Глава 1. Эпоха святого Константина Великого

В историографии присутствуют разные версии хронологической границы между античностью и средневековьем. Один из вариантов периодизации сопрягает начало средневековья с разделением Римской империи по завещанию святого императора Феодосия Великого между его сыновьями Аркадием и Гонорием на две части, и одна из них с этих пор именуется уже историками Западной Римской империей, а другая – Восточно-Римской, или Византийской. Между тем ни императоры, ни их подданные – римляне, или, по-гречески, ромеи, даже и не подозревали о существовании этих новообразований. Хорошо известно, что это только кабинетные топонимы. Сам факт разделения империи в 395 г. представляется фантомом. В порядке управления, но при сохранении имперского единства, единого юридического пространства, империю делили не раз и до Феодосия Великого: соправительство при территориальном размежевании сфер ответственности императоров случалось и до Диоклетиана, Диоклетиан установил режим тетрархии, после кончины святого Константина империя разделена была на три части между его сыновьями, а потом воссоединилась под властью одного из них – Констанция.

Не прошло и сотни лет после мнимого раздела империи в 395 г., как в 476-м предводитель варварских полчищ Одоакр низложил западно-римского, как его называют историки, импе­ратора Ромула Августула и, отослав императорские инсигнии в Константинополь, восстановил единство империи. Это вер­но, что власть Зинона над западной частью империи оставалась номинальной, но таковой она была уже и раньше, при 9 послед­них западно-римских императорах, юридически же Одоакр стал всего лишь наместником единовластного с этих пор Римского императора Зинона, имевшего резиденцию в Константинополе, довольствуясь титулом римского патриция. А при святом Юсти­ниане восстановлена была вполне реальная власть императо­ра над западными диоцезами, или Гесперией, как называли эту часть империи греки, и хотя после Юстиниана западные владе­ния были утрачены империей, но не в Италии и не над самим Римом, который еще в течение двух веков управлялся из Ново­го Рима наместниками императоров. Таким образом, поскольку ничего радикально значимого в 395 г. не произошло, эта дата не годится в качестве эпохального рубежа.

Иная версия границы периодов – упомянутое уже низло­жение Ромула Августула, возводимое в статус «падения Запад­ной Римской империи». Между тем падения Западной Римской империи быть не могло, потому что призрачно и надуманно само ее существование. Для римлян гораздо более роковым событи­ем, чем падение не существовавшей империи и низложение находившегося в Равенне и без того безвластного императора, был причинивший им неслыханные бедствия и действительно потрясший основы их мирочувствия захват Рима полчищами Алариха в 410 г., так что на поверку оба упомянутых вариан­та хронологической границы – 395 и 476 гг. – должны быть отринуты ввиду относительной малозначности произошедших тогда событий.

И все же античный мир свое существование действитель­но прекратил, и считается, что на смену ему пришло средне­вековье. Но что такое средневековье? Откуда пошел сам этот термин «medium aevum»? Он появился в эпоху гуманизма и пер­воначально обозначал время упадка классической латыни, когда на смену языку Цицерона пришла «кухонная» или «вульгарная» латынь – «sermo rusticus» (деревенская речь). В этой системе координат средние века продолжались до опытов возрождения классической латыни, предпринятых гуманистами. Немецкий историк XVII века Кристоф Целларий (Келлер) перенес эту пери­одизацию из области филологии и культуры на историю в соб­ственном смысле слова, разделив мировую историю на три эпо­хи и выделив из нее таким образом средние века. Концепция Целлария была воспринята его коллегами и в конце концов ста­ла нормативной в науке и расхожим трюизмом в непрофессио­нальной среде, легла в основу школьного преподавания мировой истории. Конец средневековья традиционно датировали падени­ем Константинополя в 1453 г. Эту периодизацию, сложившуюся на европейском и средиземноморском материале, и сам Целларий и после него другие историки переносили на иные регионы и цивилизации, в рамках которых она не имела для себя совсем никаких оснований.

При этом точные даты начала и конца средневековья сме­щались в зависимости от разных причин, в том числе и от идеологических доктрин, и это касается не только начала, но и конца средневековья. Его отодвигали до рубежа XV и XVI сто­летий – эпохи великих географических открытий, до начала реформации, и даже, в советской историографии, конец сред­невековья датировался серединой XVII века – началом англий­ской революции, которой усваивался статус первой в истории буржуазной революции. Эпоху абсолютизма, по существу дела представляющего собой антитезу феодализма в первоначаль­ном и классическом значении этого термина, в рамках фор­мационной теории исторического процесса рассматривали как продолжение радикально отличного от него феодализма. На исходе XX века была выдвинута идея, продлевающая сред­невековье еще на полтора столетия, до конца XVIII или даже до первой трети XIX века. Автор концепции «долгого средне­вековья» – знаменитый французский медиевист Ж. Ле Гофф. При этом и начало средневековой эпохи отодвигается им до III столетия от P. X., когда Римская империя вступила в состо­яние затяжного кризиса.

И все же, если опираться на здравый смысл в оценке истори­ческих явлений, нельзя отвернуться от того обстоятельства, что самой характерной чертой западноевропейского средневековья был феодализм, причем в классическом значении понятия, отно­сящемся преимущественно к специфическому политическому и юридическому строю общества и затем только к экономиче­ским отношениям. Параллельные явления наблюдались и в Вос­точной Европе, на Ближнем и Дальнем Востоке, причем в разные эпохи, в том числе и в древности, но классический феодализм сложился все-таки в Западной Европе, вот только не в середине I тысячелетия от P. X., а многими столетиями позже всех расхо­жих вариантов датировки конца античности, вероятно, уже толь­ко в начале II тысячелетия, при этом предпосылки к его появле­нию начали появляться в эпоху Карла Великого.

Европа первой половины и середины I тысячелетия от R X. не была феодальной. Раннесредневековые, если угодно, бенефи­ции радикально отличались от действительно феодальных ленов и фьефов, откуда и пошло само понятие «феодализм». В преде­лах Римской (Ромейской) империи, которая до VIII века включа­ла в себя значительную часть Италии, Сицилию, Сардинию и сам Рим, весь строй государственной, общественной и даже эконо­мической жизни существенно отличался от классического фео­дализма, в нем сохранились еще многие черты античного мира.

Характерной чертой этой эпохи, сближающей ее с антично­стью и отделяющей ее от аутентичного средневековья, являет­ся то обстоятельство, что до экспансии ислама ареной большой истории оставалось Средиземноморье с примыкающими к нему регионами в трех частях света, а не Европа в ее географических границах. До самого конца I тысячелетия контрастной культур­ной границей, разделявшей саму Европу, оставался лимес, дав­но прорванный и упраздненный как комплекс оборонительных сооружений, но сохранивший значение границы двух культурных миров, разумеется, лишь в общих чертах, без топографических деталей. В сравнении с этим колоссальным контрастом разли­чия между европейским Востоком и Западом имели тогда лишь второстепенное, едва заметное значение. Рим и Равенна, горо­да южной Галлии и Испании, составляли культурное простран­ство, существенно идентичное с тем, что названо было истори­ками позднейшего времени Византией, решительно не похожее на полуварварскую арианскую и варварскую языческую север­ную Европу как на ее западе, так и на востоке. Иными словами, римляне и ромеи отличались друг от друга несравненно меньше, чем те и другие от германских, славянских и финских народов, в отличие от ситуации, сложившейся во II тысячелетии, когда Европа совсем иначе разделена была на две сферы: православ­ный Восток и католический Запад.

Но Европа I тысячелетия, сохраняя характерные черты антич­ного мира, в то же время радикально отличалась от него. И в серд­цевине этого контраста лежит, конечно, религиозный феномен. Главное, что отличало Римскую империю до святого Константи­на и после него, – это место в ней Христианской Церкви, гони­мой при языческих императорах и ставшей ее душой и сердцем во времена христианских императоров. Именно этим обстоя­тельством, своей приверженностью Церкви, своим покорством Христу, Европа эпохи, которая началась с издания Миланско­го эдикта, сближается со средневековьем в классическом смыс­ле слова. Но Европа оставалась еще христианской и после того, как средневековье ушло в прошлое. Таким образом, вера во Хри­ста как стержень духовной жизни характеризует европейскую историю на значительно более длительной ее протяженности, чем средневековье. Исповедание Христа рассекает европейскую историю на два ее периода – дохристианский и христианский, но оно не может служить маркером средневековья.

Самый очевидный выход из обозначенных трудностей в пери­одизации европейской истории лежит на поверхности, и заклю­чается он в выделении эпохи от святого Константина до Карла Великого, которая в церковной истории традиционно обозна­чается как эпоха Вселенских Соборов, в самостоятельный пери­од – уже не античный, но еще и не средневековый. Из сказанного нельзя однако делать вывод о переходном характере выделенной таким образом эпохи. Она столь же самоценна и полноценна, как и другие периоды европейской истории – античный или сред­невековый. Вопрос о начале этой эпохи решается самым очевид­ным образом в пользу времени правления Константина Великого. При этом из значимых событий его правления – издание Милан­ского эдикта, созыв Собора в Никее, основание Нового Рима – предпочтение следует отдать все-таки 313 году, когда с изданием эдикта о свободе исповедания для христиан началось формирова­ние симфонии священства и царства, составившей самую важную черту государственного строя христианской Римской империи. В сравнении с этим событием акты 395 и 476 гг., и даже захват Рима варварами в 410 г., меркнут и уходят в тень.

Завершается же эпоха образованием, в действительности впервые, сепаратной империи на Западе в 800 г. При этом два с половиной следующих столетия, вплоть до великого раскола 1054 г., были эпохой предсредневековья, а средневековье в соб­ственном смысле слова началось уже после разрыва Западом церковного общения с Востоком, когда там в параллель с като­личеством сложился классический феодализм и начались кре­стовые походы.

Но почему подобная периодизация, обоснованность которой представляется вполне веской, если не сказать очевидной, в исто­риографии фактически не известна? Объяснение этому фено­мену заключается главным образом в том, что при принятии ее невозможно обойти то обстоятельство, что в эпоху Вселенских Соборов, когда собственно и рождалась Европа, ее эпицентр нахо­дился не на западе, а на востоке эйкумены, и это был уже не вет­хий, но Новый Рим, выстроенный святым Константином в молни­еносно короткий по историческим меркам срок на европейском берегу Босфора, на месте древнего Византия. Долгое средневеко­вье, включающее в себя столь разительно отличающиеся друг от друга эпохи по обе стороны от хронологического перевала между первым и вторым тысячелетием от Р. X., изобретено было и охот­но подхвачено западной исторической наукой, а затем ввиду ее монополии стало едва ли не общепринятым, чтобы уклониться от признания гегемонии Константинополя в европейской циви­лизации на протяжении целой эпохи ее истории. Есть насущная необходимость в коррекции оси исторических координат.

Итак, новый период в истории Европы, продолжавшийся в течение нескольких столетий до переходной эпохи Карла Вели­кого, открылся правлением святого Константина.

Гай Флавий Валерий Константин родился 27 февраля 274 г. в городе Наиссе (ныне сербский Ниш) в семье Констанция, рома­низованного иллирийца, состоявшего в отдаленном родстве с императором Клавдием II, и его первой супруги святой Елены. Мать Константина появилась на свет около 244 г. Хотя в средне­вековье в Англии возникла романическая версия о том, что она дочь короля бриттов Коула Колчестерского, ее действительное происхождение было несравненно более прозаическим и зау­рядным. Отец святой Елены, судя по древним, в том числе аги­ографическим, источникам, был трактирщиком в сицилийском Дрепане, где и могло произойти ее знакомство с офицером или уже генералом Констанцием Хлором, взявшим ее в жены. Елена была христианкой, и снисходительное отношение Констанция к христианам в той части империи, которой он правил в период тетрархии, могло проистекать от влияния его жены, впрочем в ту пору уже бывшей. По указанию Диоклетиана Констанций Хлор должен был оставить ее перед назначением его цезарем, чтобы породниться с августом Максимианом, помощником которого он становился, женившись прежде на его падчерице Феодоре.

Разлученная с мужем, Елена пребывала в скромном положе­нии, обстоятельства которого неизвестны документально, пока ее сын, став правителем империи, не возвысил ее, удостоив титу­лом августы. Своим всемирно-историческим подвигом – изда­нием Миланского эдикта, положившего начало христианизации Римской империи, – Константин до известной степени обязан матери. Хотя ни в детстве, ни в юности, находясь при своем отце, а потом в свите Диоклетиана, Константин не был сознательным христианином, но его отношение к единоверцам матери и к испо­ведуемому ими учению зависело, очевидно, от светлых впечат­лений, которые он получил от общения с нею. Возвышенная сыном в старости, святая Елена тяготилась пышностью дворцо­вой жизни и на закате своего земного жития отправилась в дол­гое паломничество на Святую землю Палестины. Преставилась она уже в начале 330-х гг.

Отправив цезаря Констанция Хлора на запад империи, Дио­клетиан оставил при себе его сына, отчасти в качестве залож­ника для предотвращения возможных узурпаторских поползно­вений со стороны его отца; но пребывая во дворце, Константин пользовался подобающим ему по его положению почетом, при­влекался к исполнению административных поручений и уча­ствовал вместе с верховным правителем в походах и сражениях. Получив ранее основательное книжное образование, он обучал­ся воинскому и полководческому искусству, делам государствен­ного правления.

Его биограф Евсевий Кесарийский сравнивает положение Константина в свите Диоклетиана с пребыванием во дворце фараона пророка Божия Моисея, которому «Бог... дал случай... получить воспитание в самых чертогах, на груди тиранов и нау­читься у них мудрости»¹. Императоров, учинивших гонение на Церковь, Евсевий называет тиранами, замечая при этом, что «среди них был уже Константин, впоследствии бич тиранов, но тогда еще юноша ранних лет, нежный, украшенный едва про­бившейся бородой»².

В 295 и 296 гг. он участвовал в военной экспедиции в Египте, состоя в свите Диоклетиана. На обратном пути они останавлива­лись в Кесарии Палестинской. Евсевию, позже ставшему еписко­пом этого города, а тогда еще мирянину, другу и ученику святого Памфила, мученически скончавшегося богослова оригеновской школы, случилось увидеть Константина, и в своем жизнеописа­нии императора он писал, вспоминая полученные тогда впечат­ления: «Стоя с правой стороны от василевса... он казался вели­чественным и уже в то время обнаруживал в себе знаки царского высокомудрия. По красоте тела и высоте роста не было подоб­ного ему, а телесной силой до того превосходил он сверстников, что они боялись его»³.

Патетический тон этого словесного портрета мог бы пред­ставляться вытекающим из панегирической стилистики биогра­фии, если бы не статуи Константина, в особенности хранящая­ся в Капитолийском музее скульптура, от которой сохранилась огромных размеров голова с прекрасными и правильными чер­тами лица человека, исполненного поразительного мужества, властности, абсолютной самодостаточности и спокойной реши­тельности. Более царственный образ едва ли вообще существует. Любопытно, что в средневековье первого христианского импе­ратора представляли в ином образе. На Капитолийской площа­ди до недавних пор возвышалась древняя конная статуя гоните­ля христиан Марка Аврелия, бородатого, с задумчивым, мягким, если не сказать кротким, выражением лица. Она уцелела пото­му, что ее считали изображением святого Константина. Ради лучшей сохранности уже в наше время оригинал переместили с площади в расположенный рядом музей, заменив его на преж­нем месте копией.

В 299 г., во время войны с персами, Константин был бли­жайшим помощником Диоклетиана, уже тогда обнаружив неза­урядные полководческие дарования. Он находился рядом с пер­вым августом при разрушении никомидийской церкви, которым открылись гонения на христиан, но нет никаких свидетельств того, что Константин лично был прикосновенен к этим гонени­ям, а судя по положению христиан в области, контролируемой его отцом, можно косвенно заключить, что он положительно не сочувствовал гонителям.

Когда после ухода Диоклетиана от власти и переезда его в Салону в 305 г. Константин оказался под рукой у находивше­гося в Никомидии Галерия, особенно яростно преследовавшего и истреблявшего христиан, он осознал опасность, грозившую ему со стороны нового августа, стремившегося к единовластию и знавшего о болезненном состоянии своего соправителя Констанция, который пребывал тогда далеко на западе. И Констан­тин обнаружил поразительную решительность, изобретатель­ность и выносливость: усыпив бдительность Галерия, он бежал из никомидийского двора к отцу. Чтобы предотвратить погоню, он велел перерезать жилы почтовым лошадям по пути своего следования на запад. Встретившись с тяжело больным отцом в Булони, где готовилась военно-морская экспедиция в Бри­танию против прорвавших Адрианов вал пиктов, Констан­тин вместе с ним переправился через Ла-Манш; из-за болезни Констанция именно ему пришлось осуществлять практиче­ское руководство военными действиями, и в течение несколь­ких недель пикты были разбиты. А их остатки отброшены на север, за Адрианов вал.

25 июля 306 г. Констанций Хлор умер в Эбураке (Йорке), и сразу же после этого печального события его боевой товарищ король союзных Риму алеманнов, командовавший германски­ми вспомогательными войсками, провозгласил новым августом Константина, и он незамедлительно был аккламирован легионе­рами и федератами, находившимися в Эбураке, а вскоре потом признан августом и императором и всеми войсками, состоявши­ми ранее под командованием его отца. С этих пор Константин стал одним из ключевых участников политической и вооружен­ной борьбы за власть в империи.

Первым браком Константин был женат на Минервине, кото­рая родила ему сына Криспа, вторым – на дочери Максимиана Фаусте, от которой он имел трех сыновей – Констанция, Кон­станта и Константина.

После самоубийства Максимиана и смерти Галерия в 31 г. в империи осталось четыре правителя, из которых каждый име­новал себя августом и императором, не признавая верховных прав конкурентов, но был готов к образованию коалиций, направ­ленных против общих соперников. Это были святой Константин, власть которого распространялась на трансальпинский Запад, сын Максимиана Максенций, имевший резиденцию в имперской сто­лице Риме и правивший в Италии, Испании и Африке, Лициний, контролировавший Балканы и примыкавшую к ним территорию центральной Европы, и, наконец, Максимин Даза, который держал в своих руках азиатские провинции и Египет – самую населен­ную и богатую часть имперской территории. С точки зрения легитимности, восходящей к конституировавшему новый поря­док управления империей акту Диоклетиана, законными пра­вителями могли считаться Константин и Лициний и, до извест­ной степени, Максимин Даза, который, вероятно, имел право на титул цезаря, но не августа, в то время как Максенций справед­ливо рассматривался соперниками как тиран, что на юридиче­ском языке эпохи обозначало узурпатора.

Не признаваемый августами Константином и Лицинием, Максенций обрел союзника в лице обладавшего сомнительны­ми правами Максимина Дазы. На этот союз их обоих подталки­вало отсутствие опоры в населении подвластных им стран. Даза обнаружил себя заядлым врагом Церкви, а в его власти находи­лись самые христианизированные провинции империи, к тому же местные язычники, с ужасом наблюдавшие преследование своих соседей и часто добрых друзей христиан, не сочувствова­ли гонениям – кровожадные фанатики составляли среди них исключение, а Максенций был ненавидим подвластным ему народом ввиду действительно тиранического режима, который он установил, особенно в Риме, и своей крайней и вызывающей безнравственности, напоминавшей римлянам, и особенно стра­давшим от его произвола сенаторам, о временах Калигулы, Неро­на и Коммода. Он «у мужей отнимал законных жен и, обесчестив их, отсылал с позором назад к мужьям. Такие насилия совершал он не с незначительными и маловажными людьми, а с занимав­шими первые места в римском сенате»⁴. Терроризируя ненави­девших его сенаторов, узурпатор не щадил и простолюдинов: «Однажды, под каким-то незначительным предлогом, он предал народ на убийство своим копьеносцам, и целые тысячи римлян пали среди города»⁵.

Константин знал, что в Риме его встретят как освободителя от тирании. Евсевий, может быть и упрощая ситуацию в панеги­рическую сторону, так писал о причинах, побудивших Констан­тина к войне против Максенция: «Видя, что... – царственный город римской земли терпит рабское притеснение от тирана... Константин сказал, что жизнь ему не в жизнь, пока царственный город будет оставаться под бременем бедствий, и начал готовить­ся к уничтожению тирана»⁶.

Сам же Максенций обоснованием предстоящей войны выдвинул месть за гибель своего отца Максимиана, повесив­шегося после последней неудачной попытки устранить Кон­стантина, который предоставил ему свободу в выборе способа самоубийства. Максимиан если и имел популярность, то лишь в войсках, которыми он некогда командовал, иными словами, среди находившихся под началом Максенция ветеранов, так что обозначенная Максенцием цель войны, относившаяся к частной жизни узурпатора, к тому же скорее демагогическая, поскольку его взаимоотношения с отцом не раз обострялись до соперни­чества и откровенной вражды, не могла вызвать ни доверия, ни широкой поддержки. Вступив в схватку с Константином, Мак­сенций не использовал лозунга защиты древней отечественной религии от экспансии христианской веры, к которой, как это виделось уже тогда многими, склонялся его противник, – этот лозунг был вконец дискредитирован провальной кампанией Диоклетиана и Галерия, – но, сознавая смертельную опасность начавшейся борьбы, он обнаружил приверженность изувер­ской оккультистской практике в надежде получить помощь от инфернальных сил: «Для целей магии то рассекал он беремен­ных женщин, то рассматривал внутренности новорожденных младенцев, то умерщвлял львов и совершал другие невырази­мые мерзости, чтобы вызвать демонов и отвратить наступав­шую войну. Этими-то способами надеялся он одержать победу»⁷. В словах биографа можно, придираясь, обнаружить противоре­чие, но оно мнимое: Максенций не хотел этой войны, сознавая ее бесперспективность, – она была навязана ему Константи­ном, но уж коли она началась, ему оставалось только цеплять­ся за надежду на победу.

Перед началом войны Константин сблизился с августом Лицинием. Залогом их союза стала помолвка между Лицинием и единокровной сестрой Константина Констанцией. Лициний не участвовал в боевых действиях против Максенция, но тылы Константина в центральной Европе могли считаться безопасны­ми благодаря этому союзу.

Поскольку однако Британия оставалась под угрозой вторже­ния с севера, рейнский лимес могли прорвать германцы – фран­ки или алеманны, а в Галлии с ее недобитыми багаудами тлели угли жакерии, способные вспыхнуть пламенем в любой момент, Константин смог употребить для войны с Максенцием лишь око­ло трети находившихся в его власти вооруженных сил – 8 тысяч кавалеристов и 90 тысяч пехотинцев. Значительное большинство войска составляли включенные в легионы или состоявшие во вспомогательных частях галлы, бритты и германцы – как рим­ские граждане, так и федераты. Ядро кавалерии образовывали особенно преданные императору романизованные иллирийцы, доставшиеся ему от отца.

Армии Константина противостояли численно превосходя­щие силы противника: преторианский корпус и рекрутированные в Италии легионы, насчитывавшие вместе до 80 тысяч человек, 40 тысяч превосходных воинов, набранных в Африке, в основном из берберов; вместе с крепостными гарнизонами италийских горо­дов получалось более полутораста тысяч воинов. Ударной силой Максенция была тяжелая кавалерия клибинариев, которая заим­ствовала экипировку и тактику у Ирана и своими надежно защи­щавшими, но чрезмерно тяжелыми доспехами предвосхищала средневековое рыцарство.

Зиму и весну 312 г. Константин провел не в своей трирской резиденции, а ближе к театру военных действий, в Кольмаре, занимаясь разработкой стратегии предстоящей войны и проводя военные учения. Летом основные силы сосредоточены были на юго-востоке Галлии, и в сентябре армия во главе со своим пол­ководцем двинулась из Арелата, где находилась штаб-квартира, в сторону Альп. Константин провел ее через перевал в Женевских отрогах, по дороге, которой не существовало во времена Ганни­бала, приблизительно этим же маршрутом вторгшегося из Гал­лии в Италию на пять столетий раньше.

На итальянском склоне Альп молниеносным штурмом был взят укрепленный город Сузы (Сегуэнсо). Император удержал солдат от привычного для них грабежа, напомнив им о том, что в Италию они пришли не как завоеватели, но как освободите­ли. От Суз лежал путь на Турин. У стен этого города Константин столкнулся с контратакой прославленных клибинариев, но для встречи с ними он предусмотрительно вооружил своих воинов тяжелыми палицами, обитыми толстыми стальными пластинами, действовать которыми воины обучались заблаговременно, до начала похода. Ими они пробивали доспехи клибинариев и их коней. Не выдержав натиска противника, клибинарии повер­нули назад, но городские ворота оказались для них запертыми. Так в первый раз обнаружилось ставшее затем вполне очевид­ным обстоятельство: войска хранили верность Максенцию, но население италийских городов ненавидело его и принимало его противника как освободителя.

После взятия Турина Константин не повел армию кратчай­шим путем на юг, на Рим, но двинулся на восток по Падуанской долине, чтобы на будущее гарантировать себя от ударов с тыла. Вслед за Турином пали Медиолан, Брешия и Верона. У стен Веро­ны он столкнулся с энергичным сопротивлением преданных Максенцию войск, которыми командовал один из самых способных военачальников, префект претория Руриций Помпеян. Битва дли­лась всю ночь, победа досталась Константину дорогой ценой, но потери противника были ужасающими. Преторианский корпус фактически прекратил свое существование. Оставшиеся в живых были взяты в плен, и, как язвительно писал Я. Буркхард, Констан­тину «пришлось заковать всех пленных воинов Вероны в цепи... Предать их смерти значило поступить несогласно с новоявлен­ными идеалами гуманности и интересами государства, а на сло­во их, по-видимому, нельзя было положиться; поэтому мечи их перековали на кандалы»⁸. Одна часть армии была оставлена Кон­стантином для завершения операции у Вероны, а другая дви­нулась дальше на восток. Очистив север Италии от гарнизонов Максенция, Константин повел войска на юг мимо Болоньи, через Аримин, затем вдоль Адриатического берега до Фано и оттуда по Фламиниевой дороге на Рим.

Стратегический расчет Максенция заключался в том, что­бы нанести решающий удар по численно уступавшим войскам противника у стен столицы. После гибели своего лучшего пол­ководца Руриция Помпеяна Максенций вынужден был взять командование на себя, хотя он понимал, что как полководец он уступает Константину. Альтернативой сражения на подсту­пах к Риму была оборона внутри стен, укрепленных при Авре­лиане настолько основательно, что они считались совершенно неприступными, но Максенций не мог положиться на готовность римлян вынести испытания длительной осады, предвидя, что с обострением ситуации с продовольственным снабжением угроза голодной смерти превозможет страх мести со сторо­ны его карателей и Рим восстанет против него. Расчет был на победу над основными силами врага в генеральном сражении, которое решит исход противостояния. До подхода к Риму Кон­стантин одерживал одну победу за другой, но до сих пор ему противостояли относительно малочисленные отряды. Исход битвы с превосходящими по численности войсками Максенция представлялся неясным.

И вот тогда, в канун генерального сражения, по версии Лактанция, «во время сна (in quiete) Константин получил вразумление (commonitus est), чтобы он изобразил на щитах небесное знаме­ние Бога (coeleste signum Dei). Константин и сделал так, как ему было открыто: изобразил на щитах монограмму»⁹. Лактанций рас­сказал об этом событии год, два или три спустя, не позже 315 г., в сочинении «О смертях гонителей» (De mortibus persecutor um), так что буквально по самым свежим следам.

