Глава 2. Римская империя в IV столетии

Перед кончиной императора Константина его сыновья и племянники правили как цезари в разных префектурах: старший сын Флавий Клавдий Константин – в Галлии, Флавий Юлий Констанций – в префектуре Восток, младший Флавий Юлий Констант – в Италии, племянник Далмаций – в Иллирике, а его брат и одновременно зять почившего императора Ганнибалиан в выделенном из Восточной префектуры Понтийском диоцезе, обладая пышным восточным титулом «царя царей».

4 сентября 337 г. войска провозгласили августами сыновей Константина Великого: Константина II, Констанция II и Констан­та: «Находящиеся в военных лагерях... войска, – по словам Евсе­вия Кесарийского, – узнав о смерти василевса... решили никого не признавать римскими автократорами кроме детей его, и вско­ре положили всех их называть не кесарями, а августами – име­нем, которое принимается за величайший и самый высший сим­вол верховной власти»¹³⁶. Все трое были воспитаны как христиане, при этом Констанций, как выяснилось вскоре, склонялся к ари­анству, в то время как два других брата были приверженцами Никейского символа.

Сразу после кончины святого Константина в армии распро­странился слух, что, умирая, он держал в руках пергамент, на котором было написано, что его отравили и что виновники отрав­ления – его единокровные братья Юлий Констанций и Далмаций. Утверждали также, что в предсмертной записке Константин призывал сыновей к отмщению за него. Епископ Никомидийский Евсевий клятвенно подтвердил справедливость обвинения, не постеснявшись тем самым набросить тень на искренность хри­стианского обращения им же крещенного в канун кончины импе­ратора. Вероятным соучастником Евсевия в распространении клеветы был средний сын Константина Великого Констанций, который первым из братьев прибыл в Никомидию с восточной границы, оставив там армию, готовившуюся к войне с Ираном, и распоряжался траурными церемониями.

Взбудороженные солдаты, совершая, как им представлялось, справедливое возмездие, учинили избиение мнимых отрави­телей вместе с их потомками. Жертвой суда линча пали Юлий Констанций вместе со своим старшим сыном, а также Далмаций с сыновьями: цезарем Далмацием и царем Понтийским Ганнибалианом. Затем были убиты сенаторы и консулярии Флавий Оптат и Попилий Непоциан, женатые на единокровных сестрах Константина Великого Анастасии и Евтропии, префект прето­рия Аблавий, дочь которого Олимпия была помолвлена с млад­шим сыном почившего императора Константина Константом. Из мужского потомства Констанция Хлора, кроме трех новых авгу­стов, в живых остались лишь младшие сыновья Юлия Констан­ция Галл и Юлиан, а также сын Непоциана и Евтропии, носивший имя отца, пощаженные, очевидно, из-за своего нежного возрас­та – они все трое были еще детьми.

Весной 338 г. три августа встретились в Виминации на Дунае и договорились о перераспределении имперской территории. Оставив за собой те части государства, управлять которыми они были назначены отцом, они присоединили к ним владения Дал­мация и Ганнибалиана. В результате старший Константин сохра­нил власть над Галлией, Испанией и Британией; азиатские про­винции, включая упраздненное Понтийское царство и Египет с Ливией и Пентаполем, отошли к Констанцию; а Италия, Афри­ка, дунайские и балканские провинции вместе с обеими столи­цами империи достались младшему брату – в ту пору 15-летне­му Константу. В 339 г. Констант уступил Констанцию Фракию с Константинополем. Это было платой ему за поддержку, оказан­ную в фактически сразу наметившемся конфликте между стар­шим и младшим из братьев.

Константин II был недоволен тем, что ему не удалось вос­принять власть отца в ее полноте, на что он считал себя в праве претендовать. Констанций был далеко – вернувшись из Рима на Восток, он командовал войсками, которые вели затяжную войну с персами, а его владения напрямую не соприкасались с областью Константина, так что, стремясь к верховной вла­сти, он попытался вначале устранить младшего брата, отказав­шегося выполнять его указания. В 340 г. Константин II повел войска из Галлии в Италию воевать с братом. Навстречу ему из Рима двинулась армия Константа. Сам он был еще крайне молод и неизбежным образом неопытен, но у него оказались способные военные советники. У Аквилеи основные силы Кон­стантина вместе с самим императором попали в засаду и были разгромлены. Константин погиб в бою, прожив всего 23 года. Его труп был брошен в воды речки Альсы. Победитель Кон­стант присоединил владения брата к своим, став правителем всего Запада. В тот момент Констанций довольствовался при­надлежавшей ему частью империи – Востоком, который не уступал области младшего брата ни численностью населения, ни богатством.

Секст Аврелий Виктор в «Истории цезарей» характеризует Константа как безнравственного и корыстного правителя, кото­рого ненавидели и презирали солдаты¹³⁷.Он пренебрегал исклю­чительно важными легионами, стоявшими на Рейне и на верх­нем Дунае, в задачу которых входила защита восточной границы империи от проникновения свирепых варварских племен, вме­сто этого он любил развлекаться с германскими пленниками»¹³⁸. В конце концов негодование легионеров достигло точки кипе­ния. 18 января 350 г. высокопоставленный чиновник в галль­ском Августодуне (Отене) устроил праздничный банкет. Нахо­дившийся в этом городе Констанс в это время был занят охотой. Пока он охотился, командовавший преторианцами комит Фла­вий Магненций, который, по одним сведениям, был родом из Британии, а по другим – франком и уроженцем Галлии, обла­чился в императорский пурпур, и подвыпившие гости аккламировали его августом и императором. Узнав о происшедшем и не имея на кого опереться, Констанс бежал, но был скоро настигнут и на 27-м году жизни убит. Магненций овладел Галлией, Брита­нией, Италией, Африкой.

В Риме с помощью отряда гладиаторов захватить власть попытался двоюродный брат Констанса Непоциан, уцелевший во время резни, учиненной в год смерти Константина Великого, но сторонники Магненция умертвили его, передав Рим узурпа­тору. Водворившись в столице, Магненций учинил там избие­ние сенаторов и массовую резню горожан. В Сирмии выступил еще один претендент на верховную власть Ветраниан, которо­го поддержала сестра Констанция Константина, вдова убито­го в 337 г. Ганнибалиана, носившего титул Понтийского царя. Она знала о причастности брата к этому убийству и жаждала мести. Получив сведения о гибели брата и появлении узурпа­торов, Констанций повел снятую им с восточного театра воен­ных действий армию на запад. Мятеж Ветраниана был им лег­ко подавлен, а сам узурпатор убит. Свою сестру Констанций пощадил. Он выдал ее замуж за внука Констанция I и своего двоюродного брата Галла, сохранившего жизнь после резни 336 г. При этом он удостоил его титула цезаря. Флавий Клав­дий Констанций Галл был назначен правителем восточных про­винций империи.

Оставшись в Сирмии, Констанций направил войска на борьбу против Магненция. Театром вооруженного противостояния стал Иллирик. Вначале война шла с переменным успехом, затем одна­ко в сражении у стен Мурсы – крепости на берегу Дравы, состо­явшемся в сентябре 351 г., войска узурпатора потерпели пораже­ние, хотя большие потери понесла и правительственная армия: погибло 30 тысяч бойцов из 80 тысяч. Число убитых со стороны противника составляло 24 тысячи – из 100 тысяч. Магненций отступил, двинувшись на северо-запад Балкан. 10 августа 353 г. враги встретились на поле битвы в Коттиевых Альпах, у подножья горы Монтеселевк. На этот раз войска Магненция были оконча­тельно разбиты. Самому узурпатору удалось скрыться от пресле­дования с малочисленным отрядом своих сторонников, который постепенно таял. Всеми оставленный, он наконец прибыл в галль­ский город Лугдун, где находилась его мать. И там он «умертвил свою мать, потом брата, которого сделал своим кесарем, а нако­нец, и самого себя... Спустя немного времени лишил себя жизни веревкой и другой брат Магненция, по имени Декентий»¹³⁹. Един­ственным императором остался Констанций.

Флавий Юлий Констанций, сын святого Константина и его второй жены Фаусты, родился в 317 г. В 6 лет он был провозгла­шен цезарем. Как и его родные братья, старший Константин и младший Констанс, он получил христианское воспитание и, став императором, обнаружил незаурядный интерес к богослов­ским вопросам. Ревностный христианин, он однако не сложил с себя титула великого понтифика, но принимал меры, направ­ленные на ограничение языческого культа. В 341 г. им издан был закон, запретивший кровавые жертвоприношения. В 353 г. было воспрещено приношение жертв в ночное время. В его правление многие языческие храмы, особенно на Востоке, были разруше­ны, но когда Констанций овладел Римом, где большинство наро­да и сенаторов оставалось вне Церкви, он не отважился и там на разрушение языческих храмов, тем более что в столице они отли­чались особым великолепием. При нем принимались также огра­ничительные меры в отношении иудеев. Им запрещалось поку­пать рабов не из числа своих единоверцев, а «кто из них поступил бы вопреки этому закону, того раб отписывался к государству; а когда купленный, сверх того, по обряду иудейскому, подверг­ся бы обрезанию, то купивший присуждался к уголовному нака­занию и лишению имения»¹⁴⁰.

Регулярное общение с епископом Никомидии Евсевием оста­вило неизгладимый след на религиозных воззрениях Констанция, сделав его приверженцем арианства. Характеризуя Констанция, Аммиан Марцеллин, язычник и почитатель Юлиана Отступни­ка, писал: «Христианскую религию, которую отличает цельность и простота, он сочетал с бабьим суеверием. Погружаясь в тол­кования вместо простого принятия ее, он возбудил множество споров, а при дальнейшем расширении этих последних поддер­живал их словопрениями. Целые ватаги епископов разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так называе­мые синоды, стремясь наладить весь культ по своим решениям»¹⁴¹. С иронией отозвавшись об увлечении императора богословски­ми спорами, писатель, хорошо знавший Констанция, не умал­чивает и о том, что он в известном отношении был человеком твердых нравственных правил, которые, очевидно, вытекали из его искренней христианской религиозности: «Он так строго хра­нил целомудрие, что о том, чтобы он находился в любовной свя­зи с кем-либо из мужской прислуги, не могло даже возникнуть подозрения»¹⁴². Первым браком он был женат на Евсевии, которая «выделялась красотой и нравственными качествами и при сво­ем высоком положении проявляла гуманность»¹⁴³.

Марцеллин набросал выразительный портрет Констанция: «Сложение его и внешний вид были таковы: темно-русый, с бле­стящими глазами, острым взглядом, с мягкими волосами, с глад­ко выбритыми и изящно блестевшими щеками; туловище от шеи и до бедер было длинновато, ноги очень коротки и искривлены»¹⁴⁴. И все же, несмотря на свое неспортивное сложение, Констан­ций, по словам того же историка, «в езде верхом, метании дроти­ка, особенно искусстве стрелять из лука, в упражнениях пешего строя... обладал большим искусством»¹⁴⁵. Хотя Марцеллин писал о Констанции совсем не в комплиментарном тоне, он отдает долж­ное некоторым его достоинствам, например его поразительной выдержке и самообладанию: «Никогда не видели, чтобы он обти­рался платком, сморкался на людях, плевал, поворачивал лицо то в ту, то в другую сторону»¹⁴⁶. Когда Констанций праздновал триумф в Риме, он, «будучи очень маленького роста наклонялся, однако, при въезде в высокие ворота, устремлял свой взор вперед, как будто его шея была неподвижна, и, как статуя, не поворачивал лица ни направо, ни налево; он не подавался вперед при толч­ке колеса... и не делал никаких движений рукой»¹⁴⁷. В образе жиз­ни Констанций обнаруживал склонность к аскетической трезво­сти и «умеренности в еде и питье», которые, по словам историка, «сохраняли ему силы так хорошо, что он болел очень редко, но каждый раз с опасностью для жизни»¹⁴⁸.

Марцеллин, очевидно, не погрешает против истины, когда отмечает и несимпатичные черты в характере и образе действий Констанция, в особенности его непомерную подозрительность и мстительность. А еще он, подобно многим другим не самым умным правителям, был падок на лесть: «В отношении своих жен, евнухов с их льстивыми речами и некоторых придворных он оказывался весьма податливым, когда те аплодировали каж­дому его слову и ловили, когда он скажет «да» или «нет», чтобы поскорее с ним согласиться»¹⁴⁹.

В правление Констанция усложнилась ситуация как на вос­точной, так и на рейнской границе. С 309 г. в Иране правил Сапор II, с особой ревностью заботившийся о восстановлении зороастрийской религии. Именно при нем было осуществлено редактирование и установление канонического текста «ЗендАвесты». Существование в его владениях христианских общин, поддерживавших общение с церквами Римской империи и нахо­дившихся в юрисдикции архиепископа Антиохии, подтолкнуло его к репрессиям христиан. Многовековое соперничество Рима и Ирана со времени христианизации Римской империи приоб­рело сообщивший им дополнительную остроту характер рели­гиозного противостояния, усугублявшегося при Сапоре II его зороастрийским фанатизмом, так что война с ним со стороны Констанция велась и ради освобождения от гонений единоверцев-христиан.

Во главе вооруженных сил, действовавших на иранской гра­нице, Констанций поставил цезаря Галла, штаб-квартира кото­рого находилась в Антиохии. Война на Востоке шла, как всегда, с переменным успехом. После предпринятой персами неудач­ной попытки взять Осроену боевые действия затихли, свелись к пограничным стычкам. Воспользовавшись вовлеченностью римской армии в войну с Сапором, исавры, обитавшие в горах на юго-востоке Малой Азии, стали чаще, чем прежде, совершать разбойничьи набеги на города и селения соседних провинций: Киликии, Ликаонии, Памфилии и Каппадокии, осадили Селевкию. Горожанам угрожал голод, и цезарь Галл приказал комиту Востока Небридию «стянув отовсюду военные силы для осво­бождения от опасности этого богатого и столь важного по своему положению города, как можно скорее спешить к нему. Узнав об этом, разбойники отступили, не совершив более ничего значи­тельного, и, рассеявшись, как это было у них принято, направи­лись в свои неприступные крутые горы»¹⁵⁰.

Успехи Галла вызвали у Констанция подозрение, не попы­тается ли он захватить верховную власть. Его обеспокоенность питали многочисленные доносы о свирепых расправах цезаря над неугодными ему сановниками и генералами. Возникало впечат­ление, что он проводит чистку своего окружения, чтобы в нем не осталось лиц, способных оказать противодействие, когда он поднимет мятеж. На расправы и казни Галла подталкивала его супруга сестра Констанция, в первом замужестве выданная за Ганнибалиана, убитого в 337 г. «Мегера в человеческом облике, она постоянно поощряла бешенство Галла будучи не менее жад­ной до человеческой крови, чем ее супруг... Супруги выведывали ложные... слухи через действовавших тайно коварных собирате­лей сплетен... На основании такого рода материала супруги стали возбуждать против ни в чем не повинных людей клеветнические обвинения в стремлении к верховной власти и в колдовстве»¹⁵¹. Некоторых из сановников Галл погубил, подстрекая к распра­ве над ними толпу. Страдавшим от голода антиохийцам он объ­явил, что виновником их бедствия является ректор Сирийской провинции консулярий Феофил, и тот был растерзан чернью. По прямому призыву Галла солдаты расправились над бывшим пре­фектом и комитом финансов Домицианом, который слал доно­сы на цезаря Констанцию, и квестором Монцием, открыто обви­нившим Галла в неповиновении августу.

Получив известие об этих деяниях Галла, император решил его устранить. Чтобы усыпить его бдительность, он пригласил к себе в Медиолан, где тогда находилась его штаб-квартира, свою сестру и жену Галла Констанцию, и та отправилась на сви­дание с братом, хотя и догадывалась о том, что таким образом он хочет лишить ее мужа опоры, чтобы легче было его погубить, но в надежде, что ей удастся переубедить брата и тот откажется от мысли об убийстве Галла. К несчастью для мужа, в пути она разболелась и скончалась от лихорадки в Вифинии на одной из почтовых станций.

Между тем Констанций слал Галлу одно за другим письма, в которых приглашал его на свидание. Галл колебался, подумывал и о том, чтобы провозгласить себя императором, но, не надеясь на поддержку армии, в конце концов подчинился и отправился в штаб к Констанцию, по пути остановившись в Константинополе.

Там он устроил бега на колесницах, «и на голову одержавшего победу возницы Торакса собственноручно возложил венец»¹⁵², что было прерогативой августа. «Когда об этом узнал Констанций, гнев его не знал границ, и чтобы Галл, беспокоясь о будущем, не стал предпринимать чего-либо ради своего спасения, удале­ны были из городов, лежавших на его пути, все расквартирован­ные там войска»¹⁵³.

После того как Галл прибыл в город Норикской провинции Петавион, маски были сброшены. Дворец, в котором разместил­ся цезарь, был окружен отрядом доместиков – императорской стражи под командованием Барбациона, который, войдя в покои Галла, приказал ему снять облачение цезаря, и в одежде частного человека он был под арестом переправлен в Истрию, в окрестно­сти Полы. Там его подвергли допросу направленные Констанцием сановники. Они потребовали от него дать отчет в учиненных им в Антиохии казнях. Галл сказал, что в большинстве случаев он действовал по наущению своей жены, чем, конечно, лишь усу­губил неприязнь к себе ее брата, когда тот узнал о таком ответе. Своим агентам он приказал казнить Галла. «Связав ему за спи­ной руки, как какому-нибудь разбойнику, они обезглавили его»¹⁵⁴. Он погиб в возрасте 28 лет. Шел 354 г. от Р.Х. За этой казнью последовали расправы над друзьями Галла и над теми, кто подо­зревался в соучастии в заговоре; Констанций собирался предать смерти и его родного брата Юлиана, которого он приказал аре­стовать, но «Евсевия, супруга Констанция, выпросила его себе и услала в Афины»¹⁵⁵.

Вскоре потом катастрофически ухудшилось положение в Гал­лии, провинции которой стали подвергаться разорительным набе­гам со стороны алеманнов, франков и саксов. По совету жены Констанций решил назначить новым цезарем брата казненно­го Галла Юлиана. Не имея детей, он мыслил династически и не хотел допускать до участия в верховной власти лиц, не принад­лежащих к кругу его родственников. 6 ноября 355 г. 24-летний юноша Флавий Клавдий Юлиан был доставлен из Афин в Медиолан и в присутствии армии облачен в пурпур, через несколько дней он вступил в брак с сестрой Констанция Еленой и отпра­вился с нею в Виенну командовать армией, воевавшей с вторг­шимися в Галлию германцами.

Юлиан был обескуражен своим неожиданным возвышением. В прошлом он не имел опыта участия в боевых действиях и по складу характера был скорее книжным человеком, чем солдатом или полководцем. А положение в Галлии представлялось ката­строфическим: кастеллы, выстроенные на правом берегу Рей­на, были разрушены, от лимеса оставались руины, не представ­лявшие никакой преграды для вторжения германцев в галльские провинции. Отряды варваров, нанятые Констанцием во время его войны с Магненцием, не ушли из Галлии. Малочисленные гар­низоны не в состоянии были защитить города, которые выбира­лись алеманнами, франками или саксами для грабежа. Возник­ла прямая угроза отпадения от империи страны, в свое время завоеванной Юлием Цезарем. Трудности, с которыми столкнул­ся Юлиан, усугублялись тем обстоятельством, что его власть на западе империи не была безграничной. Префект претория, быв­ший главным гражданским начальником в этой части государ­ства, подчинялся напрямую Констанцию и не был обязан выпол­нять все распоряжения цезаря. Высшие военные чины, возможно из-за молодости и неопытности Юлиана, нередко противились его воле и не спешили выполнять его приказы.

Но юный полководец быстро усвоил военную науку и овла­дел искусством управления войсковыми операциями, тем более что учиться приходилось в боевой обстановке. Сосредоточив бое­способные части в окрестностях Виенны и проведя учения, Юли­ан летом 356 г. повел армию на север – через Августодун (Отен), Трикасин (Труа) и затем в западном направлении на Конфлюэнтес (Кобленц) и далее на Колонию Агриппину, которая захваче­на была франками. Изгнав варваров из Колонии (Кельна), Юли­ан заключил с ними перемирие, чтобы дать передышку войскам, которые он отвел на зимние квартиры в Сеноны (Санс). Восполь­зовавшись малочисленностью отряда, зимовавшего в Сеноне, гер­манцы попытались взять этот город, но Юлиан умело организо­вал защиту крепости, и после 30 дней бесплодной осады варвары отступили и ушли. Во все это время «магистр конницы Марцелл, находившийся поблизости, – по словам участника событий Аммиана Марцеллина, – не оказал помощи., хотя он был обязан в слу­чае нападения на город, не будь там даже цезаря, поспешить на выручку»¹⁵⁶. Констанций, узнав о том, что Марцелл не помог Юли­ану в критический момент, уволил его от должности, тем самым опровергая слухи, что этот магистр, оставив Юлиана в опасном положении, действовал в угоду августу.

Одержанные Юлианом успехи в войне с германцами укре­пили его популярность в армии. Самым серьезным испытанием его полководческих способностей стало сражение с алеманнами при Аргенторате (Страсбурге), состоявшееся в 357 г. Римская армия, участвовавшая в этой битве, насчитывала всего 13 тысяч воинов. Против нее действовали троекратно превосходившие ее числом полчища алеманнов, предводительствуемые 7 королями во главе с Хонодомарием. Получив сведения о малочисленности римлян, варвары напали на их лагерь, разбитый под Аргенторатом. В течение долгого времени исход сражения висел на воло­ске. Германцам удалось обратить в бегство римскую конницу, но Юлиан сумел убедить кавалеристов остановиться: «Куда это, храбрецы, мы отступаем? Или вы не знаете, что бегство, которое никогда не приносит спасения, показывает только глупость тех, кто делает столь бесполезную попытку?»¹⁵⁷. Устыдившись, всадни­ки восстановили боевые ряды и почти все полегли в сражении с неприятелем, нанеся и ему значительные потери.

Битва продолжалась. «Аламанны были сильнее телом и выше ростом, наши, – по словам Марцеллина, – ловчее благодаря огромному опыту; те – дики и буйны, наши – спокойны и осто­рожны; те полагались на свой огромный рост, наши – на свою храбрость. ... Внезапно вынесся вперед с боевым воодушевле­нием отряд знатнейших, среди которых сражались и цари... Но наши солдаты укрепили свой строй, сплотившись в рядах, и, представляя из себя как бы крепкую башню, с большим вооду­шевлением возобновили бой; уклоняясь от ударов... они коло­ли врага в бок мечом, если тот в гневе открывался. Аламанны... пытались прорвать сомкнувшийся строй наших. Из-за множества мертвых тел, падших под ударами приободрившихся римлян, выступали уцелевшие еще варвары; но повсюду раздававшиеся стоны умирающих заставили их в ужасе остановиться. Наконец аламанны пали духом: остатка энергии хватило только на бег­ство... Если у наших солдат, поражавших отступающих в спину, гнулся меч и не хватало орудия рубить, то они вонзали в варва­ров их же собственное оружие. И никто... не пресытил свою дес­ницу убийствами, никто не сжалился над молившими о пощаде... И вот многие лежали, пораженные насмерть, и жаждали избав­ления в скорейшей кончине; другие, полумертвые, с ослабева­ющим уже дыханием, ловили потухающими взорами луч света; у иных головы были разбиты метательным оружием наподобие бревна и, склоненные набок, еле держались на шейном хряще; другие... падали, поскользнувшись на крови раненых... и гибли под тяжестью груды падавших на них трупов»¹⁵⁸. Бежавшие алеманны оставили на поле битвы не менее 6 тысяч павших, в то время как аккуратно подсчитанные безвозвратные потери рим­лян составили 247 воинов.

В течение последующих двух лет Юлиан трижды переходил Рейн, совершая карательные экспедиции в земли франков, после чего у тех надолго отпала охота вторгаться в Галлию. Но франк­скому племени салиев он разрешил поселиться на левом берегу Рейна, с тем чтобы использовать их для защиты лимеса от их же свободных соплеменников – это была политика, которую дав­но уже проводило правительство Рима. Наведя порядок в Галлии и на рейнской границе, цезарь избрал свой резиденцией распо­ложенный на острове посреди Сены город Паризии, который он успел полюбить за время своего пребывания там.

Тем временем Констанций, находясь в Сирмии, руководил военными операциями на Дунае, защищая пределы империи от нападений германского племени квадов и сарматов. Но в 358 г. главным источником опасности вновь становится восточная гра­ница. Престарелый иранский шах Сапор II направил к Констан­цию посла Нарсеса с посланием, в котором потребовал уступить ему Армению и Месопотамию: «Я, царь царей, Сапор, сопричаст­ник звезд, брат Солнца и Луны, шлю Констанцию цезарю, моему брату, привет. Радуюсь и вполне одобряю, что ты вернулся нако­нец на правильный путь и прислушался к неподкупному голосу справедливости, изведав на деле, какие несчастья иногда при­носит упорное стремление овладеть чужим. ... О том, что мои предки владели территорией до реки Стримон и границ Македо­нии, свидетельствуют даже ваши старые записи. Требовать преж­них границ подобает мне, так как я... превосхожу древних царей блеском и множеством выдающихся подвигов. ...Я должен поэ­тому возвратить себе Армению и Месопотамию, которые были коварно отняты у моего деда. Никогда не будет принято у нас правило, которого вы высокомерно придерживались, а имен­но: не делая различия между храбростью и обманом, одобрить всякий исход войны. Одним словом, если ты хочешь послушать моего разумного совета, откажись от небольшой области, являю­щейся вечным предметом борьбы и кровавого спора, чтобы спо­койно править остальным царством; пойми, что и врачи иногда жгут, режут и отсекают отдельные части тела, чтобы было воз­можно пользоваться здоровыми частями... Если это мое посоль­ство вернется без всякого результата, то по окончании времени зимнего отдыха я поспешу со всей возможной быстротой высту­пить против тебя со всеми своими силами»¹⁵⁹.

Констанций не собирался подчиняться диктату и на требо­вание Сапора II ответил отказом: «Я, Победитель на суше и на море, Констанций, Август вовеки, шлю привет моему брату царю Canopy. Приветствую твое благополучие, как будущий твой, если захочешь, друг; но твою жадность, никогда не убывающую и все ширящуюся, жестоко порицаю. Ты требуешь Месопотамию как свою собственность, а также и Армению и советуешь отнять от живого тела некоторые его части... Этот совет лучше сразу откло­нить, чем поддерживать его согласием в какой-либо форме... В ту пору, когда волны зависти, не раз воздымавшиеся на меня, уми­ротворены целым рядом моих подвигов, когда... весь римский мир повинуется мне, нелепо и бессмысленно было бы отрекать­ся от того, что я долго сохранял нерушимым, когда еще правил только в восточных областях. Так пусть же прекратятся запуги­вания, с которыми подступают к нам по обычаю... По опыту и из истории мы знаем, что лишь изредка в некоторых битвах коле­балось римское дело, но конечный исход войн никогда не ока­зывался в ущерб для римлян»¹⁶⁰.

За перепиской последовало землетрясение, поразившее Македонию, Фракию, Азию и Понт. Особенно тяжело постра­дала великолепно отстроенная Никомидия, в течение десяти­летий служившая резиденцией императоров и теперь лежав­шая в руинах. Пожар, охвативший городские строения после подземных толчков, довершил разрушения. Восстановление пострадавших городов и селений требовало значительных средств, которые нужны были на подготовку к неизбежной вой­не с Ираном. Послы Констанция Проспер, Спектат и Евстафий безуспешно вели в Ктесифоне переговоры о мире и вернулись ни с чем. Сапор требовал уступки Месопотамии и Армении. В Иран для продолжения переговоров направлено было новое посольство – комит Луциллиан и нотарий Прокопий, но и они ничего не добились.

Весной 359 г. персидские войска осадили Амиду (Диарбакр). В стенах города сосредоточены были значительные силы – 7 легионов, но численность полчищ, окруживших город, много­кратно превосходила его гарнизон, которым командовал комит Элиан. Историк Марцеллин находился тогда в Амиде. И, по его описанию, когда персы окружили город, «при первых лучах насту­пившего дня все окрестности, насколько хватал глаз, блистали сверкающим оружием и закованная в железо конница наполня­ла поля и холмы. Верхом на коне, возвышаясь над другими, сам царь ехал впереди всех своих войск, с золотой диадемой в форме бараньей головы, украшенной драгоценными камнями; его окру­жали разные высшие чины и свита из разных племен»¹⁶¹. В свите находился и царь вассального племени хионитов Грумбат. Когда Сапор приблизился к городской стене, на него обрушился град стрел и копий, одно из копий пробило дыру в его панцире, но сам он остался невредим. На следующий день Грумбат по пору­чению Сапора подъехал близко к стене, чтобы предложить гар­низону сдаться. Выстрелом из баллисты был насмерть поражен его сын, находившийся возле отца. Грумбат поклялся разрушить и сжечь город в отмщение за смерть своего единственного сына. Осажденные мужественно и умело сражались, и осада, сопрово­ждаемая многочисленными отчаянными вылазками, затянулась надолго. Множество кишащих червями трупов защитников кре­пости и мирных обывателей, которые не успевали вовремя пре­дать земле, а также голодное истощение осажденных вызвали повальную болезнь, римляне однако не хотели сдаваться, и про­тивник нес тяжелые потери.

Но в конце концов осадные орудия сделали свое дело, и в крепостной стене открылся пролом, через который в город устремились враги. И все же гарнизон, в котором особой хра­бростью отличались галлы, не сложил оружия. «Дрались лицом к лицу на мечах... рвы заполнились телами убитых, и таким обра­зом образовался более широкий путь. Город наполнили стреми­тельно хлынувшие силы неприятеля, исчезла всякая надежда на бегство и всякая возможность отпора, и персы избивали, как скотину, всех вооруженных и безоружных без различия пола»¹⁶². Просочиться из взятого города удалось немногим воинам, сре­ди них был и автор этих строк Марцеллин. Комит Элиан и воен­ные трибуны, умело организовавшие оборону, стоившую персам больших потерь, были распяты на крестах. Множество других командиров, воинов и мирных граждан было перебито, дру­гие уведены в плен, городские стены подверглись разрушению. С приближением зимних холодов основные силы персов отош­ли на восток, но к тому времени ими заняты были часть Месо­потамии и Армении.

В связи с опасным развитием событий на восточной гра­нице император Констанций переехал из Сирмия ближе к ней – в Константинополь, а оттуда перебрался в Кесарию Каппадокийскую, и там началась подготовка к большой вой­не с Ираном. Войск, расквартированных в Азии, не хватало для успеха кампании, и в январе 360 г. Констанций отправил в Паризии к цезарю Юлиану трибуна Деценция с требованием забрать у него воинов, причем из самых боеспособных частей. К дальнему походу в Месопотамию должны были готовить­ся вспомогательные отряды галлов, батавов и герулов и еще по 300 солдат из каждого легиона. В результате вооруженные силы, находившиеся под командованием Юлиана, сокраща­лись вдвое. Имелось, однако, обстоятельство, затруднявшее выполнение требования императора: Юлиан уже обещал сол­датам вспомогательных частей – германцам и галлам – не отправлять их на восток, откуда они имели мало надежды воз­вратиться к своим семьям.

Когда расквартированные в Паризии и ее окрестностях вой­ска узнали о предстоявшем им походе, вспыхнул бунт. В ночное время воины с оружием в руках окружили дворец и потребовали, чтобы цезарь вышел к ним. На рассвете он появился перед ними, а они приветствовали его как августа и императора. Напрасно Юлиан пытался их успокоить и отговорить от замышляемого переворота, обещая договориться с Констанцием о том, чтобы их оставили на родине. «Крики... стали после этого еще гром­че... и среди неистовых возгласов, к которым примешивались брань и упреки, Цезарь вынужден был уступить. Его поставили на щит из тех, которые носят пехотинцы, и подняли высоко. Раз­дался единодушный крик, в котором Юлиан был провозглашен августом. Требовали диадему, и на его заявление, что такой он никогда не имел, – какого-нибудь шейного или головного укра­шения его супруги. На его замечание, что женское украшение было бы неподходящей приметой... стали искать конской фалеры... Но когда он отверг и это как неподобающее, то некто, по имени Мавр, ... сорвал с себя цепь, которую носил как знамено­сец, и дерзко возложил ее на голову Юлиана. Чувствуя шаткость своего положения... Юлиан обещал всем солдатам по пяти золо­тых и по фунту серебра»¹⁶³.

Рубикон был перейден. Колебавшийся при начале бунта Юли­ан присоединился к мятежникам и возглавил их, совершив акт узурпации верховной власти, или, как это принято было тогда называть, стал тираном. Но, оставаясь в неуверенности и тре­воге за исход затеянного предприятия, он еще надеялся догово­риться с Констанцием о разделе власти и поэтому отправил ему письмо, в котором оправдывался и одновременно выставлял тре­бования и условия: «Прими благожелательно справедливые усло­вия, которые я предлагаю, и признай, что это будет на пользу как Римскому государству, так и нам самим, которые связаны меж­ду собою единством крови и высотою верховного сана... Я буду тебе поставлять упряжных лошадей из Испании и для укомплек­тования гентилов и скутариев посылать молодых летов из вар­варских семейств... Назначение префектов... будет делом твоего милостивого усмотрения; назначение же остальных граждан­ских чиновников и офицеров армии правильно будет предо­ставить мне, как и прием людей в мою свиту... Вот что, однако, позволю себе заявить без малейшего колебания: галлы, постра­давшие от продолжительных тревог и испытавшие много тяг­чайших бедствий, не будут в состоянии ни по своей воле, ни по принуждению поставлять рекрутов в далекие чужие земли; .. .не подобает вызывать отсюда вспомогательные отряды для борьбы с парфянскими племенами, когда до сих пор не устранена здесь угроза варварских нашествий»¹⁶⁴.

Когда это письмо было доставлено в Кесарию Каппадокийскую к Констанцию, он собирался немедленно двинуть армию на запад против Юлиана, но перед лицом угрозы со стороны Ирана ограничился тем, что велел своему посланнику квесто­ру Леоне передать Юлиану, что он ни при каких обстоятель­ствах не признает учиненный тем государственный переворот и советует Юлиану, если он дорожит жизнью своей собствен­ной и своих близких, и впредь довольствоваться саном цезаря. Чтобы продемонстрировать непризнание совершенного в Гал­лии переворота, Констанций назначил туда префектом прето­рия Небридия, занимавшего при Юлиане должность квестора, а магистром оффиций – нотария Феликса и сделал ряд других назначений. – Прибыв в Лютецию, Леона передал послание Констанция Юлиану и доложил ему о сделанных им назначе­ниях. – Послание было зачитано с трибунала перед войска­ми, собравшимися на плацу. В ответ на услышанное солдата­ми предложение Юлиану остаться цезарем раздались гневные крики: «Август Юлиан, ты избранник провинциалов, солдат, государства»¹⁶⁵.

Юлиан отправил Леону назад с ответным посланием, в кото­ром настаивал на необратимости своего избрания августом. С назначением Небридия префектом претория он соглашался, а относительно магистра оффиций писал, что уже раньше сам поставил на эту должность Анатолия, который прежде стоял во главе канцелярии прошений.

В ноябре 360 г. Юлиан во Вьенне праздновал 5-летие свое­го правления. «Теперь он стал появляться в великолепной диа­деме... тогда как в начале своего принципата надевал простой венец и скорее походил на ксистарха (судью на состязаниях. – В.Ц.) в пурпуре, чем на императора. В это время он отправил в Рим останки своей покойной жены Елены для погребения вбли­зи города на Номентинской дороге, где была похоронена так­же ее сестра Константа, жена Галла»¹⁶⁶. Раннее вдовство, похоже, не тяготило Юлиана, он не вступал больше в брак, и не только от верности памяти великодушно отданной ему в жены дочери святого Константина. Аммиан Марцеллин воздал Юлиану хва­лу за его целомудренную жизнь: он «после смерти своей супру­ги не знал больше никогда никакой любви. В полном цвете сво­ей юности он с такой заботой сохранял себя от этой страсти, что даже ближайшие люди из прислуги не имели даже подозрения о каких бы то ни было его увлечениях»¹⁶⁷.

Понимая неизбежность вооруженной борьбы с Констанцием, Юлиан решил воспользоваться тем обстоятельством, что азиат­ская армия была скована противостоянием Canopy и он легко мог занять дунайские и балканские провинции. Прежде чем высту­пить в поход на Иллирик, он решил привести подчиненные ему войска к присяге на верность лично себе. «Солдаты, приблизив мечи к своим шеям, клялись по формуле со страшными закляти­ями переносить за него всякие беды до последнего издыхания, если того потребует необходимость; после солдат офицеры и все ближайшие к государю чины клялись ему в верности с подобны­ми религиозными обрядами»¹⁶⁸. Лишь префект претория Небридий отказался принести присягу, и Юлиан отпустил его к себе на родину в Этрурию.

Тем временем Констанций, находясь в Антиохии, а потом в Эдессе, вел подготовку к войне на два фронта: с персами, собиравшимися с приходом весеннего тепла вновь вторгнуть­ся в пределы Римской империи, и с узурпатором Юлианом. Лишившись жены Евсевии, он вступил тогда в брак с Фаустиной, которая родила дочь, названную Констанцией, уже после кончины ее отца. Император принял решение вначале попы­таться договориться с персами о перемирии и только потом обрушиться на Юлиана, но узнав о стремительном и беспре­пятственном продвижении его армии на Балканы, Констанций вынужден был немедленно двинуть подчиненные ему войска навстречу тирану.

В походе он, ранее отличавшийся железным здоровьем, вне­запно заболел. Воспитанный с детства в христианской вере, живо интересовавшийся богословскими вопросами и принимавший самое энергичное участие в церковной жизни, в противосто­янии разных направлений богословской мысли, действуя при этом на стороне ариан, Констанций, подобно отцу, откладывал крещение и принял это Таинство лишь на одре болезни, в Анти­охии, от давнего единомышленника и сподвижника Ария Евзоия, занимавшего тогда Антиохийскую кафедру. Продолжая путь на запад и остановившись в Тарсе, Констанций страдал от лихо­радки, которая стремительно усиливалась.

«Полагая, что нездоровье могло бы пройти от движения в пути», он «поехал по трудным дорогам в Мобускрены, послед­нюю на пути из этих мест станцию Киликии... На следующий день он предполагал поехать дальше, но усилившаяся болезнь его задержала. Жар был так велик, что нельзя было дотронуть­ся до его тела, пылавшего как жаровня. Лекарства не действова­ли; чувствуя себя при последнем издыхании, он оплакивал свой конец и, будучи еще в полном сознании, назначил, как говорят, Юлиана преемником своей власти. Затем он замолчал, начался предсмертный хрип, душа, готовая покинуть тело, долго боро­лась со смертью, и он умер 5 октября»¹⁶⁹ 361 г., на 45 году жиз­ни. Его останки были доставлены в Константинополь для погре­бения протектором-доместиком Иовианом, которому суждено было вскоре потом на короткое время достичь верховной вла­сти в Римской империи.

В своих оценках личности и дел Констанция язычник Амми­ан Марцеллин, хотя и старается быть объективным, акцент все же делает на его пороках: «В тех случаях, когда он находил совсем ложный или самый незначительный повод подозревать покушение на свой сан, он вел следствие без конца, смешивал правду и неправду... Он в начале своего правления совершен­но истребил всех связанных с ним узами крови и родства. Беды несчастных, против которых появлялись доносы об умалении или оскорблении величества, отягчали его жестокость... И если становилось известным что-нибудь подобное, он... приступал с жаром к кровавому розыску, назначал свирепых следователей, старался растянуть саму смерть в случаях казни, если это позво­ляли физические силы осужденных»¹⁷⁰. Главным пороком внутрен­ней политики Констанция Марцеллин считает пренебрежение нуждами провинциалов, непомерную тяжесть взимаемых с них налогов, произвол сборщиков податей, которые «доставляли ему больше ненависти, чем денег»¹⁷¹. Жалобы провинциалов при этом не принимались и не рассматривались, усугубляя недовольство центральным правительством и императором.

Не повезло Констанцию и в христианской историографии. Гонения, которым он подверг православных защитников Никей­ского символа, вполне объясняют негативные характеристи­ки его деятельности, которые в изобилии присутствуют в рабо­тах церковных историков. «Констанций... не наследовал лучших сторон характера своего отца, – писал В. В. Болотов, – его уме­ренности, политического смысла, осторожности, – в увели­ченном объеме совместил в себе его недостатки, наклонность к деспотизму, к жестокости, при слабости характера, открывав­шей сильный простор всяким придворным влияниям; его лукав­ство, мстительность, вероломство показывают, как мало в нем было личного величия»¹⁷².

Но от магистральной линии в оценке современниками и исто­риками этого императора разительно отличаются суждения, высказанные его младшим современником и одним из отцов Церкви святым Григорием Богословом. В обличительном слове на Юлиана Отступника он сказал: «Кому из знавших сколько-нибудь Констанция не известно, что он для благочестия, из любви к нам, из желания нам всякого блага, не только готов был презреть... честь всего рода, или приращение царской власти, но за нашу безопасность, за наше спасение отдал бы даже самую державу, целый мир и свою душу... Никто никогда и ни к чему не пылал такою пламенною любовию, с какою он заботился об умножении христиан и о том, чтобы возвести их на высокую степень славы и силы... Он ясно усматривал, что с успехами христиан возрас­тало могущество римлян, что с пришествием Христовым явилось у них самодержавие, никогда дотоле не достигавшее совершен­ного единоначалия. За сие, думаю, и любил он особенно нам бла­годетельствовать. Если же и оскорбил несколько, то оскорбил не из презрения, не с намерением обидеть, не из предпочтения нам других, но желая, чтобы все были одно, хранили единомыслие, не рассекались и не разделялись расколами»¹⁷³.

Забота о преодолении разделений в лоне Церкви причиня­ла головную боль отцу Констанция святому Константину. После его кончины обнаружилось, что братья придерживаются разных богословских взглядов, по-разному относятся к Никейскому сим­волу. Старший и младший из них Константин и Констанс были его приверженцами, а богословские взгляды Констанция сфор­мировались под влиянием арианина Евсевия Никомидийского.

Святого Афанасия смерть Константина Великого заста­ла в далекой ссылке в Трире, где тогда находилась резиденция Константина Младшего, и тот, ссылаясь на предсмертную волю отца, распорядился о возвращении исповедника на свою кафе­дру в Александрию. В послании к александрийским христиа­нам, отправленном 17 июня 337 г., он самую ссылку Афанасия оправдывал намерением покойного императора таким образом защитить святителя от его врагов: «Афанасий... был на время послан в Галлию – для того, чтобы, по жестокости кровожад­ных и непримиримых врагов, угрожавших опасностью священ­ной главе его, не потерпеть ему от разврата злых неисцелимо­го зла... Блаженной памяти Константин... вознамерился уже возвратить упомянутого епископа на собственное его место, но так как, не исполнив сего желания, он... почил, то, сделавшись наследником намерения блаженной памяти царя, я счел долгом исполнить его. Увидевшись с Афанасием, вы сами узнаете от него, какое питал я к нему уважение»¹⁷⁴.

Александрийская паства, хранившая верность своему пред­стоятелю во время его ссылки, встретила его с энтузиазмом и ликованием, но в Египте как среди духовенства, так и сре­ди мирян были, конечно, и приверженцы Ария, которые стали бурно протестовать. Их недовольством воспользовались епи­скопы Сирии и Азии, как последователи Евсевия Никомидий­ского, так и вовлеченные им в интриги богословские консер­ваторы, которых по-прежнему смущал Никейский символ из-за присутствия в нем небиблейских выражений о единосущии Сына Отцу и о Его рождении «из сущности Отца», – единомышлен­ники другого Евсевия, Кесарийского, а также те, кто не расхо­дился с Афанасием в богословских воззрениях, но считал его справедливо осужденным на соборе в Тире за канонические преступления. И те, и другие, и третьи были встревожены воз­вращением бесстрашного и искусного борца за Никейскую веру в Александрию. В направленные против него новые интриги удалось вовлечь императора Констанция, в область которого входил Египет. Из Антиохии, где собрались противники Афа­насия, направлено было трем августам и епископам Кафоличе­ской Церкви соборное послание, в котором утверждалось, что Афанасий, осужденный Тирским собором, не может быть воз­вращен на кафедру волей императора. В этом послании на Афа­насия возводилось политическое обвинение в том, что он удер­живает в своем распоряжении хлеб, который через него, как предстоятеля местной Церкви, императоры жертвовали в поль­зу нуждающимся египтянам.

В ответ на эту интригу Афанасий созвал в Александрии собор епископов Египта, который рассмотрел выдвинутые против него обвинения и нашел их неосновательными. Собор прямо указал на главную причину клеветнических измышлений – стремление добиться отмены осуждения Ария и его последователей и тем самым дискредитировать Никейский Собор. Но Евсевий Никомидийский и его сторонники отвергли постановление Алексан­дрийского собора. На Александрийскую кафедру ими был избран некий Пист, хиротонию которого совершил один из арианствующих епископов Египта Секунд Птолемаидский; поскольку однако христиане Александрии его не приняли, на созванном в Антио­хии в 338 г. очередном соборе вернулись к вопросу о замещении Александрийской кафедры. На нее решено было поставить одно­го из самых авторитетных иерархов Востока – таковым сочли епископа Каппадокийского Григория.

23 марта 339 г. префект Египта Филагрий издал распоряже­ние о том, чтобы клирики Александрии передали в распоряже­ние Григория свои церкви. До его прибытия они подлежали пере­даче местной администрации. Григорий въехал в Александрию в сопровождении военной охраны во время Четыредесятницы. Уличная толпа ариан, язычников и иудеев приветствовала его. Верующий народ пытался сопротивляться насилию, чинимому чиновниками и военными. В результате столкновений проли­лась кровь. Уже в первой церкви, которую отняли у православных никейцев, были убитые и раненые. Епископский дом был захва­чен с применением силы и со взломом. Захват храмов сопрово­ждался арестами православных клириков.

Святитель Афанасий вновь тайно бежал из Александрии и из своего укрытия обратился к вселенскому епископату с посла­нием, в котором указал на главного виновника церковной сму­ты – Евсевия Никомидийского, протестовал против содеянно­го насилия и призывал собратий к твердому стоянию за веру: «Григорий – арианин и прислан арианами... И потому, как наемник и как чужой христианам соборной церкви, как ему не принадлежащим, чрез градоначальника причиняет бедствия и огорчения. ...На их стороне одни еретики, еще – отлучен­ные от Церкви за вины и те, которые лицемерят по принужде­нию, боясь градоначальника. ... Поэтому не должно и вам оста­ваться в бездействии при их беззакониях; ... ибо хулится ими общий наш Спаситель»¹⁷⁵.

Из своего египетского укрытия Афанасий тайно отправился в Рим. Туда же выехал из Александрии посланец с письмом Григо­рия, адресованным Римскому папе Юлию. В Риме тогда находил­ся и давно уже осевший там Маркелл, гостями Юлия были и дру­гие епископы Востока, изгнанные со своих кафедр арианами. От арианского епископа Антиохии Плакентия в Рим для объяснений направлен был пресвитер Макарий. Юлий направил епископам Востока приглашение на соборный суд в Рим. Это приглашение было отвергнуто. Ответное послание было составлено в Антио­хии, арианский епископ этого города Флакилл поставил под ним первую подпись, за ней следует подпись епископа Кесарии Каппадокийской Диания, которого, между прочим, чтил как свое­го наставника святитель Василий Великий. Третья подпись при­надлежит Евсевию. После изгнания из Константинополя святого Павла, преемника незадолго перед тем, в 340 г., скончавшегося святителя Александра, он занял ее при поддержке императора Констанция, оставив Никомидию. В этом послании принципи­ально отвергалась претензия епископов Рима на роль третейских судей во Вселенской Церкви – правота этой позиции подрыва­лась однако бесцеремонным вмешательством епископов Сирии и Азии в церковные дела Египта.

В 340 г. Юлий созвал собор для рассмотрения сложивше­гося положения дел в Египте и на Востоке в целом. Римский собор, в котором приняли участие 50 епископов, в основном италийских, полностью оправдал и поддержал как ревнителя Никейского символа Афанасия, так и не чуждого савеллианских заблуждений Маркелла. Очевидно, что в ту пору главной опасностью была арианская ересь, но поддержка Маркелла до известной степени говорит о недостаточной разборчивости Рим­ской церкви, во всяком случае набрасывает тень на сформули­рованную в позднейшие времена доктрину о непогрешимости епископа Рима. В своем втором послании восточным еписко­пам Юлий, излагая постановление Римского собора, укорял их: «Почему же не писано было к нам особенно о церкви Алексан­дрийской? Или не знаете, что было это обыкновение, – пре­жде писали к нам, и здесь уже решалось, кто прав»¹⁷⁶. Притяза­ния на исключительную миссию Римской кафедры выражено было в этом послании вполне прозрачно, но негативная реак­ция на них со стороны восточных дискредитируется тем, что, отвергая право Рима на вмешательство, они отстаивали свое богословие, в разной степени отклонявшееся от Никейского символа, вплоть до откровенного арианства, в то время как святому Афанасию и его православным последователям было не до того, чтобы вникнуть в экклезиологическую неоснова­тельность аргументации папы Юлия, когда он по-братски про­тянул им руку помощи.

В 341 г. после завершения строительства великолепного кафе­дрального храма Антиохии, получившего наименование «золо­той церкви», состоялось ее освящение. На торжество в столицу Сирии съехалось около 100 епископов. Прибыл туда и импера­тор Констанций. Участвовавшие в празднествах епископы про­вели собор под председательством предстоятеля местной церкви Плакентия. Обвиненные Афанасием и Юлием в арианстве, участ­ники собора, оправдываясь, писали в своей энциклике: «Мы и не думали быть последователями Ария. Как мы, епископы, да после­дуем пресвитеру? Мы испытали и исследовали веру Ария и его приняли в свое общение, а не сами к нему присоединились»¹⁷⁷.

Антиохийскому собору принадлежит целых 4 символа, важ­нейший из которых именуется Лукиановым, хотя его принадлеж­ность святому мученику Лукиану, которого, впрочем, считали своим учителем и Арий, и Евсевий Никомидийский, сомни­тельна. Этот символ гласит: «Веруем во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Его, Единородного, Бога, через Которого все про­изошло, рожденного прежде всех веков от Отца, Бога от Бога, Целого от Целого, Единого от Единого... непреложного и неиз­менного, неотличимый Образ божества Отца как существа, так и силы, воли и славы Его. Так что Отец есть истинно Отец, Сын есть истинно Сын и Дух Святой есть истинно Дух Святой. Это не просто имена, праздно употребляемые, но они точно означа­ют собственную ипостась, равно как и славу и чин Каждого из именуемых, так что Они – три ипостаси и одно по согласию». Символ заканчивается анафематизмами: «Если кто учит, вопре­ки здравой и прямой вере Писаний, говоря, что были или совер­шились времена или века прежде рождения Сына, – да будет анафема. Или кто говорит, что Сын есть творение, как одно из творений, или рождение, как одно из рождений, – да будет ана­фема. Утверждающих, что Сын из не сущих, а не от Бога и что было время, когда Его не было, таковых чуждыми считает кафо­лическая Церковь»¹⁷⁸.

Считать этот символ арианским оснований нет, но ни в нем, ни в других вариантах символа, принадлежащих Антиохий­скому Собору, нет никейской формулы о единосущии (омоусиос), взамен нанизываются не столь определенные выражения: «Целого от Целого, Единого от Единого, Совершенного от Совер­шенного, царя от царя, Господа от Господа, Слово Живое, прему­дрость Живую, свет истинный, путь, истину, воскресение, пасты­ря, дверь»¹⁷⁹. Большинство участников собора действительно не были приверженцами ни Ария, ни даже Евсевия Никомидийско­го, который, однако, опираясь на поддержку Констанция и неза­урядный талант интригана, сумел повести за собой восточных епископов. Соборная формула, усваиваемая Лукиану, выража­ла богословские воззрения оригенистов, подобных скончавше­муся накануне Собора, в 339 г., Евсевию Кесарийскому, и тех консерваторов, которых пугала и отталкивала никейская нова­ция – не употребляемое в Священных книгах, заимствован­ное у внешних слово «единосущный». Но в символе Антиохий­ского Собора есть и замечательное богословское достижение.

В нем, против квазисавеллианства Маркелла, но также, конеч­но, по замыслу составителей, против напрасно подозреваемого в савеллианстве Афанасия, по отношению к Отцу, Сыну и Свя­тому Духу употреблен еще один заимствованный из внешней философии термин «ипостась» – учение о Трех Ипостасях впо­следствии было с виртуозной богословской тонкостью разрабо­тано каппадокийскими отцами и стало с тех пор нормой право­славной триадологии.

Антиохийский Собор, хотя и скомпрометированный своей антиафанасьевской и антиникейской тенденцией, вошел в исто­рию Церкви не как еретическое сборище, но как один из пра­вославных поместных соборов. В состав канонического корпу­са Православной Церкви вошли изданные им 25 правил, хотя, впрочем, есть и иная точка зрения относительно происхождения этих правил: архиепископ Петр ЛТОилье считает, что они были составлены раньше, на Антиохийском Соборе 330 г., проходив­шем под председательством святого Евстафия¹⁸⁰.

На западе у Антиохийского Собора 341 г. сложилась дур­ная репутация. Его результаты были обозначены как отступни­чество от православной веры, изложенной в Никейском симво­ле. Такую позицию в полной мере разделял и святой Афанасий. К тому времени жертвой междоусобицы пал император Констан­тин II, но вышедший победителем из столкновения его младший брат Констант был таким же приверженцем Никейского право­славия, как и павший Константин. Папа Юлий и другие еписко­пы Запада обратились к Константу с просьбой созвать Вселен­ский Собор, и тот откликнулся на эту просьбу. Местом Собора избран был город, находившийся на границе латиноязычного Запада и грекоязычного Востока – Сардика.

Собор датируется историками по-разному, но наиболее веро­ятной датой является 343 г. В Сардику съехалось 170 епископов: 76 восточных и 94 западных. Восточные приехали позже и заста­ли собор западных уже открывшимся и заседавшим под предсе­дательством местного епископа Протогена и участника Никей­ского Собора Осии Кордубского. Восточных пригласили войти в состав этого собора, в то время как они считали, что соборные деяния формально должны начаться с их появления на соборе.

Другим и важнейшим камнем преткновения явилось требование восточных не допускать до участия в соборе Афанасия и Маркел­ла, доколе они не будут оправданы собором. Для рассмотрения дела Афанасия они предложили направить в Египет специаль­ную комиссию. Западные участники Сардикийского собора нахо­дили, что святитель Афанасий и Маркелл не нуждаются в пере­смотре их дела, поскольку они уже оправданы Римским собором. Западные отцы выступили на соборе как ревнители православ­ного Никейского символа и защитники святого Афанасия от ата­ки на него со стороны ариан и потворствовавших им епископов Востока, но с формальной канонической точки зрения извест­ная правота была на стороне восточных, не желавших призна­вать Римский собор высшим по статусу, чем соборы, состоявши­еся в Тире и Антиохии.

Протестуя против неприятия их аргументов, восточные поки­нули Сардику и провели сепаратное заседание неподалеку от нее, в Филиппополе, и на этом своем соборе, который они называли впоследствии «Сардикийским», низложили, помимо уже ранее осужденных на Востоке святителя Афанасия и Маркелла, Осию Кордубского, Протогена Сардикийского, Максимина Трирского, Павла Константинопольского, Лукия Адрианопольского и Асклепу Газского, а также Юлия Римского, «как первоначальника и вождя этого зла, который первый... отверз дверь общения осужденным и преступным и имел дерзость поддерживать Афанасия»¹⁸¹.

Тем временем западные отцы, продолжая соборные заседа­ния в Сардике, по предложению Осии Кордубского, намеревались составить новый символ, в котором были бы полнее изложены догматические определения, содержащиеся уже в Никейском символе, но святой Афанасий убедил их не делать этого, что­бы тем самым не принижать значение Никейского символа. Отцы собора ограничились заявлением своей приверженности Никейскому символу, еще раз подтвердили невиновность святи­теля Афанасия и Маркелла, которого они признавали законным епископом Анкирским, объявив о низложении занимавшего его кафедру Василия. Помимо него низложены были захвативший Александрийский престол Григорий и новые вожди арианской партии, выдвинувшиеся на первые роли после смерти Евсе­вия Никомидийского: Стефан, именовавшийся Антиохийским, Акакий, занимавший после кончины Евсевия Кесарийского его кафедру, Минофонт Ефесский, а также Феодор Фракийский, Наркисс Илинопольский, Георгий Лаодикийский, Квинтиан, занимавший Газ скую кафедру, которая признана была при­надлежащей епископу Асклепе, Валент Мурзикийский и Урсакий Сингидунский. Отцы Собора занимались также вопроса­ми церковной дисциплины и в связи с этим издали 20 правил. Эти каноны были составлены сразу на двух языках: латинском и греческом. Правила Сардикийского Собора получили обще­церковное признание. На Западе они некоторое время усваи­вались Никейскому Собору, и тем самым им придавался самый высокий авторитет.

