхнул мятеж легионеров, провоз­гласивших императором одного из своих командиров – некое­го Марка. Потом, убив его, они «облекли этою властию Грациана, когда же и Грациан, спустя не более четырех месяцев, был убит ими, то его место отдали Константину»⁴⁹¹, рядовому легио­неру. Память святого императора, провозглашенного августом в Британии, бережно чтимая британскими легионерами, способ­ствовала, вероятно, избранию солдата, который носил его имя. В 409 г. Константин высадился со своим отрядом на континен­те в Болонии (Булони) и пообещал местному населению защи­ту от варваров. Романизованные галлы приняли его как избави­теля от оккупации. На его сторону стали и расквартированные в Галлии легионы.

Одержав ряд побед в стычках с вторгшимися в Галлию гер­манцами и аланами, Константин стремительным маршем пере­сек Галлию от Ла-Манша до Пиренейских гор, а затем, поста­вив цезарем своего сына Константа, он послал его в Испанию. Сопротивление ему оказали отряды из крестьян и рабов, во гла­ве которых стали четыре брата – Дидим, Верениан, Феодосиол и Лагодий, состоявшие в отдаленном родстве с императорами, отец которых Феодосий родился в Испании, но, несмотря на это высокое родство, остававшиеся частными лицами. Для подавле­ния сопротивления Констант привлек маркоманов и уроженцев Африки мавров, и с их помощью отряды родственников импе­ратора были разбиты. Дидим и Верениан были схвачены вме­сте с их женами, а затем казнены; Феодосиол бежал в Италию к императору Гонорию, а Лагодий – в Константинополь. Гонорий вступил в переговоры с посланцами Константина и при­нял предложение узурпатора признать его своим соправителем с императорским титулом. Так, по существу дела, Британия, Гал­лия и Испания были потеряны для Рима – теперь там хозяйнича­ли варвары, удержавшие за собой часть территорий этих стран, и войска узурпатора Константина, хотя и признанного в Риме, но действовавшего совершенно самостоятельно. Римская молва обвиняла в катастрофе вандала Стилихона.

Между тем в Константинополе, избавленном от тревог, про­истекавших от присутствия готов, переместившихся в Запад­ный Иллирик, находившийся под управлением Гонория, в нача­ле V века основные события связаны были с конфликтом между предстоятелем столичной церкви Иоанном Златоустом и импе­раторским домом. В своих проповедях святой Иоанн обличал человеческие грехи, общественные пороки, в особенности жесто­косердие богачей к нуждавшимся и нищим. Не требуя отмены рабства, он напоминал о его языческом происхождении и о его несовместимости с христианскими нравственными идеалами. Некоторые из его проповедей были представлены императрице Евдоксии как направленные лично против нее. В 404 г., низложен­ный с кафедры, святитель был отправлен в ссылку в армянский городок Кукуз. Проведя два года в Кукузе, святой Иоанн Злато­уст был затем отправлен в еще более дальнюю ссылку в Питиунт (современная Пицунда), но по дороге туда, в Команах, он отошел ко Господу.

1 мая 408 г. скончался император Аркадий. Это был чело­век болезненный, инертный и слабовольный, который всегда нуждался в советчиках, пользовавшихся его зависимостью, что­бы навязывать ему свою волю. И все же он пережил всех сво­их фаворитов. Несмотря на несомненную вину в гонениях на Иоанна Златоуста, Аркадий отличался благочестием. По словам церковного историка Сократа, это был «муж кроткий и миро­любивый, под конец жизни стяжавший славу боголюбезного по следующему случаю. В Константинополе есть очень большое здание, называемое Кариею... На дворе сего здания находит­ся тминное дерево, на котором, говорят, был повешен и скон­чался мученик Акакий. По этой причине близ дерева постро­ен и молитвенный домик. Царь Аркадий захотел посетить его, вошел, помолился и опять вышел. При этом все, живущие око­ло молитвенного дома, сбежались посмотреть на царя... Тотчас после сего целое огромное здание, окружавшее молитвенный дом, обрушилось, и за этим следовали восклицания и удивле­ние – все взывали, что только молитва царя спасла от гибели такое множество народа»⁴⁹².

Аркадий умер, оставив восьмилетнего сына Феодосия, «в консульство Васса и Филиппа, в первый день мая, во второй год 297-й Олимпиады. Царствовал он вместе с отцом своим Феодосием тридцать лет, а по смерти отца четырнадцать, вся же жизнь его продолжалась тридцать один год»⁴⁹³. Останки импе­ратора погребли рядом с его женой Евдоксией в храме Двенад­цати апостолов.

В Риме сенатская партия близоруких патриотов подозревала спасителя отечества Стилихона в том, что это он призвал своих соплеменников вандалов, а также свевов и аланов к вторжению в Галлию, обвиняла его в сговоре с Аларихом. Прямым поводом для интриг против него послужил новый поход Алариха, двинув­шего свои полчища на Италию. Стилихон вступил с ним в перего­воры. Аларих за отказ от вторжения в Италию потребовал выпла­тить ему 4 тысячи фунтов золота. Стилихон выехал в Рим, чтобы убедить императора и сенат в необходимости принять эти усло­вия. Сенат согласился на контрибуцию, но один из сенаторов Лампадий отважился при обсуждении этой темы заявить: «Это договор не о мире, а о рабстве»⁴⁹⁴. Сказав это, он, правда, испу­гался за свою жизнь и укрылся в ближайшей к курии церкви, но городская молва разнесла по городу весть о смелом вызове, кото­рый Лампадий бросил всемогущему, как тогда казалось, Стилихону. Воспользовавшись нараставшим в Риме недовольством его политикой, «национально-римская партия, – как характеризу­ет противников Стилихона Ф. Грегоровиус, – добилась нако­нец падения великого мужа»⁴⁹⁵. Ей удалось убедить императора, который в ту пору, в 408 г., снова находился в Риме, в том, что его тесть Стилихон, остававшийся в удалении от него, в Равен­не, стремится захватить верховную власть для себя или для сво­его сына Евхерия.

И Гонорий решил действовать: он приказал предать Стили­хона суду, а суд вынес ему смертный приговор по обвинению в измене. Как и почему Стилихон оказался в руках своих вра­гов, пытался ли он сопротивляться, – об этом молчат сохранив­шиеся источники. Можно предположить, что подчиненные ему войска от него отвернулись: по словам Оросия, «Стилихон был убит возмутившимися солдатами»⁴⁹⁶. Известно только, что пре­данный своим зятем, интересы которого он верно отстаивал, Стилихон пытался найти убежище в одной из равеннских церк­вей, но его оттуда выманили обманом. 23 августа 408 г. он был казнен. Его сын Евхерий бежал из Равенны в Рим, но пережил отца лишь на несколько месяцев и был также убит. Его сестра Термания, выданная замуж за Гонория, была изгнана из двор­ца и вернулась к своей матери – племяннице Феодосия Вели­кого Серене, которую на этот раз пощадили. «Римляне, – по словам Ф. Грегоровиуса, – не без удовольствия узнали о гибе­ли великого полководца, которому были обязаны своим спасе­нием от варваров. Язычники ненавидели в Стилихоне христи­анина, который сжег книги сивилл; христиане же ставили ему и его сыну Евхерию в вину их тайное расположение к служите­лям языческих богов. Статуи Стилихона были низвергнуты, но в то время, когда евнухи показывали римлянам окровавленную голову молодого Евхерия, последние уже предчувствовали, что ожидает их самих»⁴⁹⁷.

Возможно, что предчувствовали, но своими последующими действиями римляне способствовали исполнению этих тревож­ных предчувствий: после казни Стилихона прорвалась наружу их сдерживаемая ранее ненависть к германцам и другим варва­рам, которые служили Риму. По всей Италии гарнизоны готов, вандалов, гуннов, составлявших вспомогательные войска, под­верглись нападениям со стороны легионеров, набранных из чис­ла римских граждан. Убивали не только воинов, но расправу чинили и над их семьями – над женами и детьми. Выжившие после этой резни варвары объединялись в шайки, которые гра­били местное население и уходили в стан Алариха. В результате его армия приросла на 30 тысяч ожесточенных воинов – вра­гов Рима, готовых беспощадно мстить за гибель своих близких и боевых товарищей.

Алариху было отказано в уплате контрибуции, о которой ранее была достигнута договоренность, и ему было объявле­но о лишении его звания магистра армии. У Алариха не могло оказаться лучшего повода для вторжения, а у Рима после каз­ни Стилихона уже не осталось полководцев, способных дать ему отпор. И он повел своих соплеменников и союзных с гота­ми варваров из других народов, охваченных гневом против коварного Рима, в Италию. Пройдя через альпийские пере­валы, варвары вошли в плодородную Ломбардию, где легко было снабжать войска продовольствием. Затем полчища Ала­риха форсировали Падуе и двинулись на юг. По рассказу цер­ковного историка Сократа, «во время его похода к Риму один благочестивый муж, по образу жизни монах, уговаривал его не радоваться при виде столь великих бедствий, не наслаждаться убийством и кровью. На что он отвечал: “Не по своей воле я иду туда, кто-то каждый день беспокоит и мучит меня, говоря: сту­пай, опустоши город Рим”⁴⁹⁸. Гонорий при приближении варва­ров, оставив столицу, укрылся в окруженной топкими болота­ми и огражденной мощными укреплениями Равенне, ставшей одной из императорских резиденций.

Окружив Рим, вестготы и их союзники перерезали маршру­ты, по которым он снабжался продовольствием. В городе начал­ся голод, одним из последствий которого стала эпидемия чумы. В отсутствие императора власть в Риме взял на себя сенат, в кото­ром преобладал языческий элемент. Римляне подозревали вдову Стилихона Серену в том, что она призвала Алариха, чтобы ото­мстить римлянам за смерть мужа. Ее предали суду сената, а тот, обвинив ее в религиозном преступлении, заключавшемся в том, что много лет назад она, находясь в Риме вместе со своим дядей императором Феодосием, вошла в храм матери богов Реи и там сняла с шеи статуи богини ожерелье, надев его в шутку на себя, приговорил Серену к смерти за учиненное ею «кощунство», и она была казнена. Еще одним и уже совсем карикатурным рецидивом языческого суеверия стало приглашение гаруспиков из Тусции, владевших почти забытой уже в Риме «этрусской дисциплиной», совершить заклинания, чтобы снята была осада. Гаруспики обе­щали спасти Рим, утверждали, что врага поразит небесная мол­ния, но потребовали от сената для успешного завершения дела «принести торжественные жертвы в Капитолии и в других храмах. Рассказывающий об этом языческий историк Зосима утверждает даже, что сам епископ Иннокентий допустил обратиться к этим авгурам (вероятно, все-таки гаруспикам. –В.Ц.), хотя и не одо­брил этого. Тот же историк беспристрастно свидетельствует, что язычество оказалось уже умершим в Риме, так как никто не отважился присутствовать при жертвоприношениях; кудесни­ков отослали домой»⁴⁹⁹, так что за гаруспиков цеплялись уже как за последнюю соломину, на которую, при более трезвом взгля­де на вещи, на какой еще были способны в Риме, всерьез возла­гать надежды не стали.

Состоялись переговоры, которые от лица Рима вели три­бун императорских нотариев Иоанн и испанец Базилий. Аларих потребовал отдать ему все золото и все драгоценности, какие есть в Риме, и отпустить к нему всех рабов варварского происхожде­ния. Эти условия римские послы не приняли. Переговоры были прерваны, но вскоре затем возобновились. Аларих по-прежнему настаивал на освобождении рабов, но смягчил требования о кон­трибуции. Ее размер он определил в 5 тысяч фунтов золота, 30 тысяч фунтов серебра, 3 тысяч фунтов перца, 4 тысячи шелковых и 4 тысячи пурпурных одеяний. Сенат вынужден был принять условия Алариха. Для сбора затребованного количества драго­ценных металлов переплавлялись статуи из языческих храмов. Получив затребованные ценности, Аларих в декабре 408 г. снял осаду и увел свою армию в Тусцию (Тоскану). Вместе с ним ушли 40 тысяч рабов, получивших свободу.

Для переговоров с правительством Гонория, находившимся в Равенне, выехали посланцы сената вместе с папой Иннокенти­ем. Аларих требовал от Гонория выделить для поселения вест­готам провинции Норик, Далмацию и Венету, вновь предоста­вить ему звание магистра армии и снабжать его армию и народ продовольствием и деньгами. В ходе дальнейших переговоров он смягчил свои требования, настаивая уже на предоставлении его народу для поселения единственной провинции – Норика, которая к тому же была основательно опустошена предшество­вавшими войнами и почти безлюдна. От лица Гонория пере­говоры вел сторонник жесткой линии в отношениях с готами Олимпий, прославившийся тем, что в свое время бросил вызов Стилихону. В Равенне надеялись на помощь со стороны гун­нов, с которыми пытались договариться о совместных действи­ях против готов.

Переговоры зашли в тупик и были прерваны. В декабре 409 г. Аларих снова повел свои полчища на Рим. Стремясь навязать свою волю империи, он не собирался ее уничтожать: он хотел найти в ней максимально выгодное для своего народа поло­жение. Поэтому он решил поставить императором Рима свою креатуру – для этой должности однако, считал он, не годился ни гот, ни иной варвар, но римский гражданин. Когда в Риме вследствие возобновившейся осады возник голод, народ вос­стал и потребовал от городских властей возобновить перего­воры с Аларихом.

В результате этих переговоров римский сенат объявил о низ­ложении Гонория, а императором был провозглашен по воле Алариха префект Рима Приск Аттал. Его облачили в пурпур, на его голову надели диадему. Народ приветствовал его, надеясь на избавление от бедствий осады, легионеры и воины из вспомога­тельных частей ему присягнули. Присягу принес и сам Аларих, чьей креатурой был узурпатор. В свою очередь Приск «даровал своему покровителю звание магистра обеих армий («magister utriusque militiae») и тем самым предоставил ему все средства для содержания войска»⁵⁰⁰. До тех пор Аттал не был крещен, одна­ко, чтобы угодить готам-арианам, он принял крещение от одного из арианских епископов, но в то же время он разрешил открыть древние храмы и велел удалить с монет лабарум с монограммой Христа, распорядившись вместо изображения креста снова чека­нить на них копье с Викторией. Атаульфа – мужа сестры Алари­ха Аттал назначил магистром конницы. Осада с Рима была снята, но голод в городе вскоре возобновился, потому что из Прокон­сульской Африки, где начальствовали верные Гонорию сановни­ки, прекратился завоз зерна и масла.

Армия Алариха вместе с римскими легионерами, признавши­ми императором Аттала, двинулась на север и осадила Равенну, чтобы вынудить Гонория отказаться от власти. Начались пере­говоры, в ходе которых представители законного императора от его имени изъявляли готовность признать Аттала соправи­телем Гонория, но Аларих отверг это предложение, и перегово­ры зашли в тупик. Аларих предложил Атталу для возобновления снабжения Рима хлебом отправиться во главе армии, кото­рую он ему готов был предоставить, в поход на Африку, чтобы взять ее под свой контроль. Аттал отказался принять этот совет, и тогда в Римини, где располагалась ставка Алариха, Аттал был низложен, императорские регалии король вестготов отослал в Равенну Гонорию, с которым были возобновлены перегово­ры, а Аттала вместе с его сыном Амиелием Аларих удержал при себе уже как пленников.

Переговоры с Гонорием не давали результатов, а взятие Равенны представлялось делом бесперспективным – город был великолепно защищен своими стенами и болотами. И тогда Ала­рих решил снова идти на Рим. В третий раз осажденный город пытался сопротивляться, но тщетно – 24 августа 410 г. варва­ры вошли в Рим. По словам современника этих событий Созомена, Аларих «взял» город «изменою»⁵⁰¹. Обстоятельства падения «Вечного города» не известны в деталях, но историк, живший полтора столетия спустя, Прокопий Кесарийский, сообщает две версии этого события, дошедшие до него. Одна из них такова: Аларих, чтоб усыпить бдительность римлян, сделал вид, что сни­мает осаду, между тем «отобрав из своего войска триста молод­цов, еще безбородых... тайно сообщил им, что собирается при­творно подарить их некоторым римским патрициям, выдавая их за рабов... Он приказал, чтобы они, как только окажутся в домах этих римлян, проявляли величайшую кротость и бла­гонравие... Вскоре затем, в назначенный день, приблизитель­но около полудня, когда все их владельцы после еды будут, как обычно, предаваться сну, пусть все они соберутся к так назы­ваемым Саларийским воротам, внезапно нападут на ничего не подозревающую стражу, перебьют ее и как можно скорее откроют ворота»⁵⁰². Этот план и был, по первой версии, приве­ден в исполнение.

По другой, и более правдоподобной, версии, которую так­же воспроизводит Прокопий, «одна женщина, по имени Про­ба, из сенатского сословия, блиставшая и славой, и богат­ством, сжалилась над римлянами, погибавшими от голода и других бедствий: ибо они уже стали поедать друг друга. Видя, что у них нет уже никакой надежды на лучшее, посколь­ку и река, и гавань находились в руках врагов, она приказа­ла своим рабам открыть ночью ворота города»⁵⁰³. Собственно этот coup de merci, нанесенный не врагом, а одной из самых почтенных римских матрон, вероятно, и получил у современ­ников наименование измены, смягчающее одиум неслыхан­ного поражения.

Захваченный город подвергся трехдневному грабежу, сопро­вождавшемуся эксцессами – убийствами и пожарами, кото­рые однако не были предусмотрены королем готов. По сло­вам историка готского народа Иордана, завоеватели «вступив в Рим... по приказу Алариха только грабят, но не поджига­ют, как в обычае у варваров, и вовсе не допускают совершать какое-либо надругательство над святыми местами»⁵⁰⁴. Можно предполагать, что Иордан тут выгораживает репутацию своих соплеменников, но его слова находят подтверждение и в сви­детельствах современников, которые не могли быть заинте­ресованы в том, чтобы обелять завоевателей Рима. Вот что пишет о падении Рима Созомен: Аларих «дал позволение тол­пам своим расхищать, сколько кто может, имущество римлян и грабить все домы; приказал только из уважения к апосто­лу Петру сохранить неприкосновенным храм, в котором нахо­дится гроб его и которым занято огромное пространство. Вот причина, почему Рим не совсем погиб»⁵⁰⁵. Созомену вторит его старший современник Оросий, которому, разумеется, не был известен труд греческого историка: «Появляется Аларих, осаж­дает объятый страхом Рим, приводит его в смятение, однако, прежде дав указание, чтобы тех, кто найдет убежище в святых местах и особенно в базиликах святых апостолов Петра и Пав­ла, оставляли целыми и невредимыми и, кроме того, чтобы, насколько это возможно, жаждавшие добычи готы воздержи­вались от кровопролития»⁵⁰⁶.

Павел Оросий, ученик блаженного Августина, рассказы­вает в своей «Истории против язычников», как один из варва­ров, «человек могущественный и в то же время христианин, в одном из домов, принадлежавших церкви, обнаружил свя­тую деву Божью, уже пожилую летами» и «попросил у нее золо­та и серебра», а та вынесла ему сосуды, поразившие его своим «числом, величиной и красотой и неведомой формой» и сказала:

«Эти чаши – священная утварь апостола Петра, возьми, если посмеешь»⁵⁰⁷. Пораженный увиденным, гот доложил об этом Алариху, а «тот немедленно приказал отнести все чаши... обратно в базилику апостола, деву же, а также всех, кто бы ни присое­динился к христианам, отвести туда же под охраной... И вот... открыто уносятся золотые и серебряные чаши, розданные каждая в чьи-то руки и возложенные на головы; торжественная процес­сия со всех сторон прикрывается обнаженными на случай защи­ты мечами; римлянами и варварами, поющими хором, возно­сится на виду у всех гимн Богу... Сбегаются отовсюду к чашам Петра живые сосуды Христовы, присоединяются к христианам также многие язычники»⁵⁰⁸.

Но в дни грабежа случались и иные истории. Благочестивая приятельница блаженного Иеронима «Марцелла, находившая­ся в своем доме на Авентине, когда туда проникли дикие толпы варваров, была подвергнута ударам плети. Первая монахиня из благородного рода, она показывала на свое скромное платье и, подвергшись бешеным ударам мучителей, обнимала их колени и умоляла только пощадить целомудрие ее воспитанницы Принципии. Сердца варваров смягчились, и они отвели благочести­вых женщин в убежище св. Павла. Но другие, ревностные ариане или еще остававшиеся язычниками... врывались в женские монастыри и насильственно освобождали несчастных монахинь от данного ими обета»⁵⁰⁹.

В Риме, по выкладкам Грегоровиуса, ко времени его захвата проживало уже меньше 300 тысяч человек. Тысячи из них пали жертвой варваров, были захвачены в плен и проданы потом на невольничьих рынках, другие тысячи бежали из «Вечного горо­да» – и едва ли не большинство из них в него уже никогда не возвратилось, и все же при Аларихе Рим сохранил большую часть своего населения. Несмотря на многочисленные пожары, уцелело и большинство городских строений. Статуи, выполнен­ные из драгоценных металлов, были захвачены грабителями, но как памятники искусства они не интересовали готов, и поэто­му римские памятники, выполненные из мрамора или бронзы, украшали площади и улицы города и после его трехдневного грабежа. В Риме сохранились и христианские базилики, и опу­стевшие языческие храмы.

Падение Рима потрясло воображение современников, вос­принималось ими как катастрофа мирового масштаба. Древнюю столицу империи, которая в течение многих столетий побеждала одно государство за другим, подчиняя их себе, враг взял впервые после захвата ее галлами в IV веке до Р.Х. Впрочем, в патриоти­ческих анналах Рима в те давние и почти легендарные време­на Рим не пал до конца – его спасли гуси и Капитолий остался неприступным для врага, а на этот раз варвары овладели горо­дом полностью. Болезненная реакция на захват Рима усугубля­лась тем, что пал он под ударом не цивилизованного народа, но грубых и неотесанных варваров, каковыми почитали готов циви­лизованные римляне.

И язычники, и христиане оплакивали падение Города. Потря­сенный печальной вестью, блаженный Иероним писал из Виф­леема «своей сестре во Христе Евстохии»: «Я неожиданно узнал о смерти Паммахия и Марцеллы, о взятии города Рима и гибе­ли стольких братьев и сестер. Я потерял рассудок и способ­ность говорить; днем и ночью меня преследовала одна мысль, как помочь всему этому, и я думал, что я тоже в плену вместе со святыми. Яркий светоч земного круга погас; голова римско­го государства отделена от его тела, а вернее сказать – с этим городом погиб и весь мир, и я онемел и впал в отчаяние... Кто мог бы поверить тому, что Рим, созданный из добычи со всей земли, должен пасть, что город этот должен быть и колыбелью и могилой для своего народа, что все приморские поселения Азии, Египта и Африки наполнятся рабынями и девушками Рима, некогда властителя мира, что в священном Вифлееме ежеднев­но будут искать приюта, как нищие, мужи и женщины, неког­да блиставшие благородством своего происхождения и своими чрезмерными богатствами?.. Голос мой прерывается, и рыда­ния не дают мне написать: покорен город, который покорил всю землю»⁵¹⁰. По ироническому и не бесспорному замечанию А. Тойнби, «слова Иеронима пронизаны восхищением Римом, горечью по отношению к его судьбе и возвышенной любовью к городу. По-видимому, все это отражает ту простую истину, что между реальным Иеронимом и будущим христианским святым лежала нравственная пропасть»⁵¹¹.

Другого великого христианского писателя, блаженного Авгу­стина, весть о падении Рима не повергла ни в отчаяние, ни в сму­щение. Он узрел в ней исполнение справедливого суда Божия над людьми, погрязшими в грехах. Опровергая упреки язычни­ков христианам, их утверждения, что Рим пал потому, что пере­стал чтить древних богов, Августин написал свою главную книгу «О Граде Божием», в которой он обозначил Божественный план истории человеческого рода: от творения Адама до Второго При­шествия Христа. В самом начале этой книги Августин укоряет язычников, неблагодарных за то, что многие из них спасли свою жизнь, потому что нашли укрытие в христианских храмах, под сенью христианских святынь: «Разве враждебными имени Хри­стову оказываются не именно римляне, которых варвары поща­дили ради Христа? Об этом свидетельствуют места мучеников и базилики Апостолов, которые во времена опустошения Рима приняли в убежище к себе и своих, и чужих»⁵¹².

Императору Гонорию, если верить Прокопию, «один из евнухов, вероятнее всего, смотритель его птичника, сообщил, что Рим погиб; в ответ василевс громко воскликнул: “Да ведь я только что кормил его из своих рук!”. Дело в том, что у него был огромный петух по имени Рим: евнух, поняв его слова, ска­зал ему, что город Рим погиб от руки Алариха; успокоившись, василевс сказал: “Ая-το, дружище, подумал, что это погиб мой петух Рим”. Столь велико, говорят, было безрассудство этого василевса»⁵¹³. Скорее всего, это только анекдот, но сам факт его сочинения красноречиво говорит о том, в каком фарсовом виде представляли римляне своего императора. Даже если они, изо­бражая Гонория в столь мизерабильном облике, клеветали на него, уже сама эта острота обнаруживала гибельное неблаго­получие в отношениях между императором и народом, которое сулило римлянам, обитавшим в западных провинциях, новые поражения и бедствия. При дворе императора в Равенне нахо­дился тогда и епископ Рима Иннокентий, которого Оросий срав­нивает с «праведным Лотом, уведенным из Содома сокровенным Провидением Божиим», чтобы он «не увидел гибели грешного народа»⁵¹⁴.

Русский историк С. И. Ковалев патетически писал о паде­нии Рима: «Морально-политическое впечатление от этого собы­тия было огромно. С 390 г. до н.э. в течение 800 лет неколеби­мо стоял Вечный город. Не было, казалось, силы, которая могла бы поднять руку на властелина вселенной. И вот союз тех самых рабов и варваров, которые много столетий являлись только объ­ектами римской эксплуатации, свалил гордого хищника»⁵¹⁵. В этой оценке преувеличена роль рабов, а относительно варваров она, конечно, верна.

Варвары однако не собирались оставаться в завоеванном городе, где они чувствовали себя неуютно посреди его камен­ных громад. Аларих взял Рим не для того, чтобы властвовать над ним, –для этого он и подвластные ему готы, как сам он это пре­красно понимал, не располагали надлежащими интеллектуаль­ными средствами, необходимыми для правильной организации администрации, способной править в городе, почти все жители которого были людьми грамотными, а значительная часть насе­ления носителями высшей культуры, – а для демонстрации силы и для грабежа.

«На третий день, как варвары вторглись в Город, они, – пишет Оросий, – по доброй воле ушли, предав при этом огню несколь­ко зданий»⁵¹⁶. Выйдя из Рима, победители двинулись по Кампании и Лукании, остановившись в Консенции (современной Козенце). Готы везли с собой многочисленные трофеи, и среди них самый драгоценный – захваченную заложницей дочь святого Феодосия и сестру Гонория Галлу Плацидию. Впоследствии шурин Алари­ха Атаульф вступил с ней в законный брак.

Аларих собирался переправиться вместе со своим народом из разоренной Италии на Сицилию, а оттуда в Африку Как и в былые времена, Рим снабжали хлебом в основном Сицилия и Прокон­сульская Африка. Захват этих двух провинций не только гаран­тировал бы самим готам безбедное существование, но, контро­лируя поставки зерна в Рим и в другие города Италии, Аларих таким образом мог бы обеспечить за собой прочное и длительное господство над Италией. Однако эта радужная перспектива ока­залась разрушенной – шторм разметал корабли, предназначав­шиеся для переправы через Мессинский пролив.

Наступившая вскоре смерть Алариха, которому исполни­лось 35 лет и который ранее не жаловался на болезни, дает повод предполагать, что ее причиной послужила досада от не сбывшей­ся надежды. Об этом прямо пишет Иордан: «Пока Аларих, потря­сенный этой неудачей, размышлял, что ему предпринять, он был внезапно застигнут преждевременной смертью и удалился от дел человеческих!»⁵¹⁷. У Иордана описан и крайне своеобразный образ погребения короля Алариха: «Готы оплакивали его по своей огром­ной любви к нему; они отвели из русла реку Бузент около города Консенции; ... посередине русла этого потока они, собрав толпу пленных, вырыли место для погребения и туда, в лоно этой моги­лы, опустили Алариха со множеством сокровищ, а затем вернули воды обратно в их русло. Но, чтобы никто не никогда не узнал того места, землекопы были все умерщвлены»⁵¹⁸.

Своим новым королем везиготы избрали шурина Алариха Атаульфа, по характеристике Иордана – «выдающегося и внеш­ностью, и умом»⁵¹⁹.

В Константинополе весть о падении Рима была воспринята со скорбью. Императором в Новом Риме был тогда сын Аркадия Феодосий II. Это был мальчик, которому ко времени катастро­фы едва исполнилось 9 лет. Сын Аркадия и Евдоксии, он родился 10 апреля 401 г. и сразу после рождения был провозглашен авгу­стом и соправителем отца. Уже в младенчестве он был крещен святым Иоанном Златоустом – крестить детей христианских родителей вскоре после их рождения входило тогда в обычай. Вскоре после этого младенец «совершил» свой первый прави­тельственный акт. По совету его матери Евдоксии святитель Газский Порфирий обратился с прошением о пожаловании средств из императорской казны для его епархии – по другим сведени­ям, в прошении речь шла о закрытии языческих храмов Пале­стины – на имя Феодосия, и это прошение было удовлетворено именем новокрещеного августа. Когда умер Аркадий, Феодосию исполнилось 7 лет.

Существует предание, что, умирая, император Аркадий про­сил персидского шаха Йездигерда, с которым у него сложились дружеские отношения, взять его под свою опеку. Эту курьезную историю рассказывает Прокопий Кесарийский, живший в VI столетии, а также Феофан Византиец, который в своей «Хрони­ке», составленной, правда, 400 лет спустя после эпохи Аркадия и Йездигерда, писал: «Отец, видя Феодосия Младшего еще очень малым и неопытным, боялся злоумышлений против него, если тотчас провозгласить его царем, и потому в завещании назначил ему попечителем персидского царя Исдигерда, который, получив духовную Аркадия, хранил глубокий мир с римлянами, обеспечил царский престол Феодосию и, посылая Антиоха, удивительного и ученого мужа, в опекуны и наставники ему, писал в римский сенат послание следующего содержания: “По кончине Аркадия, назначившего меня попечителем сыну своему, посылаю к вам мужа, который займет мое место. Да не покусится никто на зло­умышление против дитяти и тем да не возбудит непримиримой войны против римлян!”. Антиох по прибытии своем находил­ся при царе... И был мир между римлянами и персами; между тем как Антиох много писал в пользу христиан, и христианство таким образом распространялось в Персии»⁵²⁰.

Достоверность этого предания ставит под вопрос Агафий Миринейский, живший в VI столетии. Никаких других сведе­ний о том, что влиятельный во дворце евнух Антиох был послан­цем Йездигерда, нет, но в правление Йездигерда Рим и Персия действительно не воевали между собой, а христиане пользо­вались в Персии свободой, так что число христианских общин там умножилось. «Персидская традиция, которая, – по словам русского византолога А. А. Васильева, – отражает умонастрое­ние магов и знати, называет Йездигерда «отступником», «без­нравственным»... другом Рима и христиан и преследователем магов. Христианские же источники восхваляют его за доброту, мягкость и иногда даже заявляют, что он был готов обратиться в христианство»⁵²¹. В 409 г. Йездигерд предоставил персидским христианам право открыто совершать богослужения.

Действительным регентом при малолетнем Феодосии стал префект Востока Анфимий. В течение 6 лет он правил восточной половиной империи, действуя в контакте с императором Гонорием. В 408 г. Анфимий вел переговоры с посланником Йездигерда епископом из Месопотамии Маруфой, в результате которых был заключен договор с Персией о мире, корректировке границ и торговле. К скорейшему заключению мира Анфимия подтал­кивали возникшие тогда сложности с доставкой хлеба из Алек­сандрии в Константинополь, в котором не осталось запасов зер­на. Перевозчики настаивали на повышение платы за транспорт. Анфимий устранил угрожавшую столице опасность голода, воз­ложив коллегиальную ответственность за доставку хлеба на всю корпорацию судовладельцев.

В том же году во Внутреннюю Дакию и Фракию вторглись гунны во главе с ханом Ульдисом, к их орде присоединились так­же германоязычные скиры. Это нашествие было успешно отра­жено, и в плен попало множество варваров, особенно скиров, которых решено было разослать по малоазийским провинциям. Еще одной заслугой Анфимия стало восстановление Дунайской эскадры, понесшей значительные потери в результате вторже­ния варваров.

Важнейшим предприятием Анфимия стало сооружение кре­постных стен вокруг разросшегося Константинополя, численность населения которого к началу V века приблизилась к полумилли­ону. В 412 г. стена, воздвигнутая при святом Константине, была основательно разрушена землетрясением, и тогда под руковод­ством Анфимия начато было сооружение новой крепостной сте­ны с 92 башнями, значительно западнее Константиновской; ее протяженность от Золотого Рога до Мраморного моря составля­ет около 7 километров. После очередного землетрясения, кото­рым построенная Анфимием стена была значительно поврежде­на, уже в 447 г. ее отремонтировали и дополнительно укрепили. Известная с именем Феодосия, она, хотя и в перестроенном виде, дошла до наших дней, представляя собой один из самых гранди­озных памятников крепостного зодчества. Крепости строились тогда и в других городах империи, особенно на Балканах, где про­ходила самая угрожаемая граница государства.

Благодаря участию Анфимия, удалось преодолеть церковный раскол, возникший в результате преследования святого Иоан­на Златоуста, имя которого было внесено в диптихи, после чего восстановлено было общение между Римской и Константино­польской церквами, прерванное в связи с гонениями на него. С восстановлением канонического общения столичных церквей связано и преодоление политических разногласий между двумя правительствами одной и той же Римской империи.

После падения Рима власть Гонория распространялась лишь на малую часть Гесперии, как греки называли Запад. Император утратил контроль над Британией, Галлией, Испанией, Африкой, оказавшимися в руках вторгшихся варваров или узурпаторов. Юг Италии был оккупирован вестготами во главе с их новым коро­лем Атаульфом. Он уже не был, подобно своему великому род­ственнику Алариху, варваром, едва задетым влиянием римской культуры. Атаульф получил образование, владел латинским язы­ком, понимал мир, который, казалось, лежал у его ног; именно поэтому он мог трезво оценить реальное положение дел и поли­тическую немощь своего народа, обладавшего военным превос­ходством над римлянами.

Орозий внес в свою «Историю против язычников» исключи­тельно характерное высказывание Атаульфа, которое дошло до него через блаженного Иеронима, услышавшего его в бытность свою в Вифлееме от «некоего мужа из Нарбонны, прославив­шегося на службе у Феодосия» и в свое время в Нарбонне дру­жившего с королем готов: «Он пламенно желал, чтобы, когда будет истреблено само имя римское, вся римская земля стала бы готской империей по факту, и по имени, и чтобы, если гово­рить попросту, то, что было Романией, стало бы Готией, а Ата­ульф стал бы тем, кем некогда был Цезарь Август. Однако, когда на большом опыте он убедился, что готы не могут повиновать­ся законам из-за своей неукротимой дикости, ни государство не может быть лишено законов, ибо без них государство – не госу­дарство, он решил наконец обрести себе славу человека, восста­новившего в цветущем состоянии и укрепившего силами готов римское имя, и стать для потомков инициатором восстановле­ния Римского государства, после того как не смог сделаться его пре образователем»⁵²².

Такое умонастроение побуждало его к переговорам с Рим­ским правительством, ход которых ускорился из-за того, что король держал заложницей сестру императора Галлу Плацидию, судя по всему, тогда уже расположенную к нему. Атаульф фор­мально попросил у Гонория руки Плацидии и получил от него согласие на этот брак. Свадебные торжества состоялись позже, в январе 414 г., в Нарбонне, но уже в 412 г. Атаульф заключил мирный договор с Римом, по которому готы в качестве римских федератов получили для поселения южную Галлию, между Луа­рой и Гаронной, и взяли на себя обязательство помочь Гонорию устранить узурпаторов, овладевших Галлией и Испанией. Сле­дуя этому договору, Атаульф вывел свой народ из Брутия и про­шел с ним через Кампанию, Лаций, Этрурию и Лигурию, а затем через Альпийские перевалы на юг Галлии.

Вестготы Атаульфа действовали затем совместно с импер­ской армией, которой командовал комит Констанций, против узурпаторов, которые, пользуясь слабостью императорского правительства в Равенне, расплодились в значительном числе. Самым опасным из них оставался бывший в прошлом британ­ским легионером Константин, овладевший значительной частью Галлии и Испании, правителем которой он назначил своего сына Константа, и даже вынужденным образом признанный Гонорием в качестве соправителя. Констанций осадил узурпатора Кон­стантина в Арелате. Оказавшись в безвыходном положении, он «сложил с себя багряницу и прочие знаки царского достоинства и, пришедши в церковь, рукоположен был в пресвитера. Осаж­денные же, взяв предварительно клятвы, отворили ворота, и все получили прощение»⁵²³. Но сам Константин, несмотря на свой пре­свитерский сан, был схвачен и затем, уже в окрестностях Равен­ны, умерщвлен по приказу Констанция.

Другими тиранами были Максим, которого провозгласил императором порвавший с Константином его военачальник Геронтий, чьи солдаты схватили и казнили сына Константи­на Константа, а также ставленника царя аланов Гоара и коро­ля бургундов Гундхара, овладевших средним течением Рей­на, Иовин, родом из галлов, – в прошлом он вел переговоры с временной марионеткой Алариха Атталом, но, изменив Гоно­рию, перешел на сторону Аттала, вскоре потом низложенно­го Аларихом, вместе со своим братом Севастианом, которого он объявил своим соправителем. Еще одним узурпатором стал Гераклион: назначенный комитом Африки, он учинил мятеж, назвался императором и переправился в Италию, но, как рас­сказывает Оросий, «напуганный встречей с комитом Марином и обращенный в бегство, бросившись на корабль, один вернулся в Карфаген и там немедленно был убит солдатами»⁵²⁴. Добросо­вестно исполняя федератские обязанности, вестготы Атаульфа разгромили войска Иовина; головы его и его брата Севастиана были доставлены в Рим. Захвачен был и Аттал, которому одна­ко сохранили жизнь.

В 413 г. возникла угроза разрыва союза между Римом и готами. Обещанное Гонорием продовольствие не поступило к варварам, и Атаульф захватил Бурдигаллу, Нарбонн и Толозу, но брак с Плацидией восстановил мир. По требованию Гоно­рия Атаульф вывел свои войска из Галлии в Испанию, отку­да он обязался изгнать овладевших страной вандалов, свевов и аланов. Переправившись через Пиренейские перевалы, готы овладели Барселоной. В этом городе у Атаульфа и Галлы Плацидии родился сын, которому дали имя его деда Феодосия, но он скончался в младенчестве. Союзнические отношения Ата­ульфа с Римом вызывали несогласие у многих его соплемен­ников. В 415 г. он пал жертвой заговора, «пронзенный мечом Эвервульфа в живот... После его смерти королем был постав­лен Сегерих, но и он, умерщвленный из-за коварства своих же людей, еще скорее покинул как власть, так и жизнь. Затем уже четвертым после Алариха королем был поставлен Валия, чело­век весьма строгий и благоразумный»⁵²⁵.

Валия был ставленником антиримских элементов, поэтому Гонорий направил против него войска под командованием Кон­станция, которому он пообещал выдать замуж свою овдовев­шую сестру Галлу Плацидию, если тому удастся вызволить ее из рук готов. Две армии, римская и готская, двинулись навстре­чу друг другу. Сблизившись в теснинах Пиренеев, они не всту­пили в бой. Состоялись переговоры, в результате которых дого­ворились о выдаче Галлы Плацидии и о том, что готы останутся римскими федератами – «не будут отказывать римской импе­рии в помощи, если в ней случится нужда»⁵²⁶. Такой договор был заключен в 416 г.

По словам Орозия, «и другие короли: аланов, вандалов и свевов», обосновавшихся в Испании, «вступили с нами, – имеются в виду римляне, – в договор, с той же любезностью вручая себя императору Гонорию»⁵²⁷, иными словами, признали себя федера­тами Рима. Еще раньше, в 413 г., бургунды, заключившие в 411 г. союз с узурпатором Иовином, вступили в федеративные отноше­ния уже с законным императором Гонорием и получили для посе­ления местность, расположенную на левом берегу Рейна в его среднем течении, сделав своей столицей Вормс. Таким образом, в прямом управлении императорского правительства осталась Италия и лишь часть территории Галлии и Испании. Британия была потеряна империей окончательно. С уходом оттуда войск узурпатора Константина в ней навсегда прекратилось присут­ствие римских легионов.

И все же, хотя и не надолго, на Западе были восстановле­ны мир и относительное спокойствие. Многие беженцы из Рима возвращались в столицу. «Олимпиодор говорит, что в один день в Рим вернулось 14 тысяч беглецов и что Альбин, префект города в 414 г., уведомил императора, что население возросло настолько значительно, что установленный размер раздачи хлеба оказывает­ся недостаточным»⁵²⁸. В 417 г. Рим на короткое время в очередной раз посетил Гонорий. По саркастическому замечанию Ф. Грегоровиуса, не высоко ставившего этого императора, его «колесни­це предшествовал, конечно, Аттал в цепях, покрытый позором, который падал на самого императора... Римляне... встретили своего властителя рабскими возгласами и немыми упреками... Гонорий увещевал римлян снова восстановить город из разва­лин, и... Рим в короткое время... оправился от последствий раз­грабления его готами»⁵²⁹.

В Новом Риме, избавленном от бедствий, с лихвой обру­шившихся на Ветхий Рим, в эту пору правил уже подросший, приблизившийся к совершеннолетию Феодосий. Впрочем, он по-прежнему не обходился без стороннего влияния, но теперь таким советником был уже не префект претория Анфимий – им стала родная сестра императора Пульхерия. В 414 г. ей испол­нилось 16 лет – возраст совершеннолетия, и она приняла титул августы. В здании сената были помещены бюсты Гонория, Фео­досия и Пульхерии – символ соучастия в верховной власти этих трех потомков Феодосия Великого. Анфимий ушел в отставку, и обязанности регента формально взяла на себя сестра императо­ра. В совсем еще юной Пульхерии удивительным образом соеди­нялись искреннее сердечное благочестие аскетического настроя с трезвым государственным умом и блестящим образованием – богословским и классическим. Она, по характеристике Созомена, «не по летам обладала умом мудрейшим и как бы божествен­ным. Прежде всего и свое девство посвятила она Богу, и к тому же направляла жизнь своих сестер... Приняв на себя заботы прав­ления, Пульхерия римским миром управляла прекрасно... дела­ла хорошие распоряжения, скоро решала и излагала, что долж­но, старалась правильно говорить и писать на языках латинском и греческом»⁵³⁰.

Делом государственной важности она считала воспитание и образование своего брата-императора. Ради этого подобран­ные ею «люди сведущие учили его ездить на коне, владеть ору­жием и сообщали ему познания в науках»⁵³¹. Феодосий, как и Пуль­херия, свободно владел латинским и греческим языками, изучал право и философию, математику и астрономию, «сама же сестра давала наставления, как держать себя прилично и по-царски в выходах, показывала, какое следует надевать платье, как надоб­но сидеть и ходить, воздерживаться от смеха, быть то кротким, то строгим, смотря по обстоятельствам, и прилично расспраши­вать просителей»⁵³².

Особое внимание она уделяла его христианскому воспита­нию, «приучая постоянно молиться, посещать церкви, украшать молитвенные домы приношениями и драгоценными утваря­ми, почитать иереев и других добрых людей»⁵³³. Сама Пульхерия являла брату пример деятельного благочестия, сооружая церк­ви и устраивая монастыри, выделяя средства из казны на их содержание, равно как и на содержание домов для бедных. Про­шло уже целое столетие с тех пор, как Римской империей стали править христиане, но, пожалуй, впервые в регентство святой Пульхерии уклад дворцового быта приобрел характерно «визан­тийские» черты бытового благочестия, основу которого состав­ляла живая вера правителей.

Воспитанный любящей и благочестивой сестрой, Феодосий и сам исполнен был заданным ею религиозным настроением. Его характер и образ жизни выразительно описывает Сократ Схоластик: «Хотя он родился и воспитывался в царском двор­це, однако от этого воспитания не сделался нисколько изнежен­ным; напротив, был так рассудителен, что разговаривавшие с ним предполагали в нем лично приобретенную опытность во многих вещах. Притом он отличался такой терпеливостью, что мужественно переносил и холод и жар, часто также постил­ся, а особенно по средам и пятницам, и это делал потому, что старался жить совершенно по-христиански. В царском дворце он учредил порядок, подобный монастырскому: вставал рано утром и вместе со своими сестрами пел во славу Божию анти­фоны, поэтому знал на память Священное Писание и, встреча­ясь с епископами, рассуждал на основании Писания, как дав­но поставленный священник»⁵³⁴. Любимым занятием Феодосия было копирование древних христианских рукописей, он делал это с увлечением и замечательным искусством, так что полу­чил прозвище «Каллиграфа». Переписыванием книг он зани­мался не только днем, но и ночью при свете им собственноруч­но изготовленной лампы.

Не только уклад жизни императора, но и образ его мыслей, его дела исходили из его христианских убеждений. По словам Сократа, «незлобием и человеколюбием превосходил он всех людей... Он не мстил никому, кто оскорблял его, да никто даже и не видывал его разгневанным. Некогда один из ближних спро­сил его: “Почему ты никогда не накажешь смертью человека, тебя оскорбившего?” – “О если бы, – отвечал он, – возможно было мне и умерших возвратить к жизни!” А на вопрос другого о том же он сказал: “Не великое и не трудное дело лишить чело­века жизни, но, раскаявшись, воскресить уже умершего никто не может, кроме одного Бога”»⁵³⁵.

Евангельское человеколюбие Феодосия не освобождало его от императорского долга властной рукой, а если нужно, то и силой оружия защищать границы и интересы государства и, что было в его сознании еще более важным, – защищать христиан, ока­зывать покровительство Церкви, противодействовать распро­странению ересей, вытеснять и даже, в иных случаях, подавлять инаковерие и религиозное инакомыслие. В 415 г. по подсказке святой Пульхерии Феодосий издал два указа, которыми воспре­щалось монтанистам и евномианам устраивать молитвенные собрания под угрозой уголовного преследования. В 416 г. языч­ники были лишены права занимать государственные должности, в 418 г. аналогичная мера была принята и относительно евреев, которым также воспрещено было служение в армии. Им одна­ко предоставлялось право заниматься адвокатурой, а также вхо­дить в состав городских курий, при условии их принадлежности к сословию куриалов.

Принятию акта, ограничивавшего политические права евре­ев, предшествовало событие, о котором рассказывает Сократ: «В одном месте, называемом Инместар, которое находится между Халкидою и сирийской Антиохией», у иудеев «был обычай совер­шать какие-то игры. Во время этих игр... они, упоенные вином, издевались над христианами и над Самим Христом и, осмеивая как крест, так и уповающих на Распятого, между прочим приду­мали следующее: схватив христианского мальчика, они привя­зали его ко кресту и повесили, потом начали смеяться и изде­ваться над ним, а вскоре, обезумев, стали бить его и убили до смерти. По сему случаю между ними и христианами произо­шла сильная схватка. Когда же это сделалось известно царю, то областные начальники получили предписание разыскать вино­вных и казнить»⁵³⁶.

Случилось так, что самая трудная война, которую вел Фео­досий, преследовала цель защиты гонимых христиан. В правле­ние персидского шаха Йездигерда, которого император Аркадий по дружбе и доверию назначил опекуном своего малолетнего наследника Феодосия, христиане в его государстве пользова­лись свободой исповедания, более того, у них возникла надеж­да, а у приверженцев зороастризма опасение, что Йездигерд собирается принять учение Христа. Но в 420 г. Йездигерд умер, и его сын Бахрам начал массовые гонения на христиан. Бла­женный Феодорит рассказывает о неслыханной жестокости гонителей: «Мучители у одних сдирали кожу с рук, у других – с хребтов, у иных обнажали от кожи голову, начиная со лба до подбородка, а некоторых покрывали разрезанным посредине камышом и разрезы приспособляли к телу, а потом, наложив крепкие связи от головы до ног, с силою извлекали каждую тро­стинку, чтобы, раздирая ею близлежащее место кожи, причи­нять жестокие страдания. Вырывали также ямы и, тщательно обмазав их, заключали в них стада крыс, в пищу им приноси­ли подвижников благочестия со связанными руками и нога­ми... но не поколебали мужества подвижников»⁵³⁷. Одни христи­ане охотно предавали себя на смерть, которая «приближала» их «к жизни нетленной»⁵³⁸, другие бежали из Персии под защи­ту христианского императора. Еще одним поводом для начала войны послужили жалобы римских купцов, которые вели тор­говлю в Иране, на притеснения, обиды и грабежи, которым они там подвергались.

По приказу императора войска под командованием полко­водца Ардавурия через Армению вторглись в персидскую сатра­пию Арзанену, расположенную к западу от озера Ван, подвергнув ее опустошению. Навстречу римлянам выдвинулась персидская армия во главе с Нарсесом – судя по именам полководцев, сто­явших во главе враждебных армий, оба они имели армянское происхождение. Понеся поражение в столкновении с римляна­ми, Нарсес отвел свою армию в Месопотамию и укрылся там за стенами Нисибинской крепости. Римляне готовились к штурму Нисибина. Тем временем Бахрам завербовал отряд арабов во главе с Аламундаром. Решающее сражение между персидски­ми и римскими войсками произошло на берегу Евфрата; персы понесли колоссальные потери, истреблен был и десятитысяч­ный полк «бессмертных». В 422 г. состоялись мирные перегово­ры и был заключен мир, по которому, среди прочих благоприят­ных для римской стороны условий, Бахрам гарантировал свободу исповедания персидским христианам.

Пока шла война с персами, Феодосий вступил в брак. Когда ему исполнилось 19 лет, он сообщил о своем намере­нии жениться Пульхерии, и та подобрала ему невесту. Выбор пал на отличавшуюся поразительной красотой и незаурядным умом, прекрасно образованную юную гречанку по имени Афинаида, которая, впрочем, была на 9 лет старше Феодосия. Дочь известного философа Леонтия, одного из профессоров Афин­ской школы, она приехала в столицу с жалобой на своих бра­тьев, которые после смерти отца оставили ее без средств, разде­лив наследство между собой. В Константинополе она добилась приема у Пульхерии, и та, исполнившись к ней сочувствия, при­гласила ее пожить во дворце. Ее она и предложила в невесты брату. Свою невесту Феодосий увидел через занавеску, и она взволновала его своей красотой. Выросшая в семье язычни­ка, Афинаида не была крещена. Поэтому в преддверии бра­ка она приняла от руки Константинопольского архиепископа Аттика Таинство крещения и получила новое имя Евдокия, ее восприемницей стала Пульхерия. Бракосочетание состоялось 7 июня 421 г.

Год спустя у молодоженов родилась дочь, крещенная с име­нем своей бабушки Евдоксии. В 423 г. Евдокия, по совету Пуль­херии, была своим мужем удостоена титула августы, который сравнял ее по чести с золовкой. Евдокия искренне приняла хри­стианство. Обладая поэтическим талантом и начитанная в клас­сической греческой литературе, она писала поэмы, перелагая в стихах эпизоды из библейской истории.

Между тем в 417 г. Галла Плацидия, овдовевшая после смер­ти своего первого мужа, короля готов Атаульфа, и вернувшаяся в Равенну, была выдана замуж за римского полководца иллирий­ского происхождения Констанция, нанесшего ряд сокруши­тельных ударов по претендовавшим на верховную власть узур­паторам, не по расположению сердца, но по политическим и династическим соображениям. Император Гонорий в этом году удостоил ее нового мужа во второй раз званием своего коллеги по консулату – сам он провозглашался консулом уже в 11-й раз, а также титулом патриция. В следующем году в семье Констан­ция и Плацидии родилась дочь Гонория, а в 418 г. сын Валенти­ниан, грудным младенцем награжденный титулом нобилиссима, который в иерархии отличий занимал следующее место после цезаря. В 421 г. Плацидия была провозглашена августой, а ее муж – августом и соправителем императора Гонория. В Кон­стантинополе этого возвышения Констанция не признали, но и особой проблемы из возникшего в результате такого непри­знания расхождения в отношении к рангу Констанция делать не стали, а полгода спустя зазор во взаимоотношениях двух дво­ров – Константинопольского и Равеннского – вовсе исчез вви­ду смерти Констанция.

Неизвестно по какой причине, но отношения между едино­кровными братом и сестрой – Гонорием и Галлой – внезапно резко испортились и Галла вместе с двумя своими детьми в июле 423 г. отправилась морем из Равенны в Константинополь. Импе­ратор Феодосий принял своих родственников с почестями, подо­бающими их высокому сану, а вскоре из Равенны пришло печаль­ное известие: 15 августа 423 г. император Гонорий скончался от водянки. Он пережил семь узурпаторов, пытавшихся свергнуть его, и все-таки умер в относительно молодом возрасте – на 40-м году жизни. Его останки были перенесены в Рим и погребены в мавзолее у храма апостола Петра. В Константинополе объяв­лен был семидневный траур.

В 397 г. скончался престарелый архиепископ Константинопо­ля Нектарий. По предложению императорского фаворита Евтро­пия на столичную кафедру был приглашен самый яркий пропо­ведник своего времени, антиохийский пресвитер Иоанн, уже в ту пору прозванный за свое выдающееся красноречие Хризостомом, или, по-славянски, Златоустом.

Иоанн родился в Антиохии около 347 г. в грекоязычной семье состоятельного чиновника. По рождению и воспитанию он «принадлежал к эллинистическим культурным кругам малоазийского общества. Этим объясняется его высокая личная куль­турность, аристократическое благородство его облика, известная светскость его обхождения»⁵³⁹. Отец святителя Секунд умер вскоре после рождения мальчика, и его воспитанием занималась мать Иоанна Анфуса, посвятив всю себя сыну.

Когда он подрос, мать позаботилась дать ему классическое образование. Курс риторики Иоанн прошел у лучшего специа­листа в этой области антиохийца Либания, который, поражен­ный талантом ученика, собирался передать ему свою кафедру, но препятствием к этому явились твердые христианские убежде­ния Иоанна и его рано сложившиеся аскетические устремления.

Язычник Либаний сетовал впоследствии о том, что христиане похитили его лучшего ученика.

В Священном Писании Иоанна наставлял предстоятель Анти­охийской церкви святой Мелетий. В 367 г. он крестил Иоанна и три года спустя поставил его в чтеца. После ссылки Мелетия, которой тот подвергся при императоре Валенте в 372 г., Иоанн изучал богословие под руководством антиохийских пресвите­ров Флавиана и Диодора, позже поставленного на Тарсийскую кафедру. Вместе с ним у них учился и известный впоследствии богослов Феодор Мопсуестийский, который был осужден V Все­ленским Собором как главный виновник несторианской ереси. Иоанн Златоуст, воспитанник Антиохийской богословской школы с ее библейским реализмом, неприязнью ко всякого рода отвле­ченному теоретизированию и пассивной созерцательности, с ее обостренной чуткостью к нравственным проблемам, с ее всеце­лой приверженностью идеалу, начертанному в Нагорной пропо­веди, стал самым последовательным выразителем идей и уста­новок этой школы.

После кончины матери, Анфусы, Иоанн оставил родной город и нашел прибежище в монастырях Сирии, потому что мир, при­нявший Христа, представлялся ему далеко отстоящим от подлин­ного преображения Евангелием. В пустыне он приобрел аске­тический опыт, но и, по словам А. В. Карташева, «нажил себе на всю жизнь тяжелый катар желудка»⁵⁴⁰, так что впоследствии мог питаться только рисовой кашей, запивая ее разбавленным вином. В течение двух лет святой Иоанн пребывал в безмолвии, уединившись в пещере.

Ревностному монаху и знатоку Священных книг, обладав­шему также блестящим классическим образованием, предла­гали епископскую кафедру, но, исполненный бескомпромиссно высокого представления о епископском служении, он уклонил­ся от епископства, написав в связи со своими размышлениями на эту тему «Шесть слов о священстве», ставших краеугольным камнем православной пасторологии. Пребывая в пустыне, Иоанн создал труды, посвященные иноческому подвижничеству: «Про­тив вооружающихся на ищущих монашества» и «Сравнение вла­сти, богатства и преимуществ царских с истинным и христиан­ским любомудрием монашеской жизни».

После возвращения из ссылки в Антиохию святой Мелетий призвал к себе Иоанна и посвятил его в самый канун II Вселен­ского Собора в диакона. Совершая диаконское служение, Иоанн находил время для богословского творчества, написав такие тво­рения, как «Книга о девстве», «К молодой вдове», «Книга о свя­том Вавиле и против Юлиана и язычников».

Преемник Мелетия Флавиан в 386 г. хиротонисал Иоанна в пресвитера, предоставив ему храм, расположенный в древней, впоследствии затопленной части Антиохии. В этом храме более 10 лет, обыкновенно дважды в неделю, при стечении множества людей, часто приезжавших из дальних мест послушать знамени­того пастыря, святой Иоанн произносил проповеди, прославив­шие его имя во всем христианском мире и снискавшие ему про­звание Златоуста. Эти проповеди стенографически записывались его почитателями и редактировались им самим. В Антиохии им были произнесены поучения на праздники, слова, темой кото­рых является обличение пороков и наставление в борьбе с гре­хами, а также толкования на Священные книги.

Ветхозаветным Писаниям посвящены «Девять бесед на Кни­гу Бытия», еще «шестьдесят семь бесед» на ту же книгу, «Беседы о Давиде и Сауле», «о пророчествах Ветхого Завета», «на Псалмы», «на пророка Исаию», «об Иове», «о святых Маккавеях» и ряд дру­гих творений. Экзегеза Нового Завета содержится в его «Беседах на Евангелие от Матфея» и «от Иоанна», «на Деяния», «в похвалу апостолу Павлу», «на Послание к римлянам», на «Два Послания к коринфянам» и на другие послания апостола Павла.

Иоанн Златоуст не знал еврейского языка и комментировал Ветхозаветные книги по Септуагинте, но в толкованиях на Новый Завет он обнаружил тончайшее понимание стилистических осо­бенностей текста, языковых нюансов, в них во всем блеске проя­вилось его тонкое чувство стилиста, даже в грамматических фор­мах, употребляемых новозаветными писателями, он улавливает богословски важные оттенки смысла Писаний. В то же время его толкования – не плод кабинетных штудий, рассчитанных на эру­дированного читателя, но живое пастырское слово, призванное извлечь из Богодухновенных Писаний поучение, обращенное ко всякому человеку, стремящемуся жить по заповедям, либо ска­занное для того, чтобы пришедшего послушать проповедника из праздного любопытства уловить в апостольские сети и побудить к обращению и перемене жизни.

Для святого Иоанна этический пафос христианства нераз­рывно связан с сотериологией. Истолковывая разные места Свя­щенных книг, он вновь и вновь напоминал людям, что нет ино­го пути ко спасению помимо исполнения заповедей во всей их евангельской полноте и высоте. Святитель воспринимал слово Божие, в том числе и изреченное пророками в ветхозаветную эпоху, как живое и действенное во все времена человеческой истории. С удивительной естественностью он актуализировал Священные книги; отталкиваясь от их сюжетов или содержащих­ся в них идей и наставлений, он высказывался на злобу дня, по острым проблемам современности, нередко иллюстрируя мыс­ли священных писателей примерами, почерпнутыми из повсед­невной жизни своего века.

Ученик Диодора Тарсийского, святой Иоанн следовал экзеге­тической традиции, сложившейся в Антиохийской школе, выяв­ляя исторический контекст библейских книг. По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, он «был близок к буквальному пониманию боговдохновенности... В Писании нет ничего лиш­него и напрасного, – ни единой йоты, ни единого слога... Свя­щенные писатели писали и говорили «в Духе», – или говорил в них Дух. Однако это наитие Духа Златоуст решительно отли­чает от одержимости: сознание и ум остается ясным и уразуме­вает внушаемое. Это скорее озарение. И в этом существенное отличие профетизма от мантики. Поэтому священные писатели не теряют лица. И Златоуст всегда останавливается на лично­сти писателя, на обстоятельствах написания отдельных книг»⁵⁴¹. Методы антиохийской экзегезы святитель Иоанн не доводил до абсурдной крайности. Высоко ценя буквальный смысл библей­ского текста, он не считал его приемлемым во всех случаях и отвергал буквальное понимание библейских антропоморфиз­мов, прилагаемых к Богу.

Мысль пригласить знаменитого проповедника на вдовству­ющую столичную кафедру пришла на ум всесильному тогда вре­менщику Евтропию, вероятно, по двум соображениям: украсить Константинополь знаменитостью и надеждой, что, человек не от мира сего, Иоанн не в состоянии будет заметить его непри­глядные интриги. Евтропий опасался, что Константинопольскую кафедру в противном случае займет ставленник влиятельного и властолюбивого архиепископа Александрии Феофила, кото­рый перемещение в столицу выходца из Антиохийской школы пережил как поражение Александрии и уже тогда затаил мысль о реванше, невзлюбив святого Иоанна. Не без колебаний святи­тель принял приглашение, и в начале 398 г. состоялась его епи­скопская хиротония.

В Константинополе святой Иоанн ввел антифонное пение за всенощным бдением, составил несколько молитв чина елеосвя­щения. Под его именем известно чинопоследование литургии, употребляемое по сей день и представляющее собой сокраще­ние литургии Василия Великого.

Как и в родной Антиохии, святитель регулярно произносил в столице проповеди, теперь уже с самого высокого амвона, и они привлекали к себе всеобщее внимание, мало кого остав­ляя равнодушным. И тут обнаружилось, что Евтропий ошибся в расчетах, которыми он руководствовался, предлагая пригла­сить на столичную кафедру Иоанна. «Человек не от мира сего» оказался зорким и в высшей степени неравнодушным обличите­лем не только личных грехов, но и общественных пороков и язв, так что в своих проповедях крепко задевал сильных мира сего, виновных в страданиях «малых сих» – нищих и убогих, оби­женных и оскорбленных. Своею жизнью он подавал пример под­линно христианского отношения к ближним. Он не устраивал, не в пример своему предшественнику, званых пиров для город­ских вельмож и избегал приглашения на подобные пиршества со стороны столичной знати. Средства, которые выдавались на содержание архиерейского дома, святитель тратил на устроение больниц и приютов, раздавал нищим. Всем этим он вооружил против себя городских богачей, которые обвиняли его в том, что он соблазняет народ, разжигает антагонизм и вражду меж­ду сословиями, между имущими и неимущими. Его невзлюби­ли многие из подведомственных ему константинопольских кли­риков, успевшие разбогатеть и развратиться. Суровые меры, которые он применял по отношению к недостойным пастырям, настраивали против него и тех, кто уже был им наказан, неред­ко лишением сана, и тех, кого ввиду его образа жизни и непри­миримого отношения святителя к порокам духовенства ожида­ла подобная мера.

В его проповедях, посвященных социальной теме, звучал голос библейских пророков. Подобно тому как древние пророки бичевали грехи избранного народа, вновь и вновь попиравшего заповеди Божии и тем обнаруживавшего свою склонность к рели­гиозному прелюбодеянию, а еще более преступления правивших народом судей и царей, так и святой Златоуст с амвона констан­тинопольского кафедрального храма произносил исполненные праведного гнева и скорби слова, обличавшие поверхностное, по существу дела лицемерное исповедание Христа новообращен­ными массами, не пережившими евангельского преображения ума и сердца, оставшимися в жизни своей язычниками, и в осо­бенности злодеяния правителей и начальников, которые своими публично известными личными грехами искушали народ, а сво­ими правительственным делами ожесточали его. «У него, – по словам протоиерея Георгия Флоровского, – было впечатление, что он проповедует людям, для которых христианство стало лишь модной одеждой. «Из числа столь многих тысяч, – говорил он, – нельзя найти больше ста спасаемых, да и в этом сомневаюсь»... И с горечью говорил он о наступившем благополучии: «безопас­ность есть величайшее из гонений на благочестие, – хуже вся­кого гонения»... Златоуста смущал нравственный упадок – не только разврат, но больше всего молчаливое снижение требова­ний идеалов... Не только среди мирян, но и в клире... «Никто не остался бы язычником, если бы мы были действительными христианами»⁵⁴².

Одна из главных тем проповеди святителя – богатство и бед­ность. Как христианин и пастырь, как учитель народа, он не мог оставаться равнодушным к скандальному для христианского обще­ства контрасту роскоши и нищеты. Свое обличение богатства он распространял даже и на старания украшать церкви, приобре­тать для них драгоценные сосуды, роскошные отделочные мате­риалы, противопоставляя внешнему великолепию церковного убранства евангельскую простоту и бедность: «Не серебряная тогда была трапеза, не из золотого сосуда Христос преподавал Питие, – кровь Свою ученикам. Однако же все было там дра­гоценно и возбуждало благоговение, ибо было исполнено Духа. Хочешь почтить тело Христово? Не презирай, когда видишь Хри­ста нагим... Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а Сам Христос томится голодом... Христос, как беспри­ютный странник, ходит и просит кров, а ты, вместо того чтобы принять Его, украшаешь пол, стены, верхи столбов, привязыва­ешь к лошадям серебряные цепи, – а на Христа... связанного в темнице, и взглянуть не хочешь»⁵⁴³.

Зло богатства для проповедника евангельской бедности глав­ным образом заключается в том, что не только неправедные пути его стяжательства, но и сама привязанность к нему губит душу, потому что делает человека пленником страсти стяжательства и удаляет от служения Богу. Более того, душепагубно не толь­ко стремление приобрести богатство, но и чрезмерная озабо­ченность о приобретении необходимых вещей. Душевредность богатства распространяется не только на тех, кто им обладает или стремится его приобрести, но и на обделенных им, потому что бедность спасительна тогда только, когда переносится благо­душно, но в сердцах духовно немощных бедняков она способна породить губительную зависть, ненависть или отчаяние.

Корень социальной несправедливости и всеобщего небла­гополучия святитель усматривал в частной собственности, ибо высшая справедливость заключается в том, что все земное досто­яние по природе вещей принадлежит Богу, а служить призвано удовлетворению насущных потребностей всех: «Если наши блага принадлежат общему Владыке, то они в равной степени состав­ляют достояние и наших сорабов: что принадлежит Владыке, то принадлежит вообще всем... И все царское принадлежит всем: города, площади, улицы принадлежат всем; мы все в равной мере пользуемся ими... Касательно того, что принадлежит всем, не бывает ни малейшей распри, но все совершается мирно. Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и обратить в свою соб­ственность, то происходят распри, как будто вследствие того, что сама природа негодует, что в то время, когда Бог отовсюду соби­рает нас, мы с особым усердием стараемся разъединиться меж­ду собою, отделиться друг от друга, образуя частное владение, и говорить эти холодные слова: “то твое, а это мое”. ... Следова­тельно, для нас предназначено скорее общее, чем отдельное вла­дение вещами, и оно более согласно с самой природой»⁵⁴⁴.

Социальный идеал общности имущества святитель Иоанн находил до конца осуществленным в первоначальной христиан­ской общине, которая во все века церковной истории служила прообразом общежительного монашества: «Это жестокое и про­изведшее бесчисленные войны во вселенной выражение: “мое” и “твое” было изгнано из той святой Церкви, и они жили на зем­ле, как Ангелы на небе: ни бедные не завидовали богатым, пото­му что не было богатых, ни богатые не презирали бедных, потому что не было бедных. Ныне подают бедным имеющие собствен­ность, а тогда было не так... Во всем у них было равенство и все богатства смешаны вместе»⁵⁴⁵.

Неприятие частной собственности как явления противоесте­ственного и греховного дало основание называть святого Иоанна проповедником христианского социализма. В известном смысле это приемлемая аттестация, но для того чтобы быть корректной, она должна учитывать следующие обстоятельства: при всем сво­ем этическом максимализме святитель стоял на твердой почве трезвой христианской антропологии, основанной на понима­нии радикального значения для человеческой истории и усло­вий человеческого существования, в том числе и в социальном измерении, первородного греха, последствия которого не пре­одолены до конца и самой крестной смертью Христа, так что упразднение неравенства возможно лишь в эсхатологической перспективе, и он не разделял утопических иллюзий хилиастов, мечтавших о построении Царства Божия на земле и этой своей мечтой заразивших социальных утопистов последующих веков. Более того, святой Иоанн не был прожектером и реформатором, он был далек от мысли призывать правителей к конфискации частной собственности; признавая рабство противоестествен­ным установлением, он не требовал его отмены, считаясь, как реалист, с силой общественных предрассудков, но он напоминал рабовладельцам о том, что по природе они ничем не отличаются от подвластных им рабов, и призывал господ к человеколюбию. Тем более он не предлагал радикальных и революционных спо­собов преодоления греховного социального неравенства. Святи­тель никогда не призывал народ к бунту, напротив, в знамени­тых «Словах о статуях», произнесенных в Антиохии, когда там возникло возмущение в связи с введением нового налога, в ходе которого были низвергнуты статуи императора Феодосия Вели­кого и его супруги Флакиды, он призывал народ к повиновению законной власти.

Квинтэссенция его рассуждений о государстве и власти, содержащихся в «Словах о статуях» и в других его проповедях, произнесенных уже в Константинополе, заключается в том, что, хотя власть, по его убеждению, является одним из прояв­лений греховного неравенства, но она установлена Богом вви­ду падшего состояния человечества. Если бы не было власти и господства, общество было бы ввергнуто в борьбу всех про­тив всех, так что власть призвана противодействовать пре­ступным посягательствам грешников, но греховны и носители самой власти, употребляющие ее не по совести, и дело пасты­ря обличать как власть имущих, так и подвластных, не посягая при этом на неприкосновенность законной власти, даже если она прибегает к порочным методам властвования. Еще более важный долг пастыря – нести слово утешения неправедно оби­женным и страдающим.

Не предлагая реформ, святой Иоанн не оставался пассивным созерцателем и теоретизирующим обличителем общественных язв. Напротив, он призывал паству к деятельной любви к ближне­му и сам являл убедительный пример служения людям. Средства, предназначавшиеся для содержания архиепископии, он употре­бил на устроение и содержание больниц и гостиниц для палом­ников. Обличая пороки мирян и являя пример заботы о ближнем и христианского аскетизма, по отношению к клирикам, жизнь и дела которых не соответствовали их сану, святитель прибе­гал не только к увещеваниям, но и к применению архипастыр­ской власти. Он велел удалить из домов целибатных священни­ков их подозрительных «сестер» и потребовал от состоятельных диаконис отказаться от роскоши, а монашествующим запрещал свободно разгуливать по городу. Подобными мерами он нажил себе врагов в константинопольском духовенстве. Отказываясь, не в пример своему предшественнику архиепископу Нектарию, ходить на званые обеды к богачам столицы, святой прослыл в выс­шем обществе гордецом.

Многих раздражало его бесстрашие перед лицом сильных мира сего. А он произносил проповеди, задевавшие временщи­ка Евтропия, который, однако, после своего падения укрылся в алтаре соборного храма под защитой святителя Иоанна, и тот не выдал его, так что несчастный евнух тогда только вышел из укрытия, когда получил гарантию сохранения ему жизни, на чем настаивал архипастырь. Когда новый временщик Гайна требовал предоставить его соплеменникам и единоверцам, готским феде­ратам, один из константинопольских храмов, – ариане име­ли право собираться на молитву за городской стеной, – Иоанн настаивал на сохранении привилегий Кафолической Церкви, и всесильному Гайне было отказано в его требовании. Но Иоанн Златоуст был чужд ксенофобии и охотно совершал богослужения в православной готской церкви.

Святитель не устрашился встать на защиту имущества вдовы и детей опального сановника от конфискации, чем вызвал раз­дражение у супруги императора Евдоксии. Его противники сво­ими интригами сумели вызвать у нее стойкую непризнь к Зла­тоусту. Проповедь, в которой он обличал суетных и тщеславных женщин, любящих украшать себя роскошными нарядами, была представлена ей как нацеленная лично против нее, так что Евдок­сия стала искать способа избавиться от назойливого моралиста. Но расправа над архипастырем, популярным в народе и у тех клириков, которые с духовным горением совершали свое слу­жение, по одному только политическому обвинению, без цер­ковного суда, представлялась делом рискованным, способным вызвать опасные волнения. Поэтому, с одной стороны, нужно было найти повод для предания Иоанна соборному суду, а с дру­гой – надо было подобрать ему замену, найти такого кандида­та на столичную кафедру, который бы не ударил в грязь лицом как проповедник.

Так возникла идея представить Евдоксии епископа Кавальского Севериана, который, подобно Иоанну, в свое время учил­ся у Либания и был действительно красноречивым оратором, причем стилистически близким Златоусту, так что некоторые из его слов оказались впоследствии включенными в сборники тво­рений святителя Иоанна. Севериан произвел ожидаемое благо­приятное впечатление на августу, и она пригласила его крестить своего новорожденного сына Феодосия. В этом предстоятель столичной церкви усмотрел нарушение традиции, и в отноше­ниях между ним и Северианом возникло напряжение. Еще одно малозначащее происшествие довело дело до прямого конфлик­та. Севериан обвинил ближайшего помощника святого Иоанна, диакона Серапиона, в том, что тот однажды при встрече с ним не поклонился ему. Святитель отреагировал временным запре­щением диакона, но Севериану этого было мало: он настаивал на пожизненном запрещении, но в этом требовании ему было отказано, после чего Севериан с демонстративной обидой поки­нул Константинополь. Огорченная отъездом Севериана, Евдок­сия потребовала примирения. И вот в один из воскресных дней она «явилась в церковь рано, до литургии. Иоанн сидел уже на своей кафедре. Императрица быстро подошла к епископу, поло­жила ему на колени маленького Феодосия и во имя младен­ца просила простить Севериана. Златоуст был подавлен этим моральным насилием, но взял на себя подвиг формально поми­риться с Северианом»⁵⁴⁶.

Интриганы продолжали плести свои сети, аккуратно соби­рая обвинительный материал против святителя. «Златоуст не был изощренным администратором. Думал о пользе дела, а не о кан­целярских формах. Он увидел недвижно лежащую груду мрамо­ра», предназначенную на постройку церкви, и «велел продать ее и выручку раздать бедным. Не совещаясь ни с кем, ставил канди­датов в епископы, и даже скопом – четырех за один раз. В диа­коны поставлял даже вне чина литургии»⁵⁴⁷. Но этого было мало для того, чтобы низложить архипастыря, которого почитали свя­тым в народе, весьма и весьма способным настоять на своем, – правители империи всегда чувствовали над собой дамоклов меч народных волнений, легко перетекающих в мятежи.

Дело компрометации святителя наконец взял в свои руки один из самых влиятельных епископов своего времени, предстоятель Александрийской церкви Феофил – человек сильный, властный, упорный, искусный в интригах, лишенный особой щепетильности и моральной брезгливости, – иными словами, способный, может быть, и не на все, но на многое. Иоанна он невзлюбил с самого его поставления на Константинопольскую кафедру, потому что имел другие виды на нее. Его главной церковной заботой был, судя по всему, статус занимаемой им кафедры, которую он, как и другие Александрийские епископы, несмотря на состоявшее­ся на II Вселенском Соборе церковное возвышение Нового Рима, не хотел считать стоящей ниже столичной.

Поэтому он был задет до глубины души, когда Иоанн принял обращенную к нему, как епископу имперской столицы, но так­же, вероятно, и ввиду его личного авторитета, просьбу выступить в качестве третейского судьи по делу, возникшему в Ефесской митрополии. Епископы Ефесской церкви обвинили своего митро­полита Антония в нарушении порядка хиротонии. Выехав в Эфес, святой Иоанн на месте вник в суть обвинений и признал их спра­ведливыми, на основании чего он объявил низложенными как самого Антония, так и 13 хиротонисанных им епископов. На Эфес­скую кафедру был поставлен Ираклид. Не только Антоний, но и архиепископ Александрии нашли в этом акте Златоуста кано­нически недопустимое вторжение в чужую область.

Между тем в действительности ситуация с границами юрис­дикции Константинопольской кафедры в период между II и IV Вселенскими Соборами содержала в себе элемент неопреде­ленности: с одной стороны, 3 правилом II Вселенского Собора Константинопольский престол был поставлен на второе место в диптихе после Римского с особым подчеркиванием его анало­гии с Римом, ввиду его столичного статуса, а с друго, – толь­ко Халкидонский Собор обозначил территориальные пределы юрисдикции Константинопольской кафедры, подчинив ей три диоцеза, в том числе Азийский с его главным городом Эфесом. Но IV Вселенский Собор лишь узаконил практику, уже раньше входившую в традицию. И святой Иоанн действовал в русле этой традиции. И до него епископы Азии, Понта и Фракии не раз обращались к архиепископу столицы, как первенствующему среди них, тем более что епископы Рима являли многочислен­ные примеры приема и рассмотрения апелляций от епископов и клириков западных церквей, не находившихся в их прямой юрисдикции, и лишь в отдельных случаях из этого вырастали осложнения и конфликты во взаимоотношениях кафедр. Но Феофилу Александрийскому действия, предпринятые Златоу­стом в Эфесе, послужили содержанием главной статьи обвине­ний против него.

Он, однако, давал себе отчет в том, что одно только обвине­ние во вмешательстве в дела чужой церковной области может оказаться неубедительным или недостаточным для соборного осуждения, поэтому для вящей надежды на успех решил воо­ружиться еще и обвинением Иоанна в ереси, а именно в при­верженности учению Оригена. Причем, если, обвиняя святого Иоанна в каноническом преступлении, Феофил мог искренне считать себя правым, то он не мог обманывать себя относитель­но недобросовестности обвинения своего противника в ереси: святой Иоанн как истинный антиохиец не был приверженцем оригенизма. Подобно другим богословам своей эпохи, он читал и знал Оригена и в каких-то отношениях пользовался его бого­словским и особенно экзегетическим наследием, но не разде­лял заблуждений знаменитого александрийца ни относительно предсуществования душ, ни даже об апокатастасисе. В проти­воположность воззрениям Оригена, «самая многочисленность христиан смущала» его: «тем больше пищи для огня»⁵⁴⁸, – гово­рил Златоуст.

Более того, в действительности Феофил сам был большим приверженцем Оригена, чем его святой Иоанн. Его подчеркнутый антиоригенизм был лишь конъюнктурно избранной позицией, которую он оставил после того, как дело было сделано, – Иоанн осужден и скончался в далекой ссылке: «удовлетворенный побе­дой» Феофил, «не ополчался уже на Оригена. Он продолжал поль­зоваться им при случае. Ведь другого источника учености у него и не было. А на ядовитые замечания не без лукавства отговари­вался: «Ориген – это луг, на котором растут разные цветы и тра­вы. Надо умело их разбирать, чтобы пользоваться»⁵⁴⁹ – резонное суждение, но после расправы над святым Иоанном, обвиненным среди прочего и в оригенизме, исполненное особым цинизмом.

История превращения Феофила из почитателя Оригена, кото­рым он был некогда, в заядлого антиоригениста началась с кон­фликта между ним и монахами Нитрийской пустыни, которых он справедливо осуждал за антропоморфизм, – одной из при­чин этого заблуждения было элементарное невежество. Препо­добный Иоанн Кассиан писал, что один из египетских монахов, когда ему объяснили, что нельзя Богу усваивать человеческие качества, следуя буквальному пониманию библейских мест, где говорится, например, о руках или стопах Творца, хотя и согласил­ся с основательностью доводов своих наставников, но при этом «со скорбью сказал, что у него “отняли Бога” и он теперь не зна­ет, как ему молиться»⁵⁵⁰.

В пасхальном послании 399 г. Феофил обличал антропоморфистов, но когда задетые этими обличениями нитрийские монахи, вооружившись дубинами, пришли в Александрию к резиденции своего епископа, тот порядком напугался, ему с трудом удалось успокоить ревнителей, сказав им: «Отцы, я смотрю на вас как на образ Божий»⁵⁵¹, но впредь он решил их уже не озлоблять. Между тем не все монахи Нитрийской пустыни пребывали в столь глу­боком невежестве, – и несогласных с ними невежды, представ­лявшие Бога в телесном виде, обвинили в оригенизме. Впрочем, среди нитрийских монахов был и действительный оригенист Евагрий, выходец из Понта, с которым сблизился переселившийся в Египет из родной ему Галатии Палладий, автор знаменитого патерика под названием «Лавсаик», но в глазах простодушных антропоморфистов, в основном имевших коптское происхожде­ние, все, кто не разделял их заблуждений, уже по одному этому оказывались оригенистами. И вот Феофил, чтобы угодить способ­ным на бунт неспокойным пустынникам, в 400 г. открыл войну против наследия Оригена и оригенистов.

Между тем среди нитрийских монахов было четверо «дол­гих братьев», прозванных так за свой высокий рост: Диоскор, Евсевий, Евтихий и Аммоний. Они не разделяли антропоморфистских заблуждений и у своих оппонентов прослыли оригенистами. Феофил ценил их за просвещенность, и один из них, Диоскор, был им хиротонисан во епископа Гермопольского, Евсе­вий и Евтихий – в пресвитеров, а вот Аммоний, верный старой монашеской традиции уклоняться от священства, предпочел уре­зать себе ухо и угрожал лишить себя языка, чтобы только избе­жать рукоположения, чем вызвал неприязнь со стороны своего властного епископа.

Открыв кампанию искоренения оригеновской ереси, Фео­фил добился у местного префекта распоряжения о высылке «долгих братьев» из Нитрийской пустыни. И «не откладывая, самолично отправился целым вооруженным походом в Нитрию. С ним были и епископы, и полицейские чины, служки и тол­па уличных бродяг-громил. В самой Нитрии с ними соедини­лось большинство монахов-антропоморфистов... Но Диоскор, как подобает скромному епископу, встретил своего патриарха-папу с честью. Окружавшие Диоскора монахи несли в руках пальмовые ветви. Но паче меры взвинченный Феофил решил, что это стратегический обман, что надо начать превентивный бой. Раздалась команда, крики, над головами замелькали дуби­ны. Диоскор и его монахи были обращены в бегство. Диоскор вбежал в церковь и сел на архиерейскую кафедру, но рабы Феофила схватили его за руки. Феофил скомандовал конец боя и тут же открыл епископский собор, на котором было осуждено все учение Диоскора... Кельи братьев Долгих были разгромлены и сожжены вместе с книгами»⁵⁵².

Собор вынес решение, запрещавшее чтение сочинений Ори­гена. Этот акт вызвал одобрение со стороны Римского папы Ана­стасия, который в 398 г. сменил Сириция, и святого Епифания Кипрского, в ту пору уже приближавшегося к 100-летнему воз­расту. Он отозвался на Александрийский собор так: «Наконец-то Амалик истреблен до конца! На горе Рефидим воздвигнуто зна­мя креста. На алтаре Александрийской церкви слуга Божий Фео­фил воздвиг знамя против Оригена»⁵⁵³.

«Долгих братьев» Феофил запретил принимать в какой бы то ни было монастырь Египта. До 300 нитрийских монахов, на кото­рых пало подозрение в приверженности учению Оригена, бежали в Палестину под защиту Иерусалимского архиепископа Иоанна, преемника святого Кирилла, который не разделял предубежде­ний Епифания Кипрского против Оригена. Среди них был и один из четырех «долгих» братьев Диоскор, а трое других отправились в столицу с жалобой на учиненный погром и свое изгнание.

Предстоятель Константинопольской церкви принял бежен­цев, выслушал их жалобы и нашел их основательными, но, соблюдая каноническую дисциплину, не допустил их до слу­жения, пока они не будут оправданы в судебном порядке. Он обратился с письмом к осудившему их архиепископу Алексан­дрии, запросив у него объяснение по делу братьев. Феофил не стал отвечать Иоанну, но направил в Константинополь группу монахов-антиоригенистов. Посланцы Феофила, где только мог­ли, публично и шумно обвиняли архиепископа столицы в том, что он взял под свое покровительство еретиков. В этой ситуа­ции святой Иоанн посоветовал «долгим братьям» апеллировать к императорскому суду – они так и сделали, после чего Иоанн еще раз писал Феофилу, утверждая, что церковно-судебное раз­бирательство дела «долгих братьев» стало неизбежным. В сво­ем ответе Иоанну Феофил отвергал его право на вмешательство в дела Александрийской церкви.

Императорский суд, рассмотрев жалобу «долгих братьев», оправдал их и одновременно осудил монахов, присланных Феофилом в столицу, за бесчинное поведение. По приговору суда одни из них были заточены в тюрьмы, другие отправлены на каторж­ные работы в каменоломни.

Для вынесения окончательного решения по делу в Констан­тинополь вызван был Феофил. Отлагая отъезд, он через своих клевретов спешно искал сторонников за пределами Египта. Ему удалось вовлечь в интригу давнего соперника Иоанна Севериана Кавальского, Макария Магнезийского, который отказался признать юрисдикцию поставленного святым Иоанном митро­полита Ефесского Ираклида после низложения его предшествен­ника Антония, Квирина Халкидонского, столетнего старца Ака­кия Веррийского, человека ушедшей эпохи, и, что было особенно ценно, митрополита Гераклейского Павла. Дело в том, что Гераклея была главным городом провинции, на территории которой находился Константинополь, и до II Вселенского Собора кафедра Византия – Константинополя состояла в юрисдикции митропо­лита Гераклеи. Поскольку вопрос о границах юрисдикции епи­скопа Нового Рима еще не был решен положительно, можно было настаивать на том, что у Гераклейского митрополита остаются известные права относительно церкви столицы, – ив поздней­шее века привилегия возглавлять хиротонию епископа, постав­ляемого на Константинопольскую кафедру, принадлежала Гераклейскому митрополиту.

На просьбу Феофила оказать ему поддержку в его отчаянной борьбе с оригенистской ересью с радостью откликнулся святой Епифаний Кипрский. Это был подвижник и молитвенник высо­кой аскетической жизни, но при этом он отличался властным, крутым характером и исключительной прямолинейностью, чуждой всякого лукавства. У него, по характерному замечанию протоиерея Георгия Флоровского, «был особый вкус и ревность к обличению ересей»⁵⁵⁴. Его главный труд «Панарион» (противо­ядие) посвящен описанию и обличению ересей. Поскольку он считал, что изначальная вера праотцев совпадала с христиан­ским вероучением, то первые ереси он возводил ко временам допотопным, включая в их число варварство, скифство, элли­низм и иудейство. Всех ересей он насчитывал 80, ни больше и ни меньше, опираясь в этой калькуляции на слова «Песни песней»: «Есть у меня шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа» (Песн 6:8). Одной из самых злых ересей Епифаний считал оригенизм. Феофил воспользовался простодушием Епи­фания и привлек его на свою сторону в борьбе со святым Иоан­ном Златоустом, заставив его поверить в приверженность Иоан­на учению Оригена.

Убежденный в оригенизме Иоанна, Епифаний по прибытии в Константинополь не принял приглашения архиепископа сто­лицы остановиться у него в резиденции. Гостя сразу окружили недруги Златоуста, и он пошел на такой канонически недопу­стимый шаг, как рукоположение диакона без санкции со сторо­ны правящего епископа. Епифаний служил в церквах столицы без приглашения правящего архиерея, но когда он попытался войти для совершения литургии в кафедральный храм 12 апо­столов, архидиакон Серапион преградил ему вход в храм, ска­зав: «Как это так, епископ Епифаний вторгается в чужой храм без законного разрешения епархиального начальника? Епи­фаний, – по характеристике А. В. Карташева, – был неисто­вый, но честный человек. Он внял объяснениям Серапиона»⁵⁵⁵ и решил вернуться домой. Сократ Схоластик писал: «Некото­рые говорят, будто перед самым отплытием он так сказал Иоан­ну: «умрешь не епископом», на что Иоанн отвечал: «Надеюсь, что ты не достигнешь отечества». Не могу утверждать, правду ли говорили те, от которых я слышал это, но предсказания сбы­лись над обоими»⁵⁵⁶. На обратном пути на Кипр святой Епифа­ний скончался в возрасте 96 лет.

В сложившейся критической обстановке святой Иоанн не стал приспосабливаться к ситуации, не пытался привлечь на свою сторону императора и его супругу, окружавших их влиятельных сановников, но смелыми нелицеприятными обличениями нажи­вал себе новых врагов. Придворная дама Евграфия была обиже­на брошенным ей укором святителя: зачем она, вдова, рядит­ся в роскошные одежды, красится и завивает кудри. С этих пор она стала ненавистницей строптивого обличителя, не желающе­го знать приличий, и стала энергично помогать Феофилу в его интригах.

После этого выпада Феофилу сообщили, что теперь он может спокойно выехать в Константинополь, где его ожидает благосклон­ное отношение со стороны императора Аркадия и Евдоксии. Фео­фил прибыл в столицу в сопровождении 28 епископов Египта, на преданность которых он мог положиться. Вместо того чтобы предстать перед императорским судом, на который его вызвали, Феофил открыл соборный суд над святым Иоанном. Формально, правда, на соборе председательствовал не он – на эту роль был выдвинут митрополит Гераклейский Павел, что придавало делу видимость большей каноничности, поскольку, как уже было ска­зано, Константинополь в известном смысле входил в состав Гераклейской митрополии, но настоящим режиссером происходяще­го был все-таки сам Феофил. Местом проведения соборного суда была выбрана вилла «Под дубом», находившаяся на территории епископии противника Иоанна КвиринаХалкидонского. В ответ на вызов на соборный суд святой Иоанн заявил об отводе четы­рех своих личных врагов: Севериана Кавальского, Акакия Веррийского, Квирина Халкидонского и Антиоха Птолемаидского. В этом требовании ему было отказано, и Иоанн решил игнориро­вать этот суд. Его поддержали 40 епископов Фракии, Азии и Пон­та, отказавшихся явиться на собор. Таким образом, в судилище участвовало всего 36 епископов, из которых 29 занимали кафе­дры в Египетском диоцезе.

Собор «Под дубом», названный так по месту его проведения, открылся в сентябре 403 г. На нем прозвучали разные обвинения в адрес святого Иоанна, даже и такие курьезные, как вкушение пищи на горнем месте после совершения литургии. Разумеется, в дело пошли обвинения во вмешательстве в дела Эфесской церк­ви, в приверженности учению Оригена, но главным обвинени­ем стала сама неявка на собор. Святой Иоанн был приговорен к лишению сана. Мало того, в соборный приговор было включе­но и грозное политическое обвинение в laese majestatis (оскор­блении величества), заключавшемся в публичном, с церковного амвона, оскорблении августы; такой вердикт давал карт-бланш императорскому суду для вынесения смертного приговора – так далеко простиралась мстительность Феофила.

Но сама Евдоксия, затеявшая гонения на святителя, отшатну­лась от суровости соборного приговора своему обидчику. Импе­ратор Аркадий приговорил Иоанна к ссылке, и его в тайне от почитавшего его народа увезли в Никомидию, но предотвратить народные волнения все равно не удалось: имея много врагов сре­ди сильных мира сего, святитель пользовался любовью простого народа. Лица, сопровождавшие прибывшего в Константинополь Феофила, подверглись нападениям со стороны жителей столи­цы, оскорбленных низложением и ссылкой своего предстоятеля и заступника. Собиравшиеся толпы горожан выкрикивали гроз­ные призывы: «Утопить Феофила в Босфоре».

В ночь, последовавшую за вынесением приговора, случи­лось землетрясение, в котором и почитатели святителя, и мно­гие из его недругов увидели проявление гнева Божия на непра­ведный приговор. В довершение зол несчастье обрушилось на беременную в ту пору августу – у нее произошел выки­дыш. Этого было довольно, чтобы она устрашилась дальней­ших последствий неправедного суда, и по ее пожеланию свя­той Иоанн был возвращен в столицу. Евдоксия направила ему собственноручное письмо, в котором приглашала его вернуть­ся на свою кафедру.

Святой изгнанник вначале не хотел возвращаться, настаи­вая на повторном соборном рассмотрении его дела, но импера­тор проигнорировал это требование, возможно, считая прежний собор лишенным какого бы то ни было канонического значения. В конце концов святитель все же решил вернуться. Толпы лику­ющих христиан встречали его на пристани на берегу Босфора. Святой Иоанн вновь стал совершать богослужения в столичных церквах, вновь в них зазвучал его проповеднический голос, обли­чавший людские пороки и, как и прежде, особенно болезненно задевавший сильных мира сего, так что у его врагов не было при­чин слагать оружие – примирения не состоялось. Феофил про­должил интриговать.

А через несколько недель после возвращения Иоанна Зла­тоуста на свою кафедру разгорелся новый конфликт между ним и августой. На этот раз причиной послужило водружение вбли­зи Святой Софии серебряной статуи Евдоксии. По этому случаю префект Константинополя устроил возле кафедрального собо­ра шумные игры, пантомимы и ристалища. Святитель отреаги­ровал на это жесткой критикой языческих обрядов, устроенных префектом, но Евдоксии донесли, что острие обличений направ­лено было против нее лично. В день памяти усекновения главы Крестителя Иоанна Златоуст произнес проповедь, которая начи­налась так: «Опять Иродиада беснуется, опять неистовствует, опять пляшет, опять требует у Ирода главы Иоанна Крестителя! Опять Иезавель хочет захватить виноградник Нафавуя и изгнать святого Илию в горы... Что же возвестило нам Евангелие? Оно возвестило о том, как Ирод, схватив Иоанна, заключил его под стражу. По какому поводу? Иродиады ради, жены Филиппа бра­та своего (Мф.14:3). Кто не обвинит Ирода, уступившего безум­ным женщинам, в слабости? Но, с другой стороны, как изобра­зить, как описать необузданную злобу этих женщин? Кажется, нет на свете зверя беспощаднее злой жены»⁵⁵⁷.

Евдоксия поверила доносчикам, утверждавшим, что в этой проповеди содержатся прямые намеки на сложившуюся ситуа­цию в отношениях между столичным епископом и император­ской четой. Подчиняясь требованию супруги, Аркадий приказал не впускать Иоанна в храм. В городе опять начались волнения. На Пасху 404 г. оглашенные, которые в этот день должны были принять крещение, по традиции собрались в константинополь­ских термах, а там раздались гневные речи в поддержку гонимо­го святителя, с обличениями императора и императрицы. Бунт был подавлен с пролитием крови. По свидетельству участников происшедшего, вода, предназначенная для крещения, окраси­лась в красный цвет⁵⁵⁸.