Другое свидетельство о нем принадлежит биографу Кон­стантина Евсевию Кесарийскому, который вскоре после смерти равноапостольного императора писал о том, что, молясь Богу о даровании ему победы, «василевс получил... посланное от Бога знамение... Нас с клятвой уверял в этом сам победонос­ный василевс, когда... мы писали настоящее сочинение и удо­стоились его знакомства и беседы... Однажды, в полуденные часы дня, когда солнце начало уже склоняться к западу, – гово­рил василевс, – я собственными очами видел составившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста, с надписью: “сим побеждай!» (тоуто ника). Это зрелище объяло ужасом как его самого, так и все войско, которое... продолжало созерцать явившееся чудо. Константин находился... в недоумении и гово­рил сам себе: “что бы значило такое явление?» Но... наступи­ла ночь. Тогда во сне явился ему Христос Божий с виденным на небе знамением и повелел, сделав знамя, подобное этому виденному на небе, употребить его для защиты от нападения врагов. Константин рассказал друзьям свою тайну и потом, созвав мастеров, умевших обращаться с золотом и драгоцен­ными камнями, сел между ними и, описавши образ знамени, приказал, в подражание ему, сделать такое же из золота и дра­гоценных камней»¹⁰.

Евсевий подробно описывает его: «Это знамя некогда слу­чалось видеть и нам собственными очами. Оно имело следу­ющий вид: на длинном, покрытом золотом копье была попе­речная рея, образовавшая с копьем знак креста. Сверху на конце копья неподвижно лежал венок из драгоценных кам­ней и золота, а на нем символ спасительного наименования: две буквы показывали имя Христа, обозначавшееся первыми чертами, из середины которых выходило “р”. Эти буквы василевс впоследствии имел обычай носить и на шлеме. Потом на поперечной рее, прибитой к копью, висел тонкий белый плат – царская ткань, покрытая различными драгоценны­ми камнями и искрившаяся лучами света. Часто вышитый золотом, этот плат казался зрителям невыразимо красивым, вися на рее, он имел одинаковую ширину и длину. На прямом копье, которого нижний конец был весьма длинен, под зна­ком креста, при самой верхней части описанной ткани, висе­ло сделанное из золота грудное изображение боголюбивого василевса и его детей. Этим-то спасительным знаменем, как оборонительным оружием, всегда пользовался василевс, для преодоления противной и враждебной силы, и приказал во всех войсках носить подобное ему»¹¹.

Реальность этого события – видения креста на небе самим Константином и его войсками и затем явление императору во сне Христа – отвергается многими историками, в том числе обыкновенно и историками Церкви из протестантской среды. По большей части, их основной мотив очевиден: он кроется в пред­убеждении против самой возможности чуда; а еще для проте­стантской традиции, не лютеровской, а восходящей к Кальвину, но усвоенной в позднейшие времена едва ли не всем протестант­ским миром, характерно негативное восприятие самого подвига Константина, не только даровавшего Церкви свободу, но и ока­завшего ей покровительство, так что к нему в конечном счете восходит византийская симфония священства и царства, вызы­вающая солидарное отторжение на протестантском и постхристанском Западе.

У христианских авторов, принципиально не ставящих под вопрос возможность чуда, тем не менее обсуждался вопрос о том, имело ли оно место в этом событии или то было лишь, говоря словами В. В. Болотова, «провиденциальной случайностью. Дело в том, что около солнца видны бывают иногда полосы, принима­ющие, – если это явление, «Parhelion», «ложное солнце», бывает около полудня, – форму креста. Но в такой постановке, пишет русский историк, нам задаваться этим вопросом не приходится. В сущности то и другое представление отделяются лезвием брит­вы. Ведь и для чуда не требуется творческого акта: Бог пользует­ся здесь теми же силами, которые расположены в мировой мас­се. Чем бы мы ни объяснили этот факт: сверхъестественным ли вмешательством или естественными факторами, – дело в сущ­ности не изменяется»¹². По поводу еще одного демагогического аргумента, нацеленного на дискредитацию сообщения Евсевия: «Бог любви и мира будто бы является в рассказе Евсевия богом войны, поэтому весь рассказ нужно предать забвению и презре­нию, как natuerlich erlogen (очевидно вымышленный. – В.Ц.)», – В. В. Болотов язвительно замечает, что «такая критика не заслу­живает одного красивого мыльного пузыря»¹³.

Между тем слухи о видении широко распространились в раз­ных концах империи, в особенности в Галлии, уроженцами кото­рой была едва ли не большая часть воинов Константина в канун его решительной схватки с Максенцием, в том числе и в языче­ской среде. Свидетельством тому служат глухие отголоски собы­тия, встречающиеся у нехристианских авторов. Так, «осенью 313 г. в Галлии оратор Евмений, говоривший похвальное сло­во Константину, выразился очень неопределенно: “какой-то бог побудил Константина отправиться в поход, как на победу, обе­щанную уже богом»¹⁴. В. В. Болотов ссылается также на речь, про­изнесенную в 321 г. другим галльским ритором Назарием, по сло­вам которого «во всей Галлии рассказывали, что видны были на небе войска, заявлявшие, что они посланы от Бога... Видели, как помощь страшно сияла, и щиты, которые воины несли, блестели, а сами они говорили: “мы идем на помощь Константину»¹⁵. Слова Назария воспроизводят лишь слухи, которые распространились в Галлии и шли, несомненно, от воинов Константина, и посколь­ку среда эта была языческой, действительное событие при пере­даче из уст в уста претерпело метаморфозу, приобретя характер, совместимый скорее с языческими верованиями, чем с христиан­скими представлениями. Но тем достовернее становится в такой искаженной передаче сам факт события.

К адекватности сообщения о нем Евсевия скептически отно­сится и В. В. Болотов, обнаруживая при этом, как кажется, излиш­нюю придирчивость. В свидетельстве биографа императора он находит противоречие с рассказом Лактанция, который ничего не писал о видении креста на небе, но лишь о некоем вразумле­нии небесным знамением, которое Константин должен был изо­бразить на щитах. Болотов не подозревает Евсевия в намеренной дезинформации, но считает, что он «просто не понял рассказа, сообщенного ему Константином. Император не такой собесед­ник, которого можно интервьюировать и ставить ему вопросы. Он сказал несколько слов, а Евсевий истолковал их по-своему»¹⁶.

Два сообщения – Евсевия и Лактанция – действительно расходятся, но это не значит, что они противоречат друг другу. Лактанций упоминает «небесное знамение Бога» (coeleste signum Dei), не говоря, в чем оно заключалось. Из Евсевия явствует, что этим знамением был крест. Словам Лактанция это никак не про­тиворечит. Между тем некоторые историки находят противоре­чие и в том, что, по Лактанцию, знак Божественного знамения был нанесен на щитах, а у Евсевия нет упоминания о щитах. Но у Евсевия ясно сказано, что изготовлено было не только драго­ценное символическое изображение, но что василевс не только сам пользовался им «для преодоления... враждебной силы», но и «приказал во всех войсках носить подобное ему», по Лактанцию, – носить его изображенным на щитах.

Конечно, и это место и весь вообще текст Евсевия, посвящен­ный видению и его изображению, в отличие от рассказа Лактан­ция, не имеет хронологической привязки. Если исходить из после­довательности повествования, то можно заключить, что видение произошло до начала войны с Максенцием, а не перед решаю­щей битвой, а приказ о ношении изображения в войсках отно­сится к неопределенному времени, возможно, наступившему уже после одержанной победы. Но в биографии Константина, напи­санной Евсевием, во многих случаях порядок изложения не совпа­дает с хронологической последовательностью самих событий, так что и относительно времени видения нет оснований усма­тривать противоречия между ним и Лактанцием, который точно указывает на канун генерального сражения как на время «небес­ного вразумления», в то время как из Евсевия видно только, что видение это относится к войне с Максенцием, а о том, когда оно было, он попросту не пишет, тем более что биографию импера­тора он составил не менее четверти века спустя после его сра­жения с Максенцием, а о видении креста писал со слов самого Константина, услышанных им много позднее самого события. Весть о нем пронеслась по Галлии и Западу, но едва ли она ско­ро дошла до Палестины, где тогда жил и, возможно, уже занимал епископскую кафедру Евсевий, потому что в армии Константи­на о выходцах с Востока империи ничего не известно, в отличие от уроженцев западных провинций.

Изображение знамения, которое увидел святой Константин на небе, было названо лабарумом. Этимология этого слова не ясна, по одной из версий оно восходит к языку басков, которым владели многие воины Константина – выходцы из юго-западной Галлии. И значит оно «знамя». О том, почему было употре­блено именно это баскское слово, не известно.

Некоторые историки, в том числе и В. В. Болотов, находят, что достоверность свидетельства Евсевия подрывается тем обсто­ятельством, что, по нему, «Константин видит крест с надписью и в сонном видении ему является Христос с крестом. А у себя на знамени и на шлемах он воздвигает не крест, а монограмму Хри­ста. Таким образом, он употребляет особый, не явленный ему знак»¹⁷. Между тем, если внимательнее читать Евсевия, то у него нетрудно обнаружить упоминание и о кресте на знамени: «На прямом копье, которого нижний конец был весьма длинен, под знаком креста... висело... изображение... василевса и его детей»¹⁸.

Видение креста стало толчком к обращению Константина. Несмотря на христианское исповедание матери, он не был хри­стианином с детства, но стал им. В какой момент? До известной степени это был постепенный процесс, и все же в нем выделяются особенно важные моменты. И самым значимым из них было, оче­видно, явление креста, предшествовавшее дарованной ему побе­де. Подобная констатация, естественно, отвергается историками, не сочувствующими христианству. Так, один из биографов Кон­стантина нового времени Я. Буркхард вовсе отказывается счи­тать его сознательным христианином: «Со стороны императора это – эксперимент, не обязывавший его ни к чему, кроме терпи­мости, которая и так стала законом во всех его владениях... Он, скорее всего, считал Христа одним из богов... Без сомнения, он руководствовался исключительно соображениями успеха; если бы в Италии он столкнулся с неприятием ХР, знак бы мгновен­но исчез со щитов и знамен»¹⁹.

К самому факту его обращения скептически относятся, по большей части, и протестантские авторы, находя его образ жиз­ни, правительственный и полководческий, сопряженный с про­литием крови, несовместимым с искренним исповеданием Хри­ста. Наивность такого подхода, если его принимать всерьез, при последовательном проведении принципа должна была бы исклю­чить искреннее христианство всех вообще правителей, царей и князей, в служебные обязанности которых входит принятие решений, ведущих к кровопролитию. Но скепсис по поводу про­исшедшей с Константином перемены разделяют также добро­совестные и благонамеренные историки. Так, В. В. Болотов не склонен преувеличивать значение видения для обращения импе­ратора: это было, по его словам, «лишь начальным шагом к хри­стианству... Сверхъестественное событие... не могло иметь для него решающего значения... Если он стал на сторону христиан­ства без глубокого религиозного убеждения, то мотивов для это­го очевидно должно искать в политике»²⁰. И в этом утверждении церковный историк вполне сходится с Буркхардом, историком антихристианским.

Биографическое основание для скепсиса относительно обра­щения Константина после явления креста находят в том, что крещение он отлагал до конца своей жизни и принял его уже на смертном одре от арианина Евсевия Никомидийского. Извест­ная из католической традиции версия о крещении Константина святым епископом Сильвестром, совершенном над ним намного раньше, давно уже никем не принимается всерьез. Между тем подобное отлагательство представляло собой не исключение, но норму в жизни христиан Древней Церкви. Святой Амвросий был избран епископом Медиоланским, когда он еще не был кре­щен. Аналогичный хрестоматийный случай относится к избра­нию Нектария епископом столичного города – Нового Рима. Тем более обычным было длительное отлагательство крещения обра­щенными и сознательными христианами во времена Константи­на, предшествовавшие эпохе Феодосия Великого, когда подви­зались святители Амвросий и Нектарий, более чем на полвека. Это однако не значит, что Константин оставался вне Церкви до смертного одра. Оглашение в те времена почти во всех случаях совершалось не сразу перед крещением, как это делается ныне, но часто предшествовало крещению не месяцами, а годами и деся­тилетиями, как это и имело место в случае Константина.

Странным образом его биографы как будто не замечают помещенную сразу после рассказа Евсевия о видении креста гла­ву, которая надписана «О том, как Константин, будучи оглашен, читал Божественное Писание», которая, если доверять ее досто­верности, ставит, что называется, точку над i в вопросе о време­ни его обращения: «Пораженный дивным видением и решившись не чтить никакого другого Бога, кроме виденного, Константин призвал к себе таинников (мистас) Его слова и спросил их, кто тот Бог и какой смысл знамения, которое он видел? Они отвеча­ли, что тот Бог есть единородный Сын одного и единственного Бога, а явившееся знамение – символ бессмертия и торжествен­ный знак победы над смертью, которую одержал Он, когда при­ходил на землю... Константин... сам начал заниматься чтением Божественных Писаний. Сверх сего, повелел находиться при себе Божьим иереям с той мыслью, что виденного Бога должно чтить всеми способами служения»²¹.

С этого момента святой Константин стал христианином, а если в своих последующих государственных деяниях он не все­гда обнаруживал это с исчерпывающей ясностью, то причиной тому были политические соображения, стремление не оттол­кнуть от себя своих языческих подданных, которые до конца его жизни все еще составляли большинство в населении империи. Именно поэтому не выдерживает критики противоположная позиция – попытка представить само его христианство плодом политического расчета. Для такого расчета не было тогда бесспор­ных резонов. Доля христиан в империи, по разным выкладкам, составляла от 5 до 20 процентов. Одна десятая населения будет, вероятно, наиболее реалистичной оценкой. Лишь в самых хри­стианизированных провинциях Азии число христиан могло при­ближаться к половине их населения. На Западе, представлявшем собой главную опору Константина в его противостоянии с сопер­никами, христиан было многократно меньше; в Британии, оче­видно, они не составляли и 1 процента.

Константин стал христианином после того, как удостоился видения свыше. Но кем был он по своим религиозным верова­ниям до обращения? Евсевий определенно не считает его и в ту пору язычником. Он сближает или прямо отождествляет его рели­гиозные убеждения с теми, которые разделял его отец Констан­ций Хлор. Вступив в войну с Максенцием, он «стал думать, како­го Бога призвать бы себе на помощь. При решении сего вопроса ему пришло на мысль, что немалое число прежних державных лиц, возложив свою надежду на многих богов... бывали обманы­ваемы льстивыми оракулами... и оканчивали свое дело неблаго­приятно.. . Только отец его шел путем тому противным. Видя их заблуждение и во всю свою жизнь чтя единого верховного Бога всяческих, он находил в Нем спасителя своего царства... Кон­стантин. .. почитал безумием – попусту держаться богов несуще­ствующих и, после стольких доказательств, оставаться в заблуж­дении, а потому убедился, что должно чтить Бога отеческого»²².

Отец Константина, как и многие другие офицеры и гене­ралы римской армии, как некоторые из императоров, особен­но иллирийского происхождения, был митраистом, почитате­лем «Sol invictus» (Непобедимого солнца). Евсевий определенно отличает верования Констанция от языческих, отождествляя их, возможно не без натяжки, с единобожием. Святой Константин и после обращения в ряде своих актов, очевидно по политиче­ским соображениям, сближал чтимого им Бога с солнцем. Для христианина солнце было, конечно, лишь образом, в конце кон­цов Христа Спасителя мы именуем также и «Солнцем правды». Но ведь и митраисты не были в своих верованиях наивными натуралистами, и для них солнце все-таки являлось символом Высших Сил. Со свойственным Константину трезвым, расчет­ливым и прагматическим отношением ко всему, а особенно к делам правления, допустимость сближения веры его отца-митраиста, которая разделялась многими солдатами и офице­рами, с христианством оказалась удобным обстоятельством, позволявшим не отталкивать преданных ему воинов, не став­ших еще христианами, но одновременно удобным и в миссио­нерских целях, потому что помогало многим из них принять веру во Христа без особенно драматических переживаний и внутрен­него надлома. Возможно, что с чисто религиозной точки зре­ния это и не самый надежный способ обращения, но что было, то было – такова история. После Константина и вслед за Кон­стантином граждане и жители империи становились христиа­нами иначе, чем во времена гонений.

28 октября 312 г. армии Константина и Максенция вышли навстречу друг другу на равнине у Красных скал, там, где в Тибр впадают две речки – Кремера и Аллия, между городами Вейи и Фидены, примерно в 15 километрах от Рима. Максенций вынуж­ден был вывести войска за стены столицы, потому что, лишен­ный поддержки римлян, он не мог рассчитывать на их стойкость и верность в случае длительной осады. Численное превосходство было на его стороне, но армия Константина обладала большим опытом и во главе ее стоял лучший полководец своего времени. И самое важное: таинственное видение вселило в сердца его вои­нов уверенность в победе.

По приказу Максенция на правом фланге была поставле­на легкая африканская кавалерия, на левом – тяжелая конни­ца, а в центре чрезмерно вытянутая, выстроенная почти в одну линию, лишенная глубины италийская пехота с ядром из прето­рианцев. В тылу у Максенция текли мутные воды Тибра. Аван­гард армии Константина составляла конница, которой коман­довал он сам. Она вступила в схватку с марша, двигаясь из Фалерий, сразу обрушив удар по тяжелой кавалерии против­ника. Африканская конница стремительным броском попыта­лась зайти в тыл войскам Константина и зажать их в клещи, но удар наступавшей кавалерии Константина прорвал боевые ряды противника. Всадники Максенция отступили, и вскоре это отступление превратилось в паническое бегство. На про­тивоположном фланге воины Константина остановили афри­канскую конницу и отбросили ее на берег Тибра. Оказавшись без защиты с флангов, пехота Максенция дрогнула и обрати­лась в бегство, мужественно оборонялись лишь преторианцы, и почти все они пали от мечей противника. Разбитые войска, отступая, сгрудились у Мульвиева моста через Тибр и затем бросились на этот мост, который не был рассчитан на подоб­ную нагрузку. На мосту находился и сам Максенций. Мост рух­нул, и воды Тибра поглотили сорвавшихся с него воинов вме­сте с их полководцем.

По приказу Константина труп Максенция был после долгих и тщательных поисков обнаружен и извлечен из пучины. На сле­дующий день после одержанной победы, когда устроен был три­умф, отрубленную голову тирана несли по Риму водруженной на острие копья, а затем она была отправлена в Африку, чтобы убедить местную администрацию как можно скорее подчинить­ся победителю Константину. Имя Максенция незамедлительно было изглажено из надписей на монументах. Рим приветство­вал Константина как освободителя от тирании. Примеру столи­цы последовали вся Италия, Испания и Африка. У императора не было надобности искоренять оппозицию в самом Риме. Репрес­сии ограничились казнями ближайших родственников Максен­ция и нескольких его сторонников, остававшихся верными ему до конца.

Сенат выразил благодарность Константину за дарованную Риму свободу, признал его первым августом и оказал ему тра­диционные почести: провозгласил его «верховным первосвя­щенником» (pontifex maximus), постановил воздвигнуть в его честь триумфальную арку. При этом из деликатности к рели­гиозным убеждениям императора, о которых у сенаторов сло­жилось, вероятно, адекватное представление, надпись на ней не содержала упоминания имени Юпитера, как это делалось в прошлом. Надпись гласила: «Императору Цезарю Флавию Кон­стантину, который по внушению Божества (instinctu divinitatis) и по причине превосходства своего духа отмстил за государ­ство в справедливой войне против тирана и всех его сторон­ников». И все же арка была украшена изображениями языче­ских жертвоприношений Марсу, Аполлону, Сильвану и Диане. Воздвигалась она наспех, и, как писал Я. Буркхард, при ее соо­ружении «воспользовались изящными фрагментами арки Траяна. Возможно, знали, что Константин иногда называл Траяна “стенным лишаем» из-за множества надписей, увековечивших его память; тем меньше колебались, строя памятник из Траяновых камней»²³.

Кроме того, как известно из Евсевия Кесарийского, «на самом людном месте Рима поставили ему статую» и уже сам он прика­зал «высокое копье в виде креста утвердить в руке своего изобра­жения и начертать на латинском языке слово в слово следующую надпись: “Этим спасительным знамением, истинным доказатель­ством мужества, я спас и освободил ваш город от ига тирана и, по освобождении его, возвратил римскому сенату и народу преж­ние блеск и славу"»²⁴. Воздав этим монументом и надписью бла­годарность Христу Спасителю за дарованную ему победу, Кон­стантин, щадя религиозную совесть римских язычников, в том числе и сенаторов, среди которых если и обретались христиа­не, то в самом ничтожном числе, оставил для них возможность подразумевать под «спасительным знамением» само копье, а не изображаемый им крест. В римской базилике, сооруженной при Максенции, срочно переименованной после его гибели, но в архе­ологической топографии снова носящей его имя, была помеще­на статуя Константина колоссальных размеров, от которой уце­лели лишь голова и другие фрагменты тела, хранящиеся ныне в Капитолийском музее.

Константин со своей стороны, заняв в сенате место принцепса, выразил признательность и уважение этому древнему учреж­дению, пообещав сохранить за ним роль высшего государствен­ного совета, призванного участвовать в подготовке проектов всех важных решений и законов. Тем самым император обозначил исконное место сената в системе правительственных учрежде­ний, которое он занял вновь с введением принципата, поскольку всевластие сената в эпоху классической республики представля­ло собой узурпацию. Сенаторы, давно уже отученные от носталь­гических воспоминаний о прежнем величии своей корпорации, искренне радовались великодушию, которое явил им Констан­тин. По душе пришлось им и совершенное упразднение претори­анского корпуса, созданного как орудие устрашения всякой оппо­зиции императорской власти, в особенности со стороны сената, но со временем ставшего инструментом государственных пере­воротов, свержения одних императоров и поставления других.

С особым ликованием приветствовали Константина рим­ские христиане. В Риме он часто встречался с епископами ита­лийских городов и римскими клириками, обсуждая с ними цер­ковные дела. По словам Евсевия, «эти мужи, по своей одежде казавшиеся ничтожными... разделяли с ним трапезу... куда бы сам ни шел, брал и их собой в том убеждении, что Бог, которо­му они служат, по крайней мере, за это будет к нему милостив... Своими богатствами помогал он и церквам Божьим, то расши­ряя и возводя выше молитвенные дома, то весьма многими при­ношениями украшая святые алтари»²⁵. За счет фиска в Риме нача­то было строительство Латеранской базилики. По праву первого августа святой Константин потребовал от Максимина Дазы вве­сти в действие на контролируемой им территории эдикт своего дяди Галерия о веротерпимости и прекратить гонения христи­ан, и враг Церкви вынужден был хотя бы формально выполнить это указание.

Власть Константина после устранения Максенция распро­странилась, кроме Британии, Галлии и Германии, которыми он владел раньше, на Италию, Испанию и Африку. Центральноевропейский регион и Балканы находились под контролем его политического союзника Лициния, в то время как самая насе­ленная и богатая часть империи – азиатские провинции, Еги­пет и Ливия – оставались в руках Максимина Дазы.

Пробыв в Риме несколько месяцев, Константин отправил­ся в Медиолан для встречи с Лицинием, на которой предсто­яло отпраздновать его бракосочетание с сестрой Константина Констанцией, ранее уже помолвленными, и обсудить дальней­шие шаги по консолидации империи. Встреча между импера­торами состоялась в феврале 313 г. На совещании в Медиолане обсуждались вопросы о территориальном размежевании власти августов, о титуле Максимина, который не довольство­вался званием цезаря, отверг дарованный ему его дядей Галерием и им же изобретенный титул сына августа (filius augusti) и в своих актах именовал себя августом. Фактически Констан­тин и Лициний в Медиолане обсуждали план совместных акций против него, о содержании которого можно лишь отчасти судить по последующим событиям, поскольку Максимин первым всту­пил в борьбу, и, наконец, о юридическом статусе христианских общин в империи и об основных принципах религиозной полити­ки. Лициний признал сложившееся после устранения Максенция положение дел с распределением провинций между ним и Кон­стантином, иными словами, отказался от претензий на Италию и Африку. О принадлежности Испании Константину не могло быть никаких разногласий уже в силу ее географического поло­жения на крайнем западе Европы.

Важнейший результат встречи – знаменитый Миланский эдикт, изданный от имени двух августов, но, разумеется, по инициативе Константина и, очевидно, в его редакции. Милан­скому эдикту 313 г., как известно, предшествовали два других акта, которыми легализованы были христианские общины: эдикт от 30 апреля 311 г., изданный гонителем христиан Галерием совместно с Константином и Лицинием, и эдикт 312 г., издан­ный также от имени двух августов. До нас он не дошел, и о фак­те его издания известно только по императорскому рескрип­ту на имя презида Никомидии, а о его содержании приходится судить по эдикту 313 г.

Текст Миланского эдикта помещен в латинском подлиннике в книге Лактанция «О смертях гонителей» и в переводе на грече­ский язык в «Церковной истории» Евсевия. Эдикт начинается со ссылки на изданный ими ранее акт о веротерпимости, который признается несовершенным: «С давних пор считая, что не сле­дует стеснять свободу богопочитания, но, напротив, надо пре­доставить уму и воле каждого заниматься Божественными пред­метами по собственному выбору, мы издали повеление как всем другим, так и христианам хранить свою веру и свое богопочитание. Но так как в указе, содержавшем это разрешение, были упомянуты неопределенно многие и различные вероисповеда­ния, то, возможно, некоторые вскоре лишились возможности хранить свою веру. Когда же я, Константин август, и я, Лициний август, благополучно прибыли в Медиолан и обсуждали все, что относится к общей пользе и благополучию, то среди прочего, что сочли мы во многом полезным для всех, решили прежде всего издать постановление, которое поддерживало бы страх Божий и благоговение, то есть даровать и христианам, и всем свободно, по своему собственному желанию, выбирать веру, дабы небес­ное Божество, как бы Его ни называли, относилось благосклонно и к нам, и к подданным нашим»²⁶. Хотя в апелляции к Божеству здесь нет прямых христианских коннотаций, но употреблен­ная формула имеет явно выраженное монотеистическое звуча­ние и плохо совместима с официальным римским пантеизмом.

В отличие от изданного в 311 г. эдикта Галерия, Миланский эдикт провозглашает принцип, идущий дальше самой широкой веротерпимости. Он дарует римским гражданам и подданным полную религиозную свободу: «Руководствуясь здравым и пра­вым смыслом, мы объявляем следующее наше решение: нико­му не запрещается свободно избирать и соблюдать христиан­скую веру и каждому даруется свобода обратить свою мысль к той вере, которая, по его мнению, ему подходит, дабы Боже­ство ниспосылало нам во всех случаях скорую помощь и вся­кое благо»²⁷. Затем в эдикте отменяются и дезавуируются ранее изданные акты, касающиеся христиан: «Угодно нам совершен­но отменить посланные прежде твоему благочестию (как и дру­гие эдикты, Миланский адресован был президам провинций. – В.Ц.) распоряжения относительно христиан, весьма нелепые и несовместимые с нашей кротостью. Отныне всякий, свобод­но и просто выбравший христианскую веру, может соблюдать ее без какой бы то ни было помехи. Мы даровали христианам пол­ное право совершать богослужение»²⁸. Предоставленная христи­анам свобода вероисповедания не нарушала однако принципа юридического равноправия религий: «Поскольку же им дарует­ся неограниченная свобода, то твоей чести должно быть понят­но, что дается свобода и другим, по желанию, соблюдать свою веру, что и соответствует нашему мирному времени: пусть каж­дый свободно, по своему желанию избирает себе веру. Так опре­делено нами, дабы не казалось, будто мы умаляем достоинство какой-либо веры»²⁹.