Извещение о постановлениях собора было направлено всем епископам. Для доклада о принятых решениях к императору Кон­станцию в Антиохию, где он тогда находился, собором направле­на была делегация в составе престарелых епископов: Викентия Капуйского и Евфрата, занимавшего кафедру Колонии Агрип­пины. Епископ Антиохии Стефан, низложенный Сардикийским собором, жаждал мести и отважился на грязную провокацию про­тив посланцев собора. По рассказу блаженного Феодорита, «пришедши к одной непотребной женщине, он сказал ей, что какието недавно прибывшие чужестранцы желают провести с нею ночь... Он ввел женщину во двор и, показав дверь в дом... при­казал ей войти туда, а сам пошел позвать своих соумышленни­ков. В передней комнате случилось спать Евфрате... Как скоро непотребная женщина вошла в комнату... Евфрата, услышав шум ее шагов, спросил, кто ходит. И едва только та отозвалась, при­шел в ужасное смятение. Он вообразил себе, что говорит с ним демон, подделываясь под женский голос, и в ту же минуту стал призывать на помощь Христа Спасителя. Между тем Онагр – так звали предводителя злодейской шайки... – вошел с своею толпою сюда же и называл беззаконниками самых тех, которые хотят быть судиями беззакония»¹⁸². Поднялся шум, и во двор ворва­лась вооруженная стража. Часть заговорщиков и женщину, при­веденную в дом, схватили. Началось расследование. Благодаря добросовестным показаниям женщины, дело раскрылось. Вино­вником происшедшего признан был епископ Стефан. Негодуя на клеветника, император Констанций велел срочно созвать собор: Стефан был низложен, но на его место поставили такого же, как он, арианина – Леонтия.

После Сардикийского Собора прервалось общение меж­ду православными епископами Запада и восточными, в разной мере вовлеченными в арианскую ересь: при этом «западные простирали пределы свои до Фракии, а восточные – до Илли­рии, и церкви, чего и следовало ожидать, возмущаемы были раз­дором и взаимными наветами: ибо хотя и прежде разногласи­ли они в учении, но, имея взаимное общение, не производили большого зла и казались единомышленными»¹⁸³. Однако не все на Востоке были приверженцами арианства: «большая часть верующих в ней... признавала происхождение Сына из суще­ства Отчего», но «некоторые упорно восставали против выра­жения «единосущный»¹⁸⁴. Оставались на Востоке и твердые при­верженцы Никейского символа. Созомен называет таковыми прежде всего епископов Константинопольского Павла и Алек­сандрийского Афанасия и, что особенно характерно и важно, «все общество монашеское, как-то: Антоний Великий, который был еще в живых, ученики его и весьма многие другие в Егип­те и во всей римской империи»¹⁸⁵.

В ту пору в Египте подвизались великие подвижники: пре­подобные Макарий Египетский и Макарий Александрийский, Памва, Пафнутий, Серапион Великий. Вблизи селения Тавеннис в Фиваиде преподобный Пахомий собрал вокруг себя монаше­скую общину – киновию, чем положено было начало общежи­тельному монашеству. Преподобный Пахомий составил пер­вый общежительный устав. Вскоре такие киновии, получившие название монастырей, стали появляться и в других христиан­ских странах – в Палестине, где особенно прославился своими подвигами ученик Антония Великого Иларион, в Сирии, Пон­те, Армении.

Одним из основателей монастырей в Пафлогонии и запад­ной Армении был Евстафий, занимавший Севастийскую кафе­дру. Составленный им устав отличался крайним аскетизмом, и, как пишет Созомен, «по любви к излишней строгости, Евста­фий допустил некоторые странности, нисколько не согласные с постановлениями Церкви»¹⁸⁶. Впрочем, Созомен склонен припи­сывать эти крайности не самому Евстафию, но его неразумным последователям. По словам другого церковного историка, Сокра­та, Евстафий «не допускал вступать в брак и учил воздерживать­ся от разных родов пищи, а потому и многим брачным запрещал жить вместе, внушал, избегая собраний церковных, иметь обще­ние в домах; сам нося философский плащ, приказывал и после­дователям своим надевать какую-то странную одежду; женам предписывал стричься; учил также, избегая положенных постов, поститься в воскресенье; запрещал совершать молитвы в домах людей брачных; приказывал уклоняться, как от греха, от благо­словения и общения с пресвитером женатым, хотя бы он всту­пил в брак по закону, быв еще мирянином»¹⁸⁷.

Церковь вовремя разглядела опасность уклонения в манихейский по своей закваске ложный аскетизм. Учение и практика Евстафия и его учеников рассматривались и были осуждены на соборе, созванном в пафлагонийских Ганграх в 343 г. Впрочем, в литературе существует и иная датировка этого собора, пред­ставленная, в частности, A.C. Павловым, который относит его к значительно более позднему времени – 60-м годам¹⁸⁸. Возмож­но, лишь внешне Евстафий подчинился постановлению Гангрского собора. Во всяком случае впоследствии он имел каноническое общение с православными, но в конце жизни отпал в духобор­ческую ересь, и одно время именно он, а не Македоний, с име­нем которого эта ересь вошла в историю Церкви, возглавлял эту группировку.

В IV веке монашество получает самое широкое распростра­нение на востоке Римской империи. Расцвет монастырей объяс­няется главным образом снижением общего уровня нравственно­сти церковного народа вследствие наплыва в Церковь недавних язычников и христианизации империи, начавшейся после изда­ния Миланского эдикта. Люди, стремившиеся осуществить в сво­ей жизни высокий евангельский идеал, порывали связь с миром, который уже не гнал их и все же оставался «миром, во зле лежа­щим», и уходили в пустыню, чтобы там претерпеть иное гоне­ние, воздвигаемое исконным врагом спасения.

Монашеское сообщество непоколебимо стояло за православ­ный Никейский символ, за веру, которую исповедовал святой Афа­насий. А сам он, как и святитель Константинопольский Павел, по-прежнему находился в изгнании. Такое положение станови­лось неприемлемым для твердого приверженца «единосущия» императора Константа, и он обратился с угрожающим письмом к своему старшему брату: «Здесь при мне находятся Афанасий и Павел, которых, как я доподлинно узнал, преследуют за бла­гочестие. Если ты дашь слово возвратить им престолы и нака­зать тех, которые понапрасну к ним привязываются, то я пошлю к тебе этих мужей. Если же не согласишься на это, то знай, что я сам приду и без твоего согласия возвращу им престолы их»¹⁸⁹.

Опасность гражданской войны устрашила Констанция, к тому же случилось так, что его ставленник в Александрии Григорий умер в 345 г., что позволило ему уступить давлению без потери лица – без необходимости устранять им же навязанного Египту епископа, и он отправил святому Афанасию письмо, в котором просил его вернуться на свою кафедру в Александрию. Афана­сий, прекрасно зная о недружелюбном отношении к себе Кон­станция, выдержал паузу, возвратившись только после третьего письменного приглашения со стороны императора, во владения которого входил Египет. Встретившись по пути в Египет в Антио­хии с Констанцием, святитель соглашался по просьбе императора уступить александрийским арианам одну городскую церковь, но при условии, что и в Антиохии один из храмов будет предостав­лен евстафианам – приверженцам Никейского символа, кото­рые вынуждены были собираться на богослужение за пределами города. Поскольку в Антиохии было несравненно больше право­славных никейцев, чем ариан в Александрии, Констанций снял свое предложение. Триумфальное возвращение святителя в Алек­сандрию состоялось 23 октября 346 г. Православные встречали его за полтораста километров от города. Сам святитель так писал о том, что происходило после его возвращения: «Многие из быв­ших в общении с арианами не по произволению, но по нужде, приходили ночью и оправдывались; они предавали ересь анафе­ме и просили себе прощения»¹⁹⁰.

Тогда же на Константинопольский престол, с которого удален был арианствовавший Македоний, вернулся святитель Павел, на Анкирскую кафедру должен был, по требованию Константа, вер­нуться Маркелл, которого на Востоке не без оснований обвиня­ли в скрытом савеллианстве, но анкирская паства, приверженная своему тогдашнему предстоятелю Василию, не позволила Маркеллу занять эту кафедру. Западные ариане Урсакий Сингидунский и Валент Мурсийский, осужденные Сардикийским собором, принесли покаяние перед епископом Рима Юлием как в своем отступничестве от никейского вероисповедания, так и в особен­ности в клевете на святого Афанасия.

Благодаря исповедничеству святителя Афанасия и других ревнителей единосущия, а также в результате вмешательства Константа в церковные дела, во Вселенской Церкви водворил­ся мир и происходило возвращение отступников в Правосла­вие, но ситуация решительно изменилась после гибели Кон­станта, павшего жертвой заговора Магненция в январе 350 г. Враги Афанасия клеветали на него Констанцию, обвиняя свя­тителя в том, что он своими интригами настроил против него младшего брата, и даже в тайном сговоре с узурпатором, про­тив которого тогда воевал Констанций. Хотя Афанасию нетруд­но было оправдаться в навете, связанном с не имевшими места контактами с Магненцием, но главным виновником оказан­ного на него давления со стороны Константа Констанций дей­ствительно считал Афанасия. «Констанций болезненно пере­живал “унижение”, нанесенное ему “никейцами” через убитого брата... К тому же Констанцию, более политику, чем богосло­ву, “восточные” казались государственно удобными, “сговор­чивыми”, тогда как “никейцы казались безнадежно упорны­ми фанатиками”»¹⁹¹.

И на никейцев снова обрушились гонения. Уже в 350 г. Кон­стантинопольская кафедра была опять отнята у святителя Пав­ла – по указанию Констанция его отправили в ссылку в каппадокийский город Кукуз, где в том же году он был удавлен, а столичный престол был передан Македонию, с Адрианопольской кафедры свергли епископа Луция, посаженного в темницу в железных оковах, в которых он и отдал душу Богу, но репрессии против Афанасия откладывались как ввиду его исключительной популярности и всеобщей поддержки на Западе, так и потому, что император, вынужденным образом трижды приглашая его вер­нуться в Александрию, гарантировал ему пребывание на своем престоле до конца жизни.

Ведя войну с узурпатором Магненцием, Констанций оказал­ся в Сирмии, епископ которой Фотин обвинялся в ереси как на Востоке, так и на Западе. В прошлом он был диаконом, в своих богословских воззрениях он оказался последователем Анкирского епископа Маркелла, но, доводя до крайности савеллианские черты в триадологии учителя, Фотин разошелся и с ним и стал отрицать «предвечное рождение и бытие Сына... утверждая, что Христос получил бытие от Марии»¹⁹². Для рассмотрения этого уче­ния Констанций созвал в Сирмии в 351 г. собор, на который были приглашены Осия Кордубский, незадолго перед тем отправлен­ный в изгнание, Василий Анкирский, Марк Аретузский, Валент Мурсийский и другие епископы – никейцы и ариане. Относи­тельно еретического учения Фотина участники собора были еди­нодушны: его низложили как приверженца монархианских ересей Савелия и Павла Самосатского, но Констанций решил восполь­зоваться случаем, чтобы побудить участников собора к состав­лению нового символа, который бы объединил православный Запад и арианствующий Восток.

На Сирмийском соборе составлена была на греческом и латин­ском языке тринитарная формула с явно выраженным субординационистским акцентом. Более того, произошло отступление от Никейского символа: собор анафематствовал исповедовавших единосущие или подобосущие Сына Отцу, воспрещая само упо­требление понятия «сущность» как на греческом языке «усиа», так и на латинском substantia, между которыми есть некий зазор – латинский термин в большей мере носит оттенок вещественно­сти и материальности, от которого свободнее греческое философ­ское понятие «усиа». Сирмийский собор анафематствовал и тех, кто исповедовал, что Сын равночестен, а не подчинен Отцу. Осия Кордубский, в ту пору уже достигший преклонных лет, не хотел подписывать составленный в Сирмии символ, но, как пишет Сократ, «когда подвергли старца побоям и пыткам» он «согла­сился и подписал изданные тогда исповедания»¹⁹³.

22 мая 352 г. скончался защитник святителя Афанасия епископ Римский Юлий, на его место был избран Ливерий. В 353 г. Магненций погиб, и теперь вся империя, включая и православный Запад, оказалась во власти Констанция. И он, и арианствующие епископы сочли момент благоприятным для полного реванша, для склонения или прямого принуждения западных к отказу от Никейского символа. В октябре 353 г. на юге Галлии, где закончилась авантюра Магненция, в Арелате, Констанций велел созвать собор для суда над святым Афанаси­ем. В Арелат прибыли православные епископы, среди которых находились и представители Римского папы Либерия. Запад­ные епископы отказывались рассматривать обвинения против Афанасия заочно, но Констанций настаивал на необходимо­сти срочного рассмотрения дела, поскольку Афанасий обви­няется в государственном преступлении – сношениях с низ­вергнутым узурпатором Магненцием. В качестве обвинителя на соборе выступил сам император. Большинство участни­ков собора, включая и представителей папы Либерия, подчи­нились диктату; отказавшийся поставить свою подпись под актом о низложении Афанасия Павлин Трирский был отправ­лен в ссылку далеко на восток – во Фригию. Папа Либерий, а также епископы Медиоланский Дионисий, Веркельский Евсе­вий и Каральский Люцифер заявили протест против заочного обвинения Афанасия.

Тем временем в самой Александрии предпринята была попыт­ка арестовать Афанасия, но православный народ пришел в такое волнение, что силенциарий Монтан, которому было приказано осуществить полицейскую операцию, отказался от ее проведения из опасения спровоцировать бунт. Безуспешным было и повто­рение подобного опыта нотарием Диогеном в 355 г. Народ сте­ной стоял за своего архипастыря.

Епископ Римский Либерий настаивал на соборном рассмо­трении дела Афанасия, и Констанций решил уступить. В 335 г. был созван собор в Медиолане, где тогда находилась резиден­ция императора. В соборе участвовало несколько десятков епи­скопов – западных и восточных. Руководить соборными деяни­ями император приказал арианам Урсакию и Валенту, которые, правда, в свое время, когда им показалось, что перевес на сто­роне никейской партии, принесли покаяние епископу Римско­му Юлию, в частности и в клевете на Афанасия, благодаря чему удержали за собой свои кафедры, но затем при перемене конъ­юнктуры сделали обратный ход и дезавуировали свое прежнее покаяние. Когда епископ Медиоланский Дионисий предложил предварить соборные деяния исповеданием приверженности Никейскому символу, Валент, в крайнем раздражении, вскочил со своего председательского кресла, набросившись на Дионисия, он вырвал из рук у него трость и заявил, что ничего подобного не допустит. Ввиду возникшего беспорядка введена была стра­жа. Заседание было объявлено закрытым, а продолжение собо­ра перенесено было во дворец, где император наблюдал за его ходом тайно, из-за занавеса.

С обвинениями против Афанасия выступил епископ Мурсий­ский Валент, но западные епископы продолжали настаивать на недопустимости заочного рассмотрения дела и на отсутствии дока­зательств вины. Подслушивая спор, Констанций пришел в край­нее негодование, вышел из-за занавеса и заявил: «Я сам обвиняю Афанасия. Ради меня вы должны верить Валенту»¹⁹⁴. Епископы Пав­лин Трирский, Дионисий Медиоланский и Евсевий Веркелльский стояли на своем, требовали дополнительной проверки фактов по делу и в присутствии императора повторили свой довод о неканоничности заочного суда. И тогда Констанций «ударяя плаш­мя своим мечом по столу, выкрикнул: “Моя воля – вот для вас канон”¹⁹⁵. Большинство участников собора в конце концов под­чинилось требованию императора и подписало постановление о низложении Афанасия и акт о восстановлении общения между западными и восточными церквами, прерванного Сардикийским собором. Но епископов Павлина, Дионисия, Евсевия и Люцифе­ра, занимавшего кафедру в сардинском городе Каралах (Калья­ри), императорские угрозы изгнанием и даже казнью за выго­раживание государственного преступника не устрашили, и они были отправлены в азиатскую ссылку. На одну из важнейших на Западе кафедр, в Медиолан, был назначен выходец из Каппадокии арианин Авксентий.

Узнав о происшедшем, протест заявил старец Осия Кордуб­ский, за что был подвергнут аресту. В Рим к папе Либерию отпра­вился императорский чиновник евнух Евсевий. Но он тщетно пытался уговорить святителя подписать акты Медиоланского собора, тогда решено было доставить его в Медиолан под кон­воем. В состоявшемся там разговоре с ним Констанций пытался убедить папу отречься от общения с «нечестивым Афанасием», но тот настаивал на незаконности заочного приговора. Присут­ствовавший при этой беседе «епископ Эпиктет сказал: “Царь! Либерий спорит теперь не для защиты веры или определений церковного суда, а для того, чтобы похвастаться пред римскими сенаторами, что он царя переспорил”. Поэтому царь сказал Либе­рию: “Да что ты за важное лицо в государстве, что один поддер­живаешь сторону нечестивого человека и разрушаешь спокой­ствие вселенной, даже целого мира?” Либерий: “Слово веры не бессильнее оттого, что я защищаю его один. И в древности толь­ко три человека воспротивились повелению... Тут евнух Евсевий сказал: “Ты царя нашего сделал Навуходоносором?”. Но Либе­рий отвечал: “Отнюдь нет. Но беззаконно было бы осудить чело­века так, без рассмотрения его дела. Я считаю нужным прежде всего собрать вселенскую подпись, которой бы утверждалась изложенная в Никее вера, чтобы, через это возвратив из зато­чения братьев наших и восстановив их на принадлежащих им кафедрах, а потом рассмотрев, окажутся ли согласными с апо­стольскою верою люди, производящие ныне в церквах столько смятения, тогда уже собраться в Александрию, где лично будут присутствовать и обвиняемый, и обвинители, и защитники той и другой стороны, и там, рассмотрев все дело, произнести еди­ногласное решение”»¹⁹⁶.

Проект, безупречный с канонической точки зрения, был абсо­лютно неприемлем для Констанция, который считал уже Афа­насия своим личным врагом: «Он обидел всех вообще, но нико­го не обидел столько, как меня... Он не переставал возбуждать к вражде против меня блаженной памяти Константа... Для меня не может быть столь великого подвига, хотя бы даже я побе­дил Магненция и Сильвана, каким подвигом было бы отторже­ние этого злодея от дел церковных»¹⁹⁷. Но ни убедить Либерия, ни заставить его подчиниться император не смог, и папа отправился в ссылку во фракийский город Бероэ, а на его место был постав­лен диакон Феликс, один из многих антипап, бывших в истории Римской церкви. За верность никейскому богословию на Восток сослан был и один из самых значительных латиноязычных бого­словов епископ Пиктавии Иларий.

Настала очередь и для расправы над тем, кого Констанций считал главным виновником церковных разделений. К аресту Афанасия готовились, как к заправской военной операции. Дуксу Сириану император приказал стянуть в Александрию все легио­ны, расквартированные в Египте и Ливии. В ночь с 8 на 9 февра­ля 356 г. в александрийской церкви Феоны святитель совершал всенощное бдение. И вот при чтении и пении псалма «Хвалите имя Господне» в храм ворвались солдаты, ранее оцепившие его. По рассказу самого святителя, «Сириан отдал приказание: и одни стали стрелять; другие восклицали; произошел стук оружий; засверкали мечи при свете светильников. А вслед уже за этим убиваемы были девы, многие потоптаны, падая друг на друга, при наступлении на них воинов; раненые стрелами, мужчины умирали. Некоторые из воинов обратились к грабежу, срывали покровы с дев, причем страх, при одном прикосновении к неко­торым воинам, был для них тяжелее смерти»¹⁹⁸. Затем народ, по указанию святителя Афанасия, «стал расходиться из церкви, под­певая: “яко в век милость Его”, а вместе с народом после других незамеченным вышел и сам Афанасий. Отсюда заключают, – писал В. В. Болотов, – что фигура Афанасия была не из круп­ных, и Юлиан, называя его анфропикос, выражает не только пре­зрение к нему, как галилеянину, но намекает и на его фигуру»¹⁹⁹. Солдаты, имея приказ схватить Афанасия, объявленного вра­гом римского народа, рыскали в поисках его по всем углам хра­ма, но безуспешно.

Святитель скрылся с помощью верных ему христиан в одном из египетских монастырей. Тщетно искали его потом в обителях этой страны по приказу императора. На случай его бегства в Эфи­опию римские власти обратились к князьям этой страны с прось­бой о выдаче Афанасия, если он там обнаружится. В укрытии святитель предался литературному труду, написав житие своего старшего друга и собеседника преподобного Антония, «Историю ариан», 4 слова против ариан и другие свои творения.

После удаления святого Афанасия церкви Александрии отни­мались у православных и передавались арианам, составлявшим в Египте ничтожное меньшинство. Ввиду явного неприятия ере­тиков христианами Александрии правительство долго не реша­лось ввести в город избранного на соборе в Антиохии на Алек­сандрийскую кафедру Георгия, который раньше был чиновником финансового ведомства. Но 24 февраля 357 г. он прибыл в столи­цу Египта. После его приезда в Александрии начались расправы над упорно отвергавшими его христианами. По описанию свя­тителя Афанасия, который через верных ему людей пристально наблюдал за всем, что происходило в его кафедральном городе и во всем Египте, «после недели Пасхи дев ввергали в темницы, епископов связанных уводили воины, расхищали жилища и хле­бы сирот и вдовиц, врывались в домы, ночью выгоняли из них христиан, домы опечатывались... В неделю по святой Пятиде­сятнице постившийся народ вышел молиться на кладбище, пото­му что все отвращались от общения с Георгием. Но узнав о том, этот вселукавый возбуждает военачальника Севастиана, манихея, и сам уже, ведя множество воинов с оружием и с обнаженны­ми мечами, луками и стрелами, устремляется на народ в самом храме Господнем. И, нашедши немногих молящихся, –потому что большая часть удалилась уже по причине позднего време­ни... зажег костер и, поставив дев к огню, принуждал их гово­рить, что Ариевой они веры. Когда же увидел, что девы непобе­димы и не заботятся об огне, – обнажив, до того бил по лицу, что несколько времени едва узнавали их. Захватив сорок чело­век мужчин, мучил их новым способом: только что срезав вет­ви с финиковых дерев, пока они были еще с иглами, ими до того иссек хребты, что у иных нужно было не раз вырезывать вон­зившиеся иглы, а иные не перенесли этого и умерли»²⁰⁰. 16 пра­вославных епископов Египта было удалено с кафедр и отправле­но в ссылку, многие сами, подобно своему кириарху Афанасию, бежали и скрылись в монастырях. Подобной участи подвер­гались также пресвитеры и диаконы, исповедовавшие Никейский символ. Местом заключения епископов и клириков были рудники в Феноне, куда ранее, при Максимине Дезе, уже ссы­лали христиан.

Констанций и его клевреты из числа ариан торжествовали победу. Оставалось еще сломить волю не многих уже никейцев, занимавших епископские кафедры на Западе. В 357 г. в Сирмии, где тогда находилась резиденция императора, вновь созван был Собор, и на нем удалось склонить к факти­ческому отказу от Никейского символа его прежних побор­ников Осию Кордубского, который, по словам самого свя­тителя из его послания к Констанцию, годился ему в деды, следовательно к тому времени приблизился уже к 100-летнему рубежу, и Потамия Олизиппонского (Лиссабонского), кото­рых считают авторами изложения веры так называемой 2-й Сирмийской формулы. Ее оригинал составлен был на латин­ском языке, а греческий текст представляет собой перевод. По своему содержанию эта формула была вполне арианской: «Так как многих смущает вопрос о так называемой по-римски substantia, а по-гречески «оусиа», т.е., выражаясь точнее, вопрос об «омооусион» и так называемом «омоиоусион», то не об одном из этих выражений не должно быть и упомина­ний... Никто, с другой стороны, не сомневается, что Отец боль­ше Сына. Ведь всякий без колебания согласится, что Отец по чести, достоинству, божеству... и по самому имени Отца боль­ше Сына»²⁰¹. Святой Иларий назвал этот документ «богохуль­ством Осии и Потамия».

Вторую Сирмийскую формулу разослали епископам для под­писи. После собора в Сирмии был освобожден папа Римский Либерий. Одни историки считают, что ценой, уплаченной им за освобождение, была поставленная им под этим документом под­пись – святитель Афанасий писал: «Заточенный Либерий чрез два года изнемог в силах и, убоявшись смерти, какою угрожали, подписался»²⁰². Католические авторы, в том числе знаменитый историк кардинал Гефеле, утверждают, что Либерий подписал не вторую, а третью Сирмийскую формулу, не столь откровенно арианскую²⁰³, но и в таком случае это исторический факт, небла­гоприятный по отношению к учению о папской непогрешимо­сти. Продавливание Сирмийской формулы властью императора имело относительный успех. Одни епископы Запада, ранее при­верженные Никейскому символу, под ней подписались, а дру­гие съехались в галльский город Агенны и там провели собор, на котором отвергли ее.

Неожиданной реакцией арианствующего Востока на собор в Сирмии был распад единого антиникейского лагеря на проти­воборствующие группировки. «Эта последняя победа, этот апо­гей арианства, – по замечанию протопресвитера Александра Шмемана, – оказался роковым для него. Сирмийский мани­фест был до такой степени откровенно арианским, что не мог не вызвать реакции всех здоровых элементов Церкви. Коали­ция, которую можно было сколотить против Афанасия, Маркелла, Рима, теперь распалась, и Восточная Церковь... стала выздоравливать. Выздоровление это было медленным... Нача­лось дробление епископов на богословские партии, составле­ние все новых и новых вероопределений, борьба, взаимные отлучения, соборы и съезды. Позднее историк Церкви Сократ сравнивал это время с ночным побоищем, когда никто не зна­ет, где враг и где друг»²⁰⁴.

При множестве группировок с разными оттенками богослов­ской мысли их все можно разделить на четыре основных направ­ления: епископов-омоусиан, оставшихся верными Никейскому символу, таких, как святители Афанасий и Иларий Пиктавийский, – за ними по-прежнему стояло большинство христиан в Египте и на Западе, крайних ариан, превзошедших нечестием самого ересиарха, учивших о «неподобии Сына Отцу» и потому названных аномеями, умеренных, или беспринципных ариан, объединившихся вокруг формулы о «подобии» – так называе­мых «омиев», и, наконец, выздоравливающих от поверхностно­го арианства «восточных», чей путь к сближению с никейским богословием обозначен был формулой о «подобосущии» Сына Божественному Отцу – «омиусиан».

Крайнее арианство представлял в эти годы диакон Аэций. Родом он был из Келесирии, в молодости овладел профессия­ми ювелира и врача, которые выручали его, когда он, уже став видным церковным деятелем, попадал в трудное положение, подвергался изгнаниям и ссылкам. Но предметом его увлече­ния была философия, а еще определеннее формальная логи­ка и диалектика, своим учителем в которых он считал весьма поверхностно понятого им Аристотеля, и богословие, куда он с удивительной гносеологической отвагой переносил логиче­ские приемы мышления. В основу своего богословствования он положил противоположность понятий рожденного и нерож­денного и в результате пришел к выводу о совершенном непо­добии нерожденного Отца и рожденного Им Сына. А еще его богословские взгляды отличались крайне легкомысленным, если не сказать кощунственным, рационалистическим оптимиз­мом, позволявшим ему утверждать, что он знает Бога не хуже, чем себя самого, потому что всякое знание он сводил к правиль­ным определениям. В своем противостоянии православной триадологии Аэций доходил до критики самого Ария за его избы­точную компромиссность. Из-за подобного богословия Аэций заслужил прозвище безбожника. При этом он отличался беспо­койным характером, бешеной энергией и готовностью постра­дать за свои убеждения, уподобляясь в этом своему идейному противнику святому Афанасию.

Диаконскую хиротонию он получил от епископа Антиохий­ского Леонтия, а потом пользовался покровительством переве­денного на эту кафедру из Германикии в 357 г. Евдоксия, который был близок ему по взглядам, но отличался большей склонностью к компромиссам. В проповедях Евдоксий позволял себе плоские шутки, например, «он не стеснялся кощунственно вышучивать божество Сына, говоря, что Бог-Отец не мог иметь Сына, ибо у Сына нет матери»²⁰⁵.

Арианином и аномеем был также и епископ Кесарии Пале­стинской Акакий, но из выгоды он, в отличие от последова­тельного и прямолинейного Аэция, готов был к любым копромиссам, так что стал впоследствии вождем партии умеренных ариан, названных «омиями». К этому же направлению принад­лежал и предшественник Евдоксия на Антиохийской кафедре Леонтий. По словам Феодорита, он «еще в пресвитерстве лишен был сана за то, что проводил время с одной женщиной, по име­ни Евстолия, и потом, желая избежать подозрения в постыдной жизни, оскопил себя, с намерением после того свободнее посе­щать ту женщину, не подавая повода к клевете на нее»²⁰⁶. Благо­даря своей доброжелательности, мягкости характера и обраще­ния, но и склонности к соглашательству, он удерживал под своим окормлением и православных и ариан. Его компромиссность про­являлась порой в прямо анекдотическом виде. В богослужении православных и ариан разделяла, в частности, и формула славос­ловия: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу» – у православных и «Слава Отцу через Сына во Святом Духе» – у ариан. Так вот, чтобы не задеть религиозных чувств ни тех и ни других, Леон­тий тихо произносил славословие, так что невозможно было его точно расслышать, и затем громко возглашал: «всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь». Будучи стар, он «иронически говаривал, показывая на свою седоволосую голову: “Когда рас­тает этот снег, то много будет грязи”»²⁰⁷. И в этом предсказании он не ошибся.

Сразу после его смерти в Антиохии произошло разделе­ние между последовательными арианами, признавшими своим епископом поставленного на Антиохийскую кафедру Евдоксия, и теми, кто, не имея общения с ревностными приверженца­ми Никейского символа, общину которых, собиравшуюся за городской чертой, возглавлял Павлин, поставленный еписко­пом Каральским Люцифером, отбывавшим восточную ссыл­ку, отшатнулся от провоцирующе арианских высказываний Евдоксия, поскольку, разделяя давно сложившееся на Востоке предубеждение против термина «единосущный», в свое время отвергнутый на Антиохийском соборе, осудившем Павла Самосатского, они в глубине своего религиозного сознания испове­довали полноту Божества во Христе и в этом смысле остава­лись православными.

Большая часть христиан Востока, которых на Западе продол­жали считать арианами, ужаснулись тем выводам, к которым при­ходили последовательные ариане вроде антиохийского диакона Аэция. От святителя Афанасия и других омусиан их отталкивало подозрение в криптосавеллианстве, не лишенное оснований по отношению к такому ревностному защитнику Никейского сим­вола, как Маркелл, но богословские упражнения Аэция, откро­венное арианство Евдоксия их встревожили всерьез; они уви­дели теперь опасность, грозившую с другой, противоположной савеллианству, стороны. Знаменем для консолидации богослов­ски здоровых элементов Востока стала формула «подобосущный» (омиусиос) – учение о подобии Сына Божия Отцу по сущности. В этой связи необходимо пояснить, что греческое слово «омиос» в большей мере, чем русское «подобный», обозначает равенство сравниваемых предметов. По Аристотелю, термином «омион» обозначаются вещи, имеющие одинаковое качество.

Учение о подобосущии сплотило многих авторитетных епи­скопов Востока. Среди них был святой Кирилл Иерусалимский, поставленный на кафедру Матери всех Церквей после смерти Максима III, занимавшего ее с 333 по 350 г. В его «Огласитель­ных поучениях», строго православных по содержанию, но состав­ленных без упоминания Никейского символа, встречается имен­но этот термин. К этой группе епископов присоединились тогда учитель святого Василия Великого Дианет, занимавший кафе­дру Кесарии Каппадокийской, и отец Григория Богослова епи­скоп Назианза Григорий. Сторонником омиусианства стал так­же и Македоний, гонитель святого Павла Константинопольского, занявший столичный престол благодаря покровительству Кон­станция. Одним из колоритных участников этой группы был епи­скоп Севастийский Евстафий, осужденный на Гангрском соборе за проповедь крайнего аскетизма, носившего манихейские черты. К числу омиусиан принадлежал и святитель Мелетий, возглавив­ший антиохийских христиан, ранее находившихся под окормлением Леонтия, но отделившихся от его преемника, откровенного арианина Евдоксия. Во главе этого направления оказались непри­миримые в прошлом противники святого – Афанасия Василий Анкирский и Георгий Лаодикийский.

В 358 г. Евдоксий провел в Антиохии собор с участием вид­ных ариан Акакия из Кесарии Палестинской и Урания Тирского, на котором была провозглашена в качестве вероучительного сим­вола арианская по своему содержанию 2-я Сирмийская формула и одновременно отвергнуто не только учение о единосущии, но и о подобосущии (омиусиос). Реакцией на собор стало послание Георгия Лаодикийского епископам Македонию, Василию, Кекропию и Евгению, в котором он призывал их немедленно принять меры по спасению Антиохийской церкви от еретической угрозы, которую несет с собой Евдоксий, покровительствующий откро­венному аномею Аэцию.

В ответ на этот призыв епископ Анкирский Василий 12 апре­ля созвал в своем кафедральном городе собор, на котом было зачитано обращение Георгия. Собор в свою очередь составил окружное послание, и в нем анафематствовались как Маркелл, так и аномеи, анафеме, правда, подвергались и приверженцы учения о единосущии. Превратным, с точки зрения участников этого собора, доктринам противопоставлялось учение о том, что Сын подобен Отцу по существу. Находившийся в ссылке на Вос­токе последовательный никеец Иларий Пиктавийский написал тогда сочинение «De conciliis» (О соборах), в котором, обращаясь к своим западным собратьям, призывал их к сближению с теми на Востоке, кто отвергал арианство. Иларий утверждал, что сим­вол Антиохийского собора 341 г., известный под именем Лукиа­на, а также формула Анкирского собора с ее учением о подобии Сына Отцу «по существу» могут считаться догматически прием­лемыми, если их правильно истолковывать, так же как и в свою очередь никейский термин о единосущии при неверной его интерпретации может звучать по-савеллиански. В свою очередь обращаясь к «восточным», он призывал их принять никейское единосущие: «Ведь вы же не ариане! Зачем же, отвергая это сло­во, вы навлекаете на себя упрек в арианстве? Нужно собраться вместе и сообща рассудить, чтобы не устранялось то, что хоро­шо установлено (омоусиос), и не отвергать то, что худо понима­ется (омиусиос)»²⁰⁸.

Делегаты Анкирского собора Василий Анкирский, Евста­фий Севастийский и Элевзий Кизикский вместе с пресвитером Леонтием отправились к императору в Рим с соборным вероизложением, и им удалось убедить Констанция в своей правоте. Он немедленно обратился с посланием, в котором дезавуирова­лось поставление Евдоксия на Антиохийскую кафедру и давалась жесткая критика богохульств Аэция и его покровителей: «Евдоксий пришел не от нас; пусть так не думают: мы далеки от это­го. А кто, кроме сего, вдается еще в подобные софизмы, то, оче­видно, глумится над Всевышним. Да и от чего по собственной воле удержатся те, которые, ища власти, проходят города, пере­бегают из одного в другой, как бродяги... Между ними, говорят, есть пройдохи и софисты, которых и наименовать неприлично: это – племя злое и нечестивейшее... Вы, по вашим же словам, совершенно знаете Аэция и последователей его ереси, у которых одно только дело – развращать народ... На первый раз довольно будет изгнать их из соборов и лишить участия в общих совеща­ниях; ибо в настоящее время я не намерен предварительно гово­рить, что вскоре потерпят они, если не оставят своего безумия»²⁰⁹.

За этим посланием последовала ссылка до 70 аномеев: Евдоксий был отправлен в Армению, а Аэций – в Пепузу.

Констанций встал на позицию омиусиан потому, во-первых, что он не был последовательным арианином, а во-вторых, он, подобно своему отцу, более всего стремился к объединению всех христиан, к прекращению внутрицерковных распрей, и в этот момент он рассчитывал, что учение о подобосущии способно будет примирить восточных и западных. Епископам было разослано императорское повеление подписать 3-ю Сирмийскую формулу, воспроизводившую символ Антиохийского собора 341 г., с добав­лением слов «подобный по существу». Папа Либерий и Осия Кордубский подписались под этой формулой, но большинство запад­ных епископов свои подписи под ней не поставили. Тем более ее не приняли аномеи и все вообще принципиальные ариане. Тогда возникла поддержанная многими епископами разных пар­тий и ориентаций идея созвать Вселенский Собор. Местом его проведения вначале предполагалась Никея, потом договорились о Никомидии, но в августе 358 г. там случилось страшное земле­трясение, разрушившее город.

В этой ситуации ловкие интриганы из арианской партии Урсакий и Валент, опасавшиеся консолидации православных и провала арианства, предложили созвать два отдельных собо­ра западных и восточных епископов в Селевкии и Аримине, с тем чтобы на них был подписан заранее составленный символ. Император, находившийся тогда в своей сирмийской резиден­ции, согласился с этим предложением. Для составления проек­та символа в Сирмий пригласили Василия Анкирского и Марка Аретузского. В результате консультаций был выработан символ, оглашенный в присутствии Констанция Марком Аретузским 22 мая 359 г. В связи с тем, что известна точная дата заверше­ния работы над ним, он получил название «датированной веры», или, по-другому, 4-й Сирмийской формулы. Символ заверша­ется так: «Слово “сущность”, употребленное отцами по просто­те и непонятное для народа, как служащее соблазном, потому что не встречается в Писаниях, заблагорассуждено отвергнуть и впредь, говоря о Боге, вовсе не употреблять его... Мы почи­таем Сына подобным Отцу по всему, как и Священные Писания утверждают и научают»²¹⁰.

Эта формула обозначала поражение «омиусиан»: «подобие по всему» не представляет собой равноценного эквивалента «подо­бия по сущности». Сознавая это, Василий Анкирский сопрово­дил свою подпись под символом дополнительными пояснения­ми: «Верую и соглашаюсь с написанным выше, что Сын подобен Отцу во всем. А слово “во всем” понимаю в том смысле, что Он подобен Отцу не только по воле, но и по ипостаси, и по бытию, как Бог от Бога, как премудрость и Сын от премудрости Бога и Отца, что – одним словом – Сын во всем подобен Отцу, как сын отцу. И кто говорит, что Он подобен только в каком-либо отношении, тот чужд кафолической церкви»²¹¹.

Имея при себе текст «датированной веры», Валент и Урсакий отправились в Аримин, где собралось до 400 епископов Запада. Префект Тавр, выполняя приказ императора, объявил соборянам, что он их не выпустит из города, пока они не при­дут к соглашению. Заслушав представленный им новый сим­вол, они отвергли его, настаивая на непреложности Никейского символа. От приехавших из Сирмия отцы потребовали, чтобы они анафематствовали ариан. Валент и Урсакий, отвергшие это требование, были низложены, но твердую позицию боль­шинства не поддержало около 80 участников собора, готовых к продолжению переговоров с восточными. По предложению гостей Ариминский собор выделил две делегации, по 10 чело­век в каждой из них, одна из которых представляла позицию большинства, а другая – меньшинства, для дальнейших бого­словских консультаций.

На Восток они отправились вместе с Валентом и Урсакием. Переговоры велись во время утомительного путешествия по дорогам Балкан с их, мягко говоря, мало комфортными почто­выми станциями и постоялыми дворами. В такой обстановке даже те делегаты Ариминского собора, которые представля­ли ревностных никейцев, утратили сопротивляемость и скло­нились к уступкам. «Затрепанные долгими блужданиями по Балканским захолустьям, западные делегаты-пленники, – по остроумному замечанию А.ВКарташева, – 10 октября 359 г. в маленьком местечке под Адрианополем подписали... 4-ю Сирмийскую формулу. Для хитрецов Урсакия и Валента это было нужное им достижение, ибо данная почтовая станция носила название Ника. Подписанный тут документ, по названию сход­ный с “Никейским”, было полезно интриганам рекламировать для агитации в среде “западных”»²¹². Составленный в результате выкручивания рук, «Никский символ» был представлен отцам Ариминского собора, по-прежнему содержавшимся фактиче­ски под арестом. Префект Тавр непременным условием закры­тия соборных деяний, а значит освобождения, назвал подписа­ние нового символа. В конце концов эти подписи были вырваны у ариминских пленников, после чего они смогли вернуться на свои кафедры.

В Селевкии собор открылся 27 сентября 359 г. Императора на соборе представлял комит Леон. В соборе участвовало более 150 епископов. Среди них был и находившийся в ссылке на Вос­токе приверженец Никейского символа Иларий Пиктавийский. К числу никейцев принадлежал и приехавший из Египта епи­скоп Имерий. Омиусиане составляли на соборе большинство. Епископы Василий Анкирский и Македоний Константинополь­ский прибыли на собор с опозданием, но в нем с самого начала участвовали такие видные иерархи из этой группы, как святой Кирилл Иерусалимский, Элевсий Кизикский, Евстафий Севастийский и Георгий Лаодикийский. Присутствовали на соборе старые предводители арианской партии Георгий из Алексан­дрии, а также склонявшиеся к аномейству Евдоксий и Акакий Кесарийский.

В самый день открытия собора Акакий предложил отменить Никейский символ и отвергнуть учение о единосущии, подобосу­щии и даже подобии Сына Отцу, ибо ничто не может быть подоб­но Божественной сущности Отца. Подобное богословие вызвало возмущение большинства участников собора, которое поддержало предложение подтвердить Антиохийский символ 341 г. Но затем до участников собора довели категорическое требование импе­ратора подписать согласованную с западными 4-ю Сирмийскую формулу с включением в нее анафемы аномеям. В ответ на этот ультиматум Акакий, днем раньше отстаивавший «неподобие», провозглашает анафему аномеям и предлагает новый вариант символа, по поводу которого «епископ Помпеополиса пафлагонского Софроний громко сказал... “Если ежедневное изложение собственных помыслов будем принимать за изложение веры, то истины точной у нас не останется”»²¹³. Но Акакий настаивал на собственном варианте, в основу которого было положено учение о «подобии», и после Севастийского собора он даже стал предво­дителем партии так называмых «омиев», объединившей старых ариан с оказавшимися способными к компромиссам аномеями. Когда омиусиане на продолжившихся заседаниях «спросили акакиан, в каком отношении признали они Сына подобным Отцу», те ответили: «в отношении только к воле, а не к существу»²¹⁴. Началась бурная дискуссия, в ходе которой выявилось, что большинство соборян отвергает не только аномейство, но и формулу о «подо­бии», и комит Леон, явным образом сочувствовавший арианам, покинул собор. Когда «посланные к нему встретили в его доме сообщников Акакия и... стали... звать его в собрание, он отка­зался под тем предлогом, что собор разделился на партии, меж­ду тем как царь приказал ему присутствовать на соборе соглас­ном и полном»²¹⁵.

Продолжая заседания без комита Леона и без акакиан, Севастийский собор низложил Акакия Кесарийского, Евдоксия Анти­охийского, Урания Тирского, Феодула Керетанского, Феодосия Филадельфийского, Евагрия Митиленского, Леонтия Триполийского, Патрофила Скифопольского и Георгия, захватившего Алек­сандрийскую кафедру. Вместо Евдоксия на Антиохийскую кафе­дру был избран пресвитер Аниан, но Леон подверг его аресту и ссылке. Севастийский собор направил своих делегатов во главе с Василием Анкирским к императору, вернувшемуся с иранского фронта в Константинополь. В свою очередь к Констанцию опра­вились также Акакий и Евдоксий с группой своих сторонников. Богословские прения продолжились там в присутствии импера­тора. Акакий уже раньше анафематствовал аномеев, в Констан­тинополе подобный шаг совершил и Евдоксий, преданный им Аэций после этого был выслан во Фригию, но Василий Анкир­ский отказался анафематствовать омоусиан. Тогда Констанций отверг василиан, обвинив их в несговорчивости, и взял сторону «сговорчивых» акакиан.

В 360 г. в галльской Лютеции состоялся собор, анафематствовавший ариан и выразивший, по предложению вернувшегося из ссылки Илария Пиктавийского, солидарность с отцами Севастийского собора. С братской поддержкой обра­тился к ним и скрывавшийся в одном из монастырей Фиваиды святитель Афанасий: «С теми, которые принимают все про­чее из написанного в Никее, сомневаются же только в речении “единосущность”, надобно обходиться не как с врагами, и мы не восстаем против них... но рассуждаем как братья с братья­ми, имеющими ту же с нами мысль, и только сомневающими­ся об именовании. Ибо исповедующие, что Сын от сущности Отчей и не от иной ипостаси, что Он не тварь и не произведе­ние, но преискреннее по естеству рождение, и вечно соприсущ Отцу как Слово и Премудрость, недалеки и от того, чтобы при­нять это речение “единосущный”. Таков Василий Анкирский, писавший о вере»²¹⁶.

Между тем на 15 февраля 360 г. было назначено освящение построенной в Константинополе церкви Святой Софии. В связи с праздничным торжествами созван был собор 72-х епископов, приехавших в столицу. На соборе была пересмотрена 4-я Сирмийская формула, или так называемая «датированная вера». Из нее удалены были слова «ката панта» (во всем), какими характери­зовалось подобие Сына Отцу. Одновременно Константинополь­ским Собором по разным обвинениям были низложены 11 вид­ных омиусиан, и среди них Василий Анкирский, святой Кирилл Иерусалимский, Македоний Константинопольский, Георгий Лаодикийский и Евстафий Севастийский. Омиусиане, подписав­шие соборные решения, Дианет Кесарийский и Григорий Назианский, один – учитель, а другой – родной отец двух великих каппадокийцев Василия Великого и Григория Богослова, избежа­ли соборного отлучения. Это была победа омиев, или акакиан. Правда, по беспечности ариан на некоторые из ставших вакант­ными кафедр собором были поставлены православные епископы: на Анкирскую друг Василия Великого Афанасий, а на Лаодикийскую Пелагий. В связи с низложением Македония на Констан­тинопольскую кафедру был перемещен Евдоксий. Вакантную Антиохийскую кафедру в 361 г. занял святой Мелетий; но спу­стя всего три месяца после своего поставления по выбору Кон­станция он, по его же указанию, был низложен как приверженец Никейского символа.

Последовавшая вскоре за тем смерть императора Констан­ция и приход к власти его двоюродного брата Юлиана радикаль­но изменили положение Церкви.

Весть о кончине Констанция застала Юлиана в Наиссе, род­ном городе его дяди, святого Константина. Провозглашенный августом подчиненными ему войсками против воли императора, он готовился к вооруженной борьбе с ним, но смерть Констанция избавила империю от гражданской войны. Во главе армии Юли­ан вступил в Константинополь. Народ встречал его кто с искрен­ним, а кто с притворным ликованием. 11 декабря 361 г. сенат приветствовал Юлиана как августа и императора.

Флавий Клавдий Юлиан родился в 331 г. Его дедом был импе­ратор Констанций Хлор, а отцом – единокровный брат святого Константина, родившийся от Феодоры, Юлий Констанций. Он был третьим сыном в семье отца. Свою мать, азиатскую гречан­ку Василину, Юлиан потерял на первом месяце жизни, а когда ему исполнилось 6 лет, его отец вместе с другими потомками Констанция I от Феодоры, обвиненными в отравлении Констан­тина Великого, погиб в резне, учиненной ради того, чтобы обе­спечить преемство власти родным сыновьям умершего императо­ра. Убит был и старший брат Юлиана – сын первой жены Юлия Констанция Галлы. Уцелели лишь он, пощаженный ради своего младенческого возраста, его единокровный брат Галл, который по своей болезненности не подавал надежд дожить до взрослых лет, и их двоюродный брат Непоциан, сын их тетки Евтропии, в ту пору тоже еще ребенок.

Впечатления от этой резни, запомнившиеся мальчику потому ли, что он был ее свидетелем, или потому что он узнал о ней из рассказов очевидцев, травмировали его сознание: с одной сто­роны, побуждали к более раннему, чем это обыкновенно быва­ет, осмыслению трагической изнанки жизни, а с другой, – сооб­щали его характеру возбудимость и нервность, доходившую до истеричности, и неустойчивость. Он рано понял, в сколь опас­ной обстановке он живет, как легко он может стать жертвой придворных интриг, или, еще вернее, подозрительности своего дяди; и такое существование под Дамокловым мечом научило его скрытности и притворству, а еще оно способствовало разви­тию в нем склонности и способности к размышлениям о жизни и смерти, о вечности, пробуждало интерес к философии и бого­словию, к чтению серьезных книг, тем более что увлеченность книжными занятиями, не вполне уместная для человека, кото­рый по праву рождения призывался к делам военным и прави­тельственным, отвлекала Констанция от опасений получить в лице племянника конкурента, претендующего на верховную власть.

Первое время после резни Юлиан вместе с братом Галлом, здоровье которого поправилось, жил вблизи Константинополя, в Никомидии, и общее руководство его воспитанием осущест­влял епископ этого города Евсевий, виднейший деятель арианской партии. Своего рода гувернером мальчика был евнух Мардоний, по происхождению скиф, хорошо образованный крещеный христианин, но при этом большой любитель языческой древно­сти. Евсевий и Мардоний руководили чтением любознательного подростка, и он основательно изучал как Священные Книги под руководством крайнего арианина Аэция, прозванного «безбож­ником», к которому он, едва ли не единственному из христиан, сохранил благожелательное отношение, когда стал императо­ром, так и труды греческих философов и поэтов, став знатоком классической литературы и философии. При этом его образова­ние было подчеркнуто эллинским: латинский язык он знал, но не столь хорошо, как греческий, который был для него, в отли­чие от старших членов его семьи, родным.

Юлиан и Галл были крещены в детстве, раньше, чем было принято тогда, раньше Констанция, который, хотя и близко к сердцу принимал церковные дела, оставался, подобно своему отцу, некрещеным почти до конца жизни. Но вошедший в исто­рию с прозвищем Отступника, Ренегата, Юлиан, похоже, уже в отроческие годы возымел предубеждение против христиан­ства. Этому способствовали дух противления, который выра­ботался в нем под влиянием трагических обстоятельств, сло­жившихся вокруг него, а также невысокие моральные качества епископа Евсевия, которого он близко наблюдал и об участии которого в устранении его отца и родственников – Евсевий был главным лжесвидетелем по обвинению жертв расправы в отравлении императора Константина – Юлиан был осве­домлен. Обладая рано приобретенной проницательностью, выработанной и усугубленной внутренним отчуждением от окружавшей его среды, Юлиан научился скрывать свои мысли и чувства, в особенности затаенную мстительную враждебность к дяде, лично его пощадившего, но бывшего главным виновни­ком гибели его отца. При многих своих пороках Констанций был убежденным и ревностным христианином, хотя и еретиче­ского направления, и уже из этого обстоятельства в душе Юли­ана могла зародиться антипатия к христианству, столь неудач­но представленному в лице дяди.

После смерти Евсевия в 344 г. Галл и Юлиан были отправ­лены в своего рода ссылку – их поместили во дворце бывших царей Каппадокии в Макелле, расположенном близ Кесарии. Хотя братья жили там в обстановке, соответствующей их высо­кому положению, но Юлиан замечал, как он писал об этом впо­следствии, что они окружены соглядатаями и шпионами, по большей части евнухами, бдительно наблюдавшими за их пове­дением, за их поступками, подслушивавшими их разговоры, – обстановка, развивавшая склонность к скрытности, притвор­ству и лицемерию, ставшим условиями выживания. Окружение Юлиана и Галла составляли в основном христиане арианского толка, общение с ними раздражало юношу, настраивало его на скептическое отношение к христианству, но он аккуратно скры­вал свои чувства и мысли, часто приходил в церковь для участия в богослужении, строго соблюдал посты и даже, как и его брат, был посвящен в чтецы.

У Констанция не было сына, поэтому ему приходилось с тре­вогой думать о наследнике; между тем опасности, угрожавшие империи по периметру ее границ, протянувшихся по обширным пространствам Евразии и Африки, побуждали императора, став­шего после убийства его брата Константа и устранения узурпа­торов единодержавцем, постоянно перемещаться с востока на запад и с севера на юг на огромные расстояния. С точки зрения военного управления, командующие войсками в разных частях империи должны были обладать властью самостоятельно при­нимать решения, выходящие за рамки компетенции обычных генералов, иначе говоря, существовала насущная потребность в призвании соправителя, поставленного в подчиненное поло­жение императору, но наделенного полномочиями, возвышаю­щимися над теми, которые могут принадлежать частным лицам. В 350 г. Констанций, с немалыми опасениями и колебаниями, поставил цезарем своего племянника Галла, назначив ему рези­денцией Антиохию.

Из этого назначения произошла благоприятная переме­на и для Юлиана. 19-летний юноша был вызван из Каппадокии и водворен в императорский дворец в Константинопо­ле и смог там продолжить образование. Опасаясь языческих соблазнов для своего племянника, Констанций избрал ему в учители ритора Экеболия, который однако не удовлетворял взыскательного и придирчивого ученика, уже в ту пору скло­нявшегося к язычеству, тем, что его лекции и беседы состоя­ли, как впоследствии выразился сам Юлиан, из «поношения богов». Запретный плод языческого эллинизма представлял­ся Юлиану все более сладким.

В столице он был вовлечен в широкий круг знакомств, в том числе и с высокопоставленными сановниками и военачальника­ми. Подозрительный Констанций стал опасаться, как бы резуль­татом этих контактов племянника не стал заговор, поэтому он велел ему удалиться в город, где он провел свое детство, – Никомидию, а там в ту пору давал уроки риторики знаменитый уче­ный и эрудит, великолепный знаток классической древности и учитель красноречия Либаний. Поскольку он оставался язычни­ком, Юлиану, желавшему стать его учеником, предусмотритель­ный Констанций запретил брать у него уроки, но Юлиан, пообе­щав дяде не общаться с опасным профессором, нашел выход: за щедрое вознаграждение он нанял человека, которого посылал слушать лекции – Либания и записывать их, а потом тайком штудировал эти записи.

Когда до Констанция дошли сведения о дружбе Юлиана с языч­никами, он коротко постригся и сбрил бороду: в ту пору длин­ные волосы и борода служили атрибутами философов – знатоков и почитателей философской классики – и стал вести аскетиче­скую жизнь, чтобы подчеркнуть свою приверженность христи­анству и даже склонность к монашеству – у него это получалось тем естественнее, что он действительно испытывал внутреннее расположение к аскезе.

Экзальтированный юноша, умевший скрывать свои дей­ствительные чувства, стремился к приобретению экстремально­го мистического опыта. И нечто подобное он пережил во время поездки в Эфес, где общался с неоплатоником Евсевием, учени­ком Ямвлиха Эдесием и Максимом, который, принадлежа к вуль­гарному направлению неоплатонизма, знаменит был как зна­ток магии, мантики и теургии. Философ Евсевий предостерегал Юлиана от сближения с ним, но его рассказ об одной из ловких проделок Максима, которым он хотел отвадить юношу от близ­кого знакомства с ним, заинтриговал впечатлительного Юлиана. Евсевий наставлял его: «Необходимо беречься шарлатанов, к чис­лу которых принадлежит Максим. Мы однажды... вошли вместе с Максимом в храм. Здесь... Максим сказал нам, что статуя одной богини будет улыбаться и смотреть, как живая... И в ту же мину­ту факел, находившийся в руках богини, ярко запылал»²¹⁷. Вместо того чтобы оттолкнуть Юлиана от желания общаться с трюка­чом, этот рассказ побудил его ближе сойтись с Максимом, и тот произвел на него неизгладимое впечатление. У Юлиана осталось убеждение, что под руководством этого теурга он имел экстати­ческий опыт, опыт реального общения с миром богов. Вероят­но, именно тогда, во время поездки в Эфес, Юлиан окончатель­но осознал себя отпавшим от христианства, но он умело скрывал свои убеждения от дяди.

Устранение и убийство Галла по приказу императора поста­вило в смертельно опасное положение его младшего брата. Юли­ана срочно доставили в Медиолан, где тогда находился Констан­ций, и в течение 7 месяцев он содержался под домашним арестом, против него велось следствие, которое легко могло закончиться казнью. Но Юлиана выручила императрица Евсевия. Она посо­ветовала мужу освободить юношу, непричастного ни к какому заговору, и позволить ему продолжить образование уже в Афи­нах. Юлиан провел там несколько месяцев, слушая лекции зна­менитых профессоров, знатоков классической философии и лите­ратуры, остававшихся язычниками. Впоследствии он тепло вспоминал о времени, проведенном в этом городе, насыщенном следами классической древности, «о садах, об афинском предме­стье, о миртовых аллеях и о домике Сократа»²¹⁸. Там он, как счита­ет большинство историков и биографов Юлиана, «был посвящен элевсинским иерофантом (жрецом) в элевсинские мистерии. Это было, по словам Буасье, как бы крещением новообращенного»²¹⁹, иными словами, ритуальным актом отпадения от Христианской Церкви. В Афинах Юлиан познакомился с обучавшимися там же выходцами из христианских семей Каппадокии, ставшими впо­следствии вселенскими учителями, – Василием Великим и Гри­горием Богословом.

Святой Григорий, вспоминая свое знакомство с Юлианом, набросал его выразительный портрет: «По мне, не предвеща­ли ничего доброго: шея нетвердая, плечи движущиеся и вырав­нивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги – не сто­ящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражаю­щие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидыва­ние назад головы без всякой причины, речь медленная и пре­рывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы, ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, нетвердые, не подчи­ненные правилам... Тогда же, как увидел это, сказал я..: “какое зло воспитывает Римская империя!” и предрекши, желал быть ложным прорицателем»²²⁰.

