Глава 4. Германские королевства и варварские народы Европы

В 493 г. остготы под предводительством Теодориха вместе с остатками ругиев, во главе которых стоял их король Фридрих, овладели Равенной.

Теодорих Великий родился около 454 г. и по рождению при­надлежал к древнему и самому знатному готскому роду Амалов. Его отцом был потомок знаменитого Германариха Тиудемир, брат короля остготов Валамира, а матерью Эрельева, в крещении Евсе­вия. В отличие от большинства готов она была не арианского, но православного исповедания. В ту пору большая часть остготов обитала в Паннонии, в недавнем прошлом они были верными вассалами Аттилы, но после его смерти и распада гуннской дер­жавы остготы отпали от его сыновей и заключили союзный дого­вор – foedus с Римской империей, по которому местом их посе­ления стали окрестности паннонского озера Балатон; за службу империи им выплачивалось вознаграждение, которое они счи­тали данью, и в случае запаздывания дани или ее недостаточно­сти они совершали набеги на провинции Иллирика. Во Фракии тогда обосновалась другая часть народа остготов во главе с коро­лем Теодорихом Страбоном, что значит в переводе с латинского «косоглазый», сыном Триария.

Проводя традиционную для Рима политику противопостав­ления одних варваров другим, император Маркиан перестал пла­тить так называемую стрену (новогодний подарок) сыну Тиудемира и выдал ее другому Теодориху. «Король Валамир и братья его Тиудемир и Видимир, – писал Иордан, – ввиду того, что запаздывала обычная выплата от императора Маркиана, кото­рую они получали наподобие стрены и за это соблюдали мир­ный договор, послали посольство к императору и узнали, что Теодорих, сын Триария... процветает вместе со своими, связан дружбою с римлянами и получает ежегодную выплату; на них же смотрит с презрением. Охваченные гневом, они взялись за ору­жие и, пройдя почти по всему Иллирику, разграбили и разорили его. Тогда император... вернулся к прежней дружбе; он послал (к ним) посольство и не только принес с последним пропущен­ные дары, но и обещал в будущем выплачивать их без всякого пререкания; как заложника мирных отношений он получил от них сына Тиудемира Теодориха»⁹⁹⁰. В ту пору мальчику было 7 лет. Его отвезли в Константинополь в 461 г., когда правил уже импе­ратор Лев, и там он оказался в распоряжении знаменитого пол­ководца Аспара, полуалана-полугота. В столице империи маль­чик провел 10 лет, получил там, вероятно, образование и, как это видно из его позднейшей деятельности, сумел оценить пре­имущества развитой цивилизации, сохранив при этом характер прирожденного германца – воина и захватчика.

Ко времени его возвращения к отцу Тиудемиру тот после гибели Валамира в сражении со скирами уже правил остготами вместе со своим младшим братом Видимером. Тиудемир сумел отомстить убийцам своего брата, поразив в битве при Болии короля скиров Эдикона, отца Одоакра. Воинственность и често­любие Теодориха обнаружились уже в юности, когда он, по сло­вам Иордана, «пригласив некоторых из сателлитов отца и при­няв к себе желающих из народа и клиентов, что составило почти шесть тысяч мужей... с ними, без ведома отца, перешел Данубий и напал на Бабая, короля сарматов (языгов. – В.Ц.) ... Настигнув его, Теодорих убил его, захватил семью с челядью и имущество и повернул с победой обратно к своему родителю. Затем напал на город Сингидун, который занимали эти сарматы; и, не возвратив его римлянам, подчинил его своей власти»⁹⁹¹. Грабеж, как откро­венно писал сын готского народа Иордан, был для готов одним из главных средств добычи средств существования. Готы зани­мались и скотоводством и земледелием, но, похоже, в основном те из них, кто не годился для войны и грабительских набегов. «Людям, которым некогда война доставляла пропитание, стала противна мирная жизнь»⁹⁹² – и они потребовали от своего коро­ля Тиудемира вести их в поход в какую угодно сторону и против кого угодно. И тогда решено было, что его брат Видимер пове­дет меньшую часть остготов в Италию против правившего там императора Гликерия, а сам он во главе оставшейся части народа пойдет против более могущественного императора Востока Льва.

Видимер умер в начале этого похода, передав бразды правле­ния своему сыну, одноименному с ним, и тот договорился с Гликерием о мире. Император задобрил готов дарами, предоставив им для поселения земли в южной Галлии, где уже раньше обо­сновались их собратья везиготы, или вестготы, и, как пишет Иор­дан, Видимер повел свой народ в Галлию и там «объединившись с родственными везеготами, образовал с ними одно целое, как было некогда»⁹⁹³.

Тем временем старший брат во главе большей части ост­готов двинулся на восток; посланный им вперед авангард во главе с его сыном Теодорихом захватил города Ульпиану, Стобы, Гераклею и Лариссу, а сам он во главе основных сил своей армии осадил Фессалоники. Правительство империи вступило в переговоры с остготами, и достигнута была договоренность об их поселении в Македонии и Фракии. Вскоре после этого, в 474 г., в Церрах, близ Фессалоник, король Тиудимер «отошел от дел человеческих»⁹⁹⁴. Перед смертью он назначил своего сына Теодориха, находившегося тогда в Иовах (Свиштове) на Дунае, преемником – «королем своего племени», по словам Иордана. В связи с этим Е.Ч. Скржинская замечает, что «Иордан “модер­низировал” церемонию облечения королевской властью, сказав о назначении на престол наследника, designatio heredis... Едва ли так могло случиться в V в. у остроготов, у которых первенствую­щую и решающую роль играло народное собрание; обычно оно и аккламировало нового вождя племени. Надо думать, что Иор­даном руководило желание... показать, что еще в период, пред­шествовавший приходу в Италию, положение династии Амалов было уже вполне укрепившимся, поэтому-то он и сказал, что Тео­дорих облечен королевской властью по волеизъявлению умираю­щего отца»⁹⁹⁵. В действительности, считает она, «став преемником отца, Теодорих был провозглашен «dux Gothorum», и лишь позд­нее, после смерти Одоакра (в 493 г.), он стал называться «Flavius Theodericus гех». Однако правителем Италии он считал себя со дня перехода через реку Изонцо 28 августа 489 г.»⁹⁹⁶.

Новый император Зенон признал Теодориха правителем рим­ских федератов – остготов. Летом 477 г., после того как Теодорих помог римской армии отстоять столицу, осажденную соименным ему сыном Триария, разбив его в сражении у городских стен, его с почестями принимали в императорском дворце Константинопо­ля. Он получил звание патриция и затем удостоился именования сына императора «по оружию», вероятно, с той дальней мыслью, что сын не может идти войной против отца; ему усвоено было родовое императорское имя Флавия. После смерти другого Тео­дориха, сына Триария, в 483 г. его еще раз принимали в столице империи, и там ему предоставлена была высшая военная долж­ность magister militum praesentalis, иными словами, его назначи­ли командующим вооруженными силами империи на Балканах. В очередной свой визит в столицу Теодорих был назначен кон­сулом, а его народу предоставлены были для поселения две про­винции: Дакия Прибрежная и Верхняя Мезия. После победонос­ного похода против тюркского племени болгар, поселившихся за Дунаем, в 485 г. Теодориху был устроен триумф в Константино­поле и в том же году, в благодарность за оказание помощи Зено­ну в борьбе против узурпатора Леонтия, на одной из столичных площадей была воздвигнута его конная статуя. Несмотря на то, что императорские почести сыпались на Теодориха как из рога изобилия, его взаимоотношения с римлянами не стали вполне идиллическими и временами обострялись настолько, что возни­кала опасность военного столкновения. Так, в 486 и 487 гг. он угрожал осадой и взятием столицы, для предотвращения войны в ход, как обычно, пошли щедрые дары.

Из осложнений, сопряженных с пребыванием немалого чис­ла готов, в глазах ромеев – настоящих варваров, единствен­ным увлекательным занятием которых были война и грабеж, – на Балканах, найден был приемлемый для обеих сторон выход: отправить их во главе с Теодорихом в Италию, где бы они смог­ли, устранив узурпатора Одоакра, признание которого прави­телем Италии было для правительства Нового Рима вынужден­ной уступкой, поселиться, избавив от своего присутствии новое сердце империи – Фракию и сопредельные с нею Македонию, Дакию и Иллирик. У Иордана инициатором решения о переселе­нии готов выступает сам Теодорих, в уста которого историк вла­гает такие слова: «Гесперийская сторона, которая недавно управ­лялась властью предшественников ваших, и город тот – глава и владыка мира – почему носятся они, как по волнам, подчиня­ясь тирании короля торкилингов и рогов? Пошли меня с племе­нем моим, и здесь освободишь себя от тяжести издержек, и там, буде с помощью Господней я одержу победу, слава благочестия твоего воссияет... Если смогу победить, буду владеть вашим дая­нием, вашей благостынею; если окажусь побежденным, благоче­стие ваше ничего не потеряет»⁹⁹⁷. По словам Иордана, император с печалью отпустил готов в Италию, но эта печаль могла быть только притворной.

Теодорих повел свой народ через Сирмий, Паннонию и Венетскую провинцию. В сентябре 489 г. у переправы через речку Сонций, или Изонцо, к северу от Вероны, состоялось генеральное сражение готов с разноплеменными войсками Одоакра. Теодо­рих одержал победу. Затем, уже в 490 г., он еще раз разбил Одо­акра, взяв Милан, после чего началась затянувшаяся на три года осада Равенны, которая пала в начале весны 493 г. Одоакру была обещана жизнь, но вскоре после водворения Теодориха в равенн­ском дворце Одоакр, приглашенный в этот дворец, был убит соб­ственной рукой своего победоносного противника. В ходе учи­ненной резни погибло большинство верных Одоакру скиров и торкиллингов.

После гибели Одоакра, в 493 г., остготы провозгласили Теодо­риха своим королем. Еще до взятия Равенны вся Италия и Сици­лия признали его власть. Он признан был правителем Италии римским сенатом. Осенью 490 г. сенатор Фест отправился в Кон­стантинополь к императору Зенону с просьбой прислать Теодориху императорские регалии. С 491 г. в Константинополе пра­вил уже преемник Зенона Анастасий. Лишь в 497 г., после долгих и трудных переговоров, из Константинополя в Равенну на хра­нение были высланы регалии императоров Запада – пурпурная мантия и диадема, самому же Теодориху император Анастасий даровал титул римского патриция и признал его правителем пре­фектуры Италия при сохранении ее принадлежности империи, которая однако политически была фиктивной, но давала юри­дическую защиту местному православному населению страны: оказавшись под властью варваров, оно осталось однако в про­странстве римского права. В состав владений Теодориха кроме Италии входили также примыкавшие к ней с севера и северовостока Реция, Норик, Паннония и Иллирийский диоцез, вклю­чавший Далмацию, в то время как расположенная к востоку от него Иллирийская префектура с диоцезами Дакия и Македония остались под прямой властью императора.

Остготы и присоединившиеся к ним ругии, а также вливши­еся в их массу остатки тех германцев, которые ранее пребывали под властью Одоакра, – скиров и торкиллингов, вместе с други­ми германцами, которые, оставив свои племенные союзы, прим­кнули к Теодориху, – вестготами, герулами и даже выходцами из далекой Скандинавии, – расселились в основном по городам и селам, расположенным по берегам реки Падуса, в Равенне и ее окрестностях, а также в Пицене и Тоскане. Южнее располагались лишь малочисленные готские гарнизоны. В городах готы селились в отдельных кварталах, расположенных вокруг арианских церк­вей. Вероятно, лишь в местах компактного проживания в сель­ской местности готы занимались крестьянским трудом – зем­леделием и скотоводством. В основном это был все-таки народ воинов, который, пользуясь режимом гостеприимства и претен­дуя на треть доходов от земли, на которой они поселились, жил за счет местного населения, но в отличие от порядка, установлен­ного вандалами в Африке, готы не превратились, подобно тем, в крупных землевладельцев-латифундистов, нещадно эксплуа­тировавших покоренных римлян. Даже близкие сородичи остго­тов вестготы по-другому распределяли доходы от земель, которы­ми они владели на основании режима гостеприимства, забирая себе две трети, – правда, им достались более богатые и не столь разоренные, как Италия, страны – южная Галлия и Испания. Как и в вестготском королевстве, юридическими собственника­ми земли, которой владели готы в качестве гостей, оставались их прежние хозяева – римляне.

Общее число германцев, обосновавшихся в Италии, может быть оценено не больше, чем в 200 тысяч, львиную долю среди них составляли остготы. В соотношении с местным латиноязычным населением Италии, Сицилии и северных территорий королев­ства, насчитывавшим, вероятно, несмотря на разорения, опусто­шения и переселения на восток, вызванные великим переселе­нием народов, все еще больше 5 миллионов, это была численно ничтожная доля, которая, естественно, заняла привилегирован­ное положение в королевстве, но это не был режим господства завоевателей над поверженным противником.

Лучший знаток эпохи переселения народов Л. Мюссе писал: «Ни одно варварское королевство, – кроме, быть может, государ­ства вандалов, – не знало диктатуры некоего Herrenvolk (господ­ствующего народа) над массами, полностью лишенными всех прав. Повсюду имел место компромисс, более или менее закон­ченный синтез различных элементов»⁹⁹⁸. И как раз самый уважи­тельный по отношению к местному населению режим властвова­ния сложился в государстве Теодориха. Прожив 10 лет почетным заложником в Константинополе, хотя это были его детские годы, он проникся искренним уважением к развитой цивилизации импе­рии, там он, вероятно, овладел латинским и греческим языками, стал римлянином по культуре, оставаясь готом по тем нравствен­ным ценностям, которые он ставил превыше всего. Понимая, что без опоры на римский элемент невозможно создать и наладить надежно функционирующий государственный аппарат, «он демон­стрировал приверженность прошлому Рима и его институтам; он почти искренне говорил о древних императорах, называя их majores nostri (великие наши), и объявлял себя bono reipublicae natus (рожденным в славном государстве). Его коронационное путешествие в Рим в 500 г. стало поводом для программной речи, которая не разочаровала бы самого убежденного в своем пре­восходстве древнего римлянина: «Мы рады жить согласно рим­скому праву, которое мы желаем защищать с оружием в руках... Зачем отказываться от варварского хаоса, если не для того, что­бы почерпнуть свои жизненные правила из законов»⁹⁹⁹.

Сенат, духовенство во главе с папой Симмахом и народ встре­чали Теодориха у Апианского моста. Несмотря на свое арианство, король первым делом после этой встречи направился в православ­ную базилику апостола Петра, чтобы там поклониться его свя­тым мощам, и лишь затем по Адрианову мосту перебрался через Тибр и въехал в Вечный город. Впоследствии германские прави­тели Рима, включая Карла Великого и императоров Священной Римской империи германской нации, следовали этой традиции и перед тем, как въехать в Рим, поклонялись первоверховному апостолу в его храме.

Но при всем уважении к Риму Теодорих не стал до конца ассимилированным римлянином, не забыл о своей германской крови, которую, очевидно, считал более благородной и чистоту которой он стремился сохранить и в своем роде и в своем наро­де. И сам он и его дети вступали в брак исключительно с неве­стами и женихами из германских династий: в жены он взял дочь франкского короля Хлодвига Аудофледу. До женитьбы он, по сло­вам Иордана, имел «двух внебрачных дочерей, которых поро­дил еще в Мезии от наложницы: одну по имени Тиудигото, дру­гую – Острогото. Вскоре по приходе в Италию он сочетал их браком с соседними королями, а именно: одну он отдал Алариху, королю везеготов, а другую – Сигизмунду, королю бургундзонов. От Алариха родился Амаларих, которого дед Теодорих, когда тот в отроческих годах лишился своих родителей, лелеял и опекал... Теодорих узнал, что в Испании живет Евтарих... пото­мок рода Амалов... Он призвал его к себе и сочетал его браком с дочерью своей Амаласвентой... Он сестру свою Амалофриду, мать Теодахада, который впоследствии стал королем, отправил в Африку в жены Тразамунду, королю вандалов; дочь же ее – племянницу свою Амалобергу – сочетал с королем турингов Герминефредом»¹⁰⁰⁰.

Но не только династические лица не вступали в брак с рим­лянами. Такие браки запрещены были и его подданным остго­там и всем вообще германцам. Основанием для такого запрета служило различие вероисповедания: германцы были арианами, а римляне – православными христианами. Теодорих изобрел вполне оригинальную систему юридической сегрегации своих подданных по религиозно-этническому признаку. Римлянам под страхом смертной казни запрещалось носить оружие, а герман­цам – заниматься прозелитизмом среди православных.

Для германцев Теодорих был королем, который правил, опи­раясь на графов, или комитов, – военных и гражданских началь­ников, связь с которыми поддерживалась через так называемых сайонов – посланцев, доставлявших графам королевские прика­зы. А для римлян он был назначенным императором магистром армии для Италии, триумфатором, носившим римское звание консула и патриция. При нем сохранялись традиционные рим­ские звания, чины и должности, включая магистра оффиций, префекта Рима, префекта претория, его викариев, начальника канцелярии (magister scrinii), комита финансов (comes sacrarum largitionum), квестора, сенаторов и муниципальных декурионов. Почтовая связь между римскими административными учрежде­ниями поддерживалась через cursum publicum – государствен­ную почту. В неприкосновенности были сохранены и продолжали действовать для римлян нормы римского права, в то время как германцы пользовались своим обычным правом. Таким обра­зом, в государстве Теодориха, как и в других германских коро­левствах, возникших на руинах западных диоцезов Римской империи, легислатура носила не территориальный, но персо­нальный характер.

Как правитель римлян Теодорих официально именовался «триумфатором», «августом», но не «императором», хотя и счи­тал, что император делегировал ему полноту власти императора в пределах Италийской префектуры. Во дворце он нередко обла­чался в пурпур, и однажды он велел отчеканить золотую моне­ту, на что исключительным правом пользовался император. На монете он изображен был в императорском облачении, но эта монета была выпущена ничтожным тиражом, так что известен лишь один ее экземпляр. Среди эдиктов Теодориха, собранных Кассиодором, сохранилось несколько его посланий, адресован­ных римскому сенату, в которых он выражает ему свое уваже­ние. «Назначая кого-либо в виду его заслуг патрицием, консулом или на какую-либо другую должность, король в вежливой форме обращался к сенату и просил его принять в свою среду как това­рища, избранного им, королем, кандидата»¹⁰⁰¹.

Теодорих вел в своей столице грандиозные строительные работы. В Равенне строились православные и арианские церк­ви, баптистерии, дворцы. В центре города была воздвигнута его конная статуя. При этом в равеннских сооружениях, даже в арианских церквах – об архитектуре и мозаиках которых можно судить по сохранившемуся арианскому баптистерию, – не замет­но влияния художественных традиций, которые бы шли от искус­ства германских варваров. Даже если строителями и мозаичиста­ми арианского баптистерия в Равенне были ариане и готы, как мастера они творили вполне в русле местных италийских и общих для искусства всей империи стилистических традиций. Строи­тельные работы при Теодорихе велись также в Милане и Риме. В Вечном городе Теодорих позаботился о ремонте и реставрации церквей, которые, за, вероятно, ничтожными исключениями, все были православными, а также крепостных стен, дворцов, мостов через Тибр, акведуков, знаменитой римской клоаки, театра Пом­пея, амфитеатра Тита, Колизея и цирка.

В 509 г. в римском цирке случились беспорядки: сенаторы Импортун и Теодорих, болевшие за голубых, вместе со своими клиентами напали на зеленых, и в потасовке один человек был убит. На имя короля была подана жалоба, и Теодорих Великий повелел предать обоих сенаторов суду, а затем он издал закон, «каравший всякое насилие сенаторов над свободным челове­ком, а равно и оскорбление сенатора кем-нибудь из лиц низ­шего класса, и старался защитить возниц более слабой партии. В то же время тех сенаторов, которые в своем аристократиче­ском высокомерии не умели отнестись с добродушием к оскор­бительным и презрительным возгласам народа, король увещевал не забывать о том, в каком месте они находятся, так как “в цир­ке не приходится искать Катонов». В общем, король признается, что в глубине души презирает зрелище, которое совсем помра­чает здравый смысл, ведет к нелепой вражде и упраздняет вся­кую благопристойность... и... что он сохраняет цирковые игры только потому, что не находит в себе сил бороться с детскими наклонностями народа и думает, что мудрость велит делать ино­гда уступку глупости»¹⁰⁰².

Конечно, автором текста эдиктов Теодориха был не он сам, но его помощники, которых он сумел подобрать из самых обра­зованных и выдающихся умов. Среди них были Кассиодор, Эннодий, ставший впоследствии епископом Павии, патриций Аль­бин, великий философ Боэций, по должности магистр оффиций, и его тесть Квинт Аврелий Симмах, глава (caput) римского сена­та. Уроженец Калабрии Флавий Магнус Аврелий Кассиодор Сена­тор с 507 по 534 г. занимал должность квестора дворца и, как квестор, он и был литературным автором большей части эдик­тов Теодориха, позже он стал магистром оффиций и префектом претория. В 514 г. Кассиодор был удостоен консульского звания. В конце жизни он принял монашеский постриг. От Кассиодора сохранились многочисленные письма, известные под заголов­ком «Variae» (Разное). Знаменитая «Гетика» Иордана представ­ляет собой переработку не дошедшего до нас труда Кассиодора по истории готского народа.

Опираясь на высококвалифицированных советников, Тео­дорих проводил искусную внешнюю политику: он умел ладить с императором, по крайней мере пока верховная власть в Константинополе принадлежала Анастасию, а по отношению к германским королям он не без успеха в течение длительного времени играл роль покровителя и арбитра, которому нередко удавалось разрешать возникавшие между ними споры и распри и предотвращать войны. Но власти над королями, которых он рассматривал как своих младших братьев, он, естественно, не имел, поэтому свои права на арбитраж приходилось защищать вооруженной рукой или угрозой войны.

Так, в 506 г., после нескольких побед над алеманнами короля франков Хлодвига, на сестре (так у Григория Турского) или доче­ри которого (если верить Иордану) Аудефледе был женат Теодо­рих, он потребовал от Хлодвига прекратить военные действия против этого народа, и тот вынужден был подчиниться этому тре­бованию – алеманны, обитавшие в Реции, к югу от Боденского озера, были тогда по их собственной просьбе приняты в состав остготского королевства. После победы франков над вестгота­ми в сражении при Вогладе (Вуйе), в котором пал вестготский король Аларих II, Теодорих направил графа Иббу во главе войска против франков, и тому удалось, одержав победу в битве у моста через Рону, освободить город Арелат от осады франков и союз­ных им бургундов, после чего старая римская Провинция (Про­ванс) была включена в состав остготского королевства.

Несмотря на стремление Теодориха поддерживать мирные отношения с императором, верховенство которого он призна­вал, в 505 г. остготы оказались на грани войны с империей. Столица Иллирийского диоцеза Сирмий (Сремская Митровица) была тогда занята гепидами во главе с их королем Тразарихом – федератами империи. Ему противостояла орда смешан­ного происхождения во главе с Мундоном, по словам Иордана, «происходившего от каких-то родичей Аттилы; он бежал от пле­мени гепидов за Данубий и бродил в местах необработанных и лишенных каких-либо земледельцев; там собрал он отовсюду множество угонщиков скота, скамаров и разбойников и, заняв башню, которую называют Герта... вел там дикую жизнь и гра­бежами не давал покоя соседним обитателям; он провозгласил себя королем своих бродяг»¹⁰⁰³. На помощь гепидам, выступив­шим против банды Мундона, двинулась 10-тысячная армия под командованием консула и магистра армии Иллирика Флавия Савиниана. А Теодорих направил на помощь Мундону свое­го комита Питцама с 2 тысячами пехотинцев и 500 всадников. Действуя вместе с ордой Мундона, остготы разгромили армию Савиниана в сражении, которое состоялось на берегу Мора­вы у города Ровный Марг. После оказанной ему помощи Мундон признал над собой власть Теодориха Великого, а Иллирий­ский диоцез был крепко привязан к Остготскому королевству. Но победа над армией Савиниана не стала поводом к большой войне империи против Теодориха. Император Анастасий, оза­боченный положением дел на восточной границе и внутрен­ними нестроениями, не захотел дополнительных осложнений и предпочел смириться с потерей спорной территории Запад­ного Иллирика, где к тому же римское население было мало­численным и в любом случае хозяйничали варвары германско­го или гуннского племени.

Но отношения Теодориха с империей оказались под угро­зой разрыва после смерти Анастасия, при императоре Юстине. Ревнитель православия, он в 523 г. издал эдикт, которым ариан­ство объявлено было вне закона, а арианские храмы передава­лись Кафолической Церкви. Теодорих протестовал и требовал свободы исповедания для своих единоверцев, но его требование было проигнорировано. Закрытие арианских церквей на Восто­ке приободрило православных латинян Остготского королевства, которые числом многократно превосходили привилегированный готский и арианский элемент. У более решительных людей, осо­бенно среди клириков и сенаторов, появилась надежда на осво­бождение от власти варваров и еретиков. И тогда Теодорих при­грозил в ответ на антиарианские действия Юстина запретить православное богослужение на подвластной ему территории. За угрозой последовало распоряжение разрушить одну из церквей Вероны. Подозрение в заговоре пало на сенаторов Боэция и его тестя Симмаха, занимавших ключевые посты в администрации. Они оба были казнены. Убедившись в их невиновности, Теодо­рих искренне сожалел о необдуманной расправе над сановника­ми, которые верно служили ему.

Но раскаявшись в казни Боэция и Симмаха, Теодорих все рав­но продолжал подозревать православное духовенство и римских сенаторов в нелояльности. Он вызвал к себе в Равенну еписко­па Римского Иоанна, незадолго до этих событий, в 523 г., после смерти папы Гормизды, занявшего первенствующую кафедру.

Король направил его в сопровождении нескольких клириков и сенаторов: Феодора, Импортуната и двух Агапитов – в Кон­стантинополь для переговоров с императором о разрешении арианам свободно исповедовать свою веру и совершать бого­служения. Папу и сопровождавших его лиц в столице империи встретили с почестями. Иоанн совершил в Святой Софии пас­хальное богослужение, но переговоры, которые он вел по пору­чению Теодориха, не привели к желанному для него результа­ту. По возвращении в Верону и папа и сенаторы были обвинены в сговоре с императором и заключены в тюрьму, где папа Иоанн I скончался 18 мая 526 г. Западной церковью он был канонизо­ван как мученик. После смерти Иоанна Теодорих впервые решил распорядиться престолом Рима, и по его указанию папой был избран и поставлен Фимбрий, клирик родом из Беневента, при­нявший имя Феликса IV. Усваивая себе императорские прерога­тивы, Теодорих подтвердил эдикт своего предшественника Одоа­кра, изданный в 484 г., о том, что никакой выбор папы не может состояться без согласования с ним – sine nostrae consultationae (без совещания с нами). Преемники Теодориха, будучи арианами, сохранили за собой право указывать кандидатуру православ­ного епископа Рима.

Вскоре после преставления папы Иоанна, 30 августа 526 г., в своем Равеннском дворце умер король Теодорих, перевалив за 70-летний рубеж. Его останки похоронили в мавзолее, кото­рый был выстроен по приказу самого короля еще при его жиз­ни и в полуруинированном виде просуществовал до наших дней. «Книга пап утверждает, что эта смерть была ниспосланным Богом наказанием за те мучения, которым был предан папа Иоанн; дру­гой же историк говорит, что Теодорих умер в тот самый день, когда должен быть приведен в исполнение декрет, который был составлен «иудеем» Симмахом, юристом короля, и которым пред­писывалось передать католические церкви арианам... Мона­хи сообщают, что душу Теодориха, закованную в цепи, повлек­ли по воздуху гневные души папы Иоанна и патриция Симмаха и с острова Липари ввергли ее в кратер вулкана. Все это видел собственными глазами один анахорет, живший на том острове»¹⁰⁰⁴. Рассказ об этом содержится в одном из диалогов святого папы Григория Великого.

В ином тоне пишет о смерти Теодориха Великого его сопле­менник, хотя и не единоверец Иордан: «Когда он достиг старо­сти и осознал, что через короткое время уйдет с этого света, он созвал готов – комитов и старейшин своего племени – и поста­вил королем Аталариха, сына дочери своей Амаласвенты, маль­чика, едва достигшего десяти лет, но уже потерявшего отца свое­го, Евтариха. Он (Теодорих) объявил им в повелениях, звучавших как завещание, чтобы они чтили короля, возлюбили сенат и рим­ский народ, а императора Восточного, – (храня) всегда мир с ним и его благосклонность, – почитали (вторым) после Бога»¹⁰⁰⁵.

Если верить Иордану, перед смертью Теодорих считал кризис в отношениях с империей преодоленным и настаивал на сохра­нении тех принципов государственного строя Остготского коро­левства, которые были положены в его основание после завоева­ния Италии: правление готского короля в стране, при признании древних прерогатив римского сената и исконных прав римского народа, за которыми сохраняется юридическая автономия, при­знание верховенства императора и его номинальной юрисдикции над Западом империи. Иными словами, государственный строй королевства должен был сохранить свой гибридный характер и опираться на положенную в его основание правовую сегрега­цию римлян-кафоликов и политически доминировавших готовариан. Остготское королевство со столь своеобразным устрой­ством, отчасти изобретенным гением Теодориха и его советников из числа просвещенных римлян, отчасти сложившимся под дав­лением обстоятельств, на поверку историческим опытом ока­залось непрочным образованием, просуществовавшим недолго после смерти своего создателя. Теодорих Великий остался в исто­рической памяти италийцев и германских народов; его образ, приобретя черты полумифического героя, отразился в сказаниях и эпических поэмах, в знаменитой «Песне о нибелунгах», в кото­рой он носит имя Дитриха Бернского.

После гибели Теодорида I в битве с гуннами на Каталаунских полях в 451 г. его сын Торисмунд по совету Аэция увел свой народ на юг Галлии, в Толозу, и там был провозглашен новым королем вестготов. Вскоре ему представилась возможность еще раз сразиться с ордой Аттилы, потерпевшей поражение в битве с римлянами и готами, но не разгромленной до конца. Аттила повел гуннов против алан, которых приключения великого пере­селения народов забросили из Восточной Европы на берег Лигера (Луары). Торисмунд упредил Аттилу, который вел свою орду из Паннонии: стремительным броском он двинул свои войска из Толозы навстречу гуннам, и на берегу Луары произошло сра­жение, в котором Аттила снова потерпел поражение и вернулся в Паннонию. Возвратившись в свою столицу, Торисмунд забо­лел, и когда ему выпускали кровь из вены, заговорщики напа­ли на него, воспользовавшись его слабостью и тем, что в руках у него не было оружия. Но Торисмунд не оставил своих убийц без­наказанными и, как рассказывает Иордан, «при помощи одной руки, которая оставалась у него свободной, он схватил скамейку и убил несколько человек, покушавшихся на него, став... мсти­телем за кровь свою»¹⁰⁰⁶.

Поверженному Торисмунду наследовал его брат Теодорид. На него пало подозрение в организации заговора, нити которо­го были сплетены агентурой Равеннского правительства, обе­спокоенного намерением Торисмунда разорвать союз (foedus) с империей. Это был образованный правитель, настолько хоро­шо знавший классическую латынь, что он читал Вергилия. Теодо­рид правил с 453 по 466 г. и проводил политику, согласованную с правительством в Равенне. Выполняя обязанности федерата, Теодорид участвовал в подавлении мятежа багаудов. В 456 г. он, действуя в согласии с императором Авитом, воевал со свевами, которые владели северо-западом Пиренейского полуострова – Галисией и севером Лузитании. Король свевов Рехиар, тесть Теодорида, стремился овладеть всей Испанией, которая, после ухода вандалов и аланов в Африку, принадлежала вестготам, за исклю­чением той территории, которой владели свевы. Центр тяже­сти королевства вестготов находился в Галлии, их присутствие в Испании было немногочисленным, и поэтому Рехиар надеялся на то, что зять легко уступит своему родственнику не особенно нужную ему страну. Но Теодорид отказался выполнить требова­ние тестя, войска которого уже вторглись в пределы его королев­ства, и направил к нему послов, пытаясь убедить Рехиара отка­заться от мысли о захватах. А тот в ответ «преспесиво изрек:

“Если уж и на это ты ропщешь и упрекаешь меня, что я пришел только сюда, то я приду в Толозу, в которой ты сидишь; там, если будешь в силах, сопротивляйся”»¹⁰⁰⁷.

Теодорид выступил в поход против свевов в союзе с бургундами, которые, как и вестготы, были верными федератами импе­рии, и в сражении на берегу реки Орбиго, близ города Астурии, одержал победу, направив к свевам правителем своего ставлен­ника Агривульфа и послав к ним епископа Аякса, которому уда­лось насадить среди свевов, ранее, при Рехиаре принявших пра­вославие, арианство. Когда же Агривульф попытался править свевами как самостоятельный король, он был по приказанию Теодорида разбит, пленен и обезглавлен. Но при поддержке импера­тора Майориана свевы восстановили независимость, и ими стал править новый король Ремисмунд, которого вестготы вынужде­ны были признать.

После свержения и гибели Майориана в 461 г. Теодорид рас­ширил свои владения в Галлии захватом Септимании. В 466 г. он пал жертвой заговора, который привел к власти его младшего брата Эвриха, весьма вероятного виновника его гибели.

В 468 г. император Анфимий, противодействуя экспансии вестготов в Галлии, направил против них переселившихся из Бри­тании в Арморику бриттов во главе с их королем Риотимом. 12 тысяч бриттов высадились на морском берегу и, по словам Иорда­на, «были приняты в городе битуригов»¹⁰⁰⁸, иными словами, в Аварике (Бурже), расположенном довольно далеко от моря и места возможной высадки, которое в источниках не обозначено. Там его встретило значительно превосходившее численностью вой­ско Эвриха, который однако «долго сражался, пока не обратил Риутима, короля бриттонов, в бегство еще до того, как римляне соединились с ним. Тот, потеряв большую часть войска, бежал с кем только мог и явился к соседнему племени бургундзонов, в то время римских федератов»¹⁰⁰⁹. За этим последовал захват Эврихом всей Аквитании и Ареверны (Оверни) – уже после смерти Анфи­мия, при императоре Олибрии, правившем в 472 г., и важнейших городов старой римской Провинции: Арелата (Арля) и Массилии (Марселя). В 475 г. император Непот признал завоевания Эвриха.

Два года спустя, когда Римом овладел низложивший последнего императора Запада Ромула Августула Одоакр, он также признал новые границы Вестготского королевства, которое простиралось теперь на значительную часть Галлии, имея на севере границей Луару, и почти на весь Пиренейский полуостров, за исключени­ем Галисии, где по-прежнему правили свевы. Резиденции Эвриха находились в Толозе, Бурдигале (Бордо) и в конце его жиз­ни – в Арелате.

Во время завоевания Галлии местное православное население подверглось гонениям со стороны вестготов-ариан. «Еврих, – по словам Григория Турского, – перейдя испанскую границу, начал в Галлии жестокие гонения на христиан. Повсеместно он убивал не согласных с его ложным учением, клириков бросал в темницы, епископов отправлял в изгнание или закалывал мечом. А самые входы в священные храмы он приказал засадить терновником, конечно, для того, чтобы, редко посещая храмы, христиане забы­ли истинную веру. Во время этих гонений были сильно разоре­ны города Новемпопуланы и обе Аквитании»¹⁰¹⁰.

На время правления Эвриха приходится деградация импера­торской власти в Равенне и низложение последнего императора Запада Ромула Августула Одоакром. Воспользовавшись падени­ем имперской власти на Западе, Эврих действовал совершенно самостоятельно, хотя положительных данных о том, что он фор­мально разорвал foedum с империей, все же нет и его сношения с императором Зеноном, возможно, выходили за рамки только дипломатических контактов. При Эврихе Тулузское королевство достигло максимальной в его истории мощи.

И все же он вошел в историю не только как завоеватель, но и как просвещенный законодатель. По его распоряжению был составлен, на латинском языке, свод вестготского обычного пра­ва. Отстаивая независимость королевства, он упразднил в нем летосчисление по именам консулов, заменив его на счет лет по годам своего правления. В то же время, подобно старшему брату Теодориду, Эврих ценил классическую римскую культуру. К управ­лению государством он, несмотря на свое арианство, привлекал высокообразованных римлян, знатоков римского права, назна­чал их, наравне с готами, комитами. «Его министр и советник Лев, – по словам Л. Мюссе, – предвосхищал Кассиодора... Сам одеваясь как готский король, он охотно допускал малые титулы имперского протокола (dementia vestra, mansuetudo vestra)»¹⁰¹¹. Эврих скончался в 484 г., оставив престол сыну своему Алариху IL

Аларих продолжал политику отца. Он так же заботился о бла­гоустройстве государства, о совершенствовании законодатель­ства. При нем был составлен и 2 февраля 506 г. обнародован сбор­ник законов, по которым должны были жить римские подданные короля, – так называемый «Бревиарий Алариха» (Breviarium Alaricianum), представляющий собой сокращенную переработ­ку «Кодекса Феодосия». Этот сборник оказал колоссальное вли­яние на средневековое право западноевропейских государств. По словам A.A. Васильева, «когда в период раннего средневеко­вья на Западе ссылались на римский закон, то имели в виду поч­ти всегда “Римский закон вестготов”, а не настоящий Феодосиев кодекс. Последний... влиял на законодательство Западной Евро­пы в раннее средневековье, включая и каролингскую эпоху, через посредство “Бревиария Алариха”, сделавшегося главным источни­ком римского права на Западе»¹⁰¹²: «Корпус» Юстиниана стал широ­ко известен на Западе лишь с XII столетия. А болгарский ученый Стефан Бобчев доказал, что «Бревиарий Алариха» оказал влия­ние и на правовую систему первого болгарского царства, пото­му что именно этот сборник был послан папой Николаем I бол­гарскому царю святому Борису¹⁰¹³.

Аларих принимал меры к усилению вестготского присут­ствия на всей территории королевства. На 490-е гг. приходит­ся массовое переселение готов в Испанию, где ранее их было ничтожно мало для удержания власти в стране. В основном они поселились на территории Старой Кастилии, Астурии и Катало­нии – в северной части страны. Но главной заботой Алариха было удержание северной границы королевства по берегу Луары. На ней ситуация изменилась радикально после того, как фран­ки под предводительством короля Хлодвига в 486 г. уничтожи­ли галло-римское государство Сиагрия – последнего островка Римской империи в Галлии со столицей в Суассоне, существова­ние которого продолжалось некоторое время после низложения Ромула Августула. Сам Сиагрий бежал в Толозу к Алариху, а тот, выполняя требование Хлодвига из-за страха войны с ним, «при­казал связать Сиагрия и выдать его послам»¹⁰¹⁴ Хлодвига, по при­казу которого Сиагрий был заколот мечом. С этих пор на пра­вом берегу Луары находились уже владения франков, экспансия которых была тогда на подъеме. Но выдача Сиагрия лишь отсро­чила войну с Хлодвигом.

После его крещения в Православной Церкви кафолики, жив­шие на территории Вестготского королевства и составлявшие там значительное большинство, стали тяготиться господством ариан, в надежде на защиту со стороны единоверного короля франков, и Хлодвиг воспользовался подобными настроениями. По просьбе Алариха на острове разделяющей владения двух коро­лей реки Луары, вблизи деревни Амбуаз и города Тура, состо­ялись переговоры между ними. «Поговорив между собой, они вместе пообедали, выпили вина и расстались с миром, пообе­щав друг другу дружбу»¹⁰¹⁵. Дружбу однако расстраивали продол­жавшиеся притеснения кафоликов со стороны ариан. Особое возмущение вызвало среди кафолических франков известие об удалении со своей кафедры епископа Родезского Квинциана, которому было предъявлено обвинение в измене в поль­зу новообращенного народа франков: «Ведь ты желаешь, – говорили ему, – чтобы франки владели этой страной и здесь господствовали»¹⁰¹⁶. Ему угрожали смертью, так что он вынужден был тайно покинуть город и перебраться в Клермон, который тогда принадлежал бургундам.

В 507 г. Хлодвиг решил воевать против вестготов. Он, по сло­вам святителя Григория Турского, «сказал своим: “Я очень обе­спокоен тем, что эти ариане владеют частью Галлии. Пойдем­те с Божьей помощью на них и, победив их, подчиним нашей власти страну”. И так как его речь понравилась всем, Хлодвиг, выступив с войском, направился в Пуатье»¹⁰¹⁷, где тогда находил­ся Аларих. Сражение франков с вестготами произошло в доли­не Вогладе (Вуйе), близ Пуатье. Вестготы потерпели пораже­ние, а сам Аларих пал в этой битве. И лишь вмешательство короля остготов Теодориха Великого, на дочери которого был женат павший король, спасло королевство вестготов от уничто­жения. Новым королем вестгтов стал сын Алариха и по матери внук Теодориха Великого, 5-летний Амаларих, которого увезли в Испанию. Ввиду его несовершеннолетия правил государством оруженосец Теодориха Тиудис, которого он назначил опекуном (tutor) своего внука.

В Галлии однако с франками продолжал воевать незаконно­рожденный сын Алариха Гезалих, пока он не умер в 511 г. Раз­вивая успех в этой войне, франки оккупировали Аквитанию, по меньшей мере до Гаронны, овладели столицей вестготов Толозой, захватили хранившуюся там королевскую казну, а затем, действуя в союзе со своими недавними противниками бургундами, осадили Арелат. Но Теодорих, решив вмешаться в ход воен­ных действий, направил войска под командованием комита Иббы против франков и бургундов, и тот одержал победу: враги, по, возможно, преувеличенной оценке Иордана, потеряли более 30 тысяч человек убитыми¹⁰¹⁸. Оставшиеся в живых франки и бургун­ды ушли на север.

После их поражения не вся старая римская Провинция была возвращена вестготам: ту ее часть, которая расположена к вос­току от Ронны, Теодорих включил в состав своего королевства, но Септимания (Семиградие) с городами Нарбонн, Ним, Кар­кассон, Магалон, Лодев, Агд и Безье была оставлена вестготам. Главный город провинции Нарбонн и стал, после утраты Толозы, захваченной франками, новой столицей Вестготского королев­ства. С этих пор не только территориально, но и по количеству готского населения основную часть королевства составляла уже Испания. Туда уже в массовом порядке переселялись остававши­еся до тех пор в Галлии готы. К северу от Пиренейских гор вест­готское население сохранилось лишь в Септимании. Эмиграция стала особенно массовой после того, как постановлением собо­ра, созванного в Орлеане в 511 г., все арианские церкви в преде­лах Франкского королевства были закрыты. Переселенцы сели­лись в Астурии, Каталонии, Леоне, Арагоне, Старой Кастилии, но теперь также и на юге страны – в Новой Кастилии, Эстремаду­ре, Севилье. Королевская резиденция была со временем перене­сена из Нарбонна в испанскую Барселону.

Отношения вестготского королевста с франкским были нор­мализованы. Когда Амаларих подрос, он женился на дочери Хлод­вига Хлотхильде. К тому времени сам Хлодвиг умер, но его сыно­вья, разделившие между собой королевство франков, охотно отдали сестру замуж за короля вестготов. Когда между наследни­ками Хлодвига началась междоусобная борьба, Амаларих решил вмешаться в нее. В результате сын Хлодвига Хильдеберт стал его врагом. Между тем супруга Амалариха Хлотхильда, исповедовав­шая православие, терпела от мужа, тщетно пытавшегося скло­нить ее к переходу в арианство, притеснения и оскорбления. Как рассказывает Григорий Турский, «когда она шла в святую цер­ковь, он приказывал бросать в нее навоз и различные нечисто­ты, и наконец, говорят, он так ее жестоко избил, что она пере­слала брату платок, пропитанный ее кровью»¹⁰¹⁹.

В 531 г. Хильдеберт оправился в поход в Испанию против своего зятя. «Узнав об этом, Амаларих приготовил корабли для бегства. Когда Хильдеберт был уже недалеко, а Амаларих дол­жен был подняться на корабль, он вспомнил, что оставил мно­го драгоценных камней в своей кладовой. И когда он возвра­щался в город, чтобы взять их, войско Хилдьдеберта отрезало ему путь в порт. И, видя, что ему не удастся бежать, он в поис­ках убежища устремился к христианской церкви. Но прежде чем он достиг священного порога, один из преследователей метнул в него копье и смертельно ранил его, и там он упал и испустил дух»¹⁰²⁰. Так в возрасте 29 лет в Барселоне погиб последний король из династии Балтов.

Королевский престол перешел к бывшему оруженосцу Тео­дориха Великого и опекуну Амалариха остготу Тиудису, который и при повзрослевшем короле продолжал держать в своих руках бразды государственного правления, так что никто не осмелил­ся выступить против него, когда он провозгласил себя королем, не будучи лицом династическим. Тиудис окончательно перенес столицу королевства в Барселону, завершив трансформацию ост­готского королевства из галло-римского в испано-римское с той же самой готской и арианской верхушкой, тонким слоем возвы­шавшейся над многократно превосходившей численно массой латиноязычных кафоликов.

Свевы, в отличие от готов, принадлежали к западногерман­ским народам и в начале III века входили в состав алеманнского союза племен. В 406 г. часть народа двинулась вместе с други­ми германцами и аланами на прорыв рейнского лимеса. В 411 г., при разделе захваченного варварами Пиренейского полуостро­ва, они получили южную часть Галлекии, или Галисии, в состав которой входил и север современной Португалии, где находи­лась столица их королевства Брага. История пиренейских све­вов, не имевших, подобно готам, франкам или англо-саксам, своего летописца – такого, как Иордан, Григорий Турский или Беда, – известна крайне скудно и фрагментарно, с существен­ными лакунами.

Преемник Гермериха, при котором создано было королев­ство со столицей в Браге, Рехила, как и его отец, до конца жиз­ни оставался язычником, но его сын Рехиар, правивший с 448 по 456 г., принял православное христианство; примеру короля последовал его народ, что, с одной стороны, способствовало смяг­чению режима господства над ставшими их единоверцами мест­ными иберо-римлянами, а с другой – снискало свевам покро­вительство со стороны имперской власти. В королевстве свевов чеканилась монета римского образца, что символизировало его принадлежность империи. При Рехиаре свевы существенно рас­ширили свои владения, захватив земли, оставленные вандала­ми, которые ушли в Африку. Королевство простиралось тогда на почти всю западную часть Пиренейского полуострова и доходи­ло до Средиземного моря.

Но в 456 г. экспансии свевов был положен предел. Они всту­пили в войну с вестготами и бургундами, окончившуюся для них катастрофой. В сражении под Асторгой на берегу реки Орбиго, состоявшемся 5 октября 456 г., свевы потерпели жестокое пора­жение от вестготов и бургундов. Почти все они были перебиты. Король Рехиар, как пишет Иордан, бежал с поля битвы в сторо­ну моря, сел на корабль, но, «отброшенный назад бурей на Тир­ренском море, попал в руки везеготов. Переменою стихии, – философически замечает Иордан, – несчастный не отсрочил смерти»¹⁰²¹. Король вестготов Теодорид удержал однако победите­лей от убийств сдавшихся в плен и мирных свевов, поставив правителем над ними своего клиента из германского племени варнов Агривульфа.

Из Толозы к свевам направлен был арианский епископ Аякс, который переманил их в свою ересь. Когда ставленник вестгот­ского короля Теодорида Агривульф попытался править самостоя­тельно как король, Теодорид выслал против него отряд, который легко одержал победу над дружиной вышедшего из повинове­ния вассала. Агривульф был схвачен и обезглавлен. Свевы, как рассказывает Иордан, послали к Теодориду священников, чтобы «молить его о пощаде»¹⁰²². В русском переводе соответствующего места из Иордана говорится о жрецах¹⁰²³, но переводчик и коммен­татор Иордана Е. Ч. Скржинская здесь допускает ошибку: Иордан пишет о contuentes locorum sacerdotes¹⁰²⁴ (священниках этих мест). Со времен правления короля Рехиара свевы приняли православное христианство, после гибели Рехиара они под давлением победителей-вестготов перешли в арианство, но местное латиноязычное население оставалось, разумеется, православным, и посланцами к Теодориду направлены были христианские священники, более вероятно, что православные, но, возможно, и ариане, но толь­ко не языческие жрецы. Король, как пишет Иордан, «принял их с подобающей их... сану почтительностью»¹⁰²⁵ и не только не под­верг свевов изгнанию из страны, но и разрешил им избрать себе короля из своего народа. Избранным оказался Римисмунд. В дей­ствительности свевы восстановили тогда свою независимость от вестготов не столько из-за великодушия Теодорида, как объ­ясняет дело Иордан, сколько опираясь на поддержку со сторо­ны Римского императора Майориана, который был недоволен тем, что Теодорид содействовал поставлению императором его предшественника Авита, оказавшегося кратковременным пра­вителем. Это произошло, вероятно, в 461 г., незадолго до свер­жения Майориана.

На этом сведения о королевстве пиренейских свевов пре­рываются до середины VI века, когда правивший ими король Харарих вместе со своим народом перешел из арианства в Пра­вославие.

Восточногерманский народ бургундов, перебравшийся неког­да из Скандинавии на берега Вислы, переселился оттуда на Рейн. С пребыванием их на Рейне связан вопрос о времени их обра­щения в христианство. «По утверждению Орозия, они приняли ортодоксальное христианство в 417 г.; но большинство авторов полагает, что из язычества они сразу перешли в арианство, и слу­чилось это где-то между 413 и 436 гг.»¹⁰²⁶. В 437 г., при взятии рейн­ской столицы бургундов Вормса гуннами, погиб король Гундахар и истреблена была большая часть народа.

После этой катастрофы остатки народа были по приказу все­сильного тогда в империи Аэция размещены в Сапаудии, или Савойе, расположенной вокруг Женевского озера и с южной сто­роны Юрского хребта. Их новой столицей стала Женева. Бур­гунды селились в занятой ими стране родами, так называемыми фарами, отчего принадлежащих к ним лиц называли фараманами. Местное население, страдавшее не от малоземелья, но от обременительных налогов в пользу имперского фиска, не враж­довало с пришельцами. По словам клирика V века Сальвиана, римский плебс просил о том, чтобы ему «было позволено жить с варварами»¹⁰²⁷. Режим, установленный бургундами для местных галло-римлян, был относительно благоприятным. Король при­влекал образованных римлян к делам государственного управле­ния. Правда, при разделе земли бургунды, подобно вестготам, но в отличие от остготов, брали в пользование себе две трети, а не одну треть, но это были в основном земли, заброшенные свои­ми галло-римскими собственниками, так что это бремя не было разорительным для местных жителей. В 443 г. империя заключи­ла с ними новый союз – foedum. Бургунды сражались бок о бок с римлянами на Каталаунских полях в 451 г.

Но в 456 г. они, действуя уже вопреки воле имперского пра­вительства, воевали в союзе с единоверными арианами вестго­тами против незадолго до этого принявших православие све­вов. Возвращаясь в следующем году с Пиренейского полуострова домой, бургунды по пути захватили две имперские провинции: Лионскую и Вьеннскую. Император Майориан приказал дать им вооруженный отпор – бургунды отступили, но когда римские войска ушли, они вернулись, вновь овладели этими провинциями и устроили свою новую столицу в Лионе, так что с этих пор у них было две столицы: одна в Лионе, а другая в Женеве. В последую­щие десятилетия территория королевства расширялась в север­ном и южном направлении по обоим берегам Ронны, в конце V века простираясь от Шампани до Приморских Альп.