Существенную часть эдикта 313 г. составляет регулирование имущественных прав христианских общин, именно христиан­ских, поскольку только они подвергались ранее гонениям, а их храмы конфискациям и разорению: «Если места, в которых они раньше собирались... куплены у нашей казны или у кого-либо, то пусть их вернут христианам безвозмездно, без возврата заплачен­ной за них суммы, немедленно и беспрекословно. Равным обра­зом получившие такие места в дар должны немедленно вернуть их христианам. И если купившие эти места или получившие их в дар хотят просить за них от нашей доброты вознаграждения, то пусть обратятся в суд к нашему правителю, и наша милость не оставит их просьбы без внимания... И так как христианам при­надлежали не только те места, где они обычно собирались, но и другие, составлявшие собственность не только частных лиц, а целого общества, то, согласно закону, только что нами изло­женному, ты распорядишься без всякого промедления вернуть их христианам, то есть всему их обществу и каждому собранию, соблюдая, конечно, и упомянутое указание о том, чтобы вернув­шие те места безвозмездно рассчитывали на вознаграждение от нашей доброты»³⁰. Таким образом, христианам возвращались отнятые у них храмы и иное их имущество, находившееся как в частной собственности, так и во владении общин, причем воз­вращалось немедленно, а те лица, которые добросовестно при­обрели впоследствии это имущество, могли просить о возмеще­нии убытка по суду из казны.

Миланский эдикт вошел в мировую историю как один из важ­нейших актов. По существу дела, его изданием проведена была граница между эпохами – историей языческого Рима и Рима хри­стианского. По своему юридическому содержанию он был актом о религиозной свободе и религиозном равноправии, нисколько не ущемлявшим права язычников и иудеев. Святой Константин не сделал христианство господствующей религией, но, с другой стороны, поскольку сам он стал христианином, это не могло не сказаться в дальнейшем на его религиозной политике, во всякого рода привилегиях частного характера, которые предоставлялись им Христианской Церкви. Этот процесс повышения юридическо­го статуса Церкви, шаг за шагом, хотя и не без рецидивов, про­должавшийся и при преемниках Константина, завершился при Феодосии Великом, когда юридический разрыв империи с языче­ством был проведен последовательно и радикально. С этих пор во взаимоотношениях Церкви и империи выработалась систе­ма, позже, уже при Юстиниане, официально названная симфо­нией священства и царства. Но начало процессу, приведшему к установлению симфонии, составляющей самую суть той хри­стианской римской цивилизации, которая в позднейшие времена была названа византийской, положено было Миланским эдиктом.

Для участия во встрече августов в Медиолан приглашался Диоклетиан, давно уже отрекшийся от власти и поселившийся в Салоне, вблизи родных мест. Формально его пригласили на тор­жество бракосочетания Лициния и Констанции, но одновремен­но предполагалось, вероятно, что он, в свое время явившийся инициатором гонений христиан, подпишет эдикт о религиозной свободе и тем придаст ему особую легитимность. Диоклетиан однако отказался выехать из Салоны, сославшись на старческие немощи и трудности дальнего зимнего пути. В ответ императо­ры направили ему письмо, в котором обвинили его в поддерж­ке, которую он оказывал Максенцию. В год издания Миланско­го эдикта Диоклетиан умер. Возникли подозрения, что это была добровольная смерть, что бывший император принял яд или уморил себя голодом. В иной мир Диоклетиана, по постановле­нию сената, проводили с почестями. Хотя в историю он вошел как один из главных гонителей Церкви, но император, даровав­ший ей свободу и сам ставший христианином, через своего отца Констанция был все же его преемником. Тетрархия в том виде, в котором ее задумал Диоклетиан, провалилась, но многие из предпринятых им реформ государственного управления, воен­ного строительства, налоговой и финансовой политики легли в основу той системы администрации, которая сложилась в импе­рии при Константине.

Совещание августов и праздничные торжества в Медиолане были прерваны, когда пришло известие о мятеже Максимина Дазы. Опираясь на ресурсы подчиненных ему богатых провинций Востока и Египта, он попытался побороться за верховную власть, по меньшей мере добиться пересмотра сложившихся к тому вре­мени внутриимперских границ в свою пользу и за счет Лици­ния. Было еще одно обстоятельство, которое могло подтолкнуть его к выступлению: хотя прямые репрессии против христиан он приостановил, но Миланский эдикт предусматривал восстанов­ление разрушенных христианских храмов на средства казны. Самые большие потери Церковь понесла на Востоке: в Азии, Пон­те, Сирии и Египте – наиболее христианизированных регионах империи, находившихся под его управлением, так что, выпол­няя Миланский эдикт, Даза должен был потратить немалые сред­ства в пользу тех, кого продолжал считать своими врагами, пото­му что из числа гонителей он был самым остервенелым. Возле себя он держал ораву жрецов, магов, гадателей и прорицателей, которые сулили ему победу над врагами. Один из них, Феотекн, потребовал от Максимина, чтобы он изгнал из своих владений всех христиан. Характеризуя этого правителя, Дж. Бейкер писал не без сарказма, что он находился «во власти своей собственной веры в знамения и предзнаменования – не способный даже есть или дышать, пока не получит ответ высших сил, следует ему это делать или нет. Однако его религия не налагала на него никаких ограничений в смысле увлечения вином или женщинами. Он мог в пьяном виде подписывать указы и отменять их, протрезвев. Его пиры славились по всей провинции... И никто, кроме христиан, не осмеливался критиковать его»³¹.

В Медиолане узнали, что Максимин, выступив с армией из Никомидии, где находилась его резиденция, стремительно фор­сировал Босфор, штурмом взял Византий и осадил Ираклий. Константин заверил Лициния в своей поддержке и отправился на рейнскую границу, чтобы там вести войну с франками, в оче­редной раз прорвавшими лимес. Лициний срочно отправился на Балканы, перебрался через Альпийский перевал и прибыл в Наисс – родной город Константина. Тем временем Максимин взял Ираклий, но осада этого города заняла время, понадобив­шееся Лицинию для набора войск. Хотя у Максимина имелось двойное превосходство в численности армии, но иллирийцы Лициния, в отличие от азиатов Максимина, отличались превос­ходной воинской выучкой, боевым опытом, храбростью и предан­ностью своему полководцу-соотечественнику. Сражение между противниками состоялось вблизи Адрианополя. Многочислен­ная армия Максимина была наголову разбита, а сам он с отрядом своих телохранителей бежал, остановившись уже только в кили­кийском Тарсе. Он попытался набрать новую армию, но вскоре убедился в тщетности своей надежды на реванш. Его враг водво­рился в Никомидии, отпраздновал триумф, и 13 июня там офи­циально оглашен был Миланский эдикт.

Максимин окончил свою жизнь в Тарсе, не переступив порог сорокалетия. По одной из версий, которую находим у Евсевия Кесарийского, он был поражен молнией, после чего прожил еще некоторое время, перед смертью раскаявшись, подобно своему дяде Галерию, в преследовании христиан: «Почитая свою жизнь, наконец, вне опасности, он вдруг поражен был огненной стре­лой Божьей и лежал лицом вниз. Тело его посланным от Бога ударом было истощено, так что все черты прежнего его образа исчезли, и из него остался только походивший на привидение скелет сухих костей. Когда же мышца Божья отяготила его еще сильнее, глаза у него выкатились, и, выйдя из своих мест, остави­ли его слепым... Впрочем, и после такого поражения тиран еще дышал и, хоть поздно, однако же исповедывался перед христи­анским Богом, признавался в своем богоборчестве и... переме­нив образ мыслей, в законах и указах письменно высказал свое заблуждение касательно чтимых им прежде богов и в собствен­ном опыте находил убеждение, что истинный Бог есть только Бог христианский»³². По Лактанцию, Максимин покончил с собой: «Он принял яд... который сжигал его внутренности, так что от боли он потерял рассудок. Во время такого приступа, который продолжался четыре дня, он голыми руками рыл землю, брал ее в рот и жадно глотал ее. В страшных мучениях он бился голо­вой о стену; глаза его выступили из орбит... В конце концов он познал свою вину и молил Христа о милосердии. Стеная как тот, чье живое еще тело горит, он испустил свою отягощенную гре­хами душу, претерпев ужасную смерть»³³.

Одолев противника, Лициний стал мстить его близким. Жертвой отмщения пали родственники Максимина Дазы и его дяди Галерия, включая детей – малолетних сыновей Максими­на и сына Галерия Кандидиана. В Фессалониках были схвачены вдова Галерия Валерия и ее мать Приска, бывшая супругой Дио­клетиана. Обеих женщин казнили мечом. Лициний явным обра­зом выкорчевывал конкурирующих династов – его нетрудно было заподозрить в стремлении к единоличной власти. Овла­дев азиатской половиной империи, Египтом и Ливией и сохра­нив за собой власть над Иллириком, он теперь контролировал территории, население которых превосходило ту часть империи, которой владел Константин.

Прошло несколько месяцев после поражения и гибели Мак­симина Дазы, и империя вступила в новый раунд гражданской войны. Прологом к ней послужило предложение Константина о новой ревизии внутренних границ, а именно о выделении тре­тьей области, которую должны были составить Италия и бал­канские провинции. Лициний вынужден был согласиться с этим проектом. Соправителем августов стал Вассиан, военачальник, женатый на сестре Константина Анастасии и удостоенный зва­ния цезаря. Это назначение оказалось неудачным. Неизвестно, по какой именно причине Вассиан оказался вовлечен в заговор против своего тестя. Возможно, он был недоволен тем, что его не удостоили титула августа, который бы поставил его в равное положение с двумя другими правителями, или тем, что Констан­тин не спешил с передачей провинций в его подчинение. Причи­ной его недовольства могли быть и внутрисемейные отношения. В тайные сношения с ним вступил Лициний. Связующим зве­ном интриги стал родной брат Вассиана Сенеций, оказавшийся клевретом Лициния. Именно он предложил Вассиану организо­вать заговор и свергнуть Константина, пообещав ему поддерж­ку Лициния. Заговор был открыт и Вассиан вместе со своими вовлеченными в интригу и схваченными сторонниками неза­медлительно казнен, но один из главных обвиняемых, Сенеций, успел бежать к Лицинию. Константин потребовал его выдачи – Лициний отверг это требование. Война между августами ста­ла неизбежной, тем более что оба они в ходе ее надеялись окон­чательно решить вопрос о верховной власти. Прямым запалом к войне послужил приказ Лициния низвергнуть статуи Констан­тина, находившиеся в Эмоне (современной Любляне), располо­женной у самых границ Италии.

Летом 314 г. Константин двинулся из Галлии во главе армии численностью в 25 тысяч человек, как и в прошлых его войнах, это были в основном бритты, галлы и германцы. Навстречу ему Лици­ний вел 35-тысячное войско, состоявшее почти исключительно из иллирийцев. Противники встретились вблизи Сирмия (Сремской Митровицы). Сражение состоялось ранним утром 8 октября у деревни Кибалы, расположенной в долине Савы. Иллирийцы сражались стойко, но несли тяжелые потери. Германская и галль­ская кавалерия, действовавшая под прямым командованием Константина, в конце концов смяла их передовые ряды. Лици­ний приказал отступить. Потери его были обескураживающи­ми – на поле битвы пало больше половины его воинов.

Остатки разбитой армии Лициний повел через Сирмий, Наисс и Сардику (Софию) во Фракию. Туда же по его приказу были стянуты отряды, расквартированные в Мезии и Македо­нии. В канун решающего сражения он удостоил своего лучшего полководца Валента титула цезаря. Местом новой битвы стала равнина возле Мардии, на подступах к Адрианополю. И на этот раз иллирийцы упорно сопротивлялись. «Больше века иллирий­ская армия и иллирийские командующие правили империей. И они вовсе не собирались упустить власть из рук. Однако в раз­гар схватки Константину удалось смять ряды противника. Илли­рийцы попросту стали спиной к спине и продолжали сражаться до тех пор, пока не сгустились сумерки. На рассвете оказалось, что они отступили к Македонским горам, что было равносильно признанию поражения»³⁴.

Лициний направил к Константину делегацию для перегово­ров. Константин согласился вести их. В качестве предваритель­ного условия он однако потребовал устранить Валента. Лици­ний принял это требование, приказав своему боевому товарищу покончить с собой, и тот, как верный солдат, выполнил приказ. Затем уже состоялась встреча между самими августами. При­знав вину за начало военных действий против первого августа, Лициний уступил Константину балканские провинции, за исклю­чением Фракийского диоцеза. Договорились также о том, что Константин как первый август может назначить двух цезарей, а Лициний – одного.

Во исполнение этой договоренности в 317 г. Константин воз­вел в цезари своего сына от первой жены Минервины Криспа, которому шел 15-й год, и старшего сына от Фаусты – младенца, носившего имя отца. В свою очередь Лициний удостоил титула цезаря другого ребенка – собственного сына Лициниана. После победы над Лицинием резиденцией Константина стал Сирмий, но в 318 г. он перенес свою штаб-квартиру поближе к владениям соправителя в Сардику, что усугубило опасения Лициния.

Миланский эдикт издан был обоими августами, и он устанав­ливал один и тот же правовой режим для христианских церквей и других религиозных общин в империи, но реальная религиоз­ная политика зависела от личных убеждений правителей. При­верженность святого Константина христианству была широко известна и на Западе, находившемся в его владении, и на Восто­ке, где число христиан было значительно большим, но который оставался во власти Лициния. И это не могло не влиять на отно­шение христиан, христианского клира и епископов к тому и дру­гому императору. Лициний не мог не замечать своей непопуляр­ности в христианской среде, питавшей его подозрительность. Подобно низвергнутому им Максимину, и он все больше скло­нялся к тому, чтобы опереться на те элементы, которые держа­лись за языческие верования и стремились к реваншу, к восста­новлению былой монополии политеистического культа.

Как это было в начале гонений Диоклетиана, Лициний уда­лил христиан из своего дворца, увольнял чиновников, исповедо­вавших Христа, изгонял христиан из армии, подвергая при этом их имущество конфискации. На отмену изданного им вместе с Константином эдикта он не отважился, но в конце концов дело дошло до прямого притеснения христиан. Характеризуя рели­гиозную политику Лициния, церковный историк Сократ Схола­стик писал, что он «ненавидел христиан, и если, боясь Констан­тина, не смел воздвигнуть на них явного гонения, зато многим строил козни тайно... Он поставил закон, чтобы епископы не сближались с эллинами и чрез то не представляли повода к рас­пространению христианства»³⁵. Помимо мер, направленных на пресечение христианской миссии, Лициний, опасаясь заговоров против себя со стороны епископов, запретил им проводить собо­ры и посещать друг друга.

Изобретая самые вычурные способы притеснения христиан, Лициний издавал акты, граничившие с абсурдом: «Он издал... закон, запрещавший мужчинам, при возношении молитв к Богу, находиться вместе с женщинами, а женщинам посещать досточ­тимые училища добродетели. Запрещалось также епископам пре­подавать женщинам учение о богопочтении и требовалось, чтобы для наставления женщин избирались бы женщины (как видим, у современного протестантского феминизма давняя традиция. – В. Д.) ... Он, для разрушения церквей... приказал обычные собра­ния народа делать за городскими воротами, на открытом месте, под тем предлогом, что воздух вне города вообще гораздо чище, нежели в городских молельнях»³⁶. Лициний изощрялся в изобре­тении предлогов для притеснения христиан, потому что боялся бросить открытый вызов Константину. Тем не менее в некоторых провинциях дело дошло до прямых репрессий. В Амасии и других городах Понтийской провинции одни церкви были разрушены, а другие заперты, а предстоятель Амасийской церкви священномученик Василий казнен. Епископ Севастийский святой Власий был по приказанию местного презида Агриколая, желавшего уго­дить Лицинию, подвергнут истязаниям и затем обезглавлен. Жерт­вой гонителя пал великомученик Феодор Стратилат, до начала Лициниевых гонений командовавший гарнизоном в Гераклее.

Император Константин не мог оставаться безучастным наблю­дателем происходившего на востоке империи, оставленном им во власти соправителя. Новая война между августами станови­лась неизбежной. По свидетельству Евсевия Кесарийского, Кон­стантин выступил против Лициния как защитник своих едино­верцев христиан и «поспешил на помощь угнетаемым»³⁷.

Современнику очередной гражданской войны и в поздней­шие годы собеседнику равноапостольного императора, Евсевию были хорошо известны ее действительные причины. Но пря­мым поводом к войне послужили события, разворачивавшие­ся на дунайской границе. Перебравшись через Дунай в его ниж­нем течении, в империю дважды, в 319 и 322 гг., вторгались готы и сарматы. В обоих случаях нападения были отражены войска­ми, действовавшими под командованием Константина; затем последовали карательные экспедиции в глубь вражеской стра­ны. Во время этих операций подчиненные Константину отряды входили на территорию Фракийского диоцеза – единственно­го в Европе, оставленного под властью Лициния. Демонстрируя недовольство посягательством на свои права, Лициний распо­рядился запретить обращение в своей части империи монеты, выпущенной в честь победы над готами и сарматами с девизом «Sarmatia devicta» (Побежденная Сарматия). Император Кон­стантин расценил этот оскорбительный вызов как достаточный повод для военных действий против соправителя. К войне дав­но готовился и Лициний.

Оба августа в короткий срок набрали легионы и вспомога­тельные войска федератов колоссальной численностью: 130 тысяч человек было под рукой у Константина и 165 тысяч – у Лици­ния. Он имел также преимущество и в военно-морских силах: его флот насчитывал 350 боевых кораблей, а флот Константи­на – только 200. Военно-морскими силами Лициния командо­вал опытный адмирал Абантус, а флотоводцем у Константина был его юный сын цезарь Крисп, правда, уже имевший опыт коман­дования в военных операциях на западе. Численное преимуще­ство армии Лициния сводилось однако на нет тем, что в армии его противника сосредоточены были самые боеспособные силы империи – не только галлы и германцы, но на этот раз также и иллирийцы. Наспех набранные в азиатских провинциях солда­ты Лициния уступали им боевым опытом.

В июне 323 г. армия Константина вторглась во Фракию. Впе­реди войск по приказу Константина несли священный лабарум с изображением креста, увиденного на небе перед сражением с Максенцием, и монограммой Христа Спасителя, к которому император, по свидетельству Евсевия, и обратился вместе с нахо­дившимися в армии священниками с молитвой о даровании победы. Навстречу двигались войска Лициния. «Окруживший себя «прорицателями и египетскими гадателями, составителя­ми волшебных снадобий (фармакетес) и шарлатанами (гоитас), жрецами и пророками чтимых ими богов» он «вопрошал, како­вым будет конец его войны. Прорицатели согласно отвечали, что он, бесспорно, останется победителем врагов и одержит верх в войне»³⁸. А в самый канун сражения Лициний «созвал избран­ных своих щитоносцев... и титулованных друзей в одно из запо­ведных и священных, по их верованиям, мест. То была влажная и тенистая роща, в которой стояли различные, высеченные из камня статуи чтимых (язычниками) богов. Зажигая перед ними восковые свечи и принеся обычную жертву, Лициний произнес, говорят, следующую речь: “Любезные друзья и соратники! Вот отеческие боги, которых мы чтим, приняв издавна, от предков (наставление) благоговеть перед ними. Напротив, начальник враждебного нам войска, отвергнув отеческие обычаи, при­нял безбожное мнение и... прославляет какого-то чужеземного, неизвестно откуда взятого Бога. Постыдным его знаменем он срамит войско... Он поднимает оружие не против нас, а более против оставленных им богов"»³⁹. Если доверять осведомленно­сти Евсевия, которому передали сведения об этой речи «лично слушавшие» ее, Лициний сказал затем: «Настоящее время откро­ет, кто заблуждается в своем мнении, оно отдаст преимущество либо нашим богам, либо (богам) стороны противной, ибо если увенчает победой нас, то... докажет, что спасители и истин­ные помощники суть наши боги, а когда над нашими... одер­жит верх какой-то, не знаю, откуда взявшийся Бог Константи­на, то пусть уже никто не остается в сомнении, кого почитать Богом, пусть всякий обратится к сильнейшему и отдаст ему пальму первенства»⁴⁰.

Войска противников встретились у ворот Адрианополя. Вои­ны Лициния не дрогнули под натиском более опытных ветера­нов противника, но несли тяжелые потери. Чтобы спасти армию, Лициний приказал отступить, когда исход сражения еще не был ясным. Как оказалось, на поле битвы пало 34 тысячи его солдат. Как и в первую войну с Константином, Лициний отвел свои вой­ска к Византию. Тем временем флот под командованием Криспа разгромил военно-морские силы противника у входа в Гелеспонтский пролив и, войдя затем в Босфор и Золотой Рог, блокировал Византий, который с суши уже был осажден армией Константи­на. Лициний, объявив о низложении Константина и удостоив своего генерала Мартиниана титула августа, поручил ему коман­довать обороной Византия, а сам с частью армии перебрался на азиатский берег у Халкидона, пытаясь набрать там подкрепле­ния для продолжения войны. Оставив часть войск для блокады Византия, Константин отправился во главе основных сил через Босфор и настиг армию Лициния у Хрисополя. В сражении у его стен Лициний потерял еще до 25 тысяч воинов. С оставшимися у него войсками он отступил в Никомидию.

Жена проигравшего императора Констанция убедила мужа, что у него остался единственный способ спасти свою жизнь – просить пощады у Константина. Заручившись его согласием на этот унизительный шаг, Констанция отправилась к брату. Тот изъявил готовность встретиться с Лицинием, приветливо при­нял его, отобедал вместе с ним, затем назначил ему достойное содержание и предоставил ему резиденцию в Фессалониках. На этот раз Константин пощадил и новоиспеченного «августа» Мартиниана.

Но прошло несколько месяцев, и Лициний, а заодно и Мартиниан, были казнены по приговору сената. Лициния обвинили в том, что он вступил в сговор с враждебными империи готами. В «Гетике» Иордана, написанной через две с лишним сотни лет после Константина, содержится своеобразно трансформирован­ный отголосок этого события: «При Константине их (имеются в виду готы. – В.Ц.) позвали, и они подняли оружие против его родственника Лициния; победив, они заперли его в Фессалонике и, лишенного власти, пронзили мечом от имени Константина-победителя»⁴¹. По версии Евсевия, Лициний был предан смерти как враг Божий. О его сговоре с готами он не упоминает: «Бого­ненавистника и его приверженцев по окончании войны (Кон­стантин) предал... должной казни»⁴².

После низложения Лициния все изданные им акты были немедленно отменены и христиане Востока получили полную сво­боду исповедания, дарованную им Миланским эдиктом. С оконча­нием гражданской войны в Римской империи было восстановлено единовластие. Введенная Диоклетианом тетрархия окончательно пала. Евсевий воздает за это хвалу Константину в самых патети­ческих выражениях: «Все части римской империи соединились в одно, все народы востока слились с другой половиной государ­ства, и целое украсилось единовластием, как бы единой главой, и все начало жить под владычеством монархии. Светозарное сияние благочестия сидевшим прежде во тьме и сени смертной доставило дни радостные, не было больше и памяти о минувших бедствиях; все и всюду прославляли победителя и соглашались признавать Богом только Того, Кто доставил ему спасение... Василевс-победитель... принял восток и, как было в древности, сое­динил в себе власть над всей римской империей. Первый пропо­ведав всем монархию Бога, он и сам царствовал над римлянами и держал в узде все живое»⁴³. В этих словах церковного истори­ка впервые в христианской литературе выражена кардинальная для позднейшей византийской историософии идея взаимосвязи Божественной монархии с воспроизводящей ее в тварном мире монархией политической.

Утверждение монархического элемента в государственном строе империи выражено было в возвышении статуса импера­торского дома. Еще в 317 г. сыновья Константина Крисп и Кон­стантин были провозглашены цезарями, в 324 г. цезарем стал его второй сын от Фаусты Констанций, тогда еще младенец, поз­же, в 333 г., этого титула были удостоены младший из сыновей императора Констант, в ту пору достигший отроческого возраста, а в 335 г. также и его племянник Далмаций. В 324 г. мать Констан­тина святая Елена стала августой, одновременно она получила право пользоваться средствами из фиска, не предоставляя сыну отчета в их расходовании. Благочестивая старица тратила их на строительство церквей, в особенности на Святой Земле, а также на помощь нуждающимся и нищим. И все же, несмотря на укре­пление монархических начал правления, Рим и при святом Кон­стантине оставался республикой и ни он, ни его преемники во власти до VII столетия по отношению к самим себе никогда не употребляли в официальных актах титула гех, или, по-гречески, василевс, не возбраняя однако придворным панегиристам вро­де Евсевия Кесарийского величать их царями – василевсами.

Победе Константина над Лицинием радовались не одни толь­ко христиане, но и другие благонамеренные римляне, вероятно, за исключением только ревностных язычников, к тому време­ни уже встречавшихся не часто, а по словам Евсевия, которые, конечно, не стоит понимать буквально, – все, ибо «исчез вся­кий страх бедствий, которые перед тем всех удручали, и люди, до того времени с поникшим взором, теперь смотрели друг на друга светлыми глазами и на лицах были улыбки»⁴⁴.

Не стесняя религиозной свободы язычников, Константин издал ряд актов, направленных на поддержку христиан и хри­стианских общин. За счет казны строились новые церкви на месте разрушенных, христианам возвращалось конфискованное у них имущество. Христиан запрещалось привлекать к присут­ствию на общественных языческих жертвоприношениях. Церкви предоставлено было право получать имущество по завещанию. Клирики были освобождены от исполнения обременительных обязанностей декурионов и от каких бы то ни было муниципаль­ных и государственных налогов и повинностей. Тем самым на них распространены были привилегии, которыми раньше поль­зовались языческие жрецы, а также врачи.

Константин Великий предоставил епископам право вер­шить суд по тяжебным делам между христианам. И в этом слу­чае приговор епископа признавался безапелляционным и окон­чательным. Причем для рассмотрения дела епископским судом достаточно было желания одной стороны. Безапелляционный епи­скопский суд, наделенный официально-государственным стату­сом, по мере христианизации империи с успехом стал конкури­ровать с юрисдикцией гражданских магистратов. Это привело впоследствии к тому, что епископы оказались перегруженными массой дел, весьма далеких от духовной области, и стали тяго­титься ими. И позднейшие императоры, чтобы разгрузить епи­скопов от рассмотрения обременительных дел, обусловили ком­петенцию епископского суда в рассмотрении гражданских исков обоюдным согласием сторон.

Константин Великий издавал и такие законы, которые, не касаясь прямо правового положения Церкви и христианских общин, основаны были на христианской этике. В 319 г. им издан был акт, воспрещающий убийство рабов независимо от тяже­сти совершенных ими проступков или преступлений, в 320 г. было запрещено бесчеловечное обращение с заключенными. Христиане с одобрением встретили включение воскресного дня venerabilis die solis в число неприсутственных выходных дней. Хотя в соответствующем законе, изданном 7 марта 321 г., речь шла о «дне непобедимого солнца», так что он мог воспринимать­ся как праздник солнцепоклонников и, в частности, митраистов, к числу которых принадлежал отец Константина, но сам импера­тор праздновал этот день уже как христианин, и во всяком слу­чае объявление этого дня, следующего за субботой, выходным и праздничным, было исключительно благоприятно для хри­стиан, которые в этот день праздновали Воскресение Спасителя и причащались Его Тела и Крови.