Юлиан и сам был писатель и в памфлете «Мисопогон» (Нена­вистник бороды), написанном уже в бытность императором, предлагает читателю ироничный, хотя при этом и нацеленный на самооправдание и даже самовозвеличение автопортрет, рису­ясь и стилизуя себя под философа-киника: «Природа не дала мне ни большой красоты, ни величественности, ни привлекательно­сти, и я по своей нелюдимости прибавил еще эту большую бороду как бы назло природе, что она не дала мне красоты. И вот в ней разводится вошь, что в лесу звери, и я испытываю то неудоб­ство, что не могу свободно ни есть, ни пить из опасения захва­тить волосы вместе с пищей... Но у меня не только длинная боро­да, я мало ухаживаю и за головой, редко стригусь и обрезываю ногти, и руки мои часто запачканы чернилами... Я непривлека­телен и в образе жизни: по моей грубости не хожу в театр, а по моей необразованности не допускаю во дворце представлений, кроме новогодних... Я не люблю цирковых представлений... В моей частной жизни я провожу бессонные ночи на подстилке из соломы и довольствуюсь скромной пищей, едва утоляющей голод. С детских лет я веду войну с моим желудком и не позво­ляю ему наполняться пищей»²²¹.

Апологет Юлиана Аммиан Марцеллин так описывает его внешний вид: «Среднего роста, волосы на голове очень глад­кие, тонкие и мягкие, густая, подстриженная клином боро­да, глаза очень приятные, полные огня и выдававшие тонкий ум, красиво искривленные брови, прямой нос, рот несколь­ко крупноватый, с отвисшей нижней губой, толстый и кру­той затылок, сильные широкие плечи, от головы и до пяток сложение вполне пропорциональное, почему и был он силен и быстр в беге»²²².

Констанций вызвал Юлиана из Афин к себе в Медиолан, когда тому исполнилось 23 года, удостоил его титула цезаря, женил на своей сестре Елене и отправил правителем в Гал­лию. Сознавая свою неподготовленность к новой для него роли командующего и администратора, он сказал тогда со свойственным ему полупритворным самоуничижением: «Это не мое дело, седло надели на корову!»²²³. Юлиан опасался, что таким образом дядя хочет поскорее избавиться от него, что он готовит ему участь его старшего брата Галла, но, быстро усво­ив азы военной науки и одержав ряд побед над германцами, он почувствовал себя увереннее, и там уже, приблизив к себе людей надежных, перед ними не скрывал своего паганизма. Местом своей резиденции в Галлии Юлиан избрал Лютецию паризиев (Париж). Он жил там во дворце, построенном его дедом, императором Констанцием Хлором, на левом берегу Сены, соединенном с центральной частью города, расположен­ной на острове, деревянным мостом.

Провозглашенный августом в ходе военного мятежа, Юлиан не сразу обнаружил свои действительные религиозные взгляды, опасаясь реакции легионеров-христиан. 6 января 361 г., в празд­ник Богоявления, он присутствовал за богослужением, но уже летом 361 г. писал своему другу, философу Максиму: «Мы слу­жим богам открыто, сопутствующее мне войско предано их куль­ту. Мы публично приносим в жертву быков и многими гекатом­бами воздаем богам благодарность»²²⁴. Большинство офицеров и солдат составляли, очевидно, язычники или люди, равнодуш­ные к религии.

Вступив в Константинополь и овладев верховной властью в империи, Юлиан участвовал в погребении своего дяди и пред­шественника Констанция в церкви Двенадцати апостолов, облаченный в траурные одежды, которые он повелел надеть на себя всем жителям столицы. И это был, очевидно, послед­ний раз, когда он присутствовал за богослужением в христи­анском храме.

Первым делом Юлиан распорядился образовать трибунал во главе с назначенным им префектом претория Секундом Саллю­стием для производства следствия по обвинению в преступлениях тех приближенных к Констанцию сановников, которые действо­вали против него или против его брата Галла, а также обвинен­ных в иных государственных преступлениях. Трибунал заседал в Халкидоне. По его приговору «Аподемий, который... усердно старался погубить Сильвана и Галла, и нотарий Павел, по про­звищу Катена... были сожжены живыми... Кроме этих лиц был приговорен к смертной казни Евсевий, который состоял началь­ником опочивальни Констанция. То был гордый и жестокий человек»²²⁵. Одобряя эти смертные приговоры, почитатель Юлиа­на Марцеллин выражает однако сожаление о казни комита госу­дарственного казначейства Урсула: его смерть, «оплакивала... сама Справедливость, обличая императора», которому он в про­шлом оказал ряд услуг, «в несправедливости»²²⁶. К смертной каз­ни были приговорены и другие высокопоставленные чиновни­ки: бывшие магистры оффиций Палладий и Флоренций, префект претория Тавр, комит императорской казны Евагрий, заведую­щий дворцом Сатурнин, нотарий Пирин. Приговоренный заоч­но к смерти бывший префект претория Флоренций скрывался, пока не дождался смерти Юлиана.

Затем император произвел новые назначения, значительно сократив придворные штаты и уменьшив расходы на содержа­ние двора. В связи с этим Марцеллин рассказывает о таком эпи­зоде: «Юлиан приказал позвать брадобрея постричь ему волосы. К нему вошел какой-то парадно одетый господин. Увидев его, Юлиан изумился и сказал: «Я приказал позвать не придворного кассира, а брадобрея». На вопрос императора о том, какое воз­награждение он получает за свое ремесло, последовал ответ: по двадцати рационов хлеба ежедневно, столько же рационов фура­жа для лошадей, так называемый capita, большой годичный оклад, а кроме того, много богатых подачек. Обратив на это внимание, Юлиан отправил в отставку всех таких людей, а также поваров и других подобных... как людей мало ему нужных и разрешил им идти, куда хотят»²²⁷.

Но главная забота Юлиана была не о сокращении расходов казны, а о религиозной революции, или, если угодно, контрре­волюции. Он стремился вернуть язычеству господствующий ста­тус: «Когда... исчезли всякие препятствия... он раскрыл тайну своего сердца и издал ясные и определенные указы, разрешав­шие открыть храмы, приносить жертвы и восстановить куль­ты богов»²²⁸.

На что мог опереться Юлиан в осуществлении задуманно­го им плана возрождения язычества? К середине IV столетия число христиан, возросшее за время правления христианских императоров, все еще значительно уступало числу язычников. Язычники явно преобладали в сельской местности, потому их и стали называть pagani от pagus (сельский округ), в то вре­мя как среди горожан Азии и Сирии, Египта и Африки, Балкан и Италии, от которых в гораздо большей степени зависел ход дел в государстве, чем от крестьян, христиане составляли уже большинство. Правда, существовали и относительно влиятель­ные языческие круги, на которые можно было попытаться опе­реться реставратору официального языческого культа, – рим­ские сенаторы, интеллигенция в грекоязычной части империи, с особым блеском представленная профессурой высшей школы в Афинах. Корпоративная сплоченность этого круга сделала его закрытым для христиан, хотя среди афинских студентов, судя по обучавшимся там великим каппадокийцам Василию Вели­кому и Григорию Богослову, да и по самому Юлиану, который, занимаясь в этой школе, носил еще маску христианина, было немало христиан.

Языческие увлечения Юлиана носили черты, не способство­вавшие успеху его предприятия. Традиционный официальный культ Римской республики, который грел души сенаторов и дру­гих «стародумов» Рима, закоснелых в своей приверженности старине, питавшей их патриотизм, был чужд эллинофилу Юлиа­ну, так что в Риме, и даже среди римских язычников, он не сумел снискать популярность. В этом отношении характерен такой эпи­зод. Вступив на стезю мятежа против Констанция и фактически уже овладев Западом, он «послал в сенат резкую обличительную речь против него... Когда Тертулл, бывший в ту пору префек­том города, читал ее в курии, высшая знать выразила свое бла­городство верным и благожелательным отношением к императору^: раздался общий единодушный возглас: “Просим уважения к тому, кто тебя возвысил”»²²⁹.

Сам Юлиан называл усвоенные им религиозные взгляды эллинизмом. Не с его ли легкой руки эллинами стали называть язычников, так что даже после заимствования этого слова с его новым значением в славянский язык в древнерусских памятни­ках еллинами именовались уже язычники отнюдь не эллинско­го происхождения, а, например, самоеды, или ненцы русского Севера, и эта терминологическая традиция просуществовала по существу дела до рубежа XVIII–XIX веков, до начала освободи­тельной борьбы греков против османского ига, которая велась под двумя знаменами: защиты Православия и возрождения элли­низма. В таком сочетании эллинизм мыслился уже не как рели­гиозный, а как национально-культурный феномен, каковым он и был изначально. Именно тогда греки Эллады перестали назы­вать себя ромеями, как они делали это на протяжении полутора тысячелетий. Между тем новая столица империи названа была Новым Римом, она воздвигалась святым Константином как оплот христианства, оттого со временем слово римлянин (romanus, переделанное в результате языковой эллинизации столицы в гре­ческое “ромеос” (ромей)) стало обозначать христианина визан­тийского обряда, затем, после раскола 1054 г., православного, в противоположность католику, но также язычнику, еврею или мусульманину.

В основе антихристианских убеждений Юлиана лежали три кита: эстетический пассеизм – увлечение красотой античного искусства и, как он это воображал, языческого культа, о котором он судил скорее всего по книгам, а не по наблюдениям над его жалкими рудиментами, сохранившимися во времена Констан­ция, когда этот культ, оставаясь легальным, пребывал в опале; декадентское любопытство к тайнам оккультной практики и глу­бокий интерес к неоплатонической философии. Свое мировоз­зрение и свои верования Юлиан выразил в словах, произнесен­ных им на поле битвы после смертельного ранения: «Слишком рано, друзья мои, пришло для меня время уйти из жизни, кото­рую я, как честный должник, рад отдать требующей ее назад при­роде. Не горюю я и не скорблю, как можно думать, потому что я проникнут общим убеждением философов, что дух много выше тела, и представляю себе, что всякое отделение лучшего элемента от худшего должно внушать радость, а не скорбь. Я верю и в то, что боги небесные даровали смерть некоторым благочестивым людям как высшую награду. И мне дан этот дар, – я в этом уве­рен, – чтобы я не изнемог под бременем страшных затрудне­ний, не унизился и не пал»²³⁰.

Слова эти действительно были созвучны идеям филосо­фов, но не близки сердцам простых людей, застрявших в языче­ских суевериях. Участвуя в языческих молебствиях и совершая жертвоприношения богам, они помышляли не столько о смер­ти и вечной жизни, сколько о своих земных нуждах, надеясь на помощь богов в житейских попечениях. Да и оккультные опыты, которые манили страстное воображение императора, язычни­кам из народа представлялись опасным колдовством, прибегать к которому дерзали лишь немногие из них, когда их изводила ненависть к недругам или безответная любовная страсть. Даже раздосадованные потерей прежних доходов и униженные сво­им изгойством жрецы плохо понимали императора-идеалиста, когда он требовал от них религиозной ревности, бескорыстия и жертвенного служения бедным и больным, словно он так и остался христианином, или, как он сам любил выражаться, галилеянином, а не вернулся к вере отцов, не предполагавшей ни бескорыстия, ни жертвенности, ни, тем более, милосердия и благотворительности.

В осуществлении своей грандиозной и безнадежной програм­мы религиозной реставрации Юлиан мог опереться разве только на не особенно влиятельных философов и ученых вроде Либания. При этом Юлиану доставало здравого смысла, чтобы, пользуясь властью, не прибегать к прямому насилию над христианами. Он знал, что ответом на прежние гонения были мученичество и исповедничество христиан и умножение числа последовате­лей Галилеянина, как он обыкновенно презрительно именовал Спасителя. Миланский эдикт, а следовательно и провозглашен­ная им свобода вероисповедания, при нем оставался в силе: «Пусть, – говорил он, – галилеяне веруют в своих мертвецов, мы не будем силой привлекать их к культу богов»²³¹. Ученик бла­женного Августина Павел Оросий в связи с этим заметил: «Пре­следуя христианскую религию скорее хитростью, нежели откры­тым насилием, он старался побуждать людей больше наградами к тому, чтобы те отвергли Христа и приняли культ идолов, неже­ли принуждать пытками»²³².

Юлиан, правда, прибег к ряду административных мер в поль­зу языческого культа и в ущерб христианам. Христианских кли­риков он лишил привилегий, предоставленных им ранее святым Константином и Констанцием, языческие в прошлом храмы, пере­данные христианам и перестроенные в церкви, Юлиан возвращал язычникам, во многих случаях на христианские общины возла­галась обязанность компенсировать материальные потери, поне­сенные язычниками в результате изъятия у них храмов, особен­но часто к таким компенсациям присуживали суды те общины, которые владели земельными участками, ранее принадлежав­шими языческим храмам. Жрецы, при Констанции прозябав­шие в бедности, возрадовались об умножении своих доходов, но ответного энтузиазма и ревности, на которые рассчитывал Юли­ан, он от них не дождался.

Еще более удручала его религиозная холодность профанов, иными словами, народа. Когда в Антиохии совершалось празд­нование в честь Аполлона, Юлиан, в ту пору имевший там свою резиденцию, рано утром отправился в загородную Дафну, где находилось главное святилище этого божества. Он надеялся уви­деть там «торжественное собрание народа для жертвоприно­шений, но вместо этого встретил одного только жреца, несше­го гуся. Юлиан спросил, какая жертва будет приноситься. Жрец ответил: “Я от себя несу гуся”. “А народу почему нет?” Жрец объ­яснил, что народ не находит нужным тратиться на жертвы. Юли­ан вследствие этого корил антиохийцев. Он говорил: “Я полагал, что каждая фила... принесет по белому быку или по крайней мере весь город представит одного быка”. Антиохийцы за это отпла­тили ему двустишием: “Белые быки приветствуют Юлиана; если он победит персов, то белым быкам житья не будет”»²³³. Как вид­но из этого эпизода, язычники с иронией относились к императору-единоверцу.

Пылкий ревнитель языческого культа, он сам любил подво­дить жертвенное животное к алтарю, подносить дрова к костру, изучать внутренности закланных быков или баранов, пытаясь обнаружить в них тайные указания на волю богов. Наблюдая такой его неумеренный неофитский энтузиазм, народ прозвал его «вомолохом» (из арамейского «вомо» – жертвенник и гре­ческого «лох» – воинский отряд). Это была презрительная клич­ка малоимущего и нищего сброда, который во время жертво­приношений стекался к алтарю, чтобы полакомиться кусками жертвенного мяса.

Одной из репрессивных мер, предпринятых Юлианом про­тив христиан, было увольнение их из армии и с государственных должностей. Он находил для этой меры не чуждое издевки благо­видное основание: «Христианам не позволялось... быть начальни­ками провинций – потому, говорил он, что закон повелевает им не употреблять меча для наказания людей, заслуживших своими преступлениями смерть. Многих располагал он к приношению жертв ласками и подарками, и тут-то, как в горниле, открылось перед всеми, кто был истинный христианин и кто мнимый. Хри­стиане в смысле собственном охотно снимали с себя пояс, согла­шаясь лучше претерпеть все, чем отречься от Христа»²³⁴. Чистка армии от христиан при нем однако далеко не была доведена до конца, вероятно потому, что в противном случае она осталась бы обезглавленной и сильно поредевшей.

Еще одной административной мерой против христиан был изданный 17 июня 362 г. эдикт, запретивший христианам пре­подавать риторику и грамматику. Эту акцию находил неспра­ведливой и такой поклонник Юлиана, как Аммиан Марцеллин. «Изданные им указы... – писал он, – были вообще хороши, за исключением немногих. Так, например, было жестоко то, что он запретил преподавательскую деятельность исповедовавшим христианскую религию риторам и грамматикам, если они не перейдут к почитанию богов»²³⁵. Предлог к дискриминации Юли­ан находил в том, что, как он писал, «правильное преподавание заключается не в складной речи и красивых словах, а в том, что­бы учитель обладал здравым расположением мыслей и имел вер­ные понятия о добре и зле, о благородных и постыдных вещах. ... Разве, по воззрениям Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида, Исократа и Лисия, боги не являются творцами всяко­го знания... Я находил бы нелепым, чтобы те, которые объясня­ют указанных писателей, позволяли себе отвергать чтимых ими богов. Я не требую, чтобы они переменили свои воззрения перед слушателями, но предоставляю на их свободный выбор: или не преподавать то, что не считают серьезным, или, если желают про­должить преподавание, должны прежде всего собственным при­мером убедить слушателей, что Гомер, Гесиод и другие, которых они толкуют и которых обвиняют в нечестии и заблуждении по отношению к богам, на самом деле не таковы»²³⁶. По словам Оросия, «почти все те, кого касались предписания эдикта, предпо­читали покидать службу, нежели оставлять веру»²³⁷. Оставлявшим преподавание риторам Юлиан предлагал идти в церкви галиле­ян «объяснять Матфея и Луку»²³⁸.

Своеобразной акцией, нацеленной на причинение вреда ненавистной ему Церкви, была та, за которую его трудно уко­рять в попрании справедливости. В самом начале своего прав­ления Юлиан даровал амнистию всем осужденным по обви­нениям в церковных преступлениях. Ею воспользовались как православные никейцы, так и крайние ариане вроде Аэция, одинаково преследовавшиеся при Констанции. Аэций, в про­шлом учитель Юлиана, был, пожалуй, единственным вернув­шимся из ссылки «галилеянином», которого император при­близил к себе. Юлиан вернул епископов из изгнания вовсе не ради справедливости или по гуманным соображениям, а что­бы и таким образом нанести урон Церкви. Об этом откровен­но пишет почитатель и единомышленник Юлиана Марцеллин: «Он созвал во дворец пребывавших в раздоре между собой хри­стианских епископов вместе с народом, раздираемым ересями, и дружественно увещевал их, чтобы они предали забвению свои распри и каждый, беспрепятственно и не навлекая тем на себя опасности, отправлял свою религию. Он выставлял этот пункт с тем большей настойчивостью в расчете, что, когда свобода увеличит раздоры и несогласия, можно будет не опасаться еди­нодушного настроения черни. Он знал по опыту, что дикие зве­ри не проявляют такой ярости к людям, как большинство хри­стиан в своих разномыслиях»²³⁹.

Эдикт об амнистии христиан был опубликован в Александрии 9 февраля 362 г., и уже 21 февраля святитель Афанасий вернулся из укрытия в свой город. Кафедра его к тому времени была уже освобождена от ее захватчика Георгия. Ненавидевшие Георгия местные язычники учинили над ним расправу сразу после того, как узнали о смерти покровительствовавшего ему Констанция. Убийству Георгия предшествовала казнь дукса Египта Артемия и еще нескольких высокопоставленных местных чиновников и офицеров. Арианин Георгий неоднократно «уязвлял» алексан­дрийцев «своим змеиным жалом. Сын шерстобитного мастера из киликийского города Епифании, он возвысился на горе многим... и был назначен епископом Александрии, города, который неред­ко без повода со стороны и без достаточных оснований приходит в бурное волнение... Перед Констанцием... он оговаривал мно­гих, будто они не повинуются его приказаниям, и, забыв о сво­ем призвании, которое повелевает ему только кротость и спра­ведливость, он опустился до смертоносной дерзости доносчика... К этим злым делам он прибавил еще одно... Когда он... прохо­дил мимо великолепного храма Гения, то... воскликнул: “Долго ли будет еще стоять эта гробница?» Эти слова поразили многих, как удар грома. Стали бояться, как бы Георгий не предал разру­шению и этот храм... И вот когда неожиданно пришло радостное известие о смерти Артемия, вся чернь в возбуждении... устреми­лась с ужасным криком в дом Георгия. Его вытащили, подвергли всякого рода истязаниям, волокли по земле и до смерти затоп­тали ногами. Вместе с ним были убиты начальник монетного двора Драконтий и некто Диодор, имевший звание комита, – их волокли по улицам, связав ноги веревками... Бесчеловечная толпа возложила растерзанные трупы убитых на верблюдов, отвезла их на берег моря и, предав немедленно огню, бросила в море пепел... Когда этих несчастных вели на страшную казнь, их могли бы защитить христиане, если бы ненависть к Георгию не была всеобщей»²⁴⁰.

Александрийские христиане с ликованием встретили сво­его предстоятеля Афанасия, вернувшегося из ссылки. Ближе ознакомившись с положением церковных дел в Александрии, он созвал в августе 362 г. собор, в котором приняли участие 22 епископа: помимо старых никейцев, это были также едино­мышленники Василия Анкирского – сторонники учения о подо­бии Сына Отцу по сущности. На соборе решался вопрос о при­соединении к Кафолической Церкви бывших ариан. Принято было решение о том, что условием евхаристического общения с ними должно стать исповедание ими Никейского символа и анафематствование тех, которые признают Духа Святого тво­рением. На соборе было выявлено, что древние учили о Боже­стве Духа одинаково с Божеством Сына, и правильность этого учения собор подтвердил в противоположность как крайним арианам, отрицавшим Божество Духа, равно как и Божество Сына, так и умеренным арианам, которые отвергали полноту Божества в Сыне и в Святом Духе. Анафема Александрийского собора нацелена была и против так называемых пневматомахов, или духоборов, среди которых особым авторитетом поль­зовался в ту пору Евстафий Севастийский. Признавая полно­ту Божества в Сыне, пневматомахи приписывали Святому Духу тварную природу.

Александрийский собор констатировал зарождение новой, уже христологической ереси, связанной с именем епископа Лаодикийского Аполлинария, который превратно учил о воплоще­нии, отрицая присутствие во Христе человеческого ума, или духа, считая, что он замещен в Нем Божественным Логосом. Собор противопоставил этой ереси учение о том, что в воплоще­нии Сын Божий принял не только человеческое тело, но и раз­умную душу.

Самой болезненной проблемой, стоявшей перед отцами Алек­сандрийского собора, было разделение между двумя православ­ными общинами в Антиохии. После низложения с Антиохийской кафедры святого Евстафия в 330 г. там сложилась малочислен­ная община, верная своему изгнанному епископу. В течение десятилетий она находилась под управлением пресвитеров. Ко времени Александрийского собора во главе антиохийских «евстафиан» стоял пресвитер Павлин. После удаления из Антиохии в 361 г. святого Мелетия, в юрисдикции которого было большин­ство местных христиан, – как тяготевших к православию омиусиан, так и умеренных ариан, – среди них произошло разделе­ние: ариане признали своим епископом поставленного вместо святого Мелетия Евзоия, а никейцы и сблизившиеся с ними омиусиане составили отдельную общину, собиравшуюся на богослу­жение в так называемой церкви «старого города». Казалось бы, евстафиане и очистившиеся от арианского балласта мелетиане в этих условиях должны были установить евхаристическое обще­ние и соединиться в единую общину, но этого не произошло. По словам В. В. Болотова, «евстафиане не хотели признать Мелетия, как запятнавшего себя общением с арианами, законным пре­емником Евстафия и своим епископом и вообще к мелетианам относились сухо, с гордостью лиц, никогда не имевших общения с арианами. Нашелся и догматический предлог для этого разде­ления. Евстафиане говорили об одной «ипостасис» в Боге и тем навлекали на себя подозрение в савеллианстве. Мелетиане при­знавали в Боге три «ипостасис», и евстафиане, не различавшие «ипостасис» от «усиа», усматривали в этом остаток арианской закваски в последователях Мелетия»²⁴¹.

Это расхождение в богословской терминологии стало одним из предметов богословствования Александрийского собора. Свя­титель Афанасий, ранее также отождествлявший термины «ипо­стась» и «усиа» и потому избегавший формулы о «трех ипоста­сях», на Александрийском соборе нашел вполне приемлемым употребление этой формулы при условии признания Никейско­го символа, закрывавшего лазейку для арианской интерпрета­ции тринитарной терминологии. И эта его позиция была одо­брена собором.

Для примирения двух православных общин в Антиохию собо­ром была направлена делегация во главе с епископом Евсевием Веркельским, которому предстояло возвращение из ссылки на родину, в Италию. Между тем Евсевия с его делегацией опередил еще один западный епископ–Люцифер Каралльский, по харак­теристике В. В. Болотова, «пылкий ревнитель, смелый в действиях и голова не из светлых»²⁴². Он «усмотрел в «трис ипостасис» мелетиан, которые для него были, понятно, tres substantiae, след ари­анства, стал решительно на сторону евстафиан и Павлина руко­положил во епископа»²⁴³. После того как во главе евстафианской общины стал епископ, они уже решительно не хотели объеди­няться с мелетианами, но и мелетиане не были готовы пожерт­вовать Мелетием ради соединения с относительно малочислен­ной общиной, продолжавшей подозревать их в криптоарианстве. Миссия Евсевия Веркельского оказалась не выполненной. Хотя Павлин подписал томос Александрийского собора, но примире­ния не состоялось. Сам же виновник срыва предполагавшегося воссоединения двух православных общин Антиохии, Люцифер, ознакомившись с решениями Александрийского собора, нашел их неприемлемыми, усмотрел в них отход от богословия Никей­ского Собора, и впоследствии вокруг него сложилась схизмати­ческая община люцифериан.

Между тем Афанасий Великий, вернувшись к своей пастве, приводил в порядок расстроенные дела своей церкви; христиане Александрии и всего Египта сплотились вокруг него. Пламенно проповедуя Христа и Его учение, святитель умел зажечь сердца не только уже обратившихся, но и бывших язычников. Когда до Юлиана дошли сведения о миссионерском успехе Афанасия, он пришел в негодование. Особое раздражение у него вызвало кре­щение нескольких знатных женщин. Император заявил тогда, что христианские епископы, и в том числе Афанасий, изгнанные при его предшественнике Констанции, неправильно поняли его эдикт, позволявший им вернуться из ссылки. Эдикт, утверждал он, не предусматривал возвращения их на кафедры, с которых ранее они были удалены. По словам Феодорита Киррского, Юлиан пове­лел не только изгнать Афанасия из Александрии, но и умертвить его. «Между тем как христиане были в страхе, Афанасий, гово­рят, предсказал, что эта буря скоро утихнет, и называл ее быстро разрешающеюся тучею. Впрочем, узнав, что посланные прибы­ли, он оставил город и, нашедши судно на берегу реки, отплыл в Фиваиду»²⁴⁴. На этот раз Афанасий провел в своем кафедральном городе 8 месяцев, оставив его 24 октября 362 г.

Юлиан не запрещал христианам исповедовать свою религию и не подвергал их репрессиям за саму веру, но убийства христи­ан, совершавшиеся языческой чернью, оставались безнаказан­ными, и в этом смысле можно считать, что при нем возобнови­лись гонения на Церковь. Особенно много христианской крови пролито было в палестинском городе Газе. Местных христи­ан Евсевия, Нестора и Зенона схватили, подвергли избиениям и посадили в темницу по обвинению в том, что в предшествую­щее правление они разоряли языческие храмы. Собралась толпа язычников, раздались подстрекательства к убийству галилеян, и, как пишет Созомен, «убеждая друг друга, – что обыкновен­но бывает при возмущении черни, – они побежали в темницу и, выведши оттуда помянутых мужей, умертвили их жесточай­шим образом: влачили то навзничь, то лицом книзу и ударяли о землю, а кому вздумалось, били, – кто камнями, кто палками, кто чем случилось.... Женщины выходили из-за станов и кололи их веретенами, а харчевники на площади то схватывали с оча­гов котлы горячей воды и выливали ее на мучеников, то прон­зали их вертелами... Растерзав... их и разбив им головы... они вывезли их за город, куда обыкновенно бросают трупы околе­лых бессловесных животных, и, разведши огонь, сожгли тела их, а оставшиеся и не истребленные огнем кости перемешали с раз­бросанными там костями верблюдов и ослов»²⁴⁵. Но ночью одна христианка собрала кости мучеников и передала их на хране­ние родственнику одного из пострадавших – Зенону, впослед­ствии ставшему епископом и положившему эти мощи под алта­рем храма.

Совершив избиение христиан, жители Газы опасались под­вергнуться за свое самоуправство наказанию. Но они напрасно опасались возмездия за преступление. Юлиан обратился к газейцам с письмом, в котором обвинил начальника провинции за то, что тот «некоторых газейцев, признанных за зачинщиков возмущения и убийств... взял и держал в цепях, как людей, долженствовавших получить наказание по законам. Стоило ли брать их под стражу, говорил он, что они не многим гали­леянам отмстили за многие оскорбления, причиненные и им самим и богам их»²⁴⁶.

В той же Газе и в соседнем Аскалоне толпа возбужденных язычников учинила избиение христианских священников и дев, давших обет безбрачия, после чего их тела были рассечены, их начинили ячменем и отдали на съедение свиньям. В финикий­ском Гелиополе фанатичный язычник вырвал кусок печени у диа­кона Кирилла и грыз его зубами.

Во фригийском городе Мире христиане Македоний, Феодул и Тациан ночью прокрались в языческий храм, в котором возоб­новились моления и жертвоприношения, и разрушили находив­шиеся там статуи богов. В возмездие за случившееся правитель города Амахий собирался предать смерти жителей Мира по жре­бию, и тогда разорители статуй, чтобы казням не подверглись невиновные люди, выдали себя в распоряжение градоначальни­ка, а тот предложил им в возмещение совершенного преступле­ния принести жертву богам. Христиане отказались сделать это, и тогда, «подвергнув их всякого рода мучениям, правитель при­казал наконец положить их на железные решетки, подложить под них огонь и таким образом замучить. Они же и при этом показа­ли величайшее мужество, говоря правителю: “Если ты, Амахий, хочешь попробовать жареного мяса, то повороти нас на другой бок, чтобы для твоего вкуса мы не показались полуизжаренными”»²⁴⁷.

От епископа Арефузского Марка местные власти потребова­ли восстановить разрушенный по его указанию при Констанции языческий храм, и когда тот отказался сделать это, его схвати­ли, обнажили и, намазав тело медом, выставили на солнце для укусов кровососущих насекомых, но он остался невредим, и это обстоятельство устрашило толпу, так что издевательство было прекращено. Этот случай дал повод языческому писателю Либанию обратиться к Юлиану с ходатайством за христиан, ставших жертвами мстительных страстей черни.

Христианские кладбища подвергались разорению, а остан­ки христиан и мощи святых поруганию. «Были попытки унич­тожить открытые мощи Иоанна Крестителя в Севастии... Череп одного замученного христианского епископа язычники приве­сили вместо лампады»²⁴⁸.

Несмотря на свою показную снисходительность к «галиле­янам», Юлиан Отступник не стеснялся прибегать к жестоким насмешкам над ними. «Однажды, проезжая мимо пещеры подвиж­ника Дометия, он обратил внимание на собравшуюся около пеще­ры толпу христиан и, желая поиздеваться над ними, обратился к Дометию с такими словами: “Если ты желаешь спасаться, то для чего собираешь народ? Проводи жизнь уединенную» – и прика­зал заложить пещеру камнями. Подвижник, таким образом, был заживо погребен в ней»²⁴⁹. По приказу императора продукты, про­дававшиеся на рынках Константинополя, окроплялись жертвен­ной кровью. Изготовленный по указанию святого Константина лабарум, представлявший Крест и монограмму Спасителя, а так­же Его изображения на воинских знаменах Юлиан велел унич­тожить, заменив их древними орлами.

Христиане, чью веру Юлиан подвергал поношениям, встреча­ясь с ним, в иных случаях не скрывали своего к нему отношения. Сократ рассказал о том, как однажды привели к нему престаре­лого и слепого епископа Халкидонского Мариса, который, впро­чем, был одним из видных ариан и противником святого Афана­сия. Когда император приносил жертву в константинопольском храме Фортуны, Марис всенародно «высказал ему много оскор­бительного, называл его нечестивым, отступником и безбож­ником, а тот, воздавая обидой за обиду, именовал его слепым и прибавил: “Сам Бог твой Галилеянин не исцелит тебя»... На это Марис смело отвечал царю: “Благодарю Бога, что Он лишил меня зрения, и не дал видеть лица того, кто впал в такое нечестие"»²⁵⁰.

Из вражды к христианам Юлиан намеревался восстановить Храм в Иерусалиме, но этот его проект был пресечен действием силы Божией. Язычник Марцеллин так писал об этом событии: Юлиан, «желая оставить для будущих веков память о своем прав­лении великими сооружениями, задумал восстановить славный некогда Иерусалимский Храм, не жалея для этого никаких рас­ходов... Спешное исполнение этого предприятия Юлиан поручил антиохийцу Алипию... Алипий усердно принялся за дело; ... но страшные клубы пламени, вырывавшиеся близ фундамента, сде­лали это место недоступным для рабочих, так как их несколько раз обожгло. Так и прекратилось это начинание из-за упорного сопротивления стихии»²⁵¹.

Юлиан догадывался о том, что в своем предприятии по вос­становлению эллинизма он сталкивается с противлением неодо­лимых для него сил и что столь любезный его сердцу паганизм представлял собой труп, оживить который он не властен. Но, отличаясь настойчивостью и упрямством, он продолжал гнуть свою линию. Чтобы вдохнуть жизнь в истлевший сосуд языче­ства, он пытался влить новое вино в ветхие мехи, заимствовав у Христианской Церкви некоторые элементы ее организации. По меткому замечанию А. Тойнби, «отказавшись от попыток восстановить доконстантиновский и дохристианский порядок в его первоначальных формах, Юлиан решил начать культурную и религиозную войну против христианства, создав некую языче­скую антицерковь по христианской модели, которая не менее, чем само христианство, не соответствовала истинному эллини­стическому этосу»²⁵². Так, «языческое духовенство он организо­вал по образцу иерархии христианской Церкви; внутренность языческих храмов была устроена по образцу храмов христиан­ских; было предписано вести в храмах беседы и читать о тай­нах эллинской мудрости (сравни христианские проповеди); во время языческой службы было введено пение; от жрецов требо­валась безупречная жизнь, поощрялась благотворительность; за несоблюдение религиозных требований грозили отлучени­ем и покаянием»²⁵³.

Жрецов Юлиан подчинил епископам, подобно тому как епископы стояли во главе христианских церквей, хотя искон­ному язычеству этот институт не известен. Назначая на долж­ность епископа некоего Феодора, он писал ему: «Я хочу поручить тебе... главное начальство по всем религиозным учреждениям в Азии, епископскую власть над жрецами в каждом городе и пра­во суда над ними»²⁵⁴. Давая наставление Феодору, Юлиан стре­мится внушить ему чувства и мысли, заимствованные у христи­ан и чуждые подлинному этосу «эллинизма»: «Первое качество, какое требуется в этом положении, это – мягкость, доброта и человеколюбие»²⁵⁵, правда, лишь – и это звучит уже совсем не по-христиански – «к достойным»²⁵⁶. С горечью он сетует в этом письме на религиозное равнодушие язычников: «Видя господ­ствующую у нас холодность по отношению к религии, я глубоко страдал при размышлении об этом. В то время как привержен­цы ложных учений оказываются так ревностными, что гото­вы пожертвовать за свою веру жизнью, выносить всякую нуж­ду и голод... мы же оказываем такую холодность к богам, что совсем забыли отеческие законы»²⁵⁷.

Среди поставленных Юлианом жрецов были и подобные ему отступники. С одним из них, Пигасием, занимавшим ранее Троадскую кафедру, Юлиан познакомился еще при Констанции, когда он, находясь в пути, остановился в Троаде. В одном из своих писем он писал: «Епископ встретил меня и, когда я пожелал осмо­треть памятники города... предложил себя в проводники и повел меня повсюду... Там есть святилище Гектора, где стояла медная статуя в маленьком храме, при нем под открытым небом стояло изображение великого Ахилла... Заметив, что жертвенники еще хранят следы жертвоприношений и что статуя Гектора обильно полита благовониями, я обращаюсь к Пигасию с вопросом: “Что это? Разве троянцы приносят жертвы?» – “Что же дурного, – ответил он, – если они почитают хорошего человека и своего согражданина, как и мы кланяемся своим мученикам». – “Пой­дем, – сказал я, – к святилищу Афины троянской». Он очень охотно повел меня и открыл храм и, как бы рисуясь, с полным вниманием показал мне сохранившиеся статуи, причем не позво­лил себе ничего такого, что обычно делают в таких случаях эти нечестивцы: не делал знамения на нечестивом челе и не шептал про себя, как они. Ибо высшая степень богословствования у них заключается в этих двух вещах: шипеть против демонов и делать на челе крестное знамение... Я слышал.., что тайно он воздавал поклонение солнцу... По моему мнению, не его только, но и дру­гих, переходящих к нам, следует принимать с честью, дабы они охотней следовали нашим призывам»²⁵⁸.

Но Юлиан напрасно рассчитывал, что успеху его замысла послужат лукавые перебежчики вроде Пигасия. Есть основания предполагать, что он, не признаваясь в этом не только перед друзьями и корреспондентами, но, может быть, и самому себе, скоро после начала своего безнадежного эксперимента осознал себя банкротом. Задуманный им поход против персов, который он предпринял как будто бы из честолюбивой мечты повторить подвиг Александра Македонского, в тайниках души продиктован был стремлением к смерти.

5 марта он двинулся во главе армии из Антиохии на восток, возобновив войну начатую Констанцием и прерванную им, когда Юлиан выступил как узурпатор. Маршрут похода проходил через Берою (современный Алеппо), в которой он на акрополе принес в жертву Зевсу белого быка, затем через Иерополис. Когда вой­ска приблизились к Евфрату, к ним присоединились отряды араб­ских шейхов. Далее армия двинулась вниз по течению Евфрата; южнее современного Багдада, где Евфрат максимально сближа­ется с Тигром, войска преодолели разделявшее их расстояние и вышли на правый берег Тигра. Впереди высились стены персид­ской столицы Ктесифона. Вступив в персидские владения, римля­не одержали ряд побед в стычках с противником, захватили горо­да и крепости, взяли в плен тысячи вражеских солдат. Отступая, персы поджигали поля с поспевшей пшеницей, надеясь изнурить армию противника голодом. Подвоз продовольствия организован был плохо. Особую тревогу вызывало отсутствие вспомогатель­ных сил, которые должен был привести армянский царь Арсак. В войсках нарастало беспокойство. «Чтобы уменьшить тревогу солдат, император приказал вывести нескольких пленных, кото­рые были, как и вообще все персы, тонкого сложения, да к тому же исхудали, и, оглядывая своих, сказал: “Смотрите вы, которых делает мужами отважный дух, на безобразных и грязных козлов, которые, как мы узнали на этот раз на деле, обращаются в бег­ство, бросив оружие прежде, чем дело доходит до рукопашного боя”. После этих слов пленные были уведены и он провел воен­ный совет о положении дел»²⁵⁹.

Мысль об осаде Ктесифона решено было оставить. Совет обду­мывал маршрут отступления. Возвращаться тем путем, каким армия пришла в Месопотамию, было безрассудно, поскольку на пути ее следования был уничтожен хлеб и подножный корм, к тому же из-за летнего таяния снега «уровень воды в реках под­нялся и они вышли из берегов. К трудностям общего положения присоединилось и то, что в тех местах в жаркое время года все кишит роями мух и комаров, которые закрывают свет солнца днем и блистание звезд ночью»²⁶⁰.16 июня Юлиан приказал начать отступление. Персидские полчища преследовали противника, дви­гавшегося вверх по течению Тигра, терзая частыми нападения­ми его арьергард, уничтожая отстававших воинов. Хотя в ряде стычек персы терпели поражение, они сохранили основные силы и продолжали преследовать отступающую армию.

26 июня, узнав об очередном нападении на свой арьергард, Юлиан поспешил на его выручку с небольшим отрядом телохра­нителей, второпях забыв надеть панцирь. Пока он наводил поря­док в задних рядах, тяжелая конница персов ударила по нахо­дившимся в центре боевых порядков римским центуриям. В бой введены были слоны, самый вид и непривычный запах которых действовал на римлян устрашающе. Узнав о происходящем, импе­ратор бросился в гущу сражения. Телохранители отстали от него и только кричали, чтобы он держался в стороне от толпы своих отступающих солдат, и тут «неизвестно откуда, внезапно ударило его кавалерийское копье, рассекло кожу на руке, пробило ребра и застряло в нижней части печени. Пытаясь вырвать его правой рукой, он почувствовал, что разрезал себе острым с обеих сто­рон лезвием жилы пальцев, и упал с лошади»²⁶¹.

Созомен, рассказывая о смерти Юлиана Отступника, писал, что он «приготовляясь к войне с персами, грозился, что после этой войны худо будет от него церквам, и с насмешкою гово­рил, что тогда не защитить их Сыну Тектонову (плотника, име­ется в виду праведный Иосиф. – В.Ц.) ... Получив удар, он... отчасти понял, откуда было поражение, и не совсем не разумел причину своего бедствия. Говорят, что когда рана была нанесе­на, он собрал с нее кровь и, как бы смотря на явившегося себе Христа и обвиняя Его в убиении себя, бросил ее на воздух»²⁶². По словам блаженного Феодорита, Юлиан при этом сказал: «Ты победил, Галилеянин!»²⁶³. Комментируя эти слова, писатель заме­чает: «В одно и то же время признать победу над собою и дерз­нуть на богохульство? Какое безумие!»²⁶⁴. Убийцей Отступника мог быть и не перс, на этот счет существовали разные мнения, которые воспроизводит Феодорит: «Одни говорят, что поразила его невидимая сила, другие, что кто-нибудь из кочевых жителей пустыни, называемых исмаильтянами, а иные думают, что убий­цею был его же воин, доведенный до отчаяния голодом и трудностию похода в пустыне»²⁶⁵.

Отнесенный в лагерь, император, когда боль отступила, требовал дать ему оружие и коня, чтобы вернуться на поле битвы, но силы оставили его, и он понял, что умирает. Перед смертью он, если верить Марцеллину, произнес пространную тираду, в которой оправдывал себя во всех своих деяниях: «Я ухожу в радостном сознании того, что где бы ни выстав­ляло меня государство как властный родитель на явные опас­ности, я стоял недвижимо, привыкнув одолевать бури слу­чайностей... Я давно уже знал, что мне предстоит умереть от железа: таково было открытое мне вещее предсказание. С бла­годарностью склоняюсь я перед вечным Богом за то, что ухо­жу из мира не из-за тайных козней, не от жестокой и продол­жительной болезни и не смертью осужденного на казнь, но умираю в расцвете моей славы... Как честный сын отечества я желаю, чтобы после меня нашелся хороший правитель»²⁶⁶. Останки умершего императора были затем доставлены его ста­рым другом и дальним родственником Прокопием в Таре для погребения. После похорон Прокопий исчез, а потом, много позже, он появился в Константинополе, облачившись в импе­раторский пурпур.

Юлиан «окончил жизнь... во время четвертого своего кон­сульства, которое разделял с Саллюстием, в двадцать шестой день месяца июня. Это был третий год его царствования, седьмой – как Констанций провозгласил его кесарем и тридцать первый – его жизни»²⁶⁷. Шел 363 год от Р.Х. Сеанс реанимации угасавшего язычества провалился.

Учитель Юлиана Либаний, переживший своего ученика, в над­гробном слове императору горестно укорял чтимых ими богов: «Почему же, боги и демоны, вы не спасли его? ... В чем попрекнув его душу, что из поступков его не одобрив? Разве он не воздвиг жертвенников? Разве не сооружал храмов? Разве не чествовал великолепно богов, героев, эфир, небо, землю, море, источники, реки? Разве не воевал он с супротивниками вашими?»²⁶⁸. Глубо­кую характеристику личности и мировоззрения этого трагиче­ского неудачника предложил А.Ф Лосев: «Юлиан при всем сво­ем самоутверждении признает себя исполнителем Божьей воли. Тут... у Юлиана действительно была некоторого рода христиан­ская черта. Но все дело как раз в том и заключается, что самый бог-то, которому служил Юлиан, по своей внеличностной осно­ве как раз не имеет ничего общего с христианским абсолютным персонализмом. От христианства к Юлиану перешел моноте­изм, или, вернее сказать, само язычество в ту эпоху уже созрело до монотеизма. Но от язычества к Юлиану перешло обожествле­ние природы, а заодно и обожествление героической личности человека в качестве момента, входящего в эту обожествленную природу. Вот почему этот монотеист умирает так нескромно и, даже можно сказать, надменно»²⁶⁹.

На следующий день после гибели Юлиана, 27 июня, высший командный состав отступающей армии собрался на совещание, чтобы избрать императора. Род Констанция Хлора пресекся на Юлиане. Поэтому на избрание не могли влиять соображе­ния династического характера. Предлагались разные кандида­ты. В конце концов сошлись на префекте претория Восточного диоцеза Саллюстии Секунде, коллеге покойного императора по консулату, но тот решительно отказался от предложенной ему чести, ссылаясь на свою старческую немощь. И тогда выдви­нута была новая кандидатура, оказавшаяся для всех приемле­мой. Это был командир отряда доместиков – телохранителей императора Иовиан. Ему исполнилось всего лишь 32 года, сво­ей популярностью он отчасти обязан был отцу – выдающему­ся полководцу комиту Варрониану, незадолго до этого уволен­ному от службы.

При избрании Иовиана, вероятно, имело значение и то обсто­ятельство, что он был христианином. Неудачи Юлиана склоняли настроения солдат и офицеров в сторону христианства. Иовиан «был трибуном, когда Юлиан служившим в войске его предложил на выбор одно из двух: или принести жертву, или выйти в отстав­ку, – и избрал лучше сложить с себя пояс, нежели исполнить повеление нечестивого царя. Однако, по случаю предстоявшей войны, Юлиан снова принял его в число военачальников»²⁷⁰.

Ввиду крайней опасности сложившегося для отступающей и голодающей армии положения Иовиана срочно подняли на щите и облачили в императорские одежды. С этих пор он име­новался Цезарем Флавием Иовианом Августом. Перебежчик из римского лагеря доложил персам о смерти Юлиана, и Сапор приказал, пользуясь вероятным замешательством в стане про­тивника, напасть на его арьергард. Римлянам удалось отразить нападение, но сил для перехода в контрнаступление явно не хва­тало, и поэтому отступление продолжалось. Воспользовавшись бедственным положением римской армии, Сапор инициировал переговоры о заключении мира, выдвинув исключительно тяже­лые условия. И эти условия были приняты с незначительным смягчением. 5 расположенных за Тигром провинций с 15 кре­постями и городами Нисибисом и Сингарой передавались Ира­ну. Уступкой со стороны персов было лишь согласие на предва­рительное выселение из этих городов римских подданных. Рим также обязывался впредь не оказывать помощи своему союзни­ку, армянскому царю Арсаку, что фактически отдавало Армению во власть Сапора. Этот мирный договор, который Марцеллин называет «постыдным»²⁷¹, заключен был на 30 лет. После заклю­чения мира римская армия, впереди которой, как и до Юлиана, несли священный лабарум, получила возможность приобретать продовольствие у местного населения, и ее больше не терзали нападения персов с тыла.

Выполняя условия договора, Иовиан приказал жителям Нисибиса эвакуироваться. По словам Марцеллина, поклонника Юлиана и придирчивого критика его преемника, преувеличив­шего драматизм происходивших событий, жители города «умо­ляли императора, простирая руки, чтобы не заставляли их ухо­дить; они заявляли, что они одни... могут за себя постоять... Но слова их шли на ветер... И вот для изгнания откомандиро­ваны были солдаты, угрожавшие смертью тому, кто будет мед­лить. Стенания и крики наполнили весь город; по всем частям его стоял всеобщий стон; рвала на себе волосы женщина-изгнанница, которой предстояла разлука с богами-покровителями, под охраной которых она родилась и воспитывалась; ... люди с пла­чем обнимали косяки и пороги домов. Разные дороги наполни­лись переселенцами, уходившими кто куда мог»²⁷². Историк дела­ет вид, что принимает за чистую монету заверения горожан, что они станут сами защищать свой город от персов, в то время как более вероятным представляется их готовность остаться на роди­не под властью Сапора.

Когда император во главе армии прибыл в Антиохию, к нему стали приходить епископы, придерживавшиеся разных бого­словских взглядов, «надеясь, – по словам Сократа, – склонить царя каждый к своему исповеданию веры. Но царь издавна был предан вере в единосущие и открыто предпочитал ее всем про­чим. Он указом утвердил Александрийского епископа Афана­сия, который сразу же после смерти Юлиана принял в управле­ние Александрийскую Церковь... Царь вызвал также епископов, изгнанных Констанцием и не успевших возвратиться при Юлиа­не, а языческие капища в то же время все были закрыты»²⁷³. Оста­новившись затем на пути в столицу империи в Тарсе, Иовиан распорядился об украшении гробницы своего предшественни­ка Юлиана. По прибытии в Анкиру император был провозгла­шен консулом вместе со своим сыном младенцем, носившим имя деда Варрониана.

Продолжая путь в Константинополь, Иовиан остановился в маленьком городке Дадастане на границе Галатийской и Вифинской провинций. И там 16 февраля 364 г. его «нашли ночью мерт­вым. По поводу его кончины, – замечает Марцеллин, – возник­ло много сомнительных предположений. Рассказывали, что его убил ядовитый запах, оставшийся после побелки комнаты, в кото­рой он ночевал, что он погиб от угара, возникшего от слишком сильно дымившейся жаровни, и, наконец, что вследствие чрез­мерного обилия пищи он получил смертельное несварение желуд­ка. Умер он на 33 году жизни»²⁷⁴.

Характеризуя почившего императора, историк, в целом к нему весьма не расположенный, пытается все же дать ему сбалансированную оценку: «Осанка его при движении отли­чалась достоинством, лицо было очень приветливым, глаза голубыми, роста он был очень большого, так что долго не мог­ли найти никакой подходящей ему царской одежды... Он был приверженец христианского закона и проявлял свое уважение к этой религии; образования был невысокого; по характеру был доброжелателен и, насколько можно было судить по немногим случаям сделанных им назначений, осторожен в выборе санов­ников. В пище он допускал излишества, имел склонность к вину и любовным утехам»²⁷⁵. Последнее замечание, не опровергая его с уверенностью, лучше было бы, как говорят в подобных слу­чаях, оставить на совести писателя. Останки почившего импе­ратора отправлены были в Константинополь для христианско­го погребения.

После смерти Иовиана основные силы римской армии вме­сте со штабом переместились в столицу Вифинской провинции Никею. Там и состоялось совещание высших чинов, на котором после перебора разных кандидатур императором был избран Валентиниан, командующий второй схолией скутариев, кото­рый в ту пору находился вместе с подчиненными ему войсками в Анкире.

Флавий Валентиниан Август родился в 321 г. в семье офи­цера Грациана, уроженца паннонского города Цибалы, проис­ходившего из простого народа. В детстве он торговал канатами, но, обнаружив незаурядную физическую силу, которую унасле­довал и его сын, сделал блестящую военную карьеру, на вершине которой командовал вооруженными силами в Африке в звании комита, а потом, после пребывания в отставке, – в Британии. Сын по стопам отца поступил на воинскую службу. Ко времени своего избрания императором это был уже опытный военачаль­ник, с грубыми манерами, малограмотный, но обладавший пол­ководческим талантом, стальной волей и мужеством и потому популярный среди солдат, ценивших его также за справедливость и заботу о них. Уже сама его импозантная внешность привлека­ла к нему солдатские сердца: «Он был мускулист и крепок, воло­сы и цвет лица были светлы, глаза голубые со взглядом всегда косым и жестким, рост – красивый, очертания тела правильные, что придавало ему в общем красу царственности»²⁷⁶. Недостатком Валентиниана, в армейской среде легко терпимым, была вспыль­чивость и гневливость.

Новый император был крещеным христианином и привер­женцем Никейского символа. Созомен рассказывает, как еще при Юлиане он, будучи уже высокопоставленным военачальником, находился рядом с императором, когда тот входил в языческий храм для жертвоприношения. «Жрец, держа в руках мокрое кро­пило... оросил входящих. При этом одна капля упала на платье Валентиниана, и он... тотчас, при глазах царя, отрезал обрызган­ную часть платья и бросил ее вместе с самою каплею»²⁷⁷. За свою ревность он поплатился ссылкой в армянскую Мелитину, отку­да был возвращен уже Иовианом.

Уже при самом своем поставлении императором Валентиниан обнаружил способность противостоять требованиям тол­пы. Увенчанный диадемой, он взошел на трибунал, чтобы обра­титься к окружавшим его воинам. Но тут раздались крики солдат, требовавших немедленного назначения соправителя. В ответ Валентиниан, перекрывая шум возбужденной солдатской мас­сы, заявил, что, хотя он и согласен с необходимостью избрать соправителя, но он сам выберет для этого подходящий момент. «Окончив эту речь, впечатление от которой усилил неожиданно властный тон, император вызвал всеобщее к себе сочувствие... Осеняемый орлами и знаменами, окруженный с почетом отряда­ми всех частей и ставший уже грозным, Валентиниан был отве­ден во дворец»²⁷⁸.

На следующий день он приказал войскам выступить в поход. По прибытии в Никомидию он назначил начальником импера­торской конюшни со званием трибуна своего младшего брата Валента. Затем, уже в Константинополе, 28 марта Валентиниан провозгласил брата соправителем с титулом августа. Многие из офицеров и солдат были недовольны таким избранием, но они благоразумно скрыли свое разочарование. Валент не был попу­лярен, да его ранее и не знали в войсках. Уже сама его непрезен­табельная внешность, не в пример старшему брату, вызывала разочарование: «Цвет лица у него был темный, зрачок одного глаза слепой... рост не высокий и не низкий, ноги несколько выгнуты, и живот немного выдавался»²⁷⁹. Он не обладал талан­тами старшего брата, но избран был потому, что Валентиниан ему доверял. Валент был на 7 лет моложе старшего брата. Как и тот, он был воспитан как христианин и отличался религиоз­ной ревностью, но, крещенный в Константинополе арианином Евдоксием, он и сам стал приверженцем этой ереси и в пору сво­его правления оказывал ей энергичное покровительство за счет православных никейцев, в то время как Валентиниан, сам при­верженец учения о единосущии, в своей религиозной политике обнаруживал широкую веротерпимость, граничащую с полным нейтралитетом.

Распределяя сферы ответственности с братом, Валентини­ан предоставил ему в управление восток империи – Фракию, азиатские провинции и Египет с Ливией, а за собой оставил управление Западом, сделав своей резиденцией Милан. Фор­мально равный с ним по сану августа и императора, Валент без­оговорочно признавал приоритет старшего брата и никогда не пытался ему противоречить, при этом, однако, проводя само­стоятельную политику в рамках полномочий, предоставленных ему Валентинианом.

В самом начале правления Валент столкнулся с опасным кри­зисом. Через несколько дней после отъезда из Константинополя в Сирию, где на персидском лимесе, несмотря на подписанный ранее мирный договор, обстановка накалилась в результате не прекращавшихся грабительских рейдов через границу в глубь римской территории, к нему пришла тревожная весть из столи­цы – дальний родственник Юлиана Прокопий провозгласил себя императором, поднял мятеж под лозунгом восстановления прав дома Констанция, хотя его принадлежность к нему была по мень­шей мере сомнительной, – он был двоюродным братом Юлиана по его матери Василине. Кроме того, Прокопий держал в своем лагере вдову императора Констанция Фаустину и ее маленькую дочь, родившуюся в год смерти отца, – Констанцию, позже выдан­ную замуж за сына Валентиниана Грациана. Получив поддерж­ку от легионов, расквартированных в Константинополе, Фра­кии и Вифинии, Прокопий легко овладел этими провинциями и самой столицей. Успех узурпатора объяснялся крайней непо­пулярностью Валента, неприязнь к которому со стороны под­властного населения усугублялась жестоким налоговым прес­сом, которому он подверг подданных. Положение складывалось особенно тревожным потому, что Валентиниан, находившийся тогда в Галлии, где он воевал с вторгшимися в имперские преде­лы алеманнами, на первых порах собирался двинуть находивши­еся в его распоряжении войска на Балканы, но затем, по совету подчиненных генералов, отказался от этой мысли, предоставив брату самому справляться с опасно сложившейся для него ситу­ацией. Комментируя принятое им решение, он «не раз... повто­рял, что Прокопий – враг только лично его самого и его брата, а аламаны – всего римского мира»²⁸⁰.

В этой обстановке Валента, снявшего с восточной грани­цы значительные силы, перемещенные им на Балканы, выру­чили раздоры между мятежными офицерами, поддержавши­ми узурпатора, в результате которых они один за другим стали покидать его и переходить на сторону законного императора. В мае 365 г. мятеж угас. Прокопий был схвачен во фракийском городе Филиппополе (современном Пловдиве), и ему отсек­ли голову, вместе с его спутниками, которые предали его, свя­зав и доставив его в лагерь Валента. У церковных историков Сократа и Созомена иные сведения о способе казни узурпато­ра. Предателей Прокопия, несмотря на оказанную ими услугу законной власти, Валент велел распилить пилой, «а что каса­ется тирана, то, нагнув два дерева, росшие одно близ другого, Валент к каждому из них привязал по одной его ноге и потом, дав деревьям распрямиться, разорвал ими Прокопия»²⁸¹. Вклю­чив в свою историю это дошедшее до него предание о казни узурпатора, Сократ выразительно подчеркнул жестокость императора-арианина.

После казни Прокопия Валент вступил в войну с готами, обвинив их в поддержке тирана. Римская армия переправи­лась через Дунай, но готы отступили, так что римляне вступи­ли в фактически безлюдную страну. В следующее лето и осень подобная операция имела такой же результат. Лишь в третье лето войска Валента натолкнулись на сопротивление со стороны многочисленного войска, во главе которого стоял вестготскии король Атанарих. Готы были разбиты и стали просить о мире. Мирный договор заключен был в 369 г. в результате перегово­ров, которые велись во время личной встречи Валента и Атанариха на гребных судах посередине Дуная. За этим догово­ром последовало сближение готов с римлянами, послужившее толчком к их массовому обращению в христианство. Посколь­ку однако во времена Валента на востоке империи господство­вало арианство, готы принимали именно это учение. Впрочем, арианство преобладало и среди ранее поселившихся в римской Мезии готов – христиан, бежавших от преследования со сто­роны язычника Атанариха и воспользовавшихся гостеприим­ством Констанция за 20 лет до подписания договора Валента с этим королем. Во главе них стоял знаменитый епископ Вульфила, создатель готской письменности и переводчик новозавет­ных книг на этот язык.