Первым королем бургундов после их поселения в Сапаудии был Гундиох. Григорий Турский называет его сыном вестготско­го короля Атанариха¹⁰²⁸. Эта версия ни в каких других источниках не находит подтверждения и поэтому едва ли достоверна, можно предполагать, что этот король имел все-таки бургундское проис­хождение и, возможно, состоял в родстве с павшим при защите рейнской столицы королевства от гуннов Гундахаром, или Гунтиарием. В 473 г. он умер, после него осталось четыре сына: Гундобад, Хильперих, Годегизил и Годомар.

Гундобад по матери был племянником знаменитого фабри­канта западных императоров Рицимера. Годом раньше импера­тор Олибрий назначил его магистром армии федератов. После смерти Олибрия от чумы в течение полугода на Западе не было императора и Италия находилась во власти германских варва­ров во главе с магистром и патрицием Гундобадом. По его ука­занию в марте 473 г. в Равенне был провозглашен императо­ром во всем зависевший от него Гликерий. Но получив известие о смерти отца, Гундобад покинул Равенну и уехал в Бургундию. Вначале братья договорились о разделе отцовского наследства на три части, но почти сразу между ними разгорелась междоу­собная борьба. Более опасным соперником Гундобада был Хильперик, которому при разделе королевства достался Лион. Побе­див Хильперика, Гундобад убил своего брата мечом, а его жену утопил в реке, привязав к ее шее камень. Несмотря на свое ари­анство, Хильперик благосклонно относился к своим православ­ным подданным, поддерживал дружеские отношения с еписко­пом Лиона святым Пациентом, и его жена была православной. В Православии были крещены и две их дочери, оставшиеся сиро­тами: Хрона, принявшая впоследствии монашеский постриг, и свя­тая Хродехильда, или Клотильда, ставшая женой короля франков Хлодвига. После устранения Хильдерика большая часть бургунд­ского королевства оказалась под властью Гундобада. Меньшей частью владел Годегизил, об участии в дележе отцовского наслед­ства и в последовавшей затем междоусобной войне четвертого из братьев, Годомара, ничего не известно.

Король бургундов и римский патриций, Гундобад в 490 г. не удержался от вмешательства в вооруженную борьбу, в ходе кото­рой решалась судьба Италии, поддержав Одоакра против Теодо­риха Великого, но его помощь не повлияла на окончательный исход войны, в которой Одоакр потерпел поражение, а в лице Теодориха Гундобад нажил себе могущественного врага. Но Тео­дорих в стремлении к сплочению германских народов способен был пренебречь старыми счетами, в примирении с ним заинте­ресован был и бургундский король. Поэтому в 494 г. остготский и бургундский короли заключили союзный договор. Этот союз направлен был главным образом против короля франков Хлод­вига, который в ту пору оставался язычником.

В 500 г. разгорелась междоусобная война между Гундобадом и Годегизилом. Войне предшествовал сговор Годегизила с Хлодвигом, который незадолго до этого принял крещение от право­славного епископа Реймса Ремигия. Годегизил, по словам Гри­гория Турского, тайно отправил к Хлодвигу «послов с такими словами: “Если ты мне окажешь помощь в преследовании мое­го брата, чтобы я смог убить его в сражении или изгнать из стра­ны, я буду ежегодно выплачивать тебе установленную тобой дань в любом размере”. Тот с радостью принял это предложение, обе­щал ему помощь, где бы она ни потребовалась, и в условленный срок послал войско против Гундобада»¹⁰²⁹. Не подозревая Годегизи­ла в предательстве, Гундобад, узнав о том, что войско франков двинулось в поход против него, просил брата помочь ему отраз­ить общего врага: «Объединимся против враждебного нам наро­да, чтобы нам, если мы будем действовать поодиночке, не пре­терпеть того, что претерпели другие народы». И тот ответил: «Я приду со своим войском и окажу тебе помощь»»¹⁰³⁰. Войска трех королей сошлись на поле битвы около крепости Дижона. Следуя предварительному сговору, Хлодвиг и Годегизил вместе напа­ли на отряд Гундобада и разбили его. Сам король, потерпевший жестокое поражение, бежал в Авиньон, а Годегизил водворил­ся в отнятом у брата Вьенне. Гундобад был в страхе не только за свою власть, но и за самую жизнь, но Хлодвиг не захотел отни­мать у побежденного противника ни жизни, ни даже его королев­ства, ограничившись наложением ежегодной дани, и Гундобад принял это условие и выплатил дань за текущий год, пообещав выплачивать ее и впредь, после чего решил отомстить брату за его коварство.

Он осадил Вьенн, где тот заперся. Когда в городе стало исся­кать продовольствие, Годегизил приказал изгнать из него «мень­ший люд»¹⁰³¹. Среди изгнанных оказался и мастер-водопроводчик, который, негодуя на оказанное ему пренебрежение, «пришел к Гундобаду и показал, каким образом он может проникнуть в город и отомстить брату. Под его началом вооруженный отряд направился по водопроводному каналу, причем многие, шедшие впереди, имели железные ломы, так как водопроводный выход был закрыт большим камнем. По указанию мастера они, пользу­ясь ломами, отвалили камень и вошли в город»¹⁰³², напав с тыла на защитников городских стен. Крепостные ворота были открыты, осаждающие ворвались в город и начали истреблять его защит­ников и мирных жителей. Годегизил укрылся в арианской церк­ви, но его извлекли оттуда вместе с епископом ариан, и обоих убили. Затем были казнены сенаторы и бургунды, державшие сторону убитого короля. Среди защитников Вьенна был отряд франков. Их Гундобад приказал переправить в Тулузу к королю вестготов Алариху II. Так вся Бургундия была воссоединена под властью единого правителя.

Несмотря на пленение франков, Гундобаду удалось избе­жать новой войны с Хлодвигом, и позже, в 507–510 гг., он как союзник франков воевал против вестготов. В сражении, состо­явшемся в долине Вогладе около Пуатье, войска вестготов были побеждены, а их король Аларих пал в этой битве. Вестготы вынуж­дены были после этого оставить почти все свои владения в Гал­лии, и они были разделены между франками и бургундами, но из-за вмешательства Теодориха Великого, выступившего в защи­ту интересов своих побежденных сородичей, бургунды вынуж­дены были передать занятый ими Прованс остготскому королю.

Если верить Григорию Турскому, находясь во Вьенне, Гундо­бад тайно принял от православного епископа этого города святого Авита миропомазание, тем самым присоединившись к Православ­ной Церкви, но, несмотря на увещевания епископа, призывав­шего его открыто и всенародно исповедовать истину: «Ведь ты, король, боишься народа, не зная, что лучше: или чтобы народ сле­довал твоей вере, или чтобы ты потакал слабости народной? Ибо ты – глава народа, а не народ – глава тебе... Ведь “Бог поруга­ем не бывает”, потому что Он не любит того, кто из-за земной власти не исповедует его в этом мире» –... Гундобад... до конца своей жизни упорствовал в своем безрассудстве и не хотел все­народно признать единосущность Троицы¹⁰³³.

По словам того же историка, Гундобад «среди бургундов уста­новил более мягкие законы, по которым они не должны были при­теснять римлян»¹⁰³⁴. Эти законы изложены в так называемой «Бур­гундской правде», в подлиннике – «Lex Burgondionum» или «Lex Gundobada» (Закон Гундобада), который дошел до нас в поздней­шей редакции, относящейся уже к 530-м годам. По характери­стике Л. Мюссе, «“Бургундская правда” – один из самых римских среди всех варварских кодексов – недвусмысленным образом утверждает равенство в статусе между римлянами и бургундами¹⁰³⁵. «Правда» позволяет римлянам носить оружие и служить в армии, допускает смешанные браки, назначает одинаковый вергельд – денежный штраф за убийство бургундов и галло-римлян.

В свои ближайшие советники бургундские короли при­глашали образованных и умудренных опытом римлян – при Хильперике это был знаменитый Сиагрий, при Гундобаде – Лаконий при его преемнике Сигизмунде – Пантаганат. Адми­нистративное устройство королевства имело черты дуализма, параллельные с остготским государством Теодориха Велико­го. Король для галло-римлян носил титулы magister militum (магистр армии), patricius Galliae (патриций Галлии), vir illuster (сиятельный муж), а для бургундов он был «господином нашим королем» (dominus noster rex). В округа – паги – назначалось по два губернатора – граф для бургундов и комит для римлян, как правило, из среды самих римлян, нередко из числа наслед­ственных сенаторов. Летосчисление в королевстве велось по консульским датам.

Король Гундобад умер в 516 г., и бургундский престол мир­но и благополучно перешел к его сыну Сигизмунду.

После прорыва рейнского лимеса в 406 г., в котором одна­ко не участвовало ни одно из франкских племен, франки нача­ли более интенсивную инфильтрацию на земли, расположенные на левом берегу Рейна, – экспансии способствовало разрушение пограничных кастелов.

В отличие от готов или вандалов, франки в основном вое­вали в пешем строю, немногочисленная кавалерия составляла у них воинскую аристократию. Их наступательным оружием были короткий меч с одним лезвием – скрамасакс, а также копье – фрамея. Лишь всадники сражались длинными обоюдоострыми мечами. Оригинальным видом вооружения являлся метательный топор, или секира, которую позже в Испании стали называть по народу, от которого она была заимствована, – франциской. В бою использовали и так называемый ангон – разновидность копья с треугольным наконечником, употреблялся и такой вид оружия, как лук. Сравнительно редко франки применяли оборонительное оружие – щиты и шлемы. Характеризуя воинские нравы фран­ков, Л. Мюссе писал: «Воин является главной опорой франкского государства... Франкское завоевание знаменовало собой победу Kriegerkultur (воинской культуры) над все еще глубоко граждан­ской цивилизацией поздней Римской империи»¹⁰³⁶.

К середине V столетия франки захватили важнейшие горо­да рейнского лимеса: Трир, Кельн и Майнц, а затем продвину­лись дальше на запад, овладев территорией современной Бель­гии, французской Фландрией и Пикардией, включая города Аррас и Камбре. При этом они, как правило, не любили селиться в самих городах, каменные строения которых представлялись им похо­жими на гробницы, но в сельской округе, оставляя города, кото­рыми они овладевали, их прежним жителям – романизованным галлам и романизованным германцам.

Характерная особенность расселения франков внутри лиме­са, отличавшая их от восточно-германских народов, или све­вов, совершавших стремительные рейды из одного конца импе­рии в другой и составлявших при завершении своих походов исключительно тонкии слои на многократно превосходящей массе покоренных и безоружных римлян, заключалась в том, что они, во-первых, не уходили далеко от своей исторической родины, на которой осталась значительная часть народа, и, во-вторых, в том, что на завоеванной территории они составляли значительную часть населения, вынужденные поэтому продолжать занимать­ся крестьянским трудом: разводить скот и пахать землю, в то же время готовые в любой момент под началом своих королей вое­вать с противником, иными словами, это была своего рода мили­ция, подобная казачеству, а не военная аристократия, правившая завоеванными туземцами. Поэтому у франков, и до их креще­ния, не было острой необходимости в неукоснительной сегрега­ции с галло-римским населением – ношение отдельными рим­лянами оружия и их участие в войнах бок о бок с завоевателями, ввиду многочисленного присутствия франков в стране, не несло с собой угрозы их власти.

По оценке X. Леве, доля германцев в населении северной Франции составляла от 15 до 20 процентов; в любом случае она во много раз превосходила долю восточных германцев в числен­ности населения римских провинций, в которых они господство­вали. «Северная Галлия поэтому в течение долгого времени была двуязычной»¹⁰³⁷. Но сравнительно высокая плотность франкского присутствия относится, естественно, лишь ко времени их пребы­вания на северо-востоке Галлии, а не к позднейшей эпохе, когда при Хлодвиге они овладели большей частью страны. Около 100 тысяч франков приходилось на примерно полмиллиона галлоримлян до Хлодвига, а затем, к концу его правления, – на страну с населением, приближавшимся к 5 миллионам, иными словами, пропорции стали соизмеримыми с теми, которые характеризова­ли соотношение римлян и варваров в Испании и Италии.

Отношение местного населения к пришельцам историки нового времени характеризуют по-разному. Замечательная под­борка таких оценок сделана Ф. Броделем: «Анри Пиренн любил повторять, что варвары варваризировали Империю, но утону­ли в массе ее населения, утратив свой язык и переняв латынь и романские языки, утратив свою религию и переняв христи­анство. Но кто только не поносил в более или менее сильных выражениях этих, как пишет Люсьен Ромье, “обжорливых, гро­могласных, дурно пахнущих проходимцев”! Для одного знаме­нитого историка франки – это “рассадник всех пороков, средо­точие разврата, предательства, жестокости”... Теперь на смену прежнему образу свирепых воинов, обрушившихся на Запад­ную Европу, приходит образ “людей, в изумлении взирающих на то, как обваливаются стены Империи, в ворота которой они до сих пор стучались и входили на цыпочках” (limes для германцев была Teufelmauer, стеной дьявола). Что же до их вождей, то уже Франсуа Гизо, ставший в этой области предтечей современных историков, описывает, как они “упорно рядились в какие-нибудь римские обноски, подобно негритянскому царьку, что облачает­ся в европейский мундир”»¹⁰³⁸.

Сам Ф. Бродель особый акцент делает на постепенности и дли­тельности процесса инфильтрации франков, наряду с иными вар­варскими народами, – процесса, начало которого на целые сто­летия предшествовало эпохе великого переселения: «Процесс проникновения варварских народов из-за Рейна начался очень рано. Осуществлялось оно тысячами способов, посредством рим­ской армии и шло веками: limes по Рейну выступал щитом, но одновременно и фильтром, давая возможность безопасно вербо­вать солдат и рабочую силу. Рабы-варвары трудились у крупных землевладельцев, варвары-солдаты... смешивались с местным населением... Варвары повсеместно изменяют сельский ланд­шафт, ибо разрушение и поджоги villae оборачивались появле­нием разбросанных там и сям деревень и деревушек, в которых отразился способ ведения хозяйства у древнего населения Гер­мании... Я отнюдь не сторонник теории Огюстена Тьерри – что франки были предками дворян эпохи старого режима, а галлы – предками сервов и пролетариев... однако замечу, что франкская знать пополнила ряды... местной галло-римской знати... Франк­ская аристократия упрочила и закрепила ту структуру общества, которая... сохранится с необходимыми трансформациями по край­ней мере до конца Старого порядка, если не дольше»¹⁰³⁹.

В V веке у салических франков было несколько королевств: так, в конце V века в Камбре правил король Рагнахар, коро­лем франков, которых с известной долей условности называют рипуарскими, был Сигиберт Хромой, резиденция которого нахо­дилась в Кельне, но самым сильным было королевство, кото­рым с середины столетия правил Хильдерик из рода или племе­ни сигамбров, потомок Меровея, по Григорию Турскому, – его сын, в действительности однако отделенный от него двумя или тремя коленами. В любом случае Меровей, ставший эпонимом династии, жил до прорыва рейнского лимеса. Родовым отличием Меровингов было ношение длинных волос. В связи с этим Ж. Ле Гоф писал не без доли иронической брезгливости, едва ли оправ­данной: «Франкский король, возводимый на трон поднятием его на щите, в качестве инсигний, вместо скипетра или диадемы, имел лишь копье, а его отличительным знаком являлись длин­ные волосы (rex crinitus). Этакий царь Самсон с гривой волос, переезжавший из одного своего владения в другое в сопровожде­нии нескольких писцов, домашних рабов и гвардии антрустионов. И ко всему прилагались дивные титулы, позаимствованные из словаря поздней Римской империи. Старший конюх имено­вался “главным конюшим», или коннетаблем, личные охранни­ки – “палатными графами», и все это сборище пьяных солдат и неотесанных служащих величалось “славными, или имениты­ми, людьми”. Налоги более не поступали, и богатство короля было заключено в сундуках с золотыми монетами, стеклянными изде­лиями и драгоценностями, которые после его смерти оспаривали друг у друга его жены, наложницы, законные и незаконные дети, производя одновременно раздел земель и всего королевства»¹⁰⁴⁰.

Столицей Хильдерика был город Турн. Григорий Турский рассказывает, что франки, возмущенные тем, что Хильдерик, «отличаясь чрезмерной распущенностью, начал развращать их дочерей»¹⁰⁴¹, лишили его королевской власти и изгнали из страны. Это не было мятежом – верховная власть в германских коро­левствах принадлежала собранию свободных мужчин, способ­ных носить оружие. Это случилось, наверное, в самом начале его правления, в середине 450-х гг. Хильдерик нашел убежище у короля тюрингов Базина. Оставшись без короля, франки при­знали над собой власть назначенного императором Майорианом магистра армии Эгидия, резиденция которого находилась в Суассоне. Но правление чужеземца оказалось чрезмерно обремени­тельным для франков, и народ захотел, чтобы им снова правил их природный король.

Хильдерик вернулся из изгнания, в котором оставался 8 лет, а вскоре после этого к нему из Тюрингии прибыла супруга тамош­него короля Базина, оставившая своего мужа. Если верить Гри­горию Турскому, она сказала Хильдерику: «Я знаю твои добле­сти, знаю, что ты очень храбр, поэтому я и пришла к тебе, чтобы остаться с тобою»¹⁰⁴², и Хильдерик взял ее в жены. Роман их, вероят­но, начался в Тюрингии. От этого брака родился Хлодвиг. В 463 г. Эгидий нанял Хильдерика как федерата для ведения войны с вест­готами, и войско франков вместе с римской армией сражалось с ними вблизи Орлеана, отстояв границу римских владений на севере Галлии по Луаре. Затем, уже в 468 г., сменивший Эгидия римский военачальник Павел, действуя вместе с франками Хиль­дерика, в битве под Анжером отразил нападение саксов, ранее овладевших островами на реке Луаре между Анжером и Сомюром, но сам был убит в этом сражении, а Хильдерик со своими франками и с римлянами преследовал их до их возвращения на свои острова. Имя Хильдерика исчезает из хроник и других доку­ментов с 468 г. до его кончины, а умер он в 481 г. в возрасте око­ло 40 лет. В 1653 г. в Турне была найдена его могила.

Наследником Хильдерика стал его 16-летний сын Хлод­виг, родившийся от Базины. Григорий называет его «великим и могучим воином»¹⁰⁴³, Фредегар пишет, что он был храбрым, как лев¹⁰⁴⁴, а в «Салической правде» он назван «стремительным и прекрасным»¹⁰⁴⁵. Первое упоминание о его королевских деяни­ях у Григория относится к его войне с сыном Эгидия Сиагрием, которая приходится на пятый год его правления, следовательно, речь идет о событиях, происходивших в 485 г. Римский патри­ций и магистр армии, Сиагрий правил на севере Галлии как пред­ставитель Римского государства, в то время как сама римская власть на Западе пала, упраздненная Одоакром. Поэтому не про­возглашая себя императором и оставаясь римским чиновником, Сиагрий никакому императору не подчинялся – Константино­поль находился слишком далеко от Галлии, и связи со столицей империи на Босфоре Сиагрий не поддерживал, так что лишь бла­годаря его уважению к римским традициям и неприятию сепа­ратизма его владения юридически оставались частью римского диоцеза. Своей резиденцией Сиагрий, подражая отцу, выбрал Суассон, расположенный между Парижем и Реймсом.

О войне, уничтоживший этот последний отколовшийся от потонувшего материка островок римского мира, известно из рассказа Григория Турского: «Против Сиагрия выступил Хлодвиг вместе со своим родственником Рагнахаром, у которого тоже было королевство, и потребовал, чтобы Сиагрий подгото­вил место для сражения. Тот не уклонился и не побоялся оказать сопротивление Хлодвигу. И вот между ними произошло сраже­ние. И когда Сиагрий увидел, что его войско разбито, он обра­тился в бегство и быстрым бегством двинулся в Тулузу к королю Алариху»¹⁰⁴⁶. Хлодвиг потребовал от короля вестготов выдачи Сиа­грия, и «Аларих, боясь, как бы из-за Сиагрия не навлечь на себя гнев франков, – готам ведь свойственна трусость, – приказал связать Сиагрия и выдать его послам»¹⁰⁴⁷. Хлодвиг повелел содер­жать побежденного противника под стражей, а потом он был по его приказу заколот мечом. В результате этой войны террито­рия королевства Хлодвига более чем удвоилась, охватывая весь север Галлии, за исключением Арморики, которая в результате переселения туда бриттов, бежавших с острова от англосаксов, становилась тогда Бретанью и ни от кого не зависела, и прости­раясь до Луары, за которой находились уже владения вестготов. На юго-востоке королевство франков граничило с Бургундией. Его новой столицей стал отнятый у Сиагрия Суассон.

Захватив новые земли, франки с увлечением занялись гра­бежом, разоряя многочисленные виллы и церкви, «так как Хлод­виг, – по меланхолическому замечанию его биографа Григо­рия Турского, «был еще в плену языческих суеверий»¹⁰⁴⁸. На нравы короля и его воинов, на политический строй и порядки коро­левства обильный свет проливает одна история, случившаяся в связи с разграблением церквей. В одном из разоренных хра­мов была похищена чаша удивительной красоты, и тогда епи­скоп, имя которого Григорий не называет, но, по Фредегару, это был Ремигий, кафедра которого находилась в Реймсе, обратился к Хлодвигу с просьбой, если уж невозможно вернуть все награ­бленное в этой церкви, то чтобы, по меньшей мере, он прика­зал возвратить эту чашу, и король, выслушав посланцев еписко­па, сказал: «Следуйте за нами в Суассон, ведь там должны делить всю военную добычу. И если этот сосуд, который просит епископ, по жребию достанется мне, я выполню его просьбу»¹⁰⁴⁹.

В Суассоне при дележе добычи Хлодвиг попросил воинов уступить ему, кроме законно принадлежащей ему доли, еще и эту чашу. В ответ те воины, кто, по словам Григория, «были поразум­нее, сказали: «Славный король! Все, что мы здесь видим, – твое, и сами мы в твоей власти. Делай теперь все, что тебе угодно. Ведь никто не смеет противиться тебе!». Как только они произнесли эти слова, один вспыльчивый воин, завистливый и неумный, под­нял секиру и с громким возгласом: «Ты получишь отсюда только то, что тебе полагается по жребию», – опустил ее на чашу. Все были поражены этим поступком, но король перенес это оскор­бление с терпением и кротостью. Он взял чашу и передал ее епи­скопскому послу»¹⁰⁵⁰. Из происшедшего видно, что король не обла­дал абсолютной властью, что он не многим отличался по своему статусу от племенных вождей и что «неразумный» воин пошел на столкновение с королем, настаивая на неприкосновенности ста­ринного права свободных франков делить добычу между всеми, включая короля, по жребию, от которого готовы были отказаться другие воины, те, что «поразумнее», принимая новый, еще толь­ко складывавшийся порядок, основанный на признании исклю­чительных прав короля, простирающихся уже так далеко, что и самих себя «разумные» готовы были признавать находящими­ся во владении короля.

Уступив при дележе добычи, Хлодвиг однако решил отомстить непокорному и дерзкому франку, и, чтобы преподать урок дру­гим, он сделал это принародно, на глазах у воинов, собравшихся год спустя на Мартовском поле – это был традиционно созывав­шийся в марте боевой смотр, носивший, очевидно, также харак­тер народного собрания, на котором вооруженные воины выноси­ли важнейшие решения: «Хлодвиг приказал всем воинам явиться со всем военным снаряжением, чтобы показать на Мартовском поле, насколько исправно содержат они свое оружие. И когда он обходил ряды воинов, он подошел к тому, кто ударил (секирой) по чаше, и сказал: “Никто не содержит оружие в таком плохом состоянии, как ты. Ведь ни копье твое, ни меч, ни секира нику­да не годятся». И вырвав у него секиру, он бросил ее на землю. Когда тот чуть-чуть нагнулся за секирой, Хлодвиг поднял свою секиру и разрубил ему голову, говоря: “Вот так и ты поступил с той чашей в Суассоне”»¹⁰⁵¹.

Свою власть, идущую вразрез с древними обычаями, Хлод­виг отстаивал с непоколебимой решительностью и жестокостью, готовый к риску – реакцией на расправу могло бы стать возму­щение, тем более что еще относительно недавно его отец Хильде­рик подвергался низложению и изгнанию волею народа. Власть над все еще свободными франками Хлодвиг наилучшим образом мог удержать военным успехом, победами над врагами. И его правление сопряжено было с чредой таких побед.

В 491 г. он воевал с обитавшими в сердце Германии тюрингами, с которыми у него могли быть родовые или семейные сче­ты – мать короля Базина в первом браке была замужем за коро­лем тюрингов – и одержал над ними победу. Ход этой войны и условия мира почти не известны, но потерпевшие поражение тюринги, сохранив королевство, признали свою зависимость от франков, которая, возможно, выражалась и в выплате дани.

Два года спустя Хлодвиг принудил выдать за него замуж пле­мянницу бургундского короля Гундобада 18-летнюю Хродехильду, или Клотильду, мать которой была утоплена по приказу ее дяди. В ту пору бургунды вместе со своими королями исповедо­вали арианство, но Хродехильда унаследовала от матери право­славие и, как и ее сестра Хрона, обнаруживала горячую привер­женность вере. Ее муж Хлодвиг ко времени брака имел уже сына Теодориха от наложницы. Когда же Хродехильда родила мальчи­ка, она настояла на том, чтобы он был крещен в православной церкви. Но ребенок, названный в крещении Ингомером, умер, по словам Григория Турского, “еще в белых одеждах"»¹⁰⁵². В гневе отец сказал тогда жене: «Если бы мальчик... был освящен име­нем моих богов, он непременно остался бы живым...». На что королева ему отвечала: «Я благодарю всемогущего Господа, Творца всего, за то, что он не счел меня недостойной и захотел взять рожденное из чрева моего в царство Свое. Душа моя не печа­лится по этому поводу, ибо я знаю, если кто-то призван из этого мира в белых одеждах, то должен пребывать в царстве Божием»¹⁰⁵³. Вскоре за тем королева родила второго сына, и тот был также кре­щен – с именем Хлодомера. Когда и он заболел, отец с укором говорил жене, что “с ним случится то же, что и с его братом... Крещенный во имя вашего Христа, он скоро умрет”. Но, спасен­ный, – по словам Григория, – молитвами матери, сын по воле Божией выздоровел»¹⁰⁵⁴.

Клотильда не уставала убеждать мужа принять учение Хри­ста и, вероятно, посеяла в его душе сомнение в вере своих пред­ков, но Хлодвиг продолжал держаться за нее, пока в нем не про­изошла перемена, вызванная обстоятельствами новой войны, которую он вел на этот раз с алеманнами. В этот племенной союз входили и знаменитые со времен Цезаря свевы, часть которых, отделившись от оставшихся на исторической родине – на Деся­тинных полях между верховьями Дуная и Рейна – соплеменни­ков, отвоевала себе землю на северо-западе Пиренейского полу­острова, создав там государство со столицей в Браге. Алеманны первыми напали на франков. В грозной сече успех склонялся уже на сторону алеманнов. И тогда Хлодвиг, отчаявшись в помощи от своих отечественных богов, обратился с молитвой к Иисусу Христу, «Кого Хродехильда исповедует Сыном Бога живого»¹⁰⁵⁵, дав Ему обет креститься в случае победы. По словам Григория Тур­ского, «как только произнес он эти слова, алеманны повернули вспять и обратились в бегство. А увидев своего короля убитым, они сдались Хлодвигу»¹⁰⁵⁶. Подобно тюрингам, и алеманны оказа­лись под своего рода протекторатом франков.

Вернувшись в Суассон, Хлодвиг стал думать об исполне­нии данного им обета. Чтобы укрепить его в решимости стать христианином, королева пригласила епископа близлежащего Реймса святого Ремигия для беседы с мужем. Сомнения Хлод­вига связаны были с опасением, что после крещения от него отвернется его народ, приверженный вере предков, но его опасения оказались напрасными. Франки изъявили готовность к перемене религии. Крещение Хлодвига состоялось в праздник Рождества Христова в баптистерии Реймсского кафедрального собора. По приказанию Ремигия баптистерий, собор и улицы города были празднично украшены, и, как писал святой Григо­рий, «новый Константин подошел к купели, чтобы очиститься от старой проказы и смыть свежей водой грязные пятна, унас­ледованные от прошлого. Когда он подошел, готовый крестить­ся, святитель Божий обратился к нему с такими красноречи­выми словами: “Покорно склони выю, Сигамбр, почитай то, что сжигал, сожги то, что почитал"»¹⁰⁵⁷. Вслед за королем крести­лось, как рассказывает Григорий Турский, более 3-х тысяч вои­нов, крестилась и сестра Хлодвига Альбофледа, которая вскоре после этого отошла ко Господу. В относительно скором време­ни крещено было, вероятно, большинство тех франков, кото­рыми правил Хлодвиг.

Победа над алеманнами и последовавшее за нею креще­ние Хлодвига в «Истории франков» отнесено к «15-му году его правления»¹⁰⁵⁸. Это место из книги считается позднейшей встав­кой. Разные историки датируют это событие интервалом от 496 по 498 г. Но существует и принципиально иная точка зрения отно­сительно времени крещения Хлодвига, когда оно переносится на значительно более позднюю дату. Она высказана была Б. Крушем Ван ден Вивером¹⁰⁵⁹. Эта версия базируется на написанном около 567 г. письме епископа Турского Ницетия, адресованном лангобардской королеве Хлотинде, внучке Хлодвига, в котором тот связывает крещение ее деда с посещением им Тура, где покоятся мощи покровителя этого города святителя Мартина, а такое посе­щение наиболее вероятным образом могло произойти во время его войны с вестготами, поскольку в конце V века Тур оставался еще под властью вестготов¹⁰⁶⁰. Излагая эту версию, Л. Мюссе сам склоняется к традиционной дате: «Ортодоксальная вера Хлод­вига благоприятствовала ему в борьбе с готами в 507 г.; было бы правдоподобней, если он уже восемь или десять лет принад­лежал к ортодоксальной Церкви, чем если точкой отсчета было только минувшее Рождество. Но это предположение, – пишет однако историк, – не является доказательством»¹⁰⁶¹.

И все же при иной версии – крещении Хлодвига незадолго до его кончины – многие из событий, относящихся к его правле­нию, становятся труднообъяснимыми. Его поразительные военно-политические успехи не только с высшей, но и с вполне праг­матической точки зрения представляются вполне понятными с учетом того обстоятельства, что в течение последних 15 лет он воспринимался народом Галлии, в том числе и жившими под вла­стью арианских королей вестготов и бургундов, как естествен­ный союзник и защитник ввиду его единоверия с ним. Франки одержали верх над другими германскими народами в борьбе за господство над Галлией и в конечном счете над всем Западом, потому что, в отличие от других варваров, они вслед за своим королем приняли не еретическое арианство, а православие, кото­рое исповедовали романизованные народы Запада, многократ­но превосходившие численностью своих завоевателей. Немало­важным фактором превосходства франков над религиозными отщепенцами готами, вандалами, бургундами и свевами было и то, что, крестившись, они стали единоверцами могуществен­ных императоров, правивших в Константинополе.

В 500 г. Хлодвиг вмешался в междоусобную вражду между бургундскими королями братьями Гундобадом и Годегизилом на стороне Годегизила, который в свое время спас от смерти его жену Клотильду, отец которой Хильперик вместе со своей женой, матерью Клотильды, был погублен Гундобадом. В решившем исход войны сражении под Дижоном Гундобад потерпел пора­жение, после чего он взял на себя обязательство платить еже­годную дань Хлодвигу.

Самым грандиозным успехом Хлодвига стала его победа над вестготами, с владениями которых королевство франков грани­чило по Луаре. В эту войну он вступил в 507 г. под религиозным знаменем освобождения православных римлян от господства еретиков-ариан. На этот раз в союзе с ним действовал король бур­гундов Гундобад. В битве, состоявшейся в долине Вогладе (Вуйе) в окрестностях Пуатье, вестготы были разбиты, а их король Ала­рих II погиб. За этим последовала оккупация франками Аквитании вплоть до Гаронны. Победители овладели столицей вестготского королевства Толозой, захватили королевскую казну, а затем, дей­ствуя вместе с бургундами, осадили Арелат. Но в дальнейший ход войны, как уже было сказано, вмешался король остготов Теодо­рих Великий. Он направил к Арелату войско под командовани­ем графа Иббы, и тот в сражении у стен города, состоявшемся в 508 г., одержал победу – осада Арелата была снята.

Но поражение в сражении с остготами не помешало фран­кам занять принадлежавшие вестготам земли на юге Галлии. В результате войны Аквитания перешла во власть Хлодвига, и таким образом размеры его королевства удвоились, охва­тив большую часть Галлии. У вестготов в Галлии остались лишь Гасконь и Септимания – западная часть Прованса, который был разделен по течению Ронны, так что ее левый берег с Арелатом отошел к остготскому королевству. Зависевшая от Хлод­вига Бургундия сохраняла статус отдельного королевства, а на северо-западе полной независимостью пользовались заселив­шие Арморику бритты.

Города Аквитании были многолюднее, богаче и благоустро­еннее городов севера – Нейстрии, что значит «новой земли», – так называлась часть королевства франков, составлявшая прежде государство Сиагрия, и тем более Австразии (восточной земли), которую Хлодвиг унаследовал у своего отца Хильдерика. Поэто­му Хлодвиг задержался на юге, проведя целую зиму в Бурдигале (Бордо), затем побывав в Толозе и Ангулеме, откуда он при­был в Тур, кафедральный город святого Мартина, где покоились его мощи. Там он принес «много даров святой базилике блажен­ного Мартина»¹⁰⁶².

В этот город ему была доставлена грамота императора Ана­стасия «о присвоении ему титула консула, и в базилике святого Мартина его облачили в пурпурную тунику и мантию, а на голо­ву возложили венец. Затем король сел на коня и на своем пути от двери притвора базилики... до городской цер, с исключитель­ной щедростью собственноручно разбрасывая золото и серебро собравшемуся народу. И с этого дня он, – по словам Григория, – именовался консулом или августом»¹⁰⁶³. Эти его титулы были зна­чимы и важны для его галло-римских подданных, которые про­должали мыслить себя гражданами Римского государства, в то время как для соплеменников франков он, естественно, оставал­ся прежде всего их королем.

Комментируя дарование Хлодвигу консульского титула, Л. Мюссе писал, что его «возведение... в ранг почетного консу­ла (ясно, что о фактическом консульстве речь не шла) не было из ряда вон выходящим событием; это достоинство и раньше уже присваивалось варварам (которые, правда, служили импе­рии непосредственным образом): это был дипломатический шаг с целью поздравить короля с победой над вестготами и добить­ся продолжения союза с ним в борьбе против остготов. Но что подумать об императорских атрибутах (пурпурная туника, диаде­ма) и титуле Августа? Историки придерживались самых разных взглядов. Для одних (прежде всего Фюстеля де Куланжа) в этом было зерно истины: Анастасий попытался узаконить власть Хлодвига и сделать его своим представителем на Западе; для других... речь идет просто-напросто о легенде... На самом деле Анастасий пожаловал королю франков только звание почетного консула; остальное было лишь инсценировкой по местной ини­циативе, исходившей либо от самого Хлодвига, либо от турско­го духовенства, желавшего отпраздновать свое избавление от готов»¹⁰⁶⁴. Именно это, собственно, и вытекает прямым образом из слов Григория Турского, который писал о присвоении Хлод­вигу консульского титула и о том, что он сам уже именовался после этого не только консулом, но и августом. Из Тура Хлод­виг не вернулся в Суассон, но сделал своей столицей Лютецию парисиев, или Париж.

В последние годы своего правления Хлодвиг переключил вни­мание с юга Галлии на исконные земли франков, лежавшие по обоим берегам Рейна, где еще сохранялись независимые коро­левства франков. Они и стали объектом дальнейшей экспансии, завершившейся их поглощением.

Первым делом он решил разобраться со своим родственником, королем Сигибертом, под властью которого находились франки, традиционно называемые в историографии рипуарскими. Для ликвидации государства Сигиберта он воспользовался власто­любием его сына Хлодериха и отправил к нему посланца, пору­чив ему передать такое предложение: «Вот твой отец состарил­ся, у него больная нога, и он хромает. Если бы он умер, то тебе по праву досталось вместе с нашей дружбой и его королевство»¹⁰⁶⁵. Предложение оказалось заманчивым, и когда однажды Сигиберт, покинув свою столицу Кельн, отправился погулять в Буконском лесу, сын подослал к нему убийц. О гибели отца Хлодерих немедленно известил Хлодвига, и тот направил к нему послан­цев, которым отцеубийца решил показать отцовскую кладовую. И, как пишет Григорий Турский, «во время осмотра различных драгоценностей он им сказал: “В этом сундучке обычно мой отец хранил золотые деньги». В ответ на это они ему предложи­ли: “Опусти до дна руку... и все перебери». Когда он это сделал и сильно наклонился, то один из них поднял секиру и рассек ему череп»¹⁰⁶⁶. Узнав о случившемся, Хлодвиг прибыл в Кельн и созвал там народ, которому он представил происшедшее в таком виде, чтобы отвести обвинение от себя. Хлодерих, виновный в гибели отца, по его словам, «погиб, не знаю, кем сраженный, когда он открывал кладовую своего отца. Но во всем этом я совершенно не виновен. Ведь я не могу проливать кровь моих родственни­ков, поскольку делать это грешно»¹⁰⁶⁷. Трудно сказать, поверил ли народ заверениям Хлодвига в своей невиновности, но его совет: «Обратитесь ко мне, дабы вам быть под моей защитой»¹⁰⁶⁸ – наро­дом был принят: люди «в знак одобрения стали ударять в щиты и кричать, затем подняли Хлодвига на круглом щите и сделали его над собой королем»¹⁰⁶⁹.

Характеризуя способ, которым Хлодвиг присоединил к своим владениям Кельнское королевство, А. Азимов называет его «неве­роятно подлым» «даже по его собственным меркам»¹⁰⁷⁰. Но удивля­ет в этой кровавой интриге не сама по себе подлость, которая, вероятно, во все времена была неотъемлемым качеством поли­тической борьбы, а ее варварское простодушие, рассчитанное то ли на поразительную доверчивость народа, то ли на его пол­ное безразличие к нравственной стороне дела. Биограф Хлодви­га Григорий Турский, в отличие от придирчивого современного писателя, свой невозмутимый рассказ об уничтожении кельнско­го королевского дома завершает философическим замечанием: «Так ежедневно Бог предавал врагов его в руки его и увеличивал его владения, ибо он... ходил с сердцем правым перед Господом и делал то, что было приятно Его очам»¹⁰⁷¹.

Затем наступила очередь еще одного родственника Хлодви­га – Харариха, который, вероятно, не имел королевского титу­ла, но был вождем, то есть герцогом салических франков, оби­тавших в устье Рейна. Хлодвиг обвинил его в том, что он остался сторонним наблюдателем во время войны с Сиагрием. Много­кратно превосходивший его силой, Хлодвиг разгромил противни­ка, сам Харарих и его сын были схвачены и по приказу Хлодвига принудительно рукоположены: отец – в пресвитера, а сын – в диакона. Владения Харариха перешли Хлодвигу. Вынужден­ные стать клириками, бывшие властители, которые, как и сам Хлодвиг, принадлежали к роду Меровингов, не теряли надежды вернуться к власти. Хлодвигу стали известны слова, сказанные сыном Харариха: «Эти ветви срезаны на зеленом дереве, но вет­ви вовсе не засохли и быстро могут вновь отрасти. Если бы так же быстро погиб тот, кто это сделал»¹⁰⁷². В них содержалась угро­за: «они отрастят себе волосы и убьют его»¹⁰⁷³. И. Хлодвиг прика­зал отрубить им головы.

Затем он расправился с королем Рагнахаром, столицей кото­рого был город Камбре. Подкупленные Хлодвигом лейды, слу­ги Рагнахара, обратились к нему с просьбой пойти войной про­тив их собственного короля, и тот откликнулся на эту просьбу. Остававшиеся верными королю дружинники были легко разби­ты. Рагнахар и его брат Рихар бежали, но были схвачены своими же людьми, им связали руки за спиной и в таком виде привели к Хлодвигу, и тот, обращаясь к Рагнахару, сказал ему с укором: “Зачем ты унизил наш род тем, что позволил себя связать? Луч­ше тебе было бы умереть“. И, подняв секиру, рассек ему голову»¹⁰⁷⁴. Затем с подобным же наставлением он зарубил его брата Рихара, третий брат был убит в своем городе Ле-Манне по его же прика­зу. Умерщвлены были и другие его родственники, имевшие коро­левское достоинство.

По рассказу Григория Турского, уничтожив всех своих реаль­ных и потенциальных соперников, Хлодвиг, собрав своих людей, сказал им: «Горе мне, что я остался чужим среди чужестранцев и нет у меня никого из родных, которые могли бы мне чем-либо помочь в минуту опасности»¹⁰⁷⁵. Как справедливо замечает в связи с этой жалобой биограф Хлодвига, «это он говорил не из жалости к убитым, а из хитрости: не сможет ли он случайно обнаружить еще кого-либо (из родни), чтобы и того убить»¹⁰⁷⁶. Но коварство короля, столь очевидное для Григория, не препятствует ему быть апологетом этого «нового Константина», к которому он испыты­вал искреннюю благодарность за его главный подвиг – креще­ние франков, благодаря которому православные галло-римляне в лице своих завоевателей обрели защитников от иноверцев, будь то язычники или ариане.

В 511 г. в Орлеане состоялся собор епископов Франкского королевства, на котором вынесено было постановление об изгна­нии из страны еретиков-ариан.

Хлодвиг умер в Париже 27 ноября 511 г. в возрасте 45 лет, после 30 лет правления. Его останки были погребены в парижской церкви Святых апостолов, которая была построена его иждивени­ем. Впоследствии она была посвящена святой Женевьеве. Вдова Хлодвига Хродегильда, или Клотильда, причисленная Западной церковью к лику святых, «после смерти своего мужа приехала в Тур, и там она прислуживала при базилике святого Мартина, проводя все дни своей жизни в высшей степени скромно и добро­детельно и редко посещая Париж»¹⁰⁷⁷.

В последние годы правления Хлодвига был составлен «Сали­ческий закон» (Lex Salica), у нас, по примеру древнерусских юри­дических сборников, получивший название «Салической прав­ды». Этот сборник сохранился в значительном числе рукописей, представляющих его разные редакции, но относящихся к более поздней эпохе, так что его оригинальная версия представляет собой результат текстологических реконструкций. Первоначаль­ная редакция сборника включала 65 статей. Как писал исследо­ватель «Салической правды» А. Дживилегов, «вопрос о време­ни появления древнейшего текста поддается приблизительному разрешению. Подспорьем при этом служит самый текст. В статье 46-й упоминается Луара; если только это не позднейшая глосса, что мало вероятно, то Салическая Правда не могла возникнуть раньше войны Хлодвига с вестготами (507)»¹⁰⁷⁸. В прологе к сбор­нику говорится о том, что после своего крещения франки уста­новили эти законы на трех судебных собраниях, созванных в раз­ных местах.

Главным источником законодательных норм «Салической правды» является обычное право франков, весьма близкое пра­ву других германских народов. Некоторые из норм заимствова­ны из готского права. Влияние римского права на «Салическую правду» минимально. В состав сборника вошли также законы, направленные на защиту Церкви и церковного достояния и содер­жательно восходящие к каноническому праву. «Салическая прав­да» написана на латинском языке – франки времен Меровингов своей национальной письменности не имели, но это варвар­ская латынь с множеством отступлений от классической латин­ской грамматики, с германизмами в синтаксисе и орфографии, обильно уснащенная германскими вокабулами. Помимо того, составители включили в латинский текст, в его наиболее важ­ных местах, так называемую мальбергическую глоссу, написан­ную на франкском наречии и предназначенную для судоговоре­ния – in mallobergo значит «на собрании», или «на суде».

«Салическая правда» предназначена была для франков – право во Франкском королевстве носило персональный харак­тер, и галло-римляне жили по римскому праву после отвоевании Аквитании у вестготов – в том его изложении, которое содер­жится в «Бревиарии Алариха», представляющем собой краткую версии «Кодекса Феодосия», а германцы – по своему обычному праву, которое и изложено было в «Салической правде» с учетом перемен, вызванных, с одной стороны, поселением франков на территории, где местное население, покоренное ими, продолжа­ло существовать в пространстве римского права, а с другой – обращением народа в христианскую веру.

Сборник состоит из двух частей: в первой речь идет о вызове в суд и о штрафах, во второй – о судебном производстве и о нор­мах семейного и брачного права. Затрагиваются в нем и другие темы, и в целом его содержание, с учетом сведений, почерпаемых из иных, менее информативных источников, дает комплексное представление о государственном устройстве франкского коро­левства, юридическом статусе лиц разных сословий, о правовых институтах и социальной структуре франкского общества, об эко­номических отношениях и хозяйственной деятельности франков.

Королевство франков (Regnum francorum), фактически неза­висимое, юридически со времени крещения Хлодвига считалось частью имперской территории. С тех пор как император Ана­стасий даровал Хлодвигу консульское звание, он стал в глазах местного галло-римского населения представителем император­ской власти, его агентом. Наглядным выражением юридической, хотя и вполне номинальной зависимости была чеканка монет в королевстве с изображением императора Анастасия, а позже, до 613 г., – его преемников на их аверсе.

Реальная власть в государстве принадлежала народному собранию и королю. И исторические данные и текст «Саличе­ской правды» в ее разных редакциях говорят о том, что в соотно­шении этих двух источников верховной власти происходил сдвиг в сторону умаления полномочий народного собрания – mallus. На общегосударственном уровне это был своего рода воинский смотр, созывавшийся в марте и потому называвшийся Мартов­ским полем, на который обязаны были являться все свободные мужчины, годные для войны, и непременно с оружием. На поле король и его графы проверяли качество оружия и боевую год­ность франков. На таком собрании могли объявляться и одобрять­ся важные политические решения, особенно связанные с войной и миром. Более реальным прагматически был осуществляемый на таких собраниях дележ воинской добычи. Собрание было пол­номочно рассматривать возникавшие в связи с таким дележом споры. Король, конечно, манипулировал ходом дел на Мартов­ском поле, но он вынужден был считаться с настроениями вои­нов – абсолютной властью он не обладал, и рудиментом эпохи военной демократии было верховенство собрания.

Королевская власть была наследственной, принадлежала исключительно Меровингам, которые, по политическим веро­ваниям франков, обладали сакральным статусом и таинствен­ной мощью, символом которой служили их длинные волосы, но порядок наследования внутри королевского дома не был установ­лен однозначными правилами, поэтому давал повод для распрей и конфликтов, однако от наследования королевского престола безусловно устранялись женщины, не только вдовы, но и доче­ри усопшего короля: это был принцип, который определял так­же порядок наследования земельных владений у франков и кото­рый в истории права получил название салической нормы, или салического закона. Король обладал властью главнокомандую­щего, был верховным правителем государства, но его законода­тельная и судебная власть ограничена была обычным правом и народным собранием – mallus.

Региональное управление осуществлялось принципиально по-разному на территории исконного обитания франков, а так­же над франками, жившими по соседству с галло-римлянами, с одной стороны, – и над галло-римским населением королев­ства, которое уже после присоединения Нейстрии, ранее управ­лявшейся Сиагрием, и тем более после победоносной войны с вестготами, многократно превосходило по численности господ­ствующий слой франков – с другой. Король назначал правите­лями территорий, ранее приблизительно совпадавших с местом обитания отдельных племен, составивших франкский племен­ной союз, или, что почти то же, с покоренными им королевства­ми салических и рипуарских франков, графов. Граф обладал судебной властью на управляемой им территории. В свою оче­редь графства делились на сотни, которые назывались так пото­му, что для войны каждая из них должна была выставить по сто воинов, так что при монолитно франкском населении сотни оно насчитывало около тысячи человек, включая женщин, детей, ста­риков, рабов и полусвободных – литов, или лейдов. Точное чис­ло графств неизвестно, но их, конечно, было не менее 10, а сотен было, вероятно, в 10 раз больше.

На уровне сотни максимально полно обнаруживалось рим­ское народное самоуправление. На собрание сотни, которое на латинском языке назывались mallus, а по-германски тингом или тунгом, приходили все свободные взрослые мужчины. Предсе­дательствовал на нем избранный самим собранием тунгин. Эти собрания «избирали из числа знатоков права коллегию судебных заседателей – рахинбургов»¹⁰⁷⁹, что в переводе значит «лучших людей». Графы направляли на эти собрания своих представите­лей – сотников, или центенариев, которые приводили в испол­нение вынесенные судом приговоры и собирали в пользу коро­левской казны третью часть судебных штрафов, чем, собственно, и ограничивались полномочия агентов коронной власти.

Франки вносили в королевскую казну лишь штрафы по судеб­ным приговорам, в отличие от галло-римлян, с которых взыскива­лись налоги. Франки служили королю вооруженной рукой, а галло-римляне – это, конечно, кабинетный этноним, назывались они просто romani (римляне, или романцы), – свой долг перед государством выполняли уплатой денег в казну или натуральны­ми поставками, хотя после крещения франков между этими дву­мя категориями лиц происходило сближение и для галло-римлян также открыта была возможность поступления на воинскую службу, до известной степени ставшая для части из них обязанно­стью, которая и их делала франками, в то время как природные франки все в большей мере стали употреблять язык завоеван­ной страны, так что со временем «франки» или «французы» ста­ло названием уже единой и при этом романоязычной нации, но на завершение этого процесса понадобились столетия, и закон­чился он много позже эпохи Хлодвига, в которую франки, даже и знавшие латинский язык в его галло-римской версии, в сво­ей среде пользовались еще германским языком своих предков.

В местах преобладания обложенного налогами галло-римского населения – в Нейстрии и Аквитании – администра­тивная система сохраняла в трансформированном виде унасле­дованное у Римского государства муниципальное устройство: более высокий, провинциальный, уровень административного деления исчезает на этой территории вместе с падением реаль­ной власти Рима.

Главной административной единицей здесь являлся сохра­нившийся со времен романизации Галлии civitas (город и под­чиненная ему сельская периферия. Эти округа до известной сте­пени совпадали с древними галльскими племенными пагами. Правителями таких округов являлись назначаемые королем из среды франкской знати комиты – аналог графов, которые ста­вились для управления франкскими округами. На территориях с совместным проживанием галло-римлян и франков, вероятно, существовала параллельная администрация графов и комитов, либо одно и то же лицо являлось графом для франков и комитом для местного населения. При комите существовал чиновный аппарат, формируемый в основном из местного образованно­го или по крайней мере грамотного элемента. Его верхушеч­ный слой мог состоять из лиц, принадлежавших к сенаторским фамилиям, а основную массу составляли потомки куриалов, или декурионов античной эпохи. Civitates делились на викариатства, подобные по размерам собственно франкским сотням, во главе которых стояли назначаемые королевской властью вика­рии. Главным делом администрации был сбор налогов. Правда, в результате варварского завоевания и вызванного им культур­ного упадка бюрократическая система была основательно раз­лажена, а чиновный аппарат утратил прежнюю квалификацию, и такое замечательное средство налогообложения как ведение земельного кадастра, было прекращено. Муниципальная адми­нистрация, которая при этом утрачивала собственно муници­пальные, основанные на самоуправлении, черты осуществляла также судебные функции по отношению к местному галло-римскому населению, что заодно являлось одним из средств попол­нения королевской казны.