Евдоксия настаивала на повторном осуждении Иоанна. Слабовольный Аркадий подчинился требованию жены. В мар­те 404 г. был созван новый собор по делу Златоуста. На этом повторном соборном суде святой Иоанн присутствовал. Феофил не участвовал в нем, но прибывшие из Египта епископы дей­ствовали по его наставлениям. На этот раз против святителя было выдвинуто обвинение в том, что он без пересмотра своего дела приступил к совершению богослужений и к делам церков­ного управления. Эти его действия подводили под 4 и 12 пра­вила Антиохийского Собора. Святой Иоанн в свое оправдание, во-первых, заявил, что он не признал правомочности собора «Под дубом», а значит, не считал себя низложенным законной церковной властью, а во-вторых, поставил под вопрос автори­тет Антиохийского собора, издавшего эти правила, потому что в нем участвовали ариане и он созван был для осуждения свя­того Афанасия.

Собор однако медлил с вынесением приговора, настаивая на том, чтобы император своей властью, на основании ранее вынесенного по делу Иоанна постановления, отправил Иоанна в ссылку. Святитель продолжал совершать богослужения в Святой Софии, но 24 июня по распоряжению императора он был депор­тирован из столицы и отправлен на Кавказ, в армянский город Кукуз. Перед этапом святителю разрешил попрощаться с близки­ми ему людьми. Святитель призывал их и всех верных ему кли­риков и мирян подчиниться епископу, который будет постав­лен вместо него, просил только не ставить подписи под какими бы то ни было документами с его осуждением. Он поступил так потому, что между ним и его противниками не было разделения в вере: ни он, ни Феофил не были отступниками от Православия, а пострадал он от человеческой несправедливости, и он не хотел, чтобы его неправедное осуждение послужило причиной раскола.

Христианское население Кукуза и окрестных мест с уважени­ем относилось к сосланному святителю. Не особенно донимали его и местные власти, под чьим надзором он состоял, во всяком случае ему не препятствовали вести переписку. В письмах, кото­рые он направлял епископам Азии, Европы и Африки, а также своим преданным друзьям в Константинополе, святитель нахо­дил для них слова утешения и поддержки, давал советы, испол­ненные евангельской мудрости.

Когда Златоуста вывезли из столицы, в ней разразился пожар, обративший в пепел храм Святой Софии. Сильным ветром пла­мя было перенесено на расположенное поблизости здание сена­та. За ночь и храм и сенатская курия сгорели. В огне пожара погибли многочисленные античные статуи, свезенные при свя­том Константине в новую столицу из разных городов империи и хранившиеся в курии. Власти обвинили в поджоге иоаннитов, как стали тогда называть верных последователей Иоанна Злато­уста, протестовавших против неправедного приговора. Многие из них подверглись репрессиям, некоторые были казнены. Три с половиной месяца спустя, 6 октября 404 г., у Евдоксии снова случился выкидыш и она умерла.

На столичную кафедру был поставлен брат предшественни­ка Златоуста, Нектария, 80-летний Арсакий, который скончался в следующем, 405 г., и новым архиепископом Константинополя стал один из столичных пресвитеров Аттик из числа недругов святого Иоанна. Он приступил к чистке столичного духовенства.

От служения целенаправленно отстранялись преданные Златоу­сту клирики. Параллельно низлагались епископы, сохранившие преданность гонимому святителю. Ссылки, конфискации иму­щества обрушились и на многих мирян. Иоаннитам, не призна­ющим Аттика, запрещено было собираться на молитву в столи­це – свои богослужения они устраивали за городской стеной, и многие из гонимых уехали на Запад, среди них были клири­ки и епископы.

Тем временем архиепископ Феофил в послании папе Иннокен­тию, который взошел на Римский престол в 401 г., после кончи­ны Анастасия, доложил о суде над Иоанном и о вынесенном ему приговоре. Только после этого послание в Рим со своей сторо­ны направил и изгнанный Златоуст. С такими же по содержанию посланиями он обратился также к другим западным предстояте­лям: архиепископам Миланскому и Аквилейскому. Папа затре­бовал от Феофила дополнительные документы по делу, включая протокол собора. Рассмотрев присланные материалы, Иннокен­тий пришел к заключению, что Иоанн был осужден несправедли­во. К таким же выводам пришли и архиепископы Милана и Аквилеи. Папа направил Феофилу приглашение на собор, созываемый для рассмотрения дела Златоуста. Императора Гонория он про­сил договориться с Аркадием об участии в соборе, который он хотел созвать в Фессалониках, западных и восточных епископов.

Из Рима в Константинополь отправилась представительная делегация для ведения переговоров о созыве собора. В ее составе были и епископы, изгнанные из восточных диоцезов. По прика­зу Аркадия от посланников папы потребовали признания Аттика законным предстоятелем церкви Нового Рима. Они отказались это сделать, после чего западных отправили назад, а восточных арестовали и сослали в отдаленные места. Папа в ответ на учинен­ное насилие разорвал общение со всеми, кто признавал Аттика, и таким образом каноническое общение между церквами Запа­да и Востока было прервано. Созванный папой в Риме по делу Иоанна Златоуста собор западных епископов признал осуждение Иоанна и самый собор недействительными.

В сложившейся ситуации властями в Константинополе реше­но было ужесточить режим содержания Златоуста. В Кукуз при­шел приказ перевести его в расположенный на дальней границе империи, в современной Абхазии, Питиунт (Пицунду). Перед эта­пом святитель был прикован болезнью к постели. Несмотря на это, его, в сопровождении конвоя, повезли по тряским горным дорогам, везли в дождь и жару, не давая отдыха. Прибыв в селе­ние Команы, он окончательно занемог. Его буквально принесли в ближайшую церковь Мученика Василиска, и, причастившись в ней Святых Таин, угодник Божий со словами «Слава Богу за всё!» отошел ко Господу. Кончина святителя Иоанна последова­ла 14 сентября 407 г. В Команах его и погребли, и только в 43 г. при святом архиепископе Константинопольском Прокле его мощи был перенесены в столицу.

В 408 г. умер император Аркадий. В правление Анфимия, быв­шего регентом при малолетнем Феодосии, репрессивные меры против иоаннитов были смягчены, их уже не ссылали и иму­щество их не подвергали конфискации, но раскол продолжал­ся. Иоаннитам, в общении с которыми был папа и весь Запад, по-прежнему не разрешалось совершать богослужения в Кон­стантинополе, и они собирались на молитву в загородных церк­вах; эти церкви были переполнены молящимися, в то время как городские храмы стояли полупустыми. Подобное положение дел беспокоило правительство, но настоящие перемены в его рели­гиозной политике наступили лишь тогда, когда в 414 г. дела госу­дарственного правления взяла в свои руки достигшая совершен­нолетия старшая сестра императора святая Пульхерия, которая стремилась к преодолению раскола и восстановлению общения с Римской церковью.

Первый шаг к примирению был сделан в Антиохии. Когда свя­той Иоанн был осужден, Антиохийскую церковь возглавлял пре­старелый Флавиан, и в деле Златоуста он стоял на стороне своего земляка, как и весь почти епископат, клир и народ Сирийского диоцеза. Но уже 26 сентября 404 г. Флавиан скончался. Под дав­лением правительства на Антиохийскую кафедру был поставлен местный пресвитер Порфирий, один из немногих в этом городе противников Златоуста, и он взял курс на подавление оппози­ции. В его поддержку был издан императорский указ не впускать в храмы тех, кто отвергает молитвенное общение с Аттиком, Феофилом и Порфирием. В результате Антиохийскую церковь сотря­сал раскол, продолжавшийся целое десятилетие, пока в 414 г. не умер Порфирий. На его место был поставлен Александр, который восстановил в диптихе имя святого Иоанна. Клирики-иоанниты, а также двое епископов, Елпидий и Пап, устраненные от служе­ния за преданность Златоусту, были воссоединены в сущем сане.

О состоявшемся примирении Александр сообщил папе Иннокен­тию, и общение Рима с Антиохией, разорванное при Порфирии из-за дела святителя Иоанна, было восстановлено. Затем Алек­сандр отправился в Константинополь и там настаивал на внесе­нии имени Иоанна в столичный диптих, но Аттик противился этой инициативе. Благодаря своей примирительной политике Александр добился воссоединения с малочисленной общиной павлиниан, которую после смерти самого Павлина возглавлял Евагрий, скончавшийся в 392 г. и оставивший эту общину уже без предстоятеля. Правда, после кончины архиепископа Александра, последовавшей в 419 г., на Антиохийскую кафедру был постав­лен противник Златоуста Феод от, который снова вычеркнул имя Иоанна из диптиха, но этот его выпад вызвал столь сильное воз­мущение в народе, что Феодот вынужден был подчиниться воле христианского народа, и имя угодника Божия было снова вклю­чено в антиохийский диптих, и уже навсегда. В 417 г., по указа­нию Пульхерии, Аттик внес имя святого Иоанна в диптих Кон­стантинопольской церкви – раскол в столице был преодолен, что открыло путь к восстановлению канонического общения между Константинополем и Римом.

Дольше всех церковной реабилитации святого Иоанна про­тивилась, естественно, Александрия. Пока был жив Феофил, это­го произойти не могло. Враждебное к памяти Златоуста упор­ство Феофила вызывало несогласие со стороны многих христиан Египта, в том числе и пользовавшихся широкой известностью. Так, преподобный Исидор Пелусиот писал тогда: «Египет всегда был врагом Моисея, приверженцем фараона. Теперь против свя­того учителя выдвинул этого Феофила, человека жадного до дра­гоценных камней и золота. К нему примкнули... четыре отступ­ника, как и он, – Акакий, Севир, Антиох и Квирин. И они его уничтожили»⁵⁵⁹. Сторонники Феофила шельмовали его обличите­лей как оригенистов.

В 412 г. Феофил умер. Несмотря на его невысокие мораль­ные качества, имя почившего архиепископа было, естественно, внесено в Александрийский диптих, а впоследствии в Алексан­дрийской церкви он даже некоторое время почитался как святой. В канонический корпус Вселенской Православной Церкви вош­ли его 14 правил. После смерти Феофила на Александрийскую кафедру был поставлен его племянник святой Кирилл, который унаследовал от дяди властный характер, но был человеком более гибким, более совестливым, а кроме того, обладал гораздо луч­шим богословским образованием. Но и он на первых порах про­тивился реабилитации Златоуста, вероятно, искренне убежден­ный в справедливости его осуждения. Когда из Константинополя правительством и архиепископом Аттиком ему было предложено внести в Александрийский диптих имя Златоуста, он отреагиро­вал на это с вызывающей резкостью: «Зачислить низложенного Иоанна в епископы – это все равно что Иуду поместить среди апостолов»... Он «говорил, что его дядя Феофил был судьей на соборе, и он – Кирилл – хорошо знает дело. Есть даже пред­положение, что и сам Кирилл в окружении дяди Феофила был на соборе “под Дубом”⁵⁶⁰. Но до конца отстаивать безнадежное и неправое дело Кирилл не стал и в 419 г. уступил, распорядив­шись внести в Александрийский диптих имя оболганного угод­ника Божия, к которому он, по крайней мере прежде, испыты­вал наследственную неприязнь.

Предубежденная молва эпохи гуманизма и позднейших веков возлагает на святого Кирилла вину за гибель знаменитой Ипатии, математика и философа, не принявшей христианского учения, усматривая в ней жертву его фанатизма. Но вот как это произошло на самом деле – обстоятельства гибели Ипатии воспроизведены в «Церковной истории» Сократа, относившегося к ней, несмотря на ее приверженность язычеству, вполне сочувственно: «В Алек­сандрии была одна женщина, по имени Ипатия, дочь философа Феона. Она... превзошла современных себе философов, была пре­емницей платонической школы... и желающим преподавала все философские науки... По своему образованию... она со скром­ностью представала даже пред лицом правителей, да и в том не поставляла никакого стыда, что являлась среди мужчин, ибо за необыкновенную ее скромность все уважали ее и дивились ей. Против этой-то женщины вооружилась тогда зависть. Так как она часто беседовала с Орестом (префектом Александрии. – В.Ц.), то ее обращение с ним подало повод к клевете, будто бы она не дозволяла Оресту войти в дружбу с Кириллом. Посему люди с горячими головами под начальством некоего Петра однажды сговорились и подстерегли эту женщину. Когда она возвращалась откуда-то домой, они стащили ее с носилок и привлекли к церк­ви, называемой Кесарион, потом, обнажив ее, умертвили череп­ками, а тело снесли на место, называемое Кинарион, и там сожг­ли. Это причинило немало скорби и Кириллу, и Александрийской церкви, ибо убийства, распри и все тому подобное совершенно чуждо мыслящим по духу Христову. Упомянутое событие прои­зошло в четвертый год епископства Кирилла... в месяце марте, во время поста»⁵⁶¹.

В дело святого Иоанна Златоуста, сфабрикованное его недру­гами, был вовлечен один из выдающихся церковных деятелей эпохи блаженный Иероним, биография которого связывает его и с Западом и с Востоком империи. Он родился в далматинском городе Стридоне около 347 г. в латиноязычной семье и учить­ся уехал в Рим. Там он, подобно другим студентам, и не толь­ко язычникам, вел рассеянную жизнь, так что впоследствии, после того как всем сердцем принял Евангелие и крестился, горько каялся в грехах юности, и эти его покаянные чувства побудили его к монашеству. Вместе со своим другом Руфином он перебрался из Рима на его родину в Аквилею, где составил­ся кружок ревностных христиан, хорошо образованных и аске­тически настроенных. Из Аквилеи Иероним вместе с Руфином и еще несколькими друзьями отправились на Восток в прослав­ленные уже тогда и на христианском Западе монашеские оби­тели Сирии и Египта.

Добравшись до Антиохии, он слег больным и вынужден был на некоторое время задержаться в этом мегаполисе, где находи­лась прославленная богословская школа. В Антиохии Иероним усердно занялся изучением греческого языка, чтобы углубиться в постижение Библии. В эту пору его руководителем в библей­ских штудиях на время стал Аполлинарий Лаодикийский, но Иеронима не увлекла его еретическая христология – он вооб­ще не склонен был к спекулятивным умозрительным построе­ниям, не имел интереса к философии и не был поэтому богословом-догматистом, но он ценил экзегетическую или, лучше сказать, филологическую технику и текстологическую критику Аполлинария. При знакомстве с сирийскими монахами блажен­ного Иеронима удивила их горячая вовлеченность в богослов­ские споры, которую он находил не подобающей отрекшимся от мира аскетам: «Стыдно сказать, из глубины пещер мы изрекаем осуждение вселенной. Валяясь во вретище и пепле, мы выносим приговоры епископам. Что делает дух власти под туникой каю­щегося. Вериги, рубище, длинные волосы – знаки не царской власти, а сокрушения и смирения»⁵⁶².

В Антиохии, где параллельно существовали две православ­ные общины, не имевшие общения между собою – большая мелетианская и малочисленная павлинианская православие и каноничность которой признавали в Александрии и Риме, – Иероним, как латинянин по происхождению, примкнул к Павли­ну, и тот рукоположил его в пресвитера. Перед посвящением он предупредил Павлина, что он не склонен к пастырской деятель­ности, и все-таки тот пошел на этот шаг, так что Иероним стал, по характеристике А. В. Карташева, «странствующим и кабинет­ным пресвитером»⁵⁶³.

После того как при Феодосии Великом совершилось торже­ство Православия и посрамление арианства во всех его разно­видностях, Иероним приехал в Константинополь, общался там с великими каппадокийцами Григорием Богословом и Григори­ем Нисским и от них усвоил интерес к сочинениям Оригена – не к сомнительной догматической стороне его наследия, но к его экзегезе – и усердно принялся за перевод Оригена на латинский язык, затем он перевел «Хронику» Евсевия Кесарийского. В пере­водческом труде Иероним нашел свое призвание – обладая тон­кой филологической интуицией и замечательным даром слова, он всю жизнь с увлечением занимался переводами.

В 382 г., после окончания II Вселенского Собора, Иероним уехал в Рим, и там папа Дамас, осведомленный о его переводче­ских опытах, поручил ему отредактировать латинский перевод Библии, который тогда был в употреблении на латинском Запа­де, названный впоследствии «древним» переводом –Vetus Latina. После кончины своего покровителя Дамаса Иероним вернулся на Восток, вначале в Антиохию, а затем в Александрию. В Сирии, Палестине и Египте в конце IV века появились своего рода коло­нии аскетически настроенных выходцев с Запада, которые, за неи­мением монашеских общин у себя на родине, стремились при­обрести опыт подвижнического жития в восточных монастырях.

В Египте Иероним встретил своего давнего друга Руфина, а также обладавшую ранее колоссальным богатством римскую матрону преподобную Меланию, которая, истратив свое имение на цер­ковные нужды и на дела благотворительности, обосновалась на Востоке. В течение многих лет Иероним состоял с ней в перепи­ске, которая частично сохранилась, представляя собой исключи­тельно ценный материал по истории своей бурной эпохи.

В Александрии в 386 г. Иероним познакомился со знамени­тым Дидимом, прозванным Слепцом, потому что он потерял зре­ние в детстве. Он был великолепным знатоком Писания, кото­рое изучал, слушая чтение своих помощников; в молодости, при святом Афанасии, он возглавлял Александрийскую богословскую школу. В своих богословских воззрениях Дидим был последова­телем Оригена, но не разделял его субординационистских оши­бок, следуя в триадологии за Афанасием Великим, хотя, видимо, не без основания был осужден V Вселенским Собором за привер­женность учению о предсуществовании душ. Подобно Оригену, но также и святому Григорию Нисскому, Дидим Слепец учил об апокатастасисе. Богословие он считал неотделимым от аскети­ческой и молитвенной практики, и поэтому у него были учени­ки и почитатели в монашеской среде, к их числу принадлежали Евагрий Понтийский и автор «Лавсаика» Палладий, одним из его последователей стал друг Иеронима Руфин Аквилейский; но имея репутацию оригениста, Дидим сталкивался с недоверием к себе со стороны большинства монашествующих Фиваиды и Нитрий­ской пустыни – многие из его противников по невежеству при­держивались антропоморфистских представлений. Их недоверие распространялось и на его учеников, в том числе и на тех лати­нян, которые, поселившись на Востоке, как казалось ревнителям, чрезмерно увлекались Оригеном.

Блаженный Иероним и Руфин Аквилейский переехали из Египта в Палестину: Иероним поселился в Вифлееме, а Руфин – в Иерусалиме. Вокруг них сложились маленькие монашеские общины латиноязычных эмигрантов. Хотя оба они находились в юрисдикции Павлина, но преемник святого Кирилла Иеруса­лимского святой архиепископ Иоанн, имея каноническое обще­ние с Флавианом Антиохийским, относился к ним вполне дру­желюбно.

По убеждению воинствующего антиоригениста Епифания Кипрского, Иоанн Иерусалимский и сам был заражен ересью оригенизма и потому покровительствовал еретикам. Рассадника­ми ереси он считал латинские монастыри на Елеоне в Вифлееме. Оставаться равнодушным к подозреваемой им опасности Епифа­ний не мог, и он направил в Палестину своего помощника Атервия, который сам был из числа латинян, вероятно, выходцем из Испании, с миссионерской целью – для обращения оригенистов в православие. Красноречие и пафос проповедей Атервия с нале­том неистовства и фанатизма оставили равнодушным Руфина, но произвели потрясающее впечатление на Иеронима, челове­ка порывистого, увлекающегося и крайне резкого и прямоли­нейного в своих оценках. Затем в Палестину приехал сам святой Епифаний для развенчания ереси, и все это еще более укрепило Иеронима в решимости кардинально пересмотреть свои бого­словские воззрения. Он ужаснулся пагубности своих недавних еще действительных и мнимых заблуждений и с этих пор стал одним из самых пылких обличителей Оригена и его последовате­лей. Между тем самым опасным оригенистом Епифаний в посла­ниях, адресованных в обители Святой Земли, называл друга Иеро­нима Руфина; и Иероним, со всей серьезностью относясь к своим новым убеждениям, порвал с Руфином и вовлекся в борьбу про­тив оригенистов, в том числе мнимых, обрушившись с бесцере­монной и злой критикой на Иоанна Иерусалимского, так что тот даже пытался, но безуспешно, удалить неистового ревнителя из Вифлеема и из Палестины.

Когда папа Сириций получил сведения о разыгравшихся на Востоке спорах о богословском наследии Оригена, он занял, вопре­ки надежде Епифания, взвешенную позицию и, не поддержав его в стремлении до конца выкорчевать «оригенистскую заразу», склонился к поддержке Иоанна Иерусалимского. Узнав о позиции папы, Иероним умерил тон своих обличений и, оставшись в Виф­лееме, углубился в дело библейского перевода. На Востоке он не только в совершенстве овладел греческим, но и основательно изучил еврейский и арамейский языки, так что, выполняя пере­вод, был во всеоружии филологической эрудиции. Отстранив­шись от полемики вокруг богословия Оригена, экзегетические труды которого ему были весьма полезны в его переводческом труде, он решил помириться со своим старым другом Руфином. Примирение состоялось в Иерусалиме, у Гроба Господня, в 397 г.

После этого Руфин вернулся в Рим. И там он перевел на латинский язык «Апологию Оригена», написанную Евсевием Памфилом, а также важнейший догматический труд алексан­дрийского богослова «О началах». При переводе Руфин допу­стил вольности, которые можно было, при строгом отношении к делу, расценить как подлог: он прибег к корректуре оригеновского текста, удаляя из него в переводе очевидно неприемлемые идеи, устраняя из триадологии переводимого автора элементы субординационизма. Но эта правка все же и не была столь сме­лой, чтобы удалить из оригеновского текста все вообще места, которые расходились с православным богословием никейской эпохи, так что читатели книги «De prncipiis» – так она названа в латинском переводе – нашли повод обвинить Руфина в ере­си. Дело было доведено до папы. Сириций решил не придавать важного значения обвинениям и отправил Руфина в родную ему Аквилею. Но Руфин вынужден был объясняться и оправдываться и в своих оправданиях прибег к опрометчивому и не безупреч­ному приему – ввиду сложившегося уже на Западе прочного авторитета своего старого друга Иеронима, он стал ссылаться на одобрительные высказывания его об Оригене, не уточняя, что они относились к давнему времени, так что почитатели Иерони­ма нашли повод вступиться за его репутацию и защитить его от «клеветы» Руфина. Ситуация особенно накалилась потому, что преемник скончавшегося в 398 г. Сириция Анастасий, не без влияния резко изменившего тогда отношение к Оригену Фео­фила Александрийского, ополчился на действительных и мни­мых оригенистов.

В письмах из Рима блаженному Иерониму рассказали об отно­шении к Оригену нового папы и заодно о том, что Руфин, оправ­дываясь, ссылается на авторитет своего старого друга, выдавая его за единомышленника. Тогда Иероним взялся за новый и коррект­ный перевод сочинений Оригена. Ознакомившись с ним, полу­чив заключение о трудах Оригена со стороны богословски обра­зованного епископа Кремонского Евсевия, которому они высланы были на рецензию, папа пришел к окончательному заключению о том, что в них содержатся еретические мысли, и добился от императора Гонория издания указа об их запрете и истреблении.

Опасность прещений нависла над снискавшим репутацию оригениста Руфином, но в его защиту выступили тогда такие влиятельные лица, как святители Иоанн Иерусалимский и Пав­лин Ноланский, архиепископ Аквилейский Хроматий, препо­добная Мелания. Руфин направил папе личное исповедание веры и заодно написал собственную «Апологию» в двух томах. И в ней он вновь ссылался на прежние хвалебные высказы­вания Иеронима об Оригене. Угроза отлучения миновала, но Иероним был в страшном гневе и написал крайне раздраженное письмо Руфину. Тот ответил не извиняясь, а скорее принимая вызов. Эпистолярная полемика между Иеронимом и Руфином переполнена личными выпадами, а со стороны красноречиво­го и в гневе Иеронима виртуозной брани. Эту вражду пыта­лись погасить Хроматий Аквилейский, Мелания и новая яркая звезда на богословском небосклоне запада епископ Иппонский Августин, но все было тщетно. Иероним не примирился с Руфи­ном до конца его жизни. Узнав о том, что Руфин умер на остро­ве Сицилии, Иероним записал в своем дневнике: «Наконец-то скорпион залег в земле Тринакрийской, стоглавая гидра пере­стала шипеть»⁵⁶⁴. Возненавидев когда-то чтимую им Меланию за ее поддержку Руфина, он писал, что уже самое ее имя – Меланиа в переводе с греческого значит «черная» – свидетельству­ет «о черноте ее души»⁵⁶⁵.

В разгар дела святого Иоанна Златоуста Иероним, поверив­ший Феофилу в его обличениях мнимого оригенизма святите­ля, и о нем высказывался в обескураживающе бранном тоне, клеймя его в одном из своих писем как «нечестивого, разбойни­ка, святотатца, Иуду и сатану, которого достаточно наказать не может даже сам ад»⁵⁶⁶. До известной степени извинением подоб­ной разнузданности языка и пера может служить лишь искрен­няя убежденность в неправоте Златоуста и буйный темпера­мент Иеронима.

В 405 г. в Палестине Иероним завершил главный труд своей жизни – перевод библейских книг на латинский язык, названный Вульгатой (Vulgata) – народной Библией, заменившей в широком употреблении ранее выполненные и менее совершенные перево­ды и впоследствии канонизированной католической традицией. 15 лет спустя, в 420 г., он преставился в Вифлееме и был погре­бен в храме Рождества Христова. В VII столетии его мощи были перенесены из Вифлеема в Рим, в базилику Санта Мария Маджоре. Именуемый в Православной Церкви блаженным, Иероним почитается на Западе как один из самых великих святых Като­лической Церкви.

Рубеж IV и V столетий явился своего рода паузой между двумя эпохами противостояния ересям, потрясшим Вселен­скую Церковь и побудившим в IV веке найти адекватную фор­мулу тринитарного, а в следующее столетие – христологического догмата. Споры вокруг богословского наследия Оригена возбуждены были ложной тревогой чрезмерно впечатлитель­ных и подозрительных ревнителей и использованы в конъюн­ктурных целях ловкими церковными деятелями как жупел для устрашения и разгрома своих противников. Ориген высказывал, наряду с глубокими и верными идеями, ряд мыслей, несовмести­мых с Богооткровенным учением, но он был лучшим знатоком и глубокомысленным интерпретатором Писаний. Без пользова­ния его сочинениями не обходился ни один из бесспорно пра­вославных крупных богословов IV века, ни один из отцов Церк­ви этой эпохи, и они в разной мере заимствовали его здравые мысли, относясь при этом к нему с уважением, но не без осто­рожной критики, так что громкий шум об опасной оригеновской ереси был поднят зря.

На рубеже столетий появилась, однако, новая ересь, едва замеченная на Востоке, но потрясшая христианский Запад. Это было учение выходца из Британии Пелагия, поселившегося в Риме около 380 г. В своем толковании на Послание апостола Павла к Римлянам он утверждал, что грехопадение Адама было только его личным грехом и действие этого греха не распространяется на потомков Адама, из которых каждый сохраняет способность отвергнуть зло и избрать путь самосовершенствования. Господь Иисус Христос спас человеческий род не столько Своею Кровью, сколько примером добродетельного жития и праведной смерти, следовать которому может всякий ищущий спасения и святости. Господь помогает ему в этом, но в конечном счете все решает сво­бодная воля человека, делающего осознанный выбор. По суще­ству дела Пелагий отвергал догмат о первородном грехе. Доктри­на Пелагия с ее безграничным антропологическим оптимизмом встретила самого последовательного критика со стороны епи­скопа Иппонского Августина.

Августин Аврелий родился в нумидийском городе Тагасте (современный Алжир) в 354 г. в семье язычника Патриция и христианки Моники. Перед смертью в 370 г. отец блаженного Августина принял крещение. На перемену его убеждений повли­яла его супруга. Благодаря матери Монике Августин уже в дет­стве ознакомился с христианским вероучением, в лице матери он видел живой пример глубокой сердечной веры и деятельной люб­ви к ближнему, но лишь в зрелые годы Августин стал убежден­ным христианином и принял крещение. Светлые воспоминания о матери содействовали его обращению, от которого его раньше удерживали, с одной стороны, греховные страсти, а с другой, – не завершившиеся еще интеллектуальные поиски. С юности он имел потребность в выработке целостного стройного мировоззре­ния, при этом, имея критический склад ума, испытывал разные учения и религиозные системы, увлекаясь ими, но и подвергая их трезвому анализу. Августин изучал риторику в родном Тагасте, затем в Мадавре и, наконец, в африканской столице Карфа­гене. Завершив школьное образование, он сам преподавал рито­рику вначале в Карфагене, а позже, перебравшись в Италию, в Риме и Медиолане.

Еще в студенческие годы он увлекся манихейством, которое в интеллектуальном отношении привлекало его строгой систем­ностью доктрины, а в этическом – последовательным ригориз­мом требований, предъявляемых к адептам, возможно, также своим льстящим самолюбию юноши эзотеризмом. Но и после принятия манихейства у Августина оставались сомнения относи­тельно его истинности, которые со временем нарастали. И когда один из видных наставников этой секты Фавст не сумел ответить на вопросы, с которыми к нему обратился Августин, он отошел от манихеев.

В Медиолане Августин слушал проповеди святителя Амвро­сия и находил их глубокими по содержанию. К христианскому учению, о котором он знал от своей матери-христианки, Авгу­стин стал относиться со все большим доверием. Он начал усер­дно читать Ветхозаветные и Новозаветные книги. Переворот в его душе произошел при чтении Послания апостола Павла к Римлянам. Оно подвигло его на решение стать христианином, и в 387 г., на Пасху, Августин принял крещение в Медиоланском кафедральном соборе. Ему шел тогда 33-й год. После крещения он уехал на родину, в Африку, и в городке Иппоне основал аске­тическую общину.

Вскоре за тем, в 391 г., он был рукоположен в пресвитера, а в 396 г. стал епископом и возглавил Иппонскую церковь, – из своей аскетической общины он устроил духовную школу, ставшую одним из главных очагов христианского просвещения в Африке. Епископу Иппонскому приходилось противостоять сохранявше­му еще многочисленных приверженцев донатистскому расколу, а также секте своих прежних единоверцев манихеев. Он проводил многочисленные диспуты с религиозными оппонентами и в них обнаружил незаурядный дар полемиста. В результате одного из таких диспутов, проведенного в 404 г., проповедник манихей­ства Феликс вынужден был признать несостоятельность этого учения и принял крещение.

При появлении доктрины Пелагия Августин выступил ее самым настойчивым и обстоятельным критиком. В противопо­ложность Пелагию Августин исходил из представления о глу­бокой поврежденности человеческой природы вследствие гре­хопадения прародителей – первородного греха. Чрез зачатие и рождение семя греха, наследственно передающееся от Адама, сообщается всякому человеку, приходящему в этот мир, и пред­расположение к греху стало своего рода второй природой пад­шего человека. В результате грехопадения первозданной четы не только человек, но и среда его обитания – космос уклонились от первоначального замысла Божия о творении. Но деградация человеческой природы и всего тварного мира не носит, по Авгу­стину, необратимого характера. Из любви к Своему творению, к человеку, Сын Божий нисшел в этот мир, принял на Себя чело­веческую плоть, стал Человеком, оставаясь Богом, чтобы на кре­сте искупить и спасти падшего Адама. Все мы являемся грешни­ками, справедливо заслуживающими вечной гибели, и пользуясь собственными силами, парализованными грехом, повредившим саму нашу волю, которая влечется ко злу, никто из людей, даже и праведники Ветхого Завета, не в состоянии спастись и войти в общение с Богом. Состояние падшего грешника Августин срав­нивал с положением человека, которого полумертвым бросили на дороге разбойники и который сам уже не способен снова взойти на вершины праведности, с которых прежде спустился. Исцелить его подавленную волю может лишь истинный добрый Самарянин – Господь Иисус Христос. Его искупительная жертва сокру­шила всевластие диавола над человеком. – Спасение соверша­ется действием благодати Божией, которая обильно излилась на род человеческий, когда Один из нас по Своей человеческой при­роде принял добровольную смерть, не имея в Себе и тени греха.

Понятие благодати имеет ключевое значение в сотериологии Августина. Благодатью Божией человек получает оправдание, но оправдание благодатью распространяется не на всех. По Своему всеведению Господь знал, что дарами Его благодати воспользу­ются не все, и только тех предопределил к вечному блаженству, кто способен уверовать во Христа и следовать за Ним. Августин с особым акцентом подчеркивал, что не от самого человека, а от Бога зависит его спасение, но человек, предопределенный ко спа­сению, в самой своей вере в спасающее действие благодати обре­тает свидетельство о дарованном ему спасении.

Усилиями Августина Пелагий и его последователь Целе­стин были осуждены на Карфагенских соборах 412 и 416 гг. В ходе полемики, возбужденной появлением пелагианской ере­си, высказана была позиция, критическая по отношению к Пела­гию, но отличающаяся и от августиновской. Она была сформу­лирована и обоснована марсельским монахом преподобным Иоанном Кассианом, который утверждал, что спасение чело­века совершается не одной только волей Божией, но синерги­ей Божественной благодати и человеческого произволения. Не разделяя оптимистического и «розового», если так можно выра­зиться, представления Пелагия о состоянии человеческой приро­ды после грехопадения, Иоанн Кассиан не представлял падше­го человека и в столь плачевном и бессильном положении, как Августин. Мысли Августина, при последовательном доведении их до абсурдных крайностей, много веков спустя вылились в док­трину Кальвина о Божественном предопределении одних ко спа­сению, а других к вечной погибели, и тоже ради вящей славы Божией. На Августина, а не только на однобоко понятое Посла­ние к Римлянам опирался и Лютер в своем учении о спаситель­ности одной только веры, без дел Закона. Августин, а вслед за ним и Западная церковь, отвергли мысли преподобного Иоан­на Кассиана о синергии как полупелагианские, но его учение принято было на Востоке, и оно лежит в основе православной антропологии и сотериологии.

Литературное наследие Августина, по его собственному под­счету, включает 97 сочинений, 224 письма и более 500 пропове­дей. Сохранились его труды, написанные до обращения: «Против академиков (скептиков)», «О жизни блаженной», «О порядке», – но большая часть написанного им относится ко времени, после­довавшему за его крещением. Среди его христианских сочинений слова «О бессмертии души», «Об истинной религии», «О свобод­ной воле (О свободе выбора)», «Против послания Мани, имену­емого Основоположным», «Против Фавста», «О духе и букве», «О Троице».

К самым значительным его творениям принадлежат трак­таты «О христианском учении», «О Книге Бытия дословно», «О природе и благодати»; две его книги оказали колоссальное влияние не только на богословскую мысль последующих веков, но и на формирование самой парадигмы западноевропейской культуры – это «Исповедь», написанная в 400 г., и колоссаль­ное творение «О Граде Божьем», над которым Августин трудил­ся с 412 по 426 г.

Поводом к написанию книги «О Граде Божьем» стало паде­ние Рима, захваченного вестготами во главе с Аларихом. Языч­ники утверждали, что причиной падения стало отступничество римлян от веры отцов. Августин возражал им. Этот грандиозный труд явился первым опытом построения целостной концепции истории человечества. Земная история, по Августину, представ­ляет собой чреду появления и гибели государств, и настоящая причина переживаемых народных бедствий – войн, переворо­тов, падения царств, голода и болезней – коренится в человече­ской греховности. Но над историей земных царств, пребывающих во власти сатаны, которому отдельные люди, народы и государ­ства покоряются в силу своих грехов, возвышается иное цар­ство – Град Божий, который покорствует воле Божией и кото­рый в известном смысле слова тождествен Церкви; этому Граду предстоит при кончине века влиться в вечный блаженный покой Небесного Царства. Начало земным греховным царствам поло­жило падение ангелов и последовавшее за ним грехопадение прародителей. Противостояние града земного и Града Небесно­го составляет стержень мировой истории, которая имеет свое начало – в творении, свое центральное событие – Боговоплощение и свой эсхатологический конец.

«Исповедь» Августина посвящена реконструкции духовного становления автора, который из язычника стал христианином. Эта книга написана с предельной искренностью, в ней с удиви­тельной глубиной, проницательностью и тонкостью представ­лена драма человеческой души, стремящейся к свету и исти­не, но бессильной вырваться из тенет страстей и заблуждений без всесильного действия на нее благодати, так что примером собственной жизни, примером личного опыта писатель иллю­стрирует в «Исповеди» выношенные им антропологические и сотериологические идеи.

Августин преставился в своем кафедральном городе Иппо­не во время его осады вандалами 28 августа 430 г. В Православ­ной Церкви он, как и Иероним, признан блаженным, а католи­ками почитается как великий святой и один из учителей Церкви.

Папа Иннокентий скончался в 417 г. Его преемником стал Зосима, грек по происхождению и родному языку, скончав­шийся через год с малым после своего возведения на Римскую кафедру. За его кончиной последовало разделение в римском клире и пастве. Избрано было два папы: большинство субурбикарных епископов, названных так, потому что они занимали кафедры в пригородах Рима, а также представителей римских клириков и паствы проголосовало на избирательном соборе, состоявшемся в храме святого Марцелла, за Бонифация, но на параллельных выборах в кафедральном Латеранском собо­ре папой избран был ставленник префекта Симмаха, оставав­шегося язычником, его друг Евлалий. Благодаря настояниям Симмаха император Гонорий, имевший резиденцию в Равен­не, своим эдиктом признал епископом Рима Евлалия. По при­казу императора Бонифаций был удален из города и укрылся в базилике святого Павла, которая тогда находилась за город­ской чертой. В Риме начались волнения, и Гонорий изменил свою позицию. Он приказал обоим – Бонифацию и Евлалию – пребывать вне Рима, пока представители спорящих партий не явятся в Равенну, а затем в Сполето, где для разрешения кон­фликта должен быть созван собор. Бонифаций подчинился при­казу императора, а Евлалий самовольно явился в Рим, чтобы совершить литургию в Латеранском соборе. Реакцией на это стало признание Гонорием законным папой Бонифация и уда­ление из Рима антипапы Евлалия.

Первосвятительское служение Бонифация продолжалось до его кончины в 422 г., после которой Римскую кафедру занял свя­той Целестин. В том же году умер предстоятель Антиохийской церкви Феодот, и на вдовствующий престол был возведен архи­епископ Иоанн. Иерусалимскую кафедру после кончины святого Иоанна, последовавшей в 417 г., в течение 3 лет занимал Праилий, преемником которого стал святой Ювеналий. До свой смер­ти в 425 г. церковь Нового Рима возглавлял Аттик.

Благодаря сложившимся на короткое время дружественным отношениям между Римской империей и Ираном, когда им пра­вил шах Йездигерд, положение персидских христиан измени­лось в лучшую сторону. Они фактически обрели не только сво­боду вероисповедания, но и легальную возможность проповеди Евангелия. В 409 г. христианским общинам даровано было пра­во открыто совершать богослужение и восстанавливать ранее разрушенные храмы. В 410 г. в восточной столице Ирана Селевкии был созван собор, на котором с титулом католикоса Селевкии и Ктесифона был избран предстоятель Персидской церкви Авда, который признавал над собою юрисдикцию архиеписко­па Антиохии. Собор выразил совершенную лояльность монарху: «Мы все единодушно умоляем нашего милостивого Бога, чтобы Он продлил дни победоносного и знаменитого царя Йездигерда, царя царей, и чтобы его годы были продолжены на поколе­ния поколений и на годы годов»⁵⁶⁷.

По словам историка Феофана Исповедника, «персидский царь Исдигерд, следуя убеждениям Маруфы, епископа Месопо­тамского, и Авды, епископа царствующего града в Персии, впол­не сделался благочестив. Он было хотел уже принять крещение из рук чудотворящего Маруфы, наказывая волхвов (магов), как обманщиков, но на двадцатом году скончался»⁵⁶⁸. Этому сообще­нию вполне соответствует одиозная репутация Йездигерда, кото­рую он снискал среди приверженцев зороастризма.

После его смерти в 420 г. на престол шахиншахов вступил его сын Бахрам, прозванный Гором, что значит «дикий осел». При нем начались кровавые гонения на христиан. Повод для них дал католикос Авда одним своим неблагоразумным поступ­ком. Как рассказывает Феофан Исповедник, «Авда, епископ столицы Персии... увлекаясь божественной ревностью и не по-должному пользуясь ей, сжег храм огня. Узнав о сем, царь велел разрушить все христианские церкви в Персии, Авду же казнил разными муками. Это гонение продолжалось пять лет, пострадали бесчисленные мученики; ибо волхвы тщатель­но отыскивали христиан, укрывавшихся по городам и селам; некоторые сами объявляли о себе, чтобы молчанием не пока­зать, что они отрекаются от Христа. Когда нещадно истребляли христиан, то очень многие скончались среди мучений, а дру­гие бежали к римлянам»⁵⁶⁹.

Преследование христиан послужило причиной войны меж­ду Римской империей и Ираном, которая закончилась для Рима в 422 г. победой. Шах Бахрам в мирном договоре взял на себя обя­зательство не преследовать христиан. Прямые гонения действи­тельно прекратились, но христиане оставались в Иране дискри­минируемой общиной. Никогда уже они не пользовались в этой стране такой свободой, какая существовала для них в царство­вание Йездигерда.

В 423 г. в Константинополь вслед за печальной вестью о кон­чине императора Гонория пришло тревожное сообщение о том, что притязания на императорский престол выдвинул один из санов­ников примикерий нотариев Иоанн, получивший поддержку со стороны многих военачальников Запада, и среди них одного из самых блестящих полководцев Аэция. С их помощью Иоанну уда­лось овладеть властью над Римом, Равенной и большей частью Италии. Но в Новом Риме узурпатора не признали. Феодосий II удостоил Валентиниана – младенца, родившегося в 419 г. от Гал­лы Плацидии и Констанция, титулом цезаря, а его мать и свою тетку Плацидию, гостившую тогда при дворе в Константинопо­ле, провозгласил августой. Тогда же состоялась помолвка Вален­тиниана с малолетней дочерью Феодосия Евдоксией. Плацидия с сыном выехали на Запад, в Аквилею, в сопровождении военноморского флота. В Италию были переброшены войска под коман­дованием полководцев Ардабурия и его сына Аспара, и в 425 г. они одержали победу над узурпатором. Взятый в плен, он был доставлен в Аквилею и там казнен после мучительных истяза­ний. Известие о поражении тирана Феодосий получил, находясь на ипподроме; он прервал скачки и возглавил крестный ход по улицам столицы.

При отъезде Плацидии с сыном на Запад было решено, что впредь императоры Запада и Востока будут править с большей самостоятельностью. При этом издаваемые ими законодательные акты будут действовать не во всей империи, а лишь на той тер­ритории, которая подведомственна правителю, издавшему акт.

Возможность подписания закона, изданного одним императо­ром, другим и соответственно введения его в действие в другой половине империи сохранялась, но это была лишь возможность, в то время как ранее законодательные акты, принимаемые одним из императоров, принципиально должны были действовать на всем пространстве империи. Перед отъездом Плацидии в Равен­ну договорились также и об окончательной передаче префекту­ры Иллирик, изначально входившей в состав владений западного императора и впоследствии служившей предметом споров меж­ду Римом и Константинополем, в ведение Константинопольско­го правительства.

В 426 г. в Риме 7-летний Валентиниан Флавий Плацид был провозглашен августом, облечен в императорский пурпур и затем вернулся в Равенну, где пребывал под опекой матери, которая и осуществляла верховное правление на Западе. Сво­ими ближайшими помощниками она выбрала двух военачаль­ников: Бонифация, который, когда Италией овладел узурпатор, морем переправился туда из Африки, имея под своим началом вооруженные силы, принявшие затем участие в подавлении мятежа, и Аэция, получившего прощение за поддержку, оказан­ную им узурпатору Иоанну в начале его выступления, – затем он отвернулся от него и перешел на сторону законной власти. Военачальники соперничали между собой, не доверяя друг дру­гу. Аэций был не только искусным полководцем, но и ловким интриганом. Он внушал Плацидии недоверие к своему сопер­нику, трудно сказать, насколько успешно, а в душу Бонифация сумел заронить опасение, что Плацидия вынашивает против него коварные планы. И когда правительница Запада потребо­вала от Бонифация явиться из Африки в Равенну к император­скому двору, тот заподозрил в этом вызове намерение устранить его и решился на откровенную измену. В 427 г. он заключил тайный союз с королем вандалов Гундерихом, который вско­ре после этого умер, оставив власть более решительному вои­ну Гензериху, и тот, при бездействии Бонифация, обрушился на африканские провинции.

Когда друзья Бонифация, оставшиеся верными законному императору, открыли ему глаза на коварство Аэция, тот раска­ялся в содеянной измене, отдал себя во власть Плацидии, гото­вый принять любое наказание, и получил прощение. Плацидия вновь предоставила ему командование над всеми вооруженными силами, расквартированными в Африке. Но отчаянное сопротив­ление римских гарнизонов в Африке было сломлено варварами. Последним рубежом обороны стал город блаженного Августина Иппон, в прошлом резиденция нумидийских царей. В течение 14 месяцев гарнизон Иппона под командованием Бонифация удер­живал город. Это был последний год земной жизни Августина, который в канун своей кончины часто и охотно беседовал с пол­ководцем, ценя его за искреннее благочестие и прямодушие. На помощь осажденным из Константинополя было направлено под­крепление во главе с Аспаром, но генеральное сражение, данное в 431 г. у стен Иппона, закончилось победой вандалов. 8 лет спу­стя завоевание африканских провинций вандалами было завер­шено. Римская Африка была потеряна для империи более чем на столетие, и местное население, в ту пору в основном романизо­ванное и православное, попало под ярмо германских варваров арианского исповедания.

Несмотря на поражение, Бонифаций, вернувшись в Равен­ну, не был уволен со службы, – более того, его удостоили сана римского патриция и поставили во главе римской армии. Столь неожиданная карьера соперника встревожила Аэция, в ту пору командовавшего войсками, расквартированными в Галлии, и он во второй раз решился на измену. По его приказу галль­ская армия двинулась в Италию. Навстречу ей выступили вер­ные законному императору войска под командованием Бони­фация. Сражение закончилось разгромом мятежников, но в личном поединке между Аэцием и Бонифацием победу одер­жал Аэций. Бонифаций погиб, а Аэций объявлен был врагом римского народа и бежал к гуннам в Паннонию. Свидетель­ством полного крушения центрального правительства Запа­да стало триумфальное возвращение Аэция в Равенну вместе с многотысячным отрядом, который ему предоставлен был гун­нами, полученное им прощение, дарование ему титула рим­ского патриция – в ту пору исключительно высокое отличие, и назначение его на место убитого им Бонифация командую­щим римской армией – magister militum.

Отец Аэция происходил из знатного рода. Поступив на служ­бу в римскую армию, он сделал блестящую карьеру, на вершине которой была должность магистра конницы. Его мать родилась в Италии в знатной и богатой семье. Сам Аэций еще подростком был принят на службу телохранителем императора; в течение трех лет ему пришлось пробыть заложником у готов Алариха, а затем у гуннов, где он завязал знакомства, оказавшиеся полез­ными ему впоследствии. Вернувшись от гуннов, он продолжил карьеру в лейб-гвардии и был назначен начальником домести­ков – телохранителей императора. Женившись на дочери вли­ятельного сановника Карпилиона, Аэций был перемещен на должность смотрителя дворца в ту пору, когда Рим оказался во власти узурпатора Иоанна. Выразительную, но при этом компли­ментарную характеристику этому полководцу и государственно­му деятелю дает Фригерид Профутор в своем не сохранившемся сочинении, которое цитирует историк франков святой Григорий Турский: «Он был среднего роста, крепок, хорошего сложения, то есть не хилый и не тучный; бодрый, полный сил, стремитель­ный всадник, искусный стрелок из лука, неутомимый в метании копья, весьма способный воин и прославлен в искусстве заклю­чать мир. В нем не было ни капли жадности, ни малейшей алч­ности, от природы был добрым, не позволял дурным советчикам уводить себя от намеченного решения; терпеливо сносил обиды, был трудолюбив, не боялся опасностей и очень легко переносил голод, жажду и бессонные ночи»⁵⁷⁰.

По существу дела с 433 г. именно ему принадлежала реаль­ная власть в Гесперии. И теперь он пользовался ею для удержа­ния римского присутствия на Западе, сдерживая натиск варваров по всему периметру имперских границ, а точнее сказать, после того как границы эти были фактически прорваны и варвары обо­сновались в пределах самой терзаемой ими империи в качестве федератов, удерживая этих «союзников» в рамках приемлемого для Римской власти modus vivendi, – это была, вероятно, един­ственно возможная тогда политика цепкого сопротивления нати­ску превосходящих сил, нацеленная на отсрочку в конечном сче­те неизбежного крушения.

Галла Плацидия была фактически отстранена от правитель­ственных дел, а позже, когда ее сын достиг совершеннолетия, она и формально утратила положение регента. Но и сам повзрос­левший император Валентиниан III, похоже, тогда не стремился к тому, чтобы взять в свои руки бразды реальной власти, предпо­читая царствовать, а не править, довольствуясь императорским титулом и репрезентативным блеском этого титула. 29 октября 437 г. в Риме состоялось пышное бракосочетание 18-летнего Валентиниана с ранее обрученной с ним дочерью Феодосия II Евдоксией, которая приходилась своему мужу двоюродной пле­мянницей.

После замужества дочери и ее отъезда в Равенну мать ново­брачной Евдокия отправилась в паломничество на Святую Зем­лю. Ранее она дала обет посетить Иерусалим, когда дочь ее вый­дет замуж. На пути в Палестину она остановилась в Антиохии. Город произвел на нее прекрасное впечатление и «возбудил в ней живые чувства эллинизма, которые она и изложила в речи сво­ей к антиохийскому сенату. Указав на древние заслуги эллиниз­ма, распространившего культуру до отдаленных мест Сирии, она затронула патриотизм антиохийцев, намекнув стихом Гоме­ра, что она гордится происхождением от одной и той же с ними расы»⁵⁷¹. Кроме того, она выделила значительные средства на соо­ружение церкви, укрепление городской стены и строительство городских терм. Не только в благодарность за щедрые дары, но и из искреннего восхищения обаянием прекрасно образованной и литературно одаренной августы, к тому же имевшей греческое происхождение, муниципальные власти города, в ту пору являв­шегося одной из культурных столиц грекоязычной части импе­рии, постановили воздвигнуть на городской площади ее бронзо­вую, а в курии золотую статую.

В Палестине Евдокия не только молилась у Гроба Господ­ня и других святынь, но беседовала с местными епископами и монахами, основывала монастыри, оказывала палестинским обителям денежную помощь. Проведя в паломничестве 8 меся­цев, Евдокия вернулась в Константинополь в 439 г., привезя с собой в столицу палестинские святыни, и среди них мощи первомученика Стефана и цепь, которой связан был апостол Петр, пребывая в темнице. Эта цепь была затем переправлена в Рим и помещена там в базилике, построенной для хранения этой святыни и получившей наименование San Pietro in Vincoli (святой Петр в цепях).

Случилось так, что по возвращении Евдокии из Палестины у нее испортились отношения с золовкой Пульхерией. Она почув­ствовала себя униженной тем, что в государственных делах ее муж следовал советам и рекомендациям сестры. Последствием соперничества двух август за влияние на брата стало дистанци­рование Феодосия от них обеих. Вначале поражение в этом про­тивостоянии потерпела Пульхерия.

Прямой повод для гнева она дала брату одной своей шут­кой, которая действительно хватала через край. Феодосий имел обыкновение подписывать документы, не утруждая себя их про­чтением, за что серьезнее относившаяся к делам государствен­ного правления сестра не раз укоряла его. И вот однажды она попросила его подарить ей один из дворцовых садов. Феодосий охотно откликнулся на эту просьбу. Не глядя он подписал эдикт, текст которого был составлен сестрой. Затем на заседании сена­та Пульхерия огласила этот документ, в котором были и такие слова: «Весь дворец, дворы и сады императрицы дарованы мне императором. Императрица Евдокия становится моей рабыней»⁵⁷². В ярости на сестру, столь зло подшутившую над ним, Феодосий отстранил ее от всех дел. Задетая за живое бурной реакцией бра­та на свою, может быть, и неуместную шутку Пульхерия остави­ла императорский двор и некоторое время избегала встреч с бра­том. Это произошло, вероятно, в 439 г.

Но вскоре гнев Феодосия разразился над другой из близких ему женщин – его женой Евдокией, положение которой при дво­ре к тому времени, после удаления ее золовки, стало более вли­ятельным. Одним из любимцев Феодосия был его друг детства военачальник Павлин. Дружелюбное отношение к нему поддер­живала и Евдокия. И вот однажды между ними случилось при­ключение, обернувшееся печальным концом. Предание об этом удивительном происшествии отражено в «Хронике», написанной уже в VI веке Иоанном Малалой, и затем воспроизведено у Фео­фана Византийца – достоверность рассказа скептическими исто­риками нового времени подвергается сомнению, но известная из разных источников внезапная резкая перемена в положении Евдокии и Павлина находит себе вполне правдоподобное объяс­нение в анекдотическом рассказе Малалы, сюжет которого таков: императору, когда он шел в церковь, неизвестный простолюдин подал фригийское яблоко необычной величины; пораженный его видом Феодосий велел заплатить за него 150 номисм – золо­тых монет. Это яблоко он затем подарил Евдокии, а та велела отослать его Павлину, который тогда не выходил из дома из-за раны на ноге. Не зная о происхождении яблока, Павлин в свою очередь преподнес его императору как свой собственный пода­рок. Заподозрив неладное, Феодосий пригласил к себе жену и спросил ее, что она сделала с фригийским яблоком, и та, что­бы избежать дальнейших объяснений, солгала, сказав, что она съела его. Разгневанный муж после этого показал ей целое ябло­ко и заключил, что своей ложью она обличила себя в прелюбо­дейной связи с Павлином. Евдокия отрицала свою вину, но муж ей не поверил: Павлин был отправлен в ссылку в Кесарию Каппадокийскую и там некоторое время спустя по приказу импера­тора убит. Отлагательство казни объяснялось тем, что импера­тор не хотел немедленной карой вызвать в народе подозрение, бросающее тень на честь его семьи. Обвиненная мужем в супру­жеской неверности, Евдокия была лишена общения с импера­тором, а год или два спустя, в 442 г., она оставила двор, удалив­шись на Святую Землю.

После отъезда Евдокии в Иерусалим Пульхерия помирилась с нею. Они переписывались, Евдокия посылала в дар золовке свя­тыни Палестины, и среди них – образ Божией Матери, по преда­нию писанный апостолом Лукой, который был помещен в посвя­щенном Богородице столичном храме.

Почти одновременно с опалой Евдокии в немилость к импе­ратору попал и самый влиятельный его советник, префект пре­тория и префект, или, по-гречески, епарх Константинополя Кир. С его именем связан второй этап в строительстве крепостных стен, защищающих столицу со стороны суши и сохранившихся до нашего времени. Стены, воздвигнутые в малолетство Феодо­сия, при префекте Анфимии, пострадали от землетрясения. Но Кир позаботился не только о восстановлении и ремонте полу­разрушенной стены. Впереди нее была сооружена еще одна мощная стена с множеством башен, а перед нею вырыт широ­кий и глубокий ров, заполненный водой. Но в своих заботах о воздвижении оборонительных сооружений он не ограничил­ся этим – под его надзором были выстроены стены по всему периметру столицы – по берегам Мраморного моря, Босфора и Золотого Рога. От тех лет до нас дошли две надписи на стенах с упоминанием императора Феодосия II: одна – на латинском и другая – на греческом языке. В результате Константинополь стал действительно неприступной крепостью, взять которую впервые смогли только участники 4-го крестового похода, без малого 800 лет спустя после Феодосия, имя которого закрепи­лось на века за этими стенами. Киру жители столицы обяза­ны устройством в ней ночного освещения. Популярность его в народе была колоссальной.

И вот, когда, по словам Феофана Византийца, «Кир... построил городские стены и возобновил весь Константино­поль; почему византийцы, когда он сидел на конском риста­лище вместе с царем, кричали: “Константин создал, Кир воз­обновил!”, царь рассердился, что о Кире так говорили, и под тем предлогом, что он сочувствовал язычникам, лишил его вла­сти, а имение взял в казну. Кир прибегнул к Церкви и сделался монахом (из чего можно заключить, что обвинение в склонно­сти к язычеству было вовсе неосновательным или, по меньшей мере, преувеличенным. –Б.Ц.). Тогда царь, сжалившись над ним, приказал рукоположить его в епископа Смирны. Жите­ли Смирны встретили его перед Богоявлением и, подозревая в преданности язычеству, хотели убить его в церкви, но он, войдя в церковь и собираясь говорить к народу, воскликнул: “Мужи братия! Рождество Бога и Спасителя нашего Иисуса Хри­ста да почитается в молчании, ибо одним лишь слухом зача­лось Слово Божие во Святой Деве, Ему слава во веки, аминь! Народ возрадовался, прославил Кира, и он епископствовал над ними благочестиво»⁵⁷³.

После удаления Кира из столицы ближайшим советником Феодосия стал препозит священной опочивальни евнух Хрисафий, который собственно и внушил Феодосию подозрения в отношении намерений Кира. Это был корыстолюбец и про­жженный интриган, использовавший свое влияние на доверчи­вого императора во вред тем, в ком он усматривал опасность для своего положения. «Ни один из тех, кто до этого управлял сыном Аркадия, не был, – по словам А. Тьерри, – одарен в такой степени лукавством, скупостью, жестокостью, интриганством и самой низкой лестью, как Хризафий; но именно эти самые пороки и давали ему возможность влиять на слабого импера­тора. Говорят, что он очаровывал Феодосия в особенности сво­им благородным видом и величественной поступью: Феодосий сделал его начальником дворцовой стражи и великим спафарием (так назывался сановник, который носил перед государем меч империи»⁵⁷⁴. Он сумел воспрепятствовать сближению Феодо­сия со своей сестрой, прилагая все усилия, чтобы держать ее на расстоянии от брата и от какого бы то ни было участия в госу­дарственных делах, свою компетентность в которых она обна­ружила уже в юные годы. Чтобы окончательно лишить Пульхерию влияния на правительство, Хрисафий подсказал императору мысль о поставлении сестры, давшей Богу обет девства, в диако­нисы, но архиепископ Константинополя святой Флавиан укло­нился от исполнения этого замысла, не совпадавшего с намере­ниями самой Пульхерии. Тогда, стремясь удалить Пульхерию от двора, Хрисафий подсказал императору мысль вернуть в Кон­стантинополь свою супругу Евдокию, и Феодосий последовал этому совету. Евдокия вернулась во дворец, и благодаря интри­гам Хрисафия между двумя августами возобновились взаимная неприязнь и соперничество.

После смерти мужа Евдокия снова оставила столицу и посе­лилась в Иерусалиме, на этот раз уже навсегда. Позже, когда раз­горелись богословские споры, возбужденные ересью Нестория, Евдокия в его споре со святым Кириллом склонялась, как, впро­чем, первоначально и ее муж, на сторону ересиарха. Но в Иеру­салиме она шарахнулась в противоположную сторону, выражая свою приверженность монофизитству, однако перед ее кончи­ной папе Льву Великому удалось убедить ее в истине догмати­ческого ороса Халкидонского Собора и преставилась она верной дочерью Православной Церкви. Евдокия пережила мужа на 10 лет, скончавшись 20 октября 460 г. в возрасте 67 лет. На смерт­ном одре она решительно отрицала возведенное на нее мужем обвинение в супружеской неверности. Опальную супругу импе­ратора погребли в построенной ее иждивением иерусалимской церкви Святого первомученика Стефана.

Интригами Хрисафия из дворца был удален его товарищ по несчастью евнух Антиох, возведенный ранее в сан патриция и в пору малолетства Феодосия служивший, по завещанию Арка­дия, его воспитателем. Лишенный всех титулов, он был постри­жен в монахи.

Около 446 г. в Риме против Валентиниана взбунтовался Иоанн Вандал. В Италии недоставало сил, чтобы справиться с узурпатором. И тогда Феодосий направил против него войска под командованием двух лучших полководцев, Аспара и Ардавурия, которые разгромили и пленили мятежника. Его привели к Феодосию, который собирался его простить, но Хрисафий сво­ей властью распорядился убить его прямо во дворце. Жертвой происков этого царедворца пал префект столицы Руфин, обви­ненный в измене. С влиянием Хрисафия связано ужесточение репрессивной политики в последние годы правления Феодосия, который в прошлом избегал применения смертной казни.

Имея императорский титул и обладая верховной властью над вооруженными силами, Феодосий не был полководцем и коман­довать армиями, участвовавшими в войнах с мятежниками и внешними врагами, которые сопровождали почти весь дли­тельный период его правления, он назначал опытных и талант­ливых генералов.

В 438 или 439 г. умер шах Бахрам, учинивший в начале своего царствования массовое истребление христиан в Иране, но затем, по условиям мирного договора с Римом, заключенным после про­игранной войны, возвративший христианам свободу исповедания и сделавший еще ряд уступок. Новый шах Йездигерд II стремил­ся к реваншу. В 440 г. началась очередная война Ирана с Рим­ской империей. Войсками Рима командовали Аспар и Анатолий. Военные действия шли с переменным успехом. Вторжение гуннов в пределы империи на Балканах и почти синхронное с ним напа­дение эфталитов, которых называли «белыми гуннами», на вла­дения персов побудили воюющие державы к приостановке бое­вых действий и переговорам, которые закончились заключением мирного договора в 441 г. Его главным предметом была, как все­гда в отношениях Рима и Персии, Армения, где в 428 г. со смер­тью царя Арташеса IV пресеклась правящая династия Аршакидов. Договор уточнял границу между сферами влияния двух великих держав в Армении. Восток страны остался под персидским про­текторатом, а запад – римским. При этом северная часть обла­сти, отошедшей к Риму, называвшаяся Великой Арменией, пря­мо включалась в состав империи и власть в ней принадлежала комиту, назначавшемуся императором, а южная часть была раз­делена на 5 княжеств, находившихся под управлением местных наследственных династов, поставление которых санкциониро­валось императором. Но главной внешнеполитической заботой Константинополя в последнее десятилетие правления Феодосия стали взаимоотношения с гуннами, прорвавшимися в централь­ную Европу и на Балканы.

Одним из самых замечательных деяний Феодосия II стало открытие в столице университета, названного Аудиторией, где преподавание велось 31 профессором на латинском и грече­ском языке. Это событие датируется 425 г. Некоторые ученые, в частности Ф. Фукс, правда, считают, что высшая школа в сто­лице на Босфоре существовала и раньше, а при Феодосии она только была реорганизована⁵⁷⁵. С трудами юристов, преподавав­ших в Аудитории, связано составление латиноязычного Кодекса, опубликованного в Константинополе в феврале 438 г., а затем подписанного Валентинианом III и с 1 января 439 г. введенно­го в употребление на всем пространстве империи. Этот сбор­ник вошел в историю с именем Феодосия II. Codex Theodosianis состоит из 16 книг (libri), разделенных в свою очередь на гла­вы (tituli), в которые включены действующие законы, изданные начиная с составленного юристом Сальвианом в 130 г. «Веч­ного эдикта» Адриана (Edictum perpetuum Hadriani), который представлял собой компиляцию выработанных ранее основных норм римского права. Законы, издававшиеся после публика­ции «Кодекса», именовались уже constitutiones novellae, то есть новыми «конституциями», или «новеллами». Codex Theodosianis послужил основой для грандиозной компиляции VI столетия – Юстинианова Corpus juris civilis, который однако на Западе полу­чил известность лишь в XII веке, а до тех пор там пользовались Кодексом Феодосия в переработке его, выполненной в Вестгот­ском королевстве и получившей название «Бревиария Алари­ха» – именно его и считали в раннесредневековой Европе источ­ником норм римского права.

Император Феодосий II скончался 28 июля 450 г. Причиной смерти послужило падение с коня, в результате которого был поврежден позвоночник. Многие историки видят в Феодосии заурядного правителя, человека слабовольного и бесхарактерно­го, не способного к принятию самостоятельных решений и пото­му постоянно находившегося под влиянием других лиц. Такая характеристика отчасти справедлива, но Феодосий заслужива­ет более справедливой оценки, чем та, которой его удостаивает, например, знаменитый Гиббон, считавший его попросту ничто­жеством. Несравненно более объективно писал о нем русский византолог Ю. А. Кулаковский: «Глубоко и искренне благочести­вый... мягкий и кроткий по характеру, Феодосий был преиспол­нен сознания высоты своего служения и своего сана и неукосни­тельно нес свой жребий как долг перед Богом и своим народом... Несмотря на свой мягкий и слабый характер и не отличаясь бой­костью ума, Феодосий был всегда прекрасно окружен и имел вокруг себя верных, честных и талантливых слуг... Государство окрепло в царствование Феодосия... В то время, как на Западе варварский элемент и всемогущество военных людей подрывали самые основы государственной власти, Восток империи остался свободен от этих бедствий... Варвары верно служили император­скому престолу и проливали свою кровь во славу римской идеи единого мира под скипетром одного Богом поставленного госу­даря... Феодосий сердцем чувствовал свой долг государя и скре­пил своим жизненным подвигом империю, которая сознавала себя единой христианской державой... Этот простой и кроткий образ царя, неизменно твердого в своей сердечной вере, имеет право на высокое место в ряду византийских государей и явля­ется по-своему великим»⁵⁷⁶.

Портрет, набросанный пером русского византолога, гармо­нирует с теми чертами, которые усваивает Феодосию современ­ный ему историк Сократ, который рядом примеров иллюстри­ровал его незаурядное сердечное благочестие: «Говорят, что, по смерти одного хевронского епископа, который умер в Кон­стантинополе, он отыскал верхнюю его одежду и, несмотря на крайнюю ее ветхость, покрывался ею – в том убеждении, что чрез это позаимствует несколько от святости почившего. В один холодный и ненастный год обычные и установленные зрелища, по просьбе народа, должен был он давать в ипподроме. Случи­лось, что в то время, как ипподром наполнился народом, холод увеличился и сделалась сильная вьюга. Тогда царь явно обнару­жил свое благоговение перед Богом, объявив народу чрез глаша­таев, что гораздо лучше оставить зрелище и всем вместе усер­дно помолиться Богу... Эти слова еще не вполне были сказаны, как все с величайшей радостью составили в ипподроме молит­венное собрание и начали единогласно воспевать гимны Богу.

Тогда весь город соделался одной Церковью, и царь, идя посре­дине, в простой одежде, управлял поющими. Да он и не обманул­ся в своей надежде, ибо воздух сделался благорастворенным и, вместо недостатка в пище, Божие человеколюбие даровало всем обилие плодов»⁵⁷⁷.

В 437 г. на Константинополь обрушилось одно из самых страшных землетрясений, которые пережил этот город в своей истории. Толчки повторялись в течение четырех месяцев. И вот, по рассказу Феофана Византийца, «в один день, когда земля ужасно тряслась и весь народ непрестанно восклицал: “Господи, помилуй!», вдруг в третьем часу в глазах всех какой-то юноша божественной силой восхищен был на воздух, где слышал боже­ственный глас, повелевавший ему возвестить епископу и наро­ду такую молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бес­смертный, помилуй нас!»... Святой Прокл... приказал народу так петь, и землетрясение тотчас прекратилось»⁵⁷⁸, а затем рас­поряжением Феодосия пение Трисвятого было введено во всех церквах империи.

Душевная мягкость Феодосия распространялась и на бессло­весных. По рассказу Сократа Схоластика, «однажды на констан­тинопольском амфитеатре давал он зрелище звериной травли, – и народ стал кричать, чтобы с диким зверем сразился кто-нибудь из отважных смельчаков. “А вы не знаете, – отвечал он наро­ду, – что мы привыкли смотреть на зрелища человеколюби­во?» – и сказав это, научил народ впоследствии довольствовать­ся такими зрелищами, в которых нет ничего бесчеловечного»⁵⁷⁹, иными словами, Феодосий запретил травлю зверей. С этих пор единственным массовым зрелищем в Константинополе остались конские ристалища в цирке. И там страсти азартных болельщи­ков кипели. Со времен Феодосия зрители скачек стали объеди­няться в димы – соперничающие цирковые партии, и «к 445 г. относится самое раннее известие о кровопролитиях, учиненных враждующими группировками димов в столице»⁵⁸⁰.

Историки сравнивали Феодосия с русским царем Феодором Иоанновичем. Более адекватными представляются, при всем несходстве эпох и судеб, параллели с последним Российским императором, с его сердечным благочестием, добротой и бла­гожелательностью, доверием к советникам и при этом со спо­собностью отстранять их от дел при утрате доверия. Сходство характеров и увлечений наблюдается даже в мелочах: в любви к охоте, в том, что современным языком могло бы быть названо хобби, – у одного это была каллиграфия, а у другого – фото­графия.

Превыше всего заботясь о Церкви Христовой, Феодосий не стеснялся прибегать к власти, чтобы затруднить или вовсе пресечь деятельность ее противников. В 428 г. он издал закон, подписан­ный также и Валентинианом, в ту пору еще ребенком, который гласил: «Неразумию еретиков должны быть поставлены огра­ничения. Прежде всего они должны возвратить Кафолической Церкви все отнятые у православных и находящиеся в их владе­нии храмы, ибо нельзя допустить, чтобы те, которым запреще­но иметь свои церкви, дерзали удерживать в своей власти пра­вославными построенные и насилием у них захваченные храмы. Если кто из еретиков будет изобличен в принятии клирика или пресвитера, то подвергается пене в 10 фунтов золота. Арианам, приверженцам Македония и Аполлинария воспрещается иметь в городах свои церкви, другим еретикам воспрещается делать собрания для общественной молитвы, а манихеи лишаются пра­ва жить в городах. Еретики исключаются из военной службы, за исключением службы в провинциальных когортах и в гарнизонах. Точно так же они лишаются права делать дарственные записи на свое имущество, составлять завещания и вообще делать какиелибо распоряжения перед смертью остающимся после них име­нием. Воспрещается еретикам совращать в свое учение тех, кто исповедует христианскую веру»⁵⁸¹.

В 448 г. был издан эдикт, предписывающий уничтожать сочи­нения философа Порфирия, направленные против христианства: «Узаконяем, чтобы все сочинения, где бы и у кого бы ни нашлись они, написанные Порфирием, по побуждению собственного его безумия, против благочестивой христианской религии, были преданы огню; потому что мы желаем, чтобы ни о каких сочи­нениях, подвигающих Бога на гнев и наносящих вред душам, не было слуха между людьми»⁵⁸². По распоряжению Феодосия в 426 г. были сожжены языческие храмы в Олимпии. Некоторые из нахо­дившихся там статуй, и среди них изваянный Фидием Зевс, кото­рый в античном мире почитался одним из семи чудес света, были вывезены в Константинополь и помещены в императорском двор­це, став украшением новой столицы империи, но случившийся вскоре после этого пожар во дворце уничтожил прославленного Зевса Олимпийского.

Самой серьезной церковной проблемой, с которой столкнул­ся Феодосий II в своей религиозной политике, стали споры и раз­деления, возбужденные своеобразным христологическим учени­ем архиепископа Константинопольского Нестория, которое его оппонентами было не без оснований названо еретическим. При всем своем уважении к епископам, попечению которых Господь вверил Свою Церковь, совершенно отстраниться от разразивше­гося богословского спора император не мог.

После смерти преемника Аттика Сисиния, занимавшего Кон­стантинопольский престол в течение двух лет до своей кончины в конце 427 г., местными кандидатами на вдовствующую столич­ную кафедру были, как и на предыдущих выборах, два знамени­тых в городе пресвитера Прокл и Филипп, но возникли опасения, что поставление одного из них может вызвать ревность и проти­востояние со стороны почитателей другого кандидата. Поэтому им обоим вновь, как это было в случае со святым Иоанном Зла­тоустом, предпочли знаменитого своим красноречием антиохий­ского пресвитера Нестория, по происхождению сирийца.

Его дед переселился из Персии в Самосату, входившую в Рим­скую империю, еще язычником, но затем крестился. Несторий родился в Кесарии Германикийской, там получил первона­чальное образование, которое продолжил в Афинах. Затем он перебрался в Антиохию, где посещал уроки в школе Либания, в которой до него учился Иоанн Златоуст. Выйдя из школы, он поступил в расположенный близ Антиохии Евпрепийский мона­стырь, принявшись там за изучение Библии и творений отцов, но, по словам его биографа Амадея Тьерри, он «не любил... лишений бедности, из которых с ранней поры жизни он вынес слишком горький опыт... Что же касается толкований отцов, то они оттолкнули своей сухостью: живой, подвижный, но поверх­ностный ум неофита вовсе не был расположен к продолжитель­ным и серьезным работам; его гением было ораторское искус­ство... в том его виде, в каком оно культивировалось тогда на форумах городов или в стенах церквей. К тому же он обладал величавой осанкой, полным и звучным голосом и природным даром слова; от природы бледное и сухое лицо его, светлый и глубокий взгляд придавали всей его фигуре нечто такое, что во все времена считалось принадлежностью оратора»⁵⁸³. «Наруж­ности он был... благообразной и довольно приятной. Неболь­шого роста, но с большими выразительными глазами и светло­рыжеватой шевелюрой»⁵⁸⁴.

В священный сан Нестория посвятили монахом. Назначен­ный катехизатором, он скоро прославился проповеднической ревностью и даром слова, благодаря которому о нем узнали в столице. Правда, по словам его современника Маркелла, «он имел достаточно красноречия, но мало рассудительности»⁵⁸⁵. По своему характеру это был человек, склонный к решительным действиям, не всегда сообразуясь с реальной оценкой своих сил. Учителем Нестория в богословии был епископ Мопсуестийский Феодор. «Феодор, как профессор школы, хорошо знавший своего ученика Нестория, по случаю вызова Нестория в Кон­стантинополь напутствовал его и призывал быть умеренным и сдержанным»⁵⁸⁶, но наставление это, как оказалось впослед­ствии, не было воспринято.

В слове, произнесенном Несторием 10 апреля 428 г., при своем поставлении в архиепископы столицы, он, обращаясь к императору Феодосию, притязательно заявлял: «Царь!., дай мне землю, очищенную от ересей, – и я за то дам тебе небо; помоги мне истребить еретиков, и я помогу тебе истребить персов»⁵⁸⁷. Комментируя столь самоуверенное высказывание, Сократ резонно заметил: «Хотя некоторые простые люди, питав­шие ненависть к еретикам, приняли произнесенные им слова с удовольствием, но от людей, умевших по словам заключать о качествах души, не укрылись... ни его легкомыслие, ни вспыльчивость, ни тщеславие; ...не отведав еще, как говорит­ся, и городской воды, уже объявил себя жестоким гонителем»⁵⁸⁸. И уже в первые дни своего пребывания на столичной кафедре Несторий настоял на принятии императором крутых мер по отношению к македонянам, новацианам, евномианам, монтанистам и четыренадесятникам. Он распорядился закрыть единственную арианскую церковь в Константинополе, нахо­дившуюся, впрочем, за городской стеной. Прихожане пыта­лись силой защитить ее, но были изгнаны из нее вооруженной рукой и в отчаянии подожгли свой храм – пожар перекинулся на соседние строения, и выгорел целый квартал. После этого инцидента злые и острые языки прозвали Нестория «поджигате­лем». А преподобный Иоанн Кассиан по поводу такой ревности Нестория впоследствии, когда ему пришлось заняться опровер­жением его заблуждений, саркастически заметил: «Несторий... заблаговременно принял меры, чтобы не существовало на све­те других ересей, кроме его собственной»⁵⁸⁹.

Но «поджигателем» в фигуральном значении слова он стал, когда его синкел Анастасий, которого он привез с собой из Анти­охии, в одной из проповедей, к изумлению и ужасу своих слуша­телей, высказался против именования Девы Марии Богородицей (Феотокос), прибегнув к аргументу, с одной стороны, тривиаль­ному и очевидному: не могло тварное создание родить превечно сущего Бога, – а отчасти рискованному и сомнительному, состо­явшему в разделении Сына Человеческого, родившегося в Виф­лееме, и Сына Божия на два различных субъекта, не говоря уже о том, что этот бесшабашный выпад задел и ранил религиозные чувства благочестивых христиан, давно уже молившихся Деве Марии под именем Богородицы. Обеспокоенный народ ожи­дал реакции со стороны самого Нестория. И эта реакция, кото­рая не замедлила последовать, усугубила озабоченность встре­воженной паствы.

В разгоревшейся полемике церковную традицию именовать Деву Марию Богородицей с особой ревностью и богословской убедительностью отстаивал святой Прокл, один из ближай­ших учеников Иоанна Златоуста. Поставленный на Кизическую кафедру, он не выехал в Кизик, и туда был направлен другой епископ – Далмаций, а Прокл, имея епископский сан, испол­нял в столице пресвитерские обязанности. В одной из своих праздничных проповедей он с особым акцентом назвал Пречи­стую Деву Богородицей и затем, разъясняя уместность такого ее именования, сказал: «Родившийся от жены не есть только Бог и не есть только человек: этот родившийся соделал жену, древнюю дверь греха, дверию спасения... Мы веруем, что Хри­стос не чрез постепенное восхождение к Божественному есте­ству сделался Богом, но, будучи Бог, по Своему милосердию сделался человеком. Не говорим: человек сделался Богом: но исповедуем, что Бог воплотился»⁵⁹⁰.

В споре между Анастасием и Проклом Несторий стал на сто­рону своего синкела и объявил, что самым приемлемым имено­ванием Пречистой Девы должно быть Христородица: называть Ее Богородицей абсурдно, потому что Она Сама, как и весь человече­ский род, сотворена Богом и потому не может быть Ему Матерью, а имя Христос объемлет и Божественную и человеческую приро­ду Спасителя. Сказано это было в канун Рождества Христова – 24 декабря 428 г. В этом своем выступлении Несторий обрушился с обвинениями и угрозами на тех константинопольских клири­ков, которые, как он считал, по своему богословскому невежеству, сеют смуту в церковном народе, а его единомышленник епископ Маркианопольский Дорофей довел возникшее в церковной сре­де напряжение до крайней остроты, провозгласив анафему тем, кто именует Святую Деву Богородицей. Но именно так называл Ее в своих творениях святой Григорий Богослов, и конечно, не он один из прежних отцов, такое ее именование можно найти в сочинениях Оригена и Евсевия Памфила. Противник Нестория Евсевий, в ту пору еще мирянин и схоласт, то есть юрист, а позже епископ Дорилейский, обвинил его в том, что, будучи земляком Павла Самосатского, он повторяет его учение. Такая оценка не была адекватной. Павел отрицал Божество Иисуса Христа и вме­сте с тем учение о Божественной Троице, впав в монархианскую ересь. Расхождение Нестория с его оппонентами не затрагива­ло тринитарный догмат, а относилось к христологической теме, иными словами, к вопросу об образе соединения Божественной и человеческой природы в Иисусе Христе. Несторий не сомневался в бытии и полноте Божества Сына Божия – и поэтому не разде­лял заблуждений ни Павла Самосатского, ни Ария, но он иначе, чем его богословские противники, отвечал на ключевой христологический вопрос – о Боговоплощении.

Вполне оригинальным богословом Несторий не был. Он лишь в заостренном и провоцирующем виде высказывал христологические идеи, которые были выработаны в лоне Антио­хийской богословской школы. Своими учителями он считал не только Феодора Мопсуестийского, но и Диодора Тарсийского, одного из соратников Василия Великого в эпоху противостоя­ния арианской ереси. А из числа современников Нестория дол­го поддерживали не только Ива Эдесский, но и не разделявшие крайностей его богословия Иоанн Антиохийский и блаженный Феодорит Кирский, в ту пору самый авторитетный из богосло­вов Востока. Диодор Тарсийский, по характеристике прото­иерея Георгия Флоровского, «не только подчеркивал “совер­шенство» (т.е. полноту) человечества во Христе, – он резко различал и обособлял во Христе Сына Божия и Сына Давидова, в котором Сын Божий обитал, как в храме... Поэтому он считал невозможным говорить о “двух рождениях» Слова. “Бог Слово не претерпел двух рождений, одно прежде веков, а другое напо­следок, но от Отца Он родился по естеству, а Того, кто рожден от Марии, Он уготовал Себе в храм»... Бог Слово не рождал­ся от Марии, – от Марии родился только человек, подобный нам... Диодор отрицает, будто вводит “двоицу Сынов», – Сын Божий один, а воспринятая им плоть “или человек» есть Его храм и обитель»⁵⁹¹.

Следующий шаг в опасном направлении сделан был прямым учителем Нестория Феодором Мопсуестийским, который «со свой­ственной ему рассудочной прямотой» соединение рожденного от Марии «совершенного человека» и Бога Слова «определял... как вселение Слова, как связь или соотношение. Ему кажется, что нельзя понимать буквально: «Слово плоть бысть» – это было бы «отчуждением от Его естества и низведением Его к низшим существам». «Стал», по мнению Феодора, может означать толь­ко «казался» – «поскольку казалось или являлось, Слово соделалось плотью»⁵⁹². Рожденный от Марии в его интерпретации имел не только иную, чем Бог Слово, природу, но и свою особую ипо­стась. Христос, считал он, «подобно всем людям, возрастал, – возрастал и телом и душою. Возрастал и в познании, и в пра­ведности. ... Он боролся, преодолевая страсти и даже похоти. И в этом Ему содействовал Дух «Своими нравственными влия­ниями»... Феодор предполагал, что Божество отделилось от Хри­ста во время смерти, «так как оно не могло испытывать смерти. Совершенно ясно, – резюмирует патролог, – что Феодор рез­ко различает «двух субъектов»⁵⁹³. Представляя образ соединения Сына Божия и Сына Давидова, Феодор прибегал к образу брач­ного союза мужа и жены.

Христологические формулы антиохийского богословия, зао­стренные в сторону подчеркивания полноты человеческой приро­ды во Христе, явились реакцией на учение Аполлинария, отвер­гавшего присутствие во Христе человеческого ума., или духа, и тем самым впадавшего в давно отвергнутый Церковью гностический докетизм. Антиохийцы дорожили идеей полноты человечества во Христе, Его единосущия человеческому роду, справедливо при­давая этому обстоятельству сотериологическое значение, но при этом рисковали перегнуть палку в противоположную сторону, пре­вращая в призрак единство Лица во Христе и прямо отвергая Его ипостасное единство. Патрологи находят разные причины подоб­ного уклонения, в частности семитический склад мысли привер­женцев этой богословской традиции и в связи с этим склонность к впадению в то, что было в свое время названо иудеохристианством, – идиосинкразия к мысли о каком бы то ни было сближе­нии абсолютно трансцендентного Божества с тварным человеком, а с другой стороны, – и похоже, это более солидный диагноз, – приверженность Антиохийской богословской школы, в отличие от Александрийской, использовавшей философский аппарат пла­тонизма и неоплатонизма, аристотелевской философии с ее тен­денцией к логической однозначности терминов, с ее отрицанием онтологической реальности материи без формы, из чего вытекает идея о призрачности не ипостасированной сущности, –для хри­стианского богословия из этого постулата выводилась неприем­лемость представления полноты человечества во Христе без Его собственной человеческой ипостаси, которая входит в соединение с ипостасью Слова, и хотя антиохийцы готовы были обозначать такое единение единством Лица, но у их оппонентов все равно возникало подозрение, что речь идет о двух Сынах: Сыне Божием и Сыне Человеческом как о разных субъектах.

Феодор Мопсуестийский изложил свои мысли в системати­зированном виде в книге «О воплощении». Несторий, не будучи самостоятельным богословом, тем более систематиком, высту­пил как популяризатор этих идей, причем, ради вящего эффекта, он не удерживался от рискованных, соблазнительных формули­ровок. Не способный реально оценить ситуации и перспекти­вы разрешения разгоревшихся споров, отличаясь избыточной самоуверенностью, Несторий, когда к нему пришла депутация его оппонентов для того, чтобы продолжить дискуссию и услы­шать его контраргументы на свои недоумения, не захотел с нею вести разговор, а вместо этого распорядился заточить оппонен­тов за неповиновение своему епископу в тюрьму где их подверг­ли бичеванию.

Жалобы и возмущение константинопольских противни­ков Нестория, в том числе и пострадавших от него, дошли до Александрии, и предстоятель Александрийской церкви свя­той Кирилл решил вмешаться в развитие событий, потрясших церковную жизнь столицы. Он обратился к Несторию с посла­нием, в котором пока еще в деликатной форме, не обвиняя прямо своего адресата, выразил свою озабоченность тем, что «некоторые дошли до того, что не хотят исповедовать Христа Богом, а исповедуют Его органом или орудием Бога и челове­ком богоносным, и еще что-то нелепее этого»⁵⁹⁴. Не вынося кате­горического суждения о причастности к обозначенной им ере­си самого Нестория, святитель дает ему ясно понять, что дело принимает нешуточный оборот, что наступает время исповеднического стояния за истину: «Да не усумнится твое благоче­стие, что мы за веру во Христа готовы терпеть все, подвергнуть­ся узам и самой смерти»⁵⁹⁵. В ответном послании Несторий не захотел обсуждать вызвавшие споры и взаимные обвинения сторон богословские темы по существу, ограничившись уко­ром Кириллу в недостатке любви: «С нашей стороны, несмо­тря на то что от твоего благочестия, надобно сказать ласко­вее, многое сделано не по братской любви, – надобно было написать приветственное письмо в духе терпения и любви»⁵⁹⁶. Несторий отвергал право Александрийского архиепископа вме­шиваться в дела, относящиеся к Константинопольской церкви. Живое участие Кирилла в споре, который разгорелся в столице империи, очевидно, напомнило ему о противостоянии, кото­рое имело место тремя десятилетиями раньше, когда против святого Иоанна Златоуста, как и Несторий, выходца из Антио­хии, выступил предстоятель Александрийской церкви тех лет, родной дядя Кирилла Феофил: свой спор с Кириллом Несторий с этих пор осмысливал в параллель с противостоянием Иоанна и Феофила, и в таком восприятии происходящего с ним солидар­ны были и другие епископы Востока, едва ли не большинство из них, в том числе и те, кто не разделял очевидных заблужде­ний Нестория; но это была ложная параллель, которая заводила Нестория в тупик: в споре между святителем Иоанном и Феофилом богословские темы не были затронуты всерьез, а на этот раз речь шла о самом существе веры.

В начале 430 г. Кирилл обратился к Несторию со вторым посланием, в котором изложил свою веру, свою христологию, которую он, не без оснований, отождествлял с верой Церкви, с ее Священным Преданием: «Бог Слово воплотился и вочеловечился... Слово, соединив с собою, в единстве лица тело, оду­шевленное разумною душою, неизреченно и непостижимо для нашего ума., стало человеком, сделалось сыном человеческим, не волею одною и благоизволением, не восприятием только лица... естества, истинно соединенные между собою, хотя различны, но в соединении обоих сих естеств есть один Христос и Сын. Это мы представляем не так, что в сем соединении уничтожи­лось различие естеств, но божество и человечество, при неиз­реченном и неизъяснимом соединении, пребыли совершенны­ми, являя нам единого Господа Иисуса Христа и Сына. ... Так как Он ради нас и ради нашего спасения родился от жены, сое­динив с собою, в свою ипостась, естество человеческое, то поэ­тому и говорится, что Он родился плотию. Это не так, что пре­жде родился от святыя Девы простой человек, а после сошло на Него Слово; но Оно, соединившись с плотию в самой утро­бе, родилось по плоти, усвоив себе плоть, с которою родилось. Таковым же мы Его исповедуем и в страдании и в воскресении: не говорим, что Слово Бога по своему естеству подверглось уда­рам, язвам гвоздиным и прочим ранам, потому что божествен­ное естество, как бестелесное, не причастно страданию. Но так как всем этим страданиям подверглось Его тело, которое есть Его собственное, то мы и говорим, что Слово страдало за нас... Таково учение правой веры, повсюду исповедуемой. Так мыс­лили святые отцы, как находим в их писаниях. Они дерзновен­но говорили, что Святая Дева есть Богородица, не потому, что естество Слова или Божество Его началось по бытию от Святой Девы, но потому, что от Нее родилось святое тело, имеющее раз­умную душу; таким образом Слово, соединившись с ним ипостасно, родилось по плоти»⁵⁹⁷.

В ответном послании архиепископу Кириллу, написанном в высокомерном и менторском тоне, Несторий – в слегка завуа­лированной, но прозрачной форме обвиняет – адресата в привер­женности патрипассианской ереси: «Выслушай же и наше, брат­ское по духу, благочестия вразумление... Я хочу сказать, что ты, читая в каком-нибудь списке предание святых мужей, не сознал своего недоразумения, заслуживающего извинения, подумав, что они подверженным страданию назвали вечно пребывающее со Отцем Слово. Вникни... с большим вниманием в сказанные сло­ва, и увидишь, что божественный лик отцев не называл единосущее божество страдавшим, соприсносущного Отцу рожденным во времени, восставившего разрушенный храм воскресшим»⁵⁹⁸.

По поводу этого обвинения святой Кирилл в своем посла­нии к константинопольскому клиру писал: «Само Слово стра­дало, когда страдало тело Его, так же как говорим о человеке, что страдает душа его, когда страдает только ее тело, потому что она, по своему естеству, не подвержена страданиям»⁵⁹⁹. Для наглядного представления своих христологических воззрений он часто прибегал к сравнению образа соединения Божества и человечества во Христе с соединением души и тела в челове­ке. И вслед затем святитель указывает на самую суть заблужде­ний своих противников, и среди них, конечно, самого Нестория: «Скрытая мысль их – допустить двух Христов и двух Сынов, из которых один есть только человек, а другой есть только Бог, и допускать соединение только лиц»⁶⁰⁰. Правда, прямым обра­зом Несторий отвергал подозрение в том, что он учит о двух разных сынах. Со своей стороны он, как, впрочем, это дела­ли и более рассудительные носители традиций Антиохийской богословской школы Иоанн Антиохийский и Феодорит Киррский, в своем послании Кириллу без оснований обвинял его в приверженности аполлинарианской ереси: «Тело Христа есть храм Божества Его, храм, соединенный с Божеством каким-то высоким, Божественным союзом, в котором Божественное есте­ство усвоило себе то, что свойственно телесному. Но с словом: усвоение, приписывать Ему качества тела, с ним соединенно­го, каковы – рождение, страдание, смерть, – есть, возлюблен­ный брат, неправильная мысль, какую может принять только или ум еллинов, или ум, зараженный учением сумасбродного Аполлинария, Ария или других каких-либо еретиков, еще далее их заблудившихся»⁶⁰¹.

Несторий не услышал и не понял Кирилла, и тот ринул­ся в бой за святое дело – отстоять Предание Отцов, защитить изначальную веру Церкви. Это был сильный и закаленный борец, готовый идти до конца, не страшась возможных испыта­ний, и в то же время не стеснявшийся прибегать ко всем сред­ствам, которые ему представлялись потребными в этой борьбе, в том числе и к небезукоризненным. Для Кирилла, помимо свя­щенного долга отстоять учение Церкви, немаловажное значе­ние имело, очевидно, восходящее к его дяде Феофилу и даже еще к предшественникам Феофила Петру и Тимофею Александрий­ским соперничество Александрийской кафедры с Константино­польской, а ранее с Антиохийской, за первенство в грекоязыч­ной части империи, тем более что столичную кафедру на этот раз, как и в случае с Иоанном Златоустом, к которому Кирилл испытывал стойкую неприязнь, опять занимал антиохиец. Пле­мянник своего предшественника Феофила, Кирилл был «воспи­тан и образован под непосредственным надзором своего дяди. Основные черты нравственного характера дяди заметно выдава­лись и в характере племянника: та же пылкая, порывистая рев­ность о чистоте и славе веры... та же горячая жажда публичной деятельности и борьбы. Сильный умом и мужественный духом, Кирилл управлял живоподвижной, волнуемой пылкими страстя­ми своей паствой твердой, властной рукой, внушая к себе уваже­ние, смешанное со страхом»⁶⁰².

А. В. Карташев, опираясь на древние источники, вырази­тельно описал его внешность: «Житийное предание доволь­но подробно рисует нам портрет этого выдающегося из отцов и борцов. Кирилл был малого роста, но с очень ярким красоч­ным лицом, на котором выдавались могучие, по всему лбу рас­кинутые брови; прямой тонкий нос, продолговатые, узкие ску­лы, широкие властные уста, большая длинная борода и редкие, курчавые, светлые, с легкой сединой волосы. Общее впечатле­ние энергии и важности»⁶⁰³.

Святитель писал и рассылал письма константинопольским клирикам, выступившим против своего епископа, одобряя и под­держивая их в этом их противостоянии, а также папе Римскому Целестину в стремлении поднять против Нестория и самого папу, и вместе с ним весь западный епископат. Через доверенных лиц он вступил в переписку с членами императорского дома по пово­ду своего спора с Несторием, и ему удалось убедить в своей пра­воте сестру Феодосия святую Пульхерию, которая, впрочем, и до того, как к ней обратился с посланием Кирилл, была озабочена и возмущена проповедями Нестория и Анастасия. Не брезговал он и такими способами достижения своей цели – низложения Нестория, которую он отождествлял с делом всей Церкви, – как привлечение на свою сторону правительственных чиновников и столичных клириков щедрыми подарками, которые на язы­ке эпохи принято было называть евлогиями – благословения­ми. Некоторые из клириков Александрии сетовали потом, что церковная казна оказалась опустошена этими расточительны­ми евлогиями.

С посланиями к Целестину обращался тогда не только Кирилл, но и Несторий. Они оба стремились привлечь папу на свою сто­рону. При этом, возможно, для его последующей реакции не оста­лось без последствий и то обстоятельство, что Несторий безза­ботно называл Целестина своим собратом, а более искушенный Кирилл – «святейшим отцом». Благодаря этой переписке возоб­новились добрые отношения между Римским и Александрийским престолами, царившие в пору самоотверженной борьбы свято­го Афанасия за Никейский символ, – хотя каноническое обще­ние между церквами, разорванные при папе Иннокентии из-за гонений, которым подвергся по проискам Феофила святой Иоанн Златоуст, возобновилось раньше, когда Кирилл внес в алексан­дрийский диптих имя святителя Иоанна, но до начала солидар­ных действий против Нестория эти отношения оставались про­хладными.