Карая причастных к мятежу Прокопия, Валент не ограни­чился одними только готами. Репрессии обрушились и на рим­ских граждан. По словам современного историка Дж. Норвича, по приказу Валента «во всех провинциях, охваченных ранее мяте­жом, совершались казни и пытки, изгнания и сожжения имуще­ства дотла, и это проводилось в таких ужасающих масштабах, что даже последовавшее затем снижение годовых налогов на 25 про­центов не смогло полностью устранить страх и ненависть, кото­рые вызваны были его действиями»²⁸².

Возможно, Валентиниан не одобрял политику брата. Во вся­ком случае в 367 г., пережив опасную болезнь, он назначил вторым соправителем с титулом августа своего семилетнего сына Грациана, рожденного от его первой жены Севиры Марины. Комменти­руя это назначение, придирчивый историк Марцеллин усмотрел в нем разрыв с традицией давать наследникам титул цезаря, но не августа: «До сих пор ни один император не брал себе товари­ща с равной властью, кроме императора Марка, который сделал своего брата по усыновлению, Вера, соучастником император­ского величия на полных правах равенства с собой»²⁸³.

Главной заботой Валентиниана во все время его правления была защита имперских границ от вторжений варваров. После успешного отражения алеманнов, за которым последовала кара­тельная экспедиция за Рейн, в глубь территории этого племени, пришли тревожные вести из Британии: из Каледонии в пределы римской провинции вторглись так и оставшиеся непокоренны­ми пикты и скотты, и часть живших в пределах провинции брит­тов перешла на их сторону, учинив мятеж, грозивший римскому господству на острове. Положение усугублялось еще и тем, что в охваченную мятежом Британию с континента вторглись сак­сы, пока еще не для овладения островом, как столетие спустя, а с грабительскими целями. Посланный в Британию комит доме­стиков Север не справился с задачей подавления мятежа и вскоре был отозван назад. В конце концов туда направлен был лучший из римских генералов, уроженец Испании Феодосий, и в 370 г. он уже мог доложить императору об успешном замирении Бри­тании. Неспокойной была и обстановка в африканских провин­циях, страдавших от набегов обитавших в пустыне берберских племен. В результате недовольства местных жителей чиновни­чьим произволом и вымогательством в Африке вспыхнуло вос­стание во главе с сыном вассального мавританского царя Нубела Фирмом. Для наведения порядка в 373 г. в Африку направлен был занимавший тогда уже должность магистра конницы Фео­досий, и он подавил мятеж. Спасшийся бегством после пораже­ния Фирм покончил с собой.

Тем временем Валент занят был укреплением дунайско­го лимеса на Балканах, строительством там новых крепостей и кастеллов, а подчиненные ему офицеры в азиатских провинци­ях вынуждены были гоняться за разбойничьими отрядами исавров, спускавшихся с гор и совершавших грабительские набеги на города и села Киликии, Каппадокии и Памфилии. Опасность для империи со стороны персов, усилившаяся после того, как Сапор взял в плен союзного Риму армянского царя Арсака и принудил его к самоубийству, заставила Валента отправиться на восток, что­бы принять срочные меры по повышению боеспособности нахо­дившихся там легионов на случай возобновления войны с пер­сами, неизбежность которой стала очевидной после того, как переговоры с посланниками Сапора о разделении сфер влияния в буферной зоне, которую составляли Армения, Иберия и Месо­потамия, зашли в тупик.

Одновременно снова обострилась ситуация на рейнском лимесе. Отряд алеманнов совершил грабительский набег на римский город Могонтиак (Майнц), где в ту пору не было гар­низона. Многие жители города уведены были в плен. Чтобы отбить у варваров охоту к подобным вылазкам, Валентиниан набрал многочисленную армию и, взяв с собой сына Грациана, отправился во главе нее с карательной экспедицией за Рейн. В генеральном сражении с алеманнами римляне одержали побе­ду, истребив несметное число германцев, но победа достиг­нута была дорогой ценой. Среди погибших римлян оказалось много способных офицеров. Разгромив алеманнов, Валентини­ан вернулся в Трир, где в ту пору находилась его резиденция, или, лучше сказать, штаб-квартира. Позже, в 373 г., с алеман­нами заключен был мир, на время обеспечивший безопасность рейнского лимеса.

Но тут открылась новая опасность, на этот раз на среднем Дунае, в Паннонии, куда вторглись квады и действовавшие заод­но с ними сарматы. Причиной войны они называли строитель­ство римских крепостей на левом берегу Дуная, который они счи­тали своим, а еще более коварное убийство их короля Габиния по приказу Марцеллина, дукса Валерии: король убит был в пути, когда он возвращался после переговоров с Марцеллином. Мстя за него, квады вместе с сарматами перешли Дунай, перебили много местных римских крестьян, а оставшихся в живых увели в плен. В это время «чуть не попала в плен дочь Констанция; ее везли на бракосочетание с Грацианом и сделали остановку для обеда в государственном имении, называвшемся Пистра. По милости Божьей находившийся тут правитель провинции Мессала поса­дил ее в экипаж, предназначенный для чиновников, и помчался во всю прыть коней в Сирмий за 26 миль оттуда. Этот счастли­вый случай спас девушку царского рода от опасностей жалкого рабства»²⁸⁴.

Весной 375 г. император Валентиниан во главе армии высту­пил из Колонии тревиров (Трира) в Иллирик. Свою штаб-квартиру он разместил в Карнунте. Затем, перейдя Дунай, он опустошил территорию квадов и сарматов, предав их поселения огню и во множестве избивая жителей этих поселений без различия пола и возраста. Карательные экспедиции одна за другой осуществля­лись все лето и продолжились в осеннее время. Варвары были ввергнуты в панику и стремились к миру, готовые к уступкам.

17 ноября 375 г. в городок Вергений, или Брегеций (совре­менный Шени близ Коморна на границе Венгрии и Словакии), где тогда находилась ставка императора, прибыли послы квадов для переговоров о мире. Послы оправдывались в содеянном их соплеменниками, изъявляя готовность пойти навстречу требо­ваниям императора, обещали поставлять ему рекрутов. Во время переговоров Валентиниан «страшно вспылил и... начал поносить в бранном тоне все их племя, упрекая за то, что они не хранят в памяти полученных благодеяний и неблагодарны. Понемногу он смягчился.., как вдруг... потерял дыхание и голос и страшно побагровел лицом; из горла внезапно хлынула кровь и на теле выступил предсмертный пот»²⁸⁵.

В тот же день он скончался. Перед смертью он пытался что-то сказать, отдать последние распоряжения, «как показывало частое подрагивание грудной клетки, скрежет зубов и движение рук»²⁸⁶, но не мог произнести ни слова. Сократ в рассказе о кончине Валентиниана называет послов не квадами, а сарматами и предсмерт­ные слова разгневанного императора воспроизводит следующим образом: «Несчастна римская империя, если она дошла до того, что и такой ничтожный, варварский народ не хочет наслаждаться своей независимостью, но берется за оружие, попирает римские пределы и осмеливается вступать с нами в войну». Этим криком он так надорвал себя, что открылись все его вены и разорвались артерии. Таким образом, истекши кровью, царь умер в крепости, называемой Вергенийской»²⁸⁷. Император Валентиниан преставил­ся в 375 г., в возрасте 54-х лет. Его останки были доставлены для христианского погребения в Константинополь.

Характеризуя почившего императора, Марцеллин укоряет его в жестокости, с которой он карал преступников, и в коры­столюбии и в то же время отдает должное лучшим сторонам его характера, образа жизни и правления: «В отношении провинци­алов он проявлял большую внимательность и повсюду облегчал бремя податей, своевременно воздвигал укрепления на грани­цах государства, чрезвычайно строго держал военную дисци­плину... В представлении высоких санов он был осторожен до щепетильности: никогда в его правлении не являлся правителем провинции какой-нибудь меняла, никогда не случалось прода­жи должности... В войне, как наступательной, так и оборони­тельной, он проявлял большую умелость и осторожность... он был весьма предусмотрителен в совете за или против... чрезвы­чайно сведущ в военном деле вообще. Он складно писал, хорошо рисовал и моделировал, изобретал новые виды оружия; память и речь его отличались живостью; ... он любил изящную обста­новку, а в пище – изысканность, а не обилие»²⁸⁸.

Язычник Марцеллин особенно ценит императора христиа­нина за его веротерпимость, чем он решительно отличался от своего младшего брата Валента: «Никого он не обеспокоил, не издавал повелений почитать то или другое и не заставлял стро­гими запрещениями своих подданных склоняться перед тем, во что сам верил»²⁸⁹. По словам историка, «и дома, и вне его прояв­лял он строгое целомудрие, не будучи нисколько заражен язвой безнравственности и разврата. Поэтому он мог удерживать рас­пущенность двора в строгих границах, и ему тем легче было это, что он не потворствовал своей родне»²⁹⁰.

До известной степени такой аттестации, правда, противоре­чит имеющиеся у Сократа удивительные сведения о его втором браке. Первая жена Валентиниана познакомилась и подружи­лась с Юстиной, дочерью Юста, высокопоставленного чиновни­ка времен святого императора Константина: «Короткость между ними возросла до того, что они вместе мылись... Севира пле­нилась красотой девицы и сказала о ней царю... Царь... решил жениться на Юстине, не оставляя и Севиры... Итак, Валенти­ниан издал закон и объявил по городам, что всякий, кому угод­но, может иметь двух законных жен. Этот закон вышел прежде их брака. Потом он женился на Юстине и родил от нее Вален­тиниана Младшего и трех дочерей: Юсту, Грату и Галлу»²⁹¹. Про­держаться долго такой закон в христианском государстве не мог, никаких следов его существования в правление Грациана уже не известно. Им вообще едва ли кто воспользовался и при Валентиниане, кроме самого императора, потерявшего голо­ву от увлечения.

В конце IV века от R X. Римская империя подверглась смер­тельной опасности со стороны европейских варваров. Главную угрозу для Рима представляли тогда восточные германцы, в аван­гарде которых оказались готы. С их вторжения в пределы импе­рии начался тектонический сдвиг этнической карты, названный впоследствии великим переселением народов. Между тем за пред­шествующее ему столетие ареалы расселения европейских вар­варов менялись мало и медленно.

В Британии за Адриановым валом, как и прежде, обитали кельтоязычные, но, вероятно, изначально не принадлежавшие ни к кельтской, ни вообще к индоевропейской языковой семье пик­ты, занимавшие большую часть Каледонии, и скотты, по кото­рым страна эта стала позже называться Шотландией. Выходцы из Ирландии, где они, хотя и разделенные на племенные коро­левства, составляли относительно гомогенную этническую мас­су, в которой окончательно растворились остатки докельтского населения, скотты обосновались в юго-западной части страны – Аргайле, где впоследствии было образовано королевство Дал Риада. Этноним «скотты» впервые появляется в памятниках IV века от P. X., и он образован из ирландского слова scotti, что значит «совершать набег» или «грабить». Таким образом, первоначаль­но он обозначал не народ, но любителей приключений, отправ­лявшихся в грабительские морские походы; в результате частых нападений на римские владения из Ирландии саму эту страну стали называть Scottia, и лишь в XI веке это название было пере­несено на королевство, основанное переселенцами из Ирландии на территории старинной Каледонии, и так появилась Шотлан­дия. Свою страну, у латинских авторов – Ибернию, ирландцы называли Эйре, а самих себя как жителей этой страны – эрины (erainn); их племенными этнонимами были улад, коннахта, лагин, из которых впоследствии образовались названия провин­ций Ульстер, Коннахт и Лейнстер.

На приполярном и заполярном севере Европы, в современ­ных норвежских округах Нурланне, Тромсе и Финмарке, в швед­ском Норботтене, в финляндских Лаппи и Оулу, на российском Кольском полуострове и на севере Карелии обитали саами, или лопари. Родственные им финские народы занимали обширные пространства Восточной Европы: южную и большую часть Фин­ляндии и Карелии, Эстонию и север Латвии, который входил в свое время в Лифляндскую губернию, а также и всю север­ную половину европейской России, так что южную границу их расселения можно обозначить областями Псковской, Новгород­ской, Тверской, Московской, Рязанской, Тамбовской, Пензен­ской, Самарской, Оренбургской, на территории которой они соприкасались с заселявшими южный Урал родственными им угорскими племенами, к которым принадлежали известные по античным памятникам ирки, – вероятные предки современных венгров, ханты и манси. На крайнем северо-востоке европей­ской России, и дальше на восток, в Сибири, обитали состоявшие в дальнем родстве с угро-финнами самодийские племена, кото­рых русские впоследствии назвали самоедами, а сами себя они называют ненцами. Некоторые из древних финских этнонимов сохранились вплоть до позднего средневековья, а иные дожи­ли и до наших дней. В «Гетике» Иордана, написанной в VI веке, упоминаются народы, покоренные готами, и среди них – тиуды, вас, меренс и морденс²⁹², в которых легко угадываются чудь, весь, меря и мордва.

На степном юге Восточной Европы, как и прежде, кочевали ираноязычные сарматы. На востоке ареала, в степном Прикаспии и Заволжье это были аланы, оттеснившие автохтонов северного Кавказа – наследников древних майкопской и кобанской куль­тур в предгорья и горы, и ассимилировавшие меотов Приазовья и Нижнего Прикубанья. В первые столетия от P. X. шла интен­сивная иранизация Боспорского царства. Проникнув в степной Крым, аланы ассимилировали родственное им скифское населе­ние Неаполя, при этом и сами до известной степени подвергшись вслед за скифами культурной и языковой эллинизации.

Ираноязычные аорсы, что в переводе с иранского значит «белые», теснимые из Поволжья продвигавшимися на запад аланами, частично были ассимилированы ими, а частично ушли дальше на запад, при этом, как это видно из источни­ков, они усвоили себе название аланорсов, или белых аланов, заняв степи, простирающиеся от Дона до Днестра, либо про­двинувшись в бассейн Прута. Часть сарматов остановилась в южной Дакии, но большинство их осело по берегам Прута, постепенно переходя к оседлому образу жизни. Один из этно­нимов аланов «анты» был впоследствии перенесен на славян, потому что в регионе Подолья ареал их обитания соприкасал­ся, или, скорее, совмещался с местом проживания славян: сла­вяне там находились в симбиозе с аланами, которым они под­чинялись, имея при этом численное превосходство и в конце концов ассимилировав господствующую верхушку, подобно тому как позже во Фракии и Мезии славяне ассимилировали подчинивших их себе тюркоязычных болгар. Среди славян­ских этнонимов, заимствованных у сарматов, помимо исчез­нувшего анты, есть и другие, сохранившиеся, – хорваты, а так­же сербы, или сорбы.

Сарматский народ языгов продвинулся еще дальше на запад, в бассейн Тисы, где он соприкасался с римским лимесом, неред­ко совершая через него вторжения в пределы империи. К севе­ру от дунайского лимеса, на территории оставленной римляна­ми Дакии, обитали ираноязычные роксоланы. В зависимость от языгов и роксоланов попали как не успевшие подвергнуться романизации, так и уже романизованные геты и даки – предки современных румын.

Археологические данные говорят о присутствии сарматов в Словакии, Чехии и на юге Польши, включая Силезию. В рас­копках на этой территории находят богатые могилы, в которых погребены люди, черепа которых при жизни подверглись столь характерной для сарматов деформации, искусственно придаю­щей им долихоцефальные пропорции. В этих могильниках най­дены изделия, помеченные знаками тамги, по версии одних уче­ных имеющими магическое значение, а других – являющимися клеймами, обозначавшими принадлежность вещи ее собственни­ку. Тамга не была сарматским изобретением, в Восточной Евро­пе она встречается особенно часто в Боспорском царстве и поя­вилась там до проникновения в него сарматского элемента, но в центральную Европу эти знаки проникали вместе с вторгавши­мися туда сарматами. Характерно и то, что в Германии существу­ет традиция называть славян, и в особенности поляков, сармата­ми, а в средневековье польская аристократия гордилась своим, очевидно вымышленным, происхождением от древних сармат­ских родов.

Северными соседями ираноязычных народов Европы, зани­мавшими лесостепную и лесную зоны, были близкие друг другу по происхождению и языку балты и славяне, при этом ареал рас­селения балтов в ту пору располагался к северо-востоку от мест обитания славян. Территория балтов, подвергшаяся в середи­не тысячелетия славянской экспансии, в IV столетии простира­лась от Балтийского моря и правых притоков Вислы на западе до верховьев Оки и Москва-реки на востоке, от бассейна Западной Двины и верховьев Волги на севере до Припяти и Десны на юге, так что она включала большую часть современной Латвии, Лит­ву, Восточную Пруссию, польские Мазурию, Мазовию и Подлясье, Белоруссию, украинское Полесье, а также области Смолен­скую, Калужскую, Брянскую, Орловскую, юго-запад Тверской и запад Московской.

Общим названием балтов в памятниках рубежа тысячелетий было эстии, впоследствии этот этноним был перенесен на оби­тавший к северу от них финоязычный народ. У Иордана упоми­нается племя эстов, «которое населяет отдаленнейшее побережье Германского океана»²⁹³. В перечне народов, покоренных готским королем Германарихом, Иордан называет колдов²⁹⁴, которых пред­положительно можно отождествить с голиндами, или, по-русски, голядью – балтским племенем, просуществовавшим до полной их ассимиляции русскими уже в XII веке на этническом остров­ке на границе современных Московской и Калужской областей, посреди затопившего восточный ареал балтов славянского моря. В IV столетии могли уже существовать встречающиеся в позд­нейших документах балтские этнонимы пруссов, куршей, земиголов и судинов.

Места расселения славян в IV столетии имели более дис­персный вид. Как и на рубеже эр, славяне компактно прожи­вали в междуречье верховьев и среднего течения Вислы и Оде­ра и в соседстве с германоязычными квадами в Богемии, где они, подобно своим соседям германцам, ассимилировали оби­тавших там ранее кельтоязычных бойев. Славяне доминирова­ли в восточном Прикарпатье, Галиции, на Волыни, дисперсно, в тесном соседстве с балтами, проживали в южной части Поле­сья по берегам правых притоков Припяти, в Подолье и в сред­нем Приднепровье, где они тесно соприкасались с ираноязыч­ными кочевниками – аланами и антами. Славянские поселения появились также в северном Причерноморье и в оставленной римлянами Дакии, где доминировали ираноязычные кочевники.

В IV столетии за славянами прочно закрепился этноним «вене­ды». О происхождении этого этнонима делаются разные пред­положения. По словам слависта В. Хенселя, «неясна этимоло­гия наименования Veneti на латинском и «энетои» на греческом языке. Считается, что это слово могло обозначать людей «благо­родных», «пришельцев извне» (т.е. чужестранцев), «больших», «любящих род, принадлежащих к роду» «дружественных» или «досточтимых»»²⁹⁵. Изначально этноним принадлежал особой индо­европейской языковой группе. Некогда историки отождествляли венетов с одним из иллирийских народов. «В более новых иссле­дованиях, – пишет тот же ученый, – принято считать, что этот народ в отношении языка отличен от иллирийцев и славян. Его язык стоял в близком родстве к латино-фалискскому, а его италийско-адриатические поселения подверглись позже иллирийско­му влиянию... Его кристаллизация происходила на значительной территории, охватывавшей первоначально, по-видимому, Север­ную Италию... и северную Югославию, южную Германию... Цен­тральную Европу и значительные части Северной Европы – от Бретани до устья Вислы. В таком случае западная часть терри­тории так называемой лужицкой археологической культуры от Лабы (Эльбы) до Вислы могла находиться во владениях венетов. На этой территории венетскими считаются наименования рек, например Одра, Драва, Дрвенца, Опава, Нотець, Неца и Вежица. В части этих земель венеты жили «островками» в соседстве с дру­гими народами»²⁹⁶. Именно эта дисперсность их расселения, кото­рое простиралось и за пределы очерченного Хенселем региона, охватывая, как пишет историк, и ими колонизованные террито­рии в Англии, Дании, Прибалтике, Македонии и Малой Азии²⁹⁷, способствовала их позднейшей ассимиляции славянами, илли­рийцами, италиками, германцами и кельтами, завершившейся до начала IV века от P. X.

При этом сам этноним, перенесенный на славян, был воспри­нят не только их соседями, но, вероятно, также и ими самими. За отсутствием столь ранних славянских памятников судить об этом категорически затруднительно. Но несомненно, что именно так стали называть славян германцы: австрийские немцы и по сей день называют словенцев виндами, вкладывая в это наименова­ние уничижительное звучание. Венетами или венедами именуют славян древние писатели Плиний Старший, Птолемей и Тацит.

С таким названием они известны и в «Гетике» Иордана, который так писал о войне славян с готами, относящейся при­близительно к середине IV столетия: «После поражения герулов Германарих двинул войско против венетов, которые, хотя и были достойны презрения из-за (слабости их) оружия, были, однако, могущественны благодаря своей многочисленности и пробовали сначала сопротивляться. Но ничего не стоит вели­кое число негодных для войны, особенно в том случае, когда и Бог попускает и множество вооруженных подступает... Хотя теперь, – пишет писатель VI века, – по грехам нашим, они свирепствуют повсеместно, но тогда все они подчинились вла­сти Германариха»²⁹⁸.

Тут же Иордан называет и два новых имени, под которыми венеды были известны в его время: «эти (венеты) ... происходят от одного корня и ныне известны под тремя именами: венетов, антов и склавенов»²⁹⁹. Эти же три этнонима он упоминает и в нача­ле своего труда, где очерчивает границы расселения европейских народов: у левого склона Альп, «спускающегося к северу, начи­ная от места рождения реки Вистулы (Вислы. – В.Ц.) на безмер­ных пространствах расположилось многолюдное племя венетов. Хотя их наименования теперь меняются соответственно различ­ным родам и местностям, все же преимущественно они называ­ются склавенами и антами. Склавены живут от города Новиетуна и озера, именуемого Мурсианским (оба топонима не поддают­ся точной локализации, но относятся приблизительно к Панно­нии. – В.Ц.) до Данастра, и на север – до Висклы (выше назван­ной Вистулой. – В.Ц.); вместо городов у них болота и леса. Анты же, сильнейшие из обоих (племен), – распространяются от Дана­стра до Данапра»³⁰⁰.

Этноним «склавены», «склавины», «славяне», «словени» известен из памятников начиная с VI столетия. Употреблялся ли он самими славянами уже в IV веке, сказать трудно, но его собственно славянское происхождение, его славяноязычная этимология очевидны, и, как кажется, при существовании раз­ных интерпретаций первоначального значения этнонима, убе­дительна лишь одна из них – «словени» (отсюда современные «словаки» и «словенцы») значит «словесные», то есть наделен­ные даром речи, в отличие от соседей «немцев», «немых», речь которых, ставшая непонятной предкам славян, вероятно, уже во II тысячелетии до Р. X. уподоблялась таким образом невнят­ному бормотанию немых.

В особых пояснениях нуждается этноним «анты»: изначаль­но он принадлежал одному из ираноязычных аланских народов, который, однако, войдя в симбиоз с превосходившими его чис­ленно славянами, подвергся ими языковой ассимиляции, так что позже антами стали уже называть славяноязычный народ, аристократия которого имела аланские корни. «Анты, ил ас, – по словам Г. В. Вернадского, – пришли в регион Азова во вре­мя общей миграции аланов в первом и втором веках н.э. Позд­нее они были известны русским летописцам как асы или ясы (современные осетины) ... Группа славян, побежденная ас, мог­ла получить имя своих новых правителей... Анты должны рассма­триваться как славянское племя, контролируемое аланским кла­ном ас. Иными словами, анты были ассо-славянами»³⁰¹. Поскольку слово анты (антес) встречается в греческих или латинских тек­стах, Г. В. Вернадский выводит трансформацию «ас» в «антес» из фонетических закономерностей греческого языка: «из первона­чального «Ас» сначала могло быть сформировано множествен­ное число «Антес», а затем вторичное производное, единствен­ное число «Антас»»³⁰². У Аммиана Марцеллина, писавшего о том, что аланы «подчинили себе в многочисленных победах сосед­ние народы и распространили на них свое имя, как сделали это персы»³⁰³, Г. В. Вернадский находит веское подтверждение своей версии о переносе этнонима ираноязычного народа на одну из ветвей славян³⁰⁴.

В IV столетии анты попадают в зависимость от германоязыч­ного народа готов. В эту эпоху германцы становятся гегемонами на территории варварской Европы и главным источником бес­покойства для Римской империи. Менее всего это заключение относится к северным германцам, а всего более к отделившим­ся от них восточногерманским народам, покинувшим Сканди­навию. На Скандинавском полуострове южнее полярного круга проходила граница, разделяющая места обитания саами и гер­манцев. Из германских этнонимов Скандинавии IV века извест­ны свей, гауты и даны. Свей обитали в центральной, а гауты, от которых ранее отделились переселившиеся вначале на остров Готланд, а затем на континентальное побережье Балтийского моря, в устье Вислы, готы, – в южной ее части; центральные части современной Швеции даны занимали крайний юг полу­острова и острова, ныне принадлежащие Дании и Швеции.

Предки норвежцев и в IV веке занимали Норвегию, но еще не вытеснили своих северных соседей саами за полярный круг. Наименование норманнов (людей севера) они получили поз­же от жертв своих нападений на европейский континент. В ту пору они еще довольствовались продуктами, которые сами производили в своей стране. Обитавшие в пределах современ­ной Норвегии германцы были разделены фьордами приблизи­тельно на 25 округов, каждый из которых занимал отдельный клан – fylke (филк), в переводе на русский – «народ». У каж­дого филка был свой вождь, или король, собственно ярл. При этом высшая власть принадлежала народному собранию – тингу (thing). Такое же политическое устройство имели и другие германские племена и кланы, но в силу особого географиче­ского положения Норвегии, препятствовавшей консолидации кланов в более крупные образования, оно продержалось там до средневековья.

ВIV столетии завершился процесс образования крупных пле­менных союзов среди западных германцев, сопровождавший­ся переселениями племен и масштабной сменой этнонимов. С этнической карты центральной Европы окончательно исчеза­ют известные из сочинений Цезаря, Тацита и других писателей эпохи принципата хавки, херуски, батавы, гермундуры, тевтоны, кимвры, амброны, авионы, варины, нуитоны, марсаки, хамавы, бруктеры, марсы, тенктеры, узипеты, убии, неметы. Некоторые из этнонимов времен Тацита сохранились, но они обозначали уже во многих случаях племена или кланы, вошедшие в новые племенные союзы, вроде хаттов, или сигамбров.

В III и IV веках сложился союз алеманнов, что значит «все люди», который вобрал в себя в основном племена, входившие ранее в племенной союз свевов. Во второй половине IV столетия алеманны, первоначально обитавшие в бассейне Майна, зани­мали уже Десятинные поля – верховья Рейна и Дуная, проник­нув значительной массой в пределы Римской империи, где они заселили часть современного Эльзаса и германоязычные кан­тоны на севере современной Швейцарии. Нижнее и среднее течение Рейна по обе стороны лимеса освоили франки, что зна­чит «свободные», среди которых историки выделяют рипуариев в южной части ареала и салиев в северной, к востоку от саличе­ских франков находилась обширная территория саксов, занимав­шая побережье Северного моря, а также бассейн Везера, ядром их племенного союза могли быть древние херуски. К северу от саксов на Ютландском полуострове жили давшие название полу­острову юты – преемники и вероятные потомки древних кимвров и тевтонов. На севере Нидерландов жили фризы, сохра­нившие свой этноним со времен Тацита до наших дней. К югу от саксов, в самом сердце Германии, обитали туринги, прямые потомки прежних гермундуров. На юге Германии в результате германизации кельтоязычных бойев, завоеванных маркоманами, сложился народ, усвоивший себе этноним ассимилирован­ных кельтов – баювары, или, по-русски, баварцы. К востоку от баюваров, на территории Австрии, обосновались квады. На северо-востоке западногерманского ареала в соприкосновении с восточными германцами – на правом берегу нижней Эльбы – находился ареал лангобардов, которые впоследствии были захва­чены потоком великого переселения и переселились в среднее Подунавье, где в начале IV века обитали восточные германцы – герулы и гепиды.

Земли к востоку от лангобардов занимали ранее восточ­ногерманские племена ругиев – на левом берегу Одера, отку­да они, вытесненные готами, перебрались на юг, в Подунавье, и бургундов – в междуречье Одера и Вислы. В среднем тече­нии Одера по его обоим берегам жили вандалы, разделенные на две ветви – асдингов и силингов, которые, собственно, и дали название стране Силезии. Вслед за готами на юг, в верховья Днестра, продвинулись малочисленные скиры, остановившие­ся в своем продвижении на территории современной Моравии, гепиды, потерпевшие около 235 г. поражение в битве с готами, а также герулы, одна часть которых обосновалась в бассейне Тисы, а другая – далеко от нее, на берегах Азовского моря. Обитавшие на рубеже эр в нижнем течении Дуная бастарны, переселенные во Фракию, с середины III столетия уже не упо­минаются в источниках, вероятно потому, что, подвергшись романизации, они совершенно слились с местным населением дунайских провинций империи. Ареал расселения восточногерманских народов не представлял собой этнически однород­ную территорию. Их поселения были рассеяны между местами обитания балтских, славянских и ираноязычных народов цен­тральной и восточной Европы.

Сказанное в полной мере относится и к самому многочислен­ному восточногерманскомку народу готов, разделенному на две основные ветви: везиготов, этноним которых впоследствии изме­нился на вестготов, что значит «западные готы» – по-другому их называли еще тервингами – «лесными», и остроготов, став­ших остготами, то есть «восточными готами», или гревтунгами, «степными». Трансформация этнонимов связана была с геогра­фическим местоположением ареалов этих двух ветвей: везиготы обосновались в Бессарабии, а остроготы в-степях от Дне­стра до Нижнего Днепра. Третью ветвь этого народа составляли готы, известные из греческих источников под именем трапезитов, или тетракситов, переселившиеся в Крым и на Таманский полуостров. Существовала еще одна малочисленная ветвь гот­ского народа – тайфалы, которая продвинулась на юго-запад, в пределы Добруджи и Валахии. Самым могущественным из гот­ских народов в IV веке, как и в предшествующее столетие, оста­вались остроготы, названные по имени своего короля Острого­ты, правившего в первой половине III столетия.

После его смерти новым королем готов стал Книва, принад­лежавший не к роду Амалов, из которого вышел Острогота, но к другому знатному готскому роду – Балтов. В начале IV века гот­ским королем был Геберих, который также принадлежал дина­стии Балтов и, по словам Иордана, «родился от отца Хильдерита, деда Овиды, прадеда Нидады»³⁰⁵, по предположению Е. Ч. Скржинской, –лица, идентичного с Книвой, и, следовательно, принад­лежащего к вестготскому роду Балтов³⁰⁶.

«После того как король готов Геберих отошел от дел челове­ческих, – этим выражением Иордан обозначает смерть, – через некоторое время наследовал королевство Германарих, благород­нейший из Амалов»³⁰⁷. Произошло это в середине IV века. Со сменой династии доминирование в готском союзе вернулось к остроготам. По словам историка готского народа, Германарих «поко­рил много весьма воинственных северных племен и заставил их повиноваться своим законам»³⁰⁸. К числу покоренных готами наро­дов принадлежали балтские, славянские, сарматские и финские племена. Покорилось ему и германское племя герулов. Так, по несомненно преувеличенной характеристике Иордана, «он вла­ствовал... над всеми племенами Скифии и Германии»³⁰⁹. О дей­ствительных границах владений Германариха точных сведений нет, но они, вероятно, охватывали большую часть современной Украины и тех областей современной России, которые располо­жены по берегам Дона, но его власть над зависимыми народа­ми едва ли выходила за рамки взимания дани, а ядро империи Германариха находилось в местах относительно компактного обитания готов, в степном и лесостепном Причерноморье, – от Прута до Днепра.

Толчком к великому переселению народов, потрясшему Римскую империю, послужила гуннская агрессия против готов, повлекшая за собой катастрофу для государства Германариха. Это были кочевники, ранее не известные ни готам, ни римля­нам, самый вид которых, несущий на себе монголоидные чер­ты, ошеломлял и ужасал европейцев. Выразительный портрет гунна с характеристикой образа жизни этого народа набросал современник нашествия Аммиан Марцеллин. В этом портрете историк, слышавший фантастические рассказы о гуннах из уст готов или аланов, разбитых этими выходцами из Азии и, воз­можно, пытавшихся загладить позор поражения гротескными преувеличениями, выводившими победителей за границу чело­веческого рода, перемешивает правду с вымыслом: «Племя гун­нов, – пишет он, – ... обитает за Меотийским болотом (то есть за Азовским морем. – В.Ц.) в сторону Ледовитого океана и пре­восходит своей дикостью всякую меру»³¹⁰.

Редкий волосяной покров на лицах гуннских мужчин, свой­ственный монголоидам, Марцеллин объясняет как следствие выдуманного обычая: «Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко прорезают щеки острым оружием, что­бы тем задержать своевременное появление волос на зарубце­вавшихся надрезах, то они доживают до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускули­стые и крепкие, шеи толстые, они имеют чудовищный и страш­ный вид, так что их можно принять за двуногих зверей или упо­добить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, которые ставят на краях мостов. При столь диком безобразии человеческого облика, они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого ско­та, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть»³¹¹.

Комментируя этот пассаж, Л.Н. Гумилев остроумно заме­чает: «А что они едят зимой? Когда нет ни кореньев, ни трав? И как можно пережить сибирскую зиму без огня?»³¹². Очевидным преувеличением является и утверждение Марцеллина, что гун­ны «никогда... не укрываются в какие бы то ни было здания; напротив, они избегают их как гробниц... У них нельзя встре­тить даже покрытого камышом шалаша... Тело они прикрыва­ют одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей»³¹³. По поводу мышей Гумилев, пылкий защитник достоинства кочевых народов, которых он называет авелями в противоположность оседлым каинам, пишет, иронизируя: «Мыши, шкуры которых идут на одежды, – белки, горностаи, а то и соболя. Из шкур сус­ликов и тушканчиков тулуп не сшить»³¹⁴. «Нет у них разницы, – продолжает Аммиан Марцеллин свой рассказ об экзотическом племени, – между домашним платьем и выходной одеждой; один раз надетая на тело туника грязного цвета снимается или заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения»³¹⁵. Похоже, судя по известным обыча­ям степняков позднейших эпох, в этом своем наблюдении исто­рик близок к истине.

Подобно скифам и аланам, гунны воспринимались грека­ми и римлянами в образе своего рода кентавров: «Они слов­но приросли к своим коням, выносливым, но безобразным на вид, и часто, сидя на них на женский манер, занимаются сво­ими обычными занятиями. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и продажей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходится им совещаться о серьезных делах, то на совещание они едут сидя на конях»³¹⁶. Впрочем, чуть ниже Мар­целлин пишет, что ночи они проводят все-таки не верхом на коне, а в кибитках: «Никто у них не пашет и никогда не кос­нулся сох. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно веч­ные беглецы, с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, соединяются с мужьями, рожают, кормят детей»³¹⁷.

При всем стремлении создать отталкивающий образ извергов человеческого рода, Аммиан Марцеллин отдает должное воин­скому искусству и храбрости гуннов, благодаря которым они одержали верх над превосходившими их числом готами, а еще раньше также и над аланами: «Не знают они над собой строгой царской власти, но, довольствуясь случайным предводительством у кого-нибудь из своих старейшин, сокрушают все, что попадает на пути... В бой они бросаются, построившись клином, и изда­ют при этом грозный завывающий крик. Легкие и подвижные, они вдруг специально рассеиваются и, не выстраиваясь в бое­вую линию, нападают то там, то здесь, производя страшное убий­ство. Вследствие их чрезвычайной быстроты никогда не прихо­дилось видеть, чтобы они штурмовали укрепление или грабили вражеский лагерь. Они заслуживают того, чтобы признать их отменными воителями, потому что издали ведут бой стрелами, снабженными искусно сработанными наконечниками из кости, а сойдясь врукопашную с неприятелем, бьются с беззаветной отвагой мечами и, уклоняясь сами от удара, набрасывают на врага аркан»³¹⁸.

До нападения на готов гунны, как это видно из «Истории» Марцеллина, обосновались к востоку от Азовского моря, иными словами, в междуречье Дона и Волги. Но они не были автохтона­ми юго-востока Европы. Это был впервые появившийся в этом регионе народ со значительной примесью монголоидной расы. Где же их прародина? На этот счет существует версия, признава­емая не всеми историками и этнологами, но все же приближа­ющаяся к общепринятой, согласно которой местом их первона­чального обитания была сухая степь в центральной и западной Монголии.

Многочисленные сведения об этом народе присутствуют в китайских текстах. В китайских источниках они обозначе­ны иероглифами, которые прочитываются как «хунну». Вопрос лишь в том, тождественны ли азиатские хунну и европейские гунны. Значительное большинство ученых нашего времени склоняется к положительному ответу на этот вопрос, с тем только уточнением, что речь должна идти не о совершенной идентичности, а о преемстве, потому что в процессе переко­чевки с востока на запад происходили этнические трансфор­мации, до известной степени изменившие антропологический тип народа. В отличие от хунну, европейские гунны, несмотря на то что Аммиан Марцеллин и другие авторы, писавшие о них, подчеркивают их монголоидные черты, за чем стоит лишь есте­ственная склонность наблюдателя акцентировать внимание на непривычном и экзотичном, в действительности не были бес­примесными монголоидами, но скорее метисами. Язык и хун­ну и гуннов был тюркским, хотя сам этноним «тюрки» отно­сится, конечно, уже к более позднему времени; в разное время высказывались предположения о монголоязычии хунну и гун­нов или о том, что гунны говорили на одном из тунгусских или угро-финских языков – повод к подобным версиям дает дей­ствительное присутствие в гуннской орде монгольских и угрофинских племен, возможно также самодийских и динлинских, то есть кетских кланов и родов.

Резюмируя сведения о хунну, почерпнутые из китайских источников, видный тюрколог Эдуард Паркер писал: «Кочевой народ хунну жил на коне. “Их страной была лошадиная спи­на». Они переезжали с места на место, перегоняя свои стада и отары в поисках новых пастбищ. Лошади, крупный рогатый скот и овцы – вот их обычное имущество... Время от времени в их стадах появлялись верблюды, ослы, мулы... Хунну не стро­или городов и других поселений подобного рода, но, хотя они и не задерживались подолгу на одном месте, каждому племе­ни отводилась определенная территория... У каждого шатра, или семейства, был свой персональный участок земли. У хунну не было письменности, и потому все приказы и прочие адми­нистративные акты передавались изустно. С самого раннего детства хунну учились ездить верхом на овцах и охотились на крыс или птиц при помощи крошечного лука и стрел. По мере взросления объекты охоты менялись, теперь целью охотников были лисы и зайцы. Каждый взрослый мужчина, способный натянуть лук, становился воином. Все, стар и млад, питались мясом и молоком. В качестве одежды они использовали шкуры убитых животных, а поверх набрасывали войлочные накидки. Полные сил воины всегда получали лучшее, старых и немощ­ных презирали, им доставались крохи. На протяжении тысячи лет... процветал обычай, по которому к сыну переходили жены умершего отца (за исключением родной матери) а в наследство младшим братьям доставались жены старших... Каждый муж­чина был готов к сражению или набегу. Отступление перед вра­гом не считалось позором... Тактика ведения боевых действий заключалась во внезапных, плохо согласованных набегах, лож­ных маневрах и засадах. По мнению китайцев, хунну были совер­шенно лишены чувства сострадания или справедливости; они подчинялись единственному закону – силе»³¹⁹. Похоже, оседлые китайцы были предубеждены к степнякам не менее земледель­ческих народов Европы.

Первые сведения о северных варварах в китайских памят­никах восходят к началу XIV века до P. X. Ради защиты от них и была построена протянувшаяся на тысячи километров Вели­кая стена. Войны китайских государств с северными кочевни­ками были упорными и изнурительными и шли с переменным успехом для той и другой стороны. Не раз престол богдыханов доставался выходцам из степи, потомки которых обыкновенно относительно скоро китаизировались. Бывало и так, что преступ­ники или несправедливо обиженные китайцы бежали на север к кочевникам и вливались в их орды. Одну из этих орд в IV сто­летии до P. X. составили тюркоязычные хунну.

Во времена создателя единой Китайской империи Цин Ши Хуанди правителем (шаньюем) хунну был Тумань. Он пережил смерть великого императора и распад созданного им государ­ства. Воспользовавшись смутой, воцарившейся в Китае, орда Туманя продвинулась на юг, на территорию Ордоса, у северной излучины Хуанхэ. Своим наследником Тумань объявил сына от любимой молодой жены в обход старшего сына Модэ, которого он решил погубить, отправив заложником в государство Юэчжи – так китайцы называли Согд, и затем сразу напав на юэчжей в расчете, что сын его будет убит. Но Модэ разгадал ковар­ство отца; когда тот начал военные действия, он убил стражника, вскочил на коня и вернулся к своим. Отец, оценив его мужество, поставил его командовать десятитысячным войском и управ­лять округом, где оно находилось. Модэ занялся воинской под­готовкой подчиненных ему хунну. «Он усовершенствовал кон­струкцию “поющей стрелы» – нарикабуры древних японцев»³²⁰. В ее наконечнике проделывалось отверстие, так что в полете она свистела, подавая сигнал воинам. С ее помощью Модэ при­учал своих воинов к беспрекословному повиновению. Услышав свист стрелы, они обязаны были метить в ту же цель, что и их начальник. В противном случае им грозила казнь. И вот однаж­ды Модэ «пустил стрелу в... своего любимого коня. Все ахну­ли... Но тем, кто не выстрелил, отрубили голову. Потом Модэ выстрелил в своего любимого сокола. Тем, кто не стрелял.., так­же отрубили головы. Потом он выстрелил в свою любимую жену. Не стрелявших обезглавили. А потом, во время охоты, он встре­тил шаньюя, своего отца, и... выпустил стрелу в него. Шаньюй мгновенно превратился в подобие ежа – так утыкали его воины Модэ стрелами»³²¹. В 209 г. до Р.Х. Модэ стал шаньюем хунну. Его правление началось с резни, в которой перебита была вся семья Туманя, за исключением одной его вдовы, которую он, по обы­чаю предков, взял себе в жены.

К востоку от хунну кочевала орда, по-китайски называвша­яся дун-ху. Воспользовавшись гибелью старого опытного пол­ководца хунну Туманя, дунху решили поживиться за счет этого народа и направили к Модэ послов, требуя отдать им лучших коней за невмешательство в их внутренние дела. К изумлению своих советников, Модэ выполнил их требование. Затем дун­ху потребовали уже любимую жену Модэ. Молодой шаньюй уступил и на этот раз. После этого дунху стянули свои вой­ска к границам хунну и потребовали уступить им спорную территорию. «Некоторые из советников Модэ, – по словам Паркера, пересказывающего китайские источники, – готовы были отдать то, что они называли бесполезной территорией, но поплатились головами за свою неспособность постигнуть всю глубину политики, проводимой их владыкой. Модэ неза­медлительно объявил войну. Всякий боеспособный гражда­нин государства, не успевший встать «под ружье», подлежал немедленному обезглавлению. Дальновидные расчеты Модэ полностью оправдались: сочтя Модэ трусливым, тунгусы пре­небрегли мерами предосторожности. Их войско было жесто­ко разбито в ходе одной короткой кампании, стада угнаны... Многие женщины перешли к новым хозяевам. Пленные юно­ши стали воинами»³²².

Орда хунну стала доминировать в монгольской степи, а остат­ки разбитых дунху перекочевали на плато к северо-востоку от современного Пекина. Экспансия хунну распространялась во все стороны. Они оттеснили юэчже, или согдийцев, на юго-запад, под­чинили живших на Саянах динлинов, прямых предков сохранив­шихся доныне енисейских кетов, их владения на севере прости­рались до Байкала и Амура. Под властю Модэ находилось до 300 тысяч воинов, так что вся его орда насчитывала, вероятно, более миллиона человек. Его титул звучал так: «тенгри куду шаньюй», что значит «сын неба, правитель». В подчинении Модэ и его пре­емников находилось 24 сановника, каждый из которых коман­довал 10 тысячами всадников. Модэ скончался в 173 г. до P. X., передав власть своему сыну Гиюю.

Гиюй, прозванный Лаошанем, правил в течение 11 лет, он успешно воевал с юэчжи, окончательно вытеснив их из Синьцзяня в Среднюю Азию, а также с Китаем, в котором правила династия Хань, вновь объединившая страну, распавшуюся после смер­ти Цинь Ши Хуанди. Война закончилась мирным договором, по которому «вся территория к северу от Великой стены принадле­жит лучникам, а территория к югу – шляпам и поясам» – или, как сказали бы римляне, «тогам»»³²³. Хунну регулярно совершал грабительские набеги на Китай, богдыхан направлял каратель­ные экспедиции на север от Великой стены, но они имели весьма относительный успех. В то же время оба народа вели погранич­ную торговлю, главными предметами которой были шелк, вво­зившийся из Срединной империи, и кони, которые закупались китайцами. В 162 г. скончавшегося Гиюя Лаошаня сменил его сын Гюньчен. В 127 г. после смерти Гюньчена верховная власть перешла к его младшему брату Ичисийе, которого в 114 г. сме­нил его сын Увэй. Когда он умер в 105 г., новым шаньюем стал его сын Ушилу, в правление которого императору Уди удалось отодвинуть китайскую границу на север и занять плато Ордоса, потеснив хунну.

Ушилу правил всего три года. После его смерти ввиду малолет­ства его сына власть перешла к брату покойного шаньюя Гюйлиху, а затем, после его смерти в 101 г. до P. X., к их младшему бра­ту Цзюйдихэу. Ему на смену пришел его сын Хулагу, правивший с 96 по 83 г. Следующий шаньюй Хуанди, родственные отноше­ния которого с предшественником в точности неизвестны, умер в 68 г., передав власть Хюйлюй-Цюанькюю. При нем хунну тер­пели жестокие неудачи в войнах с Китаем. Шаньюй был пленен и казнен, а при поставленном на его место правнуке Увэя УяньГюйди в орде разгорелась междоусобная война, воспользовав­шись которой на хунну напали тунгусы. В 58 г. до P. X. Уянь-Гюйди покончил самоубийством. Его преемником стал сын ХюйлюйЦюаныаоя Хуханье. Гражданская война при нем продолжалась. Появилось не менее пяти претендентов на высшую власть, про­возгласивших себя шаньюями.

Чтобы спасти положение, Хуханье решил опереться в борьбе с соперниками-узурпаторами на помощь Китая; в 51 г. он при­был ко двору богдыхана и там признал себя вассалом императора Сюаньди. К богдыхану направляли свои посольства и узурпато­ры. Правительство Китая интриговало, противопоставляя одних претендентов другим, но своим законным вассалом и шаньюем в Китае признавали все-таки Хуханье, в жены которому была отда­на одна из императорских наложниц. Ставка шаньюя была пере­несена из глубины монгольских степей на плато Ордоса, побли­зости от Великой стены.

Хуханье предложил императору распустить китайские гар­низоны в западной части Великой стены, с тем чтобы охрану границ государства несли хунну. Большая часть императорских советников готова была принять это выгодное, как им казалось, предложение: в китайской армии служили либо наемники, кото­рым приходилось платить, либо так называемые «молодые него­дяи», обвинявшиеся в уголовных преступлениях, для которых служба была наказанием и на которых нельзя было положить­ся. Но один из советников императора возражал против приня­тия предложения шаньюя: «Нрав кочевников таков, что они не преминут воспользоваться нашей слабостью, стоит нам только распустить гарнизоны, поскольку они боятся нас, только когда мы показываем зубы»³²⁴. Император прислушался к совету опыт­ного сановника, и Хуханье направлено было письмо, представ­ляющее собой шедевр дипломатического искусства: «В ответ на предложение шаньюя взять на себя охрану китайской границы и распустить китайские гарнизоны Китай сообщает, что глубо­ко тронут великодушием шаньюя и учтивостью, с которой было высказано предложение. Однако Китай имеет границы не толь­ко на севере, но по всему периметру государства, и погранич­ные посты призваны не только отражать атаки извне, но так­же и предупреждать посягательства китайских нарушителей закона на территории сопредельных государств. Китай глубо­ко ценит дружественные намерения, побудившие шаньюя сде­лать упомянутое предложение, и заверяет, что ни в коей мере не сомневается в их искренности, однако вынужден отклонить предложение и направляет к шаньюю посла с этим письмом»³²⁵. В ответ шаньюй отвечал с напускной незатейливостью, но не без дипломатического изыска: «Простой человек, каковым я явля­юсь, возможно, не в состоянии постичь все премудрости поли­тики, в то же время я рад был услышать похвалы в свой адрес из уст императора»³²⁶.

В 31 г. до Р. Х. Хуханье умер. После него правил его сын Фучжулэю, который умер в 20 г., передав верховную власть брату Сусйе. Он умер в 12 г. до RX. Его преемником стал старший сын Чжуанькюй, через 4 года умер и он, и власть перешла к его брату Учжулю, который правил до 13 г. от Р. Х. Его сын и преемник Улэй правил 5 лет и скончался в 18 г., затем в течение 28 лет правил его младший брат Юй, который взял имя Худурши Даогао-жоди. При сыне Худурши Удадиху орда хунну оказалась вверженной в междоусобную смуту. В 48 г. сын Учжулю открыл враждебные действия против Удадиху. Старейшины 8 южных родов провоз­гласили его шаньюем, дав ему имя Хуханье II, и отложились от законного правителя Удадиху. Не имея сил удержать власть без помощи Китая, Хуханье вместе с подчиненными ему южными хун­ну перешел в прямое подданство богдыхану. В следующем году его брат Би нанес поражение войскам оставшихся независимы­ми северных хунну, захватив в плен командовавшего ими бра­та шаньюя. Северный шаньюй вынужден был уступить южному часть своей территории.

Так в середине I столетия от R X. государство хунну раздели­лось на две орды: южную, о которой сохранились многочислен­ные упоминания в китайских текстах и которая, находясь в под­чинении у Китая, вступила в процесс ассимиляции и прошла его до конца, до полной китаизации, и северную, сохранившую неза­висимость, но вскоре почти исчезнувшую из поля зрения китай­цев. Известно однако, что в 93 г. северные хунну были разбиты монголоязычным народом союзных Китаю сяньбийцев, у кото­рых «кони были быстрее, а оружие острее, чем у хунну»³²⁷. После поражения хунну откочевали на запад и «закрепились на рубе­же Тарбагатая, Саура и Джунгарского Алатау и продолжали вой­ну с переменным успехом до 155 г.»³²⁸.

В этом году по ним был нанесен сокрушительный удар сяньбийским ханом Таншихом. После этого орда северных хунну рас­палась: часть их покорилась сяньбийцам и слилась с ними; дру­гая откочевала на юг, в сторону Великой стены, поближе к своим соплеменникам южным хунну, к тому времени уже основатель­но китаизированным; «двести тысяч “малосильных», – по сло­вам Н. С. Гумилева, – попрятались в горных лесах и ущельях Тарбагатая и бассейна Черного Иртыша, где они пересидели опасность и впоследствии завоевали Семиречье... А “неукроти­мые” хунну отступили на запад и к 158 г. достигли Волги и ниж­него Дона. О прибытии их сообщил античный географ Диони­сий Периет, а потом о них забыли на 200 лет»³²⁹. До столкновения с готами гунны не попадали больше в поле зрения западных писателей, так что их история известна с разрывом между эпо­хой, когда за ними пристально наблюдали из Китая, и перио­дом их вторжения в зону влияния и интересов Римской импе­рии, а потом и в ее пределы.

Н.С. Гумилев представил историю их перекочевки на запад в самом драматическом виде: со 155 по 158 г. «за 1000 дней было пройдено по прямой – 2600 км, значит – по 26 км ежедневно, а если учесть неизбежные зигзаги – то вдвое больше. Нормаль­ная перекочевка на телегах, запряженных волами, за этот срок не могла быть осуществлена. К тому же приходилось вести арьер­гардные бои, в которых и погибли семьи уцелевших воинов... На Запад в 155–158 гг. ушли только наиболее крепкие и пасси­онарные вояки, покинув на родине тех, для кого седло не мог­ло стать юртой. Это был процесс отбора, проведенный в экстре­мальных условиях»³³⁰.

Поселившись в Прикаспийских степях от Урала до нижнего Дона, хунну в результате ассимиляции с приуральскими предка­ми венгров и манси, представлявшими собой смешанную расу, а затем также с европеоидными аланами, господствовавшими ранее на занятой ими территории, а потом частично истреблен­ными ими, частично покоренными и частично выдавленными дальше на запад, изменили свой антропологический тип, сохра­нив при этом исконное тюркоязычие, но и обогатив словарь заим­ствованиями из угрских и иранских языков.

Адекватное мифологическое отражение ассимиляции, лежа­щей в основе трансформации хунну в гуннов, Гумилев находит в той версии происхождения гуннов, которую предлагает Иор­дан: «Король готов Филимер... вступил в скифские земли. Он обнаружил среди своего племени несколько женщин-колдуний, которых он сам на родном языке называл галиуруннами. Сочтя их подозрительными, он прогнал их далеко от своего войска и, обратив их таким образом в бегство, принудил блуждать в пусты­не. Когда их, бродящих по бесплодным пространствам, увиде­ли нечистые духи, то в их объятиях соитием смешались с ними и произвели то свирепейшее племя, которое жило сначала сре­ди болот, – малорослое, отвратительное и сухопарое, понят­ное как некий род людей лишь в том смысле, что обнаруживало подобие человеческой речи»³³¹. Комментируя этот пассаж Иорда­на, Н. С. Гумилев остроумно замечает: «Видимо, так и было. Хунны, спасшиеся от стрел и мечей сяньбийцев, оказались почти без женщин... Описанная в легенде метисация – единственное, что могло спасти хуннов от исчезновения. Но эта метисация, вместе с новым ландшафтом, климатом, этническим окружением, так изменили облик хуннов, что, для ясности, следует называть их новым именем гунны»³³².

Победы, одержанные гуннами над аланами, Иордан объясняет наивно и крайне нелепо, но характерно: «Аланов, хотя и равных им в бою, но отличных от них... человечностью, образом жизни и наружным видом, они также подчинили себе, обессилев часты­ми стычками. Может быть, они побеждали их не столько вой­ной, сколько внушая величайший ужас своим страшным видом; они обращали их... в бегство, потому что их... образ пугал своей чернотой, походя не на лицо, а, если можно так сказать, на без­образный комок с дырами вместо глаз. Их свирепая наружность выдает свирепость их духа... Ростом они невелики, но быстры проворством своих движений и чрезвычайно склонны к верхо­вой езде; они широки в плечах, ловки в стрельбе из лука и все­гда горделиво выпрямлены благодаря крепости шеи. При чело­веческом обличье живут они в звериной дикости»³³³. Иордан здесь воспроизводит предубеждения, которым не чужд был и несрав­ненно более образованный Аммиан Марцеллин, чья «История» ему могла быть известна.

Вторжение гуннов в Европу в тех ее границах, которы­ми она отделялась от Азии по представлениям того времени, то есть по Танаису, или Дону, совершено было через Керчен­ский пролив. Согласно легенде, которую воспроизводят Иор­дан, Евнапий, Прокопий, Агафий и Созомен, гунны ранее не имели представления о том, что за проливом лежит суша, при­нимая пролив за бескрайнее море или даже считая Таманский полуостров концом земли. По Созомену, ни жившие в Крыму готы, ни гунны, обитавшие за проливом, не знали о существо­вании друг друга. «Но случилось, что один укушенный оводом вол перешел чрез озеро и что за ним следовал пастух, который, на другой стороне увидев землю, возвестил о том своим сопле­менникам. А иные рассказывают, что дорогу, по поверхности закрытую водою, показал гуннам олень, за которым они гна­лись. Подивившись стране, отличавшейся умеренностию воз­духа и богатством плодов, они тогда возвратились и возвести­ли царю своего народа о том, что видели»³³⁴. По Иордану, это был олень, уже, естественно, без всякого пастуха, появление кото­рого писатель объясняет кознями «тех самых духов, от которых гунны ведут свое происхождение»³³⁵.

Пройдя по степям северо-восточного Крыма, гунны под предводительством своего правителя, которого Иордан имену­ет Баламбером, дошли до Перекопского перешейка и в 370-е гг. вторглись в пределы государства Германариха.

У Аммиана Марцеллина нет упоминаний ни о воле, ни об олене, нет у него и географических деталей относительно места вторжения гуннов во владения готов. Он пишет только, что «гун­ны, пройдя через земли аланов, которые граничат с гревтунгами и обычно называются танаитами, произвели у них страшное истребление и опустошение, а с уцелевшими заключили союз и присоединили их к себе. При их содействии они смело прорва­лись внезапным нападением в обширные и плодородные земли Эрменериха, весьма воинственного царя, которого страшились соседние народы из-за его многочисленных и разнообразных военных подвигов»³³⁶.