В местной администрации со временем всю большую роль стали играть епископы – границы епархий, или, как их ста­ли называть на западе, диоцезов, часто совпадали с граница­ми civitates и епископ являлся наравне с комитом или графом важнейшим сановником округа. При этом именно он выступал как защитник интересов и прав народа перед лицом коронной власти и непосредственно перед королем, тем более что нравы франков, даже и уже крещеных, все еще отличались варварской свирепостью, жертвой которой особенно легко становились без­оружные и оттого фактически беззащитные без заступничества со стороны епископа или зависевших от него священников галло-римляне. Епископские кафедры часто занимали выходцы из сенаторского сословия, представители которого, несмотря на свое относительное бесправие в сравнении с франкской зна­тью и даже простыми франками, нередко сохраняли колоссаль­ные богатства в виде земельной собственности, вилл, золотых монет и драгоценностей.

О сословной структуре франкского элемента в государстве Меровингов можно судить по размерам вергельда – назнача­емого в «Салической правде» возмещения за убийство в пользу родственников убитого, ставшего заменой кровной мести, ины­ми словами, это был достаточно полный аналог виры из «Русской правды», этимологически родственной «вергельду» – у англо­саксов were. По сумме выплачиваемого за убийство вергельда франки делятся на три разряда, или сословия: королевских антрустионов, или дружинников, к числу которых принадлежа­ли и занимавшие высшее положение среди них графы, жизнь которых была защищена вергельдом в 600 солидов; свободных франков, не принадлежавших к кругу служебной знати, в состав которой вошла и старая родовая знать, за убийство которых пола­галось платить 200 солидов, и, наконец, так называемых лейдов, или литов, жизнь которых ценилась вдвое ниже – в 100 солидов. Их обыкновенно характеризуют как полусвободных, возможно это были потомки вольноотпущенников и завоеванных инопле­менников, ставших частью франкского народа, но не уравнен­ных в правах с природными франками.

В «Салической правде» приведена колоритная такса вергельда, который взимается при нанесении разного рода увечий: «Кто вырвет другому руку, ногу, глаз или нос, платит 100 солидов (таким образом рука, глаз или нос полноправного франка урав­нены в цене с жизнью лита. – В.Ц.); но если рука еще висит, то лишь 63 солида. Оторвавший большой палец платит 50 солидов, но если палец остается висящим, то только 30. Кто оторвет ука­зательный палец (палец необходим для стрельбы из лука), пла­тит 35 солидов; за другой палец – 30 солидов; если оторвет два пальца вместе – 35 солидов, а три пальца – 50 солидов»¹⁰⁸⁰.

Галло-римское население в «Салической правде» подразделя­лось также на три сословия: «королевских сотрапезников», к кото­рым принадлежали епископы, высокопоставленные чиновники, по происхождению по большей части из сенаторских фамилий, как правило, они были крупными землевладельцами; поссесоров – землевладельцев средней руки, подобных по размерам земельной собственности средним и мелким помещикам импе­раторской России, но это были также крестьяне, владевшие зем­лей, которую они обрабатывали; и, наконец, трибутариев – земледельцев-арендаторов, обложенных повинностями в пользу владельцев земли, на которой они были посажены, их правовой и социальный статус был подобным статусу колонов античного мира и средневековых сервов, или крепостных.

В собственности как франков, так и, гораздо чаще, галлоримлян находились лишенные гражданской правоспособности рабы, но рабский труд, за редкими исключениями, имевшими место в основном на юге страны, не являлся существенно важ­ным фактором экономической жизни, в основном рабы заняты были домашним услужением состоятельным лицам. В отличие от древних времен рабовладелец, будь то франк или римлянин, не имел права распоряжаться жизнью и смертью своего раба. В случае криминального убийства раба вергельд не полагался, но владельцу убитого полагалось возмещение убытка. Вольноотпу­щенники из числа королевских рабов нередко включались в коро­левскую дружину, становились антрустионами и могли назначать­ся на высшие должности, в том числе графами или комитами.

Помимо франков и галло-римлян, в королевстве постоянно или временно проживали также выходцы из Леванта и других стран Востока, которых обыкновенно называли сирийцами и кото­рые говорили по-гречески, а по вероисповеданию были либо хри­стианами, и в таком случае их правовой статус был аналогичным с галло-римлянами, либо евреями, – и тогда они рассматрива­лись как своего рода иностранцы, обладая в местах компактного проживания, главным образом в городах Аквитании, – в своих кварталах, – самоуправлением, на базе которого складывались впоследствии еврейские гетто. Занятием большей части сирий­цев, будь то христиане или евреи, была торговля, и в особенно­сти торговля деньгами: они владели меняльными конторами, ссу­жали деньги в кредит под проценты, иными словами, это были купцы и банкиры, но также ремесленники, особенно часто юве­лиры. Это «они, – по словам Ф. Броделя, – поставляют госуда­рям дорогие ткани, пряности, наркотические вещества, именно они скупают золотые слитки и рабов»¹⁰⁸¹.

Присутствие в едином Франкском государстве двух обществ – франкского и галло-римского – затрагивало и экономическую область, и такой ее базовый элемент, как землевладение. Галло-римляне владели землей, представлявшей в ту эпоху главное богатство, по праву частной собственности – у франков преоб­ладало общинное землевладение. Несмотря на бесчисленные бед­ствия, пережитые в ходе завоевания Галлии варварами: убийства, грабежи, пожары, хозяйственный упадок и разорения, – многие из потомков сенаторов и при франках оставались крупными соб­ственниками земли, на которой посажены были трибутарии, или колоны, настоящими магнатами, жившими в роскошных виллах, подобных и по архитектуре и по хозяйственному устройству вил­лам рабовладельцев античного мира, и нередко владевшими сот­нями рабов. Но и положение колонов иногда мало чем отличалось от рабской неволи. По характеристике Ф. Броделя, «галло-римкая вилла с ее чудовищным скоплением людей... – это машина для подавления, перемалывания человеческих существ»¹⁰⁸², незави­симо от того, становились эти существа, которых «силой вербо­вали» из числа «нищих, странников, злоумышленников, солдатдезертиров»¹⁰⁸³, колонами или их прямо делали рабами.

У франков земля находилась в собственности короля или общин. Именно поэтому в «Салической правде» вовсе нет статей, которые бы касались сделок с землей. Один из важнейших инсти­тутов салического права – аллод. Этим термином обозначает­ся собственность, передаваемая по наследству, причем наслед­никами аллода могут быть только мужчины. Применительно к двору, скоту, хозяйственному инвентарю и всему вообще дви­жимому имуществу аллод – это собственность, но что касается земли – аллодом в эпоху Хлодвига был семейный надел, кото­рый не мог подлежать произвольному отчуждению, а в конечном счете оставался в собственности общины. Об отсутствии частной собственности на землю косвенным образом свидетельствует статья «Салической правды», в которой предусматривается слу­чай, когда обедневший франк не может заплатить долг, штраф или вергельд, он должен тогда поклясться, что «ни на земле, ни под землей он не имеет имущества более того, что уже отдал»¹⁰⁸⁴, после чего он получал право обратиться за помощью к сороди­чам. «Для этого он должен был, стоя на пороге, бросить в них горсть земли, собранную из четырех углов своего дома. В пер­вую очередь за помощью обращались к отцу и братьям, если же не хватало и их имущества, то к трем другим родственникам по матери и к трем по отцу»¹⁰⁸⁵.

Община у франков до Хлодвига и завоевания Галлии осно­вана была на кровном родстве и представляла собой поселение рода или большой семьи, включавшей родственников трех поко­лений, а после того как франки обосновались на новых землях, произошла неизбежная перегруппировка семей, проживавших в одном поселении, и на смену кровнородственной общине при­ходит соседская община, или марка, названная так от германско­го слова marke, что значит «граница», или, если угодно, межа, разделяющая земельные владения общины. В марке селились выходцы из нескольких родов, но между многими общинника­ми все равно имелись кровнородственные отношения. Относи­тельно переселенцев в «Салической правде» существовало такое положение: «Если кто захочет... переселиться в виллу (здесь это не римская вилла, усадьба, но франкская деревня, в сложившем­ся позже французском языке слово ville и стало обозначать дерев­ню, а позже в основном город. – В.Ц.) к другому и если один или несколько жителей виллы захотят принять его, но найдется хоть один, который воспротивится переселению, он не будет иметь права переселиться»¹⁰⁸⁶.

Поскольку общинники, входившие в марку, были связаны менее тесными узами, чем сородичи кровнородственной общи­ны, они обладали большей хозяйственной самостоятельностью. Во времена до Хлодвига между общинниками преобладали отно­шения, подобные тем, которые до XX века составляли основу рус­ской общины: двор, скот, хозяйственный инвентарь находились в частной собственности; пастбища, леса, луга, покосы – в общем пользовании и общинной собственности; а пахотная земля – в общинной собственности и семейном владении с регулярны­ми переделами, обусловленными неизбежными изменениями в составе малых семей, которые ею пользовались. Затем наде­лы пахотной земли переходили в наследственное владение, но не в собственность семей, огораживались на время изгородью или плетнем, которые снимались после уборки урожая, и в кон­це лета земля становилась общинным пастбищем.

Хотя в эпоху Хлодвига кровнородственная община уступа­ла место марке, род оставался важным юридическим институ­том у франков. Родичи давали поручительство за обвиняемого в суде, они помогали франку выплачивать штрафы, а «в случае его убийства делили пополам с его детьми причитавшийся за него вергельд. В отсутствие детей они наследовали его имущество. Вдова умершего находилась под опекой родни мужа, не власт­ной помешать ее повторному браку с чужаком, но способной в этом случае вернуть в род часть нажитого ею с первым мужем имущества»¹⁰⁸⁷. Франк, желавший выйти из своего рода, заявлял об этом на судебном собрании в сотне (mallus). Если он затем уми­рал бездетным, его наследство переходило в королевскую казну.

Из разных мест «Салической правды» можно составить пред­ставление о хозяйственной деятельности франков. Они разводили скот: коров, овец, коз, свиней, домашнюю птицу, а также лоша­дей; рабочим скотом служили не только лошади и волы, но также ослы и мулы. Скот считался главным богатством семьи. За кра­жу и увечье скота налагались значительные штрафы. Занимались пахотным земледелием: сеяли рожь и пшеницу, овес и ячмень, бобы и горох, выращивали лен, – огородничеством, садовод­ством и даже виноградарством. Землю пахали плугом с желез­ным лемехом. В эпоху Хлодвига «улучшились методы обработки почвы. Обычными стали двухили трехкратная вспашка, боронь­ба, прополка посевов, молотьба с помощью цепов, вместо руч­ных начали применяться водяные мельницы... Прогресс в хозяй­стве был следствием не только внутреннего развития франкского общества, но и результатом заимствования франками, а еще рань­ше вестготами и бургундами на юге Галлии более совершенных методов ведения сельского хозяйства, с которыми они столкну­лись на завоеванной римской территории»¹⁰⁸⁸. В пахотном земле­делии франков стало преобладать двухполье. Побочное значение в хозяйственной жизни имели охота, рыболовство и бортниче­ство. Ремеслами и торговлей во Франкском государстве в основ­ном занимались галло-римляне.

Поселения франков, как правило, состояли из малого числа дворов, расположенных чаще всего в хаотическом беспорядке, представляя собой деревни или хутора. Жилые строения возво­дились в основном из дерева, но полы в таких домах были земля­ными. В центре более крупных поселений находилась площадь, на которой строилась церковь, обыкновенно из камня. Если это было торговое село, то торг велся на этой площади. Там же прохо­дили сходки, на которых обсуждались общинные дела. В поселе­ниях, являвшихся центрами сотен, проводились народные собра­ния – тунги.

О крупном землевладении у франков «Салическая правда» не дает сведений, вероятно, что в местах их компактного про­живания не было земли, которая бы могла в крупных размерах изыматься из общинной собственности. И крупными землев­ладельцами франки были там, где основную массу населения составляли галло-римляне и где они устраивали виллы, подоб­ные тем, что принадлежали римским магнатам. На этой терри­тории находились, очевидно, и имения, входившие в королев­ский домен. Землей, населенной трибутариями, или колонами, владели также и монастыри.

В эпоху Хлодвига в Галлии, особенно на юге страны, еще сохранились многочисленные города, в основном с римским, а не франкским населением, решительно предпочитавшим дере­венский простор, но численность их населения резко падает. При этом города меняют свой облик. Вокруг них возводятся кре­постные укрепления там, где их не существовало раньше или где они были разрушены вторгшимися в Галлию варварами. Кроме того, в центральной части городов возводятся цитадели, в кото­рых иногда умещаются все их жители. Нередко в цитадели пере­страивались древние сооружения, имевшие иное назначение – амфитеатры, арены.

В городах строились приходские и монастырские церкви, в центре крупных городов воздвигались кафедральные соборы. На территории Галлии в эпоху Хлодвига более 100 городов име­ли епископские кафедры. При этом деление страны на церковные провинции, во главе которых стояли митрополиты, в основном соответствовало тому устройству, которое восходило ко временам Феодосия Великого. Митрополичьи престолы находились в Рейм­се, Трире, Везонтии (Безансоне), Ротомаге (Руане), Туре, Битуриге (Бурже), Сеноне (Сансе), Бурдигале (Бордо), Элузе (Озе), Нарбоне, Арелате, Вьенне, Лионе.

Святой Григорий Турский в своей «Истории» называет имена многих епископов, занимавших кафедры Галлии. Так, цепь преем­ства своих предшественников по кафедре он начинает со свято­го Мартина Турского, за которым последовали Брикций, Арменций, Евстохий, Перпетуй, Волузиан, Вер и Лициний, на 11-м году служения которого умер Хлодвиг. Григорий Турский упомина­ет также нескольких епископов бургундского города Клермона: Артемия, Венеранда, Рустика, Намация, Епархия, Сидония – зна­менитого поэта и оратора, который был зятем императора Авита. Почти всех названных им епископов Григорий Турский именует святыми. Среди них он особенным образом выделяет епископа Реймса Ремигия, который совершил крещение Хлодвига. Возда­вая хвалу святителям, возглавлявшим церкви Галлии, Григорий Турский цитирует некоего Павлина, возможно, это был епископ Ноланский: «Если же ты посмотришь сегодня на достойных епи­скопов Господних, как, например, на Эксуперия из Тулузы, или на Симплиция из Вьенна, или на Аманда из Бордо, или на Диогениана из Альби, или на Динамия из Ангулема, или на Венеранда из Клермона, или на Алития из Кагора, или, наконец, на Пегасия из Периге, то, как ни порочен наш век, ты все же безус­ловно увидишь, что они самые достойные хранители всей веры и благочестия»¹⁰⁸⁹.

Оставленные Римской империей бритты в середине V века подвергались грабительским нападениям пиктов с севера и скот­тов со стороны моря, из Ирландии. Набеги варваров побудили бриттов к объединению. В результате появилось королевство логров во главе с Вортигерном, предки которого, возможно, принадлежали к местной романизованной знати и который был приверженцем получившего распространение в Британии пелагианского учения, отвергнутого Кафолической Церковью. Коро­левство логров, расположенное в юго-западной части Британии, было самым сильным из примерно десяти подобных ему бритт­ских королевств. В 453 г. логры в сражении со скоттами одержа­ли победу, убив верховного короля Ирландии по прозвищу Ниал Девяти Заложников.

На некоторое время набеги прекратились и, по словам пер­вого из историков Британии Гильдаса Мудрого, в страну верну­лось былое благополучие, которое она знала в эпоху римской оккупации: «Остров сделался так богат всевозможными про­дуктами, что никто не помнил такого изобилия»¹⁰⁹⁰, а затем на Британию вновь обрушились бедствия варварских вторжений, и их причину Гильдас, верный традиции христианской исто­риософии, идущей от Августина, находит в умножении грехов народа: «Вместе с... продуктами появилась и роскошь. С ней явились и пороки... Появилось не одно лишь блудодеяние, но все пороки... Царями делались не верные имени Божьему, а те, кто превзошел прочих в злодействах, и в скором времени их убивали те же, кто вознес... И не только простые люди были повинны в этом, но и паства Господня, и даже ее пастыри, сле­довавшие примеру всего народа. Словно пропитавшись вином, из-за своего пьянства, стали они тупыми и вялыми и... ослаб­ли от опухоли злости, от лихорадки враждебности, от цепких когтей зависти, от неразличения добра и зла»¹⁰⁹¹. Риторический стиль Гильдаса не лишает читателя возможности обнаружить в его иеремиадах указания на пороки, которые характеризуют национальные черты бриттов: пьянство, сварливость, склон­ность к раздорам.

И «Бог пожелал очистить Свою семью, запятнанную такой лавиной грехов»¹⁰⁹². На остров вновь обрушились бедствия: наше­ствие старых врагов – пиктов и скоттов, которые сеяли «по сво­ему обычаю опустошение от одного края страны до другого»¹⁰⁹³ и в довершение зол, чума, которая «без меча скосила такое коли­чество народа, что оставшихся в живых не хватало даже на то, чтобы похоронить мертвых»¹⁰⁹⁴. Обезлюдевшая Британия оказа­лась уже не в состоянии дать отпор врагам. Тогда король логров Вортигерн после совещания с сановниками решил призвать на помощь против диких варваров германский народ саксов, кото­рых раньше они хорошо знали потому, что их единоплеменники служили в римских гарнизонах британских городов. По горестно­му замечанию Гильдаса Мудрого, «защитой для страны, ставшей на деле ее погибелью, сочли они диких саксов, проклятых и нена­видимых Богом и людьми, и решили пригласить их на остров, как волков в овчарню, чтобы они прогнали северных варваров»¹⁰⁹⁵. В «Церковной истории народа англов» Беды Достопочтенного есть указание на время этого призвания – оно приходилось на правление императора Маркиана¹⁰⁹⁶, следовательно, на 450-е гг., вероятно на середину десятилетия.

По словам Беды, «народ англов или саксов, приглашенный Вортигерном, приплыл на трех кораблях и получил место для поселения в восточной части острова»¹⁰⁹⁷, первоначально собствен­но на юго-востоке Британии. Упоминание о трех кораблях отра­жает, вероятно, лишь первый момент в переселении выходцев из северной Германии. За первой морской экспедицией, своего рода рекогносцировкой, несомненно последовали другие. Поскольку саксы прибыли на остров по приглашению, как союзники, у них не было оснований опасаться за безопасность авангарда, кото­рый высадился в ничтожном числе, размещенном всего лишь на трех судах.

Назвав гостей англами или саксами, Беда затем уточняет, что это были, более определенно, выходцы «из трех сильней­ших народов – саксов, англов и ютов»¹⁰⁹⁸. Саксы были действи­тельно одним из самых многочисленных племенных союзов на севере Германии, который занимал приблизительно террито­рию современной Нижней Саксонии. В Британию переселилась лишь малая часть саксонского народа, тем не менее среди пере­селенцев именно они составили большинство, хотя впоследствии в результате перипетий позднейшей политической истории англосаксонских королевств язык, на котором говорили пере­селенцы из Германии, не имевший существенных диалектных различий, получил, как известно, название от другого этнони­ма – англов, которые, как и юты, едва ли были сильнейшими на своей германской родине, как о том пишет Беда. Юты зани­мали северную часть Ютландского полуострова, ту, что после их ухода занята была скандинавским народом данов и ныне составляет полуостровную часть Дании, но не весь народ ютов выселился с континента, иначе мог бы исчезнуть сам топоним Ютландия. А вот англы, занимавшие территорию, расположен­ную между саксами и ютами, соответствующую современному Шлезвигу, похоже, в конечном счете выселились почти полным составом, хотя и они оставили на исторической родине топо­ним Ангелн. Страна, покинутая англами, с тех пор опустела, и лишь некоторое время спустя она была заселена оставшими­ся по соседству с нею саксами.

У Прокопия Кесарийского, сведения которого о далекой для него Британии носят полуфантастический характер, что призна­ет и сам автор – один из своих рассказов о Бриттии он называет «совершенно подобным сказке»¹⁰⁹⁹, – упоминается еще один гер­манский народ, поселившийся в Британии, – «фриссоны», то есть фризы – выходцы из Фрисландии, расположенной по бере­гам Северного моря в Нидерландах и Нижней Саксонии: «Име­на этих племен следующие: ангилы, фриссоны и одноименное с названием острова бриттоны»¹¹⁰⁰. Бриттоны – это, конечно, кель­тоязычные бритты, а вот германоязычное население Британии в эпоху, на одно столетие отстоящую от начала ее завоевания, Прокопий разделяет на два народа ангилов, под которыми под­разумеваются, очевидно, англы, саксы и юты, и фризов. Фризы, сохранившие свою этническую и языковую идентичность до сих пор, действительно должны были иметь отличие от близкород­ственных англов, саксов и ютов. Но на территории Британии, ставшей в результате ее завоевания германцами Англией, они относительно скоро были ассимилированы англосаксами. Впро­чем, есть и иная интерпретация того обстоятельства, что из всех германских народов, поселившихся в Британии, Прокопий упо­минает лишь «фрисонов» и «ангилов»: по предположению архео­лога Д. М. Вильсона, «хотя фризы, по всей видимости, населяли побережье Северной Голландии, возможно, что в то время фри­зы и саксы слились в одно племя... Фактически к моменту пере­селения в Англию племена англов, саксов и фризов (в меньшей степени более независимые юты) смешались в одну народность. Эту точку зрения подтверждает смешанный характер погребаль­ного инвентаря из наиболее ранних англосаксонских захороне­ний. Англосаксонские племена были близки и имели много обще­го до того, как прибыли в Англию»¹¹⁰¹.

Дело в том, что все эти племена принадлежали к северозападной, ингевонской группе германских народов и связаны были тесным языковым родством и общностью хозяйственных, культурных и бытовых традиций, проистекавшей от того, что вся их жизнь зависела от моря. Сам этноним «фризы», по словам Е. А. Шервуд, «произошел от слова “Frese” или “Fries”, переводи­мого как “закругленный край” или “кайма” и связанного с побе­режьем Северного моря», подобно тому как наименование «све­вы» происходит «от слова “Saiws” или “Sewe”, означавшего море»¹¹⁰². Этноним «фризы» оставил свой след в топонимике Великобрита­нии: залив у Эдинбурга в Шотландии поныне называется «Фриз­ским морем». Со временем однако этнонимы «фризы» и «юты» были вытеснены, на тех и других распространилось название более многочисленного племени – саксы. Юты, правда, дали название острову Уайт, который у Беды именуется Вектой, – по отношению к ютам Беда употребляет нередко название «виты».

В «Войне с готами» Прокопия Кесарийского имеются меткие наблюдения над образом жизни завоевателей Британии: «Эти островитяне являются самыми сильными из всех нам известных варваров и на бой идут пешими. Они не только никогда не зани­мались верховой ездой, но и не имели даже понятия, что такое за животное лошадь, так как на этом острове никогда не виде­ли даже изображения лошади. По-видимому, такого животного никогда не бывало на острове Бриттии»¹¹⁰³. Это, конечно, преуве­личение, но воевали англосаксы пешими, вероятно, и в хозяй­стве они до некоторых пор не использовали лошадей. Корабли, на которых плавали англосаксы, были гребными, причем «у них не было специальных гребцов, но все они были сами гребцами»¹¹⁰⁴. Археологические данные подтверждают достоверность информа­ции, содержащейся у Прокопия, кроме, разумеется, той, которую и сам он считает сказочной.

Беда, ссылаясь на народное предание – «говорят», – назы­вает «первыми предводителями» выходцев из Германии, при­плывших на остров, братьев Хенгиста и Хорзу. Поскольку имена эти в переводе значат «жеребец» и «кобыла», некоторые исто­рики считают их слишком нарочитыми и вымышленными: для Л. Мюссе это «немыслимые имена»¹¹⁰⁵, историк отвергает и досто­верность имени призвавшего их Вортигерна, «представляющего собой не что иное, как уэльский перевод латинского выражения, принятого за личное имя». Другие историки, однако, относятся с большим доверием к древним источникам, в частности к Гильдасу, Беде и «Англосаксонской хронике»: «Сегодня, – по словам Л. Мюссе, – история происхождения Кента в том виде, в каком ее прослеживает, например, Дж.НЛ.Майерс на основании архео­логических указаний или К. Джексон, в основном исходя из линг­вистических свидетельств, охотно дает место анекдоту о Вортигерне, Хенгисте и Хорее, по крайней мере в качестве удачного символа. Некоторые, например Т. С. Летбридж и С.Ф.С.Хоукс, идут еще дальше и наделяют этих героев исторической реально­стью, в которой им раньше было отказано»¹¹⁰⁶. Д. М. Вильсон назы­вает Вортигерна, Хенгиста и Хорсу «полулегендарными» лицами, имена которых «возможно, выдуманы»¹¹⁰⁷.

У Беды приведена родословная братьев Хенгиста и Хорсы: «они были сыновьями Витгисля, сына Витты, сына Векты, сына Водена, к которому восходят правящие роды многих провинций»¹¹⁰⁸. Праотец правителей Воден, или Оден, –лицо несомненно мифи­ческое, это божество германцев, к которому возводили свое про­исхождение и другие короли англов, саксов и ютов, относитель­но достоверности иных предков Хенгиста и Хорсы, упомянутых Бедой, судить затруднительно.

В «Истории» Беды представлена карта расселения народов, обосновавшихся в Британии, в следующем виде: «Жители Кента и Векты происходят от ютов, как и обитатели земель напротив острова Векты в провинции западных саксов (Уэссекс. – В.Ц.), до сих пор называемых народом ютов. От саксов из области, извест­ной ныне как старая Саксония (Нижняя Саксония. –В.Ц.), про­исходят восточные саксы, южные саксы и западные саксы (эти названия связаны с занятыми ими территориями Эссекса, Сассекса и Уэссекса. –В.Ц.) ... Из страны англов... вышли восточ­ные англы, средние англы, мерсийцы и весь народ Нортумбрии, то есть те, кто живет к северу от реки Хумбер»¹¹⁰⁹. Королевство Нор­тумбрия сложилось из двух более ранних образований: Дейры и Берниции, которая занимала южную часть Шотландии, ограниченную с севера заливом Ферт-оф-Форт. Но обозначенные Бедой регионы расселения германских племен в Британии отра­жают ситуацию, сложившуюся два столетия спустя после втор­жения англосаксов.

Характеризуя действительный процесс колонизации на его начальном этапе, относящемся к середине V века, Л. Мюссе писал: «Двигаясь из трех зон высадки – эстуарий Темзы и Кент; Фенские горы; эстуарий Хамбера, – саксы быстро завладели вос­точной третью острова... Колонизация охватывала пахотные земли (новоприбывших скотоводство привлекало меньше, чем бриттов), разворачиваясь вдоль речных долин (которые брит­ты использовали мало). ... Это движение не было непрерывным и единообразным. Существовали саксонские аванпосты, глу­боко вонзавшиеся в сердце страны, например в верховьях Тем­зы, и уцелевшие бриттские островки далеко на востоке, напри­мер вблизи Кембриджа»¹¹¹⁰. Маршруты продвижения поселенцев на запад проходили вдоль рек – от устья, где эти реки впадали в море, к их верховьям.

Англосаксы прибыли на остров как наемники, приглашен­ные местным правителем Вортигерном для помощи в отражении нападений пиктов. И «сначала, – как рассказывает Беда, – сак­сы сразились с врагами, нападавшими с севера, и одержали побе­ду. Известия об этом вместе со слухами о плодородии острова и о слабости бриттов достигли их родины»¹¹¹¹, и оттуда стали при­бывать новые переселенцы, получавшие землю для поселения. Так в Британии образовалась «непобедимая армия» саксов – «число пришельцев возросло настолько, что они начали наводить ужас на призвавших их местных жителей»¹¹¹². И не зря – «внезапно они заключили временное перемирие с пиктами... и повернули ору­жие против своих союзников»¹¹¹³. Поводом для войны послужило неисполнение постоянно возраставших требований о снабже­нии пришельцев съестными припасами.

Реакцией на агрессию стало вооруженное сопротивление. Бритты в этой войне потерпели поражение и подверглись мас­совому уничтожению. Но потери несли и захватчики. Так, под 455 г. в «Англосаксонской хронике» помещено известие: «Хенгест и Хорза сражались с королем Вортигерном в месте под названи­ем Эгелестреп. Хорза был убит, и королевство досталось Хенгесту и его сыну Эску»¹¹¹⁴, но, несмотря на гибель короля, победы одер­живали захватчики. Уже под следующим, 456-м годом в «Хро­нике» сообщается: «Хенгест и Эск сражались с бриттами в месте под названием Креганфорд и сразили там четыре дружины. Брит­ты оставили Кент и в великом страхе бежали до самого Лондо­на», а 9 лет спустя «Хенгест и Эск сражались с валлийцами у Виппеделсфлета и убили двенадцать валлийских элдорменов. С их стороны был убит один из танов по имени Виппед», и далее, под 473 г. читаем: «Хенгест и Эск сражались с валлийцами и захва­тили бесчисленные трофеи. Валлийцы бежали от англов, как от огня»¹¹¹⁵. «Англосаксонская хроника», составление которой нача­лось в конце IX века, не может отличаться особой достоверно­стью в описании событий, происходивших четырьмя столетия­ми раньше, но общий абрис событий, связанных с завоеванием Британии, в ней все-таки отражен.

Характерно, что с некоторых пор противники англосак­сов именуются в ней уже не бриттами, но валлийцами. И дей­ствительно, последним оплотом бриттов, сдержавших девятый вал агрессии германских захватчиков, стал Уэльс, где только и сохранилась в Великобритании просуществовавшая до наших дней валлийская, бриттская народность, другая часть которой эмигрировала на континент – в Арморику. О каннибальской беспощадности захватчиков выразительно говорит то обстоя­тельство, что, по данным современной генетической этноантропологии, в крови современных англичан примесь генов мест­ного кельтского населения Британии ничтожно мала: бритты фактически не подверглись ассимиляции англосаксами – они были вытеснены в Уэльс, на Корнуолл, в Арморику и по боль­шей части истреблены. Эта практика повторена была более тысячи лет спустя при освоении населенной индейцами Север­ной Америки.

Затрагивая тему истребления бриттов, Л. Мюссе писал: «Английский язык позаимствовал из языка бриттов только 15 или 16 слов, совершенно незначительных, и названия некоторых крупных рек (Темза) и городов (Лондон, Йорк, Линкольн), кото­рые, вероятно, были известны завоевателям еще до падения Рима. Большинство городов было заброшено за ненадобностью (английская поэзия считает их eald anta geweorc, «древними постройками великанов»), практически ни одна вилла не была освоена вновь. Христианство исчезло (кроме расплывчатых оча­гов, выдаваемых названиями Экльс, Экльстон). Оружие, одежда, украшения, погребальная утварь полностью принадлежат к гер­манской традиции»¹¹¹⁶. И все же на поставленный им вопрос: «Все ли бритты были уничтожены или изгнаны?» он дает отрицатель­ный ответ, допуская ассимиляцию «какого-то количества романобриттов»: «В Кенте мы, вероятно, замечаем следы промежуточ­ной фазы: в конце VI в. там существовал социальный класс laet (летов), который в германском мире обычно состоял из предста­вителей покоренных народов, а в Кентербери в момент прибы­тия первых миссионеров (597 г.) еще сохранялась память о цер­ковном характере некоторых зданий»¹¹¹⁷.

Патетическое описание обрушившихся на Британию бед­ствий, принадлежащее перу бриттского историка Гильдаса, поч­ти буквально воспроизведено Бедой Достопочтенным: «Огонь этого свирепого вторжения охватил все здешние города (архео­логические данные не подтверждают буквальной достоверности этого утверждения – города подвергались постепенному запу­стению, обветшанию, которое началось задолго до вторжения саксов и даже пиктов и скоттов, а не были разрушены в резуль­тате вражеского штурма. – В.Ц.) и всю местность от восточно­го до западного и пылал, не оставляя никакого укрытия, пока не пожрал почти весь этот обреченный остров. Частные и обще­ственные здания лежали в руинах, священников повсюду уби­вали у их алтарей, прелаты и народ равно... предавались огню и мечу, и некому было даже похоронить тех, кто принял жесто­кую смерть. Иные из несчастных уцелевших были загнаны в горы и безжалостно вырезаны; другие, изможденные голодом, выш­ли и покорились врагу, готовые принять вечное рабство за кусок хлеба, если только их не убивали на месте, некоторые в печали отправлялись за море (в Арморику, настолько плотно заселен­ную тогда эмигрантами из Британии, что она получила новое наименование Бретани. – В.Ц.), в то время как другие остались на своей земле и влачили жалкое существование, охваченные вечным страхом среди гор, лесов и высоких скал»¹¹¹⁸.

Не все англосаксы прибыли на остров для того, чтобы там поселиться, у многих цели были исключительно грабительски­ми, и они возвращались с награбленным на свою континенталь­ную родину. И вот, когда число пришельцев в Британии уменьши­лось, бритты, воспрянув духом, стали собираться в отряды, чтобы бороться с захватчиками: когда, «по прошествии времени жесто­кие разбойники вернулись домой, – пишет Гильдас Мудрый, – остатки несчастных жителей начали собираться с разных сторон, подобно стае пчел, рассеянных бурей, и всем сердцем воззва­ли к Нему, как говорится, “эфир наполнив мольбами». Чтобы не быть окончательно уничтоженными, они взяли оружие и высту­пили против своих победителей под началом Амброзия Аврели­ана, который у бриттов именовался Эмрисом Вледигом. Он же был почтенным мужем, единственным из народа римлян, пере­жившим ту бурю, в которой погибли и его родители, по праву носившие пурпур»¹¹¹⁹.

Амвросий Аврелиан, как и ранее него Вортигерн, был пра­вителем «королевства логров», но в отличие от своего предше­ственника, в свое время призвавшего англосаксов, приверженца пелагианства, он был верным сыном Православной Церкви. Упо­минание о пурпуре, который носили его предки, вызывает вопро­сы. Беда, воспроизводящий рассказ Гильдаса, не пишет о пурпуре, а только о том, что он «носил царское имя и достоинство»¹¹²⁰. Воз­можно, что в пору, последовавшую за эвакуацией римских леги­онов из Британии, кто-то из предков Амвросия, не исключено, что его отец, будучи романизованным бриттом и одним из высо­копоставленных сановников римской администрации и в то же время принадлежа к местному знатному или даже королевско­му роду – в народных преданиях Амвросий носит титул «короля логров», – провозглашал себя цезарем или даже августом и пра­вил, подобно Сиагрию в Галлии, какой-то частью оставленной римлянами Британии. В недавнем прошлом Амвросий Аврели­ан отличился в войнах с пиктами и скоттами.

Под его предводительством «бритты собрали силы, вынудили своих победителей к битве и с помощью Божьей победили. С того времени побеждали то бритты, то их противники, до года бит­вы у горы Бадон, где бритты сразили немалое число своих вра­гов спустя сорок четыре года после прибытия тех в Британию»¹¹²¹. Так датирует победоносное для бриттов сражение Беда. Но Гильдас, чьим сочинением он пользовался, упоминает 44 года в ином контексте: «случилось это, как мне ведомо, сорок четыре года и один месяц назад, и это был также год моего рождения»¹¹²². Весь­ма вероятно, что Беда, воспроизводя в пересказе Гильдаса, допу­стил ошибку, неправильно поняв текст предшественника, или, что более вероятно, пользовался рукописью, искажающей аутен­тичный текст. Гильдас написал свое сочинение «О разорении Британии» около 540 г., и поскольку он корректно датирует бит­ву у Бадона, она, как считает большинство историков Британии, произошла в 493 или 496 г.¹¹²³. Наиболее вероятным местом этой битвы были окрестности курортного города Бата, расположенно­го вблизи Бристольского залива, отделяющего Уэлльс от полуо­строва Корнуолл. Иными словами, натиск англосаксов был прио­становлен в юго-западной части острова. Предводителем бриттов в этой битве был Амвросий Аврелиан, рядом с ним, возможно, сражался его племянник Артур – полулегендарный герой народ­ных преданий и рыцарских романов средневековья, но ни Гиль­дас, ни Беда не упоминают короля Артура, в народном и литера­турном предании считавшегося племянником Аврелиана.

Амвросий, или Эмрис, согласно традиции, правил бриттским племенем логров до своей смерти в 508 г., передав королевский престол племяннику Артуру, если тот действительно существо­вал. Его кончину та же традиция, за достоверность которой пору­читься трудно ввиду отсутствия подтверждающих ее надежных документов, относит к 542 г., когда король Артур пал в сражении с саксами при Камлане.

На рубеже V и VI веков граница между территориями, заня­тыми германцами и сохранившими независимость от них брит­тами, проходила с севера на юг от залива Ферт-оф-Форт до Пор­тсмута на берегу Ла-Манша, разделяя Британию на две примерно равные половины, при этом в населении страны все еще преоб­ладали бритты, поскольку англосаксы не присутствовали в сво­бодной от них Британии, а в завоеванной еще не все кельты были истреблены или изгнаны. К тому же значительная часть их переместилась с покоренного врагами востока острова на запад, в Уэльс, а не только в Арморику. Изначальное соотноше­ние местного населения острова, не считая пиктов и скоттов его северной части – современной Шотландии – и пришельцев, составляло до 10 раз в пользу бриттов: их на острове прожива­ло около миллиона, а число захватчиков, вероятно, не достигало и 100 тысяч. В результате истребления и эмиграции бриттов за море это соотношение, конечно, изменилось в пользу пришель­цев, но на начальном этапе завоевания еще не самым радикаль­ным образом.

Завоеватели не поселялись в городах, выстроенных в римскую эпоху. Как писал историк римской Британии А. Твэйт, «англосак­сы не были жителями городов; маленькая деревня, окруженная открытым полем, была для них естественным местом жительства. Они не чувствовали себя как дома и в виллах, которые казались им столь же чуждыми, какими представляются арабским кочев­никам нашего времени опрятные фермы итальянских колонистов в Ливии»¹¹²⁴. Завоеватели пренебрегали даже мощеными римски­ми дорогами, широкими и прямыми, предпочитая передвигать­ся по рекам или извилистым лесным тропинкам. Римское насле­дие в их представлении было связано с проявлениями темных и опасных сил, с которыми лучше не соприкасаться. В этой свя­зи историки употребляют своеобразный термин horror romani, который обозначает ужас, внушаемый всем, что связано с Римом.

На завоеванной англосаксами территории материальная культура, насколько о ней можно судить по обнаруженным в ходе археологических раскопок артефактам, носила гомоген­ные аутентично германские черты. В раскопанных погребениях англосаксов языческой эпохи, в том числе и в ранних могиль­никах, относящихся к эпохе завоевания Британии, обнаружены многочисленные и разнообразные предметы: серебряные фибу­лы разных видов, пряжки, бытовая утварь – железные котлы, керамическая и бронзовая посуда, рога для питья, кубки; ору­жие – мечи, боевые топоры, копья, щиты. Реже встречаются украшения из золота и драгоценных камней, изделия из стекла, обломки музыкальных инструментов, не истлевшие куски ткани.

Своих покойников завоеватели и кремировали и предава­ли земле, но в более ранних захоронениях кремация преоблада­ет над ингумацией. В отдельных, относительно редких, случаях они, подобно скандинавским германцам, перед сожжением пола­гали труп в корабль.

Поэтическое описание погребения короля, тело которо­го предается огню, содержится в англосаксонской поэме «Беовульф», написанной в VIII столетии, сюжет которой, хотя он относится к истории не Британии, но Скандинавии, и главным образом к народу данов, воспроизводит, в мифическом прелом­лении, события, происходившие в эпоху, когда выходцы из род­ственных скандинавским народам и особенно данам ингевонских племен переселялись в Британию, завоевывая ее, так что в «Беовульфе» отражены обычаи и нравы и, главное, строй мыс­лей, чувств и верований не только данов, но и англосаксов, тем более что поэма написана на древнеанглийском языке и в Англии. Беовульф – король и мифический герой, победивший чудовищ­ного дракона Гренделя, опустошавшего страну.

Когда состарившийся Беовульф умер, тело его сожгли на костре: «Костер погребальный воздвигли ведеры, мужи дружин­ные, украсив ложе щитами, кольчугами, как завещал им дружиннодержатель еще при жизни, – там возложили на одр возвышен­ный скорбные слуги старца-конунга; и скоро на скалах вскипело пламя, ратью раздутое; черный взметнулся дым под небо; стонам пожара вторили плачи (ветра не было); кости распались, истлились мышцы, сгорело сердце... Дым от кострища растаял в небе; десять дней насыпали гауты курган высокий над прахом влады­ки, бугор могильный, заметный издали, морескитальцам знак путеводный. Ограду крепкую вокруг могильника они воздвигли, из камня стены, мужи искусные. Захоронили в холме сокрови­ща, добычу битвы, витые кольца, и все, что было в пещере дра­коньей, – и вернулось в землю наследие древних и будет золото лежать под спудом вовек, как и прежде, от смертных скрытое».

В V веке в пространство цивилизованного мира впервые со времен существования Римской империи входит европейская страна, никогда не составлявшая части этой империи. Свой переход из доисторическои, примитивнои стадии развития в исто­рическую она осуществила благодаря принятию ее народом хри­стианства. Это была Ирландия. За нею тем же путем последовали другие страны и народы. В предшествующие столетия в пределах Европы включение в орбиту развитой цивилизации совершалось в результате завоевания Римом – впредь народы стали приоб­щаться к цивилизации чрез обращение ко Христу. Но это была уже качественно иная цивилизация: в V веке античный мир окон­чательно ушел в прошлое, уступив место миру христианскому.

Ирландия, Эйре – на исконном, но в свое время фактически забытом и в XX веке лишь с относительным успехом возрожден­ном гэльском, или гойдельском языке, в классической литературе известная как Гиберния, представляет собой остров, с трех сто­рон омываемый водами Атлантического океана, а с восточной – отделенный от Британии Ирландскими морем и двумя проливами: Северным и Святого Георгия. Протяженность острова с северовостока на юго-запад составляет около 775 километров, а в пере­крестном направлении – около 440. Береговая линия отличает­ся чрезвычайной изрезанностью, особенно на севере и западе, где расположены извилистые по своей конфигурации фьорды со скалистыми берегами. Восточный берег – низменный. На раз­ном удалении от береговой линии разбросаны многочисленные острова миниатюрных размеров.

Поверхность страны в основном ровная, особенно в централь­ной части, которая так и называется Центральной низменностью. Посреди равнины возвышаются холмы. Распространены карсто­вые формы рельефа: воронки, пещеры. Вдоль берегов на разных сторонах острова расположены невысокие горные массивы гра­нитной породы: Коннемара и Нефин-Бег на западе, Дерива на севере, Уиклоу на востоке, Керри на юго-западе. Самая высокая вершина, Каррантуил, возвышающаяся над горным массивом Керри, достигает 1041 метра. В недрах Ирландии лежат запасы свинцовой, цинковой, медной и серебряной руды, которые раз­рабатывались уже в древности. В горах много мрамора, особен­но черного, гранита, известняка и других пород, пригодных для строительства и отделки. В равнинной части острова преобла­дают подзолистые и болотные почвы, подпочвенный слой богат залежами торфа.

По острову протекает самая полноводная река Британских островов – Шаннон и другие реки: Лиффи, Баррооу, Блэкуотер.

Совокупная протяженность рек составляет около 15 тысяч кило­метров. Ирландия – это также страна озер, которые называют­ся на гэльском языке лохами: Лох-Ней, Лох-Корриб, Лох-Аллей, Лох-Ри, – и болот, заросших камышом и вереском. В древности значительная часть острова была покрыта широколиственными, в основном дубовыми лесами, но в течение многих веков они вырубались и в наше время сохранились в основном в горах. Для ландшафта Ирландии особенно характерны вересковые пусто­ши, мхи и лишайники. В то же время на острове произрастают средиземноморские растения, например мирт. В стране обита­ют те же звери, что и в центральной Европе: кабаны, лисы, зай­цы, барсуки, куницы, горностаи. Среди редких видов перелетных птиц – зимующий в Ирландии гренландский гусь. И пресные воды острова и омывающий его берега океан богаты рыбой – особое промысловое значение имеют судак, треска, лососевые.

Морской климат Ирландии находится под господствующим влиянием Гольфстрима. Остров открыт ветрам океана, которые дуют с запада в течение 9 месяцев в году и летом несут прохла­ду, а зимой тепло. В результате разница между зимней и летней температурами минимальна: зима мягкая, вполне сопоставимая со средиземноморской: средняя температура января – от +5 градусов на востоке до +7 на западе, а лето прохладное, в июле средняя температура около 15 градусов. Влажность на острове исключительно высока, моросящие дожди идут в течение всего года, но особенно интенсивно в зимние и осенние месяцы.

Благодаря изобилию влаги, земля Ирландии всегда покрыта зеленью, страну недаром назвали Изумрудным островом. Такое ее восприятие отразилось и в поэзии ее древних филидов: «Стрем­люсь я к ирландской земле, омытой морем обильным, обильны частые горы, часты леса многоводные, многоводны реки в изви­вах, в извивах глубины озер, глубок на холме источник... Вели­кий корабль Ирландия, Ирландия гор зеленых».

Люди впервые поселились в Ирландии в эпоху мезолита, это были переселенцы из Британии, которая связана была тогда с Ирландией сушей. Они добывали себе пропитание охотой на кабанов, рыбной ловлей, сбором ягод, грибов и съедобных трав. Новые переселенцы появились на острове на рубеже IV и III тыся­челетий, это были уже носители неолитической культуры уиндмиллхилла, однотипной с той, которая тогда же распространи­лась в Британии. Ее характеризуют длинные курганы, в которых погребали пепел кремированных трупов, а также керамические изделия с круглым дном. С проникновением этой культуры на остров связано начало земледелия и скотоводства. При раскоп­ках поселений обнаружены остатки или следы круглых и прямо­угольных домов, загородок для содержания скота, кости домаш­них животных, черепки примитивной керамики.

Во второй половине III тысячелетия на острове появляется культура, которую по месту раскопок, где обнаружено значи­тельное число ее артефактов, называют Бойн. Носители этой культуры кремировали своих покойников, погребая пепел в подкурганных могилах мегалитического типа с крестовид­ной в плане гробницей, которая перекрывалась ступенчатым сводом. К гробнице вел длинный коридор, на каменных сте­нах которого наносились резные изображения лодок, спира­ли, ромбы и другие геометрические фигуры. Вокруг курганов водружались каменные стелы. Еще одним типом погребальных памятников служили дольмены. Кроме мегалитических погре­бений встречаются одиночные или парные могилы. К позд­нему этапу археологической культуры Бойн относятся хенджи – каменные круги. Нет данных, которые бы давали ключ к выявлению языков, на которых говорили носители этих дои­сторических культур.

На рубеже III и II тысячелетий в Ирландию с континен­та проникает халколитическая культура колоколовидных куб­ков, распространившаяся на западе и в центре Европы, там, где в позднейшие времена фиксируется присутствие кельтоязычных племен, родственная культурам шнуровой керамики и шаровид­ных амфор. В Ирландии, как и в Британии, Бретани и Португа­лии, с этой культурой связаны мегалитические могилы, в то время как в центральной Европе покойников, принадлежавших к этой культуре, погребали в скорченном виде, без курганов. Культу­ра получила название от керамических кубков колоколовидной формы, украшенных шнуровой керамикой. В раскопках обнару­жены сделанные из меди кинжалы, ножи и украшения. Носители этой культуры владели табунами коней, а также стадами коров, стреляли из лука и вели полукочевой образ жизни. Вероятно, они представляли собой как в Ирландии, так и в других регио­нах своего пребывания господствующее над местным населени­ем меньшинство. В недавнем прошлом эту культуру сближали с западным ареалом распространения индоевропейских языков.

В настоящее время более вероятной считается версия, что язык индоевропейской языковой семьи носители культуры колоко­ловидных кубков переняли от своих восточных соседей – прагерманцев, праиталийцев, или праиллирийцев, так что их соб­ственный и неизвестный язык послужил для образовавшегося в результате синтеза нового языка своего рода субстратом. Весь­ма возможно, что эта лингвистическая конвергенция связана с генезисом пракельтского языка.

Начало бронзового века в Ирландии восходит к местной куль­туре Фуд-Вессел, для которой характерна ингумация останков в скорченном положении в деревянных колодах, или цистах – каменных ящиках. Самыми характерными находками раннего бронзового века являются бронзовые топоры. Их на территории Ирландии найдено более 2-х тысяч экземпляров. С культурой Фуд-Вессел преемственно связана культура «погребальных урн» среднего бронзового века, хронологически относящаяся ко вто­рой половине II тысячелетия. Поздний бронзовый век в Ирлан­дии представлен культурой Даурис, которой принадлежат мно­гочисленные находки бронзовых, золотых и медных изделий незаурядного художественного качества и высокого техниче­ского совершенства. Это ожерелья, торквессы, браслеты, а так­же утилитарная утварь – бронзовые котлы, крюки для разделы­вания мясных туш.

Около 700 г. до P. X. в Ирландии появляются артефакты гальштата – культуры железного века. Самыми частыми находка­ми галынтата являются железные мечи. Затем, уже в середине I тысячелетия, в Ирландию из континентальной Европы, а так­же, возможно, из Британии проникает культура Ла-Тен. Особен­но изящными артефактами этой культуры являются гравирован­ные бронзовые ножны для железных мечей и декорированные бронзовые уздечки.

С появлением в Ирландии латенской культуры связывают начало господства на острове гойдельского языка, принадлежа­щего к одной из двух групп кельтской языковой семьи, а имен­но к группе Q, к которой относится также язык близкородствен­ных ирландским гойделам гэлов Шотландских гор, в отличие от валлийского и бретонского языков из группы Р, преемственно восходящих к языку бриттов. В Галлии, как, вероятно, и среди кельтов центральной Европы, преобладали языки или диалекты группы Р, но, по словам Т. Пауэлла, «Q-кельтские элементы все же прослеживаются в названиях на территории Галлии и Испа­нии, а также в... эпиграфическом материале, касающемся рим­ской эпохи»¹¹²⁵.

Некоторые археологи само появление кельтов в Ирландии возводят к культуре Ла-Тен и, следовательно, относят уже толь­ко к середине I тысячелетия до Р. X. или даже к еще более позд­ним временам: «В 4 в. до. н.э. Ирландию начали заселять кель­тские племена, пришедшие из Северной Галлии и Британии. С ними связывают распространение на территории Ирландии культуры Латен. К началу н.э. пришельцы овладели всем остро­вом. В результате ассимиляции ими докельтского населения сло­жились гэлы»¹¹²⁶ – и, надо полагать, в таком случае тогда толь­ко и появился гойдельский язык. Но, как писал Т. Пауэлл, «язык древнеирландской литературы считается предшественником современного гэльского и относится к той ветви кельтской язы­ковой семьи, которую принято называть Q-кельтской и которая содержит больше архаических элементов, чем Р-кельтская ветвь, включающая в себя галльский, бриттский и валлийский языки»¹¹²⁷. А если так, то более вероятным будет предположение о гораздо более раннем кельтоязычии Ирландии, чем появление в ней латенской культуры, которое вообще могло быть и не связано с пере­селениями, а только с импортом изделий и культурным влияни­ем, побудившим к заимствованию художественного стиля, тем более что артефактов латенской культуры в Ирландии обнару­жено относительно мало.

Существует вопрос о происхождении самого этнонима «гэлы», или «гойделы», и его соотношении с иными древними названи­ями жителей Ирландии: «эринны» и «фении». Этноним «эринны», от которого произошло исконное название страны «Эйре», что в энглизированной переделке превратилось в «Ирландию», весьма вероятно, являлся самоназванием одного из кельтских племен, идентичным с наименованием всей индоевропейской общности «ариями». Отдельные племена, индские и иранские, включая иронцев Осетии, а также кельтское, поселившееся на крайнем северо-западе ареала расселения носителей индоевро­пейских языков, сохранили этот этноним.