Будучи простецом в богословии, папа Целестин распорядил­ся перевести поступившие к нему послания и иные документы на латинский язык и отправил их в Массилию (Марсель) на экс­пертизу преподобному Иоанну Кассиану – ученику святого Зла­тоуста. И тот вынес заключение в пользу христологии Кирилла, изложенное им в «Семи книгах о воплощении Христа» – обсто­ятельство, говорящее не в пользу авторов, которые на том осно­вании, что Иоанн Златоуст принадлежал антиохийской богослов­ской традиции и в его творениях не встречается именования Пречистой Девы Богородицей, пытаются сблизить его христологические воззрения с учением Нестория. В августе 430 г. папа созвал в Риме собор италийских епископов, и тот на основании заключения, сделанного искушенным марсельским богословом, осудил христологическую ересь Нестория.

Целестин обратился к Несторию с посланием, в котором прямо, без обиняков, обвинил его в ереси. Тон этого послания характерным образом отличался от того, в котором ранее вели свой спор Кирилл и Несторий, пытавшиеся донести друг другу свои аргументы, чтобы переубедить оппонента, исходя из пред­посылки, что тот, хотя и заблуждаясь, искренне отождествляет свою богословскую позицию с учением Церкви. Для Целестина же Несторий – заведомый и сознательный еретик, злонамерен­но противопоставляющий свою ересь Священному Преданию, которое ему, конечно, известно, но которое он отвергает. Скры­вая, однако, свое вероотступничество, он действует как изворот­ливый преступник, стремящийся избежать заслуженной кары – в богословский спор с ним по существу затронутых вопросов Целестин не вступает: «Когда мы в твоих сочинениях идем следом за тобой, настигаем тебя, схватываем тебя, ты стараешься увер­нуться от нас каким-то многословием, темнотой его прикрывая ясность истины; и потом снова утверждая то, что было отрицае­мо... В посланиях же своих ты не столько изъяснил нашу веру, сколько выказал себя самого, желая дать иное учение о Боге Сло­ве, а не то, какое содержит вселенская вера... Кто мог предполо­жить, что под одеждой овцы скрывается хищный волк?»⁶⁰⁴. Одну из причин впадения своего адресата в ересь Целестин усматри­вает в том, что он занялся исследованием вопросов, превышаю­щих возможности человеческого разума: «Откуда пришло тебе желание направить свои речи на такие вопросы, решение кото­рых по началам разума есть нечестие? Зачем епископу пропове­довать народу такое, чем ослабляется в нем благоговение к рож­дению Девы? Нечестивыми словами о Боге не должно возмущать чистоту древней веры»⁶⁰⁵.

За этими жесткими укоризнами стоит пастырская забота святителя о чистоте веры народа Божия. Его слова продиктова­ны здоровым богословским апофатизмом – разумным скепси­сом к способности рационального постижения богооткровен­ных истин, но при ином, и не благожелательном отношении к его суждениям, изложенным в этом послании, Целестина лег­ко обвинить в обскурантизме. Святой Кирилл выразил подобную мысль в послании к монахам своего диоцеза несравненно более тонко: он писал тогда, что в вопросе о способе соединения Боже­ства и человечестве во Христе «и самые тонкие и проницатель­ные умы едва только могут провидеть некое слабое мерцание све­та, а для умов простых и мало изощренных в понимании истины веры все представляется темным»⁶⁰⁶. В послании Целестина содер­жится и прямая угроза: «Мы готовим прижигание и железо; не надобно больше употреблять пластыря для тех больных членов, которые следует только отсечь»⁶⁰⁷. Папа, правда, давал Несторию десятидневный срок для публичного объявления о своем пока­янии, в противном случае угрожая ему низложением. Своему собрату Кириллу Целестин поручил выступить с обвинениями Нестория на церковном суде в качестве его местоблюстителя, если тот не отступится от своей ереси.

Исполняя поручение папы, Кирилл созвал в Александрии собор, на котором были одобрены составленные им «Главы (кефалаиа)», содержащие изложение православной христологии с присовокуплением анафем тем, кто не принимает ее: «1. Кто не исповедует Еммануила истинным Богом и посему Святую Деву Богородицею, так как она по плоти родила Слово, сущее от Бога, ставшее плотию: да будет анафема... 5. Кто дерзает назы­вать Христа человеком Богоносным, а не, лучше, Богом истин­ным, как Сына единого (со Отцем) по естеству, так как Слово ста­ло плотию и приблизилось к нам, восприяв нашу плоть и кровь (Евр.2:14): анафема... 12. Кто не исповедует Бога Слова постра­давшим плотию, распятым плотию, принявшим смерть плотию и наконец ставшим первородным из мертвых, так как Он есть жизнь и животворящ, как Бог: анафема»⁶⁰⁸. Главы с 12 анафематизмами предназначались для того, чтобы их принял и подписал Несторий, в противном случае он, по мысли отцов Александрий­ского собора, подлежал низложению. Эти анафематизмы вместе с посланиями Целестина были доведены до сведения не только Нестория, но также Иоанна Антиохийского, Ювеналия Иеруса­лимского, Акакия Верийского.

Со стороны Иоанна Антиохийского и его единомышлен­ников анафематизмы вызвали резкое неприятие. 3-й анафематизм («Кто во едином Христе, после соединения (естеств), раз­деляет лица, соединяя их только союзом достоинства, то есть по воле или в силе, а не, лучше, союзом, состоящим в единении естеств: анафема»)⁶⁰⁹ давал повод подозревать Кирилла в том, что его выражение «единение естеств» подразумевает их смешение, или поглощение человеческой природы Божественной, иными словами, интерпретировалось так, как впоследствии понимали Кирилла монофизиты, – в ту пору подобные мысли противни­ками не вполне корректно обозначались как аполлинарианская ересь. Правда, существует предположение, что, будучи по про­исхождению, возможно, коптом, Кирилл не влагал в слова «ката физис» (по природе) аутентично греческое значение, потому что на коптском языке калька этого выражения имеет скорее зна­чение «действительное», «истинное», а не «по природе», вроде как по-русски можно выразиться «натурально», «естественно», не имея в виду собственно натуру, природу, или естество, но эта аргументация от филологии имеет, конечно, лишь весьма отно­сительное значение и основана на проблематичных допущениях.

Став известными «восточным», которых называли так пото­му, что их кафедры находились в пределах Сирийского, или, по-другому, Восточного диоцеза со столицей в Антиохии, они вызвали в их среде взрыв негодования. Иоанн поручил проана­лизировать «Главы» епископам Феодориту Кирскому и Андрею Самосатскому. И оба они сделали о них негативное заключе­ние. В основном с такой оценкой согласился и Иоанн. Дело было, конечно, не в том только, что епископы, сложившиеся как богословы в лоне антиохийской традиции, не хотели выдавать на расправу одного из своих же антиохийцев, но главным обра­зом в том, что некоторые из формулировок святителя Кирилла представлялись им действительно неприемлемыми. Феодорит и Андрей Самосатский обвинили Кирилла в аполлинарианстве. Это было неосновательное обвинение, но повод к нему он давал тем, в частности, что вновь и вновь повторял христологическую формулу, действительно принадлежащую Аполлинарию, но последователями этого ересиарха включенную подложно в одно из творений святого Афанасия, и Кирилл, конечно, принимал ее за афанасиевскую – «миа физис тоу Феоу Логоу сесаркомени» (единая природа Бога Слова воплощенная). В эту формулу Кирилл влагал православный смысл, чуждый отрицания полно­ты человечества во Христе, но терминологически это было весь­ма уязвимое выражение, не говоря уже о его происхождении из нечистого источника.

Дело в том, что святой Кирилл, как и его противники анти­охийцы, не проводил резкой грани между понятиями «физис» (природа) и «ипостась». И в этом они шли вслед за Афанасием Великим, который по той же терминологической причине избе­гал говорить о Трех Божественных Ипостасях, потому что подоб­ное выражение ему представлялось близким к выражению «три природы», «три сущности». Употребление Василием Великим термина «ипостась» в значении, идентичном с «лицом», приме­нительно к триадологии сняло недоразумения, устранило подо­зрение в том, что омусиане, «единосущники» впадают в савеллианскую ересь. До Халкидонского Собора, пока терминология Василия Великого не была перенесена в область христологии, богословы Антиохийской школы подозревали Кирилла, употре­блявшего по отношению к Богочеловеку Иисусу Христу выра­жение «миа физис» (одна природа) в криптоаполлинарианстве, а сами в свою очередь употребляли не только правомерный термин «две природы», но также и «две ипостаси», хотя, разу­меется, не говорили при этом о двух Лицах – подобным обра­зом не выражался даже Несторий. И все же расхождение меж­ду Кириллом и «восточными», или антиохийцами, прежде всего с самим Несторием, не сводилось к терминологической неувяз­ке, оно затрагивало и их богословское видение, а в известном смысле, и саму веру.

В. В. Болотов, резюмируя суть споров Кирилла с «восточны­ми» богословами, писал: «Если Нестория нужно укорять за то, что он слишком конкретно понимал человечество во Христе, пре­вращая его в отдельного человека, то в системе Кирилла чело­вечество представлялось слишком отвлеченным, почти только свойством Богочеловека, а не Его природою, жизненною, реаль­ною. Зато Кирилл спасал великую истину – личного единства Богочеловека»⁶¹⁰. Святой Кирилл был несомненно прав, когда отвер­гал идею Нестория и Феодора Мопсуестийского о нравственном совершенствовании Христа, о Его борьбе с искушениями, но с его христологической концепцией трудно совместить представле­ние о реальном младенчестве Христа, о Его умственном разви­тии, и в его рассуждениях на эту тему появляется неизбежный оттенок докетизма – всеведущий Господь по икономии в мла­денчестве представлялся людям Младенцем, обладая в действи­тельности как Бог полнотою ведения.

Поддержка, оказанная восточными епископами Несторию, не была безусловной. Наиболее умеренные и благоразумные среди них страшились разрыва с Александрией и Римом, ужасались пер­спективе церковного разделения и потому советовали Констан­тинопольскому архиепископу проявить миролюбие, сделать шаг навстречу своим оппонентам. Так, Иоанн Антиохийский писал ему, предлагая согласиться с именованием Приснодевы Бого­родицей: «В учении о спасении нас Христом... всего лучше упо­треблять слово, соответствующее Ему, употребляемое многими отцами, соответствующее истине спасительного рождения Его от Девы. Твое благочестие не должно отвергать этого, как тако­го, в чем нет опасности. ... Ибо если твой ум мыслит так же, как отцы и учители Церкви... то для чего же тяготиться открыто ска­зать благочестивую мысль словом, соответствующим этой мыс­ли, и притом в такое время, когда началось такое беспокойство от твоих толкований веры? Без сомнения, тебе известно, боголюбивейший, что везде, и в далеких от нас и в близких к нам местах все пришло в движение, везде слышен говор об одном и том же: какая-то сильная буря вдруг застигла церкви: везде верующие со дня на день отделяются одни от других вследствие этого тол­ка. ... Так как... ты не самый смысл благочестивого верования устраняешь, а не одобряешь только выражение его: то если бы кто из знаменитых учителей Церкви предложил тебе употре­бить и это слово, т.е. Святую Деву назвать Богородицею, то ты, без сомнения, не отказался бы от этого... Тех, которые употре­бляли его, было много, и притом знаменитых; а не употребляв­шие не осуждали употреблявших... Прошу боголюбивую твою душу принять без спора этот совет... Предлагаю его не я один, но и все епископы, которые, как я говорил, были при мне... Все они... просят тебя, владыко, чтобы ты показал покорность, вник­нув в содержание тех писем (имеются в виду послания Целести­на и Кирилла. – В.Ц.), которых сила грознее бури: она не воз­мутит, не встревожит, если будем уступчивы, но низринет, если станем противиться ей»⁶¹¹.

В ответном послании Несторий высказывается против име­нования Девы Марии Божией Материю, считая его аполлинарианским; соглашаясь с неприемлемостью именования Ее «матерью человека», как благоприятного для ереси Павла Самосатского, он вновь предлагает как лучший вариант имя Христородицы, кото­рым объемлются обе природы рожденного Ею Сына. В новом послании Несторию Иоанн писал, что этого слова нет нигде ни в Священном Писании, ни у отцов, и по-прежнему настаивал на том, чтобы Несторий принял именование Приснодевы Богороди­цей. Он надеялся, что в конце концов ему удастся убедить Несто­рия пойти на уступку своим оппонентам.

Но 6 декабря 430 г. в Константинополь прибыли из Египта посланники святого Кирилла епископы: Фепемпт, Даниил, Потамон и Комар – с посланиями пап: Целестина, в котором содер­жалось требование покаяться в 10-дневный срок, и Кирилла с его анафематизмами. Несторий знал о содержании доставленных ему посланий. На следующий день после приезда посланников было воскресенье и Несторий совершал богослужение в храме Святой Софии. Гости вручили ему привезенные ими документы прямо в храме, и Несторий назначил им встречу в понедельник в сво­ей резиденции, но когда они пришли в архиерейский дом, он не захотел их принять. Столь же неудачной оказалась и попытка гостей встретиться с ним на следующий день, во вторник. Тогда посланцы Кирилла стали навещать известных им противников Нестория в константинопольском клире, в особенности из чис­ла игуменов и архимандритов.

В следующую субботу Несторий решил открыто, в храме перед народом принять брошенный ему вызов. Он «взошел на кафедру и... начал говорить о любви, долженствующей быть между чада­ми одной и той же веры... “Зачем же, – воскликнул он вслед за тем, – я, который люблю только мир, застигнут неумоли­мым врагом в самом святилище моего соборного храма?” Он не назвал этого врага по имени, но достаточно обозначил его име­нем «Египтянина»... «Египтянин бросает мне вызов даже среди моих пресвитеров, перед лицом самого моего стада. Он всюду рас­пространяет клеветы, сеет раздор и нападает на меня с золотыми стрелами». Этим Несторий обвинил его в раздаче денег для подку­па его клира. «Согласие и благосостояние нашей Церкви уязвляет его; цветущий вид ее вызывает у него яростные крики злобы; он ненавистен ему, потому что ему нужны смуты и разделения для утверждения и распространения своего господства. Египтянин, не вечный ли он враг Константинополя и Антиохии?». И оратор напоминал своим слушателям о вражде александрийских еписко­пов против Мелетия и Флавиана, против самого Иоанна Златоуста, вызванного также из Антиохийской церкви и бывшего одним из его предшественников в имперском городе... «Меня преследуют, – продолжал он, – из-за одного только слова Феотокос – Богоро­дица. Ну что ж, я готов, пожалуй, подарить и это слово из любви к миру... Есть, однако, одно слово, которое могло бы мгновен­но прекратить всякие недоразумения, – и я предлагаю принять его; это слово – Матерь Христа, Христородица; оно послужило бы лекарством от всех наших несогласий». «О, – вскричал он, оканчивая свою речь, – пусть Египтянин придет сюда сам. Я не боюсь его; пусть он вступит в состязание со мною в присутствии императора и императриц, и я сумею обратить в ничто его дер­зость. Это болезнь египтян – всюду вносить смуту»⁶¹². Делая фор­мальную уступку, Несторий с тем большей рьяностью обнаружил свою враждебность и свой не по возрасту, в ту пору уже солид­ному, юношеский задор.

На следующий день, в воскресенье, он снова говорил с кафе­дры, и на этот раз, образумившись, с большим смирением, отчет­ливо и определенно соглашаясь с именованием Приснодевы Марии Богородицей: «Я признаю и исповедую, что Св. Дева Мария воистину есть Матерь Бога и Матерь Человека. Она Матерь Бога, потому что храм Божий, который есть Сын Ее Иисус, был соеди­нен с Божеством. Значит, и по моему мнению, можно законно усвоять ей имя Богородицы»⁶¹³.

Казалось бы, вопрос был улажен, разномыслие преодолено и в Церкви, потрясенной христологическим спором, должен был воцариться мир, но исполненный духа противления, Несторий тотчас после примирительных заявлений принялся за составле­ние ответа на «главы» святого Кирилла – это были уже его «анафематизмы», из которых с очевидностью вытекало, что его бого­словские взгляды в действительности остались прежними, а его уступка носила исключительно формальный характер и своди­лась только к имени, которому он однако отказывался придавать всю полноту смысла, из него вытекающего.

Уже самое начало этих «анафематизмов» вполне красноречи­во: «1. Кто говорит, что Еммануил есть истинный Бог, а не с нами Бог, то есть, что Он обитал в подобном нашему естестве, так что соединился с нашим естеством, воспринятым от Девы Марии, кто будет называть ее также Материю Бога Слова, а не Еммануила, и будет говорить, что само Слово Божие превратилось в плоть, которую Оно восприняло для обнаружения своего боже­ства, чтобы по виду стать как человек (Флп.2:7): – анафема»⁶¹⁴. И здесь, и в иных анафематизмах Несторий, представляя отвер­гаемые им утверждения, недобросовестно смешивает действи­тельные мысли святого Кирилла с их еретическим заострением и искажением, которое они претерпели впоследствии в интер­претациях монофизитов, в особенности крайних из них, вроде Евтихия. Правда, в 5 пункте – «Кто дерзает говорить, что после восприятия человека Сын Божий есть един по существу тогда как Он Еммануил: анафема»⁶¹⁵ – содержится корректное изложение учения Кирилла, а комментарии к этому месту, помещенные в издании соборных Деяний («Здесь умышленное извращение православных понятий. Церковь не говорит об одном естестве или существе во Христе, состоящем из двух естеств: она призна­ет в нем – два естества в одном лице»)⁶¹⁶ представляются чрез­мерно наивными: учение Церкви представлено комментатором в том его изложении, которое дал Халкидонский Собор. Обви­нять Нестория в том, что он хорошо знал это учение во време­на, предшествовавшие Халкидонскому Собору, и злонамеренно его искажал – это, конечно, слишком сильная и, как кажется, фантастическая идея. В то же время в некоторых анафематизмах учение, противопоставляемое отвергаемым положениям, носит определенно еретический характер – например: «3. Кто признает Христа, который по существу своему есть Еммануил, единым не вследствие союза лиц, и не исповедует Его (состоя­щим) из двух лиц, Бога Слова и воспринятого им человека, соче­танных во едино в Сыне, при чем единение их у нас сохраняет­ся без смешения (естеств): анафема»⁶¹⁷.

Свое сочинение Несторий начал распространять, но напи­санное наспех и в задоре, оно переполнено было ошибочными, даже и с точки зрения антиохийской христологии, положения­ми. Спор возобновился. И в этой ситуации многим, в том числе и самому Несторию, лучшим выходом из сложившейся ситуации представлялся уже созыв Вселенского Собора. Несторий, похоже, не сомневался в его благоприятном для себя исходе. Анафема­тизмы Кирилла отвергались епископами Сирии. Против Несто­рия, правда, были церкви Египта и Запада, зато, в ту пору не без оснований, Несторий считал своим союзником императора Фео­досия. Западного императора Валентиниана, ввиду его малолет­ства, он не принимал всерьез. Своему старшему другу Иоанну Антиохийскому он писал тогда: «На Соборе, который мы наде­емся иметь, ... мы устроим все дело без скандалов и согласно... Скоро, если будет угодно Богу, все будут хвалить наш образ дей­ствий, и он увенчается успехом»⁶¹⁸.

А император Феодосий, недостаточно изощренный в бого­словии, чтобы до конца понять логику христологической полемики, и вынужденный в этом, как и во многих других делах, полагаться на советников (это видно уже по тому, как резко, на прямо противоположную, изменилась впоследствии его позиция по отношению к разным участникам спора), озабочен был, как и в свое время святой Константин, тем только, чтобы в Церк­ви водворился мир, главным же виновником возникшего раз­дора и противостояния он действительно склонен был тогда считать Кирилла Александрийского. Это предубеждение воз­никло у него и ранее, под влиянием той информации, которая приходила к нему из Египта от его префекта Ореста. «Светские историки, – писал А. В. Карташев, – беспощадные к его цер­ковному значению, рисуют Кирилла в очень мрачных красках как самолюбивого деспота и громителя языческого просвеще­ния руками преданной ему варварской черни. Действительно, Кирилл по положению Александрийского епископа играл роль соправителя области вместе с гражданским губернатором Оре­стом. Орест был другом языческого просвещения и администра­тивным миротворцем среди сталкивающихся элементов насе­ления: язычников и иудеев с христианами, греков с коптами. Между тем монахи и чернь, провозглашавшие своим вождем и владыкой св. Кирилла, учиняли бунты, погромы и убийства, как, например, известное убийство ученой философессы Ипа­тии... Орест аттестовал его Константинополю как беспокойно­го администратора»⁶¹⁹.

Еще одной причиной, усугубившей недоверие к нему Фео­досия уже во времена начавшегося спора, была попытка Кирил­ла заручиться поддержкой святой Пульхерии в ситуации, когда он не мог полагаться на самого императора. Как писал А. Тьер­ри, «Кирилл хорошо понимал, что вся эта гордая и высокомер­ная осанка Нестория в отношении к Кириллу держится... на расположении к нему императора и его двора. Чтобы... поколе­бать эту опору... Кирилл отправил к императору мемуары или записку «о вере» – «пери пистеос просфонитикос», в которой, изложив различные неправые мнения о Лице Иисуса Христа... а в том числе и новое учение, проповедуемое Несторием, в фор­ме выдержек из его сочинений, не называя его, однако, по имени, доказывал явную неправоту его... призывая императора содер­жать и охранять святую истину веры отцов, как основание мира и благоденствия государства, в неизменной чистоте и положить конец религиозным смутам, возмущающим Константинополь­скую церковь. Но... в то же время послал другой мемуар о том же предмете «царственным девам», т.е. Пульхерии и ее сестрам, – мемуар, значительно отличающийся от первого и содержанием и формой, полный многочисленных цитат из отеческих творений, сопровождаемых учеными комментариями их. Этот второй мему­ар, видимо, написан был в ином духе, чем первый, и невольно заставлял предполагать в составителе его гораздо большее ува­жение к правоверию и богословскому знанию тех особ, к коим он был адресован. Это различие в характере, содержании и фор­ме мемуаров не ускользнуло от внимания Феодосия, задело его самолюбие и возбудило сильное раздражение»⁶²⁰.

Решив созвать Собор, император в послании, адресованном Кириллу от собственного имени и от имени соправителя Вален­тиниана, высказал ему свои укоризны, обвинив его в попытках поссорить лиц императорской фамилии: «Какая была причина – иное писать к нам и к супруге моей благочестивейшей Августе Евдокии, и иное к сестре моей благочестивейшей Августе Пуль­херии, если ты не думал, что мы находимся в разномыслии, или надеялся произвести разномыслие между нами письмами сво­ими? Если бы такое разномыслие и было на самом деле, то из любопытства узнавать о нем человеку, столько от нас отдален­ному, совершенно предосудительно. А если не было разногла­сия, то желать произвести его свойственнее всякому другому, чем лицу священному. Поистине это могло произойти от одно­го намерения и стремления произвести разделение в делах цер­ковных и царских, как будто нет другого случая к достижению славы.... Церковь и государство находятся в союзе между собою и под влиянием нашим еще более будут соединены Промыслом Спасителя нашего Бога. Но и тебе мы даруем прощение, чтобы не было предлога и ты не мог сказать, будто за дело веры и бла­гочестия ты подвергся порицанию. Мы желаем только, что­бы это дело на священном соборе было рассмотрено и реше­но так, как окажется лучше. Мы однако же не потерпим, чтобы города и церкви были в смятении и чтобы осталось неисследо­ванным учение»⁶²¹. Хотя Кириллу и было даровано императором прощение, но он явным образом обращается к нему как лицу, не заслуживающему доверия, как ошельмованному: «Посему и твое благоволение должно прибыть к тому времени, какое назначе­но будет другими грамотами, посланными ко всем епископам главных городов, и не надейся иначе возвратить наше благово­ление, как только, если оставишь все оскорбительное для дру­гих и возмутительное, добровольно явишься для исследования вопросных предметов... Да если б ты и пожелал сделать иначе, мы не потерпим»⁶²².

Собор, как можно заключить из текста послания, замышлялся Феодосием не только для исследования «вопросных предметов», но и в связи с ними для суда над Кириллом. Другой человек, полу­чив столь тяжкие укоризны и угрозы от императора, повергся бы в страх и тревогу, но не святой Кирилл. Сознавая свою правоту, он готовился дать бой своим врагам, в которых он видел заод­но и врагов православной веры. Преподобный Исидор Пелусиот, озабоченный разрастающейся церковной смутой, призывал его к большему миролюбию: «Тебя упрекают в желании мстить скорее за личные неприятности, чем за бедствия Церкви. Я слы­шу, как повторяют с разных сторон: Кирилл – племянник Фео­фила, он подражает образу действия своего дяди, ожесточенного гонителя Иоанна Златоуста, и ищет, подобно ему, славы в спо­рах... Заклинаю тебя, как твой отец по летам и как твой сын по сану, прекратить раздоры и ссоры и не переносить на бессмерт­ное тело Церкви личных оскорблений, которые могут нанести тебе смертные люди»⁶²³.

Императорской сакрой от 19 ноября 430 г. созыв Собора назначался на ближайшую Пятидесятницу, которая приходилась на 7 июня 431 г. Для участия в соборных деяниях приглашались из каждой провинции митрополиты с немногими епископами. В действительности, однако, епископы Запада, потрясенного тогда варварскими вторжениями, на Собор не приехали, кро­ме тех, которые занимали кафедры на Сицилии. Папа напра­вил на Собор легатов, а примас Африканской церкви Капреол прислал своим представителем одного из диаконов Карфагена Весулу. Император велел выслать особое приглашение самому авторитетному из богословов запада Августину Иппонийскому, но пригласительное письмо не застало святителя – блаженный Августин преставился в канун Собора.

Местом проведения Собора император назначил Эфес, и этот выбор оказался, чего он сам, очевидно, не предвидел, крайне неблагоприятным для дела Нестория: по преданию, именно в этом городе завершилась земная жизнь Божией Матери, последовав­шей туда за апостолом Иоанном Богословом, которого Сам Гос­подь, распятый на Кресте, усыновил Ей. И от апостольского века христиане Эфеса чтили Божию Матерь с особенной ревностью. Ей посвящен был кафедральный храм города, а архиепископ Эфеса Мемнон, первенствовавший над митрополитами Азийского дио­цеза, был единомышленником Кирилла. Для эфесских христиан Несторий, отвергавший правомерность именования Небесной покровительницы их города Богородицей, был очевидным ере­тиком и кощунником.

Несторий прибыл в Эфес одним из первых. Кроме свиты, его сопровождал назначенный императором своим представителем на Соборе комит Кандидиан и еще один комит, Ириней, который был его почитателем, а впоследствии стал епископом у несториан, когда они были уже отлучены от Церкви. Архиепископ Мем­нон не позволил Несторию совершать богослужение в город­ских церквах и даже входить в них как заведомому еретику, или попросту чтобы уберечь его от скандала, потому что отношение к нему эфесской паствы было ему хорошо известно.

Вслед за тем морем в Эфес прибыл святой Кирилл вместе с 46 епископами Египта, а также с множеством клириков, монахов и так называемых параваланов, прямым служением которых был уход за больными, но которые также составляли свиту своего епи­скопа и при этом считали своим долгом его защиту от угрожав­ших ему опасностей. Нередко параваланы под предлогом такой защиты сами действовали агрессивно. Столь широкое предста­вительство на Соборе Александрийской церкви (речь идет, есте­ственно, о епископах, а не о монахах и параваланах), по види­мости, расходилось с распоряжением императора митрополитам взять с собой лишь нескольких епископов, но в действительности в этом отношении ситуация с Александрийской церковью име­ла свои особенности. «Александрийский епископ, – по словам

В. В. Болотова, – имел под своим управлением все египетские области (оба Египта, две Августамники, Аркадию, две Фиваиды, две Ливии). Во всех их он занимал положение митрополита; он своею рукою рукополагал всех епископов. Следовательно, в еги­петских провинциях не было в собственном смысле митрополи­тов (т.е. имевших право председательствовать на соборах, руко­полагать епископов): всех утверждал епископ Александрийский... Кирилла приглашали с митрополитами, которых не было, а поэ­тому Кирилл должен был привезти по несколько епископов из каждой провинции, откуда получилось 46 епископов, число дале­ко не ужасное»⁶²⁴. 35 епископов представляли на Соборе Азийский диоцез, и все они были единомышленниками Кирилла. Еписко­пы из балканских и понтийских провинций придерживались разной ориентации – среди них были сторонники и противни­ки Нестория. На стороне Кирилла были 15 епископов Палести­ны во главе с Ювеналием Иерусалимским, прибывшие с 5-днев­ным опозданием. Епископы Востока, или Сирии, выехавшие на Собор в числе 35, опаздывали капитально.

Пока участники Собора съезжались в Эфес, на улицах вспы­хивали стычки между приехавшими в город лицами из свиты и вооруженной охраны Нестория, с одной стороны, и горожа­нами, а также египетскими монахами, параваланами и алек­сандрийскими моряками – с другой. Архиепископ Кирилл стал настаивать на скорейшем открытии Собора. Он не хотел дожи­даться приезда восточных. Его право на председательство, кото­рое он имел и ввиду ранга его кафедры, и потому, что папа Рим­ский Целестин поручил ему говорить и действовать от своего имени, назначив его своим заместителем, и потому также, что занимавший второй по диптиху вслед за Римским Константи­нопольский престол Несторий, в соответствии с постановлени­ями Римского и Александрийского Собора подлежал церковно­му суду, могло бы быть оспорено в случае присутствия на Соборе Иоанна Антиохийского, чья кафедра занимала в диптихе чет­вертое место, поскольку по косвенному смыслу императорской грамоты, адресованной Кириллу, он должен был представить Собору оправдания, но поскольку прямым образом в император­ской сакре о суде над Кириллом речь не шла, присутствовавшие участники Собора согласились с председательством Кирилла. Находясь в Эфесе, Несторий отказывался участвовать в деяни­ях Собора до приезда восточных во главе с Иоанном, тем более в роли подсудимого.

Представитель императора Кандидиан протестовал про­тив намерения большинства съехавшихся участников Собора открыть заседания, не дожидаясь епископов из Сирии. Проте­стовали также 68 епископов, значительное большинство кото­рых составляли сторонники и единомышленники Нестория. Тем не менее утром 22 июня по приглашению Кирилла и Ювеналия Иерусалимского как высших по положению иерархов в собор­ном храме Святой Марии собралось около 160 епископов. Свя­титель Кирилл занял место председателя. Посреди храма на высоком аналое положено было Евангелие. И вдруг в церковь вошел Кандидиан в сопровождении воинского отряда и несколь­ких епископов, представлявших группу противников безотла­гательного созыва Собора.

Кандидиан объявил собравшимся: «Повеления благочести­вейшего нашего императора воспрещают частные собрания, этот источник несогласия и расколов, и требуют для составле­ния Собора присутствия возможно большего числа епископов. Но вы сами видите, что многих из них еще недостает, и прибы­тие их ожидается с часу на час; итак, вы не составляете Собо­ра, вы только частное собрание, и я приглашаю вас немедленно разойтись»⁶²⁵. Тогда собравшиеся стали требовать от Кандидиана, чтобы он огласил императорскую сакру, на основании которой он воспрещает открытие Собора. Кандидиан вначале отказывался это сделать, сказав, что прочтет ее лишь перед законно состав­ленным Собором. Поднялся шум. “Как же вы хотите, – говори­ли Кандидиаду, – чтобы мы повиновались императорской воле, когда мы не знаем того, что он повелевает?”»⁶²⁶. И тогда Кандиди­ан, не подозревая ловушки, выполнил это требование и огласил на латинском языке, которого значительное большинство отцов Собора не понимало, текст грамоты: «Самодержавные импера­торы Феодосий и Валентиниан, победоносные, торжествующие, великие, достопочтенные, августейшие, святому Собору. Много заботимся мы обо всем общеполезном, по преимуществу о том, что относится до благочестия; ибо благочестие доставляет людям и прочие блага. ... Посему знатнейшему придворному сановни­ку нашему Кандидиану повелено прибыть к вашему святейше­му Собору, с тем однако же, чтобы он нисколько не вмешивался в происходящее исследование о догматах... а с другой стороны, чтобы он как мирян, так и монахов, и собравшихся уже, и име­ющих еще собраться, всячески отдалял от самого города... рав­но он должен будет заботиться и о том, чтобы от неприязнен­ных взаимно расположений разномыслие не дошло до больших размеров»⁶²⁷.

Когда сакра была затем оглашена в переводе на греческий язык, один из епископов сказал: «Теперь, когда мы знаем священ­ную грамоту, мы намерены в точности сообразовываться с жела­нием нашего всемилостивейшего и благочестивейшего импе­ратора, и первым предметом наших рассуждений поставляем вопросы о вере; вследствие этого мы приглашаем светлейшего комита благоволить оставить собрание»⁶²⁸. Кандидиан, поздно спох­ватившись о собственном промахе, вынужден был удалиться, но, разумеется, донес в Константинополь о незаконности открывше­гося в Эфесе собрания без участия восточных епископов.

Соборный протонотарий (глава секретариата) александрий­ский пресвитер Петр доложил отцам собора о главном предмете соборных деяний – лжеучении Нестория и о документации по этому делу, а затем, по предложению святителя Иерусалимского Ювеналия, огласил императорскую сакру, адресованную митро­политам. В самом начале деяний поставлено было два процессу­альных вопроса исключительной важности – дожидаться ли при­бытия восточных и можно ли судить Нестория в его отсутствие. Архиепископ Эфесский Мемнон напомнил Собору, что от срока открытия Собора, назначенного императорской сакрой, прошло уже 16 дней, а святой Кирилл сказал: «Святый и великий собор довольно времени провел в ожидании прибытия боголюбезнейших епископов, на прибытие которых надеялся. Но как из епи­скопов одни подверглись болезни, а некоторые и умерли, и вре­мя уже выполнять предназначенное нам дело, и для пользы всей поднебесной исследовать учение веры: то да прочтутся по поряд­ку хартии, относящиеся к этому предмету»⁶²⁹.

В связи с отсутствием Нестория было доложено, что пригла­шение на Собор ему доставили, но он не дал определенного отве­та о своем намерении участвовать в соборных деяниях. Решено было направить к нему делегацию Собора, она вернулась с таким его ответом: «Когда соберутся все епископы, тогда и мы выйдем к ним»⁶³⁰. Вместе с приглашением, высланным до открытия Собо­ра, это был уже второй вызов. Каноническая возможность для заочного суда над ним требовала троекратного отказа явиться на суд, но «депутация епископов с 3-м письменным приглаше­нием даже не была допущена к Несторию военными, подчинен­ными Кандидиану»⁶³¹.

Собор приступил к заочному рассмотрению дела Нестория. По предложению святителя Ювеналия был зачитан Никейский символ веры в его первоначальной редакции, а не в той, какая дана была символу на II Вселенском Соборе. Затем епископ Мелитинский Акакий предложил огласить 2-е послание святого Кирилла Несторию, после чего 125 участников Собора, начиная с Ювеналия Иерусалимского, краткими репликами признали его согласным с символом: «Феодор, епископ Аривильский, сказал: и я принимаю послание святейшего и праведнейшего епископа Кирилла, которое по содержанию хорошо и православно и сход­но с верою святых отцев наших, сошедшихся в Никее»⁶³²... Фома, епископ Дервийский, из Ликаонии, сказал: и я держусь того, что согласно с верою св. отцев и с посланием, писанным святейшим и благочестивейшим архиепископом Кириллом; и я одинаково с ним мудрствую и верую»⁶³³.

Затем епископ Амасийский Палладий предложил зачитать ответное «послание достопочтеннейшего Нестория... чтобы нам видеть, согласно ли и оно с символом святых отцов никейских»⁶³⁴. Когда послание это было оглашено, святой Кирилл обратил­ся к отцам Собора с вопросом, что думают они о его согласии с «верою, утвержденною... в Никее»⁶³⁵. Первым отвечал Ювена­лий Иерусалимский: «Нисколько не согласно с благочестивою верою, изложенною св. отцами в Никее: анафематствую тех, кто так верует; ибо все это чуждо православной вере»⁶³⁶. И затем ана­логичные по содержанию ответы, сопровождавшиеся анафемами, один за другим давали другие участники Собора. Затем были зачитаны послание папы Римского Целестина Несторию и ему же адресованное 3-е послание святого Кирилла, которые вызва­ли общее одобрение.

По просьбе председательствовавшего архиепископа Кирилла два участника Собора, Акакий Мелитинский и Феодот Анкирский, в прошлом дружелюбно относившиеся к Несторию и имевшие возможность встретиться с ним уже в Эфесе, накануне открытия Собора, и пытавшиеся убедить его отказаться от своих заблуж­дений, доложили о высказываниях Нестория, сделанных в ответ. «Скорблю о друге, – сказал Феодот, – но всякой дружбе предпо­читаю благочестие. Как в послании он упорно отвергал, что Богу Слову, то есть Единородному, можно приписывать что-либо чело­веческое, считая это унизительным для Него, так и в разговоре повторял то же самое. Как там утверждал, что о Боге нельзя гово­рить, что Он питался млеком или родился от Девы: так и здесь неоднократно говорил, что о Боге нельзя сказать, что Он – двух или трех месяцев»⁶³⁷. А по словам Акакия, утверждавшего, что он «более всех любил господина Нестория»⁶³⁸, тот в беседе с ним «нелепыми вопросами своими старался принудить собеседников или совершенно отвергнуть, что Божество Единородного вопло­тилось, или допустить ни с чем не сообразную мысль, что вместе с Богом Словом воплотилось и Божество Отца и Святого Духа... Потом, при другой беседе, вступил в разговор один из бывших с ним епископов, который утверждал, что иной есть Сын, пре­терпевший страдания, и иной – Бог Слово... Еще другой из быв­ших с ним оправдывал иудеев, утверждая, что они согрешили не против Бога, но против человека»⁶³⁹.

По предложению епископа Флавиана были оглашены выдерж­ки из творений отцов, прямо или косвенно относящиеся к христологической теме: священномученика Киприана Карфагенского, святых Петра и Афанасия Александрийских, Феофила Алексан­дрийского, святителей Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Амвросия Медиоланского, зачитаны были также под именами Римских пап Феликса и Юлия тексты, в дей­ствительности принадлежавшие последователям Аполлинария, послание к Собору епископа Карфагенского Капреола. При сопо­ставлении оглашенных текстов с тут же зачитанными отрывками из проповедей Нестория выявились его расхождения с отцами. На этом основании отцы Собора изрекли обвинительный приго­вор: «Господь наш Иисус Христос, на которого он изрыгал хулы, устами сего Святейшего Собора определяет лишить его епископ­ского сана и отлучить от общения церковного»⁶⁴⁰. Под этим актом поставили подписи 197 епископов.

Когда отцы Собора ночью уже расходились из храма святой Марии, огромная толпа, собравшаяся вокруг церкви с самого утра, узнав о вынесенном приговоре, с ликованием приветство­вала их. Колонны благочестивых горожан с зажженными факе­лами, с курящимися кадильницами сопровождали епископов до домов, где они остановились. На следующий день, 23 июня, Несторию выслано было сообщение о состоявшемся над ним приговоре, составленное в исключительно энергичных выраже­ниях: «Святый Собор, собранный благодатию Божиею, по пове­лению благочестивейших и христолюбивейших наших императо­ров в митрополии Ефесе, Несторию, новому Иуде. Знай, что ты, за нечестивые твои проповеди и противление канонам, в двад­цать второй день текущего месяца июня, на основании церков­ных правил, низложен святым Собором и лишен всякой цер­ковной степени»⁶⁴¹. В последующие дни отцы Собора совершали богослужения в церквах Эфеса и произносили в них обличитель­ные проповеди против ереси Нестория, излагая православное учение о Боговоплощении.

От лица Собора было составлено донесение о его деяни­ях императорам Феодосию и Валентиниану. Со своей стороны Несторий и 10 его единомышленников (Фритил Гераклейский, Елладий Тарсийский, Дексиан Селевкийский, Имерий Никомидийский, Александр Апамейский, Евфирий Тианский, Василий Фессалийский, Максим Аназаврский, Александр Иерапольский и Дорофей Маркианопольский) направили императорам посла­ние, в котором происшедшее расценивалось как нетерпимое беззаконние, а его главным виновником назван был Мемнон. Он, как говорилось в этом послании, «запер для нас св. церкви... что­бы мы, в случае гонения, не могли найти в них убежища, им же напротив открыл великую церковь и устроил там места для засе­даний, угрожая в то же время всем нам смертию»⁶⁴².

Между тем 25 июня в Эфес наконец прибыли восточные епископы во главе с Иоанном Антиохийским, «в жалких одеж­дах, истомленные от пути и покрытые пылью, одни из них были верхом на лошадях, другие на носилках⁶⁴³. У городских ворот они были встречены комитом Иринеем с эскортом, предоставленным Кандидианом. Ириней рассказал прибывшим обо всем, что про­изошло в Эфесе, пока они находились в пути, обвинив Кирилла в отказе дождаться их прибытия и до тех пор не открывать Собор. Архиепископ Иоанн с согласия своих спутников решил провести альтернативный собор. Когда к колонне восточных приблизилась делегация участников состоявшегося Собора, чтобы доложить о низложении Нестория и предупредить приехавших о недопу­стимости общения с ним, Иоанн отказался встретиться с нею, догадываясь о том, что он услышит.

В самый день своего приезда Иоанн открыл в доме, кото­рый был отведен для его пребывания в городе, соборное заседа­ние. В нем участвовали его спутники и еще несколько еписко­пов, ранее находившихся в Эфесе и либо прямо поддерживавших Нестория, либо по иным причинам не согласных следовать за Кириллом и потому не участвовавших в состоявшемся уже Собо­ре. Всех участников собрания под председательством Иоан­на в епископском сане оказалось 43. В собственных актах это собрание, не называя себя Вселенским Собором, именуется «свя­тым собором Восточного диоцеза и епархий Вифинии, Писидии, Пафлагонии, Каппадокии Второй, Европы, Родопы, Фесса­лии и Дакии»⁶⁴⁴. Это перечень не епархий в нашем смысле слова, а церковных областей, возглавляемых митрополитами, и тех только из них, которые находились за пределами Восточного, или Сирийского диоцеза.

На собрании под председательством Иоанна присутство­вал Кандидиан. Вначале заслушана была императорская сакра. Кандидиан и епископы, ранее находившиеся в Эфесе, доложи­ли обо всем, что произошло до приезда восточных. В ходе состо­явшегося затем обсуждения действия, совершенные Кириллом и Мемноном, были расценены как беззаконные и преступные, приговор Собора по делу Нестория объявлен недействитель­ным, а учение, содержащееся в «Главах» Кирилла с их анафематизмами, признано было еретическим. По предложению Иоанна Антиохийского вынесен был обвинительный приговор: «Святый собор, милостью Божиею собравшийся в Ефесе по грамо­те благочестивейших и христолюбивых императоров наших, определяет следующее: мы хотели, чтобы... собор совершался мирно. Но вы, побуждаемые дерзостию, бесчинием и еретиче­ским образом мыслей, собрались отдельно... и произвели всяко­го рода замешательства в городе и святом соборе с тою целью, чтобы не подвергались исследованию главы, согласные с зловерием и нечестием Аполлинария, Ария и Евномия... Посему ты, Кирилл Александрийский, и ты, Мемнон, епископ сего града, знайте, что вы низложены, лишены епископства и отлучены от всякого церковного священнодействия, как зачинщики и вожди беспорядка и беззакония, виновники нарушений отеческих пра­вил и императорских предписаний. Вы же, все прочие, согласив­шиеся с теми нарушителями церковных правил и императорских предписаний, да будете отлучены, пока, сознавши свою вину, не раскаетесь... пока не предадите проклятию еретические главы, изданные Кириллом Александрийским, противные евангельско­му и апостольскому учению»⁶⁴⁵. Под этим актом первую подпись поставил Иоанн Антиохийский, подписались также 13 митропо­литов, а всего 43 епископа, и среди них такой выдающийся бого­слов, как Феодорит Киррский.

Отчет об отлучении святого Кирилла и епископа Эфесско­го Мемнона был направлен императору Феодосию, а также – в отдельных посланиях – августам Пульхерии и Евдокии, клиру, сенату и народу Константинополя, декурионам Эфеса с призывом провести избрание нового предстоятеля Эфесской церкви вза­мен низложенного Мемнона. Объявления об отлучении Мемно­на были развешены на городских плошадях и перекрестках, но жители города их срывали с негодованием. Восточных епископов не впускали в городские церкви, когда же они попытались вой­ти в храм Апостола Иоанна Богослова, то им силой воспрепят­ствовали сделать это. Префекту Востока они направили жалобу на чинимые над ними насилия: «Мы дошли до крайних бедствий и ежедневно видим смерть перед своими глазами... как во время войны, мы находимся в постоянном страхе нападений; жилища наши уже не один раз отмечались зловещими знаками, угрожав­шими нападениями; нас держат в осадном положении, препят­ствуют собираться вместе»⁶⁴⁶.

О происшедшем в Эфесе императору сделал обстоятельный доклад комит Кандидиан. В то же время в столицу поступали и доносы на комитов Кандидиана и в особенности Иринея, кото­рого обвиняли в прямой поддержке Нестория. Своей сакрой от 29 июля император отменил все решения, принятые в Эфесе, и повелел епископам, собравшимся в этом городе, не разъезжать­ся, пока они не завершат «рассмотрение догматов благочестия». Ввиду противоречивости поступающих сведений император рас­порядился послать в Эфес своего посланца Палладиана для рас­следования ситуации на месте и, чтобы оградить представите­лей верховной власти от оскорблений, на время была запрещена корреспонденция между Эфесом и столицей. Въезжающие в Кон­стантинополь путешественники подвергались досмотру, с тем чтобы изымались письма, касающиеся положения дел, связан­ных с Собором в Эфесе.

Но сторонники Кирилла Александрийского нашли способ обойти эту полицейскую меру. Кирилл составил послание сво­им единомышленникам в столице – епископам, пресвитерам и монахам и поручил одному городскому нищему доставить это письмо константинопольскому архимандриту Далмату. Нищий спрятал послание в узловатой палке, с которой и отправился на корабле. Чиновники, досматривавшие багажи приезжавших в сто­лицу, не заподозрили одетого в рубище нищего, которого моряки из милости бесплатно довезли до Константинополя, а тот немед­ленно по прибытии в гавань отправился к Далмату.

Это был в прошлом офицер из дворцовой стражи Феодосия Великого, который, приняв после смерти жены и детей постриг, дал обет до самой кончины безвыходно пребывать в монасты­ре. 48 лет он не выходил из обители, но полученное им известие настолько встревожило его, что он решил нарушить обет и отпра­виться к императору Духовный авторитет подвижника был велик, и Феодосий принял его. На этой аудиенции Далмат передал импе­ратору послание отцов Собора, на котором председательствовал святой Кирилл, и сказал: «Справедливо ли это, благочестивей­ший Август, чтобы голос одного нечестивца (он обозначил этим именем комита Кандидиана) имел для вашей совести больше значения, чем голоса шести тысяч епископов, распространен­ных по всей вселенной, которые следуют учению отцов, собран­ных в Эфесе?»⁶⁴⁷. Далмат добился от Феодосия разрешения офици­альным посланцам Собора прибыть в Константинополь, чтобы со своей стороны доложить императору о происшедшем в Эфе­се. Это распоряжение было изложено в грамоте, которую Дал­мат взял с собой.

При выходе из дворца его поджидали собравшиеся у ворот монахи и миряне. И все вместе они с зажженными свечами напра­вились в церковь Святого Мокия. По пути к процессии присоеди­нялись новые люди. Шествовавшие воспевали 150 псалом: «Хва­лите Господа во святых Его», а время от времени раздавались крики: «Анафема Несторию». В храме Святого Мокия было огла­шено послание отцов Собора во главе с архиепископом Кирил­лом. Затем архимандрит Далмат с амвона рассказал народу о сво­ей аудиенции у императора. Свою речь он закончил словами: «Я уверен, что император последует внушению Бога и святого Собора, а отнюдь не развращенным людям; итак, молитесь, бра­тья, за императора и за нас». В церкви снова раздался крик “ана­фема Несторию”»⁶⁴⁸. Такая реакция соответствовала настроению большинства жителей столицы. Константинопольская паства, в которой раньше было немало сторонников у Нестория, была им явным образом потеряна.

Когда в Эфесе узнали о принятом императором решении, отцы Собора направили в столицу двух епископов из Египта: Феопемпта Кабазского и Даниила Дарнийского, позже в Константинополь прибыл синкел архиепископа Кирилла и его личный врач Иоанн. В свою очередь с посланием к императору от лица участников «собора Восточных» отправился комит Ириней. Император при­нимал тех и других, обсуждал положение дел с Собором в импе­раторской консистории, выслушивал противоречивые советы. Его прежнее доверие Несторию было поколеблено. Едва ли пони­мая до конца богословскую суть спора, он начинал уже видеть именно в Нестории зачинщика потрясшей Церковь и империю смуты, но не спешил и становиться на сторону Кирилла. В Эфес император решил направить комита Иоанна с поручением все­ми силами добиться примирения враждующих сторон.

Между тем в Эфес прибыли легаты папы Римского Целести­на: епископы Аркадий и Проэкт и пресвитер Филипп. 10 июля в резиденции епископа Мемнона под председательством свя­тителя Кирилла состоялось второе заседание Собора. Восточ­ных во главе с Иоанном Антиохийским на это деяние не пригла­сили. В самом начале заседания было оглашено послание папы Целестина, адресованное Вселенскому Собору, вначале на язы­ке подлинника и затем в переводе на греческий. Епископ Рима в нем выражал поддержку отцам Собора и призывал их хранить кафолическую веру и защищать спокойствие церквей. За чтени­ем послания последовали приветственные аккламации: «Это суд справедливый! Весь собор благодарит нового Павла – Келестина, нового Павла – Кирилла, Келестина стража веры, Келестина единодушного с собором! Один Келестин, один Кирилл, одна вера собора, одна вера Вселенной!»⁶⁴⁹. На следующий день состо­ялось третье деяние Собора, на котором легаты Целестина озна­комились с соборным приговором по делу Нестория и после его повторного оглашения поставили под актом об отлучении свои подписи.

На соборных заседаниях, состоявшихся 16 и 17 июля, рассма­тривалась жалоба, поданная святым Кириллом и Мемноном, на свое осуждение «собориком» восточных во главе с Иоанном Анти­охийским. «Поскольку епископ Иоанн, несмотря на троекратное приглашение прибыть и дать отчет о своих поступках, так и не явился на заседание Собора, он вместе с 33 его сторонниками был объявлен отлученным от церковного общения вплоть до раска­яния, а противозаконное низложение святителя Кирилла и епи­скопа Мемнона – «не имеющими совершенно никакой силы»»⁶⁵⁰.

На последовавших затем соборных деяниях, состоявшихся до конца июля, рассматривались вопросы, связанные с символом веры, составленным пресвитером Харисием, со статусом Кипр­ской церкви и другие темы. В результате были приняты постанов­ления дисциплинарного содержания, из которых впоследствии было составлено 8 канонов. Первые 6 правил были изданы на 7-м, или последнем, заседании Собора 31 июля 431 г. Все вместе они составляют заключительную часть соборного послания, адресо­ванного епископам, пресвитерам, диаконам и мирянам Вселен­ской Церкви, разделенную при редактировании соборных актов на 6 правил. 7 правило было издано на 6-м заседании Собора – 22 июля, 8 – на 7-м заседании в связи с жалобой кипрских епи­скопов Ригина, Зинона и Евагрия на действия Антиохийского епископа Иоанна, который стремился подчинить своей юрис­дикции Кипрскую церковь. В канонические сборники Западной Церкви правила Эфесского Собора не вошли. В отдельных латин­ских рукописях встречаются лишь отрывки из соборных опреде­лений, иные, чем те, которые получили канонический автори­тет на Востоке.

Первые 6 канонов Эфесского Собора предусматривают прещения для епископов и клириков, приверженных ереси Несто­рия, а также ереси Целестия, который разделял воззрения Пела­гия относительно первородного греха, более известную поэтому как пелагианство. При этом 1 правило предусматривает преда­вать суду и извергать из сана митрополитов, принявших уче­ние Целестия, 2-е касается отступников из числа епископов, для которых предусмотрено аналогичное прещение, 3-е объяв­ляет недействительными какие-либо прещения, уже наложен­ные или впредь могущие быть наложенными Несторием и «его сообщниками», 4 канон подвергает извержению из сана всех клириков, которые держатся ереси Нестория и Целестия, 5-й – провозглашает недействительность пересмотра дел клириков, осужденных самим Эфесским Собором или иной законной цер­ковной властью, со стороны Нестория и его «единомышленни­ков», и, наконец, 6 правило осуждает всякого клирика и миря­нина, пытающегося нарушить определения Собора, угрожая клирикам извержением из сана, а мирянам – отлучением от церковного общения.

В 7 правиле говорится о том, как следует хранить неповреж­денной никейскую веру. В сокращенном изложении Аристина это пространное правило имеет такой вид: «Епископ, пропове­дующий другую веру, кроме Никейской, лишается епископства, а мирянин изгоняется из Церкви. Тот, кто, кроме веры, состав­ленной святыми отцами, собравшимися в Никее, предлагает иной нечестивый символ на развращение и на пагубу обраща­ющихся к познанию истины из эллинства или иудейства или от какой бы то ни было ереси, если мирянин, должен быть предан анафеме, а если епископ или клирик, должен быть лишен епи­скопства и служения в клире». Прямой смысл канона заключает­ся в запрете самовольного составления символов веры, подобных тому, который был представлен неким Харисием. Впоследствии это правило использовалось православными полемистами про­тив латинского искажения Никеоцареградского символа добав­лением в него filioque.

Наконец, последнее, 8 правило Собора утверждает автоке­фалию Кипрской церкви, которая оспаривалась Антиохийской кафедрой, притязавшей на юрисдикцию над Кипром. Поучи­тельно положение, которым оканчивается это правило: «То же да соблюдается и в иных областях, и повсюду в епархиях; дабы никто из боголюбезнейших епископов не простирал власти на иную епархию, которая прежде и сначала не была под рукою его, или его предшественников; но аще кто простер, и насильствен­но какую епархию себе подчинил, да отдаст оную: да не престу­паются правила отец; да не вкрадывается, под видом священно­действия, надменность власти мирския; и да не утратим по малу, неприметно, тоя свободы, которую даровал нам Кровию Своею Господь наш Иисус Христос, Освободитель всех человеков».

В канонических сборниках вслед за правилами Эфесского Собора помещают послание Собора «К священному Собору Памфилийскому о Евстафии, бывшем их митрополите». Это послание составлено в связи с делом епископа Евстафия, который вначале подал письменное отречение от своей кафедры, после чего она была замещена другим епископом – Феодором, а потом просил Собор сохранить за ним сан епископа без всякого права на управ­ление епархией. Собор удовлетворил эту его просьбу по снисхож­дению, из икономии, подтвердив однако содержащийся в ряде канонов принцип, который заключается в недопустимости про­извольного оставления своей церкви епископом.

В начале августа в Эфес прибыл посланец императора комит Иоанн, на которого возложена была обязанность добиться прими­рения епископов, разделившихся на враждующие партии. Миссия эта однако на тот момент оказалась неисполнимой. Приглашен­ные комитом в его резиденцию для заслушивания император­ской сакры и совместных поисков выхода из сложившейся ситу­ации епископы отказывались участвовать в совещании, ссылаясь на обоюдные отлучения: святой Кирилл и его сторонники – на отлучение Нестория и Иоанна, а восточные – на отлучение Кирилла. О том, что происходило тогда в Эфесе, комит Иоанн докладывал Феодосию: «Несторий явился почти вместе с зарею, пришел Иоанн благочестивейший епископ и Кирилл со всеми благочестивейшими епископами; не было только одного Мем­нона. Тогда начались шум и смятение. Пришедшие с Кириллом говорили, что не должно сносить и вида Нестория, который отлу­чен ими... А святейшие епископы, бывшие с благочестивейшим епископом Иоанном, настаивали на том, что Кириллу не следует присутствовать при чтении послания, так как он вместе с Мемноном отлучен ими. Таким образом, об этом был великий спор... Я не знаю, откуда взялось у них такое ожесточение»⁶⁵¹.

Действуя в соответствии с инструкцией, данной императо­ром, Иоанн приказал арестовать Кирилла, Мемнона и Нестория, и уже в их отсутствии зачитана была императорская грамота сво­еобразного содержания. В ней Феодосий признавал одинаково действительными акты Собора под председательством Кирилла Александрийского и собрания во главе с Иоанном Антиохийским об отлучении Нестория, Кирилла и Мемнона, делая вид, что эти решения идут от согласной воли одного и того же Собора: «Мы одобрили произнесенные вашею святостью отлучения Нестория, Кирилла и Мемнона. Относительно же прочего мне известно, что вы сохраняете христианскую веру и православное учение, при­нятое нами от отцев и дедов и утвержденное святейшим собо­ром, бывшим при блаженном Константине»⁶⁵².

Восточные выразили готовность подчиниться императорско­му указу, но настаивали на осуждении 12 глав Кирилла, в которых они по-прежнему усматривали совокупность ересей – апполлинарианской, арианской и евномианской. Сторонники Кирил­ла не могли примириться с его осуждением и ходатайствовали об освобождении святителя, равно как и Мемнона Эфесского. Для продолжения переговоров комит Иоанн предложил обеим сторонам направить по 8 представителей в Константинополь. Делегацию сторонников содержавшегося под стражей Кирил­ла возглавил святитель Ювеналий Иерусалимский. В ее составе находились также папские легаты епископ Аркадий и пресвитер Филипп. Делегацию восточных возглавил Иоанн Антиохийский.

Среди других делегатов вместе с ним был и Феодорит Кирский. Делегации направились в столицу разными путями: сторонники святого Кирилла – морем, а восточные – по суше. При подъез­де к Константинополю те и другие были приглашены в пригород столицы Халкидон для встречи там с императором. В столицу их решено было не впускать из-за опасений вызвать волнения, осо­бенно в монашеской среде, которая вся почти стояла на стороне Кирилла. Подобную же позицию занимал и епископ Халкидона, не пускавший делегатов «восточной» партии в городские храмы, так что они совершали богослужения в частном доме; блажен­ный Феодорит произносил проповеди догматического содержа­ния, заостренные против анафематизмов Кирилла. Они вызывали интерес у многих жителей города, приходивших туда послушать красноречивого и искусного богослова.

Тем временем, выполняя поручение Феодосия, префект претория Антиох, состоявший ранее в дружеских отношениях с Несторием, направил ему письмо, в котором говорилось, что «император, принимая в соображение выраженное архиеписко­пом желание жить в уединении, позволяет ему оставить Эфес и выбрать по своему желанию как место убежища своего, так и путь, по которому намерен туда отправиться; а для того, чтобы избавить его от всяких забот и неприятностей, ему дается стра­жа для охранения и предоставляются в распоряжение его госу­дарственные перевозные средства»⁶⁵³. Несторий правильно понял, что это в деликатной форме составленный приказ о ссылке. Он подчинился, выразив пожелание отправиться в антиохийский монастырь Евпрепии, откуда незадолго до этого он был вызван в столицу империи. Но в своем ответе он настаивал только на том, чтобы император публично осудил заблуждения Кирилла. Несторий был отправлен а Антиохию, а Кирилл и Мемнон оста­лись под арестом в Эфесе.

Переговоры в Халкидоне зашли в тупик. Условием прими­рения Иоанн и его сторонники по-прежнему ставили осуждение богословских заблуждений Кирилла, а их оппоненты настаивали на том, чтобы еще до начала богословской дискуссии были осво­бождены архиепископы Александрийский Кирилл и Эфесский Мемнон. В конце концов император решил прекратить перегово­ры, приказав представителям восточных оставаться в Халкидоне, а делегатам Вселенского Собора последовать за собой в Констан­тинополь для избрания и посвящения нового предстоятеля сто­личной Церкви. По существу дела это обозначало победу свято­го Кирилла, но он по-прежнему содержался под арестом в Эфесе. Иоанн Антиохийский и его сторонники пытались предотвратить ставший уже очевидным исход конфликта: «Мы нашли необходи­мым уведомить настоящим посланием ваше благочестие... что если кто-нибудь из еретичествующих будет определен в должность прежде, нежели будут рассмотрены правые догматы, то необхо­димо расстроится все тело церкви, при общем разногласии кли­ра и народа. Ибо никто из благочестивых не согласится принять еретичествующих в общение и погубит собственное спасение»⁶⁵⁴. Предупреждение это однако било мимо цели, потому что значи­тельное большинство жителей столицы, большинство христиан на Балканах, в Асийском и Понтийском диоцезе, в Палестине, и фактически весь христианский Египет и Запад стояли на сторо­не святого Кирилла, сторонники которого названы в этом посла­нии «еретичествующими», так что если бы император оставался, как в начале конфликта, на стороне восточных, то, поддерживая их властной рукой, он столкнулся бы с несравненно более мас­совым и жестким сопротивлением. Поэтому Феодосий оставил без последствий предостережение восточных, в котором в завуа­лированной форме содержалась угроза, не подкрепленная одна­ко реальной силой.

Император принял решение закрыть Собор, и «почти одно­временно были опубликованы противоречащие одна другой сакры: согласно первой, Собор распускался по домам, но святи­тель Кирилл и епископ Мемнон объявлялись низложенными... по второй – они признавались епископами наравне с остальны­ми, император отказывался осудить «восточных» и просил отцов Собора позаботиться о восстановлении церковного мира»⁶⁵⁵. В дей­ствие приведена была вторая императорская сакра.

В Константинополе состоялось избрание нового предстоятеля и затем, 25 октября 431 г., хиротония избранного собором епи­скопов, приехавших вместе с императором из Халкидона, преста­релого константинопольского пресвитера Максимиана, который был родом из Рима и в детстве дружил с Целестином, ставшим папой. Переехав в новую столицу империи, он сблизился там со святым Иоанном Златоустом. Святой Максимиан не отличался выдающимися способностями, но пользовался уважением в сре­де духовенства и народа за свою аскетическую жизнь и благотво­рительность – он на свой счет сооружал саркофаги для погре­бения малоимущих христиан, известных своим благочестием. При избрании архиепископа другим кандидатом был еще один почитатель Иоанна Златоуста, знаменитый своим красноречием и глубиной богословских познаний святой Прокл, но и на этот раз, как это случалось и прежде, он должен был уступить другому избраннику. После своего избрания святой Максимиан вступил в общение со святителем Кириллом. Затем вместе с архиеписко­пом Кесарийским Фирмом он низложил четырех митрополитов, кафедры которых находились в пределах Понтийского и Фракий­ского диоцезов: Дорофея Маркианопольского, Имерия Никомидийского, Евфирия Тианского и Элладия Тарсийского за их упор­ство в поддержке Нестория. Император распорядился освободить Кирилла и Мемнона из-под стражи. 30 октября святой Кирилл с триумфом возвратился в свой кафедральный город.

Иоанн Антиохийский и его единомышленники, искренне убежденные в правоте своих подозрений относительно правосла­вия Кирилла, были обескуражены таким исходом противостоя­ния с ним. Еще раз они пишут императору послание, исполнен­ное обиды и горьких укоров: «Мы не таких последствий ожидали от призвания нас сюда вашим благочестием... Но наша скром­ность, по-видимому, нисколько не послужила нам в пользу, а еще более повредила нам. Ибо мы, так повинующиеся вам, до настоя­щего дня были удерживаемы в Халкидоне, а теперь увольняемся домой. А те, которые все привели в смятение и весь мир наполни­ли возмущением, которые стараются уничтожить церкви и откры­то гонят благочестие, отправляют священнические должности, собирают народ в церкви и, по их мнению, имеют власть управ­ления. .., производят в церкви возмущения, и то, что дано в пользу бедных, издерживают на своих воинов... Но ты поставлен импе­ратором не над ними только, а и над нами. Ибо Восток, в кото­ром всегда сияла правая вера, составляет немалую часть твоей империи, а с ним и другие провинции и епархии, из которых мы сюда собрались... Бог будет помощником вам во всем, если вы будете заботиться о благочестивых Его догматах и не позволи­те расторгать тело церкви. А оно расторгается, если утвердится мнение, привнесенное в веру Кириллом и утверждаемое ерети­ками... Мы нашли необходимым снова донести вашему величе­ству, что те, которым позволено иметь церкви, учат в церквах тому же, чему учили Арий, Аполлинарий и Евномий... и погубляют души приходящих и слушающих их... Мы... просим ваше величество внять нашим мольбам и не позволять никаких при­бавлений к вере святых отцов никейских. Но, если и после этой просьбы... ваше благочестие не предпримет никакой меры, то мы отрясем прах от ног и воскликнем с блаженным Павлом: “чисты есмы от крови вашей (Деян.18:6)”»⁶⁵⁶.

Собор, состоявшийся в Эфесе под председательством свято­го Кирилла, был признан каноническим и вселенским, в отличие от «соборика восточных». Такому исходу богословского спора способствовала ревность о чистоте Православия святой Пульхе­рии, которая, рискуя испортить отношения с братом, неустанно стремилась убедить его в опасности еретических заблуждений Нестория и в конце концов преуспела в этих своих стараниях. «Пульхерии, – по словам А. Тьерри, – принадлежала вся честь этой победы, и никто не ошибся, называя ту руку, которая всем заправляла в Халкидоне. Православные епископы поздравляли ее наперерыв друг перед другом, а один собор выразился о ней такими подлинными словами: “Она изгнала Нестория"»⁶⁵⁷.

Несторий был анафематствован и отправлен в ссылку, но император не признал действительности соборного акта об отлу­чении Иоанна Антиохийского и его сторонников. В то же вре­мя сам Иоанн и единомышленные с ним епископы, в основном из Сирийского диоцеза, продолжали считать Кирилла и Мемно­на находящимися под отлучением. В результате разорвано было общение между церквами Сирии и остальных диоцезов империи. Такое положение дел не могло быть терпимым – император, как и прежде, настаивал на примирении, тем более что, в отличие от граничивших с кощунством еретических заблуждений Нестория, его восточные защитники, всегда в той или иной мере дистан­цировавшиеся от его крайностей, имели известные основания для разделяемых ими опасений: Иоанн Антиохийский и блажен­ный Феодорит преувеличивали, если не сказать передергивали, обвиняя святого Кирилла в приверженности аполлинарианской ереси, но формулу «миа физис ту феу логу сесаркомени» (еди­ная природа Бога Слова воплощенного), осмысливая ее в русле православной христологии, Кирилл, не зная того, позаимство­вал действительно из текстов Аполллинария, и, что еще важнее, эта формула стала потом знаменем и оружием в руках богосло­вов, впавших в ересь, противоположную несторианской – монофизитство. Среди пылких апологетов Кирилла уже тогда находи­лись богословы и простецы со взглядами, отвергнутыми позже, на Халкидонском Соборе, подобными тем, которые вскоре стал декларировать и развивать Евтихий, уже в пору Эфесского Собо­ра бывший известным и влиятельным архимандритом в столице и одним из пресвитеров, присутствовавших на Соборе.

Поэтому великим благом для Церкви оказалось то обсто­ятельство, что Феодосий, чьи убеждения изменились за время Собора, не дошел в этой метаморфозе до крайности, до призна­ния действительности соборного акта об отлучении «восточных». По настоянию императора между ними и сторонниками Кирил­ла возобновилась богословская дискуссия, целью которой было достижение примирения и восстановление евхаристического общения. Посредником в этих переговорах Феодосий назначил имперского нотария (государственного секретаря) Аристолая. Одним из средств давления была угроза низложения и Кирил­ла и Иоанна и ссылки их в Никомидию в случае их уклонения от примирения. На встрече Аристолая с Иоанном Антиохийским тот заявил, что он согласен вступить в общение с Кириллом при условии его отречения от своих анафематизмов, анафематствования Аполлинария и признании обязательности исповедания Никейского символа с тем его толкованием, которое содержит­ся в послании святителя Афанасия епископу Коринфскому Эпик­тету, направленном против ереси Аполлинария. С изложени­ем этого предложения, по поручению императорского нотария, к Кириллу обратился в своем послании епископ Верийский Ака­кий, которому тогда исполнилось уже 110 лет. Это послание при­вез с собой Аристолай.

По словам A.B. Карташева, который с увлечением и, веро­ятно, не без сгущения красок и передержки вскрывает изнан­ку церковно-политических процессов, «прошло уже больше года после Ефеса. Неугомонный борец Кирилл хорошо был осве­домлен, что императорский двор не успокаивался на позиции незалеченной раны церковного раскола... Поэтому Кирилл, по методу своего дяди Феофила, не переставал подкупающи­ми дарами обогащать столицу и истощать александрийскую казну... Кроме денег это были целые транспорты предметов комфорта и роскоши – ковры, коврики, занавески, скатерти, покрывала, подушки, кресла, скамейки и столики слоновой кости, вплоть до живых страусов»⁶⁵⁸. Святой Кирилл в ответном письме Акакию с готовностью принял предлагаемые догмати­ческие формулы, анафематствовал Аполлинария, учение кото­рого он никогда не разделял, но отказался осудить свои анафематизмы, соглашаясь однако дать им интерпретацию, которая бы могла устранить недоразумения, и конечно, настаивал на том, чтобы Иоанн анафематствовал Нестория.

В Антиохии ответ Кирилла был принят благоприятно, хотя не все восточные реагировали на него с такой же готовностью к достижению согласия, как сам Иоанн. Среди епископов, сохра­нявших недоверие к Александрийскому предстоятелю, самыми влиятельными были Андрей Самосатский и Феодорит Кирский. Но Иоанн направил в Александрию для переговоров с Кирил­лом епископа Эмесского Павла, который привез с собой проект согласительного исповедания, им же, вероятно, и составленный, но включенный в послание, адресованное Кириллу и подписан­ное Иоанном Антиохийским. В этом послании Иоанн, со своей стороны, соглашался анафематствовать Нестория: «Мы хоте­ли бы, чтобы прекращен был всякий спор, чтобы всем святым церквам Божиим, рассеянным по всему миру, возвращен был мир и уничтожены были все соблазны; чтобы Несторий, преж­ний епископ Константинопольский, был низложен, а неправое и нечестивое учение его было анафематствовано»⁶⁵⁹. Послание заканчивалось братским обращением к адресату: «Прощай, бла­гочестивейший и преосвященнейший владыка, искреннейший мой брат, и продолжай молиться о нас»⁶⁶⁰. Догматическая фор­мула, предложенная для подписи Кириллу, предвосхищала орос Халкидонского Собора.

В ответном послании Иоанну, отправленном в 433 г. и вошед­шем в историю Церкви под названием, воспроизводящем пред­посланный ему эпиграф из Псалтири: «Эуфрэнефосан и урани» (Да возвеселятся небеса) (Пс.95:11), святой Кирилл воспроизвел предложенную ему формулу: «Мы исповедуем, что Господь наш Иисус Христос, единородный Сын Божий, есть совершенный Бог и совершенный человек, (состоящий) из разумной души и тела; что Он рожден прежде веков от Отца по Божеству, а в последнее время, ради нас и ради нашего спасения, от Марии Девы – по человечеству; что Он единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству; ибо (в Нем) совершилось соединение двух естеств. Почему мы и исповедуем одного Христа, одного Сына, одного Господа. На основании такого неслитного соединения мы исповедуем Пресвятую Деву Богородицею, потому что Бог Слово воплотился и вочеловечился и в самом зачатии соединил с Собою храм, от Нее воспринятый. Известно, что знаменитые богословы одни из евангельских и апостольских изречений о Господе обык­новенно делают общими, как принадлежащие одному лицу, дру­гие же, по причине различия двух естеств, принимают раздельно, и те из них, которые приличны Богу, относят к божественности Христа, недостойные же Бога – к Его человечеству»⁶⁶¹.

Собор в Эфесе не принял ороса; примирительная догмати­ческая формула, предложенная со стороны восточных и подпи­санная святым Кириллом, по существу дела и явилась аналогом догматического ороса, которым достойно завершились соборные деяния. Для народного благочестия исключительную важность имело то обстоятельство, что Собор отстоял почитание Девы Марии как Божией Матери. До III Вселенского Собора в христи­анском мире был один знаменитый храм, воздвигнутый в честь Девы Марии, – в Эфесе, а после Собора повсюду сооружаются церкви, посвященные Божией Матери, и одна из них была постро­ена в Константинополе на средства святой Пульхерии. А в Риме при преемнике святого Целестина папе Сиксте была воздвигнута грандиозная базилика, сохранившаяся до наших дней, – Santa Maria La Maggiore, посвященная Пречистой Деве.

Примирение между Кириллом Александрийским и Иоан­ном Антиохийским состоялось, евхаристическое и канониче­ское общение церквей, дотоле разъединенных, было восстанов­лено. Жертвой достигнутого примирения стал незадачливый Несторий, но винить в своем низложении ему было некого – его учение действительно радикально расходилось с Преданием, представляя собой доведенные до запретной черты крайние выводы из антиохийской богословской традиции, аутентичным выразителем которой был тогда Иоанн Антиохийский и дру­гие умеренные антиохийцы, пришедшие к взаимопониманию с Кириллом, представлявшим альтернативную александрийскую традицию в богословии. А еще Несторий стал жертвой собствен­ного высокомерия, упрямства и легкомыслия. Узнав о состояв­шемся примирении и своем анафематствовании со стороны теперь уже своих былых защитников, он вновь обнаружил свой немирный и нераскаянный нрав и объявил о непризнании им Максимиана, неправомерно занявшего его кафедру. Реакцией на это выступление стало распоряжение императора об удале­нии Нестория из Антиохии.

Местом его новой ссылки стала прежняя столица Набатейского царства Петра, расположенная в труднодоступном изоли­рованном ущелье в гористой пустыни, но и там его скитания не закончились – из Петры он был вскоре переправлен в один из египетских оазисов Ибис. «Это была, – по словам А. Тьерри, – тюрьма, которая сама стерегла свои жертвы без тюремщика и большую часть времени без солдат»⁶⁶². Оазис окружен безводной песчаной пустыней, кишащей ядовитыми змеями и насекомыми, обрекавшими на верную смерть всякого беглеца-одиночку. Этот оазис он покинул, взятый в плен вместе с другими обитателями Ибиса вторгшимися кочевниками из племени блеммиев, кото­рые надеялись получить выкуп за пленников от римских властей. Узнав о приближении кочевников из другого и более сильного племени, блеммии бежали, бросив пленников посреди песчано­го моря. Оставленным умирать в пустыне повезло – поблизо­сти находился город Панополь, куда и добрался Несторий, изне­могая от усталости. В ту пору он был уже стариком. В Панополе Несторий провел несколько лет. Потом по распоряжению проку­ратора Египта он был выслан на нильский остров Элефантину, расположенный на границе Египта с Эфиопией. По пути к месту новой ссылки он упал с коня и поломал себе руку и ребра. Сопро­вождавший его конвой доставил его обратно в Панополь, где он вскоре, в 451 г., умер.

О последних летах его жизни и обстоятельствах его смерти известно мало. До Нестория доходили сведения о разбойничьем соборе в Эфесе, о насильственной смерти святого Флавиана, об адресованном ему томосе папы Льва Великого. Он умер, когда уже было объявлено о созыве Собора в Халкидоне, но до его открытия. Есть сведения, что Несторий собирался апеллировать к отцам Собора. Из его письма жителям Константинополя извест­но, что в споре Диоскора с Флавианом он был на стороне Флави­ана. Несторий одобрительно высказывался о христологическом томосе святителя Льва, считая, – конечно, ошибочно, – что его содержание тождественно с его собственной христологией.

В изгнании он занимался литературными трудами. В начале XX века был найден его написанный на сирийском языке трак­тат «Тегурта Гераклида», слово «тегурта» буквально значит «ком­мерция», но в данном контексте обозначает просто «трактат», а Гераклид – это псевдоним: надписание книги действитель­ным именем автора обрекало бы ее на неминуемое уничтоже­ние – по распоряжению императора Феодосия все сочинения Нестория подлежали сожжению. Это своего рода автобиогра­фия и самоапология. Книга заканчивается словами: «Возвеселися со мной, пустыня, подруга моя, прибежище и утешение мое, и ты, земля изгнания, мать моя, которая сохранит мое тело до дня воскресения»⁶⁶³. Несторий смирился со своей печальной уча­стью и в изгнании своем находил утешение. «Мое горячее жела­ние, – пишет он в трактате, – да будет благословен Господь небес и земли! А Несторий пусть останется анафемой. Господу угодно, чтобы люди примирились с Ним, проклиная меня. Я не отказался бы зачеркнуть то, что я говорил, если бы я был уверен, что это нужно и что люди через это обратятся к Богу»⁶⁶⁴. Это напи­сано, наверно, искренне, но, как кажется, не без рисовки и позер­ства, которые и ранее свойственны были этому самолюбивому, но незадачливому деятелю. Из этих слов не видно, что он испы­тывал раскаяние в учиненной не без его вины церковной смуте. Принципиально не изменились и его богословские воззрения.

Излагая его христологию, как она отразилась в его послед­нем сочинении, A.B. Карташев писал: «Он две природы мыс­лит до того полными и действенными, что считает, что каждая из них не может не быть и ипостасной и личной, так что еди­ное лицо (просопон) у него получается “из двух природ, из двух ипостасей и из двух лиц (!), соединенных в одно, в свободном (вольном) общении». В “Трактате Ираклида” Несторий приду­мал даже особый термин для этого “сложного лица»: “Лицо еди­нения (просопон тис эносеос)”, подчеркивая тем ипостасную полноту каждой природы, вплоть до особого ее (данной приро­ды) лица»⁶⁶⁵. У Халкидонского Собора, осудившего ересь, проти­воположную Несториевой, не было оснований для его реабили­тации, и он подтвердил правомерность провозглашенной ему на III Вселенском Соборе анафемы.

Между тем после восстановления общения между Иоанном Антиохийским и его сторонниками, с одной стороны, и святите­лем Кириллом – с другой не вся христианская Сирия одобрила шаги к примирению, предпринятые Иоанном. В числе оппозици­онеров были и епископы. Особенную энергию в дискредитации Иоанна обнаружил епископ Иерапольский Александр, который организовывал соборы, на которых Иоанна обвиняли в преда­тельстве и вероотступничестве. С колеблющимися по поруче­нию Иоанна вел вразумляющие беседы блаженный Феодорит, который, поддержав примирительную позицию своего кириарха Иоанна и приняв «согласительное исповедание», уклонился от анафематствования Нестория. Подобно ему поступили и некото­рые другие епископы Востока, приняв догматическую формулу 433 г., составленную, собственно, в самой же среде восточных богословов, не настаивая на осуждении 12 анафематизмов свя­того Кирилла, но и не анафематствуя Нестория.

Своим успехом в деле привлечения к примирению с «Егип­том» сомневавшихся в допустимости подобного «компромисса» архиепископ Иоанн и блаженный Феодорит обязаны были под­держке, которую им оказал имевший огромное влияние на цер­ковный народ смиренный инок, преподобный Симеон. Ранее он уединялся на дне высохшего озера, потом у подножья горы, затем на ее верху, где он приковал себя железной цепью к забору, кото­рый поставил вокруг хижины, построенной на этой горе, чтобы не иметь возможности выходить из нее. Эту цепь он снял лишь по повелению святителя Антиохийского Мелетия и с этих пор держал себя прикованным к скале умом и волей и уже не сходил с нее. Наконец он изобрел особый вид подвижничества, который получил название столпничества. В окрестностях Антиохии он поставил столп высотой около 10 метров, на его вершине нахо­дилась площадка для стояния или сидения. В своем жизнеописа­нии подвижника блаженный Феодорит рассказывает, что однажды посетитель святого захотел сосчитать число делаемых им непре­рывно поклонов, досчитал до 1244 и затем от усталости сбился со счета, а преподобный Симеон продолжал совершать поклоны.

К столпу удивительного подвижника потянулись люди вна­чале из ближних мест, из Антиохии, потом изо всей Сирии, из Киликии, Палестины и, наконец, из самых далеких провинций Римской империи и из-за ее пределов. Приходили для того, что­бы быть свидетелями его подвига, чтобы попросить его о молит­ве за себя и своих близких и чтобы послушать его вдохновен­ную проповедь, так что столп преподобного Симеона стал самой высокой кафедрой христианской Церкви. Помимо живого обще­ния с христианами, приходившими к этому столпу, он общался с теми, кто искал духовного наставления через письма. В пере­писке с ним состояла жившая на далеком Западе, в Лютеции (Париже), святая Геневефа, которую по-французски именуют Женевьевой. Преподобный убедил тысячи колеблющихся в сво­ем отношении к Эфесскому Собору сирийских христиан признать его Вселенским Собором. Симеон Столпник отошел ко Господу в 459 г., прожив 103 года.

И все же оставались и непримиримые последователи Несто­рия, которые лишены были возможности свободно исповедо­вать свою веру в пределах империи. Их преследовали, подвер­гали ссылке, лишали привилегий и гражданских прав. Из числа высокопоставленных сановников упорным несторианином остал­ся комит Ириней, который находился в Эфесе вместе с Кандидианом по частной инициативе, хотя и с позволения императора, и там всячески противодействовал святому Кириллу и Мемнону, защищая «восточных» и Нестория. За свою приверженность ере­си он был лишен чина, уволен от службы и принял епископское рукоположение от несториан. Большая часть несториан уходила за границы империи, переселяясь в основном в Иран, где несториане, в противовес местным кафолическим христианам, поль­зовались покровительством правительства. В Римской империи со второй половины V века несторианство стало вполне марги­нальным явлением.

На богословски противоположном несторианству полюсе цер­ковной жизни, – а географически в Александрии и Египте, – было не меньше противников согласительной формулы 433 г., усма­тривавших в подписании ее своим кириархом его отступление от истины, в их представлении запечатленную в его анафематизмах, которым они при этом давали интерпретацию, близкую к той, что составила содержание монофизитской христологии, отвергнутой позже Халкидонским Собором. Но открыто и публич­но святого Кирилла осудили за компромисс и отступничество лишь немногие из его бывших почитателей, к тому же не имев­шие особого влияния, вроде александрийского диакона Максима и некоторых монахов – столь велик был его авторитет в Египте. Оппозиционеры держали свои убеждения при себе, дожидаясь удобного момента, который наступил для них после преставле­ния святителя. И тогда болезнь, затаившаяся внутри церковного организма, прорвалась наружу, угрожая Церкви большой бедой. Конечным результатом этой болезни стало отпадение от Кафо­лической Церкви целых народов и стран, увлеченных монофизитским соблазном.

Примирение между святым Кириллом Александрийским и Иоанном Антиохийским, достигнутое принятием согласитель­ной христологической формулы, лишь на время прекратило бого­словские споры. Они возобновились после ухода из земной жизни обоих архипастырей: архиепископа Иоанна в 441 г. и святителя Кирилла в 444-м, при их преемниках Диоскоре и Домне. Римскую кафедру с 440 г., после кончины преставившегося в 432 г. пре­емника святого Целестина Сикста, занимал Лев Великий, а Кон­стантинопольскую с 434 по 447 г. – святитель Прокл.

О том, что богословская полемика на христологическую тему не была завершена, о надеждах, возбужденных в среде восточ­ных уходом святого Кирилла, красноречиво говорит один своео­бразный документ, который зачитан был на V Вселенском Соборе как послание блаженного Феодорита архиепископу Антиохий­скому Иоанну, хотя в действительности он не может ему при­надлежать, потому что адресован иерарху, скончавшемуся за 3 года до смерти святого Кирилла. Начинается послание с выра­жения радости по поводу кончины Кирилла: «Наконец поздно и насилу умер злой человек... Надобно позаботиться, и твоей святости нужно особенно предпринять эту поспешность, – при­казать обществу носильщиков умерших положить какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и пусть там разглагольствует днем и ночью как хочет»⁶⁶⁶. Эта злая выходка, кем бы ни был сочинен текст, послуживший компрометации памяти блаженного Феодорита на V Вселенском Соборе, ему приписана, но нет оснований сомневаться в подлинности слов, сказанных Феодоритом в беседе с архиепископом Домном после получения известия о смерти Александрийского святителя и также оглашен­ных на V Соборе: «Никто уже никого не принуждает богохуль­ствовать. Где говорящие, что Бог распят на кресте? Бог не рас­пинается. Распят на кресте человек Иисус Христос, который от семени Давида, сын Авраама. Умерший есть человек Иисус Хри­стос; а Бог Слово воскресил свой храм... Нет уже спора: Восток и Египет под одним игом. Умерла ненависть, и вместе с тем пре­кратился спор; пусть успокоятся феопафиты»⁶⁶⁷. Теопасхитскую ересь – учение о страдании Божества – приписывали святому Кириллу его оппоненты.

Феодорит Кирский заблуждался, надеясь на прекращение богословских споров после кончины Кирилла. В действитель­ности они именно тогда как раз и возобновились с былым оже­сточением и нетерпимостью. Те последователи Кирилла, кто внутренне не принял согласительной формулы 433 г., считая ее ненужной или вынужденной уступкой несторианству, в котором они подозревали всех видных богословов Антиохийской школы, снова вступили в ожесточенную полемику против действитель­ных и мнимых несториан.

Эпицентром противостояния на этот раз оказался один из монастырей столичного предместья, а его главным участником стал архимандрит этой обители Евтихий, достигший маститой старости и пользовавшийся популярностью в народе – почита­тель святого Кирилла и непреклонный враг Нестория в пору его пребывания на Константинопольской кафедре. Лучшей христологической формулой он считал отстаиваемое святым Кириллом выражение, которое в действительности принадлежало Аполли­нарию, но контрабандой было включено в списки творений Афа­насия Великого: единая природа Бога Слова воплощенного (миафизис тоу теу логу сесаркомени), которую он, в отличие от само­го Кирилла, осмысливал с монофизитским акцентом, радикаль­но несовместимым с восточной христологией. «12 анафематизмов» своего учителя он считал вершиной богословской мысли, отвергая согласительную формулу 433 г. По существу дела он не был до конца согласен с христологией Эфесского Собора, счи­тая, что, осудив Нестория, Собор сделал лишь полдела, потому что отвергнуть следовало все вообще восточное, антиохийское богословие, в котором содержится порочная, с его точки зрения, идея полноты человеческой природы во Христе.

Выразительную характеристику дал ему А. Тьерри: «Евтихий, с самых юных лет живший в стенах монастыря, не получил пра­вильного, систематического образования и, хотя был довольно изворотлив, вовсе не был ученым богословом; да по своеобраз­ному строю своего ума он не очень-то и ценил богословскую уче­ность. Он хорошо знал Св. Писание, которое читал постоянно, но что касается до толкований и учений св. отцов, то он далеко не придавал им того высокого значения в деле разумения исти­ны христианской веры, какое они приобрели в общем сознании Церкви его времени... «Я испытываю, – говорил он, – одно толь­ко Св. Писание; оно несравненно тверже и достовернее изложе­ний св. отцов». Этой заносчивостью он очень напоминал Несто­рия, несмотря на глубокое различие в направлении и строе их мыслей»⁶⁶⁸.

Но сходство между Несторием и Евтихием относится не толь­ко к их личным качествам, но и, как это может показаться нео­жиданным на первый взгляд, к богословским идеям, при всей их видимой противоположности. Это обстоятельство, лишний раз напоминающее о незыблемости тривиального, но от это­го не менее верного изречения о том, что крайности сходятся, обнаруживается и в том, что они оба, хотя и по-разному, склоня­лись к уничижению Божией Матери: Несторий прямо, отрицая правомерность именования Ее Богородицей и предлагая вместо этого имени свое собственное вычурное изобретение – Христородица, но также и Евтихий, отвергавший единосущие Господа Иисуса Христа Своей Пречистой Матери. И что может быть еще важнее и принципиальней: настаивая на единстве естества Спа­сителя после соединения, он считал, что «прежде соединения» «Господь наш состоял из двух естеств»⁶⁶⁹. Между тем само пред­ставление о существовании человеческой природы во Христе до соединения носит вполне несторианский характер, и оно, конеч­но, ошибочное, потому что до соединения, иными словами, до воплощения человеческой природы во Христе быть не могло, ибо до того, как «Слово стало плотию» (Ин.1:14), пребывало превечное Слово, не соединенное ипостасно с не существовавшей еще тварной человеческой плотью Спасителя, под которой надлежит понимать всецелого человека с телом и разумной душой: до тех пор, пока Дева Мария не сказала небесному вестнику «Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (Лк.1:38) Слово Божие имело одну, а именно Божественную природу, и лишь в момент воплощения сложилось единение двух различных природ: Боже­ственной и человеческой – во Христе. Папа Римский Лев Вели­кий, ознакомившись с сутью христологического спора, писал в своем знаменитом томосе святому Флавиану: «Столь же нече­стиво говорить, что Единородный Сын Божий двух естеств до воплощения, сколько нелепо утверждать, что в Нем одно есте­ство после того, как Слово плоть бысть»⁶⁷⁰.

После смерти святого Далмата Евтихий стал самым влиятель­ным архимандритом в Константинополе, своего рода вождем сто­личного монашества. Его положение было тем более прочным, что к числу его почитателей принадлежал его крестник – все­сильный в последние годы правления Феодосия временщик Хрисафий. Свои мысли Евтихий высказывал в беседах с приходивши­ми к нему людьми, так что они приобрели широкую известность, вызвав особенно острое неприятие со стороны восточных бого­словов. В 447 г. блаженный Феодорит написал и распространил составленный в виде диалога полемический трактат под названи­ем «Эранист», что значит «коллекционер», в котором, не называя имени Евтихия, но прозрачно намекая на него, представил его как аполлинариста, разделявшего три его еретических заблужде­ния: об изменяемости Бога, о слиянии природ во Христе и о стра­дании Божества. Евтихий читал этот трактат и узнал в нем себя.

Акт возмездия последовал скоро. Не без участия крестника Евтихия, препозита священной опочивальни Хрисафия, 16 фев­раля 448 г. императором был издан эдикт, которым отвергались все изложения веры, кроме Никейского символа, определений Эфесского Собора и 12 анафематизмов Кирилла Александрий­ского, иными словами, дезавуировалась согласительная форму­ла 433 г. Тем же эдиктом все последователи Нестория, в том чис­ле бывший комит Ириней, поставленный епископом на Тирскую кафедру, объявлялись низложенными и отлученными⁶⁷¹. Вместо него епископом Тирским, без согласия архиепископа Домна, был поставлен Фотий. Затем император повелел блаженному Феодориту немедленно покинуть Антиохию и водвориться в своем кафедральном городе Кире.

Заблуждения Евтихия стали известны епископу Дорилейскому Евсевию, его старому другу со времени Эфесского Собо­ра, когда они вместе сражались против Нестория. Евсевий наве­стил Евтихия в его монастыре в начале 448 г. и в продолжение нескольких бесед с ним на богословские темы убедился в его укло­нении от православного учения. После тщетных попыток пере­убедить друга Евсевий, в прошлом схоласт, юрист, решил дей­ствовать формальным образом, тем более что Евтихий, в свою очередь, обвинил его самого в ереси. Зная о высоком покрови­тельстве Евтихию и о его популярности в народе, Евсевий мог ожидать для себя опасных последствий.

8 ноября 448 г. в Константинополе состоялось заседание «синода эндимуса» – это было уникальное учреждение: посколь­ку столичная кафедра, несмотря на свой высокий ранг в дип­тихе, усвоенный ей II Вселенским Собором, не имела митропополичьего статуса и от нее не зависели другие кафедры, в Константинополе, вместо обычных епископских соборов, кото­рые созывались в митрополиях, действовал этот своеобразный орган, в котором под председательством столичного архиепи­скопа заседали епископы, оказавшиеся по разным делам в сто­лице. И Евсевий Дорилейский, принимавший участие в заседа­нии «синода эндимуса», поднял на нем вопрос о заблуждениях Евтихия. Как заправский юрист, он представил свое обвине­ние в письменном виде, не раскрывая однако в нем содержания заблуждений Евтихия, с тем чтобы тот сам, будучи вызванным на синод, вслух всех обнаружил свою ересь: «Я просил Евти­хия... дабы он не предавался такому поражению чувств, опьяне­нию мышления и исступлению ума, чтобы забыть страх Божий и пренебречь страшным судилищем Христа, Спасителя всех нас... Но он, имея невоздержные уста и необузданный язык, не перестает отрицать благочестивые догматы православия, отме­таться от святых отцев и меня, который никогда не был подо­зреваем еретиком, а напротив, всегда сражался с еретиками... Умоляю и прошу вашу святость, не оставьте без внимания моей просьбы; но прикажите Евтихию... явиться на святый ваш собор и защищаться в том, в чем я обвиняю его»⁶⁷².

Председательствовавший на заседании архиепископ Констан­тинопольский Флавиан, преемник святого Прокла, преставившего­ся в 447 г., отличаясь особым миролюбием и кротостью, выразил в связи с этим доносом свое изумление: «Прочитанное удивляет нас, потому что взводит такую укоризну на почтеннейшего пре­свитера и архимандрита Евтихия. Однако пусть удостоит твое благочестие сходить к нему и побеседовать с ним о правой вере; и если в самом деле он найден будет мудрствующим неправиль­но, тогда будет вызван святым собором и станет защищаться»⁶⁷³. Но епископ Евсевий категорически отверг несколько раз повто­ренную просьбу пойти в монастырь к Евтихию и попытаться переубедить его: он лучше Флавиана, не чуждого доверчивого прекраснодушия, знал своего бывшего друга, знал его убежден­ность в своих идеях, его упрямство и высокомерие, а еще, зная также и о могуществе его крестника Хрисафия, имел основание опасаться за свою собственную участь.

Святой Флавиан уступил, и в монастырь к обвиненному в ереси архимандриту направлена была официальная делега­ция в составе пресвитера и экдика Иоанна и диакона Андрея, с тем чтобы вручить ему копию поданного против него обви­нения и вызвать его на заседание синода, но, как докладывали потом синоду Иоанн и Андрей, «он идти и оправдываться совер­шенно отказался, говоря, что у него определено и как бы зако­ном положено от начала – никогда и никуда не отлучаться от своего братства, а жить в монастыре некоторым образом как в гробе»⁶⁷⁴. Вступив с посланцами синода в обсуждение богослов­ских тем, Евтихий отверг как клевету возводимые против него обвинения в том, что он будто бы говорил, «что Бог Слово принес (с Собою) плоть с неба»⁶⁷⁵. Выслушав доклад Иоанна и Андрея, синод направил к нему других посланцев, пресвитеров Маму и Феофи­ла, которые взяли с собой адресованное ему послание синода, в котором говорилось: «Неразумно, в оправдание себя, говорить, что ты решился не выходить из монастыря, когда тебя обвиня­ют в таких вещах»⁶⁷⁶. Евтихий долго не хотел принимать послан­цев, а когда наконец принял, сказал им то же самое, что раньше говорил Иоанну и Андрею, сославшись на свой обет никогда не выходить из обители, а также на свою старость и заодно попро­сив не утруждать ни себя, ни других новыми вызовами, о чем присланные и доложили синоду. Решено было, во исполнение канонической нормы о допустимости заочного судебного рассмо­трения дела после троекратного отказа подсудимого явиться на суд, направить к нему новых посланцев: пресвитеров Мемнона и Епифания и диакона Германа. На этот раз архимандрит отка­зался явиться по вызову, сославшись на болезнь, о которой доло­жил синоду посланный им архимандрит Авраамий. Святой Фла­виан, услышав это сообщение, сказал: «Мы подождем, не будем настаивать. От Бога зависит даровать здравие, а наше дело ожи­дать его выздоровления. Мы желаем не отсечения, а приращения. Бог не веселится о погибели живых... Мы дети человеколюбия Божия, а не жестокости»⁶⁷⁷.