Организовать оборону своих владений Германарих не мог, отчасти потому, что остготы были слабее гуннов, вместе с кото­рыми сражались подчинившиеся им аланы, отчасти же из-за сво­ей дряхлости, к тому же он страдал от ран, которые ему нанес­ли за несколько лет до нашествия гуннов ударами в бок братья Сар и Амий, мстя ему за казнь своей сестры Сунильды, которая за супружескую измену по приказу Германариха была привяза­на к коням и разорвана на части. Но была еще одна причина сла­бости Остроготской империи: она оказалась рыхлым лоскутным образованием – зависевшие от готов славянские племена не оказали поддержки поработителям: в гуннах они увидели своих освободителей, и впоследствии, подобно аланам, многие из них влились в гуннскую орду.

И все же остроготы и без зависевших от них народов ни числом, ни храбростью не уступали гуннам. Но те имели над ними серьезное техническое преимущество. Гуннские всадники мастерски владели луками, и, что еще важнее, они употребляли стремена, которые до них не применялись в европейских вой­нах. Готские всадники, подобно римским, не употребляя стре­мян, не могли делать резких поворотов, рискуя в этом случае упасть с коня, поэтому и у римлян и у воевавших с ними гер­манцев основу вооруженных сил составляла пехота, тяжелая у одних и легкая у других, в то время как гунны все поголов­но воевали на конях, малорослых, но стремительных, послуш­ных и маневренных. Опираясь на стремена, гунн мог в любой момент сделать внезапную остановку и повернуться в любую сторону вместе с конем или, резко поворачиваясь в седле, без страха упасть со спины своей лошади, и, что еще важнее, сидя в седле он мог свободно действовать обеими руками, натяги­вая лук и поражая врагов стрелами. «Этим великолепным всад­никам остготы могли противопоставить только дико потрясаю­щих копьями пехотинцев, которые были прекрасной мишенью для лучников»³³⁷.

Одно поражение остроготов следовало за другим. Перед лицом неизбежной катастрофы в 375 г. престарелый король Германарих покончил с собой. По Иордану, он прожил 109 лет. Смерть короля ускорила конечную победу гуннов над остроготами. Витимер, как его называет Аммиан Марцеллин, или, по Иор­дану, Винитарий был избран королем после самоубийства Герма­нариха. Отступая на запад, остроготы вторглись в земли антов. Началась война, в ходе которой вначале готы потерпели пораже­ние, но затем взяли верх, после чего, по словам Иордана, Вини­тарий «распял короля их Божа с сыновьями его и с семьюдесятью старейшинами для устрашения, чтобы трупы распятых удвои­ли страх покоренных»³³⁸. Это первый документально зафиксиро­ванный эпизод противостояния германцев и славян. Винитарий сохранял власть еще некоторое время, но после следовавших одно за другим поражений в боях с гуннским правителем Баламбером он пал в бою. «От имени его малолетнего сына приняли управле­ние Алафей и Сафрак, вожди опытные и известные твердостью духа; но тяжкие обстоятельства сломили их и, потеряв надеж­ду дать отпор, они осторожно отступили к реке Данастию»³³⁹, то есть к Днестру.

В конце концов значительная часть остроготов была пере­бита. Из оставшихся в живых одни покорились гуннам и в буду­щем действовали заодно с ними, участвуя в их походах, другие же ушли к своим собратьям везиготам, обосновавшимся за Дне­стром – в Бессарабии и Дакии, оставленной римлянами. Наро­ды, зависевшие ранее от остроготов, благодаря гуннскому наше­ствию обрели свободу. Некоторые из них, в том числе и славяне, подчинились гуннам и затем воевали вместе с ними на Западе. В своем продвижении на запад гунны в конце концов останови­лись в среднем Придунавье и Притисье, на территории современ­ной Венгрии с ее прекрасными пастбищами, великолепно при­годными для корма коней и рогатого скота.

Правитель везиготов, или тервингов, Атанарих попытался оказать сопротивление гуннам, но тщетно. Он был разбит, и тогда большая часть этого народа, страшась уничтожения, во главе со своими предводителями Алавивом и Фритигерном направили посланников к Римскому императору Валенту, прося его разре­шить им вселиться в пределы империи, в опустошенные и обезлю­девшие области Мезии на правобережье Дуная, чтобы они жили там по своим обычаям, но под верховной властью императора. И, как пишет об этом Иордан, «чтобы больше было им веры, они обещают стать христианами, если только будут им даны настав­ники, учащие на их языке»³⁴⁰. Среди готов и тогда было уже нема­ло христиан, но преобладали язычники.

Слухи о масштабных перемещениях народных масс за дунайским лимесом уже дошли до Рима и Константинополя, и они вызывали тревогу. Были все основания ожидать усиле­ния давления на границы империи. Валент принял предложе­ние Алавива и Фритигерна, и для поселения везиготам были предоставлены Мезия, Фракия и Прибрежная Дакия, то есть Добруджа. Существуют разные оценки числа готов, вселив­шихся в балканские провинции империи. По Ф. И. Успенско­му, их «должно быть не менее миллиона, если верить Евнапию, что вооруженных было до 200 000»³⁴¹. Фюстель де Куланж оценил число переселившихся в империю варваров в 400 или 500 тысяч, «около половины которых могли носить оружие»³⁴². Оценки эти в несколько раз преувеличивают действительное число готов, переселившихся на имперскую территорию. Что­бы обезопасить местное население, готы обязаны были, всту­пая в пределы провинций, сдать оружие. В случае нужды они могли получить его из рук римских чиновников, но провин­циальные власти сквозь пальцы смотрели на исполнение это­го предписания – разгильдяйству чиновников способствовал подкуп. Готы охотнее расставались с ценностями, которые они взяли с собой, чем с оружием. И, как оказалось, совсем скоро им пришлось его употребить.

Приняв готов, Валент, по словам Иордана, «поставил как бы стену государству своему против остальных (варварских) племен»³⁴³. Защищать римлян от варваров кровью варваров было давней и неизменной политикой империи. Православный хри­стианин, Иордан выразил сожаление о том, что из-за арианства Валента и сами готы, и другие германоязычные народы стали еретиками: «Так как император Валент, увлеченный арианским лжеучением, закрыл все церкви нашего толка, то и послал к ним проповедниками сочувствующих своему направлению... Так вот везеготы благодаря императору Валенту сделались арианами, а не христианами. В дальнейшем они, движимые доброжелатель­ством, просвещали как остроготов, так и гепидов, своих роди­чей, уча их преклоняться перед этим лжеучением; таким обра­зом, они склонили все племена своего языка к признанию этой секты»³⁴⁴. Иордан прав, придавая ключевое значение в принятии германскими народами арианства роли императора Валента, но арианство распространялось среди готов и ранее, в правле­ние Констанция, когда епископом у них был приверженец уме­ренного арианства Вульфила – создатель готской письменности и переводчик Нового Завета на готский язык. Те везиготы, коро­лем которых оставался побежденный гуннами Атанарих, в массе своей оставались язычниками, а готы, обосновавшиеся в Крыму и принявшие христианство еще до Никейского Собора, сохрани­ли приверженность Православию.

После смерти Валентиниана в Римской империи осталось три императора: его старший сын Флавий Грациан Август, удо­стоенный титула августа в 367 г., младший брат Флавий Валент и, наконец, 4-летний ребенок Флавий Валентиниан Младший, который был аккламирован императором германскими легио­нами вопреки стремлению римского элемента армии назначить соправителем Грациана популярного генерала Севастиана. Гра­циан признал брата императором, предоставил в его владение Италию и Иллирик, но сохранил за собой надзор за положени­ем дел в этих странах, оставив в своей непосредственной власти весь остальной Запад. Хотя Валент выразил недовольство провоз­глашением своего 4-летнего племянника императором без какого-либо участия с его стороны, но на разрыв с Грацианом не пошел, сохранив в своей власти восток империи.

Грациан родился в 359 г. от первой жены Валентиниана Севиры. Он получил основательное христианское и классическое обра­зование под руководством поэта Авзония, был прекрасно начи­тан в латинской и греческой литературе, писал стихи, обладал, «золотым», по выражению его учителя Авзония, умом и незауряд­ными способностями атлета, наездника и охотника – его охот­ничьи таланты, по свидетельству того же Авзония, «граничили со сверхъестественными, он мог поразить льва одной стрелой»³⁴⁵. И самое главное в его положении – он оказался замечатель­ным полководцем. Самостоятельным правителем Грациан стал в 17 лет. В отличие от своего дяди-арианина, он был ревностным приверженцем Никейского символа. Но, как и в правление его отца, личные религиозные взгляды императора мало влияли на положение Церкви в восточной части империи, находившейся во власти ревностного арианина Валента. Главной заботой юного императора была защита границы по Рейну. В сражении около Аргентария, современного Страсбурга, он нанес тяжелое пора­жение алеманнам, форсировавшим Рейн и вторгшимся в преде­лы империи.

Тем временем, однако, сложилась крайне опасная ситуация на Балканах, ответственность за которые нес Валент. Везиготы, поселившись в Мезии и Фракии с разрешения Валента, под­вергались нещадным поборам со стороны римских чиновников. Согласно императорскому приказу, местные муниципальные учреждения обязаны были снабжать беженцев продовольстви­ем. Приток в провинции значительного числа новых поселен­цев создавал трудности в обеспечении их хлебом. Пользуясь нуждой готов, чиновники продавали им хлеб втридорога. Что­бы спастись от голода, готы продавали своих жен и детей. Сре­ди варваров нарастало возмущение. Для предотвращения откры­того бунта их попытались разделить: часть народа переселили в Малую Азию. Летом 377 г. везиготы восстали. К ним присоеди­нились также отряды остроготов во главе с Алафеем и Савраком, гуннов и аланов, проникших за Дунай. Комит Фракийской про­винции Лупицин был разбит варварами. Осенью и зимой Фра­кия и Мезия стали ареной жестоких стычек, опустошавших и без того уже разоренную страну.

Узнав о происходящем на Балканах, Валент выехал из Анти­охии, где он тогда находился, в Константинополь. Осознав опас­ность сложившейся ситуации, он просил о помощи своего пле­мянника Грациана, и тот обещал ее оказать, но, не дождавшись подхода западных легионов, Валент двинул находившиеся в его распоряжении войска во Фракию, навстречу варварам. Право­славные люди виновником бедствий, обрушившихся на госу­дарство, считали императора-арианина, преследовавшего бла­гочестивых. По рассказу Феофана Византийца, «святой монах Исаакий, схватив за узду лошадь Валента, ехавшего уже на вой­ну, сказал ему: “Куда ты спешишь, царь, воюющий против Бога и в Нем имеющий сопротивника?” Разгневанный царь велел взять его под стражу и грозил ему смертью, когда возвратится, как некогда Ахав Михею»³⁴⁶. Угрозе этой однако не суждено было исполниться – в войне с готами Валент потерпел катастрофи­ческое поражение.

Битва, решившая исход войны, произошла под Адрианопо­лем 9 августа 378 г. Ход сражения прекрасно описан Аммианом Марцеллином: после провала попытки договориться о мире, «стрелки и скутарии, которыми... командовал ибер, Бакурий и Кассиан в горячем натиске прошли слишком далеко вперед и завязали бой с противником: как не вовремя они полезли вперед, так и осквернили начало боя трусливым отступлени­ем... А готская конница между тем вернулась с Алафеем и Савраком во главе вместе с отрядом аланов. Как молния появилась она с крутых гор и пронеслась в стремительной атаке, сметая все на своем пути»³⁴⁷. Очень может быть, что, потерпев пораже­ние от гуннов, остроготы и аланы усвоили их тактику и техни­ку, обзаведясь стременами. Имперская военная машина, веро­ятно, была более консервативной и не столь восприимчивой к варварским инновациям.

«Со всех сторон слышался лязг оружия, неслись стрелы... Наши начали отступать, но стали опять, когда раздались задер­живающие крики из многих уст. Битва разгоралась как пожар... Наконец оба строя столкнулись наподобие сцепившихся носа­ми кораблей и, тесня друг друга, колебались, словно волны во взаимном движении. Левое крыло подступило к самому табо­ру (варваров. – В.Ц.) ... Но оно не было поддержано остальной конницей, и враг сделал натиск массой; оно было раздавлено, словно разрывом большой плотины, и опрокинуто. Пехота ока­залась... без прикрытия, и манипулы были так близко один от другого, что трудно было пустить в ход мечи и отвести руку. От поднявшихся облаков пыли не видно было неба... Несшиеся ото­всюду стрелы, дышавшие смертью, попадали в цель и ранили, потому что нельзя было ни видеть их, ни уклониться. Когда же высыпавшие несчетными отрядами варвары стали опрокиды­вать лошадей и людей... и давка отнимала всякую возможность уйти, наши в отчаянии снова взялись за мечи и стали рубить вра­га, и взаимные удары секир пробивали шлемы и панцири. Мож­но было видеть, как варвар... с искаженным лицом, с подрезан­ными подколенными жилами, отрубленной правой рукой или разорванным боком, грозно вращал своими свирепыми глазами уже на самом пороге смерти; сцепившиеся враги вместе вали­лись на землю, равнина сплошь покрылась распростертыми на земле телами убитых... В этой страшной сумятице пехотинцы... когда... копья у большинства были разбиты,., стали бросаться лишь с мечами на густые отряды врагов... А так как покрыв­шаяся ручьями крови земля делала неверным каждый шаг, то они старались как можно дороже продать свою жизнь и с таким остервенением нападали на противника, что некоторые гибли от оружия товарищей... Все кругом покрылось черной кровью... повсюду громоздились кучи убитых, и ноги нещадно топтали повсюду мертвые тела. Высоко поднявшееся солнце... палило римлян, истощенных голодом и жаждой, обремененных тяже­стью оружия. Наконец под напором силы варваров наша боевая линия совершенно расстроилась, и люди обратились к послед­нему средству в безвыходных положениях: беспорядочно побе­жали, кто куда мог»³⁴⁸.

С поля битвы бежал и император. Попытка комита Викто­ра привести для защиты Валента отряд батавов ни к чему не привела. Те тоже бежали. Тогда бежал и сам Виктор. Варвары, преследуя беглецов, уничтожали их. Дороги были преграждены множеством полумертвых людей, жаловавшихся на муки, испы­тываемые от ран, а вместе с ними заполняли равнину целые валы коней вперемежку с людьми. По одной из версий, Валент пал, смертельно раннный стрелой. По другой – несколько евнухов из числа его слуг отнесли раненого императора в деревенский дом, и пока ему делали перевязку, дом обступили варвары, не знавшие, кто в нем скрывается. «Когда они пытались сломать запертые двери и их стали обстреливать сверху, то, не желая терять из-за этой задержки возможность пограбить, они снес­ли вязанки камыша и дров, подложили огонь и сожгли хижину вместе с людьми»³⁴⁹. В сражении при Адрианополе пали полко­водцы Траян и Себастиан, а также 35 трибунов. Потери соста­вили две трети армии. Это была одна из самых больших ката­строф в военной истории Рима.

Характеризуя погибшего императора, Аммиан Марцеллин по своему обыкновению подводит баланс его достоинств и пороков: «Он был верен и надежен в дружбе, строго карал честолюбивые происки, сурово поддерживал военную и гражданскую дисципли­ну.., добросовестнейшим образом охранял провинции, которые он берег от убытков как свой собственный дом, с особенным стара­нием смягчал тяжесть податей, не допускал увеличения никаких налогов, был снисходителен во взыскании недоимок и являлся жестоким и озлобленным врагом проворовавшихся и уличен­ных в казнокрадстве правителей провинций. Восток не помнит лучшего в этом отношении времени»³⁵⁰. Переключаясь затем на недостатки Валента, историк пишет: «В стремлении заполучить большие богатства он не знал меры, не был вынослив в бран­ных трудах.., был склонен к жестокости. Он был мало образо­ван... Он был груб в обращении, раздражителен, охотно выслу­шивал доносы, не отличая правды от лжи... От природы он был ленив и нерешителен»³⁵¹.

Одержав победу, варвары попытались взять Адрианополь, в котором сосредоточены были колоссальные, по их представле­ниям, богатства. Но штурм города закончился провалом. Затем они двинулись в сторону Константинополя. Попытка прорвать­ся в столицу империи также не увенчалась успехом, и полчища готов, действовавших заодно с аланами и гуннами, растеклись по Балканам, совершая повсюду грабежи и убийства тех, кто пытался оказывать им сопротивление. Часть остготов двинулась на северо-запад Балкан, к подножию восточных отрогов Альп.

После гибели Валента императорами остались два его пле­мянника: 19-летний Грациан и 5-летний Валентиниан II. Несмо­тря на поражение, которое потерпели алеманны в сражении при Кольмаре, Рейнский лимес по-прежнему оставался в угрожаемом положении и Грациан не мог его оставить. Между те, ситуация, сложившаяся на Балканах, требовала, чтобы там присутствовал правитель, наделенный полнотой власти, и юный Грациан при­нял тогда решение, оказавшееся исключительно удачным.

В январе 379 г. он назначил своим соправителем с титулом императора одного из генералов – Феодосия, предоставив ему власть над Востоком и Фракией. С этих пор он стал именовать­ся Цезарем Флавием Феодосием Августом. Феодосий родился в испанском городе Италика, основанном Сципионом Стар­шим близ современной Севильи для ветеранов, в 345 г. в семье офицера, носившего одинаковое с ним имя и ставшего выда­ющимся полководцем, прославленным победами в Британии и в Африке при Валентиниане I. С юных лет будущий импера­тор участвовал в сражениях, сначала под командованием отца, а потом самостоятельно, обнаружив незаурядный полководче­ский талант. Император Валентиниан назначил его правителем Мезии, но вскоре, уже при Грациане, в 376 г., разразилась ката­строфа. Его отец пал жертвой дворцовых интриг и был казнен по ложному обвинению. Перед казнью, совершенной в Карфа­гене, «он решил принять крещение в отпущение грехов. И вот после того как было совершено над ним Таинство Христово, которого он жаждал... он сам подставил под удар убийце шею»³⁵². После казни отца его сын удалился в свое испанское имение, откуда он и был призван Грацианом в соправители. Это реше­ние предполагало особое доверие к генералу, отец которого подвергся в его правление смертной казни, причем без всякой, как это выяснилось потом, вины с его стороны. Подобный шаг юного императора представлялся неблагоразумным и край­не опасным, но доверие Грациана к Феодосию его не подвело: Феодосий им не злоупотребил и до конца сохранил верность тому, кто его возвысил.

Став императором, Феодосий разместил свою штаб-квартиру в Фессалониках. В течение полутора лет, последовавших за назна­чением, он привел в порядок балканские провинции. Первоо­чередным делом он считал укрепление дисциплины в войсках, деморализованных поражением в битве при Адрианополе. Одер­жав затем победы в стычках с отрядами варваров, опустошавших балканские провинции, Феодосий вступил с ними в переговоры. Их успеху способствовала смерть короля вестготов Фритигерна, в лице которого они лишились искушенного политика и выдаю­щегося полководца. Чтобы предотвратить консолидацию варва­ров, император пригласил для поселения в римских провинци­ях готов-язычников во главе с их вождем Атанарихом, который жестоко преследовал соплеменников, принимавших христиан­ство, так что появилась возможность в случае нужды противо­поставить их готам арианам.

24 ноября 380 г. Феодосий совершил торжественный въезд в Константинополь. Примирению римлян с готами способство­вал пышный прием, который устроил император в честь преста­релого Атанариха: 11 января 381 г. он встретил его за городской стеной и лично проводил до отведенной ему роскошной резиден­ции. Две недели спустя Атанарих умер, и Феодосий участвовал в его погребении, тем самым укрепив доверие к себе и к римля­нам со стороны готов. Примирением с варварами удовлетворе­ны были и жители Константинополя. Придворный оратор Фемистий произнес тогда речь, в которой провозгласил, что «самые мужественные враги Рима стали его самыми верными и предан­ными друзьями»³⁵³.

Мирный договор с готами был заключен в 383 г. Для оконча­тельного водворения мира на Балканах Феодосий пошел на зна­чительные уступки варварам. Поселившись в пределах империи, в Нижней Мезии и Фракии, они получали полную автономию. Готы имели своих королей и полностью изымались из юрисдик­ции правителей провинций, освобождались от уплаты каких бы то ни было налогов в пользу фиска. Более того, за защиту рим­ской границы государство выплачивало им денежное возна­граждение. В местах поселений готов действовало не римское, а традиционное право этого народа. Единственным институтом Римского государства, которому они подчинялись, была импе­раторская власть. Готы, обосновавшиеся в римских провинциях, получили статус федератов: они обязаны были воевать по при­казу императора, но своим строем, под началом своих предводи­телей, в то же время за солидную плату их вербовали в римские легионы, в которых вместе с выходцами из других германских народов они составили большинство.

Рим имел дело с федератами с самого начала своей экспан­сии, новизна сложившегося положения заключалась однако в том, что прежние федераты – зависимые союзники – проживали за пределами государственной территории Рима, а теперь они были внедрены в пространство самой империи, будучи по своему национальному характеру, по своей культуре и обычаям, в отли­чие от древних италиков, инородным в ней элементом. Феодосий однако рассчитывал на их постепенную интеграцию в римское общество, но интеграция эта происходила медленно и трудно, и прежде чем она завершилась, прошли столетия, в течение кото­рых готский фактор стал одной из важнейших причин катастро­фы, которую, правда, пережила не та часть империи, где посели­лись готы первоначально, а ее западные диоцезы.

Готы и другие варвары служили империи не только как федераты, но и в составе собственно римской армии, со вре­менем составив в ней преобладающую долю и рядовых воинов, и офицерского корпуса, и ее высшего командования. В этом слу­чае они, конечно, приобретали статус римских граждан, но не утрачивали окончательно своей идентичности, своего нацио­нального самосознания и даже, становясь христианами, при­нимали эту новую для них религию в виде арианства, ставшего своего рода национальным вероисповеданием и готов и других германских народов. А. Тойнби подметил характерную особен­ность в поведении варваров, находившихся на службе Рима: «Приблизительно в середине IV в. германцы, служившие в рим­ской армии, стали возвращать себе свои первоначальные име­на... Варвар стал достаточно самоуверенным, чтобы утверждать свое право считаться римлянином, не скрывая своего варвар­ского прошлого»³⁵⁴. По замечанию Ш. Диля, «германские вожди не только получали высокие командные должности, они добра­лись и до высших гражданских постов. Во время правления Феодосия консулами были Рихомер, Меробауд и Бауто. Позже появляется по крайней мере еще пять германских имен. Когда канцелярия, гордость императора, перешла в руки варваров, стало ясно, что былая исключительность исчезла и германцы завоевали прямой путь в сердце империи задолго до того, как прогремели их главные дела»³⁵⁵.

Не посягая на свободу вероисповедания федератов, ари­ан и язычников, святой Феодосий принимал меры по водворе­нию религиозного единства среди римлян. Он вырос в христи­анской семье, но крещен был только в феврале 380 г. во время тяжелой болезни православным Фессалоникийским еписко­пом Асхолием и с этих пор обнаруживал всецелую привержен­ность Никейскому символу. Еретики при нем подверглись суще­ственным ограничениям в гражданских правах, особенно что касается составления завещаний. Им запрещалось совершать богослужения в городах, их храмы подлежали передаче кафо­лическим общинам.

По прибытии в Константинополь император предложил местному арианскому епископу Димофилу принять Никейский символ, но тот не подчинился и был выдворен из столицы, так что с этих пор столичные ариане собирались на богослужение за городскими воротами, а все принадлежавшие им ранее церк­ви были переданы православным никейцам – до тех пор право­славная община Константинополя во главе со святителем Григо­рием Богословом вынуждена была пользоваться единственной церковью в городе, освященной в честь Воскресения Христова, которая располагалась в частном доме.

Ради утверждения Православия Феодосий, следуя примеру равноапостольного Константина, в мае 381 г. созвал в Константи­нополе Вселенский Собор. Отцы Собора осудили и отвергли ереси, потрясшие церковную жизнь в предшествующую эпоху, и, опира­ясь на никейское наследие, заново изложили Символ веры – тот самый, который употребляется в Православной Церкви поныне.

Преследуя еретиков, император Феодосий принимал меры, направленные на постепенное, шаг за шагом, подавление оча­гов языческого культа. Аналогичную политику проводил и пра­вивший на Западе Грациан. Сознательный христианин, он в 382 г. отказался от принадлежавшего римским императорам со времен Цезаря и Августа титула pontifex maximus (верхов­ный первосвященник) и соответствующих регалий. Впослед­ствии этот титул был воспринят епископами Рима, в результате чего, с одной стороны, он получил христианское переосмыс­ление, а с другой – в этом титуле пап сохраняется свидетель­ство происхождения папских привилегий не изнутри самой Церкви, свидетельство присутствия в них наследия языческо­го Рима. Во всяком случае отказ императора-христианина от этого титула был шагом, подчеркивавшим разрыв государства с традиционной религией Рима, знаком окончательной утра­ты ею официального статуса.

Другим актом Грациана стало повторное удаление из зала заседаний сената жертвенника Виктории – Победы. Впервые жертвенник был удален из курии вместе с отменой ритуала жерт­воприношений перед началом заседаний сената императором Констанцием, но Юлиан, восстанавливая официальный статус языческих традиций, приказал вернуть его в сенат. В ответ на требование Грациана, повторившего распоряжение Констан­ция, сенат направил для переговоров с императором своего представителя Аврелия Симмаха, который, как и большая часть сенаторов, оставался язычником. Сохранилась записка Симмаха, в которой он умолял Грациана оставить жертвенник на его прежнем месте, в сенате, ссылаясь на его предшественников, которые, хотя они уже были христианами, тем не менее с ува­жением относились к древним символам Римского государства: «Если вера, которой следовали древние, не может служить при­мером, то да послужит таковым попущение ближайших импера­торов! Найдется ли такой малообразованный человек, который был бы равнодушен к алтарю Победы! В нем наша безопасность на будущее время и наше спасение против всего необычайного. Воздадим, по крайней мере, символу ту честь, в которой отка­зываем божеству»³⁵⁶. Ходатайство Симмаха, по своей интонации граничащее с воплем о пощаде, не возымело успеха, и жертвен­ник Виктории был удален из курии.

В 383 г. Грациан распорядился конфисковать в пользу казны средства храма Весты. Конфискации подлежали все земельные владения языческих храмов. Субсидии храмам из казны были прекращены, а жреческие коллегии, включая и весталок, лише­ны всяких привилегий и льгот.

Римляне, среди которых все еще преобладали язычники, невзлюбили юного императора. Раздражение против него пере­кинулось и в военную среду. Особую остроту противостоянию придавал, помимо религиозного, национальный фактор. Гра­циан оказывал очевидное предпочтение своей личной гвардии, набранной из аланов. Недовольство армии обернулось мятежом британских легионов, которые в начале августа 383 г. провоз­гласили императором комита Британии Магна Климента Мак­сима, если верить Оросию, «чуть ли не вопреки его желанию»³⁵⁷, и, переправившись через Ла-Манш, вторглись в Галлию. Граци­ан двинулся во главе своей армии навстречу мятежникам. В сра­жении с войсками узурпатора он потерпел поражение, главным образом из-за измены галльских легионов и мавританской кон­ницы, перешедшей на сторону врага. Грациан бежал с поля бит­вы в Лугдун, где агенты Максима Магна заманили его в ловушку, и он был убит за пиршественным столом 25 августа 383 г., не дожив до своего 25-летия.

Его младшему брату Валентиниану II исполнилось 12 лет. В январе 383 г. Феодосий назначил соправителем и августом сво­его старшего сына 6-летнего ребенка Аркадия. Ввиду малолетства этих двух императоров полнота реальной власти после гибели Грациана находилась в руках Феодосия. Весть о гибели Грациа­на потрясла его. Но поскольку находившиеся под его командова­нием вооруженные силы сосредоточены были на границе с Ира­ном, а оставшиеся войска приходилось держать на Дунайской границе, над которой нависала угроза вторжения со стороны гуннов, Феодосий вынужден был вступить в переговоры с узур­патором, которые велись через посланцев, отправленных в его штаб-квартиру в Трир. Со стороны Валентиниана в переговорах участвовал епископ Медиоланский святой Амвросий, который зиму 383–384 гг. провел в Трире.

Феодосий и Валентиниан признали Максима своим соправи­телем, оставив в его власти западные диоцезы, за исключением Италии, номинальным правителем которой остался Валенти­ниан, который спешно переехал из своей прежней резиден­ции в Сирмии в Медиолан. Именем этого подростка правила его мать Юстина, придерживавшаяся арианства и интриговав­шая против святителя Амвросия, влияние которого выходило за границы церковной сферы и затрагивало государственные дела. Амвросий, в прошлом высокопоставленный сановник, опираясь на свою исключительную популярность в народе, не уступал ревностной арианке и в своих проповедях сравнивал ее с Иезавелью и Иродиадой. Но религиозное влияние матери на подростка оказалось более действенным, и пока Юстина была жива, Валентиниан II склонялся к арианству. Обратить императора в православие удалось лишь после последовавшей вскоре смерти его матери, но к тому времени ход событий при­обрел самый печальный оборот для Валентиниана. Его ариан­ство предоставило замечательный предлог Максиму для устра­нения соперника.

В 387 г. он повел свою армию через Альпы, чтобы, как он заявил, освободить империю от еретической скверны. Под рукой у Валентиниана не было сил, способных оказать сопротивление армии, вторгшейся в Италию, и он вместе с матерью бежал в Аквилею, а оттуда в Фессалоники под защиту Феодосия, который не имел возможности оказать ему немедленную помощь. Дело в том, что незадолго перед тем, в январе 387 г., он столкнулся с беспо­рядками в Антиохии. Недовольные повышением налогов, анти­охийцы взбунтовались и разрушили статуи императора и его близких: умерших отца и первой жены Плакиллы. Для подавле­ния мятежа было применено оружие, пролилась кровь, – лишь к Пасхе удалось навести порядок в этом крупнейшем тогда горо­де азиатской части империи.

Свидетелем этих событий был Иоанн Златоуст, ставший впо­следствии предстоятелем столичной церкви. В одной из своих бесед он рассказал о драматических происшествиях, происходив­ших в его родном городе. Феодосий собирался наказать мятеж­ный город, но за него заступился местный епископ Флавиан. Он обратился к императору со словами: «Подумай, что теперь... и иудеи, и язычники, и вся вселенная, и варвары – ведь и они услышали об этом – обратили взоры на тебя и ждут, какой про­изнесешь приговор по этому делу. И если произнесешь приговор человеколюбивый и кроткий, все похвалят такое решение, про­славят Бога и скажут друг другу: «Вот каково могущество хри­стианства! Человека, которому нет равного на земле, который властен все погубить и разрушить, оно удержало, и обуздало, и научило терпению, какого и простой человек не показывал»³⁵⁸. Император внял просьбе епископа, сказав: «Если Господь Вселен­ной, Который для нас сошел на землю, для нас принял зрак раба и от облагодетельствованных был распят, молился за распявших Его Отцу Небесному, то как не простить ругавшихся надо мною мне, подобному им человеку?»³⁵⁹.

Вскоре после этого осложнилась ситуация на иранской грани­це. Начались переговоры о новом разделе сфер влияния в Арме­нии, и Феодосий вынужден был уступить Canopy большую часть этой страны. Заключение мирного договора с Ираном позво­лило Феодосию снять значительные силы с восточной границы и использовать их против узурпатора Максима. Зиму импера­тор провел в Фессалониках, вплотную занимаясь подготовкой к походу в Италию. После смерти своей первой жены Плакиллы Феодосий вдовствовал, и в Фессалониках он вступил в новый брак с дочерью Валентиниана I и Иустины Галлой.

В июне 388 г. армия Феодосия выступила в поход. По числен­ности она явно уступала войскам узурпатора. В изложении Оросия военные действия развивались следующим образом: «Мак­сим... пребывал в Аквилее. Все бремя войны нес Андрагаций, комит его. Он... перекрыл все возможные проходы через Альпы (в действительности через Динарские горы в Боснии. – В.Ц.) и переправы через реки», но затем, «по невыразимому суждению Бога», изменил план ведения войны, «намереваясь застать вра­га морским рейдом и разбить его на воде» и «оставил те прегра­ды, которые возвел. И вот Феодосий, никем не замеченный, что­бы не сказать никем не сдерживаемый, прошел через открытые ворота»³⁶⁰ и разгромил противника в сражении на берегу Савы. Началось преследование, которое завершилось взятием Аквилеи. Находившийся там Максим Магн был схвачен и 28 августа казнен. Андрагаций, ранее собственноручно убивший Грациа­на, когда узнал о гибели Максима, покончил с собой, бросив­шись с корабля в море. Между тем правителем Галлии Максим оставил своего сына Виктора. Вернувшись к власти в Италии, Валентиниан Младший отправился с магистром армии Арбогастом, по происхождению франком, в Галлию для завершения войны. Войска, находившиеся под властью Виктора, были лег­ко разбиты Арбогастом, а сам он казнен.

В 391 г. Валентиниан II и святой Феодосий покинули Медиолан: Феодосий вернулся в Константинополь, а Валентини­ан в Галлию. Прибыв во Вьенн, Валентиниан увидел, что пра­вивший Галлией со званием магистра армии и комита франк Арбогаст не собирается уступить власть ему, законному импе­ратору, откровенно игнорируя его распоряжения, не советуясь с ним в принятии решений по делам государственного управ­ления, а часто даже не ставя его в известность о предпринима­емых им мерах. При этом он опирался на полную поддержку армии, в основном состоявшей из германцев. Самолюбивый юноша почувствовал себя униженным и не захотел смириться с ролью фиктивного правителя. В конце концов он отважился на отчаянный шаг. Он потребовал от Арбогаста отчета об уво­ленных и назначенных им чиновниках, в котором ему было отказано, затем он вручил Арбогасту письменный указ об отстав­ке. В ответ заносчивый франк демонстративно разорвал доку­мент и сказал, что «не нуждается в одобрении своих поступков, и его власть зависит не от Валентиниана, а от остроты меча, что висит у него сбоку»³⁶¹. В гневе юноша замахнулся на Арбогаста кинжалом, который он выхватил из ножен находившегося рядом с ним телохранителя.

Несколько дней спустя, 15 мая 392 г., Валентиниана нашли задушенным в его опочивальне. Арбогаст объявил, что Вален­тиниан повесился от отчаяния. Он прожил 21 год. Воспитанный как христианин, Валентиниан II не успел принять Таинство кре­щения, хотя незадолго до своей кончины в письме святителю Амвросию просил его совершить над ним это Таинство. И все же в слове, посвященном кончине юного императора, Амвро­сий, обращаясь к его сестрам, сказал: «Позабудьте его несчастье, помните его добродетель. С упованием ожидайте от него помо­щи, ночью да предстанет он вам как архиерей, и пусть не разде­ляет вас от него и самый сон»³⁶².

Устранив Валентиниана, Арбогаст не присвоил себе импера­торского титула, потому что был язычником и в глазах римлян варваром. Императором он поставил своего клеврета Евгения, который ранее служил у него секретарем, потом стал высокопо­ставленным чиновником и ко времени своего возвышения зани­мал должность императорского секретаря, – православного христианина с прекрасным классическим образованием, кото­рый способен был привлечь на свою сторону в Риме как привер­женцев языческих традиций, так и христиан-никейцев: на Запа­де крайне мало было ариан, а убитого императора подозревали в приверженности арианству, тем более что его мать Юстина, оказывавшая на своего сына влияние, которому, впрочем, не без успеха противодействовал святой Амвросий, и в самом деле была арианкой.

Провозглашенный императором 22 августа 392 г., Евгений направил к Феодосию посланников с щедрыми дарами. Вместе с Арбогастом, который был старым боевым товарищем Феодо­сия, оказавшим ему помощь в разгроме узурпатора Максима, они рассчитывали на то, что тому неизвестны обстоятельства гибели Валентиниана, но в этом они ошибались – Феодосий прекрасно был осведомлен о происшедшем святым Амвросием. Однако, чтобы выиграть время для подготовки военной кампа­нии, он сделал вид, что поверил сообщению о самоубийстве сво­его соправителя.

Водворившсь в Риме, Евгений приблизил к себе язычника из сенаторов Никомаха Флавиана. По словам немецкого историка Ф. Грегоровиуса, Флавиан, пользуясь своим влиянием, «немед­ленно же принялся восстанавлять древнюю религию... Низвер­гнутые статуи Зевса были снова воздвигнуты, и алтарь Победы по-прежнему поставлен в курии. Рим снова увидел древнее тор­жественное чествование богов, так как Флавиан, бывший кон­сулом в 394 г., совершал празднества в честь Изиды, Magnae Matris... а Евгений нисколько этому не препятствовал. Прав­да, он не решился вернуть отобранное Грацианом в 383 г. иму­щество храмов., но все-таки подарил это имущество Флавиану и другим сенаторам, исповедовавшим старую веру. То был, – замечает историк, – последний взрыв языческой религии»³⁶³. Угроза языческой реставрации в Риме приобретала реальные очертания.

В начале лета 394 г. святой Феодосий, набрав армию, в основ­ном из готов, которыми предводительствовал юный полководец Аларих, и других федератов, отправился в поход против Арбогаста, Евгения и Флавиана, предварительно провозгласив августом своего младшего сына Гонория – старший, Аркадий, к тому вре­мени уже имел этот титул. Навстречу Феодосию двинулись вой­ска под командованием Арбогаста, столь же варварские по сво­ему этническому составу, как и армия Феодосия, так что участь Римской империи предстояло решить в войне одних германцев с другими, условно говоря, готов и франков.

Решающее сражение произошло у города Аквилеи в сентя­бре. Пройдя с армией альпийские перевалы, Феодосий прибли­зился к лагерю противника. Император попытался с ходу разгро­мить врага и дал приказ Бакурию, командовавшему набранным в Испании элитным отрядом, атаковать его, но враг оказался сильнее – 10 тысяч лучших солдат Феодосия пали на поле бит­вы. Феодосий приказал отступить, тем временем Арбогаст велел отряду под командованием комита Арбициона занять горные про­ходы в тылу противника. Феодосию грозило, казалось, неизбеж­ное поражение, и он «отказавшись и от пищи и от сна... один, распростершись телом на земле, сердце же вознеся к небу, молил Господа Христа»³⁶⁴.

И вот в ночное время Арбицион вместе с отрядом, который должен был, по приказу Арбогаста, напасть на войска импера­тора с тыла, пришел в лагерь Феодосия и заявил, что не желает служить узурпатору. Ободренный переходом на свою сторону перебежчиков, Феодосий на рассвете отдал приказ возобновить сражение. Перед началом битвы случилось явление, которое вос­принято было его свидетелями как чудо: «В лица врагов подул страшный и невыразимый ветер. Стрелы, пущенные нашими воинами, неслись по воздуху и, преодолевая огромное рассто­яние, пустить на которое их не хватило бы человеческой силы, не могли прекратить полета, не достигнув цели. А вихрь бес­престанно то бил в лица и грудь врагов, с силой ударяя в щиты, то, жестоко напирая на них, не позволял врагам двигаться, то, грубо вырывая их из рук, оставлял людей без защиты, то, насильно переворачивая, начинал напирать со спины. Стрелы же, которые они упрямо пускали сами, встреченные ветром, остановленные его порывом и принужденные лететь вспять, несчастным образом поражали самих (стрелков)»³⁶⁵. Для узур­патора битва закончилась полной катастрофой – его войска, понеся колоссальный урон, прекратили сопротивление и сда­лись на милость победителя. Сенатор Флавиан погиб в сраже­нии. Евгений был схвачен, и ему отрубили голову. Арбогаст бежал и несколько дней скрывался в горах, а затем покончил с собой, пронзив грудь мечом. Офицеры и солдаты узурпато­ров были пощажены. Одержав победу, Феодосий Великий при­был в Медиолан, где его торжественно встретил епископ горо­да святой Амвросий.

Полнота власти в Римской империи оказалась в руках Фео­досия, соправителями которого с титулами цезарей и августов считались его сыновья 17-летний Аркадий и 10-летний Гонорий.

Феодосий Великий, оказывая откровенное покровитель­ство Православной Церкви, сделал следующий после святого Константина, даровавшего христианам свободу, шаг в направ­лении симфонии священства и царства. В 380 г. им был издан эдикт, по которому только те, кто верят в единое Божество Отца, Сына и Святого Духа, могли называться кафолическими христи­анами, а все остальные объявлялись сумасбродными безумцами и еретиками. Острие эдикта направлено против арианства: «Об ядовитом арианском кощунстве да не будет и слуха»³⁶⁶. В после­дующие времена император издавал эдикты, которыми охра­нялись либо восстанавливались и даже расширялись исключи­тельные права и льготы православных епископов и клириков, касавшиеся их гражданских повинностей. В то же время, защи­щая государственные интересы, он принимал меры, направлен­ные на ограничение злоупотреблений, связанных с привилегия­ми церквей. Так, им был издан эдикт, которым государственным должникам воспрещалось искать убежище в храмах, а духовен­ству их укрывать.

В эдикте 381 г. христианам, занимавшим официальные долж­ности, было запрещено каким бы то ни было образом соприка­саться с языческим культом: «Неприлично, чтобы забота о храмах и религиозных торжествах (языческих) (которую по традиции несли муниципальные чиновники. – В.Ц.) была предоставле­на тем людям, которые исповедуют истинную и божественную религию; не должно возлагать на себя таких дел. Хотя бы они не были запрещены законом»³⁶⁷. Тогда же, в 381 г., ренегаты, отрек­шиеся от Христа, лишены были права распоряжаться своим иму­ществом по завещанию. В соответствии с эдиктом 383 г., в праве распорядиться своим имуществом по завещанию были ограни­чены и отрекшиеся от Христа ренегаты из числа оглашенных. Этим же указом ренегаты лишались права получать имущество по завещанию.

В 90-е годы император издал ряд указов, сужавших свободу вероисповедания язычников. Феодосий окончательно запретил выдавать средства из казны на содержание языческих храмов и языческие празднества. В 391 г. в Милане им издан был эдикт, которым воспрещалось приносить жертвы идолам под угро­зой денежных штрафов и конфискации имущества. Указом от 8 ноября 392 г., адресованным префекту претория Руфину, было запрещено впредь совершать языческие ритуалы как публично, так и в частном порядке. В том же году вышел эдикт, по которому совершение жертвоприношений или гаданий по внутренностям животных рассматривалось как оскорбление величества и влек­ло за собой смертную казнь с конфискацией имущества. В 393 г. состоялись последние Олимпийские игры, связанные самим про­исхождением своим с языческим культом.

Символическим актом поражения язычества в его проти­востоянии христианству стало окончательное удаление алтаря Виктории из римской курии, предпринятое после устранения узурпатора Евгения, возвратившего его в здание сената. Свя­той Феодосий тогда в особом послании обратился к сенаторам с вопросом: «С кем вы? Почтение Юпитеру или почтение Хри­сту должно быть государственной религией?»³⁶⁸. Хотя среди сена­торов было много язычников, выступить открыто в защиту алта­ря они не решились.

Не везде и не всегда язычники безропотно принимали ука­зы, направленные на ограничение их религиозных прав. Алек­сандрийские христиане в 391 г. получили от Феодосия разреше­ние на месте обветшавшего храма в честь бога Вакха построить церковь. Архиепископ города Феофил устроил в связи с этим крестный ход, а возмущенные язычники стали нападать на шествовавших по улицам города христиан, избивать их; про­лилась кровь, и город на время оказался во власти мятежников. После подавления мятежа Феодосий приказал разрушить знаме­нитый храм Сераписа, который для язычников служил местом паломничества. Статуи богов были вынесены из разобранного храма, при этом «из разбитой головы Сераписа, к ужасу языч­ников, выбежала стайка крыс. После этого язычники массами стали переходить в христианство, включая самих жрецов, сре­ди которых держалось древнее предание, будто их вера закон­чится, как только восторжествует религия Креста»³⁶⁹. Затем уже сами христиане, не дожидаясь императорских распоряжений, разрушили языческие храмы в Финикии, а также «знаменитый храм в Осроене, который Феодосий хотел было пощадить как произведение искусства»³⁷⁰. В последний год своего правления Феодосий внес изменения в официальный календарь, удалив из него языческие праздники. В нем однако оставлены были дни, связанные с особенно важными событиями из истории Римско­го государства, с основанием Рима и Нового Рима, дни рожде­ния августов.

Но разрушение храмов представляло собой при Феодосии не рутинную практику, а скорее эксцессы. Во всяком случае в древ­ней столице империи Риме до конца IV столетия сохранилось око­ло 150 языческих храмов и еще больше алтарей. Запрет жертво­приношений и гаданий не обозначал еще запрета всяких форм языческого культа. По-другому и быть не могло, среди жителей столицы и других городов Запада, не говоря уже о сельской глу­бинке, язычников все еще было больше, чем христиан, в то вре­мя как на востоке империи в эпоху святого Феодосия численное превосходство было уже на стороне христиан. В войсках, рас­квартированных в западных диоцезах, особенно в Галлии и Бри­тании, преобладали западные германцы, франки и выходцы из других родственных им народов, сохранявшие религию своих предков, в отличие от армии, комплектовавшейся на востоке, в значительной части в среде готов-ариан. По контрасту с рим­скими гражданами, для которых арианство оказалось фактиче­ски запретным исповеданием, готы пользовались полной рели­гиозной свободой.

Время единовластия Феодосия Великого продолжалось совсем недолго – всего 4 месяца. Его здоровье было вконец подорвано суровым воинским бытом, тяготы которого он разделял со свои­ми солдатами. Местом его пребывания чаще бывали не импера­торские дворцы, но военные лагеря. Тяжело заболев, он стал гото­виться к смерти и перед кончиной причастился Святых Таин от руки святителя Амвросия. Призванный к высшей власти в крити­ческий момент существования Римского государства после пора­жения и гибели Валента и спасший его от грозившего ему рас­пада и уничтожения, он и на смертном одре позаботился о его будущем. Призвав к себе сыновей Аркадия и Гонория, которые к тому времени уже обладали титулами августов и императоров, Феодосий разделил между ними в порядке управления империю, предоставив Восток старшему сыну Аркадию, а Запад – млад­шему Гонорию. Перед кончиной он дал им последнее наставле­ние: «Вы должны от своих подданных отличаться более мудро­стью и добродетелью, нежели величием и властью. Тот находится в великом ослеплении, кто, давая законы всему миру, не умеет давать их самому себе. Тот не достоин повелевать народом, кто не умеет повиноваться Богу. Вы должны упрочить свое царство не собственным благоразумием, не силой оружия, но своей вер­ностью Богу; в этом собственно заключается источник побед, покоя и всякого счастья для правителей»³⁷¹. 17 января 395 г. свя­той император Феодосий Великий отошел ко Господу на 50-м году своей земной жизни.

Феодосий – один из трех императоров Рима, которые были прославлены Церковью и в памяти потомков удостоены имено­вания Великими (Magnus). В этом ряду стоят еще имена святых и Великих Константина и Юстиниана. Среди его подвигов – спа­сение империи от готского нашествия, которому она подверглась после гибели Валента, сохранение единства и целостности Рим­ского государства, победы над узурпаторами и устранение опас­ности реставрации язычества, организация II Вселенского Собора, окончательно отвергшего потрясшую Церковь арианскую ересь и составившего Символ веры , который хранится в Православной Церкви поныне без каких бы то ни было изменений, дарование Кафолической Церкви таких привилегий, которые в сумме сво­ей могут быть обозначены как торжество христианства над язы­чеством и которые проложили путь к утверждению симфонии священства и царства.

Феодосий Великий был настоящим христианином, не сво­бодным от порывов гнева, но способным к истинному покаянию в грехах, глубоко сознававшим человеческую немощь, которой не чужды и властители, подобно ему облаченные высшей вла­стью; и потому в критические моменты государственной жизни он прибегал к молитве как самому надежному способу обрести выход из безвыходной ситуации, при том что он был выдающим­ся полководцем и мудрым государственным деятелем, умевшим находить единственно верное решение в трудных обстоятель­ствах политической борьбы. Искренняя сердечная вера во Хри­ста, человеколюбие, доброжелательность и милосердие, кото­рое он нередко проявлял к побежденным врагам, готовность простить людей за их провинности, когда они не хватали через край и когда снисходительность не могла обернуться подрывом общественного порядка, – это те черты его духовного облика, которые привлекали к нему сердца лучших людей эпохи. Самая высокая оценка личности Феодосия содержится в словах его современника, святителя Амвросия Медиоланского: «Любил я этого мужа»³⁷².

Когда после гибели Юлиана Отступника верховная власть перешла к христианину и приверженцу Никейского символа Иовиану, епископы, отправленные в ссылку в правление рене­гата, получили возможность вернуться на свои кафедры. Среди них были Афанасий Великий и Мелетий Антиохийский. Святи­тель Афанасий просил императора о поддержке «кафолической веры», Иовиан однако воздержался от вмешательства в бого­словскую полемику и за свое короткое, продолжавшееся всего 8 месяцев правление придерживался нейтралитета по отношению к борьбе разных группировок в Церкви.

Осенью 363 г. святой Мелетий созвал в Антиохии собор с уча­стием 27 епископов. Среди его участников преобладали омиусиане, сторонники учения о подобосущии Сына Отцу, в том числе такие влиятельные иерархи, как Евстафий Самосатский и Пелагий Лаодикийский. Присутствовали на нем и арианствующие «омии», и среди них самый видный деятель этого направления епископ Кесарии Палестинской Акакий. Тем не менее собор заявил, что он принимает Никейский символ, который даже был включен в соборное послание императору Иовиану, правда, с интерпре­тацией, представляющей собой своего рода компромисс между никейским омоусианством и омиусианством, или, лучше ска­зать, соединение двух отличающихся богословским содержанием формул воедино: «Сын родился из существа Отчего» (никейская формула. – В.Ц.) и «по существу Он подобен Отцу»³⁷³ – ключе­вая формула омиусиан. Под актом собора подписался и Акакий Кесарийский, как это видно из его последующих дел, не потому, что изменились его убеждения, а по конъюнктурным соображе­ниям, с оглядкой на вероисповедание императора.

Несмотря на то, что Антиохийский собор сделал решительный шаг в сторону полного признания Никейского символа, святой Афанасий отнесся к нему со скепсисом, возможно из-за участия в нем арианина Акакия, но главным образом потому, что у него оставалось тогда былое недоверие к Мелетию и мелетианам, тем более что в Александрии и Риме законным православным епи­скопом Антиохии признавали не его, но ставленника Люцифера Каларийского Павлина. Афанасий обратился с посланием к Иовиану, в котором предостерег его от доверия мелетианам, которых он обвинил в прикровенном арианстве: они «принимают вид, буд­то бы исповедуют» Никейскую веру, «в самой же истине отрица­ют, перетолковывая речение единосущный и хулят Духа Святаго, говоря, что Он тварь и произведение Сына»³⁷⁴.

В действительности одни участники Антиохийского собо­ра искренне становились на платформу никейского богосло­вия, а другие, как верно заметил святой Афанасий, лишь делали вид, что пересмотрели свои прежние арианские взгляды, и все это обнаружилось вскоре, когда умер Иовиан, а новый избран­ник армии Валентиниан назначил своим соправителем, предо­ставив в его власть восточную часть империи, Валента, который, в отличие от него самого, склонялся к поддержке ариан. В 367 г., перед походом против готов, он принял крещение от одного из самых влиятельных в кругу омиев, епископа Евдоксия Констан­тинопольского. Не раз Валент оказывал откровенную поддержку арианам. Вот один из примеров его небеспристрастия по отно­шению к разным церковным группировкам: «Находясь в при­фронтовой полосе во время борьбы с готами, в городе Томи... Валент пришел в церковь. Епископ оказался энтузиастом никейства и в своей проповеди обличал ошибочное покровительство императора омийству. Валент просто повернулся и ушел в дру­гую церковь. Но все-таки «дерзкий» епископ затем был нака­зан ссылкой»³⁷⁵.

5 мая 365 г. Валент повелел епископов, отправленных в ссылку Констанцием и затем возвращенных из нее Юлианом, выслать из их городов. В противном случае местные курии долж­ны были платить штраф в казну. Следуя воле императора, пре­фект Александрии Флавиан потребовал от святителя Афанасия оставить город. В народе начались волнения, продолжавшиеся в течение нескольких месяцев, затем Флавиан приказал воин­скому отряду войти в церковь святого Дионисия, при которой имел жилище Афанасий. Тщательный осмотр помещений не дал результата – найти опального епископа не удалось. За несколь­ко часов до предпринятых мер он тайно скрылся из Алексан­дрии и нашел пристанище в пригородном селе, где были погре­бены его родители.

В столице Египта и других городах страны христиане обнару­живали острое недовольство гонениями на своего архипастыря. Во избежание волнений император Валент распорядился вернуть изгнанника на кафедру. Народ и местная администрация с поче­стями встретили исповедника, возвратившегося в свой кафедраль­ный город 1 февраля 366 г., и с этих пор он уже не оставлял его до самой кончины. Попытка поставить в Александрию арианского епископа Луция вызвала столь сильное негодование пра­вославной общины, что префект вынужден был ради предотвра­щения беспорядков выдворить его из города уже через два дня после его прибытия.

По контрасту со своим младшим братом Валентиниан, буду­чи никейцем, последовательно воздерживался от поддержки той или иной стороны в богословских спорах. В самом начале его правления, в 364 г., группа епископов-омиусиан – Сократ оши­бочно называет их омоусианами, иными словами, последователь­ными никейцами – обратилась к нему с просьбой позволить им созвать собор, а он ответил им: «Я принадлежу к мирянам и счи­таю неприличным вмешиваться в это дело. Пусть иереи, кото­рым следует пещись об этом, съедутся, куда хотят, сами по себе»³⁷⁶.

Воспользовавшись этим, епископы-омиусиане собрались в 365 г. на собор в городе Лампсаке, расположенном на азиатском берегу Гелеспонта. Собор продолжался в течение двух месяцев. Созомен называет участников собора македонианами³⁷⁷, вероятно потому, что в ту пору самым авторитетным среди них был низло­женный с Константинопольской кафедры при Констанции Македоний. В Лампсаке отвергнуты были постановления арианского Константинопольского собора 360 г. и Ариминского собора, собор осудил омиев Акакия и Евдоксия, призвав их к покаянию; участ­ники собора решили вернуться к символу Антиохийского собо­ра 341 г., подтвердили свою приверженность учению о том, что «Сын подобен Отцу по существу, ибо, – как писал, комментируя эту формулу, апологет собора Сократ, – прибавка слова “подоб­ный” необходима для отличения ипостасей»³⁷⁸.

Между тем Валентиниан удалился на Запад и участникам собора приходилось иметь дело с правившим на Востоке покрови­телем ариан Валентом. Когда посланцы собора доложили Валенту о решениях, принятых в Лампсаке, тот, не вдаваясь в обсужде­ние догматической темы, потребовал от них вступить в общение с Евдоксием. За отказ повиноваться омиусане, участвовашие в соборе, были отправлены в ссылку. Чтобы получить поддерж­ку со стороны Валентиниана, они решили обратиться к папе Либерию, и так как, по словам В. В. Болотова, «они понимали, что “никейская вера” – conditio sine qua non всяких перегово­ров с Римом, то решились подписать Никейский символ и с этим документом отправили делегатов к Либерию, которые и возвра­тились с общительною грамотою от него»³⁷⁹.

Достигнутое вероисповедное единство западных никейцев и омиусиан, которых после подписания Никейского символа мож­но было уже, казалось, считать вполне православными омоусианами, таило однако две скрытые опасности: одну каноническо­го характера, связанную с замещением Антиохийского престола и соперничеством между не признанным в Риме и Александрии Мелетием и признанным обоими папами Павлином, а другую – уже догматическую: Македоний и его сторонники, как выясни­лось, правда уже после смерти самого Македония, последовав­шей вскоре после Лампсакийского собора, и о чем в свое время предостерегал императора Иовиана святой Афанасий, отвергали Божество Святого Духа, так что впоследствии именно это заблуж­дение было анафематствовано II Вселенским Собором как македонианская ересь.

Богословские споры, в которые был вовлечен христианский Восток, велись не только между епископами и клириками: они выплеснулись далеко за границы корпоративной ангажирован­ности богословов. В них включились миряне, знатные и просто­людины, богатые и нищие, honeseriores и humiliores. Святитель Григорий Нисский, бывший свидетелем этой всеобщей одержи­мости богословием, представил ее в ироническом тоне, кото­рого она и заслуживала отчасти, но лишь отчасти, потому что, хотя и в не самом благообразном виде, так проявлялась не толь­ко многовековая эллинская страсть к спорам на умозрительные темы, но и сближающая их с евангельской Марией забота о еди­ном на потребу. Правда, в отличие от сестры Марфы современни­ки святого Григория предпочитали не столько слушать, сколько говорить, и при этом нечто еретическое: «Иные... оторвавшись от трудных занятий, стали какими-то внезапными преподавате­лями богословия; иные, может быть, слуги, не раз бичеванные, бежавшие от рабского служения, с важностью любомудрствуют у нас о непостижимом... Все в городе наполнено такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это торгующие платьем, денежные менялы, продавцы съестного. Ты спросишь об оволах, а он любомудрствует о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать о цене хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше, а Сын у него под рукою; если скажешь, что пригодна баня, решитель­но говорит, что Сын из ничего. Не знаю, как надлежит назвать это зло – бредом или сумасшествием»³⁸⁰.