Убедительную версию генезиса слова «гойделы» предлагает Т. Пауэлл: «Древние erain (эрины), а также племена ulad, connachta, lagin, давшие названия провинциям Улад, Коннахт и Лагин, впо­следствии ставшие Ульстером (Ulster), Коннахтом (Connaught) и Лейнстером (Leinster), имели разное происхождение, место оби­тания и социальный статус на острове. Лишь в процессе дальней­шей эволюции возникла необходимость в общем названии всего народа Ирландии, но появившееся в конце VII века слово “goidel” (гойделы) обусловлено вовсе не политическим воссоединением племен – враждовавшие в те времена династии были далеки от этой мысли. Наиболее правдоподобной представляется этимо­логическая связь слова “goidel” с валлийским названием Ирлан­дии – Gwyddel... Название местности Gwynedd (Гвинед) в Север­ном Уэльсе происходит от названия ирландских переселенцев, именовавшихся у себя на родине feni (фении). Созвучное слово Gwyddel могло попасть в Ирландию и освоиться в языке в фоне­тически измененном варианте Goidel”»¹¹²⁸, а произошло это «благо­даря пришествию на остров в V-VI веках христианских миссионе­ров из Северного Уэльса... Крещеные ирландцы приняли название «гойделы»... начиная новую, христианскую жизнь»¹¹²⁹, что же каса­ется слова «фении», то оно «изначально было названием древнего населения Ирландии, чье политическое превосходство, по крайней мере в центральной части острова, было весьма ощутимо в пери­од, непосредственно предшествовавший началу христианизации»¹¹³⁰.

Во второй половине I тысячелетия до P. X. в Ирландии на хол­мах, на склонах гор, на берегу океана строились сооружения кре­постного типа – хиллфорты, включавшие земляной вал и ров. Внутри таких земляных укреплений сооружались мегалитиче­ские гробницы или насыпались курганы, Это были места рели­гиозного культа, где также во время войны могли укрываться жители близлежащих селений. Жилые помещения внутри них устраивались редко. Один из самых впечатляющих хиллфортов воздвигнут на острове Инишмор, на 100-метровой скале, возвы­шающейся над океаном.

На рубеже эр в Ирландии воздвигались многочисленные культовые комплексы, которые в христианскую эпоху считались резиденциями древних королей. Одно из них сооружено было в Темре, или Таре, где в дохристианские времена совершался языческий обряд посвящения верховного короля Эйре. По опи­санию отечественного археолога (Рат-на-Риг – Крепость коро­лей) находятся 2 кургана (Тех-Комрака – Дом Комрака и Форрад – Трон) и коридорная гробница (так называемый Курган заложников). Камень на кургане Тех-Комрак отождествляется с легендарным камнем Лиа-Фаль, который использовался при инаугурации верховных правителей Ирландии»¹¹³¹.

Одним из характерных типов поселений начиная от позднего бронзового и вплоть до конца первого тысячелетия от P. X. явля­ются так называемые кранноги – название идет от древнегойдельского слова krann, что значит «дерево». В стране сохрани­лось около 1200 кранногов. Их строили на маленьких островках, расположенных на озерах, а также посреди рек и даже на море, реже на берегах водоемов и посреди болот – по соображениям безопасности для поселений выбирались места труднодоступ­ные и защищенные самой природой. На острове или на мели для расширения площади под строениями сооружалась платформа из бревен, хвороста, камней и песка, сверху насыпалась земля и уже на ней стлался пол из бревен или каменных плит. Поселе­ние обносилось каменной оградой, внутри которой ставились деревянные хижины, реже – дома, стены которых выкладыва­лись из необработанного камня. Такие кранноги соединялись с берегом плотиной, но иногда жители обходились без плоти­ны, употребляя для связи с внешним миром лодки, вырубленные из одного дерева, или более своеобразные суда – куруки, сши­тые из кож, натянутых на деревянный каркас, на которых пла­вать можно было и гребя веслами и под парусом; на этих утлых суденышках древние фении совершали морские путешествия на берега континента и на острова, удаленные от родной земли на тысячи километров, вплоть до Испании, Норвегии, Исландии и Фарерских островов. Существовали и кранноги основатель­но укрепленные, с относительно крупными каменными дома­ми, служившие усадьбами родовой и военной знати и даже рези­денциями королей.

Основным занятием в Ирландии в первые столетия от P. X., как и в предшествующие века, было скотоводство – разведение коней, коров, овец, свинеи; земледелие играло в хозяйстве вто­ростепенную роль, меньшую даже, чем рыболовство. Жители острова испытывали спортивную страсть к охоте. Разбой, похи­щение скота, в особенности быков и коров, составляющие часто повторяющийся сюжетный мотив ирландских саг, морское, или, лучше сказать, океаническое пиратство также увлекало чрезвы­чайно склонных к опасным авантюрам фениев. Судя по найден­ным при раскопках высококачественным артефактам туземного производства, особенно выполненным из металла: оружию, кон­ской сбруе и ювелирным украшениям, – местные ремесленни­ки обладали замечательным техническим мастерством, фантази­ей и художественным вкусом. Стилистически эти изделия несут на себе черты «звериного стиля», заимствованные германцами и кельтами у ираноязычных кочевников, с которыми они сопри­касались в центральной Европе.

Верования и культовая практика фениев, весь строй их рели­гиозной жизни с ее календарными праздниками, вроде самайна, с ее кровавыми жертвоприношениями, в исключительных случа­ях человеческими, были идентичными с религией и мифологией кельтов континента и Британии, которые известны нам из сочи­нений Страбона, Цезаря, Тацита, а полнее и отчетливее всего как раз из ирландских саг, записанных уже в христианскую эпоху, но в устной традиции бытовавших со времен языческой древности. Божества кельтов – Дагда, Морриган, Медба, Гоибниу, Кредне, Луг Самилдонгах и множество других – предстают не в качестве только этикеток, к которым античные авторы любили подбирать греко-римских двойников, но как персонажи с кельтским харак­тером, с фантастически затейливыми приключениями, с вычур­ными пристрастиями и страстями, с капризным своенравием как раз в ирландских литературных памятниках, в ирландской поэзии и потому в ирландской редакции, которая, очевидно, не вполне совпадает с не столь причудливо, пестро и ярко расцве­ченным галльским вариантом кельтской мифологии, известным по сочинениям греческих и римских классиков.

Из ирландского эпоса мы почерпаем больше информации о характере служения и статусе друидов, чем, например, из крат­ких сведений, помещенных в «Записках» Цезаря «О галльской войне». Друиды занимали в ирландском обществе примерно то же место, что брахманы в Индии после ее завоевания арийца­ми, и, вероятно, это не типологическая параллель, а следствие генеалогического родства: в этих двух странах, расположенных на двух полюсах индоевропейского мира – крайне западном и край­не восточном – наилучшим образом сохранилась выявленная Дюмезилем изначальная трехчастная структура арийского обще­ства, включавшая жрецов, воинов и производительный класс.

«Само слово “druid” произошло от корня, означающего “зна­ние о дубе” или, возможно, “великие, глубочайшие познания”. Плиний сравнивал его с греческим названием дуба, намекая на то, что такая связь не случайна, – ему был знаком кельтский обряд срезания растущей на дубах омелы, сопровождавшийся жертвоприношением быков. Размышляя о друидах, Плиний, воз­можно, вспоминал и о растущем на Олимпе священном дубе... Если дуб... выступал символом божества, то “знание о дубе” было необходимо тем, кто служил посредником между миром простых смертных и миром сверхъестественного»¹¹³². Друиды почитались как обладатели высшего знания и высшей мудрости, как знато­ки божественного мира – мифов, относящихся к происхожде­нию и взаимоотношениям богов, к происхождению мира и чело­века, к праистории народов, к преданиям о давнем и недавнем прошлом фениев, об их поселении на земле Эйре. И это знание они приобретали как естественным путем, из предания, чрез школу, чрез заучивание наизусть мифологических прозаических и поэтических текстов, которые легли в основу записанных поз­же саг – для ирландской литературы это кабинетный термин, заимствованный от отдаленно напоминающих их исландских саг, где слово это было названием жанра, возникшего в среде твор­цов этих саг, – так и, по верованиям народа, сверхъестествен­ным путем: в саге, посвященной избранию короля Тары, друид вкушает окровавленное мясо закланного быка, после чего при чтении заклинаний впадает в состояние транса, а когда выходит из него, указывает на приметы того человека, которого надлежа­ло избрать королем. Этот обряд вкушения друидом мяса жерт­венного быка с целью приобретения тайного знания, недоступ­ного без вхождения в транс, назывался tarbfeis. О высочайшем духовном авторитете друидов выразительным образом свиде­тельствует то обстоятельство, что, как пишет современный зна­ток кельтской мифологии и литературы С. В. Шкунаев, «в христи­анских текстах Ирландии могло встречаться обращение к Богу:

“О мой Друид!”¹¹³³– друиду уподобляется даже не святой угодник, но Сам Бог.

Страбон в своей «Географии» упоминает, наряду с друида­ми, бардов – поэтов и певцов, и предсказателей, или прорица­телей – ватов. Это слово созвучно с ирландским faith, которое происходит от корня, означающего «вдохновенный» или «экстати­ческий». Как известно, faith – одно из редких кельтских заимство­ваний в английском языке – приобрело в нем значение «вера».

В Ирландии известен был еще один разряд обладателей тай­ного знания, стоявших однако, как и ваты, на лестнице сакрально­го служения ниже друидов. Это были филиды, которые изначаль­но воспринимались как вдохновенные прорицатели, а позже как сказители саг, владевшие знанием мифологии и истории, наде­ленные поэтическим и вообще литературным талантом. Впослед­ствии, в христианскую эпоху, филиды записывали саги, обладая свободой творчества в изложении их прозаической части, но при этом обязанные с большей бережностью относиться к стихот­ворным вставкам, которые создавались, усовершенствовались и хранились их предшественниками по поэтическому ремеслу.

После принятия жителями Ирландии христианства друиды не были объявлены вне закона, как на континенте, где их пре­следовали уже в эпоху господства в Галлии языческого Рима как распространителей опасных суеверий, но, являясь носителями и идейными защитниками религиозного ядра мифологии, они неизбежным образом вступали в конкуренцию с христиански­ми миссионерами и относительно рано были вытеснены с аванс­цены национальной жизни в ее языческое подполье, а затем и вовсе исчезли.

Ремесло филидов оказалось более гибким и способным к адаптации в изменившихся условиях. Христианская церковь Ирландии, неравнодушная к прошлому своего народа, нашла им применение, и они пользовались ее покровительством в сохра­нении фольклорной и литературной традиции, продолжая вос­производить, пересказывать и записывать древние саги, в мифо­логических сюжетах которых содержались драгоценные крохи причудливо переиначенных и расцвеченных буйной фантазией исторических преданий, хранились воспоминания о героическом прошлом, хранилась историческая память народа. Сами назва­ния некоторых саг красноречиво говорят об этом: «Книга захва­тов Ирландии», «Установление владений Тары», «Старина мест». В сагах, наряду с богами и мифическими королями и героями вроде Кухулина, Муга Нуадата, Миля, Фингена, Финна и сына его Ойсина – знаменитого в эпоху литературного сентимента­лизма и романтизма Оссиана, – присутствуют имена историче­ских правителей: королей Лугайда Риабндерга, Конна Ста Битв, Арта Одинокого, Ниалла с Девятью Заложниками.

Включенные в саги стихотворные фрагменты, посвященные природе родной страны, любви, битвам, гибели героев, обнару­живают высокий поэтический дар их слагателей; и судя по колос­сальному вкладу ирландцев в англоязычную литературу ново­го времени, литературный талант кельтов не угас, несмотря на тысячелетнее порабощение народа и его языковую ассимиля­цию. В саге «Убийство Ронаном родича» отец, оплакивая убито­го сына, «говорил... у его “изголовья”: “Холодно под порывами ветра любому, кто пасет стада Айфе, незачем стадо пасти, без коров и без встречи с любимыми. Холоден ветер перед домом героев, мертвыми воины были, что лежали меж мною и ветром. Спи, дочь Эхайда, ветер суров непомерно, горе мое – то убий­ство Маэла Фотартайга из-за похоти женщины. Спи, дочь Эхайда, нет мне покоя, хоть ты и не спишь, – смотреть на Маэла Фотар­тайга в кровавой рубахе его”».

В дописьменную эпоху, которая для Ирландии совпадает с дохристианской, сюжеты и даже тексты преданий, составившие основу саг, заучивались наизусть. «Огромные тексты удерживались в памяти дословно и передавались от одного поколения к друго­му... Дожившие до наших дней школы браминов в Индии демон­стрируют, каким образом знания сохраняются и передаются в уст­ной форме, и во многом помогают понять суть схожей традиции, существовавшей у древних кельтов. Методика устного обучения состоит в постоянном повторении нараспев простых стихов или ритмической прозы. Четкий ритм провоцирует состояние, близкое к трансу, и за долгие годы ученики запечатлевают в памяти огром­ные массивы текстов... В Ирландии школы устной передачи зна­ний долго не сдавались и лишь со временем уступили свои пози­ции монастырским скрипториям»¹¹³⁴. К записи саг, осуществленной в христианскую эпоху, в той или иной мере (в какой именно – предмет научной полемики) действительно самым прямым обра­зом были прикосновенны ученые монахи средневековья – при­мер более чем толерантного отношения к наследию языческой древности, не бывалый нигде больше в Западной Европе средне­вековой эпохи, объясняемый более всего относительной незави­симостью Ирландской церкви от епископов Рима.

А вот принадлежность друидов, и вслед за ними ватов, бар­дов и филидов, к своего рода «первому сословию» роднит кель­тскую Ирландию со средневековой романо-германской Европой. «Вторым сословием» у древних ирландцев была родовая и воен­ная аристократия, главным богатством которой был скот, потому что в предысторическую эпоху Ирландия не знала частной соб­ственности на землю, находившуюся во владении рода и не под­лежавшую отчуждению, но распределявшуюся в порядке владе­ния между большими семьями.

Род (fine) состоял из больших патриархальных семей (derbfine), подобных римской familia, включавших потомков от общего пращура до троюродных братьев по мужской линии вклю­чительно и в свою очередь делившихся на малые семьи, которые жили одним домом. Это были родители, их дети и иногда также внуки. В Ирландии дозволялось многоженство, но правом иметь несколько жен могли реально пользоваться лишь состоятельные люди. Экзотическим явлением были «парные» браки, в которые сразу вступали двое мужчин и две девицы. Браки могли заклю­чаться на время. Существовал, как и у галлов, обычай отдавать детей на воспитание в чужие, но дружественные семьи.

Несколько родов, связанных или, реже, не связанных узами общего происхождения, составляли клан – туат (tuath), пред­ставлявший собой уже своего рода политическое образование. При численности населения Ирландии в дохристианскую эпоху в несколько сот тысяч человек и существовании в ней около 150 кланов. Клан насчитывал в лучшем случае до 10 тысяч человек, но чаще, вероятно, имел в несколько раз меньшее население, зани­мавшее тот или иной топографический ареал: долину, террито­рию, окружавшую озеро: два соседних туата могли граничить по водоразделу. Вождь клана именовался ri, традиционно переводи­мым на русский язык словом «король». Король правил пожизнен­но, его избирали из большой семьи derbfine его предшественни­ка, принадлежавшей к самому знатному роду в клане, но вовсе не непременно из числа сыновей умершего короля. Король обла­дал военной, административной, судебной и сакральной властью, но верховная власть принадлежала собранию клана – oenach. На собраниях, которые созывались королем, помимо решения политических вопросов, в особенности связанных с объявлени­ем войны и заключением мира, производилась торговля, устра­ивались состязания колесничих, филиды нараспев читали саги.

В состав клана входила аристократия (nemed) и простолю­дины, принадлежавшие к незнатным родам saor. Кроме того, на территории клана проживали зависимые люди – рабы (mug), люди, лично свободные, но не обладавшие правом голоса на народных собраниях – boaire, полусвободные крестьяне – fuidir, обыкновенно по происхождению принадлежавшие к покорен­ным кланам или вовсе чужеземцы. В зависимость от других лиц люди, искавшие покровительства, могли вступать и по свобод­ному договору. Такие отношения назывались celsine. Они свя­зывали патрона (flaith) и клиента (cele) и напоминали, с одной стороны, римскую клиентелу, а с другой – феодальный вассали­тет. Своеобразным институтом ирландского общества была так называемая цена чести (log n-enech), которая соответствовала размеру компенсации в случае убийства или тяжкого оскорбле­ния того лица, которому она принадлежала: она зависела от его статуса, размеров состояния и репутации. Бесчестные поступ­ки (нарушение клятвы, отказ от гостеприимства, уклонение от суда) или разорение снижали эту цену. Весомость свидетельства на суде также зависела от цены чести.

Правосудие в калане осуществлялось на основании норм обычного права – recht n-aicing, которые были идентичными или весьма близкими во всех ирландских кланах. До своей относи­тельно поздней записи, осуществленной лишь в VII и VIII столети­ях от P. X., они хранились в памяти знатоков – так называемых бритемов – правоведов, которые «помогали королю в отправле­нии правосудия и выступали в роли третейского судьи в спорах между отдельными родами или даже королевствами. Готовили правоведов в особых школах, где слушатели прилежно заучи­вали наизусть огромные массивы информации»¹¹³⁵. Занимаясь не только хранением правовых норм в своей памяти, но и толкова­нием обычного права, бритемы развивали и совершенствовали обычное право. Изменения в правовую систему, действовавшую в границах одного туата, или клана, могли также вноситься по предложению короля на народных собраниях.

Кланы часто воевали между собой, заключали союзы, в случае поражения король мог вступать вместе со своим туатом в отношения зависимости – celsine от короля-победителя. В результате перипетий военных столкновений, побед и пора­жений, заключения неравноправных союзов и иных договоров в первые столетия от P. X. в Ирландии сложилась политическая система, в рамках которой мелкие кланы были объединены в 5 больших королевств, или пятин (coiced): Лаген (ныне Лейнстер) – на востоке острова, на территории этой древней пяти­ны находится и современная столица Ирландии Дублин, Улад (Ольстер) – на севере, Коннахт (Коннахта) – на западе, Муман (Мунстер) – на юге, и в центре острова – Миде; ее древней сто­лицей была Темра или Тара, власть над которой предоставляла королю статус верховного правителя Эйре – ард-риага, который однако носил ритуальный и символический характер, посколь­ку политического объединения страны в одно государство так и не состоялось вплоть до ее завоевания англосаксами, но борь­ба за обладание священной Тарой составляла важнейший нерв политического соперничества и военного противостояния на острове в течение многих веков его истории. В IV и V веках за верховенство в Ирландии боролись две королевские династии: О’Нейллов и Эогангахтов.

Характеризуя нравы кельтов, что в полной мере относится и к жителям острова Эйре, Т. Пауэлл писал: «Храбростью, дохо­дившей до безрассудства на поле брани, радушием и безупречной учтивостью по отношению к гостям в доме кельты могут... пре­взойти многих своих европейских преемников, чье существова­ние оставило более заметный след в истории. Что касается обще­го впечатления насчет их горячности, не сказать – повышенной возбудимости, и неспособности к согласованным действиям, ему можно противопоставить свидетельства о существовании у них индивидуальной ответственности и обязательств в рамках опре­деленной социальной системы. Любовь к ярким цветам и укра­шениям, похвальбе и увеселениям, пирам и дракам – европей­цам и поныне присущи все эти слабости»¹¹³⁶.

Пиршественное обжорство древних ирландцев, если в этом доверять национальному преданию, отразившемуся в сагах, носило гомерические черты. Для героя, со славой вернувшего­ся с выигранной битвы, достойным вознаграждением считалась свинья, зажаренная целой тушкой. Пирующие победители заодно поглощали домашнее пиво в немереном количестве, а если уда­валось раздобыть, то и импортированное с далекого юга вино. Под стать героям были и боги ирландцев: так, в саге «Битва при Маг Туиреде» рассказывается, как демонические существа фоморы, заключив перемирие с богом Дагдой, приготовили для него в насмешку «кашу, ибо с большой охотой ел ее Дагда, наполнили ею королевский котел в пять локтей глубиной, что вмещал четы­режды двадцать мер свежего молока, да столько же муки и жира. Вместе с кашей сварили они козлятину, свинину и баранину, а потом вылили ее в яму. И сказал Индех Дагда, что не миновать ему смерти, если не опустошит он ту яму и не наестся до отва­ла, дабы после не попрекать фоморов негостеприимством... Под конец... он... погрузился в сон, наевшись каши. Словно домаш­ний котел раздулось его брюхо, и над тем потешались фоморы»¹¹³⁷.

Ирландцы прославились среди окрестных народов своим поразительным бесстрашием и свирепостью. Характеризуя их воинские нравы по материалам саг, русский ученый A.A. Смир­нов писал: «Способ ведения войны отличался большой жесто­костью. Население целых поселков иногда сплошь избивалось, посевы уничтожались, весь скот угонялся. Сражались и женщи­ны. Иногда водили в бой специально обученных боевых псов. Был обычай отрезать головы убитых врагов и сохранять чере­па в качестве трофеев. Про одного из героев, Кета, сына Матаха, в сагах рассказывается, что он не мог уснуть иначе как подложив под колено голову убитого им в тот день врага. Более упрощен­ным способом было отрезание и хранение языков»¹¹³⁸.

ВIII веке от P. X. участились грабительские морские экспеди­ции ирландцев на близлежащие западные берега римской Брита­нии, в особенности в Уэльс. В конце столетия они уже настолько освоились там, что стали основывать на этой земле свои поселе­ния. Трудно сказать, насколько далеко разошлись тогда кельтские языки ветвей Р, на которых говорили в Британии, и Q, которыми пользовались ирландцы, и могли ли они понимать друг друга, но очевидно, что языковое родство с туземцами помогало при­шельцам освоиться в их окружении, хотя, конечно, появление ирландских поселений в Британии не носило характера мирной колонизации – это была силовая экспансия. Ирландцев знали в Уэльсе под двумя племенными, или клановыми названиями: десиев, обосновавшихся на юге страны, и фениев – это было самое многочисленное и влиятельное племя, имя которого слу­жило порой для обозначения всех вообще ирландцев – на севере Уэльса, в Гвинедде. На юге Уэльса обитало бриттское племя деметов, которое, враждуя со своими восточными соседями – непо­корными Риму силурами, обнаруживало лояльность имперской власти, и потому Рим не видел надобности держать на террито­рии этого племени свои гарнизоны. Воспользовавшись сложив­шимися обстоятельствами, ирландские десии прибрали к рукам эту землю, и там в течение пяти столетий правила ирландская династия – так на юго-западе Уэльса возник локальный ареал гэльского языка.

На севере Уэльса фении столкнулись с принципиально иной ситуацией: Рим вытеснил оттуда пришельцев, противопоставив им не только собственные вооруженные силы, но и бриттское племя вотадинов, переселенных со своей исторической родины, расположенной на севере Британии, между валами Антонина и Адриана. Это переселение относится уже к рубежу IV и V сто­летий, иными словами, – к финальному периоду пребывания римских легионов в Британии, но вотадины, именовавшие себя сыновьями легендарной Кунедды, и без помощи римлян отстоя­ли Северный Уэльс от экспансии фениев.

Экспансия ирландцев оказалась однако более успешной на крайнем севере Британии, не пережившем римской оккупа­ции, – на территории современной Шотландии. В IV веке мор­ских разбойников, приплывавших на своих куруках из Ирлан­дии в Британию ради грабежа, стали называть скоттами. Слово «scotti» означает в переводе с гойдельского «совершать набег», «грабить». «Это было не самоназвание племени, а определение для отрядов искателей приключений, и в результате их частых нападений латинское название Scottia получила Ирландия, отку­да прибывали разбойники»¹¹³⁹.

В V веке скотты прочно обосновались в Аргайле, расположен­ном на западе современной Шотландии, по соседству с пиктами, и на островах, лежащих между Шотландией и Ирландией, и на этих землях появляется королевство под названием Дал Риада, идущим от имени правившей в нем династии, представлявшей собой одну из ветвей королевского рода Дал Риада, чей клан зани­мал территорию на северо-востоке Ирландии. В королевстве ДалРиада господствовал гойдельский язык переселенцев из Ирлан­дии, сохранившийся и по сей день в горах на западе Шотландии, но на латинском языке Дал Риаду, как и Ирландию, стали име­новать Scottia, по-английски Scotland, то есть Шотландия, а на всю страну это название было перенесено уже только в XI веке, после того как бриттские королевства Стратклайд и Регед были уничтожены в результате экспансии гэлов Дал Риада и англов, продвигавшихся с юга, из Нортумбрии.

В ходе одного из грабительских набегов скоттов на Британию в плену у них оказался человек, радикальным образом повлияв­ший на историю страны, куда его привезли разбойники. Это был Патрик, ставший просветителем Ирландии. В составленной им в глубокой старости, около 460 г., на латинском языке «Испове­ди» (Confessio) святой представляет себя читателю: «Я – Патрик, последний грешник и последний неуч (чего не скрываю), и пото­му часто презираемый людьми. Отец мой был Кальпурний, диа­кон, сын Потита, священника. Жили мы в городке, называемом Баннавента Берния, а за городом у нас была усадьба, куда мы, бывало, выезжали на праздники»¹¹⁴⁰. Родной город святителя распо­ложен у северной границы римской Британии. Вероятно, он про­исходил из семьи романизованных бриттов. Существует версия, по которой у Патрика до его пострига было иное имя – Суккат. Из слов святого о том, что в юности он «не знал истинного Бога», некоторыми его биографами делается вывод, что в сохранившу­юся рукопись «Исповеди» вкралась ошибка и вместо «diaconus» следует читать «decurionus», но, поскольку и при этой версии дед святителя все равно остается священником (sacerdotus), в кото­ром едва ли можно усматривать языческого жреца – к тому вре­мени прошло уже полсотни лет со времени издания Миланско­го эдикта, – то недоумение, вызываемое признанием Патрика в неведении Бога, остается, но, как кажется, оно разрешается без особой натяжки, покаянным настроением истинного монаха, каковым был автор «Исповеди», и тем, что в молодости он оче­видно мало задумывался о вечности и спасении души и в этом смысле не знал Бога, тем более что дальше он прямо кается в том, что «мы... изменили и солгали перед Господом, не соблю­ли заповедей Его, хотя не раз слышали увещевания священни­ков наших»¹¹⁴¹. Мать Патрика Концесса состояла в родстве со свя­тым Мартином Турским.

В 15 лет Патрик «вместе с тысячами других»¹¹⁴² был увезен в Ирландию, в северное королевство Улад. Набег, жертвой кото­рого стал Патрик, был совершен в 380-е или 390-е годы, после государственного переворота, учиненного правителем римской Британии Максимом, когда расквартированные в Британии рим­ские войска вместе с узурпатором покинули страну. Учитывая возраст, в котором Патрик попал в плен, он родился в послед­ней трети IV века. Пребывая в неволе и занимаясь выпасом овец, Патрик осознал свою греховность и исполнился вместе с покая­нием надежды на милосердие Божие. С этих пор он, по его соб­ственным словам, «будучи в поле... посвящал все свое свободное время молитве – а молиться, – пишет он о себе, – я мог весь день... За день у меня получалось не менее сотни раз обратить­ся к Богу и немногим меньше этого – за ночь»¹¹⁴³.

После 6 лет рабства Патрик бежал от своего хозяина и напра­вился в сторону моря с уверенностью, что он безопасно дойдет до гавани, потому что перед бегством во сне ему был голос, ска­завший: «Правильно делаешь, что постишься, ибо скоро вер­нешься ты в родную сторону... Пойди и взгляни – твой корабль ждет тебя»¹¹⁴⁴. Беглец дошел до берега моря, вошел в гаван, и там увидел корабль, который спускали на воду. Капитан не захотел брать на судно неизвестного ему человека, но один из матросов позвал его к себе, другие матросы также были согласны взять его на борт и предложили ему свою дружбу, на что Патрик дал сво­еобразный ответ, сказав, что он не станет «целовать им соски», ибо, «боясь Бога, я не желал оставить Его и стать язычником»¹¹⁴⁵. Тут возможны разные интерпретации, одно из них, и наиболее вероятное, – подобное целование было у кельтов знаком друже­ской приязни, а Патрик отказался прибегнуть к нему, считая его языческим обрядом. И все же его взяли на корабль – «мы под­няли паруса и отправились в плавание»¹¹⁴⁶.

Через три дня корабль причалил к берегу Арморики, в ту пору обезлюдевшей и еще не заселенной вновь беженцами из Британии: моряки и вместе с ними Патрик «почти месяц шли посуху, по земле, никогда не знавшей человеческой забо­ты. Запасы еды закончились... Однажды капитан сказал мне: “Ну, христианин, что ты скажешь теперь? Ты говоришь, что твой Бог всемогущ, так почему бы тебе не помолиться о нас? Ты ведь видишь, что мы умираем с голоду”. Патрик пообещал спутникам, что Господь позаботится о них и пошлет пропита­ние. “И с Божией помощью, – продолжает он свой рассказ, – так оно и было – внезапно мы увидели большое стадо свиней, они стояли прямо на нашем пути. Не теряя времени, мы заби­ли нескольких и пировали на том месте два дня”»¹¹⁴⁷. Путь до ближайшей деревни продолжался еще долго, но в конце кон­цов они дошли до нее, и затем Патрик вернулся уже в Брита­нию, к своим родителям.

Однажды, уже на родине, ему было сонное видение: пред ним предстал пришедший из Ирландии муж по имени Викториций и вручил ему письмо, в котором тот прочел слова «Голос ирланд­цев», и, читая эти слова, он вспомнил о жителях Ирландии, кото­рые «как будто восклицали... все как один: «Святой брат, приди к нам и снова будь с нами»¹¹⁴⁸. В этих словах Патрик узнал при­зыв Самого Бога к проповеди Евангелия язычникам Ирландии. С тех пор некоторое время он подвизался в монастырях Галлии. В Леринском монастыре, расположенном на острове в Среди­земном море, близ города Канны, он спасался вместе с Иларием, ставшим впоследствии епископом Арелата. Их учителем в духов­ной жизни и богословии был святой Герман Оксеррский, кото­рый, в свою очередь, был другом преподобного Иоанна Кассиана. Оба они в свое время подвизались в Палестине, в Вифлеемском монастыре, затем получили рукоположение от святителя Иоанна Златоуста: Герман – в пресвитера, а Иоанн – в диакона. Таким образом, Патрик впитал традиции восточного подвижничества и восточного богословия.

Когда на Западе разгорелся спор по вопросу о последствиях первородного греха между блаженным Августином и Пелагием, в этой полемике особую позицию занял подвижник из Марселя преподобный Иоанн Кассиан. Отвергая ересь Пелагия, отрицав­шего поврежденность человеческой природы вследствие паде­ния прародителей, он не соглашался и с Августином, который в своих рассуждениях о состоянии человека после грехопадения Адама и Евы делал слишком сильный нажим на всецелом плене­нии человеческой души влечением ко греху, на бессилии чело­века освободиться от уз греха и утверждал, что спасение челове­ка совершается исключительно по воле Божией, действием Его благодати. Преподобный Кассиан развивал учение о синергии Бога и человека в деле спасения. Это его учение было отвергну­то на Западе, но оно аутентично выражает антропологические и сотериологические воззрения восточных отцов, и через Герма­на Оксеррского оно оказало влияние на святого Патрика, а затем уже и на богомыслие и на характер монашеского подвижниче­ства созданной им Ирландской церкви.

Параллельные черты в сирийском и ирландском монаше­стве отмечали многие исследователи: «Кельтская аскетическая традиция, – писал А. Л. Дворкин, – являет родство с сирийским монашеством, правда, с поправкой на местные климатические условия. Для смирения плоти практиковались многочасовые воз­девания рук, тысячи поклонов, длительные погружения в холод­ную воду»¹¹⁴⁹, а крайний аскетизм сирийских подвижников прояв­лялся в том, например, что они «жили в крохотных помещениях (меньше человеческого роста) на открытом воздухе либо в под­вешенных корзинках; ... носили вериги, приковывали себя цепя­ми к скалам; многие, не вкушая даже хлеба и вина, питались тра­вой, как повествуют блаженный Феодорит и Созомен»¹¹⁵⁰.

Святой Патрик был рукоположен в диаконы и затем в пре­свитеры. Около 420 г. он обращался к папе Бонифацию с прось­бой направить его на миссионерское служение в Ирландию, но получил отказ. Вторую подобную попытку Патрик предпринял уже только в 432 г_м и на этот раз папа святой Целестин посвя­тил Патрика в епископа и он направился в Ирландию пропове­довать островитянам учение Христа.

Правда, и ранее, «до первой половины V века, в стране име­лись приверженцы христианства, общины которых располага­лись на юге острова – на землях племен Осрайге, Деси и Корку Лойгде. Тамошние монастыри чтили своих святых-основателей, жития которых частично дошли до нас. И скорее всего они действительно имели достаточно древние корни»¹¹⁵¹. Подавле­нию Патрика предшествовала проповедь, которую начал на юге Ирландии епископ Палладий, посланный по просьбе епископа Проспера Аквитанского в Шотландию. «Почему Палладий попал в Ирландию, был ли этот акт запланированным или же епископ ревностно стремился к просвещению нового народа – на это ответа... нет»¹¹⁵². Но Палладий скончался в самый год своего при­бытия на остров, так что в историю апостолом Ирландии вошел не он, но святой Патрик.

В своем миссионерском служении Патрик претерпел мно­го опасностей, столкнулся с враждебными выпадами со сторо­ны друидов, но получил поддержку со стороны королей, а так­же родовой и военной знати. Короли предоставляли ему земли для строительства церквей и монастырей. «Правда, друид Мата, сын Умойра, предостерег верховного короля Ирландии Лоэгайре, что Патрик отберет у него власть над живыми и мертвыми, потому король и не пожелал склониться перед авторитетом свя­того. (Хотя один из авторов жития Патрика VII в. полагает, что и Лоэгайре принял христианство). Предание гласит, однако, что он все же велел запрячь для него колесницу с девятью конями, ибо «так приличествовало богам»¹¹⁵³.

Одна из причин поддержки, оказанной проповеднику христи­анства королями и аристократией, заключалась в том, что «мощ­ное корпоративно организованное жречество сделалось к этому времени стесняющим обстоятельством для аристократии... Типо­логическую параллель такому положению дел дает противопо­ложная периферия индоевропейского мира – Индия, где в свое время военное сословие кшатриев... встало на сторону буддизма, во многом преемственного по отношению к религии брахманов, но дававшего гораздо больший простор социальной активности сословий, смягчавшего всеобъемлющую ритуализацию жизни – основу общественного положения и значимости жречества»¹¹⁵⁴.

Святой Патрик устроил свою кафедру в Армаге, располо­женном в Уладе, ставшую первенствующей в Ирландии, когда были поставлены и другие, зависимые от него епископы. Имена некоторых из них – Ауксилий, Изернин, Секундин – сохрани­лись в источниках. Патрик крестил новообращенных, которые были выходцами из разных слоев общества – рабов и свободных, простолюдинов и королей, рукополагал священников, совершал освящения приходских церквей, постригал монахов, устраивал монастыри и монастырские школы. Около 60 лет продолжались апостольские труды святого, в результате которых значительная часть народа в Ирландии приняла крещение, христианами стало большинство королей, Патрик обратил к вере во Христа многих друидов и филидов и некоторых из них рукоположил.

О времени кончины святого есть разные сведения. Из двух дат, существующих в предании, – 461 и 493 год, – последняя представляется более надежной. При этом его земная жизнь ока­зывается, подобно жизни чтимых им восточных подвижников вроде Антония Великого, исключительно долгой. Если он ото­шел ко Господу в 493 г., то он определенно переступил 100-лет­ний рубеж земного жития.

Потомкам святой Патрик оставил Ирландскую церковь, оста­вил учение о духовной жизни, изложенное в его «Исповеди», напи­санной на латинском языке. В его литературное наследие входит также гимн «Щит святого Патрика», который по-другому называ­ется «Мольбой оленя». С ним связано такое предание: когда вер­ховный король Ирландии Лоэгайр, видя, как много ирландцев при­няли проповедуемую Патриком веру, и опасаясь за свою власть, подослал к святому наемных убийц, Патрик вместе со своими учениками предстали перед наймитами в облике оленей пораз­ительной красоты. «Мольба» составлена на гойдельском языке, который не был родным для святого, но который он знал совер­шенно еще со времен своего пребывания в рабстве на острове, тем более что с детства он мог знать не только латинский, но и бриттский язык, на котором говорили в стране, где он родил­ся. Впрочем, Патрик появился на свет на самом севере римских владений в Британии, около города Думбартона, ныне относя­щегося к Шотландии. В этих краях уже в те времена поселялись скотты, собственно те же ирландцы, давшие имя стране, и их язык Патрик мог усвоить даже еще до того, как оказался в пле­ну у тех же скоттов.

Вот отрывки из «Мольбы оленя» в переводе В. Заславского с древнегойдельского на русский язык: «Сегодня в путь выхожу я, облеченный могучею силой, призывая Единого Бога, испове­дуя три Его Лика, своего Создателя славя. Сегодня в путь выхо­жу я, и сила Христа со мною – через Его крещенье, страданья и смерть на Голгофе, славное воскресенье и возвращенье на небо. И знаю, что в день последний, когда моя жизнь прервется и тело опустят в могилу, – за гробом Христос меня встретит... Сегодня в путь выхожу я, пусть дадут небеса мне силы: солнца свет мне да будет в помощь, и луны ночное сиянье, и огонь, горящий во тьме, и быстрая молния из туч, и дикий ветер на равнинах, и глубокое бескрайнее море, и земля, чье основание прочно. И камень, что тверже стали. Сегодня в путь выхожу я, и Бог пребудет со мною. Его сила мне будет защитой, Его мудрость меня направит, Его око за мной присмотрит, Его ухо меня услышит. Его слово меня оправдает, Его руки меня поддержат, Его путь лежит предо мною, Его щит от врагов избавит... Божью силу я призываю, чтоб меня охранить надежно от яда и от поджога, кинжала и стрел смерто­носных, от смерти в водах глубоких, чтоб труд свой я совершил и награду обрел пред Богом. Да пребудет Христос со мною, пусть объемлет меня Он повсюду – пусть идет впереди меня, пусть идет за моей спиною, пусть идет и справа и слева и мне наполня­ет сердце, простираясь до вышних высот, до глубин сокровенных сердца, до самых далеких пределов – в широте, долготе, глуби­не... Спасенье дано от Христа. Пусть же Твое спасенье, Триеди­ный Господь, пребудет с нами вовеки».

Этот молитвенный гимн обнаруживает связь с литературной традицией Ирландии поразительно интенсивным переживанием красоты природы, в мировосприятии святого Патрика – сотво­ренной Триединым Богом и восстановленной Христом, распятым на Голгофе. Столь же острое восприятие красоты мира, сотворен­ного Богом и наполненного благодатию, присутствует и в дру­гих молитвенных текстах, созданных в Ирландии. С особенной энергией это чувство выражено в «Кельтской молитве ко Свято­му Духу», переведенной H.A. Румянцевой: «О всемогущий Святой Дух, снизойди на нас, утеши и настави нас – с Небес, где обыкно­венные, малые вещи становятся святы и прославлены, омой нас Своим Светом, брызнувшим и рассыпавшимся в утренней росе, сверкающей на солнце мириадами бриллиантов».

Среди тех, кто последовал за апостолом Ирландии в его мис­сионерском служении, были не только святые мужи, но и свя­тые жены, и самая знаменитая среди них – Бригитта Килдарская. Она родилась около 450 г. и была дочерью короля одного из кланов Улада (Ольстера) Дувтаха и его рабыни Брокки, кото­рую крестил сам Патрик. В детстве Бригитта слышала проповедь Патрика. Сведения о ее молодости фрагментарны и не вполне отчетливы. Одно время она жила в доме друида: по одной вер­сии, она была отдана ему на воспитание, по другой – продана в рабство. Затем она вернулась к своему отцу, а обратилась ко Христу и была крещена около 468 г.

Некоторое время спустя она поселилась в уединенном месте, устроив себе жилище под ветвями дуба, предаваясь подвигу поста и молитвы. Святая Бригитта почитается как первая мона­хиня Ирландии. Ее вместе с другими подвижницами около 480 г. постриг епископ Мэль в присутствии другого епископа, Майкайла. Она была поставлена игуменией, или аббатисой первого женско­го монастыря Ирландии – Килдарского, названного так, потому что словосочетание «келл-дарпа» значит «храм из дуба». На месте этого древнего монастыря вырос существующий поныне город Килдар. В житии Бригитты содержатся рассказы о многих чудес­ных деяниях, совершенных по ее молитвам: о претворении воды в молоко, об исцелениях больных и воскрешении умерших. Осо­бенной популярностью пользуется в Ирландии «чудо о пиве» – рассказ о том, как святая Бригитта вместе с монахинями своей обители «наварила из одной кадки восемнадцать бадей пива для восемнадцати церквей в Маг Тлахе, которое не иссякало от Пас­хи до Фомина воскресенья»¹¹⁵⁵. Святая преставилась около 525 г.

Всего лишь курьезом должно считаться встречающееся в лите­ратуре отождествление святой Бригитты Килдарской, лица вполне исторического, с языческой богиней Бригиттой: «все мы привык­ли к тому, – писал знаток ирландской мифологии и литературы C.B. Шкунаев, – что божества поверженного язычества зани­мали в системе нового христианского мировоззрения место... бесовских созданий... В Ирландии им была уготована иная, куда более почетная судьба – они становились святыми в ряду с самим Патриком. Такова одна из трех наиболее почитаемых в Ирлан­дии святых... – Бригитта. Языческая богиня, ... она значилась покровительницей... монастыря, который можно считать одним из наиболее своеобразных в Ирландии Этот смешанный мона­стырь, где одна половина отводилась монахам, а другая монахи­ням, находился на месте древнего святилища, связанного с куль­том богини»¹¹⁵⁶. Основание христианских церквей и монастырей на местах языческого культа, предпринимавшееся по миссионерским соображениям, – практика, хорошо известная из истории раз­ных национальных церквей, но в ней нет никаких оснований для отождествления святых, носивших традиционные имена, совпа­давшие в разных случаях с именами языческих божеств, с этими божествами. Причина, по которой святая Бригитта носила имя богини, заключалась, естественно, в том только, что имена богов и богинь у большинства языческих народов не были табуирова­ны и их нередко давали новорожденным младенцам.

Церковное устройство, сложившееся в Ирландии при святом Патрике и сохранявшееся потом в течение многих веков, пока за его реорганизацию по латинскому шаблону не принялся Рим, носило своеобразные черты. Основу церковной структуры соста­вили кланы, политически организованные в туаты, или королев­ства. В каждом из них со временем выросло церковное поселение, ядром которого служил монастырь, в некоторых из них прожива­ли епископы, и в этом смысле это были епископские кафедры – ради пребывания там епископов подобные поселения в источни­ках могли именоваться «городами» (civitates), фактически ничем иным не отличаясь от других монастырских поселений, где не было кафедр, потому что, хотя в древней Ирландии существова­ло много, до 150, королевств, или кланов, и каждое из них име­ло королевскую резиденцию, но настоящих городов там не было вовсе. Вблизи королевских «столиц» чаще всего и устраивались такие поселения. Еще одна особенность ирландских монасты­рей заключалась в том, что часто при одном храме создавались мужская и женская община – подобные учреждения у нас на Руси назывались «двойными монастырями», и в таких общинах, кро­ме монахов и монахинь, послушников и послушниц, прожива­ли и миряне, на время предаваясь молитвенному подвигу, заод­но выполняя монастырские работы, а также, когда надо, готовые к защите обителей и находившихся при них поселений воору­женной рукой. При многих монастырях воздвигались высокие оборонительные башни, подобные по своей архитектуре родо­вым башням Кавказских гор по обе стороны хребта – в Ингу­шетии или Сванетии, но построенные многими веками раньше.

Характерная черта церковного строя Ирландии, сближавшая его с христианским Востоком и контрастировавшая с порядка­ми, устанавливавшимися в странах, на которые распространя­лась прямая юрисдикция Рима, – отсутствие обязательного цели­бата: и низшие клирики, и пресвитеры, и даже епископы могли иметь жен и детей.

Значительная часть ирландского клира не имела постоянного жительства, находясь в течение многих лет в разъездах, а более определенно, плавая в сшитых из кожи куруках от острова к остро­ву, от побережья Галлии и Германии до берегов Скандинавии. И это были миссионерские путешествия. «Для ирландца, – писал И. Петровский, – разлука с соплеменниками и родной землей, добровольное изгнание на чужбину было испытанием более суро­вым, чем, скажем, пост... Ирландцы отправлялись на чужбину – как отшельники или как миссионеры – именно потому, что силь­но любили родину. Ирландские монахи в поисках Божественного откровения уходили в дебри, уплывали на самые дикие острова. За основу поведения бралось подражание жизни Христа и вет­хозаветных пророков в сочетании с аскетизмом святого Павла. Группы монахов садились в утлые лодки и отдавались воле мор­ских волн»¹¹⁵⁷. Расставание с родиной ради служения Христу в тра­дициях ирландского подвижничества называлось «белым» муче­ничеством, в отличие от «красного», сопряженного с пролитием крови, и «зеленого» – отшельничества в удалении от мест чело­веческого обитания. Выходцы из Ирландии начиная со времен святого Патрика и в последующие века несли свет Христова уче­ния народам Британии, северной Германии, Скандинавии, рискуя погибнуть в морской пучине, от рук язычников или от голода.

В свое время, когда ирландские монахи и клирики совер­шали подвиг христианского просвещения Британии, погрузив­шейся после захвата острова англосаксами в одичание и языче­ский мрак, и вводили свои традиции в основанных ими приходах и монастырях, они столкнулись с конкуренцией со стороны носи­телей другой, римской традиции. Курьезным образом одной из самых спорных тем при этом оказались особенности тонзуры. Римская тонзура, название которой связано с именем апостола Петра, заключалась в том, что на макушке выстригался кружок разных размеров в зависимости от сана, а у ирландцев применя­лась тонзура апостола Иакова, когда наголо остригалась передняя часть головы, – эта тонзура была подобна той, которую практи­ковали на Востоке, но там ее связывали с именем другого апо­стола – Павла. По преданию, одним из первых принял тонзу­ру святого Иакова обратившийся благодаря проповеди Патрика привратник верховного короля Лоэграй.

Другой темой, вокруг которой ломались полемические копья в Британии, была Пасхалия. В Ирландии употреблялся 84-летний пасхальный цикл, введенный в Риме в III веке, хотя сама Рим­ская церковь позже, в 465 г., при папе Иларии, приняла 19-лет­ний цикл, изобретенный незадолго до этого Викторием Аквитан­ским и в основном, но не вполне совпадавшим с александрийским циклом, принятым на Востоке, заменив его в 531 г. циклом Дио­нисия Малого, одновременно с введением летосчисления от Рож­дества Христова, которое также принадлежит Дионисию.

На рубеже V и VI столетий были созданы «Каноны Патрикия, Ауксилия и Изернина», усваиваемые первому епископскому собо­ру, созванному святым Патриком. В них, в частности, христианам предписывалось избегать лишних контактов с язычниками, вос­прещалось принимать у них милостыню, подавать иски в суды, когда судьями в них были язычники, но предписывалось испол­нять гражданские обязанности перед властями, даже язычески­ми, если они не противоречили христианской совести. Клири­кам каноны безусловно воспрещали употреблять оружие. Собор, как это видно из его канонов, состоялся в переходный период от Ирландии языческой к Ирландии христианской, закончивший­ся окончательным торжеством христианства уже после престав­ления святого Патрика.

Благодаря его подвигу, Ирландия стала христианской и циви­лизованной нацией, опередив в этом отношении многие из стран Западной Европы. Со времен Патрика в Ирландии начала упо­требляться как латиноязычная, так и, что более примечательно, в первой из западноевропейских стран, письменность на народ­ном языке – гэльском, или гойдельском, для которого исполь­зовалась латинская графика. Появление национальной письмен­ности на германских языках, если вывести за скобки перевод Нового Завета, выполненный Вульфилой на востоке Европы, отстает на несколько веков от создания гэльской письменности.

Впрочем, в Ирландии и раньше, еще до Патрика, но лишь с V столетия от P. X. существовало так называемое огамическое письмо, подобное рунической письменности германских наро­дов, но сфера его употребления была крайне узкой. Своим назва­нием оно обязано некоему Огме, легендарному или полулеген­дарному лицу, о котором ничего достоверно не известно, но имя которого напоминает имя древнегалльского божества красноре­чия Огмия. 20 букв огамического письма почти идентичны с 20 буквами латинского алфавита, но начертания их совершенно иные – это черточки, которые проводились перпендикулярно или наклонно к краю камня или деревянной доски, на которых вырезались письмена. Язык огамических надписей исключитель­но гэльский. Их содержание крайне лаконично. В основном это были вотивные, посвятительные надписи. В средневековье огами­ческое письмо употреблялось в качестве тайнописи или шифра.

Создателем подлинно национальной ирландской письменно­сти, не оригинальной, но употреблявшейся для фиксации текстов самого разного содержания, в том числе и весьма пространных по объему как церковных, так и светского содержания, в особен­ности знаменитых саг, стал святой Патрик. В сотнях монастыр­ских скрипториев, основанных им и его преемниками, писались творения святых отцов, учителей христианской жизни и много­численные саги, в которых языком мифа запечатлена была наци­ональная память удивительно своеобразного и щедро одаренно­го талантами народа древней Эйре.

Восточногерманские народы в V столетии почти полным составом внедрились в пределы Римской империи, разодрав ее западную часть на фактически суверенные королевства. Вне ста­рой имперской территории из германской семьи народов оста­лись лишь западногерманские и скандинавские племена.

О народах Скандинавского полуострова, удаленного от лиме­са и цивилизованной средиземноморской эйкумены на расстоя­ние, превышающее тысячу километров, и потому оказавшегося вне поля наблюдения греческих и латинских историков, известно относительно мало, и главным поставщиком сведений о них явля­ется не историография, но археология. В V веке граница, разде­ляющая ареалы германоязычных народов и саами, как и в пред­шествующее столетие, проходила южнее Полярного круга.

В литературных памятниках самый полный перечень пле­мен, обитавших в Скандинавии, содержится у Иордана: «В север­ной части (острова Скандзы) живет племя адогит... Есть там еще племя – скререфены... Другое племя, живущее там же, – суэханс... Следует затем целая толпа различных племен: тевсты, вагот, бергио, халлин, лиотида; населенная ими местность пред­ставляет собой плодородную равнину, почему они и подверга­ются там нападениям и набегам других племен. За ними живут ахельмил, финнаиты, фервир, гаутигот, племя жестокое и в выс­шей степени склонное к войнам. За ними миксы, евагры, отингис. Все они живут по-звериному в иссеченных скалах, как бы в крепостях. С внешней стороны от них находятся остроготы, раумарции, эрагнарции, кротчайшие финны... а также похожие на них виновилот; светиды, известные в этом племени как пре­восходящие остальных (величиной) тела, хотя и даны, вышедшие из того же рода... пользуются среди всех племен Скандии славой по причине своего исключительного роста. Однако статностью сходны с ними также граннии, аугандзы, евниксы, тэтель, руги, арохи, рании... Все эти племена, превосходящие германцев как телом, так и духом, сражались всегда со звериной лютостью»¹¹⁵⁸.