Получив отсрочку до 22 ноября, Евтихий, что называется, не терял времени даром: монахи его монастыря, которые, очевид­но, не были обязаны, подобно своему архимандриту, пребывать безвыходно в обители как во гробе, начали с бешеной энергией подстрекать насельников других монастырей к возмущению про­тив святого Флавиана, которого они обвиняли в приверженности ереси Нестория и в замысле учинить гонения на православных монахов; и эта агитация возымела эффект – многие монахи были встревожены и возбуждены, утратив доверие к своему архипа­стырю. Покровитель Евтихия препозит Хрисафий имел особую причину для неприязни к Флавиану. Уже само его поставление на место, которое он прочил для своего крестного отца Евтихия, вызвало его нерасположение к нему, которое переросло в нена­висть, когда новопоставленный святитель нарушил сложившуюся в Константинополе традицию после возведения на столичную кафедру посылать в дар благословение (евлогию) в виде золо­тых монет взамен ранее преподносимым в подобных случаях благословенным хлебам. Флавиан вначале проигнорировал этот обычай, а когда Хрисафий напомнил ему о нем, он послал импе­ратору несколько маленьких хлебов. Вельможный евнух, через которого были переданы во дворец евлогии, «не хотел их при­нять: “Императору нужно приносить не хлеб... а золото”. Архи­епископ отвечал, что у него самого лично нет золота, а церков­ные деньги принадлежат Богу и бедным, но так как Хризафий продолжал настаивать, то послал ему священные сосуды из сво­его собора. ... Хризафий... отверг эти странные евлогии, пото­му что если бы принял их, то стал бы в глазах народа грабителем святыни; но не мог простить оскорбления Флавиану»⁶⁷⁸.

Желая выручить Евтихия и погубить Флавиана, Хрисафий представил происходящее на Синоде императору в нужном све­те, убедив его в том, что его восприемнику угрожает опасность со стороны враждующих против него несториан, и когда в назна­ченный день, 22 ноября, Евтихий явился наконец на заседание синода, он был не один, но в сопровождении вооруженного отря­да, который в заботе о безопасности обвиняемого направил для его охраны сам Феодосий, а также им же посланного префекта Нового Рима Флавия Флоренция, консулярия и патриция, кото­рый, присутствуя на заседании, участвовал в допросе Евтихия. Прежде чем начался этот допрос, епископ Евсевий выразил свою крайнюю озабоченность тем, что Евтихий может, отказавшись от сказанного им ранее, выразить согласие с православным учением о воплощении и в этом случае он, его обвинитель, может оказать­ся сам в свою очередь под обвинением в клевете: «Я беден, ниче­го не имею; он грозит мне ссылкою. А он богат; он уже назначил мне Оазис... Если я окажусь клеветником, то потеряю сан»⁶⁷⁹, но председательствовавший на заседании Флавиан успокоил его: «Не будет тебе осуждения за его теперешнее изложение»⁶⁸⁰.

Начался допрос Евтихия. На вопрос святителя Флавиана: «Исповедуешь ли ты теперь, что (Христос) из двух естеств?» – он ответил: «Исповедуя Бога моего, Господа неба и земли, я до сих пор не позволял себе рассуждать о Его естестве; признаюсь, я доныне не признавал прежде, что Он единосущен нам... но Святую Деву исповедую единосущною нам и (исповедую), что от Нее воплотился Бог наш» На замечание патриция Флоренция: «Когда Матерь единосущна нам, то без сомнения и Сын едино­сущен нам» – Евтихий отреагировал с явным раздражением: «До сего дня я не признавал (этого); ибо так как я исповедую самое тело Божие, – вникнул ли ты? – то я не признавал тело человека телом Бога, а человеческим телом: и (исповедую), что от Девы воплотился Господь; если же должно признавать (Его) от Девы и единосущным нам, то я и это признаю, господин». На вопрос Флоренция: «Знаешь ли ты Господа нашего, родившегося от Девы, единосущным и из двух естеств после воплощения или нет?» – Евтихий ответил: «Исповедую, что Господь наш состоит из двух естеств прежде соединения, а после соединения испове­дую одно естество»⁶⁸¹. Отказ отречься от учения о единой приро­де во Христе после воплощения и анафематствовать это учение послужил основанием для осуждения Евтихия.

По предложению святого Флавиана синод постановил: «Евти­хий, бывший пресвитер и архимандрит, страждет заблуждени­ем Валентиниана и Аполлинария и неизменно следует их злохулениям. Не устыдившись нашего убеждения и внушения, он не захотел согласиться с истинными догматами. Посему, воздыхая и оплакивая совершенную его погибель, мы о Господе нашем Иисусе Христе, им злословимом, определили отчуждить его от всякой священнической службы, общения с нами и начальства над монастырем. Пусть все те, которые после этого будут раз­говаривать или сходиться с ним, знают, что и сами они будут повинны епитимии отлучения, как не уклонившиеся от бесе­ды с ним»⁶⁸². Под этим актом поставлены подписи 32-х епископов и 23-х архимандритов константинопольских монастырей, боль­шая часть которых имела пресвитерскую степень, но среди них был также один диакон и архимандрит по имени Иаков, а также несколько архимандритов, не имевших священного сана и под­писавшихся «монах и архимандрит».

Это был суровый приговор, в котором характеристика заблуж­дений Евтихия как будто бы не соответствует его действительным взглядам – сознательным последователем ни Аполлинария, ни, тем более, гностика Валентиниана он, конечно, не был; но именно так в эпоху Вселенских Соборов, когда, в противостоянии ересям, оттачивались богословские формулы, выражающие богооткро­венные догматы, и когда ввиду опасности заблуждений в судеб­ных приговорах обозначался их крайний предел, запечатленный в той или иной древней и уже отвергнутой ереси, реагировала Церковь на богословские заблуждения, при этом однако всякий обвиняемый имел возможность, заявив об отказе от своих преж­них воззрений, избежать каких бы то ни было прещений. Кон­стантинопольский синод, и в особенности его председатель свя­титель Флавиан, отлучив Евтихия, действовал с исключительным мужеством и самоотверженностью, потому что для его участни­ков не было тайны в сочувствии и поддержке, на которую отлу­ченный мог рассчитывать со стороны верховной власти.

Известие об осуждении Евтихия вызвало на Востоке удовлет­ворение и даже радость. Блаженный Феодорит писал тогда епи­скопу Анкирскому Евсевию: «Господь приник с небес и Сам изо­бличил тех, которые сплетали на нас клевету, и обнаружил их нечестивое мудрование»⁶⁸³. В ту пору в Тире и Вирите (Бейруте) велся процесс по обвинению епископа Эдесского Ивы в привер­женности ереси Нестория. И вот под влиянием решения, приня­того на Константинопольском синоде по делу Евтихия, Ива был оправдан и благополучно возвратился на свою кафедру в Эдессу.

Между тем Евтихий отнюдь не собирался смириться со сво­им отлучением – выслушав приговор, он сразу обратился к Фло­ренцию с заявлением о намерении подать апелляции еписко­пам Рима, Александрии, Иерусалима и Фессалоник. Обращаться к архиепископу Антиохийскому Домну он не намеревался, пото­му что заранее был уверен в том, что тот не поддержит его, – всех восточных он подозревал в несторианстве. Флоренций, как рассказывает об этом А. Тьерри, «побежал уведомить об этом архиепископа, уже оставившего свое место, и просить его, чтобы в актах собора упомянуто было об этой апелляции обвиняемого», но поскольку Флавиан «ничего не слыхал об апелляции, то и отка­зался включить ее в протокол»⁶⁸⁴. Это было оплошностью, которая дала повод Евтихию обвинять святителя в подлоге протокола.

Александрийский архиепископ Диоскор решительно и все­цело стал на сторону Евтихия, в надежде, что пересмотром его дела будет нанесен еще один, после осуждения Нестория, удар по репутации Константинопольской, а заодно и Антиохийской кафедры. Епископ Рима Лев Великий в ответном послании Евтихию выразил ему свою признательность за его беспокойство о чистоте Православия и пообещал содействие в искоренении несторианства. В послании архиепископу Флавиану Лев запро­сил от него все материалы по делу осужденного архимандри­та, чтобы на основании этих документов вынести справедливое заключение по нему. В ответном послании папе Флавиан изло­жил заблуждения Евтихия.

Вникнув в суть богословского спора между Евтихием и его оппонентами, святой Лев убедился в правоте синода, осудивше­го Евтихия, и изложил православное учение о Боговоплощении в знаменитом послании, или томосе архиепископу Флавиану, идеи которого легли в основу христологического ороса Халкидонского Собора. О воплощении Сына Божия он писал: «При сохранении свойств того и другого естества и при сочетании их в одно лицо, воспринято величием уничижение, могуществом немощь, вечностию смертность»⁶⁸⁵. Христологическая тема в томосе Льва Вели­кого сопряжена с сотериологической: «Для уплаты долга естества нашего, бесстрастное естество соединилось со страстною приро­дою, дабы один и тот же, «Ходатай Бога и человеков, человек Хри­стос Иисус (1Тим.2:5), и мог умереть по одному (естеству) и не мог умереть по другому, как того и требовало свойство нашего врачевания»⁶⁸⁶. Лев Великий обладал редким даром слова, умел находить точные, богословски безукоризненные формулы, выра­женные не на языке умозрительной философии, но проникнутые живой библейской образностью и поэтому внятные, говорящие уму и сердцу не только искушенного богослова, но и не книж­ного христианина: «Сын Божий, низойдя с небесного престола, приходит в сии дольние (страны) мира, и не разлучаясь от сла­вы Отца, рождается новым способом, новым рождением... Неви­димый в собственном естестве стал видимым в нашем, непости­жимый благоволил соделаться постижимым, предвечный начал быть во времени, Господь вселенной восприял образ раба, сокрыв безмерность своего величия, бесстрастный Бог не возгнушался сделаться человеком, могущим страдать, и бессмертный под­вергся закону смерти»⁶⁸⁷.

Хрестоматийно известны новозаветные реминисценции, к которым прибегает святитель, чтобы с предельной наглядно­стью приблизить к человеческому постижению тайну соедине­ния во Христе Божественной и человеческой природы: «Рожде­ние плоти есть обнаружение человеческого естества; а что Дева рождает, это есть знамение Божественной силы. Младенчество Отрочати свидетельствуется бедными пеленами; величие же Все­вышнего возвещается пением ангелов... Его, как человека, иску­шает диавольское коварство; и Ему же, как Богу, служат чины ангельские. Алкать, жаждать, утруждаться и спать, очевидно, свойственно человеку; но пять тысяч человек насытить пятью хлебами, но жене самарянской дать воду живую... но немокрыми ногами ходить по поверхности моря и утешением бури укрощать возмущение волн, без сомнения, есть дело Божественное. Как не одного и того же естества дело – и плакать из сострадания по умершем друге, и его же, по удалении камня от четверодневной могилы, воскрешать к жизни силою одного слова; или – висеть на древе и в то же время превратить день в ночь и поколебать все стихии; или – быть пригвожденным (ко кресту) и в то же время отверзать вере разбойника двери рая»⁶⁸⁸.

По делу Евтихия, которое дало повод для изложения христо­логического догмата и иллюстрации его с поразительным искус­ством подобранными фактами Священной истории, Лев Великий замечает: «Он хорошо начал было отступать от своего убеж­дения (как видно из хода соборных деяний), когда, по вашему требованию, обещался признавать то, чего раньше не призна­вал, и успокоиться на той вере, которой прежде был чужд. Но когда он не захотел изъявить согласия предать анафеме (свой) нечестивый догмат, то ваше братство из этого заключило, что он остается в своем нечестии и заслуживает приговора осужде­ния. Впрочем, если он искренне и нелицемерно кается и созна­ет, хотя бы и поздно, как справедливо подвиглась против него власть епископская, или если он, для полного оправдания, осудит все свои худые мысли и устно и собственноручною подписью, то милосердие к исправившемуся, как бы оно ни было велико, не будет предосудительно»⁶⁸⁹.

Евтихий однако не искал милосердия и прощения, он стре­мился к победе и торжеству над своими обличителями. Поэтому он не ограничился апелляциями первенствующим епископам, но подал также жалобу императору, а его сторонники развешивали по всему городу афиши, в которых архиепископ Флавиан обви­нялся в фальсификации протокола судебного заседания синода. И благодаря заступничеству Хрисафия, крестника Евтихия, импе­ратор склонился на сторону осужденного, заподозрил архиепи­скопа Флавиана в уклонении в несторианскую ересь и в нача­ле 449 г. затребовал от него исповедания веры. Святой Флавиан смиренно предоставил свое изложение христологического дог­мата: «Исповедуя Христа в двух естествах, после Его воплощения от святой Девы и вочеловечения, мы исповедуем в одной ипо­стаси и в одном лице одного Христа, одного Сына, одного Госпо­да. И не отрицаем, что одно естество Бога Слова воплощенное и вочеловечившееся: потому что из двух (естеств) один и тот же есть Господь наш Иисус Христос»⁶⁹⁰. К диафизитской формуле, кото­рая затем легла в основание Халкидонского ороса, Флавиан при­совокупил выражение «единое естество Бога Слова воплощен­ное», которое обыкновенно употреблял святой Кирилл, придав ему при этом ограничительное значение («не отрицаем»), ины­ми словами, принимая его постольку, поскольку оно не проти­воречит учению о двух природах во Христе.

Император распорядился образовать специальную комис­сию для рассмотрения обвинения Евтихием Флавиана в фаль­сификации судебного приговора. Комиссия имела смешанный состав: из епископов и судебных чиновников. Ее председателем был назначен архиепископ Кесарии Каппадокийской Фалассий. В комиссию вошел и префект Константинополя Флоренций. Три­бун консисторских нотариев Македоний исполнял в комиссии должность референдария, или докладчика. Комиссия заседала с 8 по 27 апреля 449 г. в Константинополе. На ней рассматривались апелляция Евтихия и его обвинение Флавиана в фальсификации протокола, которую он, собственно, усматривал в том, что в него не было внесено его заявление о подаче апелляции, что должно было задержать приведение приговора в исполнение до ее рас­смотрения. После тщательного исследования актов синода, осу­дившего Евтихия, которые сохранились в нескольких экземпля­рах, сделан был вывод об отсутствии в них каких бы то ни было фальсификаций и подчисток. Имевшиеся в разных экземпля­рах актов разночтения объяснялись неизбежными оплошностя­ми нотариев, которые по слуху записывали выступления участ­ников заседаний. Таким образом, обвинение Евтихия в подлоге комиссия решила оставить без последствий.

Но еще до начала ее работы, 30 марта, император издал сакру о созыве Вселенского Собора 1 августа 449 г. Местом проведения Собора вновь избран был Эфес. О том, какое направление должен был принять Собор по мысли императо­ра, остроумно писал A.B. Карташев: в сакре «явно обозначе­на его цель... с корнем вырвать ересь... Нестория (!). Искус­ственная тема – как бы о прошлогоднем снеге... На самом деле церковь захватывалась монофизитами, а для отвода близору­ких глаз кричали, что грозит несторианство»⁶⁹¹. Собор открылся через неделю после намеченного срока, 8 числа, в храме Пре­святой Девы Марии, где за два десятилетия до него проходил III Вселенский Собор.

Председательствовал на соборе по назначению императо­ра архиепископ Александрийский Диоскор. Преемник святого Кирилла, он, подобно своему предшественнику, отличался неу­кротимой энергией, но также крайним властолюбием и нераз­борчивостью в средствах достижения цели и сребролюбием. Его личная жизнь была далеко не безупречной. «Его епископский дворец и даже бани архиерейского дома постоянно посещались женщинами дурного поведения»⁶⁹². А еще ему свойственна была неблагодарность. Обязанный своим возвышением покровитель­ству святого Кирилла, он после его кончины, как пишет А. Тьер­ри, «начал преследовать родственников и друзей своего благо­детеля. По завещанию Кирилла преемник его, кто бы он ни был, делаясь наследником всего его имущества, должен был выдать из него довольно значительную сумму денег сестрам и племян­никам покойного... Диоскор, завладев имуществом Кирилла, не хотел ничего выдать из него родственникам его. Те обратились с жалобой на него в суд, но он застращал судей; и тогда они пода­ли апелляцию в императорский суд и поехали в Константино­поль. Диоскор подкупил в свою пользу евнуха Хризафия»⁶⁹³. В Алек­сандрии и Египте он обладал властью большей, чем наместник, и со свойственной ему заносчивостью говорил: «Здесь нет дру­гого императора кроме меня»⁶⁹⁴. В богословских спорах Диоскор декларировал приверженность христологии своего предшествен­ника, святого Кирилла, насколько искренне, – сказать трудно. Утверждая нормативное значение «12 анафематизмов» святите­ля Кирилла как своего рода эталона православной христологии, он игнорировал его же послание, известное с названием «Эвфрэнесфосен» (Возрадуемся), которое впоследствии, наряду с томосом Льва Великого Флавиану, легло в основание диафизитского Халкидонского ороса.

Заместителем Диоскора был назначен архиепископ Иеруса­лимский Ювеналий. Предстоятелю Антиохийской церкви Домну, которого император Феодосий и Диоскор подозревали в несторианстве, было выказано явное пренебрежение тем, что в пре­зидиуме собора, который располагался на горнем месте храма, он занимал четвертое место. По правую руку от Диоскора вос­седал легат Римского епископа Льва Великого епископ Путеольский Юлий, от которого намеренно отделили другого легата, диа­кона Илария, впоследствии папу; в отличие от главы римской делегации, он знал греческий язык, на котором велась дискус­сия. Следить за ходом соборных деяний Юлию помогал специ­ально посаженный рядом с ним епископ Лидийский Флоренций, свободно владевший обоими языками. Третий легат, посланный в Эфес из Рима, пресвитер Ренат, умер в дороге. В состав рим­ской делегации входил также нотарий Дульциций. Архиепископ Константинопольский святой Флавиан занял в президиуме пятое место. Среди видных участников собора были также Фалассий Кесарийский, Василий Селевкийский, Евсевий Анкирский, Онисифор Иконийский и Евстафий Виритский. Вместе с Диоскором из Египта прибыли на собор 20 епископов и целая толпа параваланов. Церкви Сирии и Палестины представлены были в Эфе­се каждая примерно 15 епископами. Всего в соборе участвова­ло 135 архиереев.

Среди полноправных членов собора оказалась, в соответствии с распоряжением императора, и такая колоритная личность, как сирийский монах архимандрит Варсума, или Бар-Саумо, который пришел в Эфес с толпой монахов из монастырей, расположен­ных на границе с Ираном. По, вероятно, гиперболизированной характеристике Тьерри, Варсума «составил шайку, вооружен­ную палками, лопатами, заступами, и во главе ее разорял сосед­ние долины Евфрата, грабил церкви и жег монастыри, которые казались ему недостаточно православными, изгонял или убивал епископов, которых по своему грубому рассуждению принимал за несторианцев... и его имя наводило ужас на Сирию... Случай привел его в Константинополь, император пожелал его видеть, и Евтихий взял его под свое покровительство. Герой несторианских убийств говорил только по-сирийски и не понимал ни сло­ва по-гречески»⁶⁹⁵.

Императора на соборе представлял комит Елпидий и военный трибун Евлогий. Вместе с ними в Эфес прибыл воинский отряд, призванный следить за порядком, так что храм, в котором про­ходили заседания, все время был окружен солдатами.

На собор не были допущены ни Ива Эдесский, против кото­рого вновь выдвинуто было обвинение в приверженности несторианской ереси, ни Феодорит Кирский, которому запрещено было покидать свой кафедральный город, ни Евсевий Дорилейский, хотя он и находился в это время в Эфесе, остановившись в доме епископа этого города Стефана, после чего вокруг него собралась агрессивная толпа монахов, параваланов и возбуж­денных горожан, готовая ворваться, чтобы извлечь Евсевия из дома и расправиться над ним как над «врагом императора». Возбужденных людей с трудом удалось успокоить и убедить разойтись.

Именно этот собор вошел в историю Церкви как разбойни­чий (синодос листрики, consilium latrocinium). Он начался с чте­ния императорской сакры протонотарием собора пресвитером Иоанном. Затем, как писал святой Флавиан в поданной им впо­следствии апелляции епископу Римскому Льву, Диоскор, «пре­рвавши всех епископов, говоривших, что сначала следует иметь рассуждение о правой вере и предварительно прочитать исповеда­ние... 318 отцов, и то, что прежде было постановлено... в Ефесе... запретил это»⁶⁹⁶. Слово взял епископ Путеольский Юлий, заявив, что после оглашения императорской сакры надлежит зачитать адресованное собору послание епископа Рима. Диоскор был осве­домлен о диафизитском содержании томоса Льва Великого свя­тому Флавиану и ничего хорошего для себя и своих сторонни­ков монофизитов от его послания собору не ожидал и поэтому, прервав легата, сказал, что для оглашения послания Льва будет более подходящее время. Епископ Юлий несколько раз пробовал это сделать, но при каждой такой попытке у Диоскора находил­ся повод отложить чтение папского послания.

По предложению Диоскора первым делом решено было рас­смотреть апелляцию Евтихия, который предстал перед участ­никами Собора не расслабленным старцем, каковым он казал­ся на синоде в Константинополе, но полным энергии и сил. Лишенный сана, он вошел в храм в облачении архимандрита. В связи с подачей жалобы Евтихия Диоскор велел зачитать акты синода эндимуса, осудившего его. Когда при оглашении актов было упомянуто о требовании Евсевия, чтобы Евтихий испове­дал две природы во Христе, в храме раздался крик параваланов и монахов из банды Варсумы: «На костер Евсевия, сжечь его живьем! Рассечь надвое разделяющих Христа надвое!»⁶⁹⁷. Этот боевой клич раздавался потом в храме при всяком упомина­нии о двух природах во Христе. Самое имя Евсевия, значащее в переводе на русский «благочестивый», дало повод для изде­вательских комментариев: его следует называть не Евсевий, но «Асевий» (нечестивый). Архиепископ Флавиан просил при­гласить на собор самого Евсевия, который выступил на сино­де в Константинополе обвинителем Евтихия, но комит Елпидий отклонил эту просьбу. По приглашению Диоскора Евтихий передал адресованную императорам Феодосию и Валентиниану апелляцию, которая одновременно была и обвинением Евсе­вия Дорилейского, святителя Флавиана и всех участников Кон­стантинопольского синода, осудившего его, протонотарию, и тот зачитал ее. Исповедание веры, которое представил собо­ру Евтихий и в котором говорилось о двух природах во Хри­сте до соединения и одной после соединения, признано было его участниками православным. «Так и мы веруем», – заявил Диоскор»⁶⁹⁸. В результате опроса Евтихий был оправдан: ему воз­вратили священство и сан архимандрита.

Затем Диоскор предложил огласить отрывки из актов III Все­ленского правила и, в частности, его 7 правило, воспрещающее составлять новую веру, кроме той, что содержится в Никейском символе. Участники собора на вопрос об их согласии с этим кано­ном дали, естественно, положительный ответ. Попытка римско­го легата в этот момент снова взять слово в очередной раз не увенчалась успехом. И Диоскор объявил формулу о двух приро­дах во Христе «новым изложением веры», представленным Флавианом и Евсевием. «Поэтому... мы... присуждаем упомянутых Флавиана и Евсевия к лишению всякого священнического и епи­скопского достоинства»⁶⁹⁹. Святой Флавиан, услышав предложение Диоскора, сказал: «Отвергаю тебя», что значило: подаю апелля­цию. К его протесту присоединился папский легат диакон Иларий: «contradictur» (возражаю).

Епископы Василий Селевкийский, Онисифор Иконийский, Маринан Синадский, Нунехий Лаодикийский и Епифаний Перг­ский встали со своих мест, подошли к Диоскору и, припав к его коленам, умоляли его остановиться и не доводить дело до осуж­дения Флавиана и Евсевия, а тот, сделав вид, что ему угрожают, потребовал ввести в храм стражу, и комит Елпидий выполнил его требование. Церковь наполнилась солдатами, причем в руках у некоторых из них были наручники, толпой египетских параваланов, сирийских монахов, вооруженных дубинками, матро­сов из Александрии и беспокойных людей с улицы. По описанию A.B. Карташева, «епископы были подавлены, некоторые стали прятаться под скамьи. Флавиан пытался укрыться в алтаре. Сол­даты потащили его... Произошла общая толкотня. Враги кри­чали Флавиану: «Смерть ему!». Свои клирики едва высвободи­ли его. Что Диоскор сам бил Флавиана и оттого Флавиан и умер на третий день – это сказка»⁷⁰⁰. Подобные сведения о происшед­шем, с упоминанием о прямом насилии над ним, есть у визан­тийских историков, но в 1874 г. были обнаружены изданные вскоре за тем апелляции святого Флавиана и Евсевия Льву Вели­кого, в которых сказано и о безобразной сцене, учиненной на разбойничьем соборе в Эфесе, но в них не говорится о том, что Диоскор бил и даже топтал Флавиана.

Под исключительно сильным впечатлением от происшедше­го участники собора стали подавать голоса за осуждение Флави­ана и Евсевия. Первым высказался епископ Иерусалимский Юве­налий: «Флавиан и Евсевий показали себя чуждыми священства и епископского сана, когда покусились нечто прибавить или уба­вить в (святой) вере, изложенной святым собором никейским»⁷⁰¹. Даже архиепископ Антиохийский Домн, несмотря на то что его собственные догматические взгляды были далеки от евтихианского монофизитства, за что он на одном из последующих заседа­ний «разбойничьего собора» и сам был лишен сана, подал голос за осуждение Флавиана и Евсевия. Затем о своем согласии с осужде­нием заявили Фалассий Кесарийский, Евсевий Анкирский и дру­гие участники собора. Епископ Имерийский Ураний потребовал казни отлучаемых епископов: они «должны быть не только лиша­емы церковного достоинства, но даже посекаемы мечом»⁷⁰². При­говор об отлучении Флавиана и Евсевия был подписан в первый же день соборных заседаний. Римские легаты тайком покинули Эфес и отправились в Рим с апелляцией от Евсевия и святителя Флавиана и с докладом папе о ходе и актах разбойничьего собора. Святой Флавиан по распоряжению комита Елпидия был отправ­лен в ссылку во Фригию. Но через три дня после своего осужде­ния он скончался в пути, в местечке Ипеп.

Ход собора был прерван, но по требованию Диоскора епи­скопы должны были оставаться в Эфесе, готовые к продолже­нию соборных деяний, которые возобновились через две недели. 22 августа и в последующие дни собор заседал уже без участия римских легатов и архиепископа Антиохийского Домна, кото­рый от пережитого унижения слег в постель. Целью собора Дио­скор провозгласил искоренение остатков несторианства, и для этого по его предложению были заочно низложены блаженный Феодорит Кирский, Ива Эдесский, Даниил Харранский, Ириней Тирский и Акилин Библосский. Соборные акты об их отлучении приносили на подпись больному Домну Антиохийскому, и он послушно подписывал их. После чистки Сирийского диоцеза от подозреваемых в несторианстве епископов очередь дошла и до его предстоятеля самого Домна. По поводу обнаруженного им малодушия A.B. Карташев с мрачным сарказмом писал: «Пре­жде такое сокрушение личности казалось нам непонятным, поч­ти невероятным. Но после духовно страшного опыта XX столетия мы свои сомнения откладываем. Безмерность картины сокруше­ния личности на этом Диоскоровом, якобы «вселенском» соборе доведена до геркулесовых столбов. После малодушного подписа­ния Домном осуждения... своих антиохийских собратьев он сам был выброшен, как выжатый лимон. Как бы издеваясь над его трусостью и предательством своих собратьев, Диоскор в заклю­чение соборно низложил и его самого»⁷⁰³.

Разбойничий собор в Эфесе завершен был прославлением памяти святого Кирилла Александрийского и его 12 анафематизмов как правила веры. Согласительный акт 433 г. был отброшен. Император Феодосий не без участия Хрисафия утвердил акты разбойничьего собора, сообщив им силу государственных зако­нов. Император в своем эдикте одобрил низложение епископов Евсевия, Домна и Феодорита и присудил их к изгнанию, запре­тив давать им пищу и убежище под угрозой аналогичного нака­зания всякому, кто дерзнет иметь с ними общение.

Из Эфеса Диоскор вместе с группой зависевших от него епи­скопов Египта направился в Константитинополь, где на вакант­ную кафедру Нового Рима ими был поставлен апокрисиарий Александрийского архиепископа в столице империи диакон Анатолий. Затем, на обратном пути в Египет, Диоскор остано­вился в Никее и там, составив синод из подручных епископов Египта, анафематствовал папу Римского Льва как пособника несториан. В Александрии Диоскора встречали как триумфа­тора, одержавшего блестящую победу над первенствующими престолами греческого Востока: Константинопольским и Анти­охийским – и не устрашившимся бросить вызов предстояте­лю Западной церкви. Вместо низложенного и удаленного для вечного пребывания в монастыре вблизи Иерусалима Домна на Антиохийскую кафедру был поставлен Максим, до своего избрания имевший сан диакона. Блаженный Феодорит водво­рен был в монастыре близ Апамеи, откуда он сумел переслать апелляцию в Рим. Ива, низложенный с Эдесской кафедры, под­вергся тюремному заточению.

Между тем в Риме 13 ноября 449 г. состоялся собор под пред­седательством Льва Великого, на котором после рассмотрения доклада легатов, присутствовавших на соборе в Эфесе, и апелля­ций святого Флавиана, блаженного Феодорита и Евсевия Дорилейского все постановления разбойничьего собора были отвергну­ты и объявлены лишенными силы. Папа обратился к императору Феодосию с посланием, в котором настаивал на незаконности актов собора, состоявшегося в Эфесе под председательством Диоскора, и просил о созыве Вселенского Собора: «Со слезами и стенаниями умоляют вашу кротость все церкви наших обла­стей, все священники, чтобы вы, как справедливо подали свой голос наши послы и как епископ Флавиан подал апелляционную записку, повелели составиться внутри Италии вселенскому собо­ру, который бы все возникшие несправедливости так порешил, или укротил, чтобы более не оставалось ни какого-нибудь сомне­ния в вере, ни разделения в любви, при сошедшихся из восточ­ных областей епископах»⁷⁰⁴. Папа писал Феодосию и по поводу поставления на Константинопольскую кафедру Анатолия, выра­зив готовность признать его законным предстоятелем при усло­вии согласия его с православным учением, как оно изложено не только в определениях Вселенского Собора в Эфесе, на котором председательствовал святой Кирилл, но и в других авторитет­ных документах, в том числе и в томосе самого папы, адресован­ном его предшественнику Флавиану: «Пусть не презрит прочи­тать даже и мое послание, которое он найдет во всем согласным с благочестием отцов»⁷⁰⁵.

Император однако был вполне удовлетворен результатами собора под председательством Диоскора и не желал пересмо­тра его решений. Папа обратился с посланием к августе Пульхерии, чьи православные убеждения были ему известны, про­ся ее умолить брата санкционировать созыв собора в Италии, но к успеху это ходатайство не привело. Лев Великий убедил соправителя Феодосия Валентиниана просить его о согласии на созыв Вселенского Собора в Италии. С аналогичными просьбами к нему обратились также императрица Галла Плацидия и даже дочь Феодосия и супруга Валентиниана Евдоксия, но Феодо­сий стоял на своем: в Эфесе «в присутствии досточтимейших епископов, – писал он в ответном послании Валентиниану, – с полною свободою и совершенною истиною, отлучены недостой­ные священства и восприняты те, которые признаны достойны­ми. И мы знаем, что ими ничего не сделано противного правилу веры и справедливости. Итак весь спор прекращен священным судом. АФлавиан, который признан виновником вредной новиз­ны, получил достойное наказание. И с удалением его царствует в церквах всякий мир и всякое согласие и процветает не иное что, как чистая истина»⁷⁰⁶. Относительно истины Феодосий мог искренне заблуждаться; что же касается мира в церквах, то ему не могла не быть известной буря негодования, возбужденная на Западе и в Сирии оправданием Евтихия и низложением свя­того Флавиана и других епископов, отвергших монофизитскую ересь. Поразительный пример высокомерного игнорирования реального положения дел, проистекающий, правда, в основ­ном не от характера Феодосия, но от принятой триумфальной стилистики императорских актов. Неизбежные перемены, ибо Бог поругаем не бывает, наступили только после смерти Фео­досия, сломавшего себе позвоночник при внезапном падении с коня на охоте.

В V столетии запад Римской империи пришел в состояние смертельной опасности: он подвергся чреде атак со стороны варварского мира. В пределы империи вторглись разные наро­ды, в основном германцы, вместе с ними в великое переселение были вовлечены также гунны, аланы, славяне, а во вторжени­ях в римскую Британию участвовали племена пиктов и скоттов.

Нашествие варваров воспринималось как вселенская ката­строфа. Епископ галльского города Оша Орент писал под свежим впечатлением оккупации своей страны в 417 г.: «Смотри, сколь внезапно смерть осенила весь мир и с какой силой ужасы войны обрушились на народы... Все оказалось под властью варваров. Одни погибли, став жертвой подлости или клятвопреступления, а другие были выданы на смерть своими согражданами. Нема­ло гибло в засадах врагов, но не меньше – из-за насилия, твори­мого народом. Те, кто сумели устоять перед силой, пали от голо­да. Несчастная мать распростерлась вместе с детьми и мужем.

Господин вместе с рабом сам оказался в рабстве. Многие стали кормом для собак; другие живьем сгорели в своих домах, охва­ченных пламенем. В городах, деревнях, виллах, вдоль дорог и на перекрестках, здесь и там – повсюду смерть, страдание, пожа­рища, руины и скорбь. Лишь дым остался от Галлии, сгоревшей во всеобщем пожаре»⁷⁰⁷.

И хотя, как правило, поселявшиеся на имперской террито­рии варвары не стремились к полному юридическому сувере­нитету, не боролись с призраком римского имени, которое они научились ценить, так что готовы были по-прежнему признавать над собой номинальное верховенство императоров, но террито­рия, реально контролируемая равеннским правительством, сжи­малась, как шагреневая кожа. На месте былых провинций Рима появлялись королевства варваров. В этих новых образованиях пришельцы составляли малую, в некоторых странах ничтожно малую, часть населения. «Франков было, – по словам Ф. Броде­ля, – возможно, примерно 80 000 человек, бургундов – 100 000, вандалов – 20 000 (когда они пересекали Гибралтарский пролив, их было примерно 80 000), и остальных не больше. Столкнувшись с населением, достигающим многих миллионов человек, они не могли не подпасть под действие закона численности. Анри Пиренн любил повторять, что варвары варваризировали Импе­рию, но утонули в массе ее населения, утратив свой язык и пере­няв латынь и романские языки, утратив свою религию и переняв христианство»⁷⁰⁸. В приведенную калькуляцию Ф. Бродель вносит существенное уточнение применительно к Галлии: «Те, кто под­черкивает количественную незначительность этих движущих­ся на запад народов, правы. Однако, вне зависимости от любых “нашествий”, на территории всей Галлии постоянно жили люди с примесью “варварской” крови. Считается даже, что в целом их было около миллиона. Это не имело бы большого значения, если бы население Римской Галлии составляло от 20 до 30 мил­лионов человек, как утверждают некоторые, но я в это не верю. Естественно, если мы примем цифру в 10 миллионов, то соотно­шение будет иным»⁷⁰⁹.

Римляне на оккупированных германцами территориях сохра­няли обыкновенно, по крайней мере в континентальных провин­циях Европы, свое некогда исключительно почетное римское гражданство, но теперь оно обозначало уже не привилегию, но второсортность в сравнении с высшей кастой королевств, кото­рую составляли господствовавшие над римлянами варвары, при том, что режим этого господства был по-разному жестким или, что то же, по-разному гуманным. Сами варвары в одних новооб­разованных государствах, например Бургундии, так себя и имено­вали, не ощущая в этом слове негативной коннотации, а в других избегали прилагать его к самим себе, как это отразилось, напри­мер, в Салической правде, где варварами наименованы лица, не принадлежащие ни к римской, ни к франкской нации. Позже, начиная с VII века, варварами стали по преимуществу называть германцев, оставшихся язычниками.

Но в восприятии римлян, к которым, естественно, принад­лежали и потомки давно уже романизованных варваров кельтов, иллирийцев, фракийцев, имя варвара оставалось одиозным. Так, по словам Л. Мюссе, «Сидоний Аполлинарий (Carmina, XII) мстит бургундам, которых вынужден терпеть, высмеивая их костюм, прическу и гастрономические вкусы. Язык – когда он не при­надлежит лучшим авторам – не интересует приверженцев лите­ратурных традиций античности. Когда они упоминают о нем, то только для того, чтобы объявить его хриплым, отвратительным или неудобоваримым»⁷¹⁰. Самый вид германского воина внушал Сидонию отвращение: «Его одежда прилегает к телу и сшита, в отличие от драпированного одеяния древнего римлянина... наиболее характерная деталь его облачения – штаны... он носит длинные волосы (вплоть до того, что делает из них шиньон вроде бытовавшего у свевов “свевского узла” и смазывает их жиром); иногда его украшает борода. Германская пища, приготовленная на жире, приводит римлян в ужас... И наконец, самое ужасное, германцам неведомы термы и гимнастические упражнения»⁷¹¹.

В то же время римляне отдавали должное художественному мастерству германских ювелиров: выражение barbaricum opus обозначало златокузнечество – звериный стиль этого искусства заимствован был у иранских народов. Впрочем, некоторые из рим­ских писателей ценили не только искусство варваров. «Сальвиан в своем сочинении «Об управлении Божьем» охотно распро­страняется о социальных и моральных качествах – правосудии, человечности, целомудрии, – чтобы противопоставить варва­ров, которых он превозносит, ненавистным для него чиновникам Империи»⁷¹² –литературная традиция, идущая от Тацита, но в дан­ном случае продолженная под пером христианского писателя.

Символом тектонического сдвига во взаимоотношениях римлян и варваров стала трансформация латинского юридиче­ского термина gentilii в название дворянского сословия на фран­цузском языке – gentilhommes. Покоренных варваров, пока они не были достаточно цивилизованы и романизированы, пока они не приобрели способность к муниципальной организации само­управления, Рим оставлял при их былом племенном устрой­стве, подчиняя их однако власти провинциальных проконсулов или пропреторов – это и были gentilii (народы, племена), в эпо­ху позднего принципата и домината варвары составили костяк вооруженных сил империи: одни из них, приобретая римское гражданство, служили в армии Римского государства, а другие в качестве федератов, то есть союзников в автономных отрядах с их собственным варварским строем. Их тоже называли gentilii. В относительно стабильной и прочной восточной половине импе­рии они служили на договорных основаниях и по существу дела оставались наемниками, хотя порой и приобретали непомерное влияние, а на Западе, куда они вторгались с боями, прорывая лимес и подчиняя себе местное население, условия сожительства с покоренными римлянами устанавливали варвары, обыкновен­но при этом сохранявшие за собой не лишенный удобств и выгод статус федератов. Это они, федераты, gentilii, носили оружие и воевали, а туземные римляне лишались этой привилегии или повинности, которая давно уже стала для них обременительной обузой. В этом смысле можно утверждать, что не только по при­чине поражения и завоевания, но и по собственному располо­жению и выбору римляне становились, если так можно выра­зиться, прибегая к номенклатуре совсем другой эпохи, людьми третьего сословия либо первого, духовного, уступая бремя вой­ны и господства варварам, которые в результате превращались из gentilii в gentilhommes, в дворян, в феодальную знать. Но этот процесс, представленный здесь в схематическом абстрактном виде, был, естественно, растянут на века.

Реальная история завоевания Рима и вызванной им транс­формации средиземноморского и европейского общества пред­ставляла собой весьма пеструю, многоцветную картину, различа­ясь, с одной стороны, в зависимости от предыстории и характера завоевателей, а с другой – от особенностей покоренных провин­ций, а также от обстоятельств самого завоевания, в одних слу­чаях сопровождавшегося обильным кровопролитием, а в других почти мирного, от того, происходило ли это вторжение с молни­еносной стремительностью либо, напротив, протекало медленно и верно, в течение столетий. В основном темп завоевания зави­сел от принадлежности завоевателей восточногерманским или западногерманским народам. Для восточных германцев, ринув­шихся на штурм империи, характерны стремительные, молние­носные броски на огромные расстояния, в ту пору как западные германцы осваивали в основном места, соседние с ареалом их проживания, и скорее колонизировали и заселяли новые для себя земли, чем завоевывали их, нередко делая это с согласия римской администрации и пользуясь в самой империи поддержкой своих прямых земляков или германцев из родственных племен и наро­дов, уже ранее наводнивших империю в качестве федератов, тем более что их самые успешные соплеменники занимали высокие, иногда ключевые посты в римских вооруженных силах и, реже, штатской администрации. При этом значительная, а в иных слу­чаях большая часть народа не уходила с насиженных мест, оста­ваясь на родине, в то время как не вовлеченные в переселение остатки восточногерманских народов – готов, вандалов, бургундов – были настолько малочисленны, что скоро подвергались ассимиляции пришельцами, занявшими освободившиеся, опу­стевшие территории, – в основном славянами. Исключение из правила относительно разных моделей вторжения в зависимости от принадлежности народа к западным или восточным герман­цам составляли свевы – один из западногерманских народов, знаменитый со времен Цезаря, которого авантюрный и хищни­ческий порыв забросил в далекую Испанию.

Участниками европейской драмы, названной историками «великим переселением народов», в V столетии были готы, ван­далы, бургунды, свевы, алеманны, франки, саксы, англы, а также, помимо германцев, гунны, аланы, пикты и скотты. Другие вос­точногерманские народы – юты, фризы, герулы, гепиды, скиры, ругии – присоединялись к главным акторам переселения, не исполняя в этой драме самостоятельной роли и потому не передав своих этнонимов новообразованным варварским королевствам.

После заключения мирного договора между королем Валией и Римом в 416 г. вестготы вступили в победоносную войну с обосновавшимися до них в Испании вандалами, свевами и ала­нами, возвратив большую часть освобожденной от них страны под управление представителей имперской власти. Свой народ Валия вывел из Испании, и с согласия Рима вестготы обоснова­лись в Аквитании, на юго-западе современной Франции, в ста­тусе федератов. Граница Вестготского королевства со столицей в Толозе проходила по Пиренейским горам и побережью Среди­земного моря на юге, Луаре – на севере и северо-востоке, про­тянувшись на юго-востоке до границ Прованса – историче­ски первой римской провинции в трансальпийской Галлии. Это была, по характеристике Л. Мюссе, «одна из самых богатых» обла­стей в Галлии, «она менее всех пострадала от предшествующих вторжений и, конечно, была одной из наименее воинственных (в отличие от Оверни)»⁷¹³. Обладание ею прекратило среди вест­готов распри между сторонниками компромисса и установления добрых отношений с Римской империей и антиримской партией, к которой ранее принадлежал сам Валия, после оккупации льви­ной и лучшей доли Галлии с согласия императорского правитель­ства не планировавший уже новых авантюр. В 419 г. он, по выра­жению Иордана, «удалился от дел человеческих»⁷¹⁴, то есть умер.

Его преемником стал Теодорид I, правивший вестготами более 30 лет, до своей гибели в сражении с гуннами Аттилы в 451 г. Мирные и союзнические, федеративные отношения с Римом пре­рваны были в 439 г., «в консульство Феодосия и Феста», когда, по словам Иордана, «римляне, нарушив мир, пошли против» Теодорида «войной в Галлию, присоединив к себе гуннские вспомо­гательные войска»⁷¹⁵. Инициатором разрыва союза был магистр армии Аэций, который в ту пору пользовался неограничен­ным влиянием на императора Валентиниана III, а командовал войсками, выступившими против готов, Литорий, но, как это вид­но из «Истории» Иордана, сражение не состоялось: «Долго стояли вытянутые ряды воинов обеих сторон: и те, и другие были силь­ны, и ни те, ни другие не оказались слабее (противника); тогда, протянув друг другу десницу, они вернулись к прежнему согла­шению, и после того как был заключен союз и установлен обо­юдный крепкий мир, войска разошлись. В этом мирном договоре (участвовал) Аттила, повелитель всех гуннов»⁷¹⁶. Союз вестготов с вандалами, заключенный в 442 г., был вскоре разорван благо­даря вмешательству Аэция.

Вестготский король признавал верховенство императоров, оказывал вооруженную помощь Риму, в частности против багаудов, партизанская гверилья которых вновь заполыхала в Гал­лии в 435 г., когда ее возглавил некий Тибатто. Позже, при новом обострении противостояния во главе багаудов стоял уже хорошо образованный врач с греческим именем Евдоксий. Бунт переки­нулся из Галлии через Пиренейские горы в Тарраконскую Испа­нию и продолжался там с перерывами до 454 г., когда он был окончательно подавлен вестготами, которых направил против мятежников Аэций.

Король Теодорид был полновластным сувереном в границах своего королевства, за тем только ограничением, что подчинен­ные ему гало-римляне, численно многократно превосходившие вестготов, сохраняли римское гражданство, жили по законам Римской империи, пользовались муниципальным самоуправле­нием, судились по тяжебным делам у своих собственных судей, свободно исповедовали православную веру, в то время как готы оставались арианами. Правовой приоритет готского элемента по отношению к римскому заключался прежде всего в том, что рим­лянам запрещалось носить оружие, а значит, они освобождались от воинской службы, но в этом не было для них большой новиз­ны, поскольку не юридически, а фактически римские граждане по всей империи давно уже не пользовались оружием, избега­ли мобилизации, отделываясь выплатой налогов на содержание армии, предоставляя защиту лимеса от варваров самим варва­рам – федератам и наемникам, в лучшем случае романизован­ным варварам, приобретшим на службе и за службу граждан­ские права и составившим военную элиту Рима. Неизбежным следствием малочисленности готов в сравнении с зависимыми от них римлянами Аквитании – их общее число едва ли превы­шало 100 тысяч – стала их латинизация. Вероятно, до конца V столетия вестготы владели еще родной речью, но не могли уже обходиться без свободного знания языка оккупированной стра­ны. Во всяком случае никаких следов употребления в официаль­ных актах и в каких бы то ни было иных сохранившихся памятни­ках вестготского происхождения языка Вульфилы не обнаружено, все они написаны на латыни.

Языковая латинизация готов влекла за собой и их культур­ную романизацию, но препятствием для глубокой и необрати­мой ассимиляции служило их инаковерие по отношению к рим­лянам, естественным следствием которого являлся запрет на connubium – права на вступление в смешанные браки, что укре­пляло сегрегацию и поддерживало, условно говоря, относитель­ную «расовую чистоту» пришельцев, укреплявшую в них созна­ние собственного превосходства над подданными римлянами.

По своему социальному положению вестготы составили воен­ную и землевладельческую аристократию. При этом они не ста­новились собственниками земли, а владели ею на основании юридического института «гостеприимства». В Римской империи давно уже сложилась практика предоставлять военным посто­яльцам в распоряжение и пользование на безвозмездной осно­ве землю частных собственников, на которых эта обязанность возлагалась в порядке гражданской повинности. Этот режим гостеприимства распространен был и на поселившихся в Гал­лии вестготов, как, впрочем, и на других варваров, получивших статус федератов. Готам предоставлялись земли императорских сальтусов, фиска, а также крупных частных владельцев в местах компактного проживания варваров. Юридическими собствен­никами участков, переданных во владение варварам, признава­лись их прежние владельцы – римляне и римские юридические лица. Готы лишены были права продавать предоставленные им имения, а в случае переселения на новое место земля переходила во владение ее юридического собственника. Пропорция, в кото­рой делилась земля, была такой: две трети переходило во владе­ние варваров, а одна треть сохранялась за собственником, но не следует думать, что так поделены были земли всей Аквитании, оказавшейся под властью готов. Гостеприимство варварам ока­зывалось только там, где они действительно проживали, и это были лишь островки посреди земель, режим владения которыми оставался прежним. Хотя в бытность пребывания в плодородном Северном Причерноморье готы научились земледелию, в заво­еванной Аквитании они уже не занимались ни полевыми рабо­тами, ни, похоже, даже надзором за работниками, предоставляя это скучное занятие, недостойное воина, управляющим, наня­тым из числа толковых и грамотных галло-римлян. По словам Л. Мюссе, «подобный режим... позволил избежать конфискаций и беспричинного насилия: варвар – в том случае, если он бла­горазумен, – должен быть заинтересован в успешном ведении хозяйства, часть прибылей от которого достается ему... Фактиче­ски варвары имплантировались в римскую среду... Если режим гостеприимства существовал долго, то становился мощной дви­жущей силой ассимиляции»⁷¹⁷.

При ограниченности любых сравнений и параллелей вестго­ты стали своего рода дворянством – военным и землевладель­ческим сословием, тем более что и генезис позднейшего запад­ноевропейского дворянства восходит к варварами, в том числе и к вестготам; правда, вследствие позднейшего переселения готов из Галлии в Испанию они составили исходный человече­ский материал не для французских жантильоммов, а для испан­ских грандов, кабальеро и идальго. Но в V столетии и в Галлии и в Испании существовала еще старая римская земельная ари­стократия, которая однако была оттеснена новой знатью, почти поголовно неграмотной, зато владевшей оружием и имевшей, в отличие от местных сенаторов, страсть и волю к его употребле­нию, не страшившейся проливать чужую и свою кровь, подобно римлянам времен царей и ранней республики.

На рубеже IV и V столетий вандалы, контакты которых с Рим­ской империей не имели столь длительной и богатой события­ми истории, как у готов, стояли на низшей ступени культурного развития, чем готы, и в этом смысле представляли собой впол­не классических варваров, не задетых римской цивилизацией. Местом их происхождения также была Скандинавия, но не тер­ритория Швеции, а север Ютландии, где и поныне существует область, называемая Вендюссель. Подобно готам, и они на рубе­же эр переместились в южном направлении, заняв земли по обо­им берегам Вислы, где вандалы разделились на два племени: силингов, сообщивших свой этноним славянской впоследствии Силезии, и поселившихся к востоку от них, между верховьями Вислы и Днестра, асдингов. Но это была только временная оста­новка в продвижении народа дальше на запад и на юг. Во второй половине III века присутствие силингов было зафиксировано уже в верховьях Майна, а асдингов – в Паннонии, откуда их в кон­це IV века вытеснили гунны. В ту пору обе ветви народа были уже христианами арианского толка. Отступив от более мощных восточных варваров в западном направлении, асдинги соедини­лись со своими родичами силингами, участвовали затем вместе с другими германцами и аланами в прорыве рейнского лимеса в 406 г., но в том же году потерпели поражение от римлян, поте­ряв в проигранной битве своего короля Годагизела. Позже, дей­ствуя вместе с силингами под началом сына погибшего короля Гундериха, который правил с 406 по 428 г., они прорвались на просторы Галлии.

Оставив затем Галлию вестготам, вандалы вместе со свевами и аланами в 409 г. перешли через Пиренейские горы и два года спустя закрепились в Испании, при этом асдинги получили в свое распоряжение северо-запад полуострова – Галисию, где их сосе­дями стали свевы, а силинги – юг страны, древнюю Бетику, или современную Андалусию. Король вестготов Валия, действуя по поручению Римского правительства, нанес поражение силингам, взяв в плен их короля, отправленного затем в Равенну. Остатки племени вновь соединились с асдингами, а также с разбитыми тем же Валией аланами. В 419 г. вандалы и аланы оставили Гали­сию на растерзание свевам и снова перебрались в Андалусию.

По словам Л. Мюссе, «государство вандалов в Испании... не вышло из самой начальной стадии армии, расквартированной во вражеской стране»⁷¹⁸. Между тем вестготы, действуя заодно со свевами, не дали вандалам и присоединившимся к ним остат­кам аланов спокойно грабить завоеванную страну, вытеснив их и из Андалусии. Народу грабителей грозило уничтожение, если бы, поселившись на побережье, они не научились строить суда и управлять ими. В 425 г. они начали совершать морские набеги на мавританский берег и Балеарские острова, а в мае 429 г. ванда­лы и аланы, к которым присоединились и некоторые испано-римляне, заразившиеся авантюрным и воинственным настроением своих завоевателей, во главе с королем Гензерихом, побочным сыном Годагизела, наследовавшим власть после смерти своего единокровного брата Гундериха, всем народом переправились через Гибралтар и обосновались в бессильной оказать им сопро­тивление римской Мавритании. В Африку они были приглаше­ны ее наместником Бонифацием, который враждовал со всесиль­ным в ту пору Аэцием.

Завоеватели, вооруженные мужчины вместе с женами, ста­риками и детьми, насчитывали не более 100 тысяч человек. По словам X. Леве, успеху агрессии «благоприятствовали восстания мавров, религиозные и социально-революционные движения (донатисты, циркумцеллиане), а также конфликт наместника с центральным правительством»⁷¹⁹ в Равенне. Циркумцеллианами (кружащими вокруг амбаров) прозвали религиозных фанатиков-донатистов, вооруженных дубинами и нападавших на путников, которым они предлагали убить их под угрозой в про­тивном случае расправиться с ними самими в надежде на то, что благодаря насильственной смерти, хотя бы и причиненной им по их собственному принуждению, они удостоятся Царства Небесного. Из Мавритании варвары двинулись на восток через Нумидийскую пустыню с ее редкими оазисами, понеся немалые потери от безводья и голода, и уже через год добрались до уда­ленного на 2 тысячи километров от места их высадки на афри­канском континенте Иппона, начав упорную, продолжавшую­ся более года осаду этого города, во время которой преставился епископ Иппонский блаженный Августин. После падения Иппо­на вандалы двинулись дальше на восток, овладев вслед за Нумидией Проконсульской Африкой.

Стремясь избежать совершенной утраты африканских про­винций, Римское правительство предложило варварам союз – foedus, и Гензерих принял это предложение; в соответствии с договором, новым федератам были предоставлены для поселе­ния Ситифенская Мавритания, север Нумидии и западная часть Проконсульской Африки. Но, пренебрегая условиями догово­ра, в 439 г. Гензерих фактически без боя занял столицу Африки Карфаген, подвергнув город грабежу, сопровождавшемуся губи­тельными пожарами. В ходе дальнейшей экспансии на восток завоеватели овладели Триполитанией, а в 440 г. отряд ванда­лов высадился на Сицилии. Стремясь уступками предотвратить вторжение варваров в Италию, в 442 г. Валентиниан III заклю­чил с Гензерихом новый foedus, по которому в его власть переда­валась уже вся Проконсульская Африка с Карфагеном, ставшим столицей королевства вандалов и аланов, как оно официально называлось, и часть Триполитании.

Едва ли не большая часть завоевателей обосновалась в Кар­фагене и его окрестностях. Небольшие гарнизоны разместились в других относительно крупных городах Африки: Иппоне, Утике, Типасе, Шершелле. В них были учреждены арианские епи­скопские кафедры. Вандалы составляли тонкий слой населения завоеванной страны, так что они неизбежным образом утратили вскоре свой язык, заговорив на латыни. От более полной ассими­ляции, от превращения во всего лишь аристократический слой порабощенной нации их, подобно готам, удерживало арианское исповедание и сопряженный с ним запрет на смешанные браки, нарушение которого каралось смертной казнью.

Режим, который создан был вандалами для покоренных афро-римлян, отличался несравненно большей жестокостью, чем в королевстве вестготов. Аборигены не только лишены были пра­ва носить оружие, но и, в отличие от положения дел в вестгот­ском королевстве, не допускались к участию в цивильном государ­ственном управлении, в том числе местном, муниципальном, за исключением канцелярских дел, участие в которых римлян было неизбежным ввиду почти поголовной неграмотности завоевате­лей в первом поколении. В отличие от готов, вандалы не ограни­чивали себя нормами закона гостеприимства, и большая часть обрабатываемой земли перешла в собственность короля и част­ных лиц из числа вандалов, а местные крестьяне в результате этой конфискации были превращены в колонов, или крепостных. Пра­вославные римляне страдали и от религиозной дискриминации в самых грубых формах: их храмы подвергались конфискации и грабежам в пользу малочисленных и привилегированных арианских общин, обвинение в попытках обратить арианина в пра­вославие влекло за собой смертную казнь. Со временем и очень скоро вандалы и аланы однако пристрастились к образу жизни прежней аристократии покоренной страны, по большей части бежавшей из Африки или выселенной из нее в Италию, Египет, Сирию, увлеклись театральными представлениями, ипподромом и особенно термами, что со временем подорвало их воинский дух и обрекло народ завоевателей на поражение и в конечном счете на его совершенное исчезновение.

Маршрут миграции еще одного восточногерманского наро­да – бургундов, начинаясь, возможно, в норвежском Боргунде, маркируется далее, и уже бесспорно, балтийским островом Борнхольм и берегами Вислы в ее среднем течении. В III столе­тии бургунды двинулись из современной Польши на запад, без­успешно участвовали вместе с алеманнами в штурме лимеса на Декуматских полях, закрепившись у границ империи на терри­тории Швабии. 31 декабря 406 г. бургунды участвовали вместе с другими варварами в знаменитом прорыве рейнского лимеса, после чего заняли левый берег Рейна между Кобленцем и Ворм­сом, который стал их столицей. В 411 г. они вступили в союз с узурпатором Иовианом, что не помешало им после поражения и устранения Иовиана заключить foedus с законным императо­ром Гонорием. В период между 413 и 436 гг. бургунды приняли арианское христианство.

В течение 20 лет они мирно уживались с империей, но в 430е годы попытались продвинуться далее на запад, в глубь Бель­гии; в ответ на эту их экспансию Аэций натравил на бургундов своих друзей гуннов. В 437 г. в сражении с гуннами был захва­чен и сожжен Вормс, погиб король бургундов Гундахар, или Гунтиарий. Истреблена была большая часть мужчин, а женщины подверглись массовым насилиям. «Антропологи установили – пишет Л. Мюссе, цитируя далее Марка Сотера, – что «в куль­турном и расовом отношении бургунды были “заражены” гунна­ми», на что указывает и обычай черепной деформации»⁷²⁰. Память о Вормсской катастрофе сохранилась в преданиях германских народов и отразилась в скандинавской «Старшей Эдде», в сред­невековом немецком эпосе «Песне о нибелунгах», в которой дей­ствуют герои с именами бургундских королей Гунтиария (Гюн­тер) и Гизельхера, остготского короля Теодориха и царя гуннов Аттилы – в германизированном виде его имя звучит как Этцель.

Уцелевшие бургунды были, по указанию Аэция, переселены к югу от их прежнего ареала. Для поселения им были отведена Сапаудия, позднейшая Савойя, – местность, лежащая вокруг Женевского озера и с южной стороны французской Юры. В 443 г. с бургундами был заключен новый foedus. С этих пор они в тече­ние полутора десятилетий верно служили империи, и режим, установленный в Бургундском королевстве для зависимых гаалло-римлян, был более благоприятным, чем в других герман­ских владениях – бургунды допускали галло-римлян к участию в управлении государством. Хотя при разделе земли по зако­ну гостеприимства бургунды, как и вестготы, претендовали на две трети, но есть основания полагать, что это были в основном заброшенные земли.

В великом передвижении народов участвовали не только вос­точногерманские народы, но и западногерманское племя свевов. Этот народ, входивший некогда в племенной союз гермионов, известен был в Риме давно, по крайней мере со времен Юлия Цеза­ря, который изгнал из Галлии вторгшихся туда свевов во главе с их вождем Ариовистом за Рейн. Затем этот их этноним употре­блялся наравне с другим – квады, служившим для обозначения того же самого племени, обитавшего тогда в центральной Евро­пе, в Моравии, откуда свевы, или квады совершали постоянные вторжения в соседние римские провинции Норик и Паннонию.

Тацит называл Балтийское море Свебским – Suebicum mare, но это название относится уже, конечно, не к свебам, а к скан­динавским свеям, или шведам, – другое дело, что это сходство этнонимов, вполне возможно, восходит к временам до разделе­ния единого германского народа на западных, скандинавских и выделившихся из них восточных германцев, в этом едином народе могло существовать племя, часть которого, собственно свевы, осталась на южном берегу Балтики или Северного моря, спустившись оттуда впоследствии в центральную часть Герма­нии, а другую часть одно из доисторических переселений могло занести в Скандинавию, так что впоследствии свевы и свей ста­ли уже совсем разными народами.

В начале III века свевы входили в состав алеманнского сою­за племен и обитали западнее их прежнего ареала, ближе к той местности, которую они занимали во времена Ариовиста, ины­ми словами, на земле, топонимом которой и поныне служит их трансформированный этноним – Швабия. Вместе с другими алеманнскими племенами свевы участвовали во вторжениях через Альпы в цизальпинскую Галлию, или северную Италию, пока в 277 г. по алеманнам не был нанесен сокрушительный удар императором Пробом, остановившим их экспансию на юг, но не помешавшим им прочно закрепиться на северном берегу Дуная, который был навсегда потерян для империи.

В 406 г. свевы, выделившись из алеманнского союза и оста­вив часть соплеменников у себя дома, двинулись вместе с други­ми народами на прорыв рейнского лимеса, который закончил­ся удачей для агрессоров. С 407 по 40 г. они продвинулись по югу Галлии до Пиренейских гор и затем вторглись в Испанию. В 411 г., при разделе этой страны между варварскими народа­ми, они вместе с присоединившимися к ним аланскими родами получили южную часть Галлекии, или Галисии, которая включа­ла и север современной Португалии, где столицей их стал город Брага. Затем, в 41 г., при короле Гермерихе, после ухода вандалов-асдингов с севера Галисии, свевы заняли оставленную ими территорию. История пиренейских свевов, не имевших, подоб­но готам, франкам или англо-саксам, своих летописцев, таких, как Иордан, Григорий Турский или Беда Достопочтенный, извест­на крайне скудно и фрагментарно, с существенными лакунами. Местные испано-римляне пытались сопротивляться поработите­лям, просили о помощи Аэция, но тот не нашел у себя под рукой достаточного воинского контингента для защиты римских граж­дан Испании, и местная администрация в 433 г. заключила со свевами foedus, который воспроизводился затем с поправками в 437 и 438 гг. При короле Рехиаре, после ухода вандалов в Афри­ку, свевы расширили свои владения, распространив их на Мери­ду, или Эстремадуру, часть Севильи и даже на часть Картахены, расположенной на берегу Средиземного моря, создав не надол­го, пока их не разгромили вестготы, самое обширное королев­ство в Испании.

В прорыве рейнского лимеса, осуществленном 31 декабря 406 г., участвовали не только свевы, но и другие алеманнские племена. Форсировав Рейн, алеманны стали осваивать террито­рию современных Пфальца и Эльзаса, покоряя и частично пора­бощая в прямом смысле слова местное галло-римское населе­ние. Их дальнейшая экспансия в северо-западном направлении была остановлена оказавшимся более сильным племенным сою­зом франков.

В V столетии самым могущественным германским народом считались готы, но наиболее прочный успех, последствия которо­го определили ход позднейшей истории, сопровождал завоевания франков. Их племенной союз сложился относительно поздно, уже только в III веке. Его составили известные из эпохи Цезаря и Таци­та бруктеры, хамавы, хаттуарии, ампсиварии, тенктеры, узипии и сикамбры, а также часть батавов и хаттов. Первое упоминание франков встречается в «Истории Августов», в рассказе о событи­ях, относящихся к 241 г. Франки упоминались затем в источниках как участники вторжения германцев в Галлию при императоре Галлиене. При императоре Пробе «группа франков, оказавшихся неведомым образом на Черном море, вернулась на родину через Гибралтар»⁷²¹. Наварх Караузий, позже учинивший мятеж против Диоклетиана, в 286 г. защищал галльский берег Северного моря от набегов саксонских и франкских пиратов. Наиболее вероятное значение этнонима «франк» – храбрый; именно это значение имеет родственное слово frekkr, употребляемое в написанных на древненорвежском языке «Старшей» и «Младшей Эдде» – франк­ский диалект эпохи образования племенного союза не известен из памятников и может быть лишь реконструирован на матери­але письменно зафиксированных текстов позднейшей эпохи, но несомненна преемственная связь с ним современных франкон­ских диалектов немецкого языка, а также нидерландского язы­ка, в особенности в его фламандских диалектах.

Союз франков изначально состоял из двух объединений, кото­рые между собой связаны были непрочными узами. Название первого из них «салии» хорошо известно из многих документов, их ареалом был правый берег Рейна ниже Колонии Агриппины, то есть Кельна. Относительно происхождения этнонима «салии» или «салические франки» существуют разные версии: по одной из них, он идет от правобережного притока Рейна, протекающего по территории Голландии, – Эйсел, который ранее назывался Сала. Правобережье Рейна в Голландии до сих пор носит наименова­ние «Салланд». По другой версии, этноним «салии» происходит от древнегерманского слова «sala», обозначавшего берег моря.

Выше по течению Рейна, до местности, расположенной напротив римского Могонтиака, то есть Майнца, расположен регион, где обитала другая группа франкских племен. «Равенн­ский космограф», памятник, скомпилированный во второй половине V века, называет территорию, расположенную южнее ареала салиев, «Francia Rinencis», что значит Рейнская Фран­кония, которая однако в ту пору распространялась также и на рейнское левобережье до долины Мозеля. Словом ripa (отсю­да рипуарии) древние германцы обозначали берег реки. Этно­ним «рипуарии», или «рипуарские франки», стал употреблять­ся в латинских документах уже только во второй половине I тысячелетия.

Первый король франков, известный из литературы, – Генобавд, заключивший foedus с Римом в 288 г. Он не принадлежал к знаменитой династии Меровингов. В источниках упомяну­ты имена 7 правителей IV века, и среди них еще один Генобавд, Маркомер и Суннон. С конца IV столетия править франками ста­ли «длинноволосые» короли из салического племени сикамбров, носившие впоследствии династическое имя Меровингов. Григо­рий Турский, автор «Истории франков», писал о том, как фран­ки «избрали себе длинноволосых королей из своих первых, так сказать, более знатных родов»⁷²². Длинные волосы, по мифологи­ческим представлениям древних германцев, носил верховный бог Один, или Вотан, и такую привилегию имели лишь короли, которых германцы почитали как его потомков. У Григория Тур­ского, писавшего свою книгу в VI столетии, можно прочитать, что длинные волосы вначале были отличием королей из разных франкских династий, но позже прозвище «длинноволосые» ста­ло фактически синонимом Меровингов. Это родовое отличие они сохраняли затем в течение столетий, вплоть до полного уга­сания династии.

По Григорию Турскому, первые из длинноволосых королей не были прямыми предками знаменитого Хлодвига, хотя один из них, Хлогион, принадлежал к одному роду с ним: ссылаясь на «Консульские фасты», Григорий писал, что «Теодомер, король франков, сын Рихимера, и мать его Асцила пали от меча. Гово­рят также, что тогда королем у франков был Хлогион, деятель­ный и весьма знатный среди своего народа человек... Говорят, что из этого же рода происходил и король Меровей, у которого был сын Хильдерик»⁷²³. Имена Хлогиона и Хильдерика, живших уже в середине V века, известны из разных бесспорно достовер­ных источников. Хлогиона упоминает современный ему писа­тель Сидоний Аполлинарий в панегирике императору Майориану. Л. Мюссе считает Хлогиона отцом живших в конце V столетия Рагнахара, Рихария и Ригномера, «приходившихся Хлодвигу кузе­нами с неизвестной степенью родства»⁷²⁴.

Фредегар, живший столетие спустя после Григория Турско­го, в VII веке, в своей «Хронике» называет отцом Хлогиона Теодомера, а неизвестный автор «Книги истории франков» (VIII век) родоначальником династии Меровингов объявляет некоего Фрамонда, сына Маркомира, имя которого упоминается в источниках в связи с событиями конца IV века, и заодно внука гомеровского Приама, что уже представляет собой хронологически ни с чем не сообразную фантазию, свидетельствующую о глубоком затмении исторического сознания на Западе в эту эпоху. Нелепица о про­исхождении Меровингов от Приама не была бесцельной выдум­кой, она призвана была обосновать идею о родственной близо­сти франков римлянам, поскольку и франки, по меньшей мере в лице своих королей, оказывается, тоже происходят из Трои, причем они выше римлян по благородству, поскольку те восхо­дят к одному из троянцев Анхизу и сыну его Энею, а франки – к самому царю Трои Приаму.

Но обозначенное Григорием Турским династическое преем­ство (Меровей-Хильдерик – Хлодвиг) представляется заслужива­ющим доверия, несмотря на отсутствие упоминаний о Меровее в источниках V века. Вероятно, однако, что у Григория пропуще­но одно или несколько звеньев в генеалогической цепи, но нет серьезных оснований считать Меровея «скорее мифическим эпо­нимом династии, нежели реальным персонажем», как это дела­ет Л. Мюссе⁷²⁵. Очевидно только, что время его жизни относится к эпохе до прорыва рейнского лимеса 406 г., в котором франки если и участвовали, то в качестве одиночек, присоединившихся к свевам, бургундам, вандалам или вестготам.

Проникновение франков в пределы Римской империи про­исходило задолго до этого события, и не столько в виде локаль­ных набегов, последствиями которых, даже в случае успеха, ред­ко становилось расселение внутри лимеса, потому что и самые их цели были в основном иными – грабительскими, хотя ино­гда вторгшимся варварам и предоставлялись для поселения зем­ли, подвергшиеся запустению, сколько чрез поступление много­численных франков на воинскую службу империи, и некоторые из франкских наемников делали в Риме блестящую карьеру, ста­новились выдающимися военачальниками Из военной истории Рима известны имена франкских полководцев: Бонита, отли­чившегося в правление святого Константина, его сына Сильвана, дерзнувшего выступить в роли провалившегося узурпатора, консула Рихимера, сын которого Теодомер стал франкским коро­лем, а племянник по имени Арбогаст попытался в 392 г. свергнуть законного императора и поставить вместо него своего ставлен­ника из римлян Евгения. Кроме того, на землях империи власти создавали поселения франкских пленников летов, становивших­ся своего рода государственными колонами, но из их среды так­же поступали рекруты в римскую армию.

Прорыв 406 г., в котором не принимало участия ни одно из франкских племен, способствовал их экспансии за Рейн, поскольку он разрушил систему пограничных укреплений, и северо-восточная Галлия оказалась беззащитной. Правда, Аэций в конце 420-х гг. вытеснил на время франков из части занятых ими земель, но вскоре экспансия возобновилась. К середине V столетия захва­чены были подвергшиеся грабежу и разрушениям Кельн, Майнц и Трир, хотя основная масса франков селилась отнюдь не в этих городах, где еще долго оставалось римское население, а в окру­жающих их деревенских поселениях, которые представлялись германцам гораздо более приспособленными для нормального человеческого проживания, чем напоминавшие им гробницы каменные городские строения.

В самом начале V столетия Римская империя навсегда утрати­ла Британию. Последствия этого события наложили свою печать на всю дальнейшую историю острова вплоть до наших дней. Выразительной иллюстрацией этого факта может служить уже то обстоятельство, что в то время как все государства континен­тальной Европы пользуются юридической системой, выросшей на базе римского права, в Англии и ее бывших колониях дей­ствует иное, англосаксонское право, основу которого составило обычное право германских народов.

Но первыми смертельный удар по римской Британии нанесли не германские племена, а родственные бриттам пикты и скотты. В 407 г. узурпатор Константин, овладевший Британией, перепра­вился с римскими легионами, расквартированными на под­властном ему острове, в Галлию, чтобы изгнать из ее пределов вторгшихся туда варваров. Вернуться в Британию легионерам, взбунтовавшимся против законного императора, уже не уда­лось, но и Гонорий не находил уже у себя под рукой вооружен­ных сил, которые бы он мог направить на восстановление рим­ской власти на острове.

Местные брито-римляне попытались устроиться самосто­ятельно, сохранив римскую систему муниципального управле­ния и даже фикцию принадлежности к империи, тем более что, по словам Л. Мюссе, «поскольку остатки администрации были... скомпрометированы в период правления самозванца Констан­тина, от них легко было избавиться под флагом теоретической лояльности по отношению к императору Гонорию... Власть пере­шла к civitates (городским общинам). Они сохраняли некоторый контакт с империей»⁷²⁶, но он был окончательно прекращен после того, как франки оккупировали Бельгику, разорвав коммуника­ции, связывавшие Галлию с Британией, и, как пишет тот же исто­рик, «когда в 429 г. святой Герман Оксеррский прибыл в Бри­танию, чтобы бороться с пелагианством, он уже не нашел там никаких представителей империи, однако обнаружил исправно функционирующие власти, например vir tribunicae potestatis... в Веруламии. С этого времени Британию следует считать неза­висимой кельто-римской страной, непрочной федерацией горо­дов. Большинство из них, должно быть, сохранило своих декурионов, и все большее их число имело своих епископов»⁷²⁷.

Между тем степень романизации бриттов была, вероятно, слишком низкой. В начавшейся затем конкуренции между эле­ментами, стремившимися сохранить римские начала админи­страции и права, и теми, кто тяготел к регенерации, видимо, лишь потесненной, выдавленной из больших городов, но пре­красно сохранившейся исконно кельтской правовой, полити­ческой, бытовой и культурной стихии, верх одержали носите­ли и ревнители автохтонного менталитета. Когда святой Герман еще раз, уже в 40-е гг., прибыл на остров, он застал там полный крах муниципальной системы управления – власть повсюду уже находилась в руках бриттских племенных вождей.

Борьба двух политических и культурных начал оказалась включенной в контекст религиозной полемики между пелагианами, среди приверженцев которых выделялся один из бриттских племенных вождей Вортигерн, и православными бритто-римлянами, стремившимися восстановить порванные узы единства с имперской властью. Признанным лидером этой партии был Амвросий Аврелиан, который считался или действительно был потомком одного из консулов Рима. Память о нем, расцвеченная фантазией, порожденной средневековой рыцарской культурой, превратила его в прославленного короля Артура, хотя существует и иная версия происхождения предания о короле Артуре, исходя­щая из реального существования бриттского племенного вождя или короля с этим именем в более позднюю эпоху, уже в конце V века, который, возможно, был племянником Амвросия Авре­лиана. Амвросий и его соратники, принадлежавшие к партии романофилов, тщетно взывали к магистру армии Аэцию, призы­вая его прислать на остров воинские подкрепления, – Аэций не захотел или не смог откликнуться на этот призыв.

Помощь требовалась не для противостояния племенной ари­стократии бриттов, – с нею муниципальная аристократия вела скорее политическую, чем вооруженную борьбу, – реальным врагом были вторгавшиеся на территорию римской Британии с моря из близлежащей Гибернии, или Ирландии, скотты, а так­же пикты, совершавшие набеги с севера, из Каледонии, через вал Адриана, обветшавшие и рухнувшие руины которого после ухода римских легионеров из Британии некому было защищать.

Как и бритты, ирландские скотты, которых по-другому назы­вали также гэллами, говорили на одном из кельтских языков, но это был язык, принадлежащий к группе q, в то время как язык бриттов принадлежал к группе р. Потомками древних бриттов, и биологическими и лингвистическими, могут считаться сохра­нившие свои близкородственные языки валлийцы и бретонцы, а потомками гэллов являются шотландские горцы, сохранившие этот этноним, и ирландцы, из которых лишь немногие свободно пользуются гэлльским языком своих предков. Современные жите­ли большей части Шотландии, называющие себя скоттами, так­же, очевидно, могут считаться в основном потомками древних, или средневековых гэллов, но со временем они утратили родную речь, приняв английский язык завоевателей, при этом отличаясь как от католиков-гэллов, так и от англичан кальвинистским, или пуританским вероисповеданием.

Пикты изначально были носителями не кельтского и вооб­ще не индоевропейского языка, но ко времени умножившихся набегов на Британию, откуда ушли римские легионы, они сохра­нили свой исконный язык, который не известен из-за скудости оставленных им топонимических и ономастических следов, лишь на севере Каледонии, а в основном говорили уже преимуществен­но на кельтском языке, принадлежавшем к языковой группе р, решительно отличаясь однако от бриттов обычаями и бытовой культурой: согласно принятой в Римской империи классифика­ции народов по степени их цивилизованности, пикты являлись не варварами, но дикими – furii, подобно германцам – кимврам и тевтонам – времен Мария. Есть свидетельства существования у пиктов каннибализма. При этом этнонимы «гэллы», «скотты» и «пикты» не являются самоназваниями народов и представля­ют собой в одном случае латинское слово («пикты», что значит «нарисованные» – связано с обычаем наносить на тело красоч­ную татуировку), в другом (скотты от Scottia) латинизированную форму ирландского слова со значением «грабители», в третьем (гэллы) – позднейшую трансформацию появившегося уже только в VII веке этнонима «гойделы», происхождение которого наибо­лее вероятным образом связано с валлийским названием Ирлан­дии – Gwiddel, которое, правда, и в самой Ирландии впослед­ствии заменило более древние самоназвания – эрины и фении.

Первое вторжение пиктов в Британию через вал Адриана относится к 367 г., скотты совершали морские набеги из Гибернии на западный берег соседнего острова уже с середины IV века, но пока в Британии присутствовала римская армия, хотя напа­дения эти сопровождались грабежами и пожарами, реальной угрозы захвата Британии варварами не существовало. Ситуация однако радикально изменилась после эвакуации римских гарни­зонов. Об отчаянном положении, сложившемся тогда в Британии, английский историк VI столетия Гильдас Мудрый писал: «После этого Британия лишилась всей ее армии, ее военных припасов, ее правителей, хоть и жестоких, и ее доблестных юношей, кото­рые последовали за упомянутым тираном (имеется в виду узур­патор Константин. – В.Ц.) и так и не вернулись. Совершенно не знакомая с военным делом, она в первый раз оказалась открыта нападению двух крайне жестоких чужеземных народов, скоттов с северо-запада и пиктов с севера, и много лет продолжались в ней плач и стенания. Подвергаясь набегам этих народов и испыты­вая жестокие бедствия, Британия отправила посольство с пись­мами в Рим, слезно прося помочь ей военной силой и обещая, если враги будут изгнаны, подчиниться власти римлян неруши­мо и чистосердечно»⁷²⁸.

Гильдас и заимствовавший у него сведения об этом перио­де британской истории Беда Достопочтенный писали, что такая помощь была оказана и римский экспедиционный корпус дважды громил варваров и грабителей, многие историки однако сомнева­ются в достоверности этого сообщения. Во всяком случае и Гиль­дас и Беда пишут затем о том, что в конце концов Рим все-таки оставил романизованную Британию наедине с ее врагами: «После этого римляне объявили нашей стране, что они не могут постоян­но предпринимать такие экспедиции и не могут ради поддержа­ния знаков римской власти держать на суше и море столь боль­шое войско, защищая невоинственных, трусливых, вороватых жителей. Они побуждали самих бриттов взяться за оружие и хра­бро сражаться ради защиты своей земли, имущества, жен, детей и того, что еще дороже – свободы и жизни... Они снабдили их щитами, мечами и копьями»⁷²⁹. За этим последовали новые набе­ги варваров: «Ужасные полчища скоттов и пиктов тут же выса­дились из своих курук, на которых плавали как через проливы, так и в далекие моря; так с подъемом солнца и усилением жары темные скопища червей вылезают из расщелин своих нор. Они следовали своим привычкам и прежде всего жажде крови; она свойственна им так же, как обыкновение более прикрывать свои грубые лица волосами, чем свою наготу лохмотьями»⁷³⁰.

Святой Герман Оксеррский, прибывший в эту бедствен­ную пору в Британию, «вспомнив, – по словам Л. Мюссе, – что в молодости он был наместником галльской провинции», собрал ее жителей, способных носить и употреблять оружие, и под его командованием они одержали победу над скоттами и пиктами в сражении, которое состоялось на Пасху 429 г. и оттого получи­ло наименование “аллилуйной победы“⁷³¹. Но Герман должен был оставить страну, а бритты продолжали подвергаться нападени­ям со стороны варваров-язычников.

Таким образом, к середине V века в Британии связь с импе­рией, и то вполне номинальную, почти только эпистолярную и ментальную, сохранили лишь те земли, которые находились под властью романофильски настроенных местных правителей, подобных Амвросию Аврелиану или Артуру, если это было иное лицо, чем Аврелиан.

Образованные на территории континентальных римских про­винций германские королевства связаны были с правительством в Равенне почти столь же воздушными узами, что и островки рим­ской Британии, вожди которой сохранили имперское самосозна­ние. Прямой контроль равеннской администрации сохранился лишь там, где были расквартированы наступательные мобильные армии, а именно на севере и северо-западе Галлии, где во гла­ве войска стоял magister militum Аэций, в Далмации, куда были отведены основные силы Дунайской армии, и в Италии, заслонен­ной от вторжения легионами, размещенными между Медиоланом и Равенной, но также еще в Провансе, где расквартированы были лишь малочисленные римские гарнизоны, так что его окку­пация варварами была всего лишь отложена на время – завое­вателям нелегко было сразу освоить доставшиеся им огромные территории. Посты, лагеря и крепости по периметру имперского лимеса были оставлены. Империя уже не обладала на западе ни человеческими ресурсами, ни финансовыми средствами для его обороны. Поэтому правительство в Равенне благоразумно реши­ло не распылять имеющийся потенциал по бесчисленным погра­ничным укреплениям, и укрепления эти постепенно приходили в руинированное состояние, но процесс их разрушения длился из-за их монументальной прочности веками, так что рудименты лимеса уцелели в разных регионах до наших дней.

В середине V столетия и Римская империя и варварские коро­левства, сложившиеся на ее территории, столкнулись с угрозой, масштабы которой представлялись современникам апокалип­тическими. В таком свете предстало и римлянам и германским варварам продвижение из центра Европы на ее запад гуннской орды во главе с ханом Аттилой, который вошел в историю как своего рода предтеча Чингис-хана.

В конце IV века гунны, наследники и потомки восточных хун­ну, в своем продвижении на запад остановились у границ рим­ской Паннонии, в Придунавье и Притисье – в стране с лучши­ми в Европе пастбищами для скота. Эта земля до их прихода не была безлюдной, но обитавшие в ней племена – славянские, гер­манские, иранские, а также оставшиеся еще не ассимилирован­ными фракийцы-даки – вынуждены были подчиниться завоевателям-кочевникам, которые ранее нанесли сокрушительный удар по готам, дав этим разгромом толчок великому переселе­нию народов.

Греческие писатели с их архаическим литературным вкусом по большей части именуют гуннов этнонимом, который при­надлежал народу, к тому времени фактически исчезнувшему, – скифам, в то же время в современных памятниках, в том числе и в главном из них «Сказании» Приска Паннийского, сохранив­шемся в отрывках, встречается и самоназвание пришельцев из Азии – гунны. В одних случаях эти этнонимы – действитель­ный и антикизирующий – обозначают один и тот же народ, но в других они имеют разное значение. Один из авторитетных тюр­кологов Э. А. Томпсон писал, что Приск аккуратно различал эти этнонимы, что «скифы» у него – это «общее обозначение всех кочевников, а поскольку многие кочевые народы объединились под Аттилой, был найден очень удобный термин для их опреде­ления... Гунны были скифами, но не все скифы были гуннами... Позже, когда работы Приска стали, в свою очередь, классикой, мы находим историков, которые используют термин “гунн”, так же как Приск термин “скиф”»⁷³². Томпсон прав относительно позд­нейшей «канонизации» этнонима «гунны» и употребления его по отношению к аварам, туркам, хазарам или печенегам, но у При­ска, вопреки его утверждению, нет терминологической однознач­ности в употреблении названий «скиф» и «гунн». И тот и другой этноним он употребляет в разных случаях в разных значениях, обозначая ими и гуннов в теснейшем смысле слова, и зависев­шие от гуннов другие тюркоязычные народы, но также и в ту пору уже скорее оседлых, чем кочевых германцев, славян, иранцев – алан и языгов. Среди этих народов, которые Приск безразлично называет и скифами и гуннами, были также анты, представляв­шие собой своеобразный симбиоз ираноязычных аланов и славян.

Из того обстоятельства, что Приск называет гунном прибли­женного к Аттиле сановника Эдеко, вероятного отца знамени­того впоследствии германского вождя Одоакра, Томпсон дела­ет опрометчивый вывод, что тот был не германцем, а гунном в собственном смысле слова, замечая при этом: «Если Эдеко был германцем, то почему Хрисафий разговаривал с ним через переводчика Вигилу»⁷³³. Аргумент этот, однако, не представляет­ся веским – почему Хрисафий должен был владеть германски­ми наречиями или Эдеко, будучи германцем, собственно скиром, служившим Аттиле, – греческим или латинским, в конце кон­цов, он мог бы знать один из этих языков и в том случае, если бы был природным тюркоязычным гунном, каковым его счи­тает Томпсон. Пожалуй только один анахронический этноним, употребляемый Приском, имеет относительно узкое значение – это «царские гунны». Именно так он часто называет господству­ющее гуннское племя, обосновавшееся вокруг ханской ставки в Восточной Венгрии.

Еще одно соображение относительно номадизма или, как предпочитает выражаться Томпсон, пасторализма гуннов: в нача­ле IV столетия кочевой или полукочевой образ жизни вели, веро­ятно, уже только те гуннские племена, которые задержались в сво­ем продвижении на запад в степях Причерноморья и Прикаспия, а также такие тюркоязычные народы, как акациры, отчаянно сопротивлявшиеся гуннам, пока те не разгромили их, алциагиры, алцилдзуры, барсилы, савиры, утургуры и кутургуры, угроязычные хуннугуры и сарагуры, в то время как продвинувшееся в Придунавье господствующее племя, во главе которого со време­нем стал Аттила, представляло собой своего рода аристократию, жившую военными грабежами, взиманием дани с подчиненных народов и подарками, по существу той же данью, которыми отку­палась от них Римская империя в стремлении избежать больших потерь, сопряженных с грабительскими вторжениями, работоргов­лей и продажей награбленного, в основном предметов роскоши.

Став оседлым народом, господствующие гунны сохранили военную тактику и вооружение своих предков-кочевников: обо­юдоострую или одностороннюю саблю, короткий лук с костя­ной накладкой, из которого они умели стрелять с поразительной меткостью, и такое замечательное оружие степняков, как аркан. Гунны сражались сидя на своих конях, малорослых, но исклю­чительно выносливых, быстрых и способных к самым виртуоз­ным мгновенным поворотам, так что гуннская конница отли­чалась поразительной маневренностью. Одним из изобретений гуннов, обеспечивших им военное превосходство над противни­ками, явилось жесткое седло с деревянной основой, скрепленной металлическими пластинами. Вместе с тем гунны умели пользо­ваться и артиллерийской, или, лучше сказать, стенобитной тех­никой, которой их предки овладели еще во времена нескончае­мых войн с Китаем, позаимствовали ее у него.

Прямыми данниками гуннов были германоязычные остроготы, или остготы, гепиды, тайфалы, герулы, скиры, ругии, бургун­ды, вандалы, туринги, баювары, лангобарды, ираноязычные ала­ны и языги, а также славяне, хотя и не упоминаемые Приском, но присутствие которых в империи Аттилы имеет надежные под­тверждения в его сочинении. Рассказывая о путешествии посоль­ства, отправленного императором Феодосием Малым к Аттиле, в котором участвовал автор, по территории современной Восточ­ной Венгрии, он пишет: «В селениях отпускали нам в пищу вме­сто пшеницы просо, вместо вина – так называемый у туземцев медос»⁷³⁴, в котором, если отбросить греческое окончание, легко узнается славянский «мед» – хорошо известный легкий алкоголь­ный напиток древних славян и руси. Через левобережные при­токи Истра, или Дуная, посланцы императора перебирались на моноксилах – «однодеревках, употребляемых береговыми жите­лями тех рек»⁷³⁵ – столь хорошо известных из позднейших источ­ников лодок, на которых плавали, конечно, не только славяне, но и славяне также. Наконец, еще один, и более значимый, аргу­мент в доказательство славянского присутствия в гуннской орде находим у Иордана, который в гуннских сюжетах своей «Гетики» опирался на Приска, пересказывая его близко к тексту, и при этом воспроизвел также и утраченные места из его «Сказания». Рассказ о погребении Аттилы заканчивается у него так: «После того как был он оплакан такими стенаниями, они справляют на его кургане “страву” (так называют это они сами), сопровождая ее громадным пиршеством»⁷³⁶.

Слово «страва» не из тюркского лексикона. Крайне неубеди­тельной натяжкой представляется поддержанная Моммзеном вер­сия сказочника и филолога Я. Гримма о том, что это слово про­изошло от готского straujan, что значит «простирать», которое у Иордана обозначает «погребальный костер, как ложе, на кото­ром простирали мертвеца для сожжения»⁷³⁷. Ни с чем не сооб­разный довод как с филологической точки зрения, так и исхо­дя из здравого смысла и прямого понимания текста Иордана, который ясным образом пишет не о кремации, а об ингумации останков Аттилы. Между тем, как писал еще А. А. Котляревский в книге «О погребальных обычаях языческих славян», изданной в 1867 г., славяне «и доныне обозначают стравой пищу, кушанье, запас яств, составляющих обед», причем в таком значении упо­требляется это слово и «теперь в наречиях польском, чешском, словацком, малои великорусском», а также «в памятнике ста­рой чешской письменности» и «именно со значением погребаль­ных поминок, пира по смерти»⁷³⁸.

Бесспорно славянская этимология слова «страва» позволя­ет предполагать нечто большее, чем только присутствие славян среди гуннов. Версия русского историка Иловайского о славяноязычии и даже славянстве гуннов – это, конечно, преувеличе­ние, но заимствования славянской лексики в родном для гуннов тюркском языке и даже владение гуннами, обитавшими в Придунавье и Притисье, славянским языком является весьма веро­ятным, если не сказать доказанным фактом, который находит объяснение в численном превосходстве славян над природными гуннами на этой территории, где славянами были ассимилиро­ваны автохтонные фракийцы и откуда значительная часть посе­лившихся тут ранее восточных германцев к тому времени ушла на запад. Томпсон вполне резонно писал об относительно незна­чительной численности гуннов: «В 409 году Гонорий исполь­зовал 10 тысяч гуннов против Алариха... Олимпиодор, лично наблюдавший жизнь гуннов, описал невероятные усилия, пред­принятые императором для обеспечения продовольствием этой армии союзников... В 409 году гуннский отряд, разгромивший готов Атаульфа, насчитывал 300 человек... Мы вряд ли ошибем­ся, если предположим, что в среднем численность групп гуннов, совершавших набеги на римские провинции в начале V века, превышала 1200 человек»⁷³⁹. Резюмируя свои выкладки, историк приходит к выводу: «Мы можем констатировать, что грандиоз­ные захваты гуннов совершались «смехотворно малыми груп­пами всадников»⁷⁴⁰. На территории Венгрии в пору ее оккупации гуннами в языковом отношении происходил процесс, подобный тому, который в IX веке завершился в Болгарии полной языко­вой ассимиляцией малочисленных завоевателей болгар ближай­шими родичами гуннов, считавшихся современниками их пря­мыми потомками, численно многократно превосходившими их покоренными ими славянами.

Г. В. Вернадский отождествляет завоеванных гуннами сла­вян в основном со славянским элементом в антском алано-славянском симбиозе⁷⁴¹, но по преимуществу это относится к славя­нам, обитавшим в северном Причерноморье, а также в пределах современной Бессарабии и румынской Молдавии. На левом бере­гу Дуная, в восточной Венгрии, где находилась ставка гуннского хана, местные славяне принадлежали, вероятно, главным обра­зом к словенским племенам, а не к антам, и подчинялись гун­нам напрямую, а не через аланскую верхушку, как в случае с антским племенным союзом. Впрочем, и Вернадский не исключает подобного допущения: «Кажется возможным, писал он, – что кроме аланских соединений в гуннской армии были славянские соединения»⁷⁴².

Германские, славянские и ираноязычные племенные союзы и племена, а также зависевшие от гуннов тюркоязычные наро­ды и угроязычные хуннугуры имели своих собственных королей и вождей, состоявших в вассальной зависимости от верховного хана господствующей гуннской орды и его соправителей. Гунны не только совершали агрессивные набеги на империю, но и всту­пали с нею в союзнические отношения. В 400 г. по приказу гунн­ского хана Ульдина был убит бежавший в пределы его орды Гайна, римский военачальник вестготского происхождения, учинивший мятеж против императора Аркадия. В битве римлян с вторгши­мися в Италию германцами под предводительством Радагайса, состоявшейся в 406 г. под Фьезоле и закончившейся поражени­ем варваров, на римской стороне участвовали аланы и гунны во главе со своим ханом Ульдином.

Прорыв рейнского лимеса, осуществленный 31 декабря 406 г., в результате которого значительная часть германцев, особен­но восточных, и аланов, продвинувшихся ранее в центральную Германию, переместилась на территорию империи – в Галлию и Испанию, создали в разных местах центральной Европы ваку­ум, заполненный гуннами и зависимыми от них народами, в осо­бенности славянами.

В 408 г. острие гуннских грабительских набегов было перео­риентировано с западного направления на южное, где находились лучше защищенные, но и менее разоренные предшествующими войнами провинции. В этом году орда, в состав которой, кроме гуннов, входили также германоязычные скиры, во главе с преж­ним союзником Рима Ульдином форсировала Дунай и захватила заслонявшую Нижнюю Мезию крепость Кастра Марис. Разорив города Мезии, Ульдин вторгся во Фракию. Римский военачаль­ник вступил в переговоры с Ульдином, но тот повел себя с край­ней надменностью: он «указал на восходящее солнце и заявил, что если захочет, то легко найдет способ подчинить всю землю, которую освещает солнце. Он потребовал немыслимую сумму за мир»⁷⁴³. Но римский сановник мастерски владел многовековым искусством римской дипломатии подкупать, разделять и разла­гать варваров. За спиной Ульдина с помощью золотых и серебря­ных монет переговоры велись с предводителями отдельных улу­сов, и в гуннском стане начались раздоры, в результате которых удовлетворенные взятками вожди со своими отрядами один за другим покидали Ульдина, так что ему с трудом удалось избежать пленения, для чего понадобилось срочно переправиться через Дунай в северном направлении. Набег гуннской орды на Мезию и Фракию побудил правительство Нового Рима предпринять сроч­ные меры по укреплению безопасности балканских провинций и столицы. Именно тогда вокруг Константинополя была выстро­ена стена, названная в честь императора Феодосия II, а в порто­вых городах Дуная стали строиться военные суда.