Торговцы, менялы и слуги на латинском Западе не увлека­лись ни философскими, ни богословскими спорами. Там со вре­мен Никейского Собора исповедовали никейское учение о единосущии Отца, Сына и Святого Духа, и когда западные епископы уклонялись от безукоризненной верности Никее, то они делали это не по принципиальным соображениям, а из конформизма, под давлением Констанция. Но отдельные случаи привержен­ности арианству случались, естественно, и на Западе. Одним из самых болезненных среди них было арианство епископа круп­нейшего после Рима города Италии Медиолана Авксентия, еди­номышленниками которого были епископы Арелата Сатурнин и Периге Паттерн. Правда, Авксентий, имея кафедру в горо­де, являвшемся резиденцией императора-никейца, из конъюн­ктурных соображений подписал Никейский символ, но право­славные на Западе не склонны были доверять искренности его обращения.

В 374 г. Авксентий умер, и назначены были выборы ново­го предстоятеля Миланской церкви. Выдвинуты был два канди­дата: один почитателями умершего епископа, другой – после­довательными никейцами. Договориться сторонникам разных кандидатов не удавалось, споры затянулись и приобрели чрез­мерно бурный характер. Между тем должность префекта Италии с резиденцией в Медиолане занимал Амвросий. В ту пору ему было 34 года, но, родившись в семье высокопоставленного санов­ника – префекта Галлии, обладая недюжинными способностями и получив основательное образование, он сделал незаурядную карьеру при Валентиниане I. Амвросий обязан был навести поря­док, поскольку возникла прямая угроза опасного возмущения, и вот, в сопровождении воинского отряда, он вошел в собор, где возбуждение сторон достигло крайней остроты, и «напоминая о законах, единомыслии и благах мира, советовал прекратить вражду. Еще не перестал он беседовать об этом, как вдруг все, оставив гнев один на другого, жребий епископства, по общему мнению, предоставили советнику единомыслия»³⁸¹. Народное пре­дание, сохранившееся в агиографии, главным виновником его избрания называет присутствовавшего в соборе ребенка, кото­рый, увидев вошедшего в храм сановника, закричал: «Амвро­сий епископ», и народ единодушно решил, что устами младен­ца глаголет Сам Бог.

Амвросий, как и большинство западных христиан, был при­верженцем Никейского символа, но его религиозные взгляды были неизвестны последователям Авксентия, так что и они не возражали против его избрания. Определенное значение в этом их согласии могло иметь его высокое положение, его близость к императору. Но встретилось затруднение для поставления его в епископы, которое заключалось в том обстоятельстве, что он еще не был крещен. Оно однако было легко снято совершением над ним Таинства крещения, за которым последовало его рукопо­ложение в диакона, затем в пресвитера и, наконец, епископская хиротония, дата которой известна точно – 7 декабря 374 г. Вален­тиниан, узнав об избрании святого Амвросия в епископа, «стал молиться и приносить благодарение Богу, что к священнодей­ствию присуждаются мужи, поставленные от него правителями»³⁸². Воля императора способствовала тому, что сам Амвросий, вначале решительно не хотевший принять свое избрание, затем уступил настояниям народа и согласился стать епископом. В связи с этим он незамедлительно получил отставку с государственного поста.

Святитель заботился о правильной организации приходской жизни в епархии, о неукоснительном исполнении священника­ми своего пастырского долга, о благотворительном служении бедным, сиротам и вдовам. Известен он и как духовный писа­тель. Его главные книги – «De officiis clericorum» (Об обязанно­стях клириков), «Hexameron» (Шестоднев), «De fide» (О вере). Сохранились письма святителя, адресованные разным лицам и представляющие значительную ценность не только своим богословским содержанием, но и как документы, отражающие эпоху. Святому Амвросию принадлежат тексты и мелодии бого­служебных песнопений, вошедших в церковный обиход, осо­бенно на Западе.

Его авторитет в церквах Италии и других стран Запада в последние десятилетия IV столетия был самым высоким и бес­спорным, превосходя авторитет епископа Рима Дамаса, зани­мавшего первенствующую кафедру с 366 по 384 г., хотя это был иерарх с несравненно более сильным характером, чем его пред­шественник Либерий, который не всегда способен был к проти­востоянию давлению императорской власти и легко склонялся к компромиссам, усложнявшим положение никейцев в их стоя­нии за Православие.

Между тем на Востоке в правление Валента его безраздель­ным покровительством, как и при Констанции, продолжали поль­зоваться так называемые «омии», иными словами, последовате­ли Ария. Им противостояли твердые никейцы, которые однако не были сплочены, поскольку существовала разделявшая их пробле­ма с замещением Антиохийской кафедры, а также пневматомахи, или духоборцы, которых называли также и македонианами. А. В. Карташев, правда, замечает, что хотя «в церковное чинопоследование Недели Православия внесено имя Македония» как «гла­варя» пневматомахов, нет твердых оснований считать таковым именно его: «от начала омиусианского движения с Анкирского собора 358 г. он примкнул к Василию Анкирскому и Георгию Лаодикийскому и шел с ними как столп омиусианства... При насту­плении в 360 г. омийской диктатуры он пострадал и омийским Константинопольским собором 361 г. был послан в недалекую ссылку. Здесь в окружении преданных ему епископов-омиусиан он вскоре скончался... Споры о Святом Духе поднялись позднее его смерти... Несколько позднее... св. Василий Великий назы­вает “главным представителем” ереси духоборцев... Евстафия Севастийского»³⁸³, в прошлом осужденного Гангрским собором как проповедника крайнего аскетизма с манихейской закваской, затем принесшего покаяние, бывшего одним из самых влиятель­ных омиусиан. Одно время Василий Великий считал его своим старшим другом. Пневматомахи, почитая Сына Божия подобосущным Отцу, отрицали и Божество и личное бытие Святого Духа, рассматривая Его как своего рода эманацию, или энергию, исхо­дящую от Бога Отца.

Духоборческая ересь, увлекшая большую часть «подобосущников», способствовала окончательному преодолению омиусианства, поскольку отвергшие духоборчество омиусиане пере­ходили на позиции омоусианства и безоговорочной верности никейскому богословию. К этому направлению присоединил­ся и бывший в прошлом одним из самых авторитетных омиусион святитель Антиохийский Мелетий. Его поддерживал и новое богословское светило Василий Великий, сам скромно причис­лявший себя к числу мелетиан. Последователи Василия Вели­кого получили в церковной истории именование «новоникейцев», которым их отличали от «староникейцев», чьим духовным вождем в течение почти полувека оставался предстоятель Алек­сандрийской церкви святой Афанасий, который в своем проти­востоянии разным вариантам арианской ереси опирался на под­держку христианского Запада.

Афанасий Великий не сразу признал правоту и православие новоникейского богословия. Но святой Василий упорно добивал­ся от него такого признания и преуспел в этом, о чем свидетель­ствует послание Афанасия пресвитеру Палладию, в котором он, отзываясь на дошедшие до него слухи о том, что некоторые из каппадокийских монахов осуждают предстоятеля своей церкви Василия за его, как им представлялось, излишнюю склонность к компромиссам – она выражалась в том, что он не спешил анафематствовать отрицавших Божественную природу Святого Духа, ограничиваясь осуждением тех только, кто положитель­но именовал Духа тварью, – писал: «Из рассказанного мне воз­любленным Дианием открывается, что негодуют они напрас­но. Василий, как твердо уверен я, немощным бывает немощен, да немощная приобрящет... И возлюбленные нами, взирая на цель и смотрение его – соблюсти истину, да прославят Господа, давшего Каппадокии такого епископа, какого желает иметь и вся­кая страна»³⁸⁴.

Василий Великий, правда, не успел довести дело до полно­го примирения и восстановления канонического общения меж­ду святыми Мелетием Антиохийским и Афанасием Великим, на что со стороны Афанасия последовало принципиальное согласие. Он дожидался только первого шага в этом направлении со сторо­ны Мелетия, но пока тот медлил с этим шагом, Афанасий Вели­кий преставился. Его исповедническое житие пресеклось 3 мая 373 г. Ко Господу отошел бесстрашный защитник истины, пре­терпевший ради нее неправедные осуждения и изгнания с кафе­дры, которую он занимал в течение 47 лет. За пять дней до сво­его преставления он хиротонисал на Александрийский престол своего брата, пресвитера Петра, чтобы предотвратить занятие ее одним из ариан.

Главной темой богословия святителя Афанасия был трини­тарный догмат и в связи с ним учение о единосущии Божествен­ного Логоса Отцу, но в своих догматических трудах он не раз и с разных сторон обсуждал и христологическую тему, предвос­хищая догматические оросы Эфесского и Халкидонского Собо­ров; при этом его догматические построения носили не умоз­рительный теоретический характер, а органично вырастали из сотериологии – из размышлений о спасении человеческого рода чрез воплощение, крестную смерть и воскресение Христа. Свято­му Афанасию принадлежит поразительно сильная парадоксаль­ная формула: Бог стал Человеком для того, чтобы человек стал богом, не по природе, но по благодати, иными словами, чтобы человек стал причастником вечной жизни с Богом.

После преставления Александрийского святителя самым авто­ритетным иерархом в стане никейцев стал архиепископ Кесарии Каппадокийской Василий Великий. Он родился в 329 г. в Неокесарии в знатной христианской семье землевладельца, занимав­шегося адвокатской практикой и не имевшего недостатка в сред­ствах. На формирование характера святителя особенно большое влияние оказала его бабка Макрина, почитательница святого Гри­гория Чудотворца, во время Диоклетиановых гонений прятавша­яся в лесах. Дед святого по матери Емилии, родом из Каппадо­кии, окончил свою жизнь как мученик, а дядя был епископом.

Его братья Григорий и Петр и названная в честь бабки сестра Макрина получили доброе христианское воспитание. С ранних лет в душе Василия сформировалось аскетическое настроение, Уже в ранней юности он уединялся для сосредоточенной молит­вы в келлии, устроенной им в окрестностях Неокесарии. Иногда он разделял ее с сыном епископа каппадокийского города Назианза Григория, одноименным со своим отцом. Их дружба выдер­жала испытания временем и сохранилась до конца земной жиз­ни Василия Великого.

Отец святого, которого также звали Василием, позаботил­ся о том, чтобы дать сыну основательное классическое образо­вание: первоначально домашнее, а затем в Кесарии Каппадокийской, в Константинополе, у знаменитого ритора Ливания и, наконец, в Афинах, в лучшей на то время высшей школе, куда Василий отправился вместе со своим другом Григорием. В Афи­нах они познакомились с обучавшимся там в течение нескольких месяцев будущим императором Юлианом Отступником. Глубо­кая погруженность в богомыслие не заглушила в душе Василия стремления к приобретению внешних знаний, которые препо­давались в Афинах языческими профессорами, стоявшими на самом высоком уровне классической учености.

Характеризуя студенческие годы свои и своего друга Васи­лия, Григорий Богослов писал в посвященном ему надгробном слове: «Нам известны были две дороги: одна – это первая и пре­восходнейшая, вела к нашим священным храмам и к тамош­ним учителям; другая – это вторая и неравного достоинства с первою, вела к наставникам наук внешних. Другие же доро­ги – на праздники, в зрелища, в народные стечения, на пир­шества, предоставляли мы желающим»³⁸⁵. Об учебных успехах своего друга, которыми тот обязан своим незаурядным талан­там и несравненному прилежанию, святой Григорий пишет с восторгом и изумлением: «В каком роде наук не преуспел с избытком? как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изу­чил он все, как другой не изучает одного предмета... У него не отставали друг от друга и прилежание и даровитость, в кото­рых знания и искусства почерпают силу... Кто сравнится с ним в риторстве, дышащем силою огня, хотя нравами не походил он на риторов? Кто, подобно ему, приводит в надлежащие пра­вила грамматику или язык, сводит историю, владеет мерами стиха, дает законы стихотворству? Кто был так силен в филосо­фии – в философии действительно возвышенной и простира­ющейся в горнее, то есть в деятельной и умозрительной, а рав­но и в той ее части, которая занимается логическими доводами и противоположениями, а также состязаниями, и называется диалектикою? ... Из астрономии же, геометрии и науки в отно­шении чисел изучив столько, чтобы искусные в этом не мог­ли приводить его в замешательство, отринул он все излишнее, как бесполезное для желающих жить благочестиво... Врачеб­ную науку – этот род любомудрия и трудолюбия – соделали для него необходимою и собственные телесные недуги и хож­дение за больными»³⁸⁶.

В 354 г. Василий раньше своего друга прекратил занятия в Афинах и вернулся на родину, где, следуя примеру отца, занял­ся адвокатской практикой, но вскоре оставил ее, уединился для углубленной молитвы, затем принял крещение и был посвящен в чтецы, после чего отправился в путешествие по Сирии и Егип­ту для бесед с тамошними подвижниками монашеского делания. Вернувшись в Каппадокию, он основал несколько монашеских общежитий на родине, подобных монастырям Египта, и составил для них устав, который лег затем в основание устройства хри­стианских монастырей Востока, – 55 пространных и 313 крат­ких правил для монастырей и монахов. Эти правила и поныне являются законом для монашества. Они сводятся к неукосни­тельному соблюдению монахами трех обетов: послушания стар­шим, начальствующим с отречением от собственной воли; цело­мудрия; нестяжательности, с отказом от всякой собственности.

В 364 г. Василий был рукоположен в пресвитера и стал бли­жайшим помощником Кесарийского епископа Евсевия. Одной из главных его забот с этих пор стала благотворительность, устроение птохотрофий – приютов для бедных. Для этого он продал доставшееся ему от отца имение. Василий вступил тогда в полемику с крайним арианином Евномием, а также и с более умеренными арианствующими богословами, пользовавшимися покровительством императора Валента, отстаивая никейскую формулу о единосущии Божественного Сына Отцу, не разрывая при этом общения с приверженцами учения о подобосущии. Валент считал его своим противником в богословии, но, отда­вая должное размаху его благотворительной деятельности, не подвергал прямому преследованию. В 370 г., после смерти Евсе­вия, Василий Великий был поставлен на Кесарийскую кафедру, первенствовавшую не только в Каппадокии, но и во всем Понтийском диоцезе, именно поэтому он носил титул не митропо­лита, будучи митрополитом для каппадокийских церквей, но архиепископа.

По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, «св. Василий был пастырь по призванию... У него не было того боевого героизма, которым так выделялся св. Афанасий, точно молодевший в борьбе. Св. Василий от борьбы уставал. Но он был человек долга. И он старался преодолеть самого себя в послуша­нии, в смиренном несении упавшего на него долга. В характере св. Василия было что-то крутое и властное, и его властность мно­гим казалась тяжелою... Но Василий не был человеком холодным. Он был очень впечатлителен, болезненно переживал житейские разочарования, предательство и измену друзей, – прежде всего Евстафия Севастийского. И иногда у него срывались слова горе­чи и отчаяния»³⁸⁷. Василий Великий с молодости имел слабое здо­ровье, часто болел, но, превозмогая телесные немощи, не позво­лял себе расслабиться, до конца своих дней оставаясь на страже духовного благополучия своей паствы, ее верности Правосла­вию, объединив вокруг себя круг друзей и единомышленников, к которому принадлежали его брат Григорий Нисский, Григорий Богослов и Амфилохий Иконийский.

За относительно короткую жизнь он написал корпус творе­ний, которые принадлежат к самой драгоценной сокровищни­це в патристическом наследии. Широкий читательский интерес на протяжении веков вызывал его «Шестоднев» – компендиум естественн-научных знаний эпохи позднего эллинизма и одно­временно книга, полная мудрых и остроумных христианских нравственных наставлений. Вершина его богословского твор­чества – «Опровержения на защитительную речь злочестивого Евномия». Самонадеянному гносеологическому оптимизму Евномия, утверждавшего, что человек способен постигнуть сущ­ность Бога, если ему известно Его действительное имя – Нерож­денный, святой Василий противопоставляет апофатическую идею о непознаваемости Божества силою тварного человеческого ума, так что единственным источником знания о Нем является Его собственное Откровение о Себе, содержащееся в Священном Писании и Предании Церкви. Предвосхищая мысли святителя Григория Паламы, Василий Великий писал: «Постижение сущ­ности Божией выше не только человеков, но и всякой разумной природы; под разумною природой разумею природу тварную. Ибо токмо Сыну и Святому Духу ведом Отец... А мы... из творе­ний уразумевая Творца, приобретаем познание о Его благости и премудрости»³⁸⁸.

Святому Василию принадлежит огромной важности шаг в раз­витии богословского осмысления Троического догмата. Имен­но он довел тринитарную терминологию до той чеканной стро­гости, до технического совершенства, которым она не обладала ни в творениях ранних отцов, ни у оОригена, ни даже у Афана­сия Великого, не различавшего строго понятия усиа (сущность) и ипостась, по преимуществу прилагая эти определения к Отцу и именуя Божественного Сына Его ипостасной Премудростью, единосущной Отцу, чем дававшего повод восточным богосло­вам, в том числе и чуждым арианской идеи, об отличии Сына от Отца по сущности, подозревать его в криптосавеллианстве, тем более что союзник святого Афанасия Маркелл был справедливо осужден на Антиохийском соборе 341 г. за савеллианскую тен­денцию, которой святой Афанасий не замечал или, по меньшей мере, не придавал ей важного значения.

В изложении Василия Великого никейское учение о единосущии было самым радикальным образом избавлено от подозрения в скрытом савеллианстве тем, что он говорил и писал, что в Боже­ственной Троице единая сущность и три ипостаси, употребляя параллельно и два других термина – физис (природа) и прош­лой (лицо). Эту терминологию, которая, по замечанию В. В. Боло­това, «составила краеугольный камень нашей научно-догматической техники»³⁸⁹, он подробно комментирует в письме своему брату Григорию Нисскому: «Одни именования, употребляемые о предметах многих и численно различных, имеют некое общее значение. Таково, например, имя: человек. Ибо произнесший сло­во сие означил этим именованием общую природу, но не опреде­лил сим речением какого-нибудь одного человека... Потому что Петр не больше есть человек, как и Андрей, и Иоанн, и Иаков... Другие же именования имеют значение частное, под которым разумеется не общность природы в означаемом, но очертание какого-либо предмета по отличительному его свойству... Тако­во, например, имя Павел или Тимофей... Посему утверждаем так: именуемое собственно выражается речением ипостась»³⁹⁰. Эти логические термины святитель переносит в область Троического богословия: «Исповедуем в Божестве одну сущность... а ипо­стась исповедуем в особенности, чтобы мысль об Отце, и Сыне, и Святом Духе была у нас неслитною и ясною»³⁹¹.

В развитии богословских идей Василий Великий использо­вал понятийный аппарат, выработанный внешней философией, в особенности Аристотелем и неоплатониками, не попадая при этом, подобно еретику Евномию, в плен эллинизма и пантеизма, сохраняя неукоснительную верность библейскому Откровению о сущностном отличии твари от Творца. Логическая параллель между человеческими и Божественными ипостасями, к которой прибегает святитель, давала повод его оппонентам обвинять Васи­лия Великого в языческом тритеизме, или троебожии. Отвергая подобные обвинения, он писал: «Укоряющим нас за троебожие да будет сказано, что исповедуем мы Бога единого не числом, но естеством... Ибо все, именуемое по числу единым, в действитель­ности не едино, и по естеству не просто; о Боге же всеми испове­дуется, что Он прост и несложен.... Всякое число означает нечто такое, что получило в удел природу вещественную и ограничен­ную, а единичность и единство есть признак сущности простой и беспредельной»³⁹². Стремясь приблизить непостижимую тайну Триипостасного Божественного бытия к тварному человеческому восприятию, святитель прибегал к образам, почерпнутым из при­родного мира. Излюбленной метафорой Триипостасного Боже­ства у него была радуга, сияние которой одновременно и непре­рывно и многоцветно.

Появление духоборческой ереси побудило Василия соста­вить адресованное его другу Иконийскому епископу Амфилохию творение «О Святом Духе», в котором он отстаивает догмат об ипостасности и Божественной природе Святого Духа. Бес­компромиссный в вере и учении, Василий Великий был одна­ко способен к далеко идущей икономии в церковной полити­ке, направленной на созидание единства. Для воссоединения сомневающихся в божественной природе и ипостасном бытии Святого Духа святитель не требовал в качестве предваритель­ного условия, чтобы они исповедали Его Божество, но только чтобы они не именовали Его кощунственно тварью, за что на него обрушивались незаслуженные упреки со стороны некото­рых горячих ревнителей.

Об одном из таких случаев рассказывает Григорий Бого­слов в письме своему другу: «Был пир, и на пиру было не мало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе их нахо­дился некто из носящих имя и образ благочестия... Слово зашло о нас... Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня... говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем едино­душии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж... вскричав, говорит: “Что же это, государи мои, так много вы лже­те и льстите? Пусть похвалены они будут за другое, если угодно; ...за православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григо­рия; один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что тер­пит это... Я теперь... с собора, который был у мученика Евпсихия... Там слышал я, как великий Василий богословствовал: об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно, и как не легко было бы сказать всякому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути”»³⁹³. Как это видно из следующего письма Григо­рия Богослова Василию Великому, тот обиделся на друга, запо­дозрив его в том, что и он колеблется относительно безукориз­ненности его православия, так что святому Григорию пришлось потом оправдываться.

Одним из единомышленников святого Василия в защите три­нитарного догмата был епископ Лаодикийский Аполлинарий, но в 373 г. святитель вступил с ним в полемику, обнаружив в его сочинениях еретическое заблуждение, которое относилось не к Троическому догмату, но к учению о воплощении Сына Божия, тем самым предваряя христологические споры, разгоревшиеся в следующем столетии, уже после смерти самого Аполлинария. Сын Божий, по Аполлинарию, при воплощении принял челове­ческие плоть и душу, но не ум, заменой которого в Нем явился Божественный Логос. Вступив в спор с еретиком, Василий Вели­кий вовремя усмотрел опасность, потрясшую Церковь десятиле­тия спустя после его кончины.

С именем Василия Великого связано чинопоследование литургии, поныне совершаемой в воскресения Великого поста и в некоторые другие дни церковного года, включая Великий Четверг и Великую Субботу и день его памяти – 1 января. «Бла­годаря исследованиям современных ученых Б. Капелля, Э. Раэса, прот. Б. Бобринского, можно считать доказанным, что пол­ная версия анафоры написана самим Василием Великим. Как показали И. Энгбердинг и позднее Дж. Фенуик, краткая версия анафоры лежит в основе полной; возможно, краткая версия ана­форы – это обработанная Василием Великим древняя традици­онная анафора Каппадокии или Египта»³⁹⁴.

Исключительно велик вклад святого Василия в формирова­ние канонической церковной дисциплины. В канонический свод вошло его 92 правила, из которых 86 почерпнуты из трех его посланий к св. Амфилохию Иконийскому; 87-й канон – это посла­ние к епископу Тарсийскому Диодору, 88-й – послание к Григо­рию пресвитеру, 89-й – к хорепископам, 90-й – к подчиненным ему епископам Каппадокийской митрополии, наконец, 91 и 92-й каноны взяты из сочинения Василия Великого «О Святом Духе». Правила Василия Великого первыми из святоотеческих вошли в канонические сборники. Их содержание охватывает разные сто­роны церковной жизни, среди них особенно много епитимийных правил, в которых устанавливаются различные прещения за гре­хи: вероотступничество, убийство, блуд. Ряд канонов святителя посвящен брачному праву, препятствиям к заключению брака.

В конце жизни главной заботой святителя стало устранение разделения между последователями Никейского символа в Анти­охии, где одну православную общину возглавлял Павлин, имев­ший общение с Римом и Александрией, а другую, и несравнен­но более многочисленную, – пребывавший в ссылке, куда его отправил Валент, святой Мелетий, подозревавшийся на Западе и в Египте в не изжитом им до конца арианстве. Святому Василию почти удалось добиться полного признания православия меле­тиан, в недавнем прошлом омоусиан, в переписке с Афанасием Великим, но после его кончины брат святителя Петр, ставший его преемником по кафедре, оказался не склонным к примире­нию, так что достижение церковного единства, к скорби свято­го Василия, оказалось отсроченным. В 376 и 377 гг. он направлял послания епископу Римскому Дамасу с просьбой о восстановле­нии общения с общиной Мелетия. Во втором послании условием примирения мелетиан с Павлином был назван разрыв общения павлиниан с последователями анафематствованного на Восто­ке Маркелла.

Для рассмотрения этого послания в конце 378 г. папой Дамасом в Риме был созван собор, участвовать в котором пригласи­ли и епископа Александрийского Петра, изгнанного из Египта по приказу Валента, поставившего епископом Александрии арианина Луция. На этом соборе Петр Александрийский назвал Меле­тия Антиохийского и Евсевия Самосатского арианами. Пресвитер Дорофей, представлявший на Соборе Василия Великого, настоль­ко резко возражал Петру, что тот решил обратиться с письмен­ной жалобой на него к его епископу Василию Кесарийскому. Сде­лав выговор Дорофею, Василий Великий письменно извинился за него в письме к Петру, но настаивал на православии Мелетия и Евсевия. И все же собор открыл дверь для примирения право­славных староникейцев Египта и Запада с новоникейцами Вос­тока. От Мелетия Антиохийского затребована была подпись под изложением веры, составленным на этом соборе. Оно оказалось приемлемым для мелетиан.

Но пока Римский собор продолжал свои деяния, Василий Великий, хрупкое здоровье которого заставляло его испытывать тяжелые телесные страдания, приблизился к могильной черте.

1 января 379 г. он отошел ко Господу. Брат святителя Григорий Нисский на его погребении сравнил подвиг Василия Великого, приведшего христиан Востока, на время охваченного арианской смутой, к познанию истины Никейского символа, с подвигом про­рока Моисея, который преставился после того, как израильтяне под его водительством подошли к границе Земли Обетованной.

Друг Василия святой Григорий Богослов произнес хрестома­тийно известное надгробное слово: «Голос и ум Василиев... столь­ко превзошли и оставили ниже себя всякий голос и ум, сколько превосходим мы естество бессловесных... Кто больше его просве­тился светом ведения, прозрел в глубины Духа, и с Богом иссле­довал все, что ведомо о Боге? Кто обладал словом, лучше выра­жающим мысль, так что... одинаково достоин похвалы за мысль и за слово, везде оказывается равен самому себе и в подлинном смысле совершен?»³⁹⁵. В своем панегирике Григорий начертал внешний облик усопшего друга, представил его манеры, которым многие из его почитателей не без тщеславия и неумело подража­ли: «Такова доблесть сего мужа, таково обилие славы, что мно­гое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, дру­гие думали обратить в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращение на нем волос, тихость походки, медленность в речах, необычайная задумчивость и углубление в себя... Тако­вы же были: вид одежды, устройство кровати, приемы при вку­шении пищи, что все делалось у него не по намерению, но про­сто, и как случилось»³⁹⁶. Общение между друзьями не пресеклось смертью одного из них: «И теперь он на небесах, там, как думаю, приносит за нас жертвы и молится за народ... а я – Григорий, полумертвый, полуусеченный, отторгнутый от великого союза... влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем и доныне подает он мне советы, и если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях»³⁹⁷.

Осенью 379 г. в Антиохии состоялся собор под председатель­ством святого Мелетия, в котором участвовало 153 епископа Востока, принадлежавших по своим богословским убеждениям к новоникейцам – последователям Василия Великого. Антио­хийский собор подписал изложение веры, составленное Римским собором, созванным епископом Дамасом. Труды Василия Вели­кого, направленные на достижение церковного единства пра­вославных общин Египта и Запада, с одной стороны, и Востока, окончательно преодолевшего арианское искушение, – с другой, увенчались успехом, хотя на локальном уровне, в самой Анти­охии, требовалось еще принятие дополнительных мер, потому что между Мелетием и Павлином евхаристического общения так и не было установлено.

Катастрофическим для Православия оставалось положение дел в восточной столице империи – Константинополе, где все церкви находились в руках ариан-омиев, во главе которых стоял епископ Демофил. В 379 г. «влиятельные мелетианские еписко­пы (или согласно прямой воле Василия, или, по крайней мере, в духе его церковного плана) упросили Григория отправиться в Константинополь»³⁹⁸.

Родившийся в христианской семье близ каппадокийского города Назианза в 328 г., он рано познакомился со своим млад­шим сверстником святым Василием, но их сближение произошло уже в Афинах, где они вместе изучали классические науки. Вер­нувшись на родину, он крестился и уединился потом для молит­вы. Против собственной воли Григорий был поставлен отцом, в ту пору уже епископом Назианза, в пресвитера, а затем, сво­им другом Василием, в епископа крохотного, но шумного город­ка Сасима, стоявшего у большой дороги. Недолго он находился на своей кафедре; перебравшись из Сасима в родной Назианз, он помогал престарелому отцу в управлении местной общиной, затем переехал в Севастию, откуда и был призван в столицу. Свя­той Григорий поселился там в доме своего родственника, кото­рый он обратил в храм, освятив его в честь Воскресения – Ана­стасии. Проповедником он был незаурядным. Сила и красота его слова привлекали к нему многих константинопольских христи­ан, отходивших от своих арианствующих пастырей и принимав­ших православные догматы. Глубина его богомыслия снискала ему имя Богослова. Встревоженные его успехом ариане устра­ивали шумные скандалы за богослужением в его храме и даже пытались устранить соперника, подсылали к нему убийц, но Гос­подь хранил Своего верного служителя.

В Константинополе святителю пришлось столкнуться с интри­гой, обрушившейся на него с неожиданной стороны. В Алек­сандрии многие староникейцы по-прежнему с подозрением относились к православию Мелетия Антиохийского и его едино­мышленников, преобладавших в провинциях Сирии, Азии и Пон­та. В Григории они видели ставленника Мелетия. И вот, по иници­ативе Александрийского епископа Петра, решено было поставить во главе православной общины столицы выходца из Египта Мак­сима, прозванного Киником за его прежнюю принадлежность к философской школе последователей Диогена. Предлогом для устранения Григория при этом служило 15-е правило Никейского Собора, воспрещавшее епископам переходить с одной кафедры на другую – святой Григорий был, как сказано выше, хиротони­сан на Сасимскую кафедру. К тому времени Максим пользовался доверием и дружбой святого Григория. Из Александрии в столи­цу в сопровождении торговцев прибыла группа египетских епи­скопов, и, воспользовавшись болезнью святого Григория, органи­заторы этой акции самовольно отперли дверь храма Анастасии и начали совершать чин хиротонии, но почитатели святого Гри­гория, узнав о происходящем, вовремя спохватились и прогна­ли непрошенных гостей.

Позже Григорий, в досаде на коварство своего притворно­го друга и интригу его александрийских покровителей, с сар­казмом сравнивал прибывших из-за моря гостей с египетски­ми богами: «Сперва появились соглядатаи, каких в избранную израильскую землю посылал некогда доблестный Моисей. Но это были не Иисус и Халев – мудрецы, а нечто наглое из юно­шей и старцев, Амон, Апаммон, Арпократ, Стип, Родон, Анувис, Ерманувис – египетские боги, в виде обезьян и псов представ­шие демоны, жалкие и буйные моряки, которые не дорого себя продают... А вскоре потом прибыли и пославшие сих соглядата­ев, достойные такого полчища вожди, или пастыри, если о псах приличнее сказать последнее»³⁹⁹. С нескрываемой обидой выска­зался святитель и о покровителе Максима Петре Александрий­ском: «От чего сам Петр, этот судия пастырей, сперва писанием своим, которое явным образом не заключает в себе никакого двусмыслия... признал меня возведенным на престол и почтил знака­ми своего утверждения, а теперь вместо девы оказался для меня ланью? Это – дело темное, которое требует объяснения. Вида­ли ли что более похожим на лицедейство, хотя на свете и много разыграно лукавых дел?»⁴⁰⁰.

Рассказывая о происшедшем, Григорий сравнивает главного участника этой авантюры Максима, носившего по философской моде длинные волосы, которые перед хиротонией полагалось состричь, со стриженой собакой: «Была ночь, а я лежал больной. Как хищные волки, явившиеся вдруг в загоне овец, с немалым числом наемных моряков... они спешат обстричь этого пса и воз­вести на кафедру прежде, чем стало то известно народу, вож­дям Церкви, и даже мне, если не более, то, по крайней мере, псу этого стада. Они говорят, что так было приказано... Остригши волосы самому злому из псов, впрочем не употребив ни уз, ни насилия, потому что этот пес готов был и на большее, назнаменуют его пастырем... Но из псов сделанный пастырем опять из пастырей стал псом, и... псом покинутым. Не носит уже он кра­сивых волос, но не владеет и стадом, а бегает опять по мясным рынкам за костьми»⁴⁰¹.

Отвергнутый православной общиной Константинополя, Мак­сим однако был признан преемником скончавшегося в 380 г. Петра Тимофеем Александрийским и другими епископами Егип­та и Запада, и это обстоятельство препятствовало устранению трений между православными общинами Востока и Египта. Гри­горий Богослов хотел, чтобы вопрос о замещении Константино­польской кафедры получил окончательное разрешение на собо­ре широкого состава.

Между тем после гибели Валента и назначения импе­ратором и правителем Востока последовательного никейца Феодосия положение православных в восточных провинци­ях изменилось решительным образом. 3 августа 379 г. Граци­ан, правивший на Западе, издал эдикт, которым христианам дозволялось исповедовать лишь Никейский символ, а 28 фев­раля 380 г. император Феодосий повелел: «Нам угодно, чтобы все народы, управляемые нашим милосердием и умеренно­стью, твердо держались той религии, которой поучал римлян св. Петр, которая верно сохранялась Преданием и которую в настоящее время исповедует первосвященник Дамас и Алек­сандрийский епископ Петр – человек апостольской святости. Согласно с учением апостолов и правилами Евангелия будем верить в единое Божество Отца, Сына и Святого Духа, соеди­няющихся с равным величием в благочестивой Троице. После­дователям этого учения мы дозволяем принять название хри­стиан кафолических, а так как всех остальных мы считаем за сумасбродных безумцев, то мы клеймим их позорным назва­нием еретиков и объявляем, что их сборища впредь не долж­ны присваивать себе почетное наименование церквей. Кроме приговора божественного правосудия они должны будут поне­сти строгие наказания, каким заблагорассудится подвергнуть их нашей власти, руководимой небесной мудростью»⁴⁰². На осно­вании этого распоряжения из Александрии, где решительно преобладали православные никейцы, был изгнан арианский епископ Луций, и все церкви города перешли под управление вернувшегося на свою кафедру Петра.

Прибыв в Константинополь 24 ноября 380 г., император Фео­досий призвал к себе арианского епископа Демофила и, как об этом рассказывает Сократ, спросил его, «согласен ли он принять учение Никейского Собора, соединить народ и тем утвердить мир. Когда же тот отверг его предложение, царь сказал ему: “Если ты удаляешься от мира и единомыслия, то я повелеваю тебе уда­литься из мест молитвенных”. Выслушав это... Демофил созвал в церковь своих приверженцев... и произнес к ним следующее: “Братие! Писано в Евангелии: егда гонят вы во граде сем, бегай­те в другий (Мф.10:23). Так как царь изгоняет нас из церквей, то знайте, что завтра мы соберемся вне города”... Итак, он начал делать собрания за городскими воротами»⁴⁰³.

Кафедральный храм Константинополя, посвященный 12 апо­столам, и Святая София были, по повелению Феодосия, переда­ны православной общине во главе со святым Григорием Бого­словом. В Софийскую церковь Григория ввел сам император. Он шел между шпалерами вооруженных воинов, а вокруг хра­ма собралось множество ариан. По словам самого святителя, «туда... как морской песок, или туча, или ряд катящихся волн, стремился, непрестанно прибывая, весь народ с гневом и моль­бами, с гневом на меня, с мольбами к Державному... Везде суе­ты, рыдания, слезы, вопли – точное подобие города, взятого при­ступом. А я – доблестный воитель и воевода, с этим немощным и расслабленным телом, едва переводя дыхание, шел среди вой­ска и Императора»⁴⁰⁴. «Император, – по замечанию A.B. Карта­шева, – “назначивший” епископом Григория, понимал, что еще собор епископов должен утвердить его»⁴⁰⁵.

Императорская сакра о созыве Собора в Константинополе, текст которой не сохранился, была издана святым Феодосием Великим весной 381 г. На Собор приглашались епископы вос­точных провинций, которыми он правил. На западе империи властвовал Грациан, и единоличная юрисдикция Феодосия на западные провинции не распространялась. В Соборе участво­вало 150 отцов. Вначале прибыли предстоятели православных общин из Сирии, Азии и Фракии, позже, когда соборные дея­ния уже начались, к ним присоединились епископы, приехав­шие из Египта, во главе с Тимофеем Александрийским, а также из Македонии, среди которых первенствовал Асхолий Фессало­никийский. Среди участников Собора были святитель Кирилл, занимавший Иерусалимскую кафедру с 350 г., преемник Васи­лия Великого по Кесарийской кафедре Элладий и родные бра­тья святого Василия Григорий Нисский и Петр Севастийский, Акакий Веррийский, Амфилохий Иконийский, Оптим Писидийский, Диодор Тарсийский, Пелагий Лаодикийский, Евлогий Эдесский, Исидор Кирский и Отрей Мелитинский. В Константино­поль приехали также 36 епископов пневматомахов, считавшихся последователями Македония, во главе с Элевсием Кизическим и Маркианом Лампсакийским. Переговоры с ними со стороны приверженцев Никейского символа и учения о равночестности Святого Духа Отцу и Сыну не дали результатов, и македониане, покинув Собор, выехали из столицы.

Собор открылся в мае 381 г. На его первых заседаниях пред­седательствовал святитель Антиохийский Мелетий. Император Феодосий, присутствовавший на Соборе, накануне видел его во сне и, как рассказывает блаженный Феодорит, «объявил, чтобы не говорили ему, кто между ними Мелетий: он хотел сам, припоми­ная свой сон, узнать этого мужа. И действительно, лишь только весь сонм епископов вошел в царские палаты, Феодосий... прямо подошел к великому Мелетию и, как любящий отца сын, снача­ла долго наслаждался его лицезрением, потом обнял его и начал целовать ему очи, уста, грудь, голову и... руку. При этом царь рас­сказал ему свой сон. Обласкал он также и всех других и попросил их, как отцов, рассудить о предложенных делах»⁴⁰⁶. В самом нача­ле соборных деяний было рассмотрено дело о рукоположении на Константинопольскую кафедру Максима Киника, и оно призна­но было незаконным и недействительным.

Святой Мелетий, достигший преклонных лет, в самом нача­ле соборных деяний отошел ко Господу. Мощи почившего были с почестями отправлены в его кафедральный город – Антио­хию. Новым председателем Собора отцы избрали святителя Гри­гория Богослова. Но тут в столицу прибыли епископы из Египта во главе с Тимофеем Александрийским, и на Соборе сразу был поставлен вопрос о замещении Антиохийской кафедры. Преем­ником Мелетия присутствовавшие на Соборе епископы Сирии избрали антиохийского пресвитера Флавиана. Этот выбор одна­ко вызвал возражения со стороны египетских отцов, на стороне которых, как стало известно на Соборе, стояли Дамас Римский, Амвросий Медиоланский и другие епископы Запада, которые, хотя и вошли в общение с Мелетием, настаивали однако на том, чтобы по крайней мере теперь, после смерти Мелетия, един­ственным законным епископом Антиохии был признан Павлин, но для соборного большинства этот вариант оказался неприем­лемым. Споры приобрели ожесточенный характер.

Всей душой стремясь к восстановлению церковного мира между восточными новоникейцами, с одной стороны, и египет­скими и западными староникейцами – с другой, Григорий Бого­слов сделал неожиданное предложение, которое шло вразрез с настроением большинства соборных отцов, решительно под­державших кандидатуру Флавиана, подобно тому как ранее они поддержали самого Григория против незаконно поставленно­го на его место Максима: «Престол пусть будет предоставлен во власть тому, кто владеет им доселе... Пусть дело решит старость и общий для всего нашего рода необходимый и прекрасный пре­дел. Он (Павлин. – В.Ц.) преселится, куда давно желает, предав дух свой даровавшему его Богу; а мы по единодушному согласию всего народа и мудрых епископов, при содействии Духа, дадим тогда престол кому-нибудь другому... Да утихнет наконец... эта буря, волнующая мир!»⁴⁰⁷.

Многими участниками Собора, представлявшими восточ­ных новоникейцев, такое предложение воспринято было едва ли не как переход бывшего единомышленника в лагерь противной стороны: «Так сказал я; а они кричали каждый свое; это было то же, что стадо галок, собравшееся в одну кучу... вихрь, клубом поднимающий пыль, бушевание ветров... Они походили на ос, которые мечутся туда и сюда и вдруг всякому бросаются прямо в лицо. Но и степенное собрание старцев, вместо того чтоб уцеломудрить юных, им же последовало»⁴⁰⁸. Один из аргументов про­тивников уступки египетским и западным епископам, которая виделась в предложении святого Григория оставить Павлина на Антиохийской кафедре до его, как можно было предполагать, недалекой уже по его возрасту кончины, заключался в том, что «надобно... чтобы наши дела текли вместе с солнцем, там воспри­нимая начало, откуда воссиял нам Бог под плотскою завесою»⁴⁰⁹, иными словами, de Oriente lux. Святитель Григорий этот довод от астрономии принимать всерьез не хотел.

Столкнувшись с непониманием и недоверием, которое шло от отцов, представлявших обе партии – восточную и египетскую, сохранявшую прежнее предубеждение против него, по причине которого и была в свое время предпринята провалившаяся попыт­ка заменить его на Максима Киника, святой Григорий попросил уволить его на покой. Ни отцы Собора, ни император Феодосий не стали его удерживать, и святитель на прощание обратился к собратьям со словами: «Вопрос обо мне почитайте второсте­пенным... Устремите мысли свои к тому, что важнее, соедини­тесь, скрепите, наконец, взаимные узы любви. Долго ли будут смеяться над нами, как над людьми неукротимыми, которые нау­чились одному только – дышать ссорами? Подайте с усердием друг другу десницу общения. А я буду пророком Ионою, и хотя не виновен в буре, жертвую собою для спасения корабля. ... Какойнибудь гостеприимный кит в морских глубинах даст мне убежи­ще. ... Я не радовался, когда восходил на престол, и теперь схожу с него добровольно. К тому убеждает меня и телесное мое состо­яние. Один за мною долг – смерть; все отдано Богу. Но забота моя о Тебе единственно, моя Троица! ... Прощайте и вспоминай­те о трудах моих!»⁴¹⁰. В июне 381 г. святитель удалился из Констан­тинополя в родной Назианз.

А на Соборе стала обсуждаться кандидатура на столичную кафедру. По предложению Диодора Тарсийского, с согласия императора, предстоятелем Константинопольской церкви был избран пожилой сенатор Нектарий, исполнявший должность претора столицы, в ту пору еще не принявший Таинства креще­ния, так что после избрания он был, подобно Амвросию Медиоланскому, вначале крещен, а потом рукоположен последова­тельно в три степени священства. Нектарий и стал затем уже третьим председателем II Вселенского Собора.

Важнейшим деянием Собора явилось принятие нового символа веры, буквально того самого, каким поныне пользу­ется Православная Церковь: «Веруем (пистовомен) во едино­го Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго пре­жде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята, и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребена. И воскресшаго в третий день, по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, животворящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую Соборную и Апостольскую Цер­ковь. Исповедуем (омологумен) едино крещение во оставле­ние грехов. Чаем (проскомен) воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь»

В основании этого изложения веры лежит Никейский символ, который, однако, подвергся незначительной правке – из него было удалено выражение о рождении Сына «из сущности Отца», а с другой стороны, он был восполнен более подробным изложе­нием учения о Святом Духе, о Его исхождении от Отца и «споклоняемости» и «сославимости», иными словами, – равночестности с двумя другими Божественными Ипостасями. В новый символ включены были также исповедание веры в Святую Церковь, уче­ние о единократности крещения и о грядущем всеобщем воскре­сении и вечной жизни. По замечанию протоиерея Валентина Асмуса, обращает на себя внимание «близость к Символу II Все­ленского Собора символа Иерусалимской Церкви, как его рекон­струируют по тексту Огласительных бесед святителя Кирилла Иерусалимского»⁴¹¹, в котором, однако, в отличие от Никейско­го символа, не содержалось термина «единосущный» – в 360-е гг. Кирилл, подобно Василию Анкирскому и святому Мелетию, принадлежал к сторонникам учения о «подобосущии», что дало повод церковному историку Сократу заметить, что ко времени Собора он «покаялся и стал единосущником»⁴¹².

II Вселенскому Собору принадлежат 7 правил. Они однако не были составлены на самом Соборе в виде отдельных кано­нов. Отцы Собора издали послание церковно-дисциплинарного содержания, которое впоследствии, в начале VI века, было раз­делено на 4 правила. Что же касается 3-х последних канонов, то происхождение их таково: в 382 г. в Константинополе состоял­ся собор епископов, в котором участвовало большинство отцов II Вселенского Собора; на нем обсуждался вопрос о взаимоотно­шениях восточных церквей с церковью Рима в контексте призна­ния вселенского статуса Собора 381 г. Именно этот собор и издал 2 правила, которые включены были в состав канонов II Вселен­ского Собора как 5-е и 6-е. 7 правило представляет собой отры­вок из послания, направленного из Ефеса Несторию Константи­нопольскому в 428 г. После осуждения Нестория III Вселенским Собором по понятным причинам одиозное имя адресата было удалено из послания. Но почему этот текст из каноникона Ефесской Церкви оказался включенным в число правил II Вселенско­го Собора? Возможно, потому, что содержательно он продолжал тему 1 правила этого Собора. Эти три канона (5–7) не вклю­чались в древние западные сборники. Признавая, что 3 прави­ло издано самим Константинопольским Собором, Римская цер­ковь тем не менее отвергла его; причина этого очевидна – она связана с тем, что этим каноном был возвышен статус Констан­тинопольской церкви; но впоследствии Рим вынужден был всетаки признать установленное этим правилом место Константи­нопольской кафедры во вселенском диптихе.

В 1 правиле подтверждается непреложность символа веры «трех сот осмидесяти отцев, бывших на соборе в Никее, что в Вифинии» и предается анафеме всякая ересь, расходящаяся с этим символом, а затем следует перечень этих ересей: «евномиан, аномеев, ариан, или евдоксиан, полуариан, или духоборцев, савеллиан, маркеллиан, фотиниан и аполлинариан». Одна из этих ересей – савеллианская возникла задолго до Никейского Собо­ра, в первой половине III века, и ее суть заключалась в отрица­нии ипостасного отличия Отца от Сына, вследствие чего она на Западе получила наименование патрипассианской, иными слова­ми, из савеллианского богословия логически вытекает вывод, что на кресте пострадал не только Сын Божий, но и Божественный Отец. Эта ересь типологически не связана с арианством, и как раз ариане обвиняли своих противников, отстаивавших православ­ное учение о единосущии Сына Отцу, в скрытом савеллианстве. Повод для таких обвинений давал действительно склонявшийся к савеллианству Маркел, бывший противником ариан и считав­ший себя единомышленником Афанасия Великого, и еще более его ученик Фотин. Собор анафематствовал их последователей: маркеллиан и фотиниан. Ариане в этом правиле обозначены име­нем приверженца этой ереси Евдоксия, рукоположившего в быт­ность его епископом Константинопольским Евномия в епископа Кизического. Наименование «полуариане» в исторических рабо­тах часто употребляется применительно к умеренным арианам, учившим о подобии Сына Отцу, но в данном правиле им обозна­чены так называемые духоборы, или последователи Македония, отрицавшие ипостасное бытие Святого Духа и Его единосущие Отцу. Наконец, аполлинарианская ересь, осужденная отцами II Вселенского Собора, относится уже не к тринитарному, а к христологическому догмату, который стал главной темой последу­ющих Вселенских Соборов начиная с Третьего.

Во 2 правиле II Вселенского Собора речь идет о незыблемо­сти канонических территориальных границ между церквами: «Областные епископы да не простирают своея власти на церк­ви, за пределами своея области, и да не смешивают церквей». В нем впервые на языке канонов упоминаются более крупные поместные образования, чем церковные области, возглавляе­мые митрополитами, о которых шла речь в правилах Никейско­го Собора. Эти области были названы диоцезами. Их появление в канун II Вселенского Собора связано с развитием администра­тивного деления самой Римской империи, поскольку церков­ная организация последовательно приводилась в соответствие с административным делением Империи. Во 2 правиле упоми­наются диоцезы лишь одной префектуры – Востока: «Алексан­дрийский епископ да управляет церквами только египетскими, епископы восточные да начальствуют токмо на востоке, с сохра­нением преимуществ Антиохийской церкви, правилами никейскими признанных: также епископы области асийския да началь­ствуют токмо в Асии: епископы понтийские да имеют в своем ведении дела токмо понтийския области, фракийские токмо Фра­кии». Относительно церквей за пределами империи, «у инопле­менных народов», Собор постановил сохранить прежний поря­док – «соблюдавшееся доныне обыкновение отцев», которое заключалось в том, что церкви в Эфиопии находились в ведении Александрийских епископов, церкви в пределах Ирана, за вос­точными границами империи, – в юрисдикции Антиохийского престола, а церкви Восточной Европы зависели от первого епи­скопа Фракии, который имел кафедру в Гераклее.

3 правило устанавливает место в диптихе епископа Констан­тинополя. В нем говорится: «Константинопольский епископ да имеет преимущество чести по Римском епископе, потому что град оный есть новый Рим». Известно, что в Риме неравенство чести кафедр связывают не с политическим значением городов, а с апостольским происхождением общин, и поэтому на первые места в диптихе там ставили в древности Римскую, Александрий­скую и Антиохийскую церкви, основанные апостолом Петром и его учеником Марком. В связи с этим Римские епископы в тече­ние нескольких столетий упорно противились возвышению сто­личной кафедры Константинополя. Но 3 правило II Вселенского Собора недвусмысленно говорит о политических и, следователь­но, исторически преходящих основаниях возвышения престолов. Гражданское положение города определяло, согласно этому кано­ну, его место в диптихе.

Рим отвергал в древности и отвергает ныне политическую обусловленность ранга церковной кафедры, возводя приорите­ты в диптихе к апостольскому происхождению церквей. Появле­ние этой доктрины объясняется особенностями церковной исто­рии Запада: «ввиду отсутствия на Западе общин, основанных апостолами, ввиду того, что здесь единственной такой общиной был Рим, первенствующее положение римского епископа выво­дили из основания Римской церкви апостолами и в особенности Петром, князем апостолов»⁴¹³. Что же касается Востока, то к нему это западное учение неприменимо: происхождение Коринфской церкви ничуть не менее почтенно, чем происхождение церкви Александрийской; между тем Коринфские епископы никогда не претендовали на равную честь с Александрийской. Однако обще­принятая на Востоке тенденция объяснять церковный ранг кафе­дры политическим положением города вполне распространяет­ся и на Запад: Рим – это первопрестольная столица империи, Карфаген – столица Африки, Равенна – резиденция императо­ров Запада. Таким образом, восточная точка зрения, прямо выра­женная в 3 правиле, имеет все основания притязать на общецер­ковную значимость.

В 4 каноне II Вселенский Собор отверг действительность хиро­тонии Максима Киника на Константинопольскую кафедру, заня­тую св. Григорием Богословом: «О Максиме Кинике, и о произ­веденном им безчинии в Константинополе: ниже Максим был, или есть епископ, ниже поставленные им на какую бы то ни было степень клира: и соделанное для него, и соделанное им, все ничтожно». Канонический принцип, который можно выве­сти из текста и контекста 4 правила, заключается прежде все­го в том, что недопустимо одну и ту же кафедру занимать двум или нескольким епископам, а значит, до законного освобожде­ния кафедры вследствие кончины, увольнения на покой, перево­да на другую кафедру или низложения по суду занимавшего ее епископа поставления на нее других лиц незаконны, недействи­тельны и ничтожны.

5 правило гласит: «Относительно свитка западных: прием­лем и сущих в Антиохии, исповедающих едино Божество Отца, и Сына, и Святаго Духа». «Свиток», или томос «западных», – это один из догматических документов, но о каком именно докумен­те идет в нем речь, по этому вопросу высказывались разные суж­дения. По толкованию Зонары и Вальсамона, в каноне речь идет об «исповедании веры» Сардикийского собора 343 г., который включал в себя по преимуществу западных отцов и материалы которого в оригинале были составлены на латинском языке. Но большинство современных ученых не разделяют этой точки зре­ния, главным образом, потому, что в определениях Сардикийско­го собора даже не упоминается Антиохийская церковь, к тому же между Сардикийским и II Вселенским Соборами протекло доста­точно длительное время – 38 лет; таким образом, это была бы слишком запоздалая реакция.

В соответствии с интерпретацией обстоятельств, вызвавших составление 5 правила, которые давались Беверегием, Валезием, Гефеле, Барди, а также православными канонистами епи­скопами Никодимом (Милашем)⁴¹⁴ и Иоанном (Соколовым), архиепископом Петром Л’Оилье⁴¹⁵, в правиле речь идет о собы­тиях, происходивших при папе Дамасе. В 369 г. в Риме состоял­ся собор, который изложил исповедание веры, осудил еписко­па Медиоланского Авксентия, главного защитника арианской ереси на Западе, и направил послание в Антиохию, прося вос­точных отцов высказать свое суждение об этом исповедании. В Антиохии было выражено согласие с ним. Это сделано было на Антиохийском соборе 378 г., как считает епископ Никодим (Милаш), или на соборе 375 г., в соответствии с мнением архи­епископа Петра ЛТОилье, который при этом замечает: «Отцы Константинопольского собора 382 г., приняв томос, одобренный уже в Антиохии, стремились показать единство веры с Западом, однако в тексте 5 правила не следует усматривать проявление какой-либо открытости в отношении Павлина и его группиров­ки... Для отцов Собора 381 г. правильность поставления Фла­виана была вне всякого сомнения, что явствует из их собор­ного послания... Рим решился признать Флавиана лишь около 398 г.»⁴¹⁶. В данном случае архиепископ Петр ЛТОилье полеми­зирует главным образом с Ф. Каваллерой⁴¹⁷ и Г. Барди, который, впрочем, высказывал по этому вопросу более осторожную точ­ку зрения, считая, что восточные не были готовы признать, как на том настаивали на Западе, незаконность поставления Меле­тия, но выразили в 5 правиле готовность принять тех павлиан, которые присоединятся к мелетианам.

6 правило имеет исключительно важное значение для цер­ковного суда. В нем прежде всего устанавливаются критерии, которым должно соответствовать лицо, обращающееся в каче­стве обвинителя епископа или в качестве истца с жалобой на епи­скопа в церковный суд. Правило различает жалобы и обвинения частного характера, с одной стороны, и обвинения в совершении церковных преступлений – с другой. Жалобы и обвинения част­ного характера, в соответствии с этим каноном, принимаются независимо от церковного статуса обвинителя или истца: «Аще кто принесет на епископа некую собственную, то есть частную жалобу, как-то в притязании им имения, или в иной какой либо потерпенной от него неправде: при таковых обвинениях не приимати в разсуждение ни лица обвинителя, ни веры его. Подоба­ет бо всячески, и совести епископа быти свободною, и объявля­ющему себя обиженным обрести правосудие, какия бы веры он ни был». Но если речь идет об обвинении епископа в совершении церковных преступлений, то принятие его от еретиков, расколь­ников, устроителей незаконных сборищ (самочинников), извер­женных клириков, отлученных мирян, а также от лиц, находящих­ся под церковным судом и еще не оправданных, не допускается. Жалобы и обвинения на епископов подаются, согласно 6 прави­лу, областному собору, т.е. на суд собору митрополичьего окру­га. В том случае, если решение, принятое областным собором, не удовлетворяет обвинителя или истца, он может подавать апел­ляцию «большему собору епископов великия области», иными словами, собору диоцеза, которыми на Востоке в пору II Вселен­ского Собора были Азийский (с центром в Ефесе); Понтийский со столицей в Кесарии Каппадокийской, Фракийский (с центром в Гераклее), на территории которой находился и Константино­поль, а также Сирийский (со столицей в Антиохии) и Египетский с Ливией и Пентаполем (главный город – Александрия). Кроме того, 6 правило категорически воспрещает подавать жалобы на епископов и апелляции императору, «мирским начальникам» и Вселенскому Собору.

В правиле есть еще одно замечательное положение, соот­ветствующее характеру и церковного законодательства и нор­мам римского права: обвинитель в случае доказанной клеветы сам подлежит той ответственности, которая предусмотрена для совершившего преступление, в котором он обвиняет епископа: «Но не прежде могут они настояти на свое обвинение, как пись­менно поставят себя под страхом одинакого наказания с обви­няемым, аще бы, по производству дела, оказалися клевещущи­ми на обвиняемого епископа».

7 правило посвящено присоединению к Церкви бывших еретиков и раскольников. Согласно этому правилу, евномиане, монтанисты, названные «фригами», савеллиане и «все прочие ере­тики... приемлются яко же язычники», чрез крещение. А ариане, македониане, новациане и савватиане (последователи Савватия, отделившегося от новациан), четыредесятники и аполлинаристы – через анафематствование собственной ереси и миропома­зание. Может вызвать недоумение то обстоятельство, что отцы II Вселенского Собора не только духоборцев-македониан, но даже и ариан постановили принимать без крещения. Объясняется это, вероятно, не только тем, что ариане не искажали крещальную формулу, но тем еще, что крайние ариане, кощунственно име­новавшие Сына сотворенным и неподобным Отцу, ко времени

IIВселенского Собора выродились в секту евномиан, для кото­рых при переходе их в Православие Собор предусматривал пере­крещивание, ибо ставил их наравне с язычниками, а наимено­ванные в 7 правиле арианами своим учителем считали Евсевия Никомидийского, а впоследствии Акакия Кесарийского, который исповедовал Сына подобным Отцу.