Для корректной интерпретации этого перечня необходимо учитывать ряд обстоятельств: он составлен был в середине VI века, при этом автор знаменитой «Гетики» опирался на труд Кассиодора, написанный в правление Италией Теодориха, но при этом Иор­дан перечисляет племена Скандинавии в том их составе, который предшествовал переселению некоторых из них – готов, герулов, ругиев – с прежних мест обитания на южный берег Балтийского моря; кроме того, Иордан приводит наименования как германо­язычных, так и финноязычных племен в одном ряду, без разделе­ния; и еще: автор почерпает сообщаемые им сведения в основном не из документальных источникова, хотя в «Гетике» дается ссыл­ка на Птолемея, который упоминает названия лишь семи сканди­навских племен: хединов, фавонов, фиресов, финнов, гутов, давкионов и левонов, – а на устные предания, в том числе, очевидно, и легендарного характера. Поэтому перечень Иордана включа­ет и вымышленные либо до полной неузнаваемости искаженные этнонимы. И все же упомянутые у Иордана скререфинны, финны, а также виновилот и адогит относятся к финноязычным народам или к предкам родственных им саами, в то время как к германо­язычным племенам относятся суэханс, гаутиготы, светиды, даны, а также граннии, аугандзы, евниксыв тэтель, руги, арохи и раннии.

Суэхансов Иордана можно без опасения впасть в ошибку отождествить с упоминаемыми в разных источниках свеями, или свеонами, этноним которых и стал названием самого мно­гочисленного из современных народов Скандинавии – шведов. Характеризуя их образ жизни, Иордан писал, что они, «подобно турингам, держат превосходных коней. Это они-то... и пересы­лают посредством торговли через бесчисленные другие племена сапфериновые шкурки для потребления римлян и потому славят­ся великолепной чернотой этих мехов. Племя это, живя в бед­ности, носит богатейшую одежду»¹¹⁵⁹. Гаутиготы Иордана – это, конечно, те же гуты Птолемея, или известные из других источни­ков гауты, часть которых, получившая известность под именем готов, переправилась через море вначале на остров, названный по ним Готландом, а потом к устью Вислы. В этнонимах бергио, халлины, лиотиды легко угадываются названия шведских про­винций – Бьяре, Халланд, Лютгуд, «называются также народы, живущие в Раумарике и Ранрике (нынешний Богуслен) и в Нор­вегии: грании из Гренланда, аугандзы из Агдира, арохи из Хердаланда, ругии из Рогаланда»¹¹⁶⁰. Впрочем, ругии эмигрировали из Скандинавии на южный берег Балтики еще во времена, пред­шествовавшие поселению там готов, хотя, конечно, часть этого народа, вероятно, осталась на своей исторической родине, дав название норвежской провинции Ругаланн.

Даны в V столетии переселились с юга современной Шве­ции на острова Борнхольм, Зеландию, Фальстер, Фюн, а так­же на Ютландский полуостров, покинутый его прежними обитателями – англами и давшими ему наименование ютами, переселившимися в Британию; кроме того, даны, по словам Иор­дана, «вытеснили герулов с их собственных мест»¹¹⁶¹, но это вытес­нение очевидным образом предшествовало поселению данов в Ютландии и на островах и произошло еще в конце II столетия от R X. и скорее всего относится к перемещению данов по тер­ритории южной Швеции, где и обитали герулы до своего выселе­ния через Балтику на континент. Около 505 г. герулы были раз­биты лангобардами в сражении, состоявшемся на территории современной Венгрии, после чего остатки народа вернулись на север, на свою исконную родину, и поселились в соседстве с гаутами на юге современной Швеции.

В IV и V столетиях германоязычные племена Скандинавии остались в стороне от великого переселения народов, главными участниками которого стали их ближайшие родичи – отделив­шиеся от них в начале христианской эры восточные германцы. Но это их неучастие относится к этносам, отдельные выходцы из которых, отличавшиеся храбростью и авантюризмом либо выбро­шенные за борт обывательского существования своими более спо­койными соплеменниками, присоединялись к народам, вторгав­шимся в пределы Римской империи, и одни из них поселялись там навсегда вместе с приютившими их готами, гепидами, скирами, ругиями или саксами и англами, а другие возвращались на родину, и часто не с пустыми руками, свидетельством чему слу­жат артефакты, найденные при раскопках скандинавских погре­бений, относящихся к этой эпохе, а также извлеченные из кладов.

«С V века на север, – по словам X. Э. Дэвидсон, – потек­ло золото. Это было не только следствием удачной торговли, но и результатом военных набегов, которые жители Скандинавии совершали на территории разваливающейся Римской империи. Изысканные золотые изделия тонкой филигранной работы хра­нятся сейчас в Стокгольме... В клады, находимые по всей тер­ритории Дании, как правило, входили кольца, надевавшиеся на пальцы, руки и шею, золотые подвески – брактеаты... В жертву продолжали приносить оружие... о чем свидетельствуют находки в Хадерслеве и Иллерупе»¹¹⁶². Ювелирные украшения и оружие не только ввозились с юга, но и изготавливались мастерами севера. Среди их изделий случались и произведения высокого искусства.

Особым совершенством из подобных сокровищ выделя­лись два золотых рога, датируемых началом V века и найденных в деревне Галлехус на севере Шлезвига, откуда они попали в коро­левскую коллекцию в Копенгагене, но в 1802 г. были украдены, и вор, который был обнаружен, успел их расплавить, но сохра­нились их выполненные в XVIII столетии описания и зарисовки. На внутренней золотой поверхности каждого рога были нанесе­ны изображения человеческих фигур, зверей, птиц, рыб, звезд. Особый интерес вызывают многофигурные композиции. Одна из них представляет оленя и змею, облизывающих своих детенышей и целящегося в них лучника, другая – танцующих воинов в шле­мах с изогнутыми рогами, один из них держит в руках серп и жезл, а другой – копье, кольцо и жезл, напротив них выгравирована другая пара воинов с мечами и щитами в руках. Некоторые иссле­дователи находили в этих фигурах изображения богов – Тиуса, Одина, Фрейра, Тора, но X. Э. Дэвидсон полагает, что это скорее «адепты различных культов или жрецы, принимающие участие в сезонных обрядах... Появление на роге таких предметов, как копье и серп, кольцо и жезл, свидетельствует о связи держащих их персонажей с божествами войны и плодородия»¹¹⁶³. Наиболее вероятным назначением рогов было использование их для жерт­воприношений. В рога сливали кровь жертвенных животных; не исключено, что также и человеческую кровь, которую выпива­ли жрецы и другие участники обряда. На одном из рогов выгра­вирована руническая надпись: «Я, Хлевагаст из Хольта (или – сын Хольта), рог сделал»¹¹⁶⁴.

Изобретение рунической письменности, которой пользова­лись во всем германском мире, принадлежит одному из западногерманских народов, вероятно, обитавшему около римского лиме­са, но особенно широкое применение эта письменность нашла в Скандинавии. Время ее появления в точности неизвестно, но во всяком случае руны появились не позже IV века, потому что рунические буквы были использованы Вульфилой при создании готского алфавита. К этому же столетию относится и древней­шая из известных рунических надписей, сделанная на готском языке и нанесенная в виде серебряной инкрустации на железном наконечнике копья, найденного близ волынского города Кове­ля. Рунические надписи V века найдены были в Германии, Бри­тании, Румынии, но более всего в Дании, Швеции, а позже так­же в Норвегии и Исландии.

Рунические буквы представляют собой трансформацию латинских, предпринятую для приспособления письма к осо­бенностям писчего материала, каковым первоначально слу­жило дерево: «Дугообразные и круглые линии, – по словам русско-немецкого германиста Ф. Брауна, – видоизменяются в ломаные (C. G. О. R.); горизонтальные черты, параллельные к волокнам деревянных палочек, превращаются в косые, при­чем последние ведутся преимущественно сверху вниз (H. T. L. А.) и лишь редко снизу вверх (F.); в общем преобладают вер­тикальные линии, пересекающие волокна дерева под прямым углом»¹¹⁶⁵. Рунический алфавит в своем древнейшем виде состо­ит из 24 букв, которые располагаются в определенном поряд­ке. По названиям первых букв алфавита (f, u, th, а, г, к) его так и принято называть футарком. Правда, в IX веке в Скандинавии в употребление вошел упрощенный алфавит из 16 букв. Назва­ние этой письменности связано со словом runa, которое в пере­воде с древневерхненемецкого языка значит «тайна», а также «мудрость» и «волшебство».

Рунические надписи чаще всего наносились на копья, мечи, щиты и перстни. При их изрядной многочисленности они, подобно этрусским надписям, бедны содержанием. В основном это имена владельца или мастера, изготовившего артефакт. Богаче содер­жанием и пространнее надписи, нанесенные на камне, которые встречаются в Скандинавии и Британии. Чаще всего это эпита­фии, в которых порой содержится не только имя покойника, но и сведения о его жизни, иногда настоящие биографии, причем написанные не только прозой, но и стихами. «В скандинавских рунических надписях, – писал Джонс Гвин, – постоянно встре­чается слово erilar... что, по всей вероятности, означало «эрульский»; похоже, эрулы (герулы. – В.Ц.) настолько прославились как знатоки рун, что их имя стало нарицательным»¹¹⁶⁶.

Германцы Скандинавии политически были объединены в королевства, относительно крупные, вроде королевств данов, свеев и гаутов, или мелкие, не превышавшие численности одно­го племени, каковые преобладали на севере современной Шве­ции, а также в Норвегии с ее фьордами и горами, разделявшими места обитания трудно преодолимыми естественными граница­ми. Но имена королей, или конунгов V века остаются неизвест­ными, за, возможно, единственным исключением. Из англосак­сонского эпоса «Беовульф» известно имя короля геатов (вероятно, гаутов) Хределя и его сыновей Херебальда, Хадюона и Хигелака. Хигелак однажды повел своих воинов в дальний морской поход против франков; высадившись во Фризии, он пал в сражении с хетварами – франкским племенем, обитавшим в устье Рейна: «Сгинул Хигелак, войсководитель, гаутский конунг: в пылу сра­женья на поле фризском потомок Хределя пал наземь, мечами иссеченный». Имя этого конунга, правда, иначе транскрибиро­ванное – Хлохилаих, встречается в «Истории франков» Григо­рия Турского. У Григория он назван королем данов, но имя этого народа, более других скандинавских этнонимов известное в Гал­лии, часто служило для обозначения любых северных варваров.

Гибель Хлохилаиха Григорий относит ко времени правления сына Хлодвига Теодориха, и, следовательно, примерно к 520 г.: «Даны со своим королем по имени Хлохилаих, переплыв на кора­блях море, достигли Галлии. Высадившись на сушу, они опусто­шили одну область в королевстве Теодориха и взяли пленных. После того как они нагрузили корабли пленными и другой добы­чей, они решили вернуться на родину. Но их корабль остался на берегу, ожидая, когда корабли выйдут в открытое море, чтобы затем самому последовать за ними. Когда Теодориху сообщи­ли о том, что его область опустошена иноземцами, он направил туда своего сына Теодоберта с сильным и хорошо вооруженным войском. Убив короля (данов) и разбив в морском сражении вра­гов, Теодоберт возвратил стране всю захваченную добычу»¹¹⁶⁷. Этот морской набег закончился провалом, но он предвещал континен­тальной Европе бедствия, которые обрушили на нее в последую­щие века северные варвары – норманны.

В центральной Европе граница, разделяющая германский и славянский мир, вследствие переселения восточногерманских народов в пределы империи и занятия мест их прежнего обита­ния славянами сдвинулась в V веке далеко на запад: от Вислы до Эльбы. Территорию от Эльбы до Рейна и от побережья Северно­го моря до Альп занимало несколько племенных союзов, каждый из которых носил уже такое название, которое сохранилось и до наших дней для обозначения поныне существующих субэтносов: фризы, саксы, тюринги, баювары, алеманны, хатты.

На северо-западе западногерманского ареала обитали фри­зы, известные еще со времен Тацита. Они занимали пространство от устья Везера до устья Рейна, так что их восточными и южны­ми соседями были саксы, а западными – франки. Помимо побе­режья, фризы населяли также острова Северного моря, которые так и называются – Фризскими. Значительную часть этой терри­тории покрывало Буртангское болото. Относительно небольшая часть народа была вовлечена в завоевание и колонизацию Бри­тании, но большинство фризов осталось на своей исторической родине. Бесстрашные рыбаки и пираты, фризы занимались также скотоводством и земледелием. Политическое объединение фри­зов носило рыхлый характер, лишь на время войны они избирали военных вождей – герцогов (herizogo), каковых римляне назы­вали дуксами, а в мирное время жили родо-племенным строем.

Восточными и южными соседями фризов был многократно превосходивший их численностью племенной союз саксов, в кото­рый вошли известные по Тациту херуски, занимавшие бассейн Везера и ставшие, вероятно, его ядром, хавки, марсы и ангриварии, а также, возможно, остатки кимвров и тевтонов. Саксы были самым многочисленным из германских народов, завоевавших в V столетии Британию, но их экспансия направлена была также на юг. В конце V века саксы заняли левобережье Эльбы в ее сред­нем течении, покинутое лангобардами и свевами, и оба берега ее притока Заале, а также горную область Гарца в глубине Герма­нии. Таким образом, территория саксов к концу V столетия про­стиралась от Шлезвига, расположенного на юге Ютландии, где их новыми соседями стали даны, до верховьев Везера и Заале, и в широтном направлении – от Эмса до Эльбы, правый берег которой заняли продвинувшиеся далеко на запад славяне.

Подобно фризам, саксы сохранили родо-племенной строй, в общих чертах описанный еще Тацитом. Мелкие племена, или своего рода кланы, являлись у них реально действующи­ми политическими образованиями, высшая власть в которых принадлежала народному собранию – тингу. Правом голоса на тинге обладали эделинги (благородные) –лица, принадлежав­шие знатным родам, и фрилинги – свободные простолюдины. Этого права однако были лишены не только малочисленные, как и у всех германских народов, рабы, но и так называемые леты (современное Leute, то есть «люди»; соответствующее русское слово при этом имеет общее происхождение с немецким экви­валентом). Леты обладали личной свободой, но были лишены политических прав, по своему происхождению они были инород­цами – римлянами, кельтами, славянами или даже германца­ми, но выходцами из враждебных и побежденных племен. Лишь для ведения войны саксы избирали из числа эделингов вождя – герцога, полномочия которого прекращались с окончанием вой­ны. Во время войны элемент самоуправления сохранялся в виде собрания воинов, которое могло выносить самые важные реше­ния – о заключении мира или продолжении борьбы, в случае неудачных действий полководца – о его низложении и замене на другого предводителя.

В хозяйстве саксов животноводство по-прежнему преобла­дало над земледелием, которым по преимуществу занимались леты, обрабатывая поля, арендуемые у общины – марки, к кото­рой они прямо не принадлежали, в то время как скот – лоша­ди, свиньи, коровы, овцы – находился в частной собственности эделингов и фрилингов.

Саксы имели репутацию особенно упорных приверженцев национального германского культа, служителями которого были профессиональные жрецы, принадлежавшие к сословиям эделин­гов или фрилингов. Христианство проникло к саксам позже, чем к другим германским народам континента, утвердившись среди них уже только в эпоху каролингов.

К югу от саксов на территории, расположенной между Гарцем, верховьями Майна и Заале, обитали туринги, прямые потомки известных из Тацита гермундуров. Этноним «туринги» представ­ляет собой трансформацию прежнего названия народа, из кото­рого выпала его первая часть hermun, после чего осталось лишь duri, позже трансформированное в turi и в turingi – туринги.

Южнее Тюрингии лежит Бавария – страна баюваров. Этот этноним восходит к наименованию кельтского народа бойев, которые были завоеваны маркоманами и квадами и ассимили­рованы ими, так что усвоили германский язык, но сообщили образовавшемуся в результате новому народу свое название. В Баварию из Богемии (Чехии), где сложился их союз, баювары переселились, пройдя через Норик. Они заняли затем земли по обе стороны римского лимеса, иными словами, по обоим бере­гам Дуная в его верхнем течении, но не у истока великой реки, а восточнее его: вероятно, их область простиралась от Донауверта до Пассау на современной границе Баварии и Австрии. Причем миграция баюваров внутрь старой имперской террито­рии, сопряженная с овладением оставленной римлянами Реги­ной Кастрой (Регенсбургом), произошла относительно поздно, уже на закате эпохи переселения народов.

Первое упоминание баюваров встречается у Иордана – в памятнике середины VI столетия: обозначая границы области свевов, или свавов, он писал, что к востоку от нее живут «байбары» (baibari)¹¹⁶⁸. Таким образом, в отличие от большинства герман­ских народов, о баюварах нет упоминаний в литературе до эпо­хи великого переселения – несомненное свидетельство позднего образования их племенного союза, которое, вероятно, относится уже только к III веку. Их вторжение в пределы империи Л. Мюссе датирует периодом, хронологические рамки которого он обозна­чает так: «между 488 и 539 гг.» – временем, «когда лангобарды, покинув Нижнюю Австрию, отправились в Паннонию»¹¹⁶⁹. Баюва­ры обосновались в равнинной части современной Баварии, а их расселение в предгорьях Альп, тогда еще занятых римлянами, или романизованными ретами – прямыми предками современных швейцарских ретороманов, – и кельтами, и переход через Аль­пийские перевалы в пределы Южного Тироля совершался уже только в VII и VIII столетиях.

Западными соседями баюваров были алеманны, разноплемен­ный союз которых с доминированием в нем свевов, оставшихся в Германии, сложился в предшествующую эпоху, в III и IV веках. Ареал обитания алеманнов и свевов в соотношении с местами поселения других германских народов Иордан характеризует так: «Свавская область имеет с востока байбаров, с запада – франков, с юга – бургундзонов, с севера – турингов. Со свавами в сою­зе были тогда алеманны, которые владели вообще круто взды­мающимися Альпами, откуда, низвергаясь с сильным шумом, текут многие потоки в Данубий»¹¹⁷⁰. Иными словами, свевы зани­мали территорию, которая и ныне зовется их именем, – Шва­бию, а их союзники алеманны, которых Иордан отличает от све­вов, обитали в немецком Бадене, германоязычной Швейцарии и, как известно, также за Рейном, в ныне французском Эльзасе, где они вынуждены были признать свою зависимость от франков.

От франков зависел также относительно малочисленный народ хаттов, территория которого практически совпадала с современной немецкой землей Гессен (Hessen), расположенной к северу от швабско-алеманского Баден-Вюртемберга и к югу от Нижней Саксонии и Вестфалии. Само название земли Гессен идет от народа гессенцев, или, что то же, хаттов (hatten).

В этой трансформации этнонима отразился лингвистиче­ский феномен исключительной важности, охвативший южный ареал обитания западных германцев – так называемое второе передвижение согласных, названное так в отличие от первого передвижения, относящегося к глубокой древности и сопрово­ждавшего обособление германского праязыка от индоевропей­ского языкового единства. В результате второго передвижения в начале VI века произошло разделение единого языка запад­ных германцев на два: древневерхненемецкий, включавший диалекты алеманнов, баюваров, турингов и хаттов, и древне­нижненемецкий, который не претерпел этого передвижения и сохранил древнегерманский консонантизм и на котором гово­рили саксы, фризы, а также переселившиеся в Британию англы и юты. Франки оказались разделенными границей передвиже­ния, или перебоя согласных, так что нижнефранкские диалекты оказались в ареале нижненемецкого, а среднеи верхнефранк­ские – в числе диалектов древневерхненемецкого языка. Гра­ница передвижения сохранилась поныне и проходит примерно там же, где она пролегла полторы тысячи лет назад, – севернее Кельна и Касселя, южнее Магдебурга, Берлина и Франкфуртана-Одере. В настоящее время эта граница, по словам выдающе­гося русского германиста В. М. Жирмунского, «пересекает Рейн у м. Бенрат, несколько южнее Дюссельдорфа, и потому получи­ла название “линии Бенрата”»¹¹⁷¹. Современные нижненемецкий, или Plattdeutsch, а также английский и нидерландский языки сохраняют древнегерманский консонантизм, а верхненемецкие диалекты и литературный немецкий язык несут на себе следы пережитого в середине первого тысячелетия перебоя.

Он заключался собственно в том, что звуки t, р, к трансфор­мировались в ss, f, ch, так что при сопоставлении английских слов с немецкими получается: water – Wasser, sleep – schlafen, break – brechen. Так из hatten получилось Hessen. При этом фор­мы соответствующих нидерландских и нижненемецких слов обна­руживают большее сходство с английским, чем с литературным немецким языком, восходящим к сложившемуся в середине пер­вого тысячелетия древневерхненемецкому языку, получившему, впрочем, письменную фиксацию значительно позже, уже толь­ко в VIII столетии.

За восточной границей ареала обитания западных герман­цев, проходившей после великого переселения народов по Эльбе, оставался лишь один западногерманский народ–лангобарды, из восточных германцев – гепиды, а также малочисленные остатки готов в горной части Крыма, исповедовавших, в отличие от сво­их более многочисленных сородичей, не арианство, а правосла­вие. В иноязычной среде на Балканах, в Центральной и Восточ­ной Европе встречались, вероятно, также отдельные поселения, семьи или только индивиды из числа ругиев, герулов, вандалов, бургундов и скиров, которых не унес с собой поток переселения на запад и юг Европы или в Африку, но о них фактически нет никаких сведений, кроме разве некоторых обнаруженных архе­ологами артефактов, говорящих о присутствии остаточного гер­манского элемента в славянском или славянизированном мире центральной Европы.

Лангобарды, название которых на русский переводится как «длиннобородые», обитавшие на рубеже эр на правом берегу нижней Эльбы, еще во II столетии переместились в юго-западном направлении, в результате чего оказались на границе рим­ской Паннонии. Хотя лангобарды возводили свое происхожде­ние к Скандинавии, они говорили не на восточногерманском, как другие выходцы с севера, но на западногерманском языке. В связи с этим обстоятельством А. Мюссе замечает: «Скандинав­ское происхождение лангобардов исключать нельзя. Лангобар­ды говорили на западном диалекте – точнее, Elbgermannisch, но до нашей эры Скандинавия говорила не только на северном диалекте (как кажется, нет подтверждений этому, если, конечно, обитавших на севере Ютландии ютов не считать скандинавами – Ютландия составила часть Скандинавии лишь после ее заселе­ния данами. – В.Ц.). Лангобардское право, по-видимому, име­ет скандинавские параллели. Данные археологии нейтральны»¹¹⁷².

В период великого переселения народов лангобарды, в отли­чие от восточных германцев, удержались от дальних эскапад и лишь подвинулись дальше на юг, перебравшись через Дунай в римскую провинцию Норик, на территорию Нижней Австрии, в ту пору называвшуюся Ругиландом, хотя уже покинутую ругн­ями; там они оказались в тесном соприкосновении с герулами и с гепидами. Возможно, что там, до ухода герулов, они находи­лись в положении их клиентов. В конце V века лангобарды при­няли христианство, правда, подобно их восточногерманским соседям, в его еретической, арианской версии. Существует пред­положение, что ранее по крайней мере часть народа исповедова­ла православие, но твердых подтверждений этому нет.

Около 505 г. лангобарды воевали с герулами, от которых ранее зависели, и одержали над ними победу, так что большая часть герулов ушла на север, после чего лангобарды заняли Пан­нонию, откуда они совершали набеги на римскую Далмацию. В ту пору ими правил король Вахо, который, по словам А. Мюссе, «был крупной фигурой международного уровня: он выдал своих дочерей за меровингских королей Теодоберта, Теобальда и Хлотаря, имел прочные связи с Византией»¹¹⁷³. На войне лангобарды, по словам М. Тодда, «больше полагались на кавалерию, чем боль­шинство их соседей... Оружием... всадников были длинные «спаты» и копья. Отдельные копья, очевидно, были очень длинными: рассказывают, что один витязь-лангобард пронзил византийско­го воина и поднял его на конце копья высоко в воздух»¹¹⁷⁴. Лангобардские законы, письменно зафиксированные, правда, в более позднюю эпоху, когда этот народ уже имел владения в Италии, часто содержат упоминания о лошадях и о таком преступлении, как конокрадство. В раскопанных могилах лангобардов архео­логи нередко обнаруживали скелеты лошадей и конскую сбрую.

Земли к востоку от лангобардов занимал единственный из восточногерманских народов, оставшийся на рубеже V и VI веков в центральной Европе как единое целое – близкородственные готам гепиды. Вместе с готами они были покорены гуннами, сохранив однако известную долю автономии и имея собственно­го короля Ардариха. В сражении на Каталаунских полях гепиды во главе с Ардарихом, как и остготы, дрались на стороне Атти­лы, но после его смерти они восстали на сыновей хана и в бит­ве при реке Нетаде одержали победу над гуннами, после чего те сошли с авансцены мировой истории. Ардарих стал суверен­ным правителем королевства, занимавшего центральную часть державы гуннов – восток Венгрии в междуречье Дуная и Тис­сы, а также часть Дакии в современной румынской Трансильвании. Гепиды, очевидно, составляли лишь верхний господ­ствующий элемент населения королевства, в состав которого входили романизованные и, может быть, также не романизо­ванные даки, славяне, остатки гуннов, ираноязычные языги и родственные гепидам германцы из разных восточногерман­ских племен. Преемником Ардариха стал Трафстил. В начале VI века правителями гепидов были его сыновья Тразарих и Гундерит; возможно, что братья разделили свое государство на два отдельных королевства.

В Восточной Европе, вне пределов Римской империи, на рубеже V и VI столетий обитали уральские народы, включавшие угро-финнов, а также саами, или лопарей и самодийцев Крайне­го севера, балты, ираноязычные сарматские племена, из кото­рых самым многочисленными и сильными были аланы, автохто­ны Северного Кавказа, тюркоязычные орды – осколки гуннской державы и, наконец, славяне, большая часть ареала расселения которых оставалась однако в центральной Европе.

Иордан, очерчивая границы владений остготского короля Германариха, перечисляет народы, которые, как он это пред­ставил, подчинялись ему. Это было, мягко говоря, преувеличе­нием, поскольку он называет этносы, ареалы которых располо­жены более чем за тысячу километров от территории, занятой остготами, но этот перечень интересен с точки зрения этниче­ской карты Восточной Европы. Германарих, если верить Иор­дану, а в этом, как уже сказано, верить ему до конца не стоит, «покорил много весьма воинственных северных (arctoi) племен и заставил их повиноваться своим законам... Покорил... племена: гольтескифов, тиудов, инаунксов, васинброков, меренс, морденс, имнискаров, рогов, тадзанс, атаул, навего, бубегенов, колдов»¹¹⁷⁵.

Комментируя это загадочное место «Гетики», Е. Скржинская высказала остроумное предположение, что Иордан воспроиз­вел сведения, почерпнутые из некоего итинерария (путеводите­ля): «Подозрительным кажется вклинившееся в латинский текст греческое слово “arctoi»; Иордан употребил его как прилагатель­ное: arctoi gentes, хотя на самом деле здесь это – существитель­ное... (аи арктои – “северные медведи», переносно – “север»); оно указывает, что данное место откуда-то списано, но едва ли заимствовано у Кассиодора, отличавшегося своим отделанным стилем. Иордан приводит длинный список этнических названий, несомненно чуждых как его читателю, так и ему самому... Сре­ди названий: Thiudos “чудь», Vas “весь», Merens “меря», Mordens “мордва», Слово Inaunxis, будучи разделено (in Aunxis) свиде­тельствует о пребывании чуди на территории между Ладожским и Онежским озерами, на что указывал Ф. А. Браун... Быть может, подобным же образом следовало бы разделить и другие непонят­ные слова в данном списке, начинающиеся на in, а именно: Vas in Abroncas, Mordens in Niscaris, хотя объяснить такое местона­хождение веси и мордвы затруднительно. Остальные названия в списке Иордана остаются неясными. Однако и четырех назва­ний финских племен (относящихся к бассейнам Оки и Волги) достаточно, чтобы наметить линию торгового пути от Балтий­ского моря на восток – одного из “янтарных» путей, отходивших в разных направлениях от юго-восточных балтийских берегов. Вообще ряды этнических названий наводят на мысль об итинерариях, где области, по которым пролегал путь, нередко обозна­чались названиями населявших их племен... Приведенный пере­чень племенных наименований свидетельствует о направлении пути и о том, что в VI веке, когда пользовались тем дорожником, который служил источником Иордану, упоминаемые им чудь, весь, меря, мордва уже представляли собой определенные этнические группы»¹¹⁷⁶. Итак, из 13 этнонимов, поименованных Иорданом, или 10, если некоторые из них расшифровывать топографически – Mordens in Niscaris, Е. Скржинская достоверными считает, как это прочитано было и раньше нее, лишь четыре.

Б. А. Рыбаков, приняв гипотезу Скржинской о неизвестном итинерарии как источнике Иордана и о маршруте, обозначен­ном в нем, попытался прочертить этот маршрут до конечного пункта, которым у него оказалась Колхида, при этом он отверг предположение о топографическом значении некоторых из эле­ментов списка: in Niscaris, Vas in Abroncas, интерпретируя все 13 названий в качестве этнонимов, более того, некоторые из них он прочитал как сдвоенные этнонимы, объемлющие два родствен­ных племени: «Васинбронки, по всей вероятности, – обозначе­ние племенного союза «Весь – Пермяки»¹¹⁷⁷. В результате весьма изобретательных, но, как кажется, не лишенных фантастическо­го привкуса интерпретаций у Рыбакова, кроме бесспорных 4-х этносов: чудь (эстонцы), весь (вепсы), меря, мордва – получи­лись еще: балтоязычные галинды (известные из русских летопи­сей как «голядь») из «гольтескифов», ингры, или ижорцы, – из «инаунксов», марийцы, или черемисы, из «имнискаров», расшиф­рованные так через наименование современной марийской сто­лицы Йошкар-Ола, угры из Иордановых «рогов», бацбийцы из «бубегенов», колхи (от Колхиды) из Иордановых колдов. В «атаулах» Б. А. Рыбаков находит один из тюркских народов, обитавших в устье Волги, и в «навего» – одно из нахских племен Северно­го Кавказа, возможно ингушей. Не поддающимся расшифров­ке этнонимом у Рыбакова остались лишь загадочные «тадзанс»¹¹⁷⁸.

При скептическом отношении к изобилующим натяжками и произволом выводам маститого историка можно было бы отвер­гнуть достоверность всех его идентификаций по списку Иорда­на. И все же на уровне остроумных гипотез можно допустить, что под Иордановыми «гольтескифами» и «рогами» действитель­но скрываются галинды (голядь) и угры и что «колхи» и в самом деле могут обозначать указанный в путеводителе конечный пункт янтарного маршрута в закавказской Колхиде, хотя все же более вероятной остается общепринятая идентификация Иордановых «рогов» как германоязычных ругиев, а «колдов» как балтоязычных галиндов, или, на языке древнерусских летописей – голяди.

На крайнем северо-востоке Европы, в приполярном и заполяр­ном поясе, ранее необитаемом, полторы тысячи лет назад появи­лись бродячие самодийцы, язык которых относится к уральской семье. Сами себя они именуют ненцами, что значит «люди», а рус­ские назвали их самоедами, то есть людоедами, каннибалами. В этой кличке (людоеды, каннибалы) была, конечно, доля кле­веты, и возникла она скорее всего потому, что русских поража­ло употребление ненцами в пищу сырого оленьего мяса и свежей крови. Ареал обитания самодийцев до их переселения на север, куда их оттеснили воинственные тюркоязычные орды, начи­ная с гуннов, на рубеже эр находился в лесостепных предгорьях Алтая и Саян. Водворившись в приполярной тундре, они долго еще, в течение веков, оставались народом рыболовов и охотни­ков. В тундре главным объектом их охоты стал северный олень, и лишь в исторически недавние времена – в XVII и XVIII столе­тиях – они начали разводить оленей и оленеводство стало их основным занятием. Как и ныне, ненцы, заняв огромные про­странства северной тундры, от Пинеги на западе до устья Лены на востоке, были малочисленным этносом, насчитывая не более нескольких десятков тысяч человек и составляя лишь малую часть потомков древних самодийцев, основная масса которых в раз­ные периоды была ассимилирована угро-финскими и тюркскими народами, возможно, также восточными славянами – по версии Л. Н. Гумилева, возводящего славяноязычных северян к этнони­му «савиры» и топониму «Сибирь», в генезисе северян присут­ствовал самодийский компонент.

Другим народом Крайнего Севера были саами (лопари). В отличие от ненцев, их переселение на запад с востока, возмож­но из Приуралья, имело место на несколько тысячелетий раньше, на заре неолитического периода, во всяком случае до появления в Европе арийских народов. Оттесненные германцами Сканди­навии на север, предки лопарей полторы тысячи лет назад все еще занимали территорию, расположенную выше 65 градусов северной широты: норвежские провинции Нурленн и Финнмарк, шведский Норботтен, северную часть Карелии и Мурманскую область с Кольским полуостровом. В расовом отношении саами принадлежат клаппоноидам – европеоидам с заметной приме­сью монголоидной расы, в отличие от ненцев, у которых пропор­ция европеоидного и монголоидного антропологического типа иная, с преимуществом монголоидной доли. Относительно низ­кий рост саами, их темные волосы, контрастирующие с обликом германоязычных скандинавов, послужили, вероятно, антрополо­гическим материалом для мифических троллей.

Как и у ненцев, исконным занятием саами полторы тысячи лет назад были охота и рыболовство, но в новое время и они, подоб­но ненцам, занялись разведением прирученных оленей. Охотясь на оленей, они вынуждены были кочевать вслед за миграция­ми их стад, и потому образ их жизни обыкновенно обозначает­ся как бродячий. Жилищами этих бродячих охотников и рыбо­ловов служили шалаши из жердей, покрытые оленьей шкурой, которые на языке саами называются куваксами или котами; у ненцев это чумы.

Язык саами одни лингвисты выделяют в особую разновид­ность внутри уральской языковой семьи, другие же относят его к угро-финской группе, не включая его при этом ни в ее фин­скую, ни в угорскую ветвь.

Ареал финноязычных народов к середине I тысячелетия еще не подвергся сжатию, явившемуся впоследствии результатом рас­селения восточных славян, и, соприкасаясь на севере с места­ми обитания саами и ненцев, на юге простирался до бассейна Западной Двины, верховьев Днепра и Волги, затем его граница шла по Москва-реке до ее впадения в Оку, затем резко повора­чивала на юг, так что финноязычный ареал включал в себя бас­сейн Оки в ее среднем и нижнем течении со всеми ее правобе­режными притоками, охватывал правый берег Волги, доходя до Саратова, а затем граница финского ареала шла вверх по Волге до Симбирска, охватывала бассейн Камы и севернее Екатерин­бурга продолжалась по Уральскому хребту – совпадая с границей Европы. Таким образом, ареал финноязычных народов занимал большую часть территории Восточной Европы, включая Фин­ляндию, Эстонию, север Латвии, а также европейскую Россию от Крайнего Севера до южных притоков Оки.

Древние угры, прямыми языковыми потомками которых явля­ются современные венгры, а также народы Западной Сибири хан­ты и манси в VI столетии обитали на своей прародине, которая приблизительно совпадала с современной Башкирией, так что башкирский народ по своему происхождению может быть оха­рактеризован как тюркизированные угры, но значительная часть угров была вовлечена в продвижение гуннов на запад, и с тех пор их история оказалась теснее связанной с бурными приключени­ями, пережитыми тюркскими ордами, чем с бедной событиями историей их финноязычных сородичей, недаром ромеи называ­ли венгров турками. Присутствие угрского элемента в гуннских ордах не означает, что предки венгров – мадьяр переселились на берега Дуная вместе с Аттилой. Под его началом находилось лишь несколько угорских племен, к тому же та их часть, кото­рая осталась в Придунайской пуште, подверглась впоследствии ассимиляции тюркоязычными аварами, а также славянами, но мадьяры, несколько столетий спустя овладевшие Среднедунай­ской равниной, застали там осколки родственного им по проис­хождению и, возможно, обычаям, но едва ли уже по языку, этноса.

Из самоназваний угро-финских племен, зафиксированных в античной литературе, относительной достоверностью обла­дает этноним «иирки», имеющийся у Геродота. Его можно соот­нести со словом «угры». Упоминания же об андрофагах, меланхленах, фиссагетах, вероятно, как-то связаны с финноязычными народами, но не могут быть интерпретированы как их собствен­ные названия. Хотя геродотовых будинов некоторые истори­ки считают славянами, более вероятным, исходя из этнической карты Европы середины I тысячелетия до P. X, и их считать фин­ноязычным или, возможно, балтоязычным народом. В «Герма­нии» Тацита прямо упомянуты фенны, но это тоже, конечно, не самоназвание – так поныне называют народ суоми германцы, включая скандинавов, и славяне. У цитированного выше Иордана перечислено несколько угро-финских народов; идентификация некоторых этнонимов – тиудов (чуди, эстонцев), васинабронков (веси, вепсов), меренс (мери), морденс (мордвы) общепринята и сомнений не вызывает. Вполне вероятно, что и другие финно­язычные народы – карелы, ижора, водь, коми, удмурты – уже во времена Иордана имели названия, подобные тем, какие они носят ныне, но документальных подтверждений этому не имеется.

У Иордана приведен еще один список народов, включав­ший и те племена, которые обитали на крайнем севере Европы, в Приполярье и Заполярье, в том числе и на севере Финляндии. Перечисляя народы севера, Иордан, помимо германоязычных скандинавов, упоминает также финноязычные племена и близ­кородственных им саами, или лопарей: «В северной части (остро­ва Скандзы) живет племя адогит... Есть там еще племя – скререфены... они не требуют хлебного питания, но живут мясом диких зверей и птичьими яйцами»¹¹⁷⁹. В перечень скандинавских народов Иордан включает также «кротчайших финнов – наиболее низкорослых из всех обитателей Скандзы, а также похожих на них виновилот»¹¹⁸⁰.

В середине I тысячелетия от R X. финские языки уже суще­ственно различались. Как и ныне, они составляли при этом две группы: прибалтийскую, к которой ныне относятся финны, каре­лы, эстонцы, ижорцы, водь, и пермско-волжскую – коми-зыряне, коми-пермяки, удмурты, марийцы, мордва. Таким образом, к первой из этих групп принадлежали иордановы тиуды и васинабронки, а ко второй – меренс и морденс.

Археологические культуры, бесспорно принадлежавшие угрофинским народам, – дьяковская, названная так по раскопкам в подмосковном селе Дьякове – ее ареал распространялся на юг до Оки, городецкая – по селу Городец в нижнем течении Оки, пьяноборская – от села Пьяный Бор в бассейне Камы.

Поселения носителей всех трех культур располагались на высоких речных берегах с крутыми склонами. Это были маленькие деревни, защищенные со стороны поля валами, рвами и нередко также деревянным тыном. Жилые строения представляли собой деревянную хижину с односкатной кровлей, которую на зимнее время ради сохранения тепла покрывали землей. Очаг не имел дымохода, и помещение отапливалось по-черному. «Вотяки, – по словам Г. В. Вернадского, – жили в таких же примитивных домах еще в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Мордовские амбары для сушки зерна – того же типа»¹¹⁸¹. Пьяноборцы погре­бали останки умерших в мелких ямах, куда они клали оружие, орудия труда, пряжки поясов – в могилы мужчин и массивные украшения – в могилы женщин. «Несмотря на то, что археоло­гам известны сотни дьяковских поселений, дьяковских могиль­ников до сих пор обнаружено не было. По-видимому, – полага­ет А. П. Смирнов, – у дьяковцев существовал обычай наземного погребения или же обычай хоронить своих мертвых на дере­вьях, как делали это до недавнего прошлого некоторые сибир­ские народы»¹¹⁸².

У угро-финнов существовали капища и жрецы, которые поль­зовались большим влиянием. Позднейшие отголоски особой склонности финских волхвов ко всякого рода чародейству запе­чатлелись в русских летописях. Финские колдуны внушали страх норманнам. В капищах «практиковались человеческие жертво­приношения, и символические пережитки такой практики могут быть обнаружены в фольклоре некоторых восточнофинских пле­мен даже сейчас»¹¹⁸³. Религиозные верования угро-финнов несли черты, сближающие их с шаманизмом народов Сибири, – воз­можно, их исконной родины. В то же время им не чуждо было и представление о высшем божестве – Юмале на языке собствен­но финнов и эстонцев, Юме – у марийцев и Ене – у коми-пермяков. Мир, по представлениям финских народов, населен духами, особенно часто принимающими вид зверей или птиц, в основ­ном злыми, вредящими человеку, которых однако можно умило­стивить жертвоприношениями.

Хозяйственными занятиями дьяковцев, пьяноборцев и носи­телей городецкой культуры были рыболовство, земледелие, ско­товодство и ремесла. Но особенно важной отраслью хозяйства служила промысловая охота – звериные меха, которые добыва­ли охотники, продавались на рынках Средиземноморья и Вос­тока. В обмен на меха на север поступали оружие, ювелирные изделия, золотые и серебряные монеты, которые употреблялись не только для торговли и тезаврации, но и как женские украше­ния в виде монистов. Большая часть орудий труда изготавлива­лась из рога и кости, гораздо реже встречаются железные топо­ры, ножи и серпы – вероятно, они стоили дорого, тем не менее они не были исключительно импортным товаром, в раскопках обнаружены тигли для плавки металла, литейные формы, желез­ные шлаки. Пьяноборцы в основном были скотоводами, разводи­ли крупный и мелкий рогатый скот, а также лошадей.

Дьяковскую культуру, принимая во внимание ареал ее рас­пространения, можно связать с хорошо известным из средневе­ковой истории Руси народом «меря» – Иордановыми «меренс», близкородственным, если не вполне идентичным, современным марийцам, которых в прошлом русские называли черемисами, а также, вероятно, с муромой, городецкую – с мордвой (морденс), более определенно – с эрзя. Труднее поддается этниче­ской идентификации пьяноборская культура, но наиболее вероят­ными потомками «пьяноборцев» являются угры, то есть венгры, или мадьяры, но возможно также, что и удмурты (вотяки), антро­пологический тип которых из финских народов особенно бли­зок к угорскому в его исконном варианте, выраженном у ханты и манси, а не у европеизированных венгров.

Часть угров, как уже сказано, подверглась ассимиляции гунна­ми, некоторые угорские племена были включены в гуннскую орду и вовлечены в гуннское движение на запад. Среди племен, кото­рые после смерти Аттилы и скорого распада его кочевой империи обрели независимость, в источниках упоминаются несомненно угроязычные хуннугуры и сарагуры («белые угры» русских лето­писей). Л. Н. Гумилев усваивает угорское происхождение и другим гуннским племенам: кутригурам и утигурам, но в действитель­ности речь может идти лишь об угорском компоненте, который, вероятно, участвовал в их этногенезе, но нет оснований сомне­ваться в их тюркоязычии. Хуннугуры и сарагуры обосновались в степных предгорьях Кавказа и там оказались в тесном сосед­стве с аланским народом яссов – прямых предков осетин. Следы их контактов запечатлены в лексических заимствованиях из осе­тинского языка в венгерском, которые приводит Г. В. Вернадский: венгерское aladar (сотник) из осетинского aeldar (князь, прави­тель), венгерское legeny (юноша, воин) из осетинского laeg (муж­чина), венгерское kard и осетинское kard (меч), венгерское vert и осетинское vart (щит), венгерское vendeg (чужестранец, при­шелец) и осетинское faendag (дорога), hid и khid (мост), gazdag и haezdug (богатый), jicet и jid (платить), uveg и avg (стекло)¹¹⁸⁴.

Западными соседями угро-финнских народов в Восточной Европе в середине I тысячелетия, как и в прошлом, оставались балтские племена. У Геродота упомянуты невры, которых мно­гие историки и археологи, в том числе такой выдающийся зна­ток балтских древностей, как Мария Гимбутас, отождествляют с балтами¹¹⁸⁵. У Иордана упоминается племя эстов, «которое насе­ляет отдаленнейшее побережье Германского океана»¹¹⁸⁶. Ранее него Тацит применил этот этноним, вероятно, лишь по отношению к одному или, может быть, нескольким из балтоязычных племен, обитавших на берегу Балтийского моря, но впоследствии он был перенесен на соседний народ финно-угорской языковой семьи – эстонцев. Младшему современнику Тацита Птолемею «были известны судины и галинды, судовяне и галиндяне»¹¹⁸⁷. В перечне народов, покоренных готским королем Германарихом, Иордан называет колдов, а также «гольтескифов»¹¹⁸⁸ – один из этих этнони­мов можно отождествить с голиндами, или, по-русски, голядью. Есть основания считать, что уже в первой половине I тысячеле­тия от P. X. существовали известные из позднейших источников такие балтские этнонимы, как пруссы, литва, курши, земиголы, судины, жмудь, селя (шелоняне). В отличие от славян, близкород­ственные им балты значительно раньше подверглись языковой и этнической дивергенции, причем она была более глубокой, чем у славян, которые, вероятно, до конца тысячелетия легко понима­ли друг друга, когда каждый говорил на своем диалекте, несмо­тря на более значительные расстояния, территориально разде­лявшие отдельные славянские племена и народы.

Впрочем, ареал расселения балтов две тысячи лет назад был несопоставимо более обширным, чем в наше время. На рубеже эр балты занимали большую часть современной Латвии, Лит­ву, Восточную Пруссию, польскую Мазурию, Мазовию и Подлясье, Белоруссию, бассейн Припяти, среднее течение Днепра до границы леса с лесостепной зоной, а также Смоленскую, Калуж­скую, Брянскую и Орловскую области, южную часть Псковской, юго-запад Тверской и запад Московской области. Таковы данные гидронимики и отчасти археологии.

Но в последующие века ареал балтоязычных народов ради­кально убавился, главным образом из-за экспансии славян, кото­рая однако в основном носила мирный характер, хотя, конеч­но, не могла проходить совсем без военных столкновений, но никаких археологических следов резни и депортаций автохто­нов пришельцами не существует. Дело в том, что балтоязычные племена, подобно угро-финским, занимая обширную тер­риторию, имели низкую плотность населения. В прошлом, как и другие арийцы, они были почти исключительно скотоводами, остро нуждавшимися в пастбищах. Освоив со временем земле­делие, ставшее главным видом их хозяйственной деятельно­сти, балты при своей малочисленности, довольствовались лишь отдельными участками занятой ими земли, так что между их поселениями, в основном по берегам рек и озер, лежали дев­ственные лиственные и смешанные леса. Еще большие рассто­яния разделяли территории племен. Между тем их более много­численные соседи славяне, занимавшие земли, лежавшие тогда в основном к югу и западу от балтов, подверглись удару со сто­роны вторгшихся в Европу гуннов; и хотя одни славяне приспо­собились к зависимости от завоевателей, другие не пожелали терять свободу и целыми родами или даже племенами уходи­ли из зоны широколиственных лесов и лесостепи центральной Европы на лесистый север.

Главным объектом славянской колонизации стали бассейн Припяти, Полесье, Белоруссия, западные области современной Российской Федерации, изменившие в течение нескольких веков свое этническое лицо и из преимущественно балтских ставших в основном славянскими. Балтские поселения, окруженные сла­вянскими весями, со временем подвергались языковой славяни­зации. Есть основания предполагать, что целый племенной союз кривичей изначально был балтоязычным – прямым свидетель­ством этого обстоятельства является культ бога Крива, а косвен­ным – латвийский этноним русских – кривы, но со временем подвергся славянизации, что и стало важнейшим событием в про­цессе славянизации Белоруссии, Смоленской и Псковской обла­стей, западных районов Московской и Тверской области. Но на этнической карте Восточной Европы при этом долго еще сохраня­лась чресполосица: по соседству со славянами продолжали жить еще не ассимилированные балты. Последним из таких островков балтского мира, оказавшимся оторванным от родственного мате­рика и просуществовавшим до XII века в окружении руси, были поселения голяди на территории вокруг Можайска и Гагарина – на границе Московской и Смоленской областей. Эта «голядь» русских летописей в этническом отношении тождественна или близка обитавшим на юге Пруссии голиндам, вошедшим в прус­ский племенной союз.

Подвергшиеся экспансии со стороны славян, сами балты рас­ширили ареал своего обитания в северном и западном направленияхи. Территория к северу от Западной Двины в ее нижнем течении приблизительно до современной границы Латвии и Эсто­нии, в прошлом финноязычная, подверглась частичной балтизации, хотя там долго еще оставался финноязычный народ ливов, давший название Лифляндии, не до конца ассимилированный латышами до наших дней. Балтоязычные пруссы после ухода готов с берегов Балтийского моря заняли оставленную ими тер­риторию на правом берегу устья Вислы, которую они, вероятно, занимали раньше, до прихода туда готов из Скандинавии.

Балты – прямые наследники культуры курганных погре­бений. Курши и земгалы в середине I тысячелетия от P. X. по-прежнему предавали останки своих покойников земле, насы­пая над ними курганы, но пруссы перешли к кремации умерших, помещая урны или горшки с прахом в плоских могилах. Литов­цы и судовяне в V веке стали сжигать труппы, насыпая над пра­хом низкие курганы: литовцы ставили вокруг земляного кургана каменное ограждение, а судовяне клали камни на самый курган, так что по способу погребения археологи могут легко определить племенную принадлежность кладбища. Помимо предметов, извле­ченных из курганов, многочисленные артефакты были обнару­жены археологами при раскопках, проведенных на местах посе­лений балтов. Некоторые из поселений, особенно на территории Пруссии, занимали обширное пространство и были укреплены, представляя собой своего рода протогорода. Но большая часть балтов жила не в таких укрепленных поселениях и не в дерев­нях, а на хуторах, принадлежавших большим семьям, включав­шим по два или по три поколения взрослых родственников со своими женами и детьми.

Жилищами балтов «в большинстве случаев... были, – по сло­вам Г. В. Вернадского, – бревенчатые хижины... Судя по описа­нию семнадцатого века, типичный литовский дом возводился из еловых бревен; большая печь, сложенная из камней, занима­ла середину комнаты; дымохода не было; зимой скот держали дома»¹¹⁸⁹. Раскопки поселений и погребений дали археологический материал, проливающий свет на хозяйство, быт и культуру балтских племен середины первого тысячелетия, а также на их тор­говые связи с внешним миром.

Важнейшей статьей экспорта балтов, как и в прошлом, слу­жил янтарь, который вывозился в основном в Средиземноморье, на Ближний и Средний Восток. Теми же давно проложенными янтарными маршрутами, но в обратном направлении к балтам поступали золотые и серебряные монеты из Римской империи, готские фибулы, ожерелья. Сами балты также изготавливали фибулы из серебра и бронзы, которые обнаружены в раскопках в значительном числе и в разных регионах, но особенно на зем­лях западных балтов – в Пруссии. Среди них встречаются фибу­лы крестовидной формы, хотя едва ли в этих находках можно усматривать следы влияние христианства – балты в течение еще многих и многих столетий оставались упорными язычника­ми; самое многое, крестовидность фибул служит свидетельством контактов с христианским миром и представляет собой простое заимствование, как если бы крест был всего лишь декоративным мотивом, подобным другим геометрическим фигурам балтских фибул. Среди археологических находок местного происхожде­ния – массивные серебряные браслеты, ожерелья из серебря­ной проволоки, а также оружие: щиты с железными умбонами, железные наконечники копий, предметы конской упряжи – стре­мена и детали уздечек.

Артефакты, найденные в результате раскопок, дают представ­ление об одежде и украшениях балтов, особенно женщин: «Жен­ские головы украшали диадемами, изготовленными из бронзовых спиралей и трубок, разделенных рядами бус, шею – ожерелье из стеклянных и янтарных бусин. Бронзовые цепочки, прикре­пленные к бронзовым или серебряным фибулам или булавкам, украшали грудь. Девушки до конца железного века продолжали носить тканые или вязаные шапочки, обильно декорированные бронзовыми спиралями и подвесками»¹¹⁹⁰.