После победы над Лицинием святой Константин публично заявлял о своей приверженности христианской вере. Он издал тогда эдикт, адресованный президам восточных провинций, на которые распространилась его власть. В нем он именует себя: «Победитель Константин. Великий Август». Этот акт начинает­ся со слов, посвященных действию Промысла Божия в мире, где присутствует добро и зло: «Все, определяемое главнейшими зако­нами природы, дает каждому достаточно чувствовать попечение и промысл Божьих распоряжений... Благотворность добродетели оставалась бы для нас бесполезно сокрытой, если бы порок не противопоставлял ей жизни развращенного безумия»⁴⁵. Приме­ры такого безумия Константин находит в деяниях своих предше­ственников – гонителей христиан: «Я чуждался бывших перед этим автократоров, потому что видел дикость их нравов. Только мой отец, во всех делах с удивительным благоговением призывав­ший Бога Отца, держался правил кротости... Будучи еще в ран­нем детстве, я слыхал, как один, занимавший в то время первую степень между римскими автократорами... заботливо расспра­шивал своих дорифоров, кто таковы на земле праведники, и как некто из окружавших его совершителей жертв отвечал, что это, без сомнения, христиане. Выслушав такой ответ... он устремил­ся на безукоризненную святость с теми мечами, которые изобре­тены для наказания преступлений»⁴⁶. В печальной участи гоните­лей Константин видит торжество Божественной справедливости: «Нашли постыдный свой конец, низверглись в бездну Ахерона для вечного мучения они, предписавшие эти ненавистные дей­ствия, запутавшись в междоусобных войнах, они не оставили после себя ни имени, ни рода»⁴⁷.

В свой эдикт император включил молитвенное обращение к Богу: «Теперь молю Тебя, великий Боже! Будь милостив и бла­госклонен к твоим живущим на востоке народам и через меня, Твоего служителя, даруй исцеление всем эпархам, так постра­давшим от долговременных бедствий. ... Владыка всех, святой Боже! Под Твоим руководством и начал я, и окончил дела спа­сения: везде нося перед собой Твое (знамя), я вел победоносное войско... Потому-то и предал я Тебе свою, хорошо испытанную в любви и страхе душу, что искренне люблю Тебя»⁴⁸. Исповедуя свою веру в Отца и Его Божественного Сына, Константин не собирается никого принуждать к истинной вере: «Хочу, чтобы, подобно верующим, приятности мира и тишины радостно вку­шали и заблуждающиеся... Пусть никто не беспокоит другого, пусть каждый делает то, чего хочет душа»⁴⁹. Став вполне созна­тельным христианином, император не собирался употреблять власть для принуждения к истинной вере, посягать на свобо­ду совести – принцип веротерпимости и религиозной свободы оставался неприкосновенным. Он увещевал подчиненных ему чиновников: «Что один узнал и понял, то пусть употребит, если возможно, в пользу ближнего, а когда это невозможно, должен оставить его. Ибо одно дело – добровольно принять борьбу за бес­смертие, а иное быть вынужденными к ней посредством казни»⁵⁰.

В заключение святой Константин предостерегает от необо­снованных иллюзий о скором искоренении язычества: «Утверж­дают, будто обряды (языческих) храмов и владычество мрака разрушены. Этому я охотно верил бы вместе со всеми, если бы сильное противоборство – гибельного заблуждения, ко вреду всеобщего восстановления, в душах некоторых людей не уко­ренилось слишком глубоко»⁵¹. Такое наставление должно было отвадить провинциальных начальников от административной ретивости ради распространения истинной веры, от подража­ния гонителям христиан в искоренении язычества.

В Константине христиане видели своего единоверца, покро­вителя и защитника. Более того, при возникновении внутрен­них разделений они обращались к нему, как к арбитру. В начале IV века раскол сотрясал Африканскую церковь. Там часть хри­стиан во главе с Донатом не признала избранного в 311 г. после смерти епископа Карфагенского Менсурия нового предстояте­ля Африканской церкви Цецилиана под тем предлогом, что его хиротонию возглавил епископ Аптонгский Феликс, обвинен­ный в выдаче Священных Книг во времена гонений. Сторонни­ков Доната поддержали 70 епископов из соседней Нумидии во главе с Секундом Тигизским. Причиной поддержки нумидийскими епископами карфагенских оппозиционеров могло быть то обстоятельство, что в избирательном соборе не участвовал примас Нумидии. Стремясь предотвратить раскол, Цецилиан предлагал своим собратьям, чтобы они сами заново рукополо­жили его. С канонической точки зрения это была несостоятель­ная идея, но она многое говорит о миролюбии Цецилиана. Но предложение это не побудило никомидийских епископов к при­мирению. Один из них, Пурпурий, сказал тогда: «Пусть он толь­ко явится к нам... и преклонит голову для рукоположения: про­бить ему голову в знак покаяния – делу конец»⁵². Имелось в виду, конечно, не убийство Цецилиана, а принятие его как кающегося грешника, из чего вытекала бы невозможность его рукоположе­ния. Когда о таких настроениях и планах стало известно собра­тьям Цецилиана, они не позволили ему отправиться в Нумидию. Зато уже в 312 г. сами нумидийские епископы прибыли в Карфа­ген и устроили там собор, на котором объявили о низложении и отлучении Цецилиана и вместо него поставили предстоятелем Карфагенской церкви некоего чтеца Майорина. Так возник рас­кол, названный впоследствии по имени предводителя раскольни­ков, ставшего уже в 313 г., после смерти Майорина, его преемни­ком, донатистским. За пределами Африки ни одна из поместных церквей не имела общения со схизматиками.

После издания Миланского эдикта христианским общинам возвращалась их собственность, утраченная во время предше­ствовавших гонений. Соответствующий эдикт направлен был Константином Великим на имя проконсула Африки Анулина. На его основании Анулин принимал меры по передаче утраченной христианами собственности местной Кафолической Церкви во главе с Цецилианом. Эти действия вызвали недовольство донатистов, которые обратились к императору с просьбой рассмо­треть их спор с Цецилианом на соборе епископов Галлии. Выбор Галлии связан был с тем, что поскольку при правлении там Кон­станция Хлора в этом диоцезе не было гонений, то в Галлии не обреталось павших епископов, а самая суть аргументации схиз­матиков заключалась в том, что они считали павших клириков лишенными благодати священства уже в силу самого падения, независимо от того, имеется или не имеется на этот счет судеб­ное постановление законной церковной власти.

Святой Константин, который ценил мир и согласие, болез­ненно реагировал на церковные нестроения и во всех подоб­ных случаях искал полюбовного разрешения споров. Поэтому он сделал шаг навстречу донатистам, но идти у них на поводу не хотел. Он решил созвать собор в Риме, обратившись с послани­ем к епископу Рима Мильтиаду: «От Анулина, светлейшего про­консула Африки, поступило ко мне много важных сообщений о том, что Цецилиана, епископа Карфагенского, некоторые его африканские соепископы во многом обвиняют. Мне особенно прискорбно, что в тех провинциях... находятся люди, разделяю­щиеся как бы на партии, и даже между епископами возникают споры и разногласия. Мне думается, пусть Цецилиан с десятью епископами, которые его обвиняют, и с десятью другими, кото­рых он возьмет как необходимых защитников, прибудет морем в Рим, чтобы там, в присутствии вас, а также Ретиция, Матерна и Марина (епископы галльских городов Отена, Колонии Агрип­пины и Арелата; приглашая их на собор, Константин делал при­мирительный шаг навстречу донатистам. – В.Ц.), соепископов ваших... можно было его выслушать: как вы знаете, это соответ­ствует священнейшему закону... От вашего внимания, конечно, не укроется, с каким почтением отношусь я к законной Кафоли­ческой Церкви, поэтому и хочу, чтобы вы нигде не допустили ни раскола, ни разногласия»⁵³.

Собор состоялся в Риме. Выслушав обе стороны и тщатель­но исследовав обвинения донатистов, собор нашел их бездока­зательными. Самый факт традиторства – выдачи Священных Книг Феликсом Аптонгским – не нашел подтверждения. Но донатисты, проигравшие дело, не хотели смириться с пораже­нием и снова просили Константина о созыве собора в Галлии, утверждая, что в Риме дело решалось поспешно и не были выяс­нены все обстоятельства. Константин, стремясь к восстановле­нию единства Африканской церкви, еще раз сделал примиритель­ный шаг в отношении донатистов и распорядился созвать новый собор, как они и настаивали, в Галлии. Собор созван был в Арелате в августе 314 г., и он подтвердил решения Римского собора. В параллель с церковным разбирательством император прика­зал гражданским властям в Африке проверить основательность обвинений Феликса в традиторстве. Проведенное расследование не подтвердило справедливость обвинения.

Донатисты однако решили идти до конца, продолжая настаивать на низложении Цецилиана. Еще раз обратившись к императору, они просили теперь его самомого принять реше­ние по делу и низложить Цецилиана своей собственной властью. Известна возмущенная реакция Константина на подобную настыр­ность: «Какое безумие требовать суда у человека, который сам ожидает суда Христова! На суд священников (sacerdotum) следу­ет смотреть как на суд самого Бога»⁵⁴. И все же император решил лично изучить дело, после чего 10 ноября 316 г. им вынесено было решение в пользу Цецилиана. Чтобы предотвратить столкнове­ния между африканскими кафоликами и донатистами, Констан­тин велел задержать Цецилиана в италийском городе Бриксии (Брешии), а Донату запретил въезд в Карфаген. Донат однако пренебрег запретом и самовольно водворился в столице Афри­ки, после чего разрешение на возвращение в свой кафедральный город получил и Цецилиан.

Ввиду вызывающего неповиновения властям донатисты под­верглись репрессиям: их храмы были закрыты, а епископы удале­ны со своих кафедр в изгнание. В отдельных случаях для разгона собраний схизматиков употреблялись воинские команды. Тогда донатисты обратились к императору с просьбой предоставить им свободу вероисповедания, одновременно они подчеркивали свою совершенную непримиримость по отношению ко всем, кто имеет общение с Цецилианом, иными словами, заявляли о сво­ем окончательном разрыве с Кафолической Церковью. Констан­тин снова пошел навстречу раскольникам: репрессии против них были прекращены и они могли пользоваться полной религиоз­ной свободой. Более того, император и впредь проявлял к донатистам крайнюю снисходительность. Когда они разрушили в Кар­фагене церковь, которая строилась на средства императорской казны для кафоликов, Константин не стал преследовать ванда­лов и даже не потребовал от них возмещения убытков, отстроив церковь заново за счет фиска. В Африке, Нумидии и Мавритании донатисты имели много сторонников, так что там у них к 330 г. насчитывалось 270 епископов. В других странах у них не обре­талось единомышленников, но раскольники дерзнули поставить своего епископа в Рим, и тот совершал богослужения со своими малочисленными сторонниками за пределами города.

Среди донатистов преобладали люди, убежденные в сво­ей правоте, настроенные фанатично. Коренным заблуждением раскольников была экклезиологически несостоятельная идея о том, что смертный грех епископа и клирика сам по себе, неза­висимо от церковного суда, делает его безблагодатным, а значит, одно только подозрение в совершении епископом тяжкого гре­ха оправдывает разрыв общения с ним. В этом отношении лег­ко обнаружить преемство донатизма с более ранним новацианством, которое также имело свою опору в Африке.

В. В. Болотов усматривает некую связь между донатистскими идеями и позицией священномученика Киприана относитель­но крещения в схизматических общинах, которое он признавал недействительным, хотя у святого Киприана такая его позиция заострена была как раз против предшественников донатистов – новациан: «Исходя из положения, что extra ecclesiam nulla salus, что вне Церкви нет спасения, донатисты и кафоликов третиро­вали, как язычников, некрещенных. Естественно было для них требовать, чтобы кафолик, являясь в церковь донатистов, гово­рил: “paganus sum” и получал крещение. Вопрос о перекрещива­нии кафоликов получил высокую важность у донатистов имен­но потому, что они держались круга тех воззрений, которыми Киприан мотивировал крещение вновь еретиков»⁵⁵.

В этом сближении экклезиологии священномученика Кипри­ана и донатистов присутствует натяжка. Водораздел между ними лежал в том обстоятельстве, что для Киприана при решении вопро­са о действительности Таинств принципиальное значение име­ли не личные грехи их совершителей, как это виделось Донату и его сторонникам, а их принадлежность или непринадлежность к Кафолической Церкви: не личные грехи, но пребывание вне Церкви в силу разрыва общения с кафоликами делало епископа и клирика безблагодатным. Поэтому в сложившейся в Африкан­ской церкви ситуации линию святого Киприана продолжал всетаки Цецилиан, в то время как Донат явился своего рода новым и, как представляется, худшим изданием Новациана.

Параллельно с донатистским расколом в Африканском дио­цезе в Египте возникла мелитианская схизма. Когда в Египте свирепствовали гонения Галерия, епископ Ликопольский Мелитий, по свидетельству Епифания Кипрского, выступил с кри­тикой слишком снисходительного, как ему представлялось, отношения епископа Александрийского Петра к принятию в общение падших. Разногласия в конце концов вылились в разрыв общения и в поставление Мелитием и его сторонни­ками епископов на те кафедры, которые заняты были архи­ереями, признававшими своим кириархом епископа Петра. Впрочем, существует и иная версия относительно причины раскола, фактически противоположная той, которая изложена у Епифания. Сократ Схоластик писал, что Мелитий был низ­ложен «за то, что во время гонения отрекся от веры и принес жертву»⁵⁶. Сторонники Петра называли свою церковь Кафо­лической, а мелитиане свою – мученической. Мученическая кончина выпала однако на долю предстоятеля Кафолической Церкви Петра. Известно, что когда кафедру священномученика Петра в 312 г. занял после кратковременного пребывания на ней Ахилла святой Александр, Мелитий и его сторонники склонялись уже к примирению с кафоликами. Императору Кон­стантину пришлось иметь дело с расколом в Египте лишь начи­ная с 324 г., когда после низложения Лициния Египет перешел под его управление.

«В это время, – по словам блаженного Феодорита, – бразды Римской церкви держал Сильвестр»⁵⁷. Он занял ее в 314 г. «В Анти­охии по смерти тирана... власть правительственную принял Виталий... а следовавший за ним предстоятель Филогоний... во время Ликиния показал ревность по благочестию»⁵⁸. Время предстоятельства святого Филогония – с 318 по 322 г. Его преемник Павлин занимал Антиохийскую кафедру в течение одного года, и в 323 г. на нее был поставлен святой Евстафий. «Церковь Иеру­салимская, после Ермона, была вверена Макарию, мужу, впол­не достойному своего имени»⁵⁹. Святитель Макарий возглавлял Иерусалимскую церковь с 313 по 333 г.

Созыву Собора в Никее предшествовало появление в Алек­сандрийской церкви нового разделения, вызванного учением, которое проповедовал местный пресвитер Арий. Он был родом из Ливии, изучал христианское богословие в Александрии и Антиохии. В Александрии уже на рубеже III и IV веков пресви­теры, возглавляя христианские общины отдельных кварталов со своими храмами, подобными современным приходским церк­вам, пользовались большой самостоятельностью. Арий к тому же имел репутацию знатока богословия, искусного экзегета Свя­щенного Писания, красноречивого проповедника и миссионера. Его популярности способствовало умение общаться с паствой с особой доброжелательностью, в которой одни видели прояв­ление христианской любви, а другие – стремление к успеху у публики, находя самый тон его бесед чрезмерно заискиваю­щим. Напряжение в отношениях между ним и правящим еписко­пом Александром возникло уже в силу того, что Арий, опираясь на свою популярность в народе, держался слишком независимо. При священномученике Петре Арий присоединялся к мелитианскому расколу, затем, правда, оставив схизму, вернулся в кано­ническую юрисдикцию.

Как пишет о появлении арианской ереси Сократ Схоластик, епископ Александр «иногда, в присутствии подвластных себе пре­свитеров и других клириков, любочестно богословствовал о Свя­той Троице, рассуждая философски, что Святая Троица есть в Тро­ице единица, один подчиненный ему пресвитер, Арий, человек не без знания диалектики, думая, что его епископ вводит уче­ние Савеллия ливийского, из любопрения уклонился к мнению, прямо противоположному мысли Савеллия, и на слова епископа стал грубо предлагать возражения, говоря, что если Отец родил Сына, то рожденный имеет начало бытия; а отсюда явно, что было время, когда не было Сына, и необходимо следует, что Сын име­ет свою личность из небытия»⁶⁰. Изъясняя учение о Сыне Божием, Арий утверждал, что, будучи рожденным от Отца, Он имеет начало во времени, что только Отец имеет вечное и безначаль­ное бытие, а Сын рожден Отцом прежде сотворения мира и поэ­тому он называл Его перворожденным всей твари. Отвергая единосущие Сына Отцу и при этом настаивая на ипостасном бытии Сына, что для него обозначало и обладание Им иной, чем у Отца, природой, Арий действительно обвинял оппонентов в скрытом савеллианстве.

Спор в Александрии разгорелся в 318 г., когда Арий бро­сил вызов своему епископу: настаивая на соответствии своего учения Преданию, он пренебрег запретом святителя Алексан­дра проповедовать его. И тогда «зло распространилось по все­му Египту, Ливии и верхней Фиваиде и пожирало уже прочие епархии и города»⁶¹. Единомышленники Ария появились также в Сирии и Малой Азии. Александрийский архипресвитер Коллуф упрекал святителя Александра в том, что он не принима­ет решительных мер для пресечения ереси, напрасно надеясь на возможность примирения с еретиками. Под этим предлогом Коллуф порвал общение с Александром, объявил себя еписко­пом и стал рукополагать пресвитеров и диаконов. Из повино­вения святителю вышли и некоторые другие противники Ария, обвинявшие Александра в потворстве еретикам. В 321 г. святи­тель Александр созвал в Александрии собор с участием около ста епископов Египта, Ливии и Пентаполя; собор анафематствовал Ария и его единомышленников, в основном бывших в пре­свитерском и диаконском сане, но также и епископов Секунда Птолемаидского и Феону Мармарикского. Ни Арий, ни его сто­ронники не подчинились Собору, продолжая распространять учение, отвергнутое собором.

Его содержание святитель Александр изложил в послании, с которым обратился к предстоятелям церквей: «Изобретен­ные... и высказываемые ими, вопреки Священному Писанию, положения суть следующие: Бог не всегда был Отцом; было время, когда Он не был Отцом. Не всегда также было и Сло­во Божие, но родилось из небытия; потому что Бог, существуя как Бог, сотворил Его... из не-сущего; следовательно, было вре­мя, когда Его не было. Сын есть создание и творение: Он и по существу не подобен Отцу, и по природе не есть истинное Сло­во Отца... но есть одна из Его тварей и порождений. ... По при­роде Он, как и все разумные существа, превратен и изменчив: Слово отчуждено, обособлено и отделено от существа Божия, Отец неизглаголим для Сына; потому что Сын и не знает Его совершенно, с точностию, и не может видеть Его в совершен­стве. Да Он не знает, что такое и собственная Его сущность. Сын сотворен для нас, чтобы чрез Него, как чрез орудие, Богу сотворить нас. Его и не было бы, если бы Бог не восхотел дать бытие нам. Итак, спросите их: может ли Слово Божие превра­титься, как превратился дьявол? Они не побоятся сказать: да, может, потому что природа его, по свойству бытия рожденно­го и превратного, превратна»⁶².

Арианство нередко характеризуют как рационалистическую ересь. Такая аттестация верна частично, потому что его оппонен­ты не считали, что защищаемое ими учение Церкви неразумно и не может быть обосновано философски, но, с другой стороны, Арий также ссылался как на высший авторитет на Предание Церк­ви, на учение прежде бывших отцов. Предосудительный раци­онализм Ария заключается однако в его избыточном доверии к аристотелевской логике, в том, что, прибегая к элементарным силлогизмам, он пытался объяснить непостижимую тайну Боже­ственного бытия, в то время как формальная логика не является до конца адекватным орудием даже в познании природы тварного мира и способна лишь на то, чтобы дискредитировать явно абсурдные утверждения, основанные на ошибочных умозаклю­чениях. Квинтэссенция заблуждений Ария – в неспособности принять идею о вневременном рождении Сына от Отца, в том, что из факта рождения он выводил на, как он считал, непрелож­ных формально-логических основаниях представление о време­ни, бывшем до рождения Сына. Поскольку рождение Сына от Отца он, естественно, не мыслил по подобию плотского рожде­ния или в виде эманации в неоплатоническом значении этого термина, то рождение для него оказывалось тождественным тво­рению и Сына Божия он представлял созданным, подобно всей твари, из ничего.

Истоки арианства, по собственному признанию ересиарха, в учении одного из основателей антиохийской богословской шко­лы Лукиана Самосатского. Своего покровителя епископа Никомидии Евсевия, который находился в родстве с императором Лицини­ем и в свойстве с Константином, Арий называл «солукианистом». В то же время в арианстве отразились и крайние выводы из оригеновского субординационизма, поскольку другой Евсевий, отец церковной историографии, занимавший кафедру Кесарии Пале­стинской, верный ученик, последователь и почитатель Оригена, не находил в учении Ария глубокого расхождения с Предани­ем Церкви. Но ложная идея Оригена о предвечном существова­нии душ избавляла его от необходимости мыслить о рождении Сына Божия во времени, таким образом его субординационизм не доходил до арианского отвержения совечности Сына Отцу: у Оригена все духовные существа – и Ангелы и человеческие души – в известном смысле совечны Богу.

Анафематствованный Александром, Арий искал поддержку со стороны влиятельных епископов. С этой целью он обратился с письмом к пользовавшемуся большим влиянием епископу Евсе­вию, переведенному накануне с Беритской кафедры в Никомидию, где находилась резиденция императора Лициния. Письмо начинается с обращения к «вожделеннейшему господину, чело­веку Божию, верному православному Евсевию»⁶³. Себя при этом Арий представляет как «несправедливо преследуемого папою Александром за всепобеждающую истину, которую и ты защи­щаешь» и просит могущественного иерарха о заступничестве от епископа, который, по его словам, «признал нас людьми безбож­ными и изгнал из города»⁶⁴. Учение святителя Александра, отвер­гаемое самим Арием и его единомышленниками, он представил в таком виде: «Бог всегда, Сын всегда; вместе Отец, вместе Сын; Сын сосуществует Богу нерожденно; Он – всегда рождаемый и нерожденно-рожденный; Бог ни мыслию, ни каким-либо атомом не предшествует Сыну; ... Сын из Самого Бога»⁶⁵. За исключени­ем двусмысленного выражения «нерожденно-рожденный» – это верное, хотя и предельно упрощенное изложение православной триадологии.

В этом письме Арий прибегает к явной натяжке, утверждая, что анафема папы Александра распространяется на епископов Евсевия Кесарийского, Феодота Лаодикийского, Павлина Тирско­го, Афанасия Аназарбского, Григория Берийского, Аэция Лиддского и «всех пастырей востока, говорящих, что Бог безначально пред существует Сыну... исключая только Филогония, Элланика и Макария – людей., еретичествующих, из которых один произ­водит Сына от Отца через изрыгание, другой – через выбрасы­вание, а третий называет Его сонерожденным»⁶⁶. В этом пассаже Арий преувеличивает близость воззрений епископов, которые, по его словам, подпадают под анафему святителя Александра, к его собственному учению: Евсевий Кесарийский, например, оставался всего лишь оригенистом, что весьма далеко отстоит от арианства, и представляет в карикатурном виде православ­но мысливших епископов: святых Филогония Антиохийского и Макария Иерусалимского, а также Элланика Триполийского. Епископ Никомидийский Евсевий внял просьбе Ария и взял его под свое покровительство.

Христианский Запад отверг еретическое учение Ария как уничижающее Сына Божия, не углубляясь при этом в богослов­ское исследование поставленной проблемы, а Восток – церкви Египта с Ливией и Пентаполем, Сирии, Малой Азии – терзались разделениями. После победы над Лицинием и распространения своей власти на восточную половину империи император Кон­стантин неизбежным образом столкнулся с проблемой, создан­ной Арием. Ему, в ту пору весьма поверхностно осведомленному в христианском богословии, разномыслие святителя Александра и Ария показалось несущественным, так что он склонен был счи­тать, что настоящая причина разделения кроется не в глубоких богословских расхождениях, а в мелочном любопрении сторон, и он попытался погасить пожар побуждением его главных участ­ников к примирению, к тому, чтобы, осознав незначительность своих расхождений, они прекратили спор, оставаясь при этом, если им это угодно, каждый при своем мнении.

Константин Великий обратился к епископу Александру и Арию с посланием, проникнутым искренним огорчением, гра­ничащим с глубоким разочарованием, – он-то считал ранее, что Церковь, на которую он решил опереться, едина и монолит­на, а она, оказывается, разделена на враждующие группиров­ки: «Как жестоко поразила мой слух, или, лучше, самое серд­це весть, что между вами возникли разногласия более тяжкие, нежели какие были там прежде, и что вы, через которых я наде­ялся доставить исцеление другим, сами имеете нужду в гораздо большем врачевании»⁶⁷. Император считал, что спор возник из-за того, что оба его главных виновника углубились в исследование вопросов, непостижимых человеческому разумению: «Когда ты, Александр, спрашивал у пресвитеров, что каждый из них думает о каком-либо месте закона, или, лучше сказать, представлял на обозрение бесполезную сторону вопроса, тогда ты, Арий, неос­мотрительно предлагал то, о чем сперва не следовало и думать, или, подумав, надлежало молчать – вот откуда родилось между вами разногласие, расторглось общение, и святейший народ, раз­делившийся на партии, удалился от единомыслия с общим телом Церкви»⁶⁸. Император советует противникам примириться и пре­кратить бесполезные споры, потому что «подобные вопросы не вынуждаются каким-либо законом, а предлагаются для увлече­ния бесполезной праздности в спорах... Ибо кто может обстоя­тельно узнать или по-надлежащему истолковать силу столь вели­ких и столь трудных вопросов»⁶⁹.

Константина легко упрекнуть в богословском невежестве или равнодушии к истине, но было бы более адекватно должным образом оценить его апофатическую интуицию. Для императо­ра, политика по положению и по складу личности, компромисс представлялся наилучшим способом примирения и восстановле­ния единства, но, понимая принципиальное отличие конфлик­тов, возникающих из-за конкуренции интересов, от споров из-за разномыслия, он побуждал противников не к изобретению вза­имоприемлемых богословских формул, как это нередко дела­ли его незадачливые преемники на престоле, а к тому, чтобы не выпячивать свои особые богословские мнения, чтобы держать их при себе, не настаивая на принятии их другой стороной, при­держивающейся иных взглядов: «Да будет у вас одна вера, одно понятие о Существе Всеблагом. А что касается до вопросов мало­важных, рассмотрение которых приводит вас не к одинаковому мнению, то эти несогласные мнения должны оставаться в вашем уме и храниться в тайнике души»⁷⁰. Обескураженный ожесточе­нием споров в христианской среде, – император ставит в при­мер враждующим, как ему представляется, из-за разномыслия по второстепенным вопросам христианским богословам внеш­них философов, которые, «следуя одному учению, живут в союзе, если же нередко в рассуждении какого-нибудь частного мнения и разногласят между собой, то, разделяясь степенью знания... тем не менее сходятся друг с другом... Не гораздо ли справедливее вам, поставленным на служение великому Богу, проходить это поприще со взаимным единодушием»⁷¹. Константин Великий не понимал тогда, что для святителя Александра превратное сужде­ние о природе Сына Божия имело сотериологическое значение, что в его религиозном сознании, совпадающем с самосознани­ем Церкви, неверие в полноту Божественной природы во Хри­сте повергало заблуждающегося в духовно опасное состояние, в конечном счете лишая его надежды на спасение.

В заключение император настоятельно требует от своих адре­сатов, чтобы они помирились как можно скорее, указывая им на опасные политические последствия их распри: «Чтобы дать вам почувствовать чрезмерность моей скорби, скажу, что недавно, прибыв в город Никомидию, я тотчас возымел намерение отпра­виться на восток, но... получил весть о событии, изложенном в этой грамоте, и удержался от своего намерения... Отворите же, наконец, мне врата на восток посредством вашего единомыслия, врата, которые вы заперли своими прениями»⁷². По существу дела это было деликатно выраженное обвинение в пагубных полити­ческих последствиях богословского спора.