Тем временем правительство западной части империи – Гесперии, постоянно нуждавшееся в наемниках и союзниках из числа варваров, после казни полководца вандальского происхож­дения Стилихона, отвратившей от него германский элемент, нахо­дит новый ресурс пополнения своих вооруженных сил в гуннской орде. Для гуннов служба империи была выгодным ремеслом, но чтобы не стать жертвой римского коварства, гунны требовали заложников, и Равеннское правительство удовлетворяло эти тре­бования – одним из таких заложников стал тогда прославлен­ный впоследствии полководец Флавий Аэций, родом из Мезии, сын военачальника Гауденция, в ту пору еще юноша. Пребыва­ние в гуннской орде дало ему знания, знакомства, опыт, которы­ми он искусно пользовался как в дипломатических переговорах с гуннами, в заключении союзов, так и в войнах с ними.

Неудача Ульдина и рост военного могущества империи отвра­тили гуннов от новых вторжений в ее пределы. На время интере­сы гуннской орды переключились с Римской империи на Сасанидский Иран, путь к которому лежал через Кавказские горы, примыкавшие к восточным кочевьям гуннской орды. Приск Панийский передает услышанный им от посланца Равеннского правительства, с которым он встретился в ставке Аттилы, рассказ о том, как в прошлом гунны уже побывали в этой стране: «Когда кто-то из присутствующих спросил, по какой дороге Аттила может пройти в Персию, Ромул сказал, что Мидия не очень далека от Скифии; что гуннам небезызвестна ведущая к ней дорога и что они давно в нее вторгались в то время, когда у них свирепство­вал голод... что в Мидийскую область дошли Васих и Курсих, те самые, которые впоследствии приехали в Рим для заключения союза, мужи царского скифского рода и начальники многочис­ленного войска. По рассказам их, они проехали степной край, переправились через какое-то озеро, которое Ромул полагал за Меотиду (полагал правильно, это действительно было Азовское море. – В.Ц.), и по прошествии пятнадцати дней, перейдя какието горы (Кавказские. – В.Ц.), вступили в Мидию»⁷⁴⁴. Персам, или мидянам однако удалось успешно отразить вторжение. «Скифы отступили и перешли опять горы, унося с собой не много добы­чи... Боясь преследования неприятельского, скифы обратились к другой дороге, ехали... по той, где пламя поднимается из скалы подводной (подобный феномен наблюдался в Каспийском море, близ Апшерона. – В.Ц.), и воротились в свою страну»⁷⁴⁵.

В начале 420-х гг. во главе гуннской орды стояли три хана, которые, вероятно, были братьями: Ругил – в разных источниках его имя воспроизводится также как Роил и Руа, Мундзук и Октар. Каждый из них правил одним из трех улусов. Верховным ханом признавался Ругил. После смерти императора Гонория в 423 г. Аэций, в ту пору уже один из самых влиятель­ных военачальников и сановников на западе империи, решил поддержать узурпатора Иоанна. Сохранив со времени своего пребывания заложником в орде приятельские отношения с влия­тельными гуннами, Аэций обратился к Ругилу с просьбой о воен­ной помощи; хан направил в Италию целую армию из гуннов и аланов, но когда она вошла в пределы империи, поддержав­ший племянника Гонория мальчика Валентиниана и его мать Галлу Плацидию полководец Бонифаций уже одержал победу над Аэцием и Иоанном. Узурпатор был казнен, но в результа­те переговоров между аланом Ардабуром, который командо­вал войсками, присланными из Константинополя в поддержку законных прав Валентиниана, и предводителем направленно­го из гуннской орды полчища удалось избежать войны меж­ду Римской и гуннской державами, а по настоянию гуннской стороны Аэций получил прощение и вскоре оказался одним из ближайших помощников Галлы Плацидии в управлении импе­рией. Гунны помогали Аэцию в его войнах с вестготами, фран­ками и бургундами.

Между тем соперничество между Бонифацием и Аэцием про­должалось, и когда в 432 г. дело дошло до военного столкнове­ния между армиями во главе с соперничающими сановниками, в котором набранная в Галлии армия Аэция потерпела пораже­ние, а Бонифаций был убит в личном поединке со своим врагом, Аэций, объявленный врагом римского народа, бежал к своим друзьям гуннам, но вскоре вернулся в Равенну с отрядом, пре­доставленным ему гуннским ханом, получив в результате давле­ния со стороны ханского правительства официальное прощение, титул римского патриция – в ту пору самое высокое отличие для частного лица, не принадлежащего императорской дина­стии, – консульское звание, которое, как известно, в отличие от титула патриция, носило не пожизненный, но временный харак­тер, обыкновенно по традиции носилось в течение года и лишь в исключительных случаях предоставлялось не императору и не его близким родственникам более одного раза. Назначенный на место убитого им Бонифация командующим армией – magister militum, Аэций, ввиду отсутствия соперника на властном Олимпе в Равенне и нежного возраста императора Валентиниана, стал фактическим правителем Гесперии.

С этих пор его дружба с гуннами и благодарность за ока­занную ими неоднократную помощь уже не связывала его и он в отношениях с ними стал проводить политику, ориентирован­ную на защиту интересов подвластной ему части Римской импе­рии. Впрочем, он все-таки отблагодарил своих друзей за поддерж­ку, потому что, очевидно, вынужден был сделать это. Верхняя Паннония была им уступлена гуннам – «возможно, что имен­но в связи с этим соглашением сын Аэция Карпилион, повторив судьбу отца, стал заложником кочевников»⁷⁴⁶. С этих пор Панно­ния вместе с примыкавшим к ней с востока левобережьем Дуная стала местом обитания орды, господствующей в Гуннской дер­жаве, протянувшейся от Волги до Рейна. После того как власть орды распространилась на эту провинцию, в ее состав, помимо поселившихся там славян и аланов, вошло и местное латиноя­зычное население, в основном, вероятно, из романизованных кельтов и иллирийцев, в результате чего среди гуннской аристо­кратии появились люди, знавшие латинский язык, которому они могли научиться от римлян Паннонии.

Поддерживая дружественные отношения с Аэцием, гунны не считали себя связанными мирными обязательствами перед правительством Константинополя и продолжали тревожить находившиеся под его контролем провинции: Фракию, Дакию и Нижнюю Мезию – грабительскими набегами. В 424 г., что­бы откупиться от разорительных нападений гуннов, император Феодосий Малый договорился с гуннами о выплате ежегодных «подарков» хану, фактически дани в размере 350 ливр золота. Дань исправно поступала из Константинополя в ставку Ругила, но у гуннов появился еще один предлог для давления на импе­ратора – вопреки достигнутой ранее договоренности Феодосий принимал на службу гуннов, которые вышли из повиновения хана, возможно, это были выходцы не из собственно гуннских, но покорившихся гуннам тюркоязычных или аланских племен, и вот Ругил через своего посланника Ислу потребовал их выда­чи; в этом случае перебежчикам грозила неизбежная смерт­ная казнь – предателей гунны распинали. Феодосий отказал­ся выполнить требование и выдать перебежчиков на верную смерть. В 433 г. гуннская армия во главе с ханом Ругилом втор­глась в Нижнюю Мезию и, пройдя ее насквозь, вошла во Фра­кию, угрожая столице. Святитель Прокл Константинопольский в проповеди, сказанной по поводу варварского нашествия, срав­нил гуннов с предсказанным пророком Иезекиилем нашествием князей Роша и Мешеха (Иез.38:22) и молился вместе с народом о том, чтобы на Ругила и «на полки его, и на многие народы, которые с ним» «пролился... всепотопляющий дождь и камен­ный град, огонь и сера»⁷⁴⁷.

В разгар войны, сопровождавшейся убийствами, пожарами и грабежами, умер Ругил. Во избежание возможной междоусоби­цы гунны поспешно возвратились туда, где находилась ханская ставка, и там преемниками умершего правителя избраны были два его племянника – сыновья Мудзука Аттила и Бледа, из кото­рых один, а именно Аттила, и стал настоящим властным вождем, в то время как другому ханский титул предоставлен был, веро­ятно, только из уважения к его династическим правам, из-за его возможного старшинства по возрасту.

Выразительный портрет Аттилы – его внешнего вида, его осанки, его психотипа и того образа, который врезался в вооб­ражение современников и потомков, мастерски набросал жив­ший столетием позже автор знаменитой «Гетики» Иордан, поль­зовавшийся книгой Приска, в том числе и ее позже утраченными фрагментами: «Был он мужем, рожденным на свет для потрясения народов, ужасом всех стран, который... наводил на все трепет, широко известный повсюду страшным о нем представлением. Он был горделив поступью, метал взоры туда и сюда и самими телод­вижениями обнаруживал высоко вознесенное свое могущество. Любитель войн, сам он был умерен на руку, очень силен здраво­мыслием, доступен просящим и милостив к тем, кому однажды доверился. По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутый сединою, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом (кожи), он являл все признаки своего происхождения»⁷⁴⁸, иными словами, своей принадлежности к смешанной европеоидно-монголоидной южносибирской расе на языке современной этноантропологии.

Авторитету Аттилы среди его соплеменников немало способ­ствовал случай – своего рода археологической находки, кото­рым он искусно воспользовался в политических целях. По словам Иордана, его «самонадеянность» «возросла... от находки Марсо­ва меча, признававшегося священным у скифских царей... Некий пастух... заметил, что одна телка из его стада хромает, но не нахо­дил причины ее ранения; озабоченный, он проследил кровавые следы, пока не приблизился к мечу, на который она, пока щипала траву, неосторожно наступила, пастух выкопал меч и тотчас при­нес его Аттиле. Тот обрадовался приношению и, будучи без того высокомерным, возомнил, что поставлен владыкою всего мира и что через Марсов меч ему даровано могущество в войнах»⁷⁴⁹.

Когда в Константинополе узнали о смерти Ругила, по реше­нию сената и императора для переговоров с гуннами направлены были два посланника, Плинфа и Эпиктет. Их встреча с посланца­ми хана состоялась в городе Марге, расположенном при впадении Моравы в Дунай. Гунны, как писал еще Аммиан Марцеллин, все­ми делами занимались сидя верхом на конях. Пришлось и рим­ским послам, чтобы не уронить достоинства, вести переговоры верхом. Их результаты для Римской империи оказались тяжелы­ми, близкими к капитуляции.

В передаче Приска, условия мира были таковы: договорились, «чтобы гуннам были выдаваемы бегущие из Скифии люди, равно и прежде бежавшие к римлянам, также и бывшие у них в плену римляне, без выкупа перешедшие к своим, в противном случае за каждого пленного римлянина, бежавшего к своим, римляне были обязаны платить захватившим его по праву войны по вось­ми золотых монет; чтобы римляне не помогали никакому вар­варскому народу, с которым гунны вели войну; чтобы торжища между римлянами и гуннами происходили на равных правах и без всякого опасения; чтобы за сохранение договора римляне платили царским скифам ежегодно по семьсот литр золота (эта дань простиралась прежде до трехсот пятидесяти литр)»⁷⁵⁰. Приск откровенно называет эти ежегодные выплаты данью. Официаль­но в Риме они ради соблюдения приличий именовались подар­ками. Ценой этих «подарков» и унижения, до потери лица, был куплен мир, обезопасивший границы империи на востоке Балкан.

Выданные в соответствии с заключенным договором знатные гун­ны, бежавшие из орды и нашедшие в империи убежище, оказав­шееся столь ненадежным, были распяты. Константинополь полу­чил передышку, которая продолжалась около 8 лет.

Заключение мирного договора с Римом позволило Аттиле и Бледе вплотную заняться подавлением волнений ранее поко­ренных народов Северного Кавказа. К 440 г. Аттиле удалось окон­чательно покорить и замирить их. Границы гуннских владений с этих пор проходили по Большому Кавказскому хребту. Тем вре­менем Аэций с помощью нанятых гуннских и аланских отрядов успешно воевал с вестготами и бургундами. В войне с бургундами гуннами командовал сам Аттила. В 437 г. столица Бургундско­го королевства Вормс была захвачена и сожжена, король бургун­дов Гундахар, или Гунтиарий убит, большая часть мужчин была истреблена, а женщин победители подвергли массовым изнаси­лованиям.

Для Константинополя мирная передышка на Балканах закон­чилась в 442 г. Воспользовавшись вовлеченностью императора Феодосия в войну с персидским шахом Йездигердом и отправкой военно-морского флота на Сицилию для защиты ее от агрессии со стороны вандалов, так что эти две операции обнажили балкан­скую границу империи, Аттила возобновил против нее боевые действия. Предлогом для войны послужило обвинение еписко­па пограничного города Марга в том, что он «перейдя в зем­ли их, обыскивал царские кладовые и унес хранившиеся в них сокровища»⁷⁵¹, иными словами, его обвинили в том, что в наше время называется черной археологией, и потребовали его выда­чи. В исполнении этого требования гуннам было отказано, после чего они перешли Дунай и вторглись в пределы империи. Жерт­вы нашествия сетовали на отказ правительства выдать еписко­па, за жизнь которого приходилось платить столь дорогую цену. Тогда, по словам Приска, этот епископ, «подозревая, что он мог быть выдан скифам, тайно от жителей Марга перешел к скифам и обещал сдать им этот город, если цари их изъявят ему свою благосклонность. Они дали слово сделать ему много добра, если он исполнит свое обещание... Епископ возвратился в Римскую землю с многочисленной толпой варваров и поставил их в засаду против самого берега реки. Ночью, по условленному знаку, он поднял варваров, которые и завладели городом с его помощью»⁷⁵². Приск не сохранил для потомства имени этого епископа. Неиз­вестна и его позднейшая участь. Гунны захватили пограничные города Сингидун (Белград), Виминаций, Ратиарий и крупней­ший город в центре Балкан Сирмий, уцелевшие жители кото­рого были обращены в рабов, затем двинулись на юг по долине Моравы, овладели Наиссом (Нишем), знаменитым тем, что он был родиной святого Константина, затем Сардикой и направи­лись в сторону Халкидики, взяли Херсонес Фракийский, факти­чески не встречая сопротивления на этом маршруте. Дорога на столицу империи была открыта.

Несмотря на легкость одержанных побед – сопротивление захватчикам оказывали малочисленные крепостные гарнизо­ны, – гунны подвергли захваченные города разорению и сожже­нию, а их жителей массовому избиению. Жуткие следы катастро­фы, пережитой жителями дунайских провинций, сохранялись в течение многих лет. Приск, проехавший в составе посольства, отправленного Феодосием к Аттиле по этим местам 6 лет спустя, в 448 г., рассказывает: «Мы приехали в Наисс и нашли этот город безлюдным и разрушенным неприятелями. Лишь немногие жите­ли, одержимые болезнями, укрывались в священных обителях. Мы остановились поодаль от реки, на чистом месте, а по берегу ее все было покрыто костями убитых в сражении»⁷⁵³.

Перед лицом смертельной опасности, нависшей над столи­цей империи, император Феодосий отозвал флот из Сицилии, чтобы прикрыть Константинополь, но употребить его против гуннской конницы, пока она не вышла на морской берег, факти­чески было невозможно. Поэтому вызван был отряд храбрых гор­цев исавров, прославленных своими разбойничьими подвигами, и он пополнил столичный гарнизон. Под руководством префек­та Кира началось восстановление крепостной стены, серьезно пострадавшей от землетрясения, перед которой была сооружена еще одна мощная стена и – выкопан глубокий ров, заполненный водой. Аттила приостановил наступление на столицу, и начались мирные переговоры. В результате договорились о новой выдаче перебежчиков из гуннской орды и о выплате ежегодных «подар­ков» по 2000 литр золота.

Эти условия однако не были выполнены императорским пра­вительством в полной мере. Константинополь воспользовался замешательством в самой орде. Обстоятельства его неизвест­ны, но известен результат – брат Аттилы Бледа был убит; это произошло в 444 или 445 г. Устранение соправителя послужило однако консолидации гуннской державы. Власть Аттилы в орде с этих пор стала безраздельной, по крайней мере над «царски­ми скифами» – господствующим племенем, обосновавшимся в Восточной Венгрии и Паннонии, а также над подданными сла­вянами или даками, обитавшими в этой стране, в то время как орды, кочевавшие на востоке, за Днестром, вроде алциагиров, савиров, утургуров, кутургуров, хуннугуров и сарагуров поль­зовались автономией, а их ханы были вассалами Аттилы, в вас­сальных отношениях с Аттилой состояли и короли зависимых германских народов.

Замечательное по меткости наблюдений описание обстанов­ки в ставке и резиденции Аттилы и придворного этикета оста­вил Приск: дворец Аттилы был «великолепнее всех дворцов, какие имел Аттила в других местах. Он был построен из бревен и досок, искусно вытесанных, и обнесен деревянной оградой, более служащей к украшению, нежели к защите... При въезде в селение Аттила был встречен девами, которые шли рядами под тонкими белыми покрывалами... Сии девы, предшествуя Атти­ле, пели скифские песни»⁷⁵⁴. Еще одним строением, выделяющим­ся из прочих жилищ гуннской столицы своими размерами, был дом самого влиятельного сановника Онигисия. Возле него стоя­ла построенная архитектором из Сирмия каменная баня, веро­ятно единственная в столице. Этот архитектор надеялся «полу­чить свободу в награду за свое искусство, но... Онигисий сделал его своим банщиком»⁷⁵⁵. Когда Аттила со свитой проезжал мимо дома Онигисия, его супруга «вышла из дому со многими служи­телями, из которых одни несли кушанье, а другие вино, – это у скифов знак отличнейшего уважения. Она приветствовала Аттилу и просила его вкусить того, что ему подносила... В угодность жене любимца своего Аттила, сидя на коне, ел кушанье из сере­бряного блюда, высоко поднятого служителями. Вкусив вина из поднесенной ему чаши, он поехал в царский дом, который был выше других и построен на возвышении»⁷⁵⁶. В этом описании совре­менного читателя поражает совсем не царская скромность рези­денции могущественного властителя, перед которым трепетали многочисленные монархи и правители. Удивляла она, вероятно, и автора этого текста.

После визита, нанесенного одной из многих жен Аттилы Кре­ке, имевшей свой собственный отдельный дом, Приск еще раз видел Аттилу: «Я увидел, что идет толпа; на том месте произо­шел шум и тревога, в ожидании выхода Аттилы. Он выступил из дому, шел важно, озираясь в разные стороны. Когда, выйдя вме­сте с Онигисием, он остановился перед домом, многие просите­ли, имевшие между собой тяжбы, подходили к нему и слушали его решения. Он возвратился потом в свой дом, где принимал приехавших к нему варварских посланников»⁷⁵⁷.

Приск составил колоритное описание пира, на котором он был гостем Аттилы вместе с другими посланцами императора: «В назначенное время (около 9 часов дня. – В.Ц.) пришли мы и посланники западных римлян и стали на пороге комнаты, про­тив Аттилы. Виночерпцы... подали чашу, дабы и мы помолились прежде нежели сесть... Скамьи стояли у стен комнаты по обе сто­роны; в самой середине сидел на ложе Аттила; позади него было другое ложе, за которым несколько ступеней вели к его посте­ли. Она была закрыта тонкими и пестрыми занавесами... Онигисий сидел на скамье направо от ложа царского. Против Онигисия, на скамье, сидело двое из сыновей Аттилы; старший же сын его сидел на краю его ложа... из уважения к отцу потупив глаза в землю. Когда все расселись по порядку, виночерпец, подойдя к Аттиле, поднес ему чашу с вином. Аттила взял ее и приветство­вал того, кто был первый в ряду. Тот, кому была оказана честь при­ветствия, вставал... При каждом из гостей находилось по одно­му виночерпцу... После того как всем была оказана честь такого приветствия, виночерпцы вышли. Подле стола Аттилы постав­лены были столы на трех, четырех или более гостей так, чтобы каждый мог брать из наложенного на блюде кушанья... Первый вошел служитель Аттилы, неся блюдо, наполненное мясом. За ним прислуживающие другим гостям ставили на столы куша­нье и хлеб. Для других варваров и для нас были приготовлены отличные яства, подаваемые на серебряных блюдах; а перед Аттилой ничего более не было, кроме мяса на деревянной тарелке. И во всем прочем он показывал умеренность. Пирующим подно­симы были чарки золотые и серебряные, а его чаша была дере­вянная. Одежда на нем была также простая и ничем не отлича­лась, кроме опрятности. Ни висящий при нем меч, ни шнурки варварской обуви, ни узда его лошади не были украшены золо­том, каменьями или чем-либо драгоценным, как водится у других скифов. После того как наложенные на первых блюдах кушанья были съедены... на каждый стол поставлено было второе блюдо, с другими кушаньями. Все брали с него, вставали по-прежнему, потом, выпив вино, садились. С наступлением вечера зажже­ны были факелы. Два варвара, выступив против Аттилы, пели песни, в которых превозносили его победы и оказанную в боях доблесть. Собеседники смотрели на них: одни тешились стихот­ворениями, другие воспламенялись, вспоминая о битвах, а те, которые от старости телом были слабы, а духом спокойны, про­ливали слезы. После песней какой-то скиф юродивый, выступив вперед, говорил речи странные, вздорные, не имеющие смысла и рассмешил всех»⁷⁵⁸.

В обстановке ханского пиршества присутствовали лишь руди­менты бытовой культуры кочевников-степняков, каковыми гун­ны были изначально, – тут особенно характерно употребление в пищу самим Аттилой исключительно мясной пищи, а впро­чем в этикете пира можно наблюдать элементы римских, иран­ских, возможно также славянских и более всего, наверно, гер­манских обычаев.

В 447 г. армия Аттилы еще раз вторглась в пределы импе­рии. Предлогом для войны вновь послужил прием перебежчиков и еще задолженность в выдаче «подарков». Опустошению под­верглись более 70 городов. Сражение, которое состоялось под Херсонесом Фракийским, судя по итогам последовавших пере­говоров, было проиграно римлянами. По сведениям, почерпну­тым у историка Марцеллина, гунны в своем дальнейшем насту­плении дошли тогда до Фермопильского ущелья. По мирному договору, переговоры о котором с римской стороны вел Анато­лий, предусматривалось: «выдать гуннам переметчиков и шесть тысяч литр золота, в жалованье за прошедшее время; платить ежегодно определенную дань в две тысячи сто литр золота; за каждого римского военнопленного, бежавшего и перешедшего в свою землю без выкупа, платить двенадцать золотых монет; если принимающие его не будут платить этой цены, то обязаны выдать гуннам беглеца. Римлянам не принимать к себе никако­го варвара, прибегающего к ним»⁷⁵⁹. Условия были унизительны­ми и обременительными для казны. Фиговый листок «подарков» и даже «пожалований» плохо скрывал фактически данниче­ские отношения к орде, в которые загнана была империя сери­ей поражений, своей неспособностью нанести по гуннам мощ­ный ответный удар.

После заключения мира в Константинополь один за дру­гим из орды приезжали посланники, требовавшие выдачи пере­бежчиков. Римляне утверждали, что перебежчиков у них нет, и засыпали гостей щедрыми подарками, так что Аттила коман­дировал в Новый Рим одного за другим своих любимцев спе­циально с целью их обогащения. Резюмируя печальное поло­жение, в которое попало его отечество, Приск горестно писал: «Римляне повиновались всякому его требованию; на всякое с его стороны понуждение смотрели как на приказ повелите­ля. Не с ним одним боялись они завести войну, но страшились и парфян, которые делали приготовления к войне, и вандалов, беспокоивших их на море, и исавров, которые восставали для грабежей, и сарацинов, делавших набеги на восточные края державы, и эфиопских народов, соединявшихся против них. Посему уничиженные римляне Аттилу ласкали, а против дру­гих народов делали приготовления, набирали воинов, назна­чали вождей»⁷⁶⁰.

В 448 г. в Константинополь вновь прибыли посланцы Атти­лы, на этот раз одним из них был знатный германец из племени скиров Эдикон, а другим – римлянин из Паннонии Орест. Пораз­ительным образом впоследствии случилось так, что сын одного из них, Эдикона, Одоакр, ставший королем германского союза племен, вторгшегося в Италию и овладевшего западной столи­цей империи Равенной, лишил сына другого посланца, Ореста, – Ромула Августула императорского титула, который приобретен был для него отцом. Посланники, принятые Феодосием, как это уже было заведено, требовали выдачи перебежчиков. Этот тре­бование содержалось в оглашенной ими грамоте Аттилы. А еще хан настаивал на том, чтобы римляне перестали обрабатывать пограничную землю, которую он считал завоеванной им и из которой сами гунны, вероятно, ушли, не испытывая из-за сво­ей малочисленности стесненности в освоенной ими Восточной Венгрии и Паннонии. Аттила потребовал также, чтобы для даль­нейших переговоров послами к нему были направлены высоко­поставленные сановники в консульском звании.

В качестве переводчика в переговорах участвовал Вигила. Вместе с ним Эдикон нанес визит самому влиятельному тогда царедворцу евнуху Хрисафию, который подсказывал императо­ру важнейшие решения. Узнав из разговора с Эдиконом, что тот входит в число ближайших к Аттиле телохранителей, он предло­жил ему совершить убийство хана, пообещав дорого заплатить за такую услугу Риму. Эдикон изъявил согласие, сказал только, что деньги должны быть переданы не сразу, как это намеревал­ся сделать Хрисафий, а позже, чтобы не вызвать подозрений. Из рассказа Приска трудно заключить, в самом ли начале интриги он принял решение притворно принять преступный заказ, сохра­нив верность Аттиле, что более вероятно, или он и в самом деле собирался сперва отважиться на покушение, но позже переду­мал. Во всяком случае Аттила узнал о заговоре от него. Между тем посланцами в ханскую ставку были направлены высокопо­ставленный сановник Максимин, а также в качестве переводчи­ка Вигила, который один был посвящен в план убийства и взял с собой мешок с золотыми монетами, которыми должен был рас­платиться с Эдиконом. Максимин пригласил отправиться вместе с ним к гуннам своего друга, ритора и софиста из фракийского городка Панин Приска, который принял это приглашение, обна­ружив затем незаурядный дипломатический талант. Как и его покровитель Максимин, Приск узнал о неудачном заговоре уже только после возвращения в Константинополь.

Посланники Рима отправились в путь вместе с Эдиконом и Орестом. По дороге они остановились в Сардике, где во вре­мя обеда, для которого жителями города доставлены были быки и бараны, между римскими и гуннскими дипломатами вспыхну­ла ссора. Та и другая сторона превозносила каждая своего пра­вителя, и тогда Вигила «заметил, что не было прилично срав­нивать божество с человеком, что Аттила человек, а Феодосий божество»⁷⁶¹. Было ли это неумной выходкой подвыпившего вер­ноподданного, обнаружившего в нем языческий образ мыслей, или сознательной провокацией, цель которой разгадать нелег­ко, но которую можно заподозрить, ввиду того что именно он был посвящен в заговор хитроумного евнуха, – сказать трудно, но ссору нелегко было погасить, так что неловкость пришлось заглаживать «ласковым обхождением, а после обеда Максимин задобрил Эдикона и Ореста подарками – шелковыми одежда­ми и драгоценными каменьями»⁷⁶² – римская казна, видно, дале­ко еще не была истощена. Проехав через Наисс, путники затем на моноксилах – однодеревках местных жителей, вероятно сла­вян, переплыли через Истр (Дунай) и отправились дальше в сто­рону ханской резиденции. Множество встретившихся варваров навело Приска на мысль о военных приготовлениях, но сопро­вождавшие послов после переправы специально приставлен­ные к ним путеводители объяснили это скопление вооруженных людей намерением Аттилы устроить большую охоту. Затем Эди­кон и Орест, оставив римских послов, отправились к своему пове­лителю, чтобы доложить ему о гостях. Из ставки Аттилы посту­пил приказ послам ехать к хану.

На следующий день «к девяти часам утра» римские послы, по словам Приска, «прибыли к шатрам Аттилы – их было у него много. Мы хотели, – пишет он далее, – разбить свои шатры на одном холме; но попавшиеся нам навстречу варвары запретили это делать, говоря, что шатер Аттилы стоит на низменном месте. Мы остановились там, где нам было назначено»⁷⁶³. К ним в шатер прибыли затем Эдикон, Орест и вместе с ними еще один гунн­ский вельможа, брат Онигисия Скотта, и потребовали доложить им о цели посольства. Максимин ответил, что он уполномочен императором говорить об этом лишь с самим Аттилой, но Скот­та сказал, что этот вопрос повелел задать им Аттила. Максимин однако заявил, что их требование противоречит дипломатиче­ским правилам и он не станет докладывать им о цели визита. «Тогда, – по словам Приска, – скифы уехали к Аттиле и возвра­тились к нам без Эдикона. Они пересказали нам все то, что было нам поручено сказать Аттиле, и советовали уезжать скорее, если нам более нечего сказать. Слова их еще более изумили нас, пото­му что мы не могли постигнуть, каким образом обнаружилось то, что втайне было постановлено царем»⁷⁶⁴. Объяснением этой загад­ки может служить лишь присутствие при дворе императора шпи­онов Аттилы. Не принадлежал ли к их числу и сам Хрисафий – уж очень простодушным при его-то хитрости, изобретательности и искушенности представляется задуманный им план покуше­ния. Жертвой провокации в этом случае мог стать сам импера­тор. Подобного подозрения однако, надо признать, не высказы­вает ни Приск, ни историки нового времени.

Посланцы Феодосия стали собираться в обратный путь, но от Аттилы пришел новый приказ – остаться на месте, чтобы переночевать, а утром гостям вновь приказано было возвращать­ся домой. Изобретательный Приск сумел найти способ добить­ся аудиенции у Аттилы: для этого он воспользовался честолю­бием Скотты, которого он попросил о содействии, заметив при этом: «Мне было известно по слуху, Аттила слушается и его сове­тов, но что я не мог полагаться на одни слухи, если и на опыте не узнаю, какую силу имеет он при своем государе»⁷⁶⁵. Задетый подозрением о своей незначительности, простодушный Скот­та взялся помочь и убедил Аттилу принять посольство. «Атти­ла, – продолжает Приск, – призвал нас к себе через Скотту. Мы вошли в его шатер, охраняемый многочисленной толпой вар­варов. Аттила сидел на деревянной скамье. Мы стали несколь­ко поодаль от его седалища, а Максимин, подойдя к варвару, приветствовал его. Он вручил ему царские грамоты и сказал, что царь желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал: “Пусть с римлянами будет то, чего они мне желают”. Затем, обратив вдруг речь к Вигиле, он называл его бесстыдным животным, потому что решился приехать к нему, зная, что при заключении мира между ним и Анатолием было постановлено посланникам римским не приезжать к нему, пока все беглецы не будут выданы гуннам»⁷⁶⁶. С грубой бранью Аттила обратился не к главе посольства Максимину, а к Вигиле только потому, что ему стало известно, что о готовящемся покушении из римских посланников известно лишь ему. Вигила оправдывался за свое правительство – Аттила распорядился зачитать список пере­бежчиков Вигиле и приказал послам возвращаться без промед­ления, чтобы передать императору требование о выдаче бегле­цов. Встретившись тайно с Вигил ой перед его отъездом, Эдикон, делая вид, что он исполнен решимости совершить покушение на Аттилу, велел ему захватить с собой в обратный путь обе­щанное золото.

Когда же Вигила вернулся в ставку Аттилы, «он, – по сло­вам Приска, – был окружен приставленными к тому варварами, которые отняли у него привезенные Эдикону деньги»⁷⁶⁷. Допраши­ваемый Аттилой, он на вопрос, зачем вез с собой столько золо­та, ответил, что вез его для снабжения себя и своих спутников продовольствием и на иные возможные непредвиденные путе­вые расходы, а кроме того, он собирался на него выкупить воен­нопленных, о чем его просили их родственники. «“Зверь лука­вый! – сказал тогда Аттила. – Ты не скроешься от суда своими выдумками и не найдешь достаточного предлога для избежания наказания, ибо находящееся у тебя золото превышает количество, нужное тебе на расходы, на покупку лошадей и прочего скота и на выкуп военнопленных...». Сказав это, Аттила велел пораз­ить мечом сына Вигилы (который тогда, в первый раз, последовал за отцом своим в варварскую землю), если он тотчас не объявит, за что и кому он везет те деньги»⁷⁶⁸. В ответ на эту угрозу Вигила во всем признался, назвав соучастниками заговора императора, евнуха Хрисафия и Одекона. Вигила был взят под стражу, а в Кон­стантинополь Аттила отправил его сына, с тем чтобы тот вдоба­вок к конфискованному золоту привез еще 50 литр для выкупа отца. Получив затребованный выкуп, Аттила отпустил Вигилу, но потребовал от императора выдачи Хрисафия, и тот, предан­ный ему всею душою, дал выкуп также и за него. Так провалом закончилась злополучная авантюра с попыткой убить Аттилу, о которой намеченный в жертву хан знал с самого начала и пото­му обратил ее в выгоду себе явным образом, не без помощи сво­ей агентуры в Константинополе, посвященной в самые секрет­ные тайны правительства.

Тем временем сестра Валентиниана III Гонория вступи­ла в связь с управляющим ее равеннским дворцом Евгением.

Когда об этом позоре стало известно императору, он приказал умертвить Евгения, а сестру срочно отослал к ее матери Плаци­дии и своему двоюродному брату Феодосию в Константинополь, где она провела 16 лет. Желая отомстить брату, Гонория весной 450 г. через верного слугу евнуха Гиацинта отправила кольцо с печаткой Аттиле, предлагая ему себя в жены. Вскоре импера­тор Феодосий Малый скончался, и тогда Аттила воспользовался сватовством к нему Гонории, чтобы предъявить свои требова­ния империи, тем более что новый император в Константино­поле Маркиан радикально пересмотрел политику в отношени­ях с гуннами. Любимец Феодосия Хрисафий, сторонник уступок Аттиле, был отстранен от власти и казнен. Маркиан готов был дать отпор орде, заявив посланникам Аттилы, что больше не будет посылать им золота, как это делалось прежде.

Тогда Аттила отправил два посольства: в Константинополь и Равенну. Валентиниану он велел сообщить, что Гонория являет­ся его невестой, в доказательство чего было предъявлено ее коль­цо, и что в качестве приданого он требует половины империи. В Константитнополе Маркиан в ответ на требование гуннских послов о выдаче дани сказал, что он не намерен давать Аттиле столько подарков, сколько давал их по щедрости своей Феодо­сий. Гонория же была переправлена к своему брату в Равенну. Из Равенны Аттиле ответили, что Гонория уже обручена с дру­гим (ей срочно подыскали жениха – пожилого сенатора Геркулания) и потому не может стать его женой и что в Римской импе­рии женщины не наследуют власть и Гонории не принадлежит и малая часть имперской территории.

Полученные Аттилой почти одновременно два отказа при­нуждали его к войне, потому что в противном случае он бы поте­рял лицо и подвергался риску утратить власть над вассальными ордами, зависимость которых могла сохраняться лишь до тех пор, пока он оставался победителем над врагами. Воевать сра­зу и на Балканах и против Гесперии Аттила не мог, и он решил напасть на слабейшую часть империи. Весной 451 г. гунны дви­нулись из Венгрии на запад, переправились через Рейн около Майнца и начали опустошать города и села Бельгии. 8 апреля пал и затем был сожжен Мец. Патриций Аэций, в прошлом друг и союзник Аттилы, на этот раз стал готовиться к отпору, стре­мясь составить коалицию, в которую ему удалось вовлечь вестго­тов во главе с их королем Теодорихом, бургундов, а также часть франков и аланов. В свою очередь Аттила, и без того располагая силами зависимых от него тюркских орд, а также аланов, остго­тов, гепидов, привлек на свою сторону короля вандалов и ала­нов Гейзериха, другую часть франков. Обе враждебные армии двинулись в сторону Аврелиана (современного Орлеана), кото­рым правил князь одного из аланских кланов Сангибан. Аэций первым достиг цели, и ранее колебавшийся Сангибан вынужден был подчиниться римлянам.

Аттила повернул назад и остановился в Шампани, близ города Труа, на Каталаунских, или, по-другому, Мавриакских полях. Там и произошло сражение коалиции римлян и германцев с гуннами и их союзниками. Рассказ об этой битве есть у Иордана. Характе­ризуя местность, где она произошла, он пишет: «Место это было отлогое; оно как бы вспучивалось, вырастало вершиной холма. Как то, так и другое войско стремилось завладеть им... правую его сторону занимали гунны со всеми своими (союзниками), левую же – римляне и везеготы со своими вспомогательными отрядами»⁷⁶⁹, причем «правое крыло держал Теодорид с везеготами, левое – Аэций с римлянами; в середине поставили Сангибана..; они руководствовались военной осторожностью, чтобы тот, чьему настроению они мало доверяли, был окружен толпой верных людей... По-иному было построено гуннское войско. Там в середине помещался Аттила с храбрейшими воинами... Крылья его войск окружали многочисленные народы и различные пле­мена, подчинившиеся его власти. Среди них преобладало войско остроготов под предводительством братьев Валамира, Теодемира и Видемера»⁷⁷⁰ из рода Амалов.

Ход битвы Иордан характеризует самыми драматическими выражениями: «Сходятся врукопашную; битва – лютая, пере­менная, зверская, упорная. Если верить старикам, то ручей на упомянутом поле... сильно разлился от крови из ран... он от переполнения кровью превратился в целый поток. Те же, кото­рых нанесенная им рана гнала туда в жгучей жажде, тянули струи, смешанные с кровью. Застигнутые несчастным жреби­ем, они глотали, когда пили, кровь, которую сами они – ране­ные – и пролили»⁷⁷¹.

Гунны прорвали ряды противника в центре их расположения, куда поставлены были аланы во главе с Сангибаном, затем напра­вили основной удар против вестготов, их король Теодорих пал в сражении, но в результате контрудара римской армии наступав­шие гунны и гепиды были опрокинуты и отступили, после чего римляне взяли высоту, возвышавшуюся над полем битвы. Благо­даря тому, что они заняли выгодную позицию, сражение, продол­жавшееся затем с вечера в течение всей ночи, развивалось успеш­но для римлян. Наконец Аттила приказал гуннам и их союзникам отступить в лагерь, который они окружили телегами, готовые обо­роняться до конца. Противник, окружив табор и перекрыв под­воз продовольствия, приступил к осаде. Аттила, по словам Иор­дана, «бряцал оружием, трубил в трубы... он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у вхо­да в нее: уже не смея подняться на задние лапы, он все-таки не перестает ужасать окрестности своим ревом. Так тревожил сво­их победителей этот воинственнейший король, хотя и окружен­ный. .. Рассказывают, что... он соорудил костер из конских седел и собирался броситься в пламя, если бы противник прорвался»⁷⁷².

Вестготы, потеряв своего короля, собирались продолжать осаду, но тут Аэций, обеспокоенный перспективой стремитель­ного роста их могущества после победы над Аттилой и вероят­ным уничтожением его державы, дал лукавый совет сыну уби­того Теодориха Торисмунду немедленно возвращаться в Толозу, чтобы предотвратить захват престола его братьями. Властолю­бивый Торисмунд последовал совету, и готы ушли с поля битвы, после чего осада была снята и Аттила получил возможность отве­сти своих уцелевших воинов. «Пало, как рассказывают, с обеих сторон 165 тысяч человек, не считая 15 тысяч гепидов и фран­ков; эти, раньше чем враги сошлись в главном сражении, сши­блись ночью, переколов друг друга в схватке – франки на сторо­не римлян, гепиды на стороне гуннов»⁷⁷³. Историки единодушно считают эти сведения сильно, если не сказать многократно, пре­увеличенными, но других данных о величине потерь в битве на Каталаунских полях нет.

Аттила вернулся в Паннонию летом 451 г., не считая себя побежденным. В сентябре он направил один из своих отрядов на разорение Восточного Иллирика, находившегося под управлени­ем императора Маркиана. Римляне дали ему отпор, и Аттила сно­ва двинул свою орду вместе с вассалами и союзниками на запад.

В 452 г. гунны перешли через перевалы Юлийских Альп, не встретив сопротивления. Первым большим и превосходно укре­пленным городом на пути его орды была Аквилея. Осада Аквилеи оказалась трудным делом и стоила больших потерь. Наступил момент, когда Аттила, который при всей своей решительности, отваге и упорстве в достижении поставленной цели неизмен­но сохранял способность к трезвой оценке ситуации и в случае непреодолимых препятствий мог отказаться от принятых рань­ше решений, отдал уже приказ снять осаду и отойти. Но тут, как пишет Прокопий Кесарийский, опираясь на сведения, получен­ные от предшественников и, в частности, от Кассиодора или Иордана, «варвары... вдруг увидели, что аист, гнездо которо­го... располагалось на одной из башен городских стен, внезап­но поднялся оттуда со своими детенышами... Аистята, еще не вполне оперившиеся, то летели рядом с ним, то сидели на спи­не отца. Так они улетели далеко от города. Увидев это, Аттила, человек очень сообразительный и умевший истолковывать вся­кое явление, приказал войску остановиться... сказав при этом, что птица никогда понапрасну не улетела бы отсюда со своими птенцами, если бы не предчувствовала, что с этим местом в ско­ром времени случится что-то неладное»⁷⁷⁴. Гунны поверили про­зорливости своего повелителя, остановились и, вновь взяв город в осаду, с утроенной отвагой бросились на штурм неприступной дотоле крепости. Аквилея пала и была разрушена, а ее жители одни перебиты, другие взяты в плен. Затем подобная же участь постигла Патавий (Падую).

Двигаясь далее на восток, вдоль русла Падуса, гунны взяли Вицетию (современную Виченцу), Верону, Бриксию (Брешию), Бергамо и, наконец, крупнейший город на севере Италии Медиолан. В императорском дворце Милана внимание Аттилы было привлечено фреской, на которой были изображены императо­ры Запада и Востока, восседающие на золотых престолах, а у их ног тела убитых варваров. Аттила приказал местному живопис­цу, оказавшемуся под рукой, переписать картину, поместив на троне его, повелителя гуннов, а перед ним – двух императоров, высыпающих к его ногам золотые монеты из мешка. После взя­тия Милана той же участи подвергся Тицин (современная Павия).

Император Валентиниан укрывался в Равенне, прекрасно защищенной мощными стенами и окружающими город болота­ми. Аттила не стал осаждать ее, готовясь к походу на Рим в обход Равенны, – в Италии не было больше войск, способных отстоять древнюю столицу империи. Правда, некоторые советники пыта­лись отговорить его от этого предприятия, напоминая об участи короля вестготов Алариха, который умер вскоре после захвата Рима. «И вот, пока дух Аттиллы, – по словам Иордана, – коле­бался относительно этого опасного дела – идти или не идти – и, размышляя сам с собою, медлил, подоспело посольство из Рима с мирными предложениями. Пришел к нему сам папа Лев на Амбулейское поле в провинции Венетий, там, где река Минций пересекается толпами путников. Аттила прекратил тогда буйство своего войска и, повернув туда, откуда пришел, пустил­ся в путь за Данубий, обещая соблюдать мир»⁷⁷⁵. Никто не знает, что было сказано святым епископом Рима Львом Великим Атти­ле, но результат этих переговоров потряс воображение современ­ников. Во внезапном уходе гуннов из Италии и их возвращении в Паннонию христиане узрели несомненное действие Божествен­ного Промысла. Историк XX века А. Тойнби обнаружил в этом событии нравственный триумф Церкви: «Властью, которая дей­ствовала столь неотразимо просто потому, что противопостав­ляла Силе явление совсем иного порядка – Доброту, – папа Лев остановил Аттилу на его пути к Риму»⁷⁷⁶.

Аттила продолжал настаивать на том, чтобы ему присла­ли его невесту Гонорию, но никто не собирался выполнять это его требование. В 453 г. Аттила повел гуннов в новый поход на запад, на этот раз – в Галлию. Его цель состояла в том, чтобы подчинить себе тех аланов, которые обосновались в Арморике. Но навстречу ему из Толозы двинулись вестготы под предводи­тельством своего нового короля Торисмунда. На берегу Лигера (Луары) произошло сражение, в котором гунны потерпели пора­жение, и они вернулись в Паннонию. Тогда мысли Аттилы обра­тились к востоку империи, где правил Маркиан. Он вновь требо­вал от императора дани, угрожая в противном случае разорением пограничных провинций. Император не подчинился диктату вар­варов. Аттила собирался возобновить войну, но его планам не суждено было осуществиться.

Как рассказывает Иордан, опираясь на не дошедший до наших дней текст Приска Панийского, Аттила «взял себе в супру­ги – после бесчисленных жен... – девушку замечательной кра­соты по имени Ильдико. Ослабевший на свадьбе от великого ею наслаждения и отяжеленный вином и сном, он лежал, плавая в крови, которая обыкновенно шла у него из ноздрей, но теперь была задержана в своем обычном ходе и, изливаясь по смерто­носному пути через горло, задушила его. ... На следующий день, когда миновала уже большая его часть, королевские прислужни­ки, подозревая что-то, после самого громкого зова взламывают двери и обнаруживают Аттилу, умершего... от излияния крови, а также плачущую девушку с опущенным лицом под покрыва­лом. Тогда, следуя обычаю того племени, они отрезают себе часть волос и обезображивают уродливые лица свои глубокими рана­ми, чтоб превосходный воин был оплакан не воплями и слезами женщин, но кровью мужей»⁷⁷⁷.

Произошел ли несчастный случай или Аттила пал жертвой убийства, осуществленного невестой, которая, судя по ее имени, принадлежала по происхождению одному из германских наро­дов и могла таким образом отомстить врагу, поработившему ее соплеменников, – сказать трудно. Иордан не высказывает подоб­ного подозрения, но при виде умирающего мужа Ильдико во вся­ком случае не звала на помощь ему слуг, так что он, очевидно, в течение многих часов лежал бездыханным возле своей новой жены – обстоятельство, наводящее на размышление. В одной из скандинавских саг говорится о том, что Атли был убит женой, отомстившей ему за смерть своих братьев от его руки. Дальней­шая участь Ильдико неизвестна, похоже, что если ее и подозре­вали в покушении, она смогла оправдаться. Иначе бы существо­вала иная версия смерти Аттилы.

Императору Маркиану, по словам Иордана, «предстало во сне Божество и показал – как раз в ту самую ночь – сломанный лук Аттилы, именно потому, что племя это много употребляет такое оружие»⁷⁷⁸. Иордан называет это видение чудом.

Останки правителя гуннов были помещены в шелковом шатре посреди степи, и лучшие гуннские всадники гарцевали вокруг шатра, отдавая последние почести своему хану. Тогда составлена была погребальная песнь, которую приводит Иордан в латинском переводе: «Praecipuus Hunnorum rex Attila, patre genitus Mundzuco, fortissimarum gentium dominus, qui inaudita ante se potentia solus Scythica et Germanica régna possedit nec non utraque Romani urbis imperia captis civitatibus terruit et, ne praedae reliqua subderentur, placates praecibus annuum vectigal accepit: cumque haec omnia proventu felicitatis egerit, non vulnere hostium, non fraude suorum, sed gente incolume inter gaudia laetus sine sensu doloris occubrit. Quis ergo hunc exitum putet, quem nullus estimât vindicandum?»⁷⁷⁹ (Великий король гуннов Аттила, рожденный от отца своего Мундзука, господин сильнейших племен! Ты, который с неслыханным дотоле могуществом один овладел скифским и германским цар­ствами, который захватом городов поверг в ужас обе империи римского мира и, – дабы не было отдано и остальное на раз­грабление, – умилостивленный молениями принял ежегодную дань. И со счастливым исходом совершив все это, скончался не от вражеской раны, не от своих, но в радости и веселии, без чув­ства боли, когда племя пребывало целым и невредимым. Кто же примет это за кончину, когда никто не почитает ее подлежащей отмщению?).

Эту погребальную песнь Иордан, или еще до него Кассиодор, нашел у Приска и перевел с греческого языка, а тот «... полу­чил эту песню от гота, который перевел слова с гуннского языка. Однако, – замечает Э. А. Томпсон, – хотя песня пережила как минимум три перевода, Иордану удалось сохранить красоту сти­ха в прозаическом сочинении»⁷⁸⁰.

Тело Аттилы поместили в золотой гроб, который вложили в серебряный, а его в свою очередь в железный. Земле останки предали в ночное время. Вместе с трупом в землю зарыли оружие и фалеры из драгоценных металлов и иные украшения, а чтобы могила не подверглась ограблению, ее местоположение решено было сохранить в тайне, для чего могильщики, вероятно рабы, были после погребения умерщвлены, так что в тризне, устроен­ной на могильном кургане Аттилы, которую Иордан называет славянским словом «страва»⁷⁸¹ участвовал лишь узкий круг близких родственников и сподвижников повелителя народов. Из жизни ушел полководец, заслуживший у современников-христиан зна­менательное прозвище «Бич Божий», напоминавшее о библей­ском Навуходоносоре.

Сыновья Аттилы, «коих, – по словам Иордана, – по рас­пущенности его похоти (насчитывалось) чуть ли не целые народы»⁷⁸², после смерти отца вступили в распрю из-за власти над зависимыми племенами, которые в конце концов они дого­ворились разделить между собой жребием, причем, как пишет тот же писатель, «надо было бы подвергнуть жеребьевке, подоб­но челяди, воинственных королей вместе с их племенами»⁷⁸³. В этом обстоятельстве – дележе не территории, а племен – проявилась характерная черта политического устройства степ­ных орд. Но, не обладая ни авторитетом, ни талантами Атти­лы, его наследники не сумели удержать зависимых королей в положении вассалов.

А. Дж. Тойнби в скором распаде гуннской державы обна­ружил закономерный феномен: «Главная слабость варварско­го этического кодекса состоит в том, что он носит личный, а не общественный или институциональный характер. Преданность вождю, которая опирается на ряд индивидуальных нравственных императивов, не может считаться равноценной заменой циви­лизованной социальной системы. Варвары абсолютно не способ­ны создать устойчивые длительные социальные и политические институты. Попытки такого рода творчества с их стороны все­гда сопровождаются распрями и вспышками зверств. Внезапное падение с высот всесилия в трясину разброда – обычная судь­ба варварской власти. Ярким историческим примером подобной судьбы может служить падение западных гуннов после смерти Аттилы... Кончина одной незаурядной личности может положить начало анархии. Варварское государство-преемник может также получить контрудар от своей жертвы»⁷⁸⁴.

Первым против господства гуннов восстал король гепидов Ардарих. К нему присоединились правители других германских народов, но трудно сказать, каких именно. Главное сражение произошло в 454 г. в Паннонии, на берегу притока Савы Нетавы, которую Иордан называет Недао. Описание этой битвы у Иор­дана красочное, но туманное. Из него не видно, кто на какой стороне там бился: «Можно было видеть и гота, сражающегося копьями, и гепида, безумствующего мечом, и руга, переламы­вающего дротики в его... ране, и свава, отважно действующего дубинкой, а гунна – стрелой, и алана, строящего ряды с тяже­лым, а герула – с легким оружием»⁷⁸⁵. Можно только предпола­гать, что – ругии, раз они сражались, как это видно из цитируе­мого текста, если, конечно, Иордан не перепутал обстоятельства битвы, против гепидов, остались на стороне гуннов. Против восставших действовали, вероятно, и аланы, а также не упомя­нутые у Иордана анты, в то время по преимуществу славяноя­зычные, хотя и включавшие в себя сарматский элемент, а так­же паннонские славяне. Сражение закончилось поражением гуннов и гибелью их хана Эллака, старшего и любимого сына Аттилы. По несомненно преувеличенной оценке Иордана, в бит­ве у Нетавы полегло около 30 тысяч гуннов вместе с их верны­ми вассалами, или союзниками⁷⁸⁶.

Свободу от гуннского господства получили тогда и те наро­ды, которые в сражении держали сторону гуннов. Остатки орды Эллака во главе с его братьями Денгизаком и Ернаком позже ушли на восток, остановившись в причерноморских степях. Победители гуннов гепиды заняли Паннонию и Дакию. Мол­ниеносная стремительность распада гуннской империи свя­зана отчасти с малочисленностью господствующей орды не только в сравнении с зависевшими от нее германскими, иран­скими и славянскими племенами, но также и при сопоставле­нии ее численности с другими тюркоязычными ордами, кото­рые вскоре потом составили новые конгломераты, по существу дела представлявшие собой прямых наследников гуннов, так и именовавшиеся обыкновенно римскими писателями, но сами себя называвшие уже иначе, по премуществу булгара­ми. Часть гуннов, вероятно, смешалась со славянами, аланами или германцами, а некоторые поступили на службу Римской империи.

После кончины Феодосия II самым большим влиянием сре­ди его ближайших родственников пользовалась августа Пульхе­рия. Дочь Феодосия Евдоксия была замужем за Валентинианом III, а ее мать и вдова покойного императора Евдокия находилась в Иерусалиме, по существу дела в изгнании. Мать Валентиниана и злополучной Гонории Галла Плацидия вошла уже в преклонный возраст и скончалась вскоре после смерти Феодосия, 27 ноября 450 г., в Риме, откуда ее останки были переправлены в Равенну. Самыми могущественными сановниками в последние годы прав­ления Феодосия Малого были евнух Хрисафий, имевший при­дворный чин препозита священной спальни, и магистр армии Аспар, консул 447 г. Он имел смешанное происхождение: его отцом был выдающийся полководец алан Ардавурий, а матерью дочь Плинты – гота, сделавшего блестящую воинскую карьеру на службе Римской империи. Царедворец Хрисафий был предме­том всеобщей ненависти и держался только благодаря покрови­тельству Феодосия. Пульхерия, против которой он в свое время интриговал, не доверяла ему. Поэтому выбор императора она сделала по совету Аспара, который сам не мог претендовать на высшую власть, будучи арианином, и этот выбор пал на сенато­ра Маркиана.

По характеристике Иоанна Малалы, «он был высок, с прямы­ми волосами, седой и с больными ногами»⁷⁸⁷. По словам С. Б. Даш­кова, «до наших дней в итальянском городе Барлетто сохрани­лась бронзовая статуя императора, его лицо поражает суровой красотой»⁷⁸⁸. Ввиду его относительно скромного положения воз­никла необходимость радикальным образом повысить статус Маркиана, и 54-летняя Пульхерия решила ввести его в импера­торскую семью, выйдя за него замуж. Предварительным условием такого замужества она объявила согласие Маркиана на то, что­бы и в браке она могла исполнять данный ею Богу обет целому­дрия. Пожилой вдовец – свою дочь от первого брака он выдал замуж за внука опекуна императора Феодосия в пору его детства Анфимия, – Маркиан принял это условие. И все же архиепи­скоп Константинопольский Анатолий перед вступлением в брак снял с Пульхерии обет девства. 24 августа 450 г. в Евдоме, где находился загородный дворец, в котором жила Пульхерия, в при­сутствии сената и войск Маркиан был поднят на щите и аккламирован императором.

В. Зиккель, опираясь на слова Феофана Исповедника: «Пульхерия, призвав патриарха и сенат, объявила его римским императором»⁷⁸⁹, – высказал предположение, что патриарх (соб­ственно архиепископ – патриарший титул официально стал упо­требляться позже, не ранее правления Зенона) Анатолий возло­жил на Маркиана императорскую диадему и что таким образом это был первый в истории Римской империи случай коронова­ния императора первосвятителем⁷⁹⁰, но другой немецкий визан­толог В. Энсслин убедительным образом опроверг эту гипотезу, доказав, что первым императором, которого венчал первосвяти­тель, был преемник Маркиана Лев⁷⁹¹.

Император Валентиниан попытался воспрепятствовать про­возглашению Маркиана императором, объявив себя после полу­чения известия о кончине Феодосия временно единственным правителем всей империи, с тем чтобы позже самому назначить соправителя для ее восточной части, но на Востоке он не полу­чил поддержки, а средствами навязать свою волю правительству в Константинополе, обладавшему несравненно более мощными вооруженными силами, чем он, император Гесперии, Валентини­ан не располагал и потому вскоре вынужден был признать Мар­киана своим соправителем.

Флавий Маркиан родился около 390 г. в семье офицера невы­сокого чина, вероятно центуриона, и по происхождению романи­зованного фракийца. В юные годы он поступил на службу в леги­он, расквартированный в Филиппополе (современном Пловдиве) простым солдатом. Имя его, как новобранца, полагалось в спи­ске легионеров поместить на последнем месте, но, оценив его силу и стать, начальник велел записать его на место незадолго пред тем умершего легионера Августа. В результате получилась запись: «Маркиан, который также и Август»⁷⁹².

С ним и позже не раз случались знаменательные приключе­ния. Во время войны с персами он заболел, был отчислен из армии и поселился в ликийском городе Сидиме, где подружился с двумя братьями, Юлием и Татианом. Когда он уже поправился, братья взяли его с собой на охоту, в полдень они легли спать, и по пре­данию, записанному в «Летописи» святого Феофана Исповедни­ка, «Татиан, пробудившись, увидел, что Маркиан лежит против солнца, а огромнейший орел, спустившись над ним, распростер крылья и тенью своей закрыл его от лучей солнечных. Увидев это, он разбудил брата и показал ему чудо. Долго дивились они такой дружеской услужливости пернатого, наконец разбуди­ли Маркиана и сказали ему: “Если ты когда-либо будешь царем, какую милость нам окажешь?». Тот отвечал им: “Что я за чело­век, чтобы со мной смогло это случиться?”. Они еще раз повтори­ли свой вопрос, и Маркиан отвечал: “Если это Бог пошлет мне, то я буду величать вас отцами моими”»⁷⁹³. Братья посоветовали ему идти в Константинополь, чтобы там вновь поступить на службу, и дали ему денег на дорогу. Став императором, Маркиан назна­чил Татиана префектом столицы, а Юлиана правителем Ливий­ской провинции.

В Константинополе Маркиан был принят в когорту личных телохранителей Ардавурия и его сына Аспара. В 430 г. он под командованием Аспара участвовал в походе против вандалов, оккупировавших Африку, и там был захвачен в плен. Пленни­ков привели ко дворцу короля Гезериха, посадили их на землю под палящим африканским солнцем, а король рассматривал их. «Среди них, – по словам историка этой войны Прокопия Кеса­рийского, – находился и Маркиан, который совершенно безза­ботно спал. И тут, говорят, орел стал летать над ним в воздухе на одном месте, прикрывая своей тенью одного только Маркиа­на. Увидев сверху, что происходит, Гизерих... сообразил, что это делается по воле Божьей, послал за Маркианом и стал расспра­шивать, кто он такой. Тот сказал, что был у Аспара приближен­ным по секретным делам; римляне на своем языке называют таких лиц доместиками. Когда Гизерих услышал это... ему стало ясно, что этот человек самой судьбой предназначается для цар­ского престола... Поэтому Гизерих взял с Маркиана клятву, что, если когда-либо это будет в его власти, он не поднимет оружия против вандалов. С этим он отпустил Маркиана, и тот прибыл в Византий»⁷⁹⁴. Возможно, что рассказанные Феофаном Исповед­ником в IX столетии и Прокопием в VI веке истории осенения Маркиана орлиными крылами представляют собой поздней­шую дупликацию одного и того же эпизода, но, как бы там ни было, в памяти потомков восхождение Маркиана к высшей вла­сти сопровождалось небесными знамениями. Под началом Аспа­ра Маркиан дослужился до чина воинского трибуна, а затем, по его же, вероятно, протекции, стал сенатором.

Выбор его в императоры был сделан не только ввиду его близости к Аспару, но и потому что, будучи человеком малогра­мотным, – он едва умел читать, – Маркиан отличался рассуди­тельностью, житейским умом. Среди его достоинств была хлад­нокровная храбрость, способность в любой ситуации сохранять самообладание и трезвый взгляд на вещи, решительность, удач­но сочетавшаяся с благоразумной осторожностью. Пульхерия оценила и эти его качества, но еще больше строгость его нрав­ственных правил, и более всего его благочестие и преданность Кафолической Церкви. Правда, существует предположение о его принадлежности в прошлом к арианству. Слова Феофана Испо­ведника о том, что он «присоединился к арианам, Ардавурию и Аспару»⁷⁹⁵, могут быть поняты по-разному: что он стал служить под началом ариан или что он сам стал арианином. В последнем случае он мог до знакомства с этими полководцами быть языч­ником, каковых немало еще оставалось в войсках, получить кре­щение у ариан, а позже, оставив ересь, принять православие. Во всяком случае с его образом и его судьбой, с отношением к нему святой Пульхерии не вяжется предположение о его временном отпадении от Православной Церкви.

Августа Пульхерия была фактической соправительницей Маркиана. Одним из первых ее деяний стало устранение Хриса­фия. Она отдала его на расправу Иордану, сыну узурпатора Иоан­на, которому после его отказа от притязаний на императорскую власть было обещано прощение, но, по приказу вероломного Хрисафия, он был убит. Иордан казнил виновника смерти свое­го отца. Народ встретил известие о гибели Хрисафия с ликовани­ем. В самом начале своего правления Маркиан повелел даровать свободу сосланным и заточенным, многие из которых были осуж­дены невинно по интригам Хрисафия.

Еще одним актом императорской милости стало издание эдикта о сложении с римских граждан недоимок за 9 лет, пред­шествовавших его вступлению во власть. Впоследствии этот его пример послужил основанием для традиции, соблюдавшейся при начале правления императоров. Чтобы при этом казна не несла потерь, Маркиан отменил обычай, когда при вступлении в долж­ность консулы, как и встарь сменявшие друг друга каждый год, а в иных случаях и чаще, тратили колоссальные средства на устро­ение празднеств для развлечения столичных жителей, вместо это­го они должны были впредь направлять их на благоустройство города, тем самым облегчая нагрузку казны. На средства консу­лов в Константинополе был восстановлен водопровод. При этом Маркиан прекратил укоренившуюся практику продажи государ­ственных должностей в целях пополнения казны. Современники ценили его и за то, что он гнал от себя льстецов и интриганов.

Главной заботой императора было повышение мощи воо­руженных сил, пришедших в упадок в предыдущее правление, в результате чего Феодосий Малый оказался фактически в поло­жении данника Аттилы, стыдливо прикрывая срам фикцией великодушных подарков. В этом отношении положение дел при Маркиане изменилось радикально: подарки, по давней римской традиции, использовались для подкупа варваров и натравлива­ния одних врагов империи на других, но на требование Аттилы о выдаче дани Маркиан дал хрестоматийно известный ответ: «Если Аттила будет оставаться в покое, то он пришлет ему дары, но если будет грозить войной, то он выведет силу, которая не уступит его силе»⁷⁹⁶. И хан гуннов не дерзнул начать военные дей­ствия против Маркиана, двинув свои орды на запад.

Важнейшим событием в правление Маркиана стал Вселен­ский Собор, созванный в Халкидоне в октябре 451 г. в связи с появлением новой, монофизитской ереси. Его созыв и резуль­таты его деяний, провозглашенный им христологический орос, явились подвигом не только соборных отцов, епископа Римско­го Льва Великого, возвысившего свой голос в защиту православ­ных догматов, но также императора Маркиана и августы Пульхерии, присутствовавших на Соборе.

Эдиктом, изданным 7 февраля 452 г., император Маркиан запрещал дальнейшие споры на богословские темы, уже решен­ные Халкидонским Собором: «Исполнилось всеобщее ожида­ние, борьба о правой вере прекратилась, и наступило единение в народах. Теперь нет более места для вражды, ибо только без­божник может думать, что после приговора столь многих епи­скопов осталось еще что-нибудь для решения собственного ума. Никто, какого бы звания и состояния ни был, не смеет заводить о вере публичные споры. Если клирик будет обвинен в публич­ных спорах о вере, то извергается из духовного сана, если воен­ный – лишается звания, всем частным людям угрожает изгнание из столицы и предание суду»⁷⁹⁷. С точки зрения общества, в кото­ром религия рассматривается как частное дело, подобное вме­шательство государства в богословские споры представляется по меньшей мере неуклюжим жестом, но Маркиан жил и действо­вал в другую эпоху, в которую мысль о том, что религия – это частное дело и вера – это дело личного выбора, где идея сво­боды совести посещала редко какую голову, римское право без всяких околичностей относило религию не к сфере частного, но публичного права (jus publicum, а вовсе не privatum). Религия Рима изменилась, но и защита новой, христианской религии рассматривалась как важнейшая задача государственной вла­сти. И император, следуя древней правовой традиции Рима, но также и по своей христианской совести, не мог устраниться от защиты правой веры силою государственной машины.

Эдикт Маркиана направлен был против монофизитов, отверг­ших Халкидонский орос. Приверженность монофизитству обна­руживала большая часть христиан в Египте, в особенности коп­тов, для которых оно стало знаменем национального движения. Его подхватили и грекоязычные сепаратисты Александрии. Поло­жение дел там граничило с бунтом. В Александрии была пред­принята попытка прекратить вывоз хлеба из страны в Констан­тинополь, задушив столицу империи голодом. В ответ на шантаж Маркиан распорядился направлять двигавшиеся по Нилу суда, груженные египетским хлебом, мимо Александрии в портовый город Пелусий, откуда затем хлеб уже морем доставлялся в сто­лицу империи. В результате голод обрушился на саму Алексан­дрию, жители которой вынуждены были смириться и оставаться в подчинении римской власти, хотя они по-прежнему в большин­стве своем отвергали Халкидонский Собор.

Монах Феодосий, родом из Египта, до переселения на Святую Землю бывший одним из приближенных Диоскора, вернувшись в Палестину после Собора в Халкидоне, на котором он присут­ствовал в свите святого Ювеналия, утверждал, что Собор принял учение Нестория и что архиепископ Ювеналий на этом Соборе изменил православию. Своей пропагандой ему удалось разжечь страсти, тем более что его поддержала вдова императора Феодо­сия Евдокия, которая потом, правда, образумилась и призывала участников вспыхнувшего возмущения сложить оружие и вер­нуться в лоно Кафолической Церкви. При подавлении монофизитского мятежа в Палестине пролилась кровь.

Прожив недолго после Вселенского Собора, святая Пуль­херия преставилась в июле 453 г. в возрасте 55 лет. Ее остан­ки были погребены в храме Святых апостолов возле гробниц ее отца Аркадия и брата, верной помощницей и советницей кото­рого она служила в течение многих лет, не раз встречая с его стороны непонимание и неблагодарность. Все свое имущество она завещала раздать бедным, и ее муж Маркиан неукоснитель­но исполнил ее волю.

За кончиной святой Пульхерии последовала скоро насиль­ственная смерть Валентиниана, но ей предшествовало убийство его ближайшего помощника в делах военных и правительствен­ных, прославившегося своей победой над Аттилой полководца Аэция. Император обещал Аэцию выдать одну из своих дочерей Евдоксию или Плацидию замуж за его сына – Карпилиона или Гауденция. В окружении Валентиниана перспектива такого бра­ка, сулившая рост могущества Аэцию, который и без того поль­зовался исключительно сильным влиянием, вызывала беспокой­ство. Начались интриги, нацеленные на то, чтобы посеять в душе императора подозрения относительно намерений своего бли­жайшего советника. Валентиниану внушали мысль о веролом­стве Аэция, для чего напоминали о том, что в прошлом, в пору малолетства Валентиниана, при появлении узурпатора Иоанна он поддержал его и действовал против матери законного импе­ратора Галлы Плацидии. Еще одним оружием интриги служили давние дружественные отношения Аэция с гуннами и с самим Аттилой. То обстоятельство, что после победы на Каталаунских полях Аэций не стал добивать гуннов и позволил Аттиле сохранить власть и вновь повести свою орду в Италию, было представле­но как следствие вероятного сговора притворных противников, которые, мол, на самом деле действовали заодно. В конце кон­цов интриганам удалось убедить Валентиниана в том, что патри­ций опасен для него.

Развязка наступила в Риме в 454 г. Временно находясь в сво­ей римской резиденции, где в то время оказался и Аэций, Вален­тиниан разговаривал с ним на повышенных тонах. «Аэций, – по словам Ф. Грегоровиуса, – настойчиво приступил к Валентиниану и, ссылаясь на свои доблести и заслуги, стал требовать у него исполнения данного им клятвенного обещания. По-видимому, такая сцена была подготовлена коварными врагами генерала с целью довести дело до катастрофы»⁷⁹⁸. Валентиниан в ярости схватил меч и поразил им победителя Аттилы, после чего «на Аэция, повергнутого и лежавшего на мраморном полу, наброси­лась с кинжалами и мечами толпа евнухов и придворных. Ликуя, они наносили раны уже трупу последнего великого римского пол­ководца, а “безумный получеловек” Валентиниан... лежал в обмо­роке на руках кастрата»⁷⁹⁹. Затем началась резня, жертвой кото­рой пали сторонники преданного и убитого полководца. Среди них был префект претория Боэций, дед знаменитого впослед­ствии мыслителя.

Возмездие не заставило себя ждать. Одним из пороков Вален­тиниана было сластолюбие. Среди тех, кого он удостаивал сво­им вниманием, встречались и замужние женщины. Но супруга знатного сенатора Петрония Максима, дважды бывшего консу­лом, не поддалась его настойчивости, и тогда он, заманив ее во дворец, учинил над ней насилие. Жена Петрония, вскоре потом скончавшаяся, не скрыла происшедшего от мужа, и он решил постоять за свою честь. Его гнев против Валентиниана подкре­плялся еще и тем, что он, вероятно, был одним из сторонников Аэция. Петроний вовлек в задуманный им заговор верных при­верженцев Аэция готов Оптила и Траустила, которые, по его протекции, были приняты на службу в число телохранителей императора. Одним из главных участников заговора и покуше­ния стал преданный Аэцию военачальник свев Рицимер. 16 мар­та 455 г. убийцы закололи Валентиниана на военных учениях в Риме, и никто из их сослуживцев «не вынул своего меча из ножен в защиту императора»⁸⁰⁰.

На следующий день заговорщики провозгласили Максима Петрония императором. Чтобы довершить месть Валентиниану и упрочить свою власть, Максим принудил его вдову Евдоксию вступить с ним в брак, а своего сына Палладия он женил на ее дочери, объявив его цезарем. Когда Евдоксия вскоре после этого узнала, что ее новый муж был главным виновником смерти Вален­тиниана, она в ярости решила отмстить узурпатору и отправила своих доверенных слуг посланниками к королю вандалов Гензериху, призывая его в Италию и на Рим, с тем чтобы он устранил узурпатора. Гензерих откликнулся на приглашение. Когда в Риме узнали о том, что флот вандалов движется на Рим, горожан охва­тила паника – народ бросился вон из столицы, Максим Петроний в растерянности не знал, что предпринять, и решил также бежать из Рима, но когда он вышел из дворца, его забили кам­нями. Это произошло 12 июня 455 г.

Через день после гибели узурпатора оставшиеся дома римля­не стали свидетелями второго в течение одного столетия падения прежней столицы полумира. Ф. Грегоровиус прибегает к патети­ческой фразеологии, изображая захват безоружного города ван­далами: «Злополучные римляне смотрели, как в сердце их горо­да... вторгаются... алчные сыны африканских степей, бедуины из страны Югурты и вместе с германскими вандалами раздира­ют это сердце так же, как дикое животное рвет внутренности своей жертвы... Вандалы могли предаться грабежу с бесстыдным спокойствием, так как Гензерих дал им долгий срок в 14 дней. ...Грабеж происходил одновременно по всем улицам, и сотни нагруженных добычей повозок выезжали через портовые воро­та к кораблям, которыми был покрыт Тибр»⁸⁰¹.

Тотальному разграблению подверглись императорский дво­рец, храм Юпитера на Капитолии, с крыши которого содраны были позолоченные бронзовые дощечки, другие языческие хра­мы, христианские церкви, особняки частных граждан. Корабли вандалов нагружены были золотыми и серебряными изделиями, драгоценными камнями, бронзовыми и мраморными статуями. Одной из добыч Гензериха стали переправленные им в Карфаген священные сосуды из Иерусалимского Храма, доставленные в Рим Титом. Грабеж сопровождался пожарами и убийствами пытав­шихся защитить свое имущество римлян и массовыми изнасило­ваниями. Число жителей Рима, и прежде уже резко сокративше­еся в сравнении с тем, каким оно было до его первого падения при Аларихе, даже после возвращения беженцев в родной город сократилось, по выкладкам Ф. Грегоровиуса, до 150 тысяч⁸⁰², так что многие из его дворцов, особняков и инсул стояли полупыстые, а полуразрушенные строения некому и незачем было вос­станавливать – великий город, в котором некогда кипела яркая и беспокойная жизнь, превращался в полумертвый город руин. Само имя вандалов, прославленное на века разорением Рима, стало с тех пор нарицательными понятием.

Среди многих тысяч пленников, увезенных для продажи на невольничьих рынках Африки, находились Евдоксия и две ее доче­ри: Евдокия и Плацидия. Евдокию Гензерих принудил к браку со своим сыном Гуннерихом, с которым она прожила 16 лет, после чего бежала из Карфагена в Иерусалим, где вскоре после этого умерла и была погребена рядом со своей бабушкой, носившей после крещения одинаковое с ней имя, но прежде именовавшей­ся Афинаидой. Ее сестра Плацидия после кончины императора Маркиана была вместе с матерью отпущена в Константинополь.

Когда вандалы оставили дымящийся от пожаров Рим, остав­шимся в нем малочисленным сенаторам и гражданам, разорен­ным, обескураженным и растерянным, было не до избрания императора. Род Феодосия Великого в его потомстве по мужской линии угас с гибелью Валентиниана III. В империи тогда оста­вался один законный император – Маркиан, но, по уже сложив­шейся традиции, кроме автократора, который имел резиденцию в Новом Риме, на Западе должен был быть свой отдельный импе­ратор. Генералы, командовавшие войсками, расквартированны­ми в западных провинциях, не стали дожидаться распоряжений о назначении императора для Запада, и 10 июля в галльском Арелате войска и народ аккламировали императором своего полко­водца Авита, происходившего из знатного рода романизованных галлов. Римский сенат вынужден был подчиниться воле армии и, пользуясь своей старой привилегией, давно ставшей архаи­ческой формальностью, утвердил совершенное уже избрание и пригласил Авита в Рим. 1 января 456 г. зять Авиты Аполли­нарий Сидоний произнес перед сенаторами панегирик новому императору, в вознаграждение за что был удостоен бронзовой статуи на площади Траяна. Император Маркиан признал Авита своим соправителем.

Римские сенаторы однако не настроены были поддерживать овладевшего верховной властью провинциала, вступив в тай­ный сговор с военачальником из числа варваров свевом Рицимером, матерью которого была дочь вестготского короля Валлии. Удостоенный звания комита, он был ближайшим сподвижни­ком Аэция, за убийство которого отомстил участием в сверже­нии Валентиниана. Недовольный тем, что Авит был поставлен без совещания с ним и опираясь на тайную поддержку сената, Рицимер поднял против него мятеж. После того как он овладел Римом, сенат объявил Авита низложенным, и тот бежал вначале в Плаценцию, а затем на свою родину – на юг Галлии, где был настигнут убийцей уже в сентябре 456 г. Власть в Риме и в кон­тролируемых римской армией западных провинциях оказалась в руках Рицимера, который однако не стал императором из-за своего арианства.

Тем временем война велась на восточных границах империи. В 456 г. римская армия вступила в Колхиду – современную Гурию и Мингрелию, населенную лазами. Царь лазов Говаз обратился с просьбой о помощи к иранскому шаху, но тот, не желая новой войны с Римской империей, уклонился от вмешательства во вза­имоотношения между Римом и лазами. Говаз вынужден был под­чиниться диктату Рима, уступив престол своему сыну, который признал себя союзником, что значило вассалом Рима. Перегово­ры с Говазом вел магистр армии Евфимий, который пользовался доверием императора и был одним из самых влиятельных санов­ников. А сам император Маркиан был тогда прикован к постели, страдая от гангрены ноги. Мучительная болезнь продолжалась пять месяцев, сведя его в могилу. Император Флавий Маркиан скончался 25 января 457 г.

Император Маркиан, действуя по совету своей супруги свя­той Пульхерии, в самом начале правления издал ряд актов в под­держку православных диафизитов. По его распоряжению мощи святителя Флавиана были перенесены в столицу и погребены в храме 12 апостолов. Епископы, лишенные сана разбойничьим собором и сосланные императором Феодосием, были возвра­щены из ссылки. Евтихия Маркиан приказал выдворить из его монастыря и отправить в ссылку. Архиепископ Константинопо­ля Анатолий, поставленный Диоскором, после встречи с легата­ми епископа Рима выразил письменное согласие с томосом Льва Великого, дав пример другим архиереям, участвовавшим в раз­бойничьем соборе, а теперь письменно заявлявшим о том, что в Эфесе они под давлением и по принуждению подписывались под актами об отлучении Флавиана, Евсевия Дорилейского, Феодорита, Ивы Эдесского и Домна Антиохийского, и своими подпи­сями свидетельствовавшим о совершенном согласии с томосом святого Льва. Аналогичную подпись дал и архиепископ Мак­сим, поставленный на Антиохийскую кафедру после низложе­ния Домна. В посланиях Льву Великому епископы Востока один за другим выражали свое единомыслие с ним.

Диоскор однако не захотел смириться с поражением и, перео­ценивая свои силы, пытался противопоставить себя императору: не страшась обвинения в государственной измене, он в беседах с друзьями, о которых скоро становилось известно в Константи­нополе, бахвалясь, утверждал, что в Египте настоящий импера­тор – он, Диоскор, а не Маркиан. Тем самым он создавал ситуа­цию, удобную для того, чтобы верховной власти, отвернувшейся от монофизитов, именно его, Диоскора, а не императора Феодо­сия, объявить главным виновником преступлений, учиненных на разбойничьем соборе в Эфесе.

Для обвинения Диоскора и окончательного отвержения евтихианской ереси нужен был Собор, и император Маркиан предло­жил созвать его. Но папа Лев перед лицом своего фактически уже состоявшегося триумфа и поражения монофизитов переменил отношение к созыву Собора, на чем он настаивал ранее в пере­писке с Феодосием. Теперь он больше не видел в нем надобности и в связи с этим писал Маркиану: «Нам довольно вашей ревности о вере, мир возвращается в Церковь, а через Церковь и в государ­ство... Не будем производить больше прискорбных споров, одно бесстыдство которых есть уже позор для Церкви. Будем старать­ся по возможности избегать поднимать нечестивые и безрассуд­ные вопросы, которые Святой Дух учит нас заглушать при пер­вом их появлении; нехорошо постоянно исследовать то, во что мы должны верить, как будто тут может быть место сомнению; и теперь должно быть известно, что мнения Евтихия нечестивы и что Диоскор, обвинивший Флавиана, погрешил против веры»⁸⁰³.

Но известное Льву Великому и императору Маркиану нече­стие Евтихия не было столь же хорошо известно в Египте, где Диоскора по-прежнему поддерживало большинство христиан, в особенности среди коптов, а также многим монахам не толь­ко в Египте, но и в Сирии, Палестине и даже в Константинопо­ле, где у Евтихия осталось немало сторонников. Подозрение, что в томосе Льва содержится прикровенное несторианство, выска­зывалось епископами Иллирика. И если в самом Риме все более очевидной представлялась идея о монополии на истину престола апостола Петра – позднейшая формула Roma locuta est (Рим ска­зал), обозначавшая окончание богословского спора после того, как Римская кафедра высказала свою позицию по теме этого спо­ра, – то это не значит еще, что подобную идею разделяли на Вос­токе, где высший учительный авторитет Церкви отождествлялся с Вселенскими Соборами. Этой мысли придерживался и импера­тор Маркиан. В ходе дальнейшей переписки папа вынужден был согласиться с созывом Собора.

17 мая 451 г. император Маркиан от своего имени и от имени своего соправителя Валентиниана издал адресованное митропо­литам послание о созыве Вселенского Собора в Никее, прослав­ленной тем, что в ней при святом Константине состоялся Пер­вый Вселенский Собор, отвергший ересь, потрясшую Церковь, в сентябрьские календы, то есть в начале месяца: «Победители Валентиниан и Маркиан, славные триумфаторы, постоянные императоры, ко всем благоговейнейшим епископам всех стран. Всем занятиям должны быть предпочитаемы Божественные дела. Ибо мы верим, при благоволении всемогущего Бога, общество будет сохранено и улучшено. А так как возбуждены некоторые недоумения касательно нашей православной веры, о чем свиде­тельствует и послание боголюбезнейшего архиепископа славно­го города Рима – Льва: то нам благоугодно было, чтобы состо­ялся святой собор в Никее, городе вифинском... А кто отвергнет имеющий быть вселенский и целому миру полезный собор, тот и погрешит пред самым Божеством, и оскорбит наше благоче­стие. Да ведает также твоя святость, что и наше величество будет находиться на этом почтенном соборе, если только какие-нибудь государственные нужды не задержат нас в походе»⁸⁰⁴. Митрополи­там предлагалось взять с собой в Никею столько находящихся в их юрисдикции епископов, сколько они сочтут необходимым.

В конце лета имперская почта доставила в Никею епископов из Иллирика, Азии, Сирии, Палестины, Египта. Запад представ­лен был лишь легатами папы: епископом Лилибеи Сицилийской Пасхазином, епископом Асколийским Люценцием и римским пресвитером Бонифацием, который прибыл в Никею вместе с нотарием, а также двумя епископами из Африканского диоцеза. В Никею по своему произволению стекались также неравнодуш­ные к исходу предстоявшего Собора клирики, монахи, миряне. Обстановка в городе из-за скопления разномыслящих и отчасти беспокойных людей складывалась напряженная и нервозная. Возникли трудности со снабжением скопившегося люда пропи­танием. В связи с этим августа Пульхерия распорядилась удалить из Никеи монахов и мирян, которые прибыли в этот город само­вольно, без дозволения своего епископа.

Между тем прошли сентябрьские календы, а император Маркиан, занятый организацией обороны Иллирика и Фракии от вторжения полчищ Аттилы, не являлся на Собор. Съехавши­еся в Никею епископы попросили Маркиана разрешить начать соборные деяния в его отсутствие, но император, опасаясь риска возникновения на Соборе беспорядков, подобных тем, которые вываляли в грязи репутацию второго собора, созванного в Эфе­се, отклонил эту просьбу и вместо того распорядился изменить место проведения Собора, чтобы он проходил ближе к столице. Выбор пал на другой вифинский город – Халкидон, расположен­ный на азиатском берегу Босфора, напротив Константинополя: «Если угодно будет вашему благочестию, – писал он в посла­нии епископам, съехавшимся в Никею, – благоволите перейти в город Халкидон. Туда не замедлим мы явиться, хотя нас и задер­живают здесь общественные дела. Ибо, признаем мы, всему над­лежит предпочитать то, что споспешествует истине и православ­ной вере, а также миру и благоустройству святых Кафолических Церквей»⁸⁰⁵.

Переезд в Халкидон завершился в начале октября. В «Цер­ковной истории» Евагрия Схоластика прекрасно описано место, где состоялся Собор, – храм святой Евфимии, не сохранивший­ся до наших дней: к этому храму «ведет плавно поднимающая­ся дорога, поэтому путь в храм мученицы не труден для прихо­дящих, которые, попадая в ограду храма, неожиданно для себя оказываются наверху, так что глаза, обозревая все с этой высо­ты, видят и стелющуюся гладкую и ровную равнину, зеленеющую травой, волнуемую нивами и услаждающую взор видом разно­образных деревьев, и горы, заросшие лесом до самых вершин, сводообразно поднимающиеся и горделиво возвышающиеся, и изменчивые воды, то багровеющие в покое и кротко и радост­но играющие с высокими берегами там, где нет ветра, то кипя­щие и бушующие волнами... Храм расположен напротив Констан­тинополя, так что он прекрасно смотрится на фоне этого столь великого города. В священной ограде находятся три огромных здания: одно – открытое, украшенное со всех сторон колоннами и продолговатым двором; другое за ним – почти равное ему по ширине, длине и колоннам, отличающееся лишь тем, что покры­то крышей; у его северного крыла, поднимающегося к солнцу, – круглое здание в виде ротонды, обрамленное внутри искусно украшенными колоннами из одних и тех же материалов и оди­наковой высоты. Они возносят ввысь под самую крышу верхний этаж, так что (находясь) там, желающие могут молиться муче­нице и присутствовать при Таинствах. Внутри же ротонды, в ее восточной части, расположена прекрасная часовня, где пресвя­тые останки мученицы пребывают в продолговатой раке... чрез­вычайно искусно сделанной из серебра»⁸⁰⁶.

О числе участников Собора есть разные данные: в историю он вошел как Собор 630 отцов. Среди них, очевидно, числятся и те епископы, кто лично не присутствовал в Халкидоне, но за которых другие епископы, обычно их митрополиты, уполномо­чены были поставить подписи под соборными актами. В посла­нии Собора папе Льву говорится о 520 его участниках. В любом случае это был самый представительный по числу участников Вселенский Собор. В нем участвовали предстоятели церквей: Константинопольской – Анатолий, Александрийской – Дио­скор, Антиохийской – Максим, Иерусалимской – Ювеналий, легаты епископа Рима. Император Маркиан не явился в Халкидон ко дню открытия Собора, 8 октября, но направил туда своих представителей – 18 высших сановников во главе с магистром армии консулярием и патрицием Анатолием, который и председа­тельствовал на большей части соборных заседаний. Два нотария императорской консистории Вероникиан и Константин испол­няли должности соборных секретарей и переводчиков, перево­дя оглашаемые документы с латинского на греческий или с гре­ческого на латинский язык.

Сановники во главе с патрицием Анатолием заняли места у алтарной преграды. Напротив них стояли скамьи для обвини­телей, обвиняемых, просителей и свидетелей. Отцы Собора вос­седали справа и слева от президиума между колоннами, ряды которых простирались от входа в храм до алтаря. Слева от пре­зидиума разместились папские легаты, затем архиепископы Кон­стантинополя и Антиохии, архиепископы Кесарии Каппадокийской Фалассий и Эфеса Стефан и далее митрополиты Сирии, Азии и Понта и за их спинами зависевшие от них епископы. С проти­воположной правой стороны от президиума заняли места архие­пископы Александрийский Диоскор, Иерусалимский Ювеналий, епископ Ираклии Македонской Квинтиля, представлявший архи­епископа Фессалоник, епископ Бизийский Лукиан, представляв­ший епископа Ираклии Фракийской Кириака, и епископы Егип­та, Палестины и Иллирика. Распределение епископов по местам соответствовало не только расположению епархий, но и позиции, которую занимало большинство из них до разбойничьего собо­ра и отчасти на нем самом, так что покровители Евтихия оказа­лись слева от президиума, а их оппоненты – справа. Посреди­не церкви на подвижном переносном аналое лежало Евангелие.

Первым на заседании Собора, состоявшемся 8 октября 451 г., взял слово папский легат Пасхазин. Выйдя на середину храма, он сказал, обращаясь к сенаторам и другим сановникам, заняв­шим места в президиуме: «Блаженнейший и апостольский епи­скоп города Рима, главы всех церквей, дал нам повеление, кото­рым он удостоил приказать, чтобы Диоскор... не присутствовал на Соборе, если же он попытается сделать это, то был бы изгнан... Итак, если ваша знатность повелит, то или пусть он выйдет, или мы удаляемся»⁸⁰⁷. Сановники попросили объяснить, в чем состо­ит вина Диоскора. В ответ епископ Бизийский Луценций сказал, что он восхитил себе право судьи над епископами и «дерзнул составить собор без авторитета апостольского престола, чего никогда не было и не должно быть»⁸⁰⁸. С канонической и истори­ческой точки зрения утверждение, что такого никогда не было и быть не должно, весьма сомнительно. Президиум не выпол­нил требование легатов об удалении Диоскора, здраво рассудив, что поскольку обвинение против него было выдвинуто, его сле­довало доказать.

Диоскору предложили сойти со своего места и занять ска­мью в середине храма, где находились места для обвинителей и обвиняемых. Процесс и в государственных судах и в судах цер­ковных в соответствии с нормами римского и канонического пра­ва носил характер частного обвинения, поэтому для рассмотре­ния дела нужен был добровольный обвинитель. Эту роль взял на себя опытный в прошлом юрист епископ Дорилейский Евсевий, низложенный на разбойничьем соборе по предложению Диоско­ра. Он начал с того, что огласил поданное им на имя императо­ров Валентиниана и Маркиана прошение о ревизии результатов разбойничьего собора; в этом прошении Евтихий именовался еретиком. Выслушав содержавшееся в нем обвинение, Диоскор потребовал зачитать протоколы второго Эфесского собора, с чем согласился и Евсевий. Диоскор однако настаивал на том, что­бы прежде чтения протоколов было произведено «исследование веры» – иными словами, он хотел увести отцов Собора от обви­нительного процесса в сторону богословской дискуссии, види­мо, искренне полагая, что ему удастся доказать несторианские заблуждения своих оппонентов. Но председательствовавшие на Соборе сановники предложили начать с оглашения документов.

После прочтения послания императора Феодосия Диоско­ру, в котором епископу Феодориту Кирскому воспрещалось при­сутствие на соборе в Эфесе, сановники, как сказано в соборных деяниях, сказали: «Пусть войдет и почтеннейший Феодорит, что­бы участвовать в соборе, потому что ему и святейший архиепи­скоп Лев возвратил епископию и священнейший и благочести­вейший император повелел присутствовать на святом соборе»⁸⁰⁹. Когда блаженный Феодорит вошел в храм святой Евфимии, с той стороны, где расположились епископы Египта, Палестины и Иллирика, раздались возгласы: «Помилуйте, вера погибает; его изгоняют правила; изгоните его вон»⁸¹⁰, а на другой сторо­не храма восклицали: «Мы подписались на неписанной бума­ге; нас били, мы подписались. Вышлите вон манихеев; вон изго­ните врагов Флавиана; вон изгоните врагов веры»⁸¹¹. Диоскор, обвиняя оппонентов в сочувствии Феодориту, сказал: «Поче­му изгоняется Кирилл, который был анафематствован им?»⁸¹². В ответ он услышал: «Диоскора-человекоубийцу вон изгоните; кто не знает действий Диоскора»⁸¹³. Собор начинался с жестко­го противостояния его участников, одни из которых подозре­вали других в скрытом несторианстве, а те в свою очередь сво­их оппонентов – в единомыслии с Евтихием. Шум не смолкал долго, пока президиум не потребовал самым жестким образом прекратить его.

Возобновилось оглашение документов, продолжавшееся до вечера. Попутно сановники вели допрос участников разбойничье­го собора о ходе его заседаний и об их участии в них. С особым пристрастием допрашивали обвиняемого – Диоскора. И он, по словам А. В. Карташева, «вел себя как узкий фанатик, мужествен­но. Большинство же епископата его предавало, ссылаясь на тер­рор Диоскора. “Ах, бедненькие, они боялись!” – издевался над ними Диоскор. “Это христиане-то боялись! О, святые мученики, так ли вы поступали?!”»⁸¹⁴.

После прочтения послания святителя Кирилла к Иоанну Анти­охийскому 433 г. и изложения веры святого Флавиана Констан­тинопольского, составленного им по требованию императора Феодосия в канун разбойничьего собора, с обеих сторон разда­лись возгласы о православии и единомыслии обоих святите­лей. Президиум предложил всем участникам Собора высказать­ся о православии Флавиана. Один за другим епископы, начиная с папского легата Пасхазина, вслух выражали свое убеждение в том, что Флавиан не уклонился от Православия. В этом смыс­ле высказались его преемник Анатолий Константинопольский, архиепископы Антиохийский Максим, Кесарийский Фалассий. Архиепископ Иерусалимский Ювеналий, исполнявший на раз­бойничьем соборе в Эфесе должность заместителя председателя, вместе с другими епископами Палестины в знак перемены своего отношения к святителю Флавиану встал и перешел с левой сто­роны храма на правую. За ними последовали епископы Иллирика и четверо из 19 епископов Египта. Диоскор, как обвиняемый, спрошенный последним, стоял на своем: «Флавиан осужден за то, что признавал два естества после соединения. Я же имею сви­детельства святых отцев, Афанасия, Григория, Кирилла, во мно­гих местах, что не должно признавать двух естеств после соеди­нения, но одно воплотившееся естество Слова»⁸¹⁵.

Секретарь Собора Вероникиан продолжил оглашение доку­ментов. Ввиду того, что значительным большинством участни­ков Собора было выражено убеждение в православии святого Флавиана, епископы, ранее участвовавшие в его осуждении, ста­ли оправдываться тем, что в Эфесе на них оказано было давле­ние, в котором они обвиняли уже не одного только Диоскора, но и других ключевых деятелей разбойничьего собора.

В завершение первого дня соборных деяний президиум Собо­ра, «славнейшие сановники и знаменитейший сенат»⁸¹⁶ вынесли постановление: «Мы усматриваем, что точнейшее исследование о православной и кафолической вере должно быть тщательнее произведено в следующий день, в присутствии Собора. Но так как оказывается, что блаженной памяти Флавиан и почтенней­ший епископ Евсевий осуждены несправедливо... то нам кажет­ся справедливым и богоугодным... подвергнуть тому же нака­занию имевших тогда власть и председательство на соборе»⁸¹⁷. Аресту подверглись Диоскор Александрийский, Ювеналий Иеру­салимский, Фалассий Кесарийский, Евсевий Анкирский, Евста­фий Беритский и Василий Селевкийский. Все они, по заключению сановников, представлявших императора, подлежали за учинен­ные ими беззакония извержению из сана. Заседание закончилось пением Трисагиона – Трисвятого, впервые зафиксированным документально – по преданию, этот гимн стал употребляться впервые в Константинополе при святом архиепископе Прокле. После пения долго еще продолжались восклицания, отраженные в соборных «Деяниях»: «Многая лета императорам! Нечестивый всегда бегает! Диоскора Христос низложил. Это – справедливый приговор; это – святый Собор... За мучеников Бог отомстил»⁸¹⁸. В заключение президиум затребовал от участников Собора пись­менного изложения веры.