В степях Восточной Европы, от Волги до Дуная и Тиссы, по соседству со славянами, угро-финнами, кавказскими автохтонами и тюркоячзычными осколками гуннской орды в середине I тыся­челетия обитали ираноязычные народы, среди которых домини­ровали аланы. Правда, значительная часть этого народа вместе с близкими им языгами потоком великого переселения была уне­сена на запад Европы и в Африку. Топонимические следы пребы­вания аланов в Испании и Франции сохранились до сих пор: во Франции существует город Алансон, знаменитый своими круже­вами. Одна из вероятных версий интерпретации происхождения этнонима «каталонцы» – готы и аланы. Варварское государство на севере Африки со столицей в Карфагене известно в основном с именем вандалов, но его действительным и полным названи­ем было «королевство вандалов и аланов».

Но аланы, под именем которых фигурируют и другие ира­ноязычные племена и племенные союзы, в значительной мере ассимилированные ими, – аорсы, роксоланы, асы, по-другому ясы, языги, – не все ушли на запад, составляя численно, воз­можно, доминирующий элемент населения восточноевропей­ской степной зоны, включая Крым и предгорья Кавказа. Ирано­язычный компонент присутствовал и среди антов, которые от аланов получили свой этноним. В восточнославянский, русский язык через сарматов, и в частности аланов, вошли такие заим­ствования из иранского словаря, как «хата», «смерд», «шарова­ры», «топор», «собака».

Характеризуя соотношение иранского и славянского элемен­тов у антов, Г. В. Вернадский писал: «Часть аланов, или ас, смеша­лась со славянами (антами). Поэтому, когда мы встречаемся со свидетельствами относительно ас или антов, не всегда ясно, под­разумеваются ли иранцы, славяне или же смешанные ирано-славянские племена. В целом иранский элемент был более выражен среди восточных, нежели среди западных антов. После миграции аланской орды из Дакии в Испанию и Африку иранский колорит постепенно убывал у бессарабских антов до того, что они в кон­це концов стали практически чистыми славянами. Асы и анты в азовском регионе и Тавриде продолжали представлять собою симбиоз иранцев и славян. Среди ас Северокавказского региона (осетинов) преобладали иранцы, хотя даже там могли быть сла­вянские общины как многочисленные анклавы на иранской тер­ритории. В районе Дона иранские и славянские элементы сосу­ществовали, возможно, с начала христианской эры»¹¹⁹¹.

В цитированном пассаже Г. В. Вернадского обозначены ареалы расселения ираноязычных народов Восточной Евро­пы: Молдавия и Бессарабия, где название города Яссы служит свидетельством иранского присутствия, степной Крым и при­мыкающие к нему Таврия и Кубань, бассейн Северского Донца и Дона, предгорья Кавказа в их центральной части. Автохтоны Кавказа, жившие в горах, зависели от аланов, так что границы их владений в разных местах могли проходить по Большому Кавказскому хребту. Само название Дарьяльского ущелья, сое­диняющего Северный Кавказ с Закавказьем, указывает на при­сутствие в нем аланов – в переводе с арабского Дарьял (Дариль-алан) значит «Врата аланов». Оттесненные в позднейшие времена тюркскими кочевниками в высокогорье, потомки ала­нов осетины одни только из иранцев Восточной Европы сохра­нили свое ираноязычие. Потомками аланов в значительной мере являются, очевидно, и тюркоязычные народы Кавказа – балкарцы и карачаевцы, которые по отношению к себе употре­бляют также этноним «аланы», тем самым храня память о сво­ем происхождении.

На крайнем севере ареала ираноязычных народов – в меж­дуречье верхнего Дона и его притока Хопра – в средневековье обитал народ буртасов, впоследствии переселившийся на северо-восток от мест своего прежнего поселения – на юг современ­ной Мордовии и там ассимилированный в языковом отношении русскими, татарами и, главным образом, мордвой, но до нача­ла XX века потомки буртасов помнили о своем ином, чем морд­ва, происхождении, о своей этнической самобытности и о сво­ем национальном имени.

В этнологии и лингвистике имеются разные версии языко­вой принадлежности буртасов: их язык относят к угро-финской, к тюркской или, что представляется наиболее вероятным, иран­ской языковой семье. Г. В. Вернадский, один из лучших знатоков этнической карты Восточной Европы I тысячелетия от P. X., ото­ждествляет буртасов с мордвой, но он же, ссылаясь на арабско­го писателя из Исфахана Мохамеда Ибн-Руста, правда, жившего на рубеже IX и X веков, пишет, что во времена Ибн-Руста буртасы «были сильным племенем, способным мобилизовать десять тысяч всадников»¹¹⁹². Но другие финские народы, чтобы мобили­зовать 10 тысяч всадников, должны были бы иметь численность не менее миллиона человек, численность же буртасов едва ли составляла десятую долю от миллиона. Выставить столь мощ­ную по тем временам кавалерию народ, насчитывающий менее 100 тысяч человек, мог лишь в том случае, если он был народом скотоводов, или, лучше сказать, конных пастухов; из угро-финских народов такими были лишь предки мадьяр, вовлеченные в орду Аттилы, но народом скотоводов и великолепных всадни­ков были также сарматы и аланы. Уже сам этноним буртасов, во второй своей части содержащий столь характерное «ас», указы­вает на их принадлежность к иранской семье народов.

Есть данные о высокорослости буртасов, которая выделяла их из среды окружающей мордвы и русских. Между тем места их первоначального обитания находятся поблизости, к восто­ку от региона, где древние писатели локализовали народ «спалеев», или «сполов». «Согласно Плинию, спалеи жили в бассейне реки Танаис... Имя притока Донца, Аскола, кажется отражающим имя людей, упомянутых как Плинием, так и Иорданом (Оскол или Оспол) ... Славянское слово «исполин» («гигант») должно быть выведено из имени сполы... Возможно, что под сполами, или гигантами, донецкие славяне подразумевали аланское пле­мя, которое занимало бассейн Донца»¹¹⁹³. Вероятными потомками сполов и были буртасы.

Ираноязычные народы Восточной Европы на рубеже V и VI столетий уже не были кочевниками в собственном смысле сло­ва, подобными их предкам сарматам, скифам времен Геродота или господствовавшим над ними в недавнем прошлом гуннам. Но в их хозяйственной деятельности скотоводство преобладало над земледелием, и они сохранили подвижность своих предков, легко переселяясь с места на место, подобно современным им восточным германцам или славянам, одна из ветвей которых, анты, как уже было сказано, находилась в симбиозе с ираноязыч­ными аланами, или ассами, настолько тесном, что вожди антов, как правило, носили иранские имена: Ардагаст, Пейрагаст, Келагаст. Артефакты V и VI столетий, обнаруженные в раскопках, про­изведенных в разных ареалах южнорусских степей, вроде мас­сивных поясных пряжек, браслетов, височных колец, гребней, фибул, застежек, подвесок, при атрибуции с трудом поддаются дифференциации: принадлежат ли они по своему происхожде­нию славянизированным или ираноязычным антам или аланам.

Значительное большинство иранцев Восточной Европы, в отличие от своих соплеменников, ушедших на запад, остава­лись язычниками, и все же христиане среди них встречались чаще, чем среди соседних народов – славян, балтов, тюрок, за исключением, естественно, греков, а также готов-трапезитов, которые исповедовали не арианство, как их сородичи вестготы и остготы, но православие. В особенности это относится к ира­ноязычным жителям Крыма и Тамани, находившимся в орбите византийского мира, либо (на южном и западном берегу Крыма, в Климатах) – на территории, прямо входившей в состав импе­рии: в Херсонесе Таврическом находилась резиденция епарха. Боспор, изначально эллинская колония Пантикапея, подвергся в свое время глубокой иранизации, оставшись при этом в лоне эллинистической культуры, ставшей со временем христианской. В Тавриде находилось несколько епископских кафедр, одна из них в Боспоре – среди участников I Вселенского Собора были епископы Херсонский Филипп и Боспорский Кадм. На рубеже IV и V столетий святой Иоанн Златоуст хиротонисал епископа для таврических готов Унилу. Где находилась его кафедра – неиз­вестно, но впоследствии готские епископы имели резиденцию в Дори (Ески-Кермане). Боспор, в прошлом Пантикапея, позже, во времена Хазарского каганата, был переименован в Керчь, и вот «в девятнадцатом столетии на окраине Керчи было раско­пано несколько христианских погребальных пещерных камер (нечто схожее с катакомбами). В катакомбах 491 г. была захо­ронена аланская чета, что явствует из имен на надписях (Саваг и Фоиспарта)»¹¹⁹⁴. Это была, конечно, не единственная ираноязыч­ная христианская семья в Боспоре.

Аланы степей Северного Кавказа ассимилировали меотов Приазовья и Прикубанья и вытеснили в предгорья и горы автох­тонов Кавказа – наследников древних майкопской и кобанской культур, говоривших на языках адыгских, нахских и дагестанских. Родство нахов, или вайнахов, с автохтонами Дагестана с линг­вистической точки зрения бесспорно, а генетические связи тех и других с адыгами вероятны.

Прокопий Кесарийский, перечисляя народы, населявшие гор­ные склоны Кавказа, писал: «Тут живет много различных племен, в том числе аланы и авасги, являющиеся христианами и издрев­ле находящиеся в дружбе с римлянами, затем зихи, а за ними гунны, которые называются савирами»¹¹⁹⁵. Авасги жили к югу от Большого Кавказского хребта, а остальные народы, названные Прокопием, – на его северных склонах и в предгорных степях. Зихи, которых позже русские летописи назовут касогами, были прямыми предками современных адыгейских народов, собствен­но адыгов, а также черкесов, кабардинцев, шапсугов, абхазцев и близкородственных им абазинов. К востоку от зихов в предго­рьях Большого Кавказского хребта обитали ираноязычные ассы, или аланы, а далее на восток, в высокогорных верховьях Терека, на склонах Терского и Сунженского хребтов и на примыкающей к ним предгорной равнине, жили вайнахи – ныне это чеченцы и ингуши; и, наконец, в Прикаспии, между Тереком и Большим Кавказским хребтом, – от Кизляра до Дербента – находились аулы многочисленных и разноязыких, но родственных между собой горских общин – автохтонов Дагестана, чьими прямы­ми потомками являются ныне аварцы, даргинцы, лезгины, лаки, табасаранцы.

Объясняя причину поразительного многоязычия Кавказа, русский этнограф В. Миллер писал: «В течение многих столетий Кавказский перешеек служил убежищем для племен, оттесняемых другими из северных прикавказских степей – главного, в древ­ние и средние века, пути из Средней Азии в Европу. Попав однаж­ды на Северный Кавказ, племена, теснимые другими, были, так сказать, припираемы к стене и не имели выхода, будучи запер­ты со всех сторон. ... Таким образом Кавказский хребет стано­вился “горою языков», и если в настоящее время языки и наре­чия считаются в нем десятками, то в глубокой древности их было еще больше, так как многие народы гибли в борьбе с суровыми природными условиями, и от языков их не осталось и следа»¹¹⁹⁶.

Горцы Кавказа жили в горных аулах, но на юге современного Дагестана находился значительный по своим размерам город – Дербент. Самое раннее поселение на месте Дербента существо­вало уже в III тысячелетии до P. X, а на рубеже IX–VIII веков оно было обнесено каменными крепостными стенами. Современное название Дербента известно из персидских источников VI столе­тия от P. X., арабы его называли Баб аль-Абваб, а его тюркским наименованием было Темир-Капы. В первые 4 столетия христи­анской эры Дербент входил в состав кавказской Албании, боль­шинство населения которой составлял народ, родственный совре­менным лезгинам. Албания, как и соседние Грузия и Армения, была христианским государством, так что христианская общи­на существовала тогда и в Дербенте. «О процветании города» в эту эпоху «свидетельствуют многокомнатные здания в крепости и постройки за ее пределами, ближневосточные стеклянные изде­лия, привозная парфянская, закавказская и греческая керамика, женские фигурки из слоновой кости»¹¹⁹⁷.

Дербент разрушил иранский шах Сапор III в 252–253 гг., но после пережитой катастрофы город был восстановлен. Прика­спийский Дербентский проход, связывающий Северный Кавказ с Закавказьем, в IV веке стал эпицентром противостояния Ира­на с гуннами и их наследниками, а позже с Хазарским кагана­том. В середине V века из сырцового кирпича была построена стена длиной в 3 с половиной километра, которая шла от город­ской крепости до моря. Во второй половине V века, когда пала Кавказская Албания, завоеванная сасанидским Ираном, Дербент оказался во власти Ирана, став с этих пор одним из очагов рас­пространения зороастризма на Кавказе. «Стремясь укрепиться на Восточном Каказе (в том числе и в южном Дагестане), сасаниды поселяли в укрепленных пунктах переселенцев из Ирана»¹¹⁹⁸. Ираноязычные таты Дербента и других городов Дагестана, хри­стианского, мусульманского и иудейского вероисповедания, – наследники этих переселенцев.

В середине I тысячелетия от P. X. на Каспийском побережье, от устья Терека до устья Волги, обитал народ, который составил впоследствии автохтонный компонент знаменитых в истории хазар и который, вероятно, был первоначальным носителем это­го этнонима. Место его первоначального обитания находилось в устье Терека, простираясь на север до устья Кумы. На север от Кумы до волжской дельты хазары расселились позже, но еще до прихода на Кавказ тюркоязычных гуннов. О изначальной языко­вой принадлежности хазар судить затруднительно, можно лишь предполагать родство их языка с языками Кавказа. Но тюрк­ский язык по крайней мере часть хазар усвоила, вероятно, еще до Аттилы, когда гунны впервые появились в Нижнем Поволжье и на Северном Кавказе. Наиболее вероятным актором тюркизации хазар стало племя акациров. При этом однако подвергшиеся языковой тюркизации хазары не стали кочевниками, не измени­ли своего прежнего образа жизни, своего хозяйственного уклада, а он в основном связан был с рыбной ловлей в исключительно богатых ею водах Волжской дельты и в Каспийском море, а так­же в выращивании фруктов и овощей. Выдающийся тюрколог Л. Н. Гумилев, характеризуя антропологический тип исконных хазар, писал, что ему «доводилось находить в низовьях Волги их скелеты; казалось, они принадлежат подросткам. Длина скеле­та составляет около 1,6 м, сами кости мелки и хрупки. Подоб­ный антропологический тип сохранился у терских казаков. Сле­ды обитания хазар у Каспия сейчас скрыты наступившим морем, и лишь дагестанский виноград, принесенный хазарами в дельту Волги, остался свидетельством их миграции»¹¹⁹⁹.

Распад державы Аттилы, случившийся вскоре после его смер­ти, послужил толчком к освобождению от гуннского господства народов Восточной Европы, и все же, утратив былую власть над иноплеменниками, тюркоязычные орды, явившиеся продукта­ми распада единого ханства, остались самыми динамичными и агрессивными насельниками южнорусской степи, продолжав­шими теснить ираноязычные и славяноязычные народы. Ромеи по-старомодному называли их гуннами или даже скифами, но у каждой такой орды было и собственное имя, существовавшее еще и до Аттилы, превратившего конгломерат прежде незави­симых ханств в иерархически выстроенный союз зависимых от него улусов.

После катастрофической для гуннов битвы у Нетавы, в кото­рой пал сын и наследник Аттилы Еллак, остатки его собственной орды ушли на восток. Орды двух его братьев Денгизака и Ернака остановились в Дакии и Бессарабии, вытеснив оттуда обитавшее там аланское племя за Дунай, в Добруджу. Правителем этого пле­мени был Кандак, секретарем которого служил дед историка Иор­дана остгот Парна. В орду Денгизака входило племя кутригуров, а Ернак был ханом утигуров. Тех и других по-другому назывались болгарами. В византийских памятниках они фигурируют под этим именем либо под устаревшим именем гуннов, а также заодно со всеми другими варварами Восточной Европы упоминаются как скифы. Денгизак, вторгшийся со своей ордой во Фракию в 468 г., был разбит римской армией под командованием Анагаста, судя по имени, – алана, и пал в сражении. Его голову Анагаст отпра­вил в столицу империи, а там ее с триумфом носили по улицам.

Остатки орды кутригуров «вновь пересекли Дунай и отступили на восток, следуя за Ернаком, молодым ханом, который не под­держал своего брата в его атаке на византийские владения»¹²⁰⁰.

После ухода болгар из Дакии и Бессарабии туда стали пере­селяться славяне, составившие на рубеже V и VI столетий боль­шинство населения этой полиэтничной страны; по месту их нового жительства ромейские писатели с этих пор усвоили им ставший классическим этноним гетов, как уже раньше он был подарен готам.

В своем движении на восток утигуры во главе с ханом Ерна­ком остановились на несколько лет в нижнем Приднепровье, после чего перекочевали в степной Крым. Перебравшись в зимнее вре­мя по льду Керченского пролива, утигуры раскинули свои шатры на Тамани и в Приазовье. «Пересекая крымские степи, они приш­ли в контакт с крымскими готами, часть которых, – как пола­гает Г. В. Вернадский, – последовала за ними к таманской сто­роне пролива. Эти готы, поселившиеся на восточном побережье Азовского моря, иногда более точно называются трапезитами (тетракситами)»¹²⁰¹. Эти сведения почерпнуты историком у араб­ского писателя Ибн-Фадлана. Впрочем, наименование тетракситы, или трапезиты, в византийских источниках обыкновенно усваивается и крымским, а не только менее известным таман­ским готам. Остатки орды Денгизака, или кутригуры, следовав­шие по следам своих сородичей, остановились в степях Север­ной Таврии и в степном Крыму. Появление кутригуров в близком соседстве с принадлежавшим империи Херсонесом и Климатами побудило местного епарха к реставрации разрушенных землетря­сением крепостных стен вокруг Херсонеса – форпоста империи в северном Причерноморье. Их возобновление началось в 488 г.

На степной равнине Северного Кавказа в 460-е гг. на роль гегемона претендовали сабиры, или савиры. По рассказу Приска Панийского, помещенному под 463 г., «к восточным римлянам отправлены были посольства от сарагуров, урогов и оногуров – народов, оставивших свою страну, потому что с ними вступили в бой савиры, изгнанные аварами. Последние были также изгна­ны народами, жившими на берегах океана. Таким образом и сара­гуры, теснимые другими народами, пришли к гуннам-акатирам и требовали у них земли. Они имели с ними много сражений, одолели их и прошли к римлянам, желая быть с ними в дружбе. Посланники их были приняты благосклонно, получили подарки от царя и его приближенных и были отпущены»¹²⁰². Приведенные Приском сведения о событиях, происходивших в степях, отно­сительно далеко отстоявших от границ империи, не отличаются такой полнотой и отчетливостью, которые бы позволяла интер­претировать их однозначно.

Одну из версий их интерпретации предлагает Л. Н. Гумилев: «Ныне эти странные для греков названия расшифрованы и ход событий восстановлен с законным допуском. Сарагуры, оногуры и уроги – угры, предки древних булгар; савиры – этнос само­дийской группы, населявший окраину сибирской тайги; абары – джунгарское племя, их соседи – мукрины, предки кир­гизов, известные во II–V вв. как “Западная сяньбийская орда”»¹²⁰³. В связи с этой этнической идентификацией уместны уточня­ющие замечания: сарагуры, онногуры и уроги, несомненные угры, не могут считаться предками тюркоязычных болгар, т.е. кутригуров и утригуров, в собственном смысле слова – в состав болгарских племен, или орд, вошли, вероятно, и угры, но бол­гары, как это совершенно очевидно относительно их прямых и непрямых этнических потомков – волжских булгар, кавказ­ских балкарцев, а также балканских протоболгар, – были по языку тюрками.

Примерно то же относится и к савирам, изначально они дей­ствительно могли быть самодийцами, часть которых, перебрав­шись далеко на север, в приполярный и заполярный край, стала впоследствии известна русским как самоеды, вполне вероятно, что это их этноним дал название Сибири, но савиры V века, угро­жавшие уграм, по языку, господствовавшему в их орде, были уже не самодийцами, но тюрками. Процесс тюркизации они пережи­ли, оказавшись в составе гуннской орды, в основном, вероятно, в IV столетии, еще до Аттилы. А их перекочевка в регион ниж­него Поволжья из Западной Сибири действительно была вызва­на перемещениями тюркоязычных, монголоязычных и тунгу­соязычных кочевников, происходившими в азиатских степях. В 460-е гг., после падения гуннов, они перекочевали из Поволжья на степную равнину Дагестана и в Калмыкию, разгромив там угроязычные племена в недавнем прошлом таких же, как и они, вассалов Аттилы.

Но на этом передвижения сабиров не остановились. По вер­сии Л. Н. Гумилева, позже «савиры продвинулись по лесостепной полосе до Десны и остановили движение антов на восток»¹²⁰⁴. В бас­сейне Десны произошла затем славянизация савиров и, как пола­гают Гумилев, а также Ю.Ю. Шевченко, восточнославянское по языку племя северян заимствовало свое название от савиров¹²⁰⁵. Но это была только часть народа. Другие савиры, оставшись на Кав­казе, позже вошли в состав хазарского каганата; наконец, часть савиров отправилась через Дербентский проход в грабительский поход против Ирана, и в конце концов они там застряли, приня­тые на воинскую службу шахами.

В северном Причерноморье и на Кавказе во взаимоотно­шениях между этносами установилась иерархия зависимости и господства. На вершине властной пирамиды стояли тюркоя­зычные орды, которых на рубеже V и VI столетий суммарно обо­значали как болгар, или, по приверженности традиции, называли гуннами. Следующую ступень иерархии составляли ираноязыч­ные племена, главным образом аланы, а также угры – хуннугу­ры и сарагуры, германоязычные гепиды и готы-трапезиты, а вни­зу пирамиды находились автохтоны Кавказа, романизованные и, если таковые еще оставались, не романизованные фракийцы – геты и славяне.

Славяне вышли из-за кулис европейской истории на ее авансцену в VI столетии, когда начался их натиск на границы Римской империи на Балканах, но бурная экспансия славянских племен в направлении на север, запад и восток восходит к предыдущему веку. Воспользовавшись грандиозными переменами на этниче­ской и политической карте центральной Европы, славяне зани­мали земли, оставленные их соседями германцами, бросившими­ся на поиск лучшей жизни в пределах империи, которая в своей западной части оказалась в параличе.

Упоминания славян в литературных памятниках до эпохи свя­того Юстиниана редки, но они все-таки существуют: хотя и под иным именем – венедов – славяне присутствуют уже в «Есте­ственной истории» Плиния Старшего и в «Географии» Птолемея, который, возможно, упоминает славян и под их собственным именем, если, конечно, именно к ним относится употреблен­ный им по отношению к соседям венедов этноним «ставане», а также в «Германии» Тацита: «Отнести ли певкинов, венедов и феннов к германцам или сарматам, право, не знаю... Неопрят­ность у всех, праздность и косность среди знати... Венеды пере­няли многое из их нравов, ибо ради грабежа рыщут по лесам и горам, какие только ни существуют между певкинами и феннами. Однако их скорее можно причислить к германцам, пото­му что они сооружают себе дома, носят щиты и передвигаются пешими, и притом с большой быстротой; все это отмежевыва­ет их от сарматов, проводящих всю жизнь в повозке и на коне»¹²⁰⁶. Тацит отличает венедов от действительных германцев – певки­нов, или бастарнов, но, рассуждая об их возможной принадлеж­ности к числу германских или сарматских народов, справедливо усматривает в их образе жизни большую близость к германцам.

В титулатуру соправителя и сына Галла императора Волусиана, правившего вместе с отцом в 251–253 гг., входило наиме­нование его «Венедским», которое усвоено было ему за одну из одержанных им побед. Северные соседи славян, финны и эстон­цы, называют славян вендами, точнее говоря, ввиду особенно­стей угро-финских языков – вэнэ.

Гипотетическое упоминание славян у Геродота под именем скифов-пахарей, а также, по Рыбакову, невров, следует, вопре­ки концепции Нидерле, Рыбакова и М. Гимбутас, помещавши­ми регион обитания славян южнее Припяти и в верховьях Дне­стра, а также по правому берегу Днепра в его среднем и нижнем течении и даже, по Рыбакову, на его левобережье, отождествляв­шими его с ареалом комаровской культуры, признать не относя­щимся в действительности к славянам, поскольку присутствие славян в эпоху Геродота на территории современной Украины, где локализуются геродотовы скифы-пахари, если и имело место, то в дисперсном виде и было совсем немногочисленным, да и по образу жизни славяне не были тогда по преимуществу пахарями, но, как и германцы, в большей мере занимались разведением скота, а также рыбной ловлей, охотой, бортничеством. С верси­ей Рыбакова и Гимбутас трудно совместить факт многочислен­ных заимствований в финских языках из иранского, поскольку при локализации первоначального расселения славян террито­рией Украины значительно сокращается зона возможных кон­тактов финноязычных и ираноязычных народов. Геродотовыми неврами вполне могли быть, как и считает М. Гимбутас, балты, в то время как «скифы-пахари» – это, вполне вероятно, подверг­шиеся фракизации наследники палеоевропейской трипольской культуры, а ареал обитания славян в геродотову эпоху, в середи­не I тысячелетия до P. X., находился западнее – в верховьях Оде­ра, в Силезии и Малой Польше, в междуречье Вислы и Западно­го Буга, на северных склонах Карпат.

Бесспорным образом, при выведении за скобки птолемее­вых «ставан», этноним «склавены», «славяне», «словени» впервые встречается в источниках VI столетия – у Прокопия Кесарийского и Иордана, использовавшего утраченный труд Кассиодора. Сла­вяноязычная этимология этнонима очевидна: «словени» значит «словесные», то есть обладающие даром речи, в отличие от сосед­них «немцев» – «немых», речь которых, ставшая непонятной про­тославянам уже во II тысячелетии до P. X., уподоблялась таким образом невразумительному бормотанию немых. Мы наблюда­ем здесь аналогию с греческим словом «варвары», которое, прав­да, те относили не к некоему определенному этносу, но ко всем, кто не умеет говорить на греческом языке, презрительно уподо­бляя их речь вороньему карканью – вар-вар. Иордан, живший почти тысячелетие спустя после Геродота и на 4 столетия позже Тацита, первым употребляет этноним «славяне», правда, в иска­женном виде «склавены» (sclaveni), относя его не ко всем вообще славянам, что соответствовало современной ему ситуации с само­названиями славянских племен, а лишь к одной из трех ветвей славяноязычных племен, которые, конечно же, было бы опромет­чиво отождествлять, как это делают некоторые авторы, с позд­нейшим разделением славян на западных, восточных и южных¹²⁰⁷.

Обращаясь к истокам славянства, или употребляя более точ­ную терминологию, к исходному моменту расщепления балто-славянской языковой общности, представлявшей собой по существу дела позднюю стадию развития праиндоевропейского языка, на прабалтийский и праславянский языки, хотя, правда, само суще­ствование этой общности признается не всеми индоевропеиста­ми, при том что ближайшее родство славянских языков с бал­тийскими является бесспорным общепризнанным фактом, мы сталкиваемся со значительными трудностями в датировке это­го процесса ввиду отсутствия текстов, которые бы созданы были в столь раннюю эпоху И все же начало процесса языковой дивер­генции может быть гипотетически датировано второй полови­ной II тысячелетия, а его конец большинство славистов относит к середине I тысячелетия до R X. Однако ввиду близости этих род­ственных языков возможность общения между их носителями без помощи переводчиков оставалась еще в течение длительно­го периода – немцами, то есть немыми, славяне назвали не бал­тов, а германцев, языковое взаимопонимание с которыми у сла­вян прервалось, очевидно, значительно раньше.

С этим обстоятельством – долго существовавшей тесной языковой близостью славян и балтов – связана и присутству­ющая в славистике значительно более поздняя датировка выде­ления славянского праязыка. Так, польский лингвист З. Штибер считает, что «общеславянский язык возник, по всей видимости, в начале первого тысячелетия нашей эры как одна из ветвей праиндоевропейского языка... Прабалто-славянский, на кото­ром говорили по крайней мере в первом тысячелетии до нашей эры, был промежуточным этапом между праиндоевропейским и праславянским языком»¹²⁰⁸. В славистике по отношению к языку, который Штибер называет прабалто-славянским, нередко упо­требляют термин «протославянский», акцентируя таким обра­зом перспективу его трансформации в праславянский язык. Дело в том, что после дивергенции значительно большим изме­нениям подвергся тот диалект этого языка, который стал само­стоятельным праславянским языком, в то время как балтские языки, особенно литовский, и до наших дней сохранили арха­ические черты – недаром для индоевропеистов столь важным материалом исследования праиндоевропейского языка является язык литовский. Происхождение праславянского языка из прабалтославянского, который существенным образом совпадает с прабалтийским, подтверждается тем, что, как считали русские филологи В. В. Иванов и Топоров, концепцию которых резюми­рует X. Бирнбаум, ранний праславянский язык «по существу, выводим из гипотетической прабалтийской лингвистической модели. Обратное возведение общей... балтийской языковой структуры к ее раннему праславянскому соответствию кажется фактически невозможным»¹²⁰⁹.

Праславянский язык затем в течение длительного време­ни, вероятно до середины I тысячелетия от P. X., не подвергал­ся языковой дивергенции, начало которой, явившееся следстви­ем масштабного расселения славян на обширном пространстве Центральной и Восточной Европы, привело к образованию диа­лектов, ставших уже отдельными самостоятельными языками никак не ранее рубежа I и II тысячелетий.

Наиболее вероятным археологическим эквивалентом ран­ней праславянской общности в момент, когда она стала пользо­ваться своим особым диалектом прабалтославянского, или протославянского языка, была тшинецкая культура, ареал которой локализуется на юге Польши – от верхнего течения Одера до Западного Буга – и датируется XV–XII веками до P. X. Эта куль­тура преемственно связана с более древней культурой «полей погребальных урн», занимая географически северо-восточную часть ее ареала.

Западнее региона тшинецкой культуры, в Силезии и между­речье Одера и Эльбы, расположен ареал современной ей лужиц­кой культуры, который территориально почти идентичен с север­ной частью предшествовавшей унетицкой культуры. Польский археолог В. Хенсель, характеризуя этническое лицо этой куль­туры, отождествляет его с индоевропейским этносом венетов, которые зафиксированы и на иных территориях – на побережье Венецианской лагуны, на северо-западе Балкан, а также в Брета­ни и даже на западе Анатолии, где они известны были как энеты. Венетов отождествляли с иллирийцами или кельтами, но Поли­бий, историк, живший во II столетии до P. X., определенно отли­чает их и от иллирийцев, о которых он пишет особо, и от кель­тов: «Странами, доходящими уже до Адриатики, завладело другое очень древнее племя, носящее имя венетов; в отношении нравов и одежды они мало отличаются от кельтов, но языком говорят особым»¹²¹⁰. Венеты со временем были ассимилированы другими народами – италиками, кельтами, германцами, а на территории лужицкой культуры – славянами, которые унаследовали их этно­ним. Возможно, что усвоению себе имени венетов предшествова­ло перенесение его на славян их прежними соседями германца­ми, которые, очевидно, не придали особого значения или вовсе не заметили постепенной перемены языка этого народа с неиз­вестного нам венетского на праславянский. Немцы и по сей день называют словенцев и лужицких сербов, или сорбов, виндами.

Процесс славянизации Силезии и междуречья Одера и Эльбы протекал в конце II тысячелетия до P. X., когда еще сохранялась языковая общность славян и балтов. Но затем западное направ­ление славянской экспансии было перекрыто кельтами, ареал обитания которых в I тысячелетии стремительно разбухал фак­тически во всех направлениях, в том числе и на восток из реги­она их первоначального обитания в верховьях Рейна и Дуная. Вытесняемые с юга восточной Германии и Силезии кельтами, славяне стали переселяться на юг и восток. Новые маршруты их экспансии пролегли через невысокие Судетские горы на север Чехии, где они стали северными соседями вытесняемых оттуда иллирийцев, а также кельтского племени бойев, давших наиме­нование стране, сохранившееся по сей день, – Богемия. Даль­нейшее продвижение славян на юг было остановлено кельтами.

Другие славянские племена переселились с юга Польши в Моравию и в предгорья Карпат на севере Словакии, а отту­да, обходя Карпаты с севера и востока, в верховья Днестра – на Волынь и в Галицию, где их соседями стали даки – фракизированные наследники палеоевропейской культуры триполья. Высотская культура рубежа II и I тысячелетий до P. X., локализу­емая окрестностями волынского города Броды, включала в себя как славянский, так и дакийский элемент, который впоследствии подвергся славянизации.

В VIII и VII столетии славяне подверглись влиянию культуры галынтатта и таким образом вступили в железный век.

В середине и второй половине I тысячелетия до P. X. на запа­де своего ареала славяне стали жертвой первого германского Drang nach Osten, в результате которого они утратили занятую ими ранее территорию лужицкой культуры. На севере Богемии их потеснило германское племя маркоманов. Зато фактически беспрепятственно продолжалась колонизация славянами Гали­ции, Волыни и Полесья, вплоть до среднего Приднепровья, куда они проникли, вклинившись между местами обитания балтов и кочевьями сарматов. В дисперсном виде славянские поселе­ния появились также по берегам Прута, среднего и нижнего тече­ния Днестра, Южного Буга и Днепра, в степи, по которой коче­вали сарматские племена. На исконной территории обитания славян, в Польше, в V столетии до P. X. локализуется подклешевая культура.

С местами расселения славян рубежа эр связаны археологи­ческие культуры: пшеворская в северном Прикарпатье, липицкая в верхнем Приднестровье и зарубинецкая в бассейне При­пяти, а также на правом и левом берегах Днепра в его среднем течении и по берегам Десны, Сейма и Сожа – так далеко на вос­ток простерлась экспансия славян. Культуры этой эпохи, к кото­рым причастен был славянский компонент, не обладали этниче­ской «чистотой», скорее им свойственна была полиэтничность. По словам С. В. Алексеева, «со II в. до н.э. праславяне внедряют­ся в несколько разноплеменных культур, не составляя бесспорно­го этнографического целого. Это пшеворская культура на запа­де, зарубинецкая, позже Черняховская (вобравшая и пшеворский элемент) культуры на востоке»¹²¹¹.

Находясь в процессе экспансии на восток, славяне в свою оче­редь в эту эпоху вновь столкнулись с натиском германских наро­дов – на этот раз переселившихся на рубеже эр из Скандинавии восточных германцев: готов, гепидов, герулов, вандалов, ругиев, бургундов, скиров. Продвинувшись на юг от устья Вислы и Оде­ра, где они поселились ранее, на рубеже эр, германцы оттесни­ли славян из междуречья Одера и Вислы в их среднем течении к прикарпатским верховьям этих рек. Готы вместе с гепидами затем ушли дальше на юг: гепиды в Дакию, а готы в северное Причерноморье, где они разделились на везиготов, поселивших­ся на правом берегу нижнего течения Днепра до устья Днестра, и остроготов, регионом обитания которых стало левое Поднепровье, а также готов-трапезитов, или тетракситов, обосновавшихся в горном Крыму. Готы, овладевшие югом России, или Украиной, где они оказались в соседстве с ираноязычными сарматскими народами, грекоязычными гражданами приморских городов, а также славянами, не истребили и не вытеснили из этого реги­она славян и сарматов, но покорили их. Отличавшиеся исключи­тельной воинственностью во времена Иордана, то есть в середи­не I тысячелетия от R X., в прошлом славяне, как пишет тот же писатель, были миролюбивы и представляли опасность для сво­их соседей лишь из-за своей многочисленности.

Археологическим свидетельством симбиоза славян с гер­манцами стала Черняховская культура, ареал которой охватывал Украину и Молдавию. Ее существование продолжалось с нача­ла III до конца IV столетия, когда началось великое переселение народов. В этой культуре присутствовали явным образом разли­чавшиеся этнические компоненты: готский, сарматский, дакофракийский, на севере ареала – балтский, а также славянский. Артефакты черняховцев, принадлежавших к разным этносам, дифференцируются по способам погребения. Славяне погреба­ли пепел кремированных покойников в урнах, которые полага­лись в неглубоких ямах, в отличие от готов, помещавших пепел в каменных ящиках, и сарматов, употреблявших ингумацию и зарывавших покойников в глубоких могилах. На обширной территории Черняховской культуры выявлено более 1000 посе­лений, которые различаются в зависимости от их этнической принадлежности. Так, вокруг днепровских порогов обнаружены поселения, состоящие из землянок и полуземлянок, в которых, вероятно, жили славяне.

Контакты готов и славян оставили заметный след в славян­ском словаре, хотя некоторые из заимствований могли прийти к славянам от западных германцев: слово «князь» произошло от готского kuni (старейшина клана), «полк» от fulkaz (вооружен­ный отряд, народ), «витязь» от viking, «шлем» от hilms, «меч» от mekeis, «хлев» от hlaiv (могила), «хлеб» от hlebu, «блюдо» от biuls, «лихва» от leihve (заем), «долг» от dulgu, «купить» от kaupan с тем же значением, «пенязи» от pennings (кусок металла), «скот» от skattaz (скот, богатство), серьга от ausihrigg.

Ареал расселения славян в канун великого переселения народов включал междуречье верховьев Вислы и Одера, а так­же их среднего течения, где они однако жили дисперсно в окру­жении господствовавших над ними восточных германцев, север Богемии, Моравии и Словакии, восточное Прикарпатье, Гали­цию, Волынь, южное Полесье, где они соседствовали с балтами, Подолье и Приднепровье к югу от Киева, берега Десны, Сейма и Сожа, а также северное Причерноморье, где они теснее всего соприкасались с господствовавшими над ними готами, и остав­ленная римлянами Дакия, где славяне постепенно ассимилиро­вали оставшихся в этой стране даков, или гетов, включая и тех, которые ранее подверглись романизации и где они зависели от гепидов.

В степях Украины, в Дакии и Венгрии ближайшими сосе­дями славян были кочевые и полукочевые сарматские народы, среди которых преобладали аланы. В Подолье ареал обитания славян совмещался с местом проживания ираноязычных антов, которым они подчинялись, но, обладая значительным числен­ным превосходством, они ассимилировали господствующий эле­мент, так что тот усвоил славянский язык, передав сложившему­ся в результате ассимиляции этносу свое имя. Вполне вероятно, что аристократические роды антов имели аланское происхожде­ние. Известны и другие славянские этнонимы, заимствованные у ираноязычных народов, в том числе сохранившиеся до наших дней – «сербы», или «сорбы», а также «хорваты». Анты оказа­лись затем самым воинственным и сильным славянским наро­дом, составив, наряду с венедами и теми, кто так себя и назы­вал славянами, – одну из трех ветвей славянства. Из этих трех ветвей Иордан изначальной считает венедскую: «Эти (венеты) ... происходят от одного корня и ныне известны под тремя име­нами: венетов, антов и склавенов»¹²¹².

В венгерской пуште ближайшими соседями славян были ира­ноязычные языги, которые пришли туда уже в первом столетии от P. X. и с этих пор почти непрерывно воевали с римлянами, проры­ваясь через паннонский лимес. Из разных источников известно, что там в 334 г. произошла междоусобная война между свобод­ными сарматами и рабами сарматов (servi sarmatarum). Сво­бодными сарматами и были языги. В этой войне они потерпели поражение. Восставшие рабы сарматов прогнали своих порабо­тителей за Дунай, и там они были приняты святым Константином на поселение, а в венгерской пуште остались прежде покорные им servi. Комментируя эти сведения из греческих и римских источ­ников IV и V столетий, Л. Нидерле писал: «При описании событий 334 года речь идет... о борьбе двух больших групп, заселявших Венгерскую низменность. Если одна из них была свободной и вла­ствовала над другой, несвободной, и если вместе с тем одна груп­па вела кочевой образ жизни, а другая была оседлой и обраба­тывала пашни... то тогда ни у кого не возникает сомнение, что кочевники, то есть иранские сарматы подчинили себе в Венгрии народ другого происхождения, народ, занимающийся земледели­ем. Народом же этим могли быть только славяне»¹²¹³. Отождествле­ние славян с сарматами не только запечатлено в исторических памятниках, у немцев эта традиция просуществовала фактиче­ски до наших дней. В немецкой литературе еще недавно поляки или все вообще славяне именовались сарматами, подобно тому как греко-римляне называли готов, а потом и гуннов скифами.

Нашествие гуннов, явившееся толчком к великому пересе­лению народов, вызвало радикальные изменения в этнической карте юго-восточной и центральной Европы. «Остатки Черня­ховского населения сохраняются в V веке только в верховьях Днестра и Южного Буга, отчасти в Прутско-Днестровском меж­дуречье и, возможно, в Среднем Поднепровье, где отмечено сбли­жение черняховцев с балтской (или балто-славянской?) киев­ской культурой»¹²¹⁴. Государство Германариха рухнуло под ударом гуннов, вестготы бежали от агрессивных пришельцев в пределы империи, за Дунай. Остготы, герулы, а также едва ли не большая часть аланов, а вместе с ними и анты были захвачены движени­ем гуннов на запад и вместе с ними переместились в централь­ную Европу, в том числе в Паннонию, где расположилась став­ка Аттилы. Г. В. Вернадский отождествлял покоренных гуннами славян в основном с антами¹²¹⁵. В действительности однако не все анты ушли с Аттилой в центральную Европу, а с другой стороны, там, в Подунавье, гунны застали более многочисленную ветвь славянства – ту самую, которая, очевидно, и усвоила себе сла­вянское имя, в отличие от их сородичей антов и венедов.

Присутствие многочисленного славянского элемента в гуннской державе убедительным образом зафиксировано Приском Панийским, который рассказывает о том, как посоль­ство к Аттиле, в котором он участвовал, оказавшись после переправы через Дунай в пределах его державы, пользовалось гостеприимством местных жителей, очевидно, не кочевников, а оседлых, которые к тому же «отпускали» им «в пищу вместо пшеницы просо, вместо вина – так называемый у туземцев «медос»»¹²¹⁶, иными словами, если отбросить греческое оконча­ние слова – мед. Принадлежность этого слова к славянской лексике очевидна. Но помимо лингвистической важности это­го свидетельства не лишено значения и то обстоятельство, что мед – традиционный напиток славян, а бортничество – их старинный промысел.

Интерес представляет с той же этнической точки зрения и сообщение Приска: «Следующие за нами служители получали просо и добываемое из ячменя питье, которое варвары называ­ют «камос»». Комментируя это место, немецкий историк XIX века Нейман писал: «Не ослышался ли Приск? Известно, что монго­лы и калмыки кумысом называют кобылье молоко. Издатель пер­вого русского перевода Приска Г. С. Дестунис со своей стороны добавляет к процитированному им комментарию Неймана иро­ническое замечание: «Кобылье молоко из ячменя! Г. Вельтман уверен, вместе с Венелиным, что камос – квас»¹²¹⁷. На квас, веро­ятно, оказалось перенесенным употреблявшееся гуннами назва­ние другого напитка – кумыса.

Еще одно свидетельство тесных языковых контактов господ­ствовавших гуннов и подчиненных им, но численно превосхо­дивших их славян является знаменитое место из «Гетики» Иор­дана, где он, описывая тризну по умершему Аттиле, называет ее бесспорно славянским словом «страва»: «После того как был он оплакан такими стенаниями, они справляют на его кургане “страву” (strava) (так называют это они сами), сопровождая ее громадным пиршеством»¹²¹⁸. «Гунны, – по замечанию коммента­тора Иордан Е.Ч. Скржинской, – либо переняли у славян обы­чай погребальных пиров, которые называли “стравами”, либо – что вероятнее – переняли только славянское название подобного обряда. Напрашивается предположение, что уже в первой поло­вине V в. славяне были насельниками тех областей по Дунаю, куда пришли гунны»¹²¹⁹. Многочисленные тюркские заимствова­ния в славянских языках, особенно в русском, в основном отно­сятся к более поздней эпохе, к контактам славян с аварами, пече­негами, торками, половцами, тюрками в составе орд Чингисхана и Батыя, но некоторые из них гипотетически могут восходить к эпохе Аттилы.

Обмен лексикой, взаимные языковые заимствования явля­ются дополнительными свидетельствами своего рода симбиоза славян и гуннов. Его реальность подтверждает и относящийся к более поздней эпохе германский и скандинавский эпос, в кото­ром часто упоминается гунно-славянский союз против герман­цев. В гуннской державе однако славяне, в отличие от германцев, объединенных в вассальные королевства, не обладали политиче­ской автономией, и как предполагает С. В. Алексеев, «как и остат­ки романцев в Паннонии и Дакии... представляли собой особую социально-этническую группу кастового типа»¹²²⁰.

Гунны избавили славян Восточной Европы от господства готов, а когда вскоре после смерти Аттилы держава его распа­лась и исчезла, славянские племена обрели свободу, которая и позволила им начать в следующем столетии натиск на Рим­скую империю. К эпохе, когда своего рода эпицентром славян­ского мира стало среднее Подунавье, территория современной Венгрии, восходят сохранившиеся в преданиях разных славян­ских народов воспоминания об этой земле как о прародине сла­вян, которой она в действительности не была, но с которой свя­зан особенно важный период в истории той ветви славянства, которая сохранила свое славянское самоназвание, в отличие от венедов и антов, наименования которых были заимствованы у других народов – венетов и одного из аланских племен. Это предание отразилось в польской хронике Богухвала, в чешской хронике Далимила и в более ранней и более достоверной рус­ской «Повести временных лет»: «По мнозех же времянех сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. От тех словен разидошася по земле»¹²²¹. Болгарская земля заселена была славянами двумя столетиями позже Угорской, но все равно задолго до преподобного Нестора и составления Пер­воначальной русской летописи.

На рубеже V–VI веков началась мирная реконкиста славян, в основном венедов, на обширном пространстве от Вислы до Эль­бы, оставленном восточногерманскими, а также некоторыми западногерманскими народами вроде лангобардов: славянские племена не завоевывали эту страну, а колонизовали и заселяли ее, лишь в слабой степени воспользовавшись плодами трудов сво­их временных предшественников – германцев: заброшенными полями там, где они не успели в промежуток запустения вновь зарасти лесом, руинами жилых и хозяйственных строений, лес­ными тропами и болотными гатями. Мирная славянская инфиль­трация в регион древней лужицкой культуры, которой их пред­ки владели раньше, вступив в права наследства создателей этой культуры – венетов, ассимилированных ими, продолжалась мед­ленно и долго и завершилась, вероятно, уже только в VII веке.

Если все же, несмотря на крайне скудную заселенность Запад­ной Польши и Восточной Германии, включить всю эту террито­рию в ареал расселения славян начала VI столетия, то его очерта­ния можно обозначить так: граница славянского мира на севере шла от перешейка, отделяющего Ютландский полуостров от кон­тинента по берегу Балтики до устья Вислы, за которым уже нахо­дились места обитания балтов, далее граница, отделявшая места расселения славян от ареала балтов шла по Висле, Западному Бугу, затем поворачивала на восток и проходила по Припяти до Днепра, затем по Десне до впадения в нее Сейма, на крайнем востоке славянский ареал захватывал верхнее течение Северско­го Донца, после чего его граница шла на юг в сторону Азовско­го моря, по Азовскому побережью, Перекопу, по берегу Черного моря до устья Дуная и затем вверх по его течению, по нижнему течению Моравы, по Йиглаве, Сазаве и Влтаве, впадающей в Эль­бу, и затем по Эльбе до ее устья.

Но эта граница не разделяла славян и их соседей непроходи­мым барьером, своего рода разделительной полосой. Она была динамичной, так что постоянно смещалась – в ту эпоху в поль­зу славян, – и легко проницаемой. Поселения балтов от устья Вислы до Десны и Сейма сохранялись с внутренней стороны это­го «лимеса», в то же время славяне селились и за ним, внутри балтского ареала. На территорию Белоруссии, в ту эпоху насе­ленную по преимуществу балтами, уже в V веке проникло сла­вянское племя, вступившее в отношения симбиоза с туземцами, от которых к ним перешел балтский по своему происхождению этноним «кривичи». На территории Украины славяне не состав­ляли численно преобладающей массы, помимо них там остава­лись места обитания полукочевых и оседлых аланов и других менее знаменитых ираноязычных сарматских народов вроде росоманов и роксоланов. На территории Молдавии, Валахии, Трансильвании и восточной Венгрии славяне также не состав­ляли еще этнического большинства, там также присутствовали ираноязычные аланы и языги и, в еще большем числе, романи­зованные и не романизованные даки и римские колонисты, не имевшие местного происхождения. В городах Причерноморья сохранилось грекоязычное население.

Кроме того, на западе славянского ареала оставались еще поселения, в которых соседями славян являлись застрявшие на старых обжитых местах германцы, принадлежавшие к разным народам: готам, герулам, гепидам, скирам, ругиям, вандалам, маркоманам, лангобардам. Смесь прибывавших и умножавшихся числом славян и постепенно ассимилировавшихся ими герман­цев была особенно характерна для Богемии, кельтский компо­нент в населении которой, давший название стране, к середине I тысячелетия уже окончательно выветрился, в меньшей мере, для Силезии, сохранившей однако название, идущее от занимав­ших ее до великого переселения народов силингов, представляв­ших собой один из двух вандальских народов. Славяне и запад­ные германцы жили по обоим берегам Эльбы, так что Эльба лишь приблизительно обозначала границу германского и славянско­го мира. Кроме того, в разных местах очерченного здесь ареала, особенно на Украине и в Румынии, находились кочевья тюркоя­зычных орд – осколков державы Аттилы.

Внутри славянского ареала славяне в узком смысле слова, которых, ради терминологического удобства, можно выделить из общеславянской массы этнонимом, который потреблялся ими как самоназвание – словене, численно преобладали и занимали его центральную часть, включавшую Малую Польшу, Богемию, Моравию, Словакию, Карпатскую Русь, Буковину, Трансильванию, восточную Венгрию, Волынь; анты обитали на территории Украины, Молдавии и Валахии; венеды в эту эпоху проникли на обширное пространство между Вислой на востоке и Эльбой на западе, оставленное германцами, выселившимися оттуда, одна­ко не до последнего человека, так что славяноязычные венеды на востоке Германии и западе Польши жили бок о бок, часто в одних и тех же поселениях, с германцами, а в устье Вислы – с балтами, лишь со временем окончательно ассимилировав своих соседей, дисперсно присутствовавших среди них. Существовали в очер­ченных здесь регионах земли, в которых словене соседствовали с венедами и с антами: с первыми – в Малой и отчасти в Вели­кой Польше, в ту пору в основном венедской, а также в Богемии, со вторыми – на севере Валахии и Молдавии, на востоке Вен­грии и в Трансильвании, в Полесье.

Славянские народы, как и любой другой этнос, занимаю­щий обширную территорию и в ходе своей истории вступавший в контакты с самыми разными соседями, не обладают преслову­той расовой чистотой. Если в попытках выявить исконный сла­вянский тип вывести за скобки монголоидные черты, которыми, в разной мере, обладают многие великорусы, особенно из тех, чье происхождение связано с востоком страны, а также украин­цы, реже болгары, поскольку эти соматологические особенно­сти очевидным образом унаследованы у тюркоязычных наро­дов, примесь крови которых присутствует у современных славян, а также если не учитывать своеобразный балканский тип, свой­ственный болгарам и в меньшей мере сербам и хорватам, как приобретенный теми славянами, предки которых переселились на Балканы, смешавшись там с местным населением, то все-таки остается выбирать: какой из двух распространенных антрополо­гических типов следует считать исконно славянским: белокурый, голубоглазый, долихоцефальный, свойственный польским кашу­бам, белорусам, великорусским поморам, либо ныне безусловно преобладающий – темноволосых и кареглазых брахицефалов.