Константин Великий направил с этим посланием в Алексан­дрию епископа Кордубы (Кордовы) Осию, который находился возле него и к которому он испытывал тогда особое доверие. Тот должен был на месте ознакомиться со сложившейся ситуацией и попытаться примирить враждующих. В Александрии святитель Осия, придерживавшийся, подобно другим епископам Запада, пра­вославных убеждений, убедился в том, что спор идет не о второ­степенных предметах, но о самом существе христианской веры, и, вернувшись в Никомидию, сумел убедить в этом императора.

Так возникла идея для решения богословского вопроса, потрясшего Церковь, созвать собор епископов всей эйкумены – вселенной, как принято было тогда называть Римскую империю, иными словами, Вселенский Собор. Заодно на нем предполага­лось рассмотреть другой важный вопрос – о времени праздно­вания Пасхи, поскольку в разных церквах имела место разная практика. Наконец, существовала нужда и в рассмотрении вопро­сов церковной дисциплины ввиду изменившихся обстоятельств церковной жизни: гонимая Церковь обрела свободу, и в христи­анские общины все в большем числе стали входить вчерашние язычники, теперь уже, в отличие от прежних времен, не рискуя при этом ни жизнью, ни свободой, ни имуществом, ни карьерой.

Кроме того, «Константин захотел сделать собор символом и увен­чанием и своей победы, и нового положения Церкви в Империи»⁷³. Собор намечено было созвать в 325 г., когда исполнялось 20 лет правления Константина Великого.

Местом проведения Собора была назначена Никея – неболь­шой город Вифинской провинции, расположенный в живопис­ном месте на берегу озера, вблизи Мраморного моря и непода­леку от императорской резиденции в Никомидии. В конце 324 или начале 325 г. император направил послание епископам с при­глашением их на Собор. Участников Собора доставляли в Никею за счет казны на экипажах государственной почты, а также на судах имперского флота.

В ту пору насчитывалось около 2 тысяч епископских кафедр на Востоке и Западе империи. Число прибывших на Собор свя­тителей в разных источниках оценивается по-разному: около 250 – у Евсевия Кесарийского, более 300 – у церковного исто­рика Сократа, более 320 – у Созомена. «Вошедшее в традицию точное число участников – 318, по словам протоиерея Вален­тина Асмуса, – первым назвал святитель Иларий, епископ Пиктавийский... и вскоре святитель Василий Великий... Святитель Афанасий Великий несколько раз упоминал о 300 участниках, но в 369 г. назвал число 318... Этому числу сразу приписали симво­лическое значение: таково число воинов – рабов Авраама... и, еще важнее, греческие цифры TIH (318) изображают Крест и две первые буквы имени Иисус»⁷⁴.

Символизм числа не перечеркивает его фактической досто­верности. Афанасий Великий сам был участником Никейского Собора, и присутствие в его творениях двух вариантов числа соборных отцов (300 и 318) не содержит очевидного противо­речия, поскольку первое число, 300, легко прочитывается как приблизительное, тем более что и в других источниках присут­ствуют такие же округленные оценки – около 250, более 320. Противоречия в оценке числа участников Собора до известной степени могли быть связаны и с разным подходом к тому, кого надлежит считать его участниками: только полноправных чле­нов Собора – епископов, или также иных лиц, входивших в их свиту, – пресвитеров, диаконов, в числе которых был и Афанасий Великий, аколуфов, мирян, которые также участвовали в Собо­ре. Наконец, вместе с Константином Великим на Соборе присут­ствовала и императорская свита. И все же число 318, несмотря на то что оно приближается к верхнему пределу в разных оценках числа участников Собора, вероятнее всего, относится к участво­вавшим в Соборе епископам – отцам Собора. Таким образом, в Соборе участвовало менее одной пятой всего епископата Хри­стианской Церкви. Документального списка отцов и иных участ­ников Никейского Собора не сохранилось, по разным источни­кам известны имена лишь относительно незначительной части его участников.

Разные регионы империи были представлены на Соборе неравномерно. Ввиду удаленности запада от Никеи – путь в этот город из Галлии должен был занять не менее полутора месяцев, – в Соборе участвовало непропорционально мало епископов лати­ноязычного Запада. Некоторые историки объясняли это обстоя­тельство менее убедительной причиной – нераспространением арианской ереси, ставшей главным поводом к созыву Собора, на Западе. Среди отцов Собора известны имена 7 западных отцов, и среди них Осии Кордубского и Цецилиана Карфагенского. Пре­старелый епископ Римский Сильвестр направил в Никею двух легатов в пресвитерском сане: Викентия и Витона. Восточную половину империи на Соборе представляли, в частности, такие святители, как Александр Александрийский, Евстафий Антиохий­ский, Макарий Константинопольский, Леонтий Кесарии Каппадокийской, Пафнутий Фиваидский, Павел Неокесарийский, Алек­сандр Фессалоникийский, Ипатий Гангрский.

Некоторые историки ставят под вопрос участие в соборных деяниях святителей Николая Мирликийского и Спиридона Тримифунтского, о чем известно из их житий, на том основании, что их имен нет в сочинениях современников Собора и хроно­логически ближайших к нему авторов позднейшей эпохи. Так, В. В. Болотов заметил, что «ни один из историков, ни одно из ска­заний о Никейском соборе, хотя с слабою претензиею на древ­ность, не упоминает в числе его участников имени Николая, епископа Мир Ликийских»⁷⁵, но, поскольку в таких признавае­мых наиболее достоверными документах упоминаются имена лишь нескольких соборных отцов, едва ли стоит всерьез прини­мать подобный аргумент и не доверять церковному преданию.

Среди участников Собора были и епископы, возглавлявшие христианские общины за пределами империи: «Один перс – Иоанн и один епископ готский – Феофил; Симеон, епископ Селевкии-Ктесифона, отправил на собор нескольких пресвите­ров (в их числе Шах-дуста (Садофа), впоследствии мученик)»⁷⁶.

На Собор съехались исповедники, пострадавшие в гоне­ния Диоклетиана, Галерия и Лициния, многие со следами ран и увечий, нанесенных пытками. По словам блаженного Феодорита Кирского, «Павел, епископ Неокесарии – крепости, лежа­щей на берегах Евфрата, испытал на себе жестокость Ликиния: у него обе руки находились в расслаблении от того, что их обжи­гали раскаленным железом, которое стянуло и лишило жизни нервы, дающие членам движение. У иных был выколот правый глаз, у других подсечено правое колено. В числе последних нахо­дился Пафнутий Египетский»⁷⁷.

По богословским воззрениям участников Собора можно раз­делить на несколько групп. Одну из них составляли твердые при­верженцы Священного Предания и одновременно хорошо обра­зованные богословы, способные к аргументированной защите догмата о полноте Божества во Христе и о совечности Сына Божия Отцу; к их числу принадлежали святители Александр Алексан­дрийский, Евстафий Антиохийский, Осия Кордубский. Одним из самых искусных апологетов православного догмата был бли­жайший помощник предстоятеля Александрийской Церкви свя­той Афанасий, приехавший в Никею в диаконском сане. В Собо­ре участвовали пламенные ревнители Священного Предания, при этом не обладавшие основательным образованием, и в этом смысле скорее простецы, чем ученые богословы, такие, как свя­тители Николай Мирликийский и Спиридон Тримифунтский.

Но в Никею приехали также и сам Арий, и единомышлен­ные с ним епископы – Евсевий Никомидийский, Феона Мармарикийский, Секунд Птолемаидский, Марис Халкидонский. Заод­но с ними был и предстоятель христианской общины города, где состоялся Собор, Феогнис. Особую позицию занимал стремивший­ся к богословскому компромиссу последовательный оригенист Евсевий Кесарийский, чей умеренный субординационизм расхо­дился с догматическими воззрениями как Ария, так и его главно­го обличителя, святого Александра, которые представлялись ему одинаково уклоняющимися от золотой середины. Есть основания предполагать, что, не обладая эрудицией Евсевия, император Кон­стантин был близок к нему по своему отношению к богословско­му спору и не менее Евсевия стремился к скорейшему примире­нию оппонентов. К числу последовательных противников Ария принадлежал и епископ Анкирский Маркелл, богословские воз­зрения которого действительно тяготели к савеллианству.

Участники Собора съехались в Никею к 20 мая. Соборные заседания проходили в самом просторном помещении импера­торского дворца. До официального открытия соборных деяний шла неформальная дискуссия об учении Ария. В ходе ее «мне­ние Ария поддерживали... Евсевий Никомидийский, Феогнис и Марис... Против них мужественно подвизался Афанасий, кото­рый, хотя и был дьяконом александрийской церкви, но пользо­вался особенным уважением епископа Александра и тем возбу­дил против себя ненависть»⁷⁸.

Император Константин открыл соборные деяния 14 июня. Участник Собора Евсевий Кесарийский писал о появлении импе­ратора в зале соборных деяний с комплиментарным, но, вероят­но, искренним восторгом – контраст покровителя Церкви с преж­ними правителями, гнавшими христиан, потрясал воображение епископов, съехавшихся в Никею и заполнивших дворцовый зал: «Собор... ожидал прибытия василевса. Вот наконец вошел кто-то один, потом другой и третий из приближенных василевса, вхо­дили затем и другие, но не из обыкновенных гоплитов и дорифоров, а из его друзей. Когда же подан был знак, которым обык­новенно возвещалось прибытие василевса, и все встали, вошел и сам он и выступил на середину собрания. То был будто ангел Божий, которого порфира сияла огненными лучами и украша­лась переливающимся блеском золота и драгоценных камней... А душа его, очевидно, украшена была благоговением и страхом Божьим, это выражалось в поникшем его взоре, румянце на его лице и движениями его походки... Он превосходил окружавших себя и высотой роста, и красотой вида, и величественной строй­ностью тела... Дойдя до начала рядов, он сперва остановился на середине, когда же поставили перед ним небольшое, сделан­ное из золота, кресло, – сел, но не прежде, как подали ему знак епископы»⁷⁹.

От лица епископов императора приветствовал святитель Евстафий Антиохийский. Затем, открывая Собор, император про­изнес речь на латинском языке. Ее тут же перевели на греческий, понятный, в отличие от латыни, почти всем участникам Собора. Выразив радость по поводу встречи с сонмом епископов, импера­тор затем говорил о пагубности разделений: «Внутренний раздор Церкви для меня страшнее и тягостнее всякой войны и битвы, это печалит меня более, чем все внешнее... Узнав о вашем несо­гласии, я не оставил и этого без внимания, но, желая содействи­ем уврачевать зло, немедленно собрал всех вас. Радуюсь, видя ваше собрание, но думаю, что мои желания тогда только испол­нятся, когда я увижу, что все вы оживлены единым духом и блюде­те одно общее, миролюбивое согласие... Не медлите же, о други, служители и благие рабы общего нашего Владыки Спасителя, не медлите рассмотреть причины вашего раздора в самом их начале и разрешите все спорные вопросы мирными постановлениями»⁸⁰.

Почетное председательство на Соборе принадлежало импе­ратору. В его отсутствие на соборных деяниях председательство­вали епископы Антиохийский Евстафий и Кордубский Осия, чье имя в существующих выборочных списках участников Собора ста­вится на первое место. Распространенная в католической лите­ратуре версия, что он при этом представлял епископа Римского Сильвестра, лишена оснований: представителями Римского епи­скопа являлись присланные им на Собор пресвитеры Викентий и Витон. Осия был в ту пору главным советником императора по церковным делам и находился при его особе.

Главной темой обсуждения на Соборе стало учение Ария. По рассказу Евсевия Кесарийского, занимавшего примиритель­ную позицию, после того как император Константин закончил речь, которой он открыл Собор, «одни начали обвинять своих ближних, другие защищались и порицали друг друга... Василевс выслушивал всех незлобиво, со вниманием принимал предложе­ния и, разбирая в частностях сказанное той и другой стороной, мало-помалу примирил упорно состязавшихся»⁸¹. Компромиссно настроенный Евсевий здесь явно преувеличивает меру достигну­того примирения. Проект символа, предложенный другим Евсе­вием – Никомидийским, составленный в соответствии с учени­ем Ария, был единодушно отвергнут Собором.

Затем Евсевий Кесарийский огласил символ своей церкви. Сам Евсевий писал в послании, помещенном в «Церковной истории» Феодорита: «По изложении нами этой веры, не оставалось места для противоречий. Напротив, и боголюбивейший царь наш пер­вый засвидетельствовал, что оно верно, что он сам так же мыс­лит, а потому повелел присоединиться к нему всем, подписать эти догматы и быть в согласии с ними»⁸². Евсевий преувеличи­вает степень согласия отцов Собора с предложенным им симво­лом, что видно и из его собственного изложения хода соборных деяний – из его замечания, что император прибавил к симво­лу Кесарийской церкви слово «единосущный» (омоусиос), а сло­во это имело предельно важное значение, потому что оно самым точным образом выражало отношение Сына Божия к Отцу и поэ­тому его принятие как раз и делало символ абсолютно несовме­стимым с арианским учением. Именно поэтому впоследствии было сломано столько копий вокруг этого термина, так что вся последующая история богословских споров, продолжавшаяся вплоть до созыва Второго Вселенского Собора, самым лаконич­ным образом может быть обозначена как борьба православных за «единосущие» против отвергавших его ариан. Святому Кон­стантину, вероятно, предложил внести это дополнение в символ епископ Кордубский Осия, потому что в латинском варианте этот термин consubstantialis употреблялся и раньше применительно к Отцу, Сыну и Святому Духу, в то время как на Востоке он был скомпрометирован и отвергнут Антиохийским Собором 268 г., осудившим ересь Павла Самосатского.

Так составлен был знаменитый Никейский символ, в кото­ром содержится православное изложение тринитарного догма­та: «Веруем во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого; – и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единородного, рожденного от Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, Отцу единосущного, чрез Которого все прои­зошло, как на небе, так и на земле, ради нас человеков и ради нашего спасения нисшедшего, воплощенного, воплотившего­ся и вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, восшедшего на небеса, и грядущего судить живых и мерт­вых; – и в Духа Святого. Говорящих же, что было время, когда не было (Сына), что Он не существовал до рождения, и прои­зошел из не сущего, или утверждающих, что Сын Божий имеет бытие от иного существа или сущности; или что Он создан, или изменяем, или преложим, таковых предает анафеме Кафоличе­ская и апостольская Церковь»⁸³.

Составленный на Соборе символ подписали участвовавшие в его деяниях епископы. Арий, отвергший этот символ, был анафематствован – отлучен от церковного общения персонально. Свои подписи под символом поставили и его принципиальные противники, как оказалось впоследствии, в действительности не изменившие своих убеждений, – Евсевий Никомидийский и Феогнис Никейский. Поэтому и вся последующая борьба про­тив православного учения о Троице со стороны ариан сопряжена была с лицемерием, ложью, сокрытием своих истинных богослов­ских взглядов при их неодобрении правителями и обнаружением, вплоть до вызывающего подчеркивания в условиях безопасности и тем более при покровительстве со стороны правящих сфер – черта, не свойственная богословской полемике доникейской эпо­хи. Лишь земляки Ария ливийцы Феона Мармарикский и Секунд Птолемаидский отказались подписать символ. Они были удалены Собором со своих кафедр, и, как и сам Арий, подверглись ссылке.

Помимо осуждения Ария и его единомышленников, Собор рассмотрел также дело, связанное с мелитианским расколом. По нему было принято решение, изложенное в послании Собо­ра, адресованном Александрийской церкви: «Собор определил оказать Мелетию более человеколюбия, хотя последний, судя строго, не стоил никакого снисхождения. Он останется в своем городе, но отнюдь не имеет права ни рукополагать ни избирать, и по этому поводу не должен являться ни в селении, ни в городе, а только сохранять одно имя своего достоинства»⁸⁴, иными слова­ми, он был принят в общение и, выражаясь языком современной церковной канцелярии, почислен за штат. Что же касается мелитиан, то о них в соборном послании было сказано: «Поставлен­ные же им... принимаются в общение, с тем чтобы они, сохраняя свое достоинство и служение, занимали непременно второе место после всех лиц, которые поставлены в каждом приходе и церкви и избраны почтеннейшим нашим сослужителем Александром»⁸⁵.

Одной из главных тем Никейского Собора был вопрос о вре­мени празднования Пасхи. Совершение Пасхи в разных мест­ных церквах в разные дни вызывало смущение, которое следо­вало устранить. Самое значительное расхождение в определении дня празднования Пасхи обнаруживалось между малоазийскими церквами, которые праздновали Пасху в ночь с 14 на 15 нисана, независимо от дня недели, и большинством других церквей, в том числе Римской и Александрийской, которые совершали праздно­вание не ранее 14 нисана, но непременно в воскресенье, то есть в день, следовавший за субботой. Вопрос о времени празднова­ния Пасхи был в свое время предметом спора между епископом Ефесским Поликратом и епископом Рима Виктором. Но, как счи­тают церковные историки Л. Дюшен⁸⁶ и В. В. Болотов⁸⁷, ко време­ни I Вселенского Собора уже почти повсеместно праздновали Пасху в воскресенье и вопрос на Соборе стоял уже об определе­нии начала месяца нисана, в исчислении которого наблюдалось расхождение между иудейской и сирийской традициями; в кон­це концов этот вопрос сводился к другому: допустимо ли празд­новать христианскую Пасху до иудейской или нет.

Никейский Собор вынес по пасхальной теме постановле­ние, текст которого, однако, не сохранился. Косвенным образом судить о нем можно по 1-му правилу поместного Антиохийско­го Собора, в котором, со ссылкой на постановление Никейского Собора, воспрещается празднование Пасхи совместно с иудеями. О характере Никейского постановления о времени Пасхи мож­но составить представление и по посланию святого Константина епископам, не присутствовавшим на Соборе, которое включено Евсевием Кесарийским в написанную им биографию импера­тора: «Прежде всего показалось неприличным праздновать тот святейший праздник по обыкновению иудеев, которые, осквер­нив свои руки беззаконным поступком, как нечистые, справед­ливо наказаны душевной слепотой... Пусть не будет у нас ниче­го общего с враждебной толпой (охлоу) иудейской, потому что нам указан Спасителем другой путь... Ибо поистине странно бах­вальство иудеев, будто, независимо от их постановления, мы не можем соблюдать этого. Да и о чем правильно могут мыслить те, которые, совершив Богоубийство (кириоктониан) и Отцеу­бийство (патрокониан), сошли с ума и влекутся уже не здравым смыслом, а необузданным стремлением, куда бы ни направляло их враждебное бешенство»⁸⁸.

В послании отцов Никейского Собора к Церкви Александрий­ской говорится, что именно ее пасхалия, совпадавшая в ту эпо­ху с римской, должна стать пасхалией всей Церкви Христовой. После Собора Александрийская пасхалия была принята Вселен­ской Церковью. Относительно правила, лежащего в основании этой пасхалии, святитель Епифаний Кипрский писал впослед­ствии, что в определении дня празднования Пасхи, в соответ­ствии с календарным постановлением Никейского Собора, следует руководствоваться тремя принципами: полнолуние, равноден­ствие, воскресение⁸⁹.

Трудным для истолкования остается вопрос о том, какой смысл имело постановление Собора не праздновать Пасху «вме­сте с иудеями». В жизнь Церкви данное постановление вошло со значением, которое было придано ему в толковании Зонары на 7 Апостольское правило: «Надо, чтобы их непраздничный празд­ник совершался сначала, и затем уже праздновалась наша Пасха», иными словами, – как запрет праздновать Пасху вместе с иудея­ми и раньше их. Таково же и мнение Вальсамона. Этому правилу вполне соответствует Александрийская пасхалия. На превосход­стве Александрийской пасхалии, предполагающей соблюдение этой нормы перед всеми другими, настаивали епископ Никодим (Милаш)⁹⁰ и профессор В. В. Болотов⁹¹.

Однако в XX веке некоторые православные авторы, и среди них видный канонист епископ Петр Л’Юилье, Д. Огицкий в истол­ковании Никейского постановления о праздновании Пасхи дела­ли иной вывод. Епископ Петр Л’Юилье писал: «Канонический запрет совершать Пасху “мета тон иоудаион” означал, что не следует совершать этот праздник, исходя из иудейского вычис­ления, но вопреки тому, что стали думать позднее, этот запрет однако не распространяется на случайное совпадение дат»⁹². По мнению Д. Огицкого, «ошибка Зонары и других толкователей канонов явилась следствием того, что фактически Пасха хри­стианская во времена Зонары была всегда только после Пасхи еврейской. В этом фактическом положении дела канонисты виде­ли подтверждение своих толкований»⁹³. Епископ Петр ТГЮилье писал: «Нам надлежит считать, что, в соответствии с тем, что было решено на Никейском Соборе, христиане должны все вме­сте, в один и тот же день, совершать празднование Пасхи. День этот – воскресный, следующий за первым полнолунием после весеннего равноденствия»⁹⁴. Практически сказанное им означа­ет отказ от Александрийской пасхалии. Позиция Зонары и Вальсамона, а также епископа Никодима (Милаша), В. В. Болотова, соответствующая употребляемой ныне в Церкви пасхалии, пред­ставляется более убедительной в интерпретации действительно­го смысла постановления Никейского Собора о времени празд­нования Пасхи.

На Собор в Никею приглашался и новацианский епископ Акесий в надежде на воссоединение новациан в лоне единой Церк­ви. Император Константин предложил его вниманию соборный орос и определение о праздновании Пасхи. И, как пишет Созомен, Акесий сказал, что «Собором не определено ничего ново­го, – и одобрил соборное мнение. Я и сам, говорил он, точно так верую и праздную, и этот обычай принял от древности. – А если ты мыслишь одинаково с нами... зачем же избегаешь общения? В ответ на это Акесий, рассказав о разногласии между Новатом и Корнилием при Декие, заключил, что после разрешения впа­дающие в грехи, которые в Св. Писании называются смертными, недостойны приобщения Таинств; ибо отпущение их грехов зави­сит только от власти Божией, а не от священников»⁹⁵. Иронизи­руя над ригоризмом собеседника, Константин сказал: «Акесий! Поставь лестницу и взойди на небо один»⁹⁶.

Собор занимался также и вопросами церковной дисципли­ны и в связи с этим издал 20 канонов. По содержанию их можно разделить на несколько тематических групп. Одна из важнейших тем канонов относится к статусу клириков и качествам канди­датов священства, отсутствие которых рассматривается как пре­пятствие к рукоположению.

Так, 1 правило гласит: «Аще у кого в болезни отъяты чле­ны, или кто варварами оскоплен: таковый да пребывает в кли­ре. Аще же будучи здрав, сам себе оскопил: таковаго... надлежит исключити, и отныне никого из таковых не должно производи­ти». Иными словами, оскопившие себя не могут быть рукополо­жены, а клирики, совершившие самокалечение, подлежат извер­жению из сана. Но само по себе состояние скопчества, когда оно не является следствием добровольного произволения, не препятствует совершению священнослужения, в чем содержит­ся явное расхождение с нормами ветхозаветного права относи­тельно священства.

Как писал епископ Никодим (Милаш) в своих комментари­ях на 1 правило, «это правило издано было по делу пресвитера антиохийского Леонтия, жившего с некоей Евстолией, с кото­рой он не был повенчан. Не желая отпустить из своего дома эту женщину и в то же время желая предохранить себя от всякого подозрения, последний сам себя оскопил. За это Евстафий Анти­охийский отлучил Леонтия от священнодействования и, как пред­седатель Собора, побудил последний... восстановить старое прави­ло о скопцах, что Собор и исполнил в данном правиле»⁹⁷. Впрочем, более корректно было бы сказать не о восстановлении «старого правила» (оно, разумеется никогда не отменялось), а о том, что тем самым Собор напомнил о необходимости неукоснительно­го соблюдения нормы, которая существовала в дисциплинарной практике Церкви.

2 правило Собора декларирует недопустимость поставления неофитов на священные степени, не устанавливая при этом мини­мально необходимого срока, который должен пройти от креще­ния до рукоположения. Обоснованием этого запрета посвящать неофитов является приводимое в правиле соображение: «Поели­ку и оглашенному потребно время, и по крещении дальнейшее испытание». Во 2 правиле – содержится также положение о том, что при обнаружении «душевного некоторого греха» рукополо­женный подлежит извержению из сана.

9 правило предусматривает предварительное испытание перед поставлением. В соответствии с 9 правилом, не допуска­ются до священно служения как те, кто были посвящены без пред­варительного испытания, так и те, кто был рукоположен хотя бы и после исповедания своих грехов, но когда, вопреки установлен­ному порядку, лица, решающие вопрос о поставлении, пренебрег­ли этим обстоятельством. Мотивируется подобная строгость оче­видным соображением: «Ибо Кафолическая церковь непременно требует непорочности», подразумевается в данном случае – от клириков. 10 правило, составленное в дополнение предыдущего, касается самого тяжкого греха – отпадения от Церкви, или отре­чения от Христа, квалифицируя его как совершенно непреодо­лимое препятствие к рукоположению: «Аще которые из падших произведены в клир, по неведению, или со сведением произвед­ших: сие не ослабляет силы правила церковнаго. Ибо таковые, по дознании, извергаются от священного чина».

Тему 3 и 17 правила составляет образ жизни клириков. Во избежание соблазна, 3 правило возбраняет вдовым или нежена­тым клирикам держать у себя дома посторонних женщин. В 17 правиле осуждается любостяжание и лихоимство и содержится категорический запрет клирикам заниматься ростовщичеством под угрозой извержения из сана.

4 и 6 правила устанавливают порядок поставления еписко­пов. Для избрания епископа на вдовствующую кафедру собира­лись епископы области по приглашению митрополита, который и председательствовал на избирательном Соборе; отсутствую­щие должны были подать свое мнение письменно. Хотя термин «митрополит» впервые упоминается в канонах Никейского Собо­ра, но по существу дела церковный статус митрополита был тем же, что и «первого» епископа «всякого народа», по терминологии 34 Апостольского правила. Митрополиями на административном языке Римской империи именовались центры провинций. Эти­мология слова «митрополит» связана с тем, что столичный город провинции именовался город-мать (по-гречески – митерполис), отсюда и митрополит. В подтверждение того, что пер­вые епископы на языке 34 Апостольского правила – то же, что митрополиты, можно сослаться на текст 9 правила Антиохий­ского Собора, содержательно почти идентичного 34 Апостоль­скому, только вместо «первого епископа» в нем говорится уже о митрополите.

В 6 правиле отцы Собора с особой категоричностью под­тверждают, что избрание епископа не может состояться без согласия митрополита. В этом правиле предусматривался поря­док, согласно которому, если при избрании епископа обнару­жатся разногласия, дело решается большинством голосов: «Аще же общее всех избрание будет благословно, и согласно с прави­лом церковным; но два или три, по собственному любопрению, будут оному прекословите: да превозмогает мнение болынаго числа избранных». Но главная тема 6 правила связана с дипти­хом первенствующих престолов Вселенской Церкви: «Да хра­нятся древние обычаи, принятые в Египте, и в Ливии, и в Пен­таполе, дабы Александрийский епископ имел власть над всеми сими... Подобно и в Антиохии, и в иных областях да сохраняют­ся преимущества церквей».