Второе заседание, традиционно датируемое 10 октября, хотя «современный исследователь актов Халкидонского Собора Е. Хрисос датирует его 14 октября»⁸¹⁹, проходило без участия Диоскора и других ранее арестованных епископов и было посвящено иссле­дованию веры – христологическому учению Церкви. В самом начале заседания выяснилось, что требование президиума пре­доставить свои изложения веры было проигнорировано участ­никами Собора. Епископ Севастопольский Кекропий, выражая настроения большинства, сказал: «(Когда) возникло дело Евти­хия, образец в отношении к нему дан святейшим архиеписко­пом Рима, и мы следуем ему и все подписались под посланием»⁸²⁰. Некоторые из отцов при этом ссылались на 7 правило III Все­ленского Собора, интерпретируя его содержание как запрет на составление новых символов. Зачитаны были Никейский символ в его оригинальной редакции и потом Символ 150 отцов II Все­ленского Собора – из сохранившихся древних актов в «Деяни­ях Халкидонского Собора» впервые приводится его текст. Огла­шены были послание святителя Кирилла Иоанну Антиохийскому и томос Льва Великого Флавиану, а также отрывки из творений святых Илария Пиктавийского, Григория Богослова, Амвросия Медиоланского, блаженного Августина.

Епископ Никопольский Аттик выразил сомнение в право­славии некоторых мест из томоса папы Льва, для исследова­ния соответствующих выражений из томоса он предлагал огла­сить «12 анафематизмов» святого Кирилла, но президиум, зная, что «анафематизмы» Кирилла служили орудием в руках Евтихия и его единомышленников, отказал в этой просьбе Аттику. Ком­ментируя этот момент соборных деяний, В. В. Болотов писал: «Если бы вопрос был поставлен открыто, как предлагал Аттик, то нужно было бы пересмотреть всю догматическую деятель­ность Кирилла, и тогда бы открылось, что не всякая строка из сочинений Кирилла должна быть принимаема церковью к све­дению, а тем более к догматическому руководству... Св. Кирилл в своей полемике с Несторием дошел до крайностей»⁸²¹. Правда, сам Аттик стремился, конечно, к тому, чтобы было сделано про­тивоположное заключение, подрывающее авторитетом святого Кирилла значимость диафизитских выражений из томоса Льва Великого, которые расходились с формулой Кирилла о «единой природе Бога Слова воплощенного». Не желая рисковать, предста­вители императора для убеждения или переубеждения сомнева­ющихся в богословской безукоризненности томоса предложили образовать специальную комиссию под председательством архи­епископа Константинопольского Анатолия, которой и было пору­чено составить согласованный проект соборного ороса. В конце заседания иллирийские епископы просили сановников освобо­дить арестованных иерархов и допустить их на Собор, но в этой просьбе им было отказано.

13 октября епископы заседали в отсутствие сановников под председательством папского легата Пасхазина. Это заседание было посвящено суду над Диоскором. Первым нотарием Собора архидиаконом Константинополя Аэцием было оглашено адресо­ванное Собору прошение епископа Дорилейского Евсевия, в кото­ром он, изложив преступные действия Диоскора, предпринятые против него и против почившего святителя Флавиана, настаивал: «Постановите: что все, учиненное против нас, не имеет силы ... что мы удерживаем сан священства; скверное учение его анафематствовать; слово благочестия утвердить; а его самого за предерзости очистить наказанием, чтобы он в продолжение осталь­ной жизни служил примером для вразумления всех, которые бы вздумали поступать подобно ему»⁸²².

Трижды к Диоскору приходили посланники Собора звать его на соборный суд, и трижды он отказался подчиниться, сослав­шись в первый раз на запрет со стороны стражи, во второй, когда стража разрешила ему отлучиться, чтобы предстать перед отца­ми Собора, – на болезнь и, наконец, в третий раз заявив, что он «не имеет ничего прибавить к тому, что уже сказано... “Что я ска­зал, то сказал; и этого для меня довольно"»⁸²³. После троекратно­го отказа Диоскора явиться на соборный суд возникла канони­ческая возможность судить его заочно, и этот суд был открыт.

На вопрос Пасхазина, какого наказания достоин обвиняемый, последовали ответы: «достоин низложения». Диоскору инкри­минировались единомыслие с еретиком Евтихием и общение с ним, отказ на втором соборе в Эфесе огласить послание папы Льва Великого, отлучение папы, жалобы на несправедливости и обиды, поданные александрийцами и среди них родственни­ками святого Кирилла, и, наконец, отказ предстать перед судом Собора. Председательствовавший на соборном суде епископ Пасхазин предложил вынести постановление: «Святейший и бла­женнейший архиепископ великого и старейшего Рима Лев, чрез нас и чрез настоящий святейший собор, вместе с треблаженнейшим и всехвальным апостолом Петром, который есть камень и утверждение Кафолической Церкви и основание православной веры, лишает его епископства и отчуждает от всякого священ­нического сана»⁸²⁴. Формула приговора стилистически звучала как папистская, но эта сторона дела тогда мало волновала епископов Востока. Поэтому возражений она не вызвала. Один за другим начиная с Анатолия Константинопольского отцы Собора выска­зывались за низложение Диоскора, при этом по большей части главным основанием для извержения его из сана они называли отказ явиться на соборный суд. Из присутствовавших за осуж­дение высказались 192 отца. Затем они поставили подписи под соборным приговором. «Среди подписавших приговор (соглас­но латинскому тексту – 308 участников, греческому – 252) встречаются активные деятели “разбойничьего” собора, прини­мавшие участие и в настоящем Соборе»⁸²⁵. Диоскор был извещен о приговоре в письменном виде. Отчет о принятом по его делу решении с его подробным обоснованием направлен был импе­раторам Маркиану и Валентиниану, а также святой Пульхерии.

На заседании, состоявшемся 17 октября, епископы Пале­стины и Иллирика, ранее выразившие сомнение в правосла­вии некоторых выражений из томоса Льва Великого, на этот раз свои возражения против томоса сняли. Вновь обсуждался вопрос о возвращении на Собор бывших руководителей «раз­бойничьего собора», кроме, конечно, Диоскора. Основанием для снисхождения к ним являлось заявленное ими согласие с томо­сом. Сановники обратились с этой просьбой к императору.

Маркиан предоставил решение вопроса на усмотрение отцов Собора, после чего Ювеналий Иерусалимский, Фалассий Кеса­рийский, Евсевий Анкирский, Евстафий Беритский и Василий Селевкийский были освобождены и заняли места среди участ­ников Собора.

13 епископов Египта, отказавшихся поставить свои подпи­си под томосом Льва Великого, подали свое особое исповедание веры, в котором, чтобы отмежеваться от крайнего монофизитства, анафематствовали ересь «тех, которые говорят, что плоть Господа нашего была с неба, а не от Святой Богородицы Девы Марии, по подобию всех нас, кроме греха»⁸²⁶. Но отцы Собора не были удовлетворены таким исповеданием и потребовали от своих собратий анафематствования Евтихия и согласия с томосом Льва. Анафему Евтихию они произнесли, но от них требовали боль­шего: «Пусть подпишут послание Льва. Не подписавший посла­ние есть еретик»⁸²⁷. В ответ епископы из Египта сказали: «Мы не можем подписать против воли (нашего архиепископа)»⁸²⁸, иными словами, они просили позволить им отложить подписание томо­са до поставления нового архиепископа Александрии вместо низ­ложенного Диоскора. Они умоляли дать им отсрочку, утверждая, что если они здесь и сейчас поставят свои подписи, то будут уби­ты у себя на родине – столь велик был для египетских христиан авторитет Александрийской архиепископии. Участники Собора не хотели идти им навстречу, но руководившие соборными дея­ниями сановники проявили уступчивость, удовлетворив прось­бу египетских епископов.

В тот же день к отцам Собора обратились с петицией 18 архи­мандритов из Константинополя во главе с Каросом и Дорофеем, по большей части единомышленники Евтихия, в которой они просили никого из монахов не изгонять из их монастырей. В дру­гой петиции они просили о восстановлении Диоскора на Алек­сандрийском престоле. Среди архимандритов, приглашенных изложить свои прошения отцам Собора, находился и знамени­тый Варсума, при виде которого отцы Собора стали восклицать: «Варсума опустошил всю Сирию, он привел против нас тысячу монахов», «выгоните вон человекоубийцу Варсуму! На площадь человекоубийцу! Анафема Варсуме! В ссылку Варсуму!»⁸²⁹. Собор напомнил архимандритам об их долге безоговорочного послуша­ния своим епископам и дал Каросу, Дорофею и Варсуме отсрочку до 15 ноября для «размышления о повиновении святому и все­ленскому собору», в противном случае они «будут лишены сте­пени и всякого достоинства и общения, а вместе с тем отставле­ны и от настоятельства над монастырями»⁸³⁰.

Кульминационным событием IV Вселенского Собора ста­ло принятие догматического ороса на заседании, состоявшемся 22 октября. Началось это заседание с драматических разногла­сий, которые, казалось, ставили под угрозу успех Собора, при­званного утвердить православное учение о воплощении Спа­сителя и водворить в Церкви единомыслие и мир. Накануне, 21 октября, на частном совещании отцов Собора комиссией под председательством архиепископа Константинопольского Ана­толия был представлен проект христологического ороса, текст которого не сохранился. Известно только, что в нем говорилось, что Господь «из двух естеств», а не «в двух естествах», и этим он отличался от томоса Льва Великого. Когда на соборном заседа­нии 22 октября этот проект был оглашен константинопольским диаконом Асклепиадом, епископ Германикийский Иоанн, взяв слово, сказал: «Нехорошо составлено определение и должно быть исправлено»⁸³¹. Эта критика, исходившая от епископа города, быв­шего родиной Нестория, вызвала острую и бурную реакцию со стороны большинства отцов, кроме, как сказано в «Деяниях» Собора, «римских и некоторых восточных». Раздались грозные возгласы: «Определение нравится всем. Это вера отцов. Мудр­ствующий противно этому – еретик. Если кто мудрствует ина­че, да будет анафема! Несториан вон!»⁸³².

Папские легаты, видимо, солидарные с критической оцен­кой проекта ороса Иоанном Германикийским, усмотрели в бур­ной реакции большинства участников Собора попытку монофизитского реванша и, что им могло представляться не менее важным, неуважение к голосу предстоятеля Римской церкви – и заявили: «Если не соглашаются с посланием апостольского и блаженнейшего мужа папы Льва, то прикажите дать нам гра­моты на возвращение, и этим собор окончится»⁸³³. Угроза срыва Собора была, конечно, неприемлема для правительства Марки­ана, и по предложению его представителей решено было обра­зовать новую комиссию для пересмотра выработанного уже про­екта. Большинство отцов не хотело соглашаться с пересмотром представленного текста, опасаясь, что в новой редакции он укло­нится в несторианство: «Определение всем нравилось, – воскли­цали они, – несториан вон; вон богоборцев!.. Вселенная пра­вославна... Император православный. Августа православная. Августа изгнала Нестория... Кто не подписывает определения, еретик... Святая Мария есть Богородица... Святый Дух дикто­вал определение»⁸³⁴. Сановники пытались урезонить возмущен­ных отцов, напомнив им о только что состоявшемся осуждении Диоскора: «Диоскор говорил, что он за то низложил Флавиана, что он говорил: «два естества», а в определении говорится: «из двух естеств»⁸³⁵. На это архиепископ Анатолий возразил: «Дио­скор низложен не за веру, но за то, что отлучил господина архи­епископа Льва и, будучи вызываем в третий раз, не пришел; за это и низложен»⁸³⁶.

Тогда сановники, чтобы спасти положение, срочно обратились к императору – благо, Халкидон находился вблизи столицы, – и от него получено было повеление составить новую комиссию с включением в нее архиепископа Анатолия, папских легатов, 6 епископов Сирийского диоцеза и по три епископа от диоцезов Понта, Азии, Фракии и Иллирика. В противном случае каждый епископ должен был представить в письменном виде исповеда­ние веры через своих митрополитов либо созванный в Халкидо­не Собор будет распущен и новый Собор состоится на Западе. Но сторонники немедленного принятия составленного проекта не отступали: «Многая лета императору! Или пусть имеет силу определение, или мы уйдем... Противоречащие пусть объявят­ся; противоречащие – несториане; противоречащие пусть ухо­дят в Рим»⁸³⁷.

Тогда сановники, дирижировавшие ходом соборных деяний, поставили вопрос ребром: «Диоскор говорил: “из двух естеств” принимаю, но “два” (естества) не принимаю. А святейший Лев говорит, что во Христе два естества, соединенные неслитно, неиз­менно и нераздельно в одном Единородном Сыне, Спасителе нашем. Итак кому следуете, святейшему Льву, или Диоскору?»... Епископы воскликнули: «как Лев, так веруем. Противоречащие – евтихианисты. Лев изложил православно»⁸³⁸. Воспользовавшись заявленным отцами согласием с формулой Льва Великого, санов­ники предложили: «Итак прибавьте к определению, по мысли святейшего... Льва, что во Христе два естества, соединенные неизменно, нераздельно и неслитно»⁸³⁹, после чего трое председа­тельствовавших сановников вместе с 23 отцами, среди которых были папские легаты, Анатолий Константинопольский, Максим Антиохийский, Ювеналий Иерусалимский, Фалассий Кесарий­ский, Евсевий Дорилейский и другие епископы, представляв­шие диоцезы Сирии, Понта, Азии, Фракии и Иллирика, переш­ли в молельню храма святой Евфимии, где покоились ее мощи.

После продолжительной дискуссии, перипетии которой остались неизвестными, члены комиссии вернулись к дожидав­шимся их отцам Собора и архидиакон Константинополя Аэций огласил выработанный в молельне текст – знаменитый Халкидонский орос, в который вслед за символами двух первых Вселен­ских Соборов включено было изложение православного учения о воплощении: «Последуя святым отцам, все согласно поучаем исповедывать одного и того же Сына, Господа нашего Иисуса Христа, совершенного в Божестве и совершенного в человече­стве, истинно Бога и истинно человека, того же из души разум­ной и тела, единосущного Отцу по Божеству и единосущного нам по человечеству, во всем подобного нам кроме греха, рожденно­го прежде веков от Отца по Божеству и в последние дни ради нас и ради нашего спасения от Марии Девы Богородицы – по чело­вечеству, одного и того же Христа, Сына, Господа, Единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, – так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каж­дого естества и соединяется в одно лицо и одну Ипостась, – не на два лица рассекаемого или разделяемого, но одного и того же Сына и Единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа, как в древности пророки (учили) о Нем, и (как) Сам Господь Иисус Христос научил нас, и (как) предал нам символ отцов»⁸⁴⁰.

В Халкидонском оросе синтезированы вероизложения, содер­жавшиеся в примирительном догматической формуле 433 г., включенной в послание святителя Кирилла Иоанну Антиохийско­му, известное под названием «Эуфрэнефосан и урани» (Да воз­веселятся небеса), и в томосе папы Льва Великого. В оросе ото­ждествляются понятия «ипостась» и «лицо», в которые ранее вкладывалось не до конца идентичное содержание; христологическая терминология в нем идентична терминологии тринитар­ной. Это относится одинаковым образом к терминам «ипостась», «лицо» (просопон), «естество» (усиа). Вершиной апофатической богословской мысли отцов Халкидонского Собора стало употре­бление четырех отрицательных понятий для определения образа соединения Божественной и человеческой природы во Христе – «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно». Эта чеканная формула указывает на непостижимость тайны Боговоплощения и в то же время она отвергает как его несторианскую (нераздель­но, неразлучно), так и монофизитскую (неслитно, неизменно) интерпретацию. После Халкидонского Собора монофизитская терминология (мона физис) (единая природа), к которой еще прибегал святой Кирилл, поставлена была вне закона в право­славной христологии, но от Кирилла идет содержащаяся в оросе идея тождества Божественного Слова как одной из Божествен­ных Ипостасей с Ипостасью Богочеловека Иисуса Христа. «Пара­докс Халкидонского ороса, – писал протоиерей Георгий Флоров­ский, – в том, что сразу исповедуется “совершенство” Христа “в человечестве”... – и отрицается, что Христос был (простым) человеком, – Он есть Бог вочеловечившийся... Он не “воспри­нял человека”, но “стал человеком”»⁸⁴¹. Разъяснению этого пара­докса должен был впоследствии послужить догматический орос V Вселенского Собора.

Выслушав текст, составленный в молельне святой Евфимии, отцы Собора «воскликнули: “Это вера отцов. Митрополиты пусть подпишут тотчас; пусть немедленно подпишут в присутствии самих сановников; хорошо определенное пусть не подвергает­ся отсрочке. Это вера апостолов. С нею все мы согласны; все так мудрствуем”»⁸⁴². Но сановники заявили, что составленное опре­деление следует представить на одобрение верховной власти.

25 октября в Халкидон прибыли император Маркиан и авгу­ста Пульхерия в сопровождении высших чинов и сенаторов. Они торжественно вошли в храм святой Евфимии, и там император произнес перед отцами Собора речь вначале на латинском язы­ке, а потом в переводе на греческий. Ее он закончил словами: «Наша тихость заботится, чтобы все народы, имея одну и ту же мысль о божественном, чтили истинное и кафолическое богослу­жение и веру, которую вы изложите им по преданным от святых отцов догматам. Итак, да будет делом вашего благочестия, чтобы, как на святейшем соборе отцов в Никее явленная вера освободи­ла людей от заблуждений... подобно и ныне все сомнительное, явившееся в это непродолжительное время... по развращению и корыстолюбию некоторых, единодушно было отсечено, а опре­деленное вами сохранялось бы вечно. Делом же Божественного Промысла будет, чтобы то, о чем мы стараемся с благочестивым намерением, всегда твердо соблюдалось на пользу при вашем содействии»⁸⁴³. Раздались приветственные аккламации: «Маркиану, новому Константину, (многая лета)! Императору многая лета! Многая лета августе!»⁸⁴⁴.

Затем архидиакон Аэций огласил текст соборного ороса, под которым поставили подписи 452 участника Собора, начиная с пап­ского легата Пасхазина и заканчивая епископом Дивелльским Ювеналием. Храм снова огласился приветственными восклица­ниями: «Маркиану, новому Константину, новому Павлу, новому Давиду, (многая) лета... Вы – мир вселенной!.. Да сохранит вас вера ваша!.. Многая лета августе... Да сохранит Бог хранительни­цу веры! Маркиан – новый Константин; Пульхерия – новая Еле­на... Ваша вера – слава церквей!.. Ты изгнала еретиков. Несто­рию и Евтихию и Диоскору – анафема!»⁸⁴⁵.

В честь состоявшегося в Халкидоне Вселенского Собора кафедре города, где он проходил, Маркиан предоставил честь митрополии, сохранив при этом митрополичьи права в Вифинии за ее столицей Никомидией. Еще раз взяв слово, император ска­зал: «По объявлении святым и вселенским собором святой и все­ленской нашей веры по изложению отцов, наша мерность сочла делом справедливым и вместе полезным уничтожить наконец вся­кий повод к спорам о святой вере. Итак, если кто-нибудь, част­ный ли человек, или военный, или клирик, публично соберет тол­пу и под предлогом рассуждений о вере произведет возмущение, тот пусть знает, что, если он частный человек, то будет изгнан из царствующего города, а военный потеряет свою службу, клирик – свою степень, и подвергнется другим наказаниям»⁸⁴⁶. После новых аккламаций: «Многая лета императору!.. Ты восстановил церкви, ты утвердил православие... Вы изгнали еретиков... Троица осуди­ла троих; Троица извергла троих. Царство ваше да будет в век»⁸⁴⁷ – отцы Собора стали просить императора отпустить их, но Марки­ан повелел им продолжить свои труды, пока не будут разрешены все вопросы, требующие соборного рассмотрения.

Соборные деяния продолжались до конца октября. На них принимались решения по статусу отдельных епископов, по спо­рам между предстоятелями церквей, вопросы церковного управ­ления и церковной дисциплины.

На одном из заседаний Собора вновь рассматривалось дело Феодорита Киррского. Сделано это было по его просьбе. Он, веро­ятно, хотел получить соборное одобрение своих богословских взглядов, своей христологии и потому предложил отцам Собо­ра ознакомиться с его сочинениями. Но раздались восклицания: «Мы не хотим ничего читать; анафематствуй сейчас Нестория»⁸⁴⁸. Блаженный Феодорит попытался уклониться от анафематствования: «Я не стану говорить, если не изложу того, как я верую»... И когда он говорил (это), – сказано в «Деяниях» Собора, – почтеннейшие епископы воскликнули: «он еретик, он несторианин; вон еретика!». Почтеннейший епископ Феодорит сказал: «анафема Несторию и тому, кто не признает Святую Деву Марию Богородицею, и тому, кто единого и Единородного Сына разде­ляет на двух сынов»⁸⁴⁹. Добившись от Феодорита анафематствования еретика, в сочувствии которому он подозревался, отцы Собора сказали: «Феодорит достоин престола; православного церкви! да примет церковь пастыря!»⁸⁵⁰. Так блаженный Феодо­рит был окончательно реабилитирован как православный епи­скоп, но, как оказалось впоследствии, эта реабилитация не рас­пространялась на все его сочинения.

Более трудным оказалось дело епископа Эдесского Ивы, кото­рое также рассматривалось на Соборе. Низложенный разбойни­чьим собором в Эфесе, он настаивал на оправдании. В вину ему вменялась хула на святого Кирилла, приверженность ереси Несто­рия, и в особенности слова, которые он будто бы сказал однаж­ды в проповеди: «Не завидую Христу, сделавшемуся Богом, ибо насколько сделался Он, сделался и я»⁸⁵¹. На вопрос, говорил ли он это в действительности, Ива ответил: «Я дозволю рассечь себя десять тысяч раз, чем говорить эти слова: нет, мне даже не дума­лось это. Но я знаю, что каждый спасается чрез исповедание»⁸⁵². Не все участники Собора готовы были оправдать Иву, но после анафематствования им Нестория он был оправдан. При рассмо­трении дела Домна Антиохийского, который по малодушию под­писывал несправедливые приговоры о низложении епископов на разбойничьем соборе, а потом и сам был низложен по обвине­нию в несторианстве и который не подавал прошения о восста­новлении его на Антиохийском престоле, видимо, по сознанию своей греховной слабости, решено было выдавать на его содер­жание часть доходов Антиохийской кафедры.

На своих последних заседаниях Собор издал 27 канонов, кото­рые вошли в «Синагогу» Иоанна Схоластика и в древние латин­ские сборники, а затем и в Номоканон Патриарха Фотия в XIV титулах. Тогда же было принято Собором и постановление о пре­имуществах Константинопольской кафедры, которое в конце V века было включено в собрание канонов Халкидонского Собо­ра как его 28 правило. В это собрание вошли также выдержки из деяний четвертого заседания Собора, обозначенные как 29 и 30 правила Собора. В западных канонических сборниках приводит­ся лишь 27 канонов IV Вселенского Собора. 28 правило, касаю­щееся прерогатив Константинопольского епископа, было уже на самом Соборе оспорено легатами епископа Рима Льва Велико­го, подобно тому как Римская кафедра отвергла и 3 правило II Вселенского Собора, на которое сделана ссылка в 28-м каноне.

1 каноном Халкидонского Собора утверждались правила пред­шествовавших Соборов: «От Святых Отец, на каждом Соборе, доныне изложенныя правила соблюдати признали мы справед­ливым». По словам архиепископа Петра ЛТОилье, «это решение... имеет отношение к сборнику, который постепенно сложился на Востоке и чей нормативный авторитет признавался уже на деле. Халкидонский Собор просто утвердил это признание со стороны Церкви»⁸⁵³. В состав этого сборника входили правила I Вселенско­го, Анкирского, Неокесарийского, Гангрского, Антиохийского и, вероятно, Лаодикийского Соборов, а также послание II Вселенско­го Собора 381 г., не разделенное еще тогда на отдельные каноны⁸⁵⁴.

Во 2 правиле Халкидонского Собора осуждается симония. Поводом к изданию этого правила послужила жалоба против епископа Эдесского Ивы, поданная на 9 и 10 заседаниях. Прави­ло гласит: «Аще который епископ за деньги рукоположение учи­нит, и непродаемую благодать обратит в продажу, и за деньги поставит епископа, или хорепископа, или пресвитера, или диа­кона, или иного коего от числящихся в клире, или произведет за деньги во иконома, или екдика, или парамонария, или вооб­ще в какую-либо церковную должность, ради гнуснаго прибыт­ка своего, таковый... да будет подвержен лишению собственнаго степени...». Вслед за 2 правилом, осуждающим симонию, отцы Собора изрекли 3 правило, в котором под угрозой церков­ных наказаний воспрещается епископам, клирикам и монахам из сребролюбия брать на себя попечение о чужом имуществе, заниматься откупами и вообще «вступать в распоряжение мир­скими делами». Исключение сделано только относительно дел, связанных с попечением о малолетних, сиротах и вдовах, а так­же ходатайств по делам, связанным с защитой церковного иму­щества, причем принимаемым на себя не произвольно, но по поручению своего епископа.

7 канон Собора гласит: «Вчиненным единожды в клир и монахам, определили мы не вступати ни в воинскую службу, ни в мирский чин; иначе дерзнувших на сие, и не возвраща­ющихся с раскаянием к тому, что прежде избрали для Бога, предавати анафеме». Общецерковное законодательство кос­нулось монахов и монастырей только в V веке. Специально этой теме посвящено 4 правило Халкидонского Собора, кото­рое ограждает церковное управление от вмешательства бес­покойных монахов. Правило было издано под впечатлением насилия, учиненного монахами и параваланами на разбойни­чьем соборе в Ефесе. В соответствии с 16 каноном, монах или «дева, посвятившая себя Богу», если потом вступают в брак, подвергаются лишению церковного общения. 24 правило угро­жает прещениями всякому, кто осмелится нанести ущерб мона­стырскому достоянию. На основании ряда правил Халкидон­ского Собора монастырь из частного общества превращался в церковный институт.

В 6 каноне сформулирован один из важнейших принципов, относящихся к поставлению клириков, – запрет абсолютных рукоположений, не связанных с назначением на определенное место служения. 15 правило касается поставления диаконис. В нем установлен возрастной ценз для их посвящения – 40 лет. В этом правиле предусмотрено также тяжкое прещение для диаконисы, вступившей в брак, – предание и ее и вступивше­го с ней в брак лица анафеме. Такое наказание является явным доказательством того, что диаконисы не принадлежали к числу клириков, поскольку наказанием для клириков было не отлуче­ние от церковного общения, но извержение из сана. С исчезно­вением чина диаконис правило, естественно, перестало приме­няться по своему буквальному смыслу. Но оно содержит в себе некий экклезиологический принцип, который не утратил прак­тического значения в связи с исчезновением института, о кото­ром – в нем говорится. Например, оно может служить отправ­ной точкой в рассуждении церковной власти об установлении возрастного ценза для назначения женщин на какие-либо цер­ковные должности.

Ряд правил Халкидонского Собора посвящен дисциплине кли­риков, монахов и мирян. В соответствии с 8 правилом, клирики, служащие «при богадельнях, монастырях и храмах мучениче­ских», то есть сооруженных в память мучеников, иногда прямо на их могилах, или на их мощах, одинаково с соборными и при­ходскими клириками, должны под угрозой церковных прещений «пребывать под властью епископов». В этом правиле говорится, что и миряне и монашествующие, дерзающие не повиноваться своим епископам, подлежат за это «отлучению от общения цер­ковного». В 20 каноне перемещение клирика из одного города в другой, и значит из-под власти одного епископа в юрисдик­цию другого, допускается исключительно в том случае, когда клирик «лишился отечества своего». Под «лишением отечества», по общепринятому толкованию, подразумевается захват города, в котором клирик служил, неприятелем. В 23 правиле клирикам и монашествующим воспрещено без поручения своих епископов приходить «в царствующий град Константинополь» и долго пре­бывать там без нужды. Таковым, согласно этому правилу, экдик Константинопольской церкви должен был напоминать о необхо­димости удалиться из столицы, в случае же пренебрежения ими этим напоминанием, они подлежали принудительному выдво­рению и возвращению в свою епархию.

В 18 правиле клирикам и монашествующим, под угрозой «низ­вержения со своего степени», воспрещено «связывать друг друга клятвою», «составлять скопища», а также «строить ковы еписко­пам, либо своим сопричетникам». Это правило ставит вне закона всякого рода церковные фракции, ставящие своей целью внутрицерковную борьбу, соперничество и противостояние. Принци­пиально им осуждается всякого рода партийность, в том числе и в государственной или политической жизни. 27 правило пред­усматривает для клириков извержение из сана, а для мирян пре­дание анафеме, если таковые «похищают жен для супружества или содействуют» в этом или хотя бы «соизволяют похитителям», то есть выражают свое согласие на умычку, являющуюся уголов­ным преступлением согласно византийскому законодательству и тяжким грехом, поскольку она попирает важнейшее условие христианского брака – добровольное согласие на него со сто­роны невесты.

26 правилом учреждается должность эконома, на которого Собор возлагает обязанность распоряжаться церковным имуще­ством «по воле своего епископа, дабы домостроительство церков­ное не без свидетелей было, дабы от сего не расточалося ея иму­щество, и дабы не падало нарекания на священство».

Ряд канонов IV Вселенского Собора относится к темам, свя­занным с юрисдикцией митрополитов и экзархов и с взаимо­отношениями между поместными церквами. Так, 12 правило воспрещает образовывать новые церковные области во главе с митрополитами, путем разделения одной области на две на основании императорских «прагматических грамот» без санк­ции собственно церковной соборной власти. При этом относи­тельно уже учрежденных императорами митрополичьих престо­лов Собор в этом правиле постановил, чтобы занимающие их епископы «единою честью довольствовались», то есть сохранили свой сан, но не обладали властью, соответствующей полномочи­ям митрополита, иными словами, чтобы их юрисдикция не выхо­дила за пределы их собственной епископии. Поводом для изда­ния этого правила послужили споры между епископами Тирским Фотием и Беритским Евстафием, а также между Никомидийским Евномием и Никейским Анастасием о юрисдикции. Данным пра­вилом подтверждалась юрисдикция епископов Тирского и Никомидийского в качестве действительных митрополитов, а за епи­скопами Беритским и Никейским признавалось лишь право на ношение титула митрополита.

19 правило подтверждает древнюю норму, содержащуюся в ряде канонов, в частности в 37 Апостольском правиле, о созыве областных соборов не реже двух раз в году, возлагая эту обязан­ность на митрополитов и предоставляя им право председатель­ствовать на соборах. В обязанности епископов, в соответствии с этим правилом, входит являться по приглашению первого епи­скопа на собор. 25 канон предписывает митрополитам не позже трех месяцев по освобождении архиерейской кафедры созывать собор для избрания нового епископа на вдовствующий престол, допуская отлагательство лишь в случае «неизбежной нужды», угрожая в противном случае церковной епитимией, конкретная форма которой в правиле не обозначена. Этим каноном распоря­жение доходами вдовствующей церкви, или обязанность их хра­нения, возлагается на эконома.

Исключительно важное значение в истории Церкви получи­ло 28 правило IV Вселенского Собора, принятое как отдельное постановление не в ряду канонов. После ссылки на 3 правило II Вселенского Собора в нем говорится: «Престолу ветхаго Рима отцы прилично дали преимущества; поскольку то был царствую­щий град. Следуя тому же побуждению и 150 боголюбезнейшие епископы, предоставили равныя преимущества святейшему пре­столу новаго Рима, праведно разсудив, да град, получивший честь быти градом царя и синклита, и имеющий равныя преимущества с ветхим царственным Римом, в церковных делах возвеличен будет подобно тому, и будет вторый по нем».

Возвышение Константинопольской кафедры II Вселенским Собором не сопряжено было с расширением области ее юрис­дикции, которая по-прежнему распространялась лишь на столич­ный город и его окрестности. И вотХалкидонский Собор привел в соответствие с высоким рангом столичной кафедры размеры подведомственной ей территории, включив в ее юрисдикцию Фракийский, Азийский и Понтийский диоцезы. В 28 правиле содержится также упоминание о епископах «у иноплеменников»: «... Токмо митрополиты областей Понтийския, Асийския и Фракий ския, и такожде епископы у иноплеменников вышереченных областей, да поставляются от вышереченнаго святейшаго пре­стола святейшия Константинопольския церкви...». Смысл это­го места из правила ясен: в нем идет речь о христианских общи­нах во главе с епископами, находящихся за пределами империи на территориях, примыкающих к Фракийскому или Понтийскому диоцезам – Асийский диоцез не соприкасался с внешними границами империи.

28 правило Халкидонского Собора не было признано папой Львом Великим; тем не менее оно вошло в канонический корпус в эпоху, когда Рим еще не выпал из вселенского единства Церкви, и Рим вынужден был с этим смириться, что безусловно доказы­вает отсутствие у него в ту пору претензий на неограниченную законодательную власть во Вселенской Церкви, которые появи­лись позже, уже во втором тысячелетии от P. X.

С 28 каноном содержательно связаны два других: 9-й и 17-й, в которых также упоминается титул экзархов как иерархов, отлич­ных от митрополитов. Согласно 9 правилу, митрополиту принад­лежит право принимать жалобы на епископов и назначать соот­ветствующие расследования. Это правило далее гласит: «Аще же на митрополита области епископ, или клирик, имеет неудоволь­ствие: да обращается или к экзарху великия области, или к пре­столу царствующаго Константинополя», а в 17 каноне сказано: «Аще же кто будет обижен от своего митрополита, да судится перед экзархом великия области, или пред Константинополь­ским престолом».

В этих правилах речь идет, конечно, не о всех вообще миря­нах, клириках и епископах, а только о тех, которые относятся к Фракийскому, Азийскому и Понтийскому диоцезам, которые 28 правилом были включены в юрисдикцию Константинополь­ской кафедры. Иоанн Зонара в толковании на 17 правило Халки­донского Собора писал: «Но не над всеми без исключения митро­политами Константинопольский патриарх поставляется судьею, а только над подчиненными ему». Смысл этих правил заклю­чается в том, что для жалоб на одного из митрополитов этих трех диоцезов предлагаются альтернативные инстанции: либо по-старому – подавать апелляцию экзарху диоцеза, либо в свя­зи с новым, вводимым Халкидонским Собором порядком – сра­зу жаловаться архиепископу Константинопольскому.

В 9 правиле содержится также положение о том, что даже гражданские тяжбы между клириками, то есть когда истец и ответ­чик духовные лица, подлежат исключительно церковному суду. 17 правило запрещает епископам присваивать себе приходы, принадлежащие другой епархии. В соответствии с данным пра­вилом, тридцатилетний срок давности существования границ признается достаточным основанием для признания их закон­ности и без наличия документов подтверждает права прихода на ту или иную территорию.

В 29 правиле Собора содержится категорический запрет низ­водить епископа на степень пресвитера. В случае доказанной вины правило предусматривает совершенно лишать его священства, а если он осужден был несправедливо, то есть при доказанной его невиновности, пострадавшему епископу должна быть возвра­щена епископская степень. Этот принцип распространяется и на иные священнослужительские и церковнослужительские степе­ни. Лишение степени во всех случаях подразумевает не низведе­ние на низшую степень, но совершенное исключение из клира.

Заключительное, 30 правило Халкидонского Собора носит не нормативный характер, но представляет собой частное определе­ние. Оно дает епископам Египетского диоцеза отсрочку в подав­лении своей подписи в знак согласия с христологическим оросом Льва Великого. Эта отсрочка мотивирована была тем, что первен­ствующий епископ диоцеза архиепископ Александрийский Дио­скор был низложен Собором. Поэтому и отсрочка назначалась на время до избрания нового предстоятеля Александрийской церкви.

IV Вселенский Собор, на котором сформулирован был христологический орос, по своей значимости сопоставим с Никей­ским. Богооткровенное и непостижимое учение о воплоще­нии Божественного Слова выражено в этом оросе с предельным совершенством для человеческого языка, неизбежным образом ограниченного по причине тварной природы человеческого созна­ния. Богословские затруднения, связанные с изложением христологического догмата, были сняты Халкидонским оросом; тем не менее он оказался камнем преткновения для многих христиан, живших в Египте и на Востоке, за пределами Европы. Но причи­ны последовавшего за Халкидонским Собором противостояния между православными диафизитами и монофизитами лежат уже не в области чистого богословия, а сопряжены с обстоятельства­ми национально-политической борьбы – монофизитство стало знаменем народов, стремившихся выйти из империи, в которой, каким бы ни было происхождение самих императоров, домини­ровал греко-латинский элемент. В попытках удержать эти наро­ды в имперском лоне сами императоры не раз потом прибегали к богословским компромиссам, беспочвенным там, где решает­ся вопрос не о примирении интересов, но об истине.

После смерти императора Маркиана, который через брак со святой Пульхерией принадлежал к династии Феодосия Велико­го, встал вопрос о его преемнике. Остававшиеся в живых потом­ки Феодосия все были женщинами – его внучка Евдоксия, вдова Валентиниана III, томилась вместе со своими дочерьми в афри­канском плену у вандальского короля Гензериха. Ее мать Евдо­кия, пребывая на Святой Земле, достигла уже по тем временам преклонных лет, к тому же в глазах православных диафизитов она скомпрометировала себя участием в мятеже палестинских моно­физитов. Вдова Феодосия Малого, она по рождению не принад­лежала к правящей династии и о верховной власти не помышля­ла. Самым влиятельным сановником в Константинополе в 457 г., как и в предшествующее правление, был магистр армии консулярий и патриций Флавий Ардавур Аспар, алан по отцу и гот по матери, но как арианин, он не мог быть признан императором ни Церковью, ни сенатом, ни народом, верховная власть ему могла достаться лишь в результате кровавого насилия, сопряженного с риском потерять все, включая жизнь – свою, близких родствен­ников, а также составлявшего его опору остготского и аланского по происхождению офицерского корпуса. Но не желая вовсе рас­ставаться с властью, он решил поставить императором генерала, которому доверял. Его выбор пал на романизованного фракийца из племени бессов Льва – в ту пору он имел сан комита и чин военного трибуна.

В «Книге церемоний», составленной Константином Порфирогенетом, приведены отрывки из написанного Петром Патрикием, который в правление Юстиниана Великого занимал долж­ность магистра оффиций, трактата «О гражданском устройстве», и в одном из них описан чин поставления императора Льва, совер­шенный 27 января 457 г. После его избрания в сенате, которое, разумеется, было лишь формальностью, поскольку сенаторы дав­но уже, еще со времен принципата, своим выбором дублирова­ли решение, которое принималось военной верхушкой, состо­ялась торжественная церемония в военном лагере в пригороде Константинополя Евдоме, где находился также один из импера­торских дворцов.

Там собрались офицеры и солдаты дворцовых схол – своего рода лейб-гвардии – и армейских частей. Там же присутствова­ли магистр оффиций Марциал и патриарх Константинопольский Анатолий. Характерным образом Петр Патрикий не упомина­ет о том, что легионеры поднимали Льва на щите, – в прошлом именно этот акт имел символически ключевое значение в поставлении императора, избранника армии: «Лабарумы и штандар­ты сложены на земле, символизируя траур империи, временно лишившейся императора»⁸⁵⁵. Раздаются молитвенные воззвания и аккламации: «Приклони ухо Твое, Боже, и услышь нас, вопи­ющих к Тебе! Даруй жизнь Льву. Услышь нас, Боже: да будет Лев императором. Боже человеколюбивый, республика просит себе Льва императором. Армия просит себе Льва императором. Закон на стороне Льва. Дворец на стороне Льва. Таково желание дворца. Таково требование войска. Таково желание сената. Такова воля народа. Мир ожидает Льва. Армия на стороне Льва. Да придет наш общий благой выбор – Лев! Услышь нас, Боже, вопиющих к Тебе!»⁸⁵⁶. Затем «комит Лев возводится на трибуну... первый кампидуктор... возлагает на него свою гривну... а второй – влага­ет ему свою в правую руку. Сразу же лабарумы вздымаются при радостных криках: “Август Лев, ты победитель, ты благочестив и почитаем. Бог сотворил тебя, пусть Он сохранит тебя! Почитая Христа, ты всегда будешь победителем! Да царствует Лев на мно­гие лета! Да сохранит Господь христианское царство!”. Тогда, прикрытый щитами кандидатов, выстроившихся “черепахой”, Лев прямо на трибуне переоблачается в императорскую хлами­ду, надевает диадему и является в таком виде народу, павшему ниц; он берет в руки копье и щит и в таком воинском обличии провозглашается императором»⁸⁵⁷.

Затем было оглашено обращение Льва к воинам: «Импера­тор кесарь Лев, победитель, всегда август. Всемогущий Бог и ваше суждение, храбрые боевые товарищи, избрали меня в добрый час императором Римского государства... Вы будете иметь во мне владыку – начальника, сослуживца – воина в ваших трудах, которые я научился выносить, отправляя службу вместе с вами... Я знаю, какие дары я должен войскам. За достижение моего свя­того и благополучного царства я вам дам по пяти номизм и по фунту серебра на человека»⁸⁵⁸. После раздачи вознаграждения раз­дались аккламации, которыми прославлялась щедрость импера­тора: «Тобою в мир вошло счастье и благо. Да будет твое царство золотым веком для нас»⁸⁵⁹.

В другом месте Петр Патрикий описывает уже чин импе­раторского входа в столицу, который совершался при подавле­нии разных императоров до Льва, но также и самого Льва. Импе­ратор пешком в сопровождении свиты покидает Марсово поле и направляется в сторону церкви Святого Иоанна на Евдоме, вхо­дит в храм и там снимает с головы диадему и совершает молитву. Выйдя из церкви, император, верхом на белом коне и с диадемой на голове, в сопровождении сановников направляется в столицу империи. Подъехав к Золотым воротам в стене Феодосия, он спе­шивается и входит в расположенный там храм Иоанна Предте­чи и, слагая с головы венец, кладет его на престол, затем, после молитвы, вновь надевает его на себя и едет в сторону импера­торского дворца в квартале Еленниане, где его встречают веститоры с выносным крестом, «который будет его сопровождать весь остаток пути. Здесь он сходит с лошади, приходит в метато­рий, чтобы облачиться в пурпурную хламиду, белый дивитесий и консульские сандалии..; в этом новом облачении он садит­ся в колесницу и посреди кортежа из военных и гражданских, пересекая врата Старых стен, подъезжает к форуму Константи­на, где его встречает префект города и сенат. Первенствующий член сената передает ему традиционный золотой венец... Импе­ратор один садится в колесницу, сенаторы и чиновники предва­ряют его путь через площадь Августеона до Орлогия, атриума и нартекса Святой Софии»⁸⁶⁰.

Затем совершается Божественная литургия с входом импе­ратора в храм. Во время входа он снимает со своей головы диа­дему, входит в алтарь, «вместе с Патриархом возлагает золото и прочие дары на престол, заходит в специально устроенное для него помещение в южном притворе, слушает Евангелие»⁸⁶¹ и по завершении литургии получает диадему из рук патриарха. Петр Патрикий не упоминает о причащении Святых Таин, которое, однако, вероятно имело место.

Ф.И. Успенский писал: «Вступление Льва на престол озна­меновано в первый раз... церковным венчанием на царство и миропомазанием, совершенным патриархом Анатолием»⁸⁶², но в описании Петра Патрикия нет упоминания о помазании свя­тым миром. Оно, вероятно, и не имело места при поставлении Льва императором.

Перед выходом из Святой Софии император раздает подар­ки клирикам и пешком направляется во дворец, перед ворота­ми которого его «встречают офицеры схол... а также сенаторы и префект города, которые, – как пишет в своем изложении текста Петра Патрикия Ж. Дагрон, – передают ему «питтакион на тысячу ливров серебра и сразу получают воздаяние. Послед­ние события происходят в консистории, где префект, сенато­ры и сановники собираются вместе, затем в палате (cubiculum), куда императора сопровождают лишь одни патриции, и в боль­шом триклинии, где имеет место трапеза, и на следующий день на ипподроме, где император... назначает скачки»⁸⁶³.

Чреда церемоний, из которых состоял акт поставления импе­ратора, соединяет разнородные элементы: избрание армией, символизирующее военное происхождение императорской вла­сти, ритуальное участие в избрании сената и народа, подчеркива­ющее преемство по отношению к древней Римской республике, и, наконец, церковное благословение, впоследствии приобре­тающее решающее значение и вытесняющее военно-политический компонент. Во всяком случае в поставлении Льва напрочь отсутствовал элемент династический и, следовательно, монархи­ческий, как он осмысливался в эллинистическом мире, в средне­вековую эпоху на Западе, или во времена абсолютизма. Наслед­ственный фактор, даже тогда, когда он фактически играл свою роль при смене правителей, не имел легитимирующего, если не сказать легитимного, значения при смене императоров ни в более раннюю, ни в более позднюю эпоху, которую принято называть византийской. Государственный переворот, осуществляемый армией или дворцовыми схолами, воспринимался как ничуть не менее законный способ смены правителя, чем переход верхов­ной власти по наследству к сыну или иному близкому родствен­нику – в успешном захвате власти народ в языческие времена видел следствие благоволения богов к победителю, свыше даро­ванное ему счастье, а в христианскую эпоху – знак благослове­ния Божия, избрания, совершенного Самим Спасителем. Сыно­вья, внуки, братья, а нередко усыновленные зятья или дальние родственники почившего императора становились его преемни­ками чаще всего не по прямому праву наследования, а потому, что императоры привлекали их к участию в верховной власти еще при своей жизни с титулами цезарей или августов. Иными словами, императорская власть была подобна не классической монархии, но диктатуре, облеченной в республиканский антураж.

Лев родился в самом начале V века во Фракии, в пределах современной Болгарии, к северу от Родопских гор в семье про­столюдинов. Вместе со своей женой Вериной он переселился в столицу империи, где завел мясную лавку, отчего и получил прозвище Мясника-Макелл. В Константинополе долго потом показывали лавку, в которой Лев продавал мясо. Затем он, оста­вив торговлю, поступил на воинскую службу, участвовал во мно­гих походах и сражениях, дослужившись до чина трибуна. Слу­жил он и под началом Аспара, который надеялся на то, что, став императором, Лев будет проводить угодную ему политику. Но будучи креатурой Аспара, он не захотел мириться с ролью его марионетки и уже в самом начале правления проявил характер: отказался выполнить просьбу Аспара возвести в сан цезаря его сына Ардавура.

Вскоре Льву пришлось столкнуться с мятежом в Египте, учи­ненным тамошними монофизитами. Жертвой мятежников пал святой архиепископ Александрии Протерий, на место которого был поставлен последователь Диоскора Тимофей по прозвищу Элур, что значит «кот». После подавления бунта император при­казал низложить Тимофея, в 460 г. он был арестован и отправлен в ссылку, а на Александрийскую кафедру был хиротонисан право­славный архиепископ Тимофей Салофакиол, что значит «Белый», но признан он был, конечно, лишь православными дифизитами Египта. Монофизиты, составлявшие большинство, продолжали считать своим предстоятелем сосланного Тимофея Элура, в их глазах приобретшего ореол гонимого изгнанника.

Законодательство императора Льва было направлено на защи­ту Церкви, христианских ценностей, традиций и обычаев. В 467 г. он издал эдикт, которым воспрещалось нарушать святость цер­ковных праздников игрой на музыкальных инструментах. Эти дни объявлялись неприсутственными. В 469 г. запрещено было работать, осуществлять судопроизводство и арестовывать долж­ников в воскресные дни. Годом раньше вышел эдикт, по которо­му впредь государственные должности в администрации и суде могли занимать лишь православные христиане. Этот запрет не распространялся на армию, где ключевые посты принадлежали арианам начиная с всемогущего Аспара и его сына Ардавура. Но когда императору доложили о языческих убеждениях квестора Исокасия, император приказал предать его суду.

В 469 г. по распоряжению Льва в столицу империи была пере­несена риза Божией Матери, купленная у одной иудейки в Иеру­салиме. Ее положили во Влахернском храме, сооруженном святой Пульхерией на окраине города, и она стала одной из самых чти­мых святынь Константинополя. Император Лев почитал своего великого современника преподобного Даниила, который подви­зался на столпе около столицы. В зимнюю пору святому угрожа­ла смерть от простуды. Лев, узнав об этом, посетил преподобно­го и просил его на коленях о позволении устроить навес над его столпом. Однажды императору случилось проезжать мимо стол­па преподобного верхом, и он упал с коня. Страдая от ушибов, император послал Даниилу Столпнику письмо, в котором про­сил помолиться о нем и писал со смирением: «Виновник моего бедствия – я сам, потому что дерзнул перед твоими очами сесть на коня, а не отошел подальше от святого столпа твоего»⁸⁶⁴.

Преподобный, беседуя с императором, предсказал великое народное бедствие – пожар столицы, и этот пожар действитель­но обрушился на город в 469 г. Яркий рассказ о нем содержится в «Церковной истории» Евагрия Схоластика: «В час, когда зажи­гают лампады, некий творящий зло демон-убийца в женском обличье или на самом деле какая-то женщина, зарабатывающая поденным трудом, которую укусил демон... пришла на рынок купить кое-что из вяленого, принеся с собой лампаду, и, оставив ее там, незаметно ушла; огонь же, принявшись за паклю, пре­вратился в великое пламя и сжег дом быстрее слова; ... так как пожар длился четыре дня... весь центр города был опустошен от северной стороны до южной... Прекрасные (здания) ... за одно мгновение превратились в непроходимые и неприступные, обра­зовавшиеся из самых разнообразных материалов холмы и горы, полностью исказившие прежний вид»⁸⁶⁵. Иоанн Малала писал об этом пожаре, что такого прежде никогда не бывало, «ибо горе­ло от моря до моря; и, опасаясь за дворец, царь Лев отправил­ся на другой берег... к св. Маме (знаменитый монастырь на ази­атском берегу Босфора. – В.Ц.) и оставался там шесть месяцев (участвуя) в религиозных процессиях»⁸⁶⁶.

Еще одним бедствием, случившимся ранее, в начале правле­ния Льва, было землетрясение, разрушившее Антиохию. Чтобы облегчить страдания выживших жителей города, которые поте­ряли близких, дома которых лежали в руинах, император простил городу недоимки в размере тысячи талантов золота и направил средства из казны на восстановление Антиохии.

Лев не был человеком высшей культуры, но с большим ува­жением относился к хорошо образованным людям. Однажды он распорядился выдать денежную награду философу Евлогию, и тогда один из дворцовых евнухов дерзнул упрекнуть импера­тора, сказав, что лучше было бы это золото потратить на солдат. В ответ он услышал: «Дай Бог, чтобы в мое время жалование вои­нов было даваемо ученым!»⁸⁶⁷.

Обеспокоенный чрезмерной властью арианина Аспара, импе­ратор в 464 г. назначил магистром армии, дислоцированной в при­лежащей к столице Фракии, брата своей супруги Верины Васи­лиска, а магистром Востока, которому были подчинены войска, расквартированные в Азии, Понте, Сирии и Египте, состоявше­го много лет на римской службе Трассикодиссу, или, по другим источникам, Арикмесия – одного из племенных вождей исаврийского народа. Два года спустя Лев выдал за него замуж свою дочь Ариадну. Вступив в этот брак, тот принял греческое имя Зенон, которое ранее носил его знаменитый соплеменник Фла­вий Зенон – магистр армии Востока с 447 по 451 г. Цель возвы­шения Василиска и Зенона заключалась в том, чтобы отодвинуть Аспара, властные амбиции которого давно уже раздражали Льва. С назначением Зенона магистром Востока в войсках усилилось присутствие исаврийского элемента, который, по мысли Льва, призван был уравновешивать составлявшую значительную часть армии готскую военщину, засилье которой тревожило и угнета­ло греко-римскую знать и простых граждан Константинополя.

В 467 г. в границы империи на Балканах вторглись полчи­ща остготов и гуннов. Им навстречу двинулась римская армия во главе с Аспаром, Василиском, Анагастом и Острисом. Рим­лянам удалось запереть варваров в ущелье, где они стали стра­дать от недостатка продовольствия. И тогда скифы, как их по сло­жившейся литературной традиции называет Приск Панийский, «послали в римское войско поверенных и предлагали сдать себя римлянам и быть у них в повиновении, если получат от них зем­ли для поселения»⁸⁶⁸. В ходе переговоров римские военачальники предложили для более удобного снабжения их съестными припа­сами, чтобы они разделились «на столько отрядов, сколько было их в римском войске»⁸⁶⁹. Простодушные и доверчивые варвары приняли этот совет. После этого «Хелхал, родом гунн, намест­ник Аспара... придя к готскому отряду, который... был многочис­леннее других, начал им говорить, что даст готам земли, но не для них самих, а в пользу гуннов; что гунны, не занимаясь зем­леделием, будут, как волки, приходить к готам и похищать у них пищу... что хотя он, Хелхал, и гордится тем, что он гунн, однако же из любви к справедливости объявил им все это... Готы, сму­щенные этими словами... соединились и истребили всех бывших у них гуннов... Узнав о том, Аспар и начальники другого войска построили своих в боевой порядок и убивали всякого варвара, кто бы ни попался»⁸⁷⁰. Лишь немногим из них удалось прорвать­ся сквозь вражеские ряды и спасти себе жизнь. Классический, на грани с гротеском, пример применения традиционного прин­ципа римской дипломатии: разделяй и властвуй, тем более что обманывали и затем истребляли варваров не совсем настоящие римляне, а их же братья по крови, состоящие на службе Рим­ского государства и только потому именовавшиеся римлянами. Даже их полководцы, за исключением Василиска, судя по всему, эллинизированного или романизованного фракийца, были гер­манцы: Анагаст, Острис и, наконец, Аспар, имевший смешанное происхождение: полугот и полуалан.

Роль, подобную той, которую в Новом Риме играл Аспар, на Западе империи усвоил себе комит Рицимер, свев по отцу и внук готского короля Валлия по матери. Как и Аспар, он придержи­вался арианского вероисповедания. Устранив императора Авита, он в течение 6 месяцев самовластно правил Римом, Италией и теми землями Запада, которые не были еще отторгнуты у импе­рии варварами. 28 февраля 457 г. римский сенат провозгласил его патрицием – в ту пору это было высшим званием. Тогда же он назначил на должность магистра армии (magister militum), которую ранее занимал он сам, своего старого боевого товари­ща Майориана, а месяц спустя, 1 апреля, в военном лагере под Равенной Юлий Валерий Майориан был аккламирован импера­тором Рима. Римский сенат принял его, человека классической культуры, с воодушевлением; император Лев признал его сво­им соправителем. Папа Лев Великий и другие епископы Запада ценили его как приверженца Халкидонского ороса.

Это был полководец и государственный деятель, чуждый авантюрного духа, исполненный сознания своего долга перед государством, дороживший сохранившимися еще учреждениями и традициями Римской республики, уважительно относивший­ся к сенату и заботившийся о сохранности древних сооружений Рима, которые пострадали не только от варварских захватов Веч­ного города, от учиненных вандалами грабежей и пожаров, но и оттого, что сами римляне, не ценившие «старинную рухлядь», употребляли камни и кирпичи древних храмов, амфитеатров, терм на строительство новых зданий, превращая Рим в гигант­скую каменоломню.

Стремясь пресечь вандализм уже не вандалов, но римлян, Майориан издал своеобразный эдикт, который, возможно, был первым в истории законом об охране памятников истории и архи­тектуры: «Мы... решили положить конец бесчинству, которым обезображивается вид почитаемого города и которое давно уже вызывает в нас отвращение... Под тем предлогом, что камень нужен для возведения общественных зданий, древние величе­ственные сооружения разоряются, и таким образом уничтожа­ется великое, чтобы устроить где-то и что-то ничтожное. А затем является уже и такое злоупотребление, что при постройке частно­го дома... необходимый материал берется из общественных зда­ний; между тем то, что составляет блеск города, должно было бы оберегаться любовью граждан. Поэтому мы устанавливаем как общий закон, что все те здания, которые были воздвигнуты в древ­ности для общей пользы и украшения города, будут ли то храмы или иные памятники, не должны быть никем разоряемы, и к ним никто не должен прикасаться. Судья, потворствующий наруше­нию этого закона, штрафуется пятьюдесятью фунтами золота; повинующиеся противозаконному приказу судьи и не оказыва­ющие ему сопротивления в этом служитель судьи и нумерарий подвергаются наказанию плетью и, кроме того, им отрубаются руки... Все, что присвоено было до сих пор обманными происка­ми, не может быть ни в каком случае отчуждено от государства, и мы приказываем вернуть ему все... Если же потребовалось бы какое-нибудь древнее здание уничтожить, ввиду ли постройки нового общественного учреждения или невозможности ремон­та, то об этом надлежит ведать просвещенному и досточтимому сенату, который... должен представить свое заключение нашему заботливому рассмотрению. И то, что ни в каком случае уже не может быть восстановлено, должно пойти на украшение какогонибудь другого общественного здания»⁸⁷¹. Главными бенефициа­риями в подобных случаях становились римские церкви, укра­сившиеся древними колоннами из мрамора.

Это был замечательный закон, достойный подражания и в наше время, может быть, только за исключением «отрубания рук», которое ныне могло бы быть разве только символическим и ритуальным. Оценить его могли однако лишь те римляне, кото­рые принадлежали к культурной элите; в среде простых чинов­ников и граждан-домостроителей эдикт Майориана не способен был прибавить ему популярности. Эдикт лишь притормозил, но не остановил продолжавшийся столетиями процесс превращения бурлящего энергией мегаполиса в живописную груду античных руин, в которых находило себе пристанище его стократно сокра­тившееся к концу тысячелетия население.

Подобно императору Льву, Майориан также стал тяготиться зависимостью от того, кто поставил его императором; но Рицимер не хотел мириться с каким бы то ни было пренебрежени­ем к нему, тем более со стороны своего ставленника. Поэтому он воспользовался неудачной военной экспедицией Майориана в союзе с королем вестготов Теодорихом против вандалов. Рим­ская армия была морем доставлена из Галлии в испанскую Сара­госу, которой владели вандалы, чтобы оттуда вместе двинуться на Африку. Но в карфагенской гавани значительная часть рим­ского флота была потеряна в результате умело осуществленной вандалами операции, и оставшиеся суда с экипажами на борту вынуждены были вернуться в Галлию, откуда они начали поход. Возникли слухи, что в сговоре с вандалами был Майориан. 2 авгу­ста 461 г. по приказу Рицимера он был схвачен. Майориан без сопротивления отрекся от императорского сана, тем не менее 7 августа ему отрубили голову.

Три с половиной месяца спустя Рицимер поставил нового императора Запада – выходца с юга Италии Ливия Севера, и его «бесцветное управление... продолжалось до осени 465 г., когда он окончательно надоел своему всемогущему министру»⁸⁷², после чего тот в течение полутора лет правил Италией и примыкающи­ми к ней территориями уже от своего лица, не дерзая, однако, из-за своего арианского исповедания провозглашать себя импе­ратором, оставаясь всего лишь патрицием.

В римском сенате еще не до конца угас былой патрио­тизм, униженный тем, что Рим, в прошлом повелитель полу­мира, со своими древними учреждениями, стал марионеткой в руках самовластного варвара и германской военщины. Заси­лью германцев сенаторы предпочли зависимость от Нового Рима, созданного на берегах далекого Босфора, но копировав­шего римские институты, бережно хранившего римские госу­дарственные традиции и высоко державшего римское имя. Поэ­тому сенат обратился к императору Льву с просьбой назначить соправителя для Запада, и Рицимер, реалистически оценивая могущество империи, не стал противодействовать этому плану. Избранником Льва стал сенатор Нового Рима Анфимий Проко­пий, который был женат на дочери императора Маркиана от его первого брака Евфимии. В Риме смирились и с тем обстоятель­ством, что Анфимий имел греческое происхождение и его род­ным языком не была латынь, хотя, как все сановники и воена­чальники на Востоке империи, он свободно знал ее, потому что официальным языком всей империи оставалась латынь. Вско­ре в 467 г. состоялась торжественная встреча Анфимия сена­том, армией и народом Рима. 12 апреля в этом же предместье, которое называлось Бронтотос, Анфимий был аккламирован императором Рима.

За согласие принять императора, избранного в Константи­нополе, а не своего ставленника Рицимеру заплатили выдачей за него замуж дочери Анфимия и внучки Маркиана. Таким обра­зом он породнился с императорской фамилией. Брак Рицимера и дочери императора праздновал весь Рим. Эти торжества опи­сал галло-римский поэт Сидоний: в театрах и гимназиях, на рын­ке и площадях декламировались фесценины – шутливые и часто не скромные свадебные стихи. Почти все жители города давно уже были христианами, но развлекались они на старый языче­ский лад. Характерно и то обстоятельство, что за свой стихот­ворный панегирик, написанный в традициях риторической поэ­зии позднего Рима, Сидоний был удостоен должности префекта Рима, а три года спустя он переехал из Рима в родную ему Гал­лию, став епископом города Клермона.

В самом начале правления на Западе ставленника Льва велась подготовка к совместной кампании против обосновавшихся в Африке вандалов, которые не только вовсе не считались с импе­рией, откровенно грабили и всячески притесняли местное лати­ноязычное и православное население, но подвергали Кафоличе­скую Церковь Африки дискриминации и прямым гонениям. Ни в одном другом варварском королевстве на территории Римской империи положение православных римлян не было столь прини­женным и бедственным, как в государстве арианина Гензериха.

Военные действия против него велись в трех направлени­ях. Западноримский флот под командованием Марцеллина, отчалив от берегов Далмации, двинулся на Сардинию, которая принадлежала вандалам, и легко овладел островом. От Сар­динии корабли поплыли в сторону Карфагена. Туда же через пески и оазисы Ливии и Триполитании маршировала набран­ная в Египте армия во главе с Ираклием. Основные силы были посажены на флот, насчитывавший 1113 судов, чтобы плыть в сторону Африки. На снаряжение флота затратили огромные средства, по Прокопию Кесарийскому, – тысячу триста кентинариев⁸⁷³, по другим данным – 65 тысяч фунтов золота и 700 тысяч фунтов серебра. Командующим этим флотом и военным десантом, в совокупности насчитывавшим около ста тысяч моря­ков и легионеров, был, по подсказке Аспара, назначен шурин императора Василиск, не имевший ни опыта управления столь значительными массами войск, ни особых военных талантов, так что Аспара, единоверца Гензериха, подозревали в том, что он рассчитывал на печальный итог кампании, который, по его планам, мог поспособствовать его возвышению. Впрочем, его вполне устроил бы и успех кампании, потому что он привел бы к усилению влияния Василиска, с которыми он поддерживал дружеские отношения.

Флот высадился в гавани городка Меркурий, примерно в 40 километрах от Карфагена. По замечанию Прокопия Кесарийско­го, если бы Василиск без промедления двинул армию на Карфа­ген, «то он сразу же взял бы его и покорил бы вандалов... Одна­ко медлительность военачальника, возникшая либо от трусости, либо от измены, помешала успеху»⁸⁷⁴. Гензерих договорился с Васи­лиском о пятидневном перемирии, а за это время по его приказу корабли вандалов были снаряжены горючим материалом, и до истечения перемирия, когда римские войска не ожидали напа­дения, они при попутном ветре, «подняв паруса и взяв на бук­сир суда без людей», начиненные горючим, «поплыли на вра­гов. Оказавшись вблизи них, они подожгли суда, которые они вели с собой, и когда ветер надул их паруса, пустили их на рим­ский флот... Эти горящие суда, куда бы они ни попадали, легко все зажигали... Смятение охватило весь римский флот; крики смешивались с шумом ветра и треском пламени... Тут и появи­лись вандалы, тараня и топя корабли и захватывая убегавших солдат и их оружие»⁸⁷⁵. Затем вандалы атаковали и разбили армию Ираклия, взяв в плен самого военачальника и множество солдат и офицеров.

Грандиозное предприятие, обеспеченное и человеческими ресурсами – совокупный воинский контингент, задействованный в войне с вандалами, едва ли не превосходил численность всего народа вандалов вместе со стариками, женщинами и детьми, – и вооружением, и продовольствием, и финансовыми средствами, закончилось провалом. Древняя могущественная империя и на этот раз спасовала перед дерзким хищником, и не только из-за гениальной изобретательности Гензериха, но также и из-за несо­стоятельности главнокомандующего, или, как подозревали совре­менники, из-за измены: говорят, писал Прокопий, что Гензерих передал ему «большую сумму денег, чтобы купить перемирие»⁸⁷⁶. Впрочем, согласие Василиска на перемирие, погубившее римское войско, народная молва объясняла и иным образом – сговором с Аспаром, заинтересованным в провале кампании.

По окончании этой злополучной кампании «Ираклий вер­нулся домой, Марцеллин... был коварно убит одним из своих сотоварищей. Прибыв в Византий, Василиск укрылся с мольба­ми в храме великого Бога Христа (византийцы называют этот храм Софией) ... Благодаря просьбам Василисы Верины он избе­жал опасности»⁸⁷⁷. На первых порах после военной катастрофы и дискредитации Василиска влияние Аспара выросло. В 468 г. он добился для своего сына Патрикия консулата на следующий год. Поскольку он был арианином, среди православных жителей сто­лицы возник ропот недовольства. Архимандрит монастыря «неу­сыпающих» Маркелл обвинил императора в том, что он предает Православие. Лев оправдывался тем, что Патрикий обещал при­нять православную веру. Обещание это не было исполнено, и тем не менее, подчиняясь давлению со стороны Аспара, Лев выдал замуж за Патрикия свою 12-летнюю дочь Леонтину – порфиро­родную, как называли детей императора, родившихся во времена их правления, после чего Патрикий был провозглашен цезарем.

После гибели Патрикия Леонтия была выдана замуж за Марки­ана – сына императора Анфимия.

Между тем во Фракии был поднят мятеж магистром армии Анагастом. При подавлении его Анагаст выдал адресованное ему письмо Ардавура, в котором тот подстрекал его к открытому высту­плению против императора. Приближалась развязка в негласном противостоянии императора, который мог опереться на наво­днивших столицу исаврийцев во главе с его зятем Трассикодиссой Зеноном, и могущественного сановника Аспара с его готами.

Окончательно решив избавиться от Аспара, Лев пригласил его вместе с сыновьями Ардавуром и Патрикием в свой дворец, и там они были убиты телохранителями Льва. Третий сын Аспа­ра Арменрих, друживший с Зиноном, был им спасен от гибели и бежал в Исаврию, где находился в укрытии до кончины Льва, после которой он вернулся в столицу и породнился с Зеноном, женившись на дочери его побочного сына. Расправа над Аспаром учинена была в 471 г. По одной из версий прозвищем Макелл (Мясник) Лев обязан не своей прежней профессии, но совершен­ной по его приказу резней. После убийства Аспара и его сыно­вей в Константинополе вспыхнул мятеж, «ибо на их стороне, – пишет Иоанн Малала, – было множество готов, комиты, другие их слуги и многочисленные приверженцы... Один гот, из числа сторонников Аспара, комит по имени Острис, ворвался с другими готами во дворец, стреляя из лука; и когда разгорелся бой между экскувитами (дворцовой стражей. – В.Ц.) и Острисом, многие были убиты. И будучи окружен, он увидел, что потерпел пораже­ние, и бежал, взяв наложницу Аспара, готскую красавицу, кото­рая на коне отправилась вместе с ним во Фракию; и он опусто­шал эти области»⁸⁷⁸. Устранив Аспара и тем самым окончательно избавив столицу империи от засилья готской военщины, импе­ратор Лев обрушился с гонениями на ариан, которым запреще­но было иметь церкви и совершать богослужение.

Поражение Римской империи в войне с вандалами подорва­ло позиции императора Гесперии Анфимия – ставленника Льва. Надежды на то, что тесные взаимоотношения с Константинопо­лем помогут западной части империи восстановить свою целост­ность, начав с возвращения Африки в лоно империи, разбились в прах. В меру разочарования Анфимием росло влияние Рицимера, умалившееся в годы правления императора, который поставлен был не по его воле. А с другой стороны, расправа Льва над подоб­ным по своей роли Рицимеру Аспаром могла послужить приме­ром для Анфимия. В этой ситуации в 472 г. Рицимер решился на откровенный разрыв с императором. Он уехал в Милан и отту­да вел переговоры с вождями германских племен, обитавших за Альпами, о совместных действиях против Анфимия. Набрав наемников, Рицимер двинул их на Рим, и вскоре началась оса­да Вечного города. В лагерь к Рицимеру у Анненского моста из Константинополя прибыл сенатор Аниций Олибрий, женатый на Плацидии, дочери Валентиниана III и Евдоксии, побывавшей вме­сте с матерью в африканском плену, затем отпущенной Гензерихом и вернувшейся в Константинополь, куда при захвате Рима вандалами бежал Олибрий. Через брак он принадлежал дина­стии Феодосия Великого, так что он казался вполне приемлемым кандидатом в императоры Запада, на место Анфимия, который мужественно защищал город, но он располагал недостаточными боевыми силами, а в Риме было много сторонников Рицимера и ариан. К тому же в городе разразилась чума и наступил голод.

Капитуляция Рима была отсрочена приходом из Галлии армии под командованием гота Билимера, который был врагом свева Рицимера. Но в решающем сражении у Аврелианских ворот Билимер пал, защитники города не смогли отразить атаку, и в город вошли варвары. «Свирепые наемники, представлявшие пеструю смесь германских племен арианского вероисповедания, убивали и грабили все на своем пути. Это было 11 июля 472 г.»⁸⁷⁹. Импера­тор Анфимий был схвачен в храме апостола Петра, где он пытал­ся укрыться, и изрублен на куски. Диадема досталась ставленни­ку Рицимера Флавию Анцию Олибрию, которого император Лев направил в Рим, чтобы разрешить конфликт между Анфимием и Рицимером, а он вступил в сговор с Рицимером, и тот поста­вил его императором. Император Лев признал его своим сопра­вителем.

Но в Риме продолжала свирепствовать чума. Ее жертвой пал фабрикант императоров Рицимер. Он умер через месяц после того, как его войска овладели городом, 18 августа. Командую­щим войсками федератов Олибрий назначил племянника Рици­мера Гундобада, или Гундебальда, отцом которого был король бургундов Гундиох, а вскоре после этого, 23 октября, император Олибрий умер от чумы. В течение полугода Запад жил без импе­ратора. И Римом и Италией распоряжались германские варва­ры во главе с Гундебальдом. Но из уважения к традиции 5 марта 473 г. по его указанию в Равенне был аккламирован императо­ром вполне марионеточный Гликерий. Вскоре после этого Гундебальд покинул Италию, чтобы унаследовать престол своего отца, бургундского короля Гундиоха. Без опоры на него Гликерий пра­вил недолго – уже в 474 г. он был низложен и поставлен еписко­пом в далматинский город Салону.

В 473 г. здоровье состарившегося императора Льва пошатну­лось. Он вынужден был думать о наследнике: ввиду отсутствия какого бы то ни было закона о преемстве императорской власти – юридически она оставалась еще республиканским институтом – существовал единственный относительно надежный способ обе­спечить переход верховной власти к избранному в наследники: поставить его своим соправителем с титулом цезаря или авгу­ста. Избранником Льва стал его внук, носивший одинаковое имя с дедом – его отцом был исавр Зенон. 18 ноября 473 г. на столичном ипподроме в присутствии архиепископа Константи­нопольского Акакия, сановников, войск и народа Лев Великий, как его называют некоторые из византийских историков, после молитвы, произнесенной архиепископом столицы, провозгласил своего внука цезарем и августом и возложил на голову 6-летне­го мальчика диадему. Армия приветствовала Льва Младшего на латинском, а народ на греческом языке.

4 февраля 474 г. император Лев Макелл скончался от дизен­терии в возрасте 73 лет.

Через 5 дней после кончины Льва Великого, 9 февраля 474 г., его малолетний внук император Лев II, по совету матери Ариад­ны и бабки Верины, совершил на столичном ипподроме коро­нацию своего отца Зенона, возложив на него диадему. Спустя 9 месяцев Лев II скончался в возрасте 7 лет. Злая молва называла виновником его смерти отца, вероятно, не имея на то оснований.

Трасикодисса, переименованный в Зенона в связи с женить­бой на дочери императора Льва Ариадне, родился около 430 г. и принадлежал к племенной знати исавров – народа, обитав­шего в горах Тавра по соседству с Киликией, свободолюбивого и воинственного. В течение многих столетий он входил в состав государств эллинистического мира, оставаясь однако слабо заде­тым эллинистической цивилизацией и сохраняя свои исконные нравы и обычаи. Большая часть исавров приняла христианство, но от этого они не утратили репутации опасных разбойников, и, конечно, они были храбрыми воинами, имели вкус к войне, за что их ценило правительство Рима, охотно нанимая на службу. Трасикодисса появился в Константинополе при императоре Фео­досии II, около 447 г., во главе отряда соплеменников-федератов, отличившись затем в войнах, которые вела империя. Лев, став­ленник Аспара, увидел в нем потенциального конкурента подна­доевшего ему ментора и, породнившись с ним через брак своей дочери, назначил его в 464 г. магистром армии, затем комитом экскувитов, составлявших дворцовую стражу, а в 469 г. удостоил его консульского сана. Год спустя, после увольнения Василиска, катастрофически провалившего морскую экспедицию против ван­далов, Зенон был назначен на его прежнюю должность магистра фракийской армии – той, что защищала столицу от агрессии со стороны Балкан. Так Зенон стал самыми могущественным воена­чальником империи, хотя, будучи храбрым и удачливым коман­диром, он не обладал талантом и стратегическим кругозором полководца, но, удостоившись императорского титула, он после смерти сына остался единственным императором на Востоке.

Зенон не был образованным человеком, но по своему поло­жению он не мог не знать, кроме родного ему языка, греческий и латынь, и совсем невеждой он не был. И все же, достигнув высшей власти, он предался самым грубым порокам и разгулу, о чем, не входя в подробности, вполне определенно писал Евагрий: «Когда после смерти сына Зенон облекся единоличной цар­ской властью, он... не удержался ни от одного из неподобающих и бесчестных (пороков)» и «полагал... что совершать их тайно и скрытно свойственно (лишь) низшим, а открыто и как бы на виду у всех (есть дело) царское и подобающее только самодержцу»⁸⁸⁰. Евагрий присоединяет к этому обличительному пассажу рассуж­дения об идеальном монархе, продолжающие идеи эллинистиче­ского стоицизма и в то же время созвучные христианской этике: «Самодержец познается... по тому, что он прежде всего властву­ет и управляет самим собой, не давая проникать в себя тайком ничему неподобающему, до такой степени являясь неуязвимым для неумеренных страстей, что становится живой картиной доб­родетелей для подражания... воспитывая подданных. Он же, впу­стив в себя удовольствия, постепенно и незаметно стал их гнус­ным рабом... постоянно переходящим от хозяина к хозяину»⁸⁸¹.

К прочим своим недостаткам, Зенон был тщеславен и легко­мыслен, но он не был лишен и достоинств, отличаясь не только храбростью, вообще свойственной его соплеменникам исаврам, но также благодушием, отсутствием злопамятства, отходчиво­стью в гневе и щедростью, о которой в народе слагали легенды. Согласно одной из них, «Зенон однажды пытался силой овла­деть дочкой одной вдовы, и, отчаявшись, та молилась Богоро­дице с просьбой отмстить Зенону за такую обиду. Но Пресвятая Богородица, явившись вдове, ответила: “Ничего не могу Я сде­лать против царя Зенона, ибо он милостив к убогим и рука его всегда отверста на благотворения”»⁸⁸². Несмотря на его распутство, Ариадна любила мужа и не покинула Зенона, когда на него обру­шилось несчастье и, лишенный власти, он вынужден был скры­ваться от преследователей, сама рискуя жизнью и действуя про­тив воли своей матери Верины, значит, у него были качества, достойные преданности жены.

В самом начале правления он направил патриция Севира для ведения переговоров с новым королем вандалов Гензерихом, и тот отпустил римских пленников. Свободу получил и выкупленный за большие деньги военачальник Ираклий, но, возвращаясь на родину, он по дороге был убит напавшими на него и его спутни­ков готами. По репутации Зенона наносило удар наглое взяточ­ничество его фаворита Севастиана, который без зазрения совести продавал государственные должности. Протестуя против непри­крытой коррупции, префект, или, по-гречески, епарх Константи­нополя, популярный в народе Эрифрий, ушел в отставку. И все же во взяточничестве сановников не было ничего нового для житей­ского опыта ромеев. Существовал более сильный раздражитель, отталкивавший обывателей имперской столицы от своего ново­го императора. На ключевые должности Зенон назначал своих соплеменников исавров, на которых он мог положиться в кри­тической ситуации, но тем самым он и спровоцировал кризис.

Зенон был ставленником греческой партии, его использова­ли для уничтожения готского засилья в правительстве и армии. Хотя «в культурном отношении исавры, – по замечанию византо­лога Г. Острогорского, –... стояли на значительно более низкой ступени, чем готы, для которых уже давно открылись сокровища греко-римского образования, но в противоположность герман­цам они были давними подданными империи и по греко-римским понятиям не считались варварами. Тем не менее византийское население видело в них чужаков, и режим исавров возбудил не меньшее недовольство, чем засилье германцев при Аспаре»⁸⁸³. На этой почве на вершинах власти созрел заговор «грекофильской» партии против Зенона, сделавшего свое дело и после устранения готов ставшего ненужным.

Во главе заговора стояла теща императора Верина, которая в свое время, вероятно, была главным инициатором поставле­ния Зенона соправителем своего сына и ее внука – на первых порах после кончины Льва ей больше не на кого было положить­ся. В круг заговорщиков входили также магистр оффиций Патри­кий, который вступил в близкие отношения с пожилой вдовой императора Льва и которому она намеревалась подарить верхов­ную власть и титул императора, отняв его у зятя, а также готский военачальник Армат и даже один из исаврийских военачальни­ков Илл, у которого с Зеноном были старые счеты, возникшие еще на их общей родине – в Исаврии, возможно, связанные со старинной родовой или клановой враждой. К заговору был при­частен и брат Верины, незадачливый и бездарный военачаль­ник Василиск, который только благодаря заступничеству сестры избежал казни, потому что его обвиняли в измене, и он, вернув­шись в Константинополь, искал убежища в храме Святой Софии; получив прощение, он выехал в Гераклею и жил там как частное лицо; но у него были свои виды и свой план действий, который он не открывал Верине.

9 января 475 г. Зенон находился на ипподроме, неожиданно для него он был срочно приглашен во дворец к своей теще, и та, представив зятю положение дел в самом неблагоприятном, луч­ше сказать, безнадежном для него положении, дала ему родствен­ный совет немедленно покинуть столицу, чтобы спасти жизнь.

Это был ультиматум, устрашивший Зенона, и он счел за лучшее вместе со своей матерью спешно перебраться через Босфор и, в сопровождении отряда телохранителей исавров, мчаться на свою родину, где он укрылся в крепости Сбида, по другим дан­ным, – в сирийской крепости Вара, а уже оттуда переехал в исаврийскую Тесседу⁸⁸⁴ или, еще один вариант, – в Салмон⁸⁸⁵. Супру­га Зенона Ариадна, презрев совет матери, выехала из столицы к мужу и в скором времени присоединилась к нему.

Между тем Василиск сплел нити заговора внутри заговора, сам стремясь к верховной власти и переманив на свою сторону Армата и Илла с его братом Трокундом, а также полководца из знатного готского рода Амалов Теодориха. После бегства Зено­на к столице приблизились войска под командованием Илла и Трокунда, и на Марсовом поле в Евдоме, в присутствии армии и народа, неожиданным для Верины образом императором был аккламмирован ее брат Флавий Василиск, а тот, в свою очередь, объявил своего сына Марка цезарем, а жену Зинонду – августой. За этим последовала расправа над Патрикием, которого обви­нили в организации беспорядков – он действительно пытался возмутить народ, в большинстве своем вполне довольный про­исшедшим, – и приговорили к смерти. Обманутая интриганка, Верина устрашилась за свою жизнь и укрылась в церкви, затем Армат, имея собственные замыслы и желая использовать ее ради их осуществления, помог ей найти надежное убежище, где она теперь уже обдумывала способы устранения своего брата и воз­вращения Зенона.

В стремлении заполучить как можно больше сторонников узурпатор по подсказке своей жены Зинонды, которая, вероят­но, придерживалась монофизитских убеждений, издал энцикли­ку, в которой отвергал томос Льва Великого и христологический орос Халкидонского Собора. Архиепископ Константинополя Ака­кий осудил эту энциклику.

Захватив власть, узурпатор принял меры, чтобы уничтожить бежавшего в Исаврию Зенона. Туда направлены были войска под командованием братьев Илла и Трокунда, которые выбра­ны были потому, что лучше других военачальников знали гори­стую и труднодоступную местность Исаврии, а еще потому, что, имея своих сторонников в этой стране, они могли успешнее дру­гих отвратить исаврийский народ от поддержки своего низло­женного земляка. Илл и Трокунд взяли в осаду крепость, в кото­рой скрывался Зенон.

По характеристике историка Малха, Василиск был «ума тяже­лого и легко предавался обманщикам... Жадность его к деньгам была чрезмерная. Он не брезговал принимать их и от таких лиц, которые отправляют самые низкие ремесла»⁸⁸⁶. Ради умножения казны, он ввел новые налоги, которые «заставили всех проливать слезы»⁸⁸⁷. Столичный народ, радовавшийся устранению «дикого исавра», стал сожалеть о происшедшей перемене, и тогда, желая вновь привлечь сердца подданных, Василиск великодушно позво­лил горожанам учинить избиение исаврийских воинов, которых с уходом войск под командованием Илла и Трокунда в столичном гарнизоне оставалось уже не много, и погромщики легко справи­лись с ними. Слух о резне соплеменников в имперской столице скоро дошел до Илла и Трокунда, осаждавших крепость, в кото­рой оборонялся Зенон. Их естественной реакцией на это изве­стие был переход на сторону Зенона, правда, чтобы гарантиро­вать себя от возможного вероломства с его стороны, Илл оставил в Исаврии, где он обладал большим влиянием, по существу дела в положении заложника брата Зенона Лонгина. Имея под рукой у себя войска исавров, жаждавших отмщения за своих избиенных соплеменников, Зенон повел их на столицу империи.

Оказавшись в крайней опасности, Василиск попытался опе­реться на жителей столицы, большая часть которых сохраняла приверженность Халкидонскому оросу, и издал новую энцикли­ку, в которой дезавуировал содержание предыдущей и заявлял о приверженности учению Халкидонского Собора.

Когда Зенон приблизился к столице, навстречу ему Василиск двинул фракийскую армию под командованием военного маги­стра Армата. Василиск «заклинал его святым крещением, так как он был новообращенным, не предавать его»⁸⁸⁸. Зенон через послан­цев вступил в переговоры с Арматом, пообещав ему в случае пере­хода на его сторону пожизненную должность магистра армии и сан цезаря для его сына, и Армат предал узурпатора и повел свою армию мимо войск Зенона в сторону Исаврии. Защищать Василиска было некому. Войска Зенона переправились через пролив и вошли в столицу. Перед лицом неминуемой катастро­фы Василиск с женой и детьми укрылся в баптистерии Великой церкви, откуда его выманили обещанием не проливать крови ни его самого, ни его близких. И обещание это было исполнено. Василиск вместе со своей семьей был схвачен и отправлен в каппадокийскую крепость Ливны, где исаврийская стража держа­ла их в заточении без еды и питья, так что все они были умерщ­влены, как и было обещано им, без пролития крови. Так в июле 477 г. Зенон вернул себе власть. Два месяца спустя, 21 сентября, на Константинополь и другие города империи обрушилось страш­ное бедствие – разрушительное землетрясение, от последствий которого столица не сразу оправилась.

К тому времени знаменательные перемены произошли на западе империи. 24 июня 474 г., после низложения императора Гликерия, поставленного епископом в далматинский город Сало­ну, новым императором в Риме был аккламирован Юлий Непот, сын Непотиана, уроженец Далмации, присланный в Италию по распоряжению Верины, которая, пока жив был ее внук Лев II, обла­дала на востоке империи большей властью, чем ее зять Зенон, провозглашенный соправителем своего сына. Император Юлий после коронации уехал в Равенну, и пока он вел там переговоры с королем вестготов Еврихом, в управление которого он готов был передать Овернь, против него поднял мятеж магистр армии федератов Орест, сам родом римлянин, в свое время заброшен­ный бурными обстоятельствами военной жизни в ставку Аттилы, где его застал одним из ближайших сановников великого хана знаменитый историк Приск Паннийский, когда он участвовал в посольстве, отправленном к гуннам императором Феодосием II. Затем он перешел на службу в империю под началом «творца императоров» Рицимера. Германцы и аланы из армии Ореста не выполнили приказ о передислокации в Галлию. Под рукой у Юлия Непота не оказалось ресурсов для подавления мятежа; не было и надежды на помощь из Нового Рима. 28 августа 475 г. Юлий бежал на корабле через Адриатику в ту же Салону, куда постав­лен был епископом низложенный им предшественник Гликерий.

Орест однако не стал домогаться императорской диадемы – 31 октября 475 г. он возложил ее на своего несовершеннолетнего сына Августа Ромула, оказавшегося последним императором Запа­да. Само его имя, соединяющее имя первого царя Рима и пер­вого принцепса империи, при этом, что особенно замечатель­но, – в уменьшительном виде, нечто вроде Августенка, в этой перспективе представляется особенно удачным, что называет­ся, нарочно не придумаешь. Реальная власть, конечно, находи­лась в руках его отца. Правление Ромула Августула продолжа­лось менее года.

Переворот осуществила армия федератов, в состав которой входил разноплеменный сброд и которой командовал Одоакр, сын Эдикона, принадлежавшего к малочисленному восточногер­манскому народу скиров. По удивительному совпадению Эдикон в одно время с Орестом состоял на службе у Аттилы и потом коман­довал отрядом наемников, служивших империи. Когда он нахо­дился в Норике, один монах предсказал ему верховную власть: «Иди в Италию... иди теперь, когда ты одет в бедные шкуры, ты скоро получишь возможность оделять многих богатыми дарами»⁸⁸⁹.

Одоакр потребовал у регента империи Ореста трети итальян­ской территории для поселения на ней находившихся в подчине­нии у него готов, скиров, герулов, гепидов, а также аланов. Орест отказал Одоакру, и тогда по его призыву к нему стали стекаться наемники-варвары со всей Италии и из близлежащих земель. Вар­вары провозгласили его своим королем и вскоре осадили Равен­ну. Орест бежал из нее в Тицин (Павию), пытаясь найти защиту у епископа этого города Епифания и оставив сына-императора на милость победителей. Полчища Одоакра окружили городскую крепость и взяли ее штурмом. Орест бежал затем из захваченно­го и ограбленного Тицина в Плаценцию, но под натиском варва­ров пала и Плаценция. Орест был схвачен, и по приказу Одоакра ему незамедлительно отрубили голову. Затем Одоакр вернулся в Равенну и обнаружил там во дворце мальчика, к которому он почувствовал жалость. Он пощадил Ромула Августула и велел переправить его к богатым родственникам в Кампанию, назна­чив ему солидную пенсию.

Но предварительно он должен был отречься от верховной власти в столице империи, перед римским сенатом. Это произо­шло 23 августа 476 г. Будучи арианином, Одоакр не захотел при­сваивать себе императорский титул, но он, в отличие от своего предшественника Рицимера, в руках которого также была Ита­лия, не стал искать подходящую марионетку для облачения ее в императорский пурпур. Подобно многим другим варварам, овладевавшим империей, Одоакр с пиететом относился к ее древ­ним институтам, к ее юридическим традициям, к самому имени Рима. К тому же он, как и его современники, римляне и федераты, греки, латиняне и варвары, проникнут был сознанием того фак­та, что, несмотря на разделение имперской территории в поряд­ке управления на две части, несмотря даже на существование двух имперских столиц – двух Римов – на Тибре и на Босфо­ре, существует однаединственная идеально неделимая Римская империя. И он решил, что по разным причинам будет удобнее устранить фикцию и призрак второго императора: императора-дублера, императора-двойника. Одоакр не вступал в контакт с узурпатором Василиском; когда же, год спустя после отрече­ния Ромула, он узнал о возвращении в Константинополь Зено­на, по его приказу римский сенат отправил в Новый Рим послан­цев, «которые от имени сената и народа должны были объявить: для Рима не нужно больше самостоятельного императора; доста­точно одного императора и для Востока, и для Запада; защитни­ком Италии избран испытанный в делах мира и войны Одоакр, и пусть Зенон даст ему звание патриция и поручит управление Италией»⁸⁹⁰. С собою они захватили императорские регалии, что­бы вручить их Зенону.

Зенон не сразу подчинился требованию Одоакра, передан­ному через римских сенаторов. Дело в том, что низложенный Юлий Непот просил помочь ему вернуться на Запад императором. Поэтому Зенон ответил сенаторам, что «они из двух императо­ров, которых он дал Риму, одного прогнали, другого убили. Пер­вый еще жив, следовательно, они должны принять его обратно, и дело уже Непота дать Одоакру звание патриция»⁸⁹¹, но с такого заявления он начал переговоры с сенаторами, а закончились они тем, что Зенон принял золотую диадему и другие регалии импе­раторов Запада на хранение в своем дворце, объявил о дарова­нии Одоакру титула патриция римлян и предоставил ему право управлять Римом и Италией под верховной властью императо­ра, однако его возможности вмешиваться в управление Италией были весьма ограничены. При этом в Риме оставался сенат, фактически ставший муниципальным учреждением, но юриди­чески остававшийся одним из высших государственных учреж­дений Римской империи.

В широко распространенном варианте периодизации миро­вой историии 476 год, когда Ромул Августул отрекся от верхов­ной власти, принято обозначать как дату конца существования Западной Римской империи. Но поскольку такой империи нико­гда не существовало, то и событие это не может претендовать на эпохальное значение. Тем более не основательно видеть в нем рубеж между двумя фазами мировой истории – античной и сред­невековой. Уже во времена святого Константина Римская импе­рия пережила столь глубокую трансформацию, что в ее истории началась действительно новая эпоха, но, конечно, еще вовсе не средневековье, которое в основном относится к первой полови­не второго тысячелетия от P. X. Столетия, протекшие от издания Миланского эдикта до провозглашения Римским императором короля франков Карла Великого, составляют особую и самосто­ятельную эпоху мировой истории, или по меньшей мере исто­рии Европы, которая не имеет еще своего устоявшегося назва­ния. И лишь одной из не самых заметных дат в рамках этой эпохи был 476 г., когда от верховной власти отрекся последний импе­ратор Запада.

Но для Италии отречение Ромула Августула, санкциониро­ванное в Константинополе, явилось значимым событием. Страна и раньше знала засилье германского элемента, но в 476 г. прав­ление варварского короля было легитимировано дарованием ему римского титула патриция, при том что варвары составля­ли лишь тонкий слой на верху италийского общества, ассимиля­ции которого препятствовали разные факторы, но более всего не его иноязычие – из-за своей малочисленности германцы усва­ивали местную латынь, – но особый юридический статус вар­варов (это была своего рода привилегированная военная каста), и главным образом их религиозное диссидентство – исповеда­ние большинством из них арианства.

Вернув себе власть и, по причине от него мало зависевшей, символически распространив ее на Гесперию, Зенон принимал меры по ее консолидации и предотвращению повторных попы­ток узурпации. Император выполнил обещание, которое он дал Армату, – ему дарована была пожизненно должность магистра армии, а его сына Василиска провозгласили цезарем. Но вско­ре за тем, как излагает произошедшее Иоанн Малала, когда «во время конных состязаний Василиск сидел рядом с самим Зено­ном», император задумался: «“Армат... стал клятвопреступником, поклявшись именем святого крещения царю Василиску, что не предаст его, но, соблазненный мною, предал его, и тот погиб... Как же он сохранит верность моей царской власти? Ибо немно­го спустя, как только его сын кесарь повзрослеет, он точно так же изменит и мне...”. И вот (Зенон) приказал убить Армата как клятвопреступника: он был убит, когда поднимался по Декимону, чтобы посмотреть конные состязания»⁸⁹². Сын Армата Василиск был по приказу императора пострижен и поставлен епископом Кизика, хотя он был тогда еще ребенком.

Самым влиятельным сановником империи стал соплемен­ник Зенона Илл, которому было пожаловано консульство на 477 г., а в следующем году он был назначен магистром оффиций, возглавив правительственный аппарат и дворцовые служ­бы. В 479 г. в столице был поднят мятеж Маркианом – сыном низложенного императора Запада Анфимия и внуком импера­тора Маркиана от его первой жены. Узурпатор был женат на дочери Льва и Верины Леонтии, которая, в отличие от ее стар­шей сестры Ариадны, считалась порфирородной. У Маркиана были династические основания усваивать себе больше прав на верховную власть, чем у Зенона, но в Римской империи сам по себе династический фактор ничего не значил, явно уступая тако­му обстоятельству, как военное счастье. Восстание развивалось успешно: был подожжен дворец, из которого Зенону едва уда­лось вырваться живым. Затем в сражении между мятежника­ми, которыми командовали братья тирана Прокопий и Ромул, и войсками, оставшимися верными Зенону, в основном исаврами, победу одержали братья Маркиана, но в ночь после битвы Иллу удалось подкупить нескольких командиров мятежников, и те вместе со своими отрядами перешли на сторону Зенона: в сражении, которое произошло на следующий день, мятежни­ки были разбиты. Схваченный после поражения Маркиан был пострижен в монахи и рукоположен в пресвитеры.

Подозрения в подстрекательстве к мятежу пали на Верину. Илл настоял на ее удалении из дворца: Верина была вывезена в Халкидон, где тогда находились ее дочь Леонтия и Маркиан. Верина жаловалась дочери в письмах на свою участь, и Ариад­на стала настаивать на возвращении матери во дворец, но, по словам ее мужа, решить ее участь мог лишь Илл – столь вели­ка была зависимость от него императора, которой он, конечно, не мог не тяготиться. Он посоветовал жене обратиться с прось­бой к нему, а тот в ответ спросил ее язвительно: «Зачем ты забо­тишься о ней? Чтобы она опять поставила другого царя вместо твоего мужа?»⁸⁹³. Ариадна вновь обратилась к Зенону: «Во дворце тебе нужнее Илл или я?» – «Если что-то можешь, делай, я выби­раю тебя»⁸⁹⁴.

По рассказу монофизитского историка Иоанна Никиусского, Ариадна приказала начальнику дворцовых евнухов Адриану устроить покушение на Илла, и тот «отправил одного мужа по имени Схоларий, который как начальник охраны мог входить со своими людьми в императорский дворец когда пожелает. И он вошел (во дворец) и извлек свой меч, чтобы поразить (Илла) ... Однако один из телохранителей, увидев это, стремительно подбе­жал и вырвал у него меч, поэтому тот отсек у Илла правое ухо... Когда же император Зенон услышал об этом, он клятвенно зая­вил: “Я ничего не знаю об этом покушении евнуха на Илла”»⁸⁹⁵.