Сделать определенный и доказательный вывод на этот счет не помогает и антропологический материал, добытый в ходе архе­ологических раскопок, хотя археология указывает на преобла­дание в прошлом долихоцефального типа над брахицефальным среди славян, но примерно так же обстоит дело и с расово близ­кими славянам германцами. Характеризуя ситуацию с выявле­нием исконного расового типа славян, Л. Нидерле писал: «Чере­па из славянских погребений IX–XII веков в большинстве своем такой же удлиненной формы, как и черепа древних германцев, и очень близки им... Древние погребения южнорусских славян содержали скелеты, из которых 80–90% имели долихоцефальные и мезоцефальные черепа... Чешские антропологи при изучении скелетов древних чехов выяснили, что среди последних черепа долихоцефальных форм встречались чаще, чем у современных чехов»¹²²². В то же время Нидерле констатирует: «Во многих местах в славянских погребениях были найдены брахицефальные чере­па, остатки темных или черных волос»¹²²³. Славяне, по характери­стике Прокопия Кесарийского, не были ни черными, ни белыми, а темными блондинами¹²²⁴, иными словами, шатенами.

Среди литературных портретов славян особенно интересны те, что принадлежат восточным авторам, ввиду того, что их вос­приятию свойственна была большая остраненность, чем более привычным к контактам со славянами средиземноморцам. У араб­ского поэта VII века Ал-Ахталя есть стихи: «Верблюды каравана сторонятся встречных людей, точно видят в них толпу златокудрых саклабов», что значит «славян». «Якут, – как писал Л. Нидерле, – называет их народом с румяным цветом лица и русыми волосами. Так же описывает их и Масуди, а Казвини о них говорит: «Славя­не – русоволосые... и обладают большой силой». Абд-ар-Рахмана ибн Хабиба за стройную фигуру, светлые волосы и голубые глаза называли славянином, а согласно Якуту... люди со светлой кожей вообще назывались сиклаб или сакалиб. Гардизи (XI век) объяс­няет светлую окраску, которая временами отмечалась среди кир­гизов, смешением их со славянами»¹²²⁵. Комментируя замечание еврейского путешественника X столетия Ибрагима ибн Якуба: «интересно, что жители Чехии смуглые», – Л. Нидерле писал: «Слово «интересно» выдает его удивление по поводу того, что чехи смуглые, из чего можно заключить, что остальные север­ные славяне в целом не были таковыми»¹²²⁶.

Вопрос о цвете волос и глаз и о форме черепа исконных сла­вян историками, археологами и антропологами ставится, как правило, для того, чтобы в зависимости от ответа на него сде­лать заключение о том, принадлежат ли древние славяне по сво­ему происхождению к арийцам или представляют собой народ, арианизированный по языку, но не арийского происхождения. Но подобная логика основана на ошибочном предположении об определенности соматологического типа исконных арийцев.

Шведский антрополог первой половины XIX века А. Ретциус выявил две расы внутри одной большой белой расы: длинного­ловую, или долихоцефальную, и короткоголовую, брахицефальную. К первой он относил германцев, кельтов, римлян, греков, а также азиатов – индусов, персов, арабов и евреев, а ко вто­рой – славян, латышей, венгров, басков, турок, древних этру­сков. В свое время эта концепция была принята большинством европейских антропологов, но при более комплексном подходе к теме важное значение стали придавать и таким антропологи­ческим качествам, как рост, сложение, цвет волос и глаз, форма носа. В результате выявлен был так называемый нордический тип, который преобладает в Скандинавии, Англии, на севере Германии и который был отождествлен с типом древних герман­цев. Другой тип, короткоголовый и темноволосый, стал рассма­триваться как доминирующий среди древних славян и кельтов. Этнологами был поставлен вопрос о принадлежности носите­лей индоевропейского праязыка к одному из этих двух типов, поскольку и германские, и кельтские, и славянские языки бес­спорно принадлежат к числу индоевропейских. Большая часть антропологов и этнологов Германии и Великобритании отожде­ствили праиндоевропейцев, или исконных арийцев, с носителя­ми нордического соматологического типа. Славяне же большин­ством ученых рассматривались как народ, арианизированный своими соседями нордического типа, иными словами, славяне – это инородцы по отношению к истинным арийцам, язык которых они усвоили. В нацистской Германии, как известно, эта гипотеза приобрела статус официальной идеологии. Во французской нау­ке присутствовали обе концепции: о долихоцефалии и о брахи­цефалии носителей индоевропейского праязыка. Между тем при добросовестном подходе к теме вопрос об исконном антрополо­гическом типе языковых праиндоевропейцев оказывается фак­тически неразрешимым средствами современной археологии и классической антропологии.

Дополнительный свет на эту проблему, лишенную по существу дела идеологического акцента, который ей придают расисты, но не безынтересную с исторической, лингвистической и антропо­логической точек зрения, пролили новейшие достижения антро­пологической генетики, а именно теория родовых гаплогрупп, согласно которой все существующее ныне человечество восхо­дит к предкам по мужским линиям, каждый из которых нес в себе передаваемый исключительно от отца к сыну фрагмент генети­ческого кода, вид которого зависит от пережитой этим предком мутации хромосомы Y; эти предки-родоначальники в свою оче­редь восходят к одному праотцу по мужским линиям, который в науке получил наименование генетического Адама, подобно тому как происхождение по женской линии восходит в конечном счете к праматери, которую именуют в генетике митохондриаль­ной Евой. Этих условных Адама и Еву не следует отождествлять с библейскими, но во всяком случае в генетике есть прямое ука­зание на единство происхождения человеческого рода, учение о котором является богооткровенным догматом для христиан.

Выявлено было 18 основных типов, или гаплогрупп, назван­ных буквами латинского алфавита: от А до R. Порядковые места букв в алфавите соответствуют хронологической последователь­ности появления в результате периодически повторяющихся мутаций соответствующих гаплотипов. Более дробное разделе­ние на группы обозначается дополнительными цифрами и буква­ми. При этом точно вычисляется число поколений, отделяющих современных носителей генного элемента, определяющего при­надлежность к той или иной гаплогруппе, потому что мутации происходят с известной правильностью чрез определенное чис­ло поколений от предка, пережившего очередную мутацию, что позволяет делать достаточно достоверные заключения и о време­ни жизни этого гаплопредка. Сам по себе мутирующий фрагмент гаплогруппы не сообщает никаких качеств тем лицам, которым он передается, но он служит маркером происхождения, являясь своеобразной биологической «фамилией» отцовского рода – весьма многочисленного, поскольку некоторые из гаплогрупп включают сотни миллионов современных людей.

Одна из гаплогрупп, а именно Rial, имеет особенно важное значение для выявления генетического родства славян с другими народами. Существуют относительно точные статистические дан­ные, основанные на выборочных исследованиях, доли лиц данно­го гаплотипа в разных этносах, в частности и среди славянских народов, выраженной в процентах. А данные эти таковы: 57% поляков, 54% украинцев, 47% русских, по 40% белорусов, чехов и словаков, 30% хорватов, 17% сербов, 16% словенцев, 15% маке­донцев, 12% болгар. При этом другие гаплогруппы представлены у русских в следующих долях: 22% составляют лица, относящие­ся к гаплотипу N3, который принято называть сибирским. К нему принадлежит также значительная часть лиц финоязычных этно­сов, а также сибирских тюрок, в том числе, например, якутов; он заметно присутствует также у германоязычных скандинавов, составляя у шведов 14%; 12% русских принадлежат к гаплогруппе lib, преобладающей на западе Балкан: к ней относятся 58% бошняков, 41% хорватов, 39% сербов, но также по 17% чехов и сло­ваков и столько же австрийских немцев; 7% русских относятся к гаплотипу Rib, доминирующему в Центральной и Западной Европе, включая Британские острова: он маркирует 48% немцев, 56% англичан, 44% итальянцев, но лишь 13% шведов; наконец, 5% русских принадлежат к гаплогруппе 11а, более всего распро­страненной на севере Европы – к ней относятся 40% норвежцев, 36% шведов, 30% англичан, 25% немцев; к североафриканской гаплогруппе ЕЗЫ принадлежит около 3% русских, еще мень­шие доли к гаплогруппам: ближневосточной J1, которую назы­вают также семитской, поскольку к ней относятся до 3/4 араб­ских бедуинов, 1/3 феллахов и 1/4 иудеев, средиземноморской J2 и кавказской G принадлежит менее 3% к каждой, присутствие остальных гаплотипов среди русских статистически ничтожно.

Гаплогруппу lib принято, с учетом ареала ее распростране­ния, сближать с динарской расой – отождествлять невозмож­но, поскольку элемент генного кода, определяющий гаплогруп­пу, бессодержателен и не сообщает тому, кому он передается от отца, никаких соматических и психических качеств, он служит, как уже сказано, всего лишь маркером происхождения, подобно тому как, например, фамилия Ким, не имея по существу прямо­го отношения ни к дальневосточной расе, ни к корейскому этно­су в целом, все же с большой долей вероятности свидетельствует о корейском происхождении ее носителя, хотя она может при­надлежать и относительно известному современному русскому поэту, имеющему, правда, корейские корни, и, в виде псевдони­ма, менее известному советскому писателю 1920-х гг., у кото­рого она представляла собой аббревиатуру Коммунистического интернационала молодежи. Вполне легко вообразить североа­мериканского афроамериканца или датчанина, которые при­надлежат к черной и белой расам, но у которых один и тот же дальний предок по мужской линии, от кого эти умопостигаемые разноязычные и разноликие родственники Кимы унаследовали свою фамилию, действительно был корейцем, только отдален­ным от них 7 поколениями, так что в жилах их обоих, выражаясь по-старинному, течет корейская кровь, составляя 1/128 их впро­чем чистейшей крови африканской и европейской, все же при этом в обоих случаях ни черной и ни белой, подобной цвету их кожи, а такой же красной, как и у их давнего корейского пред­ка, относимого к желтой расе.

Нордическая раса, которую явно не принадлежавший к ней Гитлер отождествлял, вслед едва ли не господствующему в антро­пологии и этнологии предубеждению, с арийской, очевидным образом соотносится с гаплотипом 11а, который у немцев состав­ляет 25% населения, в то время как преобладает у них, равно как и у англичан, французов и итальянцев, гаплотип Rib, который, учитывая ареал его распространения, в прошлом занятый кель­тскими народами, обыкновенно называют кельтским.

Доминирующая среди восточных и западных славян гаплогруппа Rial присутствует и у народов других языковых семейств, составляя у латышей 41%, у литовцев – 38%, у шведов – 24%, у норвежцев – 22%, у датчан и немцев – по 20%, у албанцев и греков – по 10%, у англичан – 5%, у итальянцев – 2%. Тако­ва доля представителей этой гаплогруппы среди индоевропей­ских народов Европы: как видим, она доминирует, помимо сла­вян, у балтов, и ее доля убавляется по мере удаления от России на запад. У одного из не индоевропейских народов Европы при­сутствие этого гаплотипа также весьма значительно – к нему принадлежат около 30% венгров, но причина этого обстоятель­ства ясна – венгры обосновались в среднем Подунавье и в Пан­нонии, до них населенных славянами.

Но как обстоит дело с присутствием гаплотипа Rial у индоев­ропейских и не-индоевропейских народов Азии? В этом отноше­нии ключевое значение имеет состав населения северной Индии. 16% жителей Индии – носители гаплогруппы Rial. Среди лиц, принадлежащих к высшим кастам, они составляют около поло­вины. Концентрация носителей этого гаплотипа среди высших каст – брахманов и кшатриев – потомков ариев, которые убе­регали себя от смешения с поверженными и покоренными тем­нокожими и дравидоязычными туземцами, позволяет с большой долей вероятности сближать эту гаплогруппу с носителями индо­европейского праязыка, которые, возможно, называли себя ария­ми, а возможно, и нет, но так несомненно обозначали себя ското­воды, которые пришли с севера, из Восточной Европы, в долину Инда и Ганга, ставшего их священной рекой.

На пути в Индию арии прошли через Казахстан и Туркестан, вероятно, этим объясняется значительная, до 60%, доля носителей гаплотипа Rial среди киргизов, несмотря на то что они говорят на тюркском языке и в расовом отношении принадлежат в боль­шей мере к монголоидной, чем к европеоидной расе. Значитель­ное расхождение между типичной и не типичной расовой при­надлежностью этносов, относящихся по преимуществу к одной и той же гаплогруппе, наиболее понятным образом может объ­ясняться такой метисацией, когда в ходе войны истребляются мужчины побежденного народа и численно многократно уступа­ющие побежденным завоеватели передают свой гаплотип сыно­вьям, рожденным доставшимися им в добычу женщинами, тем более когда потом их потомки мужского пола заводят детей не только от таких же, как и они, метисок, но и от женщин, кото­рые были рождены от перебитых отцов одной расы с их мате­рями – в результате в мужском потомстве этого нового этноса биологически преобладает «кровь» побежденного народа – ведь гены передаются в равной мере от отцов и матерей, а доминиру­ет гаплотип завоевателей, антропологически весьма мало похо­жих на своих дальних потомков.

Именно так можно объяснить тождество не только домини­рующей гаплогруппы киргизов и мало похожих на них славян и индоариев высших рас, но также гаплотип западных европей­цев, Rib, с одной стороны, и древних тохар, которые, впрочем, тоже, как оказалось, говорили на одном из индоевропейских языков, причем, как и языки западной ветви, – кентумной, а не сатемной ветви, но еще и тюркоязычных башкир – с другой.

Родственная, условно говоря, арийской гаплогруппе, доми­нирующей у славян, гаплогруппа Rib, именуемая кельтской, вероятно, занесена была на запад Европы пришедшими из Азии носителями культуры колоколовидных кубков, всадниками и ско­товодами, говорившими на не известно каком именно языке, но определенно не на языке европейских автохтонов, впоследствии подвергшихся языковой арианизации, в результате чего и поя­вился кельтский язык. Уменьшение числа носителей гаплоти­па Rial по мере удаления на запад Европы связано было, оче­видно, с тем, что там арийские предки германцев вторгались в численно преобладающую массу кельтов, или – на севере Европы – носителей нордической расы, маркированной гаплогруппой 11а, в то время как на западе Балкан арийцы вступали в контакт с преобладавшей популяцией динарцев, в Греции, Фра­кии и в Италии – средиземноморцев (гаплогруппа J2), а в Испа­нии и на Сардинии, кроме них, также с родственными северным африканцам носителями гаплогруппы Е.

Гаплотип Rial у современных восточных и западных сла­вян доминирует относительно, значительно превосходя долю носителей других гаплогрупп, так что к ней принадлежит около половины лиц из этих народов, но поскольку примеси инород­ные – кельтские, нордические, сибирские и динарские (на западе Балкан) – появились в силу происходивших уже в исторически обозреваемые эпохи смешений, есть основания постулировать высокую степень не расовой чистоты, но гаплогруппной гомо­генности праславянской популяции, легко объясняемой скудной населенностью занятого ею пространства в северных предгорьях Карпат, в то время как предки германцев, продвинувшись даль­ше на запад, попали в более плотную среду.

Имея в виду времена доисторические, можно с большой долей вероятности предполагать, что носители нордического расового типа, с которым встретились германцы, поселившиеся на берегах Балтики и Северного моря, были наследниками древних охотни­ков палеолита. Такими же охотниками были очевидно и динарцы западных Балкан. В лице средиземноморцев (гаплогруппа J1) арийцы-скотоводы, равно как и их близкие родичи из гаплогруп­пы Rib, создатели культуры колоколовидных кубков, столкну­лись с народами, которые принесли в Южную Европу с Ближнего Востока культуру земледелия. Победителями над технологиче­ски опередившими их средиземноморцами и над стоявшими на низшей, чем они, ступени хозяйственной эволюции охотниками нордической расы оказались скотоводы арийцы, пользовавшиеся конницей в бою, но, покинув благоприятные для кочевого ско­товодства степи Причерноморья и Казахстана, они – арийские предки балтов, славян, германцев, иллирийцев, италийцев, фра­кийцев, греков – вынуждены были, приспосабливаясь к иным природным условиям, поступить в ученики к завоеванным им народам; лучше всего это получилось у греков-ахейцев, которые овладели регионом высокоразвитой критской культуры. У сла­вян и балтов не оказалось столь высокоразвитых учителей, – до многого приходилось доходить по преимуществу своим нацио­нальным умом и потому с известным опозданием в сравнении с соседями – иллирийцами, кельтами и даже континентальными германцами, которые раньше славян вступили в соприкоснове­ние с развитыми цивилизациями Средиземноморья.

Славянский мир, несмотря на то что в середине I тысячеле­тия от R X. он простирался на обширном пространстве Централь­ной и Восточной Европы, все еще сохранял общность языка, сла­бо дифференцированного на диалекты, а также религиозную и культурную гомогенность при полном отсутствии политиче­ского, тем более государственного единства.

О верованиях и мифологии древних славян известно мень­ше, чем о религии германцев; основными источниками сведе­ний служат редкие и при этом малоинформативные фрагмен­ты в сочинениях историков этой эпохи, написанных во времена, близкие к середине I тысячелетия. Наибольшую ценность пред­ставляют известия, которые содержатся в «Готской войне» Проко­пия Кесарийского, обширные пассажи апологетического содержа­ния в памятниках христианской письменности самих славянских народов, относящихся, правда, без исключения к значитель­но более позднему времени – в основном ко II тысячелетию, фольклор мифологического содержания, записанный в разные времена, но в основном уже только в XIX и XX веках, результа­ты этнографических и религиоведческих исследований языче­ских суеверий, распространенных у славянских народов вплоть до самых последних пор, по меньшей мере сохранившихся там, где не была вконец разрушена патриархальная деревенская куль­тура, и лишь в последнюю очередь археологические материалы, среди которых артефакты религиозного назначения – идолы или фрагменты святилищ – представляют собой большую редкость. Более информативны материалы славянских захоронений язы­ческой эпохи, относительно хорошо обследованные. Адекватный анализ самого характера погребений проливает свет на верова­ния древних славян.

Религия славян до начала их натиска на Римскую импе­рию и инфильтрации на Балканы обладала высоким уровнем гомогенности. Расхождения в верованиях, обрядах, именах богов и демонических существ углублялись в ходе завоеватель­ных войн на Балканах и мирной экспансии на севере и востоке ареала под влиянием заимствований у греко-римлян, герман­цев, балтов, ираноязычных и финноязычных народов, так что, реконструируя славянскую религию и мифологию в ее первона­чальном состоянии по материалам позднейшим, когда славяне окончательно разделились на разные этносы, необходимо отли­чать основу, унаследованную у собственных предков, от элемен­тов, заимствованных у соседних народов, и от тех, что явились результатом позднейших трансформаций, хотя бы и имманент­ных по своей природе.

В верованиях славян определенно различаются анимисти­ческие представления, которые условно можно назвать верой в духов или демонов либо, прибегая к латинской термино­логии, – в так называемых dei minores, с одной стороны, – и вера в главных и могущественных богов, число которых, если иметь в виду общеславянский пантеон, весьма ограниченно; и эти два вида объектов поклонения пережили разную участь после крещения славян: вера в главных богов была преодо­лена с несравненно большим успехом, чем верования во вся­кого рода демонические существа вроде домовых или леших, хотя, впрочем, игрища, посвященные Яриле, в России, судя по проповедям святителя Тихона Задонского, устраивались еще даже в XVIII веке. И все же хорошо известный феномен «двое­верия» связан был не с культом Ярилы или давно уже забыто­го Перуна, но с верой в существование неограниченного мно­жества всякого рода сверхъестественных существ, населявших леса и водоемы, тайком вселявшихся в человеческие жилища, добрых и злых, полезных и вредоносных, с существованием которых приходилось считаться в каждодневных и даже еже­часных занятиях, употребляя надлежащие ритуальные жесты или, реже, произнося заклинания, чтобы уберечь себя от непри­ятностей или настоящей беды. В плену суеверных и в крайних случаях изуверных языческих предрассудков оставались умы и души многих русских, хорватов, болгар, когда они насчиты­вали за собой уже десятки поколений крещеных предков. При­чина большей устойчивости верований в dei minores, чем в dei majores, видимо в меньшей мере связана была с тем, что она представлялась менее опасной христианским миссионерам и пастырям, чем с ее более глубокой укорененностью в рели­гиозном сознании и религиозной психологии народа. Из это­го было бы однако опрометчиво заключать, что культ главных богов – Перуна или Сварога – был феноменом позднейшим и искусственно насаждавшимся правителями при равнодушии к нему самого народа. В их культе очевидным образом просле­живаются древние индоевропейские или, если угодно, арийские корни, при том что сердцу народа действительно ближе были анимистические верования.

Как бы там ни было, массовая народная религиозность славян имела много общего с верованиями древних эллинов, населяв­шими мир, космос, мириадами воображаемых существ – нимф, дриад, менад, силенов, по нравам похожих на людей, хотя свер­хъестественным существам, в которые веровали славяне, при­суща была несколько большая утилитарная узость, что сближа­ло их с богами римского народа, но славянским демонам было, конечно, далеко до высокотехнологичной функциональной рас­члененности римского пантеона.

Древнейший пласт религиозных верований славян, поддаю­щийся фиксации, – это рудименты гидролатрии, в особенности почитание источников, дендролатрии, например культ священ­ного дуба, зоолатрии и связанного с нею тотемизма: в фольклоре славянских народов присутствуют следы почитания коня, быка, волка, медведя, само название которого, восходящее к индоев­ропейскому «hrtko» было, как в германских и многих других язы­ках, табуировано и заменено словом, обозначающим любителя меда – в германских языках акцентировано пристрастие этого зверя к ягоде: Baer – медведь, Beer – «ягода» по-немецки, но также мелких животных – змеи, зайца, петуха. Древние славя­не чтили лесных духов – леших, а также вил: водяных или гор­ных духов. Прокопий Кесарийский писал, что они «почитают и реки, и нимф, и всяких других демонов, приносят жертвы всем им и при помощи этих жертв производят гадания»¹²²⁷.

Комментируя слова Прокопия о почитании славянами рек, равно как и позднейших авторов о почитании славянами источ­ников, горных вершин, рощ, Л. Нидерле справедливо заметил: «Все это, будь то деревья, источники или горы, они чтили не пото­му, что это были предметы мертвой природы, а потому, что оду­хотворяли их. Славяне вкладывали в них представления о живых существах – духах, которых почитали и которых поэтому в слу­чаях необходимости просили о помощи; их же они благодарили и в то же время боялись, стараясь отвратить от себя их влияние»¹²²⁸.

Среди духов, или демонов, большую часть, вероятно, состав­ляли духи усопших – навии и в особенности духи предков: щуры, или чуры, призыв которых на помощь – «чур меня!» со временем, по мере забвения первоначального смысла этого воз­гласа, перешел в язык детских игр, а также деды (дзяды), извест­ные в основном из поминальных обрядов поляков и белорусов, и бабы, домовые, но также злые духи умерших людей: вурда­лаки и упыри – покойники, способные восставать из своих могил, чтобы нападать на живых и пить из них кровь, злыдни, бесы, дивы, мары, черти, болезнетворные нежити, юды, пер­сонифицировавшие ураганные ветра, хороможители, полудницы, русалки, название которых заимствовано было позже, во времена войн славян с империй на Балканах, из римских роза­лий – праздника роз; в русалок превращались, по веровани­ям славян, души рано умерших девочек, девушек и незамуж­них женщин, в особенности утопленниц и самоубийц. Злым и опасным духам противопоставлялись добрые покровительни­цы и защитницы – берегини и рожаницы, помогавшие мате­рям при родах.

Число богов в собственном смысле слова, dei majores, в проти­воположность духам, которыми религиозное воображение плот­но населяло мир видимый со всеми его стихиями и элементами, и невидимый, тем более бесспорно общих для всех праславян и не заимствованных у соседних народов, крайне ограничено. Само славянское слово «бог» большинство индоевропеистов и слави­стов считает заимствованием из иранского языка, но Л. Нидер­ле, может быть и не без оснований, находил, что оно, подобно древнеиндийскому bhagas, древнеперсидскому baga и армянско­му baqin, «является со времен индоевропейской древности общим наследством группы языков сатем»¹²²⁹. Тот же ученый полагал, что все три ветви древнего славянства: венеды, словене и анты – поклонялись лишь Перуну и Сварогу и его сыну Даждьбогу, и еще Велесу, на Руси – Волос. Известный из Первоначальной русской летописи пантеон, включавший, кроме них, также Мокошь, Хорса, Стрибога и Семаргла, не был общеславянским и в таком виде сложился под влиянием заимствований у соседних народов поз­же, уже на Руси. Божества вендских племен, особенно хорошо известные по верованиям и культу балтийских славян – Святовит, Триглав, Радгост, Ругевит, – также не являются общесла­вянским достоянием.

Перуна, впрочем, некоторые исследователи тоже считают заимствованным у балтов, почитавших Перкунаса. Одним из аргу­ментов в пользу происхождения инородного для славян, на Руси навязанного князем Владимиром культа Перуна является та лег­кость, с которой русские расстались с этим импозантным боже­ством, кумир которого, с серебряной головой и золотыми уса­ми, был воздвигнут в Киеве перед княжеским теремом, так что следы его былого почитания относительно рано теряются, а вне Руси культ его почти не прослеживается по литературным источ­никам. Но Л. Нидерле собрал немало косвенных, в особенности топонимических, свидетельств присутствия этого культа у бал­канских и западных славян: «О его существовании у южных сла­вян свидетельствует ряд топонимических наименований на Бал­канском полуострове, название цветка “перуника”... сообщение VII века “Об оракуле Пырине”, а также термин “перун” в перево­де Иоанна Малалы... X века, где он соответствует термину dia... На западе имя Перуна удержалось в местных польских именах... а также в словацких поговорках... В Коренице, городе помор­ских славян, поклонялись богу Porenutius, очевидно Перуновицу... а славяне на нижней Эльбе называли четверг peruendan, то есть Перунов день. Это название, очевидно, образовалось ана­логично германскому Donnerstag, но Donner здесь заменен сла­вянским Перуном»¹²³⁰.

Ближайшим функциональным аналогом славянского Перу­на в германской мифологии является Тор, бог грома (Donner) и молнии, бог грозового неба. Вполне возможно, что когда князь Владимир, до своего обращения, насаждал в Киеве культ Перу­на, его почитанию сообщались дополнительные черты божества его варяжских дружинников, но у почитания Перуна была прежде всего своя славянская история. Схожесть славянского и балтского наименования имен божества – Перун и Перкунас – объясня­ется, вероятно, не заимствованием, но общим происхождением славян и балтов, причем, ввиду большей архаичности балтской фонетики в сравнении со славянской, можно согласиться с тем, что на этапе протославянской общности балтов и славян имя это­го бога звучало ближе к его балтскому варианту.

У Прокопия Кесарийского именно Перун, очевидно, име­ется в виду, когда он пишет о том, что славяне «считают, что один только Бог, творец молний, является владыкой над всеми, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды»¹²³¹. Прокопий, наверно, преувеличивает монотеистиче­скую ноту в верованиях древних славян, но он ее определенно фиксирует. По крайней мере в пантеоне славян присутствовал иерархический элемент, возможно, по преимуществу в созна­нии и религиозной политике князей и жрецов, а не в народных верованиях, не систематизированных и даже не упорядоченных, как это обыкновенно бывает по природе вещей. Раннему изжи­ванию и забвению Перуна славянами способствовало то обстоя­тельство, что народная религиозность после крещения славянских народов перенесла некоторые из его атрибутов на пророка Илию.

Культ Сварога, бога огня, существовал бесспорно у антов и венедов, он засвидетельствован и у западных славян, проис­хождение которых связано со словенами, но не у балканских. Отсутствие упоминаний о нем однако не должно давать основа­ний утверждать, что оказавшиеся на Балканах славяне утратили этот культ, забыли о нем, хотя и такая возможность не исключа­ется. Происхождение имени Сварог восходит к «индоевропейско­му и праславянскому корню “свар”, означающему нечто жгучее, сияющее»¹²³². В культе Сварога обнаруживаются черты греческого Гефеста – он не только своего рода персонификация огня, но еще и покровитель кузнечного дела, в славянской мифологии он име­нуется «Божественным Ковалем», а еще от него вели свое проис­хождение династии вождей и князей разных славянских племен. По верованиям славян, сын Сварога Сварожич, или, по-другому, Дажьбог (эквивалент римскому deus dator (бог дающий)) явля­ется божественной персонификацией солнца. Хотя, как уже ска­зано, у южных славян не засвидетельствован культ Сварога, но известный в традиции сербского язычества Дабог, почитавший­ся как владыка земли, в отличие от владыки неба, тождествен русскому Дажьбогу и тем самым также венедскому Сварожичу. А еще он приобрел в змееборческом мифе черты бога-змееборца.

Его антогонистом в этом мифе оказывается Траян, отождест­вляемый с Велесом, или, по-русски, Волосом. В «Повести времен­ных лет» говорится о том, что, заключая договоры с греками при князьях Олеге, Игоре и Святославе, русские дружинники клялись Перуном и Волосом. В «Слове о полку Игореве» поэт Боян имену­ется «Велесовым внуком». В канун крещения Руси его почитали на Руси как «скотьего бога», но изначально Велес был хтоническим божеством, богом подземного и потустороннего мира – скот являлся главным богатством древних ариев и происшедших от них индоевропейских народов, но, как известно, у греков бог подземного мира Плутон был одновременно и олицетворением богатства: для славян после их вторжения во враждебные преде­лы Римской империи, поражавшей их воображение своей фан­тастической роскошью, она стала своего рода постусторонним миром – царством Велеса. Но в исторической памяти ассими­лированных частично славянами даков, с которыми греческие и латинские писатели нередко отождествляли славян, сохранил­ся внушающий ужас и трепет образ императора Траяна – и так Траян стал хтоническим божеством славян, тождественным изна­чально почитавшемуся Велесу.

Славянами люди иных народов «в соответствии с общей для первобытных мифологий тенденцией... воспринимались как существа, отчасти принадлежащие “иному” миру, не “настоя­щие” люди. К таковым словене и анты с полной уверенностью относили, пожалуй, лишь друг друга, возможно, балтов, а также в какой-то степени германцев. Последние в славянских предани­ях воспринимаются как “братья”, но, с другой стороны, всегда – как немцы, “немые”, в противовес словенам – “говорящим”. Видимо, со светлыми силами ассоциировались (по крайней мере у родственных им антов) аланские кочевники – об этом можно судить хотя бы по заимствованиям имен богов. Романцы (волохи), напротив, связывались с богом загробного мира, антагони­стом Перуна и покровителем скотоводства Волосом-Велесом»¹²³³. В христианскую эпоху в народных верованиях на святого муче­ника Власия просто из-за созвучия имен были перенесены неко­торые атрибуты языческого скотьего бога Велеса: святой Вла­сий стал почитаться как угодник, к которому следует обращаться с молитвенными прошениями о благополучии скотины, в осо­бенности коней.

Хтоническим божеством являлась также «Мать Сыра Зем­ля», почитание которой на века пережило культы Перуна, Сварога и Велеса, в контексте двоеверия этот образ осмысливался как одно из именований Божией Матери. Впрочем, этот культ изве­стен в основном на Руси и, возможно, был заимствован у фин­ноязычных народов. Во всяком случае этот образ встречается в «Калевале», составленной Леннротом уже только в XIX веке, но представляющей собой литературную обработку народной поэ­зии – рун мифологического содержания: «Из яйца, из нижней части вышла мать-земля-сырая, из яйца, из верхней части стал высокий свод небесный».

В космогонических представлениях славян мир делился на три части: небо, земля людей, которая в основном отождествля­лась с местами обитания самих славян и тех народов, которых они считали относящимися к человеческому роду, и потусторон­ний мир. «Сакральным центром и связующей осью мира мыс­лилось древо (иногда дуб), растущий на острове посреди моря. Море воспринималось как часть, возможно основная, потусто­роннего мира»¹²³⁴. Мифическими жителями потустороннего тем­ного мира мыслились существа, которые в русском фольклоре известны с именами Змея, Бабы Яги Костяной Ноги, Кощея Бес­смертного, имя которого, тюркского происхождения, могло стать известным славянам не ранее их первых контактов с тюрками, то есть не ранее эпохи гуннского хана Аттилы. Впрочем, Кощей бес­смертным считался только по факту своего долголетия, но не по природе, он только казался бессмертным, потому что убить его было нелегко, было делом подвига, ибо, по его собственным сло­вам, известным из русских мифологических сказок: «На море на окиане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, а в сундуке заяц, в зайце – утка, в утке–яйцо, а в яйце – моя смерть». По толкованию Б. А. Рыбакова, «устойчивый мотив местонахождения смерти Кощея в яйце приводит нас к одному из самых распространенных символов жизни, жизненной силы, динамики развития и перевоплощения яйца в птицу»¹²³⁵.

Самые древние из сохранившихся скульптурных изображе­ний славянских богов восходят к эпохе, предшествовавшей кре­щению славянских народов, но поскольку по большей части они изготовлены из дерева – материала, не отличающегося долго­вечностью, и гораздо реже из камня, можно предположить, что и в середине I тысячелетия у славян существовали деревянные статуи богов, но они не дошли до нас. В славяноязычных сочине­ниях христианских писателей средневековья изображения богов обычно именуются по-гречески идолами либо также словами, заимствованными из тюркских языков: кумиры, болваны, исту­каны. Их названиями славянского происхождения были «модла» или «кап». Идолы водружались на столпах, поставленных в свя­тилищах, которые часто устраивались на возвышенных местах, на берегах рек и озер, на островах, причем существовали как святилища одного селения или рода, так и целого племени. Судя по позднейшим археологическим материалам и описаниям, их могли устраивать на открытом месте, а могли обносить огра­дой, водружать над ними крышу и тем самым придавать им вид настоящего храма, вероятно, всегда деревянного. Помимо идо­лов, предназначенных для общественного поклонения, в своих жилищах древние славяне держали домашние пенаты – идолов покровителей дома, домовых, которые ставились «на очаг или в углу против печи, и если, – как пишет Л. Нидерле, – на Украи­не и в Польше такой угол и полку, на которую ставят святые ико­ны, называют божник, а сами иконы – боги, то это явная реми­нисценция древнего языческого периода»¹²³⁶.

Религиозный культ у древних славян, как и у большинства дру­гих народов мира, выражался в молитвенных прошениях, обра­щенных к богам – «модлитва», и жертвоприношениях – «тре­ба», «жертва». Из позднейшей эпохи сохранилось свидетельство Ибн Руста, который писал о том, как «славянин, держа в руках просяное зерно, просит послать обильный урожай»¹²³⁷. Жертву при­носили отцы семейства, родовые старейшины, воеводы и князья. Существование особой касты совершителей жертвоприноше­ния – жрецов засвидетельствовано лишь у балтийских славян, но поскольку жрецы имелись у балтов, с которыми славяне на ран­нем этапе этногенеза составляли балто-славянскую, или, иначе, протославянскую общность, было бы опрометчиво делать вывод, что этот институт появился лишь у одной из ветвей славянства и относительно поздно, уже на исходе языческой эпохи.

Прокопий Кесарийский писал о славянах, что «когда им вотвот грозит смерть, охваченным ли болезнью или на войне попав­шим в опасное положение, то они дают обещание, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу, и, избегнув смер­ти, они приносят в жертву, что обещали, и думают, что спасе­ние им куплено ценой этой жертвы»¹²³⁸. В жертву приносили как плоды земледелия – просо, жито, так и животных, в особенно­сти быков. При этом часть приносимого в жертву сжигалась на костре, а часть употреблялась за праздничной трапезой. От этого обычая идет двойное значение славянского слова «жрати»: при­носить жертву и вкушать.

«У славян, – по словам С. В. Алексеева, – долго сохранялся древний индоевропейский обычай сезонных человеческих жертв Земле. Жертва воспринималась как заместитель сакрального пра­вителя... После убийства ритуального “князя” – заместителя из числа дружинников или членов воинского братства – появлялся настоящий князь, символизировавший в данный праздничный момент воскресшее божество плодородия (Перуна-Сварога?)”»¹²³⁹. При засухе, грозящей неурожаем и голодом, в жертву приносили девушку. Широкий размах практика человеческих жертвоприно­шений приобретала во время войны, на вражеской территории, в особенности если врагом были не славяне, а люди, сама при­надлежность которых к нормальному человеческому роду отри­цалась, например «волохи» – латиноязычные или грекоязыч­ные римляне.

В жертву приносили пленных воинов, но в случае победы, доставшейся особенно дорогой ценой, также и мирных жителей из числа врагов. По рассказу Льва Диакона, русский князь Свя­тослав, воюя с ромеями, был осажден в Доростоле, и после одной из неудачных вылазок его воины ночью вышли из крепости, что­бы подобрать тела погибших собратьев, и вот «когда наступила ночь и засиял полный круг луны, скифы (так или еще тавроскифами, по византийской традиции, называет русов Лев. – В.Ц.) вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожг­ли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задуши­ли (нескольких) грудных младенцев и петухов, топя их в водах Истра»¹²⁴⁰. Это происходило во времена, отделенные от середины I тысячелетия более чем четырьмя веками, но историк называет это массовое жертвоприношение «обычаем предков», тем самым указывая на его древность. Имея в виду варяжское происхожде­ние части дружины Святослава и самого князя, можно было бы гекатомбы пленников под стенами Доростола отнести на счет норманнского влияния, но хотя норманнское влияние при этом и могло иметь место, оно не расходилось с аутентично славян­скими воинскими обычаями и религиозными традициями.

Далекий след жертвоприношения пленных врагов можно обнаружить в описанной Б. А. Рыбаковым чешской детской игре в ворота: «В эту игру играет 12 мальчиков, из которых двое зара­нее отделяются... Они образуют “ворота”, остальные выстраива­ются гуськом, цепочкой, во главе с “вождем”, который ведет пере­говоры с воротами». «“Ворота” поют: Zlata brana otevrena, kto v ni pujde – strati hlavu, pojd, voisko, poid” (золотые ворота открыты, кто в них пойдет – потеряет голову, иди, войско, иди)»¹²⁴¹.

Человеческие жертвоприношения, введенные князем Вла­димиром в Киеве, воспринимались там, если судить по «Пове­сти временных лет», как новшество, вселявшее в жителей горо­да, и наверно не только немногих христиан, но и язычников, ужас и отвращение. Но княжеская затея, предпринятая под вли­янием его варяжского окружения, не была абсолютной новаци­ей, а всего лишь, можно предполагать, реанимацией давно забы­того старого обычая, тем более что принесение в жертву врагов в ходе войны практиковалось, как это видно из «Истории» Льва Диакона, еще его отцом Святославом.

Гораздо лучше кастовых жрецов известны в среде древних славян мужчины и женщины, которые, не имея соответствующе­го официального статуса, считались обладателями всякого рода сверхъестественных даров, знатоками невидимого мира, имевши­ми навык в общении с ними, способными повлиять своими маги­ческими заклинаниями или иным образом на участь отдельных людей и целого рода, вызвать болезни и смерти или предотвра­тить их, приворожить мужчину или женщину и угадать будущее. Одни из них пользовались почетом и уважением, других стра­шились и избегали, потому что любой контакт с ними представ­лялся зловещим и опасным. Их самый главный дар заключался в знании, ведении, недоступном прочим, поэтому их называли ведунами, вещими, или, женщин, – ведьмами, вещуньями. Им также усваивалась способность совершать магические действа.

Знаток славянского язычества Б. А. Рыбаков по литературным материалам Древней Руси приводит обширный каталог таких знатоков и умельцев: «волхвы, волшебники, облакопрогонители (это, конечно, русская калька с греческого, почерпнутая русским христианским писателем из античной теологической номенклату­ры. – В.Ц.) ... ведуны, чародеи, чаровники, хранильники, потворники, кощунники, баяны, кудесники, кобники... ведьмы, чаро­дейки, чаровницы, обавницы, паузницы, потворы, потворницы»¹²⁴². В этот перечень можно было бы добавить еще широко известных и даже популярных и по сей день колдунов, а также несравненно более уникальных зелейников – видимо, мастеров по изготов­лению всякого рода отрав, или, если угодно, лекарств.

Но человеческое воображение более всего поражали оборот­ни, способные превращаться в существа другого рода, в живот­ных, и особенно в волков – так называемые волкодлаки. Вера в реальность оборотничества, в иных случаях демонстрируемо­го не в порядке обмана и шарлатанства, а сопутствуемого само­обманом, иллюзией действительного превращения, вызываемой употреблением наркотических средств – ядовитых грибов, коно­пляных или маковых семян, сближала древних славян с древни­ми германцами, особенно с норманнами с их знаменитыми воинами-берсерками.

Религиозные праздники древних славян были приурочены к определенным временам и дням года – к календарю. Вообще в середине I тысячелетия славянский календарь «состоял из 12 месяцев по 30 дней каждый. Следовательно, уже произошел пере­ход от древнейшего лунного календаря (с которым связан смысл славянского и индоевропейского слова «месяц») к лунно-солнечному, видимо, с использованием какой-то формы високоса»¹²⁴³. Древние названия месяцев носили ярко выраженный метеороло­гический характер и сохранились без особых изменений на укра­инском и других славянских языках – сичень, травень, лютый, но не на русском, на котором их заменили латинские заимство­вания. Год издревле делился на четыре сезона и начинался с дня зимнего солнцестояния.

Особые праздничные обряды полагались в дни весеннего и осеннего равноденствия, зимнего и летнего солнцестояния, к наступлению зимы и весны, а также к агрономическим хозяй­ственным срокам – окончанию полевых работ и уборки урожая. Начало года, приходившееся на зимнее солнцестояние, называ­лось по-славянски овсень, усень, но позже под влиянием контактов с римлянами появилось в параллель с ним другое название – коля­да, представляющее собой трансформацию латинского calendae, или календы, откуда собственно и идет само слово «календарь». Никакого божества под именем Коляда никогда не существова­ло, даже и в религиозном воображении древних славян.

Начало весны отмечалось праздником под названием Маре­на, этимологически связанным со смертью, когда изготавлива­лось соломенное чучело, которое с песнями проносили по селе­нию и затем топили в реке. «Обряд вынесения Марены-смерти скорее всего является пережитком жертвоприношений, прино­сившихся весенней воде, освободившейся ото льда. Жертва, при­носившаяся воде и называвшаяся Марена, первоначально была настоящей и лишь позднее заменена чучелом. Никакой богини Марены... не было»¹²⁴⁴.

В дни летнего солнцестояния славяне праздновали купалы. В христианскую эпоху этот праздник, сохранив в народном быту во многом свой прежний характер, был приурочен к Рождеству Иоанна Крестителя, отчего и сам святой получил народное про­звище Ивана Купалы. Откровенно языческим названием празд­ника осталось встречавшееся в разных местах на Руси название Ярила. В праздник зажигали огни, юноши и девушки прыгали через них, это было временем умыкания невест и всякого рода эротических вольностей, вплоть до свального греха. Купальско­му празднику предшествовало поминовение предков. Во време­на войн с империей эти дни поминовения получили название русалий, под очевидным влиянием римских rosalia, посвященных поминовению усопших. А уже потом из русалий вышел и мифо­логический образ русалок.

Религиозные обряды сопровождали важнейшие экзистенци­альные моменты человеческой жизни: рождение, брак, смерть. Об обрядах, сопровождавших у древних славян появление чело­века на свет, в основном известно из этнографии, предметы исследования которой хронологически относятся в основном к XIX и XX веку, но когда их дохристианское происхождение очевид­но, можно, ввиду консерватизма патриархального строя жизни, возводить их к глубокой древности. Перед родами на порог дома или в постель матери клали топор, иглу или нож, в доме рожени­цы развязывали узлы, придавая этим манипуляциям магическое значение. Новорожденного ребенка, чтобы уберечь от сглаза, не показывали посторонним. Если ребенок был чрезмерно слабым, его клали в теплую печь – это действо так и называлось допеканием. По прошествии некоторого времени после родов мать под­вергалась гигиеническому и одновременно ритуальному омове­нию, а над ребенком совершался обряд принятия его в семью: его клали на порог или на печь, обносили вокруг избы и поме­щали в купель для омовения.

Если ребенок был нежеланным, лишним, его убивали. «Этот обычай, – по словам Л. Нидерле, – с полной достоверностью засвидетельствован у балтийских славян, поморян и лютичей, где матери душили новорожденных детей женского пола, если их было много в семье, чтобы можно было лучше заботиться об остальных»¹²⁴⁵. Подобная селекция известна и из нравов соседей славян – германцев и балтов, как, впрочем, существовал он и у классических народов – греков и римлян. Другим способом избавиться от ненужного ребенка было обращение к колдуньям, которые давали беременной женщине травы или питье, приво­дившие к выкидышу.

При вступлении в отроческий возраст мальчика передавали из-под опеки матери отцу или тому, кто в большой патриархаль­ной семье заменял отца. Нередко мальчика отдавали на воспита­ние в семью или род его матери, и там его воспитанием занимал­ся дядя по матери – вуй. Возможно, что роль воспитательницы девочки брала на себя ее тетка по отцу. Такая передача сопро­вождалась «постригом» – отец или почетный гость выстригал на голове отрока прядь волос. В княжеских семьях существовал обряд первой посадки отрока на коня. В казачьей среде подобный обряд сохранился до XX века: мальчика сажают на коня и дают ему в руки саблю.

В 12 лет над подростком производились обряды инициа­ции, выдержав которые, он уже считался взрослым. Эти обряды представляли собой, по словам С. В. Алексеева, «серию суровых испытаний, которым дети подвергались в изоляции от общины жрицей (ведьмой), символизирующей богиню-мать в ее “гнев­ном”, кровожадном обличье. Эти ритуалы нашли частичное отра­жение в мифологическом образе Яги»¹²⁴⁶. После инициации под­росток в некоторых племенах совершал первое боронование, а отроковица – первое прядение. Иногда при инициации под­ростку давали новое имя, которое он и носил потом всю жизнь. Это могли быть имена, заимствованные у соседних германцев или аланов, односоставные славянские имена либо, в аристокра­тической среде – в семьях воевод, князей или жрецов – двусо­ставные имена, такие, как Ростислав, Мстислав, Болеслав, Доброслава, Людмила.

Усопшие, по вере древних славян, уходили в мир, подобный роскошному саду, который они называли раем. Представление о рае у древних славян было ближе к верованиям иранцев с их парадизом, чем германцев, которые своих покойников мыслен­но отправляли в hell, или валхалу. Лингвистический факт, оче­видно, не лишенный значения для компаративистского рели­гиоведения: когда славяне и германцы приняли учение Христа и с ним христианскую эсхатологию, славянское название загроб­ного мира стало употребляться для обозначения рая, а герман­ское у германских народов – ада.

Из славянских обрядов эпохи, предшествовавшей их вторже­нию в пределы Римской империи, наиболее достоверно извест­ны те, что связаны с погребением, потому что они находят под­тверждение в материалах раскопок. В эти времена славяне почти без исключения предавали останки своих покойников кремации. Тело умершего, в одежде и иногда с оружием, в сопровождении скорбящих и плачущих родственников и друзей, а также наня­тых плакальщиц, выносили из его жилища и везли на кладбище на санях – одинаково и зимой и летом: хотя славяне давно уже употребляли для перевозок колесные повозки, но в погребаль­ном обряде соблюдалась древняя традиция, идущая от времен, когда единственным транспортом у славян были сани. Обычай привозить покойника на кладбище на санях сохранился в глухих уголках словацких Карпат. На кладбище тело покойника возлага­ли на костер из поленьев –либо на месте, отведенном для всех, кого погребали на кладбище, либо устроенный около предназна­ченной для него могилы. Костер поджигали самые близкие род­ственники. Потом пепел с обгоревшими костями собирали в кучу и высыпали ее в могилу или полагали в урну, которую зарыва­ли, над могилами насыпали курганы разной высоты: если это была могила не знатного человека, а простолюдина, то высота кургана не достигала и одного метра. У восточных славян широ­кое распространение получили погребальные сооружения в виде «срубных домиков (1,5 х 2м) с двускатной крышей и малень­ким, в толщину одного бревна, оконцем. «Иногда, – как писал Б. А. Рыбаков, – четвертой стены в срубе нет, и это дает возмож­ность ставить внутрь домовины различные “приносы” во время поминовения мертвых»¹²⁴⁷.

Обряд ингумации покойников, распространенный в более раннюю эпоху, наравне с кремацией, стал снова шире применять­ся при погребении под греко-римским влиянием, когда славяне начали воевать с империей на Балканах, но, окончательно побе­дивший кремацию после обращения славянских народов в хри­стианство, он до конца языческой эпохи применялся все-таки реже кремации, так что по способу погребения в эпоху христиа­низации можно делать приблизительные, конечно, но надежные относительно географии и темпов обращения в разных регионах славянских стран заключения. При ингумации покойников хоро­нили в ладьевидных колодах, вырубленных из дубовых стволов.

Брак у древних славян был экзогамным по отношению к роду, но эндогамным по отношению к племени: в жены брали невест из чужого рода, но из соплеменниц. Известны два варианта эти­мологии слова «невеста»: один, обозначающий ее девство, – не ведущая мужа и другой, более вероятный, – неизвестная, из чужого рода. Характерно и то, что в славянском фольклоре типичный случай жениха – это чужак, выходец из иного рода, чем невеста, которую он добывает. Исключения из такого поряд­ка вещей (родовая экзогамия и племенная эндогамия) случа­лись, но не считались нормой, и виновные в заключении непра­вильных браков, как мужья так и жены, могли подвергаться смертной казни или изгнанию, в любом случае позору. По боль­шей части браки были моногамными, но знатные мужи, жрецы, люди состоятельные, храбрые и удачливые воины могли иметь по нескольку жен, у князей их число могло составлять десятки и сотни. Кроме того, они держали в своих гаремах наложниц, или, как их еще называли, суложниц или приложниц. Случай хорошо документированный, но уже из VIII века: франк Само, возглавивший первое квазигосударственное образование сла­вян – чехов и словенцев – имел 12 жен-славянок и прижил от них 37 детей. Экстравагантный характер имели полиандрические браки, в основном в воинских братствах, среди бойников, или разбойников. Развод и повторные браки как при вдовстве, так и после развода допускались, но в основном они практико­вались мужчинами.

Брачный возраст у славянских юношей и девушек наступал в 15 лет. Свадьба, брак или vesele, обычно игралась в осеннюю пору, после уборки урожая, но брачный сговор совершался чаще всего в купальские праздники, в разгар лета. Жених или семья жениха, иногда его род, могли покупать невесту, выплачивая ее отцу или тому, кто его заменял, вено. Но широко практикова­лась также умычка невесты: чаще всего с ее согласия, нередко и с согласия ее отца, так что это была скорее игровая имитация умыкания, но случались и действительно криминальные похи­щения невест (porvanie по-польски, unos по-чешски, влачене – по-болгарски, отмица – по-сербски), которые влекли за собой кровную месть со стороны сородичей похищенной.

Если жених и невеста вступали в брак по договору с выпла­той вена отцу невесты, то брачный обряд начинался в доме роди­телей невесты с обручения: невеста вкладывала свою руку в руку жениха, и новобрачные обменивались дарами, среди которых были яблоко, а также черный петух или курица. Затем невесту одевали в свадебный наряд и приводили в дом жениха вместе с ним – там их встречали хлебом и медом, обсыпали злачны­ми зернами, семенами мака, горохом. Невесту трижды обводи­ли вокруг домашнего очага, она кланялась идолам семьи свое­го жениха, ее сажали потом на звериную шкуру, ей расплетали косу, постригали волосы и надевали на голову чепец, оберну­тый фатой. Гостям в это время раздавали в подарки свадебный каравай. «Наконец, невеста развязывала мужу обувь в знак того, что она ему полностью подчиняется... и жених даже наносил ей символические удары, после чего женщины и дружки одевали новобрачных в новые рубахи и торжественно укладывали их на ложе. Остальные же собравшиеся на свадьбу гости... отдавались буйному веселью с оттенком фаллического культа. После брач­ной ночи молодоженов... отводили очиститься водой»¹²⁴⁸.