7 и 19 правила устанавливают порядок присоединения к Пра­вославной Церкви клириков и мирян из ересей и расколов. В 8 правиле признается действительность рукоположений у кафар (новациан), – и, согласно ему, новацианское духовенство при­нимается в Церковь в сущем сане через возложение рук, то есть чрез покаяние. Иначе судили отцы Собора о последователях Пав­ла Самосатского. 19 правило Собора, не признавая действитель­ности их крещения, требует вновь крестить «бывших павлиан», «прибегнувших к Кафолической Церкви». Но правилом не исклю­чалась возможность после крещения рукополагать тех павлианских клириков, которые не имеют по своим нравственным каче­ствам препятствий для поставления.

В 11 правиле предусмотрено отлучение от церковного обще­ния падших, «отступивших от веры не по принуждению, или не по причине отъятия имений, или опасности». Собор предписал не допускать их до причащения в течение 12 лет, которые разделены были на 3 ступени. 12 канон Собора предусматривает отлучение от причастия особой категории падших – «отложивших воинские поясы, но потом, аки псы на свою блевотину возвратившихся». Причиной составления этого правила стало то обстоятельство, что во времена гонений, начатых Диоклетианом, непременным условием принятия на воинскую службу было отречение от Хри­ста. Таким образом, не сама по себе служба подлежит, согласно этому правилу, осуждению, но сопровождавшие ее условия, свя­занные с принуждением христиан к вероотступничеству.

13 правило требует непременно причащать кающихся греш­ников, находящихся при смерти, однако если они выздоравлива­ли после причащения, то должны были возобновлять покаянное делание, начиная с той ступени, на которой застала их угрожав­шая смертью болезнь.

В 15 каноне воспрещаются не санкционированные законной церковной властью переходы епископов, пресвитеров и диако­нов из одного города в другой, а 16 правило воспрещает еписко­пам принимать пресвитеров, диаконов и всех вообще клириков, самовольно оставивших свои церкви. Совершаемые над таковы­ми клириками рукоположения Собор признает недействитель­ными. 18 правило воспрещает диаконам преподавать Святые Дары пресвитерам и причащаться прежде епископов и пресвите­ров, а также сидеть в церкви за богослужением посреди пресви­теров. Издание этого правила вызвано было тем, что некоторые диаконы, являясь ближайшими помощниками епископов, зани­мавших самое высокое положение в Церкви, например Римско­го или Александрийского, мнили себя стоящими иерархически выше пресвитеров и даже епископов, занимавших менее значи­тельные кафедры. Правило указывает диаконам, что они во всех случаях занимают положение в Церкви ниже пресвитерского.

На Соборе предлагалось также издать правило, запрещаю­щее брачное сожительство клирикам. Тогда слово взял епископ из Египта Пафнутий. «Он советовал Собору не постановлять такого закона; ибо трудно переносить это. Такой закон и для них и для жен их, может быть, сделается причиною нецеломудрия... И это предложил Пафнутий, сам, – по замечанию Созомена, – никогда не испытавший брачного согласия. Собор одобрил его совет»⁹⁸, и таким образом предложение о введении обязательно­го целибата для духовенства было отклонено.

Каноны Никейского Собора дают представление о церков­ной дисциплине в эпоху, когда гонимая Церковь обрела свободу.

25 августа Собор был закрыт. В этот день Константин в импе­раторском дворце Никомидии, расположенной вблизи Никеи, дал его участникам прием, приуроченный к празднованию 20-летне­го юбилея своего правления. По описанию Евсевия Кесарийско­го, присутствовавшего в пиршественной палате, «дюорифоры и гоплиты с обнаженными мечами стояли вокруг царского двор­ца и охраняли его входы. Служители Божьи безбоязненно про­ходили между ними и достигали внутренних покоев василевса. Потом одни из них возлегли вместе с василевсом, а другие раз­местились на скамьях по обеим сторонам палаты. Казалось, что это был образ царства Христова, и случившееся походило на сон, а не на действительность»⁹⁹.

Этот сон оказался настолько притягательным для некоторых из погрузившихся в него, что они оказались способными посту­питься своими религиозными убеждениями ради того только, чтобы не просыпаться и не видеть возврат печальной яви, в кото­рой бы император и «гоплиты с обнаженными мечами» больше не защищали их. Борьба за православный Никейский символ, последовавшая за Собором, оказалась столь затяжной и столь отягощенной сложными перипетиями, оттого что не один раз в ход шли компромиссы, принципиально недопустимые в бого­словии, как, впрочем, и в иных сферах жизни, например в науке, когда речь идет не об интересах – их можно примирить, – а об истине. Промысл Божий однако и после 325 г. в конце концов вручал меч государственной власти императорам, единомыс­ленным с православными епископами, и тогда созывались Собо­ры, отвергавшие лжеучения, возобладавшие, порой на десятки лет, благодаря покровительству еретичествовавших правителей.

На приеме в честь участников Вселенского Собора святой Константин, по словам Евсевия Кесарийского, «угощая... еписко­пов... сказал, что и сам он епископ (приводим собственные его слова, произнесенные при нас): “только вы – епископы внутрен­них дел Церкви, а меня можно назвать поставленным от Бога епи­скопом дел внешних»¹⁰⁰. По замечанию В. В. Болотова, «это была скорее шутка, любезность, чем серьезная программа церковной политики... Смысл этих слов находят темным. Лучший коммен­татор их Евсевий; а по его мнению, из этого принципа вытекали попечения Константина о том, чтобы руководить, насколько от него зависело, всех подданных по пути спасения... Таким обра­зом... епископ внешних дел ограничивал свободу языческого культа – и созывал соборы и принимал живое участие в них»¹⁰¹. Иными словами, под внешним епископством подразумевалось лишь содействие Церкви в ее служении, но вовсе не принадлеж­ность в каком бы то ни было виде к священству, тем более что когда были сказаны эти слова, Константин не был еще и кре­щен. Впрочем, известна и иная интерпретация этого загадочно­го высказывания, опирающаяся на другое его прочтение: вместо «епископ внешних дел» – «епископ внешних», иными словами, тех, кто находится вне церковной ограды¹⁰². При таком прочтении этой фразы святой Константин вменяет ею в свой долг содей­ствовать обращению внешних. Впрочем, как считает В. Поджи, в этих словах императора акцент сделан даже и не на миссионер­ском служении, а на защите прав внешних на религозную сво­боду и, значит, на поддержании религиозного мира в империи, как существенно важного элемента pax romana (римский мир)¹⁰³.

Собор, созванный святым Константином в Никее, вошел в историю Церкви как Первый Вселенский Собор. С тех пор состо­ялось еще 6 таких Соборов, которым Церковь усваивает самый высокий авторитет, принимая их постановления за непогреши­мые, признавая в их оросах аутентичное богодухновенное изло­жение догматов, преподанных в самом Откровении.

Помимо издания Миланского эдикта и созыва Вселенского Собора в Никее, третьим важнейшим деянием императора Кон­стантина стало создание новой столицы империи – на Босфо­ре, на месте древнего Византия, названной в честь своего осно­вателя Константинополем, а по-другому также и Новым Римом, ибо этот город стал новым центром Римской империи – со вре­мен Константина уже христианской эйкумены.

Сразу после Собора Константин отправился в паломниче­ство в Палестину. Вернувшись в Никомидию, он стал готовить­ся к отъезду на Запад, и в начале 326 г. вместе со всей семьею, кроме матери, оставшейся на Святой Земле, выехал в Италию, чтобы отпраздновать двадцатилетие своего правления в столице империи. Путь в Рим лежал через Наисс, где он явился на свет, Сирмий, Аквилею и Медиолан.

В столицу Константин прибыл в июле. В Риме он столкнул­ся с плохо скрываемым недовольством языческого большинства сенаторов его новой религиозной политикой. Константин при­нял вызов. 15 июля в честь его приезда состоялось традиционное торжественное шествие от храма Кастора и Поллукса на форуме до храма Марса за городским померием, и поскольку оно сопро­вождалось жертвоприношением, сам Константин отказался уча­ствовать в нем, тем самым откровенно обнаружив свою привер­женность христианству. Этот его поступок вызвал раздражение у римских язычников. Римляне задеты были и тем, что Констан­тина окружали выходцы с востока империи. Комментируя нарас­тание напряжения, биограф императора Дж. Бейкер писал: «Рим­ляне уже посмеялись над их одеждой из шелка и атласа. Теперь пришел их черед напомнить римлянам, что люди в шелках и атла­се – старые профессиональные воины, которые не могут удер­жаться от соблазна посмеяться над римскими воинами-любителями». «Любители» были в ярости... Этот инцидент вызвал столь резкую реакцию, что императорский двор в Риме оказался прак­тически в полной изоляции. Сам Константин не мог пройти по улицам города без того, чтобы не оказаться объектом нападок со стороны прохожих»¹⁰⁴.

На императорском совете, созванном в связи с устраиваемой Константину обструкцией, предлагалось применить оружие для предотвращения открытого мятежа. Император однако не нахо­дил ситуацию опасной, видимо понимая неспособность фронди­рующих римлян к вооруженной борьбе. Поэтому, когда «некий придворный сообщил: статую императора забросали камнями и разбили ей голову... Константин провел по голове и произнес: “Нельзя сказать, чтобы я это заметил!"»¹⁰⁵. И все же, при всем его великодушии и благодушии, обстановка становилась нервозной.

В этой ситуации произошли драматические события в импе­раторской семье. Вначале старший сын августа Крисп был сослан в истрийский город Полу и там вскоре убит, а затем его маче­ха Фауста погибла, сгорев в горячей воде в ванной. И это был не несчастный случай, но убийство, учиненное по вынесенному ее мужем смертному приговору. Документальные сведения об этих трагических событиях крайне скудны. О них молчат био­граф Константина Евсевий и другой церковный историк, Лактанций, который был наставником казненного по приговору отца Криспа. Более поздний историк Зосима, сообщающий об этих насильственных смертях, не заслуживает особого доверия ввиду враждебного отношения к святому Константину. У других древ­них авторов есть лишь отрывочные сведения о происшедшем.

Трагические события, поразившие императорскую семью, могут быть реконструированы приблизительно в таком виде: популярность Криспа, оказавшегося талантливым полководцем, в войсках и расположение к нему отца вызывали у Фаусты тре­вогу за участь собственных сыновей: Констанция, Константина и Константа, и, чтобы обеспечить их будущее, она, унаследовав­шая от своего отца Максимиана отчаянно смелый и авантюрный характер, решила действовать немедленно и самым рискован­ным способом. Двадцатилетний юбилей правления Констан­тина, в известном смысле бывшего наследником Диоклетиана, давал повод обвинить возмужавшего Криспа в том, что он лелеял надежду, что, по примеру Диоклетиана, передавшего верховную власть Галерию и Констанцию Хлору после 20 лет правления, Кон­стантин также отойдет теперь от дел, но, сосредоточив полноту власти в собственных руках, восстановив в империи единодер­жавие, он всю ее уступит старшему сыну. Когда же выяснилось, что Константин вовсе не собирается уходить, то Крисп будто бы решил прибегнуть к насильственным действиям, попытавшись вовлечь в заговор мачеху, которой предлагалось поменять мужа, выбрав вместо отца его юного сына. Константин поверил клеве­те, тем более что в свое время Фауста ради спасения жизни мужа пожертвовала отцом, сообщив о замышляемом им покушении на Константина. Человек доверчивый, при суждении о людях пре­жде всего замечавший их лучшие качества, что немало способ­ствовало его популярности, Константин прибегал к самым реши­тельным, если не сказать скоропалительным, действиям, когда убеждался в том, что его доверием злоупотребляют, тем более когда предают его самого. И на этот раз жертвой его гнева вна­чале пал оклеветанный сын Крисп, к которому он испытывал ранее безграничное доверие, а затем мачеха казненного, ковар­ство которой открылось ему, поверженному в горе из-за смерти сына, вдовой Криспа Еленой, которая была дочерью свергнутого императора Лициния. Есть сведения, что обличению преступной клеветы способствовала и скорбевшая о гибели любимого внука другая Елена, святая мать императора. В том же году был убит также сын Лициния и пасынок сестры Константина Констанции подросток Лициниан, об обстоятельствах смерти которого фак­тически ничего не известно.

Пребывая в столице, император позаботился о сооружении в ней христианских церквей. На окраине города, по дороге на Остию, где, по преданию, был усечен мечом апостол Павел, он повелел построить базилику в честь апостола, главной святы­ней которой стала его гробница. Еще один храм в честь апосто­лов был тогда сооружен у Аппиевой дороги. Рассказывают, что Константин собственноручно перенес на стройке церкви 12 кор­зин со строительным бутом – каждую в память об одном из Две­надцати учеников Спасителя. За два года до прибытия импера­тора в Рим в нем, на Ватиканском холме, вблизи цирка Нерона, был заложен храм, посвященный апостолу Петру. Его освящение состоялось в присутствии Константина 18 ноября 326 г. Так Рим обретал облик христианского города.

Но в конце 326 г. император покинул Рим и отправился на Восток. Открыто выражаемая неприязнь римлян и плохо скрывае­мое недружелюбие бессильного, но почтенного ввиду своей древ­ности римского сената, семейная драма, разыгравшаяся в этом городе, – все это укрепляло Константина в решимости поменять столицу империи. Первый шаг к этому сделан был уже Диокле­тианом, устроившим свою резиденцию в Никомидии. С тех пор местопребыванием императоров бывали разные города, а точ­нее говоря, военные лагеря, расположенные в этих городах или поблизости от них, так что подобными временными и неофици­альными столицами служили, помимо Никомидии, Сирмий на Балканах, Медиолан в Италии, Трир на Рейне и Эбурак (Йорк) в Британии. Между тем еще со времен Антонинов центр тяже­сти империи – экономический и демографический – переме­стился из Италии на восток, а в культурном отношении грекоя­зычные провинции доминировали еще со времени их завоевания Римом. Римская элита давно уже стала двуязычной, одинаково хорошо владея и родным латинским, и греческим языком. Самые опасные военные угрозы также находились на востоке. Сильней­шим и потому главным противником Рима в течение многих веков являлась Парфия, которая с воцарением Сасанидов сбро­сила с себя вместе со свергнутой династией эллинистическую оболочку и вновь стала Ираном.

С Никомидией у императора связаны были грустные вос­поминания о своем почетном заложничестве при дворе Дио­клетиана и затем об угрожавшей ему там смертельной опасно­сти, когда властителем восточной части империи стал Галерий. Латиноязычный иллириец по рождению, Константин одно время собирался устроить новую резиденцию в Сардике, расположен­ной вблизи его родного города Наисса. Но стратегические сооб­ражения побудили его искать место для новой столицы дальше на востоке. Одним из вариантов рассматривались Фессалони­ки, но это был большой город, который мог быть лишь приспо­соблен к новой для себя роли, а идея Константина заключалась в том, чтобы создать город, который бы не нес на себе несмыва­емой печати прошлого. Это был замысел, подобный тому, кото­рый 14 столетий спустя на севере Европы осуществил другой великий реформатор.

Возникла идея воздвигнуть новую столицу на месте к тому времени уже ушедшей в землю Трои, овеянной древними герои­ческими воспоминаниями, и где при этом ничто не мешало стро­ить совершенно новый город на месте, лишенном застройки. Эта мысль подкреплялась и официальным мифом о происхождении римлян от бежавшего из горящей Трои Энея, так что перенос столицы из Италии на восток представал в архаико-мифологическом воображении как возвращение римлян на свою искон­ную родину. Но пассеистские мечты, к тому же замешанные на языческих древностях, уступили место трезвым стратегическим соображениям реального политика. На какое-то время внима­ние Константина задержалось на небольшом городке, располо­женном на азиатском берегу Мраморного моря, вблизи впадения в него Босфорского пролива, – Халкидоне, и наконец сделан был идеальный выбор – европейский берег Босфора – город Византий, в прошлом значительный, но пришедший в упадок после ряда разорений, которым он подвергся в войнах последних сто­летий, особенно при Септимии Севере, приказавшем, правда, его восстановить, но и в заново отстроенном виде он не мог срав­ниться с тем городом, который был им же разрушен.

Византий расположен был в самом узле коммуникаций, свя­зывавших припонтийский север с Восточным Средиземноморьем, а также, в перекрестном направлении, – Европу с Азией. Глубо­кая бухта Золотого Рога, к которой он примыкал, представляла несравненные возможности для устройства в ней торгового порта и военно-морской базы, она также превосходным образом защи­щала город, который с трех сторон окружен был морской водою: Мраморным морем, Босфором и самим этим Золотым Рогом, так что оставалась лишь одна из четырех сторон, где город соприка­сался с сушей и где поэтому с несравненно меньшими затрата­ми, чем, например, в Риме, можно было выстроить крепостную стену, протяженность которой, если бы новая столица осталась в стенах древнего Византия, могла бы составлять не более одно­го километра. Но, разумеется, новый город с совсем иным назна­чением, чем прежний, занял гораздо больше пространства и впо­следствии распространялся в западном направлении, в котором расстояние между морем и Золотым Рогом увеличивалось, в свя­зи с чем не раз после Константина строились новые стены, более протяженные, чем оставляемые позади них; более того, город­ские укрепления воздвигнуты были и там, где защитой служи­ли уже самые морские воды, но в результате их построения эта защита становилась тем более непреодолимой, так что в течение без малого девяти столетий, прошедших со времени основания столицы, ее бесчисленным врагам, много раз осаждавшим ее, ни разу не удалось ее взять.

Константинополь расположен на холмистой местности, пере­сеченной долиной, которая проходит от Золотого Рога до Мрамор­ного моря. Поскольку город назван был Новым Римом, в нем, по подобию столицы империи на Тибре, также, с известной долей условности, насчитывали семь холмов, лишь один из которых занимал древний Византий, что дает представление о масшта­бах градостроительного деяния, предпринятого императором. К западу от города высота местности над уровнем моря повыша­лась, приобретая уже горный вид. На северо-запад от Констан­тинополя лежат Родопы, представляющие собой южную и самую высокую цепь Балканских гор.

Новую столицу заложили в местности с исключительно бла­гоприятным климатом, теплым, но не жарким – со средней температурой января около 6, а июля около 24 градусов. Продува­емый с разных сторон, особенно часто черноморскими ветрами, город не знает изнурительной жары даже в самое теплое время года. Зимой температура редко опускается ниже нуля, снег вре­менами идет, но сразу тает, осень бывает долгой, мягкой и сухой, дожди чаще выпадают зимой и весной, которая быстро превра­щается в теплое, но не жаркое лето.

4 ноября 328 г., – по местному греческому календарю шел первый год 276 олимпиады – совершена была закладка Ново­го Рима, сопровождавшаяся как христианским богослужением, так и языческими церемониями, включавшими предваритель­ные ауспиции и затем инаугурацию, которую возглавил иерофант Претекст – некоторые историки, в частности Я. Буркхард¹⁰⁶, назы­вают его великим понтификом, но это недоразумение, посколь­ку эту должность, занимавшую положение на вершине римской сакральной иерархии, со времен Цезаря и Августа занимал импе­ратор. Роль эллинского жреца, телесты, выполнил при закладке Нового Рима философ неоплатонической школы Сопатр, кото­рого в ту пору приблизил к себе Константин. Существует преда­ние, известное из сочинения продолжателя «Церковной истории» Евсевия арианина Филосторгия, что когда императора, который «шел с копьем в руке, обозначая новую границу города и шел все дальше и дальше, один из тех, кто его сопровождал, спросил: “Как далеко хочешь ты уйти, господин?», тот ответил: “Пока не оста­новится Тот, Кто идет впереди меня”»¹⁰⁷. У Филосторгия этот диа­лог нашел осмысление в христианском контексте.

После закладки города началось интенсивное строительство, и когда воздвигнуты были основные сооружения, 11 мая 330 г. состоялось его освящение. Параллельные христианскому бого­служению, совершенному епископом этого города святым Алек­сандром, языческие церемонии исполнялись и на этот раз, но без особой пышности и без присутствия на них Константина, допу­щенные лишь из уважения императора к религиозной свободе язычников, которые на основании Миланского эдикта имели оди­наковые права с христианами. Но в этот день давались блестящие цирковые игры, увлеченным зрителем которых был и сам импера­тор. В канун торжеств языческий философ Канонарид «прилюдно прокричал императору: “Не пытайся возвыситься над нашими предками, ибо ты обратил наших предков... в ничто!». Констан­тин заставил философа приблизиться и стал убеждать его отка­заться от этой апологии язычества, но тот воскликнул, что хочет умереть за своих предков, и был... обезглавлен»¹⁰⁸.

Впоследствии 11 мая каждый год в Константинополе совер­шались праздничные торжества, когда горожане стекались на ипподром, на котором устраивалось грандиозное шествие: на три­умфальной колеснице везли колоссальную статую Константина из позолоченного дерева, в левой руке он держал изображение Тихе (богини судьбы), на лбу которой виден был крест, что дава­ло возможность христианского осмысления этого образа. Про­цессия сопровождалась эскортом солдат в парадных мундирах, и все они несли горящие факелы. Зрители, к которым приближа­лась колесница, склонялись в глубоком – поклоне. Автократоры, преемники Константина, когда триумфальная колесница со статуей основателя города двигалась мимо императорской ложи, вставали и также делали поклон.

В центре новой столицы устроен был так называемый «миль­ный столб», подобный тому, что стоял на республиканском фору­ме Древнего Рима, служивший точкой отчета расстояний на всех дорогах, которые вели из города: главными были маршруты на Адрианополь и Фессалоники. Это была площадь, окруженная со всех сторон четырьмя триумфальными арками. В 500 метрах к югу от «мильного столба» был устроен гигантский ипподром, в центре которого возвышалась «змеиная колонна», привезенная из Дельф. Она служила там подставкой для золотого треножни­ка, сооруженного за счет союзных греческих полисов, одержав­ших победу над персами при Платее. Колонна, сохранившаяся поныне, представляет собой три бронзовых змеиных тулови­ща, свившихся в спираль. Винтовая лестница вела из ипподрома в расположенный с его восточной стороны императорский дво­рец, в комплекс которого входили также военные казармы и пла­цы. Ныне на месте дворца возвышается «Голубая» мечеть. При сыне Константина Констанции вблизи дворца была сооружена христианская церковь в честь Премудрости Божией – Святая София, два столетия спустя, при Юстиниане, подвергшаяся ради­кальной перестройке. Неподалеку выстроено было грандиозное подземное хранилище дождевой воды, получившее название цистерны «1001 колонны».

На полпути от «мильного столба» до дворца находилась рыночная площадь Византия, переименованная в Августейон. На ней выстроены были языческие храмы в честь покровитель­ницы Византия богини Реи и богини судьбы Тихе, считавшей­ся защитницей Рима. На Августейоне находился христианский храм, построенный ранее основания новой столицы и по пове­лению Константина значительно расширенный и посвященный Божественному Миру – Ирине. Во времена османских султанов храм служил военным складом и сохранился до наших дней. За Божественной литургией, совершенной в этой церкви 11 мая, присутствовал святой Константин. От этой Литургии и берет начало официальная история Константинополя. Много других христианских церквей, существовавших некогда в Новом Риме, но потом утраченных, восходит ко временам Константина, о них однако нет точных сведений, но число их, несомненно, много­кратно превосходило количество языческих храмов новой сто­лицы, из которых, помимо уже упомянутых, известен еще храм Диоскура и Поллукса, построенный вблизи цирка.

На запад от «мильного столба» шла главная улица столицы Месса. На пересечении этой улицы, существовавшей еще в древ­нем Византии, с крепостной стеной, выстроенной при Септимии Севере, был разбит форум – площадь овальной конфигурации, отделанная мрамором, в центре которой поставили порфирную колонну высотой более 30 метров, доставленную из египетского Гелиополиса. В цоколь колонны вложили христианские реликвии, и среди них сосуд с мирром Марии Магдалины, а на верху колон­ны была водружена созданная Фидием статуя Аполлона, голова которой была заменена портретным изображением императо­ра Константина в ореоле из солнечных лучей. В правой руке он держал скипетр, а в левой – державу с частицей Креста Господ­ня, обретенного святой Еленой в Иерусалиме.

Город окружен был померием – земляным валом и крепост­ной стеной, которая, по описанию Ф. И. Успенского, опирающе­гося на современную ему топонимику, «от Золотого Рога к Мра­морному морю... шла в направлении к юго-западу, пересекая большую улицу, существовавшую и в древности под именем Мес­са... между цистернами Аспара и храмом свв. Апостолов, затем склонялась к югу, проходя мимо цистерны Мокия, и доходила до моря в местности между Псаматией и Дауд Паша-капуси, непода­леку от древнего монастыря Перивлепта, или Сулу-монастырь»¹⁰⁹. Вне городской стены, на северном берегу Золотого Рога, были выстроены казармы для 7 тысяч готских воинов, находивших­ся на службе императора. При Константине значительная часть города оставалась еще не застроенной, тем не менее совершенные при нем постройки далеко выходили за черту древнего Византия.

По распоряжению императора новая столица украшена была многочисленными статуями, доставленными из разных городов империи, главным образом из Эллады и Ионии, но также и из Рима, откуда привезли скульптуры императоров. Там, где при Констанции был воздвигнут храм Святой Софии, перестроен­ной святым Юстинианом, установлено было 427 статуй. Едва ли не большую часть из них составляли изображения языческих божеств, но в Константинополь их переносили не для покло­нения, а для того, чтобы они украсили город. Исключительно эстетическое восприятие античной пластики и всего вообще искусства языческой древности, столь характерное для нового времени, восходит к тому концепту имперской столицы, который принадлежит первому христианину в чреде императоров Рима. Среди скульптур, перемещенных в Новый Рим, были и настоя­щие шедевры: Зевс из Додоны, Афина из Линдоса, и даже статуи Фидия и Лисиппа. До нас из всех этих шедевров дошли, находя­щиеся, правда, уже не в Константинополе, разграбленном кре­стоносцами в 1204 г., а в Венеции, 4 бронзовых коня, водружен­ные на портал собора апостола Марка, – прекрасный образец античного литья.

Построив новую столицу империи, Константин наделил этот город статусом, подобным тому, который имел ранее и формаль­но сохранил после появления соперницы на Босфоре исконный Рим. Город изъят был из провинции Европы и Фракийского дио­цеза, в которые до тех пор входил Византий. Подобно Риму, он освобождался от поземельной подати, а его граждане от налогов на тех же основаниях, что и римляне. Малоимущим горожанам бесплатно выдавалось зерно за счет фиска.

Обыватели Нового Рима стали называться одинаково с теми, кто проживал в исконном Риме, римлянами. Правда, поскольку их родным языком в большинстве случаев, был не латинский, а греческий, получалось не romani, но ромеи. И этот юридиче­ский и политический термин, став этнонимом, вскоре распро­странился на всех грекоязычных граждан и подданных Римской империи, вытеснив древнее самоназвание «эллины», которое ста­ло употребляться для обозначения язычников, противопостав­ляемых настоящим ромеям – христианам, принявшим рели­гию, ставшую со временем государственной. Правда, греческий язык не был при этой терминологической метаморфозе переи­менован в ромейский, оставшись эллинским, подобно тому как и язык исконных римлян не назывался римским, но всегда оста­вался латинским.

Подобно Риму, Константинополь был разделен на такое же число муниципальных округов – 14, из которых 12 распола­гались внутри стен, а два другие вне их. Городской архонт был удостоен Константином звания проконсула, одинакового с пра­вителями наиболее важных провинций. Со стороны титулярной равенство Нового Рима с Древним наиболее выразительным образом символизировало учреждение в нем сената, в кото­рый был преобразован прежний городской совет Византия – курия, или, по-гречески, буле, но в который были включены также и сенаторы, по приглашению императора переселивши­еся из Рима. Первоначально он состоял из 300 лиц, титуловав­шихся, правда, в отличие от римских сенаторов, не clarissimi (сиятельнейшие), а только clari (сиятельные). Для сената соо­ружена была курия, а в новой столице и ее окрестностях вырос­ли дворцы и виллы сенаторов. В городе поселились многочис­ленные чиновники, в значительной части перемещенные из Рима. Официальным и деловым, канцелярским языком импе­рии, в том числе и учреждений, находившихся в Константино­поле, оставалась латынь, и такое положение продолжалось еще в течение трех столетий.