Выздоровев после покушения, Илл просил Зенона разре­шить ему выехать для отдыха в Антиохию, и император отпустил его, назначив его на должность магистра армии Востока, а на его прежнюю должность магистра оффиций поставив Евлалия. Вместе с Иллом из столицы выехал его друг патриций Леонтий Сириец. Илл больше не доверял императору и, вступив в сговор со своим прежним врагом – Вериной, взбунтовал расквартиро­ванные в Сирии легионы и войска федератов. В конце 480 г. при поддержке Верины в Тарсе императором был провозглашен Леон­тий. Мятеж перекинулся в Египет, где нашел поддержку среди местного населения, приверженного в большинстве своем монофизитству. Верина до конца своей жизни – ее смерть последо­вала в 483 г., – рассылала по всей империи воззвания с призы­вом признать императором Леонтия и поддержать его в борьбе против Зенона.

В критически сложной ситуации по подсказке столичного архиепископа Акакия Зенон в 482 г. издал эдикт о единстве – зна­менитый «Энотикон», в котором фактически дезавуировал Халкидонский орос без прямого обвинения его участников в ереси. Он надеялся, что предлагает приемлемый для противостоящих сторон, в том числе и для диафизитов, компромисс – его в осо­бенности убеждало в этом то обстоятельство, что сама идея изда­ния «Энотикона», а может быть и его текст, принадлежала Ака­кию, который при Василиске пострадал за свою приверженность Халкидонскому оросу, но он ошибся в своих расчетах. Полити­ческий выигрыш, который Зенон рассчитывал приобрести изда­нием «Энотикона», не получился. Последовательные диафизиты и монофизиты отвергли его, более того, шараханье императора в монофизитскую сторону оттолкнуло от него еще более сирий­ских несториан, которые в развязанной Вериной, Иллом и их ставленником Леонтием гражданской войне поддерживали пра­вославного узурпатора Леонтия.

27 июня 484 г. его войска овладели Антиохией. Оказавшись перед лицом прямой угрозы поражения и утраты власти и жиз­ни, Зенон сумел консолидировать остававшиеся в его распоря­жении ресурсы, чтобы бросить их против Леонтия и Илла. Это была армия под командованием Иоанна Скифа и войска остгот­ских федератов во главе с магистром армии Теодорихом, сыном Тудимира. Армия Иоанна Скифа нанесла мятежникам пораже­ние. В 485 г. в Константинополь возвратился брат императо­ра Лонгин, вырвавшийся из Исаврии, где его удерживал ранее заложником Илл. Остатки мятежников во главе с Иллом были заперты в считавшейся неприступной исаврийской крепости Папурии, где они долго еще продолжали сопротивление. Но среди осажденных нашелся предатель, открывший врагу город­ские ворота. Крепость пала, и Илл вместе с Леонтием оказались в руках Иоанна Скифа. Он переправил их в Селевкию в распоря­жение правителя Исаврийской провинции. После допросов, они «были обезглавлены, а головы их, насаженные на кол, были при­везены Зенону в Константинополь, их перенесли на другую сто­рону пролива в Сики, к (храму) Св. Конона, и огромная толпа приходила смотреть на них»⁸⁹⁶. Шел 488 г. В столице и в провин­циях агенты императора выявляли сторонников уничтоженных мятежников и тех, кто им только сочувствовал. Расследование сопровождалось казнями.

Между тем, пока велась гражданская война, император стол­кнулся с еще одной опасностью. После поражения, нанесенно­го войскам Илла Иоанном Скифом, Зенон перестал нуждаться в помощи со стороны федератов Теодориха, и он приказал им возвратиться в Паннонию, где они обитали ранее, но Теодорих не подчинился, и, вернувшись на Балканы, вооруженные остготы занялись грабежом Фракии. Перезимовав в этой стране, в 487 г. варвары двинулись под стены имперской столицы. Чтобы спасти положение, Зенон направил в стан Теодориха его сестру Амалофриду, которую он держал в заложницах, и она отговорила бра­та от его рискованного намерения, передав ему щедрые подар­ки императора. А вскоре потом опасность для Константинополя со стороны готов окончательно исчезла.

Осенью 487 г. ругии во главе со своим королем Февой, под­стрекаемые агентурой Зенона, двинулись из Норика в сторону Италии против правившего ею Одоакра, но в сражении, которое произошло 18 декабря, они были наголову разбиты. Фева вме­сте с женой были взяты в плен, отвезены в Равенну и там казне­ны, их сын Фридрих возобновил военные действия против Одо­акра, но ругии снова потерпели катастрофическое поражение, и Фридрих бежал к Теодориху. В долгих беседах с Теодорихом он рассказывал о богатстве, мягком климате и красоте Италии и в конце концов навел его на мысль о завоевательном походе в эту страну. Зенон поддержал эту идею, и Теодорих действовал в согласии с ним и при его финансовой поддержке. В 488 г. остго­ты – воины с женами, детьми и стариками, целый народ, насчи­тывавший до 100 тысяч человек, – вместе с отрядом ругиев во главе с их королем Фридрихом двинулись из Фракии на северозапад, а затем, уже в следующем году, они вторглись в пределы Италии. 28 августа 489 г. Теодорих нанес первое поражение Одо­акру, затем войска Одоакра были разбиты у стен Вероны. Тре­тье поражение нанесено было ему в битве на берегу реки Адды 11 августа 490 г. Остатки войск Одоакра держали однако в Веро­не оборону в течение еще двух с половиной лет. Так восток импе­рии навсегда избавился от германской угрозы.

Пока шла война Теодориха с Одоакром, Зенон скончался от приступа падучей, которой он страдал много лет. Он умер, пере­шагнув 60-летний рубеж. Закончилось многомятежное правление императора, имевшего много врагов даже среди своих соплеменников-исавров. Будучи православным халкидонитом по убеж­дениям, он из политических соображений издал пресловутый «Энотикон», отвергнутый ревнителями чистоты веры, последо­вательными приверженцами Халкидонского ороса.

После кончины Зенона у него не осталось детей. Его старший сын от первого брака умер в молодом возрасте из-за разгульной жизни, а другой сын, Лев II, скончался ребенком. В живых оста­вался его брат, который однако не был любим народом, но опи­рался на поддержку своих соплеменников исавров.

В ночь на 9 апреля 491 г., за два дня до погребения почив­шего императора, в портике дворца перед Большим триклинием сошлись сенаторы и высшие сановники империи. Дворец окру­жен был стражей. В это время народ собрался на ипподроме, вой­ска находились там же, заняв места перед императорской ложей. К присутствовавшим во дворце вышла вдова Зенона Ариадна, облаченная в пурпур, в сопровождении Константинопольского патриарха Евфимия. магистра оффиций, двух препозитов и других сановников. Сановники попросили августу отправиться с подо­бающей свитой на ипподром к народу и солдатам. Когда она поя­вилась там, раздались возгласы: «Ариадна августа, твоя победа! Православного царя для Вселенной!.. Славная Пасха миру! Поря­док и благочиние городу!.. Все блага да будут тебе, римлянка!»⁸⁹⁷.

В своем обращении к собравшимся Ариадна объявила, что она уже отдала необходимые распоряжения сенату и представи­телям армии – им приказано выдвинуть в императоры христи­анина и прирожденного римлянина. После удаления Ариадны в свои покои в консистории начались совещания о кандидатуре императора, которые, однако, не дали согласованного результа­та. Препозит Урбикий предложил, чтобы выбор был сделан самой августой. И этот совет был принят сановниками и Ариадной. Она назвала имя мало известного дворцового служителя силенциария Анастасия: в обязанности силенциария входила церемониальная охрана дворцовых дверей во время приемов и заседаний конси­стории. Выбор был неожиданным, но он не вызвал возражений, и Анастасия без промедления доставили во дворец.

10 апреля императора Зенона по традиции погребли в храме 12 апостолов. Патриарх Евфимий, вопреки обыкновению, потре­бовал от Анастасия подать письменное исповедание веры: когда, по словам Евагрия, «Ариадна пожелала облечь Анастасия в пур­пурное одеяние, Евфимий... согласился (на это) только после того, как Анастасий представил... собственноручно написанное свидетельство, (скрепленное) на бумаге страшными клятвами, что действительно будет хранить веру незапятнанной и не вве­дет никакого новшества в святую Церковь Бога, если обретет скипетр... Сделал же (Евфимий) это потому, что многие считали Анастасия истинным (приверженцем) манихейского учения»⁸⁹⁸. По некоторым сведениям, манихеи и ариане возлагали на него боль­шие надежды, оказавшиеся, конечно, тщетными. Известно было также о том, что он высказывал монофизитские суждения, и это обстоятельство несло с собой гораздо более реальную опасность.

На следующий день состоялась коронация Анастасия, опи­санная магистром оффиций при Юстиниане Великом Петром Патрикием, текст которого вошел в знаменитую книгу Констан­тина Порфирогенета «О церемониях». В пересказе ЖДагрона этот пассаж из книги выглядит так: «Гражданские и военные чины... приходят во дворец в белых хламидах, после чего происходит прием в консистории, где вместе с ними принимают и одновре­менно пришедшего патриарха. Анастасий идет в портик Большо­го триклиния, где он приносит клятву в том, что будет править по совести и чести, потом идет в императорскую ложу ипподро­ма, являющуюся частью дворца. Сначала он входит в триклиний ложи... дабы облачиться в дивитесий, тубии и кампагии (позо­лоченные сандалии и ленты, которыми обвязывались ступни. – В.Ц.), затем восходит на трибуну и становится лицом к солдатам... чьи знамена и штандарты положены к ногам, и к приветствую­щему его народу, сидящему на ступенях ипподрома. Анастасия поднимают на щит, и campiductor возлагает на него свою гривну. Знамена и штандарты тут же воздвигаются. Венчание закончено, новый император сходит со щита, вновь вступает в триклиний... где патриарх, возгласив кирие элеисон, облачает его в хламиду и венчает диадемой. В таком облачении он появляется на трибу­не... приветствуемый толпой, величающей его августом... Импе­ратор велит своему “пресс-секретарю”, либеллисию, произнести речь, раздает солдатам мзду, отправляется с процессией в Святую Софию для краткой службы, возвращается во дворец и распуска­ет всех, кроме приглашенных на трапезу»⁸⁹⁹.

Сравнивая коронацию Анастасия с теми, которые происходи­ли раньше, Дагрон замечает: «В этой сжатой церемонии... Марсо­во поле Евдома вместилось в тесные рамки императорской ложи и расположенного перед ним пространства... но все необходи­мые элементы здесь присутствуют... Христианская тональность здесь усиливается: слагающаяся традиция стремится выбрать дни церковных праздников для венчания (в данном случае Пас­ха). ... Евангелие, возложенное в зале совещаний... наконец, патриарх участвует во всех событиях... Такая христианизация церемониала, безусловно, показательна, но повсеместное при­сутствие патриарха не означает институционального признания роли Церкви, которая является лишь гарантом “православия” нового государя, подозреваемого в симпатиях к ереси монофиситов... Настоящее венчание все еще совершается campiductorом, а не патриархом»⁹⁰⁰.

Через 40 дней после коронации 60-летний император женил­ся на избравшей его 40-летней вдове предшественника и доче­ри Льва и Верины Ариадне, ставшей ему верной помощницей и советницей.

Анастасий родился около 430 г. на берегу Адриатики, в илли­рийском городе Диррахии – современном албанском Дурресе в латиноязычной семье скромного достатка. Есть сведения, что его родители принадлежали к арианской или даже манихейской секте, но сам он впоследствии присоединился к Православной Церкви. О его прошлой жизни известно мало. Карьера его до неожиданного избрания его императором не была особенно бле­стящей, но в последние годы он служил во дворце, где его, веро­ятно, смогла увидеть и оценить Ариадна. Внешний вид его был импозантен и своеобразен: «Он был, – по описанию, – Иоан­на Малалы, – очень высоким, с коротко стриженными волоса­ми, статным, круглолицым, с наполовину седыми головой и боро­дой, его правый глаз был серым, а левый – черным»⁹⁰¹, отчего его и прозвали Дикором, что значит «разноглазый». Анастасий имел репутацию человека безупречной нравственности, справедли­вым, честным, великодушным, рассудительным. Он был хорошо образован, начитан, греческий язык знал одинаково хорошо с род­ным латинским. Свое христианское благочестие и ревность он обнаруживал участием в богословских дискуссиях; будучи миря­нином, он произносил проповеди в храме Святой Софии, но его христологические воззрения вызывали озабоченность у патри­арха Евфимия, и он, до его избрания императором, запретил ему впредь богословствовать с церковной кафедры.

Анастасий Дикор был ставленником национальной партии, во всяком случае его коронация вызвала разочарование в среде наводнивших дворец и столицу при его предшественнике исаврах, рассчитывавших на то, что верховная власть перейдет от Зенона к его брату Лонгину, который попытался поднять своих соплеменников и симпатизантов на мятеж. В столице начались столкновения – пролилась кровь, разразился пожар, охвативший центральные кварталы Византия, дотла сгорел ипподром. Враги императора таскали по городским улицам связанные веревками статуи императора и августы. Для пресечения беспорядков Анастастий прибег тогда к жестким мерам, которые предприняты были мужем его сестры Кесарием, занимавшим должность пре­фекта Нового Рима. Лонгин был схвачен, пострижен в монахи и выслан из столицы. Вместе с ним из Константинополя высла­ли и его сторонников. Ответом на эту акцию явилось вооружен­ное восстание исавров под предводительством бывшего правите­ля Исаврийской провинции Лингинина, на подавление которого направлены были войска под командованием магистров армии Иоанна Скифа и Иоанна Кирта, что значит Горбуна. После пора­жения в сражении близ города Коттиеи и гибели Лингинина в 492 г. остатки разбитых повстанцев укрылись в горах своей родины и там продолжали сопротивление еще в течение 6 лет, пока не захвачен был их последний предводитель Лонгин Селинунтский. По приказу Иоанна Скифа он был казнен, а головы его и нескольких других мятежников были отправлены в Констан­тинополь. Когда началась война с исаврами, Анастасий издал эдикт о конфискации всего имущества, которое им принадлежа­ло в столице. Действие этого акта распространялось и на наслед­ство императора Зенона. Ранее, при Зеноне, в Исаврию направ­лялась ежегодная помощь в размере 1500 фунтов золота. Выдача этой дотации была прекращена.

После подавления мятежа империя освободилась от голово­ломной исаврийской проблемы, подобно тому как в конце прав­ления Зенона восток империи был окончательно избавлен от засилья готов и других германцев. 5 марта 493 г. Равенна пала, 10 дней спустя Теодорих Великий собственноручно заколол сво­его врага Одоакра мечом. Теодорих был провозглашен конун­гом, или королем остготов. Основную территорию этого коро­левства составила Италия, там и поселился этот народ, так что на Балканах, в Паннонии и Норике остались лишь его остатки. Овладев наследием Одоакра, Теодорих начал через посланников и переписку вести переговоры с императором о своем призна­нии правителем Италии. Они велись долго и закончились только в 497 г., когда в Равенну, ставшую резиденцией короля остготов, были высланы из Константинополя регалии императоров Запада, но не для того, чтобы они были возложены на короля варваров. Анастасий даровал ему титул римского патриция и признавал правителем Италии при сохранении зависимости от верховной власти императора, которая в политическом отношении была фиктивной, но давала легитимную защиту местному православ­ному и латиноязычному населению страны – римлянам, кото­рые продолжали и под властью германцев жить по своему тра­диционному римскому праву.

В правление Анастасия на Балканах империя столкнулась с новой угрозой – со стороны болгар; по сложившейся уже тра­диции, грекоязычные авторы давали новым для них народам наименования классических варваров – скифов или гетов или употребляли по отношению к ним к тому времени слегка уже устаревший этноним «гунны». Война с ними приобрела затяж­ной, перманентный характер, представляя собой изнурительную цепь регулярно в летнее время совершаемых грабительских набе­гов со стороны варваров и выдавливания их за пределы государ­ства с последующим преследованием отступающих разбойников. В ходе этой войны римляне несли порой тяжелые потери: в 493 г. в ночном сражении был убит полководец Юлиан, в 499 г. «геты» разгромили во Фракии римский отряд под командованием Ариста, положив несколько тысяч воинов. В 502 г. болгары подверг­ли грабежу и разорению Фракию, а в 517 г. они дошли до Эпи­ра и Македонии, оставив после себя горящие селения и десятки тысяч трупов. Для защиты столицы от северных варваров по при­казу Анастасия была построена «Длинная стена» протяженностью в 420 стадий, или 80 километров, она шла от города Дергона на берегу Черного моря до Оливрии на Мраморном море. Эта сте­на задерживала нападавших, но непреодолимой для них она не была, и все же затруднения, с которыми сталкивались варва­ры при осаде Длинной стены, давали военному командованию драгоценное время на подготовку к обороне Константинополя, взять который никому не удалось в течение еще 700 лет, вплоть до 4-го крестового похода.

Но самый мощный противник империи по-прежнему оста­вался на ее восточных границах – это был сасанидский Иран, перемирие с которым, продолжавшееся со времен Феодосия Мало­го, было прервано при Анастасии. В 502 г. иранский шах Кавад, вынужденный платить дань кочевникам эфталитам – восточ­ным иранцам, близким к сакам, откупаясь таким образом, подоб­но римлянам, от варварских вторжений, на основании договора, заключенного в 441 г., «попросил, – по словам историка Про­копия Кесарийского, – автократора Анастасия одолжить ему»⁹⁰² деньги. В императорской консистории было решено не вступать в эту сделку, потому что «невыгодно укреплять дружбу (искон­ных) врагов с эфталитами и., гораздо выгоднее... ссорить их меж­ду собой»⁹⁰³. По Феофану Исповеднику, Кавад требовал деньги не взаймы, а в качестве дани, и Анастасий в ответ на это требова­ние велел передать шахиншаху: «Если он хочет занять деньги, то пусть пришлет расписку, иначе он не даст»⁹⁰⁴. Такой ответ был вос­принят при дворе Кавада как издевка, и персы начали военные действия против римлян. На стороне персов в этой войне дей­ствовали их недавние враги эфталиты и кавалерийские отряды во главе с арабскими шейхами.

Войска под командованием Кавада вторглись в римскую Арме­нию и захватили город Феодосиополь (Эрзерум), затем, повернув на юг, подошли к Амиде и осадили ее. Несмотря на малочислен­ность гарнизона, крепость упорно сопротивлялась. На крепост­ные стены поднялись жители города, и даже монахи. Попытки персов пробить крепостную стену таранами не дали результата – столь прочным оказалось это строение. Тогда Кавад велел для штурма крепости насыпать искусственный холм, превосходящий высоту стен. Но осажденные жители города прорыли подземный ход из крепости под этот холм: унося оттуда землю, они созда­ли под ним пустоты. И когда войска забрались на него для нача­ла решительной атаки, холм провалился и большинство гото­вых к штурму воинов погибло. На следующий день шах приказал начать отступление.

Но тут случилось анекдотическое происшествие, изменившее ход осады. Ликуя о грандиозном успехе и казавшемся уже неиз­бежном снятии осады, горожане совершили нечто постыдное. Как писал об этом происшествии Прокопий, «некоторые гетеры, под­няв безо всякого приличия свои платья, принялись показывать находившемуся по близости Каваду те части тела, которые жен­щинам не подобает обнаженными показывать мужчинам. Уви­дев это, маги предстали перед царем и помешали отступлению, решительно утверждая, что случившееся – верный признак того, что амидяне в скором времени покажут Каваду все сокровенные и скрываемые части города»⁹⁰⁵.

И маги оказались правы. Кавад послушался их, осада продол­жилась. Несколько дней спустя один из персов заметил вблизи крепостной башни слегка приваленный камнями лаз в старый подземный ход. Охрана этой башни была «возложена на самых целомудренных христиан, которых, – по словам Прокопия, – обычно называют монахами. Случилось так, что в тот день они справляли какой-то ежегодный праздник Господень. Когда насту­пила ночь, они, утомленные празднеством и сверх обычного насы­тившись едой и питьем, заснули... и... персы... проникли по под­земному ходу внутрь укрепления, поднялись на башню и, застав там монахов все еще спящими, всех их перебили»⁹⁰⁶. Начавшийся затем штурм оказался нелегким делом для персов – был момент, когда Каваду пришлось лично употребить акинак, чтоб его смер­тоносными ударами остановить отступающих подданных, и все же Амида пала. Произошло это 11 января 503 г. Судя по дате, можно предположить, что накануне праздновалось Богоявление. Нача­лось беспощадное умерщвление амидян, которое не прекраща­лось, пока к Каваду «не подошел старец-священник и не сказал, что не царское это дело – избивать захваченных в плен. Кавад, все еще охваченный гневом, ответил ему: “А почему вы решили воевать со мной?” Тот, подхватив его слова, сказал: “Божья воля была передать тебе Амиду не по нашему решению, а в силу тво­ей доблести”. Каваду очень понравились эти слова, и он запре­тил впредь кого-либо убивать, но велел персам грабить богат­ства, а оставшихся в живых обращать в рабство»⁹⁰⁷. В Амиде шах оставил гарнизон из тысячи воинов и вернулся назад, велико­душно отпустив пленных на свободу.

Получив известие о падении Амиды, Анастасий направил на границу с Ираном войска, разделенные на четыре армии под командованием магистра Востока Ареовинда, правнука знаме­нитого Аспара, и зятя западного императора Олибрия, Келера, подобно Анастасию, выходца из Иллирии, имевшего должность магистра militum praesentalis, то есть командующего войсками, дислоцированными в столице и охранявшими дворец – Проко­пий называет их по-гречески дворцовыми тагмами. Еще двумя армиями командовали племянник императора Ипатий и фриги­ец Патрикий. В составе войск находились и другие выдающиеся генералы: будущий император Юстин, колх, или лаз Фаресман, Годидискл и Весса – из тех остготов, которые не последовали за Теодорихом Великим в Италию, комит федератов Патрикиол, романизованный гот, и его сын Виталиан, десять лет спу­стя учинивший мятеж. Казна вооруженных сил, участвовавших в походе, находилась в распоряжении египтянина Апиона, имев­шего сан патриция и на время войны наделенного Анастасием чрезвычайными полномочиями бесконтрольного распоряжения денежными средствами, но при этом войска не имели едино­го главнокомандующего, – вероятно, Анастасий опасался, что в его лице он рисковал столкнуться с претендентом на верхов­ную власть. Командование войсками, не имея единого началь­ника, действовало несогласованно, генералы перессорились между собой, и летом 503 г. Анастасий перегруппировал уча­ствующие в походе войска, подчинив их единому военачаль­нику – магистру Келеру. С этих пор война для римлян пошла успешнее. Они осадили Амиду, и зимой в начале 504 г. эта кре­пость была возвращена римлянам за денежный выкуп. Поки­нувший город командир персидского гарнизона Глон в стол­кновении с преследовавшим его противником погиб вместе со всем своим отрядом.

Война с персами продолжалась еще более двух лет, но втор­жения кочевников в северные пределы Ирана заставила Кавада пойти на мирные переговоры с Римом. Их вели с персидской сто­роны Аспевад, а с римской – Келер. Мирный договор был подпи­сан в 506 г., по нему восстановлена была прежняя граница между двумя империями. Для укрепления восточной границы государ­ства по приказу Анастасия вблизи нее, в местечке Дара, напро­тив пограничного персидского города Нисибина, была выстрое­на мощная крепость, которую император назвал своим именем Анастасиополь. На протест Кавада против строительства этой крепости, которое он находил противоречащим заключенному ранее договору, Анастасий ответил уверениями в своей дружбе. И, трезво оценивая свои силы и свое стратегическое положение, шахиншах вынужден был смириться с игнорированием его оза­боченности. По приказу Анастасия были укреплены стены дру­гой пограничной крепости – Феодосиополя.

Войны на Балканах и в Месопотамии, строительство кре­постных стен требовали средств, и император находил спосо­бы их собрать. При нем была проведена масштабная налоговая реформа. Со времен святого Константина в пользу фиска взимал­ся так называемый хрисаргир – налог в виде золота и серебра, который платили торговцы раз в 5 лет, но со временем он рас­пространен был на всех собственников и стал налогом с имуще­ства, причем им облагалась и самые незначительная собствен­ность, даже ослы и собаки. Хрисаргир стал тяжким бременем для народа и вызывал у него ропот. В свое время знаменитый оратор Ливаний в речи, обращенной к императору Феодосию Велико­му, говорил: «Это – непосильная подать... вызывающая трепет с приближением грозного пятилетия. Название этому источни­ку дохода дано благовидное, якобы подать взимается с торгов­цев, но так как эти самые торговцы морем ускользают от подати, то гибнут те люди, которым их ремесло едва дает возможность прокормиться. Даже штопальщик обуви не избегает этой пода­ти... Я не раз видел, как, подняв к небесам свой резак, сапожники клялись, что только на него вся надежда. Но даже это не избав­ляет их от сборщиков, которые приходят к ним, лают и чуть ли не кусаются... Учащаются случаи перехода в кабалу, лишаются свободного состояния дети, продаваемые отцами»⁹⁰⁸. Этот ненавистныи налог, составлявший основной источник поступлении в казну, Анастасий отважился отменить.

Чтобы преодолеть уловки коррумпированных и изобрета­тельных налоговиков, которые, как предвидел император, при первой возможности попытаются его восстановить, он прибег к хитрости, приказав сжечь книги, в которых регистрировалось облагаемое хрисаргиром имущество. Чиновники фиска нару­шили приказ и тайно сохранили многие из этих книг в надежде, что они еще понадобятся. И вот некоторое время спустя Анаста­сий пригласил их во дворец и там объявил об отмене сделанно­го ранее распоряжения и попросил их принести все сохранивши­еся документы, которые могут способствовать восстановлению уничтоженных книг. Ликующие налоговики в указанное время принесли сохраненные ими налоговые книги и иные фискальные документы, и тогда император приказал сжечь всю эту докумен­тацию, развеяв ее пепел по ветру.

Вместо упраздненного хрисаргира император, который, раз­умеется, не мог оставить казну без источников пополнения, ввел хрисотелий – денежный налог на земельную собственность, отме­нив натуральную подать и поставку рекрутов из числа колонов, которая возлагалась на землевладельцев. В 498 г. Анастасий про­вел денежную реформу, введя, в дополнение к золотым и серебря­ным, медные монеты, в которых остро нуждались малоимущие люди. В 500 г. он издал эдикт, по которому после 30-летнего вла­дения обрабатываемой землей она переходила в собственность арендатора. Указом, изданным в 301 г., воспрещалась продажа государственных должностей. Финансовое законодательство Ана­стасия оказалось исключительно успешным. При нем поступле­ния в казну не только не убавились, но значительно выросли, потому что в результате принятых им мер выросла налогообла­гаемая масса, иными словами, экономика переживала подъем. Ко времени его кончины, последовавшей в 518 г., в казне нако­пились огромные средства – 320 тысяч фунтов золота, что при расчете на душу населения, вполне сопоставимо с золотовалют­ными резервами современных государств.

Головной болью императора, от которой ему не удалось избавиться до конца правления, был религиозный плюрализм, который в эпоху, далеко не равнодушную к вере, вызывал глубо­кие политические разделения, подрывавшие целостность госу­дарства изнутри. Менее всего это связано было с благополучно умиравшим язычеством. Явные и тайные политеисты сохраня­лись еще в немалом числе в сельской глубинке – так называе­мые pagani; в среде старинной знати, особенно из числа римских сенаторов, встречались особы, ностальгировавшие по исконной религии древнего Рима, платоническим или неоплатоническим паганизмом заражена была значительная часть грекоязычной интеллигенции, духовным отечеством которой оставались Афи­ны с ее прославленной философской школой, не закрытой, несмо­тря на очевидную оппозицию христианству. Но в политическом отношении все это были ничтожные величины, равно как и скры­вавшиеся в подполье еретики: гностики, павлиане, монтанисты и манихеи, в принадлежности к секте которых, впрочем, подозре­вали самого императора. Не представляли серьезной опасности и малочисленные несториане, задержавшиеся в пределах импе­рии, в то время как большинство из них переселилось в Иран. Ариане оставались грозной политической и военной силой, но уже на периферии государства, остававшейся в его границах лишь юридически и почти номинально, не имея больше замет­ного влияния в имперской столице. К тому же у арианства той эпохи было свое характерное этническое лицо – это были варвары-германцы, в редких случаях граждане Рима, но чаще имев­шие статус федератов.

Главной по своим политическим последствиям проблемой было разделение христиан на православных диафизитов и монофизитов. Камнем преткновения стал томос папы Льва Велико­го и христологический орос Халкидонского Собора. Церковный Запад единодушно стоял за Халкидонский орос, но этот Запад представлял собой в основном римских граждан, живших на тер­ритории, подвластной арианским или языческим королям варва­ров. Приверженцы Халкидона преобладали в имперской столице, в Элладе, на островах Эгейского моря, в провинциях Азийского и Понтийского диоцезов. В Сирии диафизиты и монофизиты поддерживали равновесие, но Египет, представлявший собой богатейший регион империи, снабжавший столицу хлебом, от поставок которого зависело ее выживание, тотально монофизитствовал, в особенности это относится к ее автохтонному копт­скому элементу, но и в грекоязычной Александрии монофизиты преобладали. Предшественник Анастасия Зенон выбрал прова­лившуюся, потому что изначально и принципиально несостоя­тельную, политику богословского компромисса, который принят был лишь равнодушными к вере приспособленцами и бесхре­бетными оппортунистами, усугубляя раздражение против вла­сти со стороны последовательных диафизитов и монофизитов. Анастасий, письменно исповедавший под давлением патриарха Евфимия в канун коронации Халкидонский орос, затем пытал­ся продолжать религиозную политику Зенона, но, убедившись в ее бесперспективности, вынужден был сделать выбор, и он сде­лал его в вероятной зависимости от собственных богословских убеждений, которые он имел, – недаром до своей император­ской аккламации он, будучи мирянином, проповедовал с кафе­дры Софийского храма. Этот выбор был в пользу монофизитской партии, что подтолкнуло в лагерь его недоброжелателей ревни­телей православия и, конечно, сделало его последовательным противником папский престол в Риме.

Именно это обстоятельство послужило одной из причин пота­совок на ипподроме в 501 г. В ходе возмущения погиб внебрачный сын Анастасия, в отмщение его смерти император приказал каз­нить виновников и участников возмущения. 7 лет спустя взбун­товались александрийские диафизиты, репрессии против них встретили одобрение и поддержку со стороны местных монофи­зитов, составлявших в городе и стране очевидное большинство. Но в 511 г. при почти всеобщем сочувствии на ипподроме разда­лись возгласы: «Другого императора ромеям!»⁹⁰⁹. Анастасий обви­нил в подстрекательстве к возмущению православного патри­арха столицы Македония, и по его указанию он был низложен.

В следующем году поводом к волнениям в столице стало внесе­ние в Трисвятое дополнительных слов «распныйся за ны», которые воспринимались диафизитами как содержащие в себе монофизитскую и даже теопасхитскую идею – о распятии Божественно­го Сына и в полемическом контексте – мысль о том, что Господь пострадал на кресте не только по человеческой, но и по Своей Божественной природе – монофизиты же не допускали самой возможности сосуществования двух природ во Христе. Начался мятеж, грозивший опрокинуть государство, и тогда Анастасий, по словам Евагрия, «был вынужден прийти на ипподром, сте­ная и без венца, и послать к народу глашатаев, чтобы объявить, что он готов полностью сложить с себя царскую власть, однако невозможно, чтобы все получили ее, поскольку она не допускает к себе многих, и только одному будет суждено после него владеть ею»⁹¹⁰. Эти слова, рассчитанные на отрезвление тех, кто охвачен был не столько ревностью об истине, сколько мятежным поры­вом, успокоили страсти возбужденной толпы: до ее разумения дошла очевидная неизбежность того, что кому-то все равно при­дется править – опьяняющее чувство безвластия и мятежной вседозволенности быстро пройдет, а вот за отсутствием готово­го кандидата в императоры складывалась перспектива пугаю­щей неизвестности.

Но вскоре такой кандидат объявился. В 513 г. сын полководца Патрикиола Виталиан, унаследовавший от отца должность комита федератов, выступил как защитник Православия. Опасаясь много­численных сторонников Виталиана в столице, Анастасий укрыл­ся во Влахернском квартале на северо-востоке Византия. Узур­патор вовлек в мятеж подчиненных ему федератов, внушив им мысль требовать от имперского правительства увеличения своего жалования. Магистр Фракии Ипатий отказал им, и федераты вос­стали, легко овладев Фракией и вынудив Ипатия бежать из нее. Виталиан привлек на свою сторону болгар и славян, поселивших­ся во Фракии, Мизии и Скифии. В 514 г. мятежники подступили к стенам столицы; на городских домах, по распоряжению Ана­стасия, были водружены кресты, чтобы отвести выдвигавшиеся против него обвинения в принадлежности к манихейской секте. Правительство вынуждено было начать переговоры с узурпато­ром. Виталиан ставил условием перемирия возвращение право­славного патриарха Македония на Константинопольский престол и затем созыв нового Вселенского Собора. Анастасий затягивал переговоры, пока его агентура не тратила времени даром, раз­лагая подкупами военачальников и солдат Виталиана. Клятвен­но пообещав наконец принять требования мятежников, Анаста­сий не спешил выполнять их, сосредоточивая надежные войска для продолжения борьбы с узурпатором. Виталиан вынужден был отвести свою разлагавшуюся армию от стен столицы. Император же на обвинения в обмане и вероломстве ответил простодушно или цинично, что «правитель в случае нужды вправе нарушить любую клятву»⁹¹¹. Тем временем он набрал 80-тысячную армию, во главе которой поставил полководца Кирилла, но тот был убит в преторскои палатке своей подкупленной противником охраной. Новым командующим назначен был Ипатий, и в первом же сра­жении с мятежниками армия его была разбита, а сам он оказал­ся в плену. После этой победы Виталиан был провозглашен сво­ими сторонниками императором и снова подступил к стенам столицы. Анастасий инициировал новые переговоры, которые привели к повторному заключению перемирия, но пока велись эти переговоры, император организовал военно-морскую армаду для разгрома флота Виталиана. В происшедшем затем морском сражении флот узурпатора был разгромлен, сам он бежал, скры­ваясь от преследования, а оставшиеся в живых мятежники при­сягнули на верность Анастасию. Мятеж был окончательно пода­влен. В морской баталии отличился комит экскувитов Юстин.

В ночь с 8 на 9 июля 518 г. император Анастасий Дикор скон­чался на 89-м году жизни – по тем временам это было редкое долголетие. В эту ночь над столицей империи бушевала гроза. Недоброжелатели покойного императора утверждали, что он был поражен молнией в наказание за свое отступничество от право­славия. У ревнителей Халкидонского ороса он получил прозви­ще Нечестивого. Монофизитские писатели превозносили его до небес за защиту вероучения, которое они считали православным. Высокую оценку его государственной деятельности дал историк позднейшей эпохи Прокопий, считая его высшим достижением как правителя колоссальное пополнение имперской казны. «Ана­стасий, – писал он в своей “Тайной истории”, – бывший пред­усмотрительнейшим и рачительнейшим из всех автократоров... до отказа наполнил все сокровищницы золотом»⁹¹².

Халкидонский Собор составил христологический орос, безу­пречно отточенный в своих догматических формулах, однако для массового сознания он не обладал такой степенью очевидности, чтобы уже навсегда прекратились богословские споры на христологическую тему. Многие из христиан, и не только миряне, но и клирики, в своем отношении к Халкидонскому оросу не были способны опереться на собственное квалифицированное понима­ние логики христологической полемики, на ориентацию в бого­словских нюансах, разделяющих диафизитов, приверженных учению о двух – Божественной и человеческой – природах во Христе, и монофизитов, отстаивавших формулу о единой бого­человеческой природе. «Догматические противники, – по сло­вам В. В. Болотова, – стояли так близко друг к другу, что только мысль, прошедшая богословскую школу, могла сознательно отно­ситься к разности двух вероисповедных воззрений, обыкновен­ная же масса в данном случае более могла полагаться на автори­тет и слово своих духовных вождей и послушно идти за ними»⁹¹³. Между тем вожди и авторитеты оказались в зависимости от своих местных богословских традиций, которые к тому же имели этни­ческую окраску – эллинскую, латинскую, коптскую, сирийскую или армянскую. Поэтому и богословская полемика оказалась вовлечена в контекст межнациональных противоречий и поли­тического противостояния и разные вероисповедные формулы стали знаменем борьбы за локальные национальные интересы, знаменем этнического сепаратизма, угрожавшего целостности империи, что побуждало императоров и правительство искать компромиссные формулы, способные примирить полемизирую­щих противников.

Так, несториане впоследствии назвали свою церковь этни­ческим именем – Халдейской. Халдеи, или восточные арамеи, во времена Навуходоносора отвоевали Вавилонию у Ассирии и создали на ее территории свое государство. Несторианство стало вероисповеданием иранских христиан – в сасанидскую Персию бежали несториане из Римской империи. Западные ара­меи, составлявшие основную массу населения Сирии, напротив, оказались восприимчивы к монофизитской христологии. Она же принята была и большинством армян, причем похоже, что глав­ную роль в этом разделении сыграло в церковном отношении совершенно случайное обстоятельство. В самом начале правле­ния Маркиана армянские послы просили императора защитить их народ от очередной агрессии со стороны Ирана, но Маркиан не откликнулся на этот их вопль о помощи, возможно потому, что он не рассчитывал на успешный исход войны с могущественным соседом, с которым к тому же как раз при его предшественни­ке заключен был мирный договор, давший империи передышку. Сражаясь с персами в одиночку, армяне потерпели поражение, и с тех пор имя Маркиана стало для них одиозным, а вместе с ним лишен был авторитета и созванный этим императором Вселен­ский Собор, на котором они не захотели присутствовать.

Но самую широкую опору монофизитство обрело в Египте с его многократно превосходящим тонкий слой греческого эле­мента, присутствовавшего в основном в Александрии, автохтон­ным коптским населением, при том что и грекоязычные алексан­дрийцы в большинстве случаев также имели местные, египетские корни. Монофизиты своим учителем почитали святого Кирил­ла, и в Диоскоре они находили его прямого ученика и последо­вателя, в то же время готовые отречься от крайностей Евтихия, вплоть до его анафематствования. Церковное самосознание еги­петских христиан, связанное с особым устройством Александрий­ской церкви, замечательно охарактеризовал В. В. Болотов: «Алек­сандрийский папа был митрополитом всего Египта... Все нити церковной жизни были стянуты к кафедре св. Марка, и египтя­нин привык смотреть на своего епископа с величайшим благого­вением. ... Изгнание Констанцием св. Афанасия... окружило его ореолом особой святости; быть гонимым стало синонимом «быть православным», а вследствие этого авторитет Константинополя в догматическом отношении для Египта был равен нулю. Когда гонение коснулось и Кирилла Александрийского... то египтяне стали смотреть на преемников св. Марка вообще как на непо­грешимых в догматических вопросах. Диоскор воспользовался славою своих предшественников, и вдруг – он осужден, низло­жен: авторитет его от этого только возвысился»⁹¹⁴. Так монофи­зитство стало знаменем египетского, коптского национализма в еще большей мере, чем армянского и сирийского. Национа­лизм в сочетании с религиозным воодушевлением, когда отста­ивание национальной самобытности освящалось пафосом сто­яния за мнимую истину, представляло собой гремучую смесь, провоцировавшую массовый фанатизм, выливавшийся в мяте­жи и гражданские войны.

Первой жертвой народного ослепления стала Палестина. Ситуация там взорвалась сразу после IV Вселенского Собора пото­му, что предстоятель Иерусалимской церкви Ювеналий до это­го Собора воспринимался монофизитами как единомышленник Диоскора, он был своего рода вице-председателем на разбойни­чьем соборе в Эфесе, он участвовал в осуждении ненавистного монофизитам Флавиана Константинопольского. Поэтому присут­ствие его на Соборе в Халкидоне, его подпись под анафематствованием Диоскора расценены были не только в Египте, но и в его собственной церкви противниками Халкидона как предательство. Монах египетского происхождения Феодосий, присутствовавший на Соборе в Халкидоне, утверждал, что Собор принял несторианскую ересь, и поднял восстание, во главе которого, по словам Ф.И. Успенского, «стояло до 10 тысяч палестинских монахов»⁹¹⁵.

Мятежный монах, как рассказывает Феофан Исповедник, «своими скверными руками варварским образом присвоил свя­щеннодейственную власть... и рукополагал в городе новых епи­скопов, когда настоящие епископы не возвратились еще с Собо­ра. Он выгнал из города Авериана, епископа Скифопольского... некоторых мучил, иных лишил имения, дома других предал огню, так что казалось, город только что взят варварами. Сверх того он умертвил Афанасия, диакона храма Святой Анастасии, кото­рый порицал и обличал его безбожие; тело сего святого приказал влачить по городу и потом отдать псам на съедение. Домн, епи­скоп Антиохийский, равно и Ювеналий Иерусалимский, бежа­ли от него в пустыню. Целых двадцать месяцев занимал Иеруса­лимский престол погибельный Феодосий»⁹¹⁶.

Денежную помощь мятежникам оказала жившая в Иеруса­лиме вдова императора Феодосия Евдокия, вероятно из непри­язни к покровительнице диафизитов святой Пульхерии. Евдокия открыто заявила о своем несогласии с Халкидонским оросом. В разгар мятежа к августе Евдокии обратились ее дочь Евдоксия вместе с мужем Валентинианом, а также епископ Римский Лев Великий, умоляя ее принять Халкидонский орос и не поддержи­вать бунтовщиков, и, по словам Ш. Диля, «в конце концов она уступила уговорам римского первосвященника, и, чтобы заслу­жить Небесное Царство, какое он ей обещал, она употребила все оставшееся у нее влияние, чтоб умиротворить поднявшихся про­тив своего епископа палестинских монахов и привести к халкидонской вере раскаявшихся еретиков»⁹¹⁷.

После подавления мятежа, достигнутого относительно малой кровью, поскольку значительная часть монахов прислушалась к голосу Евдокии и возвратилась в лоно Кафолической Церкви, Феодосий бежал от преследования на Синайскую гору, где и нашел укрытие. Незаконно рукоположенные мятежниками епископы и клирики были низложены, а на Иерусалимскую кафедру был возвращен святитель Ювеналий, занимавший ее еще в течение нескольких лет, до своей кончины в 458 г. Его преемником стал Анастасий I, носивший уже патриарший титул.

В Египте мятеж был учинен монофизитами уже в первые месяцы правления императора Льва. Весть о кончине импера­тора Маркиана, непоколебимого защитника православных диафизитов, пробудила у александрийских монофизитов надеж­ду на перемены. Воспользовавшись тем, что правитель Египта Дионисий вместе с войсками, расквартированными в этой стра­не, отбыл на юг, ближе к границе с Нубией, предводители монофизитской партии во главе с Тимофеем, прозванным за свою хитрость, изобретательность и коварство «Котом» – Элуром, решили низложить православного архиепископа Александрии Протерия. В кафедральном соборе египетской столицы два епи­скопа, отвергавшие Халкидонский орос, Евсевий Пелусиотский и Петр Ивер, происходивший из грузинской княжеской династии и занимавший Майумскую кафедру, рукоположили при жизни Протерия на его место Тимофея. Срочно вернувшись в Алексан­дрию, Дионисий арестовал Элура и отправил его в ссылку в Тафосирион, или «Гробницу Осириса», но волнения не прекращались, сторонники Тимофея учиняли погромы и избиения своих про­тивников, и Дионисий, чтобы успокоить монофизитов, возвра­тил Тимофея в Александрию.

Но столкновения между диафизитами и монофизитами не утихли. По меткому замечанию Евагрия Схоластика, «демос лег­ко воспламеняется гневом, и любые представившиеся поводы служат ему горючим материалом для смут; не последняя среди остальных и чернь города Александра, отличающаяся и великим числом, и незнатностью, и тем, что горазда на сборища, а также кичащаяся безрассудной дерзостью в своих порывах»⁹¹⁸. В праздник Пасхи мятежники ворвались в баптистерий кафедрального собо­ра, где укрылся от них Протерий, и зверски расправились с ним. Об обстоятельствах кончины священномученика православные епископы и пресвитеры Египта писали в послании, адресованном «благочестивому, христолюбивому, богоизбранному, победонос­ному, повергающему врагов в бегство Августу Льву»⁹¹⁹: «Спешив­шие привести в исполнение главную цель Тимофея... не стыдясь ни святости места, ни времени – ибо был праздник спаситель­ной Пасхи... убивают невинного и жестоко закалывают его вме­сте с шестью другими. И влача повсюду его истерзанный труп... они бесчеловечно обращались с телом... разрывая его на куски, и не поколебались отведать, словно звери, внутренности того, кто недавно признавался посредником между Богом и людьми; предав огню то, что осталось от его тела, они развеяли пепел его по ветру... Виновником и искусным архитектором всех этих злых дел был Тимофей»⁹²⁰.

По надуманной версии монофизитского автора Захарии Рито­ра, убийцей святого Протерия был некий римлянин, иными сло­вами, воин из александрийского гарнизона, который будто бы возмутился тем, что Протерий укорял римских солдат за то, что они берут у него золото, но «не обагрили руки кровью его врагов, тогда в сердце одного римлянина вспыхнула ярость и закипел гнев; и он пригласил Протерия выйти посмотреть окрест себя, чтобы тот увидел тела убитых, лежащие на (земле). И вдруг он незамет­но выхватил меч и вонзил его Протерию в ребра»⁹²¹. Впрочем, уча­стия мятежной толпы в зверском надругательстве над останками епископа историк не отрицает: «Римляне бросили тело и ушли. Тогда народ, узнав об этом и придя в великое возбуждение, стал влачить... тело и, наконец, сжег его на ипподроме»⁹²².

После подавления бунта император Лев вступил в переписку с предстоятелями Церквей, желая выяснить их отношение к Халкидонскому оросу и поставлению на Александрийскую кафедру монофизита Тимофея. Убедившись в их твердой приверженности диафизитскому догмату, император приказал низложить Элура. В 460 г. он был вновь арестован и переправлен в малоазийский город Гангру, а в 464 г., по просьбе местного епископа и прика­зу императора, его сослали еще дальше – в Херсонес Тавриче­ский. На Александрийскую кафедру был возведен православный архиепископ Тимофей Салофакиол, что значит «Белый», но его признали лишь православные диафизиты Египта.

Когда в 474 г. верховную власть в Константинополе захва­тил узурпатор Василиск, у египетских монофизитов возродилась надежда на свое торжество над диафизитами. В стремлении запо­лучить как можно больше сторонников Василиск в самом начале правления издал адресованную, по одним сведениям, находив­шемуся в изгнании монофизиту Тимофею Элуру, «богобоязненнейшему и боголюбивейшему архиепископу великого города александрийцев»⁹²³, а по другим – «к митрополитам и мирянам по всей вселенной»⁹²⁴ энциклику, в которой отвергал томос папы Льва и догматический орос Халкидонского Собора: «А то, что раз­рушает единство и благой порядок святых от Бога Церквей и мир во всем мире, под чем разумею называемый томос Льва и все то, что было сказано и содеяно в Халкидоне... мы приказываем всем святейшим епископам здесь и повсюду, в каждой Церкви, подвер­гнуть анафеме и предать огню там, где (оно) будет обнаружено»⁹²⁵.

Отменяя заодно с оросом Халкидонского Собора и его пра­вила, в том числе 28-й канон, Василиск воспретил Константино­польскому архиепископу вмешиваться в дела церквей, которые были включены Халкидонским Собором в юрисдикцию столич­ной кафедры. Архиепископ Константинополя Акакий, поставлен­ный на столичную кафедру после преемника Анатолия святого Геннадия, занимавшего ее с 458 по 471 г. и особенно известно­го своим посланием против симонии, вошедшим в канониче­ский корпус, отверг энциклику и в знак скорби по поводу веро­отступничества Василиска и гонения на православных облачился в черные одежды и велел покрыть престол Святой Софии черным покровом. Примеру архипастыря последовало столичное духо­венство, не страшась бросить вызов узурпатору.

Преподобный Даниил тогда впервые за 15 лет сошел со стол­па, чтобы обличить вероотступника Василиска и потребовать от него отменить энциклику. Приход Даниила Столпника в столи­цу перепугал Василиска, и тот удалился в загородную резиден­цию императоров. Но толпа ревнителей Православия, увлечен­ная проповедью святого, двинулась в сторону летнего дворца.

«Когда же охрана преградила толпе путь во дворец, святой призвал народ по-библейски отрясти дворцовый прах со своих одежд – и это было сделано с таким усердием и энтузиазмом, что боль­шая часть охраны оставила кесаря и примкнула к Столпнику»⁹²⁶. Святой предсказывал столице бедствия в случае, если не будет отменена еретическая энциклика, и бедствие обрушилось на Византий, подвергшийся в 476 г. одному из самых истребитель­ных в своей истории пожаров. Он разгорелся во время народных волнений, вспыхнувших при попытке отправить в ссылку архи­епископа Акакия. В огне погибла библиотека, в которой храни­лось около 120 тысяч свитков, сгорели античные статуи, и среди них знаменитые Гера Самосская и Афродита Книдская.

Упорствуя в поддержке монофизитства, Василиск приказал немедленно вернуть из ссылки в Александрию Тимофея Элура. Освобождены и возвращены были все, кто, по словам Феофа­на Исповедника, «показывал себя врагом святого Халкидонско­го Собора и смело восставал против истины»⁹²⁷. И как пишет тот же историк, «Элур немедленно собрал всякую сволочь из алек­сандрийцев, проживавших в Византии, и отправился с крест­ным ходом во храм, сидя на осле. Не дойдя до церкви, называ­емой восьмиугольной, он свалился с него, ушиб себе ногу и со стыдом принужден был возвратиться»⁹²⁸. Вернувшись наконец в Александрию, Элур был принят там своими последователями с энтузиазмом, но энциклика Василиска и принятые им меры вызвали отторжение в столице империи – Византии, где боль­шинство составляли халкидониты, хотя в монастырях находи­лось немало монофизитов, и даже крайних, почитавших своим учителем Евтихия.

Стремясь теперь перед угрозой реванша со стороны Зенона опереться на жителей столицы, большая часть которых, следуя за своим архипастырем, сохраняла приверженность Халкидонскому оросу, Василиск издал новую энциклику, в которой деза­вуировал содержание предыдущей: «Мы предписываем, чтобы и то, что было содеяно в наше царствование – будь то энцикли­ка, либо другие (послания) ... не имело силы и прекратило (дей­ствовать); при этом мы подвергаем анафеме Нестория и Евтихия и любую другую ересь и всех, кто мыслит подобное... (мы пред­писываем) также возвратить богобоязненнейшему и святейшему патриарху и архиепископу Акакию те епархии, (правом) рукопо­ложения в которые обладает трон этого царствующего и славно­го города»⁹²⁹. Это был один из первых официальных документов, в котором по отношению к предстоятелю Константинопольской церкви Акакию употреблялся, помимо титула архиепископа, так­же и патриарший титул. Вынужденный обстоятельствами лихора­дочный поворот в религиозной политике лишь дискредитировал Василиска: оттолкнув монофизитов, он не вселил к себе дове­рия со стороны православных жителей «царствующего и слав­ного города».

После устранения Василиска император Зенон сам оказался в трудном положении. Против него действовали новые мятежни­ки, и одна из причин непрочности режима заключалась в конфес­сиональной розни. И тогда он по совету Акакия прибег к радикаль­ному средству, целью которого было привлечь на свою сторону монофизитов, не оттолкнув при этом и православных диафизитов. В 482 г. он издал знаменитый «Энотикон», в котором про­возглашалась незыблемость решений, принятых тремя первы­ми Вселенскими Соборами, а относительно Халкидонского ороса было сказано обтекаемо, чтобы не задеть прямо ни монофизитов, отвергавших его, ни последовательных халкидонитов: «Любого же, кто что-то другое мыслил или мыслит, либо ныне, либо еще когда-нибудь, либо в Халкидоне, либо на каком-нибудь другом соборе, мы предаем анафеме и, в первую очередь... Нестория и Евтихия и тех, кто разделяет их учения»⁹³⁰.

Зенон находил, что, издавая «Энотикон», он предлагает при­емлемый для противостоящих сторон компромисс, но посколь­ку в делах веры, как, впрочем, и в науке и всюду, где речь идет не об интересах, а об истине, по природе вещей нет места для компромисса, инициатива императора и патриарха Акакия, как стали в эту пору уже официально титуловать предстоятелей пяти первенствующих по диптиху церквей, основана была на зыб­кой почве и успехом не увенчалась. Результатом издания это­го акта вместо преодоления разделений стало их умножение: появилась партия сторонников «Энотикона», навербованная из прежних диафизитов, вроде Акакия и преемника святителя Юве­налия Иерусалимского Анастасия, и монофизитов – Петра Монга Александрийского и Петра Гнафевса, или Сукновала, Антиохий­ского; последовательные халкидониты и монофизиты отвергли «Энотикон», так что составилось не три, как часто характеризу­ют сложившуюся ситуацию историки, а четыре партии: отверг­шие «Энотикон» православные и монофизиты, и принявшие его ради лояльности императору, но оставшиеся со своими прежни­ми диафизитскими или монофизитскими убеждениями, склонные к беспринципным компромиссам «потаковники», как называли подобных им иерархов и других церковных деятелей в допетров­ской России.

В год издания «Энотикона» скончался православный патриарх Александрии Тимофей Салофакиил. После смерти Элура, с 477 г., египетские монофизиты признавали своим предстоятелем его преемника Петра Монга, но он был неприемлем для православ­ных диафизитов Египта, и они избрали своим предстоятелем эко­нома церкви святого Иоанна Александрийского Иоанна Талайу. Посланник нового Александриийского папы, явившись в столи­цу, допустил оплошность: вместо того, чтобы вручить известительную грамоту о поставлении Иоанна Талайи патриарху Кон­стантинополя, он отправился из столицы сразу в Антиохию, где в то время находился влиятельный сановник Илл, назначенный магистром Востока и уже замышлявший мятеж против Зено­на. Встретиться с Иллом представителю Иоанна Талайи реко­мендовано было православными александрийцами, потому что его считали покровителем диафизитов. Патриарх Акакий был оскорблен тем, что его проигнорировал посланец новоизбран­ного папы Александрии, поэтому он пошел на признание уме­ренного монофизита Петра Монга, признавшего «Энотикон», законным предстоятелем Александрийской церкви в надежде, что ему удастся достичь примирения и восстановления единства Египетской церкви.

При этом, естественно, решено было пожертвовать Иоан­ном Талайем, который бежал в Рим и там получил поддержку. На запрос папы Римского Феликса, преемника скончавшегося в 483 г. Симплиция, о том, действительно ли Акакий вступил в общение с монофизитом Петром Монгом, получен был утверди­тельный ответ. Реакцией на него стал созыв Феликсом III собора в Риме, который 28 июля 484 г. объявил о низложении патриарха Акакия заодно с папскими легатами, отправленными в Констан­тинополь для встречи с ним и с императором Зеноном, которые, несмотря на данные им инструкции, сослужили в имперской сто­лице с Акакием, в их присутствии внесшем в константинополь­ский диптих имя Петра Монга. Разрыв общения между церква­ми Рима и Нового Рима продолжался 35 лет: с 484 по 519 г., и на Западе он получил название акакианской схизмы.

После смерти Акакия в 489 г. на его место был поставлен Фра­нт, или Флаита, скончавшийся несколько месяцев спустя, и уже в 490 г. столичную кафедру занял святой патриарх Евфимий, последовательный халкидонит. Склонявшийся в монофизитскую сторону император Анастасий отправил его в 496 г. в ссылку, но и его преемник Македоний тоже оказался приверженцем диафизитства. В 511 г. он был низложен и отправлен в ссылку в Евхаиты – город на черноморском побережье Понтийского диоцеза. На его место, по указанию Анастасия, был хиротонисан послушный императору Тимофей, приемлемый для местных монофизитов.

Между тем бурные события происходили после Халкидонско­го Собора и в Антиохии. Характеризуя религиозные настроения жителей Сирии, A.B. Карташев писал: «Здесь богословие элли­нов в школе Антиохии было явлением «аристократическим», не отражавшим вкусов масс. Носителями местного народного духа были монахи, а не епископы. В верхах епископата здесь господ­ствовал образ мысли несторианский, а в низах – монофизитский. Тут веял дух восточного дуализма и спиритуализма. «Ревнители благочестия» находили миа физис более мистическим и более благочестивым лозунгом, чем дуо физис. Ни Павел Самосатский, ни ариане здесь не были популярны из-за их «нечестивого» укло­на в отношении прославления Иисуса Христа... Здешним аске­там казалось, что правительство, римская церковь и Халкидонский Собор «несторианствуют»»⁹³¹.

Монофизитство широко распространилось в Северной Месо­потамии, но на защиту Православия встали тогда предстоятель Антиохийской церкви Василий, сменивший в 455 г. на этой кафе­дре Максима, а также имевшие огромный авторитет в наро­де знаменитые сирийские столпники святые Симеон, Варадат и Иаков. Антихалкидонитов Сирии возглавил пресвитер из Халкидона Петр Гнафевс, или Сукновал, который, познакомившись с Зеноном, пользовался затем его покровительством. Когда импе­ратор Лев назначил Зенона магистром армии Востока, он при­гласил священника халкидонской церкви Святой мученицы Вас­сы Петра Гнафевса в Антиохию, где находилась его резиденция. В 469 г. Петр при поддержке Зенона был поставлен архиеписко­пом на Антиохийский престол. Это он ввел в текст Трисвятого пререкаемое дополнение «распныйся за ны», распространивше­еся затем и в других поместных церквах. Выражение «распный­ся за ны» стало лозунгом и паролем монофизитства. Но в том же 471 г. архиепископ Константинопольский Геннадий добился от императора Льва указа о низложении Петра и ссылке его в еги­петский Оазис. Но Петр бежал из Оазиса и Египта и нашел убе­жище в константинопольском монастыре акимитов (неусыпаю­щих). После захвата верховной власти узурпатором Василиском и издания им «Энциклики» Гнафевс, популярный в среде монофи­зитов, был вновь поставлен на Антиохийскую кафедру, но паде­ние Василиска в 476 г. повлекло за собой его устранение с кафе­дры, репутация Петра в глазах Зенона была подмочена тем, что во второй раз он занял Антиохийский престол как ставленник узур­патора. Его заковали в цепи и в таком виде отправили в ссылку в понтийский город Евхаит.

Православную общину Антиохии в эти бурные годы возглав­ляли последовательно архиепископы Василий, Акакий, Мартирий, Иулиан. После изгнания Гнафевса на Антиохийскую кафедру был поставлен Иоанн Кодонат, но пробыл он на ней всего три месяца, после чего ее занял халкидонит Стефан II, в монофизитской сре­де, естественно, считавшийся несторианином, и потом Стефан III. Этих двух патриархов с одинаковыми именами, занимавших кафедру один следом за другим с 477 по 482 г., некоторые визан­тийские историки – в частности, Евагрий Схоластик и Иоанн Малала – принимают за одно лицо. В 482 г. антиохийские моно­физиты совершили злодеяние, убив Стефана III: его же собствен­ные клирики, как пишет Малала, поразили его «заостренными камышовыми палками, когда он вышел за город в так называе­мые Варлаи на празднование Собора сорока святых, и тело его было сброшено в реку Оронт»⁹³².

По указанию императора Зенона на его место был постав­лен приверженец Халкидонского ороса Каландион, но после издания «Энотикона» Зенону снова понадобился Сукновал. По словам Иоанна Никиусского, «император вернул его в Антиохию, а Каландиан, патриарх Антиохии, скрылся из страха быть уби­тым, так как он был халкедонитом, ведь (антиохийцы) прежде уже предали смерти патриарха Стефана, его предшественника»⁹³³. Вместе с Каландионом Антиохийским низложены были и дру­гие епископы Сирии: Евсевий Самосатский, Мана Имерийский, Андрей Феодосиопольский и еще несколько архиереев, отказав­шихся принять «Энотикон». Их обвинили в несторианстве, что на самом деле, вероятно, обозначало твердую приверженность пра­вославному диафизитству. Поставленный в третий раз на Антио­хийскую кафедру в 484 г., Петр Гнафевс из крайних монофизитов совершил дрейф в сторону компромиссного, умеренного монофизитства, благодаря чему он и понадобился Зенону. На этот раз он занимал кафедру уже до самой смерти, последовавшей в 489 г. С 490 по 498 г. Антиохийский престол занимал монофизит Пал­ладий, но его преемник Флавиан II, подписавший «Энотикон», впоследствии перешел в стан твердых халкидонитов. Тогда на защиту монофизитов в Антиохию прибыл епископ Иерапольский Филоксен в сопровождении многих монахов. Антиохийские хри­стиане вступились за своего патриарха. В городе начались пота­совки, их жертвами пали несколько пришлых монахов. Импе­ратор Анастасий обвинил в учиненных беспорядках патриарха Палладия и приказал его низложить, а на его место в 512 г. был поставлен Севир, занимавший Антиохийский престол до смер­ти своего покровителя Анастасия и низложенный по указанию его преемника Юстина в 519 г.

Это был самый выдающийся богослов у монофизитов. Он родился в городе Писидийской провинции Созополе, получил образование в Александрии и Вирите (Бейруте), крещение принял в 488 г. и затем постригся в монофизитском монастыре в Маюме близ палестинской Газы. Севир, ранее принимавший «Энотикон», позже отверг его ввиду его беспринципности. Но будучи против­ником богословских компромиссов, он не принадлежал к партии крайних монофизитов. Севир развивал учение о единой сложной природе во Христе, причем, считал он, и по воплощении сохра­няется различие между Божеством и человечеством. Низложен­ный при православном императоре Юстине с Антиохийского престола, Севир перебрался в Александрию, и там он в течение многих лет вел богословский спор с крайним монофизитом Юли­аном Галикарнасским. В центре этого спора стоял вопрос о тлен­ности тела Христова. Юлиан придерживался мысли о его нет­ленности, тем самым фактически утверждая принципиальное отличие тела Христова от обычного человеческого тела. Севир, естественно, не считал, что тело Спасителя подверглось тлению, но, в этом не отличаясь от православных диафизитов, писал, что по природе Своей оно тленно. Исходя из идеи единосущия Хри­ста всему человеческому роду, он находил мысли своего оппо­нента склоняющимися в сторону докетизма, ибо если тело Хри­стово нетленно, то оно не единосущно нам и, следовательно, само страдание Христа носило иллюзорный характер. Впрочем, и Юлиан не отрицал единосущия Христа Адаму и поэтому отвер­гал обвинения его в докетизме, но при последовательном разви­тии идеи о нетленности тела Спасителя логически неизбежным образом вытекали докетические выводы. Богословское направ­ление Севира одержало победу в полемике, разгоревшейся вну­три монофизитского лагеря, и поэтому позднейшее монофизитство, сохранившееся и до наших дней, носит более умеренный и трезвый характер, чем оно было в своих истоках, во всяком слу­чае в сравнении с богословием Евтихия, Юлиана Галикарнасско­го и даже Диоскора.

Незадолго до кончины императора Анастасия, в 518 г., на сто­личный престол был возведен патриарх Иоанн. Разделяя монофизитские воззрения и при этом придерживаясь формально «Эно­тикона», император Анастасий по политическим соображениям не раз пытался восстановить каноническое общение с Римом. Именно поэтому ранее на Константинопольскую кафедру вме­сто низложенного святителя Евфимия был поставлен столь же твердый приверженец Халкидонского ороса Македоний. Но пре­емник папы Феликса III Геласий, занимавший Римскую кафедру с 492 по 496 г., и после него папы Анастасий, Симмах и Гормизда условием восстановления общения ставили анафематствование Акакия, на что император Анастасий пойти не захотел.

В ходе противостояния папского престола монофизитству и беспринципному компромиссу, заклейменному в Риме под именем акакианской схизмы, обнаружилась не только неколе­бимая преданность Римской кафедры наследию святителя Льва Великого и Халкидонскому оросу, но и приверженность новой экклезиологии, которая в своем дальнейшем развитии вылилась в папизм, разорвавший церковное единство ветхого Рима и Рима Нового. Притязания Римского престола на властную монополию во Вселенской Церкви с особой энергией и последовательностью выразились в деятельности папы Геласия.

Истоки знаменитой в средневековье теории двух мечей, при­званной подчеркнуть подчиненное положение светских государей, включая императора, по отношению к папской власти, восходят к Геласию. В 488 г., еще будучи диаконом и начальником канцеля­рии папы Феликса, он писал епископам Востока: «И если вы мне скажете: “Но император вселенский», я мог бы ответить импера­тору, не желая обидеть его, что он лишь сын, но не иерарх Церк­ви; в делах веры ему подобает учиться, но не учительствовать; он обладает преимуществом власти (potestas), которую он полу­чил от Бога, дабы править вещами градскими (res publica); но да воздержится он, не довольствуясь имеющимися привилегиями, от того, чтобы узурпировать нечто, что противоречило постанов­лениям Божественного порядка. Ибо Богу угодно, дабы управле­ние Церковью вернулось епископам, а не к властям века сего»⁹³⁴. Выраженная в этом послании мысль о независимости епископов в делах церковных от власти императора не вызывает принципи­альных возражений с точки зрения православной экклезиологии, хотя и не совпадает с более тонко нюансированной идеей симфо­нии священства и царства, ставшей квинтэссенцией сложившей­ся на Востоке концепции церковно-государственных отношений. Позже, став папой, Геласий в послании императору Анастасию, отправленном в 494 г., писал уже не о власти епископской в ее соотношении с властью императоров, но более определенно – о полномочиях понтификов, иными словами, римских пап.

Характерен и самый тон этого послания, наставительный, с оттенком сознания собственного превосходства: «Есть две вещи, августейший император, которыми сей мир изначаль­но управляется: священная власть понтификов и власть цар­ская (auctoritas sacra pontificum et regalis potestas). И из сих двух священники обладают самой тяжкой, ибо они дадут отчет пред Богом и за самих государей... Хотя через твое достоинство ты поставлен во главе рода человеческого, ты смиренно преклоня­ешь выю перед иерархами, пекущимися о вещах Божественных, и от них ты ожидаешь средств к своему спасению. И дабы полу­чить небесные таинства и распорядиться ими, якоже подобает, ты признал, что должен подчинить себя правилам правой веры более, нежели распоряжаться ими, и посему ты зависешь от суда (епископов) и не можешь претендовать подчинить их тво­ей воле... Ни один человек ни под каким человеческим предло­гом не может вознестись над привилегиями и почитанием того, которого слово Христово поставило во главе всего мира, кото­рого достопочтенная Церковь признавала всегда и почтительно помещала поперед всех... Если христианские императоры нуж­даются в понтификах для жизни вечной, то понтифики подчиня­ются императорским повелениям в течение вещей временных... Те, кто наделен вещами века сего, не должны являться председа­тельствующими в вещах Божественных»⁹³⁵.

Актуально папа Геласий, лишь отстаивает принцип невме­шательства светской власти в дела церковные, но сказано в этом послании гораздо больше, чем требовалось для отстаивания этой идеи, хотя в этом документе нет еще квалифицированной теории двух мечей, как она сформулирована была в средневековье, это только первый подступ к ней: папа Геласий, в отличие от сред­невековых понтификов, признает за императором право требо­вать повиновения от епископов, в том числе и первого из них, в «вещах временных». По замечанию Ж. Дагрона, «бурный успех геласианских идей на Западе и их превращение в учение прои­зошли преимущественно потому, что они следовали за Блажен­ным Августином... Две власти были некоторым образом упо­доблены “двум градам”, которые противопоставляли духовное мирскому»⁹³⁶, хотя сам Августин не склонен был упрощать про­блему и потому не отождествлял государство со злом, позитивно относясь к самому факту существования христианского государ­ства, которое своими средствами противостоит злу, и в частности злу ересей. В восточной же части империи, в противоположность геласианской идеологии, развивалась тенденция к сакрализации империи, которая сбалансирована была изобретенной уже при святом Юстиниане исключительно удачной формулой симфонии.

Между тем на Западе идея превосходства священства над царством явилась главным стимулом введения обязательного целибата для клириков. Расхождения в каноническом устройстве церквей Востока и Запада обнаружились уже раньше, одним из документальных свидетельств их существования и нарастания является латинский перевод Апостольских правил, выполнен­ный в конце V века римским аббатом Дионисием Малым, имя которого прославлено составленным им летосчислением от Рож­дества Христова, ставшим основой современной системы летос­числения – эры от Р. X. и до Р. X.

Сборник «Правил Святых Апостолов» (Canones Apostolorum) включает 85 канонов. Но в некоторых греческих манускриптах помещено лишь 50 правил. Дионисий использовал для перевода список, содержащий 50 канонов. В предисловии к своему пере­воду Дионисий пишет, что в его время эти правила не пользова­лись общим признанием и не считались апостольскими. В начале VI века при папе Геласии Римским поместным собором они были отнесены к числу подложных и апокрифических. Тем не менее, поскольку канонический сборник Дионисия, включавший в себя 50 правил, вошел на Западе во всеобщее употребление, эти пра­вила в конце концов получили и там канонический авторитет.

Рим отверг авторитет 35-ти последних правил не в послед­нюю очередь потому, что в некоторых из них содержатся нормы, не согласующиеся с обычаями Западной Церкви. Первое из отвер­гаемых Апостольских правил – 51-й канон – гласит: «Аще кто, епископ или пресвитер, или диакон, или вообще из священнаго чина, удаляется от брака и мяса и вина не ради подвига воздер­жания, но по причине гнушения, забыв, что вся добра зело и что Бог, созидая человека, мужа и жену сотворил их, и таким обра­зом хуля клевещет на создание, или да исправится, или да будет извержен из священнаго чина, и отвержен от Церкви. Такожде и мирянин». Правило это говорит не в пользу принятого в Риме обязательного целибата духовенства. В 63-м Апостольском пра­виле осуждается пост в субботу, входивший в обычай Римской церкви. В 77-м правиле сказано: «Аще кто лишен ока, или в ногах поврежден, но достоин быти епископ: да будет. Ибо телесный недостаток его не оскверняет, но душевная скверна». И это пра­вило не согласовалось с римской практикой считать телесное уродство препятствием к священству.

Не во всех церквах латиноязычного Запада вошли в обы­чай обряды и установления Римской церкви, но юрисдикция Римского епископа к концу V столетия распространилась на весь Запад. Западные церкви постепенно, одна за другой, вхо­дили в подчинение папам. Происходило это не без сопротивле­ния с их стороны. Особенно упорное противодействие папским притязаниям оказывала Африканская церковь; Карфагенский собор в 424 г. включил в свои правила «Послание к папе Римско­му Келестину», которое вошло во все восточные своды правил. В нем отвергается право Римского папы принимать апелляции на судебные постановления собора африканских епископов. Но после нашествия вандалов ариан обескровленная Африканская церковь оказалась вынужденной искать защиты у пап. В преде­лах самой Италии церкви Милана и Аквилеи долго не призна­вали над собой юрисдикции Рима в собственном смысле слова, разве только некоторые права, вытекающие из примата Рим­ской кафедры. В то же время церкви Галлии и Испании не пре­тендовали ни на автокефалию, ни даже на хотя бы некоторые элементы автономии.

В результате такого развития к началу V века папская юрис­дикция простиралась на оказавшиеся под контролем варваров прежние префектуры империи: Италию и Галлию, а также на оставшуюся в пределах империи и по преимуществу грекоязыч­ную префектуру Иллирик, состоявшую из двух диоцезов: Дакии и Македонии. Это и был патриархат Запада. На территории одной оставшейся префектуры находились четыре других Патриарха­та: Константинопольский, включавший три диоцеза – Фракий­ский, Азийский и Понтийский, Александрийский в пределах Егип­та, Ливии и Пентаполя, Антиохийский – в границах Сирийского диоцеза, за вычетом трех провинций: Палестины I, Палестины II и Палестины Салютарис, церкви которых составили Иерусалим­ский Патриархат.

Еще на исходе IV века на первое место на Востоке выдвигает­ся Константинопольский архиепископ. Благодаря политическому значению столицы, к нему первому из всех епископов обращался император, что и давало ему существенные преимущества перед другими восточными первоиерархами. Он фактически получил статус своего рода посредника между императором и другими предстоятелями церквей. Являясь в столицу, Александрийский, Антиохийский или Иерусалимский первоиерархи могли пред­ставляться императору только после предварительного докла­да у архиепископа Нового Рима. Значение остальных Восточ­ных церквей было подорвано христологическими ересями, когда большая часть населения Египта и значительная часть сирийцев отпали от Православной Церкви.

Во второй половине V века прежние архиепископы, или экзар­хи, стали титуловаться патриархами. Но, как писал митрополит Сардийский Максим, «не все экзархи носили титул патриархов, а лишь те, которые стояли во главе главных диоцезов, епископы городов, которые были важнее других как политические центры либо ввиду исторических воспоминаний, как в случае с еписко­пом Иерусалимским»⁹³⁷. В церковных источниках слово «патри­арх» по отношению к епископам употребляется с конца IV века, первоначально, однако, без однозначного, фиксированного зна­чения. Так, II Вселенский Собор вверил каноническое окормление отдельных областей восточной половины Римской империи епископам, которых он именует патриархами⁹³⁸. В актах Халкидон­ского Собора еще не упоминается патриарший титул. Но скоро после Собора он вошел в широкое употребление. Первым офи­циальным документом, в котором слово «патриарх» употребле­но как высший иерархический титул, является «Конституция» Зенона от 477 года. В канонах титул патриарха появляется спу­стя два столетия, впервые в 7 правиле Трулльского Собора, тема­тика которого однако совершенно не связана с характеристикой значения патриаршего сана.

Патриархаты и поместные церкви, возглавляемые архиепи­скопами, делились на митрополии, границы которых в большин­стве случаев совпадали с сохранившимися или существовавши­ми раньше границами провинций Римской империи. Подобные митрополии ранее, до середины IV века, являлись фактически автокефальными образованиями и утратили эту свою незави­симость вследствие того, что были иерархически подчинены архиепископам. Название «митрополия», или «митрополичий округ» – в данном случае анахронизм. Их действительным гре­ческим названием было «эпархиа». В свою очередь митрополии делились на епархии в современном значении слова, то есть церк­ви, возглавляемые епископами.

В первые века истории Христианской Церкви епископ был в каждом городе, где существовала христианская община.

Юрисдикция такого епископа распространялась обычно на город и его периферию (хору). В древности обычным грече­ским названием возглавляемой им обшины, сосредоточенной в городе, титул которого носил епископ, и прилегающих к нему пригородных селениях, было «парикия» (впоследствии от это­го слова на славянских языках произошли слова «парохия», или «парафия», означающие «приход»), либо «энориа». В тече­ние некоторого времени, в IV и начале V века, в сельские места ставились так называемые хорепископы (от греческого «хора», что значит «село»), права которых были ограничены в сравне­нии с ординарными епископами. Поставление хорепископов было запрещено 57 правилом Лаодикийского Собора, но прак­тика эта еще продолжалась в течение полувека и окончательно прекратилась к середине V столетия. Но и после того, как исчез институт хорепископства, в некоторых епархиях в помощь пра­вящему архиерею посвящались епископы-помощники с титула­ми ранее существовавших и упраздненных епархий – титуляр­ные епископы, которые впоследствии послужили прообразом викарных архиереев. С упразднением хорепископских кафедр число епископий резко сократилось, и все же они существова­ли почти во всех городах империи. При императоре Анастасии в пределах империи насчитывалось более двух тысяч епископ­ских кафедр, сотни других существовали за имперскими грани­цами на Западе и на Востоке.

В апостольский век первые епископы избирались и поставля­лись самими апостолами. Со временем, в эпоху мужей апостоль­ских, было установлено, что в избрании епископов участвуют епископы ближайших общин, а также клир и народ как свидете­ли добропорядочности ставленника. В V столетии, во избежание беспорядков и смут при избрании епископа, мирян стали пред­ставлять знатные люди. Окончательным образом избрание епи­скопа совершалось на соборе епископов области под председа­тельством митрополита. Избрание епископа не могло состояться без согласия митрополита. Если при избрании обнаруживалось разногласие, дело решалось большинством голосов.

В Древней Церкви на епископскую кафедру избирался обычно пресвитер, в иных случаях диакон, в особенности это характерно было для церквей Рима и Александрии с ограниченным числом диаконов, занимавших высокое административное положение, или даже мирянин – перемещения архиереев с одной кафедры на другую представляли исключительное явление: епископ – жених Церкви, в которую поставлен, и это были пожизненные брачные узы. Исключения допускались, но в древности они слу­чались редко. Высшая власть в епархии, принадлежала всегда правящему епископу. Епископ, как преемник апостолов, в соот­ветствии с экклезиологическим учением Православной Церкви, канонами и иными основополагающими церковно-правовыми актами, является верховным учителем веры в своей епископии, первосвященником своей церкви и главным правителем ее дел. От него зависели все пресвитеры, диаконы и церковнослужите­ли, все храмы, молитвенные дома и монастыри епархии. При этом сам он не должен предпринимать ничего, превышающего его власть, без ведома первого епископа.

Помощниками епископа в управлении епархии были пресви­теры и диаконы, особенно те, что служили в кафедральном храме. Уже с III века при кафедрах везде почти существовали пресвитериумы, своего рода пресвитерские советы. В V веке обязанно­сти отдельных членов пресвитериума находят свое закрепление в канонах (Гангр. 7, 8; Феоф. 10; IV Всел. 2, 3, 23:25). Как инсти­тут наиболее полное развитие пресвитериум получил в Констан­тинопольской церкви, по примеру которой устраивались пресвитериумы и в других церквах империи. Среди должностных лиц Константинопольского пресвитериума были: эконом; сакелларий, заведовавший монастырскими делами; скевофилакс – ризничий; канстризий – помощник скевофилакса (ризничего); хартофилак – хранитель официальных документов; ипомниматограф – помощник хартофилакса, заведовавший нотариальны­ми делами; сакелий, на попечении которого находились приход­ские церкви и приходское духовенство; протэкдик – главный ходатай по церковным делам; протопресвитер – ему вверялись богослужебные дела и испытание ставленников в пресвитеры и диаконы; иеромнимон, помогавший протопресвитеру в заве­довании богослужебными делами; референдарий – посредник между патриархом и государственной властью; логофет – сче­товод и помощник протэкдика и хартофилакса.

В V веке в империи уже повсеместно существовали христи­анские храмы в сельской местности. Увеличение числа таких храмов вызвано было массовым обращением язычников; почти все языческие храмы были перестроены в христианские церкви. Кроме того, новые церкви строились за счет государственной и муниципальной казны, сельскими общинами, частными зем­левладельцами на принадлежащих им землях. Христианские хра­мы воздвигались на местах, освященных мученической кровью и святыми мощами. В сельских и во многих городских общи­нах в V столетии служил обыкновенно один пресвитер. Диако­ны в основном состояли в штатах кафедральных соборов. Свои обязанности пресвитеры и диаконы исполняли как лица, упол­номоченные на то епископом, однако эти их полномочия носили не временный, а постоянный характер и вручались через Таин­ство рукоположения, которое всегда совершалось с назначени­ем хиротонисуемого на определенное место служения. В грани­цах прихода приходской священник имел полноту пастырской духовной власти. Без его ведома никакой священник со стороны не мог совершать богослужения в его приходском храме. Духов­ная власть приходского священника распространялась на всех православных христиан, состоящих постоянными членами цер­ковной общины, а также временно пребывающих на территории прихода. Решающий голос в поставлении пресвитеров, диаконов, а также низших клириков всегда принадлежал правящему епи­скопу. Но в древности епископ обыкновенно выслушивал пред­варительно мнения своего клира и голос народа о кандидате на пресвитерскую должность.

В конце V столетия значительное большинство населения Римской империи было обращено в христианство. Христианская Церковь приобрела официальный государственный статус и ста­ла, говоря современным языком, национальным вероисповеда­нием римлян, принадлежавших, естественно, к самым разным этносам. Это обстоятельство благоприятно сказывалось на нрав­ственном состоянии общества, но религиозно-нравственный уро­вень самих церковных общин, наполнившихся вчерашними или позавчерашними язычниками, которые принимали новую для себя веру часто не по причине сердечного обращения, а подчи­няясь потоку жизни – майнстриму, неизбежным образом пони­зился в сравнении с эпохой гонений.

«Огромные толпы народа, присутствовавшего на службе, – писал протоиерей Иоанн Мейендорф, – состояли из христиан только по названию, и эти люди вряд ли были способны удов­летворить требованиям, предъявляющимся к регулярно при­чащающимся. Начиная с Иоанна Златоуста духовенство стало проповедовать приуготовление, пощение и самоиспытание как необходимые предусловия Причащения»⁹³⁹. Это верно подмеченная перемена в литургической жизни Церкви, но, как кажется, полу­чившая в этом пассаже не сбалансированную негативную оцен­ку. Между тем при многократном росте числа христиан, когда главным стимулом обращения не были религиозные искания, эта черта религиозной жизни сложилась неизбежным образом. Альтернатива, то есть отказ Церкви принимать обратившихся язычников, вера и жизнь которых не выдерживали строгой экзаменовки, значила бы отказ от того союза с империей, инициато­ром которого явился святой Константин. Донатисты и новациане отвергли дар Константина, а Кафолическая Церковь его приня­ла, пойдя на компромисс, но не в самой вере, где он неуместен и невозможен по самой природе вещей, а в дисциплине – ины­ми словами, прибегая к икономии в духе Христа, Который при­шел спасти не святых, но грешников со всем возможным снис­хождением к немощам кающихся.

Церковь должна была гармонизировать свои отношения с государством, существовавшим задолго до P. X. и в своем зако­нодательстве, в своем политическом предании сохранившим наследие древности, которое оно постепенно под духовным води­тельством архипастырей и пастырей очищало от специфически языческих элементов. Одним из узлов взаимодействия государ­ственной и церковной юрисдикции применительно к частной жизни были матримониальные отношения. В Римской импе­рии граждане вступали в брак чрез посредство государственной магистратуры, и этот порядок сохранялся в течение нескольких веков после Константина Великого. Но к началу VI века почти все римские граждане были одновременно и христианами. Посколь­ку брачная жизнь христиан должна была соответствовать еван­гельским заповедям, христиане, вступая в брак по гражданским законам Римской империи, предварительно испрашивали на него благословение своего епископа. Таким образом, они всту­пали в брак и через церковное благословение, и через принятый в римском государстве юридический договор.

Семейную жизнь вело большинство христиан, но те из них, которые выбирали безбрачие и давали монашеские обеты, поль­зовались исключительно высоким уважением и авторитетом в народе. В V столетии стремительно росло число монашеству­ющих и число монашеских обителей. Судя по тому, как прохо­дил разбойничий собор в Эфесе, некоторые из иноков, имея рев­ность паче разума, злоупотребляли своим влиянием на народ, так что Халкидонский Собор вынужден был принимать правила, строжайшим образом подчинявшие монастыри и монахов епи­скопской власти, вводившие их в колею церковной дисциплины.

Но истинное лицо монашества этой эпохи представляют всетаки не Евтихий и Варсума, а смиренные молитвенники и аске­ты, одним из которых был преподобный Савва Освященный. Он родился около середины V столетия в Каппадокии в семье офи­цера. Уехав по делам службы в Александрию, отец преподобного оставил сына на попечение дяди, и в 8 лет тот был принят в нахо­дившийся поблизости от его родного города монастырь святой Флавианы. Спустя 10 лет родители настаивали на том, чтобы он вышел из обители и женился, но Савва остался в монастыре и в 17 лет принял постриг. Через 10 лет он отправился на Святую Землю и, поклонившись святыням Иерусалима, поступил в оби­тель близ Иордана, основанную преподобным Евфимием Вели­ким, а тот посоветовал ему перейти в близлежащий общежи­тельный монастырь аввы Феоктиста. После преставления старца Феоктиста его преемник благословил Савве, которому в ту пору было около 30 лет, уединиться в затворе, из которого он выхо­дил в монастырь для участия в богослужении и принятия пищи раз в неделю, в субботу, а затем он взял на себя подвиг полного затворничества, не выходя из пещеры в течение 5 лет. Позже он снова поступил под руководство преподобного Евфимия и вме­сте с ним удалялся в пустыню, расположенную вблизи Мертво­го моря, пребывая там каждый год с 4 января до Входа Господня в Иерусалим. Евфимий Великий называл своего ученика отроком-старцем.

После преставления святого Евфимия, в 473 г., его ученик переселился в пещеру вблизи обители преподобного Герасима Иорданского. Несколько лет спустя туда стали приходить дру­гие иноки, искавшие его наставничества в духовной жизни. Так, в 484 г. была основана знаменитая Лавра преподобного Саввы, прозванного Освященным ввиду изобилия благодати, дарован­ной ему от Бога. «По указанию свыше (через огненный столп) иноки устроили в пещере церковь... Многие чудеса были явлены по молитвам преподобного Саввы: среди Лавры забил источник, во время засухи пролился обильный дождь, происходили исцеле­ния больных и бесноватых»⁹⁴⁰.

Когда в правление Анастасия в Палестине развернулась борь­ба между монофизитами, которым покровительствовал импера­тор, и православными диафизитами, Лавра преподобного Саввы стала главной опорой Православия в Палестине и на всем Вос­токе. Святой Савва поддержал православного патриарха Иеруса­лима Илию, который занимал кафедру апостола Иакова с 494 г., после кончины своего предшественника Саллюстия. В 509 г. под давлением Анастасия Антиохийский патриарх Флавиан подписал «Энотикон», после чего Патриарх Илия заявил о приверженно­сти своей церкви Халкидонскому оросу. Два года спустя патри­арх Илия направил в столицу империи делегацию монашеству­ющих во главе с преподобным Саввой, и ввиду его огромного авторитета среди православных халкидонитов император при­нял делегацию, беседовал со святым ревнителем Православия, но переменить свою позицию не захотел. Пребывая полгода в Кон­стантинополе, святой сплотил столичных халкидонитов, вдохно­вил их на исповедническое стояние за Халкидонский орос.

После неудачного восстания против Анастасия, которое вспыхнуло под знаменем защиты Православия, император в 512 г. распорядился низложить колебавшегося Антиохийского патри­арха Флавиана, чья подпись под «Энотиконом» была вынужден­ной, и заменить его последовательным монофизитом Севиром. Столичный престол после низложения святого Македония зани­мал признавший «Энотикон» Тимофей. Александрийский пре­стол занимал монофизит Иоанн Никиот – в Александрии пра­вославных патриархов не было с 483 по 539 г. На христианском Востоке оставался единственный православный патриарх Илия. Но 20 июля 516 г. и он был низложен по указанию императора. Для подавления возможных протестов со стороны диафизитов, составлявших большинство христиан Святой Земли, в Иерусалим были введены войска под командованием правителя Палестины Олимпия. На Иерусалимский престол был возведен Иоанн, согла­сившийся подписать злополучный «Энотикон».

Тогда в базилике первомученика Стефана, расположенной в окрестностях Иерусалима, состоялось собрание епископов и монахов Святой Земли. На нем преподобный Савва и Феодосий Кинонарх, взойдя на амвон, провозгласили: «Четыре Собора, четы­ре Евангелия»⁹⁴¹ – и изрекли анафему всем, кто отвергает учение четырех Вселенских Соборов. Персональная анафема провозгла­шена была и Севиру Антиохийскому. Этот акт вызвал поддерж­ку со стороны участников собрания и затем, когда о нем стало известно, значительного большинства палестинских христиан... Со своей стороны император Анастасий также решил временно прекратить давление⁹⁴² на Иерусалимскую церковь.

Незадолго до своей кончины, уже в правление святого Юсти­ниана, в 531 г., преподобный Савва Освященный совершил поезд­ку в столицу, чтобы просить императора о денежной помощи на восстановление церквей и монастырей Палестины, разрушен­ных в ходе восстания евреев и самарян, и это трудное путеше­ствие старца преклонных лет не осталось бесплодным – Юстини­ан выделил значительные средства на восстановление святыни. Преподобный Савва Освященный отошел ко Господу вскоре по возвращении в основанную им Лавру в 532 г.

Преподобный Савва составил в виде наставления своему преемнику авве Мелессию богослужебный устав, или «типик», который был потом принят в монастырях Святой Земли, получив впоследствии название Иерусалимского; в значительно перера­ботанном виде он лег в основу порядка богослужения, соверша­емого в Православной Церкви поныне.

На характер богослужения и еще более на его богословскую интерпретацию огромное влияние оказал корпус сочинений, написанный неизвестным автором на рубеже V и VI столетий и усвоенный ученику апостола Павла Дионисию Ареопагиту – так называемые «Ареопагитики». Первые ссылки на Ареопагитический корпус, в который входят такие творения, как «О небес­ной иерархии», «О церковной иерархии», «Об именах Божиих» и «Мистическое богословие», относятся к началу VI века. Они принадлежат монофизиту Севиру Антиохийскому и толкователю Апокалипсиса святому Андрею Критскому. В 530-е-540-е гг. Иоан­ном Скифопольским, составителем жития преподобного Саввы Освященного, были написаны первые комментарии на «Ареопа­гитики». На них как на подлинное творение Дионисия Афинско­го ссылались позже Леонтий Византийский, Максим Исповедник и Иоанн Дамаскин, на Западе – папы Григорий Великий и Мар­тин Исповедник. «Ареопагитики» были переведены на сирийский, коптский, армянский, арабский и латинский языки.

По словам протоиерея Георгия Флоровского, «вплоть до эпо­хи Возрождения сомнений в древности и подлинности Ареопагитик... не возникало ни на Востоке, ни на Западе, – кроме, быть может, патриарха Фотия... Только с началом новой филологиче­ской критики в XVI веке вопрос об Ареопагитиках был впервые поставлен – сперва Георгием Трапезундским, Феодором Газским, на Западе Лоренцо Валлою и Эразмом, потом Сирмондом, Пентавием и Тиллемоном, – позднее происхождение Ареопагитского сборника было показано совершенно ясно»⁹⁴³. Предпринимав­шиеся до сих пор попытки обнаружить действительного автора «Ареопагитик», которого отождествляли с монофизитами Севи­ром Антиохийским или Петром Ивером, не могут быть призна­ны доказательными. Огромный и заслуженный авторитет этого корпуса творений на протяжении полутора тысяч лет в церквах разных конфессий не может опираться на имя его в действитель­ности неизвестного автора, но лишь на его высокие и бесспор­ные внутренние достоинства.

Главная тема «Ареопагитик» – учение о богопознании, в котором автор корпуса следует за Василием Великим и Григо­рием Нисским. Бог, по нему, непостижим в своей сущности, но открывается в Своих «“сущетворных исхождениях”, в Своих “бла­готворящих промышлениях”, в Своих силах и энергиях. «Не сле­дует... ни думать, ни говорить о пресущественном и сокровен­ном Божестве ничего кроме того, что нам Божественно открыто в Слове Божием»⁹⁴⁴. Резюмируя учение «Ареопагитик» о богопозна­нии, Георгий Флоровский писал: «Познание никогда не проникает в сокровенные и неизреченные глубины Божественной жизни... Бог постижим и описуем двояко. Или чрез резкое и решительное противоположение миру, т.е. через отрицание о Нем всех рече­ний и определений, свойственных и подобающих твари... Или чрез возвышение всех определений, прилагаемых к твари... Так открываются два пути богопознания и богословия: путь положи­тельного, или капафатического, богословия, и путь богословия отрицательного, или апофатического. И путь апофатического богословия есть высший, – только он вводит в тот Божественный мрак, каким является для твари Свет неприступный»⁹⁴⁵. Катафатическое богословие является одновременно учением о творении и Промысле Божием. Все в мире, сотворенном Богом, исполнено высшей гармонии и поэтому иерархично. Иерархия – это «свя­щенный чин, знание и деятельность, по возможности уподобля­ющаяся Божественной красоте и, при озарении, сообщаемом ей свыше, направляющаяся к возможному Богоподражанию»⁹⁴⁶. Зло автор «Ареопагитик» не считал самосущим, это только пор­ча и помрачение, ничто из сотворенного Богом не может быть злым по своей природе. Некоторым образом зло – это только мнимость, и хотя он не писал о конечном исчезновении зла, но в своих рассуждениях о зле и грехе он определенным образом сближается со святым Григорием Нисским, но также и со своим старшим современником неоплатоническим философом Проклом, автором сохранившегося в латинском переводе трактата De malor um subsistentia (О сущности зол).

Высшую ступень иерархии тварного мира, по «Ареопагитикам», занимают ангельские чины. Именно в этом корпусе тво­рений систематизировано церковное учение о девятичленной небесной иерархии, состоящей из трех триад, первую из которых составляют Херувимы, Серафимы и Престолы, вторую – Господ­ства, Силы и Власти, и третью – Начала, Архангелы и Ангелы. На каждой низшей ступени небесной иерархии умаляется сила боже­ственных озарений, которые в высочайшей мере, доступной для тварных существ, открываются на высшей ступени Херувимов. Ангелы, стоящие на нижней ступени девятичленной иерархии, ближе высших чинов к земному миру. Они приставлены к наро­дам и отдельным людям как их хранители.

За небесной иерархией следует иерархия земная. Высшая цель человека в общении с Богом, путь к богообщению ведет чрез участие в церковных Таинствах. Поэтому на высшей ступе­ни земной иерархии стоят совершители Таинств – «иерурги»: епископы, или иерархи, пресвитеры и диаконы, которые в «Ареопагитиках» именуются также литургами, призванными способ­ствовать «очищению», или приуготовлению мирян к крещению. В мирском чине автор «Арепагитик» также находит три чина, высший из них составляют монахи, или терапевты, призванные вести «монадическую», целостную жизнь, всецело устремленную к богообщению, второй чин – это участники Таинств, священ­ный народ, то есть крещеные христиане, и, наконец, третью сте­пень составляют нуждающиеся в очищении оглашенные, а так­же кающиеся и одержимые.