9 июля 381 г. Вселенский Собор направил императору посла­ние, в котором просил его об утверждении соборных поста­новлений. 19 июля святой Феодосий утвердил их, тем самым придав им силу государственных законов, и на этом основа­нии своим эдиктом от 30 июля повелел «передать немедлен­но все церкви епископам, исповедующим одно величие и силу Отца, Сына и Святого Духа, одну славу и одну честь, и состоя­щим в общении с Нектарием в Константинопольской Церкви, в Египте с Тимофеем Александрийским, на Востоке с Пелагием Лаодикийским и Диодором Тарсийским, в Асийском диоцезе с Амфилохием Иконийским и Оптимом, епископом Антиохии Писидийской, в диоцезе Понта с Элладием Каппадокийским, Отрием Мелитинским и Григорием Нисским, в Ми сии и Скифии с Терентием, епископом Томским, и Мартирием Маркианопольским. Всех, кто не вступит в общение с названными епископа­ми, как явных еретиков, изгонять из церквей»⁴¹⁸. В эдикте Фео­досия характерным образом не упомянута важнейшая кафедра на Востоке – Антиохийская, и сделано это было по очевидной причине: вопрос о ее замещении – кому ее надлежит занимать: Флавиану или Павлину – оставался для императора открытым; он дожидался соборного согласования кандидатуры. Важно и то обстоятельство, что, в отличие от эдикта 380 г., в котором кри­терием кафоличности местных общин объявлялось канониче­ское общение с престолами Рима и Александрии, здесь Рим­ская кафедра не упомянута вовсе.

В церквах Сирии, Азии и Фракии Константинопольский Собор признавался вселенским изначально. Эфесский Собор, на ход которого оказал решающее влияние предстоятель Александрий­ской церкви святой Кирилл, не упоминал о Соборе 150 отцов, но на его символ и на его каноны содержатся ссылки в деяни­ях и постановлениях Халкидонского Собора. В Риме признание вселенского достоинства Константинопольского Собора 381 г., по составу действительно исключительно восточного, относится к более позднему времени – это произошло уже при папе Гормизде в начале VI века.

После II Вселенского Собора арианская ересь окончательно утрачивает влияние и маргинализируется в пределах Римской империи. Император Феодосий пытался примирить с Кафоличе­ской Церковью остатки ариан и других еретических группиро­вок. С этой целью в 383 г. в Константинополь для богословской дискуссии с участием архиепископа Нектария были приглаше­ны македонианин Елевсий Кизический, омий Демофил, аномей Евномий и новацианский епископ Агелий. На встречу в столи­цу империи прибыл и посланец готской арианской общины – последователь Вульфилы, скончавшегося в 381 г. Каждому из них предложено было представить свое исповедание веры. Рассмо­трев их, святой Феодосий нашел новацианский символ содержа­тельно идентичным с тем, что был утвержден на II Вселенском Соборе, а остальные он разодрал и в связи с этим издал знамени­тый эдикт, согласно которому право именоваться кафолическими христианами могли лишь те, «которые согласно апостольскому наставлению (disciplinam) и евангельскому учению (doctrinam) верят в Единое Божество Отца и Сына и Святого Духа... Всем прочим вменяется бесчестие (infamia) еретического учения» и от мест их собраний отнимается имя церквей (ecclesiarum nomen)⁴¹⁹ Против еретиков принимаются меры, которые ставят их в положение, граничащее с нелегальным, в ответ некоторые из ариан прибегли к насилию против пользовавшихся покрови­тельством государства кафоликов: епископ Самосатский Евсевий был убит фанатичной арианкой, которая бросила ему на голову черепицу с крыши дома.

На Западе энергичными мерами, направленными на обраще­ние в православие приверженцев арианства, прославился святой Амвросий. Ему в наследство от его предшественника по Медиоланской кафедре Авксентия достались ариане, которые в других горо­дах Италии и Запада встречались редко. Еще одним направлени­ем его деятельности было ограждение независимости Церкви от вмешательства государственной власти в церковные дела. И оба эти направления сфокусировались в противостоянии с супругой и потом вдовой императора Валентиниана Юстиной, откровен­но покровительствовавшей арианам и предпринявшей попытку реанимировать ересь, которая на Западе ранее никогда не поль­зовалась популярностью. После убийства Грациана она правила именем малолетнего сына Валентиниана II, используя свое вли­яние на него для внушения ему арианских убеждений, и он под­давался ее внушениям.

В ссылку на Запад был отправлен ученик Вульфилы епископ Доростольский Авксентий. На Пасху 385 г., по наущению матери, Валентиниан II приказал предоставить ему одну из церквей Медиолана, но святой Амвросий отказался выполнить это распоряже­ние. На Пасху следующего года дело дошло до прямой попытки силой устранить самого святителя от управления Медиоланской церковью, так что по приказу юного императора войска окружи­ли базилику, в которой заперся преследуемый епископ, и потре­бовали, чтобы он вышел из нее. В ответ Амвросий велел передать Валентиниану следующие слова: «Не сделаю этого доброволь­но, не предам волкам ограды овец, не уступлю храма хулящим Божество. Если же тебе угодно убить меня, вонзи в меня меч или копье здесь, внутри, я охотно приму такое заклание»⁴²⁰. Воины не посмели поднять руку на святителя.

Вступив в переписку с юным императором, Амвросий бес­страшно отвергал его право требовать отчета от епископа в делах церковных: «Когда же ты слышал, всемилостивейший император, чтобы в деле веры миряне были судьями епископа?.. Кто же это может отрицать, что в вопросах веры... не императоры бывают судьями над епископами, а епископы над христианскими импе­раторами... Вот станешь, Бог даст, постарше, тогда и сам пой­мешь, чего стоит тот епископ, который священническое право... повергает к ногам мирянина. Отец твой, по милости Божией, муж зрелого возраста, говаривал: “не мне быть судьею между епископами”; а твоя милость вот говорит: “я должен судить”. Он, крещенный во Христа, считал себя неспособным подъять такую тяжесть, как суд над епископом; тебе же, всемилостивейший государь, еще только предстоит сподобиться Таинства кре­щения, и однако ты изъявляешь притязание на суд о вере, тогда как ты не знаешь Таинств этой веры»⁴²¹.

В ответ на прямое требование императора передать храм Авксентию святитель писал: «Передают мне приказ: “отдай бази­лику”». Отвечаю: “и мне нельзя отдать... и тебе, император, не полезно взять”... Ссылаются на то, что императору все позволи­тельно, что все – его. Отвечаю: “пожалуйста, не воображай, госу­дарь, что ты имеешь какое-нибудь императорское право и над божественными предметами... Императору принадлежат двор­цы, церкви – священнику... Что может быть почетнее для импе­ратора, как не то, что его называют сыном Церкви? Но импера­тор в Церкви, а не выше Церкви, imperator enim intra ecclesiam, non supra ecclesiam est»⁴²².

He менее ярким примером мужества святителя Амвросия в отстаивании христианской нравственности и Божией правды стало наложение им епитимии на императора Феодосия после того, как по его приказу были перебиты жители Фессалоник. Эти трагические события произошли в 390 г. В Фессалониках были расквартированы готские федераты под командованием Ботериха, которому принадлежала военная власть в городе. Местное население чувствовало себя униженным варварскими, как ему представлялось, выходками готов, оскорблено тем предпочте­нием, которое оказывал им император, опиравшийся на воен­ную силу верных ему федератов. В конце концов дело дошло до мятежа. Когда Ботерих, обвинив популярного возницу, неизмен­но побеждавшего на ипподроме, в содомском грехе, приказал бросить его в тюрьму, фессалоникийцы восстали: Ботерих был схвачен и убит. Узнав о мятеже, Феодосий, находившийся тогда в Медиолане, в гневе приказал войскам двинуться на Фессало­ники и примерно наказать бунтовщиков. На этот шаг его под­толкнул советник Руфин, умело разжигавший ярость императо­ра. Святой Амвросий тщетно пытался отговорить императора от расправы над фессалоникийцами. Некоторое время спустя импе­ратор одумался и попытался предотвратить избиение горожан, но новый приказ дошел до карательного отряда, когда дело уже было сделано. Солдаты, большую часть которых в ту пору состав­ляли не римские граждане, но наемники из варваров, чаще все­го германцев, в том числе и готов, рады были отомстить ненави­девшим их римлянам за убийство своих соплеменников. Войдя в Фессалоники, они дождались времени, когда горожане соберут­ся на ипподроме, и, окружив его со всех сторон, напали на лег­комысленных зрителей. Убиты были все, кто пришел посмотреть на бега колесниц. Жертвой резни пали 7 тысяч фессалоникийцев. Весть о массовом убийстве разнеслась по империи. Репута­ция императора, которого любили многие за его справедливость и человечность, была подорвана.

Святитель Амвросий, авторитет которого в ту пору был самым высоким на христианском Западе, отважился на беспри­мерный шаг: удалившись из Медиолана, он написал императо­ру письмо, в котором запрещал ему причащаться Святых Таин, пока он не принесет покаяние в содеянном. И император, обла­давший верховной властью, подчинился приговору епископа. Сняв с себя императорское одеяние и облачившись в рубище, он приходил в Медиоланский собор и приносил там покаянные молитвы Богу, пока не получил разрешение от грехов. По сло­вам Дж. Норвича, «это был поворотный момент в истории хри­стианства, ибо впервые служитель Евангелия возымел мужество поставить права духовной власти выше прав власти мирской, и в первый раз в истории христианский правитель публично повиновался приговору, отлучению и наказанию, наложенному на него авторитетом, который он тем самым признал стоящим выше его собственного»⁴²³.

В 388 г. толпа христиан сожгла синагогу, и Феодосий прика­зал, чтобы, если в подстрекательстве к этому акту виновен мест­ный епископ, он выстроил новую синагогу за счет Церкви. Узнав об этом распоряжении, святой Амвросий обратился к импера­тору с укоризненным посланием: «Вспомни Юлиана, хотевшего восстановить Иерусалимский Храм: строители тогда сгорели от огня Божия. Ужели ты не боишься того, что было тогда? Да и за что строгость? ... Сожжена-то синагога, дом неверия, нечестия и безумия. А иудеи сколько храмов сожгли при Юлиане в Газе, Аскалоне, Берите и других местах. Как после этого будет помо­гать тебе Христос?»⁴²⁴.

Святитель отошел ко Господу 4 апреля 397 г. и погребен в крипте базилики, где ранее по его указанию помещены были мощи миланских мучеников Гервасия и Протасия. Эта базилика была впоследствии названа его именем и служила многие века кафедральным храмом Милана. В своем противостоянии давле­нию светской власти Римские папы и другие епископы Запада в последующие времена опирались на наследие святого Амвросия.

В пору единовластия Феодосия арианство на всем простран­стве империи оказалось фактически вне закона, с одной, впро­чем, существенной оговоркой. Распространившись среди готов, а от них позаимствованное и другими германскими племена­ми, оно стало своего рода национальным вероисповеданием германцев, и не только тех, кто жил за пределами лимеса, но и, главным образом, федератов, поселившихся в пределах импе­рии. Ариане готы, вандалы, гепиды, герулы, скиры, лангобар­ды, бургунды, равно как и франкиязычники, служившие импе­рии, пользовались полной свободой исповедания, в отличие от природных римлян, которым при Феодосии предписывалось придерживаться православного вероучения. При этом римские граждане, остававшиеся язычниками, хотя и были ограничены в правах, но со стороны государства встречали большую терпи­мость, чем еретики, чье расхождение с Кафолической Церко­вью официально рассматривалось не как следствие косности, свойственной упрямым язычникам, но как проявление мятеж­ного сумасбродства.

В результате вытеснения арианских и других еретических общин римское общество приобретало религиозную гомоген­ность, благоприятствовавшую правильной административной организации Церкви, в основе которого лежал территориаль­ный принцип. В конце IV века, еще до II Вселенского Собора, появляются более крупные поместные образования, чем церков­ные области в границах провинций, возглавляемые митрополи­тами. Процесс церковной централизации направлен был на то, чтобы привести церковную организацию в соответствие с адми­нистративным делением Империи.

Территориально империя была разделена на 4 префекту­ры: Галлию, Италию, Иллирик и Восток – самую обширную из всех. При этом две столицы империи – Рим и Константинополь (Новый Рим) – имели особый статус и не входили в эти префек­туры, имея своих особых префектов. Вместе с Иллириком пре­фектура Восток составляла грекоязычную половину государ­ства, а Италия и Галлия – латиноязычную. Префектура Иллирик с центром в Фессалониках включала в себя Македонию (в диоцез с этим названием входила также Эллада) и Дакию. В префекту­ру Восток входили следующие диоцезы: Азия (с центром в Ефесе), объединившая провинции, расположенные в юго-западной части Малой Азии; Понт со столицей в Кесарии Каппадокийской, занимавший северо-восточную часть Малоазийского полуостро­ва и Армянское нагорье; Фракия (восточная оконечность Балкан­ского полуострова с центром в Гераклее), на территории кото­рой находилась и новая столица империи – Константинополь; Сирия со столицей в Антиохии и Египет с Ливией и Пентаполем (главный город – Александрия). Термин «диоцез» первоначаль­но употреблялся применительно к гражданскому административ­ному делению. Гражданские начальники диоцезов именовались экзархами (по-латыни – викариями) (vicarius). Затем экзарха­ми, или, чаще, архиепископами, стали титуловать предстояте­лей церквей в границах этих диоцезов. Юрисдикция Римской кафедры шаг за шагом распространялась на весь латиноязычный Запад, и все же церкви Африки, а на севере Италии – Медиолана сохраняли фактическую автокефалию, в то время как пред­стоятели церквей Галлии, Испании и даже Иллирика, в состав которых входили не только латиноязычные общины Далмации, но и грекоязычные церкви Македонии и Эллады, признавали юрисдикцию Рима.

После смерти епископа Дамаса в 389 г. на Римский пре­стол взошел папа Сириций, который занимал его до своей смер­ти, последовавшей вскоре после кончины святого императора Феодосия, в 398 г. Годом раньше преставился архиепископ Кон­стантнопольский Нектарий. Преемником скончавшегося в 385 г.

Тимофея Александрийского стал Филофей. Святителя Кирилла на Иерусалимской кафедре после его преставления в 387 г. сменил Иоанн II. В Антиохии до 392 г. сохранялся раскол. Помимо общи­ны во главе с Флавианом сохранялась признаваемая на Западе и в Египте малочисленная община во главе с Павлином, которую после его смерти, с 388 по 392 г., возглавлял единолично постав­ленный им Евагрий, когда-то в прошлом друживший с Василием Великим. После смерти Евагрия, из-за поддержки государствен­ной власти Флавиану, павлиане не смогли уже поставить свое­го епископа в Антиохию. В Константинопольском соборе 394 г., состоявшемся под председательством архиепископа Нектария, участвовали как Флавиан Антиохийский, так и Феофил Алексан­дрийский. Это было знаком признания Флавиана законным пред­стоятелем Антиохийской церкви со стороны Александрийской кафедры. Но в Риме Флавиана признали лишь в 398 г., а отдель­ное существование павлианской общины в Антиохии прекрати­лось воссоединением ее с антиохийскими «мелетианами» толь­ко 20 лет спустя, в 415 г.

Несмотря на свой уход со столичного Константинопольско­го престола, одним из самых влиятельных пастырей грекоязыч­ного Востока оставался святитель Григорий Богослов, удалив­шийся в родной Назианз, где еще жив был его престарелый отец, занимавший епископскую кафедру этого города. После его кон­чины митрополит Тианский Феодор попросил Григория времен­но управлять Назианской общиной, которую в ту пору сотрясали споры, возбужденные учением Аполлинария, уже осужденным II Вселенским Собором. Вступив в полемику с Аполлинарием, свя­титель обратился с двумя посланиями к назианскому пресвитеру Каледонию. Когда вскоре потом на кафедру в Назианз был постав­лен Евлалий, Григорий Богослов с радостью предался литератур­ным трудам, посещению монашеских обителей Востока и аскезе. Святитель отошел ко Господу в 389 или 390 г., прожив на земле чуть более 60 лет.

Дела церковного управления, которыми Григорий всегда тяго­тился, отвлекали его от молитвы и погружения в богомыслие, и все же он успел написать творения, принадлежащие к самому драгоценному достоянию патристической эпохи. Вершина его творчества – 5 Слов о богословии, иными словами, о Божествен­ной Троице. Он пишет о Ней: «У нас один Бог, потому что Боже­ство одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех; потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог; и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотени­ем не отделяются, и по силе не делятся; и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых... Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены одно в другом, одно растворение света. Посему когда имеем в мысли Божество, первую причину и единоначалие, тогда представляемое нами – одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины, и Сущих от Нее довременно и равночестно; тогда Покланяемых – три»⁴²⁵.

После кончины святого Григория Назианзина самым глубо­комысленным из остававшихся в живых новоникейских бого­словов остался младший брат Василия Великого Григорий, зани­мавший Нисскую кафедру в родной ему Каппадокии. Он родился около 332 г.; на формирование его личности особенно значи­тельное влияние оказали его старший брат Василий и сестра Макрина. Приняв в молодости посвящение в чтецы, он затем пережил увлечение классической литературой, стал учителем риторики. Это был своего рода духовный кризис, отголосок кото­рого отразился в адресованном ему письме Григория Богосло­ва, датированном 366 г. «Что с тобою сделалось, мудрый муж? За что прогневался ты сам на себя, бросив священные, удобопиемые книги, которые некогда читал народу? Ужели не сты­дишься, слыша это?»⁴²⁶.

Кризис был преодолен – Григорий вернулся к церковному служению и даже был потом, в 372 г., своим старшим братом хиротонисан в епископа на Нисскую кафедру, хотя тот и созна­вал отсутствие у него склонности к делам церковного управления. Святому Василию он, по словам протоиерея Георгия Флоровского, «помогал не как церковный деятель, но как богослов»⁴²⁷, уча­ствуя в полемике против арианского учения в его разных видах, особенно против крайнего еретика аномея Евномия. При импе­раторе Валенте Григорий Нисский подвергся преследованиям за твердую приверженность Никейскому символу и защиту его в своих сочинениях: 3 года он пробыл в изгнании и вернулся на кафедру только после смерти Валента в 379 г. Святой Григорий тяжело пережил смерть старшего брата, которого он почитал своим учителем. Большим ударом для него явилась и кончина любимой сестры Макрины, о последних днях которой он расска­зал в послании к монаху Олимпию.

В 379 г. Григорий Нисский, по поручению Антиохийско­го Собора, совершил поездку по церквам Аравии, целью кото­рой было устранение распространившихся там суеверий и бес­чинств. Посетил он и Святую Землю, и эта поездка подтолкнула его к высказываниям об отсутствии духовной пользы от палом­ничества: «Да и что большего получит тот, кто побывает в этих местах, – как будто Господь доселе телесно обитает в них, а от нас удалился или как будто Дух Святый обилует между иерусалимлянами, а к нам не может прийти? ... Посему боящиеся Госпо­да хвалите Его в тех местах, в которых находитесь. Ибо переме­на места не приближает к нам Бога»⁴²⁸.

Святой Григорий принадлежит к числу 150 отцов II Все­ленского Собора, а в своем эдикте от 30 июля 381 г. Феодосий Великий причислил его к тем епископам, каноническое обще­ние с которыми является критерием Православия. Он участво­вал в поместных Константинопольских соборах, созывавшихся в 382 и 383 гг. Последнее известие о нем относится к его участию в соборе, состоявшемся в 394 г. и посвященном положению дел в христианских общинах Аравии. Вскоре после этого собора он скончался, но точная дата его смерти неизвестна.

Из Каппадокийских отцов Григорий Нисский испытал особен­но глубокое влияние классической философии, причем не столь­ко Аристотеля, как его старший брат, сколько Платона и неопла­тоников, и он ближе других каппадокийцев, принадлежавших к антиохийской богословской школе, традициям александрий­ского богословия. Своим учителем он всегда считал Оригена, хотя и не разделял учения этого богослова о предсуществова­нии душ и в своей триадологии, подобно другим отцам-каппадокийцам, преодолел оригеновский субординационизм. Но он до конца жизни оставался приверженцем не принятого Церко­вью и восходящего к Оригену учения об апокатастасисе – все­общем восстановлении, что подразумевало конечное спасение всей твари, включая даже падших ангелов: «По истечении дол­гого времени изъято будет из естества зло, ныне к ним приме­шанное и сроднившееся с ними, поскольку совершится восстанов­ление пребывающих ныне во зле в первоначальное состояние, единогласное воздастся благодарение всей твари и всех, претер­певших мучение при очищениии»⁴²⁹.

Основные труды Григория Нисского посвящены полемике с еретиками (Евномием, Аполлинарием, Македонием) и экзе­гетическим темам, но в них он, как правило, далеко выходит за рамки комментариев библейских текстов, выражая самые важ­ные свои богословские идеи. Темой, увлекавшей его больше всего и напряженней всего, было богопознание. Верный апофатическим началам богословия старшего брата и в то же время предвосхищая идеи святого Григория Паламы о непостижимо­сти Божественной сущности, Григорий Нисский писал: «Про­стота догматов... предполагает, что Бог не может быть охвачен ни именем, ни понятием, ни иной какой постигающей силою ума, что Он пребывает выше всякого не только человеческого, но даже ангельского и премирного постижения, что Он неизглаголан, неизречен, превыше всякого означения словом»⁴³⁰. И все же «человеческий многозаботливый и испытующий разум при помощи возможных для него умозаключений стремится к недо­ступному и верховному Существу и касается Его. Он не настоль­ко проницателен, чтобы ясно видеть невидимое, и в то же вре­мя не вовсе отлучен от всякого приближения, так чтобы не мог получить никакого гадания об искомом... Ибо что не соответ­ствует божескому естеству, разум понимает; а что именно долж­но думать о нем, того не понимает»⁴³¹.

Полнота Божественной жизни, по мысли святителя, осу­ществляется во взаимообщении Ипостасей, исполненном выс­шей и совершенной любви. Понятие ипостаси у него тожде­ственно семантике его старшего брата Василия: «В каждом из имен собственно и отдельно подразумевается означаемая назва­ниями Ипостась. Услышав об Отце, мы подразумеваем причину всего; узнав о Сыне, познаем силу, воссиявшую из первой при­чины для устроения вселенной; узнавши о Духе, уразумеваем совершительную силу того, что приведено в бытие творением от Отца чрез Сына. Итак, Ипостаси... неслиянно отделены одна от другой... а существо их, каково оно ни есть (ибо оно не выра­зимо словом и не постижимо мыслью) не разделяется в какуюлибо инаковость природы»⁴³².

Одно из сочинений святого Григория – «Послание еписко­пу Мелитинскому Литонию» – вошло в канонические сборни­ки. Послание разделено на 8 правил, в которых святой Григорий, опираясь на изумительное понимание движений человеческой души, предлагает способы врачевания душ, уязвленных грехом, в том числе и епитимии – запрещения причащаться Святых Таин на разные сроки в зависимости от тяжести содеянных грехов, но при этом он рекомендует варьировать эти сроки с учетом дей­ствительного состояния душ кающихся грешников.

Епитимии, установленные соборами и отцами, применялись в церковной дисциплине с разной мерой строгости. К их неукос­нительному соблюдению тяготели монастыри, насельники кото­рых особенно остро сознавали душепагубность греха.

Древние патерики донесли до нас изречения монахов, под­визавшихся в Фиваиде и Тавеннисе, в Ските и в Нитрийской пустыне, исполненные евангельской мудрости: «Один воин спро­сил авву Миоса: неужели Бог принимает покаяние? После про­должительного наставления старец спрашивает его: скажи мне, возлюбленный, – бросаешь ли ты свою одежду, когда она раз­дерется? Воин говорит: нет, я зашиваю и потом опять ношу ее. Старец сказал ему: итак, если ты бережешь свою одежду, неу­жели Бог не пощадит Своего создания!⁴³³... Авва Пимен говорил: если человек согрешил и будет отрекаться, говоря: не грешен, – не обличай его; иначе ты погасишь в нем всю ревность к добру. Если же скажешь ему: не унывай, брат, но остерегайся впредь; этим возбудишь душу его к покаянию⁴³⁴... Авва Пимен говорил: ...все, что противно умеренности, – от демонов⁴³⁵... Брат гово­рил авве Сисою: я замечаю за собою, что памятование о Боге всегда со мною. Старец отвечал ему на это: не важное дело, что ты размышляешь о Боге; но то важно, – видеть себя ниже всей твари⁴³⁶... Авва Серии говорил: во всю жизнь мою жал я, шил и плел; но при всем том, если бы рука Божия не питала меня, не мог бы я прокормиться⁴³⁷».

Возникнув в Египте, монашеское подвижничество распро­странилось далеко за его пределы. Во второй половине IV века монастыри появляются в разных провинциях Римской импе­рии. Киновии, устроенные по образцу общины Пахомия Вели­кого, созидались в Палестине, Сирии и Каппадокии. В эту эпоху появляются первые женские монашеские общины. Умножение числа иноческих обителей и их насельников объясняется, среди прочих причин, снижением общего уровня нравственности цер­ковного народа вследствие наплыва в Церковь недавних языч­ников. Люди, стремившиеся осуществить в своей жизни высо­кий евангельский идеал, порывали связь с миром, который уже не гнал их, и уходили в пустыню, чтобы там претерпеть иное гонение, воздвигаемое исконным врагом человеческого рода.

Но «уходя от своих ближних, святые вступали в активные отношения со значительно большим кругом лиц, чем если бы они оставались в миру. В конечном счете они производили на мир более сильное воздействие, чем император или командую­щий войсками, ибо их устремленность к святости через поиски единства с Богом представляла собой социальное действие, более притягательное для людей, чем любое секулярное социальное служение. Современники сознавали, что отшельники движутся к высшей цели... с полной решимостью и бескорыстием; и этот акт самовыражения через самопожертвование поражал вообра­жение современников, касался их сердец»⁴³⁸ – наблюдение тем более ценное, что принадлежит оно историку, которого трудно признать церковным христианином.

Первоначально монахам возбранялось принимать на себя духовный сан. Они приглашали для богослужения в свои обители священников, которым запрещалось даже переночевать в мона­стыре. Когда преподобному Пахомию предложили рукоположить его в пресвитера, он бежал, а пустынножитель Антоний отсек себе ухо, чтобы уклониться от епископства. Однако уже по уста­ву Василия Великого каждая община должна была иметь своих священников из среды самой братии. Этот порядок распростра­нился вскоре и на монастыри Египта, Сирии и Палестины.

На Западе первая аскетическая община была устроена в Гал­лии, вблизи Пиктавии (Пуатье). Ее основателем был святой Мартин, впоследствии поставленный на Турскую кафедру. Мар­тин родился в паннонском городе Сабарии в 316 или 317 г. «от родителей хотя и язычников, но рода не низкого»⁴³⁹. Его отец был офицером, перед отставкой дослужился до чина военного три­буна, и сам Мартин, продолжая семейную традицию, в юности поступил на воинскую службу и был зачислен в схолу – гвар­дейскую часть.

Одно время его часть была расквартирована в Павии, где Мартин общался с христианами. Уверовав во Христа, он стре­мился во всем следовать Его заповедям. Однажды, когда Мартин служил уже на севере Галлии, в Амьене, он встретил у городских ворот нищего, полунагого и окоченевшего от стужи. Охвачен­ный состраданием, он разрезал свой воинский плащ надвое и половину его отдал нищему, чтобы тот укрылся им от холо­да; и вот в последовавшую затем ночь в сонном видении свя­той увидел Спасителя, одетого в плащ, который он отдал нище­му. По словам современного биографа святого Регины Перну, «он, конечно, не мог и вообразить, какую значимость будет иметь этот его жест в течение веков. Поныне он представлен на бесчисленных фресках, картинах, в скульптурах и на руко­писных миниатюрах»⁴⁴⁰. Этот эпизод из жития святого Марти­на стал своего рода эмблемой христианства на Западе. Между тем в ту пору Мартин был еще в чине оглашенных. Произошло это, возможно, в 335 г.

За этим последовало крещение святого, но еще долго, до 25 лет, он оставался на воинской службе. Ему, как солдату элитной гвардейской части – схолы, предоставлялся для услужения раб. Сослуживцев Мартина поражало то обстоятельство, что Мар­тин обедал за одним столом со своим рабом, нередко сам гото­вил пищу и даже чистил своему рабу обувь.

После увольнения со службы Мартин перебрался в Пиктавию (Пуатье), где выполнял должность экзорциста, пребывая под началом и духовным руководством епископа местной церкви святого Илария. Совершив путешествие на родину в Паннонию, чтобы повидать родителей, Мартин обратил свою мать, но убе­дить отца стать христианином ему не удалось. На обратном пути он задержался в Медиолане и там принес обеты послушания, бед­ности и целомудрия, иными словами, стал монахом, хотя мона­шеский институт в собственном смысле слова тогда на Западе еще не существовал. В ту пору православные никейцы страда­ли от засилия ариан. Святой Мартин был ревностным никейцем и много потерпел от еретиков. Основав аскетическую общину в окрестностях Пиктавии, он усердно проповедовал Евангелие и обратил ко Христу многих язычников. Его проповеди отлича­лись безыскусностью и простотой, покоряли души слушавших его искренностью тона и горячей верой.

Избранный христианами Тура кандидатом в епископы, свя­той Мартин пытался уклониться от хиротонии, но его едва ли не силой заставили принять сделанный народом выбор. Заняв одну из важнейших кафедр Галлии, он остался смиренным ино­ком, образ жизни которого отличался крайней аскезой. Мар­тин поселился в построенной им самим хижине на высокой ска­ле, возвышавшейся над Луарой. Позже вокруг этой кельи вырос знаменитый монастырь Мармутье. Совершая епископское слу­жение, святитель особое усердие прилагал обращению к вере во Христа язычников, которые решительно преобладали еще в сельской глубинке Галлии. Миссионерское служение святого простиралось далеко за пределы его епархии: епископы из раз­ных городов Галлии приглашали его в свои области для пропо­веди Евангелия язычникам.

Святитель Мартин Турский преставился 8 ноября 397 г. и был погребен в Туре. Посмертная слава святого распростра­нилась вскоре за пределами Галлии и по всему христианскому миру. Еще в пору земной жизни святого народ почитал его как чудотворца. В его житии, составленном учеником Мартина Сульпицием Севером, записано много прижизненных и посмертных чудес, включая три случая воскрешения умерших. Мощи свя­того Мартина стали одной из самых чтимых святынь Галлии. Орлеанский собор 511г. уравнял паломничество к ним с палом­ничеством в Рим и Иерусалим. В 1562 г. гугеноты опустошили базилику, где покоились его мощи, а самые мощи сожгли, но от уничтожения удалось уберечь частицу его черепа. В 1793 г. базилика святого была вновь разграблена и обращена в стойло для лошадей, но почитание его от этого не умалилось, и, по под­счетам историка Лекуа де ла Марша, в XX веке «в одной только Франции насчитывалось 3678 церквей, посвященных святому Мартину»⁴⁴¹. «Помещение, в котором хранилась мантия святого Мартина, его capella, стало столь притягательным для народа, что из первоначального обозначения здания с этой capella воз­никло нарицательное понятие, вошедшее в... обиходный язык – капелла»⁴⁴², эквивалентом которого является наша часовня. Для христиан Запада образ святого Мартина стал своего рода архе­типом святости. В этом отношении Р. Перу сравнивает его со святым Николаем Мирликийским, находя очевидные паралле­ли в их житии, подвигах и духовном облике⁴⁴³.

IV столетие явилось одним из самых динамичных периодов в истории Средиземноморья и Европы. Менялся этнический состав населения Римской империи. Главным фактором перемен был усилившийся наплыв в ее пределы германских варваров, в осо­бенности восточных германцев – готов, скиров, бургундов, герулов, гепидов, процесс ассимиляции и романизации которых был заторможен принятием ими христианства в его арианской вер­сии, в отличие от коренных римских граждан, которые, в осо­бенности на Западе, но в конечном счете также и на Востоке, приняли Никейский символ. Арианство стало своего рода наци­ональным исповеданием германских федератов, поселившихся в империи, в основном на Балканах и в придунайских провин­циях. Вместе с германскими племенами в том же статусе феде­ратов обосновались в империи и ираноязычные сарматы, среди которых доминировали аланы.

Был еще один фактор трансформации этнической карты Бал­кан, коснувшийся ареалов употребления классических языков. Перемещение императорской резиденции на берег Босфора при­вело к переселению в новую столицу из Рима латиноязычных сена­торов, чиновников, офицеров. Статистически число переселен­цев было ничтожно, но созидание Нового и при этом изначально латиноязычного Рима на месте греческого Византия повлекло за собой ускоренную латинизацию не грекоязычного, разумеется, элемента, но балканских фракийцев, а также новых переселен­цев на Балканы из-за границы, так что баланс латинского и гре­ческого языка как одного из средств романизации и ассимиля­ции на Балканах сместился в сторону языка латинского. Жители Константинополя и примыкающей к нему Фракии в первые века существования столицы были по преимуществу действительно римлянами, а не грекоязычными ромеями, каковыми они стали в позднейшую эпоху. Одним из современных свидетельств это­го обстоятельства является даже не столько присутствие на Бал­канах румын, прямые предки которых поселились в Придунавье относительно поздно, в средние века, ранее занимая в основном Карпатский регион – Трансильванию, сколько островки расселе­ния близкородственных им арумын, влахов и куцевлахов в совре­менных Греции, Болгарии, Македонии и Сербии. Еще один след доминирования латинского языка за пределами коренной Элла­ды и Македонии заключается в славянском этнониме, служащем для обозначения эллинов, – греки. Прорвавшие в VI веке бал­канский лимес славяне могли научиться именно так называть эллинов не у кого иного, как у их латиноязычных соседей, жив­ших к северу от Эллады и Македонии.

Но исторически переломный характер IV столетия главным образом связан не с этническим сдвигом – такие сдвиги Евро­па и Средиземноморье в прошлом переживали многократно, – а с тем, что это была эпоха одряхления и угасания язычества и рождения христианского государства и христианского обще­ства, которое, выйдя из подполья, где его держали прежде, вбира­ло в себя мир, ранее языческий, а теперь поклонившийся Христу. Религиозный пафос и нравственная высота христиан, принадле­жавших гонимой Церкви, высоко возвышались над средним уров­нем религиозности и морали христианского общества, состав­ленного в основном из вчерашних язычников, но нравственная атмосфера греко-римского мира, после того как он стал миром крещеным, стала несравненно более человечной, чем во време­на безраздельного господства язычества.

В религиозном отношении общество представляло собой в IV веке пеструю мозаику: с одной стороны, оставались еще язычники, принадлежавшие к образованным классам, упорство­вавшие в своем неприятии христианства из-за приверженности традиции, из римского патриотизма, из-за погруженности в мир философской или поэтической классики, но язычество прочно держалось также и в сельской глубинке: крестьяне, на латин­ском языке pagani («поганые», то есть язычники наших древне­русских памятников) преобладали еще среди сельского населе­ния, особенно на Западе.

Характеризуя эту эпоху, протоиерей Георгий Флоровский писал: «Империя в лице равноапостольного Кесаря получает кре­щение. Церковь выходит из своего вынужденного затвора и при­емлет под свои священные своды взыскующий античный мир. Но мир приносит сюда с собою свои тревоги, и сомнения, и соблаз­ны... Еще рано было говорить об окончательной победе. Мир все еще оставался внешним для Церкви. Сразу же за церковной огра­дой продолжалась прежняя, языческая жизнь. Еще были откры­ты языческие храмы. Еще учили языческие учителя – и полеми­зировали с христианством»⁴⁴⁴.

Одним из заповедников не задетого христианским Открове­нием язычества долго оставалась Афинская школа, в которой на самом высоком по тому времени уровне преподавались филосо­фия, риторика, поэзия, математика, астрономия. Среди афин­ских студентов случались и христиане, подобные учившимся там Василию Великому и Григорию Богослову, но большую часть студентов и профессоров составляли приверженцы традицион­ной религии, хотя, за исключением краткого периода правления посещавшего ранее занятия в этой школе Юлиана Отступника, который запретил христианам преподавать классические нау­ки, там могли преподавать и христиане, однако в целом атмос­фера школы проникнута была традиционным эллинизмом, кото­рый на языке того времени уже обозначал не только и даже не столько греческий язык и греческий этнос, сколько привержен­ность язычеству.

По саркастическим воспоминаниям Григория Богослова, «весьма многие и безрассуднейшие из молодых людей в Афи­нах... имеют безумную страсть к софистам. С каким участием охотники до коней и любители зрелищ смотрят на состязующихся на конском ристалище? Они вскакивают, восклицают, броса­ют вверх землю, сидя на месте как будто правят конями, бьют по воздуху пальцами, как бичами, запрягают и перепрягают коней... Совершенно такую же страсть питают в себе афинские юноши к своим учителям и к соискателям их славы. Они заботятся, что­бы и у них было больше товарищей, и учители чрез них обога­щались. И... наперед уже захвачены города, пути, пристани, вер­шины гор, равнины, пустыни, каждый уголок Аттики и прочей Греции, даже большая часть самых жителей; потому что и их счи­тают разделенными по своим скопищам»⁴⁴⁵. Святой Григорий не сожалел однако о том, что провел в Афинах 10 лет, постигая там «внешние науки», хотя, по его же словам, «для других... душепа­губны Афины; потому что изобилуют худым богатством – идо­лами, которых там больше, нежели в целой Элладе»⁴⁴⁶.

Помимо приверженцев греко-римского язычества, в импе­рии обретались адепты древних египетских и сирийских куль­тов, в армейской среде сохранял популярность митраизм, среди германских наемников и федератов не все приняли арианскую версию христианства, некоторые хранили верность своим нацио­нальным божествам – Одину и Тору, Фрею и Фрее. Как и в более ранние времена, около десятой части римских граждан состав­ляли иудеи. Их присутствие было особенно плотным в городах Сирии, Египта, Эллады и Италии.

С социально-психологической точки зрения, и христиан­ское общество не было гомогенным: многие из сельских жителей и даже горожан, принимая крещение, сохраняли языческие суе­верия, почитая, наравне с христианскими мучениками, древних богов или наделяя христианских чудотворцев чертами, которые свойственны были мифологическим полубогам и героям. Ядро церковного народа составляли христиане, выросшие и воспитан­ные в христианских семьях, а также новообращенные неофиты, всем сердцем принявшие Евангелие, но численно среди новооб­ращенных преобладали теплохладные люди, немало было и таких новых христиан, кого вовсе не трогали религиозные темы и кто, подчиняясь духу времени, из неверующих язычников легко ста­новились неверующими христианами.

В особенно концентрированном виде религиозное лицеме­рие, по понятным причинам, присутствовало при дворе, в окру­жении императоров, уверовавших во Христа. Примеру искренне обратившихся властителей следовали искушенные и находчи­вые царедворцы, внутренне не меняясь. Аммиан Марцеллин, оставшийся язычником, не может считаться беспристрастным свидетелем, и все же набросанный им очерк нравов, господство­вавших при дворе падкого на лесть и угождение Констанция, даже если находить его чрезмерно карикатурным, не лишен достоверности. «Большая часть придворного штата, – писал он, –являлась питомником всяких пороков, так что они зара­жали государство дурными страстями... Одни из них промыш­ляли грабежом языческих храмов и, вынюхивая каждый слу­чай, где можно было воспользоваться чем-нибудь, поднялись из крайней бедности до колоссальных богатств. Усвоив привыч­ку захватывать чужое, они не знали никакой меры в дарениях, грабеже и расточении. ...Отсюда произросло дикое обжорство пиров, и вместо победных триумфов появились столовые тор­жества, широкое использование шелка, расширение ткацкого ремесла, особая забота о кухне; под роскошные дома занима­лись все более широкие пространства»⁴⁴⁷. Читая Марцеллина, можно, правда, подумать, что алчность и роскошество нача­лись со времен Констанция, а не столетиями раньше, по мень­шей мере со времен Красса и Лукулла. На самом деле удивлять­ся, и то лишь при поверхностном взгляде на вещи, можно разве только тому, что подобные нравы не исчезли при дворе христи­анских правителей, но, с другой стороны, не мог же двор свя­того Константина или его сына Констанция уподобиться мона­стырской общине.

Контрасты, присутствовавшие в духовной атмосфере, в обще­ственной нравственности, нашли свое выражение в памятниках литературы, принадлежащих эпохе религиозной трансформации империи. В параллель с радикальной эволюцией смыслов лите­ратурного творчества, менялся и сам материал, который служил фиксации и сохранению текстов. В IV веке книга в виде свитка из папируса вытесняется пергаментным кодексом – ближай­шим прототипом современной книги с бумажным листами. Пер­гаментные листы выделывались из телячьей, овечьей или, реже, козьей кожи. Впервые шкуру баранов научились использовать для нанесения на нее письменных знаков в Персии Ахеменидов; из Ирана эта техника проникла в Элладу, где пергаментные листы получили название дифтер, но в ту пору она не получила там распространения.

Само название «пергамент» восходит к малоазийскому горо­ду Пергаму. «Происхождение пергамента римский историк Пли­ний Старший... связывает с царем Пергама Эвменом II (198–158 до н.э.), который решил создать библиотеку, способную соперни­чать с библиотекой в Александрии. Тогда фараон Египта запретил вывозить папирус в Пергам, и жители этого города использова­ли кожи для оснащения библиотеки... ВIV в. пергамент уже пре­обладал над папирусом, и в V–VI вв. в библиотеке одной египет­ской церкви насчитывается 21 книга на коже и три на папирусе»⁴⁴⁸. Преимущества пергамента над папирусом заключались в возмож­ности писать на обеих сторонах листа, а также в том, что текст, написанный растворимыми в воде чернилами, которые изготав­ливались из сажи и камеди, а также из сока чернильного орешка, легко было стереть и заменить новым. Но папирус был, конечно, дешевле пергамента – в расход на пергаментный кодекс уходи­ло целое стадо овец или коз.

Первоначально и пергаментные книги изготавливались в виде свитков (на латинском языке volumen); подобные свит­ки с текстами Торы и по сей день употребляются в синагогах, но со временем свитки были вытеснены кодексом, который полу­чил особенно широкое распространение в христианской среде. Латинское слово codex в буквальном смысле значит “ствол дере­ва”, его употребляли также для обозначения колодки, которую привязывали к ногам раба или преступника, которую он волочил за собой при ходьбе и мог присесть на нее отдыхая. Позже кодек­сами назвали намазанные воском дощечки, предназначенные для записи коротких текстов, и, наконец, пергаментные книги, а потом уже законодательные сборники, писавшиеся некогда на пергаменте. Кодексы складывались из квартернионов – тетра­дей по 4 листа, согнутых пополам, так что получалось 16 стра­ниц. Кодексы имели деревянные переплеты с металлическими украшениями и застежками. До наших дней сохранились выпол­ненные в IV веке кодексы, содержащие Новый Завет, – Синай­ский и Ватиканский.

По замечанию итальянского византолога Г. Кавальо, кодекс, «вызвал “революцию” в способе чтения. В отличие от свитка, кото­рый представляет собой вереницу строк, что затрудняло поиск нужного места или возвращение к нему, – так что древние имели обыкновение цитировать по памяти, не сверяя цитируемые места с текстом, – кодекс состоял из страниц, как правило пронумеро­ванных, и поэтому он позволял читать некоторые места повтор­но, делать ссылки и сопоставления, возвращаться к чтению осо­бенно важных страниц, а также цитировать»⁴⁴⁹.

На латинском языке писались трактаты, посвященные специ­альным отраслям: военному делу или агрономии. Литературные исторические тексты, выходившие из-под пера языческих авто­ров или номинальных христиан IV века, несут на себе, за ред­кими исключениями, черты вторичности и эпигонства, лише­ны творческого вдохновения, и, если позволительно прибегнуть к отдаленным параллелям, это был своего рода позднеантичный постмодернизм. В исторической литературе характерным жан­ром становятся бревиарии, рассчитанные на широкого читате­ля. В них в максимально доступном изложении компилирова­лись исторические труды предшественников.

Одна из таких компиляций известна под своеобразным наи­менованием «Historiae Augustae scriptores» (Писатели истории августов). Она включает биографии императоров от Адриана до Кара, представляя собой продолжение «Истории двенадцати цезарей» Светония. Традиционно на том основании, что в «Исто­рию» не вошла биография Диоклетиана и последующих импера­торов, время появления этой книги относили к самому началу IV века, но в XX столетии появились иные версии ее датировки. Так, в специально посвященной этой теме монографии Н. Бейн­са⁴⁵⁰ утверждается, что эта компиляция составлена была по пору­чению императора Юлиана в целях антихристианской полемики. Известны имена авторов «Истории августов» – Элий Спартиан, Вулькаций, Галликан, Элий Лампридий, Юлий Капитолин, Требеллий Поллион, Флавий Вописк, но известны они только в свя­зи именно с этой книгой и поэтому не дают оснований для более точной и документальной датировки.

В конце IV столетия был составлен свод под названием «История из трех частей» (Historia tripartita), в которую вошли три бревиария: анонимные сочинения – «Происхождение рим­ского народа» и «О знаменитых мужах», содержащее биографии римских царей и выдающихся деятелей республиканской эпохи, включая Юлия Цезаря и Марка Антония, и написанная Секстом Аврелием Виктором, прозванным из-за его африканского проис­хождения Афром, книга «О цезарях». Выходец из крестьянской семьи, Виктор Афр получил основательное риторическое обра­зование и сделал блестящую карьеру, на вершине которой была должность префекта Рима, занятая им при императоре Феодо­сии. Виктор Афр не принял христианства; от Юлиана Отступ­ника, в бытность которого он правил Паннонией, он заслужил медную статую, но его карьера не оборвалась с приходом к вла­сти императоров-христиан. В своих биографиях принцепсов Афр широко пользовался трудами предшественников, и все же в его сочинении присутствует и оригинальный стиль и своя концеп­ция, или, по меньшей мере, своя шкала ценностей, отталкива­ясь от которой он характеризует правителей, отдавая предпо­чтение тем из них, кто прошел суровую школу жизни и борьбы, сопряженной со смертельными опасностями, подобно его земля­ку Септимию Северу. В то же время Афр объективный биограф и не склонен скрывать темных сторон в характере и деятельно­сти даже своих любимых персонажей. Отдавая предпочтение принцепсам, которые достигали верховной власти не по праву рождения, а оно, надо сказать, вообще мало что значило в Рим­ской империи, во всяком случае в сравнении со средневековой Европой, историк с нескрываемым презрением пишет о случай­ных выскочках, которых выносила наверх стихия солдатских мятежей. По своим политическим взглядам Афр – последова­тельный сторонник автократии, и не раз на страницах книги он выражает скептическое отношение к моральным качествам и способностям сенаторов править Римской республикой, как это они умели делать в прежние времена, хотя, будучи привер­женцем традиции и консерватором, он считает сенат полезным и необходимым учреждением.

По заказу императора Валента другой высокопоставленный чиновник, Евтропий, написал «Бревиарий от основания горо­да» (Breviarium ab urbe condita). Излагая историю эпохи царей и классической республики, Евтропий опирается в основном на Тита Ливия и в меньшей мере на Саллюстия, но обнаружи­вает большую самостоятельность в представлении император­ской эпохи. Главная тема «Бревиария» – рост военной мощи и расширение пределов Римского государства. В основу перио­дизации эпохи принципата он положил чреду сменявших друг друга императоров. Лучшей эпохой в истории Рима Евтропий считает время правления династии Флавиев, и портрет осно­вателя этой династии Веспасиана наделен у него апологети­ческими чертами. Святой Константин, которого Евтропий мог знать лично, представлен Евтропием многопланово. Историк не без осуждения пишет о его ответственности за убийство жены Фаусты, сына Криспа и других близких родственников, в то же время он ценит Константина за любовь к наукам, за его заботу о школьном деле, при этом, странным образом, поч­ти вовсе не касаясь его религиозной политики. Нет сведений о том, принадлежал ли Евтропий к Церкви или оставался вне ее, и само его сочинение не дает твердых оснований судить об этом с достоверностью, заметно однако равнодушие истори­ка к религиозным темам; правда, в своих моральных оценках Евтропий обнаруживает зависимость от принципов стоиче­ской этики, но это обстоятельство не позволяет еще решитель­но отвергать его возможное христианство, поскольку многих христианских авторов позднейшей эпохи, особенно на латин­ском Западе, затронуло влияние стой. Эта его приверженность стоической морали, а также увлекательность его повествова­ния, пересыпанного историческими анекдотами, содействова­ли его успеху в средневековье.

Крупнейший и вполне самостоятельный историк IV века – Аммиан Марцеллин, имя которого можно поставить в один ряд с самыми громкими именами латинской историографии – Ливи­ем, Саллюстием, Тацитом, а поскольку по происхождению и род­ному языку, хотя он и писал на латыни, Аммиан был антиохий­ским греком, то и с такими мастерами исторической прозы, как Ксенофонт или Полибий. «История» Аммиана Марцеллина, от которой сохранились лишь последние книги – от 14 до 31, наря­ду с трудами церковных историков Евсевия, Сократа, Созомена, служит наиболее надежным источником по IV веку. Скомпроме­тированная в средневековье апологией Юлиана Отступника, под началом которого Марцеллин нес офицерскую службу, она была мало известна до эпохи гуманизма, но обнаруженная в книгохра­нилище Фульдского монастыря «История» была издана и с этих пор стала одной из самых читаемых книг в кругу гуманистов.

Одним из талантливых латинских поэтов IV века был Децим Магний Авзоний. Он родился в Аквитании в 310 г., получил классическое образование в Толозе и потом в Бурдигале (Бордо) и сам стал преподавателем риторики и филологии. В 364 г. император Валентиниан пригласил его к себе в Трир для обу­чения риторике своего сына Грациана, уже провозглашенного августом. Когда ученик Авзония стал правителем империи, он назначил его на одну из высших гражданских должностей – префектом Галлии. В 379 г. Авзоний был удостоен званием кон­сула. После убийства Грациана в 383 г. он удалился на свою виллу на берегу Гаронны и там прожил до смерти, последовав­шей в глубокой старости в 394 г. Друзьями поэта были вождь языческой партии в римском сенате Симмах и бывший ранее его учеником святой Павлин; когда тот, раздав свое имение нищим и заняв Ноланскую епископскую кафедру, перестал писать стихи в прежнем стиле, Авзоний тщетно призывал его «вернуться туда, где царят “беотийские богини-музы”... Ответ Павлина в стихах свидетельствует о его любви к учителю, но он отказался вернуться к языческим музам»⁴⁵¹. Сам же Авзоний был предан им до конца жизни, хотя и верно служил императорам-христианам.

Он писал поэмы, эпиграммы, идиллии, переводил греческих поэтов и сам предпринимал опыты версификации на греческом языке. Его лучшее произведение – поэма «Мозелла», посвящен­ная детальному описанию вод и берегов притока Рейна Мозеля с их виллами, сельскими хижинами, виноградниками, лесами, холмами, с обитающими в Мозеле рыбами разных видов и пород, подробно перечисленных и зарисованных поэтом. Звучные и гар­моничные стихи, яркие образы, представимо воспроизведенные в поэме ландшафтные красоты, многочисленные автобиографи­ческие сведения о поэте, его родственниках и друзьях, содержа­щиеся в ней, компенсируют риторическое многословие, недоста­ток эмоциональной напряженности, приглушенность душевных переживаний лирического героя. Это образец антологической, описательной поэзии, виртуозной по мастерству и культуре сти­ха, но лишенной лирического порыва, глубины чувств и творче­ского вдохновения, свойственного большим и по-настоящему оригинальным поэтам.

Темы, мотивы, литературные приемы классической поэ­зии, виртуозно отработанные на материале греческого языка в Александрии и усвоенные затем латинскими поэтами, ста­новились шаблоном, повторялись и тиражировались. Творче­ское обновление поэзии и всей вообще литературы сопряже­но было с радикальным обновлением смыслов, и эту новизну несло с собой христианство. Впрочем, эта новизна не представ­ляла собой формально обязательной принадлежности литера­турного творчества всякого христианина, замечанию И. Н. Голенищева-Кутузова, даже папу Дамаса «как поэта, писавшего эпитафии мученикам не выходя за пределы риторической сти­листики и античной фразеологии, может быть, следовало бы отнести не к христианским писателям, а к авторам “националь­ной школы”»⁴⁵². Поэтам предшествующей эпохи подражал в сво­их стихах, посвященных святому Константину и другим темам, префект Рима Порфирий, который, несомненно, был христиани­ном. Его опусам свойственна формалистическая игра, гранича­щая с трюкачеством: Порфирий писал, например, стихотворе­ния, количество строк в которых точно совпадало с количеством букв в каждой поэтической строке. Его младший современник Ювенк, стилистически подражая «Энеиде» Вергилия, написал поэму «Evangeliorum libri IV» (Четыре книги Евангелия), в кото­рой изложил в стихотворной форме Священную историю зем­ной жизни Христа.

Подлинную поэтическую новизну несла христианская гимнография. Молитвы и песнопения, составленные на языке, чуждом классической архаики, непонятной народу, лишенному высшего риторического образования, приближенном к живой современ­ной речи, постепенно эволюционировавшей в вульгарную латынь, написанные к тому же не по законам традиционной греко-римской просодии, основанной на чередовании долгих и кратких слогов, но ритмическим метром – ямбом и хореем, построен­ными на чередовании ударных и безударных гласных, а в неко­торых случаях даже и легко запоминавшимися рифмованными стихами – ранее к рифме прибегали лишь в шутовских, паро­дийных стихах либо также в народной поэзии, – стали широко применяться в церковном богослужении.

Одним из гимнографов-песнописцев был святой Иларий Пиктавийский, но настоящим основателем ритмической поэзии стал другой святитель, Амвросий Медиоланский, обладавший разнообразными дарованиями, и среди них поэтическим и ком­позиторским. Вот один из примеров его песнотворчества, на века и тысячелетия вошедшего в обиход Западной Церкви: Deus creator omnium polique rector, vestiens diem decoro lumine noctis soporis gratia (в поэтическом переводе Голенищева-Кутузова этот гимн передан так: «Творец, создатель сущего, небесным сводом правя­щий, день светом облекающий, ночь сновиденьем благостным». Правда, традиционно усваиваемый святителю Амвросию знаме­нитый гимн Те Deum laudamus (Тебе, Бога, хвалим), по мнению большинства современных ученых, ему не принадлежит и состав­лен был уже только в V столетии одним из подражавших ему уче­ников. Святитель, взяв за образец греческие напевы, установил строго определенные тональности, или гласы, для церковного песнопения, что получило затем на Западе название Амвроси­анского напева.

Греческий Восток империи был раньше и глубже христиани­зирован, чем латинский Запад, и в IV веке он уже не знал выда­ющихся писателей, сохранивших приверженность язычеству, за одним исключением – речь идет о знаменитом антиохийском риторе Либании, который родился в 314 и умер в 393 г. Его учи­телем был другой антиохийский ритор – Зиновий, принадле­жавший к направлению, которое в истории литературы получи­ло наименование «второй софистики», а затем Либаний учился в Афинах у Диофанта. Получив основательное образование, он сам открыл школу в новой имперской столице, откуда вместе со своими учениками переселился вначале в Никомидию и, нако­нец, в 354 г., в родную Антиохию и там уже занимался преподава­нием риторики, включавшим в себя изучение древних образцов красноречия и обучение искусству составления и произнесения речей. Среди учеников Либания самые знаменитые – импера­тор Юлиан Отступник, в честь которого он составил 6 панеги­риков и исполненное искренней скорби слово, посвященное его смерти, и святой Иоанн Златоуст. Известно, что перед соб­ственной кончиной Либаний в ответ на вопрос, кому он хотел бы оставить свою школу, ответил: «Я назвал бы Иоанна, если бы не перехватили его у нас христиане»⁴⁵³. Несмотря на свою подчер­кнутую, если не сказать демонстративную, неприязнь к христи­анству, Либаний пользовался благоволением не только Юлиана, но и христианских императоров Констанция, Валента и Феодо­сия Великого. Эллинизм Либания имел двоякий характер: анти­христианский, в соответствии с новым осмыслением этого тер­мина, и антилатинский: он не знал латыни и своим ученикам не советовал ее изучать.

Либаний писал прекрасным греческим языком, не чуждым риторических прикрас, характерных для стилистики позднего эллинизма, но, с одной стороны, эти изыски не были надуман­ными и посторонними по отношению к содержанию его сочи­нений, а с другой, он прибегал к ним сдержанно, экономно, не перегружая ими свои тексты. На его слог значительное влияние оказали классические образцы ораторского искусства, и более всего Демосфен. Либаний написал биографию этого велико­го оратора древности, а также краткое изложение его речей. Большую часть литературного наследия Либания составляют речи, посвященные разным темам: панегирики императорам, знаменитое похвальное слово родному городу и его гражда­нам, слова о содержании городских тюрем, в защиту мимов, описания произведений искусства, составленные в учебных целях декламации на вымышленные темы. Либаний написал автобиографию, озаглавленную «Словом о собственной судь­бе». Исключительно обширно его эпистолярное наследие – сохранилось 1607 его писем, написанных по разным пово­дам и с неизменным литературным мастерством. Эти письма содержат богатый фактический материал по истории эпохи и в этом отношении могут быть сопоставлены с латиноязыч­ными письмами Цицерона или Плиния Младшего. Современ­ники и близкие ему по времени потомки называли Либания «малым Демосфеном».