В Новый Рим и по воле императора и по собственному выбо­ру переселялись в основном сенаторы и чиновники, ставшие хри­стианами, либо по меньшей мере чуждые языческих предубежде­ний против христиан. В результате в Новом Риме складывались условия, благоприятные для его становления как столицы хри­стианской империи, в то время как римский сенат оставался, благодаря привилегиям сенаторов, защищавшим их от чрезмер­но энергичного воздействия на их религиозную совесть, наряду с философскими школами и деревенской глубинкой, одним из последних заповедников язычества.

При содействии правительства в Константинополь пересе­лялись выходцы из окрестных городов. Численность городского населения стремительно росла. На рубеже IV и V столетий, во времена святителя Иоанна Златоуста, в нем проживало до 100 тысяч христиан; по меньшей мере насчитывалось еще не менее 50 тысяч язычников и иудеев. В V веке Новый Рим превзошел по численности населения Рим ветхий, к тому времени пришед­ший в упадок, и уступал тогда только Александрии и Антиохии, со временем опередив и их и став крупнейшим мегаполисом Сре­диземноморья.

Совершив колоссальный по своим всемирно-историческим последствиям переворот в религиозной политике, император Константин в области государственного строительства явился творческим продолжателем реформ, начатых Диоклетианом. Завершая финансовую реформу Диоклетиана, он ввел в обра­щение новую золотую монету – статир, явившуюся эффектив­ным средством борьбы с инфляцией. В 327 г. вышел указ, не допускавший отсрочек в платежах должников в фиск. Куриа­лы, отвечавшие своим имуществом за поступление налогов от городов, которыми они управляли, лишены были права остав­лять свои должности, которые практически стали наследствен­ными и скорее обременительными, чем почетными. На состо­ятельных покупателей земельных участков у разорившихся владельцев возлагалась ответственность за недоимки казне, которые оставались за продавшими эти участки бедняками. Лица, нашедшие клады, обязаны были половину их отдавать в казну. Суровым преследованиям подвергались вымогатели и лихоимцы – наказанием для вымогателей было сожжение на костре. Зато покровительство оказывалось ремесленникам и специалистам – врачи, учителяи, архитекторы и их родите­ли, мастера 35 видов ремесел освобождались от податей. Бед­ных родителей, чтобы предотвратить детоубийство, император повелел снабжать одеждой и пищей. Защищая крестьян от экс­плуатации, Константин запретил отбирать крестьянских лоша­дей для почтовых нужд, не разрешал в страдную пору привле­кать крестьян к исполнению чрезвычайных государственных повинностей, запрещено было также брать в залог скот и рабов, занятых в сельском хозяйстве.

В то же время конституцией 332 г. Константин в интересах фиска закрепил переход арендаторов – колонов из одного имения в другое. Землевладелец, принявший чужого колона, не только должен был вернуть его прежнему арендодателю, но и заплатить за него подати, полагавшиеся фиску за весь срок его незаконного укрывательства. «Самих же тех колонов, – было сказано в зако­не, – которые вздумают бежать, надлежит заковывать в канда­лы, как рабов, чтобы в наказание заставить их рабским способом исполнять обязанности, приличествующие свободным людям»¹¹⁰. По существу дела это был акт, прикреплявший колонов, кото­рые тогда составляли значительную часть крестьянства, к зем­ле, подобный тем, что издавались в России в XVII веке, хотя при этом, как это видно из «конституции», юридически колоны оста­вались свободными и за ними признавались гражданские права.

Власть императора, сохраняя военную основу, заключавшу­юся в верховном командовании вооруженными силами государ­ства, подверглась традиционной для эллинистического Востока сакрализации. Но если при Диоклетиане эта сакрализация име­ла под собой зыбкую почву, потому что включенные в имперский государственный организм элементы римского правосознания отторгали прямое и откровенное обожествление правителя, по подобию египетских фараонов, а прикровенные формы такого обожествления, включая титулование императора господином (dominus) представляли собой неубедительный и не вызывав­ший особого доверия двусмысленный компромисс, то при свя­том Константине эта сакрализация обрела твердое основание. Император не объявлялся богом, потому что он не был богом, но власть императора становилась богоданной и Богом благо­словленной и в этом смысле священной. Эта идея, отражающая реальное положение дел, легла в основание самой идеи христиан­ской монархии и обнаружила поразительную функциональность в течение последовавших веков европейской истории.

В связи с этим все, что имело тесное соприкосновение с осо­бой императора, при Константине стало именоваться священным, или, что то же, сакральным. Так, одним из высших должностных лиц государства стал препозит священной спальни (praepositus sacri cubiculi). Эту должность обыкновенно занимали евнухи. Одинаковым с ним рангом vir illustris (сиятельный муж) обла­дал начальник служб (magister officiorum), что соответствовало отчасти гофмаршалам позднейших европейских дворов, отча­сти же – премьер-министрам. Высшие сановники империи име­ли титул comes (комитов) – спутников, или друзей императора. Впоследствии, в средневековье, из «комита» в результате слож­ной эволюции сложился графский титул – по-французски comte, но по своему действительному положению комиты Константина напоминали генерал-адъютантов свиты Российских императоров. При этом они разделялись на два ранга – comités primi ordinis и comités secundi ordinis. Высший ранг vir illustris имели комит императорских имений, или сальтусов (comes rerum privatorum), министр финансов (comes sacrarum largitionum), в ведении кото­рого находилась государственная казна – aerarium sacrum, а также все фабрики и мастерские, квестор, являвшийся секре­тарем императора и его главным советником по законодатель­ству (quaestor sacri palatii), и два начальника дворцовой стражи (comités domesticorum): один из них командовал конной, а дру­гой – пешей лейб-гвардией. Комиты второго ранга назывались viri spectabiles (высокородные мужи). К их числу принадлежа­ли примицерий священной спальни (primicerius sacri cubiculi), примицерий нотариев (primicerius notariorum), castrensis sacri palatii, который ведал дворцовым хозяйством, и четыре началь­ника канцелярий (magister scriniorum) – своего рода министры. Нижестоящие сановники именовались notarii. Весь штат при­дворных чинов и имперских канцелярий именовался «дворцо­вым войском» (militia palatina). Священным назывался и высший государственный совет – sacrum consistorium, еще при Диокле­тиане заменивший совет принцепса – consilium principis. Каж­дый высокопоставленный сановник имел свою канцелярию – officium. Чиновники, включенные в штаты этих канцелярий, именовались agentes in rebus, среди них числились также агенты тайной полиции – так называемые curiosii, в буквальном пере­воде – «любопытные».

В 335 г. своими соправителями с титулами цезарей Констан­тин Великий назначил трех сыновей, родившихся от Фаусты, – Константина, Констанция и Константа, а позже, когда в 336 г. праздновался тридцатилетний юбилей его правления, такого же титула был удостоен его племянник – сын его единокровного брата Далмация, носивший отцовское имя, младший же брат юного Далмация, Ганнибалиан, помолвленный с дочерью Кон­стантина Константиной, не только стал цезарем, но и был назна­чен правителем Понтийского диоцеза с заимствованным у персов титулом царя царей. Но августом оставался лишь сам Констан­тин, сохранивший основы административного устройства импе­рии, введенные Диоклетианом, но упразднивший оказавшуюся нежизнеспособной и чреватой гражданскими войнами тетрархию.

Разделение имперской территории на четыре префектуры при нем сохранилось. Только теперь они находились под управ­лением 4-х гражданских чиновников – префектов претория, лишенных военной власти и подчинявшихся цезарям, которые однако, во-первых, были членами семьи августа, а во-вторых, не обладали самостоятельностью прежних тетрархов, во всем под­чиняясь императору, тем более что они были еще слишком юны и неопытны – младший из них Констант даже не вышел еще из детского возраста.

Резиденция префекта Галлии находилась в Августе Тревиров (Трире), Италии – в Риме, Иллирика – в Сирмии, а резиденция префекта Востока была переведена из Никомидии в Констан­тинополь. Имперские столицы Рим и Новый Рим были выделе­ны в особые административные единицы, которыми управляли praefecti urbis. Префекты причислялись к первому рангу санов­ников – viri illustres. Префектуры, в свою очередь, делились на 12 диоцезов, во главе которых стояли викарии, или, по-гречески, экзархи. Властные полномочия викариев, как заместителей пре­фектов, имели ту особенность, что они приостанавливались на время пребывания на территории диоцеза самого префек­та. Викарии по государственной табели рангов принадлежали к второму классу – высокородным мужам viri spectabiles. Гал­лия включала в себя следующие диоцезы: Британию, собствен­но Галлию с галльскими и германскими провинциями, а также Испанию с Мавританской провинцией на Африканском конти­ненте. Префекту Италии подчинялись викарии Италии и Иллири­ка, включавшего иные провинции, чем префектура Иллирик, – Далмацию, Паннонию и Норик. Префектура Иллирика состояла из Македонского и Дакийского диоцезов, а в-префектуру Восток входили пять диоцезов: Фракия (восточная оконечность Балкан­ского полуострова с центром в Ираклии), на территории которой находилась и новая столица империи – Константинополь; Понт, занимавший северо-восточную часть Малоазийского полуострова и Армянское нагорье; Восток, или Сирия, и Египет. Викарий Вос­тока имел титул комита, а викарий Египта именовался префек­том августалом. Помимо Рима и Константинополя, из-под власти префектов были также выведены подчиненные непосредственно императору провинции: Азия, проконсульская Африка и Ахайа, управлявшиеся комитами первого ранга (comités primi ordinis).

Провинциями при Константине управляли подчиненные викариям ректоры, которые имели титулы президов, коррек­торов, а также проконсулов. Ректоры причислялись к третьему рангу по табели – светлейших мужей (viri clarissimi), кроме про­консулов, которые приравнивались к викариям и причислялись поэтому ко второму классу сановников.

Территориально империя разделена была также на военные округа, называвшиеся дукатами, потому что командовали ими военачальники с титулами duxes. В средневековых королевствах этот титул получил значение герцогов – по-французски duc. Дуксы обладали вторым рангом по табели – viri spectabiles (высо­кородные мужи).

Император Константин завершил военную реформу, нача­тую Диоклетианом. Он упразднил и распустил преторианскую гвардию, которую в ее роли охраны особы императора и дворца заменила свита императора (protectores domestici) и дворцовая стража (auxilia palatina). Двор императора являлся заодно став­кой верховного главнокомандующего и назывался comitatus, – от титула состоявших при ней высших чинов – comités.

Армия при Константине была окончательно разделена на пограничные (limitanes) и превосходившие их числом и уров­нем боевой подготовки мобильные войска (comitatenses), рас­квартированные в городах и лагерях, расположенных далеко от границ, но способных к быстрой переброске и ведению войны с сильным противником. На опасные участки границы для под­крепления лимитанов командировались дополнительные воору­женные силы в виде вспомогательных полков, так называемые псевдолимитаны. Император назначал двух высших военных начальников, командовавших пехотой (magister peditum) и кон­ницей (magister equitorum). Оба они имели высший ранг по табе­ли, титуловались, наравне с префектами, viri illustres, но посколь­ку в вооруженных силах империи, несмотря на повышение роли кавалерии в сравнении с прошлой эпохой, пехота по-прежнему преобладала, magister peditum занимал более высокое положе­ние, чем его коллега.

Еще при Диоклетиане радикально уменьшилась численность легионов – с 6 тысяч до 1 или даже до 500 воинов. Лишь в отдель­ных случаях они именовались по-старому легионами, но чаще когортами, алами, auxilia, vexillationes, numeris, équités. Коман­довали ими офицеры со званием трибуна или префекта. Звание военных легатов исчезло из употребления, ушло и прежнее раз­деление офицеров на центурионов и трибунов, каковыми могли становиться лишь лица сенаторского или всаднического сосло­вия. В связи с этим возможность для карьерного роста способных солдат и офицеров независимо от их происхождения и положения до вступления на военную службу существенно расширилась – для солдат открылся путь к генеральским должностям и чинам.

При императоре Константине укрепилась давно уже сложив­шаяся тенденция комплектовать вооруженные силы не из числа римских граждан, в большинстве случаев свою воинскую повин­ность исполнявших в виде особых налогов на содержание армии и лишь в крайне редких случаях и в малом числе набиравших­ся в легионы, а наемниками, причем главным образом из варва­ров. В основном это были тогда северные варвары – германцы, в том числе особенно выделявшиеся среди них готы, бриты, а так­же сарматы, или аланы. Исключительно германцам император доверял охрану собственной персоны, семьи и двора. В результа­те римские граждане, и не только природные греки и италийцы, но и эллинизированные или романизованные инородцы, утра­чивали способность и готовность воевать и защита империи от варваров становилась делом самих варваров, нанятых на служ­бу Риму, что, как выяснилось в исторически близкой перспекти­ве, несло с собой грозную опасность, оказавшуюся смертельной для западной части империи.

Одним из испытаний для насыщенной германским элемен­том римской армии стала очередная война с готами, вторгши­мися в 331 г. в Дакию, к тому времени оставленную римлянами и занятую сарматами. Сарматы просили императора о помощи, и, поскольку совместные действия с одними варварами против других были выгодны для империи, Константин решил помочь им. Когда римские войска готовились к военной операции, готы под предводительством короля Арариха, действуя на опережение, первыми форсировали Дунай и приступили к грабежу балканских провинций, который продолжался в течение всей зимы, пока римская армия не нанесла по ним сокрушительный удар ран­ней весной 332 г. Разбитые остатки готских полчищ после этого ушли в горы, где они претерпевали холод и голод, заставивший их сдаться на милость победителя. Сын готского короля Арари­ха был взят в заложники, а сам король отпущен. Он вывел сво­их соплеменников за пределы империи, но значительная часть готов пожелала остаться на ее территории. По, вероятно, пре­увеличенным сведениям, до 300 тысяч готов были расселены в пограничных провинциях: в Паннонии, Фракии и Македонии в качестве зависимых, но пользовавшихся самоуправлением союзников-федератов.

Вернувшись в Дакию, готы, уже при короле Геберихе, обру­шили удар на сарматов и германское племя вандалов. Разбитые противником, сарматы просили императора об убежище и полу­чили его – император приказал поселить их малочисленными группами на Балканах и в Италии. Вандалы обосновались тогда в междуречье Дуная и Тисы, на востоке современной Венгрии, куда они переместились с севера, из Силезии. Правил ими король Визимар. О войне готов с вандалами, которая относится к 337 г., последнему в земной жизни святого Константина, и ее послед­ствиях Иордан писал: «Геберих, король готов, начал с ними вой­ну на берегу... реки Маризии (Мароша. – В.Ц.); недолго сража­лись они с равным успехом, но скоро король вандалов Визимар с большей частью своего племени был уничтожен. Геберих же... после одоления вандалов и захвата добычи вернулся в свои места, откуда вышел. Тогда небольшая кучка вандалов, которые бежали, собрали отряд своих небоеспособных (соплеменников) и поки­нули несчастную страну; у императора Константина они испро­сили для себя Паннонию и, устроив там селения, служили как местные жители по императорским декретам»¹¹¹, то есть в каче­стве федератов.

В этом сообщении факты обозначены верно, но налицо оче­видные преувеличения – судя по позднейшей истории вандалов, совершивших победоносный поход по европейским и африкан­ским провинциям империи, разоривших Рим, создавших свои государства в Испании и потом в Африке, большая часть их племе­ни не была истреблена готами и в Паннонии поселились отнюдь не только «небоеспособные» вандалы, во всяком случае это пле­мя смогло столетие спустя восстановить свою боеспособность, повергшую в ужас народы Римской империи.

Готская война, закончившаяся успешно для Рима, явилась лишь эпизодом в политической жизни империи 330-х гг., в целом стабильной и мирной. После Никейского Собора главным пред­метом заботы императора стали церковные дела. Сразу после Собора он отправился в паломничество в Палестину, затем, уже после его возвращения в Никомидию, на Святую Землю прибы­ла его мать Елена, которая надолго задержалась там.

Как известно из сочинений древних историков, в Иеруса­лиме, в ту пору называвшемся Элией Адриана, ею был обретен Животворящий Крест Спасителя. В свое время на месте Гроба Господня был выстроен храм Афродиты. Узнав о том, где нахо­дилась пещера, в которой было погребено Тело Спасителя, Еле­на «откопав и очистив место», «нашла в гробнице три креста: один – преблаженный, на котором висел Христос, и прочие, на которых распяты были и умерли два разбойника. Вместе с ними найдена и дощечка Пилата, на которой распятого Христа провоз­глашал он в разных письменах царем иудейским. Но так как все еще неизвестен был крест искомый, то мать царя обуяла нема­лая скорбь. От этой скорби вскоре, однако, избавил ее Иеруса­лимский епископ по имени Макарий. Он... просил у Бога зна­мения и получил его... В той стране одна женщина одержима была долговременной болезнью и наконец находилась уже при смерти. Епископ вознамерился поднести к умирающей каждый из тех крестов, веруя, что, коснувшись креста драгоценного, она выздоровеет. Надежда не обманула его. Когда подносили к жене два креста не Господних, умирающей нисколько не было лучше, а как скоро поднесен был третий, подлинный, – умирающая тот­час укрепилась и возвратилась к совершенному здравию... Мать царя предложила создать на месте гробницы многоценный молит­венный дом и, построив его против того древнего разрушенного Иерусалима, назвала Иерусалимом новым. Что же касается кре­ста, то одну часть его, положив в серебряное хранилище, оста­вила она там... а другую послала царю»¹¹², а Константин «скрыл ее в своей статуе», «утвержденной на высокой порфировой коло­не... в Константинополе»¹¹³. Вместе с Крестом Господним святой Еленой обретены были и гвозди, которые послужили орудием страстей. Из этих гвоздей Константин «приказал сделать себе шлем и для коня узду»¹¹⁴. По возвращении из паломничества рав­ноапостольная Елена преставилась, вероятно уже в начале 330–х гг., в возрасте около 80 лет.

Император щедро жертвовал средства на строительство церк­вей в Палестине: кроме Храма Воскресения Христова, при нем воздвигнуты были церкви в Вифлееме и на Фаворской горе. Хри­стианские храмы строились также в имперских столицах: Кон­стантинополе и Риме, в Никомидии, в провинциальных центрах и других городах империи – на западе и востоке. Свободой веро­исповедания пользовались при нем и язычники, в храмах кото­рых повсеместно были воздвигнуты статуи Константина, сохра­нявшего за собой звание великого понтифика, продолжались и кровавые жертвоприношения, но, следуя указанию своей хри­стианской совести, святой Константин прекратил публичное про­литие человеческой крови, запретив гладиаторские бои. Из чис­ла видов смертной казни он исключил распятие на кресте, не столько ввиду его чрезмерной жестокости, сколько потому, что после распятия Спасителя оно в восприятии христиан приобре­ло кощунственный характер.

Для воинов император составил молитву, которую приказал возносить в воскресный день на языке армии – латинском: «Тебя единого признаем Богом, Тебя исповедуем Царем, Тебя имену­ем Помощником, Тобой приобретали мы победы, Тобой превоз­могали врагов, Тебе приносим благодарение за полученные бла­годеяния, от Тебя чаем и будущих благ. Тебе все молимся и Тебя просим, да сохранишь на многие годы здоровым и победонос­ным василевса (в оригинале, конечно, не гех, но imperator. – В.Ц.) нашего Константина с боголюбезными Его чадами»¹¹⁵. В этой молитве нет упоминания Иисуса Христа, так что она была при­емлема как для христиан, так и для нехристиан, но своим под­черкнуто монотеистическим содержанием она едва ли совмести­ма была с традиционно римским или эллинским многобожием, хотя, конечно, для политеиста оставалась возможность подраз­умевать под единым Богом верховное божество – Зевса или Юпитера, так что, строго говоря, обязательность этой молит­вы для воинов ничьей религиозной совести не насиловала, при этом приближая молящихся воинов к познанию Бога, Которому поклонялся их император.

Оберегая Кафолическую Церковь от пагубных разделений, святой Константин издал указ относительно еретиков. В нем он обращается к отступникам от Православия со словами грозного обличения: «Узнайте теперь... новациане, валентиане, маркиониты, павлиане, так называемые катафригийцы и все, посред­ством своего учения умножающие ереси... сколько губительного яда содержит в себе ваше учение, от которого здоровые подвер­гаются болезни, а живые – вечной смерти! ... Ваши нелепости так многосложны и безмерны, так отвратительны и наполнены всякого рода жестокости, что для изображения их не хватит цело­го дня»¹¹⁶. Император призвал еретиков образумиться, отбросить свои заблуждения и войти в лоно Кафолической Церкви. Ерети­ческие собрания по этому указу подлежали запрету, а молитвен­ные дома передавались Кафолической Церкви.

Одним из постановлений Константина был запрет иудеям держать в рабстве христиан, ибо, по словам Евсевия Кесарий­ского, он «считал несправедливым, чтобы искупленные Спаси­телем были рабами убийц пророков и Самого Господа»¹¹⁷. Ранее император распространил льготы, которыми пользовались язы­ческие жрецы, на христианских клириков, освободив их от вся­кого рода повинностей, от исполнения обязанностей декурионов, сопряженных с личной финансовой ответственностью за посту­пление городских налогов в казну. В то же время, придерживаясь принципа религиозного равноправия, эдиктами от 330 и 331 гг. он освободил от общественных повинностей также и иудейских раввинов и старейшин. Епископы до известной степени наделе­ны были полномочиями публичной власти. Совершаемые в их присутствии манумиссии (освобождение раба на волю) призна­вались действительными.

В свою очередь епископы привыкали смотреть на императора как на высшего судью и арбитра по спорам, которые возникали между ними. К нему же христиане обращались с жалобами на епи­скопов. Еще до Никейского Собора «какие-то сварливые люди, – по словам блаженного Феодорита, – взнесли обвинения на неко­торых епископов и свои доносы подали царю письменно. Царь... сложив все в одну связку, запечатал своим перстнем и приказал хранить. Но потом, когда мир был утвержден, он принес подан­ные себе доносы в присутствии епископов и пред ними сжег их, утверждая клятвенно, что не читал ничего тут написанного: не надобно, говорил он, проступки иереев делать общеизвестными, чтобы народ, получив отсюда повод к соблазну, не стал грешить без страха. Сказывают, Константин прибавил к этому следующее: если бы ему самому случилось быть очевидцем греха, соверша­емого епископом, то он покрыл бы беззаконное дело своей пор­фирой, чтобы взгляд на это не повредил зрителям»¹¹⁸.

Внутрицерковный мир, утвержденный на Никейском Собо­ре, оказался, к большому огорчению императора, непрочным и недолгим. Епископы, разделявшие богословские взгляды Ария или придерживавшиеся воззрений, расходившихся с учением, утвержденным на Соборе, подписали Символ веры и акт, осуж­давший Ария и единомысленных с ним еретиков, не потому, что они искренне изменили свои убеждения, но из-за стремления угодить императору, который, как это видно из его посланий, предварявших созыв Собора в Никее, не придавал важного зна­чения богословским расхождениям, взбудоражившим Церковь, и если и не стремился достичь примирения любой ценой, то оче­видным образом подталкивал спорящих к скорейшему примире­нию. Поняв это, искушенные покровители Ария, и в первую оче­редь Евсевий Никомидийский, решили эксплуатировать эту черту в отношении императора к церковным делам. Они постарались предстать в его глазах способными до конца следовать его жела­ниям, готовыми ради примирения к уступкам, а своих – против­ников, в особенности святителя Александра Александрийского и его ученика и последователя Афанасия, изобразить в глазах императора в черном свете непримиримых упрямцев и раздорников, и до известной степени преуспели в этой своей политике, тем более что адвокатом арианской партии взялась быть едино­кровная сестра Константина Констанция. В 328 г. она добилась от брата разрешения на возвращение на свою кафедру Евсевия, которого она хорошо знала и ценила со времени, когда она вме­сте с мужем Лицинием находилась в Никомидии. Одновременно из ссылки вернулся и единомышленник Ария Феогнис Никейский.

17 апреля 328 г. преставился святитель Александр. Его пре­емником на Александрийской кафедре стал святой Афанасий. Он родился в конце 290-х гг. в египетской столице в христианской семье среднего достатка. Гонения Диоклетиана и Галерия он пере­жил еще ребенком, сам он не пострадал от них, но ему пришлось быть свидетелем ужасов, обрушившихся тогда на христиан. Его общее образование продолжалось недолго, а затем он прошел богословскую подготовку в знаменитой Александрийской шко­ле и в доме святого Александра, который перед началом арианской смуты рукоположил его в диакона. В этом сане он приехал в Никею на Собор, сопровождая своего епископа. Когда Афана­сий занял Александрийскую кафедру, местные ариане и их покро­вители выдвинули против него обвинение в том, что его хирото­ния была совершена в расхождение с каноническим возрастным цензом – ему не исполнилось еще и 30 лет. Довод этот не ока­зался особенно веским в глазах императора, но целеустремлен­ная кампания по дискредитация самого одаренного и решитель­ного противника арианства взяла старт.

Одним из самых последовательных обличителей арианской ереси и столпов Православия был тогда также святитель Антио­хийский Евстафий. Епископы-ариане, которые, впрочем, так себя не называли, заявляя: как это они, епископы, могут считаться последователями пресвитера, – и предпочитали свою близость с александрийским еретиком обозначать словом «солукиане», решили устранить Евстафия, чтобы на кафедру, занимаемую им, поставить своего единомышленника. Против защитника Никей­ского символа выступил тогда и знаменитый церковный исто­рик Евсевий Кесарийский, который, не будучи арианином, тем не менее отвергал термин «единосущие» на том основании, что его нет нигде в Священном Писании, хотя на Соборе в Никее он подписал принятый там символ с этим термином. Он составил целый трактат «Церковное богословие», в котором критиковал термин «единосущный» как заимствованный у внешних и чуж­дый церковной традиции. Евстафий, отстаивая неприкосновен­ность Никейского символа, вступил с ним в полемику. Евстафий был не только последовательным антилукианистом, но и антиоригенистом, чем особенно задел горячего почитателя Оригена Евсевия. Ответом со стороны Евсевия стало обвинение своего оппонента в савеллианстве, в свою очередь святитель Евстафий и его единомышленники обвиняли явных и скрытых ариан, а так­же примирительно настроенных по отношению к Арию церков­ных деятелей в политеизме. Между тем в Антиохии и всей Сирии, где особенно почитали святого Лукиана Антиохийского как муче­ника за Христа, многие епископы выступили тогда против Евста­фия. На их стороне была едва ли не большая часть местного клира и церковного народа, но среди антиохийцев были и единомыш­ленники своего епископа, преданные ему. Ситуация в христиан­ской общине города накалилась.