Есть убедительные литературные, фольклорные и этнографи­ческие данные о том, что в языческую эпоху целомудрие невесты не было непременным условием для вступления в брак. Ряд эле­ментов в обычаях и брачных обрядах разных славянских народов «указывают, – по словам Л. Нидерле, – на остатки существовав­шего в древности промискуитета молодежи, в котором немалое участие принимали и молодые женщины»¹²⁴⁹. Ранние христианские памятники разных славянских народов наполнены язвительны­ми обличениями языческого гетеризма, следы которого долго сохранялись в обычаях новопросвещенных народов.

Неизвестный автор летописи Переславля-Залесского писал в начале XIII века: «Обычные браци не возлюбиша, но игри­ща межи сел и ту слегахуся рищюще на плясаниа и от плясаниа познаваху, котораа жена или девица до младых похотение имать, и от очного взозрениа, и от обножениа мышца и от пръст руч­ных показаниа, и от прьстней даралаганиа на пръсты чюжая, таж потом целованиа с лобзанием и плоти с сердцем раждегшися слагахуся, иных поимающе, а другых, поругавше, метааху на насмеание до смрти... Зане слаб сущи женскыи обычаи и начаша дру­га пред другою чернити лице и белим трьти, абы уноша въжелел ея на похоть»¹²⁵⁰. Русский летописец обличает бесстыдство не толь­ко незамужних, но и мужних жен. По словам арабского путеше­ственника, географа и историка X века Аль-Масуди, «славянская девушка в кого влюблялась, с тем и делила свою любовь, а если мужчина, женившись, устанавливал, что его жена девственни­ца, то он просто выгонял ее, говоря: “Если бы ты что-либо стои­ла, тебя бы мужчины любили”»¹²⁵¹.

Но есть и другие свидетельства – об исключительной вер­ности и преданности славянских жен своим мужьям. В разных источниках рассказывается о добровольном самоубийстве вдов, восходивших заживо на погребальный костер мужа, соблюдавших обычай, унаследованный из арийской древности и до наших дней не окончательно изжитый в Индии. Маврикий писал о славянских женах: «Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу, так что большинство их считает смерть своего мужа сво­ей смертью и добровольно удушают себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь»¹²⁵².

Семья у древних славян, как и у других народов, находившихся на аналогичной стадии общественного развития, была большой, подобной просуществовавшей у балканских славян до XX века задруге, включала два или три поколения взрослых и женатых родственников: отцовской, если общий предок, отец или дед своих взрослых потомков был жив, либо братской, когда главой семьи считался старший из братьев, дети, внуки или даже прав­нуки которых входили в такую семью. Это была так называемая патронимия. Глава патронимии вместе со своей малой семьей жил в доме, где находился семейный очаг и который поэтому назывался огнищем. Отсюда идет и наименование главы задруги «огнищанин» – этот термин известен из древнерусских источни­ков. В доме огнищанина «члены задруги, – по словам М. Гимбу­тас, – собирались в часы досуга, здесь же готовили и принима­ли пищу»¹²⁵³. В братской семье власть главы неизбежным образом была ослабленной в сравнении с семьей отцовской.

Статус лиц, входивших в большую семью, был разным. Жены, за исключением супруги главы семейства, дочери и дети зани­мали в ней подчиненное положение. Старшая женщина, которой в некоторых случаях была не непременно супруга главы семьи, а, например, его вдовствующая мать, пользовалась особым ува­жением и имела власть над всеми женщинами семейства, распо­ряжалась домашним хозяйством, в особенности всем, что связа­но было с приготовлением пищи, имела авторитетный голос при решении вопросов, связанных с выдачей замуж дочерей, внучек, правнучек, племянниц. В наиболее приниженном положении находились вдовы, если не их сыновья возглавляли семью, а так­же сироты обоего пола, которые при разделе имущества покой­ного отца должны были делиться с его братьями.

Большая семья совместно владела имуществом, включая жилые и хозяйственные постройки, инвентарь, а также скот, составлявший, как у германцев и кельтов, основное богатство, но не землею. Она занимала один чаще всего огороженный плетнем двор, в котором однако лишь при ее бедности находилось одно жилое помещение, а обыкновенно во дворе их было несколько, по числу взрослых и женатых членов большой семьи, и там же рас­полагались хлев для скота и ямы, предназначенные для хранения зерна, которые впоследствии заменены были большими ящика­ми – ларями. Жилище главы патронимии, огнище, обычно, по описанию М. Гимбутас, «состояло из одного большого помеще­ния с углубленным в землю очагом. Жилища других членов семьи группировались вокруг него, часто образуя полукруг, фактически это были не дома, а места для ночевки. В сербском, хорватском и словенском оба типа жилищ четко различаются: огнище назы­вают “куча”, “хижа”, “зоба”, “изба”, что означает “жилище с оча­гом”, в отличие от другого типа, называемого “клеть”, “комора”, что означает “помещение” или “комната”»¹²⁵⁴.

О жилищах славян Прокопий Кесарийский писал: «Живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга»¹²⁵⁵, он же и указал на причину непрезентабельности славянских жилищ: «Все они очень часто меняют место жительства»¹²⁵⁶. Частые пере­селения вызывались не только военными походами против импе­рии, свидетелем которых был сам Прокопий, переселением на новые для славян места в бассейне Одера и Эльбы, оставленные германцами, но также и перемещениями внутри давно сложивше­гося славянского ареала в северном и восточном Прикарпатье, по берегам Припяти, которые были неизбежны из-за подсечно-огневого способа землепользования, сопряженного с быстрым исто­щением земли и необходимостью освоения новых участков. При таком образе жизни не было смысла прочно обживаться и осно­вательно обустраиваться. Маврикий в конце VI века писал: «Они селятся в лесах, у неудобопроходимых рек, болот и озер, устраи­вают в своих жилищах много выходов вследствие случающихся с ними, что и естественно, опасностей (слова Маврикия о мно­гих выходах, если их понимать буквально, не находят археоло­гических подтверждений, но он мог иметь в виду не отдельные жилища, а комплекс строений большой семьи или целого рода, и в таком случае его замечание справедливо. – В.Ц.). Необхо­димые для них вещи они зарывают в тайниках, ничем лишним открыто не владеют и ведут жизнь бродячую»¹²⁵⁷.

Жилища славян середины I тысячелетия чаще всего име­ли вид землянок или полуземлянок. Одним из первоначальных названий славянского дома, кроме «землянка», было, вероят­но, «куча», сохранившееся по сей день у сербов. Греки называ­ли славянские жилища калибами или скиниями, что в переводе значит «хижина». Раскопки, проведенные в Северной Буковине в 1970-е гг., выявили местный вариант славянских жилых строе­ний V века, относящийся к пражской археологической культуре. Поселения там устраивались в холмистой местности, «как прави­ло, на южных или восточных склонах... первых надпойменных террас рек, рядом с родниками питьевой воды, в окружении удоб­ных для земледелия и выпаса скота земель, под защитой лесов, болот, оврагов и холмов... На поселениях Северной Буковины раскопано около 40 жилищ. Все они оказались прямоугольными, приближающимися к квадрату постройками. Длина их стен не превышает 5,2 м и не бывает меньше 2,2 м. Нижняя часть жилищ всегда опущена в материк на глубину от 0,3 до 1 м. Деревянные стены их имели столбовую конструкцию... Стены жилища скла­дывались из горизонтально положенных бревен, закрепленных в пазах вертикальных столбов-стояков. Подобная конструкция деревянных стен прослежена у большинства раскопанных полу­землянок... Большая часть деревянных стен жилищ возвыша­лась над землей... Это были деревянные постройки, у которых только нижняя часть находилась в земле. Крыша у домов была деревянно-земляной... В большинстве случаев крыша была дву­скатной. В центре она поддерживалась коньком, а по краям – столбами, расположенными по периметру стен... Во всех рас­копанных на Буковине жилищах обнаружены печи-каменки. Они, как правило, расположены в северных (северо-западном или северо-восточном углах дома и всегда имеют прямоуголь­ную форму (длина их не превышает 2,2 м). В большинстве слу­чаев их боковые стенки складывались без связующего раство­ра из каменных плит, поставленных на ребро, а пространство между ними забрасывалось каменным бутом. Подом печей все­гда служила материковая глина, подмазанная жидким глиняным раствором... Все полуземляночные жилища на Буковине оказа­лись однокамерными»¹²⁵⁸.

У антов распространены были дома, которые назывались хатами – словом, заимствованным у их ираноязычных сосе­дей, построенные из бревен, обмазанных глиной, с двускатной крышей, покрытой камышом или соломой, – прототип беленых украинских хат. Дым из очага в таких строениях выходил через отверстие в крыше. У славян, живших в соседстве с германцами, строились деревянные дома, состоявшие из двух половин, одна из которых имела печь и называлась «истьба» (изба), а другая была не отапливаемой, называлась сенями и использовалась для хра­нения припасов. В более состоятельных семьях дом мог состоять из трех частей: неотапливаемых сеней посредине и примыкаю­щих к ним двух теплых помещений.

Знать и особенно князья жили в домах, состоявших из многих помещений; они назывались храмами, или хорома­ми. Южнославянский вариант слова «храм» стал названием церкви. Одно из помещений княжеского «храма», строивше­еся в виде многоэтажной башни, предназначалось для княже­ских жен и наложниц и называлось тремом или теремом, позже это слово перенесено было на весь княжеский дворец. Спальня самого князя называлась у западных славян «ложницей», или одриной, одром – германское заимствование, а у восточных и южных – чертогом, из иранского «чартак», отсюда же про­исходит и слово «чердак».

Большая семья, разрастаясь, делилась на новые семьи одина­кового с нею статуса, но связи между семьями, происходившими от общего родоначальника, сохранялись, и вместе они составля­ли патронимию, или, по-славянски, род, который в одних случаях имел свое отдельное поселение – весь либо, в других, несколько таких патронимий, связанных или не связанных узами родства, селились рядом и составляли одну общину, которая совместно владела землей, распределявшейся в порядке пользования меж­ду большими семьями. «Возможно, с совместным поселением двух патронимий связано и появление правильной двухрядной застройки на многих пеньковских и некоторых корчакских посе­лениях. Стихийно формирующаяся кучевая застройка больше соответствует разрастанию селения из первоначального семей­ного двора»¹²⁵⁹.

Если это была не патрономическая, а соседская община, она обыкновенно называлась не родом, а миром, потому что основана была на своего рода мирном договоре двух или ино­гда и большего числа патронимических родов, так что слова «мир» в значении, противоположном войне, и «Mip» (община, общество, мироздание) не омонимы, но имеют общую этимо­логию. Во главе общин стояли старосты, или родовые старей­шины, хотя они могли называться и по-другому, потому что эти названия почерпнуты из более поздней эпохи. С. В. Алек­сеев высказал предположение, что сосуществование терминов «род» и «мир» находит параллели в двух основных способах именования славянских племен – по территории (напри­мер, «поляне») и по происхождению (например, «кривичи»)¹²⁶⁰. Остроумная гипотеза историка имеет очевидные ограниче­ния: по модели словообразования «дреговичи» стоят в одном ряду с такими действительно патронимическими названиями, как кривичи, вятичи, радимичи, возможно также лютичи, но хорошо известно, что этот этноним происходит от старосла­вянского слова «дрегва», обозначающего болото, характеризу­ющего местность, на которой обитали дреговичи, – в самом сердце современной Белоруссии, в ту пору еще не пережившей масштабной мелиорации.

В отдельных случаях несколько соседних весей по разным причинам, хозяйственным или потому, что они дорожили общно­стью происхождения, тем, что выросли из одной патронимии, составляли одну общину, но чаще соседние веси, расположен­ные «гнездами», образовывали союз общин, который позже на Руси назывался «вервь», у сербов – «околина», у поляков – opole, представлявшую собой переходную ступень между общи­ной в виде рода или мира и племенем, по подобию кланов, тей­пов, фратрий или римских территориальных триб. Такие верви насчитывали, вероятно, от нескольких сот до нескольких тысяч человек в местах особенно плотного населения. Их объединяло общее святилище, кладбище, или погост, а также торг. У запад­нобалканских славян во второй половине I тысячелетия главы таких союзов, или кланов, именовались титулом, заимствован­ным у тюркоязычных авар, – жупанами.

Наконец, на более высоком, политическом уровне стояло племя, объединявшее по нескольку вервей или околин и десятки родов. Племя, в том случае если оно мыслилось происшедшим от одного родоначальника, хотя в действительности лишь его ядро мог составлять действительно один разросшийся род, также мог­ло называться родом. Насчитывая тысячи или даже десятки тысяч человек, племя занимало территорию, которую можно сравнить с позднейшими российскими уездами, но которая называлась при этом волостью и численностью своей едва ли превосходило рос­сийские волости XIX века. У племени имелось центральное посе­ление, обыкновенно укрепленное, огороженное тыном или также рвом и потому называвшееся городом. Там находилось его глав­ное святилище, место для проведения племенного веча или сон­ма (сейма), а также резиденция главы племени, называвшегося владыкой, вождем или воеводой, причем это не были синонимы.

Владыка, вероятно, являлся наследственным властителем, подобным германскому kunning – королю, в полномочия кото­рого входили, помимо судебных и военачальнических, также и сакральные, жреческие обязанности; наследственность власти не исключала, как и у германских и кельтских народов, избра­ния владыки, иными словами, его избирали на вече, но не из кого угодно, а из тех, кто принадлежал к самому знатному, пра­вящему роду. Это однако только предположение, не имеющее бесспорных документальных подтверждений, сделанное по ана­логии. А вот вожди, или воеводы, были военачальниками вроде германских herizogo, которых на латинском языке называли dux. Воеводами избирались опытные, способные и успешные воины, возможно невзирая на происхождение. Высшая власть в племе­ни принадлежала однако не владыкам и вождям, но народному собранию – вече или сейму. Об этом ясно писал Прокопий Кеса­рийский: «Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в... демократии, и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим. И во всем остальном у обоих этих варварских племен вся жизнь и законы общие»¹²⁶¹.

У германцев для обозначения племенного вождя заимство­вано было слово «князь», но этот титул чаще употреблялся уже по отношению к главам более крупных образований – союзов племен, которые, похоже, не имели других названий, кроме кня­жений. Территория же племенного союза называлась землею. Там, где по отношению к главе племени употреблялся титул кня­зя, главу племенного союза могли титуловать великим князем. Латинские и греческие источники называют их архонтами, игемонами, принцепсами, но также гех (царь, или король) и даже rex superbus. Племенные союзы являлись образованиями не толь­ко политического, но и в известной мере этнического характера, поскольку отличались один от другого обычаями, традициями и языковыми, или, лучше сказать, диалектными особенностями.

Такие союзы племен хорошо известны из позднейшей эпохи: древляне, вятичи, ободриты, хотя, вероятно, большая часть их сло­жилась уже во второй половине I тысячелетия. Есть однако осно­вания предполагать, что еще до походов на Балканы уже суще­ствовали племенные союзы дулебов, лендзян, или, по-другому, лехитов, кривичей, хорватов, сербов. Этнонимы «венеды» и «словене» имели исключительно этнический характер, они не были названиями политических союзов, причем среди венедов племен­ные союзы появились уже только во второй половине I тысячеле­тия. У словен образование племенных союзов относится к концу V столетия, когда после распада кочевой империи Аттилы наро­ды, зависимые от гуннов, и среди них славянские племена, обре­ли свободу. Этноним «анты», вероятно, имел не только этниче­ское значение, но был одновременно и названием племенного союза, который сложился задолго до вторжения гуннов в Восточ­ную Европу, правда, образован был не славянами, а аланами, но славянское большинство, многократно превосходившее числом тонкий слой его правящей верхушки, в конце концов славяни­зировало этот союз и политически.

Союзы племен создавались главным образом для ведения войны, хотя до экспансии на Балканах славяне уступали в воин­ственности своим соседям германцам, не говоря уж о кочевых и полукочевых сарматах и гуннах. И все же все свободные взрос­лые мужчины в случае военной опасности обязаны были участво­вать в боевых действиях своего племени или племенного союза. Каждый род или мир выставлял воинов, которых называли воями, войниками или ратниками, под предводительством главы общины – старейшины рода или старосты. Командовал войском племенной вождь, воевода, князь или великий князь. Детальных сведений о военном строе, военной подготовке, возрастном цен­зе военнообязанных нет, но известно, что большая часть воинов дралась в пешем строю, а конницу составляли княжеские дружи­ны. Дружинников называли витегами, позже витязями – словом, образованным от германского слова «витинги», которое в скан­динавском языке приобрело форму «викинг», а также – младших или низших по положению – княжескими отроками или грид­нями. Дружины формировались, вероятно, не столько из родо­вой аристократии, сколько из храбрых искателей воинских при­ключений, в том числе и из иноплеменников и даже выходцев из других этносов – германцев, сарматов, гуннов.

Одним из источников пополнения княжеских дружин слу­жили «братства, связанные с представлением об оборотничестве и тотемным по происхождению культом волка»¹²⁶², подобные скан­динавским берсеркам. Входившие в эти братства изгои называ­лись бойниками или также, в более поздние времена, бродниками, а еще те, кто имел репутацию оборотней, – волкодлаками; жили они в стороне от поселений, обычно в лесу, часто меняя места своего обитания, скрываясь от преследования со стороны мирных людей. Средства существования они добывали охотой, рыбной ловлей и грабежом. «В течение волчьего месяца (у балтославян он примерно соответствовал декабрю) “волкодлаки” в волчьих шкурах обходили селения и собирали с них дары, слу­жившие по сути откупом»¹²⁶³. Этот обряд напоминает луперкалии италийских народов и, в частности, латинов и римлян, с которы­ми он, возможно, связан генетически, восходя по своему проис­хождению к древней индоевропейской общности.

«В среде воинских братств долго сохранялись пережитки многомужества. Судя по связанным с разбойниками сказочным сюжетам, их “большим домом” в лесу ведала женщина, считав­шаяся одновременно сестрой и женой братьев... В древности обряд посвящения в братство включал жестокий ритуал “обагрения оружия” кровью первого встречного, даже если это близкий родич... Человеческое жертвоприношение завершалось канни­бальской трапезой. ... В описываемый период (V-VI века), однако, этот древний кровавый обычай, видимо, уже уходил в прошлое – братства, стремившиеся влиться в племенные институты, отсту­пали от резкого противостояния с обществом»¹²⁶⁴.

Со временем одни бойники становились откровенными вра­гами общества – разбойниками; другие, сохраняя независимость от племенных вождей и князей, участвовали вместе с княжескими дружинами в войнах, особенно против имперских армий на Бал­канах, являясь своего рода институциональными предшествен­никами казаков, бродников, храбров, юнаков и гайдуков позд­нейших эпох – возможно, что генетические корни этнической группы карпатских бойков восходят к древнеславянским бойникам; наконец, часть их вливалась в княжеские дружины и сбли­жалась с родовой и племенной аристократией, составляя самый воинственный и самый надежный элемент в окружении князя.

По словам Прокопия Кесарийского, оружием славян были «щиты и дротики», а «панцирей они никогда не надевают»¹²⁶⁵. Но знаменитый историк тут несомненно преувеличивает скудость вооружения древних славян. В действительности они пользова­лись в бою и другим и более эффективным оружием: луками, копьями с заостренными деревянными либо стальными нако­нечниками – об употреблении славянами мечей, секир, боевых топоров, а также кольчуг и шлемов известно лишь из археоло­гических находок, относящихся уже только ко второй половине I тысячелетия.

Воинские отряды, которые действовали самостоятельно или отдельно, независимо от своей численности назывались у славян полками. Ядро такого полка могла составлять княжеская дружи­на. У полка и его подразделений имелись свои эмблемы или зна­мена, которые латинские авторы называют signum или, у конни­цы, vexillum. Эти знамена представляли собой либо лошадиные хвосты (обычай, заимствованный, вероятно, у гуннов), либо полотнища с изображениями тотемных животных или богов. «Когда нужно было идти в бой, командир, – как это предста­вил Л. Нидерле, – прежде всего выстраивал свои полки в бое­вом порядке – по древней летописной терминологии “нарядити, иставити полки, исполчитися”... затем он обращался к воинам, призывая их к храбрости, после чего по его приказу поднимались знамена и войско с громкими криками и под звуки труб бросалось на врага»¹²⁶⁶. Во многих случаях большой бой, по-славянски сеча, заменяли поединком предводителей или самых храбрых и силь­ных воинов с обеих сторон. Во время похода славянские войска на ночь разбивали лагерь, который обыкновенно для защиты окружали телегами, нагруженными припасами, и лишь при дли­тельном пребывании на одном месте вокруг лагеря рыли окопы.

О военной тактике славян существуют замечательные свиде­тельства греческих историков. По словам Маврикия, «сражаться со своими врагами они любят в местах, поросших густым лесом, в теснинах, на обрывах; с выгодой для себя пользуются (засада­ми), внезапными атаками, хитростями и днем и ночью, изобре­тая много (разнообразных) способов. Опытны они также и в пере­праве через реки, превосходя в этом отношении всех людей»¹²⁶⁷. Иными словами, славяне предпочитали регулярной войне пар­тизанскую тактику, которая блистательно оправдывала себя на протяжении всей последующей истории славянских народов, вызывая острое неприятие со стороны западноевропейских вра­гов славянства, будь то Наполеон или Гитлер, находивших при­водившие их в крайнее раздражение партизанские методы борь­бы противоречащими военной этике. Продолжая характеристику славянской боевой тактики, Маврикий писал: «Если же и при­дется им отважиться на сражение... они с криком все вместе понемногу продвигаются вперед. И если неприятели поддают­ся их крику, стремительно нападают; если же нет, прекращают крик и, не стремясь испытать в рукопашной силу своих врагов, убегают в леса»¹²⁶⁸.

Маврикий подметил и главную слабость и уязвимость славян, которая заключалась во взаимном недоверии и вражде: «Так как господствуют у них различные мнения... они либо не приходят к согласию, либо, даже если и соглашаются, то решенное тут же нарушают другие, поскольку все думают противоположное друг другу и ни один не желает уступить другому»¹²⁶⁹. Преодолеть этот порок смогли лишь восточные славяне, а именно великороссы, когда властвовать над ними стали московские цари, овладевшие искусством держать своих анархических по натуре подданных в железной узде, в то время как западные славяне пали жерт­вой Drang nach Osten своих более дисциплинированных соседей.

Судебной властью в общине обладали старейшины, а в племе­ни – властители, воеводы и князья, но также, наверно, и народ­ное собрание – вече. Членов большой семьи – задруги заодно с рабами судил глава такой семьи. Что собой представлял древнес­лавянский процесс – уголовный и тяжебный – мы из-за отсут­ствия свидетельств толком не знаем. Опираясь на письменные источники позднейших эпох, можно заключить, что при рассмо­трении дела имели значение свидетельские показания, при рас­смотрении обвинительных дел во внимание принимались прямые и косвенные улики, вещественные доказательства; самопризнание и в те времена почиталось «царицей доказательств». Судьи приговаривали преступников к штрафам, или вирам, к телесному наказанию, к изгнанию из рода или племени, а также, в исключи­тельных случаях, к смертной казни. Лишения свободы как вида наказания не существовало. В заточении, наравне с пленниками, держали подозреваемых в тяжких преступлениях, пока они ожи­дали суда. Судебная власть уступала место кровной мести там, где совершалось убийство сородича.

Характеризуя социально-сословную структуру древнеславян­ского общества, Л. Нидерле писал: «Как и у других соседних наро­дов, так и у славян племя в конце языческого периода делилось на три класса: 1) рабов, 2) свободных и 3) немногочисленного слоя, состоявшего из людей, выделявшихся своей родовитостью, богатством или положением на княжеской службе»¹²⁷⁰. Это, конеч­но, верная, но упрощенная классификация. Более дифференци­рованную схему предлагает М. Гимбутас: «Социальная органи­зация у славян была типично индоевропейской и близкой к той, что описал Геродот в V в. до н.э. у фракийцев и Тацит в I–II вв. н.э. у германцев. Племя состояло из “князей, знати, свободно­рожденных, освобожденных и рабов”»¹²⁷¹. Между тем в праиндоевропейском или арийском обществе, как это выявил в своих исследованиях Демюзиль, выделялись три основных сословия, разделенных по выполняемым ими функциям: жрецов, воинов и производителей материальных благ. Так и у славян, помимо правителей и воинов, к которым относились как родовая аристо­кратия, так и выходцы из воинских братств – бойники, состав­лявшие ее низший и более многочисленный, чем родовитая по своему происхождению старшая дружина, элемент, в позднейшие времена именовавшийся княжескими отроками или гриднями, существовало еще жреческое сословие, к которому примыкали также претендовавшие на особо тесные контакты со сверхъесте­ственным миром волхвы, колдуны, ведуны, ведьмы и подобные им экстравагантные особы, как бы сказали в наше время, ода­ренные «харизмой».

М. Гимбутас, ссылаясь на Геродота, среди славян выделяет свободных и освобожденных простолюдинов. В действительно­сти речь идет о так называемых «людях» (по-старославянски – льюдье). Полноправными членами рода были как раз «люди», хотя имеющее общее происхождение германское слово «liute» (в современном немецком «Leute») обозначало как раз неполно­правных, но свободных лиц, подобных смердам у славян и, как и славянские смерды, состоявших в основном из иноплеменни­ков. «Смердами, – по словам С. В. Алексеева, – становились представители покоренного “чужого” племени, жившие непо­средственно на территории, подвластной “своему” и заселен­ной им. Такую зависимую группу населения в словенском и антском обществе, насколько можно судить, в описываемый период представляли только аборигены дунайско-карпатских земель – романизованные данубии-рипианы (жители дунайского левобе­режья. – В.Ц.) (волохи). Они жили вместе со славянами, занима­лись гончарством и скотоводством... и, очевидно, несли связанные с этим повинности в пользу славянских племен»¹²⁷². С. В. Алексеев здесь обозначил, может быть, и самый типичный, но отнюдь не единственный вид смердов, которых он выделил по этническому и географическому основанию – смердами становились, веро­ятно, и выходцы из других народов – балтов, германцев, угрофиннов, аланов – само слово «смерд» является заимствованием из иранского языка, – а также, во многих случаях, из враждеб­ных славянских племен.

Рабство у славян существовало, но число рабов было неве­лико; едва ли не единственным источником порабощения слу­жила война, поскольку рабов относительно скоро отпускали на волю, после чего они и становились смердами, у славян фактиче­ски не было рожденных рабами невольников, ничего неизвестно и о долговой кабале. В хозяйственной жизни доля рабского тру­да была ничтожной и само это рабство носило патриархальный характер. Обо всем этом писал Маврикий: «Находящихся у них в плену они не держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но, ограничивая (срок рабства) опре­деленным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси или остаться там (где они находятся) на положении свободных и друзей»¹²⁷³. Рабы у сла­вян ставились почти наравне с младшими членами семьи. Выра­зительным свидетельством такого положения вещей является язык: по отношению к рабам употреблялись слова, обозначаю­щие детей: слово «раб» является этимологически однокоренным со словом «роб», отсюда – ребенок, рабов называли также отро­ками, челядью, или чадью, то есть чадами – детьми.

Помимо сословных различий в древнеславянском обществе существовало и социальное, имущественное расслоение. Кроме людей умеренного достатка, который, по нашим меркам, соот­ветствует нищете, были люди бедные – убогие, как их называ­ли, и богатые, которые именовались гопанами, то есть владель­цами коров – корень «гов» из праиндоевропейского «говеда» в современном русском языке сохранился лишь в слове «говяди­на». От старославянского слова «гопан» произошли слова «пан» и «господарь», последнее в свою очередь дало два новых слова: господин – в значении владелец, собственник имущества и госу­дарь – рабовладелец, а от него уже пошло полушутливое «сударь». Скот, и особенно крупный рогатый скот, считался тогда главным богатством, но гопаны, как правило, владели не только стадами коров, овец и свиней, но также гаремами с женами и наложни­цами, рабами, боевыми конями, роскошной одеждой, ювелирны­ми изделиями, дорогой домашней утварью; и самые их жилища, состоявшие из многих помещений, имели вид хоромов. Их кла­довые были заполнены припасами, в том числе и теми, что вво­зились с юга, – вином, изюмом, оливковым маслом.

Характеризуя пищевой рацион древних славян, Г. В. Вер­надский приводит пространный перечень слов, обозначающих съестные продукты, в том числе животных, чье мясо или моло­ко шло на стол славянам, опираясь при этом исключительно на общеславянскую лексику, иными словами, на славянский сло­варь эпохи языкового единства: «хлеб, мясо, мука, дрожжи, тесто, пиво, мед, квас... рожь, жито... овес, просо... яблоня, груша, сли­ва, орех, горох, лук, репа... бык, вол, корова, теля... баран, овца, вепрь, порося... молоко, сыр, масло, гусь, кура... утка, яйцо... мед... олень, рыба, окунь, лосось, щука, угорь»¹²⁷⁴.

Одежда славянина состояла из льняной у словен и венедов или конопляной у антов рубахи, которая на праславянском языке называлась собственно роб, а также чехл и представляла собой подобие греческой туники, по длине она доходила до колен, имела ворот и рукава. Короткая рубаха с вышитой каймой называлась сракой или срачицей. На нижнюю часть тела мужчины надевали штаны, которые назывались ногавицами, гатями или портами. Их поддерживали бечевкой, позже ременным поясом, и подвя­зывали под коленами. У сарматов славяне, в основном, вероятно, анты, переняли обычай носить широкие штаны со складками, для которых употреблялось ираноязычное слово «шаровары». Верх­ней одеждой в осеннее и весеннее время, а также в прохладную погоду летом была сукня, сукно, или сукман, который шился из грубой шерстяной ткани. У римлян заимствовано было название ее кошулей – из латинского casula; другим видом верхней одеж­ды, своего рода курткой, являлась свита, которую греки называ­ли «иматион». В зимнюю пору славяне, мужчины и женщины, надевали меховой кожух, который позже стал называться заим­ствованным из арабского языка словом «шуба». «Все эти одежды стягивались поясом (... опас), изготавливавшимся из различных тканей и, как правило, просто завязывавшимся (без пряжек). На поясе висело оружие, мешочек с огнивом, ножик и футляр с туа­летными принадлежностями»¹²⁷⁵. В середине тысячелетия у сла­вян получило широкое распространение употребление застежек в виде фибул, заимствованных у римлян и у готов.

Основной женской одеждой служила длинная, ниже колен, рубаха, которая подпоясывалась в талии. В теплое время она была единственным одеянием, в прохладное поверх нее надевали сви­ту, а также ниже пояса своего рода фартуки – спереди и сзади.

Зимой женщины, как и мужчины, носили меховые кожухи. Обувь делалась из кожи – крепа, или опанки, а также из лыка – лап­ти. Употреблялись также низкие, доходившие до щиколоток сапо­ги – черевяки или скоры. На голову надевали шапки, ранние формы которых неизвестны, зимой – с меховыми околышами и наушниками. Известные названия головного убора – клобук (из тюркского «калпак») или собственно шапка (из латинского сарра) восходят к рубежу I и II тысячелетий. Замужние женщи­ны, в отличие от девушек, всегда покрывали голову чепцом или платком, который назывался наметкой, завоем или убрусом.

До замужества девицы ходили с непокрытой головой, кото­рую могли украшать повязкой в виде диадемы и серебряными височными кольцами, форма которых различалась в зависимо­сти от племени, так что эти изделия, по большей части, правда, более позднего происхождения, чем эпоха славянского единства, служат замечательным археологическим индикатором, позволя­ющим уточнять границы расселения племен. Мужчины носили длинные волосы, которые иногда заплетали в косы, и длинные бороды. Обычай подстригать волосы на голове и на лице у сла­вян имел относительно позднее происхождение и получил широ­кое распространение уже только на рубеже I и II тысячелетий.

Хотя Прокопий Кесарийский писал, что «образ жизни» сла­вян «грубый и неприхотливый, как и у массагетов; и, как и те, они постоянно покрыты грязью»¹²⁷⁶, добавив к этому: «впрочем, они менее всего коварны или злокозненны, но и в простоте (сво­ей) сохраняют гуннский нрав», а святой Исидор Севильский пол­века спустя, перечисляя пороки разных народов («зависть иуде­ев... хитрость греков, раболепие сарацин... обжорство галлов... дикость франков, глупость саксов... злобу британцев» «нечисто­ту» присвоил двум народам: «свевам» и «славянам»¹²⁷⁷ – это был все же взгляд на варваров изнутри мира рафинированной циви­лизации. Если же проводить уместные сравнения, то нельзя не признать, что славяне отличались от соседних народов – балтов, угро-финнов, а также гуннов и сарматов – чистоплотностью, по меньшей мере не уступая в этом германцам. Умывались они ина­че, чем германцы, – в проточной, а не стоячей воде, в домаш­них условиях мылись не в корыте, но в бане. «Паровую баню, представлявшую собой комнату, посреди которой находился очаг с раскаленными камнями, славяне издавна, возможно, переня­ли с Востока; что же касается избы с построенной внутри печью, приспособленной под баню, то последняя пришла к славянам при­мерно в V или VI веках с Запада из державы франков и первона­чально ее переняли западные славяне, а уже от них она быстро распространилась и среди славян восточных»¹²⁷⁸.

Средства существования славяне, как и другие народы, добы­вали скотоводством, земледелием, охотой, рыболовством, бор­тничеством. В сравнении с кочевниками-скотоводами, славяне могли казаться земледельческим народом, но в действительно­сти, видимо, почти до самого конца I тысячелетия их главным богатством, как и у германцев или кельтов, был скот, и его разведение составляло их главное хозяйственное занятие. Мет­кий наблюдатель Маврикий, говоря об имуществе славян, скот поставил на первое место: «У них большое количество разноо­бразного скота и плодов земных, лежащих в кучах, в особенно­сти проса и пшеницы»¹²⁷⁹. Если бы они не были скотоводами, они не приносили бы в жертву Перуну быков. Славяне разводили коров, овец и свиней, гораздо реже коз, а также домашнюю пти­цу: кур, гусей, уток.

Самым большим богатством считались кони. При этом в неко­торых регионах славянского ареала: в Померании, Силезии, в При­днепровье – паслись многочисленные табуны, и не только при­рученных, но и диких лошадей, на которых велась охота. Конь использовался на войне, для перевозок, реже – для езды верхом, употребляли его и на полевых работах, хотя главным рабочим ско­том служили волы. Конское мясо употреблялось в пищу, вероят­но, только в случае крайней нужды, при угрозе голодной смер­ти. Скот держали во дворах, в загонах, а также в крытых хлевах. Пастухи, или пастыри, пасли скот с помощью собак. Коней под­ковывали, самцов – жеребцов, быков, баранов, хряков – холо­стили, кроме тех, которые оставлялись на развод. Профессиона­лов этого ремесла называли коновалами.

Прародина славян находилась в лесистом междуречье Вис­лы и Одера, в северном Прикарпатье – в местах, мало удобных для земледелия, но и в более позднюю эпоху славяне рассели­лись в основном в столь же мало приспособленном для обработ­ки земли болотистом Полесье, на Волыни, покрытой лесными массивами; плодородная лесостепь, и тем более степь, и в сере­дине I тысячелетия составляли лишь относительно малую часть славянского ареала.

Поэтому у славян преобладало подсечно-огневое земледелие: на выделенном в лесу участке с древесных стволов с помощью топора сдирали кору, после чего в течение многих лет дожида­лись, пока деревья засохнут и их легче будет валить. Срубленные деревья поджигали, и затем сеяли без пахоты или после вспаш­ки выжженной земли, удобренной золой. В следующую весну выжигали новый участок леса. В первый год на выжженной под­секе сеяли лен или коноплю, во второй – хлебные злаки, более всего просо, которое долгое время оставалось главным зерно­вым продуктом славян, но также рожь, ячмень, овес, и лишь на степном юге славянского ареала – в Приднепровье, Приазовье, Причерноморье, в Бессарабии и Валахии – пшеницу. В третий год на том же поле сажали овощи–лук, репу, капусту. Затем его оставляли для выпаса скота. Постепенно выжженное поле вновь зарастало лесом, и тогда этот лес вновь подсекали и выжигали, и цикл повторялся. Сравнительно скоро земля, расположенная вблизи поселения, истощалась, и поскольку в свободных землях не было недостатка, а жилища не представляли большой цен­ности, к тому же они успевали обветшать, целый род, или мир, оставлял старую весь и искал себе новое место для поселения. Некоторые историки подобный образ жизни называют бродячим.

Землю обрабатывали мотыгой, деревянной или с железной насадкой, а потом также деревянным ралом с железным наральником – лемехом. В рало впрягали одну лошадь или двух волов. Лошадь запрягали с помощью хомута, а волам надевали на загри­вок деревянное иго, или ярем. Вспаханное поле боронили дере­вянной бороной, реже – бороной с железными зубьями. Урожай убирали серпом, который был орудием женщин, или, мужчи­ны, – косой. Применение серпа или косы зависело от местно­сти, на которой находилось поле. Серп считался более приспосо­бленным для заболоченных низин и крутых склонов. Скошенные колосья связывали в снопы и затем их молотили на гумне или на току цепами либо по ним прогоняли волов. Само название «гумно» восходит к древнеславянскому корню «гов» – корова. Затем зерно провеивали, отделяя от него сорняки, высушивали его в овинах, а хранили в ямах, позже в ларях. Для приготовления из него пищи зерно перемалывали в муку жерновами или в сту­пах. Главным продуктом земледелия у славян был, естественно, хлеб, но они выращивали также горох, бобы, лук, чеснок, репу, морковь, огурцы, мак, сажали яблони, груши, черешни и виш­ни, в Причерноморье – виноград, технология его культивирова­ния и изготовления вина была заимствована антами в III или IV столетии у готов, которые в свою очередь переняли ее у римлян.

Пищевой рацион древних славян восполнялся благодаря охоте. Зверей убивали также ради меха. Охотились на туров, лосей, оленей, кабанов, а также на медведей, волков, лис, собо­лей и куниц, на горностаев, бобров, зайцев и белок. Беличий мех еще до P. X. поступал в мир Средиземноморья с севе, благодаря торговле со славянами, так что праславянское название белки (веверица) вошло в латинский язык – vivera. Охотились также на промысловых птиц – гусей, уток, тетеревов. Зверей лови­ли сетями – тенетами, силками, убивали стрелами и копьями, с востока к антам пришла соколиная охота и использование при­рученных ястребов-перепелятников.

Ареал славянского расселения с его бесчисленными реками, речками и озерами был исключительно богат рыбой, которую вылавливали удой, остью (гарпуном), но в основном неводами, влаками, мрежами, сетями, а также вершами. Ловили лососей, судаков, угрей, лещей, шук, карасей, сазанов. Славяне умели заго­тавливать рыбу на зиму – солить, сушить, коптить.

Одним из самых популярных в славянском мире промыслов было бортничество. Вначале пчел содержали в дуплах деревьев, а потом для них стали изготавливать колоды, которые называ­лись бортами, а позже ульями и которые ставились вблизи дома либо вблизи поселения, но не в лесу. «Павсаний свидетельствует, что в Грецию ввозился самый лучший мед из земли алазонов на Днестре»¹²⁸⁰. Когда Приднестровье было заселено славянами, они переняли у ассимилированных ими гетов бортнический промы­сел, затем он распространился по всему ареалу славянства. Про­дуктами пчеловодства был не только мед, из которого путем брожения умели делать хмельной напиток – эквивалент вина или пива, но также воск.

Из ремесел у славян особенно высоко ценилось кузнечное дело, которое включало и металлургию. Металлургия восходит к глубокой древности: железный век у предков славян начался еще в эпоху балтославянской общности. «Общеславянские названия для золота, серебра, олова и железа, – писал Нидерле, – можно считать древними, праславянскими, и, следовательно эти метал­лы были давно уже известны славянам... Славянское слово “руда” столь же древнее, так как уже в эпоху индоевропейской первобыт­ности оно перешло из шумерского urudu к финнам и соседним индоевропейцам. Зато славянские названия олова (ein) и лату­ни (mosaz) заимствованы из немецкого языка»¹²⁸¹. Золотоносным песком были богаты реки Померании, Силезии, Чехии и Мора­вии. Золото, равно как и серебро, ввозили в Центральную Евро­пу из Малой Азии и Армении, с Урала и Алтая. Медь доставляли с Урала и из Средней Азии.

Магнетиты, лимониты и гематиты, из которых выплавля­лось железо, добывались в славянском ареале почти повсемест­но. Железную руду плавили в глиняных печах. Полученное после плавки железо обрабатывали ковкой или литьем. Преобладала технология ковки, мастеров этого ремесла называли ковалями, ковачами, а позже также кузнецами, от «кузни» – плавильной печи. Кузнецы выковывали оружие, орудия труда и хозяйственную утварь – топоры, пилы, молотки, гвозди, клещи, замки и ключи, котлы, лемехи, подковы. Металлическая продукция хозяйствен­ного назначения, которую изготавливали славяне, уступала по прочности продукции германских кузнецов, зато ювелирные изделия славянского происхождения отличались высоким мастер­ством, художественным совершенством и безукоризненным вку­сом. Славянские ювелиры использовали технику филиграни, эма­ли, чеканный орнамент. «Славянские девушки и женщины, – по характеристике Л. Нидерле, – в своих изящных и легких сере­бряных украшениях бесспорно выглядели более красиво, чем их соседки»¹²⁸² – из балтских, финно-угорских и тюркских народов с их «тяжелыми шумящими привесками... тяжелыми и массив­ными бронзовыми ожерельями (часто надеваемыми по несколько штук сразу), огромными застежками и запонами причудливых форм, тяжелыми браслетами – иногда по девяти штук на руке»¹²⁸³.

Керамические изделия древние славяне изготавливали в основном без применения гончарного круга, так что в этом ремесле они отставали от своих германских соседей. Их лепили не профессионалы, это был вид ремесла, который, подобно тка­честву или шитью, существовал почти в каждой семье. Вылеплен­ный вручную сосуд обжигали в домашней печи. «Лепная посуда не отличалась разнообразием... Орнамент отсутствует или очень беден. Использовалось глиняное тесто с примесью дресны, песка и шамота»¹²⁸⁴. Древние славяне обнаруживали большее мастер­ство в бондарном ремесле – в изготовлении деревянных бочек, деж, ведер, бадей, кадей, а славянские женщины – в ткачестве, прядении и шитье. Особенно высокими художественными каче­ствами отличается славянская вышивка, известная по значитель­но более поздним образцам, сохранившимся до наших дней, но ввиду исключительного консерватизма этого искусства музей­ные экспонаты воспроизводят орнаментальные мотивы и фигу­ры, восходящие к глубокой древности.

Ремесленные изделия изготавливались как по заказу, так и на продажу. Торговля велась внутри общин, внутри племен и пле­менных союзов, а также между племенными союзами. Славян­ский мир поддерживал торговые отношения и с другими наро­дами, в особенности с Римской империей, откуда ввозились вино, оливковое масло, пряности, фрукты, оружие, ювелирные украшения, высококачественная керамическая, металлическая и стеклянная посуда, сосуды для хранения продуктов, драгоцен­ные ткани, включая шелковые и пурпурные, наконец, золотые и серебряные монеты, клады которых нередко обнаруживают­ся на южной периферии славянского мира, но также и в удале­нии от лимеса. Своих монет славяне не чеканили, это однако не значит, что внутренняя торговля осуществлялась исключитель­но в бартерном порядке – в торговле употреблялись римские монеты, а также, реже, попадавшие к славянам иранские дирхе­мы. Но главным эквивалентом товарной стоимости во внутрен­ней торговле служили шкуры куниц (откуда пошло слово «куна» в значении денег), а также белок – вевериц. Позже в качестве денег стали употребляться также серебряные обручи (гривны), обыкновенно стандартного веса.

Предметами вывоза у славян служили хлебное зерно, сушеная и соленая рыба, мед, воск, меха, а также рабы. Через славянский регион осуществлялась транзитная торговля янтарем, который везли из Балтики на юг, в пределы Римской империи и в Сасанидский Иран. Профессионально торговлей занимались купцы, именовавшиеся гостями. При переезде из одной земли в другую гость обязан был платить пошлину – мыт, почти всегда, вероят­но, натурой, в пользу местного князя или княжения.

Товары перевозились зимой в санях, в летнее время в теле­гах, в которых запряжены были лошади или волы. Но основны­ми торговыми маршрутами служили многочисленные реки, по которым славяне плавали и перевозили товары в ладьях-однодеревках – греки называли их моноксилами. При переправе от верховья одной реки до верховья другой, например между исто­ками Припяти и Днестра, Одера и Моравы, ладьи, нагруженные товаром, тащили волоком.

Славяне в поле зрения греческих историков в основном попа­ли в ту пору, когда они вели агрессивные войны против Римской империи на Балканах. Это обстоятельство не мешало добросо­вестным свидетелям эпохи отдавать должное достоинствам это­го народа. «Племена славян и антов, – писал император Маври­кий, – многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково и, оказывая им знаки своего расположе­ния, при переходе их из одного места в другое охраняют их в слу­чае надобности, так что, если бы оказалось, что, по нерадению того, кто принимает у себя иноземца, последний потерпел (какойлибо) ущерб, принимавший его раньше начинает войну (про­тив виновного), считая долгом чести отомстить за чужеземца»¹²⁸⁵.

Греческие авторы оценили художественную одаренность древних славян, которая проявлялась в музыкальном искус­стве. В этом отношении особенно характерен рассказ Феофилакта Симокатты, посвященный событиям, происходившим уже в конце VI века, при императоре Маврикии, и написанный не без стилизации, идеализирующей патриархальный народ, не испорченный цивилизациеи, тем не менее этот рассказ проли­вает свет на национальные черты древних славян: «Трое людей из племени славян, не имеющие никакого железного оружия... были взяты в плен телохранителями императора. С ними были только кифары, и ничего другого они не несли с собой. Импера­тор стал их расспрашивать, какого они племени, где назначено судьбой им жить и по какой причине они находятся в ромейских пределах. Они отвечали, что по племени они славяне, что живут на краю западного Океана (надо полагать, на берегу Балтики, а значит, они могли быть из племени ободритов или поморян. – В.Ц.), что каган (аварский хан. – В.Ц.) отправил к ним послов, с тем чтобы собрать военную силу, и прислал почетные дары их племенным владыкам. Дары они приняли, но в союзной помощи ему отказали... А их отправили к кагану в качестве заложников... Обманув (кагана), они выбрали удобный момент и удалились во Фракию. Кифары они носят потому, что не привыкли облекать свои тела в железное оружие – их страна не знает железа (это, конечно, неправда. – В.Ц.), и потому мирно и безмятежно про­ходит у них жизнь, что они играют на лирах, ибо не обучены тру­бить в трубы. Тем, для кого война является вещью неведомой, естественно, говорили они, более усиленно предаваться музы­кальным занятиям. Выслушав их рассказы, император пришел в восхищение от их племени, и самих этих варваров... он удо­стоил милостивого приема и угощения. Удивляясь величине их тел и красоте членов, он направил их в Гераклею»¹²⁸⁶.

Не все в этом эпизоде, рассказанном Симокаттой, вызыва­ет доверие. Миролюбие пленников могло быть притворным, и в каких отношениях они в действительности были с аварским ханом, воевавшим вместе со славянами против империи, – ска­зать затруднительно. Вполне возможно, что император был дезин­формирован, но выдавать себя за музыкантов не умея играть они, конечно, не могли – их музыкальный талант, очевидно, подвергся проверке. Древние славяне музицировали, играя на пищалях, свирелях, свистках, бубнах, цевницах и гуслях, кото­рые и были названы Симокаттой кифарой. История, рассказан­ная Симокаттой, дает повод предполагать, что у славян были и профессиональные музыканты – гусельники, игроки, глумцы, скоморохи, которые и играли, и пели, и плясали, и устраивали забавные представления. С такими скоморохами, оказавшими­ся в плену, и мог беседовать император Маврикий. А благодаря своему артистизму и изобретательности на выдумки они легко могли убедить его в своей искренности.

В восприятии греко-римского мира славяне имели общие черты со своими соседями германцами – такими же не иску­шенными, простоватыми, грубыми северными варварами, и эти наблюдения были верны. В то же время в психотипе германцев и славян существовали и существуют заметные отличия. Сопо­ставляя германский и славянский национальные характеры, Л. Нидерле писал: «Склонность к свободе и демократии, пере­ходящая даже в анархичные формы, склонность к сентимента­лизму, скептицизму, мистицизму и постоянному размышлению, склонность к увлечению тем или другим делом; и в то же вре­мя славяне обладают меньшими способностями завершать дело и утверждать его, обладают меньшей силой воли, зато им свой­ственна склонность к высокой справедливости и общему миро­любию, к приветливости и искренности. Все эти черты отличают славянский характер от германского, хотя они и не выражаются у всех народов одинаково»¹²⁸⁷.

Конечно, это впечатления, полученные скорее от общения с современниками историка, жившими на рубеже XIX и XX сто­летий, чем из исторических штудий в области первоначальной истории славянства. Характеристика Нидерле не в равной мере отражает черты психотипа всех трех ветвей славянства, по преи­муществу воспроизводя склад души скорее западных, чем южных и восточных славян. И не со всем, что обнаружил в славянине и германце при их сопоставлении чешский историк, писавший, правда, также и на немецком языке, мог бы легко согласиться его немецкий коллега. Сентиментальность, склонность к мистициз­му и постоянному размышлению свойственны немцам, по край­ней мере двухсотлетней давности, не менее, чем славянам, в то же время скептицизм, в сильной степени присущий чехам, укра­инцам, болгарам, едва ли так уж характерен для сербов или поля­ков, скорее склонных к энтузиазму.

Приземленные, бытовые наблюдения контактов славян с гер­манцами, более узко – немцев с русскими, приводят к такой констатации: при критическом взгляде русского на немца он предстает упрямым и упертым тугодумом, эмоционально тупым и высокомерным, а русский в глазах немца – легкомысленным и лукавым вертопрахом, на которого ни в чем нельзя положить­ся, потому что у него семь пятниц на неделе. Насколько эти пре­тензии справедливы – сказать трудно, но что-то за ними стоит и, вероятно, истоки расхождения восходят к глубокой древности, к тем стародавним временам, когда германцы стали для славян немцами – немыми.

В середине I тысячелетия славяне стали одним из самых мно­гочисленных народов Европы. Демографическая оценка может быть, конечно, лишь приблизительной. Наиболее реалистичной будет, возможно, такая – около 5 миллионов. Для сравнения: численность германцев, оставшихся за пределами имперского лимеса в эту эпоху, могла быть примерно такой же, при том что занятая ими территория на европейском континенте в результате великого переселения народов значительно сократилась в срав­нении с прошлым. В германских королевствах, образовавшихся в западных диоцезах империи, проживало более 20 миллионов человек, из которых германцы, в том числе и те, что утратили родные языки, составляли никак не больше десятой доли. В евро­пейских провинциях империи на Балканах вместе со столицей Константинополем оставалось около 5 миллионов жителей, в два раза большей была численность населения азиатских провинций империи и Египта. В целом население Европы середины I тыся­челетия, включая кельтов Ирландии, балтов, угро-финнов, иран­цев, тюрок и народы Кавказа, составляло оценочно от 40 до 50 миллионов – примерно пятую часть всего человечества.