Одним из небесталанных учеников Либания был, как уже сказано, Юлиан Отступник, литературное наследие которого составляют памфлеты, и среди них наиболее известный «Мисопогон» (Ненавистник бороды), языческие гимны, философские речи: «К царю Солнцу», «Против невежественных киников», «Про­тив христиан», – и письма, адресованные разным лицам: под­чиненным чиновникам, философам, языческим жрецам, а так­же им самим составленные эдикты. Эллинист в обоих значениях этого слова – приверженец эллинской литературной традиции и языческих верований, Юлиан умело владел греческим язы­ком, но на его сочинениях лежит печать его неуравновешенной, порывистой, истеричной натуры. Он писал чрезмерно эмоцио­нально и пафосно, иногда сумбурно и велеречиво, его ирония, его насмешки, ядовитые по замыслу, не производят впечатления, на которое они рассчитаны, – видно, что они исходят от челове­ка искренне рассерженного, но при этом лишенного подлинного остроумия, кажутся надуманными и натянутыми.

IV век не дал ни одного масштабного грекоязычного поэта языческой ориентации. Подлинно великим поэтом эпохи был учившийся одновременно с Юлианом в Афинах Григорий Бого­слов. Его поэтическое наследие составляют поэмы «О самом себе» (Пери тон каф эавтон), «Плач о страданиях души своей», «К епи­скопам», «О стихах своих» и самая большая из ни – «О своей жиз­ни», молитвы в стихах, лирические стихотворения, посвященные богословским и философским темам, сюжетам, почерпнутым из Священной истории Ветхого и Нового Завета, а также собствен­ной духовной жизни, «надгробия», или эпитафии, среди которых выделяются выраженной в них остротой скорбных и просветлен­ных чувств, исполненных благоговейной благодарности, стихи, посвященные памяти матери святителя Нонны, стихотворные послания, сатирические стихи, гномические циклы: «Мысли, писанные одностишиями», «двустишиями» (Гномаи дистихи) и «четверостишиями» (Гномологиа тетрастихос). Стихотворные произведения Григория Богослова переведены на русский язык полностью, но это прозаические переводы, опыты стихотворных переводов некоторых из них предпринимались Л. А. Фрейберг, М.Л. Гаспаровым, С. С. Аверинцевым.

Григорий Назианзин, при содержательной новизне его поэ­зии, выразившейся в ее христианской тематике, в отраженной в ней напряженной внутренней духовной жизни лирического героя, фактически тождественного с автором, отличался несрав­ненно большей верностью традиционной поэтике, чем его лати­ноязычный современник Амвросий Медиоланский. В своих стихах он прибегал к классическим размерам: гекзаметру, ямбическо­му триметру, элегическому дистиху.

Гекзаметром написана его ранняя поэма «О самом себе». Вот как звучит в стихотворном переводе место из этой поэмы, в кото­ром содержится пересказ евангельской истории о милосердном самарянине: «В Иерихон многославный, покинув Солима святы­ни, странник спешил, – а в пути на него нападают бродяги: рвут и терзают одежды, дубиной уродуют тело, жертву свою на дороге бросают в муках предсмертных, мимо идущие, с ними левит и свя­щеннослужитель, сетуют горько при виде такого злодейства – и только... Лишь самарянин помог несчастному словом и делом». Своим размером поэма явным образом напоминает Гомера, но сходство с древним рапсодом обнаруживается не только в вер­сификации, но и в образной ткани этой поэмы. Состояние сво­ей души, свои скорбные чувства христианский поэт выражает, прибегая к образу, почерпнутому из жизни природы, воспроиз­веденному с потрясающей выразительностью: «Словно на бреге потока, под зимней бушующей бурей, или сосну или стройный платан, неизменно зеленый, у основанья объяв, волна сокруша­ет и рушит, прежде корни подмыв, в земле их ослабит и пошат­нет над собой, и поклонятся ветви и сучья, ляжет ствол, возне­сутся над почвой бессильные корни, рухнет древо, опоры лишась, в речную пучину, шумной пеной вскипев, и поток его мчит на порог, где и реки неустанный напор, и дожди проливные гнилью проникнут в него и в ничтожестве на берег кинут».

Григорий заимствует у Гомера и такой поэтический прием, как постоянные эпитеты, которые и повторяются и варьируют применительно к одним и тем же лицам. В отдельных случаях прямо заимствуются гомеровские эпитеты. Так, по наблюдению Л. А. Фрейберг, «один из очень значительных моментов в поэти­ке Григория – применение в гексаметрах и дистихах извест­ных гомеровских эпитетов, которые порой неожиданно пере­осмысливаются. Интересно, например, сочетание определений дьявола в начале поэмы «О своих делах». «Злой демон» (даимон какоэргос) в другом месте превращается в «плетущего козни» (доломитис) – постоянный эпитет Гермеса у Гомера... Следую­щее же определение – «свету подобный» (фоти эикос), включая его контекст, – построенное по аналогии с гомеровским никти эикос, представляет собой не что иное, как лексический вари­ант названия Lucifer»⁴⁵⁴.

Поэтические образцы для себя Григорий находил не только у Гомера. Стихотворение «К своей душе» написано четырехстоп­ным ямбом, к которому часто прибегал Анакреонт. Одно место из этого стихотворения напоминает Анакреонта и своей образ­ностью: «Ты хочешь, чтоб застолье дышало благовоньем и яства были сладки? Чтоб лиры и тимпаны, звуча, бодрили сердце? Чтоб отрок извивался в немужественной пляске и девушки кружились, постыдно обнажаясь? Ты хочешь забавляться, как те, в чьем теле похоть бушует, воспаляясь от пламенного Вакха». Это описание пира, которое, если бы эту тему развивал Анакреонт, звучало бы в простодушно-мажорном тоне, но, в противоположность древ­нему поэту, святой Григорий воспроизводит сцену разгульного пиршества с язвительной горечью.

Широко пользуясь литературной техникой поэтов языческой древности, Григорий Назианзин отвергал этику, философские и жизненные ценности язычества, а в иных своих стихах выра­жал неприязнь и к самим произведениям древних поэтов: «Этих писаний соленая горечь противна мне стала – красок поддель­ных игра и позолот мишура».

Обличительные стихи Григория проникнуты высоким нрав­ственным пафосом, остроумны и саркастичны, выдают его меткую наблюдательность. Вот отрывки из прозаического перевода сти­хотворения «На женщин, которые любят наряды»: «Если при рож­дении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безоб­разия, то есть не заимствуйте красоты у рук, – красоты, которую доставляет земля, которую распутные женщины покупают, поку­пают за несколько оволов, красоты, – которая стирается, стека­ет на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселие приводит в трепет ланиту, – красоты, которую облича­ют в подлоге ручьи слез, увлажнивающий ланиты страх, и унич­тожает капля росы... Если и достанет у тебя хитрости сокрыть что-нибудь от супруга... то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: “Отвечай, чуждая мне тварь! Кто и откуда этот творец? Я не пса живописал, но создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу кумир?” ... Нимало не удивительно, если и ты, расцвеченная, розоперстая, одетая в роскошные ткани, носящая высоко голову, сведешь с ума моло­дого человека, и даже не одного, но всякого, для кого расписы­ваешь себе лицо. Верю, что один мудрый муж своим искусством ввел в обман тельца, изобразив красками на доске телицу... Но и ты иногда ухищряешься возбудить то же в молодых людях... Если ты и не покоряешься плотской похоти, а служишь только похоти очей, то и эта воздушная любовь есть уже болезнь».

Энергия поэтического слога придавала мыслям святи­теля, выраженным в его гномических стихах, отточенность и афористический лаконизм: «Для всякого умершего челове­ка целая земля есть гроб; потому что все, что из земли, на зем­ле и в землю обращается», «Пастух, когда захочет, доит козлов, но вместо молока выжимает у них потоки крови»; «Ум озабочен­ный – это моль, которая точит кости; тело цветет, когда избега­ет забот»; «Смотря на голые кости, убедишься, что все здешнее не принадлежит нам существенно»; «И у собак, которые сбежа­лись на падаль, уважается порядок»; «Самая лучшая польза от жизни – умирать ежедневно», «Все разумей, но делай, что позво­лительно делать».

Главная тема поэзии святого Григория сопряжена с богосло­вием, а стихотворный жанр сообщал естественность и органич­ность свободному применению метафор для изложения догма­тов. При этом его богословская мысль, проникнутая библейским апофатизмом, не впадает в опасность переоценки значимости подобных образов, ибо Бог по существу своему абсолютно отли­чен от твари. В стихотворении «О Святом Духе» поэт нанизывает образы, наводящие на мысль о Триипостасном Божестве, и при этом вновь и вновь подчеркивается недостаточность и неадек­ватность таких уподоблений: «Из Единицы Троица, и из Трои­цы опять Единица – здесь не то же, что ключевая жила, ключ и большая река, и между тем единый ток, в трех видах стремя­щийся по земле; не то же, что свеща из пылающего костра, опять в него влагаемая; не то же, что слово, исходящее из ума и в нем пребывающее; не то же, что отблеск колеблющихся и освещен­ных солнцем вод, мелькающий на стене, ни на одно мгновение не останавливающийся, но прежде приближения удаляющий­ся и прежде удаления приближающийся; не то же, – потому что естество Божие не есть что-либо непостоянное, или теку­чее, или опять сливающееся; напротив того, Богу свойственна неизменность».

Одна из вершин мировой религиозной поэзии – стихотво­рение святого Григория «О Сыне», которое заканчивается сло­вами, содержащими образы и идеи, воспроизведенные в бого­служебных последованиях Господских праздников и Страстной седмицы: «Он был смертен, но Бог; род Давидов, но Адамов Соз­датель; плотоносец, но бестелесен; по Матери-Деве описан, но неизмерим. Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов, и принесшие дары пришли и преклонили пред Ним колена. Как человек, был Он в борении, но, как неодолимый, в троекратной борьбе препобедил искусителя. Вкушал Он пищу, но напитал тысячи и воду претворил в вино. Крестился; но очистил гре­хи; но Дух громогласно провозгласил Его Сыном Безначально­го. Как смертный погружался Он в сон и как Бог укрощал море. Утомлялся Он в пути; но у изнемогших укреплял силы и коле­на. Молился; но Кто же внял умиленным мольбам погибающих? Он был Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог; принес в дар Богу кровь, но очистил весь мир; вознесен на крест, но ко кре­сту пригвоздил грех. К чему же перечислять все подробно? Он приложился к мертвецам, но возбужден из мертвых, а прежде Сам воскрешал мертвецов. Если одно показывает нищету смерт­ного; то другое – богатство Бесплотного. По крайней мере ты, видя в Нем свойственное смертным, не бесчести Божества. Оно соделало славным и перстный образ, который из любви к тебе образовал нетленный Сын».

Поэтическое наследие святого Григория Богослова являет собой модель христианского, воцерковленного эллинизма, орга­нически присущего патристике. Это был своеобразный синтез, в котором выработанный античным миром, древней Элладой, культурный код служил инструментом для выражения библей­ского Откровения в такой форме, которая была естественна, приемлема и близка носителям культурных традиций эллиниз­ма и потому способствовала их обращению.

Соприсутствие классических мотивов, форм и образов и хри­стианских тем и идей характеризует не только литературу, но и изобразительное искусство IV века. Ваяние оставалось в это столетие самым массовым видом искусства, и по большей части это были скульптурные портреты императоров, высокопостав­ленных сановников, выдающихся и не знаменитых частных лиц, барельефные композиции на саркофагах. Продолжалось копиро­вание, искусное или ремесленное, шедевров греческой пластики классической и эллинистической эпохи, в том числе и изображе­ний олимпийских богов, наряду с победителями на Олимпийских играх, в основном для украшения городских площадей, базилик, терм, дворцов, вилл и домусов, принадлежавших состоятельным владельцам. Но спрос языческих храмов на новые изображения богов резко упал, потому что сами эти храмы приходили в запусте­ние и изготовление новых оригинальных кумиров сходило на нет.

К пластике, из всех искусств наиболее тесно связанной с политеистическим культом, у христиан сложилось особенно настороженное отношение. Поэтому статуи, изображающие богов, мягко говоря, не были особенно оберегаемы в средневековье, и хотя начиная с эпохи гуманизма и ренессанса в ходе раскопок удалось извлечь из-под земли огромное число изделий римских скульпторов, но поскольку IV столетие было несравненно менее продуктивно в этом искусстве, чем предшествующие времена, до нас, соответственно, дошло не много скульптурных произве­дений этого периода.

Одно из самых выразительных и характерных среди них – голова, руки и стопа Константина Великого – фрагменты колос­сальной по своим размерам статуи, хранящейся в Капитолийском музее Рима. Неизвестно, кем был создатель этого монумента: язычником, что вероятнее, или христианином, но на этом памят­нике лежит печать времени – тревожного и переломного. Это образ властителя с прекрасным и грозным ликом, взгляд которо­го устремлен вдаль, в его широко открытых глазах угадывается знак вертикальной устремленности души, и поэтому статуя рав­ноапостольного императора не только по его месту в истории, по его значению для Церкви, но и своим собственным духов­ным содержанием сопрягается с новизной христианства, перед которым тогда преклонился языческий мир, преклонился импе­раторский Рим.

Для скульпторов-христиан или выполнявших заказы христи­ан одним из способов уклонения от риска оказаться в плену язы­ческого идолопоклонства было изображать человеческие фигуры не в натуральную величину, способную пробудить скандальные ассоциации с кумирами, но в миниатюрном масштабе и не в пол­нообъемном виде, а рельефно, причем с использованием таких форм, которые приближаются к плоскостному изображению. Эта тенденция более всего проявилась в пластике саркофагов. В сар­кофагах, украшенных барельефами, христиан погребали и рань­ше, по крайней мере с середины предшествующего столетия, но в эпоху гонений, когда разрыв между языческим истеблишментом с его классической культурой и христианским обществом воспри­нимался с особой остротой, когда для останков усопших христи­ан изготавливались саркофаги, на которые помещали лаконич­ные символы – изображения рыб, птицы феникса, виноградной лозы, якоря или монограмму Христа, изобразительные компози­ции на христианских саркофагах ограничивались несколькими сюжетами: Доброго Пастыря, пророка Ионы, поглощаемого китом, реже – Христа в виде Орфея. Но в IV веке диапазон используе­мых сюжетов значительно расширился.

К числу самых прославленных памятников раннехристиан­ской пластики относится принадлежащий Ватиканскому музею и экспонируемый в хранилище под собором святого Петра сарко­фаг, в котором был погребен скончавшийся в 359 г. префект Рима Юний Басс, крещенный незадолго до своей кончины. Передняя плита саркофага разделена тонкими колонками на 10 квадрат­ных секций, расположенных в два ряда. В каждой из них поме­щен барельеф с одной из историй Ветхого или Нового Завета. Среди них – Спаситель на троне с апостолами Петром и Пав­лом, Вход Господень в Иерусалим, Христос перед судом Пилата, грехопадение Адама и Евы, Иов на гноище, жертвоприношение Авраама, Даниил во рву львином. Стилистически эти барельефы близки позднеэллинистической традиции, отличаясь от антич­ной пластики символической глубиной содержания.

В Византийском музее Афин хранится рельеф с изображени­ем Орфея, играющего на лире в окружении зверей. Это типич­ный для раннехристианского искусства символ Христа.

И все же скульптура не была тем искусством, в котором бы христианские идеи могли получить свое наиболее органическое воплощение. Таким искусством стала живопись и – в первые века после святого Константина в основном мозаика. Декора­тивные мозаичные полы IV века, в значительном числе сохра­нившиеся в археологических зонах городов Сирии и Северной Африки, Италии и Испании, экспонируемые в музейных собра­ниях Италии, в знаменитом музее Бардо в Тунисе, стилистически трудно отличимы от подобных им мозаик эллинистической эпо­хи, а также последующих веков, даже если они украшали христи­анские храмы, потому что в церквах не принято было наносить священные изображения на полу, где они могли быть попираемы ногами, хотя в отдельных случаях христианские надписи, сим­волы и изобразительные сюжеты встречаются и на мозаичных полах, не только в церквах, но и в профанных по своему назна­чению сооружениях.

В результате раскопок кипрского города Куриона обнару­жен комплекс строений, получивший условное название виллы Евстолия, с хорошо сохранившимися фрагментами напольной мозаики, относящимися к первой трети IV века. Эти мозаичные изображения производят курьезное впечатление присутствием в них языческих и христианских мотивов. В атриуме находится помещенный в декорированный орнаментом круг бюст боги­ни строительства Ктисис с измерительным инструментом, воз­можно каноном, в правой руке. Длинный коридор, соединяю­щий южную часть здания с северной, был вымощен мозаичным орнаментом с греческой надписью: «Входи и чувствуй себя хоро­шо в этом доме». На полу портика прочитываются имя веро­ятного хозяина дома Евстолия, бога Аполлона и... Христа. Пол портика декорирован сложным переплетением узоров, в кото­рый вписаны изображения птиц, в том числе посвященного покровителю мантики Аполлону вещего ворона, и рыб, столь характерных для христианской символики. «Орнаменталь­ный мозаичный бордюр состоит из исполненных в перспекти­ве квадратов – любопытная попытка передать объем в моза­ике. Богатая полихромия... придает этим мозаикам нарядный праздничный вид»⁴⁵⁵.

Но подлинной революцией в развитии этого искусства ста­ло нанесение мозаичных изображений на стены, плафоны и сво­ды церквей; это были сложные композиции, иллюстрирующие Священную историю, жития святых, несущие с собой ради­кально новое в сравнении с античной традицией христианское содержание. Параллельно этому изменился и самый матери­ал, которым стали пользоваться мозаичисты: вместо разноц­ветного мрамора, которым декорировались полы, для настен­ных и подкупольных панно употребляли кубики окрашенного стекла – смальту с ее более яркими мерцающими красками, устранявшими в восприятии зрителя непроницаемость стены, на которой выкладывалась мозаика, и создававшими эффект видения сквозь нее прекрасного неземного мира. Именно поэ­тому смальта нашла самое широкое применение в интерьерах христианских церквей.

В IV веке в христианской среде сохранялись еще предубеж­дения против антропоморфного искусства: из посланий препо­добного Нила Синайского, написанных на рубеже IV и V столе­тий, видно, что стены христианских храмов в его время и до него украшались геометрическим орнаментом, особенно часто начер­таниями креста, а также изображениями ландшафтов, растений и животных. По литературным и археологическим данным можно сделать заключение, что именно так обстояли дела в Армении, Месопотамии и Сирии. Но сам преподобный Нил гораздо шире смотрел на место и значение живописи в храмоздательстве: префекту Олимпиодору, который собирался построить церковь и украсить ее мозаикой и фресками, он писал: «Пусть рука пре­восходнейшего живописца наполнит храм с обеих сторон изо­бражениями Ветхого и Нового Завета, дабы те, кто не знает гра­моты и не может читать Божественных Писаний, рассматривая живописные изображения, приводили себе на память муже­ственные подвиги искренне послуживших Христу Богу и воз­буждались к соревнованию достославными приснопамятными доблестями, по которым землю обменяли на небо, предпочтя невидимое видимому»⁴⁵⁶. Мысль преподобного Нила о священ­ных изображениях в храме как своего рода Библии для негра­мотных получила впоследствии большую популярность на хри­стианском Западе, в то время как на Востоке, и прежде всего в имперской столице, позже выработано было более глубокое учение об иконе, составившее основу догматического ороса VII Вселенского Собора.

ВIV веке в христианском искусстве существовало два основ­ных направления, сложившихся еще во времена гонений. На Вос­токе доминировал геометрический орнаментализм, в то время как в Риме христианские художники не испытывали опасений перед антропоморфным образами. По словам крупнейшего зна­тока византийского искусства, «только на римской почве мог сло­житься тот вариант антикизирующего стиля, который получил название “христианской античности”»⁴⁵⁷. В христианском искусстве Рима и других крупных городских центровх империи антропо­морфные образы, изобразительные приемы, свойственные элли­нистической живописи, проникли в церковное искусство, впол­не отвечая вкусам тех новых христиан, которые одновременно были наследниками античной культуры. Но вторжение класси­ческой культуры во все сферы церковной жизни вызывало оза­боченность у многих христиан Запада, особенно в провинциях. Отголоском таких настроений стало иконоборческое по своей сути постановление Эльвирского собора 313 г., в котором содер­жался радикальный запрет на какие бы то ни было живописные изображения в церквах, – запрет, который на деле однако игно­рировался.

На перекрестке этих контрверс, характеризующих раннех­ристианскую эстетику, создаются сохранившиеся до наших дней мозаичные изображения в церквах Фессалоник, Рима, Милана и Неаполя, восходящие к IV веку.

Самыми ранними из дошедших до нас христианских моза­ик являются композиции в мавзолее дочери Константина Вели­кого святой Констанции, строительство которого было заверше­но в 361 г., после чего он и был украшен мозаикой. Мозаичные сцены в куполе мавзолея утрачены, но их сюжеты известны по рисункам, выполненным в XVI веке. Сохранились зато компози­ции, находящиеся в галерее мавзолея: Христос, стоящий на вер­шине горы, из которой истекают 4 райские реки; Traditio clavium (передача ключей) – Христос вручает ключи от рая апостолу Петру – и Traditio legis (передача закона), или Христос Законо­датель, на которой Спасителю предстоят апостолы Петр и Павел, прислонившийся к растущей за его спиной пальме, при этом Хри­стос вручает Петру свиток со словам «Dominus pacem dat» (Гос­подь дарует мир).

По словам В. Н. Лазарева, «когда христианство получило офи­циальное государственное признание и вскоре сделалось господ­ствующей религией, ему пришлось volens nolens использовать античную триумфальную тематику, поскольку перед победившей Христианской Церковью стояла задача окружить ореолом вели­чия и блеска Христа – центральный образ всего христианского искусства... В результате образ Христа-Триумфатора... Властите­ля мира и Победителя смерти стал сближаться с образом императора-триумфатора. Все чаще изображают Христа восседаю­щим на троне. Сцена передачи закона (Traditio legis) трактуется как композиционный вариант сцены посвящения императором чиновника в сан, а поклонение апостолов Христу и деисус – как варианты античной сцены поклонения императору»⁴⁵⁸. На компо­зиции с вручением апостолу Петру ключей от рая Петр представ­лен безбородым, в то время как у Спасителя борода, а в Traditio legis апостол Петр с бородой, а безбородым юношей изображен Господь. Мозаики Санты Констанцы отличаются иератической торжественностью. Для них характерен светлый, почти белый фон, бедность цветовой палитры, придающая изображениям осо­бую монументальность.

Несколько мозаичных композиций, выполненных в кон­це IV века, сохранилось в атриуме и в апсидах капеллы святого Аквилина, пристроенной к миланской базилике святого Лаврен­тия (Сан Лоренцо): в атриуме – фигуры патриархов и пророков, а в апсидах – поучение Христа апостолам и небольшой фрагмент взятия пророка Илии на небо.

Шедевром мозаичного искусства являются композиции в бап­тистерии Сан Джованни, примыкающей к базилике, посвящен­ной святой Реституте, к которой в средневековье был пристроен готический кафедральный собор (duomo) Неаполя. Баптистерий построен был, вероятно, при епископе Севере, занимавшем Партенопейскую – официальным названием Неаполя было тогда Партенопея – кафедру в конце IV столетия. В это время и были выполнены знаменитые мозаики. Баптистерий представляет собой снизу четверик, который посредством угловых тромпонов переходит в восьмерик, увенчанный куполом. В зените купола, прямо под которым стоит каменная купель, выложен медальон с Крестом и монограммой Христа, выполненной греческими буквами «альфа» и «омега» на фоне неба, усыпанного звезда­ми. Вокруг медальона – декоративная кайма с изображениями фруктов и птиц. Ниже, в 8 трапециевидных секциях, на которые расчленен купол, в нескольких ярусах представлены компози­ции, и среди них – Христос, беседующий с самарянкой, брак в Кане Галилейской, крещение Христа (сохранилось со значи­тельным утратами – видна нижняя часть фигуры с босыми нога­ми и в мокрой тунике), хождение по водам, чудесная ловля рыб, передача закона (Traditio legis). В подкупольных тромпах антро­поморфный и зооморфные символы Евангелистов – Ангел, Лев, Телец и Орел с размещенным над ними многофигурным панно. В простенках между тромпами представлены фигуры не подда­ющихся персональной идентификации апостолов и мучеников, а также изображения овец, оленей у источников вод, павлина – символа нетления и олицетворяющей воскресение мифической птицы феникс.

Стилистика неапольской мозаики несет на себе черты вли­яния как римской, так и восточной, сирийской традиции, осо­бенно характерно выразившейся в примыкающих одна к другой сценах беседы Христа с самарянкой и брака в Кане Галилейской.

Мозаики выполнены с поразительным колористическим мастер­ством. Предвосхищая позднейшие открытия импрессионистиче­ской живописи, мозаичисты баптистерия Сан Джованни прибегли к такому смелому приему, как цветные тени, которые особенно искусно нанесены на одеяниях Спасителя и святых. Мерцание звонких и чистых красок с преобладанием изумрудно-зеленой, голубой и матово-золотой, лаконизм рисунка, естественность в выражениях лиц с широко открытыми глазами, в которых уди­вительное соединение тревоги, умиротворения и радости, сооб­щает изображаемому двойственный характер сердечной интим­ности, евангельской простоты и человечности, абсолютной достоверности происходящего и одновременно его мистериальной, таинственной значимости, выводящей созерцаемое за гори­зонты земного мира.

На греческом Востоке в фессалоникийском храме велико­мученика Георгия сохранилась мозаика купола, созданная при перестройке этого сооружения из мавзолея Галерия в дворцовую церковь Феодосия Великого. Под куполом изображен Спаситель с Крестом в руке и четыре окружающих Его Ангела, фрагменты человеческих фигур, принадлежащих святым, и птица феникс. Характерная черта фессалоникийской мозаики – декоратив­ность, доминирование архитектурного ландшафта. «Фризоо­бразная композиция купола церкви св. Георгия представляет... монументальный календарь: на фоне сложных архитектурных кулис, состоящих из эдикул, аркад, куполов и конх, даны стоя­щие в позах орантов святые, чьи имена и месяцы их праздно­вания обозначены в сопроводительных надписях... Эти образы святых на фоне богатой архитектуры символизировали небес­ный Иерусалим»⁴⁵⁹.

Образ Небесного Иерусалима становится центральным симво­лом христианского храмоздательства и в известной степени так­же и градостроительства, что, конечно, органичней и естествен­ней всего было осуществить при основании новой имперской столицы – Константинополя. Ветхий Рим ко времени святого Константина представлял собой грандиозный и по-своему завер­шенный античный мегаполис, перестраивать который радикаль­ным образом было уже невозможно, или, лучше сказать, подоб­ное предприятие явилось бы повторением подвига Герострата или Нерона, если тот действительно поджег Рим, или предвос­хищением оставшегося исключительно в мире идей прожекта Корбюзье – разрушить Париж и выстроить на его месте город функциональных небоскребов. Прошло еще несколько столетий, прежде чем древний Рим под ударами вандалов и иных варва­ров не обратился в скопление классических руин, но в IV веке он еще не утратил своего античного великолепия.

Восторженное описание Рима времен императора Констан­ция составил Аммиан Марцеллин. Рассказывая о первом визи­те императора в Рим, историк писал: «Осматривая части горо­да, расположенные на семи холмах по склонам и на равнине, а также предместья, он находил, что все, что он видел впервые, затмевает все остальное: храм Юпитера Тарпейского, представ­лявшийся ему настолько выше всего другого, насколько боже­ственное выше земного; здания общественных бань, обшир­ные, как целые провинции; громада амфитеатра, сложенная из тибуртинского камня и такой высоты, что ее едва достает чело­веческий взор; Пантеон, круглое громадное здание, заканчива­ющееся вверху сводом; высокие столбы с внутренней лестницей, на которых воздвигнуты статуи консулов прежних императо­ров; храм города Рима, Форум Мира, театр Помпея, Одеон, Ста­дий и другие красоты Вечного города. Но когда он пришел на Форум Траяна, сооружение единственное в целом мире, достой­ное, по-моему, удивления богов, он остолбенел от изумления, обводя взором гигантские сооружения, которые невозможно описать словом и которые никогда не удастся смертным соз­дать во второй раз»⁴⁶⁰.

После победы святого Константина над Максенцием Рим украсила еще одна, и последняя из сохранившихся в столи, три­умфальная арка, воздвигнутая в 315 г. вблизи Колизея, у подно­жья Палатинского холма – в честь освободителя имперской сто­лицы от тирана. Трехсводчатая арка Константина, опирающаяся на четыре коринфские колонны, замечательна гармонией своих пропорций, спокойной и величавой монументальностью облика. Для ее украшения были использованы мраморные статуи варва­ров, находившиеся ранее на форуме Траяна, а также барельефы со сценами охоты и жертвоприношений эпохи Адриана, поме­щенные в медальонах над боковыми пролетами арки.

Святой Константин и его преемники бережно относились к римским древностям. По словам знаменитого историка горо­да Ф. Грегоровиуса, «в восточных провинциях были уничтоже­ны многие храмы, в самом Риме некоторые из них были разоре­ны во время народных возмущений... Но полному уничтожению сокровищ Рима препятствовали законы императоров, почтение к величию города и его прошлому и значительная власть языче­ской аристократии, которая в сенате все еще была многочислен­ной. Римляне... ревностно и с... любовью охраняли свои памят­ники. .. На обязанности городского префекта лежало наблюдение за публичными зданиями, статуями и триумфальным арками... Ряд эдиктов... императоров доказывает, что последние заботи­лись... о всем, что составляло красоту Рима... Законы запреща­ли префектам и другим должностным лицам возводить новые здания в Риме, предлагали иметь заботу о сохранении старых зданий. Теми же законами воспрещалось брать камни у старых памятников, разорять их фундаменты, снимать с них мрамор­ную обкладку, пользоваться всем таким материалом для новых построек»⁴⁶¹.

На разорения языческих храмов, в отдельных случаях чинив­шихся христианами, император Констанций отреагировал эдик­том, в котором говорилось: «Хотя... всякое суеверие должно быть совсем уничтожено, мы хотим, однако, чтобы здания храмов, нахо­дящихся вне стен, оставались нетронутыми и неповрежденными. Так как некоторые храмы положили начало цирковым зрелищам и упражнениям, то не приличествует разрушать то, что составля­ет основу торжества древних игр римского народа»⁴⁶².

В IV веке вид столицы мало изменился в сравнении с про­шлым, и все же за изданием Миланского эдикта, даровавшего христианам свободу вероисповедания и равноправие с язычни­ками, последовало строительство христианских храмов в раз­ных городах империи и самых грандиозных по размерам и луч­ших по своим архитектурным качествам в ее столице. Несколько знаменитых римских церквей воздвигнуто было уже в правление святого Константина; в своем храмоздательстве в Риме он обна­ружил деликатность по отношению к языческому большинству жителей столицы – при нем церкви строились за пределами городской черты – померия, extra muros, или fuori le muri на современном итальянском языке, – это выражение вошло в наи­менования некоторых из них. Предание связывает с именем Кон­стантина строительство кафедрального Латеранского собора, а также базилик апостола Петра у подножья Ватиканского холма за Тибром, апостола Павла fuori le muri – на дороге, ведущей из Рима в Остию, Иерусалимского Креста на виа Лабикана, вблизи Кастренского амфитеатра, – основание этого храма предание усваивает матери императора равноапостольной Елене, церквей святых Лаврентия за стенами, Агнессы за Номентанскими воро­тами и Петра и Марцеллины за Porta Maggiore.

Название Латеранского собора связано с тем, что супруга свя­того Константина Фауста владела дворцами, принадлежавшими ранее римскому магнату Латерану. И вот один из этих дворцов Константин и Фауста подарили епископу города Сильвестру; он и стал с тех пор основной резиденцией пап, оставаясь ею в тече­ние почти тысячи лет. При святом Константине посреди латеранских дворцов воздвигли христианский храм базиликального типа. Его не раз перестраивали с тех пор. Современный вид Латеранский собор приобрел уже только после его последней радикаль­ной перестройки в эпоху барокко. Первоначально Латеранский собор носил имя Христа Спасителя, и только в VI веке он был посвящен Иоанну Крестителю. Возле собора был сооружен пере­строенный столетие спустя баптистерий, известный по своему итальянскому названию San Jovanni in Fonte – восьмигранник, в основу которого положена центрическая композиция мавзоле­ев и нимфеев. Конструкция этого сооружения послужила образ­цом для позднейших баптистериев Италии.

Ватиканский собор апостола Петра не раз перестраивался, прежде чем в XVI веке на его месте не был воздвигнут новый храм, вид которого с тех пор остается неизменным, а перво­начальный облик этого храма, воздвигнутого на предпола­гаемом месте распятия апостола, около разрушенного цирка Калигулы, с трудом поддается реконструкции. В разные вре­мена перестроены были и другие церкви, заложенные в Риме самим Константином или во время его правления, но в неко­торых из них лучше сохранились их первоначальные конструк­тивные особенности.

Это замечание относится, в частности, к заложенной папой Юлием I в 340 г. церкви в честь святой Девы Марии за Тибром – in Trastevere, приобретшей свой современный вид после ряда позд­нейших перестроек. В середине IV столетия, при папе Либерии, уже не за городом, но внутри городской черты – на Эсквилинском холме – был заложен храм, посвященный Божией Мате­ри, – знаменитая базилика Santa Maria la Maggiore, подвергша­яся перестройке в V столетии, при Сиксте III, но сохранившая при этом свой архитектурный тип.

Первоначальный вид некоторых древних храмов известен из их подробных старинных описаний. Так, базилика апостола Павла fuori le muri, заложенная в 383 г. по эдикту императоров Валентиниана II, Феодосия Великого и Аркадия, адресованному префекту Рима Саллюстию, на месте посвященной апостолу над­гробной часовни и достроенная уже только в 404 г., при Гонории, «имела 477 футов в длину и 258 футов в ширину. В помещение церкви вело несколько дверей, взгляд терялся в обширном про­странстве ее величественных кораблей (нефов. – В.Ц.), которых было пять, отделенных друг от друга четырьмя рядам колонн. Последние, по 20 в каждом ряду, были взяты из древних зданий. ... Строитель связал колонны арками, переходившими в высокие стены. Последние в местах над колоннам были украшены моза­икой... Потолок кораблей блестел позолоченной бронзой, а пол и стены были из мраморных плит... Средний корабль замыкал­ся большой триумфальной аркой, покоившейся на двух могучих ионических колоннах... Триумфальная арка св. Павла возвыша­лась над главным алтарем и над местом (confessione), в котором покоилось тело апостола в бронзовом гробу»⁴⁶³.

В IV столетии церкви строились не только в Риме и новой сто­лице Константинополе, но и в других городах империи, на Западе и на Востоке, и среди них лучше других сохранили свой первона­чальный вид основанная святителем Амвросием в его кафедраль­ном городе Медиолане базилика, в которой он и был погребен и которая позже названа была его именем, а также ставший на века местом паломничества для христиан всего мира храм Рож­дества Христова в Вифлееме, заложенный святым Константином в 332 г и восстановленный после его разрушения императором Юстинианом Великим. Судя по материалам раскопок, Вифлеем­ский храм изначально имел пять нефов, под его апсидой, в кото­рой установлен престол, находится пещера, где, по преданию, родился Спаситель. Одной из святынь храма с самого начала слу­жат хранящиеся в нем кости вифлеемских младенцев, избиенных Иродом, – первых мучеников за Христа.

Архитектурным прототипом древних христианских церк­вей послужили не языческие храмы, но базилики. Именно поэ­тому базиликами и стали называться христианские церкви этого типа, характерного для храмостроительства первых веков исто­рии христианской империи, а затем также, уже в Католической церкви, – храмы, имевшие особую значимость и в этом отно­шении подобные древним базиликам, независимо от их архитек­турной конструкции. Любопытно, что на румынском языке сло­во «базилика», трансформированное в biserica, стало названием самой Церкви Христовой. В античном Риме базилики, образцом которым послужила греческая стоя, и в особенности «стоа василика», или «базилика», – царская стоя, являлись помещениями, где заседал суд, велась торговля, устраивались деловые встречи. Этот тип зданий с их большим внутренним пространством был замечательно приспособлен для молитвенных собраний хри­стиан, в особенности, когда в IV веке христиане вышли из под­полья, из катакомб, когда они могли легально совершать бого­служение, когда число их выросло, и в то же время сохранялось еще стремление всех христиан города, если, конечно, он не был таким огромным, как Рим или Константинополь, собраться вме­сте под предстательством своего епископа – приходских храмов было тогда еще слишком мало.

Церкви, построенные по типу базилик, прекрасно соответ­ствовали своему двоякому назначению: служить местом для молитвенного собрания тысяч христиан и, ввиду своей гранди­озности и торжественного великолепия отделки, являть собой достойный дом Бога и Творца. Характерно, что сама этимоло­гия слова «церковь» на разных языках указывает в одних случа­ях на собрание молящегося народа: латинское ecclesia происхо­дит от греческого слова «экклесиа», которое обозначает народное собрание, а в других – на Дом Господень, именно таково значе­ние греческого словосочетания «кириаки оикос» (Дом Господень), от которого произошли русское «церковь», а также немецкое Kirche. Базилика наилучшим образом выражала обе эти экклезиологические идеи.

Христианин, посещающий базилику, вначале входил в атрий, где в случае, если храм не располагал отдельным баптистерием, находилась крещальная купель. Через портик, расположенный с противоположной от входа стороны атрия, он переходил в нартекс, или притвор. Именно там во время Евхаристического канона молились оглашенные, готовивши­еся к крещению, и отлученные от причастия кающиеся греш­ники. Основное помещение базилики по-гречески называется наосом, который рядами колонн разделялся на нефы, что зна­чит буквально «корабли»: центральный и расположенные по обе стороны от него боковые, так что вместе их могло быть три или пять. Центральный неф не всегда, но часто был выше и шире боковых. Свет проникал в наос через окна, которые находились в верхней части боковых стен храма. В вечернее и ночное вре­мя внутреннее пространство базилики освещалось лампадами и свечами. В наосе собирался народ, участвующий в литургии и в иных богослужениях. С противоположной от входа сторо­ны наоса находилась кафедра и за нею полукруглая алтарная апсида, а в ее центре устанавливался престол для совершения на нем Евхаристии. В первых базиликах алтарь находился не на восточной, но на западной стороне храма, так что священник, совершая богослужение перед престолом, был обращен лицом к народу на восток. Позже, когда вошло в обычай и литургисающему священнику и народу взирать на восток, алтарная апси­да поменялась местами с входом в храм и стала устраиваться на восточной стороне.

Первые базилики имели деревянные перекрытия. При их сооружении использовались нередко колонны, перенесенные из прежних построек, так что они могли быть разноордерными в одном храме и даже в одном ряду. От языческих храмов христи­анские базилики отличались аскетической простотой внешнего вида с незатейливой кирпичной кладкой стен, обычно лишенных декора, и этот их аскетизм контрастировал с внешним великоле­пием античных храмов с их колоннадами, портиками, роскошным декором атаблементов и фризов и праздничным великолепием внутреннего пространства, украшенного мраморной отделкой и мерцающей при свете лампад мозаикой, где все призвано было напоминать молящемуся о Горнем Иерусалиме, о Царстве Небес­ном, к которому устремлялись его помыслы.

Несмотря на бережное отношение императоров к древним языческим храмам Рима и некоторых других городов, со време­нем облик городов менялся: умножалось число христианских церквей, а языческие храмы ветшали и затем приходили в руинированное состояние, средства на их ремонт из казны не выдава­лись. На Востоке язычество пребывало в более плачевном состо­янии, чем на Западе, во-первых, потому, что там было больше христиан и число тех, кто сожалел о приходивших в запустение капищах было невелико и с каждым десятилетием заметно убав­лялось, и этот процесс не удалось прервать припадком истери­ческого фанатизма, инспирированного Юлианом, а во-вторых, в отличие от римских храмов, которым выдавалась охранная гра­мота ради их вовлеченности в историю роста могущества Рима, которое и при христианских императорах составляло один из фун­даментов государственной идеологии, храмы экзотических для римлян восточных божеств не служили напоминанием о величии Рима, хотя в свое время они и были инкорпорированы в импер­ский пантеон и потому не находили защиты со стороны государ­ственной власти, когда становились жертвой религиозной рев­ности пылких христиан.

С запретом гладиаторских боев в запустение приходили и выстроенные в разных городах империи амфитеатры. Христи­ане не были подобно греческим и римским язычникам одержи­мы заботой о чистоте и красоте тела, в результате падал интерес к поддержанию в порядке сооружений античного фитнеса – терм, палестр и гимнасий.

Нескончаемая чреда варварских вторжений привела к утрате былой безопасности городов, удаленных от границ, так что воз­никла насущная необходимость в строительстве крепостей там, где раньше обходились без них. В иных случаях недостаточно было крепостной стены, окружавшей город, и в центре городов, на акрополях или капитолиях, снова, как в давно ушедшую эпоху войны всех полисов против всех, стали воздвигаться укрепления, предназначенные для защиты городского ядра и горожан, полу­чавших таким образом возможность продолжать оборону после прорыва осаждающим противником городской стены.

Типичный город IV века был окружен стеной, имевшей пря­моугольную или неправильную конфигурацию, ориентирован­ную на особенности рельефа. Если он вырос в римскую эпоху из военного лагеря, то планировка его улиц была регулярной, он имел кардус и декуманус, пересекавшиеся в его центре под прямым углом, в то время как улицы старинных городов пересе­кались между собой в хаотическом беспорядке. Главные улицы украшали колоннадами и портиками, в отдельных местах для защиты от непогоды над мостовой устроены были перекры­тия, опиравшиеся на ряды колонн. В центре города мог нахо­диться укрепленный акрополь или капитолий, внутри которого располагались кафедральный собор базиликальной конструк­ции, дом епископа, нередко также больница или страннопри­имный дом, содержавшиеся за счет местной церкви, в некото­рых городах – императорский дворец, префектура, резиденция диоцезального викария, правителя провинции, здание город­ской администрации и базилика в старинном значении слова. Поблизости от них мог доживать свой век ветшающий язы­ческий храм. Если город лежал на равнине, эти здания нахо­дились обыкновенно на центральной площади – агоре, или форуме. Города украшены были триумфальными арками, мно­гочисленным статуями. Значительные площади занимали сады для прогулок и отдыха горожан. В большинстве городов улицы были замощены, городские власти заботились о содержании и ремонте акведуков и цистерн, в которых хранились запасы воды, о системе канализации, о термах, о рынках, об иппо­дроме, отчасти также о благоустройстве мастерских и жилых строений – это были домусы или, на окраинах и за городской чертой, виллы состоятельных владельцев, а также многоквар­тирные инсулы и лачуги бедняков.

Территория таких мегаполисов, как Рим, Александрия, Анти­охия и приблизившийся к ним по численности населения Кон­стантинополь, превышала 10 квадратных километров. Самые мелкие города – их особенно много было в Африканском дио­цезе – могли располагаться на площади в 1 гектар. Уровень урбанизации Римской империи в IV веке, хотя и понизился в сравнении со II столетием, когда он достиг максимума, оста­вался весьма высоким, превосходя в этом отношении не толь­ко средневековую Европу, но также древний Китай, Дамасский и Багдадский халифаты, Европу эпохи абсолютизма. В совокуп­ности горожане составляли не менее одной пятой всего насе­ления империи, суммарную численность которого можно оце­нить в 50 миллионов. Всего в империи насчитывалось более 2 тысяч городов. Кроме таких гигантов, как Рим, Александрия, Антиохия и Константинополь с их населением от полумил­лиона до миллиона человек, в империи существовало еще не менее десятка городов, в каждом из которых проживало более 100 тысяч жителей: Лугдун, Кордуба, Трир, Медиолан, Карфа­ген, Тарент, Фессалоники, Никомидия, Эфес, Кесария Каппадокийская, Дамаск, Эдесса.

Снабжение многочисленных горожан продуктами питания представляло значительные трудности, тем более что вторжения варваров почти по всему периметру лимеса подрывали сельское хозяйство. И в городе и в деревне было много нищих. Неиму­щим легче всего было сыскать пропитание в имперских столи­цах – в Риме и Новом Риме, в Александрии и Антиохии, куда они стекались отовсюду. С братским состраданием писал о кон­стантинопольских нищих святой Григорий Нисский: «Большое количество людей лишено всего, они не имеют ни дома, ни оча­га. Перед каждой дверью теснится толпа военнопленных. Очень много мигрантов. Их можно увидеть везде просящими милосты­ню. Крышу им заменило небо. Портики превратились для них в постоялые дворы... Вместо одежды они носят лохмотья, своим пропитанием они обязаны жалости прохожих, их питье – это вода из фонтанов, где поят животных. Вместо чаш они исполь­зуют свои руки, складки одежды для них стали кошельком, если одежда вообще не порвана. Согнутые колена им заменяют стол, земля – постель. Они моются в воде рек и озер, естественных бань, созданных Богом для других целей. Они живут бродяжни­чеством как дикие, которыми они не были изначально, но ста­ли из-за нужды и нищеты»⁴⁶⁴.

Правительство пеклось о пропитании нищих, и императоры видели в этом одну из своих очевидных христианских обязанно­стей. Заботилось оно и о содержании приютов для сирот и вдов, о лечении больных в лазаретах, которое для неимущих было бес­платным, то есть шло за счет казны. В значительной мере имен­но этим обстоятельством и патерналистской политикой христи­анского государства в целом, а не только неизбежными во все времена расходами на содержание армии, носителей высшей власти, бюрократического аппарата, давно вошедшими в тра­дицию Рима большими тратами на внешнеполитические цели и дипломатию – иными словами, на подкуп иностранных династов и чиновников и в особенности на то, чтобы одних варваров натравливать на других, более опасных, объясняется повышенная нагрузка на казну, которую та испытывала в IV веке. Драгоценных металлов не хватало для выплаты всех расходов деньгами, поэто­му приходилось часть оклада выдавать чиновникам, а также офи­церам и солдатам в натуральном виде – продуктами питания, одеждой, высокопоставленным чинам – драгоценными шелко­выми тканями и готовым платьем.

Нехватка средств в казне побуждала к увеличению налогов, а еще больше к ужесточению контроля за их поступлением. Меж­ду тем их главным источником были земля и крестьянский труд: несмотря на относительно высокий уровень урбанизации Рим­ской империи, все же число крестьянских рабочих рук в несколь­ко раз превышало число рук, занятых ремеслами и услугами, включая торговлю. И речь шла не только об увеличении шта­та финансовых контролеров, фискалов, но о более радикальном средстве – о прикреплении крестьян к земле, причем не только колонов, свободных арендаторов земли, принадлежавшей госу­дарству, императору или владельцам вилл и латифундистам, но также и немногочисленных в ту эпоху крестьян-землевладельцев и рабов, посаженных на землю, так называемых casati, что зна­чит «имеющих свой дом».

Толчком к изданию актов, прикрепивших колонов к земле, послужили многочисленные жалобы владельцев вилл на их бег­ство. Переход колона на землю нового арендодателя в случае погашения долгов прежнему владельцу арендовавшейся зем­ли был законным, но расплатиться было, вероятно, нелегко, и часто колоны уходили тайно, не погасив долги, что, с одной стороны, давало повод для подобных жалоб, а с другой – нано­сило ущерб казне из-за недобора налогов. «Сборщики и ревизо­ры доносили о сокращении числа платежных единиц и умень­шении рабочей силы, бегстве колонов и разорении средних и мелких владельцев»⁴⁶⁵.

Реагируя на сложившуюся ситуацию, Константин Великий 30 октября 332 г. издал эдикт, который гласил: «Тот, у кого будет найден принадлежащий другому колон... не только должен его вернуть туда, откуда он родом, но и должен заплатить подать, при­читающуюся с него (колона) за все то время, какое у него колон находится. А самих колонов, которые вздумают бежать, надлежит заковывать в кандалы как рабов, чтобы в наказание заставить их рабским способом исполнять обязанности, приличествующие свободным людям»⁴⁶⁶. Несмотря на предусмотренные эдиктом суро­вые меры по отношению к беглым колонам, в нем положитель­ным образом подчеркивается принадлежность колонов к числу свободных граждан, а не рабов.

В позднейшее времена издавались другие законодательные акты, которыми усугублялась крепость, привязывавшая колона к арендуемой им земле. Так в эдикте императора Валентиниа­на, изданном в 371 г., провозглашается принцип, по которому колоны прикрепляются к земле не в силу своих податных обязан­ностей, а по самому своему статусу колонов, ибо впредь «коло­ны... Иллирика и соседних областей не могут оставлять дере­вень, в которых они пребывают в силу рождения или родства. Пусть они служат земле не вследствие податных обязанностей, а вследствие имени и положения колонов»⁴⁶⁷. Сохраняя личную свободу, – в этом отношении их положение отличалось от стату­са русских крепостных послепетровской эпохи, – они, подобно им, утрачивали право на перемену места жительства. При этом они одинаково с поселенными на землю рабами и крестьянами-землевладельцами включались в категорию так называемых adscriptitii (приписанных) или цензовых (censiti) людей. Имуще­ство колона в ряде актов стало именоваться пекулием, как ранее называлось имущество раба, а это значит, что им мог распоря­жаться арендодатель.

По характеристике H.A. Машкина, «Jus census (право, связан­ное с податным обложением), а также jus originis (право, заим­ствованное из практики эллинистических государств и привязы­вающее человека к месту рождения) позволяли законодателям рассматривать колона как раба земли (servus ipsius terrae), хотя в то же время колон признавался свободным человеком (ingenuus). В законах упоминались колоны различных категорий (inquillini, adscriptitii, originarii, tributarii), в зависимости от происхожде­ния, состояния данного человека, приписки его к месту житель­ства, занесения его в кадастр»⁴⁶⁸.

Параллельно с этим процессом до минимума падает удель­ный вес рабского труда, который либо приобретает черты, ана­логичные с трудом колонов, либо сводится к занятости в сфере домашних услуг. Рабство не было отменено ни святым Констан­тином, ни его преемниками во власти, но расширению числа рабов положен был предел – пленников перестали продавать на невольничьих рынках, их сажали на государственную зем­лю или отправляли в императорские сальтусы в качестве коло­нов либо рекрутировали в войска. Но самое главное, на рабов, остававшихся в неволе, в отличие от времен языческих импера­торов, распространялась государственная опека, естественным образом вытекавшая из христианской идеи о равенстве всех людей пред Богом и евангельской заповеди человеколюбия. Свя­той Константин окончательно лишил рабовладельцев права каз­нить своих невольников. Господа по-прежнему могли подвергать рабов телесному наказанию, но издевательство над ними влекло за собой уголовное наказание. В случае неурожая казна выдава­ла субсидии на снабжение насущно необходимыми продуктами питания не только свободных граждан пострадавших регионов, но и рабов. Иными словами, жизнь раба подлежала защите со стороны христианского государства. В этом смысле можно ска­зать, что, по-прежнему лишенные дееспособности, рабы в хри­стианскую эпоху наделены были элементами правоспособности, подобными тем, которые принадлежат обыкновенно несовер­шеннолетним.

Тенденция к прикреплению разных категорий лиц к месту их проживания и деятельности затронула не только колонов и крестьян-землевладельцев, число которых резко сократилось, но и горожан: ремесленники прикреплялись к своим професси­ям и коллегиям, похожим на средневековые цеха, так что и про­фессия и принадлежность к ремесленнической коллегии стано­вились наследственными. Ремесленники лишены были права выдавать дочерей за мужчин, принадлежавших к чужой колле­гии, а в случае женитьбы ремесленника на дочери лица из дру­гой коллегии, чем он сам, он обязан был перейти в коллегию сво­его тестя. Номенклатура изделий производственных мастерских, их качества и цены, расход материалов, оплата труда наемных рабочих подлежали жесткой регламентации со стороны муници­пальной администрации и государственной власти. Подобной же регламентации подлежала деятельность купцов, владельцев судов, банкиров.

В результате снижался объем продаж, падал товарооб­мен между разными регионами, что несло с собой угрозу окукливания и феодализации регионов – при том, что в целом правительство проводило централизаторскую политику В круп­ных городах большой удельный вес приобрело производство государственных мастерских, в особенности таких, которые снабжали армию оружием, а военно-морской флот боевыми судами и их снаряжением. Одним из последствий такого поряд­ка стало уменьшение доли товарного хозяйства в экономике империи в сравнении с натуральным, но это была лишь тен­денция; в целом экономика оставалась товарной и денежной, в этом отношении принципиально отличаясь от хозяйственно­го строя раннего средневековья.

Политика прикрепления лиц к месту их деятельности распро­странялась и на муниципальную аристократию, на членов город­ских сенатов и курий: куриалы отвечали своим имуществом за своевременное и полное поступление в казну городских нало­гов. Поэтому должности куриалов, в прежние времена почетные и выгодные, становятся обременительными – их избегают, от них уклоняются. В ответ правительством принимаются меры, чтобы сделать их наследственными. Реакцией на это становит­ся бегство куриалов из городов, в иных случаях даже и за грани­цу или, пуще того, в разбойничьи или пиратские шайки. Бегле­цов ловили и подвергали уголовным наказаниям. А в города для контроля над деятельностью курий с 360-х гг. стали назначаться государственные чиновники с должностью защитника города – defensor civitatis. В их обязанности входила защита горожан от обид со стороны куриалов, сборщиков налогов, знатных и силь­ных частных лиц. Дефенсоры полномочны был принимать жало­бы и выносить по ним решения в пределах своей компетенции, за ними также закреплялись контрольные и надзорные функции. Первоначально дефенсоров назначало правительство, позже их избрание предоставлено было самим горожанам.

Во многих отношениях экономический и административно-правовой строй Римской империи, который сохранялся в ней и в позднейшие времена, составив одну из характерных особенно­стей византинизма, унаследованного государствами и экономи­ками, принадлежащими к миру восточнохристианской цивилиза­ции с его этатизмом и патернализмом, с вездесущим контролем, не имевшим однако противоядия от коррупции, с исключительно высоким уровнем государственной регламентации, носил черты государственного капитализма.

До середины IV века экономика Римской империи была на взлете, успешно преодолевались стагнация и упадок, явившиеся неизбежным следствием нескончаемых смут, потрясавших импе­рию в предыдущее столетие, но во второй половине столетия опять стали нарастать кризисные черты, выразившиеся в разо­рении многочисленных собственников средней руки: владельцев вилл, купцов, хозяев производственных мастерских, не говоря уже о мелких крестьянах-землевладельцах. Оборотной стороной это­го процесса стал рост крупного землевладения. За исключением императоров, никто в эту эпоху уже не имел богатств, сопоста­вимых с теми, которые принадлежали магнатам времен, после­довавших за победой над Карфагеном, никто в IV веке не мог сравниться по своему богатству с Крассом, Помпеем, Цезарем или Меценатом. И все же в этот период существовали крупные собственники: одни из них принадлежали к старинным сенатор­ским фамилиям, хотя и редко восходившим к эпохе до Августа, другие – и их было больше – разбогатели благодаря родству или дружбе с императорами.

О назначенном Валентинианом новом префекте прето­рия Петронии Пробе, который возводил свое происхождение к императору Пробу, Аммиан Марцеллин писал: «Знатность рода, авторитет и колоссальное состояние принесли ему широ­кую известность в римском мире. Поместья он имел почти во всех провинциях»⁴⁶⁹, а их в империи насчитывалось около ста. В житии святой Мелании, «принадлежавшей к сенаторскому роду, говорится, что до поступления в монастырь она вместе со своим мужем владела латифундиями в Сицилии, Галлии, Испа­нии, Британии, проконсульской Африке, Нумидии, Мавритании и в других провинциях... На размеры этих владений указывает хотя бы тот факт, что поместья Мелании около африканского города Тагасты по населению и по площади были больше само­го города»⁴⁷⁰.

Богатство крупных магнатов росло и благодаря старинному римскому институту патроната, приобретшему в эту эпоху новые черты. Мелкие собственники, нуждавшиеся в защите со стороны сильных и влиятельных лиц, добровольно поступали под покро­вительство и защиту патрона, передавали ему свое имущество в собственность, получая его уже от него в пользование в каче­стве прекария, а это значило, что новый собственник мог в любое время потребовать от своего клиента передачи прекария в свое владение. В отдельных случаях магнаты, под предлогом необхо­димости защиты имения от внешних врагов или от разбойников, строили собственные крепости, самочинно усваивали себе право суда над свободными клиентами, принятыми ими под свой патроциний, нанимали вооруженные отряды и даже заводили част­ные тюрьмы не только для рабов и колонов, но и для клиентов.

Феодальные поползновения подобного рода, чаще имевшие место в отдаленных провинциях, на окраинах империи, встре­чали противодействие со стороны правительства и прямо пресе­кались им; тем не менее, когда затевалась борьба за захват вер­ховной власти, выливавшаяся в гражданские войны, эти своего рода феодальные княжеств становились очагами мятежей и опо­рой узурпаторов. Но императорская власть, хотя и не без ослож­нений, в конечном счете все же справлялась с опасностями, угрожавшими империи распадом, и находила средства для под­держания в государстве порядка и благоустройства.