Около 330 г. в Антиохии созван был собор. Большинство его участников составили ариане или арианствующие, в полемике между Евсевием и Евстафием взявшие сторону Кесарийского епи­скопа. На этом соборе святителя Евстафия обвинили в савеллианстве. Хуже того, – и это обстоятельство говорит уже о нрав­ственном лице его противников, – против него было выдвинуто политическое обвинение в неуважении к матери императора свя­той Елене. Дело в том, что Елена особенно почитала мученика Лукиана. По словам А. В. Карташева, за этим стоит одна «исключи­тельная случайность... Родилась она в западной Сицилии, в город­ке Дрепана – в нынешнем Trapani. Став царицей, она построи­ла себе маленький дворец на своей родине. И вот случилось так, что там к берегу моря волны прибили тело мученика, признанно­го за тело Лукиана... Св. Елена в память этого построила в Дрепане близ дворца церковь памяти Лукиана»¹¹⁹. Критические оцен­ки богословия Лукиана, сделанные Евстафием, были, вероятно, в разгар спора доведены до ее сведения. Реакцией Евстафия на ставшее ему известным возмущение неуважением к памяти осо­бенно горячо чтимого ею мученика могли быть слова, которые представлены были на соборе как оскорбительные для матери императора. Что в действительности сказано было Евстафием, неизвестно, но он мог упомянуть о низком происхождении Еле­ны. «Св. Амвросий Медиоланский сообщает нам, что Елена взята была себе в невесты отцом Константина Великого Констанцием Хлором из простого положения stabularia, т.е. дочери начальни­ка конной станции, стоявшей “за стойкой» и разливавшей вино путникам, ожидавшим перепряжки и перекладки лошадей...

Какие-то отзывы Евстафия об императрице Елене представле­ны арианствующими доносчиками Константину как crimen laese maiestatis»¹²⁰, как оскорбление величества.

Собор осудил святого Евстафия. В связи с этим в городе про­изошли беспорядки: сторонники низложенного епископа пыта­лись добиться отмены соборного решения, а противники тре­бовали перевести на кафедру Антиохии Евсевия Кесарийского. «К той и другой стороне присоединилась и городская община, так что, наконец, в город, будто против неприятеля, вступил отряд войск, и, конечно, дошло бы до мечей, если б Бог и страх к царю не укротили народного волнения, ибо царь своими посланиями, а Евсевий своим отказом остановили мятеж»¹²¹. Евстафий был аре­стован и доставлен в новую столицу империи на допрос к Кон­стантину, после чего подвергся ссылке во Фракию, где и преста­вился в городе Филиппополе в 337 г. Комментируя его низложение в послании к антиохийцам, Константин сравнивает его удаление с кафедры с «выбрасыванием нечистоты»¹²².

На Антиохийскую кафедру избран был арианин Евлалий, затем, в том же 331 г., его сменил еще один противник «единосущия» пресвитер из Кесарии Каппадокийской Евфроний, за ним следовали другие арианствующие епископы: Плакентий, Стефан, Леонтий и Евдоксий, лишь в 358 г. на Антиохийскую кафедру поставлен был первый после Евстафия православный епископ, святитель Мелетий, но большая часть антиохийской паствы еще долго по-прежнему оставалась под властью епископов-ариан.

Устранив столп Православия в Сирии, арианствующие епи­скопы и пресвитеры принялись за самого ревностного и богослов­ски искушенного защитника Никейского символа Афанасия Алек­сандрийского. В своих интригах против него они использовали мелитиан, которые, по постановлению Никейского Собора, долж­ны были воссоединиться с Кафолической Церковью. Святитель Афанасий неукоснительно пресекал попытки мелитиан сохранить обособленное положение в лоне единой Церкви. После смерти самого Мелития его последователи признавали своим духовным лидером епископа Мемфисского Иоанна Аркафа, и тот жаловал­ся императору на чрезмерную требовательность Афанасия. Эту жалобу поддержал незадолго до этого возвращенный из ссылки на свою кафедру, но успевший уже сблизиться с императором, став­ший его собеседником и советником по церковным делам епи­скоп Никомидийский Евсевий, который, по существу дела, и был вождем арианской партии. Он внушил Константину мысль, что главным препятствием к успокоению церковной смуты являет­ся склонный к раздорам Афанасий, лишенный надлежащей гиб­кости и деликатности, непримиримый к любому мнению, отли­чающемуся от его собственного.

Константин потребовал от Афанасия принять в общение мелитиан, не настаивая на устранении ими своей обособленности. Для святителя это требование оказалось неприемлемым, и он тогда скрылся из города, опасаясь в противном случае лишить право­славную общину Александрии своего законного предстоятеля. Он и впредь станет часто прибегать к подобным поступкам, ибо, как писал A.B. Карташев, «нельзя было в расчете на объективность правосудия спокойно вверять себя арестам власти. Афанасий... сознательно вступил на путь конспирации, укрывательства от властей, уходил “в подполье» где-то в самой Александрии, а то и вдали от нее, глубже – в принильских пустынях и полупещерных жилищах монахов»¹²³, где он, как известно, сблизился с препо­добным Антонием Великим, первым и лучшим агиографом кото­рого он стал. Антоний не знал греческого языка, а общались они, естественно, без переводчика – в Александрии не многие знали тогда коптский язык, в основном это были сами копты, поселив­шиеся в мегаполисе, так что предположение о возможном копт­ском происхождении святителя не лишено оснований.

Между тем жалобы и кляузы на святого Афанасия шли ко двору Константина одна за другой. Его обвиняли в произвольно установленном им налоге – не ясно представленное в источни­ках дело «пери стихарион линон» (о льняных стихарях), в том, что вместе с пресвитером Макарием он вошел в храм, где совер­шал литургию мелитианский пресвитер, и там Макарий разбил потир и пролил Святую Кровь; наконец, последовало обвинение в государственной измене, наказанием за которую могла быть лишь смертная казнь, а именно, в том, что Афанасий выслал ящик с золотом объявившемуся тогда в Египте тирану, иными слова­ми, узурпатору Филумену. По этому обвинению Афанасий был доставлен ко двору – ad comitatum, но при допросе с очевидно­стью выявилась его невиновность, так что император даже назвал его после этой встречи «человеком Божиим». На Пасху 332 г. свя­титель вернулся в свой кафедральный город, но из Константино­поля последовали новые увещания со стороны императора к пре­одолению разногласий и всеобщему примирению.

Тем временем сестра императора Констанция незадолго до своей смерти, последовавшей в 333 г., находившаяся под силь­ным влиянием Евсевия Никомидийского, которого она хорошо знала и ценила еще со времен, когда он был близок к ее мужу Лицинию, рекомендовала брату арианствовавшего пресвите­ра Евтокия, и тот, оказавшись при дворе, внушал Константи­ну мысль о том, что Ария можно убедить принять Никейский символ и тем положить конец пагубному разделению в Церк­ви. Константин внял совету и обратился к Арию, находившему­ся в ссылке, с посланием: «Победитель Константин, Великий, Август – Арию. Давно уже объявлено было твоей крепости, что­бы ты прибыл в мой стан и мог насладиться лицезрением нас; но мы очень удивляемся, почему ты не сделал этого немедлен­но. Итак, теперь возьми общественную повозку и постарайся приехать в наш стан, чтобы, получив от нас милость и удосто­ившись снисхождения, тебе потом можно было возвратиться в отечество. Бог да сохранит тебя, возлюбленный. Дано за пять дней до декабрьских календ»¹²⁴.

Арий приехал к императору вместе со своим единомышлен­ником Евзоем, и после беседы с Константином они оба подали ему составленное ими исповедание веры, в котором нарочито неопределенными словами замазывалось богословское расхож­дение между православным догматом о единосущии Божествен­ного Сына Отцу и арианским учением, отвергающим тождество природы Отца и Сына: «Веруем во единого Бога Отца Вседержи­теля, и Господа Иисуса Христа Сына Его, прежде всех веков от Него рожденного Бога – Слово, чрез Которого все сотворено на небесах и на земле... и Духа Святого, и в воскресение плоти, и в жизнь будущего века, и в Царство Небесное, и в одну вселен­скую Церковь Божию...»¹²⁵. Константин, по своей богословской неискушенности, искренне поверил в то, что Арий отошел от своих прежних взглядов и принял никейскую веру, даром что в его исповедании, естественно, отсутствовал ключевой термин «единосущный». Величайшим богословом и философом Констан­тин почитал Евсевия Кесарийского, и он хорошо знал, что тот избегал в своих сочинениях этого термина, находя его чуждым библейской и церковной традиции.

Разрешив Арию возвратиться в Александрию, император потребовал от святителя Афанасия принять его в общение, а тот отказался выполнить это требование, находя его совершенно неприемлемым, доколе Арий не откажется от своей ереси, при­няв Никейский символ в его полноте, чем снова вызвал раздра­жение у Константина, стремившегося к водворению в Церкви мира и согласия. Узнав о непримиримости Афанасия, император писал ему: «Имея доказательство моей воли, ты должен позволять беспрепятственно вступать в Церковь всем, кто желает вступить в нее. Если я узнаю, что ты воспрепятствовал кому-нибудь при­соединиться к Церкви или возбранил вход в нее, тотчас пошлю низложить тебя, по моему приказанию, и вывести из тех мест»¹²⁶.

Воспользовавшись раздражением императора против Афа­насия, его враги снова обрушили на него ушаты клеветниче­ских обвинений, повторяя старые – о пролитии Святой Крови, о незаконных поборах, – и изобретая новые, среди которых была и экзотическая выдумка о том, будто Афанасий убил мелитианского епископа Арсения, отчленил его руку и затем пользовался ею в колдовских целях. Самого же Арсения они спрятали в одном из монастырей. При этом они демонстрировали человеческую руку, неизвестно как попавшую в их распоряжение, утверждая, что они отняли ее у Афанасия.

Между тем приближался тридцатилетний юбилей правления Константина. К тому времени в Иерусалиме на месте Голгофы завершилось строительство Храма Гроба Господня. Святой Кон­стантин пригласил в Иерусалим епископов из разных провинций империи; помимо освящения Храма, им предстояло рассмотреть споры, раздиравшие Александрийскую Церковь. Направлявшие­ся в Иерусалим морем епископы высаживались в Тире финикий­ском. Вот там Константин и предложил провести собор, подоб­ный Никейскому, с тем чтобы, уладив сперва спорные дела, затем уже совершить в Иерусалиме освящение Храма.

Соборные заседания в Тире открылись в 335 г. На собор съе­халось до 180 епископов. Императора на соборе представлял комит Флавий Дионисий. По его приказанию преданный Афа­насию пресвитер Макарий доставлен был в Тир в кандалах – именно его обвиняли в насилии, учиненном в храме, находив­шемся в распоряжении мелитиан, и в пролитии Святой Крови. Предвидя для себя какие угодно неожиданности, Афанасий при­был в Тир в сопровождении 50 египетских епископов, привер­женцев Никейского символа. Но комит под тем предлогом, что другие митрополии не были представлены столь многочислен­ным епископатом, лишил спутников Афанасия права голоса на соборе, на котором большинство составили единомышленники Ария, Евсевия Никомидийского и, в лучшем случае, Евсевия Кеса­рийского. Среди них были и ревностные ариане, прибывшие из Иллирика, где отбывал ссылку Арий и где он сумел убедить их в правоте своей ереси. Это были Валент Мурсийский и Урсакий Сингидунский. Православные никейцы были представлены на соборе святителем Макарием Иерусалимским, епископом Фес­салоникийским Александром. Афанасия Александрийского под­держивал также епископ Анкирский Маркелл.

Главным предметом соборных деяний был объявлен спор между Афанасием и мелитианами. Со своей стороны мелитиане утверждали, что поставление Афанасия на место Александра было совершено без согласования с ними, почему они и отказались подчиняться ему. Его обвиняли в арестах мелитианских еписко­пов и пресвитеров, в избиении некоторых из них розгами. Нако­нец дело дошло и до пресловутой руки Арсения. И тут обвините­ли, что называется, сели в лужу. Так случилось, что Арсений в ту пору также находился в Тире, в потаенном месте, тем не менее его укрытие было обнаружено городскими властями, сочувствовав­шими Афанасию, и в нужный момент он был доставлен на собор. Враги Афанасия, обвинив его в убийстве Арсения, «открыли... ящик и вынули из него посоленную руку. Увидев ее, все вскрик­нули – одни потому, что считали это действительным злодеяни­ем, а другие потому, что хотя и видели здесь ложь, но думали, что Арсений еще скрывается. Как скоро наступило непродолжитель­ное молчание, обвиняемый спросил судей, знает ли кто из них Арсения. На этот вопрос многие отвечали, что они хорошо знают сего мужа. Тогда Афанасий приказал ввести его и опять спросил: это ли тот Арсений, которого я убил... и который, после убиения, осрамлен и лишен правой руки? Когда же они сознались, что это он, то Афанасий, раскрыв его плащ, показал обе его руки, пра­вую и левую, и примолвил, что третьей, конечно, никто искать не будет, потому что каждый человек получил от Творца всяче­ских только две руки»¹²⁷. Оскандалившись, обвинители однако не отступили и, по словам того же историка, «произвели в собра­нии шум и мятеж, называя Афанасия чародеем и говоря, что он каким-то волшебством отводит глаза людей»¹²⁸.

После провала с обвинением в убийстве недруги Афанасия во главу угла своих кляуз поставили старое обвинение в том, что по указанию Афанасия и в его присутствии пресвитер Макарий, содержавшийся в оковах, разбил потир и пролил Святую Кровь. Для расследования дела образована была комиссия из 6 лиц, куда включены были заведомые враги Афанасия – Феогнис Никейский, Марий Халкидонский, Валент Мурсийский и Урсакий Сингидунский, и эта комиссия отправилась для проведения рассле­дования на месте в Египет. Узнав о том, что комиссия пришла к заранее ожидавшемуся обвинительному заключению по делу, святой Афанасий решил оставить собор и скрыться из Тира. Он отправился в Константинополь на барже, груженной лесом.

Несмотря на отсутствие обвиняемого, Тирский собор объя­вил о низложении Афанасия и запретил ему возвращаться в Еги­пет, находя его бегство равносильным признанию своей вины. Мелитианских епископов и пресвитеров собор принял в обще­ние в сущем сане. Завершив соборные заседания, его участники прибыли в Иерусалим и там совершили освящение Храма Вос­кресения Христова. Слово на торжествах произнес самый ученый из съехавшихся в Иерусалим епископов Евсевий Кесарийский.

Между тем, добравшись до Константинополя, святой Афана­сий добился аудиенции у императора. Выслушав его объяснения по делу, Константин потребовал к себе представителей Тирско­го собора. Во главе соборной делегации, прибывшей в столицу империи в начале 336 г., стоял пользовавшийся особым уваже­нием императора Евсевий Кесарийский. По случаю 30-летнего юбилея правления Константина он произнес похвальное сло­во в его честь. Затем император занялся разбирательством дела Афанасия. Будучи человеком трезвым и рассудительным, он не поверил в достоверность выдвинутых против него обвинений, но неуступчивость Афанасия раздражала и отталкивала его. В его глазах он уже снискал репутацию возмутителя спокойствия. По версии В. В. Болотова, Константин рассуждал о случившейся ситу­ации как государственный деятель: «Если гражданский началь­ник провинции ведет дело так, что против него происходят вос­стания, то он редко остается на месте. Его считают неумелым администратором и подвергают административной ссылке. Так именно взглянул Константин на дело Афанасия и... сослал Афа­насия в Трир (Augusta Treviorum) в Галлии, вероятно, 5 февраля 336 года, не назначив впрочем ему преемника по Александрий­ской кафедре»¹²⁹.

Епископ Анкирский Маркелл, отказавшийся наравне со свя­тым Макарием Иерусалимским осудить Афанасия, отправился в Константинополь и, получив аудиенцию у императора, безу­спешно пытался добиться оправдания Александрийского святи­теля. Маркелл также настаивал на собственной реабилитации, преподнеся Константину трактат с изложением своих богослов­ских взглядов. Для его рассмотрения император созвал в столице собор. Председательствовал на нем епископ Ираклии, являвшейся митрополией по отношению к Константинополю, Феодор – один из последователей Лукиана Антиохийского. Собор осудил Маркелла, обнаружив в его сочинении савеллианскую ересь, после чего Маркелл выехал в Рим, был там с любовью принят еписко­пом Юлием, который занял Римскую кафедру в 337 г. после смер­ти пребывавшего на ней в течение одного года Марка, преемни­ка святого Сильвестра, преставившегося в 335 г.

Маркелл не был савеллианином в собственном смысле сло­ва, но его тринитарная схема страдала существенными изъяна­ми, так что его осуждение впоследствии было подтверждено II Вселенским Собором. В богословии Маркелла ключевое значение имело основанное на 1 главе Евангелия от Иоанна именование Второй Ипостаси Логосом. Бог, учил он, – абсолютная Монада, Логос присутствует в Ней изначально лишь в потенции, затем Он проявляется в действии как энергия, творящая мир. Сыном Логос становится лишь с момента воплощения. Дух Святой до соше­ствия на апостолов пребывает в Логосе и Отце. Его явление – это новое раскрытие Монады, Которая вначале расширилась в Логос, а затем открылась в Святом Духе. Божественная Трои­ца – это феномен, имеющий сотериологическую основу. Ее суще­ствование обусловлено домостроительством. В самом себе Бог остается абсолютной Монадой. Подобно Афанасию, Маркелл не употреблял по отношению к Божественным Лицам термина «ипо­стась», но у него обнаруживается особая нетерпимость к подоб­ной терминологии, так что его триадология совершенно уже несовместима с новоникейским богословием каппадокийских отцов. Никейское единосущие он использует как орудие против учения о божественных ипостасях, которое он инкриминирует арианам, отождествляя его с политеизмом. Савеллианские чер­ты богословия Маркелла в восприятии подозрительных против­ников савеллианства набрасывали тень на богословие самого Афанасия, который не отмежевывался от своего незадачливого союзника в борьбе против арианства, подталкивали их к сближе­нию с явными арианами. На Анкирскую кафедру, которую зани­мал низложенный Маркелл, был поставлен Василий. Не будучи арианином, он подозревался в сочувствии этой ереси со сторо­ны таких староникейцев, как Евстафий Антиохийский или Мака­рий Иерусалимский.

После удаления в ссылку святителя Афанасия Арий со своими единомышленниками открыто проповедовал свое учение в Алек­сандрии, вызвав возмущение православных, которые составляли значительное большинство среди христиан Египта. В Константи­нополь поступали жалобы на ересиарха. Реагируя на них, Кон­стантин приказал Арию явиться для дачи объяснений в столицу, и когда он прибыл в Константинополь, среди местных христи­ан произошло разделение: одни отвергали его учение, а другие принимали его. Последовательным противником арианства был епископ Константинопольский Александр, но пользовавшийся тогда почти уже безраздельным влиянием на больного импера­тора епископ Никомидийский Евсевий угрожал Александру отлу­чением, если тот не примет в общение Ария. Святитель Алек­сандр в смятении дерзновенно молил Бога о знамении, которое бы явило ему истинное лицо Ария. Император, призвав к себе Ария, потребовал от него в письменном виде подтвердить свое согласие с Никейским символом, и тот не колеблясь, хотя и лице­мерно, выполнил это требование.

А затем император «приказал Константинопольскому еписко­пу Александру принять его в общение. ... Вышедши из царского дворца, Арий в сопровождении телохранителей своих, евсевиан, шествовал по самой середине тогдашнего города и обращал на себя взоры всех. Когда он находился уже близ так называемой пло­щади Константина, на которой воздвигнута порфировая колон­на, какой-то страх совести овладел им, а вместе с страхом яви­лось и крайнее расслабление желудка. Поэтому он спросил, есть ли где вблизи афедрон, и, узнав, что есть позади Константиновой площади, пошел туда и впал в такое изнеможение, что с изверже­нием тотчас отвалилась у него задняя часть тела, а затем изли­лось большое количество крови и вышли тончайшие внутренно­сти; с кровью же выпали селезенка и печень, и он тут же умер»¹³⁰.

В правление святого Константина христианская вера была принята правителями двух государств за пределами империи: Грузии, при царе Мириане в 330 г., благодаря миссионерскому подвигу святой равноапостольной Нины, которая, по преданию, находилась в родстве с великомучеником Георгием, и Эфиопии, куда епископом послан был поставленный святителем Афанаси­ем Фрументий. Эфиопская церковь с тех пор находилась в юрис­дикции Александрийской кафедры, а Грузинская, подобно церк­вам сасанидского Ирана и Армении, – Антиохийской.

В начале 337 г. империя стояла на пороге очередной войны с Ираном. В разгар ее подготовки император Константин, нахо­дясь в военном лагере в Азии, тяжело заболел и в канун Пас­хи вынужден был вернуться в Константинополь. Там он с осо­бой заботой контролировал ранее начатое строительство храма в честь Двенадцати апостолов, стремясь к скорейшему заверше­нию постройки. Воздвигнутый храм, по словам биографа и пане­гириста Константина Евсевия, отличался роскошью отделки: «Когда это здание возведено было до несказанной высоты, сте­ны его с верху до низу василевс обложил разноцветно блиста­ющими камнями, а купол... покрыл весь золотом. Снаружи... медь доставляла зданию надежную защиту от дождей, по меди же положена густая позолота, так что блеск ее, при отражении солнечных лучей, был ослепителен... купол вокруг обведен был решетчатым, сделанным из золота и меди барельефом... Вокруг же храма простирался весьма обширный двор... по четырем его сторонам тянулись портики и замыкали площадь, окружавшую храм, за портиками занимали пространство дворцы василевса»¹³¹. В этом храме сооружены были 12 ковчегов, в которые предпо­лагалось положить мощи апостолов, когда те будут обретены, а посреди них поставлена гробница, которую Константин пред­назначил для самого себя.

Страдая от болезни, император отправился на целебные воды в город, расположенный вблизи от столицы, но за Босфором, названный именем его матери, – Еленополь. Но воды не помог­ли, и святой Константин стал готовиться к смерти. Он усердно молился Богу в храме Мучеников и принял решение креститься. Отлагательство христианином крещения до самого конца земной жизни в ту пору не представляло собой исключительного явле­ния. Младенцев в христианских семьях крестили относительно редко, обычно при опасении за их жизнь. Чаще крещение прини­мали взрослые и даже пожилые люди, вполне сознательно отно­сившиеся к принимаемому ими Таинству, нередко это случалось уже на смертном одре.

Константин, по словам Евсевия, «подумал, что пора уже очиститься ему от прежних прегрешений, ибо веровал, что все, в чем он согрешил, как смертный, будет снято с души его силой мистических молитв и спасительным словом крещения»¹³². Для совершения над ним Таинства Константин перебрался в близ­лежащий город Никомидию, куда приехали епископы окрест­ных городов. Евсевий так передает слова, с которыми импера­тор обратился к собравшимся у его одра епископам: «Пришло то желанное время, которого я давно жду и о котором молюсь, как о времени спасения в Боге. Пора и нам принять печать бессмер­тия, приобщиться спасительной благодати. Я думал сделать это в водах реки Иордан, где во образ нам, как повествуется, принял крещение Сам Спаситель, но Бог, ведающий полезное, удостаива­ет меня этого здесь. Итак, не станем более колебаться, ибо если Господу жизни и смерти угодно будет и продлить мое существо­вание, если однажды определено, чтобы отныне я присоединил­ся к народу Божьему и, как член Церкви, участвовал в молитвах вместе со всеми, то через это я подчиню себя правилам жизни, сообразным с волей Божьей»¹³³.

Епископы во главе с местным правящим архиереем Евсеви­ем, в последние годы самым приближенным из них к императо­ру, совершили крещение, после чего, как пишет другой Евсевий, Кесарийский, «удостоившись Божественного запечатления, он ликовал духом, обновился и исполнился света Божьего, от пере­избытка веры, душевно радовался и живо поражался действием силы Божьей»¹³⁴. Облачившись в белые ризы, он более уже не наде­вал на себя багряные одежды, подобающие императору.

21 мая 337 г., около полудня, в последний день празднования Пятидесятницы, святой Константин преставился к Богу. «В туже минуту дорифоры и вся стража, разодрав одежды и повергшись на землю, начали ударяться головами, огласили дворец плачем, рыданиями и воплями и именовали Константина своим влады­кой, господином, василевсом, и не столько владыкой, сколько отцом... Таксиархи и лохаги называли его своим спасителем, хранителем и благодетелем, а прочие войска... скорбели, как бы покинутые стада, о своем добром пастыре, народ, блуждая по городу, выражал душевную скорбь криками и воплями, мно­гие от печали, казалось, объяты были ужасом»¹³⁵.

Тело святого Константина, положенное в золотой саркофаг, покрытый пурпурным покрывалом, было доставлено в Констан­тинополь и поставлено на высоком постаменте в большом зале дворца. Саркофаг находился там в течение трех с половиной меся­цев, для того чтобы проститься с императором могли не только его близкие и сановники, но и его генералы, офицеры и солда­ты, имперские чиновники и римские граждане, жившие в Кон­стантинополе и других городах. Из дворца саркофаг был перене­сен в храм Двенадцати апостолов и помещен между гробницами Самовидцев Слова. Место погребения Константина способство­вало тому, что он стал почитаться Церковью как исапостолос – равноапостольный, чему не помешало ни его крещение от арианствующего епископа, ни удаление из Александрии самого ревностного и искусного в слове защитника Никейского симво­ла святителя Афанасия. Память святого Константина приходит­ся на день его блаженной кончины – 21 мая по Юлианскому календарю. Впрочем, Западная Церковь не почитает его в сон­ме святых, хотя в отдельных регионах Запада, в разных местах Сицилии и Сардинии, – одним словом, в тех странах, которые долгое время находились во власти императоров Нового Рима, – сохранился его культ.

Четверть века спустя мощи императора были перенесены в близлежащую церковь святого мученика Акакия. Это сделано было при епископе Константинопольском Македонии из-за опасе­ний, что храму Двенадцати апостолов грозит разрушение. Пере­нос мощей вызвал народное возмущение, подавленное с пролити­ем крови. Храм Двенадцати апостолов однако простоял до эпохи императора Юстиниана, когда он был основательно перестроен.

Римский сенат причислил скончавшегося императора к лику бессмертных богов, поставив его таким образом в один ряд с Цезарем, Августом, Веспасианом, Траяном и некоторыми дру­гими принцепсами. Никто из римских императоров после Авгу­ста не правил империей столь долго, как святой Константин, – 31 год. Константин напоминает Августа и некоторыми чертами характера: выдающимся и острым умом, работоспособностью, хладнокровием, рассудительностью, уместной осторожностью в удачном сочетании со способностью к решительным действи­ям после того, как план затеваемого предприятия основательно продуман. Выходец из старинного рода, природный наследник вековых политических и культурных традиций Рима, Август пре­восходил Константина, романизованного иллирийца, эрудицией, рафинированностью и изощренностью ума, но он несомненно уступал ему как полководец, военные таланты Августа были, не в пример его двоюродному деду и усыновителю Цезарю, впол­не посредственными – этот недостаток искупался, правда, тем, что Август знал о нем и, чуждый самомнения, сумел окружить себя блестящими помощниками в ратном деле, как, впрочем, они окружали его и в иных сферах государственного правления, а Константин был одним из самых великих полководцев Рима.

И тот и другой император начинают собой целую эпоху рим­ской и мировой истории, но масштабность перехода от оли­гархической формы правления к принципату, путь к которому к тому же был проложен предшественником Августа Цезарем, несоизмерима с переходом римского государства из языческой фазы в христианскую, символически ознаменованным переме­щением имперской столицы с берегов Тибра на Босфор, в самую сердцевину эллинистического мира. Подвигом Константина не только открылась новая эпоха в истории Рима: изданный им Миланский эдикт и последовавшее за ним созидание шаг за шагом симфонических отношений между Церковью и государ­ством обозначили рождение новой христианской цивилизации на пространстве Средиземноморья, распространившейся потом на всю Европу и за ее пределы. Величие этого подвига и сделало Константина истинным равноапостолом, а поставление его сар­кофага между гробницами, уготованными для мощей Двенад­цати учеников Христа, послужило всего лишь поводом для про­славления его в этом чине.