В «Ареопагитиках» упоминаются три Таинства: крещение, миропомазание и Евхаристия, которая является средоточием мистериальной жизни Церкви, и каждому из Таинств дается раз­вернутая символическая интерпретация. При этом, как писал протоиерей Георгий Флоровский, автор «Ареопагитик» «стремит­ся к симметрии и параллелизму, – отсюда иногда насильствен­ные сопоставления. Обращает на себя внимание постоянное упо­требление выражений, взятых из словоупотребления мистерий, часто вместо освященных церковным обычаем названий и слов. Вряд ли случайно, скорее с умыслом, – чтобы с особой четко­стью противопоставить истинные “мистерии» Церкви мнимым языческим “таинствам"»⁹⁴⁷. Протоиерей Иоанн Мейендорф упре­кал автора «Ареопагитик» в том, что он способствовал «отчужде­нию духовенства от верующих и приданию литургии характера скорее зрелища, чем общего действа всего народа... А Церковь с готовностью принимала это, будучи, также и по иным причи­нам, озабоченной сохранением таинственного характера куль­та и недопущения профанации со стороны масс, которые ныне заполнили храмы»⁹⁴⁸.

Корпус «Ареопагитик» был написан в эпоху христологических споров, но эти споры в нем не нашли отклика. Благодаря именно этому до известной степени парадоксальному обстоя­тельству, автора «Корпуса» патрологи ищут как в православных, так и в монофизитских кругах. В этих творениях вообще не мно­го упоминаний имени Господа Иисуса Христа. Богомыслие их автора трудно охарактеризовать как христоцентричное, отсюда идет подчеркивание в литературе, посвященной «Ареопагитикам», их зависимости от неоплатонической традиции. Влияние неоплатонизма их автор, несомненно, испытал, но более важным и принципиальным было влияние, исходившее из бесспорного и чистого источника, – творений Каппадокийских отцов. Автор «Ареопагитик» часто вступает в неявную полемику с неоплатони­ками, прибегая при этом к языку и логике, внятным привержен­цам этой философской школы. Порой создается впечатление, что эти творения написаны были отчасти и с миссионерской целью, чтобы привлечь ко Христу последних из остававшихся еще фило­софствующих «эллинов» – в ту эпоху это слово утрачивало окон­чательно прежнее нейтральное этническое значение, становясь негативным и одиозным термином для обозначения язычников.

В V веке римское общество стало христианским. Христиан­ский облик приобрела и его культура, в которой однако сохра­нялись стилистические черты, выражавшие ее связь с античным наследием – происходил культурный синтез, который однако не затрагивал содержания христианской веры, составлявшей духов­ное ядро греко-римской цивилизации этой эпохи.

Рудименты язычества, не затронутого христианским благовестием, не исчезли совершенно из жизни общества, но приобре­ли маргинальный и экзотический характер. В сельской глубинке, особенно на периферии империи, оставались еще не крещеные крестьяне, или, лучше сказать, pagani – «поганые», потому что русское слово «крестьянин», как хорошо известно, представляет собой как раз трансформацию слова «христианин». Особенный класс жителей империи составляли федераты, в основном из раз­ноплеменных германцев, среди которых встречались и язычни­ки и православные христиане, но их своего рода национальным исповеданием стало арианство. В столице на Тибре жили еще сенаторы, державшиеся за исконную религию Римской респу­блики, в чем они находили один из источников возгревания сво­ей сословной спеси. В Афинах еще не была закрыта академия, в которой по преимуществу преподавали язычники.

Греко-римское общество в V столетии сохраняло высокий культурный уровень античной цивилизации везде, где оно не подверглось деформации в результате варварских завоеваний, массового проникновения варваров или прямых разрушений и истребления местного романизованного населения. Самый удручающий пример выкорчевывания развитой культуры явлен был в Британии, но тяжелые утраты понесли также придунайские и альпийские провинции, Африка, в меньшей мере, Галлия и Испания, варваризации подверглась даже Италия. Но там, где сохранялась сложившаяся структура позднеантичной цивилиза­ции, уровень массовой культуры оставался на высоте, совершен­но не сопоставимой со средневековой Европой. Римский народ, в особенности на востоке империи, где он предпочитал назы­вать себя по-гречески ромейским, оставался в преобладающем большинстве народом грамотным, это в полной мере относится к горожанам, но и среди сельских жителей грамотные люди не представляли собой исключения.

Духовным стержнем римского общества эпохи завершения его христианизации стала Церковь, институциональную осно­ву его внешней культуры составляла школа, которая оставалась массовой и широко доступной, во всяком случае таковым было начальное образование. Новым явлением в образовательной системе империи стало появление монастырских школ, в кото­рых обучались не только монахи и послушники, но и дети, кото­рых родители отдавали туда не для того, чтобы они принимали постриг или становились клириками, а чтобы они одновременно с научением грамоте получали христианское воспитание и навык к чтению духовных книг, в чем благочестивые люди видели несо­мненную пользу при выборе любого поприща профессиональ­ной деятельности. Как и в прошлые века, сохранялась практи­ка домашнего обучения родителями, грамотными рабами или нанятыми учителями, но преобладающее большинство детей учились читать, писать и считать в школах – по преимуществу частных, за обучение в которых надо было платить, и государ­ственных – бесплатных или льготных, причем они существова­ли не только в городе, но и в сельской местности и охватывали более широкий круг детей, чем, например, начальные школы – городские училища, земские и церковно-приходские – в России на рубеже XIX-XX веков. В начальной школе обучение велось на одном, чаще всего родном, языке ребенка; преобладал греческий, в оскудевшей населением и подвергшейся культурной деградации западной части империи – латинский, но на Востоке в школь­ном употреблении были и другие письменные языки, известные в империи: коптский, сирийский, армянский.

Продолжительность обучения в начальной школе составляла два или три года, и поступали в нее в 6, 7 или 8 лет, иногда в более зрелом возрасте. Девочек чаще обучали грамоте дома, но суще­ствовали и такие школы, которые предназначены были для них, в особенности в женских монастырях. Совместное обучение детей разного пола не практиковалось. Характеризуя методы обучения в начальной школе, византолог А. Гийу писал: «Ученики учили буквы, потом слоги, потом целые слова. Слоги, а потом и тексты читали хором и учили наизусть, базовыми текстами были псал­мы (автор писал это о византийской школе без хронологической привязки, преобладание псалмов в обучении чтению относится к более поздней эпохе, когда общество стало монолитно христи­анским, в V веке среди самих учителей встречались еще язычни­ки, а кроме того, сохранялись античные традиции и в выборе тек­стов. – В.Ц.). Писали на дощечках. Их помещали на колени или на камни, иногда использовали счеты – табличку, на которой были выдолблены отверстия с цифрами, ученики клали пальцы в соответствующее отверстие»⁹⁴⁹.

В отличие от начальной школы, средняя, обучение в кото­рой продолжалось около 10 лет, предполагала оплату, доступную состоятельным родителям или тем, кто принадлежал к среднему классу: чиновникам, офицерам, торговцам, лицам свободных про­фессий, владельцам мастерских. Дети чиновников в таких шко­лах, вероятно, преобладали, потому что окончание средней шко­лы в большинстве случаев являлось непременным условием для того, чтобы идти по стопам отца и быть принятым на муници­пальную или государственную службу. С худшим образованием можно было заниматься бизнесом или сделать военную карье­ру, хотя малограмотные военачальники в римской армии пред­ставляли собой все-таки исключение, более терпимое, если речь шла о выходцах из варварских народов. В то же время оконча­ние средней школы открывало путь к чиновной карьере просто­людину. Сословные перегородки в империи были несравненно более проницаемыми, чем в феодальной и абсолютистской Евро­пе, и в этом отношении римская правовая система стояла ближе к современному бессословному обществу. В грекоязычной части империи средние школы существовали повсеместно в провинци­альных столицах, но также и в более мелких городах. В крупных культурных центрах вроде Константинополя, Александрии, Анти­охии или Фессалоник их число могло превышать один десяток. На разоренном Западе многие школы вынуждены были закрыть­ся. Средние школы могли быть государственными и частными, учителями в них обыкновенно трудились философы – лица, получившие высшее образование. Число учащихся в каждой из таких школ доходило до нескольких сот.

В основе учебной программы средней школы, как и прежде, лежали классические тривиум и квадривиум. В большинстве из них в разном объеме изучались оба классических языка – грече­ский и латинский, но, поскольку родным для большинства учени­ков, ввиду более высокого уровня образования в восточной поло­вине империи, был греческий, то и его присутствие в школьном образовании было более масштабным, несмотря на то что госу­дарственным языком, а следовательно, и языком делопроизвод­ства правительственных канцелярий оставалась еще латынь.

Характерной чертой в постановке преподавания греческого языка было значительное расхождение между разговорным гре­ческим этой эпохи, представлявшим собой дальнейшую стадию в развитии койне, и тем классическим языком Демосфена, Фуки­дида, Платона, который преподавался в школе. Ученики под руко­водством преподавателей читали поэмы Гомера, трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, комедии Аристофана. Читались также вет­хозаветные тексты, переведенные на койне и на нем же написан­ные Новозаветные книги, а также, в меньшей мере, – творения отцов Церкви, особенно Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, написанные на языке классическом. Школь­ники изучали грамматику, риторику, философию, математику, астрономию, музыку. Изучение истории занимало в образова­нии периферийное место, главным образом оно состояло в чте­нии текстов Геродота, Фукидида и Ксенофонта. В средней школе преподаванию права не придавалось особенно важного значения, хотя многим из выпускников, поступавшим на государственную или муниципальную службу, поневоле приходилось затем приоб­ретать знания в этой области ввиду потребностей их професси­ональной деятельности. Медицина и техника тем более не вхо­дили в учебные планы средней школы.

Сохранился замечательный текст, характеризующий, в несколько хвастливом тоне, объем знаний, который приоб­ретали в подобной школе. Он, правда, относится к значительно более поздней эпохе, началу VIII века, но при высокой степени стабильности имперских институтов, установлений и традиций, не многое, вероятно, изменилось в постановке учебного дела за два столетия, прошедших со времени императора Анастасия. Это сетование захваченного арабами в плен уроженца Сицилии монаха Косьмы, которого выкупил из рабства отец преподобно­го Иоанна Дамаскина, сделав его учителем своего сына: «Меня печалит... что, проникнув в глубины человеческого знания, я, упражнявшийся в риторике, знающий методику и приемы дис­куссии, познавший мораль Аристотеля и Аристона Хиосского, изучивший все, что доступно человеку в познании природы, нау­чившийся арифметике, глубоко постигший геометрию, с успе­хом сопоставляющий аккорды гармонии и музыки, я, знающий небесное движение и изменения звезд и, благодаря своим зна­ниям, постигший величие и красоту созданий, способный прове­сти аналогии с учением Создателя, я, изучивший тайны теологии, оставленной нам греками и объясненной четко и ясно нашими теологами, наполненный этими знаниями, –я не нашел, как из них можно извлечь выгоду»⁹⁵⁰.

В крупных культурных центрах Эллады, Египта, Сирии, а так­же Сицилии и Италии сохранились высшие школы. Приезжая в университетский город, абитуриенты обязаны были предста­вить в городскую магистратуру документы о своем происхожде­нии и состоянии родителей, заявить об избранной им специально­сти и сообщить свой городской адрес. «Местная полиция должна была следить за поведением молодых людей; в случае наруше­ния дисциплины они подвергались наказанию и теряли право на пребывание в университетском городе»⁹⁵¹. Высшее образова­ние в Римской империи, в отличие от среднего, носило специа­лизированный характер. При этом в рамках одной школы могли быть разные направления, или специальности, подобные позд­нейшим средневековым факультетам. В Александрии главным образом изучали астрономию с астрологией, медицину и бого­словие, в Бейруте – юриспруденцию, в Нисибине – медицину и богословие. Знаменитая Афинская академия оставалась опло­том внешней, профанной философии.

По указу Феодосия Малого в 425 г. была учреждена высшая школа в имперской столице, названная позже «Аудиторией», пото­му что для нее было построено здание с просторными аудитори­ями, в которых студенты слушали лекции профессоров. По сво­ей многопрофильное™ это был действительно университет. По штатному расписанию в нем предусматривались кафедры для 31 профессора: трех латинских и пяти греческих риторов, или софи­стов, десяти греческих и десяти латинских грамматиков, одного философа и двух юристов. Профессора получали солидное жало­вание из казны, в связи с чем им воспрещалось давать частные уроки. По своему статусу они были чиновниками, и даже высо­копоставленными: при открытии университета несколько про­фессоров были возведены императором в сан комитов, которым удостаивались среди прочих президы провинций. Остальным пре­доставлялось право быть возведенными в этот титул при условии успешного прохождения преподавательской карьеры в течение 20 лет. «Новый христианский центр просвещения в Константи­нополе явился опасным соперником для Афинской языческой школы, которая приходила во все больший упадок. В последу­ющей истории Византии высшая школа Феодосия II явится тем очагом, около которого будут объединяться лучшие умственные силы империи»⁹⁵².

Хотя в V столетии Афинская школа склонялась уже к зака­ту, но популярность ее еще была велика и в этом веке в ее ауди­ториях читал лекции один из крупнейших философов неоплато­низма – последний из могикан язычества Прокл, прозванный Диадохом, то есть преемником своего предшественника по возглавлению школы. Он родился в 410 г. в Константинополе в семье выходцев из ликийского города Ксанфы, учился в Александрии у философа-перипатетика Олимпиодора и у математика Герона и в Афинах у неоплатоника Плутарха и его дочери Асклепигении, которая обучила его теургической оккультной практике, а затем у Сириана. Прокл вел аскетическую жизнь, не вступал в брак, не вкушал мяса и соблюдал особые посты, которые прак­тиковались почитателями Кибелы; его биограф Марин писал о его общении с являвшимися ему богами. Прокл преподавал философию и математику и написал многочисленные сочине­ния по этим наукам, значительная часть которых дошла до нас в греческом подлиннике, а некоторые – в переводе на латин­ский язык. Среди них «Элементы теологии», «О богословии Пла­тона», «О “Тимее” Платона», «О десяти сомнениях касательно Промысла», «О сущности зла», «Комментарии к I книге “Элемен­тов» Евклида». Ученый прожил по тем временам долгую жизнь и умер в 485 г.

В его трудах приведены в систему идеи неоплатоников. В основе его философской системы «лежат три идеи: 1) ... о пер­вом начале, или Божестве, как превосходящем всякое понятие и определение, сверхсущем и неизреченном; 2) общая с Плоти­ном и другими неоплатониками идея о трех “начальных ипо­стасях” – Едином, или Благе, Уме и Мировой Душе; 3) более специально принадлежащая Проклу... идея тройственного диа­лектического закона мирового развития»⁹⁵³. Этот закон заключа­ется в том, что все существующее и всякое отдельное существо неизбежным образом проходит три стадии: пребывание в себе, выступление из себя и возвращение к себе. Эта конструкция пред­варяет знаменитую в новое время гегелевскую диалектическую схему, с той только существенной разницей, что у Гегеля диалек­тический процесс составляет самую суть бытия, а у Прокла – это только форма процессов, не затрагивающая онтологии.

Триадологическую конструкцию Прокл усваивает и миру богов. Кронос, по нему, – это чистый Ум, Рея – животворя­щая сила, а Зевс-Зиждитель – самомыслящий творческий ум, который из себя выводит все роды существ с помощью младших богов-зиждителей. Мировая Душа, связывая умопостигаемый мир с чувственным миром, расчленяется на множество иерархи­чески соподчиненных одушевленных существ – божественных, демонических, астральных, человеческих и животных. У Прок­ла, как и у других неоплатоников, все элементы природы оду­шевлены, а материю он выводил из начала умопостигаемой бес­предельности. В связи с этим он усваивал материальность, или телесность, богам, отличительным признаком низших существ признавая не телесность как таковую, но сложность и грубость их телесного строения, в отличие от тел высших существ, кото­рым свойственна простота.

Зло Прокл считал не следствием телесности и материаль­ности, а видел его в искаженной ориентации, в предпочтении миру умопостигаемому чувственных вещей, в привязанности к ним. В природных катаклизмах и болезнях философ усматри­вал либо естественное следствие мирового устройства, необ­ходимые условия бытия, либо проявления божественной педа­гогики, нацеленной на исправление и совершенствование миропорядка, на установление большего и лучшего блага. Выс­шей силой человеческой души Прокл считал способность к непо­средственному восприятию Единого. В ней он видел цвет чело­веческой сущности, именуя ее единым в душе, высшим ума. А пребывание души в состоянии такого восприятия Абсолюта он называл мистическим энтузиазмом, или священным безуми­ем. Прокл разделял учение Платона о метампсихозе – переселе­нии душ, исключая однако возможность вселения человеческой души в тело животного. «Историческое значение Прокла, – по оценке А. Ф. Лосева, – определяется не столько интерпрета­цией мифологии, сколько тонким логическим анализом, непо­средственно не связанным ни с какой мифологией, ни с какой метафизикой и представляющим огромный материал для изу­чения истории диалектики»⁹⁵⁴.

Самым прославленным западным, латиноязычным фило­софом рубежа V-VI столетий был Боэций, полное имя которо­го состояло из многих элементов, включавших имена родов его знатных предков – Анций Манлий Торкват Северин Боэций. Он родился около 475 г. в богатой семье, принадлежавшей старин­ному сенаторскому роду Анциев, его отец Флавий Анций Манлий Боэций был консулом в 487 г., а тестем знаменитого философа был Квинт Аврелий Симмах, консул 478 г. Боэций получил бле­стящее образование, которое он, возможно, завершил в Афин­ской школе. Косвенным образом об этом говорит адресованное ему письмо, составленное от имени готского короля Теодориха начальником королевской канцелярии Кассиодором: «Я знаю, что ты разумеешь внутреннее действие тех искусств, которыми люди обычно занимаются практически, не зная их свойств. Ты давно вошел в Афинскую школу»⁹⁵⁵. «Слова Кассиодора: “Atheniensium scholas longe positus introisti” некоторыми учеными толкуют­ся иносказательно, другие считают, что Боэций действительно учился в Афинах»⁹⁵⁶. Боэций сделал блестящую государственную карьеру на службе при дворе короля Теодориха Великого и в 510 г. удостоился консульского звания. В 522 г. он был назначен на высшую государственную должность магистра оффиций и ради заслуг отца два его несовершеннолетних сына были награждены консулатом – высшим отличием в Римской империи, которое сохранено было при правлении Италией Остготского короля.

Но в 524 г. Боэций пал жертвой подозрительности Теодори­ха. Обвинение в заговоре и измене было предъявлено сенатору и патрицию Альбину. Боэций защищал его, за что навлек на себя гнев Теодориха, который и его заподозрил в участии в заговоре. По приказу короля он был арестован, заключен в тюрьму в город­ке Кальвенцане близ Медиолана и там казнен после мучитель­ных пыток. В следующем, 525 г. смертный приговор был вынесен и его тестю Симмаху, который открыто обвинял короля в неспра­ведливой расправе с Боэцием.

У Прокопия есть замечательный рассказ о гибели Боэция и Симмаха и раскаянии, которое испытывал Теодорих после убий­ства своих советников и помощников: «Они пользовались боль­шой славой и вызвали зависть злых людей, которые лживыми речами убедили Теодориха, что они оба подготовляют перево­рот. Теодорих казнил их и наложил запрет на их имущество, пере­шедшее в его казну. Через несколько дней после убийства, когда Теодорих сидел за обеденным столом, слуги поставили перед ним голову большой рыбы. Она показалась ему похожей на голову Симмаха. Голова смотрела на короля ужасающим образом, при­жав зубы к нижней губе; взгляд рыбьих глаз был пристален и зло­вещ. Нежданный ужас обуял короля. Дрожа он побежал к свое­му ложу. Теодорих закутался с головой в одеяло, которое по его повелению принесли ему добропоспешающие слуги. Был призван врач Эльпидий, и Теодорих поведал ему со слезами о преступле­нии, им совершенном. Но муки и угрызения совести непрестан­но терзали его, и вскоре после этого он скончался»⁹⁵⁷.

Боэций не был оригинальным философом и ученым. Он не стремился к открытиям, к исследованию неведомых ранее тайн природы, а видел свою задачу в передаче научного и культурно­го наследия эллинизма латинскому Западу. Он замышлял пере­вести на латинский язык всего Платона и всего Аристотеля. Это­му грандиозному проекту не суждено было сбыться, но он успел перевести «Категории» Аристотеля и его же труд «О толкова­нии» (De interpretatione), снабдив последний двумя коммента­риями, которые признаются классическим трактатом по логике. Боэций написал также два комментария к «Введению» (Исагоге) Порфирия, переведенному ранее на латинский язык Марием Викторином. Он составил трактаты по арифметике (De Institutione arithmetica) и по музыке, которая в древности считалась матема­тической дисциплиной (De Institutione musica). В его наследие входят также богословские трактаты: «Против Евтихия и Несто­рия», «Каким образом Троица есть единый Бог, а не три божества», «Могут ли “Отец”, “Сын” и “Святой Дух” сказываться о божестве субстанционально», принадлежность которых ему до открытия в конце XIX века отрывков из сочинений Кассиодора подверга­лась сомнению.

В своих теологических трактатах Боэций предлагает вирту­озно выполненный дифференцирующий анализ содержания гре­ческих терминов «усиа», «физис», «просопон», «ипостась» и их латинских эквивалентов substantia, essentia, subsistentia, natura, persona и, проделав изощренное терминологическое и логическое исследование, прилагает его результаты к тринитарной и христологической темам. При этом он, по словам Г. Г. Майорова, «прихо­дит к выводу, что если говорить о Троице, то следует считать, что в ней одна сущность (усиа, эссенция), одна субсистенция (субъ­ект сущности, усиос), но три субстанции и три лица (персоны, просопы). Он, правда, тут же оговаривает, что Церковь не позво­ляет говорить о Боге как о трех субстанциях, и... в дальнейшем следует... предписанию Церкви»⁹⁵⁸. В истории европейской мыс­ли трактаты Боэция по богословию и философии явились свое­го рода мостом между патристикой и неоплатонизмом, с одной стороны, и средневековой схоластикой – с другой.

Боэций был переводчиком, комментатором, эрудитом и ком­пилятором, философом, математиком и богословом, но в историю мировой культуры он вошел более всего своей написанной в тюрь­ме перед казнью книгой «Утешение философией» (De consolatione philosophiae). Текст «Утешения» состоит из чередующихся стихов и прозы, и начинается она стихотворной ламентацией, отража­ющей бедственное состояние, в котором оказался автор: «Пес­ни, что раньше слагал в пору цветенья и силы, вынужден ныне на путь скорбный направить, увы! Снова, в слезах, мне писать повелевают Камены, с ликом заплаканным, вновь – на элегиче­ский лад.... Славою был я богат в юности ранней когда-то, ныне судьбу старика грустного им утешать. Беды ускорили старость, что наступила нежданно, и приказала болезнь с нею сдружить­ся навек. Снегом моя голова будто покрылась глубоким, немощ­но тело мое, старчески кожа дрожит»⁹⁵⁹.

Удрученному скорбью старику явилась затем персонифици­рованная в женском облике Утешительница Философия, и пер­вым делом она распорядилась отогнать от одра окруживших его поэтических муз: «Кто позволил этим распутным лицедей­кам приблизиться к больному, ведь они не только не облегча­ют его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разу­ма бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него. Но если бы их ласки увлек­ли кого-либо непросвещенного... я думаю, что перенесла бы это менее болезненно... Но его – взращенного на учениях элеатов и академиков?»⁹⁶⁰. Удалив муз, Философия сама принялась за дело – утешать удрученного жизнью страдальца. Первая из 5 книг «Утешения» по содержанию своему носит характер испо­веди, вторая – моралистической диатрибы, третья – сократи­ческого диалога, четвертая и пятая – философского трактата. Книга завершается призывом к благочестивой жизни, благоче­стивым мыслям и молитвенной благодарности Богу: «Ведь суще­ствует же Бог, наблюдающий все свыше, все предзнающий: Он охватывает взором, всегда и извечно, как настоящие наши буду­щие деяния, определяя добрым награды, а дурным – наказания. Не пусты надежды на Бога и молитвы, ибо если они искренни, не могут остаться безответными. Поэтому отвернитесь от поро­ков, заботьтесь о добродетели, устремите свой дух к праведным надеждам, вознесите к небу смиренные молитвы. Великая и невы­разимая необходимость благочестия возложена на все, ибо живе­те вы под оком всевидящего Судьи»⁹⁶¹.

Как верно заметил И. Н. Голенищев-Кутузов, «ничто не про­тиворечит христианской морали в этой книге, но в ней нет пря­мых указаний на Св. Писание»⁹⁶². Это парадоксальное обстоятель­ство исследователи Боэция пытались объяснить самыми разными причинами. «Некоторые считали, что религиозность Боэция была не достаточно глубокой, поэтому в роковой момент своей жизни он доверился не религии, а той, кому он всегда был безраздель­но предан и на кого возлагал наибольшие надежды, – филосо­фии. А. Момильяно... пришел даже к выводу, что Боэций перед смертью отрекся от христианства... В наш век одни (Р. Картон, Э. Силк, Э. Жильсон) находят в «Утешении» христианский (августиновский) дух и неявные цитаты из Библии, другие, как Э. Рэнд, рассматривают эту книгу как философскую часть не завершенно­го по причине смерти более общего труда, второй частью кото­рого должна была бы служить книга религиозно-теологическая. Наконец, такие, как П. Курсель, связывают умолчание о его вере со спецификой той задачи, которую он ставил перед своим твор­чеством, а задачей его была легализация свободного философ­ствования в рамках теоцентрической средневековой культуры»⁹⁶³.

Г. Г. Майоров высказывает еще одну гипотезу на этот счет, полагая, что, находясь в заключении, Боэций не терял надежды на оправдательный приговор, и тогда «его нежелание касаться вероисповедальных тем в философской книге становится понят­ным: ведь именно конфессиональные и богословские разногласия явились той искрой, от которой затаенная вражда между готами и римлянами вспыхнула с новой силой»⁹⁶⁴. И в самом деле, отправ­ной точкой в преследовании Боэция и Симмаха явилось подозре­ние арианина Теодориха, что эти сановники вступили в преступ­ный, с его точки зрения, сговор с единоверным им императором Нового Рима, даром что верховенство императора Теодорих при­знавал юридически, рассматривая контролируемую им терри­торию как интегральную, хотя и автономную часть империи, несмотря на ее политическую самостоятельность.

Во всяком случае в средневековую эпоху «Утешение фило­софией» не вызывало подозрения относительно чистоты хри­стианской веры ее автора. Это была одна из самых читаемых на Западе книг в эпоху раннего средневековья, и поэтому с появле­нием письменности на национальных языках ее стали интенсив­но переводить: король Альфред Великий перевел «Утешение» на англо-саксонский язык, монах Ноткер из Сент-Галленского мона­стыря – на древневерхненемецкий, автор «Романа о Розе» Жан де Мень – на старофранцузский. Трактат Боэция о Троице ком­ментировал Фома Аквинат. Образ Боэция присутствует в X песни Дантевского «Рая»: «Узрев все благо, радуется там безгрешный дух, который лживость мира являет внявшему его словам. Плоть, из которой он был изгнан, сиро лежит в Чельдоро, сам же он из мук и заточенья принят в царство мира». В 1883 г. папа Лев XIII санкционировал местный культ Боэция в Павийской епархии, где его издавна почитали как христианского мученика.

Лучшими греческими историками V века были продолжив­шие, каждый по-своему, классический труд Евсевия Кесарий­ского: уроженец столицы Сократ, Созомен, родившийся близ палестинской Газы, и блаженный Феодорит Кирский, сириец, писавший на греческом языке. Крупнейшим из современных им западных историков был выходец из Испании Орозий, кото­рый около 417 г. завершил работу над написанной под прямым влиянием блаженного Августина и продиктованной апологе­тической идеей историей мира – «История в семи книгах про­тив язычников». Марсельскому епископу, а по другим сведени­ям, – священнику Сальвиану, родом из Трира, захваченному и разоренному франками в 418 г., в пору юности автора, при­надлежит трактат «О Промысле Божием» (De gubernatione Dei). В нем Сальвиан задается вопросом, почему варвары и язычни­ки безнаказанно грабят и убивают римлян и христиан, и ответ на этот вопрос у него тот же, что давали русские летописцы по поводу нашествия на Русь Батыя: по грехам самих христи­ан они претерпевают мучения от варваров. Чтобы проиллю­стрировать этот свой тезис, он рассказывает о злоупотребле­ниях римских чиновников, о беспощадной жадности крупных земельных собственников – галлов и римлян, о том, как они отягощают участь бедняков, вынужденных продавать своих детей, чтобы не умереть от голода, о восстании багаудов – нищих разоренных крестьян, о том, что бедные люди часто бегут с территорий, контролируемых римской властью, на земли, захваченные варварами, где они надеются устроиться более благополучно.

Самой актуальной и прагматической наукой в V столетии оставалось, как и в былые времена Римской империи, право. Трудами ученых юристов, близких ко двору Феодосия II, и прави­тельственных чиновников создан был знаменитый кодекс, извест­ный с именем этого императора. Комиссия, образованная указом Феодосия, работала над ним в течение 8 лет, и затем, 15 февраля 438 г., он был опубликован: вначале для восточной части импе­рии, затем, с 1 января 439 г., актом императора Валентиниана III введен в действие и на Западе. Язык кодекса, естественно, латинский. Нужда в этом кодексе вызвана была тем, что до него в юридической практике приходилось прибегать к разрозненным императорским конституциям и эдиктам. Наличие противоре­чий между нормами разных актов затрудняло их использование, вносило путаницу в решение судебных дел. Предшественника­ми этого сборника, на который могли опираться его составите­ли, были два других ранее созданных кодекса: Codex Gregorianus, составленный при Диоклетиане и названный так, вероятно, по имени своего составителя, в который вошли императорские кон­ституции от Адриана до Диоклетиана, и представляющий собой его продолжение Codex Hermogenianus, в который его состави­телем Гермогеном были включены акты Диоклетиана от 291 по 294 г. Обе эти компиляции до нас не дошли и известны только по цитатам из них.

При работе над кодексом Феодосия составителям было пре­доставлено право редактировать императорские конституции, устраняя имеющиеся в них противоречия, повторы, делая раз­умные сокращения и, главное, систематизируя законодательный материал по его содержанию. В кодекс вошло более 3 тысяч импе­раторских конституций, начиная с правления святого Констан­тина, а именно с 312 г. Codex Theodosianus состоит из 16 книг, разделенных тематически на главы, или tituli. Внутри глав зако­нодательный материал помещен в хронологической последова­тельности. 1 книга посвящена источникам права, книги со 2 по 5 – праву частному (jus privatum), 6–15 – праву публичному (jus publicum), 16 книга – церковному праву (jus ecclesiasticum). Кодекс Феодосия сохранился с утратами – от книг с 1 по 6 и от 11 остались лишь незначительные фрагменты.

Кодекс Феодосия служил основным законодательным сбор­ником до издания в правление Юстиниана нового и более гран­диозного собрания Corpus juris civilis, создатели которого оче­видным образом опирались на предшествующую компиляцию. Codex Theodosianus стал главным источником для издания зако­нодательных сборников в варварских королевствах. Так, в нача­ле VI века в Вестготском государстве появился законодательный сборник под названием «Римский закон вестготов» (Lex romana visigitorum) – он применялся по отношению к римским гражда­нам, жившим в королевстве и составлявшим там значительное большинство населения. Другое название сборника – «Бревиарий Алариха» – указывает на имя короля, в правление которо­го он был введен в действие, и на то, что он представляет собой сокращенную версию кодекса Феодосия.

Римская империя, по крайней мере на востоке, сохраняла характер цивилизованного правового государства на всем про­тяжении своей истории. В ней действовало филигранно разра­ботанное римское право, облагороженное и одухотворенное влиянием на него христианской этики. Законы, естественно, нарушались, иначе и не бывает, но они составляли надежную плотину для сохранения правопорядка и общественной нрав­ственности против греховных и преступных посягательств как со стороны частных граждан, так и со стороны чиновников. Обильный свет на правоприменительную практику и ее вос­приятие людьми проливает одно место из «Сказания» Приска Панийского, который с дипломатическими целями побывал в ставке Аттилы в составе официального посольства, послан­ного императором Феодосием, и там встретил перебежчика, который беседовал с Приском на родном им обоим греческом языке. Оправдывая свой выбор, он стал язвительно говорить о порядках в империи, не в их пользу сравнивая их с образом жизни, который установился в гуннской орде: «Я предпочитаю настоящую жизнь своей прежней, ибо иноземцы, находящие­ся у скифов, после войны ведут жизнь спокойную и беззабот­ную: каждый пользуется тем, что у него есть, ничем не трево­жимый; тогда как живущие под властью римлян во время войны бывают легко уводимы в плен», а «бедствия, претерпеваемые римлянами во время мирное, тягостнее тех, которые они тер­пят от войны, по причине жестокого взимания налогов и при­теснений, претерпеваемых от дурных людей; ибо закон не для всех имеет равную силу. Если нарушающий закон очень богат, то несправедливые его поступки могут остаться без наказа­ния, а кто беден и не умеет вести дел своих, тот должен поне­сти налагаемое законами наказание, если не умрет до решения своего дела, потому что тяжбы тянутся весьма долго и на них издерживается множество денег, а это дело самое гнусное – получать только за деньги то, что следует по закону. Обижен­ному не оказывается правосудия, если не даст денег судье и его помощникам»⁹⁶⁵. Одним словом, перебежчик вспоминал о зле, которого едва ли смогло избежать какое бы то ни было из раз­витых обществ, в отличие от примитивных.

И Приск решил не оставлять инвективы собеседника без отве­та: «Что касается случающейся продолжительности тяжебных дел, тому причиной попечительность законов. Таким образом судьи поспешным и необдуманным решением дела не погрешают про­тив правил осторожности, рассуждая, что лучше разбирать тяж­бы долго и медленно, чем, поступая с поспешностью, не толь­ко обижать подсудимого, но и погрешать против Бога, Который есть источник правосудия. Законы поставлены для всех равно. Сам царь повинуется им. Несправедливо говоришь ты в обвине­нии своем, будто бы богатые притесняют бедных безбоязненно. Может быть, иной из них, быв виноват, укрывается от наказания суда; но мы видим, что в этом положении бывают не только бога­тые, но и бедные; ибо и они, быв виноваты, не получают наказа­ния за свою вину, когда нет достаточных улик»⁹⁶⁶. Иными слова­ми, в правосудии действует принцип презумпции невиновности, который в иных случаях позволяет при отсутствии веских дока­зательств виновному уйти от справедливого наказания. Затем Приск обратился к положению рабов, сказав: «Римляне поступа­ют с рабами гораздо снисходительнее, чем варвары. Они обра­щаются с ними, как отцы или наставники... Господа исправляют ошибки рабов, как собственных детей своих. Им не позволено предавать их смерти, как это водится у скифов. Рабы имеют мно­го способов получать свободу. Господа не только посреди жизни, но и при смерти своей могут отпускать их на волю»⁹⁶⁷. Выслушав патриотическую отповедь Приска, его собеседник вспомнил об утраченной родине и расплакался от охватившего его присту­па ностальгии, потому что слова дипломата, очевидно, не про­тиворечили его воспоминаниям о мире, в котором он жил, пока не оказался среди гуннов. Но не желая терять лица, он не удер­жался от резонерского обобщения: «Законы хороши, и римское общество прекрасно устроено; но правители портят и расстраи­вают его, не поступая так, как поступали древние»⁹⁶⁸.

В V столетии на греческом и латинском языках творили поэ­ты незаурядного литературного дара. Одним из самых своеобраз­ных среди них была супруга императора Феодосия Малого Евдо­кия, до крещения и замужества именовавшаяся Афинаидой, дочь профессора Афинской школы Леонтия. Евдокия составила сти­хотворные переложения библейских книг Захарии и Даниила, написала стихотворения, посвященные победе римской армии над персами и в честь города Антиохии, в котором ей оказана была при ее посещении триумфальная встреча. Но ее самое зна­менитое сочинение – поэма «О святом Киприане». Из ее трех частей сохранились не полностью первая (без начала) и вторая (без окончания), а завершающая третья утрачена без остатка. Но сюжет поэмы известен также из ее краткого изложения, поме­щенного в Миробиблионе» патриарха Фотия, который высоко оценил и содержание реферируемой им поэмы, и поэтическое мастерство ее автора.

Содержание первой части поэмы Евдокии святитель Фотий представил в таком виде: она «посвящена подвигам блаженной мученицы Юстины... Некий человек был охвачен любовью к ней и, так как усилия его были напрасны, пришел к искушенному в искусстве магии Киприану, прося его помочь погибающему от любви и на него направить помыслы девушки. Далее излага­ется, как Киприан пытался применить все способы волшебства и наигибельнейших демонов насылал на девицу, чтобы сломить ее целомудрие; но они были посрамлены, обессилены и отогна­ны святым крестным знамением, как он узнал это от них самих. Поэтому он отказался от этих нечестивых помыслов и сжег все колдовские книги. Наконец, вскоре проникнувшись верой христи­анской, он принял крещение и был назначен священнослужите­лем в храме. Поэтому он и дар получил от Бога изгонять и болез­ни и демонов, а затем достиг и сана архиепископа»⁹⁶⁹.

Вторую книгу составляет исповедь Киприана, в которой он с покаянием рассказывает о своей прошлой жизни начи­ная с детства и заканчивая обращением ко Христу. В 10 лет он уже прислуживал на Элевсинских мистериях и на Панафинеях, но затем удалился на гору Олимп. В течение пяти лет он пре­давался созерцательному оккультному опыту, общаясь с теми, кого считал тогда богами и кто, как он понял впоследствии, в действительности являлись злыми духами. Он много путеше­ствовал и много повидал: в Спарте он видел деревянного идола Артемиды, во Фригии изучил искусство гадания по внутренно­стям животных. Одновременно с оккультной практикой каю­щийся Киприан рассказывает и о том, как он постигал законо­мерности природных явлений: «Понял, как воздуха вихри весь мир обтекают по кругу, понял родство меж струей водяной и зем­лей плодородной, между потоком дождя и божественной воз­духа силой». Посетив Мемфис, Киприан спускался в подземное царство, общался и там с духами лжи, зависти, мести. Свое обу­чение магии он завершает в 30 лет постижением тайн астро­логии – «халдейской науки». Тогда к нему и обратился Аглаид, полюбивший Юстину, с просьбой приворожить ее. Но все усилия его оказались тщетными. Киприан «начинает творить всевозможные злодеяния, в которых он кается... Ужасы здесь нагромождены со всей силой фантазии»⁹⁷⁰.

Достигнув предела на пути злодеяний, Киприан приходит в отчаяние, и тут ему встречается старец Евсевий, который смог переубедить его и обратить к вере во Христа, после чего Киприан сжег имевшиеся у него трактаты по магии. В третьей, утрачен­ной книге, содержание которой известно из изложения патри­арха Фотия и жития святых Киприана и Иустины, составленно­го Метафрастом, рассказано о том, как Киприан, крестившись, стал прислуживать при совершении литургии, затем был посвя­щен в пресвитера и, наконец, стал епископом, назначив Иустину диаконисой одного из женских монастырей. Святые Кипри­ан и Иустина Антиохийские погибают мученической смертью за Христа.

Ш. Диль писал: «Легко понять, что приключение Киприана Антиохийского должно было особенно пленить Афинаиду-Евдокию: отчасти это ее собственная история. Как это было с магом, так и ее родители хотели, чтобы она научилась всему, «что есть на земле, в море и воздухе». Как и он, она была посвящена «в мни­мую мудрость греков». Как и он, «она думала, что живет, когда на самом деле была мертва». Далее, подобно ему, она отвергла «нечестивую веру в идолов» и разбила «ложные кумиры богов». И, наконец, подобно ему же, став христианской и предавшись благочестию, она хотела наставлять «тех, кто еще услаждался нечестивыми кумирами». Вот почему можно с полным основани­ем думать, что в поучительную историю, рассказанную ею, она вложила и кое-что свое»⁹⁷¹. Поэма написана гомеровским гекзаме­тром, которым Евдокия владеет свободно и виртуозно. Ее поэти­ческий дар обнаруживает себя в яркости образов, меткости мета­фор, живости тона, энергии интонации.

Одной из популярных тем греческой поэзии христианской эпохи были события Троянской войны, по преимуществу те, которые остались за рамками «Илиады», хронологически следо­вавшие за тем ее эпизодом, который воспет Гомером, или, реже, предшествовавшие ему, известные из мифологического преда­ния, но оставлявшие простор для фантазии автора. В середине V столетия появились «Взятие Трои» Трифиодора и «Похищение Елены» Коллуфа. Репутация этих поэм у историков византийской литературы не высока, поскольку та и другая носят эпигонский характер. Большей удачей стала написанная Квинтом Смирн­ским поэма с кабинетным названием «Послегомеровские собы­тия». Само обращение поэтов христианской эпохи и вероятных христиан к троянской истории, к гомеровской традиции было, по словам Л. А. Фрейдберг, «санкционировано еще в предыдущий век аллегорическими толкованиями гомеровских поэм, содержа­щимися в речах Григория Назианзина»⁹⁷².

Самым ярким греческим поэтом конца V столетия был Нонн Панополийский. О синкретическом, или, лучше сказать, синтети­ческом характере культуры и, в частности, поэтического творче­ства эпохи говорят уже самые названия двух его поэм: «Деяния Диониса» и «Переложение Евангелия от Иоанна». Поэмы напи­саны гекзаметром, но это был гекзаметр, основанный уже не на строго квантитативной основе, а запечатлевший в своем звуча­нии переход к тоническому стихосложению, звуковую основу которого составляет не чередование долгих и кратких, но удар­ных и безударных слогов. Аналогичный процесс переживал тогда и самый греческий язык, а точнее сказать, изменения, наблюдав­шиеся в живой народной разговорной речи, находили запозда­лое отражение в поэзии, при том что литературная речь, есте­ственно, обнаруживала фонетический консерватизм и пуризм, приверженность к сохранению классических квантитативных размеров, доколе это делать позволяла переживавшая трансфор­мацию фонетическая материя.

Аналогичные процессы происходили и с латинским языком в связи с вытеснением из сферы живой речи латыни классиче­ской латынью вульгарной, от которой одна линия преемства ведет к средневековой книжной латыни, а другие – к романским язы­кам средневековья. В латинской поэзии на смену квантитатив­ным также приходят тонические размеры. Лучшими латинскими поэтами V века были Рутилий Намациан и Аполлинарий Сидоний, оба родом из южной Галлии.

Рутилий определенно оставался язычником, что не помеша­ло ему сделать блестящую карьеру при христианских императо­рах. В правление Гонория он имел звание квестора и одно время занимал должность префекта Рима. Самая замечательная поэма Рутилия – «О возвращении» (De reditu), рукопись которой была найдена гуманистом Саннадзаро в 1493 г. В ней звучными клас­сическими стихами воспевается величие и красота Рима, кото­рую он сохранил и после того, как подвергся захвату и ограбле­нию полчищами Алариха. Прямым образом поэма обращена, по давней традиции, богине «Вечного города» Роме: «Ширится милость твоя, как лучи благодатного Феба, до пределов земли, что охватил Океан. Движется лишь для тебя, что в себе все содержит, светило, в римских пределах встает, в римских заходит морях. Поступь твою задержать не в силах песок раскаленный Ливии, и не страшит севера холод тебя... Родиною всех племен, о боги­ня вышняя, стала, и подъяремный народ благословляет тебя». После падения Рима подобная патриотическая гордыня стала уже не смешным анахронизмом, но Рутилий адекватно воспро­изводит чувства римских стародумов, которые убаюкивали себя пленительным сном о величии Рима времен Августа, не столько в надежде на его возрождение, сколько утешая себя увлекатель­ной пассеистской игрой.

Аполлинарий составлял панегирики императорам Запада, один из которых, Авит, был его тестем, подобного же панеги­рика удостоился от него и преемник Авита Майориан, а затем и ставленник Льва Анфимий, за что панегиристу поставили ста­тую на площади Траяна, удостаивали звания консула, назнача­ли префектом Рима. «Поэзия Аполлинария, – по характеристике ее знатока И. Н. Голенищева-Кутузова, – полна языческих обра­зов. В его стихах пляшут вакханки и фавны, его героев хранит от бедствий Аполлон, благословляет Паллада... Любимый жанр Аполлинария – свадебная песнь (эпиталама)»⁹⁷³.

Судя по его стихам, Аполлинария можно было бы принять за такого же язычника, как и Рутилий, но из его биографии хорошо известно, что это было бы ошибочным предположением. Выехав из Рима в Галлию в 469 г., он был вскоре поставлен епископом Клермон-Феррана. Очевидно, что христианином он был и рань­ше, когда писал стихи, насыщенные мифологическими мотива­ми, образами, персонажами, но все это было только литературой, подобно тому как поэты и художники эпохи Ренессанса и клас­сического века обильно черпали из сокровищницы греко-римской мифологии, не становясь от этого религиозными язычни­ками. Вопросом при этом остается, насколько религиозны они были как христиане. Во всяком случае, став епископом, Аполли­нарий уже не писал стихов об Аполлоне и Афине Палладе. С этих пор в его литературном творчестве главное место занимает эпистолография – он писал письма, в которых рассказывал о род­ной ему Галлии и о Риме, об исторических событиях, о варвар­ских королях, с которыми ему случалось встречаться, и эти его письма представляют собой ценный исторический материал.

V век дал немало талантливых прозаиков и поэтов – лати­ноязычных и грекоязычных, но ни один из них не обладал даром великого мастера слова; художественный гений классических народов в эпоху, когда завершалась христианизация общества, реализовался в храмостроительстве и храмовых мозаиках – в искусствах, которые отвечали насущным потребностям време­ни и выражали его духовную ориентацию. Христианские церкви строились в Константинополе и Риме, в Фессалониках и в Равен­не, на относительно благополучном Востоке и разоренном вар­варами и почти утраченном империей Западе.

Как и в предшествующий век, по преимуществу воздвига­лись храмы базиликального типа. Почти все древние христиан­ские храмы разрушились, либо были перестроены впоследствии, утратив первоначальный вид, либо лежат в руинах, но в самом Константинополе сохранилась с узнаваемыми оригинальными формами достроенная в 463 г. церковь Студийского монастыря, расположенного поблизости от Золотых ворот, в южной части городской стены Феодосия, вблизи Мраморного моря. Правда, в архитектурной композиции храма наблюдается уже эволюция от базиликального типа в сторону центрического начала: «зда­ние мало развито в длину, вместительные хоры окружали сред­ний неф с трех сторон»⁹⁷⁴.

Несмотря на пережитые Римом превратности исторической судьбы, в нем лучше сохранились церкви V века, и среди них бази­лики святой Праксиды на Эсквилине, близ современного город­ского вокзала, святого Хрисогона в Трастеверине, церковь святого Виталия на Квиринале и святой Сабины на Авентине, сохранив­шая, или, точнее сказать, вновь обретшая после высококласс­ной реставрации свой первоначальный вид. Знаток архитекту­ры Рима А. И. Опочинская, характеризуя ее интерьер, особенным образом отметила «простор светлого нефа с плоским потолком (ранее с открытыми стропилами крыши); благородство продоль­ных аркад на колоннах – античных, выполненных из греческо­го мрамора в коринфском ордере, – главной теме, появившей­ся впервые во дворце Диоклетиана в Сплите и утвердившейся на века в церковной архитектуре Рима» и «праздничность узо­ра мраморной облицовки, частично сохранившейся на стенах»⁹⁷⁵. В Санта Сабине сохранились кипарисные двери, современные храму: столь древние деревянные изделия – огромная редкость.

В церковном зодчестве V столетия сложился новый архитек­турный тип, который особенно часто стал использоваться при сооружении баптистериев, мавзолеев, воздвигаемых над гробни­цами лиц императорской фамилии, но также и приходских церк­вей, – центрической конструкции, или ротонды. К нему при­бегали и в Сирии, и в Малой Азии, и в Италии. Одна из самых прекрасных ротонд – это римская церковь Святого Стефана на Целии, построенная во второй половине V века. У нее четыре апсиды, расположенных крестообразно. Внутреннее простран­ство храма представляет собой цилиндр, который первоначально был окружен двумя концентрическими колоннадами, наружная колоннада впоследствии была заменена стеной. Сохранившиеся гранитные колонны внутреннего круга несут на себе архитрав­ное перекрытие, а над ним возвышается барабан с высокими окнами. Интерьер храма производит впечатление удивительной гармонии, тишины, сосредоточенной интимности, обладая осо­бой способностью отвлекать молящегося от шумной суеты горо­да, обращая его мысленный и сердечный взор внутрь своей души, открывая ее для общения с вечностью и Богом.

При папе Сиксте III в 430-е гг. в Риме была воздвигнута одна из самых прославленных базилик – Санта Мария Маджоре на Эсквилине, которая, хотя и перестраивалась в последующие века, но в своем интерьере лучше других и ранее нее заложен­ных грандиозных римских базилик – Сан Джованни ин Латерано, Сан Пауло fuori le mure (за стеной) и Сан Лоренцо fuori le mure – сохранила изначальный тип. Внутреннее пространство храма разделено рядами колонн на пять протяженных нефов. Самый широкий центральный неф, отделенный от примыкаю­щих к нему справа и слева более узких нефов колоннадой иони­ческого ордера, завершается триумфальной аркой, за которой расположен алтарь. В крипте, спуск к которой ведет из централь­ного нефа под арку, хранится одна из великих христианских свя­тынь – колыбель Младенца Христа.

На триумфальной арке и стенах главного нефа над колонна­дой прекрасно сохранились мозаики, современные самому хра­му. На стенах нефа представлены ветхозаветные сюжеты: явле­ние трех Ангелов Аврааму и гостеприимство Авраама, сцены из жизни Иакова, пророка Моисея и Иисуса Навина. Темы мозаик триумфальной арки почерпнуты из Нового Завета и церковно­го предания о детстве Спасителя. Существует несомненная связь между тематикой и стилистикой изображений триумфальной арки и учением состоявшегося в самый канун их создания Эфес­ского Собора, который отверг несториан скую ересь, отстоял бого­словскую правомерность именования Девы Марии Богородицей и провозгласил полноту Божества во Христе. В сценах Благовеще­ния, видения праведного Иосифа, сретения принесенного в Иеру­салимский Храм Божественного Младенца праведным старцем Симеоном и пророчицей Анной, избиения вифлеемских младен­цев, обнаруживающей бессилие Ирода повредить Богомладенцу Христу, поклонения волхвов акцентируется идея царственно­го величия Богомладенца и Его Пречистой Матери. На мозаике, изображающей Благовещение, Дева Мария облачена в царствен­ное одеяние, Ее голова увенчана диадемой, на шее Ее жемчуж­ное ожерелье, а на груди – осыпанный драгоценными камнями аграф, вокруг Нее стража из пяти Ангелов. В поклонении волхвов Спаситель представлен не на коленях Матери, как обыкновенно, но восседающим на престоле рядом с Нею и в окружении Анге­лов и волхвов. На мозаике, посвященной бегству в Египет, про­иллюстрирована апокрифическая история о том, как правитель египетского города Сотина Афродиасий, узнав, что при появле­нии Сына Божия Христа в Египте в языческом храме упало наземь 355 идолов, вышел со свитой навстречу Святому Семейству, что­бы поклониться истинному Богу Христу.

Характеризуя стилистику мозаик Санта Мария Маджоре, В. Н. Лазарев писал, что «в них еще... много античного... В трак­товке пространства чувствуются пережитки старого иллюзи­онистского стиля, пропорции фигур и типы лиц несут на себе печать живых античных традиций. И хотя в композициях явно дает о себе знать тенденция к усилению фронтального начала, общий тон рассказа лишен иератической скованности»⁹⁷⁶. В моза­иках Санта Мария Маджоре В. Н. Лазарев находит черты влияния константинопольской школы, аналогичные произведения которой в самой столице на Босфоре, относящиеся к V столетию, до нас не дошли, хотя, судя по косвенным данным, в основном по позд­нейшим мозаикам, мастера этой школы достигли самого высоко­го совершенства в этом характерно «византийском» искусстве: «Тщетно было бы искать... стилистические аналогии» мозаикам Санта Мария Маджоре «в чисто римских мозаиках Санта Костанца, Санта Пуденциана и Санта Сабина. Не только их иконогра­фия связана с восточными источниками, но и стиль, отмечен­ный печатью большой живописной свободы. Здесь настойчиво дают о себе знать традиции античного импрессионизма, которые в такой чистой форме удержались в V веке лишь на почве Кон­стантинополя и тяготевшей к нему Равенны»⁹⁷⁷.

Именно там, в Равенне, сохранились лучшие мозаики эпо­хи. Этот город в 402 г. стал резиденцией западных императоров, а после низложения Ромула Августула – столицей варварско­го королевства Одоакра и затем, после убийства Одоакра, рези­денцией короля остготов Теодориха Великого. В нем строились дворцы, мавзолеи правителей, христианские храмы – право­славные для местных италиков, эмигрантов и переселенцев из греческих городов и из Сирии и арианские для варваров. Среди великолепных архитектурных сооружений Равенны V века, дожив­ших до наших дней, – мавзолей Галлы Плацидии, капелла архи­епископа Равенны Петра II, базилика апостола Иоанна Богосло­ва, православный и арианский баптистерии. Оба баптистерия прославлены своими замечательными мозаиками, но шедевром мозаичного искусства Равенны являются композиции в мавзо­лее Галлы Плацидии, примыкавшем к нартексу дворцовой церк­ви Святого Креста.

Дочь Феодосия Великого Галла построила этот мавзолей для погребения своих останков вскоре после своего возвращения из Константинополя во второй четверти V века. Вначале это была капелла, посвященная святому мученику Лаврентию, мозаич­ный образ которого помещен в люнете напротив входа. Мав­золей в плане имеет форму латинского креста, его стены, сдер­жанно декорированные пилястрами и тимпанами, сделаны из кирпича. Тесное внутреннее пространство сооружения перекры­то куполом, который с внешней стороны скрыт четырехскатной кровлей, цилиндрические своды рукавов крестообразного инте­рьера помещены под двухскатными крышами. Внутри мавзолей отделан желтовато-серым мрамором, из которого выполнены также саркофаги Галлы, ее сына императора Валентиниана III и ее мужа Констанция, и украшен великолепными мозаиками.

Купол мавзолея увенчан золотым изображением креста в окружении золотых звезд на небесно-голубом фоне. В нижней части купола по четырем сторонам представлены тетраморфные символы евангелистов: ангел, лев, телец и орел, на парусах – образы пророков, а над арками и на боковых сводах – апосто­лы в светлых одеждах, у ног двоих из них два голубя у фонтани­рующего источника, под ними мученик Лаврентий, шествующий с крестом – символом страдания за Христа – на плече, а перед ним горящая решетка, изображающая ту, на которой он был зажи­во сожжен, рядом с нею раскрытый шкаф с четырьмя Евангели­ями на его полках. На сводах мавзолея изображены пьющие из источника олени, символизирующие человеческие души, алчу­щие правды, а также виноградные ветви и лозы, фрукты в кор­зинах, букеты цветов, орнаменты насыщенной цветовой гаммы в медальонах. В люнете над входом на фоне скалистого ланд­шафта – Господь в образе Доброго Пастыря с золотым нимбом и в золотом хитоне, с наброшенным на колена пурпурным пла­щом, окруженный агнцами. Он представлен в виде безбородого юноши, восседающего в царственной позе и опирающегося на золотой крест, который Он держит в Своей руке.

По словам В. Н. Лазарева, «мозаики мавзолея выделяются сво­им исключительно высоким качеством... Входя в этот небольшой, скудно освещенный интерьер... сразу ощущаешь перенесенным себя в иной, неземной мир, где все дышит чудом... Стены облицо­ваны мрамором, чья полированная, блестящая поверхность кон­трастирует с неровным мерцанием мозаических кубиков и одно­временно усиливает это мерцание. Величавые фигуры в белых одеяниях, переливающихся серовато-зелеными и голубоваты­ми тонами, как бы выплывают из густого синего фона... Своды покрыты разнообразными декоративными узорами, напомина­ющими дорогие ткани и ковры... Карнация выполнена в легких, как бы акварельных, пепельно-серых, беловатых и розоватых тонах; с большим искусством введены в них отдельные кирпично-красного цвета кубики, вспыхивающие яркими огоньками, придающие лицам оттенок призрачного и эфемерного. В этом магическом пространстве краски загораются и горят неземным блеском»⁹⁷⁸.

По предположению В. Н. Лазарева, мозаики мавзолея выпол­нены двумя мастерами, одного из которых, обладавшего более высоким мастерством и изобразившего Доброго Пастыря и муче­ника Лаврентия, а также символы евангелистов, Галла могла привезти с собой из Константинополя⁹⁷⁹, в таком случае – это единственный дошедший до нас продукт столичной школы моза­ичистов, относящийся к V веку.

Хотя самые самые совершенные художественные творения V столетия сохранились на западе империи – в Риме и Равенне, это обстоятельство не отражает реального соотношения в поло­жении дел на Западе и на Востоке в этот период, это всего лишь следствие катастроф, пережитых христианским Востоком и самим Константинополем в более поздние эпохи.

Во времена, когда в равеннских церквах созданы были прекрасные мозаичные композиции, именно Запад пережи­вал трагический упадок, вызванный главным образом внешни­ми обстоятельствами, попросту говоря, варварским завоева­нием, а Восток пребывал в несравненно более благополучном состоянии, и бесспорным культурным, экономическим и поли­тическим центром империи был уже не ветхий, но Новый Рим, который в V веке стал, вероятно, самым большим мировым мега­полисом к западу от Китая, так что численность его населения превзошла не только пришедший в упадок Рим, но и относи­тельно благополучные Александрию и Антиохию. Но и в целом восток империи, не только Малая Азия, но Сирия, Египет, Гре­ция и даже Фракия и Иллирик были безопаснее и богаче; жите­ли этих стран, которые римлянами назывались уже в основном по-гречески, так что получалось «ромеи», менее своих сограждан, проживавших в многострадальной Галлии, в Италии, Испании или Африке, потерпевшие от варварских вторжений и завоева­ний, сохранили более высокий уровень образования и бытовой культуры, чем латиноязычные римляне Запада.

«Греческий Восток, – писал немецкий историк культуры Арнольд Хаузер, – во время великого переселения народов не пострадал от культурной катастрофы, подобно Западу. Городское и денежное хозяйство, которое в Западно-Римской империи поч­ти полностью разложились, продолжало процветать на Востоке и даже оказалось жизнеспособнее, чем когда-либо еще. Число жителей Константинополя уже в V веке превысило миллион (это, конечно, преувеличение. – В.Ц.), и то, что рассказывали совре­менники о его богатстве и роскоши, звучало как сказка о феях. Для всего средневековья Византия была страной чудес и неис­черпаемых сокровищ, сверкавших золотом дворцов и нескончае­мых праздников; всему миру она служила образцом элегантности и репрезентативности. Средства, которыми поддерживалось это великолепие, поступали от торговли и транспорта. Константино­поль еще более красноречивым образом, чем древний Рим, был метрополией в современном смысле слова; городом с интерна­ционально смешанным и космополитически настроенным насе­лением, центром индустрии и экспорта, узлом международной торговли и транзита»⁹⁸⁰.

Социальная структура ромейского общества сохранила в основном прежние черты, хотя в V веке в ней происходили неко­торые изменения, связанные, во-первых, – и это было, навер­но, самой заметной переменой, – с миграцией готов на запад, в результате которой в составе населения резко сократилась доля федератов, во-вторых, христианизация общества способствова­ла не только смягчению режима рабовладения – рабы получи­ли вполне надежную защиту своей жизни со стороны римского законодательства, – но и уменьшению их числа. Благочести­вые рабовладельцы более нечестивых склонны были отпускать рабов на волю, в особенности, когда они составляли завещание, помышляя о том, что им самим предстоит вскоре дать отчет за прожитую на земле жизнь Владыке всех.

Характеризуя положение раба, французский византолог А. Гийу писал, что «кем бы он ни был по происхождению: воен­нопленным, сыном раба, обедневшим крестьянином империи, рабом, купленным на побережье Адриатического или Черного морей, – условия» его «жизни, как и его цена, изменялись в зави­симости от его личных качеств и ситуации на рынке. Находящий­ся под покровительством богатого человека, он носил шелковые одежды, умащивал себя благовониями, обладал большой властью либо становился жертвой безнравственного хозяина или тирана; цена колебалась от 20 до 30 номисм за раба, владеющего какойлибо профессией, до 50 – если речь шла о юристе, или 60 – врача, евнух стоил 50 номисм и 60, если он владел каким-либо ремеслом, самая большая сумма, которая встречается в источни­ках, равна 72 номисмам»⁹⁸¹. Относительно евнухов следует заме­тить, что кастрация была запрещена еще в эпоху принципата, но евнухов приобретали на невольничьих рынках за предела­ми империи – на Кавказе, в Эфиопии, в Персии, некоторые из них рождались такими или становились в результате болезней и несчастных случаев. Большой спрос на них был в император­ском дворце, где некоторые из придворных должностей могли исполнять исключительно скопцы, а также в домах самых бога­тых и влиятельных сановников.

Римские граждане, ромеи, отличавшие себя этим именем от иностранцев, федератов и рабов, в основном делились на две кате­гории: honestiores и humiliores, по-гречески динатов, или архон­тов, то есть знатных и начальствующих, и архоменов – тех, чей долг заключался в подчинении архонтам. К первым причисля­лись чиновники разных рангов, генералы и офицеры, придворные чины, а также клирики, ко вторым – крестьяне, ремесленники и торговцы, включая и вполне состоятельных купцов или банки­ров, так что подобное разделение по преимуществу носило юри­дический, и в этом смысле сословный характер, а не социальный или классовый, потому что мелкие чиновники или низшие кли­рики были, естественно, беднее банкиров или судовладельцев. Их юридическое неравенство выражалось прежде всего в том, что «за одно и то же преступление первые наказывались ссыл­кой, а вторые – смертной казнью»⁹⁸². Динаты также, в отличие от архоменов, освобождались от так называемых «грязных» повин­ностей (munera sordida): подводной, от поставки строительных материалов, молотьбы казенного зерна и других, подобных им.

Среди динатов по своим привилегиям выделялось сословие сенаторов, часть которого составляли лица, принадлежавшие к нему по наследству, а другие – вследствие достижения высо­ких служебных рангов. Принадлежность к сенаторскому сосло­вию не была, как встарь, связана с участием в заседаниях сената, которые проводились крайне редко. В состав сенаторов входи­ли потомки старинной римской аристократии, переселившиеся в Константинополь, высокопоставленные сановники, не принад­лежавшие к сенаторскому сословию по рождению, – как нахо­дящиеся на государственной службе, так и ушедшие в отстав­ку, и среди них выходцы из варварских народов, в основном это были генералы, состоящие на римской службе. Сенаторы осво­бождались от всех повинностей в муниципиях, где находились их латифундии или виллы, даже если они там проживали. Они обладали правом привилегированной подсудности – их не мог­ли судить муниципальные и провинциальные власти. Где бы они ни жили, как сенаторы Нового Рима они были подсудны лишь префекту Константинополя. Сенаторы принадлежали к кругу богатейших людей империи, составляя в нем значительное боль­шинство, и их главным богатством была земля. Им принадле­жали латифундии колоссальных размеров в Азии, Сирии, Егип­те и в других диоцезах.

В то же время настоящих сословий, подобных тем, что суще­ствовали в Западной Европе в средневековье и в эпоху абсолю­тизма или в послепетровской России, империя ромеев не знала. Принадлежность к архонтам, или архоменам (подчиняющимся) определялась не происхождением – благородным или подлым, но зависела от служебной карьеры. Хотя на государственную службу было легче поступить сыну архонта, чем частного лица, но принципиально она была доступна всем свободным гражда­нам, и главным фактором в этом являлось образование – для чиновников низших рангов требовалось среднее, а для высших должностных лиц – высшее образование, и затем уже карьера зависела от способностей и, вероятно, разного рода случайных обстоятельств, но не от знатности предков, а на военной служ­бе успех выпадал порой и на долю малообразованных или даже полуграмотных солдат, становившихся офицерами и даже гене­ралами благодаря храбрости и способностям. Причем воинская служба открывала путь и на самую вершину карьерной пира­миды – к императорской власти. При дворе властными вель­можами становились нередко вольноотпущенники, в том числе и евнухи, купленные на невольничьих рынках, так что залогом успеха в большей мере являлись хорошее образование, способ­ности и усердная служба, чем происхождение. В этом отноше­нии Ромейская империя ближе к Срединному царству или эга­литарным государствам XX века, вроде СССР, чем феодальному или абсолютистскому Западу.

В империи существовала иерархия чинов с особой титулатурой, в целом унаследованная от эпохи позднего принципата и домината. На вершине чиновной лестницы, вслед за импера­тором, который все еще мыслился стоящим не над служебной пирамидой, а на ее высшей ступени, стояли префекты претория: Востока, Иллирика и Константинополя, по-гречески называв­шиеся епархами; среди них первенство принадлежало префек­ту Востока, под управлением которого после фактической утра­ты западных префектур, Италии и Галлии, находилась большая часть империи. Рядом с префектами стоял магистр оффиций, который управлял дворцовыми службами, командовал схолами, охранявшими императора, начальствовал над 4 правительствен­ными канцеляриями, ведал дипломатической службой. Под его началом находилась имперская почта – основная транспортная система государства. Квестор «священных палат» контролиро­вал деятельность судов, возглавлял юридическую службу, и под его руководством разрабатывались предлагавшиеся на усмотре­ние императора законопроекты. К высшим чинам принадле­жали также два комита, ведавших финансами: комит «священ­ных щедрот», управлявший государственной казной – фиском, и комит частного имущества императора, своего рода министр двора, под управлением которого состояли императорские двор­цы, земельные владения – сальтусы, императорские конные заво­ды. К высшим должностным лицам принадлежали и два воена­чальника – магистры армии, или презенталы, называвшиеся так потому, что их штаб-квартиры находились, «присутствовали» в столице, но также и препозит священной опочивальни (sacrum cubiculum), управлявший императорскими покоями, который назначался непременно из евнухов. Высшие сановники состав­ляли императорский совет, или консисторию, в которой обсуж­дались важнейшие вопросы государственной политики.

Высокопоставленными чиновниками в регионах империи были и подчиненные префектам викарии, или, по-гречески, экзархи, возглавлявшие администрацию и суды в диоцезах: Еги­петском, начальник которого, впрочем, все еще именовался не викарием, но августалом, Восточном, или Сирийском, Понтийском, Азийском и Фракийском – в префектуре Восток и Дакийском и Македонском – в префектуре Иллирик. В состав диоце­зов, в свою очередь, входили провинции, общим числом около 60, из 100, насчитывавшихся в империи со времен Диоклетиана и святого Константина и до утраты Запада. Во главе провинций стояли президы, которых по-гречески также называли епархами, поскольку греческим эквивалентом слова provincia и было «эпархиа», но их, конечно, отличали от епархов – префектов, носив­ших титул spectabilis (периблептос).

Общие титулы spectabilis, clarissimus, illustrius, magnificus, gloriosus со временем, благодаря щедрости императоров в их раз­даче, девальвировались и заменялись другими, которые отодви­гали прежние на низшие ступени чиновной лестницы. Среди зва­ний и чинов высших сановников империи сохранялись как те, что унаследованы были от классической Римской республики, вроде консула, сенатора или патриция (патрикия), так и восходившие к эпохе принципата – комиты. Высшее республиканское звание консула лишь в исключительных случаях даровалось лицам, не принадлежавшим императорскому дому. Эта честь была слиш­ком затратной и непосильной для частных лиц – удостоенный консулата обязан был на свои личные средства устроить дорого­стоящие праздничные зрелища для столичного люда.

Многочисленная бюрократия, заполнявшая канцелярии цен­трального правительственного аппарата в Константинополе, административные учреждения в столицах диоцезов и провин­ций, в социальном отношении принадлежала в основном сред­нему классу, но по своему юридическому статусу причислялась, как и высшие сановники, к сословию динатов, или honestiores, и по своему положению в обществе возвышалась над состоятель­ными собственниками предприятий, торговых судов, над купца­ми и банкирами. Крупная земельная собственность оставалась в основном привилегией высшего сенаторского сословия, при­надлежность к которому сопряжена была со службой на высоко­поставленных должностях. Чиновники средних и низших рангов, занимавшие должности, служба на которых, считалось, требова­ла лишь образовательного ценза, как правило в объеме средней школы, но не особых способностей, нередко приобретали долж­ность за плату, причем такая продажа, вроде продажи офицерских патентов в Великобритании эпохи колониальных захватов, не рас­сматривалась как коррупционная практика, но была узаконена.

Покупатели должностей, особенно относившихся к финансо­вому и, более прямо, налоговому ведомству, стремились затем, при прохождении службы, с лихвой компенсировать понесен­ные затраты, так что народной любовью чиновники, как пра­вило, не пользовались. Жалованье мелких чиновников отлича­лось от жалованья высокопоставленных сановников колоссально, разница составляла несколько тысяч раз. Годовой оклад мелко­го чиновника мог равняться 15 номисмам (примерно 15 тыся­чам рублей), на которые он не мог существовать, даже если был холост, так что ему требовался иной источник доходов – чаще всего, вероятно, от приношений зависимых от него граждан, осо­бенно налогоплательщиков, он был что называется на кормле­нии, – а у префекта претория оклад достигал 70 тысяч номисм. И все же даже мелкие государственные служащие причислялись, подобно низшим клирикам, к сословию honestiores.

Принципиально иным был статус муниципальной магистра­туры. Формальным образом и городские куриалы, или декурионы, также принадлежали к числу honestiores, они обыкновенно были землевладельцами средней руки, но их действительный социаль­ный статус был незавидным. Муниципальные куриалы отвеча­ли своим имуществом за поступление налогов в казну, и потому они жили под прессом постоянной угрозы конфискации имуще­ства, так что многие из декурионов, приобретавшие этот статус фактически по наследству, при том что государственная власть стремилась удержать их в этом их наследственном статусе, тяго­тились им и стремились любой ценой избавиться от него. В свою очередь правительство предпринимало меры, чтобы прикрепить декурионов к их городу и к их юридическому статусу.

К сословию humiliores принадлежало значительное боль­шинство населения империи: горожан и сельских жителей. В сельском населении, которое, несмотря на сохранившийся в империи высокий уровень урбанизации, достигнутый еще в эпоху принципата, преобладало над городским, хотя, как и встарь, обладало несравненно меньшим влиянием на ход политических событий, как, впрочем, и жители мелких горо­дов, росла доля крестьян, утративших право собственности на землю, ставших арендаторами, положение которых сближалось с положением поселенных на земле рабов и колонов, подобных крепостным крестьянам средневековья, хотя они, разумеется, сохраняли личную свободу и гражданские права, которыми однако по обстоятельствам деревенской жизни они мало мог­ли воспользоваться.

Одним из способов превращения крестьян-землевладельцев в прикрепленных к земле арендаторов-колонов был древне­римский институт патроната. «Мелкие земледельцы передавали себя и свою землю под покровительство сильных людей – маги­страм армии, комитам, проконсулам, префектам, викариям, сена­торам, трибунам... – заключали с ними, с соблюдением всех формальностей, юридическую сделку, в силу которой их земля становилась полной собственностью магната. По существу эта сделка была фиктивной (если это был, например, акт продажи, то патрон, конечно, денег не платил), но результаты ее были вполне реальны. Земля переходила в собственность патрона. При этом патрон обычно отдавал землю прежнему собственнику в пользо­вание в качестве прекария, т.е. без юридического обеспечения, с правом в любое время взять ее назад, и получал с клиента за пользование часть продуктов. Богатство, влиятельное положе­ние, общественная роль магнатов ставили земли и держателей этих земель в привилегированное положение. Неудивительно, что в патронат отходили целые селения»⁹⁸³.

Главный интерес самих крестьян поступать в клиенты к патро­нам и в конечном счете становиться колонами заключался в освобождении от податей. Арендная плата, очевидно, в большин­стве случаев уступала налоговым повинностям перед имперской и муниципальной казной. Превращение мелких землевладель­цев в колонов сокращало налогооблагаемую базу, казна поэтому препятствовала подобным сделкам. В соответствии с «Кодексом Феодосия» патроны за каждое хозяйство своего клиента «долж­ны были платить высокий штраф – 25 ф. золота. В дальнейшем эти кары были усилены, фиктивные юридические сделки, оформ­лявшие патронат, объявлялись недействительными, и составляв­шие их нотариусы подлежали суровому наказанию»⁹⁸⁴. Клиентов полагалось в подобных случаях подвергать порке и возвращать их в прежнее состояние облагаемых налогом землевладельцев. И все же административные и судебные меры правительства могли лишь затормозить, но не остановить процесс обезземели­вания крестьянской массы, добровольно переходившей в статус безземельных арендаторов и колонов.

Общество структурировано было в зависимости от правово­го статуса и обязанностей перед государством. Но в нем сохра­нялись и элементы демократического самоуправления, правда, в весьма своеобразной форме цирковых партий, или димов, пред­ставлявших собой исключительно важный политический фактор в жизни столицы, а значит, и всей империи. Димы представляли собой двойственное явление: с одной стороны, это были объедине­ния цирковых болельщиков, или, как их называют в наше время, фанатов, а с другой – муниципальные организации, выполняв­шие хозяйственные и полицейские функции в городских районах.

Во времена христианских императоров римский народ пред­ставляло собрание всех столичных димов в ипподроме: акклама­ции в ипподроме при поставлении императора и обозначали его всенародное избрание – это был ритуальный символический акт, выражавший уважение к древним республиканским традициям, но в критические моменты димы могли превращаться в грозную оппозиционную силу. Димы существовали в разных городах, но реальную политическую значимость имели димы Константино­поля. В их цирковые обязанности входило содержание возниц, актеров, зверинцев, участие в расходах на устроение игр; прав­да, основную долю в этих расходах несли консулы, каковыми были сами императоры, их близкие родственники с титулами августов или цезарей и, лишь в редких случаях, иные высокопо­ставленные лица.

Принадлежность к димам отчасти была делом произволь­ного выбора, отчасти же привязана была к месту жительства. В Константинополе изначально существовало 4 дима, назван­ных по цветам одежд цирковых возниц, за которых они боле­ли: венетами (голубыми), прасинами (зелеными), левками (белыми) и русиями (красными). Два последних дима – левки и русии – в источниках упоминаются редко, и похоже, что в более позднюю эпоху, в VI столетии, они исчезают, так что с этих пор риск политического противостояния связан был уже с соперничеством венетов и прасинов, в более грозных случа­ях – с солидарными выступлениями обоих димов против пра­вительства. Некоторые историки связывают голубых и зеленых либо с разными социальными классами, либо с приверженно­стью или сочувствием разным богословским направлениям, полагая, что венеты объединяли более состоятельных горожан и при этом православных диафизитов, а прасины – менее иму­щие слои, одновременно склонные к монофизитству. Во всяком случае, есть сведения о том, что венеты обитали в лучших квар­талах столицы, в том числе на главной улице города Месе с ее дворцами и особняками, в то время как дома и квартиры пра­синов концентрировались в торговых и ремесленных кварталах Константинополя. В административном отношении димы зави­сели от чиновников, именовавшихся димархами и димократами и подчинявшихся префекту, или епарху Константинополя. Во время осады столицы димы обязаны были выставлять мили­цию для защиты городских стен вместе с регулярными войска­ми. Ее численность, правда, бывала незначительной – пример­но по тысяче человек от дима.

Элементарной ячейкой общества всегда является семья. Хри­стианизация империи неизбежным образом влекла за собой пре­образование семейного уклада. В Риме и Элладе брак издревле был моногамным, но мера его моногамности в эпоху поздней республики и принципата была весьма относительной, особен­но на верхних ступенях социальной лестницы. Синхронное еди­нобрачие легко уживалось с – последовательной полигами­ей – многократными разводами и переменой не только жен, но и мужей, с конкубинатом, гаремами из рабынь и рабов, с адюль­терами супругов, с противоестественными гомосексуальными отношениями, с педерастией в собственном смысле слова, тож­дественной с тем, что ныне принято называть педофилией, не вызывавшей ни скандала в общественном мнении, ни, тем более, уголовного преследования, с катастрофическим падением рож­даемости. По мере торжества христианства, вытеснения и уга­сания язычества радикально меняется общественная мораль и весь строй семейной жизни. Меняются и законодательные нормы, регулирующие брачные отношения, сообразуясь с хри­стианской этикой.

В эпоху гонений христиане вступали в брак в соответствии с римским правом, но непременно после предварительного бла­гословения епископа. Святой Игнатий Богоносец в Послании к Поликарпу Смирнскому писал: «А те, которые женятся и выходят замуж, должны вступать в союз с согласия епископа, чтобы брак был о Господе, а не по похоти. Пусть все будет во славу Божию»⁹⁸⁵. Браки, не объявленные церковной общине, по свидетельству Тертуллиана, приравнивались в Церкви к блуду и прелюбодеянию. Тертуллиан писал, что истинный брак совершался пред лицом Церкви, освящался молитвой и скреплялся Евхаристией.

Такой порядок оставался неизменным и в первые столетия христианской империи. При этом христианские императоры, осуждая тайные, неоформленные браки, в своих законах говорят лишь о гражданской юридической стороне брака, не упоминая о церковном браковенчании, которое по-прежнему совершалось чрез епископское благословение. В 428 г. императоры Феодо­сий II и Валентиниан подтвердили существовавшую норму рим­ского права, согласно которой между свободными гражданами брак заключается путем выражения согласия жениха и невесты, которое удостоверяется свидетелями. Браки, не сопровождаемые никакими юридическими формальностями, дозволялись толь­ко лицам низшего сословия, лицам же средних классов предпи­сывалось являться к церковному нотариусу (экдику) и заявлять пред ним о желании вступить в брак; лицам из сословия сена­торов указано было обставлять вступление в брак заключением письменного договора о приданом и предбрачном даре. Со своей стороны Церковь настаивала на необходимости освящать браки своим благословением, но она признавала и действительность таких браков между христианами, которые были заключены без ее благословения в гражданском порядке. Это видно из того, что Церковь, хотя и не благословляла тогда повторные браки, но при­знавала их действительными.

Венчанию брака предшествовало обручение. До тех пор, пока венчание не стало обязательным для всех христиан, церковное обручение, за которым следовало реальное начало брачных отно­шений, рассматривалось как действительное заключение брака. Канонические последствия церковного обручения были те же, что и церковного венчания. Обрученный, лишившийся невесты и вступивший в брак с другой особой, считался второбрачным. Что же касается гражданского обручения, то Церковь не призна­вала его действительности, если оно было заключено родителя­ми жениха и невесты до достижения детьми семилетнего воз­раста. Если же оно заключалось в более совершенном возрасте, то в некоторых отношениях уравнивалось с церковным обруче­нием. Например, лицо, обручившееся посредством гражданско­го обряда в возрасте старше семи лет, а потом женившееся на другой особе, не могло быть рукоположено в священный сан по причине второбрачия.

Гражданские законы запрещали браки монашествующим под угрозой уголовных наказаний, но брак христиан, давших обет целомудрия, до IV века не подлежал расторжению. Святой Василий Великий в 18-м правиле свидетельствует, что древние отцы относились к таким бракам кротко, снисходя к человече­ской немощи, но сам он, рассматривая подобный брак как пре­любодеяние, прямо говорит: «Должно принимать в церковное общение поемшего деву, посвященную Богу, не прежде, чем он престанет от греха».

Идеал христианского брака – абсолютная моногамия, исклю­чающая второй брак. Тем не менее, снисходя к немощи человече­ской, христианский закон дозволяет вдовцу или вдовице вступать в новый брак: по слову апостола Павла, «жена связана законом, доколе жив муж ее; если же муж ее умрет, свободна выйти за кого хочет, только в Господе» (1Кор.7:39). Но всякий вступающий во второй брак, в соответствии с канонами, подвергался отлуче­нию от причастия на год или на два года. Что же касается всту­пления в третий брак, то, согласно 50 правилу Василия Великого, «на троебрачие нет закона; посему третий брак не составляется по закону. На таковые дела взираем как на нечистоты в Церкви, но всенародному осуждению оных не подвергаем, как лучшие нежели распутное любодеяние». Вдовство после третьего брака или расторжение третьего брака считалось непреодолимым пре­пятствием к новому браку.

Римское право не допускало брак между лицами, связанными кровным родством по прямой линии. Запрещались и браки между родственниками по боковым линиям, которые удалены от обще­го родоначальника на разное число степеней родства (например, дядя и племянница, двоюродная тетя и двоюродный племянник). В отдельные времена этот запрет распространялся на двоюрод­ных брата и сестру. В Церкви брак между лицами, находящими­ся в 4-й степени бокового родства, всегда рассматривался как непозволительный. Возбранялись также и браки между лицами, состоящими в близких степенях свойства. Препятствием к браку стало считаться и наличие духовного родства, которое возникает вследствие восприятия новокрещенного от купели. Древняя Цер­ковь запрещала и браки православных с еретиками, однако это не распространялось на те случаи, когда к Православной Церк­ви присоединялся один из супругов, при том что другая сторона оставалась вне Церкви.

Христианские императоры, считаясь, с одной стороны, с уко­ренившейся в обществе древней практикой, а с другой – с хри­стианским учением о браке, в своих брачных законах не раз запрещали и вновь разрешали свободный развод. Господь назвал единственное основание для развода – прелюбодеяние, которое оскверняет брак. Вопреки языческим римским представлениям о браке, Евангелие требует строгого соблюдения супружеской верности не только от жены, но и от мужа. Но поскольку такое требование было слишком высоким для общества, церковный суд считался с предписаниями гражданского права, которое лишь постепенно вбирало в себя христианские нормы. В 21 правиле Василия Великого говорится: «Аще муж... впадет в блуд, таковаго почитаем блудником... Впрочем не имеем правила подвергати его вине прелюбодеяния, аще грех соделан с свободною от брака.... Но соблудивший не отлучается от сожительства с женою своею, и жена должна принята мужа своего, обращающегося от блуда: но муж оскверненную жену изгоняет из своего дома. Причину сему дата не легко, но тако принято в обычай». По-разному трак­туя последствия супружеской измены со стороны мужа и жены, святой Василий считается с общественными нравами и норма­ми гражданского права.

Законы различали причины развода, связанные с наказа­нием и запрещением брака для виновной стороны (развод cum damno), и причины развода, не связанные с виной супругов (раз­вод sine damno). Основаниями для развода cum damno призна­вались покушение на императора, злой умысел против него, а также недонесение начальству об умысле на автократора со стороны иного лица, покушение одного супруга на жизнь дру­гого и непредупреждение одним из супругов другого об извест­ном ему злом умысле, прелюбодеяние жены, истребление женой утробного плода, наконец, восприятие собственного ребенка от купели крещения. Прелюбодеяние переставало быть причиной для развода, если муж пропустил пятилетний срок для подачи жалобы. Прелюбодеяние в суде доказывалось с помощью пока­заний свидетелей, фактом рождения ребенка или беременности, несмотря на разлуку с мужем, а также другими уликами. К пре­любодеянию приравнивалось и добрачное распутство жены в том случае, если муж не знал о нем до вступления в брак, а также такие поступки жены, которые клали тень на ее добропорядоч­ность: если она участвовала, против воли мужа, в пиршествах с посторонними мужчинами, мылась с ними в бане, самоволь­но отлучалась из дома и ночевала не в доме родителей, ходила без ведома супруга смотреть на конские ристалища, бой зверей и театральные представления. Посещение таких зрелищ в христи­анскую эпоху стало считаться неприличным для женщин. Жена могла требовать развода в случаях, если муж пытался свести ее с другим мужчиной, если он перед судом обвинял ее в прелю­бодеянии и не смог доказать ее вины, если он сожительствовал с посторонней женщиной в доме, где живет и его жена, а также если муж без нужды жил в разлуке с женой в течение продол­жительного времени.

Развод sine damno (без вины) в византийском законода­тельстве допускался по причине неспособности к супружеско­му сожитию, приобретенной до вступления в брак; лишь через 2 года с момента заключения брака супруга могла искать разво­да по этой причине. Безвестное отсутствие одного из супругов в течение 5 лет, а воинов – в течение 10 лет, причем вероят­ность смерти супруга должна была подтверждаться не неопреде­ленными слухами, а надежными свидетельствами, также давало основание для официального признания брака прекратившим­ся, после чего открывалась возможность вступления вероятной вдовы или вдовца в повторный брак, при этом однако в том слу­чае, если после вступления жены солдата во второй брак пер­вый муж возвращался, он имел право взять к себе свою жену, и для этого не требовалось согласия ни самой жены, ни ее ново­го мужа. Пленение воина не являлось основанием для развода с ним. Об этом ясно говорится в 33-й новелле Льва Философа. Сумасшествие супруга, являясь препятствием к браку, не мог­ло служить основанием для развода, если оно было приобрете­но в супружестве.

Брак расторгался в силу монашеского пострига одного из супругов с согласия другого. Святой Иоанн Златоуст считал, что другой супруг в этом случае не вправе вступать в новый брак, ибо такой брак подвергал бы сомнению благочестивую настроенность жены или мужа, давших согласие на постриг супруга. Но гражданские законы, приравнивая монашество к естественной смерти, не лишали оставшегося в миру супру­га возможности вступления во второй брак. Брак, естествен­но, расторгали и при обоюдном произнесении супругами мона­шеских обетов.

Развод производился по судебному решению гражданской власти. Супруги, разведенные cum damno (с виной), не лишались права восстановить супружеские отношения между собой, если тому, конечно, не препятствовали какие-либо новые обстоятель­ства, вроде монашеских обетов или заключения нового брака. Воз­можность возобновления брака открыта была для разведенных, за исключением развода по причине прелюбодеяния: муж, поже­лавший взять к себе бывшую жену, разведенную с ним по обвине­нию ее в прелюбодеянии, подлежал обвинению в сводничестве.

Рудименты былой, унаследованной от эпохи принципата рас­пущенности нравов – нарушение супружеской верности мужья­ми, употребление рабынь как наложниц, девиантное сексуальное поведение – сохранялись в семейном быту новых христиан, обра­тившихся подчиняясь господствующему течению жизни, но раз­вратные нравы и обычаи отодвигались на периферию всеобщим признанием норм христианской морали, порок уже не выстав­ляли наружу, а прятали, в противном случае рискуя не только остракизмом, но и, при уклонении от признанных обязатель­ными моральных норм, уголовным преследованием. Особенно опасны были связи с замужними женами, еще больший риск нес­ли с собой гомосексуальные отношения – в особо скандальных случаях они карались не только телесным наказанием, конфиска­цией имущества и ссылкой, но и кастрацией. Суровость обще­ственной морали загоняла порок в подполье, но и содействова­ла его искоренению, и, конечно, существовало немало семей, в которых христианским нормам жизни следовали не за страх, а за совесть. Широкое распространение и всеобщее признание в обществе получил целомудренный образ жизни: и не только уход в монастыри, но и девство по обету с тем, что давшая или, несколько реже, давший его оставался в миру, в родительской семье, пока живы были родители.

Благотворное влияние Евангелия на общественную нрав­ственность сказалось во всеобщей благотворительности – пода­че милостыни нищим, помощи бедным, пожертвованиях на монастыри и церкви. Христианская империя была благоустроен­ным, высоко цивилизованным государством. Поэтому, помимо индивидуальной благотворительности, широкое распростране­ние получило содержание сиротских приютов и вдовьих домов, больниц, странноприимных заведений, ночлежек для бездомных. Подобные заведения, которые в старой России назывались бого­угодными, содержались за счет имперской, муниципальной или церковной, особенно монастырской казны, а также на средства частных жертвователей.

Христианизация общественной и семейной жизни влекла за собой перемены и в порядке приема пищи. Посты (в среду и пятницу, в Риме и на Западе – в пятницу и субботу, в продол­жение всей Четыредесятницы и на Страстной неделе, индивиду­ально – в канун причащения Святых Таин) становятся нормой быта. Однодневные посты, а у особенно благочестивых христиан и длительные посты, состояли в сухоядении. В связи с умноже­нием числа постящихся в рационе большее, чем прежде, место стала занимать овощная пища, а также рыба и другие продукты моря – особенно мидии. Христианская этика сдерживала гастро­номическую похоть любителей изысканно вкусных и редких экзо­тических блюд, из общественной жизни высшего класса уходит столь характерное для эпохи принципата безмерное обжорство, поддерживаемое искусственно вызываемой рвотой, чтобы осво­бодить желудок для продолжения трапезы.

Менялся и внешний вид римлян и ромеев. Большинство муж­чин, по крайней мере горожан, по-прежнему брились, но на Вос­токе, а он собственно только и оставался в империи на рубеже и VI веков, клирики непременно носили бороды. Брадобрития избегали также так называемые философы, получавшие высшее образование и занимавшиеся преподаванием, вожди цирковых партий, варвары-федераты, сирийцы и армяне, многие из кре­стьян грекоязычных провинций и те природные греки, кому не нравился заимствованный у латинян обычай брить бороду. Тога перестала быть регулярно употребляемым одеянием. Ее наде­вали лишь по самым торжественным и официальным поводам. Повседневным платьем стали туники, более короткие, до колен, у рабочего народа и более длинные, сшитые из дорогих тканей, у состоятельных людей, у особенно богатых – сшитые из завоз­имого из Китая шелка. На ногах носили сандалии и кожаные сапоги. В летнее время малоимущие люди часто ходили боси­ком. Женщины носили длинные туники, подол которых дохо­дил до ступней, на голову надевали платок, конец которого мог использоваться как шарф.

«Официальные костюмы, – по словам Д. Т. Райса, – были богатыми и весьма вычурными. Их основой служила длинная шелковая туника с узкими облегающими рукавами, поверх кото­рой надевали далматик, нечто вроде ризы, украшенной вышив­кой на плечах и по подолу. Поверх него надевали паллиум, длин­ный отрез материи, вышитый или усаженный драгоценными камнями, с отверстием в центре для головы. На спине палли­ум образовывал некое подобие шлейфа, который обычно под­хватывали вперед и перекидывали через левую руку. Мы можем увидеть, как это выглядело на портрете императрицы Ариадны (около 500 г.). ... Корона с подвесками по бокам, сделанная из украшенной драгоценными камнями кожи, была частым голов­ным убором правителей... Самым верхним одеянием, целиком окутывавшим фигуру, был плащ»⁹⁸⁶. Ювелирные украшения в виде браслетов, перстней носили мужчины и женщины, более состоя­тельные – из золота и драгоценных камней, малоимущие – из серебра и стекла, самым обычным украшением женщин служи­ли серьги и ожерелья.

Запад, завоеванный варварами, пережил тотальную, в том числе и экономическую, катастрофу, которая в разной мере разрушительной тяжести легла на римское население ново­образованных германских королевств, в то время как восток империи сохранил былое благополучие. Уровень его произ­водительности, вероятно, превосходил самые высокие хозяй­ственные достижения позднего средневековья, за исключени­ем только нескольких городов Италии и Нидерландов, ставших своего рода экономическими и финансовыми метрополиями Западной Европы.

О «цветущей сложности», говоря языком К. Н. Леонтьева, экономики империи косвенным образом, но весьма красноре­чиво говорит уже один только перечень цехов, или гильдий Кон­стантинополя. Это были гильдии банкиров, или трапезариев, аргиопратов (серебряников), вестиопратов (продавцов китай­ской шелковой одежды), прандиопратов (торговцев сирийским шелком), красильщиков, торговцев полотном, продавцов пар­фюмерии, торговцев воском, торговцев мылом, салдамариев (поставщиков съестных припасов), кожевников, мясников, свиноторговцев, рыботорговцев, артопиев, или пекарей, капилов (содержателей мелочных лавок и питейных заведений, маклеров при покупке коней, быков и коров, объединенных в одну гиль­дию), ремесленников – столяров, слесарей, маляров, живопис­цев, мраморщиков⁹⁸⁷.

Характерной чертой экономического строя империи была детальная регламентация номенклатуры, объема производ­ства и стандарта качеств изделий, регулирование цен и дохо­дов мастерских, устанавливаемая государственной властью или муниципальной администрацией. Еще одной особенностью эко­номики являлась высокая доля государственной и личной импе­раторской собственности в национальном богатстве. Императо­ру принадлежали огромные латифундии – сальтусы, рудники, верфи. «Двор, – по словам А. Хаузера, – со своими монополи­ями, сам представлял собой большое промышленное и торговое предприятие... Ограничение... монополиями хозяйственной свободы приводило к тому, что основным источником частного богатства, несмотря на капиталистическую структуру византий­ской экономики, была не торговля, но землевладение. Большие доходы от торговли поступали не частным лицам, но государству и императорскому двору... Мобильный частный капитал поэ­тому никогда не мог обрести подлинный размах. Автократиче­ская экономическая политика короны давала свободу действий крупному землевладельцу в своем имении в провинции, а в горо­де все контролировалось и регулировалось строжайшим образом центральной властью»⁹⁸⁸.

По существу дела это была система государственного капита­лизма, ставшая своего рода моделью для экономического строя стран, чья цивилизация генетически восходит к империи роме­ев. При таком строе не стихия рынка, но финансовая полити­ка правительства и расстановка приоритетов высшей властью оказываются важнейшими факторами процветания или регрес­са, но внешнеполитическая обстановка, складывавшаяся не по воле императорского правительства, вносила свои коррективы в развитие ситуации в сторону экономического роста или упад­ка. Необходимость отвечать на внешние угрозы или возможность использовать слабость врага для экспансии, в обоих случаях воз­лагавшие на казну бремя дополнительных расходов, не всегда могли быть сбалансированы ростом казенных доходов и налого­вых поступлений, что грозило расстройством финансовой систе­мы и истощением казны.

Одним из самых успешных правителей империи, правда, с узкой и односторонней финансовой точки зрения, был Ана­стасий, который во главу угла ставил заботу о пополнении каз­ны и накоплении денежных средств. Несмотря на немалые рас­ходы, вызванные налоговыми льготами провинциям и городам, несмотря на большой размах строительных работ – крепостей на восточной границе, Длинной стены во Фракии, восстанов­ление маяка в Александрии, он, по словам Прокопия Кесарий­ского, противопоставлявшего его в этом отношении Юстини­ану Великому, скопил такие колоссальные богатства в казне, что накопленного им «золота хватило бы на сотню лет любому, даже самому расточительному василевсу. Ведавшие сокровищ­ницами, казначейством и всеми прочими царскими деньгами утверждали, что Анастасий, правивший римлянами более двад­цати семи лет, оставил в казне три тысячи двести кетинариев»⁹⁸⁹, иными словами, около 130 тонн, что по покупательной способ­ности, с учетом значительного подорожания золота, составля­ло приблизительно эквивалент 150 миллиардам современных российских рублей.